Читать онлайн Длиной в неизвестность бесплатно

Шаг первый. За стеклом.

Взвыл ветер, стая воронов шумно взмахнула крыльями, под ногами задрожала земля – поезд Московского метрополитена начал движение на юг. Акияма Тору сжал губами тлеющую сигарету и лениво посмотрел в сторону ярко горящей красным «М». За годы жизни в Москве он так и не почувствовал, что город проникся к нему состраданием – даже шумный Токио в воспоминаниях выглядел более отзывчивым.

Сейчас он выдохнет дым, с клокочущим сердцем спустится в московское подземелье, займёт место на широкой платформе и даже не будет знать, чего на самом деле ждёт. Проблемы русских подростков казались Тору гораздо более серьёзными, чем его собственные. С малых лет ребята, которых он знал, зарабатывали себе на жизнь, в одиночку тянули учёбу и ворох личных проблем: к своим семнадцати успевали обзавестись романтическими отношениями и потерять их, иногда родить ребёнка или совершить несколько попыток самоубийства. И, если с последним в Японии дела обстояли ничуть не лучше, то первые пункты заставляли двадцатилетнего Тору чувствовать себя лишним. Снова.

Он сжал кулаки и приподнялся над скамейкой, туша сигарету о мусорный бак. Встать на ноги Тору не решился и, посмотрев на часы, с тяжёлым вдохом опустился на жёсткую поверхность. «Ты это перерастешь, всё наладится, будешь жить, как все». Тору послушно ждал, но с каждым годом, с каждой поездкой в метро и с каждой от и до выслушанной лекцией его вера в чужие слова неуклонно угасала.

«Не парься, – на сленговом русском, что иногда использовала его мать, – вспоминай беззаботное детство. Если раньше было хорошо, то и дальше будет. Слишком загоняешься по пустякам».

Тору не знал, насколько бессовестно считать дар жизни пустяком, поэтому послушно кивал и из года в год продолжал ждать чуда.

И чудеса случались. Как бы Тору ни упрямился в попытках не замечать очевидного, волшебство происходило каждый день, будто удерживая его от шага в пустоту. Собирать хрупкую надежду приходилось из мельчайших осколков побед и успехов, но ещё один прожитый день, месяц, год и десятилетие стоили приложенных усилий.

Тору глубоко вдохнул, поднял со скамейки рюкзак и, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не растерять настрой, поспешил к станции.

Пути назад не было. Он сам выбрал дорогу, не предполагающую отступления, и полз по ней, стараясь сохранять достоинство.

Мать говорила держаться за счастье прошлого? Тору приходилось с хирургической точностью студента-медика тупым скальпелем выковыривать из воспоминаний моменты радости. Повернуться лицом к минувшему, чтобы заставить себя идти: отголоски безвозвратно ушедшего детства светили золотистым лучом, указывающим путь к будущему.

Как же беззаботен он был во сне.

Акияме Тору было четыре года, когда он впервые увидел сон. Цветные образы являлись ему и раньше, но не могли привлечь внимание.

Этот сон Тору запомнил надолго: застилающее небо облако и парящая на его фоне бабочка с чёрными крыльями. Раньше он никогда не встречал бабочек такого окраса; все они были бледными или, наоборот, слишком пёстрыми, и сливались с цветами, из которых пили нектар. Тору часто приходилось чувствовать себя бабочкой: он, словно грязная кухонная тряпка, впитывал настроение родителей и друзей – становился вялым, радостным, сильным или подавленным. Гримасы на его лице менялись чаще, чем он успевал это осознать. Стоило ему сблизиться с кем-то из людей, как он тотчас же примерял на себя маску нового знакомого, от эмоций и интересов до походки и вкусовых пристрастий. В компании вегетарианцев Тору не притрагивался к мясу и, более того, не мог смотреть на него без жалости: обжаренная до хрустящей корочки вывернутая наизнанку тушка не вызывала в нём никакого аппетита. Однако дома с семьёй он с удовольствием заталкивал в себя морепродукты и мясные деликатесы. Это казалось ему естественным ходом вещей: выживает не сильнейший, выживает – наиболее приспособленный.

Тору вовсе не был эмоциональным ребёнком; из эмоций он испытывал лишь страх, который прошил его от макушки до пят и вертел тонкокостным детским тельцем по своему желанию. Тору мог провести у зеркала до часа свободного времени, разглядывая пробор чёрных волос: ему постоянно казалось, что он неумолимо лысеет, и, если в душе с головы падало больше пары волосинок, это оборачивалось для него настоящей трагедией. О своих переживаниях Тору не говорил ни матери, ни отцу.

Акияма Ясуо, отец Тору, был человеком, мало заинтересованным в проблемах своей семьи. Мужем и отцом – Тору чувствовал это с самого раннего детства – Ясуо был лишь номинально. Вряд ли он знал, когда его сын и жена празднуют дни рождения, какую еду они предпочитают есть по праздникам и насколько Тору боится болезней. Он предпочитал откупиться деньгами на месяц вперёд и снова увлечься своим животом – в детстве Тору был уверен, что когда-то рос в утробе отца.

Его мать, Анна Николаевна, наоборот, большую часть времени была чем-то взволнованна. Тору считал, что именно поэтому родители по-прежнему состояли в браке: тревога матери умело разбавляла приторность безразличия отца.

Несмотря на это, Тору, привыкший довольствоваться малым, чувствовал, что с семьёй ему повезло. Мать, не японка по крови, привносила в дом чувство лёгкости и непринуждённости – в чужих же домах Тору чувствовал себя неуютно: консервативные взгляды протягивались по комнатам натянутой струной, грозящейся вот-вот лопнуть и выцарапать гостям глаза. Тору ценил свободу и независимость матери, но в глубине души презирал отца. Он совершенно не понимал его мотивов и считал себя вправе презирать то, что было недоступным его восприятию.

Ссоры в их семье случались редко, и в эти моменты межнациональный брак трещал по швам: ругательства на трёх языках сотрясали стены, по комнатам летали ножи и посуда; тарелки раскалывались на маленькие кусочки – один из таких после бурного скандала Тору нашёл у себя в ноге. Это заставило родителей примириться и больше не переходить к рукоприкладству. На самого Тору никогда не поднимали руку. Ни отец, ни мать не могли даже подумать о том, чтобы физически навредить сыну, поэтому они делали это иначе, с каждым годом выбирая всё более изощрённые способы.

Со временем Тору стал сомневаться в своих способностях: мать так сильно о нём беспокоилась, что он стал считать себя совершенно беспомощным. Что мог сделать мужчина, навязчиво опекаемый женщиной? Казалось, даже отец не получал от неё столько внимания и ласки. Тору считал это делом больным и безнадёжным.

Позже больным и безнадёжным он стал считать себя. Тору больше не мог ощущать тело частью окружающего мира и не мог управиться с данной ему в аренду кожаной машиной – он с детства безусловно верил в реинкарнацию и был уверен, что оболочку рано или поздно придётся вернуть владельцу.

С каждым днём внешний мир становился для Тору всё более серым, и у него никак не получалось разбавить эту серость. Он изо всех сил старался быть хорошим и правильным, чтобы не тревожить мать и не слышать её причитаний, но к десяти годам это стало приносить лишь ещё больше страданий, и он возненавидел даже мысль о том, чтобы быть кому-то полезным. Тору не мог справиться даже с собой, поэтому попытки справляться со взрослыми людьми, волей случая оказавшимися с ним под одной крышей, приводили только к разочарованию и нестерпимому желанию поскорее исчезнуть. Больше всего Тору хотел больше никогда не рождаться.

И интересовался он разве что своими снами, в которых, если бы не ласковые руки матери, будившей его по утрам, он мог бы проводить дни напролёт. Со временем Тору стал видеть всё более сложные картины, по настроению и внутреннему дыханию напоминающие работы Кандинского или Ротко. После таких снов Тору просыпался уставшим, но окрыленным.

