Читать онлайн Эта маленькая Гео бесплатно

Эта маленькая Гео

Не надо смотреть из космоса – оттуда не видно. Посмотри из окна электрички – уже кое-что можно заметить. А лучше выйди и оглядись. То, что вокруг, это и есть земля. Например, вон тот луг у ручья, полускрытого ивами.

Прежде – не на моей памяти – здесь была запруда и стояла мельница. Мельник, как положено, знался с водяными и лешими, оттого мука получалась тонкая, чистая, а хлеб из неё вкусный и сытный, долго не черствел, и даже отруби пахли сдобой. Крестьяне везли сюда на подводах зерно, а увозили муку, ржаную – с ближних полей, и пшеничную – с дальних, и у мельника всегда водились денежки.

В низинку выгоняли лошадей в ночное, а сразу за полем у ручья бабы садили капусту, и кочаны родились все плотные, гладкие, что твой арбуз. Когда на рассвете осеннего дня 1812 года лихой французский драгун в один скачок перемахнул ручей, полетели кочаны во все стороны из-под копыт его гнедого жеребца, а одна подкова сорвалась, упала и ушла в рыхлую огородную землю. Подкова эта спасла жизнь драгуну: пока искал кузнеца, да пока тот подковал коня, опоздал он в штаб с бумагой, а когда прибыл туда, то застал там панику, стоны раненых и умирающих – русское ядро угодило прямёхонько в лагерь, именно в штабную палатку. Chàir a canon, пу-у-шечное мясо…

Сто пятьдесят лет спустя здесь уже ни мельницы, ни запруды, и на много вёрст окрест, то есть километров, никто хлеба не сеет, не печёт, ни чёрного, ни белого – крестьян нет, и подвод нет, и коней нет, а от кузнецов одна фамилия осталась, да и полей, которые пахать, тоже нет. Вся земля поделена на квадратики по шесть соток и роздана городским – кому для выживания под огурцы и картошку, а кому для отдыха под шезлонг и железные заборы.

Но есть ещё луг у ручья, полускрытого ивами? Есть.

Но через двадцать лет, и его уже нет. От прежней маленькой Гео уцелела лишь счастливая подкова французского драгуна, её отрыл на капустной грядке старый дачник и прибил у крыльца.

Сказ о том, как сибирская сосна стала кедром ливанским

В старые добрые времена всякое дерево было в почёте. Это нынче всё из металла и пластика сооружают, а прежде всюду дерево применяли. Из липы ложки да плошки резали, а из лыка её лапти плели. На бересте грамоты писали, из неё же туески для ягод готовили, а из берёзовых прутьев вязали веники для бани. Осина хорошо на плетень шла, а из ивы знатные розги получались. Колоды дубовые пчелиному рою домом становились, а дубовые венцы царскому терему на постройку брали. Словом, каждому дереву своё назначение было.

До тех пор было, пока один заполошный царь не вздумал часом корабельным делом заняться. Разведал через учёных мужей, что в дальних странах большие корабли из кедра изготавливают и потому кедр этот дороже золота ценится.

«Не годится золотом за дрова платить, – решил царь. – Золото нам самим пригодится, а деревьев у нас вон сколько. Ежели хорошо поискать, то в какой-нибудь тайге отыщется этот самый кедр».

И послал он ватагу молодцов в далёкую тайгу искать столь нужный кедр.

Но молодцы вернулись ни с чем. Бросились царю в ноги, не вели казнить, вели миловать, нет в далёкой сибирской тайге никакого кедра, одни сосны стоят, и конца и края им не видать.

Рассвирепел царь, не поверил молодцам, плохо искали вражьи дети, велел их для позора сначала сечь, а потом всем головы срубить. Ну, это дело нехитрое, быстро справились.

Царь тем временем вторую ватагу молодцов послал в даль сибирскую с той же целью. Но и те вернулись пустые, кедра не сыскали, сосны, говорят, там растут, из них и избу рубят, и колыбель ладят, а про кедр никто и не слыхивал.

Залютовал царь, велел молодцов сначала для позора сечь, а потом четвертовать. И с этим привычным делом легко справились.

Третью ватагу молодцов послал царь в тайгу и на дорогу кулаком погрозил, мол, без кедра не возвращайтесь, а не то сами знаете что. Знаем, царь батюшка. Великое твоё дело без казни не делается.

Только эти молодцы посмекалистей прежних оказались. Увидели, что кедр в тайге вовсе не произрастает, а только сосны, могучие, впятером не обхватишь, и решили царю вместо кедра представить эти самые сосны. С великим трудом одну на землю повалили, прицепили к саням и так, волоком, к царю доставили. «Вот тебе, царь батюшка, сосна, наш сибирский кедр, ежели хорошо обстругать, то точно корабь получится, не хуже чужеземного».

Царь сосну оглядел, шагами своими измерил, на глазок прикинул, на молодцов только зыркнул, мол, ну, шельмы. Те стоят, не дышат, участи своей ожидают.

А царь про них уже забыл, в уме арифметику складывает: сколько можно золота сэкономить, если вместо привозных брёвен свои использовать. Много получается!

Развеселился царь. «Пиши указ, – велит дьяку, что за ним по пятам с пером и бумагой длинной ходит. – С сего дня повелеваю считать сибирскую сосну кедром и звать так при всякой коммерции. А буде кто звать сосну прежним её именем, того сечь розгами прилежно…»

Как услыхали молодцы про то, что розгами сечь будут, сразу в ноги царю повалились:

«Помилуй, царь батюшка, неразумных нас, от неведения, не от злого умысла…»

«Пошли, шельмы! – закричал радостно царь. – И каждому по чарке и серебряный рубль в награду!»

С тех пор так и повелось – орешки кедровые грызём, а про сосну молчок. Ах, корабельная она, колыбельная…

Чудо света

В древности было всего семь чудес света, потому что мир тогда был очень маленьким и край света был рядом. Сейчас, наверное, их больше, но я помню своё чудо, которое, возможно, никто и чудом не назовет. Было это так.

Довелось мне ехать из Твери на Валдай на машине. Где-то уже за Торжком свернули мы на боковую дорогу. Проехали километров пять и уперлись в деревню. Впрочем, ”деревня” это сильно сказано. Несколько домов, вросших в землю, потемневший от времени колодец домиком – вот и вся деревня.

Дел у меня, в отличие от моих попутчиков, никаких не было, погода стояла чудесная, и я решила погулять по опушке за деревней. Заброшенное поле поросло сорной травой и, прогретое солнцем, цвело во всю свою непаханную ширину. От земли поднимался парной воздух, отчего мне вскоре сделалось душно, и я нырнула под сень мохнатых елей. Едва заметная тропинка повела меня вглубь леса.

Я прошла сырой и сумрачный орешник и уже хотела повернуть назад – ведь так легко заблудиться в незнакомом лесу – но тут открылся неожиданный просвет между деревьев и что-то забелело в отдалении. Раздвинув кусты, преграждавшие мне путь, я выбралась наружу и обомлела. Передо мной была огромная поляна, обнесённая высокими мраморными колоннами, точно забором, и вымощенная каменными плитами. Колоннада сходилась к мощному дворцу, тоже с колоннами по фасаду, а на противоположной от дворца стороне колоннада расступалась, образуя своего рода вход или въезд, видимо, когда-то здесь были ворота. Сверху солнце заливало всё мягким переливчатым сиянием, отчего белизна камня казалась ещё ярче, а зелень травы между плит будто нарисованной. Ни одного человека не было поблизости, ни малейшего следа присутствия людей. Так иногда в кадрах хроники запечатлён бывает найденный в джунглях древний храм или столетия назад покинутый город, раскопанный в лесах Амазонки. Стоят они в пустынности своей, поражая припозднившихся первооткрывателей.

