Читать онлайн Ведьма и тьма бесплатно

Глава 1

969 год

Малуша спала на широком ложе со своими малолетними дочерьми Яреськой и Ольгенькой. Во сне она откинула пышное, медвежьего меха покрывало – ночь выдалась теплая, серпень[23] месяц в разгаре, даже ставни на оконце не были задвинуты, чтобы впускать ласковый ночной воздух. Но потом резко похолодало, и молодая мать, даже не пробудившись, стала натягивать меха на дочерей. И вдруг резко села.

Так и есть – холод! Вон даже резные столбики в изножье кровати будто изморозью серебристой покрылись, при свете горящего в плошке фитиля видно, что и пар от дыхания клубится. Значит, она близко. Мать Малуши, ведьма Малфрида! От ее приближения всегда веет стылым холодом.

Женщина спрыгнула с ложа, стала будить, теребить малышек.

– Яресенька, дочка, вставай. Бери Ольгеньку и отправляйтесь к воеводе Свенельду. Да быстро, я сказала, быстро!

А сама, как была в одной рубахе и с растрепанной черной косой, кинулась к двери, растолкала охранявшего ее покой уного[24].

– Пробудись! Да вставай же, пока кнутом не огрела! Дочерей моих к Свенельду отведешь. Да чтобы ни словом никому!

И опять к дочерям бросилась, стаскивала с кровати десятилетнюю Яресю, а хныкавшую малышку Ольгеньку передала уному на руки. И только когда за ними скрипнула последняя ступенька внизу деревянной лестницы, Малуша вновь забралась в постель, раскинулась, будто и впрямь спала, и постаралась дышать как можно ровнее.

Нашла их все-таки ведьма Малфрида! Прежде она все наведывалась в Малушино сельцо Будутино, что под Киевом. Но после того, как Святослав стал ходить походами и сделал остров Хортицу на Днепре своей перевалочной стоянкой, Малуша с дочерьми перебрались сюда. Она сама запросилась жить подальше от Киева, а Святославу так было даже удобнее: жена его, княгиня-мадьярка, больше не докучала ему своей ревностью, а хозяйственная Малуша помогала ему на Хортице. Но посещал ее князь так редко… Недосуг было. Зато и мать Малуши, темная ведьма Малфрида, не могла теперь сыскать, куда от нее скрылась дочь. Однако сыскала, по всему судя.

Малуша не могла вспомнить, как вышло, что родная мать стала вызывать в ней страх. Может, когда почувствовала, что та все меньше напоминает ей обычного человека, а может… когда Малфрида стала проявлять неподдельный интерес к ее дочерям. Говорила, мол, отдай одну из двух в науку, дабы силой великой наделить. А у самой при этом глаза желтизной светятся, когти звериные из-под ногтей проступают… Нелюдь, одно слово. Отдать ей Яреську или Ольгеньку? Да сохранят боги пресветлые!

Это были тревожные мысли, а Малуше сейчас надо было прикинуться спокойной, сонной, чтобы Малфрида ни на миг не заподозрила, что тут только что находились дочери Малуши и князя Святослава. А если искать станет… И Малуша в который уж раз вспомнила о воеводе Свенельде. Как же хорошо, что он ныне на Хортице остановился! К Свенельду ведьма сунуться не посмеет. Яреська и Ольгенька там будут в безопасности.

И все же Малуша не смогла сдержать волнения, когда в оконце бесшумно влетела большая светлоперая сова и стала кружить под стропилами теремной кровли, пока от взмахов крыльев не погасла плошка. Стало темно и очень холодно. О том, что мать покидает свой птичий облик, Малуша догадалась по шуршанию одежд, по тому, как скрипнула лавка, на которую опустилась ведьма. И воцарилась тишина. Долгая, давящая.

Малуша, притворившись спящей, не шевелилась, хотя и чувствовала на себе тяжелый, как свинец, взгляд Малфриды. Та, видимо, почувствовала, что дочь не спит.

– Хоть бы здравия мне пожелала, – молвила в тиши ведьма.

Малуша приподнялась, опершись на локти. Силуэт матери выделялся темной тенью на лавке у стены. А вот Малфрида и в темноте видела без помех. Сказала:

– Годы не умалили твою красоту, дитя мое. Недаром же Святослав все время к тебе возвращается, сколько бы пригожих пленниц ни приводили к нему в шатер побратимы.

Уязвить хотела или, наоборот, подбодрить?

– Пустое сказала, – перебрасывая растрепавшуюся косу на грудь, произнесла Малуша. – Да и не спит никогда мой Святослав в шатрах. Любо ему отдыхать под открытым небом, седло вон подложит под голову и отдыхает. Так было, когда я с ним в походы ходила, так и теперь, сказывают. Не меняется мой Святослав, хотя полмира покорил.

Малфрида засмеялась негромко. А потом с ее руки сошло пламя, вновь вспыхнул огонек в масляной плошке, подвешенной на завитке кровати. При отблеске огня Малуше стало видно, что бревенчатая стена вокруг темной фигуры матери поблескивает от инея. Малуша спросила, кутаясь в меховое покрывало:

– Зачем столько холода всякий раз напускаешь?

Малфрида ответила странно:

– Да пусть себе холодит. Скоро пройдет. Тогда и я согреюсь.

Вот и пойми ее. Впрочем, Малуша и раньше никогда мать не понимала. Где ее носит, чего она хочет? Хотя чего добивалась Малфрида, Малуша догадывалась. Видела, как мерцающие в ночи желтым светом глаза ведьмы шарят вокруг, как взгляд остановился на ложе за спиной дочери, там, где примято было изголовье, хранившее отпечаток недавно спавших с Малушей дочерей.

– Были они тут? – встрепенулась Малфрида. – Были мои внучки, Ольгенька и Яреська? Опять прячешь от меня?

– Княжны они! – вскинула подбородок Малуша. – Только князю Святославу судьбу их решать. Не мне… и не тебе.

Ведьма насупилась, сбросила с головы темно-красное покрывало, давая темным непокорным волосам рассыпаться по плечам. При мерцающем свете казалось, что они шевелятся, как живые.

– Так уж и княжны, – буркнула Малфрида. – Вот Владимир, первенец ваш со Святославом, – княжич, не спорю. Так и княгиня Ольга решила, когда его к себе забрала, да и я тебе то же самое предсказывала. Знаю, что дети от этой мадьярки Предславы такой силы не будут иметь, как наш Владимир.

Малуше любо было это слышать. Особенно учитывая, что сама она, бывшая ключница княгини, мало на что могла рассчитывать. Она оставалась при князе Святославе ладой, взятой за красу, а женой и княгиней стала мадьярская княжна Предслава. Мадьярку привез Святославу его воспитатель Асмунд, сосватав ее у дьюлы[25] Ташконя Венгерского. Асмунд ей и имя подобрал – Предслава, так как собственное имя мадьярской невесты, похожее на птичий щебет, никто в Киеве и выговорить толком не мог. Зато свадьбу князя и мадьярки праздновали всем градом. И было это как раз в тот момент, когда Малуша в дареном ей селе Будутине мучилась родовыми схватками. Горько ей было, но предсказание матери, что родит она сына и будущего великого правителя, давало силы все стерпеть. Да и Святослав не забыл о любимой, явился к ней чуть ли не после брачной ночи. И сыну имя сам дал – Владимир, что означало «Властитель Мира».

Однако долго при ладе своей Святослав не смел задерживаться – не мог оставить молодую княгиню. Предслава ревнивой и обидчивой оказалась. Но долг свой выполнила и понесла едва ли не сразу после свадьбы. Владимир родился в начале квитня[26] месяца, а княгиня Предслава родила законного наследника престола в начале темных дней Морены, в канун зимы. Ярополком его нарекли, чтобы воитель был и полки водил яро. Это потом уже Ольга и побочного сына Святослава взяла к себе на воспитание. Малуше пришлось смириться с тем, что растет Владимир не при ней. Только брат Добрыня, служивший при тереме Ольги, порой украдкой позволял Малуше навещать маленького княжича. Но она понимала, что ее сыну в княжьем тереме будет лучше. К тому же Ольга ревнивой Предславе воли не давала, оберегала первенца Святослава и, как поговаривали, любила его не меньше, чем законного внука Ярополка.

Малуша же уехала с милым ее сердцу князем в далекий Новгород. И там через пару лет родила ему дочь Яреську, такую же синеглазую и крепенькую, как сам Святослав. Но князь особого интереса к дочери не проявил. Он тогда уже мечтал о походах, воев в дружину свою набирал по округе, с варягами дружбу водил. Что ему в тереме с бабами и детьми сидеть? Он то в полюдье, то в набеге, то с воинскими побратимами пирует. Но Малушу не забывал. Пока однажды не отправился с дружиной в Киев и не потребовал от княгини отдать ему княжий стол. Ольга сыну не перечила, при всем честном народе объявила, что отныне князь на Руси – сын ее и Игоря, Святослав. Именно в тот год Предслава опять мужа завлекла, родила от него второго сына, Олегом нареченного. Малуша жестоко ревновала, но успокоилась, когда Святослав прислал за ней и даже решился взять ее с собой в поход на вятичей[27]. Пусть походная жизнь была для Малуши утомительна, но зато ведь с милым все время. И снова понесла от него. Но Святослава новая беременность лады не больно интересовала. Как некогда предсказывала Малфрида, главной любовью его жизни были не жены, а война. Потому, отослав беременную Малушу опять в Будутино под Киев, он выступил в поход против великой Хазарии, давней противницы Руси.

Вот туда-то, в Будутино, и явилась к Малуше Малфрида, объявила, что та снова родит князю дочку, и при этом добавила, что хочет забрать к себе малышку на учение ведьмовское. А еще Малфрида добавила, что саму Малушу обучать ведьмовской науке не станет, ибо нет в ее дочери чародейской силы ни на пушинку, а вот во внучке, как и водится у ведьм, через поколение, чародейство должно проявиться. Малфриде страсть как хотелось умение свое родной кровиночке передать, но Малуша только сильно разгневалась на мать. Мало того, что та сама как нелюдь темная живет, все ее боятся и сторонятся, так она еще и внучке своей той же доли желает? Не бывать этому! И ведь знала, что говорила: ведьмы в свою науку никого силой взять не могут, им надо, чтоб по своей охоте им дитя отдали. Малфрида тогда только и сказала со странной улыбкой: мол, еще поглядим. Не это дитя, так старшую Яреську к себе рано или поздно возьму.