В восемь лет, когда редкая ночь проходила без ставших привычными видений, Акияма Тору стал пробовать себя в рисовании. Его мать брезгливо косилась на полотна сына, а на все просьбы найти для него учителя отвечала твёрдым отказом. Тору близко к сердцу принимал замечания насчёт «цветных клякс, попусту переводящих бумагу», поэтому с трудом, но погасил в себе интерес к художественному искусству. Вместо этого он предусмотрительно тайком от родителей стал писать потешные стишки и рассказы, не претендующие на то, чтобы стать полноценными шедеврами. Свои же картины – он принципиально отказывался называть их рисунками или мазнёй – Тору хранил в нижнем ящике стола, куда точно не потянутся руки матери или отца. Подгнившие плоды искусства вскоре потеряли для него глубину прежнего интереса. Иногда он рассматривал их, тратя на это по нескольку часов в день, пока однажды его, сгорбленно сидящего за столом, не застала мать. Не было никакого смысла оправдываться: он позорно выдал себя и не имел возможности защититься.

– Лучше бы чем-то полезным занялся, – холодно сказала она, но ограничилась лишь словами. Укрывшись от её глаз, Тору затолкал картины обратно в ящик – углы листов заметно помялись и пошли волнами. Ему вдруг захотелось погрузиться в покачивающуюся синеву моря и никогда не вынырнуть на сушу.

Тору жалел, что не родился прекрасной длинноволосой русалкой с переливающимся на солнце хвостом и сверкающей чешуёй. Он мог бы вечерами взбираться на пологие камни и чарующей песнью заманивать моряков на дно и верную смерть. Тору хотел увидеть, как в глазах гордых и смелых мужчин, на которых он никогда не был и не будет похож, гаснет жизненный свет, как эмоция страсти и вожделения сменяется холодом обречённости и осознания собственной беспомощности. Подарить на прощание душевную ласку… но всё это было только глупыми девчачьими сказками. Никаких русалок, а тем более ходящих на грани с безумием мальчиков, ставших русалками, никто никогда не видел. Или видел, но тщательно скрывал.

Лучше бы и правда занялся чем-то полезным, – подумал Тору, закрыв глаза над красочно иллюстрированной книгой.

Проснулся он в затенённой комнате с чёрными стенами: с трудом можно было разглядеть окружающую обстановку, но над головой монотонно покачивалась спасительная лампочка – вокруг неё торчали оголённые провода, но ругаться на единственный источник света не приходилось.

Тору понял, что всё ещё спит. Он мог полностью контролировать себя: тело, послушное и гибкое, как пластилин, следовало каждой команде, а мысли были ясными и оставляли возможность анализа. Такого не случалось ранее, обычно Тору приходилось наблюдать за своими действиями со стороны, будучи не в силах на них повлиять. Краски быстро сменялись, стирались и образовывались вновь, загадочные образы наслаивались друг на друга, придавая снам притягательную незавершённость. Однако сейчас всё выглядело совершенно иначе: вокруг не было ни одного яркого пятна, способного вытянуть Тору в привычный абстрактный сюжет и унять нарастающую в груди тревогу. Сердце болезненно колотилось о рёбра, будто сдавленные тугим ремнём. Он хотел как можно быстрее проснуться.

Тору огляделся, надеясь обнаружить что-то, кроме начавшей моргать лампочки, но его по-прежнему окружала невнятная пустота. Он вытянул руку перед собой и захотел пересчитать пальцы, – тупая боль в мизинце становилась всё острее – но ладонь упёрлась в ледяное шершавое стекло. От неожиданности Тору вздрогнул, но сохранил самообладание, попытавшись понять, почему не заметил ничего раньше – вставшее перед ним полотно было матовым и не позволяло взглянуть на то, что стояло за ним. А за ним могло находиться что угодно, и от этого по спине Тору забегали крупные мурашки.

В помещении вдруг стало мучительно холодно, но проснуться не получалось. Тору теснее прижал к себе ворот домашней кофты, пытаясь получить желаемое тепло. Он попробовал ущипнуть себя за дрожащую руку и укусить внутреннюю поверхность щеки, но это не помогло и принесло лишнюю боль. На языке расплылся солёно-металлический вкус. Мизинец чувствовал себя всё хуже, но на нём не было следов повреждений. Тору тяжело вздохнул, опасаясь, что больше никогда не увидит мирных абстракций.

Лампочка закачалась с большей амплитудой, заскрипела и заискрила, подсвечивая матовое стекло с противоположной от Тору стороны. Это помогло ему разглядеть размытый силуэт человека. Нельзя было разобрать ни его возраста, ни национальности, но невысокий рост – всего на несколько сантиметров выше Тору – и тонкое, почти щуплое, тело подсказывали, что незнакомец, если и был старше, то ненамного. Лицо его было смазанным и не имело чётких границ, поэтому у Тору не было уверенности в том, что перед ним действительно находился человек, однако всего две пары конечностей успокаивали напряжённое воображение. Существо – Тору решил называть увиденное именно так – походило на мужчину или, вернее, мальчика, поэтому ворох прочитанных историй про женщин-ёкаев, пугающих сильнее всего, тяжёлым грузом упал с плеч .Возможно, существо знало, как помочь Тору выбраться из комнаты, поэтому ему следовало быть обходительным и вежливым.

Какое-то время мальчик стоял неподвижно, но стоило Тору сделать небольшой шаг ему навстречу, как он сразу же отпрыгнул назад.

– Тебе всё равно нельзя ко мне прикасаться, – голос существа подтвердил догадки Тору: перед ним был ребёнок. Ребёнок, говорящий на ломаном английском. Ребёнок, не разрешающий прикоснуться к нему даже через стекло.

С английским у Тору не было особых проблем: уровень по-прежнему оставлял желать лучшего, но его хватало для понимания беглой речи. Однако обстановка в целом заставляла испытывать ужасный дискомфорт. Он нахмурился, но вовремя спохватился и принёс горячие извинения, низко поклонившись. Он решил ждать, пока случится что-то, что внесёт ясность в происходящее, и надеяться, что это что-то его не убьёт.

Лампочка успокоила движения, затихла, и мальчик вдруг снова заговорил:

– Ты выглядишь как китаец, – он усмехнулся, но усмешка звучала добродушно, – такой вежливый. Мой прошлый друг был не таким. Но мне нравятся твои узкие глаза.

– Я японец. Тору. Акияма Тору, – добавил Тору, надеясь, что несовершенство его английского не разозлит существо.

Оно запретило прикасаться к нему, но об обратном никто не упоминал, поэтому стоило быть настороже. Кто знает, что произойдёт в следующее мгновение? Тору никогда не раскрывали истинные причины ночных смертей. Может быть, его бабушка встретила свой конец, потому что странный ребёнок за матовым стеклом откусил ей голову?

Посреди размышлений Тору вдруг замер: почему сон был на чужом языке? Он настолько перетрудился в изучении английского? Или ему стоило предположить, что стоящее перед ним «нечто» было живым? Но разве чудовище не могло быть всемогущим в пределах созданного им пространства и говорить на русском или японском? Или, выбрав английский, разве он был бы таким косноязычным? Значит, бояться неприятного сна стоило только из-за тревоги, которую он вызывал? Кажется, никто не откусит ему голову и не заставит вновь встречаться с дающей непрошенные советы бабушкой.

Он чувствовал себя растерянно, будто из глубины стен на него уставилось множество кроваво-красных глаз. «Зря сказал такую глупость», – подумал Тору. Не стоит распространяться о себе, если до сих пор не уверен в том, что перед тобой стоит. «Пусть это будет человек, даже не очень хороший, прошу, Ками-сама», – пронеслось в голове.

– Приятно, – сказал собеседник и, задумчиво промычав, продолжил, – только я не хочу, чтобы ты знал моё имя. А как тебе меня называть…Проблема.

– Проблема? – переспросил Тору.

– О нет, нет, только не зови меня проблемой, – посмеялся мальчик, – придумай что-нибудь своё, японское. Ты такой забавный, что даже не верится. Думал, мне вновь не повезёт.

Тору неопределённо кивнул.

– Юмэ, – прошептал он, – я буду звать тебя Юмэ, хорошо?