Так же и я с изумлением и страхом смотрела на это странное великолепие, не решаясь тронуться с места. Наконец, всё-таки преодолев внутреннее суеверное чувство, медленно и осторожно я двинулась в обход, от колонны к колонне. Кое-где мраморная облицовка отвалилась и, должно быть, ушла в почву, и был виден природный известняк. Дворец, большой барский дом, пострадал более, чем колоннада: он был обшарпан донельзя, и мерзкая народная брань испохабила его цокольный этаж. Во всём здании не уцелело ни одного окна, они были заколочены чем попало. Верхний балкончик, обращённый прямо на восток, на восход солнца, давно рухнул, торчали только балки.

Я обогнула дом. Сгнившая доска от пинг-понга попалась мне под ноги и обрывок верёвки – вот всё, что осталось от последних его обитателей.

За домом внимание моё привлёк небольшой холм, явно насыпанный когда-то, а теперь поросший буйно цветущей крапивой. Кусок грязной фанеры прикрывал обвалившийся лаз, откуда тянуло сырой землёй. Бог его знает, что это было. Бог знает, что это вообще было, что за явление среди лесной чащи, на остатки какой цивилизации, утраченной навек, сгинувшей в глубине среднерусской возвышенности, я наткнулась? Кто и для кого возвёл мраморные колонны и величественный дворец, и куда подевались грезившие чужбиной его владельцы и их искусные мастера?..

Вернувшись в деревню, я попыталась узнать что-нибудь у бабы, гремевшей вёдрами у колодца. Но та толком ничего мне не разъяснила, сказала лишь, что, мол, раньше было барское имение, а потом сделали дом отдыха и подземный ход закопали. От неё пахло вином, и она глупо ухмылялась.

Ещё долгое время спустя, каждый раз, стоило мне закрыть глаза, как возникала передо мной посреди зелёной чащи лесная поляна, обрамлённая белыми колоннами, и дворец, смотрящий на восток слепыми окнами. Из всех чудес света самое непостижимое чудо, и никому не нужное.

Две актрисы

Я знала их.

Одна каждое утро делала зарядку, принимала контрастный душ и выходила к завтраку уже одетая на день и ела неизменную овсянку с сухофруктами.

Другая, проснувшись, позволяла себе с часик понежиться в постели, а потом, накинув шёлковый халат, пила кофе, затем ещё какое-то время ходила по квартире без всякого дела, болтала по телефону и только после этого завтракала, намазывая белую булочку маслом и любимым малиновым джемом.

Первая любила носить узкие юбки и обтягивающие блузки и джемпера, чтобы подчеркнуть талию и бедра, и при всех очевидных для каждого достоинствах своей фигуры выглядела очень строго и неприступно. Её холодноватый шик всегда притягивал к ней окружающих, мужчин и женщин.

Другая обожала кружева и всяческие висюльки и цепочки, немыслимые ниспадающие складки её платьев скрывали не только её постепенно расплывающиеся формы, но и многочисленных поклонников, увивающихся за ней.

Личная жизнь этих двух знаменитых актрис сложилась тоже совершенно различным образом. Первая была замужем за известным режиссёром и законным образом родила сына, которому обеспечила хорошее образование, не связанное с театром, и завидное материальное положение.

Два её изысканных романа с драматургами обогатили отечественную словесность и упрочили её положение на сцене.

Судьба другой была словно в блестках – так вспыхивали и гасли её любовные увлечения. В её выбор попадали не только актёры, партнёры по съёмкам или спектаклям, но и совсем случайные люди. От кого она родила троих своих детей, она никогда не признавалась, смеясь называя их божьими детьми. В их учёбу она не вникала, выросли они быстро и, ничем не осложнив жизнь матери, затерялись на подмостках провинциальных театров.

На сцене однако обе они часто играли одни и те же роли. Им нравилось создавать образы ярких неординарных женщин, наделённых сильными страстями. Причём если первая поражала темпераментом и пылом, не свойственными ей в жизни, то другая завораживала переливами тончайших чувств, которые вряд ли можно было в ней заметить в реальности. Театр преображал их к большой выгоде для публики. Их любили и награждали: государство – званиями, а зрители – цветами и овациями.

Когда время их игры закончилось, обе они ушли в тень. Первая твёрдой рукой сама раз и навсегда неслышно затворила за собой дверь, оставшись доживать свой век с дорогой мебелью из карельской берёзы и неизменной зарядкой по утрам.

Другая, пышно справив свой юбилей, ещё некоторое время осмеивала нынешних режиссёров и новомодных актрис, а потом как-то неожиданно для себя оказалась в доме для престарелых, где с жадностью ела всё, что ей давали, не отказываясь ни от кусочка хлеба. Старухи, которых навещали родственники, делились с ней гостинцами.

Первая умерла после перелома шейки бедра, приняв большую дозу снотворного, утаив её от зоркого ока сиделки, которую нанял ей заботливый сын. После неё остался большой архив, который проясняет многие тёмные места в истории отечественного театра. Однако архивом распоряжается сын, но он не торопится с его публикацией.

Другая закончила свой земной путь, не приходя в сознание после инсульта. Её даже не отвезли в больницу, неделю она пролежала на своей койке, и только сердобольная нянечка подносила ей воду, но она уже не глотала. После её смерти в тумбочке нашли неизвестно чьё письмо и несколько непонятно чьих детских фотографий, всё это за ненадобностью выбросили.

Сегодня о них обеих никто не помнит, а если и помнит, то не рассказывает – за неимением времени. Только я навещаю их могилы и кладу цветы – одной к чёрному камню и другой к железному кресту.

Горе

До Курска небо не прояснилось ни разу. Серые беспросветные тучи текли над равниной, моросящий дождь паутиной окутывал смешанный лес с тёмными еловыми верхушками и берёзовые перелески; сады и огороды мокли уже не первую неделю, люди в плащах и куртках спешили укрыться в помещениях. На Самсона дождь, так и лить ему семь недель. Смотреть в окно было скучно.

В общем вагоне пассажиры уже позавтракали, прибрали столик, заставленный бутылками с водой и неторопливо беседовали ни о чем особенно. Мальчуган годика четыре, непоседа, вертелся между взрослыми, требовал к себе внимания матери, ей же хотелось поучаствовать в беседе, тем более разговор перекинулся на вечную тему воспитания детей, близкую ей.

– Что ни говори, а с детьми теперь не то что раньше. Их не вразумишь, ни по-хорошему, ни по-плохому, – качая головой, говорила полная, с голубыми глазами, красавица лет сорока, сложив руки на груди. – Я в детском садике десять лет проработала, иной раз прямо не знаешь, что с ними делать. Так изведут, что просто убила бы. Называется гиперактивные дети. Раньше только мальчишки дрались, а теперь и девчонки дерутся, ладно бы, если между собой, а то и на тебя с кулаками. Если ты с ними строго, то родителям ябедничают, а на родителей посмотришь – кто с бутылкой, кто с пистолетом, аж страшно делается. Слава богу, вовремя я ушла из садика. Челноком мотаюсь то в Польшу, то в Турцию за товаром, таможенники такие козлы попадаются, всю измордуют, но в садик всё равно не вернусь.

– Господи, тут со своими не справишься! – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород к дочери. – Вон у меня двое чертенят, мать по сменам работает, придёт с ночи домой и спит, всё равно что нет её. А я с ними одна, и в школу проводи, и из школы встреть. Чуть с улицы придут, сразу – бабушка, есть давай. Целый день могут есть, только успевай готовить.

