Читать онлайн Именем Земли (сборник) бесплатно

Каждый текст – это сотворение мира. Иногда – совершенно нового; в этом сборнике немало таких миров. А иногда миру становится тесно в рамках одного, пусть даже большого, рассказа. Он начинает расти, возникать в других рассказах, прорываться в повести и романы. Даже не знаю, удача это или беда. Но когда я поставил точку в рассказе «Дорога на Веллесберг», то уже понимал, что мир отпустит меня не скоро. Возникла даже мысль объединить все рассказы в единый цикл, взяв названием цитату из известной песни – «Прекрасное далеко». Повесть или даже роман в рассказах… На тот момент идея представлялась мне достаточно оригинальной. Мир жил, я видел его. Мир был интересен.

И все-таки я не смог этого сделать. Романы или повести более поддаются организации труда. У рассказов свои законы. Рассказ – порождение мгновения. Луч солнца в окне, глоток горячего кофе, обрывок чужой фразы – никогда не знаешь, что станет толчком, что заставит сесть за клавиатуру. Лишь сейчас, спустя почти десять лет после того, как был начат этот маленький цикл, я рискнул объединить его под одним названием – как и планировалось изначально…

«Дорога на Веллесберг» был моим первым прикосновением к миру «Прекрасного далека». Затем был написан «Мой папа – антибиотик», рассказ с другими героями, связанный с «Дорогой» довольно тонкой нитью, и все-таки – необходимая часть этого мира. Потом была «Почти весна», рассказ, писавшийся долго, болезненно, и, может быть, поэтому очень мне дорог. И совсем уже недавно я написал «Запах свободы». Меня почему-то не прекращала преследовать сцена знакомства героев «Дороги», вставали перед глазами пустой ночной вокзал, светящиеся вывески над безлюдным перроном, шум моря и какие-то навязчивые, грустные, тихие мелодии. Выхода не было – пришлось вернуться к давным-давно оставленному миру.

Если же попытаться составить хронологическую последовательность событий, то она совсем иная. «Мой папа – антибиотик» станет первым рассказом цикла, «Запах свободы» следующим, лишь затем происходят события «Дороги на Веллесберг», и завершает цикл (на данный момент) рассказ «Почти весна». Читатель, любящий хронологию, может попробовать прочитать рассказы именно в этом порядке. И все-таки… все-таки я бы советовал придерживаться той последовательности, в которой рассказы идут в сборнике. Порядок написания в данном случае важнее, ведь именно так я открывал для себя мир «Прекрасного далека».

Не знаю, вернусь ли я к нему еще. Все может быть. Когда-то он прорвался даже в роман «Стеклянное море», хотя первоначально этого никак не планировалось…

И самый странный, для меня во всяком случае, вопрос – хороший ли это мир? Добрый ли он? Хотел бы я в нем жить или нет? Ведь это действительно мир победившего благополучия, сытая и благоустроенная планета Земля, где «в прошлом войны, вонь и рак…». Мир, где можно спокойно гулять вечерами, где каждому гарантирован кусок хлеба, крыша над головой и бесплатные штаны. Почти утопия.

Но почему-то так трудно придумать утопию, где совсем нет боли…

Дорога на Веллесберг

Ветер гнал над степью запахи трав. В воздухе словно метались разноцветные знамена, даже в глазах рябило. Я сказал об этом Игорю, но тот лишь усмехнулся:

– Чтобы унюхать, что ты чуешь, надо собакой родиться. По-моему, воняет гарью.

Гарь я тоже чуял. От посадочной капсулы осталось грязно-черное, медленно оседающее полотнище. Там, где опоры впились в почву, ленивыми багровыми гейзерами вспухал запах сгоревшей земли. Наверное, того, кто увидел бы это впервые, зрелище могло захватить… Цветные пятна в воздухе дрогнули, исчезая. Так гораздо лучше, только рот быстро пересыхает. Но я привык. Не посоветую, правда, медикам из Центра Совершенствования подходить ко мне с предложением об активации генов моим детям. Могу и не сдержаться. А в общем, я привык.

Игорь неторопливо поправлял одежду. Особо аккуратным видом он никогда не отличался, а сейчас был встрепан донельзя. Порванная на спине (для вентиляции) рубашка выбилась из обрезанных чуть ниже колен брюк. Сами брюки представляли собой шедевр роддерской моды: правая половина из джинсовой ткани, левая – из металлизированного вельвета. На груди на тонкой серебряной цепочке покачивался амулет – настоящий автоматный патрон второй половины двадцатого века. Зато волосы были очень тщательно разделены на семь прядей и выкрашены в семь цветов. Игоря можно было с ходу снимать для передачи «Роддеры: новые грани старой проблемы». Впрочем, кажется, он пару раз в ней снимался… Игорь поймал мой взгляд, подмигнул, но ничего мне не сказал. Скосил глаза на нашего нового спутника – тот неловко выбирался из люка капсулы:

– Эй, как тебя… Рыжик!

«Рыжик» повернулся. Быть ему теперь Рыжиком на веки вечные. Если Игорь дает прозвище, оно прилипает намертво. Да в новеньком и действительно было все необходимое: солнечно-рыжие волосы, быстрый, чуть хитроватый взгляд и такая же немного лукавая улыбка.

– Меня зовут Дэйв. А вас?

Ха! Имя у него тоже было рыжее, солнечное. По-русски Дэйв говорил неплохо, только слегка нажимал на гласные.

– Не-е, – дурачась, протянул Игорь. – Тебя зовут Рыжик. Его – Чингачгук, можно Миша, – докончил он, увидев мой выразительный жест. – А я Игорь.

– Просто Игорь?

Да, новенькому палец в рот не клади. Он смотрел на Игоря так, словно придумывал ему кличку.

– Просто Игорь. Тебе сколько?

Дэйв смущенно пожал плечами, словно не знал, что ответить. Зависшее в зените солнце сверкнуло на золотом кружке, приколотом к его травянисто-зеленой рубашке.

– Одиннадцать.

– Ясно. Знак давно получил?

Рыжик глянул на кружок:

– Недавно. Утром.

– Во дает! – Даже Игоря такое сообщение лишило иронии. – Получил и сразу слинял? А родители? Сцен не устраивали?

– Нет. Они, кажется, даже обрадовались.

Игорь замолчал. Потом заговорил снова, и я обалдел – таким неожиданно мягким, дружеским стал его голос.

– Ты держись пока с нами, Рыжик. Мы с Мишкой роддеры старые, опытные. По три года по дорогам болтаемся.

– А вам сколько лет?

Игорь засмеялся:

– Учти, Рыжик, мой вопрос о возрасте был провокацией. Роддеры на такие вопросы не отвечают, в лучшем случае говорят, как давно получили самостоятельность. Но ради знакомства скажу – тринадцать. И еще. Спрячь свой знак. Роддеры это напоказ не носят.

Я усмехнулся, глядя, как торопливо снимает Рыжик свой золотой кружок. Знак делают из позолоченного титана, запрессовывая внутрь идентификатор и оттискивая на поверхности слова: «Достиг возраста персональной ответственности». На обороте – имя.

Игорь повернулся ко мне:

– Ну что, Чингачгук, пойдем в горы?

Горы неровной гребенкой тянулись к горизонту. Обмазанные синеватым снегом вершины заманчиво поблескивали над темной каймой деревьев. Там, в горах, сосны по двадцать метров. И никаких запахов, кроме снега и хвои…

– Далековато, – небрежно произнес я, уже зная, что пойдем. – Километров сто с гаком.

– Куда нам торопиться-то, роддерам…

Мы с Игорем понимающе смотрели друг на друга. Игорь знает, каково мне. Иначе бы мы не проводили половину года в горах…

– Да, – повернулся я к Дэйву. – Мы же забыли тебя поблагодарить, Рыжик.

Назвав его так, я невольно смутился. Не люблю кличек.

Но Рыжик, похоже, уже привык к новому имени.

– Точно, – подхватил Игорь. – Ты нас спас. А то сели бы мы в лужу.

Он был прав.

В пассажирском салоне стратолайнера могла поместиться великолепная лужа, в которую и уселись бы два самонадеянных роддера. Салон тянулся широченной стометровой трубой, залитой мягким оранжевым светом. В четырех рядах кресел дремали, слушали музыку и смотрели телешоу редкие пассажиры. Лайнер летел полупустым, как и положено рейсу из Флориды в самом начале курортного сезона.

Мы с Игорем сидели рядом со стеклянной кабинкой диспетчера, установленной в середине салона. Наверное, близость к ней и навела Игоря на мысль покинуть самолет. Когда бархатный голосок стюардессы объявил из спинки кресла, что через пятнадцать минут лайнер пролетит над Скалистыми горами, Игорь легонько толкнул меня в бок. Я замычал, не раскрывая глаз. Хотелось подремать – всю ночь мы шли по обочине дороги, добираясь из города в аэропорт. Проходящие машины иногда тормозили, сигналили, но мы упорно шли дальше. Настоящий роддер не садится в автомобиль без крайней необходимости. Из одной машины, сигналившей особенно настойчиво, нас даже беззлобно обругали… Теперь я хотел спать, а Игорь неумолимо тормошил меня:

– Чинга! Большой Змей! Ну, Мишка!

Я вопросительно посмотрел на него.

– Давай возьмем капсулу и смотаемся.

– Зачем?

– Просто так.

Вся прелесть поступков «просто так» в том, что их не надо объяснять даже себе.

– Давай…

Мы поднялись с кресел. Как всегда после резкой смены положения, запахи ударили по мне с новой силой. Прежде всего – запах самолета. Трущийся металл, гнущаяся пластмасса, искрящие контакты, подгорелые изоляторы, потекшая смазка, свежевыкрашенные панели и еще тысячи знакомых и незнакомых запахов сливались, к счастью для меня, в единый, воспринимаемый как шершавое, скрипящее фиолетовое пятно над головой. К нему можно было легко привыкнуть и перестать замечать. Но вот аромат резких французских духов, плывущий от женщины в конце салона, оказался неизбежным и неуничтожимым. Он бил прямо в подсознание жаркой багряной волной, и стоило большого труда вынырнуть из нее, вновь думать спокойно и без усилий.

– Прошу выделить нам капсулу для посадки в пролетаемом районе, – вежливо сказал Игорь диспетчеру. Тот оглядел нас и… Я почувствовал, как темнеет его запах – в кровь выплеснулись стрессовые гормоны, на коже проступил незаметный для глаз пот.

– На каком основании?

Будь на нашем месте взрослые, диспетчер и спрашивать бы не стал. Что ему, капсулы жалко, что ли?.. Но к роддерам у многих отношение малодоброжелательное. Игорь вздохнул и вытащил из кармана свой знак самостоятельности. Я – свой. Пассажиры, сидевшие поблизости, уже посматривали на нас с любопытством. Еще бы. Два мерзких, грязных, скандальных роддера требуют, чтобы им, как порядочным гражданам, дали капсулу для индивидуальной посадки.

– Как мне кажется, серьезных оснований для высадки у вас нет?

Я понимал диспетчера. Перед ним стояли два пацана. Один – в диком костюме, с разноцветными волосами, загорелый и исцарапанный. Другой поаккуратнее (не люблю выкрутасы в одежде), со светлыми волосами (меня тошнит от запаха краски), светлокожий (ко мне загар плохо липнет)… но все равно – роддер. И эти роддеры из пустой прихоти передумали лететь в Токио и решили высадиться у подножия Скалистых гор…

– Увы. Капсула дается лишь при наличии веских причин. Или если ее просят не менее трех пассажиров…

Поединок кончался не в нашу пользу. Роддеров оскорбили и публично продемонстрировали остальным пассажирам их беспомощность. Теперь речь шла уже о том, чтобы спасти лицо. Игорь с надеждой осмотрел салон. Но никого похожего на роддера не увидел. Лишь рядах в пяти от нас сидел мальчишка. Но уж слишком ухоженный, домашний был у него вид… На всякий случай я кивнул ему. Мальчишка кивнул в ответ и встал. Пошел по проходу, касаясь рукой знака на груди, словно боялся, что тот может исчезнуть. Я успел лишь заметить, что мальчишка рыжий и совсем маленький, не больше одиннадцати лет.

– Я тоже желаю сойти с самолета здесь.

Проголодались мы лишь к вечеру – как раз перед тем, как Игорю пришла в голову идея о капсуле, в самолете разносили обед. Весь день мы бодро шагали по степи, временами устраивая привалы, болтая, рассказывая разные смешные истории. Говорили в основном мы с Игорем. Рыжик слушал и нерешительно улыбался. Наконец он осмелел и рассказал историю про девчонку, решившую обмануть тест-компьютер и пораньше получить знак самостоятельности. История была с бородой, но мы сделали вид, что не слышали ее раньше. Рыжику сейчас тоскливо, это мы понимали.

Солнце уже коснулось горизонта, когда Рыжик взмолился:

– Ребята, давайте зайдем куда-нибудь, перекусим…

Игорь засмеялся:

– Куда?

Вокруг нас простиралось бесконечное степное море. Трава, мелкие синие цветочки, чахлые кустики. Воздух тихо звенел – какие-то насекомые устроили вечерний концерт. Из-под ног иногда вспархивали птицы. Настоящий рай для энтомологов и орнитологов, желающих изучить степь в ее первозданном виде. Вот только кафе или бутербродной никто поблизости не предусмотрел.

– А куда же мы тогда идем? Здесь что, нет ни одного дома?

Игорь взглянул на меня. Я – на нежно-розовые облака, дрейфующие в потемневшем закатном небе. Откуда-то справа тянуло домом – теплым, недавно испеченным хлебом, жарящимися котлетами, горючим для флаера. Но идти туда мне не хотелось. Какое-то шестое чувство предостерегало.

– Не знаю, – самым беззаботным тоном ответил я.

С сомнением хмыкнув, Игорь достал из кармана две маленькие плитки шоколада. С одной хитро смотрел утенок Дональд с шоколадкой в клюве. На другой был изображен Микки Маус. У него шоколад выглядывал из плотно сжатого кулачка. Вид у мышонка был воинственный, отдавать сладости он явно не собирался.

– Питайтесь, – тоном заботливого воспитателя в детском саду сказал Игорь.

Мы с Рыжиком одновременно разорвали обертки шоколадок. Микки на моей зашевелился, разжал ладошку. Глаза у него засверкали, тоненький, знакомый по тысячам мультфильмов голосок произнес:

– И я, и все мои друзья любим шоколад с орехами фирмы «Байлейс»!

Запись кончилась, Микки Маус на картинке опять замер. Шоколадку мышонок протягивал вперед. Даже на рисунке она выглядела аппетитно.

– А у меня молчит… – обиженно начал Рыжик. Но его прервал пронзительный возглас Дональда:

– Микки прав, но шоколад «Медовый» фирма «Байлейс» поставляет даже астронавтам Десантного Корпуса!

Игорь задумчиво произнес:

– А ведь они упрятали в эти обертки не только динамик и синтезатор речи, но еще и блок сопряжения! Будь у нас побольше шоколадок, рисунки переругались бы, выясняя, какой шоколад вкуснее!

Рыжик рассмеялся: наверное, представил себе ругающиеся обертки. Игорь же продолжал:

– Чтобы придумать и производить эту ерунду, десятки людей годами возились с микросхемами, изобретали рисунки, движущиеся на обычной бумаге…

– Это жидкокристаллический рисунок, – вставил Рыжик. – Я читал…

– Я тоже. Ты бы хотел лет пять просидеть в лаборатории, уча Дональда раскрывать нарисованный клюв и ронять нарисованный шоколад?

– Нет.

– И я не хочу. И Мишка. Потому мы здесь, в степи. Потому мы роддеры, люди дороги, бродяги и путешественники! Мы не занимаемся бесцельной работой, не делаем вид, что нужны этому миру. Мы просто живем!

Игорь завелся, я это почувствовал. Сумрак, легкий ветерок, треплющий его семицветные волосы, новый ошеломленно внимающий слушатель…

– Потому снова и снова люди бросают дома и выходят на дорогу. А все дороги сливаются в одну, имя которой – жизнь. Потому…

– Потому мы будем ночевать под открытым небом, – вставил я. Игорь обиженно замолчал.

– И кажется, под дождем, – уточнил Рыжик.

Обычно мы берем с собой палатку и еще что-нибудь из туристского снаряжения. Но на этот раз оказались в дороге слишком неожиданно. Я глядел, как Игорь пытается соорудить шалаш из ни в чем не повинных кустиков. Потом взглянул на Рыжика. Разрекламированный Дональдом шоколад его не утешил. А с севера и впрямь наступали тучи. Где-то далеко, километров за пятьдесят, дождь уже шел…

Я вздохнул:

– Игорь, в получасе ходьбы от нас чей-то дом.

– А?

– Там сейчас ужинают.

Игорь пнул ногой свое сооружение, и сплетенные верхушками кустики распрямились.

– Так чего валял дурака? Большой Змей… Змея ты, а не Чингачгук. Еще мой шоколад лопал…

Оправдываться я не стал. Даже сейчас мне не хотелось идти в этот дом.

К ужину мы опоздали. Окруженный маленьким садом каменный двухэтажный дом возник в степи как мираж. Среди деревьев тускло светилась короткая сигара флаера. Несущие плоскости подрагивали, мигали сигнальными огнями, но в кабине никого не было. Наверное, компьютер проводил тест-проверку машины.

На лужайке перед домом сгребал в кучу сухие листья рослый загорелый мужчина в закатанных до колен джинсах. Игорь покосился на меня, и я ободряюще улыбнулся – запах горящих листьев меня не раздражал. Мужчина повернулся, и на лице его появилось нечто вроде удовлетворения. Он оперся на длинные пластиковые грабли и молча ждал.

– Здравствуйте, – вежливо произнес Игорь. – У вас не найдется старой палатки и пары банок консервов?

Мужчина улыбнулся.

– Нам можно говорить по-русски? – чуть смутился Игорь. – Или…

– Почему же нет, можно и по-русски, – очень чисто, но явно не на родном языке выговорил мужчина. – Палатки и консервов нет, но найдутся три пустые кровати и не успевший остыть ужин.

– Что ж, спасибо и на этом, – вздохнул Игорь. – Хотя дырявая палатка… – он взглянул на хмурящееся небо, – этой ночью была бы романтичнее.

Мужчина продолжал улыбаться:

– Я рад, что вы все-таки зашли ко мне. Тимми!

Из окна на втором этаже появилась мальчишеская голова. Еще через две секунды Тим скатился по лестнице и остановился перед нами. Вид у него был самый обычный: растрепанный, в шортах и футболке, не старше нас с Игорем. Но что-то непонятное кольнуло меня. Я посмотрел на Игоря – глаза у него сузились, словно он целился в кого-то… Черт, что он опять задумал?

– Тим, проводи ребят в столовую, – обыденным голосом сказал мужчина. Можно подумать, к ним ежедневно заходят роддеры!

– Пойдемте, – мотнул головой Тим. – Что вначале, ужин или душ?

– Ужин, – усмехнулся Игорь. – Веди нас, Кожаный Чулок.

– Тогда уж лучше Следопыт.

Мы с Игорем удивленно посмотрели друг на друга. Мало кто сейчас помнит героев Купера. А Тимми уже вел нас по широкому, застеленному мохнатым синтетическим ковром коридору. Внутри дом казался гораздо больше, чем снаружи. Мне нравятся такие дома, немножко под старину, спокойные и уютные, ничем не напоминающие «экологические жилища» – эти уродливые полурастительные монстры, или не менее мерзкие «модульные» – нелепые нагромождения пластиковых пузырей.

Тим открыл тяжелую деревянную дверь. Именно открыл, потянув массивную бронзовую ручку, а не надавил кнопку встроенного в стену мотора. Похоже, этой кнопки вообще тут не было.

Нас окатило волной запахов. Даже Игорь с Рыжиком потянули носами. А я на секунду отключился…

Ваниль, сдобное тесто, шоколадный крем, цукаты. Жареная индейка, фаршированная яблоками. Лимонное желе, апельсиновый мусс и мороженое с орехами. Старые фильтры в кухонном кондиционере, впитавшие в себя аромат пищи за несколько последних месяцев…

– Что с тобой, Миша? – Игорь схватил меня за плечи. Я покачал головой:

– Все… все хорошо, даже слишком.

– Чинга… Все правда в порядке?

– Да.

Тим с недоумением смотрел на меня. Разглядывая кухню, я ощущал на себе его растерянный взгляд.

Это была именно кухня – а я‑то уверился, что нас ведут в столовую, где уже суетится кибер-стюард, а лифт доставки выплевывает подносы с пищей. Неяркий свет лился из притушенных светильников, потемневшие окна прикрыты оранжевыми шторами. Темно-коричневые деревянные панели, такие же шкафы и столики. Один стол побольше, возле него три стула с высокими спинками. Лишь электронная плита какой-то старой модели сияла подчеркнутой белизной. Перед ней стояла молодая женщина в длинном платье. «Сестра», – автоматически отметил я.

– Мам, ты нас накормишь? Это те самые роддеры!

«Мам…» Ладно. Но почему «те самые»?

– Тимми, не роддеры, а роуддеры. – Женщина улыбнулась. – Ведь так, ребята?

– Ваше обращение «ребята» мы принимаем по отношению к своему биовозрасту, – с достоинством ответил Игорь. Женщина снова заулыбалась. – Правильнее называть нас все-таки роддерами, это название сложилось исторически в начале века. Похоже, вы нас ждали?

– Нас вызвал по фону пилот стратолайнера, – с готовностью ответил Тим. – Сказал, что трое упрямых роддеров решили высадиться в пустынном районе, где ближайший дом – наш.

Тим выпалил это с явным восторгом. Даже наше упрямство прозвучало у него как неслыханное достоинство. У Игоря опять недобро блеснули глаза.

– Тимми, принеси себе стул, – скомандовала женщина. И снова повернулась к нам: – Вы можете звать меня миссис Эванс. Или, как это по-русски… тетя Ли. Меня зовут Линда.

– Вы очень хорошо говорите по-русски, – быстро вставил я, увидев, что Игорь уже собирается съязвить. – Вы жили в России?

– О нет. Я большая домоседка. Это… как произнести… увлечение моего мужа. Он лингвист, работает по программе «Конвергенция». Немножко учит нас…

– Папа знает восемнадцать языков, – заявил Тим. Он притащил еще один стул, держа его обеими руками перед собой. – А я – шесть.

Игорь усмехнулся. Для роддера шесть языков – не повод для хвастовства.

– Вы начнете с пирога, или подогреть что-нибудь посущественнее? – осведомилась миссис Эванс.

– Сладкое мы сегодня уже ели, – садясь за стол, ответил Игорь.

…Я проснулся резко, словно от толчка. Обычно такое случалось со мной в минуты опасности. Сейчас опасностью и не пахло. Я улыбнулся понятному лишь мне каламбуру, стараясь по-настоящему вслушаться в запах этого дома. Он не был ни злым, ни жестким, в нем не чувствовалось ни скрытой враждебности, ни затаенной тревоги. Почему же я ощущаю какой-то холодок? Почему со вчерашнего дня меня не оставляет беспокойство?

Повернувшись, я посмотрел на соседнюю кровать, где безмятежно спал Тимми. Хороший мальчишка. Хоть и не роддер, но явно не дурак, похоже, ему немного осталось до знака самостоятельности… А у меня не проходит к нему настороженность.

Вчера вечером, когда родители Тимми уже легли, а мы еще досматривали развлекательную программу по молодежному каналу, Игорь поинтересовался:

– А где мы будем спать?

Не отрываясь от экрана, где герой в сверкающем белом плаще крошил неизменным лазерным мечом исполинских тараканов, напевая при этом о цветах для своей любимой, Тимми сказал:

– Кто-нибудь со мной, а двое – в соседней комнате.

– Отлично, – бодро воскликнул Игорь. – Поболтаем перед сном.

Я поймал его взгляд и сжал губы. Моему другу явно попала вожжа под хвост.

– Да, – подчеркивая каждое слово, произнес я. – Ты же собирался рассказать Дэви про роддерские обычаи…

Мы с Игорем напряженно смотрели друг на друга. Это было ничем не хуже разговора.

«Ты против, Чинга?» «Конечно. Нечего дурить мальчишке голову». «Ерунда. Он будет наш».

Обычно, если Игорь решил обратить кого-то в нашу веру, это не занимало много времени.

– Тимми, покажи, куда идти. Спать хочется… – Я зевнул.

– Тогда я тоже ложусь, – выбрался из кресла Тим.

А Игорь усмехнулся и сказал слышимым лишь мне шепотом:

– Он станет роддером.

Не знаю, почему я восстал против этого. Никогда раньше мне и в голову не приходило мешать Игорю вербовать новеньких. Может, опять вмешалось ощущение непонятной опасности?..

– Тимми… – тихонько позвал я.

Откуда-то из глубины набросанных на соседнюю кровать пледов (кондиционер работал на полную мощность) вынырнула тонкая рука. Затем темноволосая голова.

– Я ждал, пока ты проснешься, – с готовностью объяснил Тим. – Вы же вчера здорово устали.

Я усмехнулся. Спросил:

– Что, подъем?

Тимми поморщился:

– Холодно… Кто только придумал эту гадость – кондиционеры.

– Кто только включает их в дождь… – в тон ему ответил я.

Тимми заерзал в постели.

– Знать бы, что на завтрак. Решили бы, стоит ли вставать.

Я втянул свежий, профильтрованный кондиционером воздух. Еще, еще… Мокрая трава и веточки мяты под окном, комочек клубничной жвачки на тумбочке Тима… Подтекшие и плохо замытые следы вишневого варенья на подоконнике… Сластена… Да куда этому малышу в роддеры?! Еще один вдох… И слабая разноцветная струйка запахов из дверной щели.

– Оладьи. С апельсиновым джемом, – задумчиво сказал я. – И горячий шоколад. Вставать будем?

Тимми взглянул на меня веселыми и удивленными глазами:

– Ты откуда знаешь?

– Запах, – откровенно ответил я. – У меня хорошее обоняние, не зря прозвали Чингачгуком.

Спорить Тим не стал. Вряд ли он подумал о том, какое обоняние способно различить запах пищи через два этажа и пять плотно закрытых дверей в вылизанной кондиционером комнате.

– А может, ты еще знаешь, сколько сейчас времени? – протянул он. Я неопределенно кивнул на стол, где поблескивали экранчиком мои часы.

Вставать Тимми явно не хотелось. Он покосился на стол, потом медленно вытянул к нему руку…

Часы с шуршанием поползли по стеклу. На секунду замерли у края, словно набираясь сил, крутанулись и тускло-серой молнией прыгнули в Тимину ладошку.

– Полдевятого. Точно, пора вставать, – со вздохом признал Тим.

Через секунду, сбросив одеяло, я уже стоял возле его постели:

– Тимми! Ты… психокинетик?

Он кивнул, вроде бы даже смущенный произведенным эффектом. А впрочем, стоит ли мне так удивляться? Да, психокинетиков во всем мире не более двухсот. Но я, например, вообще единственный в своем роде.

– Пошли лопать оладьи, чудотворец. – Я со смехом взял его за руку. И быстро глянул на ладошку.

Все верно, психокинетик. Фокус исключался начисто – кожу покрывала мелкая, уже исчезающая ярко-алая сыпь. Даже несильное телекинетическое воздействие не проходит для человека бесследно.

– Только при родителях не проговорись, – попросил Тимми, натягивая шорты и футболку. – Ага? А то они не понимают, что мне нужна тренировка, ругаются…

Дверь беззвучно открылась, и мы увидели Игоря. С ослепительной улыбкой, с торчащими во все стороны прядями волос. И со словами:

– Привет, роддеры, старые и молодые!

За завтраком миссис Эванс все пыталась нас развеселить. Подтрунивала над Тимми, который совсем не обижался на это, тормошила грустного и задумчивого Дэйва. Мы с Игорем понимали, почему Рыжик старается даже не смотреть на миссис Эванс, особенно когда та обнимает Тимми, и злились. Но миссис Эванс не прекратила беспечного разговора и после того, как Рыжик торопливо, давясь словами, сказал: «А у моей мамы оладьи никогда не получались…» И Дэйв, к нашему удивлению, постепенно повеселел. В конце концов они вместе с Тимми и миссис Эванс отправились в сад – посмотреть пруд и, может быть, искупаться. Мы остались – Игорь заявил, что нам нужно заказать кое-какие вещи и еду по линии снабжения.

Разговор я начал, едва закрылась дверь, а Игорь лениво подошел к дисплею.

– Командир, пора смываться.

– Что за новый чин? – удивленно-наигранно поинтересовался Игорь. – И в чем причина спешки?

– Я не знаю, – честно ответил я. – Но тут оставаться не стоит.

– Чинга, – уже серьезно продолжил Игорь. – Как только я увижу, что Тимми решил уйти в роддеры, мы отсюда слиняем.

– Что он тебе так сдался? Захочет – и сам уйдет.

– Я его не пойму, Чинга. Обычно сразу видно, станет человек роддером или нет. А Тима я не пойму. Интересно побороться.

Мне вдруг стало все равно.

– Как знаешь, Игорь. Я тебя предупредил.

Игорь сосредоточенно сопел, нажимая кнопки на терминале доставки.

– Хочешь икры? – неожиданно спросил он. – Закажем пару коробок.

– Не люблю синтетику, – резко ответил я.

Игорь, похоже, пытался помириться:

– Какая синтетика? Это дом полноправных членов общества, их снабжение не лимитировано.

– Нечестно, – упрямо возразил я.

– Тогда пошли искать хозяина. Поблагодарим за гостеприимство.

На какое-то мгновение я поверил, что Игорь все-таки согласился со мной и хочет уйти.

– Пошли.

Свою ошибку я понял, едва мы ступили в кабинет. Великолепный кабинет – кучи книг в шкафах, груды распечаток возле информационного терминала, заваленный бумагами и дискетами стол. Красота! Сразу видно: здесь по-настоящему работают. Не потому, конечно, что вокруг беспорядок. Пустите нас с Игорем в любой приличный дом – мы за полдня устроим то же самое. А вот атмосфера работы у нас не получится. Никогда.

– Вот как трудятся полноценные люди… – торжественным шепотом произнес Игорь. Я схватил его за руку, потянул к двери. Но Тимин папа, сидевший к нам спиной, уже обернулся:

– А, роддеры… Идите сюда.

Игорь с радостной улыбкой двинулся вперед. За ним, поневоле, я.

– Садитесь, ребята… Я имею в виду ваш биовозраст, конечно.

– Спасибо, – усаживаясь в свободное кресло и стараясь не слишком уж привставать на цыпочки, ответил Игорь. Ну и кресла! Словно специально для издевательства над роддерами. Пытаясь утвердиться на необъятном кожаном сиденье, я особенно остро осознал, что росту во мне метр сорок девять, а веса не хватает и для этих сантиметров.

– Мы вас на минутку оторвем от дела, если вы не очень заняты, – самым вежливым из своих голосов сказал Игорь. – У нас с Мишей вышел маленький спор. Помогите разобраться, пожалуйста.

Мистер Эванс кивнул, выключая мерцающий на столе дисплей. Давал понять, что временем не ограничен.

– Один из нас, – продолжал Игорь, – считает неэтичным пользоваться за ваш счет предметами роскоши. Ну, заказывать килограммами икру, приобретать персональные флаеры, делать заказ на строительство такого же дома, как ваш. А другой говорит, что вы такой же бездельник, как и любой роддер. Только прикрываетесь видимостью работы.

Меня передернуло. Да, эпатаж – это непременная черта любого роддера. Но зачем Игорь так построил фразу, что не посвященному в роддерский сленг человеку покажусь хамом именно я.

– Как я понял, бездельником меня считаешь ты. – С добродушной улыбкой мистер Эванс разглядывал Игоря.

– Резонируешь, – одобрительно сказал тот.

– По пяти плоскостям, – немедленно отозвался мистер Эванс.

Этого я уже не понял. Сленг меня мало интересует. Но Игорь уважительно развел руками:

– Я восхищен. Серьезно, вы отличный знаток. Но зачем ваши знания, а? Кому они нужны, когда достаточно выучить три-четыре языка и общаться с любым человеком в мире?

– Можно неплохо прожить, зная лишь один язык, – подтвердил Эванс.

– Тогда зачем нужны вы? Кому поможет ваше знание арабского или какого-нибудь там диалекта гамбургских мафиози начала двадцать первого века?

– Не знаю. Скорее всего – никому.

Игорь вздохнул:

– Значит, прав… Мы живем – или доживаем? – в мире машин и компьютеров. Они вытесняют людей отовсюду, и с этим ничего не поделаешь, это прогресс. Настоящей работой занято меньше двадцати процентов населения. Остальные либо уходят в роддеры, либо… – Игорь сделал паузу, – имитируют бурную деятельность. В тех областях, конечно, где это возможно: литературе, живописи, истории, археологии, филологии… Можно размалевать синей краской полсотни фанерок, развесить их по стенам специально выстроенной галереи и считаться самобытным художником. Общество позволит, оно богатое. Роддеры для общества опаснее, но, в сущности, и они терпимы…

Мистер Эванс слушал его вполне серьезно. И внимательно.

– Ты молодец, дружок, – тихо сказал он. – Мыслишь вполне здраво. Одна беда – с позиции одиночки.

– Это как? – заинтересовался Игорь. – Ваше обращение «дружок» я принимаю…

– По поводу биовозраста, – без улыбки закончил мистер Эванс. – Ты прав, мы живем в трудное время. Время беззаботности. Мир всегда двигали вперед считанные проценты людей. Из звериных пещер к далеким звездам мир вытащили гении. Те, кто придумал колесо и тормоз для колеса. Пенициллин и многоступенчатые ракеты. Генную инженерию и компьютеры…

Меня словно холодной водой облили. Не надо про генную инженерию! Дискеты компьютера ударили мне в лицо жесткой, коричневой лентой запаха. Пузырек с лекарством на столе – удушливым искрящимся облаком. Не надо!

А Тимин отец, не замечая болезненной гримасы на моей физиономии, продолжал:

– Раньше находилось занятие для всех. Но сейчас не нужны тысячи людей, чтобы построить придуманный гением ракетоплан. И не нужны еще сотни, чтобы прокормить гения и строителей. И десятки тех, кто лечил, развлекал сотни и тысячи, тоже не слишком-то нужны…

– Кибер-юмористов пока не существует, – возразил вдруг Игорь.

– Да, но это мелочи. Так что в посылках ты прав. Выводы получились неверные.

Мистер Эванс больше не смотрел на Игоря. Он вертел в руках авторучку и негромко, словно самому себе, говорил:

– Таланты можно найти у каждого, только пока это у нас не очень-то получается. Но есть и другой выход. Заниматься своим делом, даже если таланта в тебе – миллионная доля, а остальное – просто труд и терпение. Заниматься, зная, что никогда не сотворишь чуда, что на всю жизнь останешься одним из миллиона бесталанных, которые пользы-то принесут как один-два настоящих гения.

– Вы имеете в виду себя? – жестко, не колеблясь, спросил Игорь.

– Да.

Мистер Эванс отложил в сторону несчастную авторучку, выгнувшуюся в его пальцах затейливым вензелем.

– Я занимаюсь программой «Конвергенция». Это создание единого языка, основанного не на смеси самых известных и простых языков, как эсперанто, а на принципе логем.

– Логем?

– Да. Логема – это логическая единица речи, звукосочетание, которое на любом мировом языке имеет одинаковый смысл.

Игорь рассмеялся:

– Чушь. Этого не может быть.

– Может. Выделено уже шестьдесят три логемы. Они понятны без перевода любому человеку в мире. И каждая из этих логем на счету лингвистов‑гениев, лингвистов от природы, от Бога. Возможно, даже наверняка, что в их труде есть доля таких же, как я, есть и мой вклад. Но вычислить его невозможно – настолько он мал.

Мистер Эванс кивнул на книжные шкафы, на бесчисленные дискеты:

– Я изучаю эволюцию имен собственных и местоимений в латышском языке двадцатого века. Чем и как это поможет Шарлю Дежуа или Чери Сайн, я не знаю. Но не исключено, что поможет.

– Шарль Дежуа – это тот, кто расшифровал сигналы Маяка Пилигримов? – задумчиво спросил Игорь. И, не дожидаясь ответа, попросил: – А вы не можете произнести хоть одну логему?

– Могу.

Мы с Игорем замерли. А отец Тимми скорчил какую-то гримасу, словно разминая щеки, набрал воздуха и произнес… что-то короткое, отрывистое, почти не запоминаемое. И абсолютно бессмысленное.

– Конечно, непонятно, – засмеялся Игорь. – Вот так логема! На роддеров не действует.

– Нет, не понял, – с некоторым сожалением ответил и я. И тут до меня дошло, что я отвечаю на словно бы и не произносившийся вопрос. Через мгновение это понял и Игорь.

– Вот так, – улыбнулся мистер Эванс. – Я произнес вопросительную логему – логему понимания. Она показалась вам бессмысленной, но содержащийся в ней вопрос вы уловили.

– Хорошо, – после короткой паузы признал Игорь. – Я беру назад свои слова про бездельника. Но ведь и это не для всех. Многие, очень многие не смогут работать, не видя результатов труда. Им-то что делать? И таких будет все больше и больше…

– А им надо держаться. Жить. Хоть роддером, хоть художником-абстракционистом. До тех пор, пока человек не сможет управлять самой сложной на свете машиной.

– Какой это машиной?

– Самим собой. Пока обруганная и приевшаяся всем наука не даст каждому возможность преобразиться.

– Телепаты-телекины… Люди-молнии, бессмертные, ясновидящие… Так, что ли?

– Так. У человечества переходный возраст. А для него тоже есть свои болезни: роддерство, не любимый тобой авангардизм…

– Это мной-то? – Игорь рассмеялся, тряхнув семицветной гривой.

Они смотрели теперь друг на друга почти мирно. Но меня это не радовало. Во мне клокотала ярость.

– Значит, преобразимся? – спросил я. – Расширение возможностей человека как лекарство от болезней человечества? А вы не слыхали, что есть лекарства опаснее, чем сама болезнь?!

Мистер Эванс удивленно повернулся ко мне:

– Конечно, без случайностей не обходится… Ты имеешь в виду что-то конкретное?

– Я имею в виду вашего сына.

У Игоря глаза полезли на лоб. Он-то ничего про Тимми не знал… У мистера Эванса исказилось лицо.

– Да, Тим – психокинетик. И разрешение на генную операцию давал я. Но ничего плохого ему эта способность не принесла.

– Вы видели взрослых психокинетиков? – тихо спросил я.

Он покачал головой.

– Ну а я знал одного. Почти полная потеря зрения, руки в язвах до самых локтей. Ему было двадцать семь, он выглядел на пятьдесят.

Мистер Эванс прикрыл глаза. Сейчас и он выглядел на пятьдесят, не меньше.

– Я знаю. Слышал… Да меня и предупредили врачи из Центра. Это бывает, если очень сильно перегружаться. Очень… Но что я могу поделать? Вы же теперь все взрослые… Не надо дожидаться пятнадцати… или сколько там было раньше лет. Сдал экзамен – и можешь распоряжаться собой. Если вы сумеете уговорить Тимми – я буду только рад. Пусть оперирует хотя бы два… Ну три раза в неделю.

– Оперирует? – Игорь вскочил с кресла. Непонятная реакция. Всем известно, что психокинетики становятся в основном хирургами. Только они способны выдрать, вытащить из человеческого тела запущенный рак со всеми его метастазами или вылечить порок сердца у еще не родившегося ребенка. Игорь повторил:

– Оперирует? Но ведь для этого необходима вторая ступень. Право на коллективную ответственность…

В полной тишине мы смотрели, как отец Тимми достает из ящика стола знак самостоятельности. Такой же, как у нас с Игорем. Только слова на нем другие: «Достиг возраста коллективной ответственности».

– Тим его не любит. Отдал мне на сохранение.

– Ну я дурак… – отчетливо прошептал Игорь. – Дурак.

Он поднес знак к глазам, словно не веря. Потом быстро вышел из комнаты.

– Если бы их было больше… – как-то безнадежно произнес мистер Эванс. Ухода Игоря он, похоже, не заметил. – Тим ведь понимает: если он не поможет человеку, тот умрет. Вот и делает по три операции в день…

«А в редкие выходные развлекает своими способностями любопытствующих роддеров», – подумал я.

– Это ведь оказалось не очень и сложно – телекинез. Синтезировали какое-то вещество, оно позволяет любому стать психокинетиком. Но выпуск его наладить не могут, приборы не позволяют добиться чистоты раствора. Кажется, оно называется псикиноверрином…

– Псикиноферрином, – автоматически поправил я. – Там молекула гема в цепи. ПКФ встраивается в эритроциты.

…Боль. Дикая, запредельная, невыносимая боль. Выворачивающие все тело судороги. Фиолетовый туман, в котором плавают раскаленные добела шарики. Вот такой он – запах ПКФ для моего «суперобоняния». Длинный коридор. Белые стены. Режущий глаза свет. Я ползу по гладкому холодному полу. Навстречу уже бегут – проклятые, ненавистные белые халаты, такие же холодные и чужие, как эти стены. Меня тошнит, вместе с блевотиной выплевываются сгустки темной крови, прямо на чистые халаты, в сочувственные, встревоженные лица. И я кричу, выгибаясь в поднимающих меня руках: «Забирайте свое дерьмо! Забирайте! Я доварил вашу похлебку, пробуйте! И это, это жрите! Жрите…» В Веллесбергском Центре Совершенствования я работал полгода. Уходя, сказал, что не хочу делать других такими же несчастными, как сам. Соврал… Меня погнала в роддеры боль.

…Дверь распахнулась, едва мистер Эванс собрался начать расспросы. Откуда это роддеру известно точное название препарата? Но в кабинет ввалились Дэйв с Тимми, и мистер Эванс мгновенно переменился.

– Пап, пошли купаться, – выпалил Тимми. – Покажешь нам, как плавать на спине.

Оба они – и Дэйв, и Тимми – были мокрые, взъерошенные и абсолютно счастливые. Похоже, мистер Эванс это понял. Он быстро встал:

– Пошли. В тридцать третий раз буду тебя учить.

Тут Тимми заметил меня. Неуверенно кивнул, видимо, раздумывая, интересно ли настоящему роддеру бултыхаться в десятиметровом пруду. Я усмехнулся и с беззаботным видом поднялся с кресла. Пообещал:

– Сейчас я найду Игоря, и мы покажем вам настоящий класс.

После устроенной днем беготни я спал как убитый. И проснулся, лишь когда моя кровать начала ездить по полу.

Возле дверей я оказался, наверное, в один прыжок. Мне доводилось видеть разрушенные землетрясением дома… Но вокруг все было спокойно. Лишь дергалась, как в конвульсиях, кровать. Потом лежавшая на столе книга поднялась в воздух и зашуршала перелистываемыми страницами. Я еще ничего не понимал. И только когда Тим глухо застонал во сне, до меня дошло…

В полутьме не было видно его лица. Я присел на кровать, взял Тимми за руку. Ладонь была горячей и напружиненной, словно он держался за что-то мне невидимое.

– А ну кончай, – тихо сказал я. – Все хорошо. Заканчивай.

Затрещала разрываемая книжная обложка. Я легонько похлопал Тима по щеке.

– Тимми, все хорошо… Просыпайся. Или смотри другой сон. Тимми, успокойся…

Я уговаривал его минут пять. Наверное, надо было просто разбудить пацана. Но мне не хотелось этого делать…

Когда книжка тяжело осела на стол, а Тимми задышал ровнее, я тихо, не включая света, нашел свою одежду. Быстро оделся. Посмотрел еще раз на Тимми – теперь он спал вполне безмятежно. И вышел.

В кабинете горел свет. Я чуть поколебался и сказал вполголоса:

– Мистер Эванс, до свидания.

Я был почти уверен, что он меня не услышит – за дверью слабо жужжало печатающее устройство компьютера. Но звук исчез, а еще через мгновение мистер Эванс недоуменно смотрел на меня:

– Вы уходите?

Я кивнул.

– Жаль… – Он беспомощно улыбнулся. – Честно говоря… Тимми вчера так здорово развеселился, когда играл с Дэйвом.

– Пусть и дальше играют.

Он понял. И кивнул – не соглашаясь, а скорее с благодарностью. Потом вдруг шагнул ко мне и взял за руку.

– Скажи, если, конечно, тебя не задевает мое любопытство. Ты тот самый мальчишка, который однажды довел до конца синтез ПКФ?

– Я принимаю ваше обращение применительно к биовозрасту. – Я попытался улыбнуться. – Да, тот самый.

Он кивнул, ничего больше не спрашивая.

– Это очень трудно, – тихо сказал я. – Понимаете, человеческий мозг не рассчитан на то, что со мной сделали. Ему не хватает каналов восприятия. Ну он и выкручивается как может, превращает запахи в свет, звук… Иногда в боль. Очень больно, честное слово. А если просто лишить меня обоняния – я ослепну и оглохну. Все слишком тесно связано…

– Я верю.

Он ни о чем не просил. И от этого было еще тяжелей.

– Я вернусь в Веллесбергский Центр, – торопливо сказал я. Мне показалось, что он уже готов уйти. – Я тогда был младше, чем Тимми. А сейчас, наверное, выдержу… Ведь все равно, что бы я ни делал, моя дорога туда. И с нее не свернуть, я понимаю.

– Тебе очень трудно?

Я молча кивнул и спросил сам:

– Тимми выдержит год?

– Да. А почему год?

– Не знаю. Просто думаю, что за год успею. Игорь не сможет, никогда не сможет работать так, как вы, – в миллионную долю. Только не обижайтесь…

– Я не обижаюсь.

– У него характер такой. Ему надо быть или первым, или хотя бы в первом ряду. Если он не найдет своей дороги, то так всю жизнь и останется роддером. Лучшим роддером в мире. И многим задурит головы, не со зла, а так… Но это не нужно, роддеры ведь не форма протеста и не поиск нового пути. Мы – боль. Форма боли в середине двадцать первого века. Такие, как я, у которых боль внутри, и такие, как Игорь. Середина, не желающая ею оставаться. А я все верю, что помогу ему найти свое место.

Мистер Эванс посмотрел мне в глаза:

– Теперь я знаю, что ты вернешься в Центр.