Святослав был в походе, Малфрида не отставала от дочери, и тогда решила Малуша, хоть и была на сносях, в Киев перебраться, к княгине Ольге. Та ведьму от себя давно прогнала, она и внучку от чародейки сохранит. Прибыла к ней Малуша уже с новорожденной Ольгенькой, поведала обо всем, и княгиня согласилась помочь. Отправив бывшую ключницу в Будутино, она велела вскорости возвести там христианский храм, сказав, что теперь Малфрида не посмеет там появиться. И ведь верно сказала. Пока малышки жили с Малушей в Будутино, ведьма его стороной обходила. Да и где ее носило все эти годы? О том никто не знал. Но позже, когда Святослав в силу вошел и стал воздвигнутые матерью храмы рушить, опять объявилась. Святослав Малфриде всегда был рад, даже посулил, что и в Будутино храма не останется. Но ушел в новый поход и позабыл о том. Княгиня Ольга тиуну будутинскому пригрозила: не сохранит церковь в селе, велит его гнать к побирушкам.

И все же Малуша все время жила в тревоге. Пару лет назад, когда Святослав взялся Хортицу укреплять, он решил переселить сюда Малушу с дочерьми. А тут никаких храмов не было, все князь порушил. Зато капище было великое: все, кто плыл в Царьград и Корсунь[28], тут жертвы перед священным дубом приносили. Чая беды от матери, страшась ее, Малуша даже подумывала креститься. От крещеных ведьма шарахается. Однако совершить задуманное Малуша все же не осмелилась – опасалась рассердить христианством своим Святослава.

И вот снова объявилась Малфрида. Выследила-таки, где внучек ее прячут.

– Что ты меня все преследуешь, чародейка? – сердито спросила Малуша. – Ты к князю попробуй подступиться да сказать ему, что для одной из его княжон задумала!

Малфрида долго молчала, и Малуша поняла, что попала в точку: не посмеет ведьма с таким делом к Святославу сунуться. Или все же решится?

– Ты мне их хоть покажи, – произнесла чародейка через время. – Моя ведь кровь в них. Может, и смогу понять, в какую из них мой дар перейдет. Мне о них рассказывали: Яреська светленькая и неугомонная, как сам Святослав, а Ольгенька, в честь бабки-княгини названная, вроде как наша порода, чернявая.

– И что с того? Обе они дочери Святослава, обе княжны, – упрямо мотнула головой Малуша.

А на сердце у самой будто сквозняком потянуло: нельзя ее матери Ольгеньку видеть! Малуша сама порой замечала, как меньшая ее то хнычет, то вдруг замолчит, словно прислушиваясь к чему-то, а то начинает лепетать, будто с духами невидимыми переговаривается. Но Малфриде о том знать не следует!

– Что ты все о дочерях моих, – отмахнулась Малуша. – Хочешь, лучше об отце моем поведаю.

Ведьма выпрямилась, зыркнула гневно. Кто другой испугался бы, обычные люди ведьм боятся, но Малуша знала – зла ей Малфрида не причинит. Оттого и посмела напомнить о Малке Любечанине.

– Или совсем забыла того, кого отцом моим все считают? Я же у него порой бываю, знаю, как живет.

Ведьма нехорошо улыбнулась, сверкнув длинными острыми клыками.

– Чем не интересуюсь – о том не спрашиваю. Да и ты, Малуша, знаешь, что отец твой – Свенельд-воевода. Любились мы с ним… Так и ты появилась.

Да, у Малуши, ведьминой дочери, было как бы два родителя. Родным ей, как и сказала Малфрида, был воевода Свенельд, да только долго он не хотел признавать своего отцовства. Даже когда одно время Малфрида жила у него суложью[29] в Киеве, он и тогда не признавал маленькую Малушу. Оттого многие и считали, что отец ведьминой дочери – лекарь Малк Любечанин, с которым тоже одно время жила чародейка. Малк же взрастил и Малушу, и брата ее Добрыню, они его отцом звали. Хорошо они тогда все жили под Любечем. Да разве с такой, как Малфрида, по-людски жить получится? Вот и распалась семья. А Малфрида с тех пор и знать ничего о Малке не желала. Потому на вопрос дочери не ответила, перевела речь на Свенельда. С ним-то она по-прежнему ладила, пусть и виделись редко.

– Какой смысл мне от тебя о Свенельде вызнавать, когда он тут и мы вскорости увидимся. Даже дивно, что он здесь остался, а не поспешил на поклон к княгине Ольге. Ибо только Ольге предан Свенельд всецело.

Осознав сказанное, Малуша ахнула:

– Да ты разве не ведаешь ничего? Померла в середине месяца липня[30] княгиня пресветлая. – И вздохнула горько: – Как без нее теперь будем все? Ведь только при Ольге Русь великой и сильной стала.

Малфрида долго молчала. Многое связывало ее с княгиней. Одно время соперницами они были из-за любви князя Игоря, потом – союзницами, даже подружились, как между обычными женщинами бывает. Но когда Ольга крестилась в Царьграде… Да что вспоминать, если ничего с тех пор не связывало больше христианку Ольгу и чародейку Малфриду. И все же весть о том, что княгини не стало, вызвала волнение в душе ведьмы. Лишь через долгий миг смогла выговорить: мол, не крестилась бы Ольга – и по сей бы день жила. Малфрида умела находить в диких чащах редкий дар русской земли – живую и мертвую воду, дающую силу и возвращающую младость, она бы для княгини добыла обе, вот и жила бы та и поныне. А так… Но в одном Малуша права: как теперь на Руси без Ольги-то? Святослав править не стремится, он все больше в походах, все где-то судьбу свою пытает лихостью да натиском. На Руси же за всем его мудрая мать приглядывала да рядила справедливо. А как теперь Святослав поступит?

Хотя ей, Малфриде, какое до того дело? Видно, есть оно. Недаром же ее разыскал гонец Святослава, передав, что князь ей встречу на Хортице назначил. Но о том дочери пока говорить не хотела. О другом спросила:

– А что ж ныне Свенельд? Пока княгиня правила, он первым человеком при ней состоял. А вот кем при Святославе будет? Прежде князь не больно его жаловал, даже порой гневался, что воевода такую власть на Руси имел. Первейший воитель, так о Свенельде говорят. А Святослав на себя эту славу примерить хочет. Вот и прижмет теперь полюбовника Ольгина.

– Не прижмет. Свенельд не только милостью княгини поднялся, он и сам многого достиг, и Святослав мой с ним считается. Впрочем, что тебе до Свенельда? – спросила Малуша уже с тревогой. А ну как мать захочет повидаться? И узнает, что у того внучки ее? Нет, как бы ни показал себя когда-то по отношению к нагулянной дочери Свенельд, да с тех пор многое изменилось. И Малуша может на него положиться.

И все же она постаралась отвлечь мать от разговоров о Свенельде, а то еще и впрямь отправится к нему прямо сейчас, от этой оглашенной всего можно ожидать. А там девочки…

– Я все же про Малка поведать тебе хочу, матушка, – ласково заговорила Малуша, подсаживаясь к ведьме и беря ее за руку. – Не поверю, что совсем о нем знать ничего не желаешь. Мужем твоим ведь был, да и нам Малк лучший отец. Потому мы с Добрыней при каждом случае стремимся побывать у него в Любече.

Малуша чувствовала, что мать пытается вырвать у нее руку, но не отпускала. Рука уже была как рука, без холода. И, удерживая ее, Малуша беспечно повествовала, какой славой и почетом пользуется Малк на Руси, как часто к нему люди за помощью обращаются. Многим он помогает, причем без всякой живой и мертвой воды. Не всех, конечно, вылечить удается, ну да лекарь он все равно знатный. Дела у него хорошо идут, разбогател Малк, но даже простым каликам перехожим не отказывает, добрый он. А с бывшей служанкой Гапкой, с которой после ухода Малфриды сошелся Малк, живут они ладно. Малфрида вон чужих детей ему навязала, Гапка же Малку детей рожает почитай каждый год, до десятка их у него теперь. Причем сыновья и дочери у Малка здоровенькие и крепкие, а Малуше и Добрыне даже радостно, что у них столько сводных братьев-сестер появилось, дружат они с ними. Да и Малк всегда встречает ведьминых детей как родных. И любо им у него бывать.

Малуша выложила все это скороговоркой, только бы Малфрида вновь о внучках не стала расспрашивать, но в какой-то миг умолкла. Странно тихо сидела подле нее ведьма, голову свесила, даже ее пышные волосы обвисли как-то жалко, скрыв лицо. Неужто почувствовала грусть, узнав, что брошенный некогда супруг в счастье живет? Неужто боль и тоску по нему бережет в сердце? Значит, ничто человеческое даже ей, темной, не чуждо!

И Малуша укорила себя в том, что огорчила ведьму. Мать ведь она ей. Пусть и беспутная, равнодушная к детям, но зла Малуше никогда не делала… Дочь же, рассказывая о счастье Малка, хотела ее задеть. Сама в глубине души это понимала. А сейчас вдруг досадно сделалось.

Они тихо сидели в темноте, держась за руки. Со стороны глянуть – ну точно сестрицы. Обе чернявые, сухощавые, статью высокие. Только Малуша светлоглазой, в отца, уродилась, а Малфрида… Кто ее отец, поди узнай… Но когда темные как ночь глаза Малфриды не полыхали колдовской желтизной, она казалась обычной пригожей молодицей. Которая, несмотря на все свое могущество, таит в душе боль по давно утраченному счастью. И никакие колдовские чары не заменят его, это счастье.

– Ночь глухая на дворе, давай отдыхать, – поднявшись с лавки, сказала Малуша. – Ложе у меня широкое, укладывайся рядышком да почивай до рассвета. А то скоро уже первые петухи пропоют.

Кровать чуть скрипнула, когда они устроились рядом. И Малуше даже хорошо сделалось, оттого что она лежит бок о бок с матерью. И ведьмой та уже не казалась. Малуша подремывать стала, когда услышала, что Малфрида негромко смеется.

– А ведь были они тут, внученьки мои. Я запах их чую. Не выветрился еще.

Малуша промолчала. Утро вечера мудренее, а уж тогда… А что тогда? Но понимала Малуша: воевода Свенельд детей князя Святослава ведьме никогда не отдаст. Прошло уже то время, когда Свенельд, как и многие другие, дивному очарованию Малфриды поддавался. Теперь он изменился, другим человеком стал.

То, что Свенельд, воевода древлянский и князь-посадник уличский, сильно изменился, Малфрида сразу поняла. Он сам явился в горницу, где по летней поре обитала Малуша, и теперь стоял на пороге, наблюдая, как та силится роговым гребнем расчесать спутанные кудри матери-чародейки. А Малфрида молча глядела на него, в первый миг не в силах слова вымолвить. Свенельд постарел!