– Ну, это ваше дело такое – женское, – рассудительно заметил жилистый мужичок, спрыгнувший с верхней полки. – У нас мать, бывало, напечёт оладий, не успеет на стол поставить, а мы с сестрой тут как тут и наперегонки, подчистую.

– Лупила она вас? – деловито поинтересовалась красавица.

– Не, мать не лупила. Отец ремнём драл, случалось. Меня, сестру не трогал, девчонка всё-таки.

– Вспомнил, – со вздохом сказала пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород. – Теперь и отцов-то нет. Одни мы. Бабки вместо отцов.

– Точно! В садик детей большей частью бабушки приводят, – подхватила молодая мама, довольная, что ей удалось вступить в интересный разговор.

Но голубоглазая красавица ей возразила:

– Это смотря какой садик. А то есть такие садики, куда детей шофёры привозят на джипах и на мерседесах. У меня подруга в одном таком работает…

– Богатым-то зачем детский сад? – недоверчиво спросил мужичок. – У них, поди, нянек, горничных полон дом.

– И кухарки, и садовники, – подхватила красавица со знанием дела. – Целыми днями убирают, стирают, готовят, газоны стригут, продукты возят, – она загибала пальцы, – только все они ребёнку садика не заменят. Там специальное общение с детьми, специальные игры, всё по науке!

– А ну их, этих богачей, пусть подавятся своими деньгами! – пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород, с презрением скривилась. – Мы сами со своими чертенятами справимся. Наука хорошо, а на своих руках оно надёжней.

– Точно, точно! – обрадовалась молодая мама, притянув к себе сынишку. – Мы уж как-нибудь сами!

– Выдумали науку, – пожал плечами мужичок, глядя, как она вытирает ему носик и, утешая, проводит рукой по светлым волосикам. – Мать лучше всех знает, что её ребёнку требуется…

– А меня моя мать не любила! – весело сказала до того молчавшая женщина, сидящая на боковом месте в проходе. Ей было, наверное, лет пятьдесят, и на висках уже была видна седина. – И когда маленькая была, совсем крохотуля, всё равно не любила! Помню, как скажет, «ты мне всю жизнь испортила», я заплачу, а она и не посмотрит. Запрёт меня и уйдёт из дома. Так и отучила плакать.

– Наказание необходимо, – кивнул рассудительный мужичок. – Оно для пользы, а то разбалуется ребёнок, это ему дай, того не хочу…

– В три года я не то что просить, голоса подать не сме-ла, – женщина громко засмеялась. – А когда подросла – тоже. Швырнёт на стол тарелку, на, мол, ешь, и это был мне праздник, что она со мной поговорила. Но если я вдруг на её приказание чуть помедлю, она на меня так посмотрит, что у меня мурашки по коже бегут, вся ни жива ни мертва сделаюсь, уж и бить не надо. Да это ладно, я послушная была, всё, что велит, сразу всё сделаю, и училась хорошо, учителя меня хвалили… А она нет. В дневнике распишется, оценки мои посмотрит и отвернётся. Хоть бы раз ласковое слово сказала или по голове погладила, – женщина посмотрела на молодую маму и прижавшегося к ней малыша. – Кормить кормила, из дома не выкидывала, а всё равно не любила!

Она снова засмеялась, но внезапно её смех оборвался в рыдание, и из глаз потекли слезы.

Попутчики смутились, только молодая мама попыталась робко утешить плачущую:

– Да что вы, как же не любить своё дитя, просто у неё характер был такой, суровый…

– Да и моя дочка со своими тоже суровая, – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород. – Жизнь вона какая, одной добротой не справишься…

Но женщина в проходе их голосов будто не слыхала. Она плакала, выплакивая свои слёзы, которые больше не могла удержать, и для неё в этот момент не существовало посторонних людей рядом. Рядом с ней была пустота, и никто не мог разделить с ней её горе, и никто не мог ей помочь.

Сияющие вершины

Памяти Елены Юдковской

Приём выдался трудным. Пациенты шли в основном мужчины, а мужчины, как известно, к врачу идут только тогда, когда уже ни есть, ни пить, ни встать, ни сесть не могут, и потому на каждого требовалось не меньше часа, чтобы распутать клубок запущенных болезней. Тем более, что медсестра в этот день у него отпросилась, и он вёл приём один. Прежде у дверей его кабинета мужчин пациентов нечасто можно было увидеть, всё больше сидели там женщины с удручёнными лицами, но в последний год мужчин заметно прибавилось. С чем это было связано, он не знал, впрочем, и не задумывался об этом.

Только в самом конце приёма в кабинет вошла женщина лет пятидесяти, и он вздохнул с облегчением. На что бы она ни жаловалась, симптомы были на её лице, сером, осунувшемся с покрасневшими опухшими веками. Наверняка бессонница, головные боли, скачки давления… Что ещё? Обычная история.

– Я вас слушаю, – он бросил взгляд на её карту, – Елизавета Андреевна. На что жалуетесь?

Он говорил профессионально мягким бархатистым голосом, располагающим к доверию, но и серьёзным, основательным одновременно, внушающим пациенту надежду на его, профессора, помощь.

Как он и предполагал, она стала говорить о том, что плохо спит, что её замучили резкие внезапные подскоки давления, что сердце колотится так, словно не может оставаться на своём месте и сейчас выпрыгнет из груди, как лягушка из болота.

Это несколько необычное сравнение заставило его посмотреть на неё внимательней, но ничего особенного он в её лице не обнаружил. Он лишь отметил про себя, что взгляд у неё какой-то чересчур потерянный, под стать интонации, с которой она говорила. Странная пациентка.

Впрочем, к странностям ему не привыкать. Каких только пациентов, а пуще пациенток, ему не довелось лечить. Кто в горе руки заламывал, кто на коленях ползал, кто скандалил, требуя изменить диагноз, кто грозил с собой покончить, если на любовь не ответит. Всех не упомнишь. Но эта, конечно, другого рода. Вся в себе. Пришла на консультацию, а на руках ни кардиограммы, ни анализов.

– Сегодня уже поздно, вы сможете завтра подойти сделать кардиограмму? Или вам удобней после работы? – он быстро заполнял бланк.

– Я не работаю. Меня уволили из-за болезни.

– Из-за какой болезни? – он удивлённо поднял голову. – Кто вы по специальности?

– Я расписываю посуду, чашки, тарелки…

– Значит, вы художник?..

– Это слишком сильно сказано, я просто мастер, который расписывает фарфор по эскизу художника. Но вообще у меня высшая квалификация, я выполняю всегда самый сложный рисунок…

– Так почему же вас уволили?

– Потому что я ничего не могу с собой поделать… Видите ли, у меня была подруга, вот она была настоящий художник, она умерла этим летом, в другом городе, в другой стране… А незадолго до того она прислала мне письмо, и в нём она беспокоилась о моём здоровье, что я много работаю, о себе не думаю, и там была одна такая фраза «Сияющие вершины у нас с тобой уже позади»… Вот из-за этих вершин меня и уволили. Да, да, – нервно воскликнула она, заметив недоумение на его лице и, опережая вопросы, поспешно стала объяснять: – Сначала я даже не заметила, будто само собой так получилось, но вся партия кружек оказалась испорченной – вместо рисунка художника на них были нарисованы эти сияющие вершины… Это я их, оказывается, нарисовала! Меня простили, конечно, но во второй раз уже вычли из зарплаты, у нас сдельная зарплата, четыре месяца я ничего не получала, потому что не могла с собой справиться… Заставляю себя рисовать то, что надо, а потом вдруг раз и где-нибудь появляется вершина… Вот посмотрите…

Она схватила свою большую, украшенную бисером и аппликацией замшевую сумку, и запустив в неё руку, вытащила оттуда высокую фарфоровую кружку того рода, который важно величают «бокал». На нём был изображён сидящий на ветке красногрудый снегирь – на переднем плане, а на заднем шла цепочка покрытых снегом гор, которые переливались, точно сделанные из перламутра.