Я улыбнулся и сделал шаг к спальне. Попросил:

– Потушите на пять минут свет. Пусть Игорь думает, что мы уходим как настоящие роддеры – не прощаясь, тайком.

Мистер Эванс улыбнулся. У него была красивая улыбка, сильная и добрая. Знаю, что про улыбки так не говорят, но мне она виделась именно такой.

– Ветра в лицо, роддер, – сказал он.

Я кивнул. И подумал, что иногда не нужно даже логем, чтобы понять друг друга.

…Мы шли на восток, и солнце медленно выкатывалось нам навстречу. Игорь насвистывал какую-то мелодию. Сумка с продуктами и всякой полезной мелочью болталась у него на плече.

– Не обижаешься, что я решил оставить Рыжика? – спросил он меня, когда дом скрылся из глаз.

Я покачал головой. И вдруг почувствовал, как невидимые пальцы крепко сжали мою ладонь. Там, в комнатке на втором этаже, проснулся Тимми.

Я улыбнулся. И пожал протянутую через холодное утро руку.

Мой папа – антибиотик

Сквозь сон я услышал, как снижается флаер. Тонкое, угасающее пение плазменных моторов, шорох ветра, путающегося в плоскостях. Окно в сад было открыто, а посадочная площадка у нас совсем рядом с домом. Папа давно грозится перетащить керамические плитки, которыми выложен пятиметровый посадочный круг, подальше в сад. Но делать этого, наверное, не собирается. Если уж ему понадобится сесть бесшумно, то он приземлится с отключенными двигателями. Этого делать нельзя, слишком опасно и сложно, но папа на такие мелочи не обращает внимания.

Дело в том, что мой папа – антибиотик.

Не открывая глаз, я сел на кровати и пошарил рукой по стулу, где была сложена одежда, но передумал и побрел к двери прямо в пижаме. Ноги путались в длинном теплом ворсе ковра, но я нарочно старался не отрывать их от пола. Мне очень нравится этот толстенный мягкий ковер, на котором можно кувыркаться, прыгать и делать все, что угодно, не рискуя сломать себе шею.

За окном глухо стукнули посадочные стойки флаера. Сквозь веки просочился тускло-красный свет тормозного выхлопа.

По-прежнему не открывая глаз, я распахнул дверь, начал спускаться по лестнице. Если папа приземлился «громко», значит, он хочет, чтобы я знал – он вернулся. Но и я хочу показать, что знаю это.

Шаг, еще шаг. Некрашеные деревянные ступени приятно холодят ноги. Не мертвой стылостью металла, не равнодушным ледяным ознобом камня, а живой, ласковой прохладой дерева. По-моему, настоящий дом обязательно должен быть деревянным. Иначе это не дом, а крепость. Укрытие от непогоды…

Шаг, еще шаг… Я сошел с последней ступеньки, встал на гладкий паркет холла. Забавно определять свое положение по состоянию пола. Шаг, еще шаг. Я уткнулся лицом во что-то твердое и гладкое, как сталь; скользкое и упругое, как рыбья чешуя; теплое, как человеческая кожа.

– Гуляешь во сне?

Отцовская рука взъерошила мне волосы. Я уставился в темноту, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Ну конечно, папа вошел в дом, не зажигая света.

– Включить свет, – обиженно сказал я, пытаясь увернуться от отцовской ладони.

По углам холла начали разгораться желто-оранжевые светильники. Темнота сжалась, убегая в широкие прямоугольники окон.

Папа улыбаясь смотрел на меня. Он был в десантном комбинезоне, и обтягивающий его тело черно-смоляной биопластик уже начинал светлеть. Приспосабливался к изменившейся обстановке.

– Ты прямо с космодрома? – спросил я, с восхищением глядя на отца. Как обидно, что сейчас ночь и никто из одноклассников его не видит…

Комбинезон казался тонким, наверное, из-за того, что мускулы рельефно выделялись под тканью-хамелеоном. Но это только иллюзия. Биопластик выдерживает температуру в полтысячи градусов и отражает очередь из крупнокалиберного пулемета. Ткань, из которой сделан комбинезон, имеет одностороннюю подвижность. Не знаю, как это устроено, но если дотронуться до комбинезона снаружи – он твердый, словно из металла. А когда надеваешь (папа иногда мне это разрешает) – он совсем мягкий.

– Мы приземлились час назад, – рассеянно ероша мне волосы, сказал папа. – Сдали оружие – и сразу по домам.

– Все в порядке?

Папа подмигнул мне, заговорщицки оглянулся:

– Все более чем в порядке. Болезнь ликвидирована.

Слова были обычными, как всегда. А вот улыбка у папы не получилась. И спецкостюм у него никак не мог успокоиться: поблескивали разбросанные по ткани датчики, мерцала непонятным узором индикаторная панель на левом запястье. По цвету спецкостюм уже ничем не отличался от бледно-голубых обоев. Шагни папа к стене – и его невозможно будет заметить.

– Пап, – чувствуя, как слетает с меня сон, прошептал я. – Трудно пришлось?

Он молча кивнул. И нахмурился – теперь уже абсолютно по-настоящему.

– А ну-ка, марш в постель. Два часа ночи!

Наверно, таким голосом он отдает приказания там, на планетах, пораженных болезнями. И никто не решается спорить.

– Есть! – четко, в тон папе, ответил я. Но все-таки спросил напоследок: – Пап, ты не видел…

– Нет. Ничего. Теперь сможешь болтать со своим другом снова. Связь с планетой восстановят к утру.

Я кивнул и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись у самой двери, увидел, что папа стоит на пороге ванной и стягивает с себя гибкую голубую броню. Перегнувшись через перила, я смотрел, как перекатываются у него по спине тугие клубки мышц. Я никогда не смогу так накачаться, не хватит терпения. Папа заметил меня и махнул рукой:

– Ложись, Алик. Подарок покажу только утром.

Это здорово, подарки я люблю. Папа дарил их мне, еще когда я был совсем маленьким и не знал, кем он работает.

Когда от нас ушла мама, мне было пять лет. Помню, как она целовала меня – я стоял у двери и никак не мог понять, что происходит. Потом мама ушла. Навсегда. Она сказала, что я могу приходить к ней в любой момент, но я так и не пришел. Потому что узнал, из-за чего они с папой поссорились, и обиделся. Оказывается, маме не понравилось, что папа служит в Десантном Корпусе.

Однажды я случайно услышал их спор. Мама говорила что-то отцу – тихо, устало, так говорят, когда доказывают самому себе, а не собеседнику.

– Неужели ты не видишь, в кого превратился, Ян? Ты даже не робот – для них есть Три Закона, а для тебя ни одного. Ты делаешь то, что тебе прикажут, не думая о последствиях.

– Я защищаю Землю.

– Не знаю… Одно дело, когда ваш Корпус сражается с Пилигримскими диверсантами. А другое – когда десантники усмиряют колонии.

– Я не имею права об этом думать. Решает Земля. Она определяет болезнь, она назначает лечение. А я просто антибиотик.

– Антибиотик? Верно. Те тоже лупят наобум – и по болезни, и по человеку.

Они замолчали. Потом мама сказала:

– Прости, Ян, но я не могу любить… антибиотик.

– Хорошо, – очень спокойно сказал папа. – Но Алька останется со мной.

Мама промолчала. А через месяц мы с папой остались одни. Честно говоря, я даже не сразу это почувствовал. Мама и раньше подолгу не бывала дома – она журналист и ездит по всей Земле. Папа бывает дома гораздо больше, хотя раз или два в месяц уезжает на несколько дней. А когда возвращается, привозит подарки – удивительные вещи, которых нет ни в одном магазине.

Однажды он привез Поющий Кристалл. Маленькая, с сантиметр, пирамидка из прозрачного синего камня тихо, не умолкая ни на секунду, наигрывала странную бесконечную мелодию. Звук Кристалла менялся, когда шел дождь и когда на него падал солнечный свет; становился громче, если Кристалл подносили к металлу, и менял тональность, стоило посыпать на него солью. Он и сейчас поет свою вечную песнь, плотно укутанный ватой и запрятанный в самый дальний угол шкафа.

Были еще лотанские зеркала. И рэтские скульптурки – вылепленные из мягкой розовой пластмассы люди взрослели, старились, смотрели то улыбчиво, то хмуро. Ну а самым лучшим подарком был пистолет.

В тот раз папы не было почти неделю. Я ходил в школу, играл со своим другом Мишкой, по прозвищу Чингачгук. Ездил с ним и его родителями в соседний город, где начался Праздник смеха. Мишка даже ночевал у меня несколько раз. И все равно было скучновато. Наверно, папа это понял. Когда он приехал, то даже не стал ничего рассказывать. Порылся в сумке и протянул мне тяжеленный металлический пистолет. Секунду я держал его в руках, не догадываясь, в чем дело. И только когда устала рука и я едва не уронил оружие, до меня дошло – это не игрушка. Ее бы не стали делать такой тяжелой, под силу лишь взрослому.

– Он не стреляет, – угадав мой вопрос, сказал папа. – Разбит излучающий генератор.

Я кивнул, пытаясь прицелиться. Пистолет дрожал в ладони.

– Откуда он, пап? – нерешительно спросил я.

Папа улыбнулся:

– Помнишь, кем я работаю?

– Антибиотиком! – с готовностью ответил я.

– Верно. В этот раз мы лечили болезнь под названием «космическое пиратство».

– Настоящие пираты? – У меня перехватило дыхание.

– Даже слишком настоящие.

…Конечно, папина работа нравилась мне не только из-за необычных подарков. Мне нравилось, что папа такой сильный, сильнее любого из наших знакомых. Он мог в одиночку поднять флаер, мог пройти на руках весь сад. Каждое утро, в любую погоду, и зимой, и летом, он по два часа тренировался в саду. Я к этому привык, а вот те, кто заходил к нам впервые и видел отца меланхолично подтягивающимся на двух пальцах левой руки или разносящим в щепки толстенные доски, расставленные в специальных стойках по всему саду, были очень удивлены. Когда же они замечали, что отец двигается и наносит удары с закрытыми глазами, то многим делалось не по себе. Отец в таких случаях смеялся и говорил, что его работа на девяносто девять процентов состоит из тренировок. После этого всегда шел вопрос: кем же он работает. Папа весело разводил руками: «Антибиотиком». Секунду гость переваривал услышанное, потом понимающе восклицал: «Десантный Корпус!»

Проснувшись, я первым делом выглянул в окно. Словно проверял, не приснилось ли мне папино возвращение. Но все было в порядке – среди деревьев мелькала быстрая тень. Папа тренировался, без всякой скидки на то, что не спал полночи. Слышались глухие удары. Мишеням-деревяшкам доставалось изрядно.

Я прошел к видеофону – маленькой матово‑белой панели в стене. С тайной надеждой набрал длинный восемнадцатизначный номер. Код планеты. Код города. Номер видеофона…

Экран засветился бледно-голубым, потом появились строчки:

«Служба Связи приносит извинения. Связь с планетой Туан отсутствует по техническим причинам».

Тоже мне извинения… А уж формулировочка какая гладкая! Конечно, если на планете третий день бушует мятеж и тяжелые танки восставших в упор расстреляли ретрансляторы, это можно назвать технической причиной. Точно так же, как человеческую смерть можно обозвать «преобладанием процессов распада над процессами синтеза».

Нажав еще две клавиши, я вышел из комнаты. Теперь компьютер будет повторять вызов сам, каждые четверть часа. У нас с Арнисом заведено дозваниваться друг до друга самостоятельно, но сегодня особый случай. Думаю, он не обидится…

Подарок ждал меня на кухне. На маленьком столике у окна, за которым я люблю завтракать. Рядом с кофейником и нарезанным кексом.

Вначале я налил себе кофе. Откусил кусок кекса. И лишь потом взял в руки широкий металлический браслет, лежащий на коробке с мармеладом.

Браслет был странным. Он ничуть не походил на украшение и еще меньше напоминал какой-нибудь хитроумный прибор из десантного снаряжения. Просто сплюснутая трубка из серого металла. Очень тяжелая трубка, она весила почти как пистолет. На браслете не было никаких кнопок или индикаторов, не было даже замка. Хотя нет… Одна кнопка имелась. Большая, овальная, из того же металла, что и весь браслет. Кнопка была нажата и почти сливалась с ровной поверхностью. Я попробовал ковырнуть ее ногтем, но ничего не получилось.

Непонятный подарок. Допивая кофе, я крутил на пальцах тяжелое кольцо. Браслет вращался немного неровно, словно внутри переливалась ртуть или перекатывались мелкие свинцовые шарики. А что, вполне возможно… Но как он надевается – отверстие такое узкое, что даже моя рука не пролезет?

Вошел папа. В одних плавках, мокрый от пота. Достал из холодильника бутылочку колы и небрежно предложил:

– Побежали к озеру? Освежимся…

Что я, ненормальный, что ли? Десять километров через лес. После такого кросса не освежиться захочется, а пролежать остаток дня под ближайшим деревом.

– Не… Я не антибиотик.

Допивая колу – папе потребовалось лишь три полновесных глотка, – он насмешливо улыбнулся:

– Так и быть, возьмем флаер.

Я встрепенулся. И снова замотал головой:

– Папа, я не могу. Я должен узнать, как Арнис.

Отец понимающе кивнул. Что такое дружба, десантники понимают прекрасно, не зря папа никогда не ворчит, оплачивая видеофонные счета.

– Часа через два связь будет. Мы проезжали мимо ретрансляторов, ничего страшного с ними не случилось. Антенны целы, ну а приборы заменить – ерунда.

Я снова посмотрел на отца с восхищением. Так спокойно говорить об этом! Словно они ехали в прогулочных электромобильчиках, а не в покрытых керамической броней транспортерах десанта. Удивительно! Планета Туан звезды Бэлт. Почти сорок световых от Земли. И мой папа был там. Спасал людей. Лечил болезнь под названием «мятеж».

– Пап, а что это? – Я поднял браслет.

– Опознавательный знак мятежников.

Разъяснить ценность подарка – это целое искусство. Не меньшее, чем выбрать хороший подарок. Папа умел и то, и другое. Теперь я смотрел на металлическое кольцо с куда большим уважением.

– А зачем тут кнопка?

– Что-то вроде сигнала. – Папа забрал у меня браслет и теперь крутил его двумя пальцами. – Мы так и не разобрались до конца, но, похоже, в этом браслете мощный одноразовый передатчик. Кнопку полагалось нажимать в критической ситуации, после ранения или при взятии в плен. Сигнал «я вне игры», понимаешь? Кнопку можно нажать лишь раз.

Это я тоже понял. Владелец браслета свой сигнал уже послал…

– Ты забрал браслет у мятежника?

Папа кивнул.

– А как его надеть?

– Обыкновенно. Всовывай руку, и браслет растянется. Это металл с односторонней податливостью, как мой комбинезон.

Я уже приготовился надеть браслет, когда до меня дошло.

– Папа… а как его снимать? Ведь в обратную сторону он не растянется!

– Конечно. Придется разрезать. Возьмешь резак, просунешь его под браслет, включишь. Потом с другой стороны. И получатся у тебя две половинки и запах гари в воздухе.

Папа замолчал, и я почувствовал, почти физически почувствовал его напряжение. Если папа делал какую-то ошибку, то я замечал это сразу. Мы очень хорошо понимаем друг друга.

– Ладно, я побежал… – Он сделал неопределенный жест.

– На озеро?

Папа кивнул, и я остался один. С тяжелым браслетом в руках. Я смотрел на него, никак не решаясь просунуть руку в тугое металлическое кольцо. Разгадка была в браслете…

Как снять его с руки мятежника, не разрезая? Не портя оригинальный подарок?

Очень просто. Достаточно лишь…

Я замотал головой. Нет.

Нет!

Такого быть не могло. Все гораздо проще. Прямое попадание. Плазменный заряд разрывает негодяя на части. И на почерневшей от жары земле остается его опознавательный знак.

Торопливо, боясь передумать, я надел браслет. Он оказался неожиданно теплым – словно хранящим до сих пор пламя того выстрела. И не слишком уж тяжелым. Походить с ним два-три дня несложно.

Мы живем в пригороде Иркутска. До города километров сто, так что по ночам видны светящиеся иглы жилых башен на горизонте. Чего я никогда в жизни не хотел – так это жить в таких домах. Километр бетона, стекла и металла, бесцельно тянущийся вверх. Как будто на Земле мало места.

Не один я так думаю. Иначе не окружали бы каждый мегаполис двухсоткилометровые пригородные пояса. Уютные коттеджи и многоэтажные виллы, перемешанные с лоскутками лесов и редкими зеркальцами озер.

Я шел по тропинке, ведущей к Мишкиному дому. Тропинка была удобной, даже слишком. Двое мальчишек, пусть даже и бегающих друг к другу по десять раз на день, такую не сделают.

Тропинку проложили роботы по образу идеальной «лесной дорожки», записанному в их кристаллических мозгах. И она получилась что надо.

За каждым поворотом тропинки, за каждым ее непредсказуемым изгибом открывалось что-то абсолютно неожиданное. То среди древнего соснового бора оказывалось живописное болотце, опоясанное ивами и ракитой. То за огромным дубом пряталась полянка с сочной зеленой травой. Быстрый каменистый ручеек пересекал тропинку – а над ним плавной дугой выгибался крошечный деревянный мостик.

По этой тропинке можно было ходить бесконечно – она не наскучит. Пятнадцатиминутный путь сжимался в одно мгновение.

Мишкин дом больше всего походит на маленькую средневековую крепость. Квадратное здание из серого камня, с невысокими башенками по углам. Наверное, его придумали Мишкины родители – они археологи и очень любят всякие древности.

Мишка ждал меня на пороге. Я не звонил ему и не договаривался прийти заранее. Но ничего странного в Мишкином ожидании не было.

Дело в том, что он – нюхач.

Можно, конечно, найти словечко покрасивее, но суть от этого не изменится. Мишка чувствует запахи на порядок лучше любой собаки, не говоря уж о человеке.

Его родители прошли курс спецлечения, чтобы Мишка родился таким, какой он есть. Но сам он, по-моему, не больно-то ценит это. Однажды Мишка сказал мне, что чувствовать одновременно сотни запахов – это очень неприятно. Похоже на какофонию из множества одновременно сыгранных мелодий… Не знаю. Мне лично хотелось бы стать нюхачом и догадываться о приближении друзей за добрую сотню метров, ощущая в воздухе их запах.

Мишка махнул мне рукой.

– Приехал твой папа? – утверждающе спросил он.

Я кивнул. Иногда, когда у Мишки хорошее настроение, он любит хвастаться своими способностями.

– Да. Сильно чувствуется?

– Конечно. Гарь, танковое горючее и взрывчатка. Очень сильные запахи…

Мишка мгновение поколебался. И добавил:

– А еще пот. Запах усталости.

Я развел руками. Все верно, мистер Шерлок Холмс.

– Пошли купаться?

– На озеро?

– Нет, далеко… К Тольке в бассейн.

У нашего приятеля, семилетнего Толика Ярцева, самый большой в окрестностях бассейн. Пятьдесят на двадцать метров – не шутка.

– Пойдем.

И тут Мишка увидел на моей руке браслет.

– А это что, Алька?

Я небрежно вытянул руку с браслетом:

– Папкин подарок.

– Что это, Алька?

Мишка повторил вопрос, словно и не слышал моих слов.

– Подарок. Опознавательный знак мятежников на планете Туан.

– Твой папа вернулся оттуда?

Мишка смотрел на браслет с непонятным испугом. Я никогда не видел его таким.

– Ты что?

– Он мне не нравится.

Неожиданная мысль пронзила меня.

– Мишка, что ты можешь сказать про эту штуку? Внюхайся! Ты же можешь!

Он кивнул – с легкой заминкой, словно пытался и не смог найти повод для отказа.

– Дезраствор, – сказал он через минуту. – Очень тщательная обработка. Ничего не осталось… И немножко озона.

– Правильно, – подтвердил я. – Мятежника, который таскал браслет, сожгли плазмометом.

– Выбрось эту гадость, Алик, – тихо попросил Мишка. – Она мне не нравится.

– Вот еще… Папа привез мне браслет из десанта…

Мишка отвернулся. Глухо сказал:

– Не пойду я никуда, Алька. До завтра.

Тоже мне умник. Я презрительно посмотрел ему вслед. Мишка завидует мне, вот и все. Еще бы… мой папа – антибиотик.

Купаться к Толику я пошел один. Там мое самолюбие несколько успокоилось. Мальчишка выслушал меня, затаив дыхание, а через полчаса уже носился в компании таких же малышей, играя в десантников. Когда я выбрался из бассейна и лениво обтирался тонким разовым полотенцем, из-за дома – модернового нагромождения огромных пластиковых шаров – доносилось: «Ты убит, снимай браслет!» Я невольно усмехнулся. Дня на два-три новая игра, с ее громкими выкриками и оглушительными хлопками «бластеров», лишит покоя всех соседей. И это натворил я… Может, сказать Толику, что десантники воюют тихо и скрытно, как индейцы?

Когда я пришел домой, компьютер видеофона продолжал повторять вызов. Связи с планетой Туан по-прежнему не было.

Папу я нашел в библиотеке. Он сидел в своем любимом кресле, неторопливо перелистывая страницы толстой книги с глубокомысленным названием «Нет мира среди звезд». На обложке был изображен звездолет, разваливающийся на куски без всякой видимой причины. Я слегка склонил голову – картинка дрогнула и изменилась, переходя в другую фазу изображения. Теперь звездолет стал целым, а в бок его, куда-то между главным реактором и жилыми отсеками, бил темно-голубой луч. Папа продолжал читать, делая вид, что не замечает меня. Я повернулся и тихо вышел из библиотеки. Если папа принимается за старые космические боевики, это верное свидетельство плохого настроения. Наверно, даже антибиотику бывает грустно.

У себя в комнате, забравшись с ногами на кровать, я с минуту размышлял, чем бы заняться. На столе валялась недочитанная «Сага воды и огня», старинная книжка про войну, выпрошенная на два дня у Мишкиного папы-археолога. Бумажные страницы книжки обтрепались и были залиты прозрачным пластиком, обложка не сохранилась вообще, но читать ее от этого стало лишь интереснее. Вторая мировая война предстала передо мной в совершенно неожиданном виде. Впрочем, я всегда плохо знал историю…

Было и другое занятие: на дискетке компьютера третий день дожидались меня невыполненные задачи по математике. Тянуть с ними не стоило – преподаватель мог вот-вот проверить уроки.

Но вместо того чтобы взять книгу или подсесть к терминалу школьного компьютера, я сказал:

– Включить визор. Информация по восстанию на Туане за последние шесть часов.

На стене засветился мягким светом экран. Замелькали, сменяясь с не воспринимаемой глазом быстротой, кадры. Телевизор просеивал тридцать с лишним круглосуточных программ, выуживая все сообщения, где упоминался Туан. Через несколько секунд поиск прекратился.

– Двадцать шесть передач. Общая продолжительность восемь часов тридцать одна минута, – сообщил равнодушный механический голос.

– Начинай с первой, – приказал я, устраиваясь поудобнее.

На экране мелькнула эмблема развлекательного канала и заставка «Виктор-шоу». Упитанный мужчина жизнерадостно помахал рукой и сказал:

– Привет! Что вы задумались, как повстанцы перед прибытием Десантного Корпуса?

Повинуясь невидимому режиссеру, грянул гомерический хохот.

– Убрать, – с непонятным самому себе отвращением приказал я.

Прозвучали торжественные позывные правительственного канала, на экране возник громадный зал Ассамблеи. Мужчина перед микрофоном говорил:

– События на Туане продемонстрировали всю необходимость сохранения финансирования…

– Переключить.

Экран налился густой чернотой. Из мрака медленно выплыл медово‑желтый колокол. Накатился густой, долгий звон. Информационная программа «Взор».

– Оставить.

Колокол повернулся, превращаясь в человеческий глаз. Зрачок увеличивался, стал прозрачным. Проступили темные пятна транспортеров, фигуры с оружием в руках. Знакомый голос Григория Невсяна – знаменитого обозревателя – произнес:

– Мы на Туане, первой планете звезды Бэлт. Трагедия, разыгравшаяся в этом тихом, спокойном мире, не может оставить равнодушным никого…

Я лежал и слушал. Про экстремистов, рвущихся к власти на Туане. Про обманом втянутых в мятеж людей. Про десантников, с риском для жизни восстанавливающих порядок.

– Некоторые назовут преступным применение десантниками оружия. Но разве не вдвойне преступно втягивать в политические игры подростков, детей? – спрашивал Невсян. – На стороне мятежников сражались двенадцати-тринадцатилетние мальчишки. Им дали оружие, им приказали не сдаваться в плен.

Я почувствовал злость. Это подлость. Мои ровесники… Значит, среди них мог быть Арнис. И ему могли приказать не сдаваться…

– Никто из мятежников, повторяю – никто не сдался в плен. В безвыходных ситуациях они отстреливались до конца, а затем подрывали себя гранатами. Такой фанатизм просто невозможен без гипновнушения.

– Выключить, – скомандовал я, поворачиваясь на спину. Полежал, глядя в потолок. Наверное, лучше всего мне лечь спать. Заказать спокойную музыку, с плавно понижающейся громкостью и незаметным переходом в шорох дождя. А под утро, для пробуждения, – что-нибудь задорное и темпераментное…

Призывно пискнул видеофон. Вежливо сообщил:

– Вызов принят к исполнению. Установление связи через двадцать секунд.

Я вскочил. Бросился к экрану. Встал перед круглой голубоватой линзой камеры. Связь через двадцать секунд… За сотни, а может, и тысячи километров от меня антенны станции связи готовились выбросить вверх, в космос, мой вызов – сжатый до миллисекунд кодированный сигнал. Где-то над планетой зависший на стационарной орбите ретранслятор подхватит эстафету, передав промодулированным лазерным лучом сообщение на межзвездный передатчик – двухкилометрового диаметра шар, вращающийся по независимой околосолнечной орбите. Там, переведенный на язык гравитационных импульсов, собранный в один пакет с тысячами других сообщений, сигнал отправится во Вселенную. В космосе, вблизи звезды Бэлт, его примут антенны местной станции. И все пойдет в обратном порядке.

На экране успокаивающе светилось изумрудное: «Ожидайте». Но мне уговоры не требовались. Я и так ждал целый день, а теперь не отошел бы от экрана и до утра.

Экран ожил. Секунду изображение было не в фокусе, потом подстроилось. На фоне деревянной стены я увидел усталое женское лицо. Мать Арниса. На ней был строгий темный костюм, и я вдруг сообразил, что субъективное время наших планет совпадает. Не похоже, конечно, что я вытащил ее из постели… И все равно ужасно неудобно.

– Здравствуйте… – неловко начал я. – Добрый вечер.

У меня из головы вдруг начисто вылетело ее имя. И чем усерднее я пытался его вспомнить, тем надежнее забывал.

Несколько секунд женщина на экране всматривалась в мое лицо. То ли видеофон никак не наводился на резкость, то ли она просто меня не узнавала. Мы видели друг друга раза два или три, и то лишь по видеосвязи.

– Здравствуй, – без всякого удивления произнесла она. – Ты Алик, друг Арниса.

– Да, – обрадованно подтвердил я. И зачем-то добавил: – Мы были в спортлагере прошлым летом.

Она кивнула. И продолжала молча смотреть на меня. Странно как-то смотреть. Безразлично.

– Арнис не спит? – неуверенно спросил я. – Он может подойти?

Голос ее стал еще более бесцветным.

– Арниса нет, Алик.

Я понял. Я сразу же понял, может быть, потому, что наперекор доводам рассудка боялся этого. Но все равно спросил, упорно не желая верить:

– Он спит? Или ушел куда-то?

– Арниса больше нет, – повторила она, добавив лишь одно слово. Решающее. Больше нет Арниса.

– Неправда, – услышал я свой собственный голос. И закричал, не понимая, что говорю: – Неправда! Неправда!

Вот после этих слов она и заплакала.

Меня всегда пугает, когда взрослые плачут перед детьми. Это что-то ненормальное, противоестественное. Я сразу начинаю чувствовать себя неправым и говорить разные дурацкие вещи вроде того, что исправлюсь, даже если и не виноват ни в чем.

Но сейчас мне было на все плевать. Арнис, мой друг, мой самый настоящий во всей Вселенной друг, с которым мы провели два месяца во Флориде и никогда больше не встретимся, мертв. Убит. На войне не умирают от простуды.

– Расскажите. Расскажите мне, что случилось, – попросил я. – Я должен знать, обязательно.

А почему, собственно, должен? Потому, что Арнис мой друг? Или потому, что мой папа – антибиотик, не успевший вовремя вылечить болезнь?

– Он был с повстанцами, – тихо сказала она. Так тихо, что дурацкая автоматика видеофона отрегулировала звук, превратив шепот в громкую, почти оглушительную речь.

Она говорила, не переставая плакать. А я слушал. Про то, как Арнис ушел из дому и она не успела его задержать. Как позвонил домой и, не скрывая гордости, заявил, что ему выдали настоящий боевой лучемет. И как она узнала, что повстанцам выдавали не только лучеметы, но и приборы автоматического уничтожения, взрывающиеся после гибели повстанца. И что Арнису, слава Богу, такого прибора не дали – и она сможет его похоронить. А лицо у него спокойное, боли он не почувствовал, лазерный луч убивает мгновенно. И ран на нем почти нет… только пятнышко красное на груди… куда луч попал… и рука… тоже лазером…

Она говорила и не думала, наверное, о том, что я с Земли. С великой планеты, откуда явились десантники-антибиотики. Те, кто уничтожил и повстанцев, и мальчишек, которым так хотелось поиграть с настоящим лучеметом.

Во Флориде мы тоже любили играть в войну.

Она, конечно же, не помнила, кто мой отец. И могла смотреть мне в глаза. А вот я не мог. И когда она перестала говорить, но продолжала плакать, отвернувшись от безжалостного глаза телекамеры, я протянул руку к пульту и отключил связь.

В комнате стало темно и тихо. Лишь скреблась с тихим шорохом в оконное стекло раскачиваемая ветром ветка.

– Свет! – заорал я. – Полный свет!

Вспыхнули лампы, все, какие только были в комнате. Матовые потолочные плафоны, и хрустальная люстра, и ночники из темно-оранжевого стекла, и настольная лампа на гибкой тонкой ножке.

Свет слепил глаза, резал на кусочки повисшую в комнате тишину. И тишина ожила, подкралась ко мне, вползла в уши. Даже ветка за окном перестала качаться.

– Музыку! Громко! Программу новостей! Учебную программу! Громко! Перебор программ! Громко!

Тишина взорвалась, исчезла, превратилась в ничто. Гремел объемным звучанием модерн-рок, сменяли друг друга с трехсекундным интервалом радиопрограммы. На телеэкранах учили тонкостям итальянского языка, объясняли, как выращивать орхидеи, сообщали последние новости…

– Оставить новости! – закричал я, пытаясь перекрыть многоголосье. – Все отключить, оставить новости!

Какофония прекратилась. С экрана новостей уже исчезло знакомое название планеты. Теперь там показывали дымящиеся развалины. Маленькие фигурки в блестящих огнеупорных костюмах бродили среди бетонного крошева.

– …огромной силы. Разрушенным оказалось не только здание морга, но и прилегающий больничный комплекс. Представитель сил безопасности заявил, что не исключает террористическую вылазку. Именно в этот морг доставили почти сутки назад тела убитых повстанцев, которые, вопреки их обычной практике, не взорвали себя, а погибли в бою.

Мелькнула заставка: «Новости этого часа».

– Отключить, – машинально приказал я. И посмотрел на браслет.

Это очень хорошая идея – устройство, которое взрывается после смерти бойца. С небольшой задержкой, в две-три минуты… чтобы его убийцы успели подойти к телу. Устройство можно сделать в виде браслета, который нельзя снять с руки. Снабдить датчиком пульса… зарядом мощной взрывчатки, а еще лучше – плазмы в магнитной ловушке.

А еще нужен замедлитель – для тех случаев, когда боец сражается в составе группы и немедленный взрыв не нужен. Например, кнопка, которая при нажатии откладывает взрыв на сутки. Даже такой взрыв может нанести ущерб врагу, не знающему о секрете. Конечно, лучше всего, чтобы глупый враг снял браслет и прихватил в качестве сувенира. Если он подарит его сыну – тоже не беда.

Я стягивал браслет изо всех сил. Но трубка, так легко поддавшаяся, когда я всовывал руку, оставалась неподвижной.

Я попытался поддеть его отверткой, раздвинуть пошире и сорвать. Но и это не получилось. Браслет делали умные, умелые инженеры. Наверное, лишь они могли его снять.

В бессмысленном остервенении я начал рвать браслет зубами. И почувствовал легкий, приятный запах.

Как я мог подумать, что Мишка уловил запах озона через много часов после выстрела? Озон, трехатомная молекула кислорода, – одно из самых нестойких соединений. Зато он выделяется при работе электронной аппаратуры и магнитных ловушек, удерживающих плазму.

В мою руку вцепилась смерть. Страшная, огненная смерть, не желающая отпускать добычу. Но меня вдруг перестало это пугать.

Смерть была не моей, она предназначалась Арнису. Папа принес ее мне, пусть и не сознавая, что делает. Немыслимое совпадение стало справедливым благодаря своей немыслимости.

Медленно, как во сне, я пошел к двери. Мягкий ворс ковра… холодок деревянных ступеней…

Я толкнул дверь папиной спальни. И вошел в комнату, где мирно спал усталый антибиотик.

Садясь в кресло у папиного изголовья, я еще не знал, что буду делать. Будить отца; дремать, опустив голову на холодный браслет; или посижу минуту и уйду в лес, подальше от дома. Разницы в этих поступках не было.

Но папа проснулся.

Легко соскочив с кровати, он неуловимым движением включил свет. Чуть-чуть расслабился, увидев меня, и тут же напрягся снова. Вопросительно качнул головой.

– Папка, этот браслет – мина с часовым механизмом, – почти спокойно сказал я. – Объяснять долго, я не буду. Но это точно. Он взорвется через сутки после смерти своего первого владельца… примерно. Ты не помнишь, когда вы его убили?

Я никогда не видел, чтобы папа так сильно бледнел. Через мгновение он уже стоял рядом – и сдирал браслет с моей руки.

Я взвыл. Мне было очень больно и немного обидно, что мой умный папа делает такую глупую вещь.

– Папа, его не снимешь. Он же на мальчишку рассчитан… Пап, ты не помнишь, у него не было родинки на левой щеке?

Папа взглянул на часы. И подошел к видеофону. Я решил, что он собирается куда-то звонить, но ошибся. Ударом руки папа пробил деревянную облицовочную панель слева от экрана. И вытащил из маленького углубления пистолет с длинным, зеркально поблескивающим, топорщащимся теплоотводами стволом.

Вот теперь мне стало страшно. Десантник, хранящий дома исправное оружие, подлежал увольнению из Десантного Корпуса и крупному штрафу. Если же оружие использовалось – тюремному заключению.

– Пап… – прошептал я, глядя на пистолет. – Папа…

Папа подхватил меня, перекинул через плечо. И побежал к двери. Он ничего не говорил – наверное, уже не было времени. Потом мы бежали через сад.

Потом папа запрыгнул в кабину флаера и начал набирать на пульте программу экстренного взлета. Меня он швырнул на заднее сиденье, через секунду бросил туда же пистолет и аптечку.

– Введи себе двойную дозу обезболивающего, – приказал он.

Несмотря на страх, я едва не рассмеялся. Обезболивающее перед взрывом плазменного заряда? Все равно что веером обороняться от носорога.

Но я все же достал две крошечные ярко-алые ампулы. Раздавил в кулаке, сжал пальцы, чувствуя, как лекарство морозным холодком всосалось в кожу. Голова слегка закружилась.

А папа управлял флаером, ведя его на предельной скорости. За прозрачным колпаком кабины выл рассекаемый воздух. Неужели он думает, что нам где-то помогут? Успеют помочь?

Флаер затормозил. Завис в воздухе. Визг форсированных двигателей перешел в мягкий гул. Мы парили в ночном небе, два человека в крохотной скорлупке из металла и пластика.

– Мы над озером, – сказал папа и непонятно пояснил: – Над лесом нельзя, уйма зверья погибнет. Звери-то ни в чем не виноваты.

Он что-то нажимал на пульте, набирая незнакомые мне команды. Недовольно пискнул блок безопасности, и колпак кабины медленно откинулся. На километровой высоте!

Нас гладил прохладный ночной ветерок. Слегка пахло водой. И озоном, проклятым озоном – не от браслета, конечно, от работающих двигателей.

Папа перебрался на заднее сиденье. Флаер слегка качнулся, и я увидел внизу тускло мерцающую водную гладь.

– Руку, – скомандовал папа. И я послушно положил руку на бортик кабины. Папа сел рядом, всем телом прижимая меня к спинке сиденья. Взял за руку – мои пальцы утонули в папиной ладони. Она была очень холодной. И твердой, как ткань защитного комбинезона. – Не бойся, – сказал папа. – И лучше не смотри. Отвернись.

Мне перехватило дыхание. Тело ослабло. Я понял, что не смогу сейчас пошевелиться. Даже отвернуться не смогу.

Папа взял пистолет. Еще секунду я чувствовал его пальцы. А потом в темноте сверкнул ослепительный белый луч.

Никогда раньше я не знал настоящей боли. Вся боль, которую я раньше испытывал, была лишь подготовкой к этой – единственной, подлинной, невыносимой. Той, которую никогда не должен узнать человек.

Папа ударил меня по лицу, загоняя крик обратно в легкие. Заорал срывающимся голосом:

– Терпи! Сохраняй силы! Терпи!

Я даже не мог закрыть глаза, боль заставила веки раскрыться, а тело выгнуться в мучительной судороге. Я видел свою кисть в папиной руке. И нелепый, жалкий обрубок на месте своего запястья. И серебристый браслет, падающий вниз, в озеро, с этого обрубка.

Прошло секунд пять, не больше. Кабина начала закрываться, а папа нажал на пульте клавишу «03» – срочный полет к ближайшему медицинскому центру. И тут внизу вспыхнуло – пронзительным, жарким, оранжевым светом. Еще через мгновение флаер тряхнуло. И я заметил, как опадает на красно-оранжевом зеркале озера многометровый, сотканный из пара и брызг фонтан.

Папа был прав, как всегда. Над лесом такого делать не стоило – белкам пришлось бы туго. А звери ведь ни в чем не виноваты.

Говорят, что чем сильнее люди любят животных, тем больше они любят людей. Наверно, это до какого-то предела. А дальше все наоборот…

Я пришел в себя на операционном столе. Я лежал раздетый, с присосками датчиков по всему телу. К столу подходили все новые и новые люди. Папа стоял среди них, в белом медицинском халате, и что-то вполголоса говорил. Разговаривали и врачи, склонившиеся над моей рукой:

– Удивительно, как резак оставил такую ровную рану. Крови почти нет, как после лазерного луча…

– Ерунда, откуда на Земле боевой лазер?

Кто-то заметил, что я открыл глаза. Нагнулся к самому лицу, успокоительно произнес:

– Не бойся, дружок, с рукой все будет в порядке. Мы ее вернем на место. Только впредь поосторожнее с инструментами…

И добавил, отвернувшись в сторону:

– Сестра! Кубик анальгетика… и антибиотик. Лучше октамицин, полмиллиона единиц.

Я засмеялся. Боль не стала меньше, она по-прежнему жевала руку раскаленными тупыми клыками. Но я смеялся, уворачиваясь от маски с дурманящим наркозным запахом. И все шептал, шептал, шептал:

– Антибиотик… антибиотик… антибиотик…

Почти весна

За толстым холодным стеклом умирала зима. Влажные бесформенные снежинки падали на черную землю клумб, на мокро отблескивающий в свете фонарей асфальт, на торопливые фигурки прохожих. Вдали, за частоколом сосен, белыми гребнями рябило море. На Балтике штормило третий день.

Краем глаза я видел мужчину, сидящего метрах в пяти. Уж слишком старательно он пытался не смотреть на меня…

Когда-то я не любил таких, как он, – нерешительных и настойчивых одновременно. Их появление означало неизбежные просьбы и не менее неизбежный отказ. Но сейчас предстоящий разговор не вызывал никаких эмоций. У мужчины могла быть тысяча причин искать встречи со мной. А у меня – лишь одна причина находиться в зале ожидания регионального генетического центра.

Зал был большим – горькая предусмотрительность строителей. Но обилие модных скульптур из цветного стекла, тропических растений, тянущихся от пола до прозрачного потолка, огромных аквариумов с яркими рыбками делало его почти уютным. Тихая музыка заглушала голоса, неяркий свет смазывал лица. Здесь не принято говорить громко, здесь не принято узнавать знакомых. Тут не плачут от горя и не смеются от радости. Здесь просто ждут.

– Ваш талон, пожалуйста. – Девушка в зеленой форме подошла к моему креслу.

Я протянул ей маленький белый прямоугольник. Никаких имен, лишь десятизначный номер и фотография.

– Ваш результат. – В мою ладонь лег запечатанный конверт с тем же номером, что на талоне. – Удачи вам.

Я кивнул. Слова девушки – формальность, заученная формула вежливости. Но как она мне нужна сейчас, удача… Хотя бы чуть-чуть удачи. Маленький зеленый штампик на листе гербовой бумаги в конверте.

– Спасибо, – вполголоса сказал я. – Спасибо…

И надорвал плотный конверт – осторожно, по самому краю, как делали до меня миллионы, сотни миллионов людей.

Лист был слишком большим для тех нескольких строчек, которые отпечатал на нем сегодня утром диагностический компьютер. Да и немудрено – в толще бумаги запрессовывались пленочные микросхемы, которые надежнее всех печатей и водяных знаков предотвращали подделку.

Михаил Кобрин, 18 лет.

Соматически здоров. Экспериментальная мутация на эмбриональной стадии типа ОЛ‑63 с положительными результатами. Генотип – 81 % чистых, 19 % слабонегативных. Желтый штамп.

Екатерина Новикова, 16 лет.

Соматически здорова.

Генотип – 67 % чистых, 32 % слабонегативных, 1 % средненегативный. Желтый штамп.

Взаимная генетическая совместимость:

Совпадение рецессивных негативных генов по типу ЦМ‑713.

Абсолютные противопоказания.

Возможность оперативной терапии – 0 %.

Красный штамп.

Он стоял ниже – этот самый красный штамп с надписью: «Запрет. Генетический контроль».

Я сжимал в руках свой приговор, словно собирался разорвать его или скомкать и кинуть кому-нибудь в лицо. Например, мужчине, который подходил ко мне с напряженной, сочувственной полуулыбкой…

– Красный штамп, Миша?

Я не кинул в него заключением генетиков. Я беспомощно кивнул. И тут же, проклиная себя за эту беспомощность и желание разреветься, сказал:

– А вам-то какое дело? Кто вы такой?

– Тот, кто может помочь. – Он присел на корточки передо мной, сгорбившимся в мягком низком кресле. – Зови меня Эдгар.

– Мне нельзя помочь, – сказал я с прорывающейся яростью. – Я люблю девушку, с которой генетически несовместим. У нас никогда не будет детей.

– И тебя это не устраивает?

– Шел бы ты подальше… – процедил я. Прозвучало довольно жалко, и Эдгара это предложение не смутило.

– Я действительно могу помочь.

Напряжение в голосе исчезло. Спокойный тон. Холеное, гладко выбритое лицо. Светлые волосы коротко подстрижены по последней моде. Строгий серый костюм того делового стиля, что не менялся, наверное, с двадцатого века. Узкий галстук в тон рубашке.

Против воли я почувствовал, что начинаю ему верить. Конечно, его дружелюбие не бескорыстно… Но красный штамп заставляет цепляться за любую соломинку.

– Что вы можете сделать? Здесь написано, что операция невозможна.

Эдгар пожал плечами. И предложил:

– Может быть, поедем ко мне домой? Это недалеко, а у меня машина. Ты не против?

Я кивнул. Конечно же, не против.

Он жил в небольшом коттедже на берегу моря. К дому вела узкая бетонная дорога, сооруженная явно для одного. Что ж, высокий статус Эдгара ощущался с первого взгляда. В то же время рядом с домом не оказалось ни ангара, ни взлетной площадки для флаера. Похоже, Эдгар был из нелюдимых домоседов…

Однако сейчас я видел перед собой гостеприимного хозяина. Он поинтересовался, что я предпочитаю: чай, кофе или пунш. Усадил в удобное, явно любимое кресло возле камина, извинился и исчез на кухне. Через несколько минут вернулся с подносом, где, кроме дымящегося кофе, стояли миниатюрные бутылочки с коньяком и бальзамом. Осторожно отмеряя ложечку бальзама, я заметил, как Эдгар плеснул в свой кофе коньяку. Гораздо больше, чем необходимо для приятного вкуса. Волнуется? Пускай. Я ведь тоже на взводе, хотя и понимаю, что надежд на Эдгара мало. Мне может помочь лишь чудо.

Эдгар тем временем взял с журнального столика деревянный ящичек. Открыл, извлек короткую толстую сигару. Потянулся за массивной зажигалкой из такого же красноватого дерева…

– Не стоит, – негромко попросил я. – Иначе мне придется уйти.

Эдгар торопливо отложил сигару. С улыбкой произнес:

– Извини, Миша. Чуть было не забыл, что ты «нюхач». Лучший в мире, если верить газетам.

– Единственный в мире. «Нюхачи» – просто люди с тренированным обонянием. Они похожи на меня не больше, чем вентилятор на турбореактивный двигатель.

– Образно, но непонятно. До сих пор ты никак не проявлял своих способностей. Я даже решил, что ошибся и везу к себе вовсе не Михаила Кобрина.

Вот как. А утверждаешь, что забыл про мои способности. Нет, ты прекрасно о них помнишь, Эдгар. И сейчас размышляешь, смогу ли я сделать что-то, без чего тебе не жить…

Нарочито не обращая внимания на Эдгара, я вытер о салфетку и без того чистые пальцы. Примерился и быстрыми движениями извлек из ноздрей рыхлые, волокнистые комочки газовых фильтров. Бросил их в камин – синтетическое волокно фильтров теряет способность аккумулировать запахи примерно за полдня. И вдохнул – медленно, глубоко.