Сколько она себя помнила, был воевода пригож, как молодец в самой поре: стройный, румяный, порывистый. Улыбался белозубо, как мальчишка, лицо голил по ромейской моде и был бы юнак юнаком, только в зеленых, чуть раскосых глазах таилась зрелая мудрость, какую не у всякого молодца заприметишь. Ибо было воеводе Свенельду… достаточно лет. Но обликом он не старился, пока та же Малфрида или иные волхвы-кудесники добывали ему в укромных уголках чащ и пустынь болотных дающую молодость живую и мертвую водицу. Теперь же… Юношеской стати воевода лишился, сильно раздался в плечах и груди, заматерев телом. И при этом слегка сутулился, двигался со степенной важностью, как уже поживший муж. Бороду отпустил, волосы солидно, до середины спины, носил, а надо лбом разделял их на пробор… А по лбу морщины пошли, залегла борозда от раздумий между круто изломленными, будто крылья чайки, бровями. Годы показали себя на прославленном воеводе Свенельде. И Малфрида сказала:

– Так вот почему ты меня в последние годы никогда за водой живой и мертвой не посылал. Лет десять мы с тобой не виделись, сокол мой ясный. И ты постарел на все эти десять лет… А почему так?

И вдруг рванулась, да так резко, что гребень выскользнул из рук Малуши, повис на спутанных волосах ведьмы. Она же, тыча пальцем в Свенельда, зашипела злобно:

– Ты охристианился, Свенельд! Ты крестился! Лишил себя ража и задора вечной молодости, поверив в призрачную христианскую сказку о вечной душе!

– Не кажется ли тебе, ведьма, что то, как я живу, только меня и касается? – сложив руки на груди, вопросил воевода. – А вот ты зачем сюда, на Хортицу, пожаловала?

Сухо произнес и властно. Малфрида даже опешила. Не так он ее привечал раньше. Сейчас смотрит исподлобья, хмурит брови. Но ведь и заматерев, как хорош! Сила от него и уверенность исходят. А это ли не главное в зрелом муже? И от этого Малфрида вдруг прежнее волнение в груди ощутила. Не забыла еще, каково это – любиться со Свенельдом. Да и мужика у нее давно не было. А ведьмы страсть как до плотских утех охочи. Хотя, полюбившись, обычно силу колдовскую теряют… И тут уж выбирать надобно – чары, сила и могущество или утоление любовной жажды.

Малфрида тряхнула головой, отвернулась от Свенельда, чтобы мысли путаные не смущали. Пора бы ей уяснить, что он для нее в прошлом. Ну, было между ними – и прошло. А вот отчего он ее так сурово встретил, это странно. Друзьями они всегда оставались. Да и не посмеет Свенельд гнать ее, понять должен, что Малфриде покровительствует сам князь.

– Меня Святослав позвал, – ответила спокойно. – А против воли Святослава даже ты не пойдешь. Особенно теперь, когда твоей покровительницы не стало.

Она прошлась по покою, неслышно ступая по пышным коврам, покрывавшим половицы. Богато ладу свою Малушу князь поселил, балует. Вон даже занавески на окне не просто вышивкой украшены, а из узорчатого византийского шелка сшиты. Сейчас занавески раздвинуты, солнце заливает просторную горницу и тени лежат на полу – Малуши и Свенельда. И по ним Малфрида заметила, что воевода и дочь обменялись быстрыми жестами. Сговариваются у нее за спиной. Ишь, раньше Малуша едва и глянет на родителя, а тут… Не трудно догадаться, что их нынче объединяет.

Резко повернулась, так что волосы взлетели и опали.

– Так это у тебя Малуша Яреску и Ольгеньку спрятала? Думает, раз охристианился ты, то я и силы над тобой не имею, Свенельд?

– Не имеешь, – отозвался он, и его лицо напряглось, желваки на скулах заходили. – А приблизишься, я враз тебя святой водой велю окропить. Молитвой оглушу.

– А князь твой что на это скажет? Нужна я ему ныне, как нужно и чародейство мое. А ты… Раз уж ты в Распятого уверовал, то особой милостью у Святослава не попользуешься. Он христианские храмы велел рушить, а к крещеным относится… сам знаешь как. Вот и тебя, как погляжу, на Хортице словно в ссылке держит.

Свенельд глубоко вздохнул.

– Не сослал меня князь, а направил сюда, чтобы я прибывающих на Хортицу новобранцев для его воинства обучал. Война у нас с Болгарией еще не окончена, и пока Святослав воюет, я ему, как и прежде, нужен. Ты сама некогда сказывала, что главная любовь в жизни Святослава – война. Так что сейчас ему без меня не обойтись. Ты же… ты как появилась, так и опять исчезнешь. А я для князя теперь что правая рука.

Слушавшая их Малуша вдруг заплакала. Отошла, села на лавку в углу и отвернулась, горько всхлипывая. Малфрида и Свенельд молчали. Оба понимали причину этих слез: Малуша мечтала о счастье с любимым, как всякая женщина мечтает, а они говорят как раз о том, что ее гнетет: не так важна сама она и ее дети князю, как новые походы. Даже то, что Киев печенеги чуть не захватили в его отсутствие, не смогло удержать Святослава на Руси, а смерть правившей его державой матери не заставила засесть с боярами в Думе, дабы решать дела государственные, как Ольга поступала, скрепляя державу своим умом и волей. Святослав же только и ждал, чтобы вновь полки свои двинуть в новый поход. А Малуша, как и прежде, жила где придется и все ждала…

Малфрида вдруг ощутила прилив жалости к дочери – необычное чувство для нее, редко думавшей о том, что творится в душе Малуши. Но ведь дочь же… Пусть и дичившаяся ее, упрямая да непокорная. Ведьме даже захотелось подсесть поближе, приобнять… Не посмела. Ночью, когда спала с ней рядом, в душе проснулась былая умиротворенность. Да и утром они так мило болтали, смеялись. А сейчас дочь плачет.

– Вот что, Малуша, хватит носом хлюпать, – куда жестче, чем ей хотелось, произнесла чародейка. – Я не раз говорила, что тебя со Святославом ожидает: всегда он превыше остального будет ценить свою воинскую удачу и славу, поэтому, сколько ни проживет, все время в походах будет. А ты жди его. Небось не одна такая: все бабы так живут, мужей ожидая. Такова доля женская. А ты ему по-прежнему дорога, любит тебя, не бросает. Ну, не княгиню же Предславу ему любить? Пусть та и в тереме на Горе Киевской обитает, но ведь Святослав всегда к тебе возвращается.

Малуша не успокаивалась. Малфрида все-таки приблизилась, хотела коснуться ее волос, погладить, но дочь резко отвела ее руку. А вот когда Свенельд рядом сел, не отстранилась.

– А мать твоя права, – сказал воевода. – Тебе князь Хортицу, почитай, в удел передал, а Предславу, несмотря на то, что она княгиня его, властью не наделил. Предслава думала, что после того влияния, какое Ольга на Руси имела, именно она, жена Святослава, на стол киевский взойдет. Но не вышло. Святослав знает, что глупа его жена мадьярская, да еще и нрава вздорного, недоброго. Вот и услал ее подалее, велев верным боярам за княгиней строго приглядывать да воли не давать. А князем в Киеве своего сына Ярополка посадил, наделив юного княжича советниками, какие и при Ольге не последними были. Сам же в Болгарию подался. А как обживется там, за тобой пришлет.

Малуша резко обернулась. Лицо ее покраснело от слез, зеленые, как у самого Свенельда, глаза влажно блестели.

– А что за гречанку, красавицу редкостную, привез он из Болгарии? Говорят, забрал из монастыря, силой взял и с собой вез до самого Киева.

Воевода вздохнул, откидываясь на бревенчатую стену.

– Ну, было такое. И впрямь помянутая тобой девица хороша несказанно. Но не для себя вез ее Святослав. Он сыну ее отдал, Ярополку. Ведь гречанка та не только прекрасна, как дева лебединая[31], но и рода знатного византийского. Святослав ее привез Ярополку, чтобы поженить их, дабы княгиня киевская была в родстве с императорами ромеев[32].

– Да какое там поженить! – отмахнулась Малуша. – Княжич Ярополк – одногодок моего Владимира, ему только-только одиннадцать годочков будет. Разве в этих летах женят?

– Князей женят, – возразил Свенельд. – А жена Ярополку нужна, чтобы взрослым его объявить. Женатый отрок – уже муж. Говорю тебе, гречанка эта знатного рода, с самим императором в родстве. Для Киева такая княгиня не позор, а возвышение. К тому же она христианка, а Ярополка Ольга воспитывала, к вере приучала…

Малуша толкнула локтем воеводу и бросила быстрый взгляд на Малфриду. Но та уже поняла. Выходит, Ольга внука в христианство пыталась обратить? Сына князя Святослава, который храмы велел порушить! Но ведомо ли князю о том? Наверно, потому-то Малуша и встрепенулась, не хочет, чтобы мать-чародейка догадалась. А если и сама Малуша к вере во Христа склоняется? Нет, Святослав ее тогда оставит. Да и почувствовала бы Малфрида, что дочь крещена. Вон при Свенельде ей словно душно становится – не иначе как воевода крест свой под рубахой таит. Рубаха-то у него светлая, по обычаю вся оберегами-узорами расшитая, но крест под такой вполне сокрыть можно, неспроста же шнуровка до самого горла затянута.

И все-таки Малфрида решила попозже переговорить со Свенельдом с глазу на глаз. Тяжко или не тяжко подле него, а кое-какие вести от воеводы чародейка вызнать хотела. Потому и подошла, когда Свенельд, уже ближе к закату, стоял на гульбище[33], наблюдая, как опытные кмети[34] обучают новобранцев во дворе сулицы[35] в мишень метать.

Дворище в рубленой крепости на Хортице было широким, плотно утоптанным, по нынешней жаре его водой поливали, а то пыль столбом бы стояла. Метнут молодые отроки по сулице в плетеный круг, а затем, сорвавшись с места, бегут, чтобы взять, и назад возвращаются, снова мечут. Наставники смотрят, как скоро какой управится, – сулица легкая, ее надо бросать быстро и метко, почти не целясь, это не копье, каким долго обороняться можно.

– Что-то не много нынче у тебя отроков в дружине, – заметила Малфрида.

Свенельд покосился, но стал пояснять – благо, что ведьма о внучках больше речь не заводила. Подтвердил, что новобранцев в дружине и впрямь мало. Это поначалу, когда Святослав только начинал свои походы, мужи и отроки к нему со всей Руси стекались. Мирная жизнь при Ольге заставила дружинников заскучать, им славы и добычи хотелось, вот и шли за князем гурьбой. Да только многие сложили головы в тех походах. Иные же, пограбив и набив мошну, предпочитали более не рисковать, а с добычей домой возвратиться, чтобы хозяйством заняться. Но Святослав все никак не хотел останавливаться, скучно ему дома было. Вот и собирал новых воев везде, где только мог, чтобы снова испытать удачу, которой Перун его изрядно одарил. Ни одного поражения у него не было. За таким идут.

– Про удачу Святослава мне ведомо, – произнесла Малфрида. – Да и сама я помогала князю, когда он на вятичей ходил. Думаешь, справился бы с ними Святослав, если б я старшин вятичей к нему не привела? Я ведь жила среди этого племени, они меня почитали. Вот и уговорила их встретиться со Святославом, дескать, вреда от того не будет. Да только обманул меня Святослав. Обещал дани с вятичей не брать, а сам три шкуры с них содрал.