Если существо с лёгкостью описало его внешность, значит, могло видеть происходящее по эту сторону стекла. «Прошлый друг», о котором было вскользь упомянуто – что он имел в виду? Ещё одна жертва? Значит, глупость об откушенной голове вовсе не была глупостью? Тору не решался спросить, но даже через несколько минут, расслабившись в почти дружеской беседе, сгорал от любопытства.

– У тебя много вопросов, да? – мальчик посмеялся, и в этот раз в смехе его Тору услышал что-то недоброе. – Ты уже заскучал. Хочешь выбраться отсюда?

Тору сглотнул вязкую слюну. Во рту стало горько. Мизинец будто кольнуло булавкой – так остро, что перед глазами заплясали цветные звёзды.

– Я же сплю сейчас, да? – переспросил Тору, скорее, формально. В нереальности происходящего он ни на минуту не сомневался.

– И я сплю, что ж теперь? Ты впервые видишь такие сны? Обычно сюда попадают только те, кто давно практикуют…но ладно. Что тебе вообще снится обычно?

– Цвета, – ответил Тору, – похожие на картины, очень яркие. Динамичные даже, – добавил он. – А что практикуют?

Юмэ не был ёкаем, не был японцем и не был англоязычным человеком. Теперь же оказывалось, что он не был плодом воображения Тору. Но не могли же два разных человека с – возможно – противоположных концов Земли встретиться во сне у несуразного стекла и начать общаться друг с другом, как заключённые? Не могли. Определённо не могли, он же не сумасшедший! Поэтому Юмэ был всего лишь частью внутреннего мира Тору. Просто случайностью, всплывшей на поверхность из-за нервного перенапряжения. До этого момента он пытался лучше узнать случайного собеседника из страха за свою жизнь, но сейчас в нём преобладал неподдельный интерес: впредь он будет относиться к Юмэ как к настоящему человеку из уважения к своей душе, породившей его в такой странной форме.

– Скучно, в общем, я понял, – Юмэ громко зевнул и, казалось, потянулся. На вопрос не ответил. Его длинные руки двигались в непривычно хаотичном ритме, и это отсылало Тору к красочным полотнам, по которым он успел соскучиться.

– Я даже рисовал их, только показать не смогу, – Тору подавил рефлекторно просящуюся наружу зевоту.

– Ну это ты преувеличиваешь, что не сможешь, но пока что рано, – несколько отрешённо сказал Юмэ. Казалось, в душе его поселилась тоска. – Вдруг с тобой что-то случится, а я тебе нарассказываю?

– Это самый странный сон. Ничего не понимаю. Мама говорит, что я чудак.

– Думаешь, нет?

– Думаю.

– Ну и что с того? Хоть бы и чудак. Кто сказал, что это плохо?

– Она беспокоится обо мне, пока я не говорю ей чего-то важного. Когда говорю важное, она молчит, – продолжил Тору.

Раз Юмэ не был ёкаем, значит, можно было говорить любую глупость, которая приходила в голову. Разве другу нельзя рассказать всё, что скопилось на душе? Тем более если друг был воображаемым и говорил на смешном английском. Конечно, Юмэ обладал только теми знаниями, которые давал ему Тору. Тору вдруг ощутил нечто странное, расплывшееся под сдавленными рёбрами. Он не знал, как описать это чувство, но мог с уверенностью сказать, что оно было более приятным, чем объятия матери перед сном. Более мягким и спокойным – после него не казалось, что вот-вот случится страшное.

Он говорил это, находясь в плену у ребёнка, которого сам же и выдумал. Наедине с собой Тору и вправду было комфортнее, чем в шуме домашней суеты; здесь, под мигающей лампочкой, с дрожащими от холода пальцами и гудящей от тишины голове, не было места беспокойству и безразличию. Не было интриги их решений. Не было ничего, чему Тору был бы не рад. Присутствие Юмэ он готов был потерпеть, как малозначимую помеху при прокрутке любимого диска. В конце концов, он наверняка сосуществовал с ним долгие годы.

К своему удивлению, Тору больше не хотел просыпаться – тревожное ощущение, возникшее при виде давящей темноты стен, оказалось ранее недоступным, далёким и притягивающим чувством безопасности. Здесь, в глубине своих истинных мыслей, не заглушаемых порядками и принципами, он имел свободу, о которой мечтал с того момента, как смог разглядеть проросшую в сердцевину семьи плесневую бляшку. Тору, наконец, почувствовал себя хозяином своей жизни.

Он ещё раз посмотрел на размытое изображение своего слушателя. «Кем бы ты ни был, Юмэ-кун, ты первый слышишь голос моей воли».

И кто-то одёрнул его за плечо.

Шаг второй. Решить самому.

После этого случая Тору больше не видел Юмэ во снах, но признавался себе, что иногда тосковал по их разговорам. Ночи снова светились яркими цветами, пятна рябили перед глазами, а утро встречало свежестью. Он снова стал рисовать, теперь не попадаясь матери на глаза. Отец удивительным для Тору образом мог не замечать разложенных у него на столе кистей и игнорировать иногда остающиеся на лице пятна краски.

В один из вечеров Тору пришлось нарисовать почти полноценный пейзаж: краска разлилась на ковёр, оставив на нём не смывающееся, до безобразного огромное пятно. Тору так боялся вновь столкнуться с вопросами матери, что предпочёл на опережение заняться чем-то полезным. Так его коллекция пополнилась ещё одной работой: на взгляд Тору, скучным и унылым изображением искусственной природы.

– Ты всё-таки такой талантливый, – вздохнула мать, наткнувшись на картину, – а за ковёр даже не думай переживать, ерунда. Ой, хоть в рамку вешай, – продолжила она, разглядывая сморщенный лист, – или мы так и сделаем?

– Пусть лучше у меня полежит, – ответил Тору. За посредственный рисунок ему было стыдно.

– Среди твоего хлама? – подведённые черным брови матери недовольно взлетели вверх, Тору проводил их, как взмывающую в небо стаю птиц. – Как же ты так себя не уважаешь? Талантливый парень, а можешь остаться в дураках из-за своей скромности – японскую кровь не вымоешь даже заслуженной похвалой. Ладно, как скажешь. Но зря ты упрямишься.

– Спасибо, мам.

Тору на секунду представил, как мать проводит гостей в зал и невзначай кивает в сторону пейзажа: «Это мой сын нарисовал. Конечно, это всё заслуга Ясуо, Тору очень повезло с отцом». По коже побежали мурашки, а спину скрутило нечитаемым отвращением.

В ночь после разговора с матерью Тору долго не мог заснуть. Перед глазами то и дело появлялись горящие листы бумаги: краски пейзажа съедались языками пламени и осыпались на испачканный ковёр безжизненным пеплом .Сердце колотилось в груди, будто бешеное: хаотично билось о рёбра и не давало спокойно дышать. Вдохи выходили короткими, выдохи – рваными и срывающимися, из-за чего у Тору закружилась голова. Погрязшие в темноте предметы запрыгали перед глазами, руки и ноги потяжелели, покрылись колючими мурашками и почти потеряли чувствительность. В ужасе, объятый мыслями о смерти, Тору вскочил с кровати и принялся метаться по комнате из стороны в сторону, больше всего надеясь, что звук шагов не разбудит чутко спящую мать. Если она зайдёт в комнату и увидит его униженным перед лицом смерти, это будет худший из возможных концов. Никогда раньше смерть не казалась Тору настолько могущественной; долгое время он относился к ней, как к неизбежному недоразумению и помехе, встроенной в мироздание для избавления от вдруг сбившихся с истинного пути душ. Тору не считал себя сбившимся с пути, поэтому скорый конец воспринимался им как обидная несправедливость, с которой придётся смириться. Осознание своей беспомощности перед возможностью чувствовать, как сердце заходится в агонии, а ноги не слушаются из-за напряжения, причиняло так много душевной боли и страдания, что Тору казалось, будто он вот-вот захлебнётся в избытке эмоций. Изо всех сил он пытался вынырнуть, вдохнуть поглубже, но лёгкие наполнялись едкой водой, от которой не было спасения. Перспектива быть утопленным внутри самого себя вдруг показалась ему благородной.