В глазах на мгновение потемнело. Потом зрение вернулось, предметы стали еще более четкими. А в воздухе повисла разноцветная, мерцающая, шелестящая паутина запахов…

– Уже год, как ты живешь здесь один, – тихо сказал я. – Три раза за это время к тебе приходили женщины. Всегда разные. А раньше ты жил с женой и двумя сыновьями. Они ушли от тебя – так, Эдгар? После этого ты стал пить, очень много пить. Коньяк, водка, виски, вино… Ты куришь – табак, а изредка и травку… С самого утра ты не курил ни того, ни другого, и сейчас тебе довольно неуютно… Что тебе рассказать еще?

– Хватит, Миша. Вполне хватит. – Эдгар ловко, не глядя, залил остатки кофе в чашечке коньяком. Залпом выпил. – Ты прав, почти во всем прав.

Странное выражение было у него на лице. Что-то из сказанного причинило ему настоящую, неподдельную боль. А что-то, наоборот, вселило надежду…

– Только в одном ошибка. Моя семья погибла, Миша. Отказало автоуправление флаера. Говорят, такое случается раз в год. Это оказался их год.

Он не врал. Очень легко определить, когда человек врет, а когда говорит правду. Меняется запах пота, так резко и неожиданно, словно передо мной внезапно оказывается совсем другой человек.

– Извини, – смущенно произнес я. – Я должен был понять сам. Все вещи остались в доме, и одежда, и косметика, и игрушки…

– Ты и это чувствуешь?

– Да.

Эдгар не мигая смотрел мне в глаза. Потом вполголоса произнес:

– Я очень рад, что нашел тебя, Миша. Мы поможем друг другу. Ты вернешь мне сына. А я подарю тебе полноценную семью. Такую, где будет не только твоя любимая девушка, но и ваш ребенок.

У меня закружилась голова. Запахи, тысячи, миллионы запахов чужого дома навалились на меня с чудовищной силой. Рецепторы, занимающие девять этмоидальных раковин в моей искореженной мутацией носоглотке, жадно впитывали информацию. Запахи людей, погибших год назад. Запахи пищи, съеденной прошлой осенью. Запахи давным-давно выпитых вин… Я даже не мог переспросить Эдгара, не мог узнать, чего он хочет от меня, не мог встать, не мог шевельнуться. В клубящейся какофонии запахов, звуков и цветов почти терялся слабый, далекий голос Эдгара…

– Ты когда-нибудь задумывался, почему мы все так стремимся иметь детей? Парни твоего возраста влюблялись и мечтали о свадьбе во все времена. Но никто из них не собирался немедленно заводить ребенка. А многие ухитрялись прожить всю жизнь, не имея детей и не чувствуя себя ущербными.

Новая нитка в дрожащем цветном узоре. Булькающий звук наливаемого коньяка. Сложный рисунок запаха…

– Мы – раса уродов, Миша. Раса генетических уродов. Мы исковеркали себя авариями атомных реакторов и химических заводов. Мы проводили мутации, которые должны были сделать нас лучше… Лучше, чем мы могли быть. Ты ведь тоже результат этих экспериментов, Миша. И прекрасно знаешь им цену… иначе не ходил бы с фильтрами в носу, стараясь забыть о даре, которым тебя наделили. Мы здоровы телесно, но в наших телах спят генетические бомбы, проклятие будущих поколений. Дети-дебилы, без ног и пальцев, без ушей и волос. Дети, которые не должны родиться. Вот откуда наши генетические центры, наши проверки на взаимную совместимость. Лишь одна пара из восьми получает право иметь детей друг от друга. Для других – генетические доноры, приемные дети… А то и полная стерилизация. То, что всегда было нормой, стало исключением. Предметом гордости. Показателем собственной полноценности.

– Не читай мне лекций, Эдгар, – прошептал я. – Да, я хочу быть полноценным. И хочу жить с девушкой, которую люблю. Неужели я виноват, что ее предки обитали рядом с хранилищами радиоактивных отходов и чадящими фабриками?

– Конечно, нет, Миша. Мы расплачиваемся за чужие грехи. А ведь это несправедливо.

– Прошлое не изменишь, – с невольной горечью сказал я. – И что толку в том, справедливо оно или нет.

– Как знать, Миша.

Я прикрыл глаза, сосредоточиваясь. Задержал на мгновение дыхание, разгоняя цветной туман перед глазами. И посмотрел в лицо Эдгара – посмотрел человеческим взглядом, а не сверхзрением «нюхача».

– Что ты хочешь мне предложить, Эдгар?

Он колебался. Все еще колебался, разглядывая меня сквозь заполненное алкогольными парами сознание.

– Вначале ответь, Миша… Ты согласен нарушить закон, чтобы помочь мне и себе?

– Да.

– Ты уверен?

– Да.

– Скажи… ты смог бы отличить запах моего родственника… например, сына, от запахов других людей? Найти его среди тысячи чужих, незнакомых?

– Я проделал это десять минут назад.

Эдгар кивнул, соглашаясь. И заговорил, быстро, словно боясь передумать:

– Моя семья погибла, Миша. А еще за два года до этого я попал под облучение. Детей у меня больше не будет. А ведь мой генотип был близок к эталонному. Здоровые предки, никаких мутаций и наследственных болезней. Я даже был генетическим донором три с половиной года… В двух десятках семей растут мои дети, понимаешь?

– Ты хочешь, чтобы я нашел их? Это не просто незаконно, это невозможно. Я не могу обнюхать миллионы людей.

– Речь не идет о миллионах. Мне стали известны, абсолютно случайно, дата и город, где родился мой сын. У тебя будет список из тысячи семей, которые нужно проверить. Найди его, найди моего сына! Остальное я беру на себя.

Я кивнул. Тысяча семей, тысяча мальчишек, не подозревающих, что они приемные дети. Работы на полгода, на год. Я могу совершить эту подлость, могу сравнить их запах с запахом Эдгара. Выделить десяток ароматических групп, составляющих неповторимую индивидуальную карту человека по имени Эдгар. И найти мальчишку, у которого окажется половина из них.

– А как ты собираешься помочь мне?

Эдгар подобрался, как перед прыжком в холодную воду.

– Я работаю в Темпоральном Институте. Руководителем экспериментальной группы.

Я понял. И почувствовал, как по коже прошелся холодок. Я сделаю для Эдгара подлую, незаконную вещь.

А он совершит подлость для меня.

Кабина спортивного флаера не отличается комфортом. Одно-единственное кресло, не слишком мягкое и не способное превратиться в кровать. Зато это очень быстрая, маленькая и незаметная машина. Как раз то, что нужно.

Потягивая через соломинку лимонад – не слишком холодный, мне всегда приходилось беречься от простуды, – я проглядывал отпечатанный на бумаге список. Эдгар не хотел доверять его компьютерам – и был прав.

В городке, куда я прилечу на рассвете, живут три семьи, внесенные в список «подозреваемых». Сейчас ночь, и они мирно спят, не зная о том, как хрупок их покой. Наше время отвыкло от преступлений.

Звезды смотрели на меня сквозь колпак кабины – крошечные холодные огоньки. Когда-то мне нравилось повторять слова Канта – про звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Сейчас я был бы рад забыть это сравнение.

Человек не способен изменить собственное прошлое. Эдгар, имеющий и власть, и доверие в Темпоральном Институте, не мог отправиться на год назад, в прошлое, и спасти семью от страшной, нелепой смерти. Ведь этим он неизбежно изменял свое настоящее, то самое, в котором его семья погибла. Он убивал бы самого себя, знающего о трагедии и пытающегося ее предотвратить. Замкнутый круг, временная петля, осознанная людьми еще тогда, когда машина времени казалась фантастикой. Наверное, он провел не одну бессонную ночь, читал серьезные научные труды и дешевые фантастические романы в поисках выхода… И напивался до потери памяти, понимая, что выхода нет.

И тогда он решился построить свою семью заново. Найти сына – а в качестве платы тому, кто способен был это сделать, предложить власть над временем. Видимо, это стало его навязчивой идеей – изменить прошлое, переиграть жизнь, пусть даже не себе самому. Иначе он нашел бы другой путь склонить меня к преступлению. Или искал бы сына по-другому…

Что-то здесь было не так. Слишком сложную, слишком рискованную комбинацию разработал Эдгар. Мое преступление казалось невинной шуткой по сравнению с тем, что должен совершить он.

Ну что ж. Эдгар мог вести двойную игру. Но если он принимал меня за ошалевшего от любви юнца, то жестоко ошибался. Шестнадцать лет, прожитых в мире, где я был лишним, научили меня диктовать свои правила. И Эдгару еще предстоит это понять.

Откинувшись на спинку кресла, я посмотрел вверх. И прошептал, подмигнув холодным огонькам в темном небе:

– Вы не вызываете моего восхищения. Так же, как и я сам.

Это была сто четырнадцатая семья из списка. И вторая из трех, обосновавшихся в маленьком городке на берегу Енисея. Даже удивительно, как занесло в крошечный, ничем и никогда не примечательный городок сразу трех женщин, ставших десять лет назад матерями в рижских больницах…

Я обосновался в сквере напротив дома – стандартной двадцатиэтажки, причудливо раскрашенной снаружи и невыразимо обыденной внутри. Скверик был зажат между выездами из подземных гаражей и маленькой посадочной площадкой для флаеров. Площадка заросла травой и казалась порядком заброшенной. Раз в неделю на ней садились такси, раз в месяц – машина «скорой помощи» или коммунальной службы. Раза два в год, возможно, прилетал на собственном флаере преуспевающий родственник кого-нибудь из жильцов… Ну а все остальное время заросший травой кружок принадлежал окрестным пацанам и дворовым кошкам.

Странно, здесь не было ничего, что могло бы вызывать зависть. И все же я завидовал. Усевшись на старой деревянной скамейке, разглядывая пыльные газоны и канареечно-яркие стены здания, я безумно завидовал живущим здесь мальчишкам. У них было то, чего я оказался навсегда лишенным. У них был двор. Двор, полный чудес, начиная с подвала и крыши размалеванного бетонного монстра и кончая этой самой площадкой, где редко-редко, распугивая недовольных котов, садились чужие сверкающие машины.

В моем детстве этого не было. Был уютный, ни на что не похожий коттедж в лесу. Были два флаера – один большой, семейный, а другой маленький, юркий, похожий на божью коровку цвета стали. Был ангар за домом, где стояли флаеры и любила ночевать ничейная собака по кличке Рекс. И друзья, жившие поблизости в таких же красивых и дорогих коттеджах… А вот двора, Двора с большой буквы, живущего по своим законам и правилам, не было.

Наверное, я думал об этом потому, что собирался сейчас отнять у какого-то мальчишки его дом. Его Дом и его Двор – то, чего он, возможно, и не ценит сейчас. А еще – его семью, которую он должен любить. Если, конечно, это не такой балбес, как я, добившийся в одиннадцать лет права на самостоятельность и навсегда ушедший из родного дома…

Блеснула на солнце, поворачиваясь, стеклянная дверь одного из подъездов. Придерживая за руль легкий спортивный велосипед, во двор вышел мальчишка. Лет десяти, темноволосый, в вылинявших джинсиках и оранжевой майке. «Подозреваемый»? Вполне возможно…

Привстав со скамейки, я энергично махнул ему рукой. Не кричать же через весь двор, вызывая любопытство многочисленных соседей.

Секунду мальчишка колебался, внимательно рассматривая меня. А затем направился к скамейке, прислонив велосипед к стене и всем своим видом показывая, что делает мне огромное одолжение.

– Привет, – как можно небрежнее бросил я. – Ты, случайно, не знаешь Марию Денисенко? Она живет в вашем доме.

В глазах мальчишки мелькнула настороженность.

– Знаю, – негромко ответил он. – Это моя мама.

Я обрадованно улыбнулся. Вполне искренне, кстати. Уже через полчаса я смогу начать проверку третьей семьи, а к вечеру, даст Бог, вообще покину этот город.

– Мне сказали, что она хороший преподаватель химии, – начал я заранее приготовленную легенду. – Собираюсь поступать в университет, вот и решил позаниматься с кем-нибудь перед экзаменами…

Мальчишка помотал головой – облегченно и в то же время разочарованно:

– Не-а… Мама преподает физику, а не химию. Вам неправильно сказали.

Я ругнулся. Высморкался. И засунул в карман платок вместе с тампончиками газовых фильтров.

– Вот обидно… А я второй час ее поджидаю… Ты точно знаешь? Твоя мама преподает именно физику?

Я продолжал молоть какой-то вздор. А сам вдыхал запах: разноцветный, непрерывно меняющийся, похожий на узор в калейдоскопе. Запах мальчишки, который пять минут назад дожевывал вчерашние котлеты, а на прошлой неделе рисовал масляными красками. Запах мальчишки, который из всех напитков предпочитает апельсиновый сок.

Запах мальчишки, который был сыном Эдгара.

В Юрмале шел третий час ночи. Даже молодежный пансионат, в котором жила Катя, успел угомониться и лечь спать. А мы все еще разговаривали. О том, какие унылые дожди льют над Балтикой и какая теплая, солнечная весна выдалась в Сибири. О том, что три месяца моего отсутствия тянутся как три года. И о том, как успели надоесть видеофонные разговоры…

Лицо Кати на подрагивающем паршивеньком экране флаера казалось таким же, как раньше. Лишь в глазах пряталась упрямая детская обида. Не должен был я так неожиданно и надолго уезжать. Не имел на это ни малейшего права. Тем более сразу после генетической проверки, подтвердившей нашу полную совместимость…

– Знаешь, Миша, мне иногда кажется, что ты скрываешь от меня какую-то огромную беду. Прячешься, потому что не хочешь врать мне в лицо…

Я вымученно улыбнулся. Ничего, у Кати в номере видеофон не лучше моего. Попробуй разберись: усмехаюсь я или сдерживаю слезы.

– Какая может быть беда, Катька? Теперь, после этой проклятой проверки…

Вытащив из кармана лист генетического контроля, я махнул им перед маленьким глазком телекамеры. Так, чтобы Катя снова увидела бодренькие разрешающие слова и зеленый цвет печати. Заключение я подделал, и не нужно быть специалистом, чтобы распознать фальшивку. Но по видеофону документ смотрелся вполне убедительно.

– Я понимаю, Миша… И все-таки боюсь.

Наверное, это неизбежно. Того, кто любит тебя, обмануть очень просто. А того, кого любишь сам, – почти невозможно. Каждая улыбка, каждая уверенная фраза выйдут наигранными и ненастоящими. Словно ты, говоря вполголоса одно, выкрикиваешь при этом совсем другое. Когда любишь, даришь частичку себя.

А себя не обманешь.

– Все хорошо, Катя. У нас с тобой все в порядке. Просто оболтус, в которого ты случайно влюбилась, опять понадобился человечеству. Нужно помочь одному великому, но несчастному ученому. Никто другой этого сделать не сможет.

– И ради несчастного ученого ты три месяца болтаешься по всему континенту?

– Да.

– Но зачем? Ты ведь хотел забыть про свои способности! И никогда их больше не применять.

Я киваю. И виновато разъясняю:

– Дело в том, что я обязан этому ученому. Очень обязан. Вот и приходится… помогать.

– Уж не изобретатель ли это газовых фильтров? – Катя наконец-то рассмеялась. Почувствовала, что я говорю правду. Пусть и не всю, но лжи в моих словах тоже нет. Недаром говорят, что, скрывая обман, нужно сказать много настоящей правды.

– Это пока секрет…

Мы болтаем еще с полчаса. Катя то успокаивается, то снова встревоженно вглядывается в экран. Мой флаер тихо гудит, поглощая расстояние. А Катино лицо становится все более сонным, расслабляется и кажется теперь совсем детским. Есть у Кати такая особенность. Наверное, весь свой взрослый вид она создает постоянной серьезной гримаской. Но сейчас ей не до этого – она слишком хочет спать.

Мы желаем друг другу спокойной ночи и прерываем связь. Экран гаснет, я остаюсь в темноте, наполненной мерцанием приборов. Внизу темнота, лишь на горизонте разгорается бледное пламя ночного города. Там ждет меня заказанный накануне номер отеля. И абсолютно не ждут одиннадцать семей – последних «подозреваемых» из списка Эдгара.

Завтра я закончу проверку. А послезавтра увижу одного великого, но очень несчастного ученого.

И решу, стоит ли делать его счастливым.

Коттедж на берегу ничуть не изменился. Да и его хозяин, ждущий меня на пороге, тоже. Правда, сегодня не было дождя и туман рассеялся под теплым солнцем, а бегущие волны казались голубовато-прозрачными, чистыми как стекло.

Только подойдя ближе, я заметил в лице Эдгара странную неподвижность. Смесь уже наступившего разочарования и еще не погибшей надежды. Но, слава Богу, он хотя бы не был пьян.

Эдгар молча провел меня в дом. Приготовил кофе. И лишь потом спросил, резко, без предисловий:

– Итак, ты не нашел его?

Выходит, я был прав. Абсолютно прав в своих подозрениях. Глотнув кофе, я посмотрел Эдгару в глаза. И ответил:

– Почему же? Нашел.

Лицо Эдгара задрожало. Неподвижность сползала с него, уступая место… обиде. Да, именно обиде. Он не ожидал, что его смогут переиграть.

– Невозможно, – быстро произнес он. – Последний в списке оказался моим сыном? Один шанс из тысячи тридцати двух. Немыслимо.

– Значит, ты следил за мной, – равнодушно констатировал я. – Электронный жучок на одежде… или в обшивке флаера.

Эдгар покачал головой. Проигрывать он все-таки умел.

– Не так тривиально, Миша. Темпоральный зонд.

Я кивнул. Этого и следовало ожидать. Слишком уж по-крупному шла игра… Где-то рядом со мной, отставая на долю секунды субъективного времени, неощутимый и бесплотный, крался сквозь пространство прибор-соглядатай. Одна из любимых игрушек Темпорального Института, применение позднее двадцатого века категорически запрещено…

– Прояви его, Эдгар. Хочется посмотреть.

Он покачал головой:

– Невозможно. Зонд раздавит эту комнату и еще половину дома.

Похоже, он не врал. Действительно, к чему делать миниатюрными машины-шпионы, прикрытые темпоральным полем лучше любого камуфляжа…

– Тогда поговорим на равных.

Я вынул газовые фильтры, погружаясь в свой мир – болезненно-реальный мир оживших миражей, разноцветных теней, прерывающихся звуков.

– У меня есть нужное имя. У тебя… Впрочем, действительно ли ты можешь мне помочь? Вначале план был в том, чтобы выследить, на какой семье я прекращу поиск, и сообщить мне, что затея провалилась… например, тебя уволили из института. Я был бы не в обиде, ведь имя-то сообщить еще не успел. Так?

– Так.

– А теперь ты ставишь на другое… На ампулу в правом кармане пиджака!

Рука Эдгара метнулась к карману. Застыла, вцепившись в ткань. А на лице, впервые за время нашего знакомства, появился страх.

– Откуда ты взял эту гадость, Эдгар? Надо же… Наркотик правды. Притащил из прошлого?

– Его и сейчас нетрудно достать… – хрипло прошептал Эдгар. – Ты что, читаешь мысли?

– Запахи, Эдгар, запахи. Прежде чем ты решишься сделать мне укол, я почувствую это. Я угадаю прыжок, прежде чем ты согнешь ноги, и удар – раньше, чем ты замахнешься.

Он растерялся. Я немного утрировал свои возможности, но растерянность Эдгара почувствовать было несложно. На всякий случай я добавил:

– И к тому же… Почему ты думаешь, что этот препарат на меня подействует? Я ведь мутант. Я пьянею от эуфиллина и засыпаю от йода. Содержимое ампулы может оказаться для меня отравой или быть не опаснее простой воды.

– Твоя взяла… – Эдгар деланно развел руками. Но в запахе его тонкой зеленой линией прорезалось облегчение. Он смирился. Позволил себе расслабиться и сдаться. – Все будет по-честному, Миша. Я сделаю то, что обещал, а ты назовешь имя.

– А вот это мы сейчас решим. – Я почувствовал себя хозяином положения и не смог удержаться от насмешки. – Мне пришло в голову, что ты очень опасный человек. Так что придется спросить, каким способом ты собираешься вернуть себе сына. Нигде в мире не существует документов, доказывающих, что он твой родной сын.

– Каким способом? Не слишком этичным, Миша. Я изменю его прошлое, изменю так, что к сегодняшнему дню он будет иметь знак самостоятельности. Одновременно он поссорится с родителями, уйдет из дому…

– …совершенно случайно встретится с тобой, подружится, а потом согласится пройти генетический контроль. Вдруг добрый и хороший дядя Эдгар – его родственник? А дядя Эдгар неожиданно окажется папой. Газеты и ти-ви трубят об удивительной встрече отца и сына, знакомые наперебой поздравляют вас. Ты вновь полноценный человек. Твой маленький, но самостоятельный сын совершенно добровольно живет у тебя.

– Ему будет хорошо со мной, Миша! – Эдгар побледнел так сильно, что я испугался, не перегнул ли палку.

– А его приемным родителям?

– Я же сказал, это будет не самый этичный поступок!

Мы замолчали. Потом Эдгар вкрадчиво произнес:

– Впрочем, я могу задать встречный вопрос, Миша. Этично ли то, что ты сделаешь в двадцатом веке?

Я отвел глаза. И ответил:

– Хорошо, Эдгар. Я помню наш разговор. И совершу преступление полтораста лет назад… так же, как ты совершишь свое через неделю.

– Не путай истинное и субъективное время, Миша. Ты нарушишь закон завтра утром.

Я действительно прекрасно помнил нашу беседу, состоявшуюся три месяца назад. Помнил так, словно мы лишь час назад сидели за пультом компьютера…

Не знаю, каким образом Эдгар провел в свой дом терминал институтского компьютера. Это было строжайше запрещено. Доступ к любому компьютеру, способному прогнозировать человеческое поведение, давал огромную, бесконтрольную власть. Ну а главный компьютер Института Времени делал такую власть безграничной.

Возможно, Эдгару помог украденный темпоральный зонд. Но скорее именно советы компьютера помогли ему похитить, объявить пропавшей одну из немногих существующих машин времени.

Тогда, три месяца назад, набрав на моих глазах длинный ряд цифр – простой, но надежный шифр, Эдгар превратил свой домашний компьютер, простенький маломощный «Балтис‑07», в придаток одной из самых сложных машин, созданных человечеством. Набирая на клавиатуре команды – «Балтис» даже не был снабжен речевым адаптером, – Эдгар разъяснял мне свой план:

– Изменить твое прошлое, Миша, невозможно. Мы опять-таки вызовем временную петлю… Значит, придется работать с предками твоей девушки… Да не смотри ты на меня так! Нам нужно убрать один процент ее генов. Заменить на другие, чистые, совместимые с твоими. Для этого достаточно вмешаться в седьмое поколение ее предков. Пускай какой-нибудь Саша Иванов станет отцом вместо Вани Александрова. Остальное должно остаться прежним. Те же папа с мамой, те же бабушки с дедушками. Мы просто выдергиваем кубик в основании пирамиды – и меняем его на другой. Не важно, что кубики разных цветов, главное, чтобы вся пирамида устояла…

Даже тогда мне стало не по себе. Жившие давным-давно люди почему-то не казались мне разноцветными кубиками в пирамиде, на вершине которой была Катя. Но Эдгар продолжал говорить, быстро, уверенно, и я поддавался гипнозу его слов. Наверное, очень хотел поддаться.

– Конечно, новая Катя станет чуть-чуть другой. У нее окажется более сильное сердце или более слабые легкие. Возможно, родинка, которая у нее на щеке…

Я вздрогнул – у Кати на щеке действительно была родинка.

– …переместится на шею. Но не более!

– А где гарантия, Эдгар? Вдруг она станет жестокой или сварливой? Разлюбит путешествовать, а увлечется выращиванием кактусов? Разлюбит меня, в конце концов!

Эдгар ждал этого вопроса. Он ласково провел ладонью по экрану – плоской, светящейся мягким светом пластине над клавиатурой компьютера.

– Гарантия здесь, Миша. В этих электронных мозгах да еще в темпоральном зонде, который обследует сейчас Катиных предков. Обследует детально, вплоть до анализа поведения в течение всей жизни. Это займет сотни лет работы зонда… субъективных лет, конечно, и почти выработает его ресурс. Но нам придется подождать лишь пару минут.

Я взглянул на Эдгара с невольным уважением. Темпоральный зонд, каждая секунда работы которого заносится на кассету с пометкой: «Хранить вечно», сейчас бесконтрольно мотается по прошлому. А институтский компьютер, чье время расписано на годы вперед, контролирует его, попутно решая простенькую задачку – как скрыть факт своей работы.

По экрану проплыли какие-то строчки. Замелькали кадры, похожие на старую кинохронику: уродливые машины, однообразные дома. Высветились чьи-то портреты и затейливая вязь генеалогических деревьев.

– Зонд вернулся из прошлого, – возбужденно прошептал Эдгар. – Сейчас компьютер предложит варианты вмешательства… если они существуют.

Экран мигнул, еще секунду оставаясь пустым. А затем на нем появились фотографии – девушка, совсем молодая, чуть старше Катьки, и двое парней – темноволосых, смуглых, похожих друг на друга. Прямо по фотографиям, словно перечеркивая их, побежали строчки, так быстро, что я не успевал прочитать и половины. Эдгар общался с компьютером куда быстрее, чем дилетант вроде меня.

– Вот оно! – Эдгар схватил меня за руку. – Вот он, вариант! Ты только послушай!

…Девушку звали Галей, и она ничем не походила на Катю. Но в реальном прошлом у нее и Дениса Рюмина, ее мужа, родится дочь. Прабабушка Катиной прабабушки. Тоже не слишком-то похожая на мою невесту… Именно Денис Рюмин нес в себе пораженные гены, обрекающие нас с Катей на неполноценность.

Но существовал и альтернативный вариант. Неудачливый соперник Дениса по имени Виктор. Его ровесник и двоюродный брат…

– Вмешательство минимально, Миша! Нам даже нет нужды расстраивать брак!

…Это было за три дня до свадьбы. Виктор пришел к Гале, чтобы в последний раз выяснить отношения. Визит оказался недолгим…

– Сейчас мы увидим, как это было.

Изображение на экране сменилось. Комнатка, заставленная старинной мебелью. Неуклюжий здоровенный телевизор в углу. Хрустальная люстра, заливающая комнату светом. Девушка и парень, сидящие на диване.

Зонд неплохо выбрал точку съемки. Мы прекрасно видели их лица – наигранно-спокойное лицо девушки и напряженное, закаменевшее – юноши.

– Витя, это ненужный разговор… Я все тебе объяснила еще месяц назад.

– Но я люблю тебя… – Парень произнес это так беспомощно, что я отвел глаза от экрана.

– Ну и что из этого?

Странно, в голосе девушки я почувствовал не столько злость, сколько смущение и вину. Словно она не слишком уверена в своей правоте… Но парень этого не почувствовал. Он встал и быстро вышел из комнаты. Девушка осталась сидеть. Через несколько мгновений хлопнула дверь.

Экран погас.

– Обидно… – Эдгар искоса посмотрел на меня. – Ребенок мог быть зачат и в этот вечер, а не тремя днями позже.

– Именно девочка?

Эдгар приподнял брови.

– Ну и вопрос… Ты что, считаешь, что пол ребенка зависит от отца?

– Конечно! Х‑ и Y‑хромосомы, которые определяют пол, – это… так сказать, мужская продукция.

Эдгар явно развеселился:

– Не спорю! Но вот фактор проницаемости яйцеклетки, который позволит проникнуть в нее лишь одному сперматозоиду, зависит целиком от женщины. Практического значения это не имеет, фактор определить почти невозможно. Но в том, случившемся уже, месяце Галя могла родить только девочку… Ладно, давай просматривать варианты. Например… – Его пальцы пробежали по клавиатуре. – Виктор был понастойчивее. Мы можем подвергнуть его действию стимулятора перед приходом к Гале.

Экран засветился снова. Та же комната, то же мнимое спокойствие на лице Гали. И насмешливое, уверенное лицо Виктора…

– …он же сопляк, рохля! Как ты этого не понимаешь? А я люблю тебя и готов… на все.

– Прекрати, Витя! Это ничего не меняет! – Девушка заметно нервничала.

– Ты думаешь? А мы ведь одни в квартире, совсем одни. – Виктор потянулся к девушке, провел ладонью по ее щеке. – Когда-то тебе нравилось со мной целоваться… и не только целоваться… Когда мы были одни, как сейчас.

Резким движением девушка отстранила его руку. Произнесла звенящим голосом:

– Не заставляй себя ненавидеть, Витя. А я ведь возненавижу тебя… даже за поцелуй.

Виктор отвернулся. Медленно, словно делая над собой колоссальное усилие.

Экран погас.

– А девушка с характером, – прокомментировал Эдгар. – Что ж, тогда попробуем растормозить их обоих. Распыляем в воздух квартиры амурин…

– Подожди!

Я остановил его, словно перед нами была не компьютерная инсценировка, а реально изменяемое прошлое.

– Эдгар, а что, если в квартире просто погаснет свет? Авария на электростанции, обрыв провода…

Эдгар пожал плечами. И набрал на клавиатуре несколько слов.

– …Витя, это ненужный разговор. Я все тебе объяснила еще месяц назад.

– Но я люблю тебя!

Люстра мигнула. Свет потускнел и погас. В темный квадрат окна заглядывали звезды. Девушка ойкнула. И виновато произнесла:

– Пробки, наверное… Ты где, Витя?

– Здесь… Это не пробки, в соседних домах тоже нет света.

– Возьми меня за руку…

Темнота. Шорох. Сдавленный голос Виктора:

– Все как тогда. Только мы сами погасили свет… Помнишь?

– Не надо, Витя!

– А в окне была луна… И магнитофон крутил кассету с битлами…

Темнота. Шорох.

– Не надо, Витя…

Темнота. Шорох. Скрип дивана.

– Зачем… Это ничего не изменит…

– Я хочу запомнить тебя всю… Каждую родинку… Я их знаю на ощупь…

– Витя…

…Эдгар уважительно посмотрел на меня. Спросил:

– Включить инфракрасный обзор?

– Зачем? – Меня стала бить дрожь. – И так все ясно.

Эдгар снова работал с компьютером. Фотографии, схемы, несущиеся по экрану строчки.

– Воздействие минимально… Галя даже не будет знать, от кого родится ее дочь. И постепенно уверит себя, что от мужа. И девочка окажется очень похожей на… прототип. Даже замуж выйдет за того же человека, так что повторного вмешательства не потребуется… А к третьему поколению различия почти исчезнут. Надо лишь поработать с Виктором, чтобы он не повторял своих… запоминаний родинок. А то парнишка способен разрушить их семью.

– А какой окажется Катя?

Эдгар облизнул пересохшие губы:

– Я схожу заварю кофе. А ты посиди у экрана. Машина покажет тебе полсотни эпизодов из ваших отношений. Сравнишь сам, много ли отклонений.

Различия отсутствовали. В новом варианте реальности мы гуляли по тем же дорожкам парка. И поссорились из-за любимой Катиной собачки, которой я наступил на хвост. И ели шоколадное мороженое.

Я смотрел в экран, боясь увидеть не тот жест, услышать не то слово. Ожидая, что из Катиного лица вот-вот проглянет другой человек, не лучше и не хуже, просто – другой. Но передо мной была Катя. Именно она. С прежней серьезной гримаской, с до боли знакомой улыбкой, так ярко и неожиданно вспыхивающей. С родинкой на правой щеке…

С чистым генотипом, позволяющим нам жить вместе и иметь детей.

– Я согласен, Эдгар, – сказал я вполголоса. – Я согласен назвать имя твоего сына и изменить Катино прошлое.

– Не изменить, нет! Исправить!

Эдгар стоял за моей спиной. С кофейными чашечками в руках. И коньячным запахом, пробивающимся сквозь фильтры.

Зонд «проявился» на берегу моря. Утро еще не вступило в свои права, звезды только начинали меркнуть. Воздух был прохладным и влажным, слабый ветерок заставлял меня ежиться даже в застегнутой куртке. Куртка была дурацкой, без терморегуляции и подстройки размеров. Впрочем, как и вся моя одежда.

Серое металлическое полушарие метров двадцати в диаметре возникло над нами, закрывая собой звезды. Секунду зонд висел неподвижно, контур его то темнел, приобретая объемность, то начинал мерцать, исчезая. Машина входила в истинное время, уравнивая свое темпоральное поле с темпоральными показателями реальности. Но вот мерцание прекратилось, серое полушарие внезапно обрело цвета. Крошечные оранжевые огоньки опоясали корпус, высветили облупившуюся синюю краску. Зонд, созданный пару лет назад, работал без всякого ремонта уже несколько столетий. Металлический купол плавно опустился на песок, в шипящую пену прибоя. Недовольно плеснула волна, разбившаяся о неожиданную преграду.

– Ты уверен, что это безопасно? – с сомнением спросил я, глядя, как нервно, рывками, открывается овальный люк зонда.

– Вполне, – быстро, не раздумывая, ответил Эдгар. – У тебя одежда той эпохи, ты знаешь их диалект. В твоих руках техника нашего времени… да плюс еще твои особые способности.

– Я не о том. Мне лично не грозит опасность?

Люк наконец-то открылся, тамбур вспыхнул ярким белым светом.

– А, вот ты о чем… – Эдгар помолчал несколько секунд. Затем продолжил: – Наше вмешательство в прошлое скажется, конечно же, на ходе истории. Изменится судьба Виктора, в меньшей мере – судьба Гали и Дениса. Частично изменения погаснут, пройдут бесследно. Частично – изменят судьбу близких им людей. Мы не можем скорректировать все. Могут родиться новые люди, могут исчезнуть существующие в нашей реальности. В одном ты можешь быть уверен, это заключение институтского компьютера: нашу судьбу изменения не затронут. В противном случае я бы на вмешательство не пошел.

Эдгар попался в ловушку собственного страха. Мои опасения в надежности зонда он истолковал как отражение его собственного испуга. Он боялся, что вмешательство не пройдет так уж бесследно, как ему хотелось представить. Разубеждая меня, он невольно выдал то, о чем я и не задумывался.

И не хотел задумываться.

– Это похоже на убийство, Эдгар.

– Совсем нет! Если одна реальность возникнет взамен другой, значит, так и было предопределено. Мы лишь орудия в руках судьбы, хотя и не подозреваем об этом… В конце концов, Миша, невозможно сделать яичницу, не разбивая яиц!

– Невозможно выдернуть кубик в основании башни без того, чтобы вся башня не зашаталась… – тихо сказал я. И пошел к светящемуся овалу люка. На мгновение у меня мелькнула мысль – не поговорить ли с Катей? Потом я понял, что не смогу посмотреть ей в глаза.

Броня двери закрылась за мной. Зонд дрогнул, поднимаясь в воздух. Я отправлялся в путь к основанию башни из кубиков.

Время. Четвертое измерение, привилегия фантастов и историков. Зыбкий океан темпорального поля, в котором плывут островки звезд и планет, архипелаги галактик и рифы нереализованных вероятностей.

Время. То, что нельзя представить, но можно использовать. В каких угодно целях – как бесконечно высоких, так и бесконечно низких. А в бесконечности пересекаются любые прямые.

Время. Стремительно уменьшающиеся зеленые цифры на экранах. Гул генераторов, рвущих темпоральное поле.

Время. Назад и назад, к истокам. Образование федераций и развал империй. Введение контроля за генотипом и мутационные взрывы. Уничтожение атомного оружия и Малый Ядерный конфликт. Открытие универсального иммуностимулятора и Великая Пандемия Контактного Гемобластоза. Первая марсианская экспедиция и постройка Лунной базы. Назад, в прошлое. К тихому и патриархальному двадцатому веку.

Тысяча девятьсот девяносто второй год. Двенадцатое октября. Девять часов вечера. Сорок минут до вмешательства.

Время.

Тихонько, напоминающе загудел зуммер на пульте. Свет в маленькой каюте стал ярче. Поползла вверх бронированная дверь.

Я пригладил волосы мгновенно вспотевшей рукой. И вышел из зонда в двадцатый век.

Зонд высадил меня на крыше какого-то здания. Едва я ступил на неровную, залитую темной смолой крышу, как полусфера машины замерцала, растворяясь в воздухе. Зонд скрылся во времени, где-нибудь в прошедшей секунде, невидимый, но готовый прийти на помощь.

В одном из карманов у меня лежала универсальная отмычка – тонкий цилиндрик из мягкой пластмассы, способной принимать любую форму и становиться твердой как сталь. Но отмычка не потребовалась – одна из дверей, ведущих из подъезда на крышу, оказалась открытой. Зонд не зря выбрал именно это здание.

Спустившись по холодной железной лесенке, я встал на грязный бетонный пол подъезда. На лестничную площадку выходили четыре двери – деревянные, обтянутые некрасивой синтетической кожей, выкрашенные мрачной темной краской. Под потолком горела маленькая лампочка без плафона. Лифта не было.

Нерешительно, с невольной брезгливостью переставляя ноги, я пошел вниз. В кварталах любителей старины, в телефильмах на историческую тему все это выглядело куда романтичнее. Здесь же, в лишенном всякого ореола прошлом, грязь оказалась именно грязью, нищета – нищетой, а вонь – вонью.

Запахи душили меня, пробиваясь сквозь барьер газовых фильтров. Ничего особенного в них не было: подгоревшая пища, синтетические стиральные порошки, человеческий пот. Всего этого хватало и в моем времени. Вот только здесь пища была некачественной, порошки слегка ядовитыми, а люди вовсе не спешили принять после работы душ. Обычному человеку, не «нюхачу», на моем месте было бы проще.

На улице мне легче не стало. Темнота, с которой безуспешно боролись редкие фонари, скрывала от меня внешнюю неприглядность улиц. Но она не в силах была скрыть ни резкую музыку, несущуюся из окон, ни тем более едкую вонь сгоревшего бензина.

Тихо попискивающий браслет-целеуказатель вел меня по тротуарам, от дома к дому, к огороженному стальной сеткой бетонному зданию – трансформаторной подстанции. Проходя мимо, я, не останавливаясь, достал из кармана тяжелый шарик электрического разрядника, бросил его через ограду. В назначенный момент он выполнит свою задачу: пережжет предохранители и рассыплется в пыль. С этого мгновения реальность станет другой.

Возле ничем не примечательного пятиэтажного дома браслет пискнул в последний раз и замолк. Я был у цели. На третьем этаже светилось знакомое по фотографиям окно. Шторы были плотно задернуты, и я насторожился. Но вот в окне мелькнул тонкий силуэт девушки, она раскрыла форточку, раздернула занавески. Взглянув на часы, я успокоился – все шло по плану.

Минут десять я просидел на скамейке у подъезда, поглядывая на окно. Я знал, о чем шел разговор, знал и то, как он завершится. Невдалеке мучила гитару и переругивалась хриплыми голосами компания подростков, но на меня они внимания не обращали. Ну и правильно делали: в моих карманах нашлось бы достаточно препаратов, чтобы погрузить в сладкий сон целый квартал.

Именно в эту минуту, слушая умело закрученную грязную ругань и визгливый смех сидящей среди парней девчонки, я перестал колебаться. Уродливость этого времени заглушила совесть. Такой мир не имел права требовать к себе бережного отношения. Он еще слишком мало сделал, чтобы называться человеческим миром. Исправить его было не преступнее, чем отшлепать напроказившего ребенка…

Браслет моих часов запульсировал, плотно обжимая запястье. Я еще раз взглянул на освещенное окно.

И наступила темнота. Замолкла на мгновение, а потом загоготала еще громче компания с гитарой. Кое-где в окнах затеплились желтые огоньки свечек, тусклые лучики фонариков. Окно на третьем этаже оставалось темным.

Башня из кубиков зашаталась.

Мне показалось, что на секунду все тело пронзила острая боль. Возможно, что и меня коснулась слабая волна меняющейся реальности. А может, просто не выдерживали нервы…

Башня из кубиков становилась другой.

В хирургической клинике погас свет, и врачи бессильно стояли у операционного стола. Резервный движок никак не хотел заводиться… Водитель, въезжая в темный гараж, помял крыло новенькой машины. Теперь ему предстоит долгая беготня по мастерским.

Башня из кубиков шаталась.

Это нервы, успокаивал я себя. Только нервы. Расшалившееся воображение. Свет погас в маленьком квартале – здесь нет ни больниц, ни гаражей. По телевизору идут скучные передачи, которые никто не смотрит. Через девять минут чертыхающийся электрик повернет рубильник, и в домах снова вспыхнет свет. Люди вернутся к своим делам… а Галя, с детства боящаяся темноты, слабо вскрикнет, натягивая на себя покрывало. Но будет уже поздно. Кубик в основании башни сменится. Девочка, которую Денис Рюмин будет считать своей дочерью, передаст потомкам здоровые гены.

У меня просто шалят нервы.

Гитара наконец-то перешла в более умелые руки. Послышался медленный минорный перебор. И тонкий, совсем мальчишеский голос запел:

Нервы, нервы. Почему меня бьет дрожь от простеньких, плохо рифмованных слов бардовской песенки? Потому что и я пришелец из мира снов, который независим от прошлого?

Гитара смолкла. Кто-то опять ругнулся – но потише, словно сомневаясь, стоит ли. А на моем запястье запульсировал браслет.

В окнах снова вспыхнул свет. Компания подростков встретила это недовольным гулом. Откинувшись на скамейке, я прикрыл глаза. До появления Виктора оставалось восемь минут. Последняя часть моего задания – испортить его впечатление от сегодняшнего вечера. Повторение таких встреч нежелательно…

Он вышел из подъезда, что-то весело насвистывая. Быстрым и уверенным шагом прошел мимо. Я знал, куда он спешит, – к автобусной остановке. И даже помнил номер автобуса, на котором Виктор поедет домой. Но вначале нам предстоит короткая встреча.

Догоняя его, я вынул из ноздрей фильтры. Так, привычка быть во всеоружии в ответственные моменты. Виктор был старше меня на пять лет – другой вопрос, что физически я развит куда лучше.

Сокращая дорогу, Виктор шел через парк. Там, на узкой темной аллейке с шуршащей под ногами листвой, я его и догнал.

Когда нас разделяло несколько шагов, Виктор резко обернулся. Окинул меня оценивающим взглядом и произнес:

– Что, есть вопросы?

Я кивнул:

– Есть. Доволен сегодняшним вечером?

Он даже не успел удивиться. Кивнул, молча принимая мою осведомленность за аксиому. И ударил, целясь в лицо, сильно, но не так быстро, как требовалось.

Приседая, уходя от удара, я вдруг понял – он не врет. Он доволен. Его вполне устраивает происшедшее. Он доказал самому себе свое превосходство над кузеном и давним соперником. Его самолюбие спасено. А все слова, произнесенные час назад, – сор, словесная шелуха, стандартный прием.

На этот раз, правда, сработавший благодаря моей помощи.

Я осознал все это, подныривая под его руку, коротко и быстро размахиваясь. И удар, замысленный как символический, вышел полновесным. В челюсть, в плотно сжатые губы, в довольное, уверенное лицо.

Стиснутая в моем кулаке пластиковая ампула лопнула, выпуская облачко бесцветного газа. Виктор судорожно глотнул и повалился на землю.

Я стоял над ним, потирая саднящие пальцы. Такого удара хватило бы и самого по себе, без наркотика. Но газ давал гарантию, что Виктор проваляется в дурманящем сне не меньше получаса. Впечатление от сегодняшнего вечера надежно испорчено. А мне большего и не надо.

– Зато у тебя хорошие гены, – вполголоса сказал я. И нажал на часах кнопку вызова.

За мгновение до того, как я коснулся кнопки, над деревьями парка возникла полусфера темпорального зонда.

Башня из кубиков устояла. Мир не изменился. Во всяком случае, мой мир и мир Эдгара. Мы снова сидели в его коттедже и пили горячий кофе.

– Если какие-то изменения и произошли, – философствовал Эдгар, – то они и должны были произойти. Так что не вздумай себя винить.

– Я и не собираюсь.

– Помимо всего прочего, мы совершили великий эксперимент. Обидно, что о нем никто и никогда не узнает.

Я кивнул. И вытащил из кармана генетическое заключение:

– Эдгар, штамп по-прежнему красный.

– Конечно. Бумага была с тобой, изолированная темпоральным полем зонда. Это осколок прошлой реальности. Запроси повторное заключение.

Нагнувшись над видеофоном, я набрал номер генетического центра. Сообщил свой шифр и попросил выдать на экран копию.

Как ни странно, я почти не волновался. Эдгар нервничал гораздо сильнее. Несколько секунд в архивах шел поиск. Затем появилось изображение.

– Штамп зеленый, – тихо сказал Эдгар. – Поздравляю, Миша. Я свое обещание выполнил.

«Разрешено. Генетический контроль». Обезличенная, обтекаемая формула. Право на счастье, право на полноценность. Признание нас с Катей нормальными людьми.

Я даже не мог радоваться. Я смотрел на зеленый штамп как на что-то само собой разумеющееся. Неужели, побывав во вчерашнем дне, перестаешь радоваться дню завтрашнему?

– И я сдержу свое обещание, – сказал я. И продиктовал Эдгару имя и адрес мальчишки, который был его сыном.

– Он похож на меня? – быстро спросил Эдгар.

Я пожал плечами. Допил кофе.

– Немного. Я тоже тебя поздравляю, Эдгар. Прощай.

Он не стал меня задерживать. Когда я выходил из коттеджа, Эдгар уже сидел за компьютером. Готовил задание для темпорального зонда. Я искренне пожелал, чтобы дряхлый автомат выдержал эту последнюю нагрузку.

Заказанная Эдгаром машина ждала меня на дороге. Вначале я заехал в генетический центр и там из рук улыбающейся девушки получил украшенное зеленым штампом заключение. Затем машина отвезла меня в маленькое прибрежное кафе, где мы всегда встречались с Катей.

Она ждала меня за нашим любимым столиком. С вазочкой неизменного апельсинового мороженого, которое всегда предпочитала другим сортам. И родинка по-прежнему была у нее на щеке. И улыбка вспыхнула, как раньше. И волосы пахли только Катей, когда она уткнулась мне в плечо.

– Миша…

Я закрыл глаза, обнимая ее за плечи. Все хорошо. Штамп зеленый. Я люблю тебя, как это страшно…

– Миша, никогда не бросай меня больше. Ладно? Я так скучала… А почему ты не звонил вчера? Где ты был?