– Красивая кружка, – одобрил он. – За что же увольнять, я не понимаю…

– Но у художника не было никаких гор! И я не должна была их рисовать! А они везде, везде!

Торопливо она вытащила из сумки ещё одну кружку и ещё одну с блюдцем, в отчаянии приговаривая «везде, везде, смотрите!». И действительно, он мог убедиться, что на всех предметах, помимо изображений птиц, зверюшек и орнаментов, присутствовали горные вершины, на которых лежал то солнечный, то лунный свет.

– Как давно это началось?

– Сразу после того, как я узнала о её смерти.

– Отчего умерла ваша подруга?

– От рака. Тамошние врачи проворонили. Она мне говорила раньше, чтобы я не верила, будто там медицина хорошая, что за границей медицина плохая, так и вышло. Не вылечили они её.

Мысленно он одобрил это мнение её покойной подруги, но вслух сказал другое, стараясь обратить пациентку к её собственным проблемам:

– Мы, врачи, знаете, не боги, можем и ошибаться. Давайте-ка расскажите мне всё по порядку и поподробней.

Но подробней и во второй раз не получилось. Она повторила всё ту же историю про подругу, про её смерть от рака и про письмо. Добавилась только та подробность, что при увольнении начальник смены её упрекнул: «Ишь, художником вздумала быть», а главный художник с презрением отвернулся. Её, казалось, это не задело, она считала себя виноватой в том, что испортила столько товара, и увольнение заслуженным, потому что ничего не могла с собой поделать. «Я ничего не могу с собой поделать», – подытожила она свой рассказ.

– Ничего, ничего. Вместе мы справимся. Всё это последствия стресса на фоне менопаузы, – не торопясь, словно размышляя вслух, произнёс он авторитетно. – Отсюда и плохой сон, повышенная утомляемость, скачки давления. С таким букетом, конечно, трудно. Давайте будем действовать последовательно. Завтра придёте на кардиограмму. Вы давно делали анализ крови? – спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Каждый цивилизованный человек должен знать свои показатели холестерина и тромбоцитов. А потом со всеми анализами прямо ко мне. Тогда во всеоружии мы с вашим стрессом, Елизавета Андреевна (он незаметно глянул в карту) и покончим.

Неуверенно она взяла пачку направлений, зачем-то помахала ими в воздухе – может, она решила, что на них чернила не просохли, будто это краски? – коротко попрощалась и ушла.

«Вряд ли она будет обследоваться, и вообще придёт второй раз», – устало подумал он, но его это не задело – профессионально он давно оставался холоден к любым поступкам своих пациентов, ведь у всех своя судьба, оплатила визит и ладно.

Приём закончился. Он вымыл руки, снял халат и сложил нужные на завтра бумаги. И тут неожиданно заметил на столе забытую кружку. Он взял её в руки – красногрудый снегирь смотрел на него чёрным бисерным взглядом. Милый и симпатичный, снегирь спокойно сидел на ветке, точно ручной, а за его спиной вздымалась горная гряда, недостижимая и грозная, и скованные льдом, ослепительно сияли заснеженные вершины.

На лбу его вдруг выступил холодный пот. Он резко поставил чашку на стол и отодвинул её от себя.

Штиль

– Я пошёл спать, иначе до вечера не доживу. А ты свободен, – он посмотрел на часы, – до 18.00. Можешь погулять по городу, ведь это твоя родина.

– Родина. Я здесь родился и окончил школу, – Максим отвечал по пунктам автобиографии, хотя точно знал, что все они известны Объекту. Мысленно Максим никогда не называл своего подопечного ни по имени отчеству, ни по фамилии, ни просто, как другие, хозяин или босс. Для него он был объектом, подлежащим охране, а то, что этот объект являлся одушевлённым лицом, значение имело только с точки зрения более сложных способов его охраны. Сам охраняемый объект об этом, похоже, догадывался, потому что выделял его из всей охраны и многочисленной обслуги, стараясь показать свои именно человеческие качества, мол, смотри, я живой человек, а не секретная кукла.

– Вот и хорошо. Пройдись. Да, в городе есть заведение, называется «Робинзон», специально туда не ходи, а так, мимоходом, разузнай, что это такое.

Гостиница была новая, необжитая и пустая, возле лифта и в холлах ни цветов, ни мебели. После Лондона, откуда они только что прилетели, это особенно бросалось в глаза. Только этаж, который откупил Объект, был полностью обставлен, украшен мрамором и бронзой, а стены увешаны картинами в виде абстрактных пятен. Максим спустился по лестнице пешком, не встретив ни одного человека.

Возле входной двери дремал швейцар. Он, было, встрепенулся, но, увидев, что это не босс, а всего лишь кто-то из охраны, расслабился.

Максим распорядился поставить одного из команды на ворота, как он выразился, сунул мобильник в карман и зашагал к набережной.

Улица была ему знакома – дома все старые, с колоннами, ещё советской курортной постройки, а некоторые дореволюционной. Здание бывшего горисполкома, библиотека, краеведческий музей, сквер – всё это не изменилось, осталось как раньше. Если пойти направо, то как раз будет его школа и рядом его бывший дом.

Но чем ближе к набережной он подходил, тем меньше город напоминал ему город его детства. Казалось, всё пространство между деревьями и домами было затянуто тентами с пивной рекламой, под которыми стояли пустые столики, а вдоль набережной вторым рядом тянулись торговые палатки с сувенирами. Ближе к пирсу кусок набережной и вовсе загородило нелепое сооружение с куполом и искусственными пальмами у входа. Рекламный щиток изображал что-то невразумительное, но довольно похабного вида, надпись гласила «Женская борьба», а сверху красовалось название заведения – «Робинзон».

«Вот и «Робинзон», – подумал Максим, приближаясь к шалману. – Ишь, захватили…»

Два охранника молча оглядели его мощную фигуру, угадав, что он при оружии, и признали за своего.

– На работе? – спросил один.

– Гуляю, – улыбнулся Максим. – А что у вас дают?

– А, – поморщился второй. – Бабы дерутся.

– Девочки-то ничего?

– Промокашки. Чабан малолеток затаривает.

Не только их речь, но и особая татуировка на пальцах яснее ясного говорили Максиму о том, откуда пришла охрана «Робинзона». Таких он повидал достаточно, уголовщина была за спиной у многих, с кем ему довелось работать. В своё время он у них кое-чему научился, но всё же не считал их профессионалами.

Максим ещё раз оглядел постройку, афишу, пальмы. Всё это не внушало доверия, было каким-то несолидным, временным, как сувенирные палатки и пивные тенты, – нахмурится небо, заштормит море, налетит ветер и сдует всё до следующего лета. А что будет следующим летом, никто не знает – может, деньги поменяются, может, границу перенесут, а может, миру конец. Но что бы там ни было, одно можно было сказать с уверенностью: просто так, ни с того ни с сего его Объект каким-то сомнительным притоном интересоваться не станет. Максим решил, что надо всё-таки предупредить служивых, пусть поищут другую работу.

– Чтобы не заболеть, лучше вовремя сменить боярина, – сказал он не то чтобы равнодушным тоном, но будто нейтрально.