Свенельд про войну с вятичами знал. Тогда князь долго бродил по тамошним лесам непролазным, однако найти их никак не мог. Вятичи в чащах глухих таились, сражаться с князем не желали, а вот набегами краткими много вреда причинили. Потом вдруг их старейшины сами к Святославу явились. И князь заставил их подчиниться, кормить и содержать все свое войско вынудил. Выходит, ему тогда Малфрида помогла? Все может быть. Да и она не из тех, кто просто так байки плести будет. Но, видно, не то обещал ей Святослав, когда она сводила его с вятичами.

– Если обманул тебя князь, зачем же опять пришла?

– Так ведь князь все же. Кто князьям отказывает?

Свенельд покосился на нее: ишь, вся в амулетах поверх красной туники, будто шаманка лесная, волосы в косы заплела, а все равно дикарка. Но княжескую власть уважает. Да и как ее не уважать? Всякая власть от Бога. Так и Ольга сказывала, когда просила опытного Свенельда помогать сыну в походах. И присматривать заодно, советом помогать. Ежели князь послушает…

Малфрида словно учуяла, о чем он думал.

– А правду ли сказывают, что княгиня пресветлая против похода сына на Болгарию была?

– Правда, Малфрида. Болгария – христианская держава, как же было Ольге не сокрушаться, когда сын против ее единоверцев выступил? К тому же с болгарами мы столько лет в мире жили.

– Так уж и в мире, – ехидно усмехнулась ведьма. – А кто, когда еще Игорь ходил войной на Византию, предупредил ромеев о его выступлении? Как раз они, болгары окаянные. И ведь успели подготовиться ромеи, пожгли корабли Игоря на море. А те суда, что уцелели, пристали к болгарскому берегу. Но царь тамошний велел русов схватить и продал ромеям. Их пригнали в Константинополь и жестоко казнили. Несколько тысяч русов вывели на площадь, в очередь ставили к палачам, а толпа радостно кричала, видя их гибель. Мне Игорь сам о том поведал. Помню и о том, как во втором его походе, когда ромеи предпочли откупиться и дань богатую князю Игорю выплатили, он всех воев, какие хотели испытать удачу, на болгар в отместку направил. Помстился за предательство. А ты говоришь, что лад у Руси с болгарами.

– Давно то было, Малфрида. Без малого тридцать лет прошло. А торг и дружба между Русью и Болгарией с тех пор без изъяна были. А тут явился этот Калокир неугомонный и уговорил Святослава войной идти на царя Петра Болгарского.

– Что еще за Калокир такой?

– Патрикий[36] ромейский, родом из Корсуня.

И поведал Свенельд, как прибыл прошлой весной в Киев посланник императора херсонесец Калокир и стал уговаривать его пойти в поход против болгарского царя Петра. За это еще и значительную сумму предложил. Пятнадцать кентариев золота[37] сгрузили с его кораблей, но это была только часть платы за поход, а еще столько же, если не больше, он должен был передать, когда Святослав окончательно подчинит ромеям Болгарию.

– Святослав согласился вступить в войну с болгарами, – продолжал Свенельд. – Ведь еще Олегом был заключен договор с Византией, что русы будут помогать империи оружием. Но я-то понимал – Святославу снова хочется испытать свою удачу в бою. На войне он… истинный пардус – мощный, ловкий, стремительный и безжалостный. Сколько побед овеяли его славой! За последние годы он сумел и вятичей подмять под себя, и буртасов[38], живущих на Волге, и поклоняющихся Магомету булгар черных[39] разбил. Я уже не говорю о том, как скоро и яростно разбил он казавшуюся несокрушимой Хазарию, до самого Хазарского моря дошел походами. Печенегов так притеснил, что они теперь одного его имени опасаются. А тут такой куш, как богатая Болгария. Да и Калокир этот расстарался, обаял князя, увлек обещаниями. Святослав во всем его слушал. Уж ромеи как никто умеют оплести сладкими речами. Калокир же… Ну, полюбился он князю, во всем он его слушал.

– А тебе, похоже, Калокир этот не по нутру, Свенельд, – хохотнула чародейка. – Тут и гадать не надобно. Ну да и понятно: всегда ты в баловнях у правительницы ходил, во всем с тобой советовалась, а тут у нового князя иной любимчик появился. Для тебя, первого воеводы Руси, это в новинку, вот ты и злишься.

Свенельд молчал какое-то время, наблюдая, как после учений отроки собирают дротики и складывают в снопы. Солнце уже садилось, от котлов, в которых готовилась вечерняя трапеза, долетал ароматный пар ушицы.

– Меня Ольга просила сыну ее помогать – и так тому и быть, – вымолвил он наконец. И вдруг добавил с горечью: – Только сам Святослав никак не может уразуметь, как я ему верен. Все опасается, что я на власть его зарюсь. Вот и отнял у меня землю древлянскую.

Малфрида даже руками всплеснула. Надо же, сколько лет Свенельд над древлянами стоял, его там уже своим считали, а теперь…

– Неужто ты теперь не князь-посадник древлянский?

– Ну, звание князя уличей[40] у меня Святослав не отнимал, – махнув рукой, ответил Свенельд. – Но где те уличи? Часть их малая осталась на Днепре, а большинство откочевали на запад, за Буг перебрались. На оставшихся не прокормишься. А древлянскую землю… Что ж, часть ее мне князь все же оставил, ту, что ближе к Киеву. Там теперь мой сын Лют воеводой-правителем. А земли в окрестностях Овруча Олегу, княжичу своему меньшому, передал. Ярополка-то он в Киеве на княжение посадил, а Олега князем древлянским сделал. Так что отныне в древлянском краю почитай два правителя – мой Лют и Олег, Святославов сын.

Малфрида помолчала, обдумывая услышанное. Она сама была из древлян, знала это племя. Ох, неладно, что там два князя ныне, мало ли что… А Святослав, которого все славили и почитали князем великим, опять собирается за тридевять земель.

Когда она сказала о том Свенельду, он только головой поник.

– Уже говорил я тебе, что Ольге болгарская война сына не по душе была. А как он вернулся, она опять уговаривала его остаться. Просила исполнить свой долг не только воина, но и правителя. Однако Святослав ответил… – Воевода на миг умолк, испустил глубокий вздох: – Ответил, что не любо ему в Киеве с боярами. Что хочет он устроить свою столицу в Переяславце, что в Болгарии.

Малфрида даже за щеки схватилась, будто юная испуганная дева.

– Как же так? Полно, правда ли это? Под Святославом вся Русь, пределы огромные. Да и земель он покорил уже немало. Зачем ему Болгария? Может, шутил князь?

– Перед умирающей матерью сын такие шутки шутить не стал бы. А ведь Ольга болела тяжко…

Голос Свенельда совсем сел, видимо, вспоминал воевода, какой Ольга была в последние годы.

Малфрида прищурилась недобро. Что, худо? А ведь знает, что, покличь он или сама княгиня свою чародейку, глядишь, – и обошлось бы. Спасла бы она Ольгу, если б та от веры своей отказалась. Но ведь кто этих христиан поймет? Они о душе заботятся, какой-то жизни вечной после смерти желают… А жизнь – вот она. Да и сам Свенельд жил, как сокол летал, славу имел такую, какой любой позавидует. И мог бы долго еще парить над Русью, если б Малфрида ему и дальше помогала. Ну что ж, он свой выбор сделал. Значит… Значит, все, что от него нужно Малфриде, – это уговорить, чтоб позволил свидеться с внучками.

Потому и была с ним так предупредительна Малфрида, потому и кивала сочувственно. У него боль – а ей просто любопытно. А Свенельд тем временем доверительно поведал, как княгиня просила Святослава не покидать Киев, пока она не преставится. И он, князь-язычник, дал согласие похоронить ее по христианскому обряду. Даже тризны не справлял после того, как отошла. Но слёз Святослав на похоронах матери не стыдился. И не только он. Весь Киев и вся Русь скорбели о кончине княгини, при которой познали столько мира и благоденствия, почувствовали себя сильной державой…

Свенельд говорил негромко, делясь сокровенным с давней подругой, глаза у него туманились. Малфрида молчала, вроде и слушала, а сама все по сторонам поглядывала. Построенная на Хортице крепость русов занимала возвышенность, с которой открывался вид на пороги Днепра. Не шуми так во дворе дружинники, наверняка можно было бы расслышать, как ревет вода на каменных перекатах. Да и сама крепость немаленькая: вышки бревенчатые, хоромина из толстых брусьев сложена, в стороне длинные дружинные избы, а в стороне склады. А вот где расположился сам Свенельд? У Малуши отдельная башенка в дальнем конце хоромины, чтоб шум не досаждал, вон еще пара башенок-срубов между частоколами высится. Свенельд вполне мог и там поселиться, он всегда любил удобства, да только слишком грузно все построено, не столько для житья, сколько для защиты. Ну и где они с Малушей могли малышек упрятать? Может, в дальние селища, что в стороне от крепостцы, внучек ее отправили?

– Ты не расслышала, что я спросил? – вывел ее из задумчивости голос воеводы.

Ох, отвлеклась… Тут же встрепенулась, взглянула на него в упор.

– Ты спрашивал недавно, зачем я прибыла. Но, думаю, ответ и сам знаешь. Дашь мне с дочками Малуши свидеться? Я не чужая им, бабка как-никак.

– Чужая! – сурово отрезал Свенельд. И добавил непреклонно: – Забудь о том, что задумала! Не смей их к волшебству приучать. Таково мое слово, если не хочешь, чтобы мы врагами с тобой стали.

Малфрида смотрела, как он уходит – расправив плечи, гордо откинув голову. Витязь, воевода, советник князей! Такой никому против своей воли пойти не даст.

– Ну, это только твое слово, – процедила Малфрида сквозь зубы. – Приедет Святослав, тогда и поглядим…

Глава 2

Жара стояла такая, что даже близость Днепра не приносила прохлады.

Князь Святослав поправил над бровями льняную повязку, мокрую от пота, откинул назад длинную, выгоревшую до белизны прядь волос. Голову перед выездом из Киева князь обрил по-свежему, а пряди этой не тронул – она означала, что Святослав знатного рода, а еще – что побеждал степняков. И как побеждал! Вот едут они уже не первый день вдоль Днепра-Славутича, так не то чтоб силуэты конных копченых где-то маячили – даже кострища их вдоль торгового днепровского пути развеяны ветрами. Славно покрошил их Святослав под Киевом, долго еще печенежские находники не решатся выступить против того, кого сами и назвали любимцем удачи. Однако то, что они осмелились напасть на его град, до сих пор казалось Святославу почти невероятным. Разве мало он бил их в степных стычках? Разве не заставил всех, кто в прошлом принял сторону Хазарии, спешиться и не отнял у них коней? А пройтись печенегу пешему… все равно, что русичу вместо сохи пахать бабкиной кичкой[41], – и смех, и поругание. Потом над теми степняками, что коней лишились, все остальные печенежские племена изгалялись… И все же решились напасть в отсутствие князя. Не иначе – кто-то надоумил, сообщив, что Святослав с воинством в дальних пределах.