Тору хватался за мебель, ища в ней спасительную опору, молил по помощи всё: от занавесок до пролетевшей за окном ночной птицы. Он никогда не сможет переродиться, если мать будет провожать его в новую жизнь и если её тёплая рука будет последним, к чему он прикоснётся. Даже с присутствием отца смириться было бы проще. Лучше бы это был он. Лучше бы не было никого, только столпившиеся над домом звёзды, решившие посмотреть прощальный танец неудавшегося художника.

Тору почувствовал, как схватился за руку смерти. И, ощутив на щеках её ледяное дыхание, вдруг понял, что страх стал отступать. Сердцебиение начало замедляться, пот больше не стекал по спине, руки стали дрожать крупнее, отпуская скопившееся напряжение. Комната стала привычно серой, плакат улыбался со стены.

Смерть вышла за дверь или спустилась по оконной раме – Тору было неважно. Он шумно упал лицом в подушку и вымученно простонал.

Постараться заснуть. Сон. Во сне его никто не заберёт, а если смерти будет суждено случиться, то она навсегда оставит его среди красочных изображений и никогда не позволит матери прикоснуться к остывающему телу.

Тору не заметил, как сведённые усталостью мышцы расслабились, и он погрузился в сон.

Комната. Его встретила всё та же полупустая комната. В этот раз она не вызвала у него ни настороженности, ни испуга. Он прошёлся по её периметру увереннее, чем наступал на татами в собственном доме. Подойдя вплотную к матовому стеклу, он дотронулся до него: поверхность была тёплой, на пальцах оставалась мелкая крошка твёрдой пыли. На чём держалась эта массивная конструкция? В стене не было никаких отверстий, через которые стекло могло бы выдвигаться внутрь комнаты. Не было и поддерживающих его в воздухе крючков.

Если тот сон был порождением подсознания, то почему сейчас ничего не изменилось? Тору хорошо помнил этот вид: та же покачивающаяся лампочка, то же стекло, те же стены – от форм до тончайших оттенков. Отличие было одно, но оно сразу перетянуло на себя внимание: в этот раз в комнате не было Юмэ.

Обстановка не пугала неизвестностью, рядом не было никого постороннего, способного сделать что-то непредсказуемое. Тору почувствовал себя спокойнее, сел на пол, прислонился спиной к стене и прикрыл глаза. Возможно ли заснуть, если уже спишь? Как бы ощущался сон во сне? Он смело предавался размышлениям, но вдруг распахнул глаза: стекло вздрогнуло и за ним показался знакомый силуэт. Юмэ вновь сумел его напугать. Тору приятно взбодрился и рефлекторно одёрнул ворот ночной одежды – при посторонних хотелось выглядеть соответствующе.

– Спишь? – на мгновение Тору показалось, что его английский стал чище.

– А во сне можно спать?

– В этом сне можно всё, – уверенно сказал Юмэ, – ну почти. А чего ты напряжённый такой? Я за стеклом, тронуть или побить тебя не смогу.

– Лучше расскажи про сон во сне, – отмахнулся Тору. Ему вновь начало казаться, что Юмэ не был исключительно образом подсознания, а рассказывать о себе незнакомцам из жуткой комнаты не хотелось.

– Вообще-то, я тебя ждал, – нарочито обиженно сказал Юмэ, – как невежливо.

– Извини, – ответил Тору. – Так всё же?

– Да ну тебя, – силуэт махнул рукой и зашагал из стороны в сторону, – хочешь правила? Можно и спать. А вот есть и пить нельзя, наверное. Ну я не пробовал, во всяком случае. И не вздумай тут обмочиться, чтобы что-то проверить. И выглядеть будешь по-дурацки, если ляжешь в кровать в розовой детской пижаме. Но, в принципе, представить на себе можешь что угодно, если силёнок хватит. Но раз ты так легко собой управляешь, то всё в порядке.

– Хочешь сказать, что ты в самом деле не моё подсознание? Ведёшь себя, как живой.

– Я живой, – посмеялся Юмэ, – наверное, живой. Как это вообще понять? Где граница? Вот ты, например, живой?

– Живой.

– А почему?

– Потому что дышу, потому что сердце бьётся…там…

– А чего так быстро бьётся-то? – спросил Юмэ. – Я тебе рассказал, а ты не ответил. Случилось чего? Я ждал тебя, специально искал.

– Меня? А как «искал»?

– А это уже потом. Не хочешь говорить – не настаиваю, но обидеться могу. И больше вообще ничего не расскажу, а ты с ума сойдёшь от вопросов.

– Я просто не знаю, как объяснить, – начал оправдываться Тору. К своему удивлению, не из страха – ему в самом деле не хотелось обидеть Юмэ. Юмэ представлялся ему глубоко несчастным и обделённым вниманием ребёнком. Может быть, даже сиротой или нищим. Жаль, нельзя было разглядеть его одежду .И, хотя в пользу того, что Юмэ был подавлен, не говорили ни его частые шутки, ни беглая речь, Тору чувствовал свою правоту. Что-то в настроении Юмэ подсказывало, что он не мог ошибаться на его счёт.

– Поругался с кем-то? Или что-то с учёбой? Какие у японских детишек проблемы?

– Я собирался спать, а потом вдруг стало не по себе, – объяснил Тору, – не знаю.

– Там, где я живу, люди страдают от родителей, учёбы и работы. При том, что большую часть жизни проводят с семьёй, в школах и на работе. Круговорот несчастных людей, которые рожают и воспитывают новых несчастных людей.

– Мне жаль, – Тору сказал первое, о чём подумал. Значит, он всё же был прав.

– Ты не подумай неправильно, – прервал его Юмэ, – я счастлив. Я не в этом круговороте. В серых домах можно сделать яркий ремонт, понимаешь? И я делаю. В том числе, здесь. Радостный я говорю с унылым тобой, и ты, даже если пока не понимаешь этого, становишься немного счастливее. Ты спрашивал, как я искал тебя. Я не скажу, как, но уже ответил, почему. Не подумай, что ты какой-то особенный, сильно интересный или что-то в этом духе. Страшно не люблю унылые морды, ты уж прости. А если не люблю, то буду что-то решать. Не понимаю, как жить всегда недовольным и жаловаться, не поднимая зад с кровати. Только мне чуть больше свезло: я могу решать, лёжа. Во сне, если говорить точнее, – Юмэ чуть сдавленно хихикнул. Совершенно искренне и светло.

– А где ты живёшь?

– Не скажу, – голос Юмэ похолодел.

– Но я же тебе сказал.

– А я не могу, – ответил Юмэ, – расскажу, если захочу. Сейчас не хочу. Говорил же, не люблю унылых. Почему я должен тебе что-то рассказывать?

Тору пожал плечами. В самом деле, почему он ожидал ответа? Если Юмэ был частью подсознания, ответ уже был известен, но, если он действительно мистически общался во сне с настоящим человеком, то ему не стоило на что-то рассчитывать.

– В прошлый раз ты намекал, что я смогу показать тебе картины, – вспомнил Тору, – но я не могу сделать это во сне.

– Это другое, – ответил Юмэ, – ты научишься чуть позже. Эти картины же, говоря совсем грубо, продукт твоего ума? Как и сон. Научишься визуализировать и сможешь показать. Да хоть на стены повесить и галерею тут устроить. Ты бывал в картинных галереях?

– Бывал, – кивнул Тору.

– Я тоже. Так скучно-скучно, ходишь мимо рядов и залов, делаешь вид, что ценитель и что-то смыслишь, а потом врезаешься взглядом в какое-нибудь чудное полотно и, уже взаправду, видишь в нём что-то. И уже, вроде бы, не дурак, и никто не может смотреть на тебя снисходительно. Только спросят потом: «А какая картина больше всего понравилась?», а ты так увлёкся мазками и линиями, что ни автора, ни названия не запомнил. И тебя снова могут назвать дураком. И так по кругу.