Они его поняли, но, судя по выражению их лиц, не поверили в это.

– Ладно, моё дело прокукарекать, а там хоть не рассветай, – с этими словами он развернулся и не торопясь зашагал прочь.

Курортного люду на набережной в это время дня было немного, как и всегда раньше, народ лежал на пляжах. Неподалёку от фонтана со скульптурой мальчика, поймавшего здоровую рыбу вроде осетра, у которого отломили голову, закутанная в белое покрывало, татарка продавала свою выпечку. Рядом стоял седой мужчина, наверное, муж, и помогал ей, принимая деньги и отсчитывая сдачу. Максим выбрал себе яблочный пирог с корицей, густо посыпанный сахарной пудрой. На мгновенье женщина подняла глаза, и Максим вспомнил мать: она вот так же часто что-то делала по хозяйству, а взгляд у неё при этом был грустный-грустный.

Набережную завершала ротонда. Как ни странно, в вихре перемен она уцелела, и шесть её классических колонн ярко белели на фоне синего неба. Максим поднял глаза вверх: ожила детская привычка – когда-то он учился читать, разбирая по складам надпись на фризе «Граждане СССР имеют право на отдых». Теперь надписи не было, она, как и сами колонны, и цветы на капителях, была густо замазана побелкой. Что касается граждан СССР, то вот он, один из них, бывший, сегодня он имеет право на отдых до 18.00.

Максим облокотился на парапет и вдохнул такой знакомый, такой родной морской воздух. Море было тихим, в солнечных бликах, волны, словно шутя, мерно шлёпали своими лапами о галечный берег. Вдали легонько покачивалась шхуна с поникшим парусом. Морская тишина будто поглощала все окружающие земные шумы: истошные детские вопли, несущиеся с городского пляжа, чужую музыку, стрекотание скутеров и рокот моторок.

Он хотел двинуться дальше, но тут заметил в стороне от всех одинокую женскую фигуру, спокойно, без брызг, входившую в воду. Она вошла уже по пояс, был виден чёрный купальник и белая кепка «капитанка», закрывавшая волосы. Плечи у неё были широкие, и длинные крепкие руки она держала наготове. Когда-то мать так же входила в воду, когда учила его плавать.

«Ну, эта сейчас рванёт», – подумал Максим и не ошибся. Только он не предполагал, что она сразу пойдёт на левом боку, загребая правой рукой сверху. Белая кепка стремительно удалялась от берега. Максим прикинул скорость – если с такой скоростью плыть, то и до Турции недалеко. Взмах руки, и ещё раз взмах, и ещё… Белая точка поравнялась со шхуной и исчезла за ней. Море будто опустело.

Бывший колхозный рынок остался на прежнем месте, только его сделали крытым, вокруг близлежащие горбатые улочки и площадь были облеплены торговцами. За рынком, возле крошечного сквера с тремя разросшимися кедрами, привезёнными некогда главным архитектором города – высокой сероглазой сибирячкой, Максим хорошо помнил её – из Ботанического сада, возникла новая большая церковь из серого камня. Он зашёл внутрь, купил две толстых свечи, обвёл глазами храм, нашёл икону Божьей Матери и зажёг их перед ней. Потом так же, не крестясь, вышел.

С тех пор как два года назад матери не стало, его потянуло заходить в церковь, но не молиться там, этого он не умел, а просто посмотреть на Божью Матерь.

Когда Максим вернулся в гостиницу, Объект, выспавшийся, порозовевший, бодрый, словно боец, готовый к встрече с противником, напевал что-то весёленькое, выйдя из ванной.

– Ну, как погулял? – спросил он Максима, глядя на него в зеркало.

– Нормально.

– Что там «Робинзон»?

То, что Объект первым делом спросил про «Робинзона», укрепило Максима в мысли, что это заведение как-то касается его вечерних встреч и переговоров.

– Женские бои без правил. Вход без трусов. Мак делают сами.

– Ну, разведчик, – одобрительно хмыкнул Объект, расправляя воротник рубашки ”поло”. – Я так и думал, что дело нечисто. Будем их брать за горло, – он засмеялся. – Ну, а ещё чего в городе? Чего хорошего видел?

– Всё нормально, – ответил Максим и задумчиво прибавил: – Женщина одна здорово плыла, до самого горизонта.

Объект с удивлением посмотрел на него, что-то хотел сказать, но промолчал.

День плавно перетёк в вечер.

В ёлочку

Старший менеджер Евсей Нилыч, для своих за глаза, просто Нилыч, был уверен, что все люди в мире делятся на две неравные части: одна, большая часть, считает, что самое главное в жизни это автомобиль, а другая, гораздо меньшая часть, что человек. В глубине души Евсей Нилыч этой меньшей части не доверял, полагая, что потряси этих человеколюбцев хорошенько, то и у них на первом месте окажется автомобиль, а любовь к человеку незаметно сойдет на нет. Каждый новый клиент подтверждал его наблюдение. Солидный возраст и положение позволяли Евсею Нилычу оставаться крупным философом даже в рабочее время.

Он повесил трубку, и тут же телефон зазвонил вновь.

– Студия? – раздался в трубке бодрый голос на фоне какого-то странного жужжания.

– Агентство по аренде автомобилей. Слушаю вас.

– Ёлочки, помощник режиссёра Божедар говорит. Нужно подогнать «мерседес» к «боингу».

– Извините, «боингов» у нас нет, – с любезной иронией отвечал Евсей Нилыч, поправляя и так безупречно завязанный галстук.

– Ты чего там бамбук куришь? «Боинг» у меня уже есть, «мерседес» нужен, самый шикарный.

Жужжание в трубке продолжалось.

– Вы арендуете автомобиль с водителем?

– С водителем. Только покрепче ездюка подбери, а то разнюнится, возись с ним, – помощник режиссёра гыкнул.

– Вам нужен свадебный автомобиль или вы заказываете встречу в аэропорту?

– Крендель, мы же не стрелку снимаем, а стрелялку! Я ж сказал, нужно подогнать «мерседес» к «боингу», и все дела.

– Что значит «подогнать к «боингу»? Где ваш «боинг» находится? В Домодедово, во Внуково? Куда конкретно вы заказываете такси?

Евсей Нилыч никогда не терял терпения при разговоре с клиентами, любыми, ведь клиентов не выбирают, но непонятное жужжание выводило его из себя.

– Какое еще такси?! По сценарию «боинг» садится на Рублевском шоссе, и к нему подкатывает попсовый «мерс».

– Возьмите «мерседес» w 220 класса S. Новенький, весь блестит. «Боингу» не уступит, отлично будет смотреться. Есть синий цвет, настоящая синяя птица. Есть серебристый. Тысяча рублей в час.

– А он не маловат? Чтоб вся армада вошла?..

– «Мерседес» w 220 S-класса машина вместительная, все довольны, – сухо заметил Евсей Нилыч. – Но если вам надо еще больше, тогда могу предложить «мерседес-бенц», 8 мест, с телевизором, бар…

– Классман! Стёкла тонированные?

– Как положено. Четыре тысячи рублей в час.

– Ёёёлочки. Четыре тонны… Сойдёт. А цвет какой?

– А вам какой нужен?

– Чёрный.

– Пожалуйста, есть чёрный.

– На чёрном классно будет видно, когда его расфигачат…

– Что значит «расфигачат»?

– Ну, это наше дело. У нас такие спецы, всё устроят в лучшем виде.

Жужжание усилилось, и еще добавилось какое-то взвизгивание, как будто инструмент барахлил.