Где я был? В городке ненаписанных писем. В королевстве несказанных слов. Бил по морде предка своей любимой.

– Почему ты молчишь, Миша? Миша! Я люблю тебя!

Катя осталась такой же, как раньше. Ну, может быть, что-то чуть-чуть изменилось. Невидимое для глаза, неощутимое для моего сверхобоняния. Что-то неуловимое, эфемерное… Один процент. Может быть, мы и любим как раз-то этот неуловимый процент, эту сотую долю, которую не в силах назвать? А может, никому не дано переделывать свою любовь…

– Все хорошо, Катя, – прошептал я. – Хочу, чтоб ты стала счастливой. Все хорошо.

Кто-то смущенно кашлянул за моей спиной. Я повернулся и увидел вежливо улыбающегося официанта.

– Простите, ваше имя – Михаил Кобрин?

Я кивнул.

– Вас вызывают по видеофону. Очень просят подойти.

Я крепко сжал Катину ладошку. Ободряюще улыбнулся, прошел в маленькую стеклянную кабинку.

С экрана смотрел куда-то мимо меня Эдгар.

– У Марии и Андрея Денисенко нет и никогда не было сына, – вялым, бесцветным голосом произнес он.

– Я видел его. Говорил с ним, – тупо ответил я.

– И я видел. В записях темпорального зонда, который следил за тобой. Мальчик существовал только в прошлой реальности. В нынешней его нет. Искусственное оплодотворение материалом неизвестного донора десять лет назад не увенчалось успехом. Так сказано в медицинской карте, понимаешь?

– Наше вмешательство затронуло эту женщину?

Эдгар кивнул. Сказал, почти переходя на крик:

– Я и не подумал проверить приемных родителей. Я просчитал на машине только наши с тобой жизненные линии. Понимаешь? У меня осталась лишь пленка. Мальчишка с велосипедом… Он очень похож на моего сына… который погиб. Если бы я увидел его раньше, то догадался бы и сам.

– Башня из кубиков рассыпалась, Эдгар. – У меня даже не было сил утешать его. – Она упала, а мы под обломками.

Я повернулся и пошел к девушке, которую мне придется любить.

Вкус свободы

Перрон был пуст.

Я постоял немного на цветном бетоне, глядя на вагончик монора. Медленно сошлись прозрачные створки двери, вагон качнулся, приподнялся над рельсом и ровно пошел вперед. Пустой вагон, уходящий с пустого вокзала.

А чего я еще, собственно говоря, жду? Ночь. Нормальные люди давным-давно спят.

Я двинулся по перрону, стараясь наступать лишь на оранжевые пятна. Цветной бетон вошел в моду лет пять назад, и у мальчишек сразу появилась игра – ходить по нему, наступая лишь на один цвет. Достаточно сложно, между прочим. Приходится то семенить, то прыгать, то идти на цыпочках, опираясь на крошечные пятнышки выбранного цвета.

Сейчас оранжевая дорожка вела меня вдоль длинной шеренги торговых автоматов. Чувствуя мое приближение, они включали рекламу, и я шел сквозь строй довольных, веселых, пьющих колу, жующих горячие бутерброды, моющих волосы шампунем от перхоти, слушающих исключительно «Трек», курящих безникотиновые сигареты людей. Я даже посмотрел, не удастся ли пройти к автоматам и взять баночку колы. Но оранжевых пятен между мной и колой не было. Я двинулся дальше – вдоль жизнерадостно клацающей дверями стены вокзальчика, мимо информтерминалов, телефонов, мимо пологих спусков с перрона, ведущих к городку. Судя по надписи над вокзалом, почему-то несветящейся, незаметной, город назывался Веллесберг. Я в общем-то ехал в городок китайских переселенцев И Пин, но за пять часов монор надоел мне до отказа.

Оранжевые пятна перешли в оранжевые брызги, а затем – в редкие островки оранжевого цвета. Но пути с перрона все не было. Я шел и шел вдоль тускло-серого рельса, увлекшись игрой так, что не заметил – на перроне я не один.

– По оранжевым вниз не сойдешь, – послышалось из-за спины.

Я обернулся. В стене вокзала была глубокая ниша с широкой скамейкой. На ней и сидел говоривший – мальчишка моего возраста, судя по голосу. Впрочем, взрослого я почувствовал бы по запаху, еще только выходя из вагона. Взрослые пахнут сильно, в отличие от детей.

– Уверен? – поинтересовался я.

– Абсолютно.

По-русски он говорил совсем чисто. Ничего удивительного, здесь много наших летом отдыхает.

Пожав плечами, я сказал:

– Меняю цвет на красный.

Это уже как бы не совсем чистая победа – поменять цвет. Но на соседний по спектру – можно. Я шагнул на алую кляксу.

– По красным не выйдешь, – словно бы с удовольствием сказал мальчишка. – Ни один цвет не дает выхода. Если честно играешь – не выйти. Это специально, чтобы дети не играли возле путей. Так-то, дружок…

Я разозлился. Называть меня дружком или сравнивать с детьми никто не имел права. Тут дело не в биовозрасте. Тем более что нахал никак не мог быть старше меня.

С места, отчаянно оттолкнувшись, я прыгнул по направлению к скамейке. Перед ней была полоска красного бетона, и… К сожалению, я не Гвидо Мачесте, непревзойденный чемпион по прыжкам без разбега. Растянувшись перед нишей, я ткнулся лицом в бетон, а макушкой – в босые ноги обидчика.

– Не допрыгнул, – насмешливо прокомментировал он мои действия. – Ни один цвет не дает выхода, понял? Выхода нет, дружок. Выхода нет.

Я медленно поднимался, между тем знаток веллесбергского вокзала с ноткой искреннего сочувствия спросил:

– Ударился-то не сильно, а?

Но я уже не обращал внимания на интонацию и слова. И на то, что запаха вражды не было, тоже.

Видели бы меня сейчас психологи регионального Токен-центра… В носу хлюпала кровь, разбитая губа ныла, по щеке словно наждаком провели. Не говоря ни слова, я ринулся на собеседника. Несколько секунд мы просто боролись, он явно ждал драки и угадал мой рывок. Потом, вырвавшись, я саданул ему по лицу – несильно, вскользь, получил в ответ под дых, еще разок достал противника – теперь уж посильнее…

По телу прошла дрожь, уши заложило от нестерпимо тонкого писка. Я застыл, отшатываясь от своего неожиданного врага. Потом запустил руку в карман рубашки, вытащил маленький металлический диск. В центре Знака тлела, медленно угасая, оранжевая искра. Посмотрел на своего собеседника – и обомлел. В его руках тоже тухла светящаяся точка.

Сейчас я разглядел мальчишку получше. Он был полуголым, в одних шортах, в карман которых и отправился сейчас отключившийся медальон. На груди у него болтался какой-то амулет, слабо поблескивая в темноте. Волосы торчали в разные стороны гребнями.

– Вот идиоты… – прошептал мальчишка. – Устроили драку, как дети.

– Ага, – виновато подтвердил я. – Это вызывник сработал?

– Да. Что, не слыхал раньше?

Я покачал головой.

– Я Игорь, – сообщил мальчишка, хватая меня за руку. – Давай за мной…

– Положено дождаться… – начал было я.

– На положено – бревно заложено, – отрезал Игорь и нырнул в темноту. Мгновение поколебавшись, я последовал за ним.

Мы успели пробежать мимо флаерной площадки. Пара прокатных машин стояла под зелеными огоньками, над одной – то ли забронированной, то ли незаправленной – горел красный; миновали абсолютно пустую автостоянку; несколько торговых павильончиков; и лишь тогда взвыли сирены. Прямо на перрон садились два флаера, полицейский и медицинский, можно не сомневаться.

– Догонят, – выдавил я. В горле почему-то пересохло. Зато нос хлюпал и кровил.

– Еще чего. – Игорь согнулся, положив руки на коленки и глубоко дыша. То ли всматривался в садящиеся машины, то ли отдыхал. Я подумал, что, несмотря на задиристость, он силой не отличается.

– Дадут приказ на Знаки и выйдут по пеленгу, – предположил я.

– Ерунда. – Игорь был абсолютно спокоен. Он уверенно выбрал одну из дорожек, украшенную неработающими фонарями, и двинулся по ней. Мне же бросил: – Пошли, минут через двадцать будем в городе.

Торчать в привокзальном парке, в ста метрах от полиции, было бы просто глупо. Догнав Игоря, я спросил:

– Уверен, что за нами не погонятся?

– А зачем? Поступило два одномоментных сигнала о легкой агрессии. Ясно, что два дурака дали друг другу по морде. Полиция прибыла, убедилась, что драки уже нет. Зачем нас догонять? Мы же откажемся от обвинений, верно? Заявим, что давние друзья, а нападал на нас незнакомый мужчина…

Он хмыкнул и закончил:

– Белые мундиры не идиоты носят. Что, охота им ловить несуществующего маньяка?

Некоторое время мы шли молча. Знаки молчали, значит, полиция и впрямь не собиралась искать нас по пеленгу. Потом я спросил:

– А что ты не вынешь вызывник из Знака?

Вопрос был дурацкий. Хотя бы потому, что на встречный вопрос: «А почему сам ходишь с вызывником?» – был лишь один ответ. Знак я получил меньше недели назад и в течение полугода не имел права отключать блок контроля. Но Игорь спокойно ответил:

– Пусть детишки свои знаки уродуют. Мне вызывник трижды жизнь спасал.

Я ему не поверил. Довести себя до критического состояния, чтобы Знак вызвал экстренную помощь, – это надо очень постараться.

– Почему фонари не работают? – сменил я тему разговора.

– Город перегружен, – с готовностью объяснил Игорь. – Здесь много научных центров, сейчас проходят две конференции, плюс курортный сезон… Энергии не хватает, гостиницы забиты.

– Ясно. А зачем мы идем на пристань? – спросил я.

Игорь замолчал. Вокруг было темно – едва-едва угадывалась под ногами поверхность дорожки, да и то из-за вмурованной светоотражающей крошки. И тишина – лишь шлепает босыми ногами Игорь и подошвы моих кроссовок тихонько наигрывают «Пора в путь-дорогу…». Отключить, что ли, достала уже эта музыка…

– Откуда знаешь, куда мы идем? – спросил наконец Игорь. – Бывал тут раньше?

– Первый раз. Морем пахнет, – объяснил я. – И озон – как от зарядной станции. На берегу скорее лодочная станция, чем автостоянка, верно?

– Ничего не чувствую, – старательно принюхавшись, сообщил Игорь. – Ну и нюх у тебя… как у индейца. Чингачгук…

– Михаил. Просто я мутант.

– А, понял. Если еще подеремся, я тебя не буду бить по носу, – после короткой паузы пообещал Игорь.

Я против воли усмехнулся. Бей не бей – это ничего не изменит на самом-то деле. У меня рецепторы запаха не только в носу. Но сама реакция мне понравилась. Я уже давно привык, что половина ребят, как только узнают, что я мутант, не хотят дальше общаться. Говорить этого я не стал, а повторил:

– Так зачем мы идем на пристань? Ты что, утопить меня хочешь? Так я хорошо плаваю, учти.

– Псих! – неожиданно резко огрызнулся Игорь. – Я там живу…

Несколько секунд он молчал, потом добавил:

– Не шути так, Мишка. Меня однажды топили. Это очень неприятно.

Пока я пролистывал телефонный справочник, Игорь возился на кухне. Он готовил яичницу, причем не из порошка или брикета, а настоящую, из яиц. В маленькой кофеварке варился кофе – тоже настоящий, из только что смолотых зерен. От еды я решил не отказываться: вот уже неделю как приходилось жрать только синтетику.

– Что ты там ищешь, Чингачгук? – поинтересовался Игорь, пытаясь одной рукой разбить яйцо над сковородкой, а другой – достать чашки из шкафа над мойкой.

Мебель на кухне была обычная, на взрослого. Значит, муниципальная квартира и живет в ней Игорь недавно.

– Ну… мало ли.

Краем глаза я поглядывал на него, уж очень забавно Игорь выглядел при свете. Прическа у него оказалась из семи разноцветных гребней. В левом ухе серьга, на груди старый автоматный патрон на цепочке.

– В гостиницах остались только платные места, учти. А с работой… – Игорь презрительно хмыкнул и не закончил фразы. Зато доброжелательно предложил: – Можешь пожить у меня. Я вот работаю, потому что хочу нормально поесть и купить хорошую одежду.

– Сейчас ты в ней нуждаешься, – не удержался я.

– Ага. – Игорь победоносно закончил сражение с яичницей и принялся разливать кофе. – Я на югах болтался, там и в шортах жарко. А носить бесплатную синтетику не собираюсь… Живи у меня, Мишка.

– Все равно я хочу найти работу, – упрямо повторил я. – Без денег неуютно.

– Совсем пустой?

Пожав плечами, я полез в карман, выгреб горсть монеток и несколько бумажек, положил на стол среди хлебных крошек и яичной скорлупы. Большей частью это были обычные монеты, которые есть у любого мальчишки, считающего себя нумизматом: советские гривенники, американские центы, монгольская алюминиевая мелочь, российские копейки. Но были и редкости – казахский тенге с портретом какого-то президента, в начале века изъятый из обращения и почти весь уничтоженный, уральские четыре рубля – единственная в мире монета такого странного номинала, полная серия «поляничек» – денег московского княжества.

Игорь сразу же завладел «поляничками», запаянными в прочный пластик. Завистливо оглядел и сказал:

– Тоже их собирал. У меня одной не было, где Петр Первый с подзорной трубой, она же самая редкая… Баксов двадцать за них дадут. Да еще десятку за четырехрублевку и тенге, и пару за остальное. Нормально! Ты богач!

Я подумал и решил, что Игорь прав.

– Как ты их еще не профукал, а? – Мой новый знакомый все крутил в руках коллекцию, и в глазах у него был азарт. Он и впрямь был коллекционер. Ну, несерьезный, конечно, а такой же, как я.

– За три дня не успел, – сказал я.

– Какие такие три дня?

– Я во вторник из дому ушел.

Игорь отложил мои сокровища:

– Серьезно?

– Да.

– Тебе лет сколько? – Он построил фразу немножко странно, так иногда говорят взрослые, когда пытаются подчеркнуть свой возраст. Будто в возрасте скрыто какое-то преимущество.

– Тринадцать.

– Точнее!

– Тринадцать лет три месяца и двадцать дней! – ехидно сообщил я.

– Блин, ты старше меня… мне только два месяца назад тринадцать стукнуло.

– Поздравляю.

– Зато я получил гражданские права в двенадцать лет ровно! – сообщил Игорь.

– И что с того? Лешка Филиппов все права получил в десять. Мария-Луиза де Марин в восемь лет семь месяцев и…

Игорь ухмыльнулся:

– Ты крайности не бери. На самом-то деле только один из десяти тысяч признается полноправным гражданином мира раньше двенадцати лет.

– Я бы еще лет пять не признавался, – сказал я. – Как в двадцатом веке. На фиг мне это надо.

Игорь кивнул:

– Понятно. Ладно, все ясно, ты парень-кремень, на вопросы отвечать не любишь, про жизнь свою гадкую рассказывать еще не привык…

Я ничего не ответил. Игорь шлепнул на стол скворчащую сковороду, тарелку с хлебом, вилки:

– Лопай.

Упрашивать себя я не заставил.

Вот почему так происходит? На вкус вроде бы и никакой разницы нет, что синтетическая пища из бесплатных кормушек для чмо, что нормальная еда из естественных продуктов. А все равно… синтетику жрешь через силу, только потому, что знаешь – надо…

– Это жизнь, – сказал Игорь.

Я посмотрел на него.

– Вкуснее потому, что в этой еде – жизнь, – сообщил он. – Курочки несли яички, из них должны были вылупиться птенчики… А мы их лопаем. Эмбриончиков куриных. Белок, жиры, углеводы – все это фигня. Жизнь мы жрем. Чужую. Мы – живые. Значит, должны чужую жизнь поглощать. А синтетика – обман желудка!

– Ты телепат? – прямо спросил я. Мне стало не по себе, и я наплевал на правила хорошего тона.

– Нет, ничуть. Я не мутант. Повышенная способность к эмпатии, вот и все. Ты ведь думал о том, почему нормальная еда лучше синтетики, верно? Я это почувствовал. У меня бывает.

– Да, я думал об этом, – честно сказал я. – Только вряд ли дело в том, что мы… такие. Что нам убить кого-то надо. Сожрать. Просто вся эта синтетическая жратва – она несовершенная. Наверняка упущены важные компоненты…

На лице Игоря появилась сладкая улыбка.

– Ага… Ну как хочешь. Тогда лопай свои важные компоненты, а то я ждать не буду.

Минут через пять мы закончили с яичницей. Игорь похлопал себя по животу, потянулся за кофеваркой. Небрежно спросил:

– Так что ты собираешься делать?

– Жить.

Игорь поморщился:

– Мишка, ты не в Токен-центре тесты сдаешь… Я тебя не спрашиваю, почему ты ушел из дому. Мне интересно, зачем ты ушел.

– Чтобы жить, – честно попытался я объяснить. – Я ведь имею теперь право на бесплатное жилье в городе с населением менее ста тысяч?

– Имеешь, – весело подтвердил Игорь. – И получишь, спору нет.

– Я в И Пин ехал, – сказал я. – Это где китайская колония. Говорят, они нормально относятся… к таким, как мы.

Игорь ухмылялся. Игорь открыл ящик стола, достал оттуда пачку сигарет и зажигалку. Спросил:

– Будешь?

– Нет.

– Это не травка, не бойся. Обычные безникотиновые сигареты.

– Все равно не буду, – беря свой кофе, сказал я. – Игорь, а как здесь относятся к нам?

– К детям, что ли? – выпуская клуб дыма, спросил Игорь.

– К детям, получившим Знак Самостоятельности.

– Да нормально относятся, как везде, – лениво сказал он. Голос у него изменился, и если бы не явный запах табака и горелой бумаги, я бы заподозрил, что он курит травку. – Ты не комплексуй. И в страшилки не верь. Везде в мире к детям, доказавшим свое право жить самостоятельно, относятся одинаково… – Он выпустил еще один клуб дыма и закончил: – Никак…

Я ничего не сказал. Смотрел, как он курит. Дым был красивый – шершавый, как наждак, сиреневый, шелестящий.

– На что уставился?

– Дым. Шикарно выглядит.

Игорь посмотрел на меня, как на идиота.

– Чего в нем шикарного? Дым как дым… черт…

Он торопливо загасил сигарету прямо в сковородке.

– Ты же мутант… тебе неприятно, да?

Вот как ему объяснить…

– Тут другое, – попробовал я. – Понимаешь, я запахи по-другому чувствую.

– Как по-другому?

– Я их вижу, слышу… даже тактильно ощущаю. Вот ты куришь, и дым – шероховатый. И шуршит, как песок.

Глаза у Игоря округлились.

– Что, серьезно? И ты все так видишь?

– Ага. Вот у тебя в ванной комнате шампунь с запахом лимона. Только не радуйся, это синтетический запах. Если был бы настоящий, то пищал бы тоненько и не был такой гладкий… а с шершавинкой… понимаешь?

– Обалдеть! – с чувством сказал Игорь. – Я знал одну девчонку, с усиленным зрением. Так у нее все очень просто было. Когда хотела, перестраивалась на режим дальнего зрения, когда хотела – на ближний режим. Знаешь, у нее так смешно глаза менялись – то вперед выпучиваются, то втягиваются, и радужка то каряя, то голубая… Но она говорила, это то же самое, словно в бинокль или микроскоп смотришь…

– А вот у меня – так, – ответил я.

Игорь замолчал.

– Извини. Я понял, ты об этом не хочешь говорить.

– Да брось, спрашивай сколько угодно… – отмахнулся я.

– Забыл, что у меня способности к эмпатии? – спросил Игорь.

Я посмотрел на него. И почему-то не стал врать:

– Забыл. Да, не хочу я про это. Спасибо.

Игорь встал из-за стола, быстро сложил посуду в моечную камеру. Зевнул:

– Ты спать не хочешь?

– Хочу. Я в моноре спал, но там шумно.

– У меня кровать одна, ты ложись на диване, – предложил Игорь. – Или могу кровать уступить. Мне все равно где спать.

– Я на диване, – торопливо сказал я. Мне действительно было неудобно. Вначале подрался, причем ведь сам начал, потом в гости завалился, настоящей еды поел. Теперь еще хозяина с кровати согнать – и совсем молодец буду.

Игорь прав, конечно. Не люблю я о себе говорить.

Когда я был совсем еще маленьким и не понимал, как сильно от других отличаюсь, то иногда что-нибудь такое ляпну… и все смеются. Особенно взрослые, которые знали, что у меня условно-положительная мутация. Наверное, смешно, когда подбегает карапуз, водит рукой в воздухе и говорит: «У тети духи шуршат!» Они ведь действительно шуршали…

И эти проверки! Каждый месяц, сколько себя помню. Пробирки, в них бумажки, и каждая чем-то смочена… «Мишенька, как ты ощущаешь этот запах? Светящаяся полоса? Вибрирует? Молодец, Мишенька. А ты помнишь, как пахнет молоко? А на каком расстоянии ты чувствуешь человека? Да, взрослого… Ну, пусть летом… да, потного… Правда?» Это вначале интересно. Потом скучно. А потом просто противно.

«Миша, сосредоточься, пожалуйста. Давай проследим закономерность между запахами полыни и вещества сто тридцать шесть прим… Только общая звуковая тональность? Миша… нельзя ли подойти чуть ответственнее? Цвет? Сосредоточься!» Играть в прятки и находить всех по запаху было интересно. Потом со мной перестали играть в прятки. А потом вообще перестали играть. Это когда поняли, что я чувствую чужую неуверенность. А как ее не почувствовать – бледно-сиреневое кольцо запаха, с визгом расходящееся от человека…

«Михаил, тестовую группу «гамма‑6» надо повторить… Почему? Как колет? Словно иглы? Это очень болезненно? Михаил, а давно тактильные ощущения приобрели болевой характер? Почему ты не говорил раньше? Ты понимаешь, сколько людей заняты изучением твоих способностей? Нет, Михаил. Это не только твое дело. Твои возможности уникальны. Михаил, неужели ты не можешь немного потерпеть? Твои ощущения субъективны, никакого реального вреда для здоровья нет…» Я долго думал, что стоит только пожаловаться родителям, и все это прекратится. Навсегда. Ведь они не могут не понять…

А они слишком хорошо все понимали. Это был папин проект. Его самое удачное изменение генома… собственного генома. Его слава, его успех, его вклад в науку. Деньги, наверное, тоже. Но деньги тут были совсем не главным, врать не стану.

Я был экспериментом. Мое рождение было запланировано, на него было получено особое разрешение. Мама и папа подписали документы о том, что в случае появления у меня безусловно-негативной мутации они не возражают против эфтаназии.

Кстати, от меня они этого не скрывали.

Но никаких негативных мутаций не было. Все прошло хорошо. Угрозы для общества я не представляю. У меня даже комплексов нет по этому поводу. Я ведь знаю, чем кончился пятнадцать лет назад эксперимент по созданию людей со способностью прямого взаимодействия с компьютерами. Виртуальный клон последнего из них выследили и уничтожили только в прошлом году.

Так что я не боялся, совсем не боялся, что меня могут в любой момент усыпить. И когда сдавал тесты на психологическую и эмоциональную зрелость, вовсе не хотел отомстить родителям. Зря мама кричала, когда я уходил. Я их не ненавижу. Я их даже люблю.

Я только хочу быть самим собой.

Поэтому и получил Знак Самостоятельности. Стал таким же равноправным членом общества, как любой взрослый. Первым делом потребовал все документы по своей мутации, думал, может быть, она устранима. Оказалось, что нет. Если меня лишить обоняния, то зрение и слух тоже исчезнут.

Тогда я и ушел из дому…

Проснулся я уже довольно давно, но все лежал в постели, не открывая глаз. Игоря в доме не было, это я по запаху чувствовал. Зато он оставил на столе завтрак и записку – чернила еще не застыли окончательно, и я их слышал.

Это удобно, очень удобно. Тут мама и папа правы. Они только не понимают, что дали мне слишком много. Куда больше, чем я могу переварить.

Я наконец-то решился и открыл глаза. Первые секунды трудно – весь мир пахнет, и все это приходится видеть. Чем больше вокруг техники и синтетики, тем труднее. Я раньше называл эти запахи «злыми»…

Хорошо, что в этом домике только гарантированный обществом минимум техники.

Я пошел в ванную. Там нашелся разовый санитарный пакет, в который входит все – от зубной щетки и полотенца до презерватива и туалетной бумаги. Обожаю эти пакеты, в них не кладут парфюмерию с сильным запахом. Потом я оделся, поел и вышел из дома.

Море было совсем рядом. У маленькой дощатой пристани покачивались на воде катера. Чуть в сторону начинался пляж, сейчас еще совсем пустой, только десяток мелких ребятишек под присмотром учителя бегали по мокрому песку вдоль берега. Наверное, тренировалась какая-то спортивная секция.

– Эгей!

Игорь сидел на раскладном стульчике. Он был в одних плавках и мокрый, уже успел искупаться.

– Ты поел?

– Да, спасибо. – Я подошел ближе. – Загораешь?

– Работаю! – возмутился Игорь. – Не видно разве?

Он пнул ногой кредитный сканер, валяющийся на песке. Сканеру было все равно – это специальная модель.

Я постоял, глядя на море.

– Игорь, а почему ты работаешь здесь? Любишь море?

Он неопределенно дернул плечами.

– А все-таки? Платят хорошо?

– Копейки.

– Тогда…

– Мишка, ты что, совсем лопух? – Игорь говорил резко, но, судя по запаху, был совершенно спокоен. – Знаешь, какой процент безработных в Европе?

– Тридцать с чем-то…

– Тридцать семь. Ну, пускай из них половина не хочет ничего делать и готова жить на пособие. Чмо – оно и есть чмо. А остальные вовсе не прочь подзаработать. Мне эту-то работу дали только из-за возраста.

– Как из-за возраста? У тебя есть Знак, значит, никто не вправе дискриминировать…

Игорь захихикал:

– Вот именно. Потому и дали работу. Чтобы не доказывать в суде, что хотели унизить меня по возрастному признаку. И тебе также дадут, не беспокойся!

– Я так – не хочу! Сидеть на стуле и водить кредитками по сканеру…

– Да? – Игорь заинтересовался. – Не хочешь? А, простите за нескромный вопрос, какое у вас образование, кроме базового? Ты специалист в области программирования? Имеешь право на вождение пассажирского или грузового транспорта? Диплом врача? Или диплом преподавателя? – Он хихикнул.

– Нет, – честно сказал я. – Базовый курс образования. Ну и все обязательные профессии…

– Ага. Пользователь информационного терминала и оператор торговых автоматов. Меньше умеют только дебилы. Миша, ты пойми…

У него опять начался этот менторский тон. Но я не возмущался. Я слушал.

– Никто не будет тебя дискриминировать! Не надейся! Никто и никогда не скажет тебе… в лицо… что ты всего-навсего сопляк с железякой на цепочке… В Европе и в Северной Америке – точно не скажут. Тебе даже будут давать больше, чем другим, лишь бы избежать обвинений в социальной некорректности. Но и всерьез тебя никто не воспримет.

– Посмотрим…

– Давай. – Игорь усмехнулся. – Как найти центр занятости, подсказать?

– Справлюсь.

– Успехов. – Игорь вытянулся на стульчике, раскинул руки. – Валяй! Вечером приходи, поделишься впечатлениями, ладно?

Я развернулся и молча зашагал по дорожке. Кроссовки тихонько напевали «Скатертью-скатертью дальний путь стелется…». Хорошие кроссовки. Не бесплатные. В социальный минимум не входят. Мне их подарила мама на день рождения.

Центр занятости был недалеко. Я даже не стал брать напрокат машину, пошел пешком, хотя на два часа пользования в день у меня право есть. Пусть лучше часы суммируются. Как-нибудь возьму машину и отправлюсь путешествовать. Вот только решу все с работой и жильем…

В центре пришлось минут пятнадцать посидеть в очереди. Людей было немного, но и очередь двигалась неспешно. В основном в ней сидели азиаты и арабы, но были и две девушки, говорившие по-русски, и несколько местных.

На меня поглядывали. Но вроде бы равнодушно. Только от девушек шел запах любопытства.

Потом подошла моя очередь.

Служащий центра мне понравился. Был он молодой, добродушный, весело улыбнулся, жестом указал на кресло перед своим столом, потом вопросительно посмотрел на кофеварку. Я кивнул, решив, что тоже могу поиграть в молчанку.

Кофе был синтетический. Может быть, очень хороший и для обычных людей почти неотличимый от настоящего, но я‑то вижу сразу…

– Ищете работу? – полюбопытствовал служащий, как будто я был его старым приятелем и мог заглянуть в центр занятости просто так.

– Да.

– Позвольте?

Я протянул ему Знак. Служащий провел им над сканером, вернул мне обратно. Хмыкнул. Подпер ладонью подбородок, глядя на экран.

– Так… у вас есть права персональной ответственности… но нет прав на ответственность общественную. Так?

– Да, – признал я.

– Значит, все вакансии, на которых от ваших действий зависит безопасность и благосостояние других граждан, мы вынуждены отбросить…

Он опять улыбнулся:

– Впрочем, их и нет в наличии! Так что вы ничего не теряете!

– А какая работа есть? – спросил я и вдруг почувствовал в своем голосе жалобные нотки.

Служащий вздохнул:

– Попробуем… посмотрим…

Его пальцы пробежали по клавиатуре компьютера.

– Ну, например… – Он снова вздохнул. – Торговля мороженым на пляже…

Я представил, как буду бродить среди отдыхающих с тележкой, одетый в белую форму и берет с нарисованными ягодками. Сказал:

– Это для детей работа. На каникулах подрабатывать.

Служащий долго смотрел в экран.

– Михаил… вам так хочется работать?

– Да.

– Позвольте спросить… зачем? – Он посмотрел мне в глаза. – Общество готово предоставлять любому человеку гарантированный социальный минимум. В него входит медицинское обслуживание, проживание в гостинице, пища, одежда, некоторое количество развлечений и транспортных услуг. Вы ведь это знаете?

– Я хотел бы приносить пользу обществу, – сказал я тупо, будто опять был на экзамене.

– Михаил… вы позволите? – Служащий достал сигарету.

Я кивнул.

– Как ни ужасно это звучит, – закуривая, сказал служащий, – вам не повезло, что вы родились в двадцать первом веке. С вашим характером…

– Откуда вы знаете мой характер? – резко спросил я.

– Вы позволите говорить откровенно? – спросил служащий.

– Конечно.

– Вы неделю назад сдали тесты и получили гражданские права. Я никоим образом не пытаюсь вас оскорбить, поверьте. И полностью признаю, что ваш интеллект заслуживает этого…

– Да не перестраховывайтесь, – сказал я. Мне вдруг стало интересно. Пожалуй, это был первый человек, ну кроме родителей, который откровенно говорил на эту скользкую тему. – Не собираюсь я на вас в суд подавать, можете прямо говорить, что я всего лишь мальчишка.

За эту фразу служащий наградил меня улыбкой.

– Я не об этом веду речь, молодой человек. Вы стали гражданином мира. Прекрасно! Но давайте признаем, что ваш жизненный опыт и способности естественным образом ограничены. Вы вольны жить где угодно, делать что угодно, получать от общества помощь… но вам ведь не это нужно? Вы хотите самоутвердиться. Доказать, и в первую очередь себе самому, что вы такой же, как все, ничуть не хуже. И, скажу честно, это говорит в вашу пользу. Но… мы живем в эпоху процветания. Сейчас не девятнадцатый и не двадцатый век. Нигде и никому не нужен неквалифицированный труд. Есть огромная потребность в высококвалифицированных специалистах, но для остальных остается торговля мороженым и воздушными шариками. Я образно говорю.

– Я образно вас понял, – буркнул я.

– Не обижайтесь. – Служащий взял себе еще кофе. – Я размышляю, чем вам помочь…

Я видел, что он не врет. Действительно пытается что-то придумать. И от этого становилось только тоскливее.

– У нас есть специальная работа для тех, кто считает себя незаслуженно невостребованным, – сказал вдруг служащий. – Творчество. Как вы отнесетесь, если я предложу вам стать художником, музыкантом, поэтом?

– Так у меня к этому нет способностей… – начал я. И тут же понял, о чем он.

– Способностей не надо, – спокойно ответил служащий. – Артистическая среда. Создание собственного художественного стиля. Например, будете рисовать белые квадратики на красном холсте. И станете основателем нового направления в искусстве. Но ведь это тоже – социальный клапан. Каждый человек хочет верить, что он кому-то нужен.

– Я хочу быть нужным по-настоящему! – воскликнул я.

– Верю! Потому и не пытаюсь предложить вам имитацию работы. – Служащий вздохнул. – Михаил, может быть, у вас есть какие-то особые способности? Ну хоть что-то, недоступное другим людям?

Вот до этого момента все было нормально!

А тут…

Сам он этого не заметил, ему казалось, что говорит он совершенно естественно. Но я‑то видел. Будто серые иглы медленно посыпались с его кожи.

Запах настороженности. Запах двойной игры.

– Какие у меня способности… – вздохнул я.

Про мои способности «нюхача» он ничего знать не мог, не должен был. Эта информация тоже вложена в Знак, но доступна лишь врачам, а никак не мелким клеркам в офисе по трудоустройству.

– Жалко, – вздохнул служащий. – Тогда… наверное… боюсь, ничем не могу помочь. Кроме работы продавцом. Или творческой работы…

У него пошел новый запах. Легкого торжества. Доброжелательного, я и впрямь был ему симпатичен… но все-таки торжества.

Он меня загнал в ловушку.

– Так что же, – тихо спросил я, – я формально человек вполне самостоятельный и обществу нужный. А на самом деле все, что мне могут предложить, – имитация работы?

– Да. – Служащий кивнул. – Буду с вами откровенен, ситуация такова. Как частное лицо я лишь могу вам посоветовать поступить в какой-либо университет, получить высшее образование…

– У вас же результаты всех моих тестов на экране, – сказал я. – Гляньте сами. К чему у меня есть ярко выраженные способности?

Служащий вздохнул:

– Боюсь, что особых способностей нет ни к чему. Но когда вы получите образование, с работой будет проще.

– Она ведь тоже будет такой… никому не нужной. Только я не по пляжу буду с тележкой ходить, а сидеть в конторе. Вроде вас.

– Наше время благоприятно для ярко выраженных личностей. – Он искоса глянул на меня. – Или для ярко выраженных бездельников. Первые живут очень полнокровной жизнью. Вторые – довольствуются тем, что общество им дает. А вот «серединке», обычным, рядовым гражданам, труднее всего.

– Понимаю. – Я встал. – Спасибо. Я подумаю над вашими словами.

Служащий тоже поднялся, протянул мне руку:

– Подумайте, Михаил. И если вам удастся придумать какую-нибудь оригинальную область применения ваших знаний и умений… буду счастлив помочь!

Он мне разве что прямо не сказал, что знает, кто я такой.

– Обязательно! – сказал я.

Муниципальное кафе я нашел на соседней улице. Сел за свободный столик, ко мне сразу же подошел официант. Очень вежливый и важный. «Серединка» общества. Ему тоже когда-то хотелось стать великим и богатым. Он тоже ходил в центр занятости. И вот нашел свое место в жизни. Ему ведь нечего было предложить «оригинального».

А мне – есть что.

Только не хочется.

Я заказал несколько блюд из бесплатного списка. Все синтетическое, кроме хлеба.

Мне почему-то подумалось, что эти пищевые ограничения – немного нарочитые. Общество может себе позволить тратить на чмо гораздо больше.

Вот только какие тогда будут стимулы у людей?

Испытание изобилием. Мы это проходили в школе. Золотой век. Всеобщая сытость. Невиданный прогресс науки…

Нам всегда говорили, что это хорошо. В целом, наверное, да. А вот для каждого отдельного человека – возможны варианты.

Я ел суп, который только что развели из порошка горячей водичкой. Суп был вкусный. Только я видел все химические компоненты, которые в него добавлены. Уникум я. Очень ценный человек. Ходячий химический анализатор чудовищной силы.

И обществу, конечно же, неприятно, что я не хочу применять свои способности.

Как я мог быть таким наивным? Сел в монор и поехал через всю Европу. Свободный и независимый…

Вот только со Знаком на шее. А как иначе? Выбросить? Чтобы первый же полицейский заподозрил во мне убежавшего из дому ребенка?

Я живу в хорошее время, это правда. Нет больше войн. Нет больше голода. Преступности почти нет. И прав у людей – бери не хочу! Даже «дискриминации по возрасту» больше не существует. И уж точно никто не заставит своенравного мальчишку-мутанта делать то, что ему неприятно.

Но зачем заставлять, если можно вынудить?

Висит на цепочке Знак. Фиксируется сенсорами в транспорте, в магазинах, в кафе. И в каждом городе, куда я приеду, вежливый и доброжелательный человек объяснит мне, что под солнцем очень мало места.

Можно бунтовать. Можно болтаться по всему миру и ничего не делать. Но это не в моем характере, и те, кому надо, это знают.

Я встал, подошел к бесплатному видеофону. Нашел в списке центр занятости, набрал номер. И совсем не удивился, когда увидел на экране лицо моего недавнего собеседника.

– У меня вопрос, – сказал я.

– Да, Михаил. Пришла в голову какая-то идея?

Он весь был само внимание.

– Пришла. Если к вам обратится человек с условно-положительной мутацией… сверхвосприятием запахов. Ему найдется работа?

– Крайне редкая мутация! – с чувством сказал клерк. – Разумеется, найдется. Насколько я знаю, любой научный центр, любая производящая фирма возьмут на работу такого человека. Никакие анализаторы, увы, не смогут его заменить. Прорыв в области синтеза новых лекарств, получении сверхчистых химических веществ… да в чем угодно! Наука, криминалистика, производство парфюмерии… надо ли мне вам это объяснять, Михаил?

– Не надо, – честно сказал я. – Мне это с рождения объясняют.

– Я только могу добавить… когда этот человек начнет работать, его мутация немедленно будет признана положительной и внесена в общий список. Любые родители смогут подарить своим детям такую интересную способность…

– Вы правда думаете, что она интересная? – устало спросил я. И прервал связь.

А вечером на вокзале немало людей…

Я стоял у информтерминала и тупо смотрел на экран, на бланк электронного письма. Я посылал родителям короткие письма каждый вечер. Так они просили, да я и сам не хотел, чтобы они волновались…

Вот только сейчас я не знал, что писать.

– Собрался уезжать?

Я повернулся. Игорь ухмылялся, глядя на меня.

– Еще не знаю, – сказал я честно. Переступил, и кроссовки радостно пискнули: «Мы много дорог повидали на свете…» Нагнувшись, я наконец-то отключил у них звук.

– А я думал, ты все-таки зайдешь… – сказал Игорь. Искренне сказал.

– Скажи, ты тоже из тех, кто меня пасет? – спросил я в лоб.

– Понял уже? – Игорь усмехнулся. – Если уж меня, с моими слабенькими способностями эмпата, год доставали… такого, как ты, будут всю жизнь напрягать. Нет, Мишка. Я сам по себе. Я в эти игры не играю.

Он не врал. Хорошо, что я умею это видеть.

– За мной следят, Игорь, – пожаловался я зачем-то. – Мне сегодня дали понять… либо я делаю то, что нужно обществу, либо стану чмо, никому на фиг не нужным!

– Конечно, – чуть удивленно сказал Игорь. – А ты что думал? Так всегда было. Только если первобытный человек не хотел гоняться за мамонтами, хотя это у него получалось, товарищи могли его и съесть. Сейчас просто выкидывают на обочину.

– А свобода? – спросил я. Как будто Игорь в чем-то был виноват.

– А она у тебя есть. – Он снова усмехнулся. – Ты же ее получил, в полной мере. Не нравится вкус?

– Нет.

– Так извини. Другого не бывает.

Я посмотрел на бланк письма. Взял световое перо и быстро начертил на экране: «Больше писем не будет». И щелкнул по кнопке, отправляя свое последнее письмо родителям.

– Так что, ты уезжаешь? – спросил Игорь. – Если да, то можем поехать вместе. Куда-нибудь на юг, ага? Там тепло. А на пальмах синтетические бананы не растут.

– Ты такой легкий на подъем?

– Да я еще легче, чем ты думаешь, – засмеялся Игорь.

– Это ведь все равно проигрыш, – сказал я.

– Ага, – легко согласился он. – А у тебя два выбора. Либо проигрываешь и ты, и наше сытое, благополучное общество. Либо выигрывает общество… ну и ты тоже.

К перрону медленно подкатил монор. В вагончик вошли несколько человек.

– Ну, едем или остаемся? – нетерпеливо спросил Игорь. – Не люблю долго раздумывать!

– Если дойду, то поехали, – сказал я. – Синий!

И прыгнул на узкую синюю полоску цветного бетона.

– Ну сколько тебе объяснять? – Игорь поморщился. – Не дойдешь. Никак. Так уж придумано!

– Верю, – согласился я. – Только знаешь, я все равно буду пробовать. Всегда.

Жанр фэнтези, сказочной фантастики, всегда был для меня сложным. Может быть, оттого, что хочется иметь обоснование происходящего – не для читателя, для себя, а я совершенно не представляю механизм полета дракона или технологию действия заклинаний. «Слуга» – один из моих редких экспериментов в этом жанре, «бой на чужом поле», если можно так выразиться. Насколько результат удачен – судить Вам. Но даже в этом рассказе я не удержался и протянул тоненькую, едва заметную ниточку от сказочного мира «Слуги» в мир «Лорда с планеты Земля», а оттуда – в мир «Прекрасного далека» и «Мальчика и Тьмы». Наверное, это неизбежно, что самые разные произведения одного автора рано или поздно начинают сливаться в единое целое. И «Слуга» – маленькая, но дорогая мне часть общей картины.

Слуга

Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу.

Послание апостола Павла

Я, Эйлар Ваас, говорю, стоя на своей земле. А значит, каждое мое слово – правда. Мое небо над головой, мой песок под ногами, мои слуги на стенах замка. Вы пришли без разрешения, и ваши слуги держат в руках сталь. Я не обязана отвечать на вопросы – тебе, Крий Гуус, друг отца, и тебе, Ранд Ваат, младший брат отца и мой дядя по крови. Тем, кто идет за вами, с длинными, как у рабов, именами и пустыми, как их замки, флагами, я не сказала бы ни слова. Но ты, Крий, извлек меня из чрева матери, приняв на себя выбор жизни и смерти. А ты, Ранд, бился плечом к плечу с отцом – на Золотых барханах и в городе Мертвых. Вы знаете, что он был хороший господин, а я примерная дочь. И если отец лежит в склепе, убитый моей рукой, только вам дано знать правду. Мой отец ошибся, и тень его ошибки упала на весь род. А началось все пять дней назад, когда я возвращалась в замок с весенней охоты.

Лошадиные лапы мягко ступали по узкой глинистой тропке – единственной, ведущей с Северных гор к замку Ваас. Эйлар, дочь господина по крови и праву, дремала, сжимая свитые из лошадиной гривы поводья. Челдар, холодный ветер севера, хлестал ее полуобнаженное тело. Бегущие впереди рабы были одеты в теплые меховые плащи, под которыми едва угадывались взведенные арбалеты. Эйлар презрительно посмотрела на них, на мгновение пробудившись от дремоты. Раб может чувствовать холод и боль, ему позволено быть слабым. Он – раб.

Глааман, имеющий право спрашивать, догнал лошадь Эйлар перед последним поворотом. Он тяжело дышал, и ритуальные поклоны никак не попадали в такт движению. Эйлар придержала коня.

– Эйлар Ваас, дочь господина по крови и праву… – начал Глааман. Легким кивком Эйлар позволила ему отбросить остатки титула.

– Уммилис, слышащий неслышимое, узнал голос Ранда Вааса, нашего господина. Он просит тебя поторопиться, Эйлар Ваас. Он хочет сказать большую новость.

Глааман умолк, и лишь взгляд его, молодой, откровенно цепкий, продолжал скользить по телу Эйлар. Она не обратила на это внимания. Раб может желать свою госпожу. Он может даже любить ее. Это не имеет значения.

– Что еще сказал Уммилис?

– Ничего, Эйлар. Слова господина были не для наших ушей. Он ждет тебя и просит поторопиться.

Эйлар окинула взглядом предстоящий подъем. Пять миль вдоль колючего леса, населенного ночными монстрами. А солнце уже садилось, лишь краешек оранжевого диска виднелся между горами. Полагается разбить лагерь – стражники в наружном кольце, больные и раненые во внутреннем, Эйлар, трофеи, рабы с правом голоса – в центре. Так полагалось.

– Глааман! Скажи стражникам, что они пойдут так быстро, как ходит сильнейший из них. Скажи им, чтобы они убивали чудовищ на тропе. Скажи слабым, что они пойдут за нами – их защитой будет Храм.

– Что делать с трофеем, Эйлар?

Девушка оглянулась. Семиметровое глянцево отблескивающее тело болотного змея несли безымянные рабы. Они уже отстали на три сотни шагов, и двигаться быстрее не в их силах.

– Пусть ищут расщелину, где можно спрятать змея. Пусть заложат ее камнями – и охраняют до утра. С ними Храм. Скажи, что они получат имена.

Эйлар хлопнула шипастым браслетом по шкуре лошади там, где опытные рабы удалили чешуйчатую броню. Лошадь перешла на бег, и арбалетчики ускорили шаги. Один из них, распахнув плащ, выстрелил в сторону леса. Темный бесформенный комок сорвался с ветвей и покатился на дорогу, выбрасывая вокруг беспомощные плети щупалец.

Эйлар снова пришпорила лошадь. Близилась ночь.

Замок Ваас казался скорее частью скал, чем человеческим жилищем. Его построили много веков назад, и в череде дней затерялось все: имя строителя, если он имел его; имя первого хозяина, если он не принадлежал к роду Ваас.

Подъемный мост медленно опустился над глубоким рвом, наполненным черной, густой, хлюпающей жидкостью. Эйлар соскочила с коня, бросила поводья подбежавшим конюхам. Обернулась, оглядывая остатки отряда: Гонууск, начальник стражи, Глааман, Уммилис, еще с десяток слуг, чьи имена были не важны.