– Тогда галереи похожи на жизнь.

– На чью?

– На всякую, наверное, но на мою точно, – сказал Тору, тяжело отрывая спину от стены, – тоже скучно, ходишь вокруг, а сути не видишь. Только я вот свою картину, чтобы перестать быть дураком, не нашёл ещё.

– Успеется ещё, – безразлично бросил Юмэ, – ты же совсем молодой. Не умри раньше времени, вот и всё.

– Так легко, – вздохнул Тору, – не умереть. Но умирают же.

– Так ты же считаешь себя особенным? – заметил Юмэ.

– Ничего я не считаю, – фыркнул Тору. Осмелел, к собственной радости.

– Да ты с таким напыщенным видом спросил, как я тебя искал. Прям как петух надулся. – посмеялся Юмэ. – Я, кстати, сам на это стекло злюсь. Хочу потрогать твои щёчки.

– Что? – Тору едва не поперхнулся воздухом.

– Они кажутся мягкими, – объяснил Юмэ, – ты же азиат, у азиатов всегда мягкие щёчки.

Мягкими… Кажутся мягкими? Тору никогда не считал свои щёки мягкими. Значило ли это, что Юмэ был настоящим? Неужели где-то в самом деле существовал человек, видящий те же сны, что и он? Как они могли столкнуться? Как оказались зажатыми в мрачных стенах и разделёнными стеклом без возможности открыться друг другу? И сколько на свете было таких, как они? Юмэ, кажется, упоминал кого-то из прошлого… Кажется. Тору сомневался: память то и дело подкидывала ему странные сюжеты, о которых он не имел представления. Будто фрагменты прошлых жизней, нанизанных на нити древнего и современного, сплетенные в тугой канат.

– Ты говорил со многими здесь? – спросил Тору.

– Едва ли существует много таких, не думаешь?

– Может быть, мы виделись в прошлой жизни, – вслух предположил Тору, но почти сразу пожалел о своём решении. Не стоило говорить о реинкарнации с, предположительно, западным человеком – там такое выступает только в качестве поводов для шуток.

– Я был мотыльком, – заинтересованно ответил Юмэ. В его голосе Тору услышал воспрянувшую жизнь: точно мотылёк, из последних сил летящий на свет. – Лохматым и дурным. Залетал в чужие окна, врезался в настольные лампы, обжигался и слеп.

– А я думаю, что часто плавал по реке Ганг, – смутившись, сказал Тору, – в Индии которая. Длинная лодка, я забыл название. Но ты понимаешь, наверное. И вот я плыву, и так хорошо на душе. Вообще воду люблю. Она притягивает и очищает.

– И трупной вони не боишься?

– Не боюсь.

– Поэтому такой унылый? Прямо как в прошлой жизни, – ответил Юмэ. Он поднял руки вверх, суставы издали противный хруст. – То есть трупная вонь – нормально, а как похрустеть, так ты с отвращением смотришь, да, неженка? Во сне, кстати, так можно. Не у всех получается, но интересно.

– Я не с отвращением, – оправдался Тору. – Но честно, не думал, что смогу поговорить с тобой о прошлых жизнях. Ты же говорил всерьёз?

– А я не похож на мотылька? – переспросил Юмэ.

– Похож.

– Ну вот и всё.

Тору улыбнулся, представив, как бы это, должно быть, неловко выглядело наяву. Мама была бы рада увидеть его улыбающимся во сне. Она бы точно подумала, что ему снова снятся «…глупые картинки, на которые попусту тратится так много времени!» Однако Тору чувствовал, что в этот раз вышел на другой уровень. Теперь его ночная жизнь не могла быть прежней: в ярких красках всегда будет мерещиться уродливая лампочка и отблески матового стекла. И грязные стены, уже не такие мрачные и давящие.

Тору стал видеть Юмэ почти каждую ночь. Он никак не мог разобраться в часовых поясах, хотя очень старался: ложился спать в разное время или не ложился вовсе, отключаясь под утро. Но Юмэ каждый раз был рядом. Тору в шутку спрашивал, просыпается ли он хотя бы иногда и всё больше сомневался в реальности происходящего и здравости своего рассудка. Слышать голоса в голове – серьёзный симптом. Тору искал в интернете причины своего помешательства и каждый раз не успевал заметить, как переключался на изучение культуры европейских стран: гораздо больше ему хотелось узнать родину Юмэ.

Если он был болен, то уже ничего не мог с собой поделать. Таблеток Тору опасался, в фильмах от них нельзя было ждать ничего хорошего. Жизнь – тоже фильм, пусть и немного более сложный и глупый. В отзывах ей бы точно поставили самую низкую оценку, обвинив при этом режиссёра в нелогичности и непоследовательности.

«Ничего я не сумасшедший, – убеждал себя Тору, – Юмэ говорил, что мы просто немного особенные. Индийский странник и мотылёк, случайно встретившиеся во сне. Моя жизнь была слишком скучной, чтобы бежать от возможности почувствовать себя понятым и, кажется, счастливым».

Тору осёкся. Счастливым? Он в самом деле ощущал счастье? Как можно было описать это чувство? Поначалу трепет в груди и покалывание в голове он списывал на неудобную позу для сна, однако это не могло повторяться раз за разом. Юмэ, когда-то выглядевший пугающе, шутил, смеялся, рассказывал истории из своей жизни и больше не мог казаться чудовище. К сожалению для Тору, истории были очень хорошо продуманы: он не мог зацепиться ни за одну деталь, которая позволила бы узнать о Юмэ чуть больше.

Тору пугала такая настойчивость со своей стороны. Он чувствовал, как вторгается в чужое личное пространство, но не испытывал стыда. Русская мать могла бы гордиться его смелостью, отец – тяжело вздыхать в ответ на результаты её безобразного воспитания.

Прошлой ночью Юмэ обещал научить его визуализации и показать что-то очень интересное. Они не виделись несколько дней после этого, но ожидание отзывалась у Тору волнением и приятным беспокойством: все дни он не мог найти себе места, суетился, вытирая вспотевшие ладони о штаны, и совершенно не вникал в происходящее. Впервые за последнее время получил от учителя замечание за рассеянность, пропустил обед, перекусив пресной рисовой лепёшкой, и никак не мог взяться за домашнее задание. Мысли то и дело перескакивали к предстоящей ночи и, хотя Тору не знал, когда всё случится, каждый раз ему казалось, что момент вот-вот настанет. Когда, если не сегодня?

По одному заданию в час – концентрация достигла критического уровня, строчки приходилось перечитывать столько раз, что пора было запомнить их наизусть. Но нет. Тору не мог повторить даже первые два слова и, в нетерпении покачивая ногой, ждал, когда родители скажут ему ложиться в кровать. Он с радостью лёг бы уже сейчас, но мать наверняка заподозрила бы у него какую-нибудь болезнь. Пропустил обед, лёг раньше спать – определённо, его поразил серьёзный недуг. В таком случае его бы будили несколько раз за ночь, подсовывали градусники и лекарства. Тору не хотел отвлекаться, визуализация манила неизвестностью – сделать свои мысли материальными казалось прекрасной идеей. На всякий случай, Тору ощупал лоб – жара не было. Живот мягкий. Горло ничуть не красное. Ему не стоило беспокоиться.

– Тору, пора ужинать, – с кухни донёсся голос матери. Тору вздрогнул, но с удовольствием убрал учебник в ящик и присоединился к родителям.

Еда отвлекала от беспокойства, Тору лениво жевал и старался растянуть трапезу, но, столкнувшись с тяжёлым и укоризненным взглядом отца, с трудом проглотил вставший в горле комок.

– В школе всё хорошо? – спросила мать. – Ты выглядишь грустным. Поругался с одноклассниками?

– Я в порядке, – ответил Тору, – просто думаю над заданием.

Тору был вынужден как можно быстрее выйти из-за стола. Ему нужно было успеть вернуться в комнату до того, как мать начнёт расспрашивать его об учёбе. Он так и не наелся, желудок недовольно урчал и ввергал в уныние. Ни еды, ни спокойствия – постепенно дом начинал казаться тюрьмой, из которой всё чаще хотелось сбежать в сон. Тесная и едва освещённая комната становилась роднее просторной квартиры, а Юмэ – ближе любимых родителей.