– Послушайте, – не выдержал Евсей Нилыч, – вы арендуете vip-автомобиль или вам ножеточка нужна? Что у вас там воет?

– А, это ребята «боингу» крылья подрезают. Когда «мерс» в него въедет, они как раз отвалятся.

– Надеюсь, при этом у «мерседеса» ничего не отвалится? – ядовито поинтересовался менеджер и с нажимом добавил: – Большую страховку заплатите.

На что где-то далеко на Рублевском шоссе помощник режиссёра Божедар радостно откликнулся:

– Что не отвалится, то отвернём! Не робей, всё будет путём! Вернём вам «мерс» новей нового! Своим ходом! Всё, в ёлочку. Посылаю пацана, он на месте всё оформит.

– И оплатит, – напомнил Евсей Нилыч.

– Ёлочки! – захохотал в трубке Божедар, и его хохот слился с воем пилы.

Старший менеджер положил трубку и подумал, что люди делятся, наверное, на три части, а не на две, как он прежде думал, и третью часть составляют те, кто снимает кино, которые готовы без содрогания рас – фи – га – чить такое чудо как «мерседес» w 220 S-класса и любой другой. Нет, будь его воля, он бы им сказал: с такими заворотами, место за воротами, ёлочки зелёные!

Перемена

Ей всегда нравились мужчины старше неё. Значительно старше. Лет по крайней мере на десять, а то и на все двадцать. И хотя она им тоже всегда нравилась, ничего путного из этого не получалось. Путного не в том смысле, что семейная жизнь не образовывалась, а в том, что вместо красивого романа развивалось одно занудство. Старшие товарищи учили её, не переставая, неутомимо, всему, чему знали, и особенно чему не знали. Диапазон преподаваемой ей науки был необъятен: от того, каким ножом чистить картошку, до того, каким голосом разговаривать с лауреатом нобелевской премии. А ещё были вопросы политики, искусства, друзей и родственников. Материнские слёзы, сестринская ревность и братская зависть – всё это проецировалось на неё немедленно, и отношение к ней порой менялось в корне от одного лишь дружеского косого взгляда… Возможно, чья-то любовь всё это стерпит и перетерпит, но не её. Её любовь скукоживалась от постоянного сопротивления принудительному обучению, а потом внезапно перерождалась в свою противоположность. И проклиная очередного учителя, она, как прирождённая трудновоспитуемая двоечница, упорно оставалась на второй год.

Это длилось долго, до тех пор, пока однажды случайный молодой человек не спросил её, каким ножом чистить картошку. «Любым», – ответила она, быстренько вручая ему орудие труда по своему усмотрению, каковым орудием исключительно тот отныне и стал чистить картошку.

А другой случайный молодой человек, передавая ей поклон от нобелевского лауреата, поинтересовался, за что же всё-таки лауреат получил своё лауреатство. «Надо уточнить у Густава», – сказала она, не задумавшись ни на секунду, и отныне и навсегда незнакомое королевское имя затмило в сознании данного молодого человека примелькавшееся имя одного из нобелевских стайеров.

Так случайно она открыла закон, согласно которому молодые люди охотно учатся и легко обучаются всему, что может им, по их мнению, пригодиться в жизни. А у неё оказался редкий талант учить в доступной и запоминающейся форме разным сложным и оригинальным предметам, не зная которых жить на свете скучно и утомительно.

После этого открытия с ней произошла решительная перемена: мужчины старше неё нравиться ей перестали окончательно! И уже не надо было ей бороться с их занудством и тратить силы на терпение и сопротивление. Освободившуюся энергию она направила на возвышенные идеи и радостно начала перелетать из класса в класс со своими способными молодыми учениками.

Душа

У разных народов душа обитает в разных частях тела. Если про некоторые народы сказать что-нибудь определённое трудно, то про других легко. Например, у итальянцев душа видна – она в глазах светится, на что ни посмотрит, всё становится совершенным.

В древнем Китае обителью души считали печень. Серьёзная терпеливая, справа под рёбрами, она была создана для того, чтобы там существовала такая же серьёзная терпеливая китайская душа, тонкой кисточкой выводящая иероглифы.

У немцев душа обосновалась в желудке – размеренно, упорно трудится она по распорядку, переваривая, усваивая всё тяжёлое, сложное, а потом – отдыхает удовлетворённая.

К французам это не относится. У них лёгкая пикантная душа витает на языке, утешаясь остро-горьким, сладким с кислинкой в облаке аромата. Куда спешить? Наслаждаешься – душа и не болит.

У англичан душа живёт в мышцах – бицепсы, трицепсы, бокс, футбол, теннис. Ударишь – душа скривится, но ванна, массаж, и всё прошло, восстановилась, даже синяка не осталось.

Еврейская душа естественно гнездится в мозге. Удар в голову для неё смертелен – из головы душа идёт прямо к Богу, поэтому голову прежде всего беречь надо.

Чтобы понять испанскую душу, надо смотреть на ноги в танце – там она, все её извивы, тайные страсти, обиды и строгое предупреждение на будущее – шутить с ней небезопасно.

Русская душа – в сердце. Это она болит, когда получает удар в грудь, и эту боль из неё не вынуть ни на этом, ни на том свете.

Шифровальщики

Лето было сухое, и к концу августа полетела листва. Желтые листья берёз сыпались в пруд и плавали там плотным ещё дышащим ковром. Начались дожди, и дорогу сразу развезло. И тут поселок облетела странная весть – у генерала Сташенко пропал сын. И не один, а с женой и пятилетней дочкой. Тот самый сын с женой и дочкой, что недавно навещал родителей на даче. Был он в штатском. Дочка поиграла немного в песочнице на берегу пруда, но мать скоро увела ее домой. Вот и всё, что заметили соседи.

Ч ёрная "волга", свирепо одолевая глиняные колдобины, добралась до генеральской дачи возле пруда. Из "волги" вышли майор и капитан госбезопасности и быстро прошагали к крыльцу. Уехали они только к вечеру. А на следующий день вернувшиеся из леса грибники сообщили, что вокруг посёлка солдаты прочёсывают ельник, заросли крапивы, обшаривают старые заросшие мхом окопы, оставшиеся ещё с той, великой, войны, когда в этих лесах гремели бои.

Женщины на это известие сокрушённо закачали головами, вздыхая "бедная Тамара, единственный сын", им уже мерещились трупы убитых. Мужчины хмуро молчали.

Через неделю чёрная служебная "волга" появилась снова, но это никого уже не заинтересовало – женщины пошептались, поглядели из-за забора и только. Мужчины и вовсе от хозяйственных дел не отвлеклись. Когда “волга” уехала – никто в этот раз и внимания не обратил.

Всем уже всё было известно. За два дня до того Чумаков, председатель садового товарищества, ездил в райцентр менять газовые баллоны и по дороге свернул на склад, взять кой-какой пиломатериал, а там над всеми начальником стоял его бывший сослуживец, майор в отставке, главный шифровальщик Иван Шорох, и вот когда уже Чумаков, любовно погрузив новоприобретённое добро, распрощавшись, полез в кабину, Иван слегка попридержал его и, наклонившись к нему поближе, негромко сказал:

– Сбежал гад. Из-за него всем отпуска поотменяли.

– Вся работа теперь насмарку, придётся ребятам по новой начинать, – ответил Чумаков и со злостью плюнул в сторону. Они поняли друг друга с полуслова.

Вернулся в посёлок председатель туча тучей и перво-наперво, ничего не объясняя, наказал жене к Сташенко в дом не ходить и с женой его никаких разговоров не вести.