– Теплой воды и мыльного сока, – приказала она в пространство. – Быстрее! Я не могу идти к отцу в таком виде.

Кто-то из девушек-служанок помог ей снять охотничий пояс и арбалетную перевязь. Другая, совсем еще девчонка, торопливо расшнуровала высокие кожаные сапоги. Глааман, которому младший раб принес чистый плащ, бросил его на каменные плиты внутреннего дворика замка.

Эйлар стояла на колючем шерстяном плаще, терпеливо дожидаясь, пока служанки натрут ее пенящимся соком и омоют теплой водой. Затем, кивнув Глааману в знак того, что его услуга замечена, надела тонкую тунику и пошла к двери в отцовскую башню. Гонууск, в перемазанных разноцветной кровью доспехах, следовал за ней, словно существовала в мире опасность, способная угрожать Эйлар Ваас в ее собственном замке.

Стражник у дверей шагнул в сторону, открывая проход. Эйлар потянула на себя тяжелую дверь из каменного дерева – и остановилась.

В башне пахло чужим ветром. Здесь терялось ледяное дыхание Челдара, едва уловимой нитью доносились болотные зловония замка Гууса, бледным следом угадывалось разнотравье Шелда. Винтовая лестница шла вверх, освещенная редкими смоляными факелами, но даже их пламя вздрагивало и меркло, ощущая дыхание чужого мира.

– Гонууск, – тихо приказала Эйлар, уверенная, что тот не упустит ни слова. – Если к рассвету я или отец не спустимся вниз – ты уничтожишь башню. Все, кто захочет последовать за нами, лягут в костер…

Она начала медленно подниматься по ступенькам. Рука то и дело искала оставленный у дверей арбалет. Страх мешал мыслям. Отец наконец нашел другой мир, и в этом была причина, стоившая жизней двух десятков рабов.

Лестница кончилась. Эйлар постояла у последней двери – тускло-серой, многократно оплавленной. Здесь уже не годились дерево и сталь, только золото и свинец служили защитой от безумия чужих миров. Род Ваас был достаточно знатен и могуществен, чтобы позволить себе свинец.

Ожидание оказалось хуже самого страха, и Эйлар стала торопливо снимать запоры. Засовы из стали и свинца, золотые клинья в дверных щелях, отравленная паутина вокруг рукояти… Она повернула рукоять, и дверь плавно раскрылась.

В круглом зале со сводчатым потолком не было обычного набора предметов ученого-господина. Не было стеклянных колб с мутными жидкостями, извлеченными из тел молодых слуг, не было мраморных столов с этими телами. Ранд Ваас был еще молод и не заботился об эликсире бессмертия. В круглых окнах, затянутых тончайшим стеклом, не стояли конусы смотровых труб. Ранд Ваас не любопытствовал деяниями соседей, и даже когда над горами плыли Зеркальные облака, не разглядывал в них мутные отражения чужих владений. Что же до звезд – горячих и холодных, – Ваас слишком хорошо знал прямые пути к ним.

Путь открывал серебряный обруч – укрепленный на тонких янтарных подставках овал, стоящий посреди зала. В обруче плавала радужная пленка, именно оттуда и шел легкий ветер с запахом чужого мира. Эйлар принюхалась. Гарь, копоть… И сотни незнакомых запахов, не просто мертвых, а и не бывших никогда живыми.

Отца в комнате не было. Он прошел сквозь овал.

Эйлар обогнула обруч. Все то же: радужная муть, порывы чужого ветра. Она вздохнула и пошла вдоль стен, разглядывая красочные фрески. Ей слишком редко приходилось бывать в башне отца, чтобы упустить такой момент.

Вот первая. Самая яркая из всех – ее пощадило пламя, вырвавшееся когда-то из серебряного овала. Замок Ваас, кажущийся не таким старым, как сейчас. Два всадника, два брата, выезжающие из ворот: Ранд Ваат и Ранд Ваас. Длинная вереница слуг, следующих за ними.

Вторая фреска. Отец и Ваат дерутся спина к спине на Золотых барханах. Серые тени кочевников устилают желтый песок вокруг.

Третья фреска. Братья в городе Мертвых, в городе, где никто не жил и не будет жить. Слуг с ними совсем мало.

Четвертая фреска. На нее можно глядеть часами, ибо это фреска с изображением Храма, а немногим дано постичь и передать его величие. Храм огромен, он затмевает полнеба. Собранный из черных и зеркальных квадратов шар висит над землей, опираясь на тонкую каменную руку. Это рука Бога, удержавшего мир от падения в вечное пламя Авук.

Пятая фреска. Братья стоят в зале, и он так велик, что в нем поместился бы весь замок Ваас. Храм признал их достойными и теперь готов исполнить любую просьбу.

Эйлар улыбнулась. Она знала просьбу своего дяди – волшебную стену, чтобы оградить его замок от врагов. Храм дал обещанное – и Ранд Ваат навсегда избавился от страха за свою жизнь. И получил клеймо труса – ибо постыдной была просьба. Нет лучшей защиты, чем мужество, нет лучшего оружия, чем доблесть…

Отец отказался и от защиты, и от оружия. Глядя вперед – ибо никого не встретили братья в Храме и голос богов шел от стен нечеловеческой белизны, – он рассказал свою историю.

Он был старшим в семье и по праву владел замком. Он умел обращаться с оружием, и никто не смел похитить его слуг или бросить вызов роду Ваас. Он не хотел проливать кровь свободных, присваивая себе их рабов. Но отец желал умереть, прибавив славы своему роду. Он попросил у Храма дверь, ведущую в иные миры – туда, где есть и опасность, и слава, и новые рабы для рода Ваас. И Храм исполнил обещанное. Он дал отцу серебряный обруч – и тот превратился в его проклятие.

Подарки богов тяжелы для людей. Первым понял это Ранд Ваат. Черное облако – волшебная стена – возникало по его воле вокруг родового замка. И ни один враг, пеший и конный, арбалетчик и огнеметатель, не мог одолеть черную стену. Но проходило несколько дней – и в замке становилось душно. Жухла листва на деревьях, тревога одолевала людей. Боевые псы ходили с высоко задранными головами, словно молили перерезать им глотки, а потом умирали. Приходилось снимать заклятие – и драться с врагом, силы которого не подкашивали темнота и мертвый воздух. Лишь однажды черное облако по-настоящему спасло замок Ваат: когда стаи ядовитой саранчи пролетали над горами, Ваат укрыл под черным колпаком всех своих рабов.

Серебряный обруч Ранда Вааса был дверью в иные миры. Двое суток он отдыхал, выставленный на солнце, а затем мог открыть путь в неведомую страну. Вот только никто, кроме шутников‑богов, не знал, куда поведет волшебная дорога.

Как правило, за обручем оказывалась ледяная темнота, попав в которую люди умирали в муках. Обруч с гулом высасывал воздух из башни, и любая вещь, унесенная ветром, уже не возвращалась. Слуг, которые проверяли такие пути, приходилось привязывать длинной веревкой.

Иногда за обручем открывался странный пейзаж. Так могли гореть белые или желтые солнца, в лесах или степях бродили незнакомые звери. Воздух в таком мире годился для дыхания – или же убивал, но не сразу.

Однажды из обруча ударило ревущее пламя, проломившее стену башни и оплавившее свинцовую дверь. Пламя погасло, ибо обруч сам закрыл огненный путь. Но ни разу Ранду Ваасу не удалось найти мир, достойный свободного человека.

Эйлар стояла перед обручем, пытаясь угадать, чего ждет от нее отец. Помощи? Осторожности? Терпения?

Даже Уммилис не сумеет понять мысли отца, когда он прошел через обруч…

Раздался хрип. Совсем близко – за радужной пленкой… Завеса колыхнулась, обтягивая рослое тело. Ранд Ваас, сгорбившись, переступил обруч, неся на плече молодого парня в странной одежде. На руках отца была кровь – своя или чужая, не разберешь. Увидев Эйлар, отец довольно осклабился и бросил ношу на пол.

– Мир, – хрипло сказал он. – Мир рабов.

– Я потеряла половину слуг, спеша на твой зов, – ответила Эйлар. – Хороших слуг.

Отец молча повернулся к обручу. На серебре поблескивали в маленьких лунках разноцветные камни.

– Запомни узор, – коротко приказал он. – Боги Храма посмеялись надо мной, но я нашел мир, который станет нашим.

Он вынул самый верхний камень, прозрачный, как горный хрусталь, искрящийся, как бриллиант, скользкий, как ртутный шарик. Мерцающая пленка потускнела и погасла. Теперь сквозь обруч была видна лишь противоположная стена.

– Этот мир может стать нашим, – сказала Эйлар и с любопытством тронула босой ногой неподвижное тело. – Если только у него еще нет повелителя.

Ранд Ваас спрятал под кожаный панцирь камень-ключ. И сказал:

– Мне кажется – если я не сошел с ума, – что это мир одних только рабов. Тебе придется это проверить, дочь.

Я, Эйлар Ваас, стою на земле, которая моя по праву. Я дочь своего отца, и ошибка его на мне. Моя рука остановила его жизнь, но двигала ею воля отца. Ибо он знал – нет прощения, когда нарушены основы порядка. Не мне повторять их для вас, брат отца Ранд Ваат и друг отца Крий Гуус. Но я повторю – для земли, которой буду владеть, для слуг, которыми буду править, для стали, которую понесу в бою.

От сотворения земли – и до угасания солнца.

От рождения человека – и до погребального костра.

На север и юг, на восток и запад.

Один закон жизни дан всем.

Есть свободные и рабы, есть господа и слуги.

Свободный может быть трусом и подлецом. Он может быть жалок и смешон, а лицо его уродливо. Не это делает его господином рабов.

Раб может быть смел и благороден. Он может быть горд и величествен, а лицо его прекрасно. Не это делает его слугой свободных.

Правда снаружи, а не внутри. Истина приходит лишь через другого человека.

Нет хуже проступка, чем сделать слугу господином, – кроме единственного: сделать свободного рабом.

Мой отец забыл истину – и потому я стою перед вами на своей земле. И мои рабы на стенах замка готовы умереть за меня.

Уммилис, слышащий неслышимое, привел юношу к Эйлар на третий день обучения. Старик шел медленнее обычного, хотя двое, не имеющих имени, поддерживали его под руки. Юноша шел следом, без охраны, но с ящерицей-воротником на шее. Рубиновые глазки ящерицы неотрывно следили за Уммилисом – он имел право приказа. Лишь увидев Эйлар, ящерица переместила немигающий взгляд на свободную.

– Я отдал ему все, что имел, – тихо сказал Уммилис. – Он понимает язык, может говорить и знает, где находится.

Эйлар кивнула – она не сомневалась в возможностях Уммилиса. Но хороший труд требовал награды.

– Ты можешь сократить свое имя, Уммили. Ты доволен?

Старик кивнул. Но слова Эйлар словно не затронули его.

– Боюсь, я не обрадуюсь так сильно, как должен, госпожа. Мой разум гаснет – он слишком много отдал… и слишком много взял.

– Ты хорошо служил роду Ваас, – ласково ответила Эйлар. – Ты можешь спокойно умирать, старик.

Уммили кивнул.

– А теперь ответь на последний вопрос, Уммили. Кто его хозяин?

– Я не знаю.

Эйлар нахмурилась:

– Он так глуп? Стоило ли возиться с ним трое суток?

– Госпожа… – В голосе Уммили мешались почтение и страх. – Он подчинялся многим в своем мире. Очень многим. Но он не считает себя рабом.

Эйлар вздрогнула. Посмотрела на юношу – тот оставался неподвижен, лишь иногда косился на ящерицу, способную в любой миг разорвать ему горло.

– Ты хочешь сказать… – голос Эйлар дрогнул, – что он свободный?

– Нет, госпожа. Он подчинялся многим. У него не было слуг. Но он считает себя свободным человеком.

Мгновение Эйлар размышляла. Потом кивнула – и ящерица-воротник перескочила на шею Уммили. Юноша потер оставшийся на коже красный рубец.

– Ты хорошо служил, Уммили, – ласково сказала девушка. – Попрощайся с друзьями. Ты знаешь, что говорить, а что нет. Потом прикажи ящерице исполнить то, что она должна.

Старик кивнул.

– Пойдем, – кивнула Эйлар юноше. – Мы погуляем по саду… и поговорим.

Я, Эйлар Ваас, клянусь – и клятва моя верна, ибо я стою на своей земле. Во мне не было веры в чужака. Он был рабом – потому что сдался отцу живым. Он был рабом – ибо повиновался нелепым законам неизвестных ему людей. Он был рабом – ведь никто не подчинялся его приказам.

Но я помнила основы порядка – и во мне проснулся страх. Отец не мог ошибиться – значит, я должна изобличить раба. Ну а потом… Для раба, скрывающего свою сущность, придумано множество видов смерти. Лишь одной нет среди них – быстрой. Я ненавидела чужака – и поклялась доказать его природу еще до захода солнца.

Я, Эйлар, думала так.

Сад замка Ваас… Немногие свободные видели его красоту, а что до рабов – какую цену имеет их мнение? Раб может оценить красоту, может создать ее, может стать ее частью. Но лишь свободный способен увидеть прекрасное таким, какое оно есть на деле.

Эйлар Ваас и чужак из другого мира шли по прозрачным дорожкам из каменной воды, теплой и мягкой на ощупь. Они миновали поляну пылающих цветов, вспыхивающих разноцветным сиянием, когда на них садились огненные пчелы. Они остановились на деревянном мостике, перекинутом через Сиреневый пруд, – и долго стояли там, вдыхая сладкий аромат, рождающий в душе радость и щемящую тревогу о будущем. Они взобрались на Музыкальный холм, и черно-белые камни под ногами вызванивали печальную мелодию, которая рождалась однажды и никогда больше не могла повториться. И там, на вершине холма, опустились на изумрудную траву, мгновенно сплетшуюся в мягкие, украшенные белыми цветами кресла.

– Как тебя звать? – спросила Эйлар, хотя и знала ответ.

– Александр.

– Это имя раба, – ответила Эйлар. И почувствовала обиду, что проверка оказалась столь простой.

– Рабы не имеют имен вообще, так мне говорили.

– Не имеют имени низшие рабы, им незачем его иметь. Те, кто хоть чем-то может быть полезен, носят имя – слишком длинное для свободного человека.

– У наших миров разные законы. Впрочем, иногда меня зовут другим именем – Саша.

– Ты не хочешь признать очевидного, раб, – ответила Эйлар. – Скажи, ведь в своем мире ты подчинялся другим?

– Да, но лишь тем, кому я согласен был подчиняться. Никто из них не назвал бы меня рабом. И в любой миг я мог стать выше их и отдавать приказы.

Он смотрел на Эйлар, и в глазах его было больше любопытства, чем страха.

– Когда мой отец забрал тебя из твоего мира, ты даже не пробовал сопротивляться. Это поступок раба.

– Это поступок разумного человека. Твой отец был сильнее меня, он вышел из воздуха, словно для него не существовало расстояний. Я не знал пределов его силы, я не хотел рисковать. Но мне было интересно происходящее.

Эйлар вздрогнула – так мог ответить и свободный. Но перед ней сидел раб!

– Ты хочешь сказать, что в твоем мире люди одновременно рабы и свободные? – спросила она. – Это невозможно.

Александр кивнул:

– Нельзя быть немного несвободным. Мы знаем это.

Эйлар кивнула:

– Если вы не можете быть свободными – вы станете рабами. Мой отец завоюет ваш мир.

Александр улыбнулся:

– Наверное, это будет очень трудно сделать. Ты не знаешь силы нашего мира. Его злой силы…

Эйлар не ответила. Она помнила картины, показанные ей разумом Уммилиса, выкравшим их из памяти чужака. Стальные машины, ползущие по земле и выбрасывающие огонь. Стальные птицы, летящие выше облаков и заливающие землю ядом. Стальные корабли, несущие в себе отряды обученных рабов.

Но и Александр не подозревал о силе ее мира. О том, что скрыто за красотой садов и каменными дверями подземелий. Черные бабочки, такие маленькие, что их трудно увидеть, откладывающие в сталь тысячи крошечных прожорливых личинок. Неделя – и упадут на землю стальные птицы; утонут, рассыпавшись в труху, корабли; развалятся бронированные машины-танки. А потом настанет черед птиц-горноф, мерзких ночных тварей, нападающих только на детей и женщин, плюющих в глаза выжигающим мозг ядом. А потом рабы, не имеющие имен, проглотят скользкие разноцветные личинки сабира и пойдут в бой с оставшимися врагами. И из каждого убитого и разрубленного раба вырастет новый боец, получеловек-полусабир, оборотень, жаждущий лишь одного – убивать и вкладывать в плоть скользкие личинки.

Эйлар посмотрела на чужака. И ощутила что-то похожее на жалость. Раба можно жалеть – от этого он не становится свободным.

– Расскажи мне о своем мире, – приказала она. – Не то, что ты говорил Уммилису – о правителях-слугах и свободных рабах. Говори о себе: как ты жил и чего хотел. Говори правду – я почувствую ложь.

И чужак с длинным именем раба начал рассказывать.

Я, Эйлар Ваас, стою перед вами – свободными людьми, равными мне. И говорю то, что не хотела бы рассказать. Но есть закон, и он требует ответа.

Свободного можно убить – и он умрет свободным. Убийца может быть наказан, а может быть прощен – кем бы он ни был, слугой или господином.

Но свободного нельзя сделать рабом. И виновный должен умереть – кем бы он ни был, слугой или господином.

И от сотворения земли люди смотрели друг на друга, пытаясь понять, кто свободен, а кто раб. Было так до тех пор, пока не пришла истина.

Правда не принадлежит человеку – она видна лишь другим людям. Истина находит того, кто может ее увидеть. Она заставила меня говорить с чужаком, носящим рабское имя. Мы говорили до вечера, когда над горами поплыли Зеркальные облака, и до полуночи, когда звезды, которых он не знал, загорелись над нами, и до утра, когда оранжевый рассвет разбудил птиц в саду. Я поняла, что случилось. Я знала, что должна делать. Но страх ошибиться терзал меня, и я спросила его…

Сизер, теплый ветер утра, раскачивал цветы в саду замка Ваас. Эйлар спросила, держа руку на поясе-змее, готовом ожить и убить врага:

– Александр, ты говорил о девушке, которую любишь. Но она далеко. Скажи, ты смог бы остаться со мной? Быть свободным, а не рабом. Править вместе со мной. Ты смог бы полюбить меня?

Чужак вздрогнул, он не ждал такого вопроса. Посмотрел на Эйлар в оранжевом утреннем свете – свете ясности и жизни. И ответил:

– Я не могу остаться. Меня любят и ждут. Понимаешь?

Эйлар еще крепче сжала пояс (змея вздрогнула, пробуждаясь от многолетнего сна) и спросила:

– Ты считаешь, что я недостойна твоей любви?

И тогда Александр закричал, словно боялся, что не сможет сказать этих слов тихо:

– Да пойми, наконец! Я боюсь полюбить тебя! Боюсь остаться в твоем мире, пусть даже свободным, пусть даже королем! Есть мир, в котором меня ждут и любят! Не превращай меня в раба своей любви!

– Я красива? – спросила Эйлар.

– Да…

– И ты смог бы полюбить меня?

– Да, – сказал чужак и отвернулся.

Эйлар поднялась из травяного кресла и бросила пояс-змею в Сиреневый пруд, жадно проглотивший добычу. Потом она посмотрела на чужака и сказала:

– Знаешь, ты тоже красив… И я смогла… Пойдем.

Я, Эйлар Ваас, стою на своей земле, и, значит, мои слова – правда. Я поняла, что отец мой ошибся и будущее стало неизменным. Я отвела чужака с именем раба в башню отца и оставила возле серебряного обруча, холодного и мертвого. Потом я прошла подземным ходом в спальню к отцу. Он ждал меня – возможно, Уммилис предупредил его перед смертью, он иногда видел грядущее… А быть может, отец все понял сам. Он сидел на постели, в углу которой сжались мальчик и девочка, согревавшие его в эту ночь. Меч рода Ваас был в руках отца, и я испугалась. Но истина была со мной. Я подошла к отцовскому ложу и опустилась перед ним на колени.

– Отец, ты ошибся, – сказала я, чувствуя, как давит горло печаль. – Прости, что я поняла твою ошибку.

Ранд Ваас взял меч за лезвие, и кровь потекла с его пальцев. Никто не смеет брать мечи великих Мастеров за клинок…

– Ты уверена, дочь? – спросил он, протягивая меч. – Ты веришь себе и своим чувствам?

Я вспомнила, как чужак валялся на полу башни под мерцанием серебряного обруча. Вспомнила, как он бродил по дворцу вместе с Уммилисом, постигая наш язык, – его глаза были чисты, как у ребенка, а кожа посерела, как у старика. Вспомнила, как он растирал рукой след от ящерицы-воротника на шее… И провожал взглядом Уммилиса. Я вновь прошла с ним по теплым дорожкам парка и вдоволь надышалась сиреневым туманом. И слушала рассказ про его жизнь, где все было на своих местах – рождение и любовь, зрелость и смерть. Это еще ничего не решало: раб рождается и живет теми же муками и радостями, что свободный. Но потом я вспомнила его улыбку и темные глаза, неотрывно следившие за мной в тишине ночного парка. И легкие касания рук – теплые, живые, которым не удавалось казаться случайными.

– Да, отец, – ответила я. – Уверена. Ты сделал рабом свободного.

Рукоять меча легла в мои руки. Отец кивнул и сказал:

– Бей.

Я ударила отца – легко-легко, лишь намечая путь для уходящей жизни. Он взялся за эфес, вырвав его из моих рук, и вонзил меч до конца.

– Пусть моя ошибка умрет со мной, – прохрипел он. – Пусть она не коснется рода Ваас…

Кровавая пена хлынула у него изо рта – значит Храм услышал и исполнил его последнюю волю.

Подозвав мальчика, я зарезала его над трупом отца – ему понадобится красивый и сильный попутчик на дороге Смерти. Девочке я велела прийти ко мне через месяц. Она была в возрасте детства, но случается всякое, и в теле ее могла скрываться новая жизнь, родная мне по крови.

Из плаща отца я достала прозрачный камень-ключ и поднялась в башню. Александр ждал возле серебряного обруча, и цветной узор камней был сложен по-прежнему. Когда я вложила камень-ключ, радужная дымка затянула обруч.

– Уходи, – сказала я. – Уходи навсегда – и быстрее! Иначе я заставлю тебя остаться!

Он подошел ко мне и коснулся губами моих губ. Сказал, и я нашла в его голосе настоящую грусть:

– Прощай, Эйлар. Я еще пожалею о том, что ухожу. Но меня ждут.

Шагнув в радужную дымку, он обернулся и крикнул:

– Прощай! Я почти влюбился в тебя, Эйлар из рода Ваас!

– Прощай, – сказала я и назвала его именем свободного: – Саша…

Когда в серебряном обруче померкли последние тени, я подняла меч и превратила подарок богов в мятые серебряные полоски, присыпанные осколками разноцветных камней.

Потом я вышла на балкон главной башни и велела стражникам собрать всех слуг. Когда молчаливая толпа собралась в маленьком квадратном дворе, я сказала им, что Ранд Ваас ошибся. Я сказала, что он уже идет по дороге Смерти и желающие могут присоединиться к нему. Несколько женщин и двое стражников вышли вперед и пронзили себя мечами. И лишь Глааман, имеющий право спрашивать, решил невовремя воспользоваться им. Он закричал:

– Госпожа! Чужак не был свободным, он такой же раб, как и мы! Господин Ранд Ваас погиб напрасно…

Я кивнула Гонууску, и начальник стражи вскинул арбалет. Глааман упал со стрелой в груди, и я попросила богов, чтобы он догнал отца на дороге Смерти. Такие рабы, как он, порой бывают нужны.

Так начался вчерашний день, равные мне Крий Гуус и Ранд Ваат. Как он прошел – вам знать не нужно. Я сделала все, что могла, для отца, и путь его по дороге Смерти не будет трудным. А сегодняшний день начался для меня с печали – ибо я узнала, что вы идете к моему замку с отрядами рабов. Но я признаю за вами право вопроса и дам вам знание ответа. Мой отец ошибся, приняв чужака из другого мира за раба. Да, он носил рабское имя и не всегда поступал, как подобает свободному. Но это не важно.

Правда снаружи, а не внутри, а истина приходит лишь через посредство человека. Я сидела рядом с чужаком под светом неведомых ему звезд, я слушала его рассказы, я чувствовала его дыхание. Я полюбила его, а значит, мой отец ошибся. Ибо раба нельзя любить. Он может стоить уважения и дружбы или ненависти и страха.

Можно овладеть его телом – или отдать ему свое.

Но только свободного можно любить.

От сотворения земли – и до угасания солнца.

Мне трудно вспомнить, что послужило толчком к написанию «Л – значит люди» (рассказ печатался также под названием «Имитатор»). Уж наверняка не спор, что определяет человека – тело или душа. На этот вопрос я дал себе ответ давным-давно и без всякой фантастики. Еще Виктор Гюго в «Соборе Парижской Богоматери» говорил в общем-то именно об этом.

Скорее меня занимал самый простой и вечный вопрос фантастики – «какими мы станем». Что сделает с собой человек, чтобы выжить в чужом мире. Какие следы мы оставим «на пыльных тропинках далеких планет» – от рубчатых подошв бронированных скафандров или от босых ног… пусть даже не совсем человеческих.

Но на простые вопросы очень трудно дать простые ответы.

«Л» – значит люди

Он лег спать человеком. Ритмично билось сердце, прогоняя кровь по сосудам, ныла ушибленная лодыжка. Две руки, две ноги, загорелая кожа, короткая стрижка… Все как положено.

Среди ночи он проснулся. Слабый свет из залитого бронестеклом окна падал на стойку у изголовья. Янтарно желтела нашивка на рукаве посеревшего под цвет стен комбинезона: «Ингвар Вистин. 37 лет. Десантный Корпус. ГРИМ».

ГРИМ.

Ингвар лежал, чувствуя, как расползается по телу жгучая, мучительная боль. Словно тысячи крошечных москитов впивались в него изнутри тонкими отравленными жалами.

ГРИМ.

Все как положено. Он уже четвертый час на планете. Пора…

Пошатываясь, придерживаясь за стены, Ингвар выбрался из комнаты. Идти было трудно – ноги укорачивались, причем неравномерно, левая оказалась гораздо длиннее правой. Временами колени подгибались назад.

Яркие лампы на потолке коридора были почти невидимы. Зато в стенах проступила пронзительно синяя мерцающая паутина: кабели и провода, линии энергопитания и связи. Он начинал видеть в нечеловеческом спектре. Из-за спины Ингвара обдавал прозрачным голубым ветром главный локатор станции.

Люк шлюзовой камеры Ингвар открывал несколько минут. Пальцы на руках уже исчезли, превратившись в длинные, твердые как сталь шипы. Почти таких же усилий стоило закрыть люк. Зато теперь Ингвар оказался у цели.

С внешним люком он рассчитывал управиться быстрее. Отравленный кислородом воздух жег легкие, голова слегка кружилась. Но люк упорно не хотел открываться. Наконец до Ингвара дошло, что автоматика не собирается выпускать его из станции без скафандра.

Главный контрольный блок он нашел сразу – квадратное фиолетовое пятно в стене. Минуту постоял, глядя на едва уловимые переливы света, – компьютер работал, блокируя неразумное поведение человека… А затем, пробив рукой сталь, превратил прибор в горстку смятых деталей.

Люк бесшумно открылся. Ингвар услышал легкий свист входящего воздуха – давление на планете было чуть выше земного. И пошел вперед на коротких, толстых, обросших роговыми пластинами ногах.

Джунгли подступали к Станции почти вплотную. Лишь в пяти метрах от купола, там, где начиналось действие подавляющего поля, деревья не росли. Дальше они образовывали почти непроходимую стену: сотни, тысячи сплетенных, ощетинившихся хватательными иглами стволов.

Ингвар со всхлипом втянул в себя воздух планеты. Нос – или остатки носа, горло – или остатки горла обожгла едкая, настоянная на аммиаке и серных парах смесь. Он присел на колени, часто и тяжело дыша. В растягивающемся до ушей рту медленно вырастали клыки. Воздух наждаком прошелся по ним, ворвался в легкие. Конечно, если они еще не превратились в жабры…

– Я… почти… – прохрипел Ингвар. У него еще остались голосовые связки, и стоило их сохранить. – Почти… готов… я… имита…

Он закашлялся. Поднял голову к небу, где тлела багровым огоньком Малая звезда.

Ультрафиолет, доза, смертельная для человека в течение пятиминутного облучения… Кожа начала саднить, покрываясь топорщащейся полупрозрачной чешуей. Ингвар обвел взглядом джунгли. Изломанные, напоминающие переболевший ревматизмом бамбук, деревья настороженно следили за ним. Именно следили – он видел теперь черные пятнышки светочувствительных клеток, разбросанные среди бледно-розовых вздрагивающих игл. Это не страшно, деревья не разумнее земных лягушек.

– Орг… Ты рядом, я знаю…

Джунгли молчали.

– Подожди до утра… Я приду… Орг!

Он закричал. Вытянул руки, медленно свел их. Между шипами заструились шелестящие белые молнии. Живительный ультрафиолет лился на аккумулирующие чешуйки. Каскадные жабры, разрастающиеся в груди, жадно впитывали аммиак. К утру Ингвар должен полностью перестроить обмен веществ. У него еще масса времени.

…В коридоре Станции он наткнулся на человека. Не то техник, не то просидевший ночь за приборами ученый; он неспешно вышел из лифта. Увидел Ингвара – и попятился назад, в сдвигающиеся створки лифта, бормоча вполголоса:

– Господи… Пресвятая Дева…

Ингвар повернул к нему лицо – оно еще оставалось человеческим – и произнес извиняющимся тоном:

– Я Ингвар Вистин. Из Группы Имитации. ГРИМ. Прилетел на станцию вчера, вы могли меня видеть…

– Хамелеон… – так же тихо продолжал мужчина. – Нелюдь проклятый…

Двери за ним сомкнулись.

– Я не хамелеон, – сказал самому себе Ингвар. – Став Имитатором и получив полный контроль над своим телом, я никогда не перестану быть Человеком. Мои способности будут служить людям на любой планете, где потребуется помощь…

Ингвар цитировал присягу Имитатора скучно и равнодушно, словно единственной его целью было нагрузить голосовые связки, не дать им атрофироваться за ненадобностью. Продолжая говорить, он пошел в свою комнату. Идти было трудно – ноги стали уже совсем короткими. Но немного выручало то, что их теперь четыре.

Завтрак начался как обычно – с перебранки сменяющихся дежурных. За ночь был перерасход энергии, да еще кто-то сломал защитную автоматику шлюза. Потом, словно цепная реакция, ругань перекинулась на ученых. Решали, кому идти на внешние точки – набитые приборами купола, опоясывающие Станцию. Полкилометра на любой другой планете не расстояние. Но на Терфане не стоило удаляться от Станции и на десяток метров.

Роальд – временный координатор Станции – не вмешивался в происходящее до последнего. Но когда биолог с багровым от ненависти лицом начал привставать из-за стола, ему пришлось действовать.

Никто не обернулся на звук открывшейся двери. Персонал Станции забавлялся: наблюдал, как Роальд наводит порядок. Биолог, уже не красный, а побледневший от боли, валялся на диване в углу столовой. Роальд, с алго-пистолетом в руке, тряс за воротник второго участника конфликта – ботаника Ясиньски. Маленький сухощавый поляк молча пытался высвободиться.

– Три внешних выхода вне очереди! Ясно? Три выхода за пределы Станции! Повтори!

Ясиньски не отвечал. И вдруг, подняв дрожащую руку, указал на дверь. Роальд настороженно обернулся. Вскрикнул. И вскинул пистолет, отшвыривая ботаника в сторону.

В дверях стояло чудовище.

Чудовище было двух метров длиной и не более метра в высоту. Больше всего оно напоминало рослого крокодила, покрытого прозрачной, слегка поблескивающей чешуей. Короткий и тонкий хвост чудовища переходил в полуметровую зазубренную на конце иглу. Вдоль туловища были плотно прижаты длинные, жутковато похожие на человеческие, руки. Вместо пальцев руки заканчивались когтями.

– О Боже… – выдохнул кто-то.

Чудовище, удивительно быстро перебирая четырьмя толстыми лапами, оказалось у стола. Ему было трудно дышать в кислородной атмосфере, и клыкастая пасть открывалась часто и широко.

– Я Ингвар, – сказало чудовище почти человеческим голосом. – Имитатор. Тот самый, что прилетел вечером.

Ясиньски истерически захохотал. Роальд медленно убрал пистолет.

– Вас могли убить, Имитатор, – зло произнес он.

– Меня трудно убить. Тем более из этой штуки…

Ингвар вытянул руку. Подцепил со стола солонку, прожевал. В уголках пасти застыла пластиковая крошка вперемешку с солью.

– Не то… – разочарованно сказал Ингвар. Взял металлическую вилку, повертел перед глазами – узкими, прикрытыми немигающими прозрачными веками.

Столпившиеся у стены люди хмуро смотрели на него.

– У меня другой метаболизм, – меланхолично объяснило чудовище. – Приходится есть… очень странные вещи.

Оно легко откусило черенок вилки. Качнуло головой. И отправило в пасть остальное.

– Ты, тварь… – Один из людей шагнул вперед. – Убирайся! Тебе здесь делать нечего!

– Вы сами меня позвали, – равнодушно ответил Ингвар. – Я Имитатор, специалист по особо тяжелым планетам. Неужели трудно полдня выдержать мое присутствие?

Никто не ответил. Люди стояли все той же сжатой, настороженной стеной.

– Я знаю, вы насмотрелись всякого, – уже удивленно продолжал Ингвар. – Мой вид не может вас шокировать или отбить аппетит. Вы просто не из той породы…

– Это ты не из той породы!

Роальд поморщился и, обходя Ингвара по кругу, направился к двери.

– Идемте, Имитатор, – бросил он, уже стоя на пороге. – Мы поговорим у меня. И позавтракаем там, если хотите. Металлического утиля полно в каждой комнате.

Кабинет координатора Станции был довольно просторным. Да и окно здесь заменяла полностью прозрачная стена – роскошь, если учитывать цены на бронестекло и ничтожный практический эффект от панорамных окон.

– Вы, случайно, не работали раньше в цирке, Имитатор? – Роальд смотрел на Ингвара с неприкрытым раздражением. – Ваш выход был красив, не спорю. И посуду вы жуете здорово.

– Я не работал в цирке, – спокойно отпарировало чудовище. – Меня вызывают в те миры, где люди не выдерживают. Ваша планета не первая, истерикой меня тоже не удивишь.

– При чем здесь истерика, Имитатор? – Роальд досадливо поморщился. – Люди вымотаны до предела. Семь нападений за последних два месяца – это не шутка. Трое погибших, в том числе первый координатор Станции. Никто не хочет выходить за пределы защитного купола. Исследование планеты практически свернуто…

– И это мешает вам проявить себя на новом месте.

– Я не рвался на этот пост! – Роальд напрягся, словно готовился вступить в долгий и трудный спор. – Да, у меня небольшой опыт планетарной работы… поэтому я и вынужден был вызвать вас. Хотя и знал, как относится персонал к сотрудникам Группы Имитации. Все эти легенды… об Имитаторах, которые вместе с человеческой формой утрачивают и человеческое сознание. Конечно, я в это не верю.

– Я тоже, – серьезно произнес Ингвар. – Мне можно начинать работу?

Роальд пожал плечами:

– Извольте. Взгляните на карту…

На стене высветился объемный цветной план. В центре его красной искоркой поблескивала крошечная буква «Н». Обозначение Станции, единый во всем космосе знак. «Homо» значит «люди».

– Большинство нападений произошло на северном и северо-восточном направлениях от Станции, в старом русле Багряной реки…

– Она действительно багряная?

– Да… – Роальд недоуменно разглядывал Имитатора. – Вода в ней несет большое количество темно-красного ила… Разве это важно? Название давала картографическая группа первой экспедиции.

– Я так и предполагал. Вряд ли ваш персонал способен на поэтические озарения. Продолжайте, координатор.

– Разглядеть существо не удалось никому, даже уцелевшим. По косвенным признакам можно предположить, что оно сравнительно невелико, передвигается на четырех или шести лапах, хорошо маскируется. Ну и обладает колоссальным электрическим зарядом, разумеется. Охранный робот погибшего геолога был прямо-таки расплавлен…

Ингвар потянулся – чешуйки на его спине зашуршали, топорщась и налезая одна на другую.

– Благодарю вас, координатор, этого вполне достаточно. Дайте мне что-нибудь металлическое… да, отвертка вполне подойдет. И прикажите открыть шлюз.

…Он выбежал из шлюза размеренным, неспешным бегом, легко обрывая цепкие нити вьюнков‑паутинников, опутавших купол Станции за ночь. На зеркальной полупрозрачной чешуе появились бурые пятна от клейкого сока. Через несколько часов липкая жидкость подсохнет, стянется в маленькие шарики-семена и упадет на землю. Недаром тонкие стебли вьюнков оплетают деревья в самых глухих уголках леса.

Первые ветви, которые Ингвар раздвинул своим телом, встретили его пружинистым толчком. Иглы скользнули по чешуе, тщетно пытаясь отыскать незащищенное место, острые упругие шипы изгибались, пытаясь войти в щель между твердыми как сталь пластинками брони. Чешуйки сжались плотнее, защемляя хищные жала, и слегка провернулись. С едва слышным хрустом иглы обломились. И сразу же, повинуясь неуловимому сигналу, ветви соседних деревьев поднялись вверх, прижались к стволам. Ингвар, постепенно наращивая скорость, мчался в образующемся перед ним туннеле.

Орг… Воздух, свежий аммиачный воздух планеты, нес тысячи запахов – начиная с кислородного зловония Станции и кончая тонким, бодрящим ароматом вьюнкового сока. Но обоняние сейчас бесполезно – Ингвар не знал запаха зверя. Значит, искать придется по-другому.

Орг… Найти его. Уничтожить. Осознать обязательность этого, поставить самому себе новую жизненную цель. Сверхзадачу. Чудовище по прозвищу Орг. А дальше пусть выкручивается организм Имитатора, превращенный на Земле в сложнейшую биомашину. Имитатор не способен управлять своим телом произвольно, да это и не нужно. Работает лишь подсознание, оценивая окружающую обстановку и максимально приспосабливая к ней человеческое тело.

Сильным прыжком Ингвар перемахнул неожиданно оказавшийся на пути ручеек. Какая-то мелочь, резвившаяся на берегах, попрыгала в воду. Но Ингвар несся дальше.

Что он знает об Орге? Предположения координатора Станции не стоят ничего. Значит, у Ингвара есть лишь та информация, которая и привела его на планету. «В окрестностях Станции появился агрессивный организм, нападающий на людей».

Он действительно агрессивен, этот никем не виденный организм. Люди для него не объект охоты и не источник опасности. Но он нападает для того, чтобы убить и исчезнуть. Затаиться в лесу и ждать следующую жертву. Ждать, подвергаясь опасности, но не отходя от Станции в бескрайние планетные джунгли. Какая ненависть должна подстегивать зверя, чтобы превратить его в живую машину смерти!..

Ненависть. Ингвар остановился так резко, что испуганные деревья с шумом отдернули ветви, образуя вокруг маленькую полянку. Вот он, шанс. Отличительный признак Орга. Багровый уголек, тлеющий в душной темноте джунглей.

Свернувшись клубком, словно огромная бездомная собака, Ингвар лег на землю. Чешуя на его боках плавно опускалась и поднималась. Он спал.

За полтора десятка километров от него, прижавшись лбом к холодной плите бронестекла, Роальд молча смотрел на джунгли. Где-то там скитался сейчас Имитатор. Урод, созданный земной наукой монстр. Только люди, годами живущие вне освоенных миров, там, где не выдерживают самые сильные и закаленные, способны оценить человека, добровольно изменившего свою сущность. Того, кто променял истинно человеческую силу духа и мужество на способность перестраивать свое тело… Роальд всегда относился к Имитаторам с гадливым презрением. Истории про их неоценимые услуги человечеству – не более чем красивые россказни… Но сейчас от одного из Имитаторов зависела судьба Станции, судьба научной экспедиции на планету. А еще – карьера самого Роальда.

Ненависть.

Ингвар, пошатываясь, поднялся с земли. Дикая головная боль раскалывала звериный череп, мешала думать. Но что-то в нем изменилось. Он почувствовал джунгли.

От деревьев, от каждого листочка-иголочки вокруг словно веяло холодным ветром. Два зверька, не замеченных раньше, следили за ним обжигающе-ледяными лучиками взглядов. В небе парило плавно колышущее тонким телом-крылом морозное полотнище. На ветках снежинками подрагивали крошечные хищные насекомые.

Теперь он видел зло. Чувствовал биоизлучение ненависти, наполняющее джунгли, сплетенное в единую сеть, где было место всем – и полуживотным-полудеревьям, и полурастительным организмам, заменяющим на этой планете птиц. А еще Ингвар ощущал замершую в километре от него ледяную глыбу. Глыба подтаивала, источая глухую, тоскливую злобу.

Орг.

Ровным неутомимым бегом Ингвар несся к холоду.

Путь был недолгим и кончился вместе с джунглями. Деревья поредели, прижались к земле, как-то незаметно превратились в кустарник. Над головой раскинулось прозрачное желтоватое небо с двумя солнцами: огромным белым и крошечным красным. Ингвар знал, что на самом деле красный гигант в сотни и тысячи раз превосходит белый карлик, победоносно взошедший на небе планеты. Но и людей, предпочитающих при выборе названия удобство реальности, он понимал.

В следующую секунду Ингвар забыл об астрономии. Он увидел врага.

Ровное как стол плато, по которому бежал Ингвар, обрывалось, проваливаясь в глубокий каньон. Пропасть, на дне которой, в мешанине серых камней и буро-желтого песка, не росло ни одного деревца, казалась перенесенной сюда с какой-то другой, молодой и безатмосферной планеты. На самом краю обрыва, прочно опираясь на широко растопыренные лапы, поблескивая серебристой чешуей, приоткрыв усеянную клыками пасть, подергивая шипастым хвостом, сидел его двойник. Самое совершенное и самое страшное существо на планете. Орг.

Медленно переступая по стелющемуся кустарнику, Ингвар шел к зверю. С хрустом ломались под лапами стебли, выступившие из подошв когти вспарывали землю, оставляя глубокие борозды.

Зверь не шевелился. Узкие желтые глаза внимательно следили за каждым движением Имитатора. Но во взгляде не было ни ненависти, ни злобы. Лишь легкая настороженность.

«Ты не боишься меня. И не нападешь». Ингвар остановился в нескольких метрах от Орга. Вгляделся в совершенное, вылепленное миллионами лет естественного отбора тело. Неудивительно, что его не могли поймать. Орг имел наиболее подходящую для джунглей форму. Имитатор невольно повторил ее…

Зверь плавно изогнулся, прижимаясь к земле, и мягко прыгнул. Не на Ингвара, в сторону. Так дурачатся кошки, встретив добродушного сородича и приглашая его к игре.

«Принимаешь за своего? Хорошо. Но что тебя не устраивает в людях?» Два огромных сильных зверя бежали по кромке обрыва. Красные и белые блики мешались на их блестящей чешуе. Кустарник торопливо расползался с дороги, деревья отдергивали ветви. Бегущий впереди часто оглядывался, задний неотступно следил за ним.

«Я убью тебя, Орг».

* * *

Вездеход выполз из джунглей, словно гигантское насекомое, прорвавшееся сквозь сплетение чудовищной паутины. Оборванные стебли вьюнков судорожно извивались на керамической броне, медленно обугливаясь под высоковольтными разрядами защитной системы. Титановые траки перемалывали в грязь зазевавшуюся лесную мелочь. Метрах в ста от края пропасти вездеход замер.

– Ближе подъезжать опасно, Филипп, – пояснил водитель. – Почва у самого обрыва ненадежна, может осыпаться в любой момент.

Филипп кивнул, не отрывая жадного взгляда от экрана. Прошептал:

– Каньон великолепный. Для геолога, в чьем распоряжении лишь одна бурильная установка, это просто подарок.

Водитель усмехнулся:

– Я же говорил, Фил, со мной не пропадешь. Прожил на Станции месяц, а что под боком у нас такая симпатичная ямка, и не подозревал…

– Отличная ямка. Метров триста глубиной, не меньше. А под боком у нас скорее Орг, потом уже этот каньон.

На мгновение Филипп замолчал. Подался ближе к экрану, чуть не вжимаясь в него лицом и начисто забывая о регуляторе увеличения. Изменившимся голосом сказал:

– Кстати, об Орге… С кем там резвится наш приятель Имитатор?

Зверь играл. Так радоваться существу одной с ним породы можно было, лишь многие месяцы и годы оставаясь в одиночестве. Увлекаемый восторженным напором Орга, охваченный его возбуждением, Ингвар мчался вдоль обрыва.

Остановился Орг внезапно. Так, словно в его скользкую шкуру ухитрился вцепиться десяток неимоверно сильных рук. Повернул голову, вглядываясь во что-то на другой стороне каньона.

Ингвар снова почувствовал холод, но шел он не от Орга. Через километровой ширины пропасть на них смотрели две пары ненавидящих человеческих глаз.

Орг хлестнул себя по бокам резким коротким взмахом хвоста. Чешуя ощутимо заскрипела. Ингвар рассеянно подумал, что собака на месте Орга начала бы рычать.

Их захлестывало ледяным ветром. Совершенно непроизвольно, не задумываясь, Ингвар повторил движение Орга. Прикосновение хвоста оказалось неожиданно приятным, наполненным болезненной сладостью. Ингвар ощутил, как его начинает будоражить горячка предстоящей драки…

Стоп. Какой драки? С Оргом? Или с теми, кто его сейчас ненавидит, – с людьми?!

Издалека – оттуда, где находилась Станция, – стал накатывать холод. Не так резко и остро, как от людей в вездеходе, но неизмеримо сильнее.