Еще додумывая эту мысль, князь оглянулся на двигавшуюся за ним вдоль крутого берега Днепра колонну воев. Там, во главе одного из отрядов, ехал на сером длинногривом скакуне ромей Калокир. Сразу видно, что иноземец: стрижка не русская, лицо гладко выбрито, доспехи чешуйчатые, ромейские, да и лицом смугл, на русича никак не похож. Чужак, одним словом. И все же Святослав полюбил его и доверил командовать отрядами своего воинства. Ни разу не подвел его Калокир – ни когда с болгарами бились, ни когда позвал его Святослав помочь отогнать копченых от Киева. Калокир – отчаянный, храбрый, войну любит не меньше самого Святослава. И все же где-то в глубине души шевелилось сомнение: с чего бы византийцу так стоять за князя Руси? Ну, понятно, когда Калокир только прибыл в Киев и убеждал Святослава идти на Болгарию, он за свою державу радел. Император Никифор Фока тогда отказался выплачивать Болгарии условленные деньги, да еще и послов болгарских унизил. Вот и требовалось, чтобы болгары не припомнили Никифору это поругание, а были отвлечены иной бедой – вторжением русов. Святослав согласился поддержать Византию. Но потом вышло так, что ему и самому в Болгарии понравилось. И, разбив войско царя Петра, завоевав больше восьмидесяти градов, он не спешил уходить восвояси. Предлог, чтобы задержаться, имелся уважительный – император Никифор Фока как-то не спешил отдавать обещанные за помощь против болгар деньги. Это сперва он прислал Калокира с подачкой в виде пятнадцати кентариев, а остальные где? Вот и спрашивается, мог ли хитроумный Никифор, дабы отвлечь Святослава от дальнейших завоеваний в Болгарии, наслать печенегов на его столицу? Мог. С этих ромеев станется.

От этих подозрений Святослава отвлекало только присутствие в его дружине самого Калокира. Херсонесец родом, он все же был знатный патрикий, родственник самого Никифора Фоки. Такого заложника император Святославу вряд ли бы отдал, держа на уме худое. Да и Калокир сам вызвался ехать с князем на подмогу в Киев. И бился рьяно! Святослав мог на него положиться, как на самого себя. И дружинники русские Калокира полюбили. Ишь, ромей ромеем, а с русами запросто, говорит на их языке, ест из одного котла, даже на гуслях научился играть и распевает песни не хуже иного песенника-гусляра. К тому же не чурается обучать воев византийскому бою на мечах и, в свою очередь, их обычаи старается перенять, не кичится, что знатной крови.

Сейчас, наблюдая за Калокиром, Святослав видел, как тот, приняв из рук конного дружинника роговую дуду, о чем-то его расспрашивал. Потом и сам заиграл. Неумело вышло, дружинники смеялись, да и сам Калокир рассмеялся. И все же Святослав не сомневался, что рано или поздно у византийца получится заиграть на дуде. У этого ловкого все получается, пусть и не сразу. Жадный он к жизни, многое его интересует, многое хочет сам испробовать. Это и нравилось князю в Калокире.

Святослав поглядел вдаль – на блестевший под блеклым от жары небом Днепр, на пустые просторы впереди, где лишь изредка виднелись кудрявые рощицы в балках. И опять вернулся к неотвязной мысли: кто же все-таки надоумил печенегов двинуться на Киев? Кто им подсказал? Святослав сам присутствовал при пытках пойманных близ стольного града копченых. Но в басни вопящих от боли печенегов: мол сам Тенгри[42], верховный бог неба, через шаманов велел ханам отправляться в набег, не верил.

От раздумий князя отвлек подъехавший воевода Инкмор. Был Инкмор варяжской крови, ростом огромен, глаза как льдинки серо-синие. А облачен в хазарскую броню мелкокольчатую, посеребренную. Да и шлем на нем с острым шипом наверху, который в походе на Итиль[43] добыт. Любил рус-варяг в своем чеканкой украшенном шлеме покрасоваться, но жара, видимо, доконала. Снял красу свою, вытер вспотевший лоб под светлой короткой челкой.

– Слышь, княже, привал делать пора. Кони устали, люди едва в седле держатся…

Инкмор даром что в сече лют, а про воинов своих всегда заботится. Вот и сейчас указал рукой с хлыстом назад, туда, где растянулась длинная вереница дружинных отрядов: те плелись понуро, у задних лиц под пылью не видать, кони их шли, свесив головы, и больше не было слышно ни шуток, ни веселого гама, с каким выезжали поутру со стоянки в степи. Князь долгих сборов не любил, потому и велел трогаться в путь еще до того, как развиднелось, не дав воям даже перекусить: дескать, спадет жара, сделаем привал, там и подкрепитесь, а пока можно двигаться – вперед!

В этом был весь Святослав – князь-пардус, и равняться с ним могли только лучшие. Вот и гнал он своих людей, проверяя, кто из новобранцев на что способен. Не щадил ни их, ни себя. А Инкмор людей берег…

Святослав считался с мнением воеводы-варяга, но сейчас сказал, щурясь на дальний горизонт:

– Зачем задерживаться? Если пойдем без остановок, к вечеру у порогов днепровских будем.

Инкмор покачал головой, вытер пот с пышных светлых усов.

– Если б мы только с испытанными побратимами были в дороге, я б тебя не просил. А новые вои еще не приучены к прыжкам пардуса. Вот и поотстали, плетутся – чуть живы.

Святослав это и сам знал: по его же наказу в ряды воинства влилось немало новичков. Правда, куда меньше, чем он желал бы, учитывая, сколько войск в Болгарии понадобится. Думал, выйдет, как прежде: только стяг с вышитым пардусом поднимет он на лобном месте, сразу потянутся к нему дружинники из всех земель Руси – древляне, дреговичи, от самого Новгорода придут, даже из Пскова далекого. А вышло… Ну, что уж теперь… Опытных бойцов среди новобранцев почитай и сотни не наберется. Все больше молодежь, толком даже копьем орудовать не умеющая, этих многому обучать придется. Да еще бабы пристали, влились в войско. Святослав сперва велел их гнать: от женщин в походе одни недоразумения. И сколько б они поляницами-богатыршами ни прикидывались, князь знал – баба не воин. Однако тот же Инкмор добросердечный сказал: пусть остаются. Вдов после походов Святослава на Руси ныне много, а женихов мало. Вдовья же участь не завидная. Пусть уж лучше при войске подвизаются – стрелять из лука женщину можно научить, да и куховарить станут, за ранеными ходить. Не согласись с ним тогда князь, не приходилось бы сейчас выслушивать, что, мол, не по силам многим такие переходы. Да по жаре, да не евши. Истомленное войско – не лучшее войско.

– Кто устал, пусть поворачивает и домой едет, – ответил князь. – Мое войско – Перунова рать. И витязи мои быстры да сильны должны быть, как сам Громовержец.

Но Инкмор не отставал:

– Ну, хоть коней пожалел бы, княже. Сколько в пути, все уже в мыле.

Кони. Это Святослав понимал. Кони – сила и стремительность его броска, богатство его дружины. Коней для своих ратников он подбирал наилучших. Может, потому и примкнули к нему юнцы из лесов древлянских да северянских, что надеялись: в седле их научат держаться, лошадь выдадут. Иметь лошадь – что может быть важнее для русича? В лесных землях Руси, где мало пастбищ для разведения скакунов, иметь коня – уже прослыть богачом. Правда, управляться с четвероногим богатством мало кто из лесных жителей умел: сидят кулем, свесив ноги, толком не приноравливаются к езде, так что не только ляжки себе при движении растирают, но и спину лошади. А лошадь со стертой спиной может и заупрямиться, лечь прямо на дороге, отказываясь нести неумелого всадника. Портить же коней Святослав не мог позволить. Выходит, надо прислушаться к речам Инкмора.

Обычно дружина Святослава не брала с собой ни повозок, ни шатров, потому и славилась скорыми переходами. А Святославу надо было спешить: он Болгарию оставил с малой ратью, пока худых вестей не приходило, но всякое могло случиться… А тут эти юнцы неопытные, бабы замученные, кони уставшие…

– Ладно, – махнул князь рукой. И указал вперед: – Вон, видишь, балка дубовая впереди. Там и расположимся. Пока жара не спадет. Но ты своим юнакам нежным скажи: сколько простоим на отдыхе, столько же ночью ехать будем. Ночи ныне лунные, покажут нам дорогу Велес путевой да синяя лента Днепра, не заплутаем.

Весть о привале многих обрадовала. Как только въехали в сень дубравы, спускающейся прямо к воде Днепра, люди сразу же стали с коней сползать, кряхтели, многие просто падали на землю – из тех, кто к таким походам по жаре не привычен. Но отлеживаться им не позволили: старшие ратники растолкали да подняли лежачих, велели собирать дрова, нести воду, кашу варить.

Святослав только фыркнул: еще и кашу! Обычно его воины даже котлов с собой не брали, а ели тонко нарезанную говядину или же мясо дичи, поджаренное на угольях. Но раз уж столько новичков с ними, пусть варят. Все равно придется пережидать жару, так что могут похлебать варева.

Святослав сам поводил своего вороного по берегу, дабы тот остыл, потом завел в ближайшую заводь, дал напиться, ополаскивал, приговаривал негромко ласковые слова. Ох и хороши же болгарские кони! Обычно русичи ловили в степи диких лошадей – тарпанов, объезжали их. Но такой конь был неподатлив, мог и снова в степь ускакать. Порой выторговывали у тех же печенегов их лошадей – низкорослых, лохматых, собой неказистых, однако выносливых и крепких. Были у дружинников лошади и получше, особенно те, что достались им в Хазарии, – красавцы. Но оказались они слабосильны, долгие переходы не всякий выдерживал. Другое дело – кони мадьярские или болгарские. Мадьяры и болгары когда-то были народами кочевыми, а когда осели, стали скрещивать своих лошадок с привозимыми из Византии рослыми жеребцами. Вот и вышли их лошади на диво широкогрудыми, мощными, с красиво выгнутой холкой, длинногривыми. И при этом выносливыми. Облаченного в доспех витязя могли долго нести, не зная устали. На болгарских конях Святослав и совершил свой стремительный бросок, прослышав, что в Киеве беда.