Урожай яблок и слив захлёстывал посёлок, надо было заполнять корзины. Ожидали скорых заморозков и добирали позднюю малину с кустов и овощей с грядок. Торопились в хлопотах, некогда было глядеть по сторонам. Детей увезли в город в школы и детские сады. В посёлке сделалось по-осеннему тихо. Остались одни пенсионеры, всё больше отставники, получившие здесь землю перед увольнением из армии. Работали не покладая рук на своих участках. Встречались только на берегу пруда, когда приезжала продуктовая лавка. Быстро раскупали молоко, хлеб и прочее необходимое и спешили к себе в сады, на грядки – трудяги.

В тот день лавка припозднилась, решили, что вовсе не приедет, и так уж вышло, что покупателей пришло мало, всего несколько человек. И тут вдруг появился Сташенко, о котором все, казалось, позабыли. Немногочисленная очередь словно заледенела. Он сказал всем сразу, будто в пространство,“добрый день”, но ему никто не ответил. Люди расступились, и он очутился впереди всех у прилавка.

Пока он покупал и расплачивался с продавщицей, никто вокруг не произнёс ни слова. Но вот он повернулся, чтоб уйти, и остановился – трое мужчин в галифе, заправленных в резиновые сапоги, загородили ему дорогу. Это были председатель Чумаков, отставной полковник Рахманов, тоже бывший шифровальщик, и ещё третий, фамилию, которого Сташенко забыл, помнил, что из ракетчиков.

– Сын за отца не отвечает, – глядя в упор на отставного генерала, сказал тот, что из ракетчиков. – А вот отец за сына отвечать должен. Не место таким здесь.

– Не место, – сурово повторил Чумаков, и Рахманов согласно кивнул.

Каким “таким” никто из них не уточнил, но это и не требовалось. Отставной генерал молча зашагал прочь.

На следующий день Сташенко с женой уехали из посёлка и больше никогда там не появлялись. Сад их заглох, всё поросло бурьяном, замок на воротах проржавел… Хозяев никто не вспоминал, что с ними стало, никому до этого не было дела. Чумаков и Рахманов знали и об их судьбе, и о судьбе их сбежавшего сына во всех подробностях, но никогда не говорили об этом, даже меж собой. Шифровальщиков бывших не бывает.

Жидовская морда

Она взяла кошёлку и пошла на рынок, который её мать когда-то называла «базар», но сама она говорила так, как говорили все вокруг – «рынок».

Весна в этом году была поздняя, но дружная. В одно мгновенье всё в городе зазеленело, расцвело, засияло и помолодело. Заблестели купола на соборе – перед Пасхой. Во всю заливались и щебетали птицы.

Она шла и прислушивалась к их голосам, хотя на душе у неё в это утро было совсем не по-весеннему. Ночью ей приснился погибший в войну муж, будто бы он стоял на одном берегу реки, а она на другом, и он махал ей рукой и звал к себе, а она кричала ему на тот берег, что никак не может, потому что у неё много дел. «Ну, какие у меня дела, – мысленно рассуждала она, осторожно перешагивая юркий, как ртуть, ручеёк. – Впустую живу».

С тех пор как она перестала изо дня в день в любую погоду через весь город добираться в роддом, где сорок лет проработала сначала старшей акушеркой, а потом главврачом, особого смысла в своём существовании она не видела. Трое её приёмных детей разлетелись по всему миру, звонили, писали, присылали фотографии своих чад и домочадцев с видом на собственный дом и дорогой автомобиль, звали в гости и насовсем, но она не ехала, понимая, что у них своя жизнь, в которой она им не помощница, а лишь обуза. К тому же боялась тронуться с места – сердце заметно ослабело, и память её подводила.

Здесь же, на родной почве, всё было ей привычно, да и то сказать, в городе едва ли не каждый взрослый житель появился на свет под её присмотром и с её помощью. Многие её помнили, и порой на улице прохожие с ней здоровались, или она слышала за спиной своё имя. Но при этом жила она уединённо, дружбы ни с кем не водила, существовала себе потихоньку, размеренно, экономно. «Как цветок на окне, – рассуждала она о своей жизни, – только от цветка всё кому-то радость… Правда, мороки со мной никому нет, и то слава богу…»

Налетел свежий с близкой реки ветерок, принёс с собой запах чистой воды, мокрого луга и вербы. Вспомнилось чудес…

– Ты что, ослепла, жидовская морда? Под колёса лезешь!

Из открытых ворот базы на полном ходу выкатился грузовик с ящиками пива. Растерявшись, она отступила назад, поспешно, неловко, и он пропёр мимо, задев её бортом по плечу. Водитель высунулся из кабины и, матерясь, сверкая золотым зубом, крикнул: «Из-за тебя в тюрьму сядешь! – и со смаком повторил: – Жидовская морда!»

Плечо разболелось не сразу, и до рынка она всё-таки дошла, купила там сухофруктов и баночку мёда, но обратно уже еле плелась. Дома намазала ушиб меновазином, потом прилегла. «Вот почему он мне снился, – подумалось ей, – ведь была на волосок от смерти… Это он меня так предупреждал… Знал бы он…» Она не довела свою мысль до конца, потому что это была очень неприятная мысль, от которой, когда она приходила ей в голову, подымалось давление и болело сердце.

Морщась от боли, она встала, открыла шифоньер и вынула оттуда свёрток, закутанный в чистую льняную наволочку. Освободив от материи, поставила на стол старинную деревянную доску, икону без оклада, на которой была изображена Божья Матерь с младенцем. Когда-то она подобрала эту вещь на помойке, разорённую, никому не нужную – странный, давно забытый цвет платья Богородицы тогда привлёк её внимание… Случалось, не часто, повинуясь какой-то неясной воле, она доставала икону и рассматривала её. Сейчас она посмотрела в глаза Марии.

На младенца она не взглянула. Она знала, что он вырастет. Её собственный сын умер в младенчестве – в эшелоне, идущем через всю страну с запада на восток, из которого на каждой станции выносили завёрнутых в тряпье детей и стариков. С тех пор столько младенцев побывало у неё в руках, столько раз она вправляла, направляла, вытягивала, шлёпала, поворачивала, осматривала их головёнки, ручки, ножки, пальчики, попки, пипки, животики, столько раз наблюдала борьбу за жизнь всеми инстинктами, будто зажжёнными фарами, пронизывающими мглу, что не только могла безошибочно определить вес новорождённого с точностью до десяти граммов, но и его способность войти и закрепиться на этом краю света. Она давно поняла предназначение их всех, нуждающихся в охранении и сбережении, и не было у неё к ним – и к нему – ни вопросов, ни упрёков, ни просьб, ни молитв.

Она смотрела в глаза матери, полностью поглощённой собственным сыном и не видящей вокруг никого и ничего, трепещущей от страха за его судьбу и таящей последнюю надежду, надежду… Множество таких матерей в своё время проходило перед нею, и ничего незнакомого, особенного, не было в выражении этого лица на иконе, но само это лицо, проступавшее сквозь двухтысячелетние искажения и приписки, само это лицо, само лицо, лицо…

Она усмехнулась и, снова закутав доску в наволочку, спрятала её в шкаф. До следующего раза.

Клубника со взбитыми сливками

У Неё была работа и дом и больше ничего. И Она подобрала на улице пёсика-хромушку. Привела домой, покормила, вымыла, расчесала, вылечила. Специальный коврик постелила – место для сна. И стал бывший хромушка вести жизнь достойную, интеллигентную, дом охранять и в отсутствии хозяйки человеческие слова заучивать – «сидеть», «лежать», «дай лапу», «принеси тапочки», «молодец», чтобы вечером не дай бог не перепутать, не опозориться. И всё было хорошо.