Орг завертелся на месте, часто щелкая пастью. Ингвар прижался к земле, пытаясь укрыться от разлитой повсюду ненависти. И вдруг увидел на чешуе Орга длинный шрам старого ожога.

– Он же не собирается его убивать! Посмотрите! – Голос Филиппа стал умоляющим. – Они просто играют! Тварь уйдет в джунгли и снова начнет нападать на людей. Мы первый раз застали ее врасплох…

– А вы сумеете отличить Орга от Имитатора? – резко спросил Роальд.

Изображение на экране перед ним делилось на две части: на одной – лица Филиппа и водителя, на другой – два чудовищных зверя. Секунду длилось молчание. Затем водитель – обстоятельный, аккуратный немец Эрик Нурман – сказал:

– А где вы видите Имитатора? Там, над обрывом, два Орга.

Роальд вздрогнул. Так, словно эта мысль еще не приходила ему в голову. Да, выход был прост и красив. Зверь уничтожен своими силами, а Имитатор исчез в джунглях. Не справился… В конце концов, не могут же они полагаться на Ингвара, который того и гляди умчится с Оргом в джунгли… Но поверит ли в его исчезновение руководство Группы Имитации, суперэлиты космоса?

– Мы ждем, – почти равнодушно сказал Эрик. – Лично мне в джунгли не выходить, я всегда в кабине. Но Филипп считает…

– Действуйте по обстановке, – оборвал Роальд. И отключил связь.

Ингвар шел к зверю, постепенно прижимая того к обрыву. А взгляд его не отрывался от старого ожога – шрама, который не могло оставить земное оружие. Зато для выхлопа корабельных двигателей это легче легкого. Планетолет, опускаясь, выжигает в джунглях круг стометрового радиуса. И никому из пилотов нет дела до семейства местных хищников, обосновавшихся когда-то на месте посадки.

Хищников? Так ли все просто… Звери не мстят. Для этого нужно уметь сразу две вещи: любить и ненавидеть. А такое доступно лишь разумным. Например, людям и Оргу.

– Роальд – хитрая скотина, – вполголоса ругался Эрик, манипулируя клавишами на пульте. – В любом случае останется в стороне…

На обзорных экранах зажглись красные круги прицелов. Загудел подъемник, выдвигая из брони ракетную турель. В лотке, покрытые слоем смазки, дремали четыре пузатых ракетных снаряда.

– А в чем, собственно, дело? – Филипп непонимающе взглянул на водителя. – Мы же не собираемся трогать Имитатора. Не хочет убивать Орга – и не надо. Справимся сами, а он пусть убирается с планеты…

Эрик вытер рукавом рубашки пот со лба. Повернулся к Филиппу – все его грузное тело качнулось.

– С такого расстояния мы можем достать Орга только ракетой. А ты знаешь, какова мощность вакуумных боеприпасов?

– Но, выходит… Если мы хотим уничтожить Орга, то Имитатор попадает под удар?

– Дошло… – Эрик встал, освобождая пульт. – Садись. Мне эта зверюга досаждает куда меньше, чем тебе. Сам я стрелять не буду.

Филипп растерянно пересел в его кресло. Секунду смотрел на тускло светящиеся багровым пусковые клавиши. Спросил:

– А что из этого может выйти, ты понимаешь?

– Я уже сообщил Роальду, что мы видим двух зверей. А Имитатор, очевидно, погиб раньше. Не справился с Оргом, бедняга.

«Я не смогу тебя убить, – как-то слишком уж спокойно подумал Ингвар. – Ты виноват не больше, чем мы… Да и необходимости в твоей смерти нет. Парализующий разряд – потом погрузить тебя в грузовой отсек катера и перевезти на другой материк. Туда, где нет и не будет людей, – планета не подлежит колонизации. Живи – и не вздрагивай от нестерпимого холода человеческой ненависти. Никто во Вселенной не умеет ненавидеть сильнее нас. Но стоит ли этим гордиться?..» За чешуйчатой спиной Орга, на другой стороне каньона, Ингвар видел серебристую каплю вездехода. На крыше кабины подрагивал оранжевый огонек. Вначале Ингвар принимал его за сигнальный маячок и лишь потом понял, что видит излучение работающей радиоантенны. Наверное, поднапрягшись, он мог бы даже прочитать текст передачи или поймать картинку видеоизображения…

Ингвар подтянул задние ноги, готовясь прыгнуть к зверю.

Орг напрягся – почувствовал отголосок угрозы?

Со стороны вездехода дохнуло холодом. Донесся хлопок – характерный звук заработавших реактивных двигателей. И две металлические сигары, окутанные желтыми бликами работающих систем наведения, оставляя дымный шлейф, прыгнули через пропасть.

Готовое к движению сильное и гибкое тело Имитатора замерло. Раздумывать не было времени. У него оставался последний шанс – помериться скоростью с головкой наведения ракеты.

Ингвар слишком поздно понял, куда направлен залп…

Серебристыми черточками мелькнув по экрану, ракеты впились в каменную стену пропасти метра на три ниже края обрыва.

– Что случилось? – Эрик замер, склонившись к экрану. – Зачем ты сместил прицел?

По глазам резануло огненно-багрово‑дымным. Склон окутало пылающее облако. Казалось, горел сам воздух. Несколько мгновений все казалось застывшим в хрупком, неустойчивом равновесии. Затем дрогнула и начала рассыпаться стена пропасти. Она подламывалась, словно вершина сугроба, срезанного ножом бульдозера. Неслись, катились вниз валуны; сыпались ручейки, реки, водопады песка; планировали, кружились языки пламени, словно обретшие внезапно прочную, грубую материальность. И где-то среди этого рукотворного селя поблескивала полупрозрачная чешуя чудовищ. Орга и Имитатора Ингвара Вистина.

– Так надежнее, – бесстрастно объяснил Филипп. – Они могли увернуться от ракет. А край обрыва состоял из пород… весьма неустойчивых к сотрясению.

На дне каньона высился теперь каменный холм, полускрытый наполнившими воздух пылью и дымом. Эрик невольно отвел глаза. Потом протянул пальцы к клавиатуре прицела, наводя кружки-целеуказатели на склон.

– Пускаю оставшиеся ракеты. Они… эти двое… заслужили высокий памятник.

…Он полз. Мощные лапы-лопасти перемешивали песок и щебень, проталкивали узкое змеиное тело сквозь тысячетонный каменный завал. Тихонько попискивал ультразвуковой локатор, определяя единственно возможный путь к поверхности, помогая огибать огромные гранитные глыбы, пробиться сквозь которые не смог бы и алмазный бур. Дыхательные щели, разбросанные по всему телу, жадно впитывали ничтожное количество воздуха, замурованного вместе с ним.

На исходе третьих суток Имитатор выбрался на поверхность, под тусклое красное мерцание Малой звезды. С минуту его тело, похожее на обзаведшуюся лапами анаконду, лежало на камнях, рывками вытаскивая из скального плена последние сантиметры. Потом он начал изменяться.

Иглокол Имитатора стоял в ангаре Станции. Аккуратная прозрачная пирамидка, то ли из хрусталя, то ли из мономерного псевдоалмаза. В глубине пирамидки темнели маленькое кресло и такой же миниатюрный пульт.

– Когда я учился, – задумчиво сказал Роальд, – иглоколы считались разовым транспортом. Машиной в один конец. Они рассыпались после одного-единственного нуль-перехода. Их использовали лишь для заброски разведчиков, посылки правительственных курьеров…

– Все меняется. – Техник похлопал ладонью по холодной зеркальной плоскости пирамидки. – Этот иглокол состоит из двух кристаллов, совмещенных в одном пространственном объеме. Он пригоден для двух переходов – туда и обратно… А стоит как десяток обычных иглоколов.

Роальд буркнул что-то невнятное и спросил:

– Мы действительно не можем его использовать?

– Нет. В механизме входа установлен индикатор личности, который впустит туда лишь самого Имитатора. Да и то после его возвращения к человеческому облику. Это идет с тех времен, когда боялись появления на Земле Имитаторов, ставших чудовищами. Тогда думали, что под влиянием постоянных изменений тела способно измениться и сознание. Стать нечеловеческим, враждебным…

– А вы в это не верите? – резко спросил Роальд.

Техник колебался лишь секунду:

– Нет.

Роальд повернулся и пошел к выходу. У двери бросил:

– Я объявляю вам взыскание. В ангаре бардак, грязь… посторонние предметы. Иглокол сдадите на склад для консервации.

Техник дернулся, готовясь что-то ответить… И в это мгновение взвыли сирены.

Из-за стены, из шлюзового отсека, послышался гулкий удар и скрежет сминаемого металла.

Труднее всего оказалось пробить внешнюю броню. Керамические плиты раскололись только с третьего удара. Протиснувшись в узкую щель, Ингвар снес десяток датчиков, оборвал несколько трубопроводов и кабелей. Его обдало горячей водой и жидким азотом, струей слегка радиоактивного фреона и совершенно безобидным аргоном. Внутренняя оболочка купола – трехмиллиметровый стальной лист, покрытый теплоизоляцией из полимерного волокна, – задержала его на доли секунды.

Он стоял в шлюзовой камере. А у дальней стены, подняв десантный бластер, застыл временный координатор Станции Роальд. Рядом с ним Ингвар увидел молодого парня в форме технического персонала и одного из водителей – плотного, с выпирающим под комбинезоном брюшком Эрика Нурмана.

– Мне очень жаль, – вполголоса произнес Роальд. Под прикосновением его пальца щелкнул предохранитель бластера.

– Надеюсь, вы не совершите самой большой ошибки в своей жизни, Роальд, – вполне человеческим голосом сказал Ингвар. Медленным, плавным движением он отогнул впившийся в тело стальной лист.

– Что ты имеешь в виду?

– С момента общей тревоги все происходящее на Станции начинает фиксироваться видеокамерами внутреннего наблюдения. Стереть их запись невозможно. Если вы выстрелите, Роальд, то я, конечно, погибну. Но вы получите пожизненный срок на каторжной планете.

Ингвар помолчал, выбираясь из мешанины металла, пластика и проводов. Продолжил:

– Я не случайно выбрал почти человеческую форму…

– Люди покрыты кожей… а не панцирем.

– Мелочи, Роальд, мелочи. Узнать во мне Имитатора Вистина не составит труда. Нажимайте спуск – и осваивайте профессию шахтера на урановых рудниках.

– Ваша взяла, – тихо произнес Роальд. – Что вы хотите? Рассчитаться со мной?

– Нет, Роальд, – серьезно сказал Ингвар. – Я хочу свою комнату – человеческую комнату. И двенадцать часов, чтобы завершить трансформацию и стать человеком. Мне надоела ваша планета, а еще больше – Станция. Ну а с Оргом покончено. Он был почти разумен, Роальд. Высаживая вас на планете, корабль сжег его сородичей. И он мстил – мстил за свою стаю… за свое племя.

Ингвар неторопливо прошел мимо людей, гулко топая по металлу. Входя в нерешительно открывшуюся дверь, он пробормотал:

– Мне надоела ваша Станция.

* * *

Он лег спать чудовищем. Пульсировали в двух разных ритмах мышечный и нервный контуры лимфоснабжения, зудели исцарапанные о броню руки. Твердый панцирь, универсальный дыхательный аппарат… Все как положено.

Под утро он проснулся. Яркие блики света, пробившиеся сквозь бронестекло, падали на скинутое ночью одеяло. Ингвар почувствовал, что ему холодно. Тонкая человеческая кожа покрылась пупырышками. Волосы, отросшие сильнее, чем это требовалось, падали на глаза. Очень хотелось есть.

Ингвар оделся. Вышел из комнаты, слегка касаясь рукой стены. Ноги болели так, словно он без всякой подготовки пробежал марафонскую дистанцию.

Ангар был пуст, и он мимолетно обрадовался этому. Ему не с кем было здесь прощаться, а позавтракать Ингвар мог и на Земле. Он добрел до хрустальной пирамидки иглокола, прищурившись, полюбовался мягким светом граней… И приложил ладонь к контрольной точке люка.

Ничего не изменилось. Грань не дрогнула, сдвигаясь в стороны на невидимых глазу молекулярных петлях. Не потемнела, сигнализируя о неисправности механизма.

Ингвар прижался лицом к прохладной плоскости кристалла. Всмотрелся – и увидел на пульте мерцающий зеленый огонек. Значит, иглокол исправен. Не в порядке он сам, Имитатор Вистин.

Вернувшись в комнату, Ингвар разделся и встал перед зеркалом. Долго вглядывался в отражение, со страхом ожидая увидеть на теле остатки чешуи, несколько минут изучал ладони, пытаясь найти выводы энергоразрядников. Но все было в порядке.

Весь персонал Станции собрался в столовой. Филипп, смущенный и неловко улыбающийся, стоял во главе стола. А вокруг, держа в руках хрупкие бокалы с шампанским, замерли остальные.

Первым, что услышал Ингвар, входя в столовую, было нестройное пение. Три десятка мужских голосов старательно выводили: «Счастливого дня рождения!» Ингвар тихо стоял возле двери, стараясь не привлекать внимания. А за столом уже звенели бокалы, и Роальд, откашлявшись, начинал говорить:

– Поздравляя тебя, Филипп, я хочу сразу сказать, что самый лучший подарок ты преподнес себе сам. Да и для нас уничтоженный Орг – самое…

Роальд взмахнул рукой, обводя собравшихся широким дружеским жестом. И замер, увидев Ингвара.

Тридцать пар глаз неотрывно смотрели на Имитатора. Заложив руки в карманы, привалившись к стене, Ингвар, казалось, не обращал на них никакого внимания.

Первым нарушил тишину именинник.

– Ингвар, садитесь за стол, – доброжелательно предложил он. – У нас двойное торжество… а вы участвовали в уничтожении Орга не меньше меня.

– Садитесь, Имитатор, – поддержал его Роальд. – У нас первый праздник за долгий срок…

Ингвар молча смотрел на них. Тридцать улыбающихся лиц. Хрустальные бокалы на белой скатерти. Стереографии земных пейзажей на стенах.

Все хорошо.

Орг мертв.

Имитатор не предъявляет претензий и вот-вот улетит.

Все удалось уладить.

Орг мертв.

Имитатор улетит.

Счастливого дня рождения…

Все хорошо.

– Мне нужно поговорить с вами, Роальд, – кивнув в сторону двери, произнес Ингвар. – Немедленно.

Пожав плечами, Роальд выбрался из-за стола. Вышел в коридор, где его поджидал Ингвар.

– Мы идем в ваш кабинет, – мимоходом объяснил Ингвар, беря Роальда за руку. Пальцы Имитатора были твердыми и холодными.

Временный координатор Станции почувствовал невольный ужас.

– Что случилось, Ингвар? Что вам нужно?

Дверь кабинета закрылась за ними. Имитатор пристально посмотрел на Роальда. Повернулся к двери. И даже не замахиваясь, легким толчком ладони проломил ее. Вытянул руку из рваной дыры, поморщился от боли. Из царапин на кисти сочилась кровь, но уже через несколько секунд алые капельки начали подсыхать.

– Извините за испорченную дверь, но это самое быстрое объяснение, – просто сказал Ингвар. – Я не могу вернуться на Землю. Я не человек сейчас и не могу им стать.

Он помотал рукой в воздухе. Багровые корочки отвалились. Роальд увидел чистую, целую кожу.

– Почему? – Голос Роальда сорвался на крик.

– Потому что вы не люди. Мой организм не хочет превращаться в человеческий рядом с вами. И возможно, – Ингвар скосил глаза на тяжелую кобуру на поясе временного координатора, – он и прав.

– Но… – Роальд вздрогнул. – Как же теперь…

На лице Ингвара появилась улыбка.

– Не стоит беспокоиться. На Станции я не останусь. Имитатору нет дороги к людям, пока он не человек… Карту, Роальд!

– Карту?

– Да. Какие еще поселения существуют на планете?

Роальд замотал головой:

– Никаких, Имитатор. Планета пуста… – Он заметил, как дрогнуло лицо Ингвара, и торопливо добавил: – Существует, конечно, с десяток незаконных поселений. Вы же знаете: искатели приключений, беглые преступники, парочки, ищущие в медовый месяц экзотики… Но я даже не предполагаю, где их искать…

– Я найду сам. – Непонятная тень пронеслась по лицу Ингвара. Отзвук нерожденной улыбки, отблеск не наставшего еще покоя.

– Я найду людей, Роальд, – повторил он. – А когда вернусь за иглоколом, помогу поставить на карту еще один значок. Мне кажется, вам следует помнить, что вы не одни на планете.

Какая сила может сохранить человека человеком в отравленном, источающем смерть аду? Каков он, отличительный признак человека?

…Большой зверь, спавший посреди инопланетного леса, свернувшись клубочком, словно одинокая бездомная собака, поднялся на ноги. Вскинул голову, вглядываясь во что-то видимое лишь ему одному, что-то должное привести его к цели.

Любовь.

…Белое пламя, неощутимо-призрачное, вставало впереди, заслоняя собой искорки звезд. Одинокий и чистый костер в багровой паутине джунглей. Огромный зверь бежал к горизонту, не отрывая от теплого света взгляда человеческих глаз.

Иногда рассказы пишутся долго, но чаще все-таки на одном дыхании, влет. Рассказ «Поезд в Теплый Край» писался именно так. Наверное, это самый страшный из написанных мной рассказов. Возможно, это самый лучший мой рассказ. Но я не мог раньше и не смогу сейчас объяснить, как и почему он был написан. Рассказ пришел сам, я лишь посредник между текстом и Вами. Посредник и наблюдатель. Меня там не было.

Только знаете, там было очень холодно…

Поезд в Теплый Край

1. Купе

– Идет дождь, – сказала жена. – Дождь…

Тихо, почти равнодушно. Она давно говорила таким тоном. С той минуты на пропахшем мазутом перроне, когда стало ясно – дети не успевают. И даже если они пробились на площадь между вокзалами – никакая сила не пронесет их сквозь клокочущий людской водоворот. Здесь, на узком пространстве между стенами, рельсами, оцепленными охраной поездами, все метались и метались не доставшие билета. Когда-то люди, теперь просто – остающиеся. Временами кто-нибудь, не то с отчаяния, не то в слепой вере в удачу, бросался к поездам: зелено-серым, теплым, несущим в себе движение и надежду… Били автоматные очереди, и толпа на мгновение отступала. Потом по вокзальному радио объявили, что пустят газ, но толпа словно не слышала, не понимала… Он втащил жену в тамбур, в очередной раз показал проводнице билеты. И они скрылись в келейном уюте четырехместного купе. Два места пустовали, и драгоценные билеты мятыми бумажками валялись на углу откидного столика. А за окном поезда уже бесновались, растирая слезящиеся глаза, оставшиеся. В неизбежные щели подтекал Си-Эс, и они с женой торопливо лили на носовые платки припасенную минералку, прикрывали лицо жалкими самодельными респираторами. А поезд уже тронулся, и последние автоматчики запрыгивали в отведенные им хвостовые вагоны. Толпа затихла – то ли газ подействовал, то ли осознала, что ничего не изменишь. И тогда со свинцово‑серого неба повалил крупный снег. Первый августовский снег…

– Ты спишь? – спросила жена. – Будешь чай?

Он кивнул, понимая, что должен взять грязные стаканы, сполоснуть их в туалете, в крошечной треугольной раковине. Пойти к проводнице, наполнить кипятком чайник – если окажется свободный, или стаканы – если будет кипяток. А потом осторожно сыпать заварку в чуть теплую воду и размешивать ее ложечкой, пытаясь придать чаю коричневый оттенок…

Жена молча взяла стаканы и вышла. Хлопнула защелкой дверь, и он остался один в купе. За окном действительно шел дождь. Мокли придорожные деревья и жалкие, с тусклыми огоньками в окнах домишки. Поезд шел медленно – наверное, приближался к разъезду… «Ничего, – подумал он. И сам испугался мыслей – они были холодными и скользкими, как дождевые плети за окном. – Ничего, это последний дождь. За поездом идет Зима. Большая Зима. Теперь будет лишь снег».

Где-то в глубине вагона звякнуло разбитое стекло. Захныкал ребенок. Послышался тонкий голос проводницы – она с кем-то ругалась. Несколько раз хлопнуло – то ли стреляли из пистолета, то ли дергали заклинившую дверь.

Он осторожно потянул вниз оконную раму. Ворвался воздух – холодный, прощально-влажный. И дождевые капли, быстрые, хлесткие, метящие в глаза. Он высунул голову, пытаясь разглядеть состав. Но увидел лишь длинный выгнутый сегмент поезда – скользящий по рельсам, убегающий от Зимы. «Почему они не взрывают пути? – подумал он. – Я бы непременно взрывал. Или так хорошо охраняют?» Он втянулся обратно в купе, взял со столика пачку сигарет, закурил. Экономить табак не было смысла – запасался с расчетом на сына. А тот остался. Опоздал… или не захотел? Он ведь знал истинную цену билетов… Какая разница. У них теперь всего с запасом.

Вошла жена с двумя стаканами, чистыми, но пустыми. Вяло сказала:

– Кипятка нет… Сходишь позже.

Он кивнул, досасывая мокрый окурок. Дым несло в купе.

– Что там, в коридоре?

– Разбили стекло, камнем. В первом купе, где майор с тремя женщинами.

Жена отвечала сухим, чуть раздраженным голосом. Словно докладывала на каком-то собрании.

– Майор стрелял? – Он закрыл окно и, запоздало испугавшись, натянул на него брезентовую штору.

– Да… Скоро станция. Там заменят стекло. Проводница обещала.

Поезд покачивало, купе судорожно дергалось на каждом стыке.

– Почему они не рвут рельсы?

Он лег на верхнюю полку, посмотрел на жену – та всегда спала на нижней, по ходу поезда. Сейчас она легла, даже не сняв туфли, на скомканном в ногах клетчатом пледе остались грязные следы.

– Потому что это не поможет, – неожиданно ответила жена. – Потому что ходят слухи о дополнительных эшелонах, которые вывезут всех. Каждый хочет на поезд в Теплый Край.

Он кивнул, принимая объяснение. И со страхом подумал, не навсегда ли жена превратилась в такую – спокойную, умную, рассудительную чужую женщину.

2. Станция

Поезд стоял уже полчаса. Временами гудел тепловоз, вагоны подергивались, но оставались на месте. Он пил остывший чай, пытался листать захваченную в дорогу книжку… Бесполезно. Тревога не проходила, и поезд оставался на месте. Жена делала вид, что спит. На всякий случай привык считать, что она лишь притворяется спящей.

Дверь приоткрылась, заглянула проводница. Как всегда, слегка пьяная и веселая. Наверное, ей тоже было непросто устроиться на поезд в Теплый Край.

– Проверка идет, – быстро сказала она. – Местная выдумка… Охрана решила не вмешиваться.

– Что проверяют-то? – с внезапным томительным предчувствием спросил он.

– Билеты. И наличие свободных мест. – Она посмотрела на две незастеленные полки так, словно впервые их увидела. – За сокрытие свободных мест высаживают из поезда.

– У нас есть билеты. На все четыре места, – зло, негодующе отозвалась со своей полки жена.

– Не важно. Должны быть и пассажиры. У вас два взрослых и два детских места. Выпутывайтесь.

– Дверь закрой! – крикнула жена. И повернулась к нему, молча, ожидающе. За окном уже не было дождевых струй. Кружилась какая-то скользкая белесая морось, пародия на снег, тот, настоящий, что уже трое суток догонял поезд.

– Я сейчас, – глухо сказал он. Сгреб со столика билеты – свой и два детских.

– Другого выхода нет? – с ноткой интереса спросила жена.

Он не ответил. Шагнул в коридор, осмотрелся. Все купе были закрыты, проверка еще не дошла до вагона. Из-за соседней двери тихо доносилась музыка. Глюк, почему-то решил он. И оборвал себя: какой, к черту, Глюк, ты никогда не разбирался в классике… Надо спешить.

Автоматчик в тамбуре выпустил его без вопросов, лишь мельком взглянул на билеты в руках. Маленькие оранжевые квадратики, пропуск в Теплый Край.

За редкой цепью автоматчиков, перемешанных с местными охранниками, в чужой форме, с незнакомым оружием – стояли люди. Совсем немного – видимо, допуск к вокзалу тоже был ограничен.

Он прошел вдоль поезда, невольно стараясь держаться ближе к автоматчикам. И увидел тех, кого искал: женщин с детьми. Стоявших обособленно, своей маленькой группой, еще более молчаливой и неподвижной, чем остальные.

Женщина в длинном теплом пальто молча смотрела, как он подходит. На черном меховом воротнике куртки лежали снежинки. Рядом, чем-то неуловимо копируя ее, стояли двое мальчишек в серых куртках-пуховиках.

– У меня два детских билета, – сказал он. – Два.

Женщины вокруг задвигались, и он снова повторил, чуть пятясь к солдатам:

– Два билета!

– Что? – спросила женщина в пальто. Не «сколько», а именно «что» – деньги давно утратили цену.

– Ничего, – ответил он, с удивлением отмечая восторг от собственного могущества. – Ничего не надо. Мои отстали… – Горло вдруг перехватило, и он замолчал. Потом добавил, тише: – Я их провезу.

Женщина смотрела ему в лицо. Потом спросила, и он поразился вопросу: она еще имела смелость чего-то требовать!

– Вы обещаете?

– Да. – Он оглянулся на поезд. – Быстрее, там билетный контроль.

– А, вот оно что… – с непонятным облегчением вздохнула женщина. И подтолкнула к нему мальчишек: – Идите.

Странно, они даже не прощались. Заранее, наверное, договорились, что делать в такой невозможной ситуации. Быстро шли за ним, мимо солдат с поднятым оружием, мимо чужих вагонов. В тамбуре он показал автоматчику три билета. Тот кивнул, словно уже и не помнил, что мужчина вышел из поезда один.

В купе было тепло. Или просто казалось, что тепло – после предзимней сырости вокзала. Дети стояли молча, и он заметил, что на плечах у них туго набитые зеленые рюкзачки.

– У нас есть продукты, – тихо сказал младший. Жена не ответила. Она рассматривала детей с брезгливым любопытством, словно уродливых морских рыб за стеклом аквариума. Они были чужими, они попали на поезд, не имея никаких прав. Просто потому, что имеющие право опоздали.

– Раздевайтесь и ложитесь на полки, – сказал он. – Если что, вы едете с нами от столицы. Мы – ваши родители. Ясно?

– Ясно, – сказал младший. Старший уже раздевался, стягивая слой за слоем теплую одежду. Пуховик, свитер, джемпер…

– Быстрее, – сказала жена.

По коридору уже шли – быстро, но заглядывая в каждую дверь. Щелчки отпираемых замков подступали все ближе. Дети затихли на полках.

– Возраст не тот, – тоскливо сказала жена. – Надо было выбрать постарше…

Дверь открылась, и в купе вошел офицер в незнакомой форме. Брезгливо поморщился, увидев слякоть на полу.

– Прогуливались? – протяжно спросил он. Не то спросил, не то обвинил… – Билеты.

Секунду он вертел в руках картонные квадратики. Потом молча повернулся и вышел. Щелкнула дверь следующего купе.

– Все? – тихо спросила жена. И вдруг совсем другим, жестким, тоном скомандовала:

– Одевайтесь! И выходите.

Он взял жену за руку, погладил. И тихо сказал:

– Могут быть еще проверки. Не все ли равно… Может, нам это зачтется, там…

Смешавшись, он замолчал. Где это «там»? На небе? Или в Теплом Краю?

Жена долго смотрела на него. Потом пожала плечами:

– Как знаешь.

И сказала молча ожидающим детям:

– Чтобы было тихо. У меня болит голова. Сидите, словно вас нет.

Старший хотел что-то ответить, посмотрел на младшего и промолчал. Младший кивнул – несколько раз подряд.

Поезд тронулся. А за стеклом уже падал снег – настоящий, густой, пушистый, зимний.

3. Накопитель

Они стояли вторые сутки. Из окна купе, если встать повыше и заглянуть над соседними поездами, были видны горы. Неправдоподобно высокие, с побеленными снегом вершинами и серыми тучами на перевалах.

– Некоторые идут пешком, – сказал майор. Он заглянул погреться – стекло в его купе так и не заменили. Впрочем, у майора был целый набор «утеплителей» – в обычных бутылках, во фляжках, даже в резиновых грелках. «Там это пригодится», – сообщил майор. Непонятно было лишь, довезет ли он до Теплого Края хоть грамм алкоголя. Сейчас он принес бутылку водки, и они потихоньку пили. Жена выпила полстакана и уснула. «Притворилась», – поправил он себя. А майор, нацеживая в стакан дозу, разъяснял:

– Туннель один, на столько поездов не рассчитан. Говорят, будут уплотнять пассажиров. Пусть попробуют…

Он щелкнул пальцами по кожаной кобуре с пистолетом.

– Я уже говорил с охраной. Последний вагон набит взрывчаткой, если что… Мы им устроим уплотнение. За все уже заплачено.

Залпом выпив, он тяжело помотал головой. Сказал:

– Скорей бы уж Теплый Край…

– А там хорошо? – вдруг спросил с верхней полки старший мальчик.

– Там тепло, – твердо ответил майор. – Там можно выжить.

Он встал, потянулся было за недопитой бутылкой, но махнул рукой и вышел. Жена тихо сказала вслед:

– Скотина пьяная… Полпоезда охраны – да еще и в пассажиры пролезли. Вся армия едет греться.

– Было бы хуже, если бы охраны оказалось меньше, – возразил муж. Выпитая водка принуждала вступиться за майора. – Нас бы выкинули из поезда.

Он полез на верхнюю полку. Лег, закрыл глаза. Тишина. Ни снега, ни дождя, ни ветра. И поезд словно умер… Он повернулся, глянул на мальчишек. Те сидели вдвоем на соседней полке и молча, сосредоточенно ели что-то из банки. Старший поймал его взгляд, неловко улыбнулся, спросил:

– Будете?

Он покачал головой. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Даже в Теплый Край… Он поймал себя на том, что впервые подумал о Теплом Крае без всякой торжественности, просто как о горной долине, где будет тепло даже во время Зимы.

В купе опять заглянул майор. Он казался пьянее, но говорил твердо:

– Разобрались наконец… В каждый поезд посадят половину местных. А половина наших останется здесь. Охрана согласилась…

Майор посмотрел на детей и с ноткой участия спросил:

– Что будете делать? Отправите детей? Мне поручили разобраться с нашим вагоном. Я пригляжу за ними, если что…

Муж молчал. А младший мальчик вдруг стал укладывать разбросанные на полке вещи в рюкзачок.

– Это не наши дети, – твердо сказала жена. – Случайные. И билеты не их.

– А… – протянул майор. – Тогда проще. В соседнем купе трое своих. Вот визгу будет… – И предупредил: – Через двадцать минут поезд тронется.

Дети молча одевались.

– Я выйду гляну, как там… – неуверенно сказал муж.

Он взял со столика билеты детей и порвал их. Розовые клочки закружились, падая на пол.

– Розовый снег, – неожиданно изрек майор. Схватился за косяк и вышел в коридор. Там уже суетились автоматчики, сортируя пассажиров.

– Я выйду, – повторил муж и натянул куртку.

– Не донкихотствуй, – спокойно сказала жена. – Их пристроят. Красный Крест, церковь. Говорят, здесь тоже можно выжить. Главное – прокормиться, а морозы будут слабыми.

Он не ответил. Пошел вслед за словно не замечающими его детьми, увертываясь от снующих по коридору людей.

Снаружи было холодно. Лужи на перронах затягивала ледяная корка. Один поезд уже тронулся, и возле крошечного вокзала стояла растерянная, обомлевшая толпа. Некоторые еще сжимали в руках билеты.

Он шел вслед за детьми, все порываясь окликнуть их, но понимая, что это ни к чему. Он даже не знал, как их звать. Двадцать минут… Какой здесь, к черту, Красный Крест? Какая церковь?

К детям вдруг подошла женщина: рослая, уверенная, чем-то похожая на их мать. Что-то спросила, дети ответили. Женщина посмотрела на них задумчиво, оценивающе… Сказала, и мужчина расслышал:

– Ладно, место еще есть. Пойдемте.

Он догнал ее, взял за руку. Женщина резко обернулась, опустив одну руку в карман куртки.

– Куда вы их?

– В приют.

Глаза у женщины были внимательные, цепкие.

– Предупреждаю, взрослых мы не берем. Только детей. Отпустите.

– У меня билет, я и не прошу… С ними все будет нормально?

– Да.

Дети смотрели на него. Младший негромко сказал:

– Спасибо. Вы езжайте.

Он стоял и смотрел, как они уходят вслед за женщиной. К маленькому автобусу, набитому людьми. Там были только дети и женщины, впрочем, женщин совсем мало.

Рядом прошел солдат с автоматом. Форма опять была незнакомая, чужая. Мужчина нерешительно спросил:

– Скажите…

На него повернулся автоматный ствол. Солдат ждал.

– Этот приют, куда забирают детей… Кем он организован?

– Здесь нет приютов, – ответил солдат. Отвернул автомат в сторону. Продолжил почти дружелюбно: – Нет. Мы здесь стояли месяц, завтра отправка. Приютов нет.

– Но она сказала, – торопливо начал мужчина.

– Приютов нет. Только предприимчивые местные жители. Говорят, что морозы будут слабыми, главное – запастись продовольствием.

Солдат погладил оружие рукой в шерстяной перчатке. Добавил:

– Стрелять бы надо, но приказа нет… Да и не перестреляешь всех.

Мужчина побежал. Сначала медленно, потом все быстрее. Было холодно. Зима уже пришла сюда, раньше снега, раньше морозов.

Он догнал женщину у автобуса. Она вела детей, крепко держа их за руки. Мужчина толкнул ее в спину, женщина качнулась. Он вырвал детские руки, потянул к себе.

Женщина повернулась и достала из кармана пистолет. Маленький, не страшный на вид. Мужчина не разбирался в оружии.

– Уходите! – жестко сказала она. – Или я вас застрелю. Дети уже наши.

– Нет, – хрипло сказал мужчина. Оглянулся, ища поддержки. И увидел, что солдат по-прежнему стоит на перроне, поглаживая автомат. – Не посмеете, – уже спокойнее продолжил он. – Вас пристрелят тоже.

Он повернулся и повел детей от набитого автобуса. Вслед ему тихо, грязно ругались. Но выстрелов не было.

Сразу несколько поездов тронулись с места. У вагонов началась давка. Солдаты не стреляли, они лишь распихивали остающихся прикладами. Кажется, пошел и его поезд. Но это уже было не важно.

4. Перевал

Вначале они обходили мертвых – тех, кто упал сам и кого убили по дороге. Дети пугались, а его мутило от тошнотворного запаха. Его вообще стало мутить от запаха мяса – даже консервированного, сделанного давным-давно, когда о приходе Зимы еще не знали.

Потом они шли прямо. Мертвых стало меньше, а холод не давал телам разлагаться. К тому же дети перестали бояться трупов, да и сил у них стало меньше.

Однажды на привале старший мальчик спросил:

– А золото правда пригодилось?

– Да, – ответил мужчина. – Не знаю, почему его еще ценят…

Золото было зашито в детские куртки. Кольца, кулоны, цепочки, браслет с солнечно-желтыми топазами… Они сказали про золото, когда он пытался обменять свою куртку на сухари – только на сухари или рыбные консервы. Мяса на вокзальном рынке было много, и стоило оно дешево.

Куртку удалось сохранить, только поэтому он еще был жив. В горах оказалось очень холодно, а спать приходилось на еловом лапнике. Спальник или палатку купить было невозможно. Ни за какие деньги или ценности. Зато он купил сухарей, и консервов, и теплые шапки из собачьего меха, и пистолет – настоящее мужское оружие «магнум». Десяток патронов он расстрелял по дороге, учась прицеливаться и гасить мощную, тягучую отдачу. Это оказалось неожиданно легко. Вторую обойму мужчина выпустил по каменистому склону, откуда в них стреляли из дробовика. Они слышали крик, и выстрелы прекратились. Но проверять они не стали.

Третья, последняя обойма ждала своей очереди. Почему-то мужчина думал, что она пригодится.

Когда добрались до снегов, стало совсем трудно. Это был обычный горный снег, а не ледяной шлейф крадущейся по пятам Зимы. Но все равно идти стало гораздо труднее. Мужчина стал чаще сверяться с картой. Перевал, за которым открывался спуск в Теплый Край, был совсем рядом, и только это придавало сил.

Топливо для костра найти было почти невозможно, наверное, все сожгли идущие перед ними. Однажды они легли спать без костра, и на следующее утро старший мальчик не смог встать. Он не кашлял, и жара у него не было. Но подняться он не смог.

Перевал был уже перед ними, затянутый облачным туманом. Мужчина взял старшего на руки и пошел вперед. Младший шел следом, и мужчина рассеянно думал о том, что надо оборачиваться, проверять, не отстал ли ребенок… Но так и не решился проверить. Двоих он унести не мог, пришлось бы выбирать. А больше всего на свете он ненавидел, когда перед ним вставал выбор.

Он шел в тумане, и порой ему казалось, что за спиной слышатся шаги, порой – что шаги исчезли. Мальчик на руках у него изредка открывал глаза. Ему казалось, что он идет уже много часов подряд, но разум холодно опровергал чувства. Он просто не смог бы долго идти со своей ношей.

Когда идти стало легче, он сразу понял, что движется под уклон. Туман вокруг начал редеть неожиданно быстро, над головой проявился вначале мутный, а потом ослепительно яркий, чистый диск солнца. Он сел на снег – мягкий, рассыпчатый, и положил голову старшего на колени. Мальчик уже не открывал глаз, но, кажется, был жив. Потом он услышал позади слабые, вязнущие шаги, и младший сел рядом. Туман разрывался на полосы и таял.

5. Теплый Край

Когда туман рассеялся и все стало видно, младший мальчик спросил:

– Это Теплый Край?

– Да, – сказал мужчина и стал рыться в карманах негнущимися пальцами. Вначале он нашел спички, потом сигареты, а после этого понял, что и то и другое промокло. Тогда он просто устроился поудобнее и стал смотреть.

Склон уходил вниз – вначале полого, затем все более круто. Далеко внизу, ярко-зеленая, цветущая, даже на вид теплая, раскинулась долина. Теплый Край. Там лежал маленький городок, и длинные, блестящие стеклом ряды теплиц, и серые бетонные купола складов. Это действительно был Теплый Край. Маленький, тысяч на десять-двадцать человек, Теплый Край.

Над городком кружил вертолет – ярко раскрашенный, нарядный. Мужчина удивился этому, но потом понял, что здесь камуфляж не нужен.

Туннель, через который шли в Теплый Край поезда, выходил из гор перед глубоким ущельем. Через него был перекинут мост – когда-то длинный и красивый, а сейчас уродливо взорванный посередине. Из туннеля как раз выходил очередной поезд. На остатках моста он начал сбавлять ход, но было уже поздно. Вначале тепловоз, а за ним и вагоны зеленой железной змеей заструились в ущелье. Там, на дне, пронизанная струями горной реки, громоздилась куча мятого, горелого железа. Вагоны сыпались на нее, но звука на таком расстоянии почти не было слышно. Только легкие похлопывания, похожие на вялые аплодисменты.

Мужчина посмотрел на младшего мальчика. Тот не видел, как падает поезд. Он смотрел на вертолет, который медленно летел вверх над склоном, ведущим к Теплому Краю. Ниже по склону было множество темных точек – те, кто шел впереди. Некоторые махали вертолету руками, некоторые начинали бегать, некоторые оставались неподвижными. Вертолет на мгновение зависал над ними, доносилось слабое постукивание. Потом вертолет летел дальше. Движение его словно приводило человеческие фигурки к общему знаменателю: они успокаивались и замирали.

– Вертолет отвезет нас в Теплый Край? – спросил младший мальчик.

Мужчина кивнул:

– Да, конечно. В Теплый Край. Ты лучше ляг и поспи, он не скоро до нас доберется.

Мальчик подполз к неподвижному брату, лег ему на живот. Он действительно хотел спать, он замерз и устал, когда шел за мужчиной. Он много раз окликал его, просил подождать, но тот не слышал… Мальчик закрыл глаза. Далеко внизу пели вертолетные винты.

– У нас получилось куда интереснее, чем на поезде, – сказал мальчик, засыпая.

Мужчина с удивлением посмотрел на него. Потом на ущелье, куда вываливался очередной поезд.

– Да, – согласился он. – Интереснее.

«Магнум», такой большой и тяжелый, казался игрушкой при взгляде на подлетающий вертолет. Но мужчина все-таки держал его в руках.

Так было интереснее.

Фантастика – это в значительной мере уход из реального мира. Развлечение, отдых, релаксация. Человек берет в руки книгу не только для того, чтобы поразмыслить о серьезных вещах, порой ему хочется просто забыть о своих проблемах. Фантастика честно отрабатывает эту роль, иногда – даже слишком честно. И тогда появляются те, для которых книжные миры – ярче реального, а придуманные автором персонажи – более живые, чем люди вокруг.

Большое искушение – уйти в выдуманный мир, даже если тебя ожидает Конец Легенды. Знаю по себе, ведь каждая написанная книга – это маленькое бегство из реальности. И с этим ничего не поделать, каждый писатель, вольно или невольно, становится Проводником Отсюда.

Я лишь хочу, чтобы мои читатели всегда возвращались обратно.

Проводник Отсюда

В этом городе нет ничего достойного ненависти. Я подумал об этом, но мысль вышла вялой и неубедительной. Чушь. При чем здесь достоинство – я ненавижу его.

Последний раз пройдя по квартире, я встал у окна. Ночь. Темнота. Светящееся окно напротив – оно светится всегда. Каждую ночь, блуждая в бетонной однокомнатной клетке, я вижу неяркий свет за плотно задернутыми шторами. И никакого движения. Наверное, там просто живет человек, боящийся темноты.

Я ее не боюсь.

Вещи были собраны еще с утра. Рюкзак – маленький, но тяжелый. И спортивная сумка на ремне, набитая едой, одеждой и тем, что могло понадобиться в первую очередь.

Присев на любимый стул, отреставрированный когда-то в порыве энтузиазма, я оглядел квартиру. Стены, залепленные золотистыми обоями. Бежевый ковер на полу. Маленький телевизор на столике у окна. Кровать, книжные полки, гардероб. Знакомым у меня нравилось.

Говорят, очень уютно…

Я плюнул на пол. Пускай в этих восемнадцати квадратных метрах будет уютно кому-нибудь другому. Молодой семье с парочкой детей, например.

Плевок на полу смотрелся по-идиотски. Я вдруг подумал, что ничего более театрального совершить не мог, и торопливо затер плевок подошвой. Тоже театрально…

Чушь. Что бы я сейчас ни делал, все станет глупым и фальшивым. И кормление рыбок в маленьком аквариуме, и битье посуды на кухне… Рыбок, честно говоря, стоило отдать соседям.

Вытянув ноги, я расположился поудобнее. Ждать можно долго – мне сказали только, что Проводник придет ночью. Точное время в таких случаях не переспрашивают.

Вспоминать, чего стоил мне выход на Проводника, не хотелось. Так не вспоминают процесс получения бесплатной государственной квартиры. Гадко, муторно и тяжко. Но я вынес то, что удается немногим. Я вышел на Проводника. Настоящего, неподдельного Проводника Отсюда.

Вначале было двое фальшивых Проводников. Надо отдать им должное – специалистов высокой квалификации… Увы, лишь в выколачивании денег из клиента. Потом я вышел на самую настоящую цепочку – вернее, на конец ее. Человек, чей родственник воспользовался услугами Проводника, рассказал мне все, что знал. Бесплатно, может, просто из желания лишний раз поведать занятную историю. Многие сочли бы ее бредом. Но я уже научился отличать правду от лжи.

Есть в историях о Проводнике детали, которые выделяют их из массы мистической чуши. Во‑первых – они не похожи друг на друга. Летающие тарелки никогда не принимают форму кастрюли, снежный человек не забредает на равнины, экстрасенсы важно рассуждают о вампирах и донорах биополя. Каждая устоявшаяся ложь боится нарушить свои рамки. О Проводнике можно было услышать все, что угодно. Имя, внешность, обстоятельства прихода, мир, куда он уводил… Во‑вторых, я никогда не встречал человека, верящего в Проводника. Миллионы лечатся у экстрасенсов, тысячи наблюдают летающие тарелки, сотни ловят йети. Никто из повторяющих истории о Проводнике в него не верил. Говорили о друзьях и знакомых, которые – вот простаки – верили в него. Я искал – но цепочка тянулась все дальше, пока не кончалась на человеке, который, по всеобщему мнению, верил в Проводника – но, вот беда, куда-то уехал.

Но в этот раз я ухватился за цепочку. Выявлял звенья: тех, кто видел уход Отсюда, тех, кто знал окружение Проводника, тех, кто имел с ним связь. И настал миг, когда Последнее Звено цепочки пересчитало купюры и вялым голосом произнесло:

– Проводник придет к вам в ночь с понедельника на вторник. Его любимая ночь, кстати…

– Я могу быть в этом уверен? – спросил я, цепенея от собственной наглости. – Вы отвечаете за… сроки?

Последнее Звено в цепочке подняло на меня мутные глаза. И тихо ответило:

– Можете быть абсолютно уверены. Я повторяю слова Проводника.

В мутных глазах был страх. Не передо мной – удачливым, но не более – клиентом Проводника. Пара каменнолицых громил в соседней комнате гарантировала мою вежливость.

– И что он обещал за обман? – поинтересовался я, чувствуя, что останусь безнаказанным.

– Смерть, – очень спокойно ответило Последнее Звено. – Не беспокойтесь, он придет к вам.

– Как он выглядит? – спросил я, стараясь не замечать появившуюся охрану. Телепатически их вызвали, что ли?

– Как угодно, – без тени иронии ответило Последнее Звено. – Проводите клиента, ребята. Все в порядке.

И я ушел из резиденции Последнего Звена в сопровождении вежливых, воспитанных убийц…

То, каким оказался путь к Проводнику, меня не смущало. Самое темное место – под светильником. Чем больше Храм, тем многочисленнее юродивые у входа. То, что Проводник держит в страхе свое окружение, было куда важнее повадок этого окружения.