Вспомнив про Киев, князь закручинился. Не ожидал он, что так надолго в граде на Днепре задержаться придется. Но мать просила… Она часто его просила: и к христианству склониться, и на болгар не ходить, и править учиться… Но Святослав дал понять, что он князь и его воля свершится, даже если поперек ее воли пойдет. А Ольга все увещевала: не спеши, не ходи, сперва вокняжься на Руси, наведи порядок, не дай державе распасться, сохрани дело всей моей жизни! Говорила, что, пока в силе была, настаивать на том не смела, сама все на себя брала, но теперь…

И запала-таки ее тревога в душу Святослава. После кончины Ольги, оплакав матушку, князь, пока собирали новую дружину, постарался навести порядок в своих владениях. Определился, где какой сын править будет, кого им в наставники дать, какие подати с каких племен брать. Даже в большой палате принял посольство германского императора Оттона I[44]. И хотя Оттон был недоволен, что несколько лет назад по приказу Святослава из Киева выгнали миссию его священнослужителей[45], он все же не отказывался торговать с Русью. Вот и пришлось Святославу принимать послов и обсуждать условия торговых сделок. Все это утомляло князя, его душа маялась во время посиделок с боярами, а сам он не столько слушал их, сколько думал: как там в Болгарии? Именно ее он рассчитывал сделать центром своих владений и даже решил перенести свой двор в город Переяславец, спешно возводимый в устье Дуная. Когда Святослав поведал о своих планах в думе, бояре всполошились, зашумели. Но он успокоил их, заявив, что оставляет киевский стол старшему княжичу Ярополку. Не всех, конечно, но всех и не переспоришь, как не ответишь на все вопросы, с которыми к нему совались.

И все же двухмесячное правление в Киеве утомило Святослава куда больше, чем иной поход. Для себя он понял – управлять всеми этими советниками да рядниками[46] куда сложнее, чем командовать войском. Дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно печенеги торговые ладьи на днепровских порогах. Впрочем, ныне печенеги даже к Днепру сунуться не смеют, побаиваются попасть под горячую руку князя-пардуса. Так и бояре от Святослава отстали, а затем грянул свадебный пир его сына Ярополка. Женил он княжича на красавице гречанке, объявив взрослым, а как свадебный хмель отошел, тотчас и съехал. В Киеве-то он с делами вроде как уладил, а вот то, что вестей из оставленной Болгарии не было, – к худу или к добру, – заставляло его торопиться.

Святослав в последний раз окатил вороного речной водой и, шлепнув по мокрому крупу, пустил пастись туда, где другие стреноженные кони щипали ивовые побеги вдоль берега. Оглянулся, а рядом Инкмор – заботливая нянька. Кто ожидал, что из свирепого варяжского воина такой хлопотун получится? Говорит, волхвы уже сыскали в роще дуб, объявили его священным и поют близ него заклинания. Не желает ли князь поучаствовать?

Святослав лишь только дернул щекой и о другом спросил:

– Что это за звуки в камышах? Точно кошку кто мучит.

Оказалось, Калокир не оставляет затею научиться играть на дуде. Экий неугомонный! Откуда у него такой интерес ко всему, такое желание все познать да испробовать? Ранее Святослав о ромеях иное слышал: и надменны, и цены себе не сложат, и степенны, все опасаются уронить себя перед варварами. А варварами – диким людом – они русов как раз и считают. Даром, что русы не единожды в их войсках служили и прослыли там отменными воинами. Про это тот же Калокир Святославу сказывал. По-русски ромей говорил преотлично, может, только порой фразы странно строил. А уж на мечах бился!.. Эх, не зря его Святослав полюбил.

Святослав, проходя мимо, хлопнул Калокира по плечу.

– Нечего без дела маяться, патрикий. Выходи лучше поразмяться. Давно мы с тобой не упражнялись. Пусть и иные посмотрят, на что ты горазд.

– На что мы оба горазды, – подмигнул Калокир.

Скинули доспехи, оставшись в одних тельных рубахах: князь Святослав – в беленого холста, длинной, до колен, ромей – в пестрой от ярких цветов, широкой шелковой тунике с алым оплечьем. Зачесанные назад иссиня-черные волосы ромея ниспадали сзади по сильной шее красивыми завитками, карие глаза под густыми бровями лукаво поблескивали.

– Как у вас говорится, были не были! – извлекая из ножен длинный прямой меч, сказал он.

Святослав со смехом поправил:

– Была не была – так сказывают.

Князь принял стойку, которой у того же Калокира научился: ноги чуть согнул, одна рука заведена за спину, во второй – меч, направленный на противника. Калокир улыбался. Красиво улыбался – темные глаза блестят, зубы светятся в усмешке. Князь тоже улыбнулся: ох и любил он поразмяться с этим парнем ромейским! Одно удовольствие!

Вокруг стали собираться дружинники. Галдели, желали удачи своему князю, но кое-кто и ромея подбадривал. Несколько женщин, хлопотавших у котлов с варевом, тоже подошли поглядеть, ахали, перешептывались, глядя на Калокира. Эти явно пригожему иноземцу предпочтение отдавали. Хорошо, что Инкмор на них прикрикнул – мол, пошли отсюда, следите за котлами.

Сталь схлестнулась со сталью мощно и звонко. Несколько быстрых выпадов, парирование, атака. Потом оба замерли на миг. Со стороны могло показаться, что противники испытывают друг друга, но бились они часто и хорошо знали все уловки и приемы каждого… Хотя насчет Калокира Святослав не обольщался – у хитрого ромея всегда что-то припрятано для нового боя, всегда в запасе некий особый выпад. Но это и было любо князю – нравилось ему новое примечать да перенимать. К тому же византийский бой – не просто рубить с плеча да прикрываться щитом. Тут надо следить за клинком противника, предугадывать, куда жало меча устремится.

Идя на сшибку, князь сразу потеснил противника. Калокир ловко отбивался, уводя меч Святослава в сторону, а сам пытался проникнуть сквозь его защиту. Потом отступил на шаг, замер на длинных, чуть согнутых ногах, направив клинок на Святослава в ожидании новой атаки. Ростом он был повыше князя, руки были длиннее, но Святослав это учитывал, поэтому старался держать противника на расстоянии. Не опуская меча, обошел его по кругу, заставив ромея развернуться. Так можно вынудить противника стать лицом к солнцу, ослепить перед следующей схваткой. Но в тени под дубами это значения не имело, и Святослав просто следил, как будет поворачиваться Калокир, чтобы угадать, что тот задумал, как атакует или, наоборот, решит выждать выпада князя.

Калокир напал сам, сделал резкий замах, но Святослав стремительно убрал свой клинок и тут же вернул на место. Меч ромея с шумом рассек воздух. Дважды он повторил это же, не нападая, но медленно тесня Калокира. И тот сам пошел на князя – только лязг стоял да мечи мелькали с быстротой стрекозиных крыльев.

Святослав уже знал эту манеру широкой защиты ромея, обманчиво широкой, ибо ромей успевал закрыться клинком везде, куда старался проникнуть клинок соперника. И вспомнилось князю, как некогда – они тогда только начинали пробовать себя в единоборстве – Калокир сказал ему:

– Не ожидал я, архонт[47] Киевский, что столь прославленный воитель машет мечом, как крестьянин цепом на гумне.

Святослав в тот момент озлился, но потом понял – не серчать на хлыща заморского надо, а поучиться у него ромейскому бою. Вот сейчас и разил Калокира в его же манере. И заставил-таки отступить, потеснил под ликующие крики собравшихся.

Позже, когда они после схватки обмылись в реке, а потом сидели, обсыхая, на бережке, князь спросил у ромея:

– Почему ты пожелал отправиться со мной в Киев печенегов рубить? Разве тебе, патрикию ромейскому, не приказывали следить за мной в Болгарии? Мог бы остаться да отписывать оттуда обо всем базилевсу[48] своему.

– Мог бы, – согласно кивнул Калокир, щурясь на солнце. Был он длинноногий, сухощавый, мускулистый, грудь и ноги темной порослью покрыты.

Рядом с ним светлокожий, литой, с крупными буграми мышц Святослав казался существом иной породы.

– Конечно мог бы, – повторил Калокир. – Да только там наверняка найдутся и другие, кто пошлет гонцов в Царьград. Я же хотел еще раз на Руси побывать. Когда впервые приехал, что для меня важнее всего было? Договор с тобой заключить. Веры мне тогда особой не было, куда ни пойду, за мной гридни твои ходят, доглядники провожают. А мне хотелось увидеть какие-нибудь чудеса волшебные, каких, говорят, на Руси немало. Однако, кроме обрядов ваших – диких обрядов, замечу, – ничего волшебного я так и не углядел. Вот и решил еще раз в вашей стране тайной магии побывать, может, хоть теперь замечу нечто такое, что соответствует всяческим россказням.

Святослав хохотнул.

– И что? Разочарован?

Калокир не спеша натянул свои ярко-синие бархатные штаны, затянул пояс.

– Да выдумки все это. Наверняка сами вы их и распускаете, чтоб вас боялись. Как и все эти легенды о живой и мертвой воде, которую якобы даже базилевсы на Руси покупали за несметную цену. Нет у вас ничего такого.

– С водой живой и мертвой у нас и впрямь нынче не так, как в старину, – согласился Святослав. – Да только ты на меня погляди. – Он выпятил грудь. – Сам знаешь, что я сызмальства в сражениях, а ни одного рубца на моем теле. Сам, поди, в шрамах весь. – И он указал на длинный рубец у Калокира на боку, еще несколько старых шрамов отметил ногтем на груди и предплечьях ромея. – Это все от живой и мертвой воды, в которую ты не веришь, – улыбнулся Святослав, читая озадаченность на лице Калокира. – Всегда малую ее толику с собой вожу, заговоренную и действующую. Шрамы от мертвой воды исчезают, раны затягиваются, а уж потом живая вода силу восстанавливает. Так что есть у нас чудеса, не сомневайся.

Патрикий молчал, соображая. Темные брови сошлись к тонкой переносице.

– Мне трудно верить в то, в чем я сам не убедился. Пока это только ваши россказни. Чудесного же я на Руси ничего не заметил.

– Так ты же христианин! – махнул рукой князь. – Там, где ваши появляются, всякие чары исчезают.

Калокир хитро подмигнул князю.

– Это так у вас говорят, чтобы пришлых убеждать? Дескать, наши все это видят и даже живут бок о бок, а вот вы, чужаки, окропленные святой водой, только помечтать можете о чудесах русских, но поглядеть на эти дива вам не дано. Ловко придумано!

Теперь он откровенно смеялся над тем, во что князь Святослав верил сызмальства. В пору было бы даже в зубы дать развеселому приятелю-ромею. Но князь Святослав уже понимал – он правитель, от его поведения зависит, как иноземцы – и даже этот неугомонный Калокир – будут думать обо всем его народе. Поэтому Святослав сдержался. Зато поддел приятеля, заметив, что не единожды слышал, будто ромеям тоже не чужда тяга к чарам. По крайней мере русские купцы не раз рассказывали, что христиане в Царьграде с удовольствием по гадалкам хаживают.

– Так и есть, – засмеялся Калокир. – Наши священники очень осуждают их за подобные суеверия. Но ведь людям нравится все странное, непонятное, загадочное. Им хочется чудес.