Но через некоторое время пришёл за пёсиком мальчик. «Это моя, – говорит, – собака, только она у вас потерялась». А сам смотрит и узнать свою собаку не может. А ещё смотрит и видит – в миске у пёсика каша с сосисками, на кусочки порезанными, чтобы пёсику удобнее есть было. Не утерпел, наклонился и вытащил из миски кусочек и в рот сунул. Съел. Думает: пёсик не скажет, а Она не заметит. Заметила. Велела руки помыть и за стол сесть. В кашу масло добавила, сосиски горячие на тарелку выложила, огурчик зелёненький нарезала, и большую кружку компота со всякими ягодами налила, и всё это мальчику придвинула. Он съел и ещё попросил. «Нет, – говорит Она, – сейчас надо уроки учить. А как уроки выучишь, чай с пирогом будем пить». Ну, мальчик от неожиданности все уроки и выучил. Так у них и пошло: каждый день он все уроки учит, а потом они чай пьют и что-нибудь вкусненькое едят. И пёсика не забывают. И всё было хорошо.

Но через некоторое время пришёл за мальчиком папа. «Это мой, – говорит, – сын, только он у вас потерялся». А сам смотрит и узнать мальчика не может – румяный такой мальчик и не дерётся, и по лицу заметно, что умный. И ещё видит – на столе пирог стоит с вареньем, на кусочки порезанный, чтобы мальчику удобнее брать было. Мальчик ест, а папа смотрит, как он ест, и думает: вот бы попробовать. Только все отвернулись, он раз и взял кусок со стола. Один пёсик это видел, но ничего не сказал, глаза опустил и всё. Но Она тут же догадалась: кусок-то был последний. «Что же это вы, – говорит, – последний кусок взяли? Его специально для пёсика оставили. Да и не любите вы с вареньем». Папа стоит красный, как рак, правду о себе слушает. Потом взмолился: «Отработаю я этот последний кусок. Может, у вас утюг сломался, я починю». И действительно, утюг починил. А когда ремонт закончил, Она ему тарелку борща налила и котлеты с жареной картошкой на второе предложила. Он не отказался. Всё съел и добавки спросил, и ещё водочки бы. Но Она со стола убрала, крошки смахнула. «Кран у меня на кухне течёт, – отвечает, и так сердито. – Последний-то кусок не легко отработать». И остался папа мальчика последний кусок отрабатывать. Так у них и пошло: пёсик дом охраняет и человеческие слова запоминает, мальчик науки изучает, папа последний кусок отрабатывает, а Она проверяет, правильно ли у них получается. И у них правильно получается. И на радостях они чай пьют и обязательно что-нибудь вкусненькое едят. И всё у них было хорошо.

Но через некоторое время пришёл седой старичок, папин папа, дедушка мальчика. «Это мой, – говорит, – сын-кормилец и мой внук-утешитель, никак они в вашем доме потерялись». А сам смотрит и глазам не верит – мальчик румяный, вежливый, в тетрадке пример решает, а сын на стремянке, работает, книжную полку к стене привешивает, довольный, даже поёт, себя похваливает, мол, «молодец, как солёный огурец». Глянул дедушка на стол, а там вовсе не солёный огурец, а вареники со сметаной, и пар от них подымается. Дедушка над столом замер и пар нюхать стал. Глаза закрыл, так ему приятно сделалось. Но Она рукой пар этот развеяла и велела глаза открыть, чтобы дедушка ложку мимо рта не пронёс и сметаной скатерть не закапал. Но дедушка всё равно закапал – разучился он вареники со сметаной есть, забыл, когда и ел их в последний раз. «В таком случае, – говорит Она, – будете каждый день есть вареники со сметаной, пока не вспомните». На третий день дедушка перестал капать сметаной на скатерть и вспомнил, что в последний раз ел их аккурат в первую империалистическую, и тогда Она дала ему пирог с капустой, который он тоже совсем забыл и поначалу не признал. А когда вспомнил пирог с капустой, то оказался прямо перед шарлоткой, и тут дедушка окончательно сконфузился, потому что ничего подобного пробовать ему в жизни не доводилось. Но Она ему не поверила. «Не может быть, – говорит, – чтобы не пробовали. Это память вас подводит. Надо вам её тренировать». И права оказалась. Долго мучился дедушка, но вспомнил – ел-таки он эту шарлотку! Ел, хотя и не самолично, а так сказать, устами матери, в драгоценной утробе её обретаясь. Отменной кухаркой была мамаша, но до того утомлялась от господских бланманже, что для собственного потребления выпекала на скорую руку эту самую шарлотку и подавала её, золотистую, сахарной пудрой обсыпанную, гостям дорогим – старшей горничной Ефросинье Парамоновне и главному камердинеру Карлу Осипычу. Во чего дедушка вспомнил! Память-то как свою развил! Поразительный медицинский факт, без всякого внушения со стороны.

Так у них и шло всё: пёсик дом охраняет, уже все русские слова выучил, за французские принялся: «тубо», «апорт», «шер ами» и прочие. Мальчик в науках преуспевает. Любые трудные задачи как орехи щёлкает. Пишет без ошибок. Звёзды на небе в лицо узнаёт, музыке захотел учиться. Папа для него телескоп изобрёл, своими руками пианино смастерил – трудится без перекуров и радуется, что долго ещё ему последний кусок не отработать. А дедушка вспоминает, когда какую еду он ел, память тренирует. Она же строго за ними следит, и ещё за тем, чтобы у них всегда было что-нибудь вкусненькое. И всё у них было хорошо.

Но через некоторое время – через какое, точно неизвестно, но это «некоторое» было очень симпатичное время, даже обидно, что с ним случилось это «через», даже мне обидно, потому что я переживаю, когда случаются всякие «через», не люблю я этого, совсем не люблю! Ну, ладно, не обо мне речь. В общем, через… да… пришла мама мальчика, жена его папы. «Это мой, – говорит, – сын-наследник и мой муж-глава семьи, они у Вас тут ненадолго потерялись». А сама смотрит на свою семью и дивится: мальчик – вундеркинд, муж – трезвый как стёклышко, и папаша его не в маразме, и даже у пса порода появилась! И ещё смотрит – сидят они все за столом и едят клубнику со взбитыми сливками и даже собаке дают, и уже подчистую ягодки подбирают, ничегошеньки не остаётся. И не стыдно им! «От клубники умереть можно. От неё аллергия бывает», – говорит мама мальчика, берет его за руку и уводит. Тот, конечно, сопротивляется полегоньку, но куда денешься – мама-то родная, а не какая-нибудь. Пёсик виновато голову понурил и за ним – маленький, но всё-таки хозяин, жалко его… Папа мальчика посидел, подумал, потом встал, телескоп в коробку сложил, пианино под мышку сунул и пошёл следом. Семья, святое семейство, значит…

Она из окошка выглянула, видит – мальчик за руку с мамой и пёсик за ними в одну сторону удаляются. А папа мальчика с двумя неизвестными из дома вышел и в другую сторону направился, по дороге они уже телескоп на запчасти развинтили и пианино на плавленый сырок обменяли – для закуски.

«Ну, – думает Она, – хоть дедушка со мной. Будет мне про старую жизнь рассказывать. Очень приятно слушать про то, что никогда уже не повторится. И к чаю у нас обязательно будет что-нибудь вкусненькое…» И подходит Она к дедушке, чтобы сказать ему, как мирно, как славно они вдвоём заживут, и обнаруживает, что дедушка-то умер. Оказывается, чуть только он свою невестку завидел, маму мальчика, жену своего сына, – так сразу и умер.