Тору замечал, что с каждым разом мог рассказать Юмэ всё больше и больше, он не боялся ни осуждения, ни тревоги, потому что никогда не сталкивался с ними во сне.

Юмэ был противоположностью Тору и его привычного уклада; ненавидящий уныние и тоску, он мог превратить любой разговор в увлекательное путешествие. Тору осознавал, что стал считать Юмэ своим другом, понимал, что у него появился тот, с кем можно поговорить по душам, не боясь быть задушенным страхами. У кого не было воображаемого друга? Только Юмэ был настоящим, а значит, Тору не мог считать себя сумасшедшим.

Он улыбнулся. Может быть, судьбоносная встреча стала началом нового пути?

Разве он осмелился бы заговорить с кем-то без толстого стекла? Разве мог, дрожа изнутри, позволить кому-то прикоснуться к своему внутреннему миру? Во сне он чувствовал себя защищённым. Защищённым от злости и насмешек безумцем. И это чувство ему действительно нравилось.

Юмэ понимал его почти без слов, по выражению лица считывал настроение и предугадывал эмоции. Тору не хотел связываться с людьми, перед которыми нужно было постепенно раскрываться, проникать в их внутренний мир и впускать их в свой. С Юмэ было иначе, а значит, у Тору по-прежнему была надежда на лучшее.

На улице стемнело: Тору смотрел в окно, не в силах лечь спать. Он так долго ждал этого момента, но сейчас, оказавшись от него в одном шаге, не мог решиться прервать внутренний трепет.

Фонари блестели вдалеке, ложась бисером на влажный асфальт. Тору понял, что пейзаж выглядел размытым и мутным. Люди казались расплющенными на земле жирными точками – уже нельзя было разглядеть детали их одежды, поэтому оставалось лишь фантазировать и мечтать. Когда он успел так сильно испортить зрение?

Тору потёр глаза и зевнул. Юмэ, наверное, уже ждал его в той комнате. Он всегда ждал, и Тору до сих пор не смог узнать его часовой пояс. В следующий раз, когда матери не будет дома, он обязательно ляжет спать днём или ранним утром.

Тору лёг в кровать, но сон не шёл ни в одну уставшую мышцу. Стоило дрёме приблизиться, как его подкидывало на постели и возвращало в потерявшую краски реальность. Городской шум увлекал, но не мог заменить расслабленность сна. Тору ворочался с боку на бок, пытаясь принять более удобное положение, но все попытки были тщетными: одеяло лезло в лицо, складки пижамы вжималась в рёбра и не давали дышать, становилось то невыносимо жарко, то мучительно холодно, мешали волосы и даже собственная кожа. Тору несколько раз вставал, нервно ходил по комнате, кусал губы до крови, стучал себе по щекам, но ни одно действие не имело эффекта. Его тело было совершенно глухо и, даже когда ноги заплетались от бессилия, оно отворачивалось от желанного сна. Лежать было невозможно: каждую косточку ломило от обиды и переживаний. Тору следил за молчаливыми звёздами и думал о том, что сейчас мог бы показывать Юмэ картины. Подумать только! Его труд был бы оценён по достоинству впервые за много лет. Разве это не подарок судьбы? Но вместо этого он, как малое дитя, оторвавшееся от материнской груди, крутился в кровати и из последних сил пытался заснуть. Как же жалко это, должно быть, выглядело со стороны. Юмэ был прав: Тору был безнадёжно унылым человеком.

Он едва не взвыл от досады, когда понял, что за окном начало светать. Тору чувствовал себя так, будто праздничный торт, о котором он мечтал больше месяца, выскользнул из рук и растянулся по полу неуклюжей массой.

Он хотел спать. Хотел есть и, конечно, показать Юмэ свои картины.

Поняв, что поспать не получится, Тору сел у окна и начал рассматривать рассветный пейзаж: солнце медленно поднималось над горизонтом, розовые лучи лизали здания, путались в проводах и так отражались от стёкол, что пуговчатых светил становилось в десятки раз больше. Тору насчитал пять солнц, потом сбился и бросил эту затею. Он прислонился лбом к стеклу, поняв, что за то время, что он не виделся с Юмэ, разлука стала тоскливой. Он скучал по случайно обретённому другу. И если бы стекло, разделяющее их, было таким же прозрачным…

Как на самом деле выглядел Юмэ? Тору хотел узнать хоть что-то, что могло бы приблизить его к нему. Он доверял Юмэ, но эта скрытность всё чаще заставляла его сомневаться в своих решениях. Он был так далеко, поэтому не мог причинить вреда. Тору нечего было бояться, но он не мог унять внутреннюю дрожь. Ему срочно нужно было поговорить с Юмэ. Сегодня. Сегодня ночью он сделает это и закончит череду мучений неуверенности.

Тору с трудом держал глаза открытыми. День тянулся нарочито медленно, минута ощущалась часом, а час – вечностью. В голове стояла звенящая пустота. Голоса людей казались навязчивыми и громкими, любые резкие движения вызывали головную боль и желание приложиться лбом о стену. Ночь должна была всё исправить. В этот раз нельзя было полагаться лишь на волю случая.

«В этот раз я должен решить всё сам», – подумал Тору и, пользуясь тем, что матери до сих пор не было дома, принял найденное в домашней аптечке снотворное.

В эту ночь Тору не видел снов. Утром, с трудом открыв глаза, он понял, что вновь упустил свой шанс. Ему казалось, что его голову окунули в наполненное желе ведро – до того тяжелой и помутившейся она была.

Шаг третий. Чужой.

Шум приближающегося поезда заставил Тору вздрогнуть. На стене тоннеля показался отблеск белёсого света, а вскоре весь состав проскочил мимо десятков глаз, ожидающих его хвоста. Тору сделал шаг внутрь; места были заняты, и лишь между льнущими друг к другу громоздкими телами скромно выглядывало обтянутое кожей сиденье.

Тору оглянулся в толпе: множество чужих лиц, застывших в нерешительности, уже смотрели на него с осуждением. Сжав в кармане кассовый чек, за несколько резких движений он сел на кресло и спиной почувствовал его немую поддержку. Рубашка прилипла к влажной коже, едва не дотягиваясь до сердца. Сколько из стоящих напротив могли бы оказаться на его месте, если бы не строили лишних догадок? Почему кому-то всегда удаётся занять свободное место? Почему кто-то всегда замечает и видит больше?

Тору чувствовал, что упускает что-то, лежащее прямо у него под носом. Он ощущал исходящий от сомнительного «что-то» запах и теплоту чужого тела. Тору не давал ему официального имени или любых опознавательных символов – назвать «нечто» большим, чем Нечто, значило создать ярлык и новую систему координат. В его голове было слишком много схем, начинавших искрить при любой дополнительной нагрузке.

Тору не хотел ставить перед собой новые задачи, на решение которых время находилось только между вторым по счёту «домой – и спать». Он пошёл на компромисс с неожиданно увлёкшей его идеей: сосуществовать, не влезая в личное пространство друг друга. «Нечто» легко пошло на сделку с совестью и действительно предпочло залечь на дно: какая из систем отвечала за его молчание, Тору не знал и в ближайшее время знать не хотел. Он моргнул, и наваждение бесследно растворилось, не оставив после себя даже пары волокон мыслительной жвачки.

Поезд проскрипел, приблизившись к платформе. Окаймляющие двери неоново-красные полосы замигали, растянулись и выпустили наружу рвотный поток людей. Дышать стало чуть легче: Тору надеялся насытиться посвежевшим воздухом. Запах подземной сырости сразу стал острее и опустился в лёгкие невидимой дымкой. Тору прислонился спиной к прохладе мраморной колонны, наблюдая, как постепенно рассасывается пробка из разнорослых рук и ног.