– Как и тебе на Руси?

– Как и мне! – весело хохотнул Калокир.

Ох, хороший же был у него смех – легкий, открытый, радостный.

– И что тебе наворожили ваши христианские гадалки? – тоже развеселившись, полюбопытствовал Святослав.

Калокир почему-то перестал смеяться. Молчал, возился с запонками на рубахе, пуговки на вороте старательно в петли просовывал. Казалось, и отвечать не хочет, но Святослав, заметив, как непривычно тих стал приятель, решил настоять.

– Тебя князь спрашивает, отвечай! – потребовал он.

– Сказали, что однажды я сяду на трон Византийской державы! – с явным вызовом произнес наконец Калокир.

Святослав расхохотался. Калокир тоже смеялся, но было в его смехе нечто… Вроде как и смеется вместе с князем, но сам верит в предсказанное!

Святослав взлохматил его смоляные кудри, потом слегка толкнул в грудь:

– Вот что, патрикий, люб ты мне. А тем, кто мне люб, я многое могу дать. Сам понимать должен: дружба властителя, который никогда не знал поражений, – это уже птица счастья в руке.

С этими словами князь стал неспешно подниматься по песчаному откосу. Калокир остался стоять, обдумывая услышанное. Но у Святослава, похоже, уже прошла охота оделять иноземца доверием. Другое сказал:

– Эй, патрикий! Может статься, что на дива наши ты еще поглядишь. Вот прибудем не сегодня завтра на Хортицу, и встречусь я там с чародейкой Малфридой. А уж она-то… Может, и поверишь ты в могущество чар Руси.

– Малфридой? – переспросил Калокир. Глаза его расширились. – Уж не та ли это Малфрида, что бурю в Золотом Роге учинила, духов на Царьград наслала и заставила базилевса Константина потерять голову от любви к Ольге Киевской?

– Это так о ней в Царьграде рассказывают? – усмехнулся князь.

– Говорят также, что она дьяволица, – чуть тише добавил Калокир.

– Увидишься с ней, тогда и поймешь, какова она. А что? Боязно?

Калокир улыбнулся.

– Мне все удивительное интересно. А дьяволица она, чародейка или просто обманщица умелая, я и сам разберусь.

Глава 3

По прибытии князю доложили, что Малфрида на Хортице. Однако встретиться с ней сразу не удалось. И Малуша, и Свенельд, и иные вои подтвердили, что была тут чародейка, в крепости прохаживалась, над Днепром гуляла, к дубу священному с подношением ходила, а потом… Ищи-свищи. Ведьма ведь что кошка бродячая: хочет – вертится рядом, а захочет – сбежит, куда сама пожелает.

Святослав поворчал немного, даже Малуше попенял: мол, почему подле себя мать не удержала? Неужто и поболтать с той не о чем было? Ну и что с того, что чародейка на внучек поглядеть хотела? Вот и показала бы ей девчонок. Малфрида – бабка им как-никак. И нечего хмуриться Малуше на его слова. Ей вообще ни к чему хмуриться, когда князь к ней прибыл. Подарки вон привез: и шаль золотистую с длинной бахромой, и колты-подвески византийской работы, и башмачки остроносые, до самой подошвы шитые жемчугом. Он ведь даже когда с печенегами бился под Киевом, приберегал те гостинцы для лады своей. И обнял, приголубил Малушу, чтоб не дулась, увел от всех в хоромину.

Но долго миловаться с возлюбленной Святославу было недосуг. Разместив прибывших новобранцев на правом берегу Днепра, где можно было стать широким станом и где их обучением занялся опытный воин Калокир, Святослав велел своим воеводам собраться на совет в гриднице крепостцы. Пока собирались они, Святослав смотрел в сторону ворот, где еще недавно высилась деревянная изба с крестом на кровле, – так еще Ольга повелела некогда. Пару лет назад Святослав велел спалить ее, и ныне там, где стояла церковь христиан, светлели новые бревна частокола, ладно вписавшись в длинную вереницу заостренных свай, окружавших укрепления на Хортице. Святослав был доволен, что велел ту хоромину разрушить. Нечего тут поклонникам Распятого молиться да развеивать те дива, что исстари водились на Хортице. Зато от самой крепости нахоженная тропа вела туда, где испокон веку высился громадный дуб, подле которого славили Перуна Громовержца. Вот это божество! Когда Перун несется по темным тучам, мечет стрелы-молнии, гремит в поднебесье – весь мир замирает. А Христос этот… Коль позволил себя распять, какой ты бог? Ну а к дубу священному Святослав сходил, едва переправился на плоту на Хортицу. На требу не поскупился: и барана отдал на алтарь, и золотое обручье, и мешок с белояровой пшеницей. Сам долго стоял у дуба, шептал что-то беззвучно. Что надо, то Перун и так услышит. И ответит, как всегда отвечал. И как отвечал! Сколько походов свершил Святослав – и всегда ему были удача и слава.

Одно тревожило князя – нет вестей из Болгарии. Святослав сразу после того, как отогнал печенегов от Киева, отправил туда гонца, но тот не вернулся. Может, сгинул в пути? Может, другого отправить? Да к лешему все! Скоро Святослав сам объявится в Болгарском царстве. Надо только Малфриду сперва повидать. И где эту оглашенную носит?

А на совете воевод в гриднице князь сказал собравшимся:

– Долго сидеть тут, на Хортице, я не собираюсь. Вот обучат Калокир и иные воеводы новобранцев, и я их сразу же отправлю на ладьях по Днепру до самого Русского моря[49]. Дальше они пойдут вдоль побережья к устью Дуная, где я свою новую столицу Переяславец ставлю. Я же с испытанной дружиной и теми витязями, что несли службу на Хортице, отправлюсь посуху до самого Дуная. Ибо задумал я одно дело: сообщили мне, что между Бугом и Днестром ныне кочует печенежская орда моего приятеля хана Кури. Вот и чаю приобщить его к нашему походу. Печенеги в Болгарии нам пригодятся – конница у них хороша и воины они храбрые.

Святослав всегда высказывался решительно и скоро, а уж потом воеводы речи вели и обсуждали решения князя. Вот и сейчас загалдели, посыпались вопросы. Многих удивляло, зачем водным путем отправлять молодежь воинскую, зачем разделять отряды? Да и разумно ли предлагать печенегам Кури воевать вместе с русами в Болгарии, когда Святослав, отправляясь на болгар, уже заключил союз с мадьярами? А мадьяры и печенеги никогда меж собой не ладили: ныне оседлые мадьяры еще не забыли, как они делили степи близ устья Днепра с печенегами и те изгнали их всем племенем. Так как же Святослав надеется их объединить? Да и Хортицу без охраны оставлять нельзя. Не ровен час, печенеги опять выйдут к порогам. Это сейчас они развеяны, как прах. А если сойдутся опять? Кто защитит Хортицу, кто отгонит копченых с днепровских порогов? Да и Малушу с дочерьми нельзя оставлять без надежной защиты.

Последний довод высказал Свенельд. Святослав даже хмыкнул: ишь волнуется о дочери, от которой некогда отказывался. Иные и не ведают, что это он – родитель Малуши, а не какой-то лекарь Малк из Любеча.

Только когда все высказались, князь принялся отвечать. Он восседал во главе длинного стола; сперва чинно, как и положено предводителю, – откинувшись на резную спинку кресла, положив руки на подлокотники в виде конских голов. Но пока говорил, едва сдерживался, чтобы не вскочить, а затем даже кулаком по столу хватил, так что кубки подскочили. Привычному к вольной походной жизни князю в палатах было тесно, душу словно маяло что-то. Но отвечать надо было. Люди верят князю, когда он не скрывает ничего, когда делится, дает знать, что у него все продумано и решено.

Говорил Святослав: отряды тех новобранцев, что к коням не приучены, следует отправлять водой, чтобы не тормозили быстрые переходы войска. А с печенегами и мадьярами он поладит, добычу им пообещает богатую, отдаст под руку кое-какие захваченные болгарские города и усадьбы. Печенеги – они жадные, добыча их всегда прельщает. Что касается защиты Хортицы… Тут князь помедлил, а затем, оборотившись к Свенельду, закончил:

– Неужто тут кто-то думает, что я ладу свою и детей своих без защиты оставлю? Пока Хортица не будет укреплена достойно, я отсюда ни шагу.

А что надумал, так и не сказал. Может, поэтому, когда воеводы гурьбой покинули покой, Свенельд остался за столом.

– Что-то темнишь ты, князь пресветлый.

– А тебе все надо знать? – огрызнулся Святослав и гневно, сквозь стиснутые под ощетинившимися усами зубы, добавил: – Привык ты при матушке главой Руси себя чувствовать. Но я тебе не Ольга, которая во всем своего воеводу слушала.

Какое-то время они смотрели друг на друга: Святослав – исподлобья, взгляд Свенельда казался спокойным, но желваки-то на скулах вздулись.

– Ты меня прошлым не попрекай, княже. Ибо попрекнуть меня нечем. Никогда против тебя не шел и впредь не пойду. Так что злоба твоя – пустая.

И умолкли оба, думая об Ольге. Святослав вспоминал, как родимая упрашивала во всем слушать Свенельда, почитать и не обижать его, если любит и чтит ее. Свенельд же помнил, как перед смертью возлюбленная просила помогать во всем ее сыну, сдерживать, когда сверх меры ретив, советом мудрым охлаждать.

Казалось, и в самом деле дух Ольги остудил их головы, унял готовую вспыхнуть ссору. Святослав заговорил сдержанно:

– Ладно, воевода. Если резок был, прости. Ты пойми, что меня волнует: столько времени прошло, а вестей из Болгарии все нет.

Свенельд вздохнул. Он давно понял: все заботы и тревоги князя не здесь, не на Руси, править которой Святославу суждено, а в земле, которую он мечом покорил. В известном смысле это даже хорошо: вон сколько земель князь подчинил – вятичей своевольное племя, булгар черных, поклоняющихся Магомету, да и все прочие племена, живущие вдоль берегов Волги, заставил силу свою почувствовать. Саму Хазарию свалил, до моря Хазарского дошел… да только, порушив все и захватив богатую добычу, возвращался без заботы, что с этими землями и оставшимися на них людьми потом станется. Свенельд одно время князю советовал: оставь своих людей в покоренных краях, дай им отряды, пусть Руси оттуда служат и дань платят. А что же Святослав? Не хочу дружину свою делить ради чужих земель, не желаю возиться с местами, кои мне чужды. Пришел, покорил, награбил добра – и восвояси. Нет, Свенельд этого не разумел. Какая держава могла бы под рукой княжьей быть! А он все дальше летит, скачет, ведет воев. Этим его хитроумный Калокир и взял. Новые победы посулил, новые богатства. А в итоге Болгария полонила сердце неуемного Святослава. Ее-то он бросать не собирается, нет. Править оттуда задумал. Но еще неведомо, как на это базилевс византийский посмотрит.