Мне оставалось три дня – дни абсолютной свободы. То, кем я был и как вел себя раньше, уже не имело значения. Безликие тени телохранителей Последнего Звена следовали за мной в почтительном отдалении. Я мог пьянствовать и устраивать оргии, делать долги и осквернять могилы. Безликая охрана вытащила бы меня из любой передряги. Я должен был присутствовать в своем доме в ночь с понедельника на вторник. Этого потребовал Проводник – прощающий облепившей его дряни все, кроме прямого обмана.

Я не пустился в загул. Полдня заняло писание прощальных писем – всем, кто оставался мне дорог. Их оказалось на удивление много – вот только рядом почему-то не было никого. Друзья исчезали из моей жизни и моего города так постепенно, что я не смог этого осознать.

Сутки ушли на прощание с девушкой – той, что чаще других бывала в моем доме. Полдня – торопливые, словно срок уже истекал, сборы. А потом я просто валялся на кровати, курил, слушал старые магнитофонные записи… Мне стало не по себе, и я всерьез задумался об отзыве заказа. Это несложно, один телефонный звонок – и окружение Проводника начисто забудет мое имя. Но повторно к ним лучше не обращаться.

Прогулка по городу и короткий просмотр теленовостей привели меня в чувство. Теперь я просто ждал – ждал Проводника, который не мог не явиться…

Темнота за окном сгустилась до предела и замерла, словно остановленная тусклым звездным светом. Сегодня новолуние – случайно или нет? Говорят, Проводник работает ежедневно… еженощно… Значит, на фазы Луны и прочую астрологическую чушь ему… Проводнику… наплевать…

Я дернулся и поднялся со стула. Надо заварить кофе. Окунуть лицо в холодную воду. И ждать дальше.

Звякнуло.

Обернувшись – сон исчез мгновенно, – я уставился в окно. Стекло перечеркивала змеистая трещина. Со двора бросили камнем – несильно, но прицельно.

Открывая окно, я чувствовал, как взмокли и похолодели ладони. Смешно… Никогда не считал себя неврастеником.

Он стоял во дворе – на асфальтовом пятачке между черными квадратами домов. Темный силуэт, запрокинувший голову, вглядывающийся в меня сквозь ночь.

– Спускайся, – негромко сказал Проводник. В тишине голос был отчетлив и равнодушен. И не вызывал никаких сомнений. Только Проводник мог прийти в эту ночь.

– Сейчас, – так же тихо ответил я. – Минутку…

– Спускайся, – повторил Проводник. – Вниз. Никаких лестниц. Можешь найти веревку. Даю тебе восемь минут.

Вот теперь мне стало страшно. Я понял, чего он хотел. Об этом говорилось во всех историях – правдивых и лживых, без разницы. Преодолеть страх, доказать, что действительно должен уйти… А я‑то думал, что моим испытанием станет ночь. Я не боюсь темноты! Не боюсь призрачных теней, тень – это просто изнанка света.

Боюсь высоты.

– Спускайся, – равнодушно сказал Проводник. – Семь минут.

Веревка была скользкой и не могла быть иной. Нейлон. У меня не нашлось времени навязывать на ней узлы… Я болтался на уровне второго этажа, вцепившись в ненадежную раскачивающуюся нить. Второй этаж, чушь… Кто не прыгал в детстве с балкона второго этажа, доказывая свою смелость друзьям и себе самому?

Я, например, не прыгал…

Пальцы ослабли, и я заскользил вниз, обжигая ладони, тщетно пытаясь затормозить. Асфальт радостно ударил по ногам, я присел, не выпуская предательской веревки.

– Одна минута, – сказал Проводник. – Успел. Теперь успокойся, все в порядке. Больше испытаний не будет.

Рюкзак оттягивал плечи, сумка валялась рядом. Хорошо, что я перелил коньяк в солдатскую фляжку. Как чувствовал. Подняв сумку, я перекинул ее через плечо. И посмотрел на Проводника – благо он стоял рядом.

Наверное, неподготовленный мог сойти с ума от этого зрелища. Проводник менялся. Его лицо колебалось, словно лист под порывами ветра. Он становился то выше, то ниже; одежда его за несколько секунд проскакивала все цвета радуги и превращалась в зыбкую тень. Конечно, Проводник не был человеком, я знал это. Но таких реальных доказательств не ожидал.

– Ты очень странный, – сказал Проводник. – Сам не понимаешь, что тебе нужно. Закрой глаза и успокойся.

– Ты исчезнешь, – прошептал я. – Боюсь.

– Не исчезну, – почти ласково, голосом, пришедшим из детства, ответил Проводник. – Ты ведь выдержал… почему-то. Закрой глаза.

Опустившись на колени, я закрыл глаза. Хорошо, Проводник. Как прикажешь. Я слишком долго шел к тебе. Слишком долго учился верить в тебя. Я ненавижу свой город. В нем нет никого, кого можно любить. Если ты исчезнешь… я просто умру, наверное. В уюте бетонной квартиры. В окружении любимых вещей – они не люди, они не могут любить в ответ. Пойми меня, Проводник, даже если я сам себя не понимаю. Подскажи, что мне нужно. Найди дорогу Отсюда… Ты можешь, я знаю. Я верю. Больше, чем Господу Богу, больше, чем господину президенту. Больше, чем друзьям, которые слишком далеко. Ты моя боль и радость, ты моя надежда и безверие. Я шел к тебе через презрение и насмешки, вежливых подонков и злых неудачников. Меня не пьянил спирт и не отрезвлял кофе. Я смеялся и плакал, был плохим и хорошим. Я читал книги о потустороннем мире и разноцветные сборнички фантастики.

Я шел к тебе, Проводник. Приди же и ты ко мне.

– Вставай, – тихо произнес Проводник. – Все в порядке.

Я открыл глаза. Он не исчез, он сидел передо мной. Почти молодой, коротко подстриженный, с усталым, измученным лицом. Мой двойник. Я сам.

Проводник…

– Лучший облик, который я смог использовать, – спокойно разъяснил он. – Ты не веришь никому, разве что самому себе. Такие, как ты, обычно находят дорогу сами.

– Я не настолько находчив, – ответил я, глядя в мутное зеркало его лица. – Мне нужна помощь.

Проводник кивнул. И посмотрел на снаряжение – рюкзак и сумку.

– Один человек – один груз, – с ноткой сочувствия сказал он. – Выбирай, что тебе важнее.

– Я переложу…

– Нет.

Я молча смотрел на туго набитый рюкзак. Потом спросил:

– Ты знаешь, что там?

Проводник кивнул.

– Что мне выбрать? Что оставить?

Ответа не было. Проводник поднялся и медленно пошел по улице. Странно – ни машин, ни припозднившихся компаний. Пустая улица, темные окна…

Подхватив сумку, я побежал следом. Рюкзак остался лежать на асфальте – ценности, способные пригодиться в любом мире, справочники и семена растений, маленькая пачка фотографий. Кому-то повезет.

Проводник шел по улице – моей собственной расхлябанной походкой, в моей собственной одежде – комбинезоне защитного цвета, таком нелепом среди серого городского бетона. Я семенил за ним, как наказанный ребенок за строгим отцом, не решаясь отвести взгляд от болтающейся на плече Проводника спортивной сумки. Ее не было раньше. А есть ли она на самом деле? И реален ли Проводник?

– Вполне реален, – ответил моим мыслям Проводник. – Можешь потрогать. Если хочешь, я даже дам тебе подзатыльник.

Он обернулся, улыбаясь моей улыбкой. И рассмеялся – как неприятно звучит собственный смех, услышанный со стороны.

– Кто ты?

– Проводник.

– Я не о том. Это твоя роль – а кто ты на деле?

– Не знаю. Я был всегда. Для тех, кто хочет уйти, для тех, кто не может ждать. Сотни, тысячи лет. Богом, ангелом, дьяволом, магом, шаманом, инопланетным пришельцем, существом из параллельного мира. Тем, в кого верили. Я появлялся, когда чувствовал потребность в себе. Я провожал людей в любой мир. Видел рай и ад, марсианские каналы и обратную сторону Луны. Мне все равно, куда провожать. Это не просто роль, это моя сущность.

– И ты всем это говорил?

– Всем, кто спрашивал. Были молчаливые, не задающие вопросов, встречались болтуны, не нуждавшиеся в ответах. Были легковерные и дотошные. Почти все знали, что им нужно. Некоторые, как и ты, не могли решиться на что-то одно.

– И куда же ты меня ведешь?

– Не веду – провожаю. Ты решаешь сам.

Дальше мы шли молча. Я постепенно успокаивался. Медленно, словно отогреваясь под осенним солнцем после холодной воды «бархатного сезона». С Проводником было очень легко – не приходилось замедлять или ускорять шаги, подстраиваться под его ритм. Он был мной.

– Город как мертвый, – сказал я, когда молчание переросло в тишину.

– Он мертв.

– Это ты так сделал?

– Нет. Ведешь ты, а не я. Эти улицы могли быть заполнены людьми. Если бы ты умел их ненавидеть… или любить.

– Я умел.

– Знаю. Когда-то умел. Помнишь этот дом?

Я вздрогнул и остановился. Старый дом в центре, на углу улиц, столько лет уже носящих другие названия. Третий этаж, крошечный балкон…

– Она давно не живет здесь, – со странной, неожиданной злостью ответил я.

– Неправда. Пока ты со мной – она здесь.

Окно на третьем этаже засветилось. Слабым светом настольной лампы в абажуре из зеленого стекла. Я посмотрел на эмалированную табличку на стене – номер был прежним. И название улицы прежним. А где-то неподалеку застучал на рельсах спешащий в парк трамвай.

– Ты можешь подняться, – сказал Проводник. Голос был вкрадчив и ласков, скользок и холоден, как змеиная шкура. – Она там. И снова будет тот год. Все можно повторить, все переиграть. Входи в подъезд…

Я сделал шаг – как загипнотизированный, как приговоренный. Темный провал подъезда. Выщербленные ступеньки.

Черный кот на диване, старый телефон на столе… Кофе из чайных кружек. Коньяк за четырнадцать пятьдесят… Будет теплая осень.

И холодный декабрь.

Стук трамвая затих. Окно медленно угасло. Буквы на табличке задергались, складываясь в чужое слово.

– Пошли, Проводник. Ты слишком легко хочешь отделаться. Я не играю в проигранные игры.

– Просто ты нашел меня слишком поздно, – неожиданно возразил Проводник. – Пару лет назад…

– Значит, я не хотел тебя найти пару лет назад. Идем.

Мы шли, и улицы бесплотными тенями скользили вокруг. Проводник повесил сумку на другое плечо. И сказал – то ли жалуясь, то ли просто обижаясь:

– С тобой очень трудно. Ты никак не решишь.

– Это твоя сущность – провожать, – злорадно ответил я. – Терпи.

– Может быть, тебе помочь? – Проводник обернулся. И я вдруг понял – его лицо уже не похоже на мое. Кто-то изменился. Он или я?

– Помоги.

– Хочешь Верну? Счастливую Верну, где все так, как должно быть? Очень просто – ты отдашь мне все деньги, всю мелочь из карманов, а я вручу билет…

– Там слишком хорошо для меня, Проводник.

– Понимаю. Тогда настоящий мир – Земля лишь его тень…

– Та самая, которую обычно зовут Отражением?

– Да. Интересный мир, красочный и волнующий. Разнообразный…

На Проводнике теперь был плащ – черный с серебристым, заколотый серебряной розой. На поясе – тяжелая шпага. Лицо осталось молодым, но глаза оказались старыми, тускло-зелеными, пронзительными.

– Извини, Корвин, – сказал я. Мне действительно было жаль – нестерпимо, до дрожи в руках – отказываться. – Для меня слишком реальна Земля, твой мир окажется ее тенью.

– Уверен?

Над городом поплыли светящиеся лиловые облака.

Асфальт под ногами превратился в утоптанную землю. В дощатую мостовую. В полотно голубых искр.

Мимо проскакал всадник на угольно-черной лошади.

– Уверен, – ответил я. – Чуть раньше – не знаю. Уверен.

– Жаль…

Черное с серебром упало с его плеч. Облака угасли. Вновь подступила ночь.

Проводник словно съежился, стал меньше ростом. Теперь это был просто мальчишка лет двенадцати. Я улыбнулся, и он опустил глаза. Но все же спросил, виновато и с робкой надеждой:

– Может, ты тоскуешь по детству? Хочешь, я отведу тебя? К поезду до станции «Мост»… Или…

– Нет. Слишком поздно. Я не нуждаюсь в защите – и не умею защищать. К тому же я боюсь высоты. Извини.

Проводник не стал выше ростом. Но и мальчишкой он больше не был. Так… не взрослый и не ребенок… полурослик.

– Есть вещи куда страшнее высоты, – хмуро сказал он. – Пещеры Мории…

Я присел перед хоббитом на колени. И ласково сказал:

– Знаешь, я очень тебя любил. И твой мир всегда был для меня настоящим.

Проводник расслабился:

– Пойдем, это совсем близко. Я хорошо знаю дорогу.

– В этом-то вся и беда, Проводник. Ты уже слишком многих туда увел. Я боюсь, что мне не хватит места… и уж точно не найдется еще одного Кольца.

Он снова стал мной – Проводник Отсюда. Только еще более усталый, чем раньше.

– Тогда думай сам. Я не стану больше перебирать варианты. Решай – у тебя целая ночь.

– Она скоро кончится, – сказал я. Мне стало страшно.

– Не волнуйся. Со мной ночь может длиться вечно.

– А ты не боишься провожать меня целую вечность?

– Для меня нет времени. Оно существует для тебя – ты устанешь и захочешь остановиться. Захочешь спать, в конце концов.

– Идем.

Улицы вновь кружили вокруг. Словно мы перебирали ногами, а дома торопливо ползли мимо.

– Мы идем к вокзалу, – вдруг понял я. – Все-таки хочешь усадить меня на поезд?

– Нет. Это ты хочешь туда прийти. Тебе нужен символ, этикетка, образ дороги.

– Я просто хочу выпить кофе, – хмуро возразил я.

Буфет был пуст. Грязный пол, залитые чем-то столики. Проводник подошел к стойке – мне показалось, что на мгновение за ней возникла бесформенная тень буфетчицы, – и вернулся с двумя гранеными стаканами.

– Я заплатил, – мимоходом сказал он. – Кофе натуральный, молотый.

Я недоверчиво принюхался. Кофе, настоящий. В вокзальном буфете. Хотя чему удивляться, идя с Проводником?

– А нормальные чашечки нельзя было взять?

Проводник пожал плечами:

– Мы же не в ресторане… Достать через Тени?

– Не надо. – Я глотнул кофе, в меру горячий и слегка сладкий. Как положено. – Не трави душу, Проводник. Я хотел бы туда уйти, но не могу. Будем считать, что янтарь – не мой камень.

– Эмбер… – тихо прошептал Проводник. – Я часто провожал туда… последнее время.

Он явно не собирался пить свой кофе. Я молча забрал у него стакан, выпил залпом, как водку, как горькое лекарство.

– Это ненадолго тебя взбодрит, – с жалостью сказал Проводник. – Решай быстрее. Ищи.

– Пойдем, Проводник. Поищем вместе.

Город давно уже кончился, а ночь все длилась. Мы шли по горной дороге, извилистой и крутой. За спиной упавшим на землю сгустком тьмы притаился город.

– Я показал все, что знал, – прошептал Проводник. Теперь он шел следом, понурившийся и жалкий, утративший всякое сходство со мной. – Ты видел счастливые миры, ты видел страшные. Тебе нравилось… иногда. Остановись, сделай выбор.

Ноги болели. Я боялся даже подумать, сколько километров мы прошли за ночь. Боялся взглянуть на часы и узнать, сколько уже длится ночь.

– Тебе хочется спать, – сказал Проводник. Голос был неожиданно тонким, и я обернулся. За мной брела девушка в потрепанных джинсах и мятой клетчатой рубашке. Со светлыми волосами, разбросанными по плечам. С моей сумкой в руке.

– А это еще зачем? – устало спросил я.

Проводник лениво махнула рукой:

– Какая разница? Давай отдохнем.

Мы уселись прямо на дороге, на теплом шершавом бетоне. Я достал сигареты, не спрашивая, раскурил пару, протянул одну Проводнику. И замер, разглядывая ее лицо в тусклом свете зажигалки. Язычок пламени дрожал между нами, бросаясь от ее лица к моему и обратно. То ли в такт дыханию, то ли в пересечении взглядов.

– Всегда хотел встретиться с такой девушкой, верно? – спросила Проводник. – Она будет ждать тебя. Здесь или в другом городе. Где захочешь.

Я любовался ею. Молча, сосредоточенно. Нет, не было в ее лице идеальности. Не каждый обернулся бы вслед. Эту девушку должен был любить я.

– Очень надеялся, что у тебя хватит ума не предлагать это, – сказал я. И понял, что голос дрожит. – Есть то, чего нельзя просить или искать. Можно лишь ждать… Зря ты это сделал… Зачем?

Я снова сидел лицом к лицу со своим отражением. Проводник вздохнул:

– Мне было жалко тебя… Но я предложу еще. Хочешь стать таким же, как я? Проводником. Вечным Проводником Отсюда?

– Нет. По-моему, ты уже понял, чего я хочу.

Проводник кивнул. Положил на колени сумку. И печально сказал:

– Да, понял. Сразу. Но тебе понадобилась ночь – очень долгая ночь, чтобы понять самому.

– Да! – Я засмеялся, понимая, как не нужен сейчас смех. – Мне нужна очень долгая ночь, Проводник. Вечный покой. Тишина. Ты пришел слишком поздно, чтобы привести меня куда-то. Я способен лишь уйти.

– Но не всем для этого нужен проводник.

– Они верят в покой и тишину. А я боюсь, что их может не оказаться там.

– Я помогу тебе, – сказал он. – Сейчас… Это несложно.

Он опять изменился. Неуловимо для глаз – да и слишком темно было вокруг. Но я знал, кем он теперь стал.

– Это всего лишь оболочка, – прошептал я, потому что теперь мне стало совсем грустно. – И все равно – не смей!

– Тебе не будет больно, – сказал Проводник. А может – и не он сам. Желтая змейка скользнула с его тонкого запястья и заструилась ко мне по асфальту. Малыш с волосами цвета спелой пшеницы смотрел на меня глазами Проводника. – Я знаю, все случится очень быстро. Она унесет тебя дальше, чем смог бы увести я…

– Какой из тебя, к чертовой матери, Маленький Принц, – прошипел я. И ударил каблуком по змейке, чей укус убивает в полминуты. Наверное, она непривычно чувствовала себя на дороге. Ей нужен был мягкий песок пустыни – для быстрого рывка, для маскировки. – Мы пришли к началу конца, Проводник. Сбрасывай этот облик! Не смей в нем оставаться!

Встав лицом друг к другу, мы положили руки на сумки. Одинаковым движением раздернули «молнии» застежек. Сдвинули мягкую шерсть свитеров. И взялись за теплый металл.

– Ты знаешь, чего я хочу, Проводник. И знаешь свой долг – вести меня до конца.

Я рассмеялся:

– Провожай меня в никуда, Проводник! В долгую ночь, в вечный покой. Я подарю тебе отдых – ты заслужил его за тысячи лет. Провожай!

– Но почему? – Его голос охрип, как у меня при страхе и волнении. – Зачем тебе я? За что?

– А ты не понимаешь?

Он знал. Проводник понимал все – он снова был мной. Но я говорил – для самого себя:

– За что? За все, Проводник. За то, что ты есть. За слухи и разговоры. За веру в то, что можно уйти Отсюда. За всех, кого ты увел. За всех, чьи маски надел, за всех, чьи мысли украл. За меня.

Он пятился, а я шел, отжимая его к обочине, к обрыву, под которым лежал мертвый город. Пистолет был в моей руке, но это не играло никакой роли. Проводника не убьет падение или пуля. Его нельзя убить – он не человек. Его можно лишь увести в никуда. Он должен сопровождать, он не вправе отказаться. Это сущность, а не роль – быть Проводником.

– Мы слишком верили в тебя, чтобы любить и ненавидеть. Ты научил нас бегству, Проводник. Ты научил нас прятаться от мира, который мог измениться. Ты увел нас в волшебные сказки, в яркие сны. Ты заставил верить в чужие мечты и повторять не свои слова. Ты сделал фантазии реальностями – лишив их наш мир. Ты наркотик – Проводник Отсюда.

– Ты не понимаешь, чем это будет – такой уход. – Проводник вдруг улыбнулся. Он стоял на краю обрыва, отступать дальше было некуда. – Это не вечный покой и беспамятство – ты же не веришь в смерть. Это будет бесконечной темнотой… – Он сделал паузу. – … и вечным падением. В никуда, как ты хочешь. В бесконечность.

Я вдруг почувствовал, какой здесь ветер. На обочине дороги, на краю обрыва. Сколько метров – десять, двадцать? Ерунда. Падать бесконечно – как это? На что похоже? На вечный страх? Можно ли к нему привыкнуть? Ведь привыкают же к боли.

– Падать вместе с тобой? – спросил я.

Проводник кивнул. Страх его был настоящим. Таким же, как мой.

– Пойдем, Проводник. И не надо предлагать альтернатив. Не поможет.

– Знал, – вдруг проговорил он. – Всегда знал, что однажды так случится. Что придется провожать в вечность, в никуда.

– Это твоя суть.

Проводник медленно достал из сумки копию моего пистолета. Нацелил – прямо в грудь.

– Тебе приходилось убивать? – спросил я.

И Проводник ответил голосом Маленького Принца, беседующего со змеей:

– Да. Тех, для кого это было дорогой Отсюда. Но они не требовали их провожать.

– Идем, – сказал я. И пистолет в руках Проводника дернулся, выбрасывая желтый язычок пламени. Меня ударило в грудь, бросая с откоса, и пальцы сжались, заставляя мой пистолет ответить.

Город внизу вспыхнул желтыми огнями окон. Я падал, слыша, как затихает стук колес – то ли трамвая из прошлого, то ли поезда до станции «Мост». В небе пронеслись и угасли лиловые облака. Сомкнулась темнота, и в ней потонули звуки – то ли шорох рвущейся бумаги, то ли треск сминаемой кинопленки.

Остались лишь темнота и падение.

Я не боюсь темноты.

Конец легенды

Цыганка, неподвижно сидящая в глубоком кресле, была древней и дряхлой – но язык не поворачивался назвать ее старухой. Мешали глаза – яркие, живые, завораживающие.

До сих пор красивые.

А властности с годами только прибавилось.

Под взглядом женщины налетчики робели, переминались с ноги на ногу: пятеро парней и три девушки, все в кольчугах, – острый блеск плетеной стали поверх вытертой джинсы, арбалеты и мечи сжаты в потных руках, тяжелые рюкзаки с притороченными поверх туго скатанными пенками брошены на пол. Молодые люди тяжело дышали, лица их раскраснелись, движения были нервными – как это бывает с выдержавшими серьезную потасовку.

Они заняли почти всю тесную душную комнату. К двери за их спиной был придвинут огромный тяжелый комод. Единственное окно было закрыто ставнями. Возможно, на улице был день, возможно – ночь. Комнату освещала только тусклая электрическая лампа в старом пыльном абажуре из багрового бархата.

Женщина сухо рассмеялась, глядя на растерявшихся ребят.

Тогда из-за их спин вышел мужчина постарше – тоже в кольчуге, но вместо самодельного меча – в руке пистолет. Дуло вставлено в рот длинноволосому чернявому мальчику лет пятнадцати. Как ни странно, это выглядело не угрозой, а заботой, вороненым термометром во рту больного ребенка. Да и сам мужчина казался добрым доктором, терпеливо успокаивающим капризного маленького пациента.

– Прости, что побеспокоили, Мать, – сказал старший, останавливаясь. Парнишка что-то замычал, запрокинул голову, пытаясь избавиться от ствола. Мужчина резко дернул пистолетом – и во рту у мальчика хрустнуло. На его глаза навернулись слезы, он замер.

– Отпусти ребенка, чяморо! – потребовала цыганка. – Живо!

– Ты будешь говорить? – уточнил мужчина.

– Тэ скарин ман дэвэл! – выкрикнула женщина – и вдруг вся ее горделивая осанка исчезла. Миг – и в кресле осталась ветхая, близкая к маразму старуха, неразборчиво прошамкавшая беззубым ртом: – Я уже говорю с тобой, сын обезьяны!

Старший вынул пистолет изо рта паренька, тычком в затылок подтолкнул его вперед. Потом небрежно спросил:

– А вы от кого произошли? Догадываюсь, что не от обезьян, но все-таки…

Цыганенок, повинуясь жесту старухи, встал за ее креслом. Несколько секунд мужчина и женщина буравили друг друга взглядами. Потом старуха сдалась:

– Сдвиньте кровать, поднимите линолеум. Там нычка. Травка и деньги… Вам всем хватит.

Старший засмеялся – его смех неловко подхватила молодежь в кольчугах.

– Мы не за травой пришли, Мать. И деньги нам не нужны. Мы хотим увидеть Чудесный Мир.

С минуту женщина молчала. Потом что-то быстро произнесла на цыганском. Мальчик медленно прошел вдоль стены, ловко забрался на крошечный круглый столик, поднял руки и потянул за крошечный гвоздик, вбитый под самым потолком. Открылась замаскированная обоями дверка. Мальчик достал из тайника тугой пакет с белым порошком и пачку долларов. Бросил под ноги человеку с пистолетом – и презрительно харкнул поверх кровавой слюной.

– Мы ведь пока никого из ваших не убили… – задумчиво промолвил мужчина. Сделал шаг, наступил на пакет и втер его ногой в пол. Полиэтилен порвался, порошок заскрипел под башмаком, будто обычный крахмал. – Мать, мы не нарки. Нам не нужна ни трава, ни героин. Мы знаем, кто вы такие. Шунэса?

– Пхэн, кон ту? Ром или гаджё? – спросила цыганка. Парнишка снова встал за ее спиной.

– Мэ гаджё. Не дури, Мать-Великого-Рода-Умеющая-Открывать-Дверь. Ты думаешь, я случайно взял в заложники именно этого мальчика?

Ответом был полный ненависти взгляд.

– Да, я знаю все. Он последний из Рода. И еще не сделал ни одного ребенка. Если мы его убьем – линия прервется. И кто знает, сумеют ли другие бэнг-мануш твоего Рода открыть дверь в Чудесный Мир? Пойдете на поклон к джуги и лу-ли? А остались у них открывающие, а, Мать?

Замершие за спиной своего старшего юноши и девушки затаили дыхание – и тем привлекли к себе внимание. Старуха пристально на них посмотрела – не то презрительно, не то снисходительно. Будто плетью стегнула – они снова уставились в пол. Тогда она обратила свой взор на мужчину. Встретила ответный жесткий и насмешливый взгляд. И обмякла – смирилась. Кто бы он ни был, он знал слишком много. А воля его, похоже, была столь же тверда, как у Матери Рода.

– Зачем тебе цыганское волшебство, чаворо? – женщина склонила голову набок, будто надеясь под таким углом углядеть что-то тайное. Голос ее стал спокойным, будто она уже приняла решение. – Разве ты не знаешь, гаджё, не бывает добра от цыганских чудес… Зачем ты ведешь за собой чужих детей, чаворо? Разве ты дал им жизнь, чтобы теперь дать смерть?

– Мне не нужно твое волшебство, Мать. Открой дверь – и мы уйдем в Чудесный Мир.

– Что ты знаешь о нем, чаворо?

– Многое… – В глазах мужчины появилась мечтательная задумчивость. – Горы, вонзающиеся в голубое небо… Бездонные синие океаны… Бескрайние зеленые леса и желтые степи…

– Это есть и в твоем мире, – буркнула старуха. – Чего ты ищешь?

– Единороги, драконы, тролли… – небрежно обронил старший.

– Зато там нет бегемотов и жирафов, – равнодушно заметила цыганка.

– Магия…

– Техника.

– Великая война Света и Тьмы…

– Откуда ты знаешь?

– Великий Лорд Гвиндор Инглорион провозгласил: «Настал час последней битвы Добра и Зла». Со всех сторон явились пресветлые эльфы – отважные лучники Востока, закутанные в плащи-невидимки; стремительные всадники Запада на своих быстроногих конях; суровые воины Севера, сжимающие ледяные гарпуны и восседающие на белых медведях; яростные бойцы Юга, чьим оружием были клинки из черного камня и плети из драконьих жил… Им навстречу двинулись несметные орды орков. И когда две армии сошлись на плоскогорье радужных трав, Лорд Инглорион изрек: «Вечером девяносто девять орков из сотни будут мертвы, а оставшиеся навсегда бегут из Чудесного Мира, станут вечными странниками в земле, принадлежащей людям, где магия редка и слаба…»

Старуха молчала. Покачивала головой, смотрела внутрь себя, будто переводила услышанное на другой язык.

– Кто рассказал тебе эту легенду?

– Неважно, – мужчина усмехнулся. – Птичка принесла на хвосте… маленькая цыганская птичка… Открой нам дверь в Чудесный Мир, Мать Орков!

Женщина подняла глаза, всматриваясь в его лицо.

– Мы не питаем к вам зла, – продолжил мужчина. – Эльфы изгнали вас… Что ж. Страданиями и скитаниями вы искупили свою вину. Живите среди людей. Но мне и моим друзьям ты откроешь дверь в Чудесный Мир!

– Ты дурак, гаджё, – сказала цыганка. – В Чудесном Мире вы встретите свой конец. Уходите – я велю, чтобы вас не преследовали…

– Если нам суждено погибнуть от рук эльфов, то мы с радостью примем такую смерть! – воскликнула одна из девушек.

Старуха взглянула на нее с таким удивлением, будто заговорила табуретка. Покачала головой. Потом перевела взгляд на мальчика, который вытирал рассеченные пистолетным стволом губы.

– Вы получите то, что просите, – решительно произнесла она. – Сними зеркало со стены и подай его мне…

Мужчина бережно снял зеркало – простое, не очень старое, но мутное и засиженное мухами. Старуха кое-как протерла его рукавом платья, протянула цыганенку. Тот принял зеркало и замер слева от кресла.

Несколько секунд было тихо. Губы женщины шевелились, но до людей не доносилось ни единого звука. Руки парней сжались на рукоятях мечей. Их старший засунул пистолет в кобуру, нелепо пристегнутую поверх кольчуги.

А потом из зеркала ударил чистый белый свет. Руки паренька задрожали, будто ему стало невыносимо трудно держать посеребренное стекло. Луч двинулся по комнате, будто в зазеркалье поворачивали мощный прожектор. Пробежал по полу, мазнул по лицам – и лег на стену. Вначале это был ослепительно-яркий белый прямоугольник. Потом в нем проступили краски. В комнату проник ветер, принеся с собой тонкий пряный аромат цветов и сладковатый дымок костра.

Люди стояли и смотрели на открывшуюся дверь, за которой качались зеленые, желтые, оранжевые метелки трав. Луг уходил, казалось, к самому горизонту, где снежной каймой вставали далекие горы.

– Я не смогу держать проход долго, – заявила цыганка. – Если вы решили…

Мужчина, завороженно смотревший на дверь в стене, вздрогнул и начал отдавать приказания:

– Эрендур, Павлик, Эол – вы первые!

Трое юношей не колеблясь рванулись в светящийся проем. Их тела окутал слепящий свет. Миг – и они уже стоят, озираясь, среди разноцветья трав, испуганные и восхищенные одновременно. Потом кто-то из них засмеялся, остальные подхватили – голоса ворвались в комнату, чистые и ясные, будто перезвон колокольцев на ветру.

– Ирэс, Нюменесси, Лютиэн!

Девушки шагнули следом.

– Элеросси, Феанор!

Двое замыкающих поспешили из маленькой комнаты на просторы Чудесного Мира.

Мужчина посмотрел на женщину. Та ухмылялась, качая головой:

– Какие громкие имена… А как зовешь себя ты?

– Роман, – резко ответил он и шагнул к двери. – Что ж… спасибо тебе, Мать Орков.

Он вошел в сияющий свет – и вышел в океан радужных трав. Чистый воздух пьянил. Рядом обнимались и прыгали, звеня кольчугами, его юные спутники. Проход между мирами медленно истаивал – темный прямоугольник, за которым хохотала древняя старуха, не способная даже привстать из своего кресла.

– Роман! – выкрикнула она. – Чяморо! Ты дурак, Роман! Твоя птичка пропела тебе только начало легенды!

– Что ты хочешь сказать, Мать Орков? – удивилися старший, подходя к закрывающейся двери.

– Орки победили в той битве, чяморо! Лорд Инглорион красиво говорил и отважно сражался, но и он угодил в котел. Бежать пришлось нам!

Цыганенок с разбитыми в кровь губами мотнул головой, из-под волос проглянуло острое эльфийское ухо. Потом он усмехнулся и опустил зеркало.

Проход исчез.

Мужчина, пятеро юношей и три девушки остались стоять среди высокой травы, глядя на тянущиеся к небу дымки недалекого стойбища, откуда к ним уже спешили, готовя на ходу волосяные арканы, воины орков.

Есть один из стандартных вопросов, которые задают писателю – «как вы начали писать». И разумеется, у каждого писателя есть ответ (а иногда и несколько, в зависимости от аудитории) на этот вопрос.

Когда я отвечаю на этот вопрос, мне обычно не верят. Но я попробую рассказать еще раз.

Дело было вечером. Делать было нечего. Хотелось читать – но квартира, которую снимал я, восемнадцатилетний студент-первокурсник, книгами не изобиловала.

Тогда я взял общую тетрадку в клеточку (тетради в линейку я ненавидел с первого класса, поскольку сочинения писать не любил и не умел), взял ручку «за тридцать пять копеек» и стал писать фантастические рассказы. Написал три рассказа – и остался вполне довольным. Один из этих рассказов – «За лесом, где подлый враг…» – был позже напечатан в практически не измененном виде, другой – сгинул бесследно, а третьим был «Хозяин Дорог». К нему я вернулся лет через пять, видимо, в качестве эксперимента. Переписал заново, при этом рассказ увеличился раз в десять, и… и вот он перед вами.

Хозяин Дорог

Я шел по пустыне второй день. Солнце, огромное и белое, висело в небе, обрушивая удушливый зной. Пустая фляжка легонько хлопала по бедру, назойливым метрономом отсчитывая каждый шаг. Шоколад, которым я собирался пообедать, растаял, превратившись в липкую коричневую жижу в обертке из блестящей фольги и промасленной цветной бумаги.

Дорога лежала передо мной – ровная как зеркало, прямая как стрела, узкая, как прихожая малогабаритной квартиры…

Остановившись, я повторил всплывшие из подсознания слова. Прихожая… малогабаритной… квартиры…

Нет. Не помню. Не знаю.

Лишь обрывки образов – мелькающие где-то на грани реальности и фантазии: полутьма… теснота… спертый воздух…

Не помню.

Раскаленный бетон припекал ноги даже сквозь толстые подошвы армейских ботинок. Тоже слова из прошлого. Тоже слова без памяти. Но надо же как-то называть свои вещи: начиная от легкой куртки из непромокаемой ткани и кончая тонким и острым клинком в кожаных ножнах за спиной.

Бетонная лента среди желтого песка. Пять лет пути назад… И сколько еще впереди?

Во всяком случае, сейчас я видел впереди Оазис.

Зелень деревьев казалась такой ненатурально яркой, что я заподозрил морок. Но еще через полсотни шагов воздух наполнился запахом прохлады. Неуловимый, сотканный из дыхания влаги и аромата растущей в тени травы.

Морок редко бывает таким убедительным.

Я ускорил шаги. Дорога шла прямо через Оазис, и удобный ночлег был мне обеспечен. Но до заката необходимо обшарить всю рощицу – поохотиться, избавиться от излишне агрессивной живности…

Чтоб мне сбиться с Дороги!

Замерев на месте, я извлек из полупустого рюкзака бинокль. Подкрутил настройку.

Точно.

Почти под прямым углом к моей Дороге в Оазис вел еще один путь. Тоже бетонная лента, но не серая, как моя, а желтовато-бурая, почти незаметная на фоне песка. Это обещало много интересного.

И неприятного – тоже.

Поправив перевязь с мечом, я вновь зашагал вперед. Бинокль вернулся в рюкзак – в мягкие объятия одеял и чистой смены одежды.

Маленький песчаный вихрь вначале не привлек внимания. И лишь когда желтая, бешено крутящаяся воронка выкатилась на Дорогу впереди, я понял, в чем дело.

Меч выскользнул из ножен с шипящим свистом. С острия сорвался сноп синеватых искр. Матовые грани клинка заблестели, принимая зеркальность.

Спасибо тебе, Мастер Клинков, чья Дорога пересеклась с моей много лет назад. Спасибо тебе, Великий Воин, полгода дожидавшийся меня в городе Мертвых – там, где на площади Ста Дорог ты устроил самый необычный в мире фехтовальный зал. Вы поняли мой Дар – и подарили частицу своего.

Зеркалом клинка я поймал беспощадно жгучий свет белого солнца. И отразил его вперед по Дороге – на приближающийся песчаный смерчик.

Раздался негромкий вскрик – голос боли и отчаяния, обиды и ненависти. С шуршанием осыпался на бетонную гладь песок. Метрах в десяти от меня стоял пожилой мужчина – с лицом серовато-коричневым, как древесная кора, в плаще зеленовато-буром, как подсохшая листва.

– Я Хранитель Оазиса, – громко произнес он.

– Так.

– Ты можешь набрать воды в ручье и взять плоды с деревьев. А затем – уходи.

– Так.

– Ты не должен ночевать в Оазисе. Я, Хранитель…

– Ни один Хранитель Оазиса не станет скрываться в песчаном вихре, – ответил я. – Это так же верно, как и то, что ты – Властелин Дорог.

Я снова поймал плоскостью клинка солнечный луч. Но фантом впереди уже начал таять, не дожидаясь порции Истинного света. Передо мной последовательно мелькнули: улыбающийся рыжеволосый юноша, обнаженная молодая женщина, коренастый мужчина с уродливой козлиной головой, бесформенный монстр, окутанный зеленым светящимся туманом…

И морок кончился.

На дороге стоял мужчина. Скорее молодой, чем старый, тщательно выбритый и небрежно причесанный, в потрепанных синих джинсах и пятнистой буро-зеленой куртке. С таким же рюкзаком за плечами – и обнаженным клинком в руках.

– Почему тебе нравится мой облик? – поинтересовался я, мимоходом бросая на противника блик света. Он остался неизменным. – Ты ведь убедился, что копия всегда хуже оригинала…

– Потому что тебе неприятно убивать самого себя.

– Я привык.

– Можно привыкнуть лишь к чужой крови. Своя – всегда внове.

Он улыбнулся – всесильный и беспомощный, проклинаемый и восхваляемый, не имеющий сути, но познавший облик. Властелин Дорог.

– Мои предложения остаются в силе, – сообщил он.

– И какие же? Их было так много…

– Сегодняшнее – не ночевать в Оазисе. И вечное – забыть про свой Дар.

– Нет. – Я даже смог улыбнуться. – Конечно же, нет.

– Ты получишь лучшую в мире Дорогу. Без холода и жары, одиночества и грусти, врагов и…

– Нет.

Властелин Дорог кивнул. Улыбнулся в ответ – мягко, совсем как человек. Задумчиво сказал:

– Сегодня я постараюсь тебя убить.

Я повел плечами, сбрасывая рюкзак. И ответил:

– А я не буду стараться. Но убью.

Наши клинки встретились – узкие полосы посеребренной стали, хранящие память бесчисленных поединков…

Наши взгляды столкнулись – тверже, чем металл оружия, смертоноснее, чем лезвие мечей…

– До скорого… – не то прошептал, не то подумал я, отбивая стремительный точный выпад, прежде чем мой клинок распорол его горло. И снова повторил, уже стоя над неподвижным телом, медленно тающим, превращающимся в песок пустыни и бетонную крошку Дорог: – До скорого, Властелин…

Оазис был мал. Настолько мал, что никакого Хранителя в нем не оказалось. Но все же я выполнил положенные ритуалы: очистил от песка и сора родник, собрал с деревьев сухие ветки и сложил их на старое кострище, подобрал с земли опавшие, но неиспорченные плоды.

Рюкзак я повесил на ветке самого большого дерева, между корнями которого расстелил одеяла и вонзил в землю меч. Клинку тоже необходимо набраться сил – а Властелин до завтрашнего утра не появится.

– Спасибо за отдых, – негромко сказал я, обращаясь то ли к роднику, то ли к дубу, под которым решил заночевать.

Если твой враг – Властелин Дорог, то не стоит ссориться с Хранителями Оазисов даже в мелочах.

Из пустыни внезапно налетел ветер. Короткий, сильный порыв. Деревья гневно зашуршали.

– Послушай… – прошептал мне ветер. – Подумай…

Я скосил глаза на меч. Сказал, пытаясь оставаться спокойным:

– Это не по правилам.

– Правила устанавливал я.

– Но не тебе дано их менять.

– Я не вмешиваюсь. Я лишь спрашиваю… Зачем тебе твой Дар? Ведь он не приносит счастья – наоборот. Сегодня ты будешь счастлив, завтра – нет, хоть и сделаешь кого-то счастливым навсегда…

– Неподвластным тебе.

– И это тоже. Но мелочи не тревожат меня, поверь. Один из миллионов, тысячи из миллиардов… Мелочи, друг мой, мелочи… Ты придаешь моей жизни остроту – и потому до сих пор жив. Но мне жалко тебя. Послушай…

Я выхватил из земли клинок. Рубанул им поперек упругих струй ветра, навстречу вкрадчивым словам и фальшивой жалости. Голос превратился в невнятное бормотание и стих.

– Хватит на сегодня! Хватит! – закричал я, цепляясь за бугристую кору дерева. – С каких пор Властелин Дорог хозяйничает в Оазисах?

Дерево вздрогнуло. Ветви дернулись навстречу очередному порыву ветра пустыни. Наступила тишина.

Я подошел к роднику. Умылся в круглом холодном зеркале прозрачной воды. Сделал несколько глотков – я до сих пор не мог утолить жажду большого пути.

– Сегодня ты опять окажешься не у дел, Властелин, – прошептал я. – И ничего не сможешь поделать. Правила твои – но никому не дано их менять.

Улегшись под деревьями, рядом с тонко журчащей нитью родника, я настроил бинокль. И стал разглядывать чужую Дорогу, пересекающую Оазис. Где в ней начало, а где конец? Один Властелин ведает. Но не зря же он так упорно отговаривал меня от ночлега в Оазисе.

Я ждал.

Солнце упало к горизонту, торопливо перекрашиваясь в розовый, а затем и в красный цвет. Наступал вечер, от песка почти мгновенно потянуло прохладой. Резко континентальный климат… Такая Дорога.

Но в Оазисы не приходят ночью.

Я коснулся черной кнопки на шероховатом пластике бинокля. Инфракрасный режим. Опять непонятное слово. Но очень простой смысл – можно видеть в темноте.

Темнота стала синеватым туманом. Песок пустыни – ровной зеленой гладью. Бетонная лента Дороги – оранжевой полосой. А по ней медленно двигалась красная точка.

Человек. Путник, спешащий к Оазису.

– Чем он не угодил тебе, Властелин? – прошептал я. – Или… и это Носитель Дара?

Ветер пустыни, уже не горячий, холодно-льдистый, стегнул меня по щекам. Звезды в безлунном черном небе начали затягивать тучи. Опережая их, упали на песок первые капли дождя. Деревья недовольно зашумели.

– Не по правилам, Властелин, – усмехнулся я. – Паникуешь…

Красная точка упорно двигалась к Оазису – по скользкой, мокрой Дороге, сквозь черно-синюю сеть дождя.

Я встал с колючего песка, спрятал бинокль в футляр. Вынул меч, пристроил его в поясной петле. Когда дерешься среди деревьев, это гораздо удобнее.

Но уже через минуту я понял: драться не придется.

По дороге шел мальчишка. Его и подростком-то назвать было нельзя – лет десять, не больше. Мокрая одежда из тонкой светлой ткани облепила худенькое тельце, и я поежился, представив эффект такого компресса. Но пацан словно и не обращал внимания на холод – шел, запрокинув голову и жадно ловя открытым ртом дождевые капли.

– Из родника можно напиться куда быстрее, – негромко сказал я, когда он подошел поближе.

Мальчишка мгновенно остановился. Взглянул на меня – быстро, чуть настороженно. И ответил с едва заметной тенью смущения:

– Говорят, от дождевой воды быстрее растешь…

– Говорят, от нее легко простываешь, – в тон мальчишке ответил я.

Пацан кивнул. Провел рукой по бедру – и я вдруг увидел направленный на меня пистолет. Большой, тяжелый, абсолютно неуместный в детских руках.

– Это моя Дорога, – с едва заметным вызовом сказал он.

– А это – моя. – Я кивнул в сторону своей. Мокрой, глянцевито поблескивающей в полутьме.

– Общий Оазис? – Мальчишка просиял. Пистолет он теперь держал за ствол, будто собирался заколачивать им гвозди.

– Да. Мир?

– Мир…

Мальчишка подошел ко мне вплотную. Все с той же нерешительной робостью и полным пренебрежением к ливню.

– Вы один на Дороге?

Я кивнул.

Мгновение поколебавшись, мальчишка засунул пистолет за пояс. Тонкий кожаный ремешок тут же съехал под тяжестью оружия.

– Он не заряжен. У меня давно кончились патроны.

Голос дрогнул, словно мальчишка уже пожалел о своих словах.

Я медленно вышел из-под ненадежной защиты деревьев. Дождевые струи хлестнули по плечам, волосы мгновенно слиплись мокрыми прядями. Осторожно, стараясь не делать быстрых движений, я тронул мальчишку за плечо:

– Оазис очень маленький. Здесь нет опасных зверей, я проверил.

Он кивнул – но все еще неуверенно.

– Страшно одному в пути? – тихо спросил я.

Мальчишка вздрогнул. И прижался ко мне.

Палатка была маленькой, но для двоих это оказалось скорее преимуществом. Костер горел прямо перед входом, его тепло разгоняло ночной холод. Редкие капли, пробившиеся сквозь ветви деревьев, бессильно барабанили по непромокаемой ткани, шипели, падая на догорающие угли.

– А мы не загоримся среди ночи? – спросил мальчишка.

Я покачал головой:

– Это добрый огонь… огонь Оазиса, дома. Понимаешь?