– Эй, Тору! – его окликнул знакомый голос. Тору повернулся на звук и с трудом удержался на ногах, с едва скрываемым недовольством глядя на влетевшего в него одногруппника. – А ты не торопишься, я смотрю.

– И тебе доброго утра, – Тору зашагал в сторону эскалатора. При друзьях и знакомых ему приходилось вести себя незаметно и неброско. Он чувствовал, как к лицу и конечностям прилипает засыхающая глина, держащая под замком эмоции и плещущееся на дне отчаяние – укрыться представлялось возможным только в одежде, но и та в толпе людей казалась до прозрачности тонкой. Тору был совершенно голым, голым воспринимался и, преисполненный в бесстыдстве, не пытался прикрыть естество.

Хоть он и не мог похвастаться неординарностью, но все попытки казаться обычным приводили к ещё большей чудаковатости и вычурности. Каких трудов могло стоить следование за остатками прошедших людей, копирование их жестов и взглядов? Тору не знал, но очень старался соответствовать, чувствуя свой долг перед появившимся из ниоткуда товарищем. Дежурная полуулыбка заставила лицо дребезжать от напряжения, и Тору бросил затею казаться дружелюбным до того, как мышцы свело судорогой. Видеть Юру он был не рад. Он был бы не рад видеть любого из своих знакомых – находиться с ними в метро было подобно пытке: именно подземелье ломало выстраивающийся месяцами образ безжалостнее всего.

Юра был хорошим приятелем. У него были забавные светлые волосы, – чуть короче, чем у самого Тору. Он мог долго наблюдать, как они подпрыгивают при ходьбе, и это почти всегда позволяло отвлечься. Вверх-вниз, вверх-вниз – и несколько прядей всегда выбивалось из пробора. Стеклянных голубых глаз Тору опасался, но всё равно находил их привлекательными – весь Юра был похож на сбежавшее с экрана или с книжных страниц клише.  Тору даже мог назвать его другом, преданным и внимательным, готовым выслушать и поддержать, жизнерадостным и активным – настолько, что иногда кружилась голова от количества произнесённых им слов и совершённых действий. Если Тору молчал, Юра говорил, если Тору говорил, Юра говорил громче, но совершенно не вызывал злости. Тору не злился на него, а вне тоннелей метро и подземных переплетений был рад слышать его как человека, дающего надежду на то, что жизнь может быть или хотя бы казаться счастливой.

Поднимающиеся вверх ступени вызывали неприятный укол тревоги, но поймать неизвестно где возникшее и куда уходящее чувство не представлялось возможным: Юра не умолкая болтал что-то про вчерашний день и про то, как всё ему, в общем-то, ужасно надоело и пора бы как-то выходить на каникулы, но до них ещё экзамены и три полных учебных месяца. И Тору в этой суете хватало лишь на то, чтобы думать, как у Юры не заплетался язык. Его губы двигались забавно – Тору, сравнивая, провёл языком по своим. Точно не такие сухие и тонкие.

– …да у меня долгов куча и отработок, – он продолжал жаловаться, а Тору – сочувственно кивать, боясь, что ему зададут неожиданный вопрос, который тотчас раскусит его безразличие.

На секунду Тору стало неловко, но вскоре эскалатор скрипнул и зажевал чувство между зубастых ступеней.

То, о чём говорил Юра, звучало для Тору подобно пению птиц или лекции по медицинской статистике – нельзя было наделить смыслом ни звука, но всё звучало настолько гармонично, что нельзя было даже подумать отвлечься на такую незначительную деталь, как смысл.

Тору, будучи уверенным в завершённости своего становления, давно решил для себя, что самостоятельно сделает один из важнейших выборов своей жизни: он уйдёт из неё по собственному желанию, не дожидаясь позволения свыше. Пускай он ценил подаренные возможности, но видел в этом кульминацию существования, жирную точку и единственный верный вариант. В действительности, Тору был несколько обеспокоен возможностью перетянуть на заключение внимание с основного рассказа, но пресный рассказ было необходимо приправить острой и яркой концовкой, чтобы дать ему шанс на спасение.

Когда перед тобой открывается подобная перспектива, вряд ли духу хватит места на размышления о мелочах. Тору решил брать от оставшейся жизни только то, что находил привлекательным. Любое его действие было заведомо обречено на провал – какой толк в действиях повседневности для такого, как Тору, если все они имеют под собой опору в виде будущего? Если опора представлялась смертью, то ситуация становилась совсем плачевной. Смерть ради жизни казалась поэтичным продолжением, но как можно было оправдать жизнь ради смерти? Он попросту мешал небу бросать на землю солнечные лучи.

Осознание неизбежности кончины служила для Тору успокоением – он вспоминал о своем решении всякий раз, когда голова заполнялась ненужными мыслями. Он будто макал чистую кисточку в перепачканную красками воду, поднимая со дна взвесь цвета, обращающегося серой пылью при всяком прикосновении. В его жизни оставалось место для страха и сомнений, но и они отходили на второй план – что могло угрожать уже обречённому на смерть?

Не подавая вида, Тору считал себя на порядок измождённее сверстников – мальчик, выросший едва ли не в теплице, как хрупкий цветок, рассуждал об усталости и тоске. Каждому было известно о предстоящей гибели, говорить о которой в России считалось чем-то постыдным и диким, однако все продолжали вести себя так, будто желают задержаться здесь хотя бы на пару сотен лет. Особенно заметно стало неравенство в восприятии неизбежного, когда Тору переехал из пропитанной духом героической смерти Японии в борющуюся за крупицы жизни Россию.

Тору предпочитал по возможности избегать общества неподходящих лиц: печать смерти, появившаяся на его лбу, не давала воспринимать слова одногруппников и друзей всерьёз.

Среди людей, когда-либо присутствовавших в его жизни, Тору сохранял душевное родство лишь с Юмэ, заставившим его поверить в непродолжительность существования таких, как они. Только его, говорящего о смерти так же смело, как о новых носках с узорами облаков, он не мог обвинить в притворстве: в какие-то моменты Тору понимал, что Юмэ был более несчастен, чем он сам. Их знакомство стало солнечным светом для двух гаснущих лун; он стал его надеждой, с поразительной лёгкостью размышляющей о тяжёлом. Мыслить категориями близости – помимо душевной – с незримым, было низко и безрассудно. Тору готов был поклясться, что с Юмэ сможет прожить до глубокой старости и не пожалеть о решении продлить увенчанные тянущейся за ним тяжестью годы. Он находил его в каждом движении своих пальцев: ускользающего, становящегося почти прозрачным и возвращающегося, как только в душе начинал мигать тревожный сигнал.

Удивительным и единственным, что пробуждало в Тору почти угасшее чувство стыда, было то, что по меркам общества именно в его жизни не было проблем: стабильная учёба, какая-никакая, сохранившаяся после развода родителей, семья, крыша над головой и готовая еда, по вкусу не напоминающая помои. Все беды он раскручивал в своей голове и упивался кропотливо выстроенными страданиями. В детстве Тору был уверен в том, что болен раком и планировал провести дальнейшую жизнь, наслаждаясь заботой близких и своим медленным угасанием. Он вспомнил, что Юмэ однажды рассказал о том, как, увлекшись историями о единорогах, едва не пробил себе лоб дрелью. На деле ни то, ни другое не приносило ничего, кроме боли и разочарований. Но сказка и чувство собственной исключительности были настолько привлекательными, что не хотели оставлять его в реальности заурядного школьника.

Тору осознал свою склонность к фантазиям и успел проникнуться к ней теплотой и пониманием, но взросление отняло у него последний островок надежды: выпав из действительности и оказавшись перед выбором, Тору отдал предпочтение ничуть не привлекающим его будням, наполненным диктантами, уравнениями и блёклыми интрижками, пролетающими по классу вместе с изуродованными ластиками. Ему хотелось быть хорошим, и за свой выбор он успел получить достаточно похвалы. В возрасте шестнадцати лет Тору осознал: голос фантазии остался позади, окруженный призрачной дымкой воспоминаний.

Общение с Юмэ со временем тоже сошло на нет: они потеряли нить, объединявшую их забытые миры, а потом и вовсе перестали встречаться во снах. Годы бесследно поглотили их тесную связь, и Тору не за что было зацепиться, чтобы вытащить её из бездонного желудка лет.

Время надуло брюхо: съело кашу из органов, наполнявших его пустое существование. Чем оно было для Тору? Чем-то гораздо более приземлённым и обыденным, но мимолётным, парящим над «в магазин – на учёбу – обратно». «Убивающая грация», – сказал бы Тору и, наверное, не ошибся. Словесное искусство не переставало быть его вечным проклятием, но почему так трудно было окрасить речью то, о чём болела душа?

Секунду назад он был расстроен встречей с шумным другом, а теперь стоял на эскалаторе под жужжание пробудившего в груди родство голоса, пустым взглядом пялился в спину взрослому человеку, у которого, кажется, налаживалась личная жизнь. Мужчина на несколько ступеней выше влажно поцеловал длинноволосую подружку, Тору не знал, куда опустить глаза и не почувствовать при этом головокружения. Перед ним происходило великое таинство – уже нет – любви. Он стоял за спиной, и ему было отвратительно больно.

Что-то кололось за грудиной, впивалось в рёбра с каждым подрагиванием ступеней, саднило горячо, жарко и дотошно приветливо говорило о низком и подлом.

Сейчас Тору сожалел, что лестница ползла нарочито медленно – внутренний голос нельзя было запереть за решёткой или зажевать между поручнями вагонов, хоть там ему, лицемерному, и место.

– Ты меня вообще слушаешь? – переспросил Юра. – Я тебе говорю, говорю, а ты киваешь, как болванчик китайский.

– Мой отец из Японии. Я японец, – отозвался Тору, не оценив вкус глупой шутки. Почему такая мелочь по-прежнему была способна его задеть? Горький опыт заставлял оголить шипы в ответ на кажущиеся знакомыми слова.

Тору чувствовал себя маленьким мальчиком, мёрзнущим в окружении упреков и ожиданий, врывающихся в плоть через потаенную дверь. Эта дверь, когда-то приоткрытая Юмэ, сейчас норовила закрыться и оставить Тору снаружи борта космического корабля, в смертельном вакууме, превращающем его кости в желе.

Организм вымещал ненужное со вздохом, полным чего-то запредельного. Эскалатор выровнялся, и Тору с Юрой по течению направились к выходу. Так обыденно, так колко. Будто возвышаясь над горячим склоном. Тору чувствовал. А что чувствовал, не понимал и сам. Но чувствовал, и это главное, потому что чувствовать – уже дарование высших сил.

В Японии было такое количество богов, что Тору почти потерялся в их клубке. Но высшие силы помогали ему: иначе было не объяснить то, что он всё ещё чувствовал твердь под ногами. Чувствовал день за днём, и это казалось ему фантастическим везением. Или невезением. В зависимости от дня. Жизнь давала ему всё больше возможностей для того, чтобы в будущем осуществить задуманное.

Меряя шагами хрустящую плитку, не стоило думать ни о чем, кроме силуэтов, меркнущих в освещении холодных люминесцентных ламп. Обе фигуры сейчас превращались в эмоции, пылкие, едкие, душевные. Юра стал призраком, но обрёл куда более плотную оболочку в глазах Тору. По необъяснимому внутреннему влечению он стал тем, за кого можно было зацепиться в толпе.

Согласовав действия с мыслями, Тору зажмурился и почти инстинктивно вцепился в рукав Юриной ветровки.

– Ты чего? – осознавать то, что сделал в предыдущую минуту, было поздно: Юра уже смотрел на него с нескрываемым осуждением. Как отвратительно это, должно быть, выглядело со стороны! Отец отвесил бы ему подзатыльник.

– Полиэстер? – Тору сказал первое, что всплыло в его голове из-за спин сцен побоев, порицания и изгнания. – Эта куртка, она…из полиэстера, да? Похожа на ту, что была в моём детстве. Мне нравится, как шуршит, так забавно.

– Хм, – Юра ненадолго задумался и посмеялся – ранка на губе начала кровоточить, и он ловко слизал каплю бледным языком. Тору тяжело сглотнул, по пищеводу скатился вязкий комок стыда. – Да чёрт его знает, наверное, полиэстер. А ты в тряпках разбираешься?

– Нет, я просто запомнил полиэстер, – едва слышно ответил Тору. Его голос заглушил звук движущейся навстречу улицы. Юра не переспросил. – Только его и лён, ничего больше.

– А по-японски скажешь что-нибудь?

Тору достал зажигалку и чиркнул колёсиком. Оно не поддалось дрожащим пальцам ни с первой, ни с последующих трёх попыток.

– Упёртый, – цокнул по-прежнему бледным языком Юра, – помочь?

– Угу, – кивнул Тору, протянув ему зажигалку и зажав между зубов сигарету.

– А ты по-японски скажешь? – Юра посмотрел хитро, но Тору совсем не хотелось спорить. Ему хотелось курить, поэтому ответом был безропотный кивок и нахмуренные брови.

– Милашка же, когда сердишься, – Юра смело прокрутил колёсико, и крепкое пламя, почти не колышущееся от ветра, коснулось сигареты.

Тору жадно втянул воздух; лёгкие наполнились дымом и спокойствием.

– Спасибо, друг, – японский зазвучал для Тору чуждо. Среди морщинистых зданий кровь Азии начала вскипать.

Тору почувствовал, что породнился с покачивающейся плиткой, легендами о медведях, балалайке и водке. В воздухе по-прежнему пахло Японией, родной и свежей – в пыльном Токио и добродушном Киото.

Тору ощутил себя похожим на грифель упавшего карандаша. Ему было жаль карабкающегося из бездны мальчишку.

Оказавшись в столице России, Тору глубже погрузился в отравляющую его рутину: темп, заданный городом, остался синяками под глазами и шрамами на предплечьях. Он не мог сказать, где пролегала граница между ним прежним и настоящим, потому что в гуле метро и выхлопах труб потерял счёт времени и самого себя. Однако знал наверняка, что что-то в его существе никогда не будет прежним. Токио никогда не был тише, но не ощущался на коже мучительно ползающими мурашками.

Сигарета истлела, грязной серостью осыпавшись на плитку. Юра поморщился, отворачиваясь от струй дыма, в то время как Тору пытался узнать в нём знакомого человека. Нет, определённо, тот Юра, что шёл сейчас рядом с ним, и тот, которого он видел в стенах университета, были разными людьми. Казалось, отличалась даже их внешность: здесь, на торопливых улицах, Юра вовсе не был похож на болванку-дурочка, заполненную отсыревшей ватой. Сейчас он говорил меньше, реагировал тусклее, но ощущался наполненным и подозрительно живым. Действительно ли Тору всегда находился среди живых людей или этот парень был исключением? Как мало у него опыта! Как безнадёжно он отстал от сверстников, успевших познать страсть и ненависть! Ему вдруг снова стало стыдно перед Юрой. Он понял, что никогда не искупит вину за провальный опыт общения, и твёрдо решил подружиться хотя бы с кем-то, кто сможет вдохнуть в него что-то помимо сигаретного дыма.

Юра же, кажется, совсем не курил. Его чистые лёгкие вдохновляли Тору на подвиги; казалось, в них мог вместиться целый океан чувств, которые, спустя многие годы, он сможет выдохнуть в чьи-то губы.

Шаг четвёртый. Потеряться без тебя.

Дни шли за днями.

В минуты отчаяния Тору больше всего хотел прильнуть щекой к лицу смерти. Морщинистая холодная кожа не страшила, но была надеждой на избавление от измучившей сердце тоски. Тору смотрел в зеркало и не мог сказать, о чём говорило его лицо: посиневшие мешки под глазами не выражали ничего, кроме усталости, а губы непременно должны были прошептать что-то обидное и горькое. Тору мечтал о том, чтобы смерть обняла его прямо в кабинке туалета со сломанным замком. Он хотел сейчас же перестать видеть своё отражение среди бликов пробирающихся с улицы солнечных лучей.