– Нет, – честно признался мальчишка.

– Я и сам толком не объясню. Мы пришли сюда как гости – и потому не будем чужими. Я собрал для костра сухие ветки, развел огонь на старом кострище… Попросил разрешения. Надо не забывать, что пришел как друг, – тогда не станешь врагом.

– Понятно, – не совсем уверенно заявил мальчишка. Мы лежали рядом, лицом к огню, под тонкой крышей палатки, на ворохе опавших листьев, накрытых одеялом. – Скажите, а правда, что все Дороги однажды кончаются Оазисом? Большим, где живет много людей, пятеро… или даже десять… И уже никуда не надо идти.

– Не знаю, малыш, – поколебавшись, признался я. – Это известная легенда. Но сколько в ней правды… Скажи, ты помнишь что-нибудь другое?

– Какое?

– Прошлое или будущее… не знаю. Мир без Дорог. Мир со свободой направлений.

Мальчишка поежился и осторожно придвинулся ко мне.

– Нет… честное слово! Я помню свою Дорогу, Оазисы, перекрестки… воронку, где нашел пистолет. Село, пустое… почти. Там я стрелял.

Его начала бить мелкая дрожь. Я потянулся за своей курткой – гидрофобная ткань давно уже высохла, не то что остальная одежда. Набросил мальчишке на плечи. Едва заметно покачал головой – не было ничего особенного в этом мальчишке, бредущем по своей Дороге. Темноволосый, бледный, почти незагорелый. Слабенький и немного неуклюжий. Один из миллиардов. Просто наши Дороги сошлись на краткий миг…

Но Властелин Дорог пытался убить меня – свою любимую игрушку. И все ради того, чтобы мы не встретились.

– Буду звать тебя Тимом, – неожиданно сказал я.

– Почему? – Мальчишка взглянул на меня с любопытством. – Мы ведь не познакомились даже… а меня зовут…

– Тим. Тебя зовут Тим – потому что это Тимоти и Тимур, Тимофей и Тиман. Это имя любого мира, любой Дороги. Поэтому ты Тим.

– Ясно, – серьезно сказал мальчишка. – Логично… Только знаете, я ведь и в самом деле Тим.

Я улыбнулся. Почему-то не хотелось допытываться, правду он говорит или подыгрывает мне. Выбравшись из палатки, я торопливо снял с огня тонкие стальные палочки шампуров. С горячего, чуть подгоревшего мяса капал прозрачный жир. Маленькие помидорины, нанизанные вперемежку с мясом, потемнели и сморщились.

– Ешь. – Я сунул Тиму пару горячих шашлычных палочек. – С приправами туго, но соль еще имеется.

– Угу, – пробормотал мальчишка, вгрызаясь в дразняще пахнущее мясо.

Над нами сверкнула молния. Мягким прессом навалился гром. Властелин Дорог злился не на шутку… вот только почему?

Тяжелый выдался денек.

Я уснул первым, точнее, не уснул, а погрузился в свинцово‑беспробудную дремоту. И успел почувствовать сквозь сон, что Тим принялся укрывать меня, старательно деля на двоих узкое одеяло. Дерьмовый из меня вышел покровитель.

Утро выдалось таким красивым, словно Властелин устыдился вчерашней бури… или же решил побыстрее выманить нас из Оазиса на Дороги.

Я выбрался из палатки. Огляделся.

Небо – синеватая голубизна прозрачного стекла. Облака – белый пух снежных сугробов. Солнце – оранжево‑теплый шарик апельсинового мороженого.

Отмытая от давней пыли зелень деревьев. Выросшая за ночь трава и спешащие за ней грибы. Беззаботное пение птиц, убедившихся, что вчерашняя буря была лишь сном…

И обломанные ветви с успевшей пожухнуть листвой, твердо помнящие реальность вчерашней бури.

Мои пальцы ласково погладили ребристую рукоять меча. После полудня Властелин Дорог сможет вернуться. Но я готов к новой встрече – готов всегда.

У Властелина будут основания для злости…

Тим умывался у родника. Я подошел, присел рядом. Приветливо кивнул – и мимоходом отметил, как бережно мальчишка зачерпывает ладонями воду.

– Расскажи про свою Дорогу. – Я постарался вложить в непристойные слова максимум небрежности.

Тим вздрогнул. Быстро встал, сердито взглянул на меня. Про Дорогу не спрашивают. О ней рассказывают сами – щедро пересыпая правду фантазиями, стараясь представить путь куда более красивым и легким, чем он есть на самом деле…

– Это моя Дорога, – твердо сказал он.

– Знаю. Расскажи о ней.

Не знаю, что заставило Тима подчиниться. Авторитет более старшего и опытного путника, робкая тень доверия, возникшая накануне. А может, легкое дыхание пробуждающегося Дара – дрожь в усталых мышцах, запах грозы в утреннем воздухе, электрический шелест синих искр на острие меча.

– У меня скучная Дорога. Через пустыни и степи… мертвые города и пустые села. Тебе обязательно о ней рассказывать? О двух парнях, что ждали меня на перекрестке…

– У одного была дубинка, а у другого – нож.

– Цепь. Откуда ты знаешь?

– Очень обычная история. Ты стоял перед перекрестком и ждал, пока они уйдут. А они улыбались и поджидали тебя за барьером Дорог – самоуверенные и наглые. И пистолет их не испугал. А когда ты выстрелил в воздух, один из них метнул в тебя нож… то есть нет, не нож… бросил дубинку.

– Свинцовый шарик. И попал в плечо.

– Тогда ты прицелился лучше. И стал стрелять.

Я замолчал. Лицо Тима исказилось – еще секунда, и он бросился бы на меня… или заплакал.

– Извини, малыш.

– Да пошел ты!..

Мальчишка подхватил с травы курточку из светлой песочно-желтой ткани, накинул на плечи. И побрел между редкими деревьями Оазиса – к своей Дороге, своему пути.

«Дорога – всегда пряма, путь – всегда прав. Никто и никогда не сойдет со своей Дороги», – сказал когда-то Властелин Дорог. И это стало законом.

До тех пор, пока не появился Дар.

– Стой, Тим!

– Я не Тим, – огрызнулся мальчишка. Но остановился. В нескольких метрах от желтого песка и бурого бетона, от бесконечной ленты Дороги.

– Сейчас мы соберем палатку и позавтракаем. А потом ты сделаешь выбор.

– Какой еще выбор? – не оборачиваясь, спросил Тим.

– Ты слышал легенду о Носителе Дара?

– Да, – тихо, очень тихо произнес мальчишка.

– Тогда ты знаешь, что я тебе предложу.

Мы стояли перед бетонной полосой. Ветер гнал по Дороге тонкие струйки пыли, извивающиеся, словно стремительные песчаные змеи. Трава у нас под ногами обрывалась четкой зеленой дугой, даже не пытаясь выбраться за пределы Оазиса.

– Именем Носителя Дара… – негромко начал я.

Ветер взревел и бросил в меня песчаную дробь.

– …именем ответа, который есть на любой вопрос; именем силы, которая стоит против каждой силы; именем исключения, которое есть в любом законе…

Ветер стих. Властелин Дорог смирился с неизбежностью.

– …я рассекаю барьер Дороги, я дарю тебе право выбора. Взамен ты отдашь Властелину покой своей Дороги и правильность направления, потеряешь веру в истинность пути и радость отдыха. Согласен ли ты на обмен?

– Да…

– Еще раз.

– Да.

– Еще.

– Да!

Я вскинул меч – и ударил в пустоту перед собой. С клинка сорвалась короткая синяя молния, раздался звук бьющегося стекла. На мгновение воздух над Дорогой стал матово‑белым, похожим на очень густой туман.

Тим не увидел этих картин – только Носителю Дара открывается путь, которым должен был пройти человек. Это иногда похоже на награду… а иногда на проклятие. Как в этот раз, например.

Знойная пустыня, по которой бредет уже не мальчишка – подросток… Юноша, дерущийся на площади города – не мертвого, живого, в окружении сотен любопытствующих… Он же, с окровавленным, но счастливым лицом, идущий по Дороге рядом с тоненькой смуглой девушкой. И маленький дом на лесной поляне – в синеватых сумерках, с теплым светом в окнах и легким дымком из очага…

Дороги, которыми пойдет человек, сам выбирающий свой путь, Носитель Дара не видит. Наверное, потому, что их еще нет. Иногда это похоже на проклятие… а иногда на награду. Как в этот раз.

– Ты сам выбираешь свой путь… отныне… – тихо сказал я. – Постарайся не ошибаться, Тим. Он может оказаться даже хуже прежнего… но ведь это будет твой путь. Верно?

– Да. – Тим почти не слушал. Главным для него сейчас была Новая Дорога. Та, на которую он может ступить, впервые сойдя с заданного навсегда направления.

– Мы можем пойти вместе, для начала, – предложил я. – По моей Дороге. И на любом перекрестке ты свернешь, куда захочешь.

Тим кивнул. И храбро шагнул на бетон моей Дороги – едва заметно прищурившись, ожидая мягкого, но неодолимого барьера. «Никто и никогда не сойдет со своей Дороги…»

– На любую силу есть другая сила, – прошептал самому себе я и пошел следом. Меч подрагивал в руке. Сейчас для Властелина самое время вмешаться. Ведь он так не хотел, чтобы этот мальчишка ушел со своего пути…

Ничего не происходило. Ветер дул ровно и спокойно. Солнце задумчиво следило за нами с неба. Тим рассмеялся и взял меня за руку:

– Хранитель, а кого тебе легче уводить? Детей или взрослых?

Я поморщился. Но ответил честно:

– Одинаково трудно и тех, и тех. Но взрослые редко соглашаются сменить Дорогу… Побежали наперегонки?

Секунду Тим молчал, обдумывая новое занятие. А потом бросился вперед. Пистолет за поясом мешал ему – и он кинул его в песок, коротко и сильно размахнувшись.

К перекрестку мы вышли под вечер. Тим стер ногу и слегка хромал, мой темп оказался для него слишком быстрым. Последний час мы шли неторопливо, то болтая друг с другом, то просто держась за руки.

– Хорошо идти вдвоем, верно? – уже не в первый раз спрашивал Тим. И я согласно кивал. Сейчас мне было хорошо. Но Властелин был прав, когда напоминал о неизбежной расплате. И на мой Дар есть свое проклятие… Я принялся тихо напевать:

Песня была не моей, я не умею сочинять стихи. У меня свой Дар. А эту песню сложил Володя, музыкант и сказочник, чья Дорога уже дважды пересекалась с моей. Теперь я ношу песню с собой.

– Перекресток, – негромко сказал Тим. – Никого нет, жалко…

Он вдруг снова засмеялся. Смеялся он здорово, даже в детстве не все так умеют.

– Хранитель… Ведь мы можем свернуть на Новую Дорогу!

– Сейчас посмотрим, Тим.

Краешек солнца еще висел над горизонтом, красноватый, но яркий. Я подставил под закатный луч плоскость клинка и послал Истинный свет вдоль чужой Дороги.

…Темно-синий, в белой окантовке прибоя, край моря. Зеленые леса вдоль берега. И город из белого и розового камня, уже зажигающий вечерние огни в окнах и узорчатых уличных фонарях.

Даже не думал, что такое возможно.

Я присел перед Тимом, взял его за плечи. Улыбнулся. Осторожно провел ладонью по мягким тонким волосам, заранее зная, что мальчишка досадливо мотнет головой, уворачиваясь от непрошеной ласки.

– День прошел неплохо, верно?

Он кивнул – и в глазах зажглась искорка страха.

– Это очень хорошая Дорога, Тим. Она ведет к морю, в город, где живут добрые и умные люди. Тебе нужно пойти по ней.

– А ты, Хранитель? Ты не хочешь идти?

Я молчал.

– Хранитель! – обиженно выкрикнул Тим.

– У меня своя Дорога. Я рад, что смог помочь тебе… надеюсь, что смог. Тебя почему-то очень не любит Властелин.

– Хранитель, в городе тоже есть Дороги. Подумай, сколько людей научатся выбирать пути… если ты пойдешь со мной.

Он смущенно замолчал.

– Тим, тебе покажется странным, но я не могу сойти с Дороги.

Ни звука, ни слова. Весь вопрос, все недоверие оказались в глазах.

– Я меняю Дороги для других. Моя ведет лишь вперед.

– Это потому, что тебя никто не позвал за собой, – тихо, но твердо сказал он. – Идем.

Его ладонь легла в мою. И он шагнул через барьер – уже не существующий для него, но запретный для…

Моя рука прошла сквозь невидимую преграду. Я вскрикнул, впервые в жизни почувствовав ветер Новой Дороги.

Он был чуть влажным и прохладным – от близкого моря. И солоноватым по той же причине – я ощутил это кончиками пальцев, оголенными нервами, бьющимся в судорогах Даром. Клинок приплясывал за плечами, рассыпая фонтаны колючих искр.

Так вот почему тебя боялся Властелин. Я меняю Дороги и рушу барьеры – а ты умеешь вести за собой. Это твой Дар.

Я шагнул дальше – и почувствовал, как барьер напрягся, затвердел. Воздух впереди начал сгущаться, превращаясь в моего двойника, и я выхватил клинок. Темно и нет Истинного света. Но время миражей миновало – а сталь убивает и в темноте.

– Какая милая картина, – насмешливо сказал Властелин. – Носитель Дара уходит со своего пути. Все равно как если бы Целитель бросил больных, а Музыкант перестал петь.

– Я выбрал Новую Дорогу, Властелин, – сухо ответил я. – Это не измена Дару, и ты это понимаешь.

– Тебе не дано уйти с Дороги. Барьер удержит тебя.

– Мне дано прокладывать пути другим. А мальчик умеет вести за собой. Ты не удержишь нас.

– Очень жалею, что не сделал его Дорогу покороче, – процедил сквозь зубы Властелин.

Тим крепче сжал мою руку. И сказал:

– Наверное, я зря бросил пистолет? Там оставался один патрон, если по-честному…

– Пули здесь не помогут, – стараясь казаться спокойным, ответил я. – А клинка хватит вполне.

Властелин презрительно улыбнулся:

– Твой меч лишь останавливает меня… на время.

– Мне хватит и этого.

– Ты хочешь настоящего боя? Ты погибнешь, Носитель Дара. Человек не может победить судьбу.

– Ты знаешь, Властелин, – с внезапным пониманием сказал я, – настоящего боя между нами не будет. Не может быть. Ты не совсем Судьба… а я не просто Человек. Сними барьер!

– Нет!

Властелин сделал к нам несколько шагов – и остановился, глядя на лезвие моего меча. Поток синего огня с посеребренной сталью в сердцевине.

– Если тот, кто прокладывает пути, начнет менять свою Дорогу, наш мир погибнет. А он не так уж и плох! Вспомни судьбу мальчика!

– Не думаю, что новая будет хуже.

– Стой! – В голосе Властелина уже не было насмешки или пренебрежения. Только страх. Дикий, нестерпимый страх. – Выслушай меня! Выслушай…

Его голос сорвался в шепот, и я опустил клинок, по-прежнему сжимая ладошку Тима.

– Говори, Властелин.

– Мы не можем убить друг друга. Мы – две части целого. Я храню неизменность пути… а ты учишь людей менять Дороги. Нам никогда не убить друг друга.

– Я знаю.

– Пусть все и дальше останется так, пусть! Иди по своему пути, он вечен! Учи людей менять Дороги на чужие, учи их не бояться нового пути. Но не сходи со своей Дороги!

– Потому что тогда мир изменится.

– Он погибнет!

– Станет другим. Я помню, каким он был… или будет. А ты знаешь это точно. Тебе в нем места нет.

Властелин Дорог обмяк. Безнадежно пробормотал:

– Ты не веришь… Мир не станет лучше. А для меня есть место в любом мире. Да, этот мир проще, нагляднее, честнее!

Бетон Дороги дрожал и крошился. Какая-то звезда полыхала на горизонте, превращаясь то в ледяную синюю искру, то в огромный, в полнеба, багровый шар. Горячий ветер пустыни бросал в лицо горсти колючего снега.

– Пойдем… Дорога ждет… – робко попросил Тим. – Пойдем?

Его пальцы были горячими и твердыми. Я чувствовал, как бьется тонкая ниточка пульса.

– Идем, Тим… – Я в последний раз взглянул на Властелина Дорог. На позолоту и драгоценные камни, осыпающиеся с плаща. На лицо – мое лицо! – становящееся бетонной маской. И ударил клинком по невидимому барьеру, разделяющему Дороги.

Обломки посеребренной стали осыпались на Дорогу. И я шагнул вперед – к запаху моря, шуму прибоя, разноцветным звездам, теплым ладоням в моих руках…

Полутьма. Тусклая лампочка в настольной лампе, повернутой к стене. Теснота. Узкая и короткая кухня – крупногабаритный гроб. Табачная вонь, напильником дерущая глаза. Тлеющая сигарета на блюдце рядом с пустой кофейной чашечкой. Старая пишущая машинка с заправленным бумажно-копирочным бутербродом…

Я Властелин Дорог и Носитель Дара.

Я прокладываю Дороги и учу их менять.

Мир прост и понятен.

И вместо теплых ладоней в моих руках колючие осколки стали.

Рассказы, написанные на спор, – очень странное и весьма распространенное явление. «Фугу в мундире» – рассказ, к которому я относился абсолютно несерьезно. Однажды, прочитав какой-то фантастический рассказ (какой именно – к делу сейчас не относится), я поспорил со своим коллегой, писателем-фантастом Аланом Кубатиевым. Речь шла о том, легко ли писать рассказы «промоделированные классической литературой», полные аллюзий, явных и скрытых цитат. Я упрямо стоял на том, что это не слишком уж сложное занятие. В результате я получил сутки времени и задание написать рассказ, «промоделированный японской и китайской литературой» (в которой, если честно, я разбирался не слишком глубоко).

Результат – перед Вами. Рассказ, написанный в шутку, в стиле капустника (ведь все его персонажи имеют прототипов среди участников спора), свои шутливые рамки явно перерос. Как это происходит – я не знаю. Писатель не всегда властен над своим текстом.

И как хорошо, что не властен…

Фугу в мундире

«Куда девалась моя молодая жена?» – спросил хозяин. «Пучок зеленой травы у рта осла и есть твоя молодая жена», – ответил обезьяна-странник.

Шихуа о том, как Трипитаки великой Тан добыл священные книги

1. Местность рассеяния

– Арана-сан, – сказал я, склоняясь в поклоне. – Примите мое о‑сэйбо по случаю кэдзимэ…

– По случаю Нового года, – неуверенно поправил меня Валера. – Или не уточняй ни фига. О‑сэйбо – оно и есть о‑сэйбо.

Сегодня – двадцать седьмое декабря. Срок, когда я мог исполнить нормы гири, истекал… Да, вы же не знаете, что такое нормы гири… Если на вашем календаре и стоит двадцать седьмое декабря, то год наверняка не тот. Восьмидесятый или девяносто пятый… И ни черта вам не известно – ни о гири, ни о ниндзе… Вы их спутаете с гирями и ниндзями. Вам хорошо. Вы живете в России – или в РСФСР. Вы…

Да ну вас на фиг. Мне дали конверт, который можно отправить в прошлое. Чистый конверт из плотной белой бумаги. Я запишу все, что успею. А объяснять вам про перестройку, про президента Ельцина, про Всероссийский референдум о Курилах… Забавный все же вышел у него итог. Два года минуло, а до сих пор смеюсь, как вспомню. И надо же было острякам русофилам из парламента вставить в текст третий пункт…

«Референдум граждан России по вопросу территориальной принадлежности Курильских островов Кунашир, Шикотан, Итуруп и Хабомаи.

1. Я за то, чтобы передать вышеуказанные острова под суверенитет Японии.

2. Я за то, чтобы сохранить над вышеуказанными островами суверенитет России.

3. Я за то, чтобы передать Россию под суверенитет Японии».

Как они веселились, парламентарии последнего созыва, голосуя за третий пункт! Показать абсурдность всего референдума! Острова наши! Наши! Навсегда! А‑а‑а‑а! Девяносто семь процентов? А‑а‑а‑а‑а!

Вот так и живем. В Стране восходящего солнца. Очень демократично, и двуязычие по всей Японии введено. Даже в Токио, в столице, большинство вывесок на японском и на русском.

Двуязычие – дружбы два крыла, писал мне друг из сопредельной страны, бывшей СССР-ской республики. Она тоже к нам попросилась. Но Хасэгава Мититаро, наш премьер, сказал, что не раньше середины двадцать первого века. Иначе не осилят. Японцев, коренных, понять можно – они немного растерялись. Три дня в парламенте драки шли: решали, присоединять нас или нет. Решились…

А двуязычие – это хорошо. И никакой национальной дискриминации. Любой может занимать руководящие должности, все равно – коренной ты японец, русско-японец или беглый грузин. Надо только знать оба государственных языка.

Мы с Валерой работаем в компании по постройке Садов Камней. Валера каменщик, я садовник. Вокруг камней должна быть лужайка надлежащей формы и с надлежащей, точнее, произрастающей травкой. Валера ездит на джипе по окрестностям, ищет подходящие камни, привозит, устанавливает… У него чутье на хорошие камни, он незаменим. А я потом вокруг камней травку высаживаю. Начальник наш, Арана-сан, как правило, доволен… Впрочем, что я все о себе да о Валере? Главное – рассказать вам о фугу.

2. Местность неустойчивости

Арана-сан кивнул, и я начал декламировать:

Валерка, сидящий на корточках в стороне, дернулся и прошипел:

– Ночей, идиот…

Я уставился на сидящего с полузакрытыми глазами Арана-сана. Он слегка покачивался в такт словам – может быть, проговаривал их на японском? А, хрен с ним. Главное – не замолкать! Мысль мелькнула как молния, и я продолжил:

Господи! У Арана-сана хронический холецистит! Поймет ли он меня правильно? Не примет за скрытую насмешку слова… Дьявол! У него еще и грудная жаба! А мне читать дальше…

Валерка дернулся – видимо, я опять в чем-то ошибся. Мне и Пушкин в школе давался с трудом. А эти проклятые стихи, без всякой рифмы…

– Хоросо, Сергей. – Арана-сан улыбнулся. Бог ведает, что за этой улыбкой. – Спасибо, что напомнири о моей неизбывной тоске по родным островам, по рюбимой жене. Спасибо…

Он слегка поклонился. Говорит Арана-сан по-русски здорово, вот только с буквой «л» проблемы.

– Рад, очень рад вам…

Согнувшись в церемонном поклоне (корпус наклоняется на 20–30 градусов и в таком положении сохраняется около двух-трех секунд), я протянул Арана-сану белый сверток – о‑сэйбо, новогодний подарок. Слава Богу, справился… Я отошел в сторону, а мое место занял Валера. Поклонился и сказал:

– Позвольте, Арана-сан, прочесть мои несовершенные строки. Им не сравниться со словами мастера, что нашел Сергей, но их родило мое сердце.

Арана-сан улыбнулся. И, кажется, куда лучше, чем мне…

Валера протянул Арана-сану свой подарок. А начальник…

– О‑рэй о‑мосимас! – воскликнул Арана-сан. – Рошадь узнают в езде, черовека – в общении.

Он снова улыбнулся и повторил пословицу на японском. Я стоял посрамленный и униженный. Господи! Ну что мне стоило тоже сочинить пятистишие, а не заучивать длинный и скучный текст! Кретин! Поделом! Кто слишком умен, у того друзей не бывает! Захотелось же мне показаться самым умным… Задумал муравей Фудзияму сдвинуть…

3. Местность оспариваемая

– Да плюнь ты! – утешал меня Валерка. – Пошли они все на фиг! Что я им, осел, хокки сочинять? Они сами их не знают. Переделал одну, и дело с концом… А тебе я что советовал?

Я вздохнул. Спросил:

– Слушай, а ты не жалеешь?

– О чем?

– Ну… как раньше было.

Валерка покрутил пальцем у виска:

– Ты чё, псих? Ты бы раньше на «тойоте» ездил? А я на «мицубиси» катался? Да мы с тобой на пару за три года на старый «запорожец» не зарабатывали! А как вкалывали! На птицефабрике проводку чинили, по колено в курином дерьме… Еще и вода протекала, помнишь? А у тебя сапог не было, ты по загородкам как обезьяна прыгал… Ну а с книгами, помнишь? Из Москвы к нам в глубинку возили спекулировать. Детективы, фантастику… Помнишь Дика, «Человек в высоком замке», как японцы с немцами Америку оккупировали? Вещь! И японцы правильно описаны, хорошо… Такой сюр!

Все. О сюре Валерка может говорить часами. Он его любит – во всех формах, особенно в напечатанных… Я вздохнул и поднялся:

– Слушай, я пойду развеюсь. Может, в бар загляну.

– Пьянствовать? Да не переживай ты! И Конфуцию не всегда везло!

Я торопливо вышел. От японских пословиц меня иногда начинало бросать в дрожь. А поскольку Валерка их любит, то приходится смиряться. Мы с ним арендуем трехкомнатную квартиру на двоих, так дешевле выходит. И на работу можно ездить на одной машине – сегодня везу я, завтра Валера. Там он берет служебный джип и мчится искать булыжники. А я сею травку.

«Что это такое?» – «Не знаю», – последовал ответ. «Здесь у меня на шее мешок с твоими сухими костями, я два раза съедал тебя», – произнес Шэньша. «А ты, оказывается, совсем ничего не знаешь, – сказал монах. – Ведь если ты и на этот раз не изменишь своего поведения, придется тебя уничтожить вместе со всем родом». Шэньша почтительно сложил ладони – он поблагодарил за оказанную милость и проявленное сострадание…

По голове меня стукнули, едва я вышел из подъезда. Дальше было темно, затем мокро и холодно. Я открыл глаза – светло.

В каком-то бункерообразном полуподвале с крошечными зарешеченными окошками и грязными бетонными стенами сидели двое мужчин. Один русский, другой… то ли японец, то ли нет. Более полный какой-то.

– Извините за обращение, – с улыбкой сказал то ли японец. – Грубо, увы… Грубо…

Он повернулся к своему явно русскому соседу:

– Нельзя прощать слугам, если они обидели чужого человека, Андрей. Прощайте слугам, если они обидели вас.

Андрей кивнул, но не выказал ни малейшего желания броситься наказывать нерадивых слуг.

То ли японец продолжал:

– Вас расстроило обращение с вами Арана-сана, не так ли? Увы, когда жадному человеку преподносят золото, он недоволен тем, что ему не поднесли яшму. Люди Поднебесной понимают это.

Китаец!

– Скажу откровенно, – начал китаец, – до нас дошло известие о попавшем к вам конверте.

Он сделал паузу. Хорошо сделал, красиво. Явно русский не сумел бы… Так я и думал! Русский нарушил молчание:

– Мы просим передать конверт нам – за любое вознаграждение.

– Зачем? – спросил я. Отрицать факты было глупо.

– Мы постараемся предупредить нужных людей… в прошлом. Они предотвратят присоединение России к японцам!

– Как? – Мне стало интересно.

Явно русский с сомнением посмотрел на китайца. Тот кивнул:

– Люди… скажем так, резиденты, получат задание любой ценой устранить ряд лиц. Тех, кто настоял на третьем пункте референдума. Тогда история потечет по-другому.

– А что будет с нами?

Русский радостно улыбнулся:

– А мы исчезнем! Станем невозможными!

Китаец кивнул. И начал:

– Когда ищешь огонь, находишь его вместе с дымом.

Увы нам…

– Да пошли вы на хер! – завопил я. – Мне с японцами нравится. Я уже семьдесят иероглифов выучил!

Про семьдесят я, конечно, приврал. От силы сорок. Но тут меня снова ударили по голове. Сильно. И под ребра. Не слабее.

4. Местность смешения

«Острый холецистит – острое неспецифическое воспаление желчного пузыря. Этиология: инфицирование восходящим и нисходящим путем. Симптомы, течение: после погрешностей в диете возникают интенсивные боли в эпигастральной области…»

– Слушай, а может, и от удара он возникает? – морщась от боли, спросил я.

– Сергей, кто из нас медицинский кончал? Чего ты пристал? Хочешь, в другом месте почитаю… У тебя живот болит, так… Острый живот… Разрыв желчного пузыря…

– Эй, кончай! – Я отобрал у него справочник практического врача и учебник травматологии. – Я б уже загнулся. Уж симптомы воспаления брюшины я помню!

Валерка с уважением посмотрел на меня. Однажды, чиркая спичкой о стекло за неимением коробка, он отрезал себе с четверть пальца. Я хладнокровно посоветовал залепить ранку бумагой, и с тех пор он утвердился во мнении, что я – повидавший всякого врач. Тем более что палец, к моему удивлению, зажил отлично. На Валерке все хорошо заживает, на мне куда хуже. Однажды нам дал по морде один и тот же парень. У меня вылетел зуб, а у Валерки только раскрошился немного. Жизнь – странная штука… Я немного подумал, нельзя ли сказать «жизнь – странная штука» Арана-сану как афоризм, потом решил, что это слишком просто. Нужно чего-нибудь добавить… Вот! «Жизнь – странная штука. Восход в ней предшествует закату, но в полдень мы постигаем, как коротка наша тень». Неплохо. Японцам понравится. Китайцам тоже… Я вспомнил китайцев и выматерился.

– Это зря. – Валерка с состраданием посмотрел на меня. – Русский мат – самый некрасивый пережиток суверенитета.

– Да брось ты… Словно Арана-сан не матерится.

– Все равно не надо. Я сейчас позвоню, вызову гейш. Ты при них не ругайся.

– А мы осилим?

– Двоих-то? Ну давай одну пригласим…

– Я не о том! У нас йен хватит?

Валера усмехнулся:

– С премиальными можно и погулять. Арана-сан получил большое ниндзе от моего гири… Ну, расщедрился, конечно…

Я со вздохом отвернулся к стене.

При виде гейш у меня прошли и бок, и голова. Вообще полегчало. Гейши были маленькие, узкоглазые и в роскошных кимоно. По-русски они говорили совсем неплохо – наверное, специализировались на новых японцах.

Вначале мы пили сладкое сакэ, закусывая охаги. После третьей чашечки гейши опьянели, да и у меня после всех волнений закружилась голова. Гейша в розовом кимоно встала и вдохновенно прочитала:

Мы с Валерой переглянулись и вежливо засмеялись:

– Ва-ха-ха!

– О‑хо-хо, – благопристойным женским смехом такаварай ответили гейши. Затем та, что в розовом, перевела стихи на русский:

Гейша поклонилась и села на корточки. Мы дружно засмеялись смехом синобиварай:

– У‑ху-ху! У‑ху-ху!

Далеко за полночь, раскачиваясь над сладко всхлипывающей гейшей в розовом (розовое сейчас валялось на полу возле кровати), я шептал:

– Ты моя вечнозеленая сакура… Ты мой лотос под лунным светом… Всегда любил японских женщин, всегда. Я счастлив с тобой… Трахая тебя, я ощущаю, как вхожу в тело Японии, срастаюсь со Страной восходящего солнца…

Гейша вдруг всхлипнула. И, уже выгибаясь в ликующей дуге оргазма, простонала:

– Какая же я тебе японка, мудак… Я кыргызка, я в СССР родилась… Бери меня, бери меня еще, любимый! О‑о‑о!

– А‑а‑а! – завопил я, ослабевая.

5. Местность-перекресток

– Карээда ни карасу но томаритару я аки но курэ, – сказал я. – Прощай, любимая.

– Фуруикэ я кавадзу тобикому мидзу-но-ото, – прошептала она. – Мы еще встретимся, милый.

Нет, лучше все-таки сказать это по-русски. Вы же японского совсем не знаете, а великого Басе не чтите. Повторим заново…

– На голой ветке

Ворон сидит одиноко.

Осенний ветер, – сказал я. – Прощай, любимая.

– Старый пруд…

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине, – прошептала она. – Мы еще встретимся, милый.

Вот так гораздо лучше.

Сегодня Арана-сан говорил по-русски совершенно чисто. Видимо, от волнения. Мы делали Сад Камней для самого Саканиси Тадаси и должны были кончить его до завтрашнего вечера. А у нас еще и не все камни подобрались…

Я копошился вокруг Сада, засевая периметр быстрорастущей зеленой травкой. Легкий предновогодний снежок, словно чувствуя свою неуместность, таял, не долетая до земли. Само пространство Сада уже было засыпано отличной неровной галькой, импортированной с Капчагайского карьера в Казахстане.

Урча мотором, подъехал Валерка. Урчал джип, Валерка сиял радостной улыбкой.

– Арана-сан, – крикнул он. – Нашел! Вот он, главный камень Сада!

Арана-сан заглянул в джип. Придирчиво осмотрел огромный валун. Послюнявил палец, потер им камень, лизнул… Лицо его расплылось в довольной улыбке.

– Хорошо, – сказал он. – Устанавривать будем.

Они поднатужились и стали выволакивать валун из джипа.

– Осторожнее! – крикнул я.

Арана-сан гордо промолчал. Валун вывалился из джипа и радостно покатился на них. Валерку отнесло в сторону, а Арана-сан храбро запрыгал перед валуном, пытаясь притормозить его руками. Валун неумолимо наступал, прижимая Арана-сана к стене дома Саканиси-сана.

Я испугался, потом вспомнил, что дом Саканиси-сана сделан из рисовой бумаги, и успокоился.

У самой стены валун остановился. Арана-сан облегченно вздохнул и прошептал что-то по-японски. С огорчением посмотрел на раскрошившийся край валуна. Вновь обошел вокруг него, всматриваясь. Кивнул:

– Еще ручше старо. Берись, Варера.

Рыча от натуги, они поволокли камень.

– Помочь? – робко предложил я.

Валера и Арана-сан дружно покачали головами. Я достал новый пакетик с семенами и стал укладывать их в проковырянные специальной иголочкой лунки.

– Знаешь, чего мне сказала моя? – спросил Валерка на перекуре.

Я покачал головой.

– Только мы кончили, как она заявляет: «Хорошо, когда у юноши или малого ребенка пухлые щеки». Я окрысился, ору: «Какие это у меня пухлые щеки? Это у моего напарника пухлые!» А она отвечает: «Глупый, это же слова Сэй-Сенагон! Неужели не читал? Любимая книга премьера Мититаро! Там еще сказано: “Люблю, когда пажи маленькие и волосы у них красивые, ложатся гладкими прядями, чуть отливающими глянцем. Когда такой паж милым голоском почтительно говорит с тобою – право, это прелестно”». Ну, мне уже и на Мититаро плевать захотелось… – Валерка опасливо огляделся. – Я и говорю: «Гомик твой Сэй-Сенагон!» А она к стене отвернулась, заплакала и говорит: «Это женщина, она тысячу лет назад жила…» Опростоволосился я…

Валерка со вздохом загасил окурок о главный камень Сада и сказал:

– Ну что, вперед, на бабу Клаву? Работать надо.

6. Местность серьезного положения

– Сергей-сан, – сказал Арана-сан. Я подпрыгнул. – Сергей-сан, мне стало известно, что у вас есть особый конверт. Отдайте его мне. Я стану вашим вечным должником.

– Зачем вам-то конверт? – спросил я.

Помолчав минуту, Арана-сан с улыбкой сказал:

– Один из моих предков не успел доставить важное известие своему князю. Он задержался в пути, и князь умер, не успев прочитать его. Этот позор лег на весь наш род… Он заставил меня уехать с острова. Если я пошлю письмо вместо него… в этом конверте оно дойдет вовремя.

– Простите, Арана-сан, – огорченно ответил я. – Но конверт нужен мне самому.

Арана-сан вздохнул и улыбнулся.

– И что вы все выпрашиваете конверт? – спросил я. – Наймите якудзу, через час доставят… вместе с моим мизинцем, если надо.

– Такие конверты нельзя отнять, – тихо сказал Арана-сан. – Их можно только подарить. Извините за беспокойство, Сергей-сан…

7. Местность бездорожья

В курятнике было тепло и пахуче. Полуметровый слой куриного помета застилал пол. Это не беда, конечно… Но подтекшая вода заставила птичье дерьмо преть, выделяя в воздух калории и ароматы.

– Как знал, – пробормотал Валера, поправляя высокие, до колен, сапоги. – Ну а ты чего будешь делать в своих ботиночках?

Возбужденно кудахтали куры. Матово поблескивали свежие яйца. Я взял ближайшее яйцо и швырнул его в потолок. Валера заорал.

– Ты чего? – спросил я.

– Скорлупа в волосы попала… Ну, я пошел. – Валера отважно двинулся напролом.

Я стал взбираться на хрупкие рейки курячьих загородок.

– Офигел! – заорал Валера.

Но было уже поздно. Доски под ногами хрустнули, и я полетел вниз.

Падать было мягко.

8. Местность окружения

– Мне надо уезжать. – Арана-сан потер переносицу. – Справитесь сами?

– Да конечно! – заявил Валера. – Тут осталось всего-то… два камня поставить.

– Хорошо. Точки, куда ставить, вы знаете… – Арана-сан придирчиво взглянул на почти законченный Сад. – Помните – ни с одной точки нельзя увидеть сразу все девять камней. Это главное.

Он пошел к машине.

– Перекур! – радостно объявил Валера, едва шеф уехал. – Работы здесь на час от силы. А Саканиси-сан только вечером придет проверять.

– Может, сделаем вначале? – спросил я.

– Фигня… Отдыхай.

Валера задымил, а я задумчиво побрел по Саду. Красиво получается… Я чихнул и полез в карман. Увы, запас одноразовых бумажных платков кончился. И где я ухитрился простыть? Надо было взять обычный матерчатый платок, хоть японцы их и не любят. Им помотал как следует в воздухе – и сморкайся дальше…

На щебенке валялись какие-то белые лоскутки. Непорядок, зато мне на руку. Я подобрал их и с удовольствием освободил нос. Вернулся к Валерке. Тот посмотрел на лоскутки в моей руке с каким-то невыразительным ужасом:

– Ты где их взял?

– В Саду валялись.

– Ты место, где их брал, помнишь?

– Нет… А что?

– Ими же Арана-сан отметил, куда камни ставить! Дундук! Козел! Что делать будем?

* * *

– Отсюда видно? – заорал Валера. Он сидел, скорчившись в три погибели, изображая восьмой камень Сада. – Все девять?

– Если тебя считать за камень, то все девять, – отозвался я.

Валерка выпрямился, плюнул и старательно зарыл плевок ногой. Подошел с явным желанием съездить мне по роже, но сдержался. Спросил:

– Что делать-то будем? Времени уже нет.

Я пожал плечами.

– Может, отдашь свой конверт Саканиси-сану? Он простит нам задержку…

– Нет, – твердо сказал я.

– Почему?

– Я его отправлю сам.

– Кому?

– Себе самому.

– Думаешь, поможет?

– А вдруг?

Валера замолчал. Потом, воровато оглядевшись, сказал:

– Слушай, есть одна идейка… Если выгорит, то эти тупые японцы ничего и не поймут. Слушай…

9. Местность смерти

– Чудесно, – сказала молодая японка. По-русски, из вежливости к нам. Окружающие наперебой зацокали языками. Саканиси-сан медленно обошел Сад Камней и улыбнулся:

– Да. Откуда ни смотришшь восемь камней. У Арана-сана достойный ученики. Рюсский народ сможет жить как островные японцы…

Саканиси-сан вдруг побледнел. Медленно вышел на середину Сада. Обернулся вокруг оси. И прижал ладони к лицу.

– Хана, – коротко резюмировал Валера. – Просек.

– Здесь ришь восемь камней, – сказал японец, глядя даже не на нас, а на собравшихся гостей. – Примите мои извинения за позор.

Японцы молчали – они еще не сообразили, в чем дело. Или не желали принимать извинений? Кто их поймет, японцев…

– Сэппуку, – сказал Саканиси-сан. Снег падал ему на голову, и волосы седели на глазах. – Я невиновен, но я хочу показать вам мою душу.

Стоящий рядом со мной пожилой японец достал из бокового кармана пиджака маленький перочинный ножик. Раскрыл его и, согнувшись в поклоне, подал хозяину дома.

Саканиси-сан вздохнул. Глянул на серое небо. И горько сказал:

– Никогда им не стать нами. Зря мы пришри сюда.

Коротким ударом он вонзил лезвие в свой живот.

Сам акт харакири (сэппуку) выполняется разными способами. Вот один из них: кинжал берется в правую руку, вонзается в левый бок и горизонтально проводится ниже пупка до правого бока; затем вертикально от диафрагмы до пересечения с горизонтальным порезом; если не наступает конец, то кинжал далее вонзается в горло. Известны и другие способы.

Машина мчалась по обледенелой дороге, визжа тормозами на поворотах. Валерка цеплялся за руль, как утопающий за спасательный круг. Девятый камень Сада Камней Саканиси-сана тяжело перекатывался в багажнике.

– Напьемся, – который раз повторил Валера. – У меня бутылка заначена… Еще старая, завода «Кристалл»… Вдруг не выдохлась.

– Притормози, – тихо попросил я.

– Опять тошнит?

– Нет. Почтовый ящик…

Валерка затормозил. Неуверенно спросил:

– Думаешь, надо?

Я кивнул:

– Да.

– Все написал?

– Почти все.

– Иди.

Я вылез из джипа и пошел к почтовому ящику – нарядному, с надписями на русском и на японском. Письмо слабо подрагивало в руке.

Дойди. Не затеряйся, как письмо предка Арана-сана.

Дойди, прошу тебя. Вдруг ты поможешь нам остаться собой. Дойди…

Пришли в страну Ананасов – то был еще один небесный дворец: прекрасные женщины держались с достоинством, мужчины не отличались от них поведением, подростки шумели и кричали, малыши весело гоняли мяч; львы рядом с драконами мирно урчали, фоянь и тигры посапывали. Увидев, что вся страна преисполнена духа благости и окружающая их картина столь необычна, сложили стихи:

Валерка сосредоточенно откупоривал бутылку. Бросил мне мимоходом:

– Надо что-нибудь на закусь.

– Я сделаю фугу, – ответил я.

Валерка вздрогнул. Потом вновь принялся терзать жестяной колпачок.

– Делай. Фугу так фугу.

ФУГУ. Блюдо готовится из небольшой рыбы (иглобрюх или фахак), которая, когда ее поймают, надувается и делается круглой. Ее едят в сыром виде и жареной. Фугу должны готовить только искусные повара, имеющие специальные лицензии, поскольку внутренности рыбы содержат сильный яд; от него ежегодно умирают до двухсот человек.

От судьбы

Он боялся, что контора окажется похожей на больницу – каким-нибудь невнятным едковатым запахом, чистотой оттертых стен, строгими одеждами и заскорузлым цинизмом в глазах персонала.

Еще не хотелось попасть в богатенький офис: стандартный и комфортабельный, с натужными постмодернистскими картинами полупризнанных полугениев на стенах, мягкими коврами, кожаной мебелью (и не важно, что кожа обтерлась, обнажая пластиковую изнанку), с вежливыми до приторности девочками и хваткими молодыми менеджерами.

Ну а больше всего он боялся увидеть нечто с «домашней обстановкой» и не дай Бог – в духе «а‑ля рюс». Книжные шкафы с туго вколоченными книгами (как известно, западные муляжи книг стоят чуточку дороже, чем собрания сочинений многочисленных российских классиков), герань в горшочках, толстый сонный кот на диване, чаек из самовара и бормочущий в уголке телевизор.

Да он и сам не понимал, что его, собственно говоря, устроит. Мрачная пещера ведьмы? Лаборатория алхимика? Церковь?

А как должно выглядеть место, где можно поменять судьбу?

Нет, не снаружи, – тут все как обычно. Обычная офисная дверь с видеоглазком, электронным замком и скромной вывеской. Старая московская улица, узенький тротуар и столь же узкая проезжая часть, спешащие прохожие и едва ползущие машины…

Выход был только один – войти. Стоять на улице до бесконечности, под пронизывающим сырым ветром и при февральских минус пятнадцати, – удовольствие невеликое. Дотлевшая в руке сигарета уже обжигала пальцы. Видеоглазок, казалось, ехидно следил за ним. Тепло ли тебе девица, тепло ли тебе, синяя… нет, не так. Страшно ли тебе, маленький ослик?

Страшно. Ох как страшно…

Он нажал кнопку под объективом. Замок сразу же щелкнул, открывая дверь. Помедлив секунду, он вошел.

Лестница на второй этаж, будочка с охранником. Против ожиданий на вошедшего он даже не посмотрел – с увлечением читал какую-то книгу, все еще неторопливо убирая руку с пульта. Тусклый синеватый экран монитора, демонстрирующего увлекательный фильм «московская улица зимой», охранника тоже не интересовал.

– Простите…

– На второй этаж, пожалуйста, – сказал охранник, на мгновение отрываясь от книги. – Туда.

Он стал подниматься.

Если предбанник наводил на мысли о «богатеньком офисе», то второй этаж разочаровывал. Больше всего это походило на небогатую государственную контору. Что-нибудь вроде НИИ по проектированию самоходных сноповязалок. Длинный коридор, на полу – протертый линолеум, стены выкрашены коричневой масляной краской и на метр от пола покрыты пластиком «под дерево», на часто натыканных вправо‑влево дверях – таблички. «Инженер». «Инженер». «Старший инженер».

Он обернулся:

– Простите, но…

– Вам во вторую дверь направо, – сказал охранник, откладывая книгу. – Проходите, не стесняйтесь.

– К инженеру? – полувопросительно спросил он.

– К инженеру.

По крайней мере это не походило ни на одну из его догадок.

Вторая дверь направо была приглашающе приоткрыта. На всякий случай он постучал и, лишь дождавшись «да-да, входите», переступил порог.

Сходство с бедным НИИ на полном гособеспечении усилилось. Стол из ДСП, дешевый крутящийся стул, старый компьютер с маленьким монитором и совсем уж неприличный матричный принтер, телефон… Господи, телефон с диском!

Но сам хозяин кабинета, молодой и розовощекий, выглядел куда приличнее. Костюм неброский, но явно не хуже, чем «Маркс энд Спенсер», шелковый галстучек баксов за пятьдесят, часы на руке – пусть средняя, но Швейцария.

– Вы не удивляйтесь обстановке, – сказал хозяин кабинета. – Так принято.

– У кого?

– У нас. Вы – Сорс, верно? Вы звонили утром. Садитесь…