Сейчас Святослав глядел на воеводу в упор, ждал ответа. И тот, подумав, сказал:

– Ты кого оставил в Болгарии всем распоряжаться? Волка, воеводу дикого? Так что ж ты думаешь, он послания тебе писать будет?

– Ох и не любишь ты Волка, Свенельд! – хохотнул Святослав. Голубые глаза прищурились, остро сверкнули. – Отчего бы? Оттого, что сражался Волк похлеще, чем сам прославленный Свенельд? Вспомни, любое дело ему по плечу было, с любой задачей справлялся.

– Справлялся. Да только жесток он без меры. Страх и ужас в Болгарии сеял.

– Вот потому и оставил я его, чтоб в страхе болгар держал. Ты вон с патриархом Доростола Панко дружбу завел, царя болгарского Петра не позволил зарубить в монастыре, где тот от воев моих укрылся. Убедил меня, что болгары охотнее мою власть признают, пока Петр у меня. Так что должник твой – царь болгарский. Но что с того? Разве за это время Панко или кто еще отписал тебе? А они грамотные, могли бы прислать весточку. Они не Волк дикий, как ты его зовешь. Я не забыл еще, как этот длиннорясый тебе руки целовал, когда ты храмы болгарские моим воям рушить не позволил, а сейчас небось пляшет от радости перед своими иконами, довольный, что нужда заставила меня увести дружину.

– Но и Глеб, братец твой, тоже не шлет вестей, – заметил воевода. – Может, и спокойно все, раз Глеб тихо сидит?

Сказал то, что и должен был сказать, помянув оставленного в Болгарии брата Святослава, но князю от этого только горько сделалось. Не было у него веры брату Глебу. Тот был тихоня замкнутый, давно решивший стать христианином. Да и кем ему, тени бесцветной, быть? Матушка хоть и сама крестилась, а с окрещенным Глебом так и не стала дел иметь. Но и не противилась, когда Святослав брата с собой в поход на болгар взял. Даже сказала: хватит Глебу в скитах сидеть да от людей хорониться. Может, побывав в краю христианском, он хоть как-то себя проявит.

И Глеб вроде старался. В сечах, правда, не участвовал, да и куда ему. Однако, когда Святослав наказал ему наводить порядок в покоренных градах, – справлялся. И многих к себе расположил, когда в храмы входил, молился, как иные бояре болгарские. А потом их принимал, вел беседы, вызнавал нужды и начинал восстанавливать то, что во время войны порушено было.

– Ладно, ступай, Свенельд, – тряхнул головой князь, так что рубиновая серьга в ухе закачалась, блеснув алым. – Поговорили – и хватит.

Но воевода все же спросил, сколько думает князь оставаться на Хортице. Святослав выстрелил взглядом из-под выгоревших светлых бровей: сказывал ведь уже! Но все-таки уточнил: после того, как отметят праздник Стрибога[50], сразу и тронутся они. После Стрибогова дня жара обычно идет на убыль. Самая пора выступать в долгий путь по степям, чтоб ни люди, ни кони не маялись во время переходов и были готовы ко всякому.

– Значит, рассчитываешь дождаться Малфриду, – догадался Свенельд. – Только учти, князь: помнит она, что ты не выполнил ее наказ у вятичей, а потому дорогую плату за помощь попросить может.

– Да иди уже, иди, надоел! – сорвался с места князь. – Мои дела с Малфридой – не твои.

Свенельд хотел еще что-то добавить, но раздумал. Вышел, склонившись на ходу под притолокой.

Святослав опустил голову на руки. Сидел неподвижно, казалось, задремал. Но вмиг выпрямился, когда услышал рядом негромкий игривый смех.

– Малфрида!

Как проникла сюда, если рынды[51] с оружием у входа стоят? Хотя этой оглашенной ничего не стоит и на них морок навести. Она на это мастерица. У тех же вятичей…

– Искал меня, княже?

Растрепанная, словно птица, едва сложившая крылья, она сидела на подоконнике широкого окна. Накидка темно-багряного цвета скрывала ее руки, увешанная амулетами грудь бурно вздымалась.

Святослав, увидев, просиял. С детства привязан был к дивной чародейке, радовали его их встречи. Даже перед Ольгой за ведьму заступался, порой и сердился на матушку, что та гнать Малфриду приказывала. Ведь сколько силы в чародейке! Князь не раз в том убеждался. Как убеждался и в ее несказанном очаровании. Любого присушить к себе может, даже не стараясь. Да и сам он сколько ни крепился, но потом сам же и пришел. Но то для дела требовалось. Уж больно много воли колдунья в краю вятичей забрала. Надо было ее усмирить. А усмирить да лишить сил чародейку можно только плотской любовью. Вот Святослав и посетил ее одной глухой ночью…

Но вспоминать о том, что было тогда, ни сам князь, ни ведьма не любили. Поэтому сейчас, радостно обнявшись и облобызавшись, оба тут же отступили друг от друга, потупив очи. И оба вспомнили о Малуше.

Потом Святослав сказал:

– Жалуется мне на тебя лада моя. Говорит, дочь нашу ты хочешь взять в ученицы.

– Хочу. Но Малуша противится, к Свенельду обеих внучек от меня упрятала. А уж он там все святой водой окропил, стражу поставил. Стража-то мне – что пыль, а вот вода его святая…

– Да неужто она сильнее, чем наша чародейская? – развел руками князь. – Брось дурить, ведьма. Я эту святую воду пивал в храмах болгарских, как родниковую, только бы жажду утолить. И что? И ничего не сталось.

– С тобой-то не станется… – Малфрида потупилась. А потом вскинула темные, как ночь, очи. – Ну так как, отдашь мне Яреську или Ольгеньку? Что тебе до них? А я науку свою передала бы родной кровинке.

Святослав посуровел. Сказал, что думать еще о том будет. Отдать ведьме дочь – значит, позволить увести ее невесть куда. А его дочери все ж княжны.

– Это мне и Малуша говорила, – нахмурилась ведьма. – Ну, раз так, то полетела я дальше, князь.

Уже поворачивалась к окну, будто выброситься хотела, но Святослав успел схватить за полу, удержал.

– Да что ты все о девчонках этих? Про внука узнать не желаешь ли? Или про сына своего Добрыню?

– А что с ними? Вроде как Ольга Владимира при себе вырастила, княжичем назвала. И ему хорошо, пусть даже иные болтают, что он сын рабыни. Придумают же! Ну а мой Добрыня Владимира в обиду никому не даст, я в нем уверена. Он при Ольге гриднем стал, возвысился, дом на Подоле киевском имеет. Я о том знаю.

– А того не ведаешь, что внука твоего я князем Новгородским поставил! – сказал, гордясь, Святослав. – Слышишь, чародейка, Владимира, как равного моим сыновьям от Предславы, поставил! Князем будет, как и они. Ярополк мой в Киеве вокняжится, Олегу древлянским краем править, а Владимиру – княжий стол в Новгороде. Пока он юн да неопытен, при нем сын твой советником и управителем будет. С послами новгородскими сынок твой сошелся, люб он им. Они князя себе просили, вот Добрыня и надоумил их Владимира в Новгород взять. Ну как? Довольна?

Малфрида запустила тонкие пальцы в волосы, откинула их за плечи. О чем думала? Святослав благодарности ждал, обрадовать думал, а она только и сказала, что всегда знала, что Владимира ждет высокая доля. Да и о Добрыне ей нечего переживать: сынок ее всегда разумный был и хваткий, своего не упустит. А вот девочки…

– Заладила – девочки, девочки! – отмахнулся Святослав. – Нет чтобы поблагодарить за внука. Бабка ведь ты ему. Хотя какая из тебя бабка! – засмеялся Святослав. И посмотрел на чародейку тем особым мужским взглядом.

Ишь какая, пусть и растрепана. Стройная, как девица-славница, статная, даже самого князя чуть повыше будет. Глазищи же… такие глазищи, что смотрелся бы в них, как в омут. Но омут тот темен, чего только в нем не углядишь – особенно как замерцает там янтарный потусторонний свет. Ведьма все-таки.

Однако ведьмовство Малфриды Святослава никогда не отталкивало. Даже выгоды сулило. Вот князь и поведал ей о своих планах: он уехать должен, но перед отъездом просит Малфриду службу сослужить. Пусть оградит она Хортицу чарами, защитит волшебством и страхами остров, где он Малушу с детьми оставит. Да так, чтобы сюда ни один враг не посмел сунуться. Сам князь, конечно, к Малуше и дочерям охрану приставит, да и Хортица, окруженная глубокими водами Днепра, не всякому врагу по зубам. Но и колдовской оберег не помешает. Так что пусть Малфрида постарается. А уж то, как она умеет дива поднимать и морок наводить, Святослав не раз видел прежде. У тех же вятичей…

– Ты бы вятичей при мне не поминал! – отрывисто произнесла ведьма и отступила от князя. – Обманул ты меня тогда, Святослав. Клялся, что если приведу к тебе старшин вятичей, ты только ряд с ними уложишь, а под Русь брать вольное племя не станешь. А сам что? Заманил меня, очаровал и… бессильной оставил. Хитер и коварен ты, Святослав! А если я Малуше о том поведаю?

– Только попробуй! – сверкнул из-под усов крепкими зубами князь, словно зверь клыки выказал.

– И тогда что? – хохотнула ведьма. – Неужто велишь наказать?

– Нет. Ты ведь не особо и противилась, когда я пришел к тебе в ту ночь. И я-то знаю, как ты по мужской ласке тоскуешь. Чары чарами, а сама ведь… знаю, чего хочешь.

Какое-то время они смотрели друг на друга – глаза Малфриды полыхнули колдовской желтизной, зрачок сузился, как у хищной птицы. Но и у Святослава тоже огонь во взоре, и непонятно, чего в нем больше – гнева или потаенного желания.

Малфрида отвернулась первой. Да и Святослав будто устыдился, прошелся вдоль длинного стола, зачем-то переставляя кубки. Не надо было напоминать ей! Сам ведь хотел позабыть. Малфрида, она… ну как бы и не человек даже. А ведь есть в ней нечто, потому и Святослав всегда положиться на нее может. Особая правда. И уважение к его власти. Еще княгиня Ольга сказывала: какая Малфрида ни есть, а правителей Руси она чтит.

Вызывая к себе ведьму, Святослав рассчитывал умаслить ее известием, что внука ее князем новгородским поставил. Несмотря на то, что многие поговаривали, что негоже сына служанки Малуши возвеличивать при сыновьях от законной княгини. А Малфрида только обронила спокойно: мол, и сама о том знала. Но знать – одно, а на самом деле возвысить Владимира – другое. И ведьма должна благодарить князя за его решение. Но как поступит эта дикарка, Святослав не всегда мог угадать. Особенно сейчас, когда нуждался в ее помощи.

– Или не хочешь ты, чтобы опять мы в ладу были, а, чародейка? – спросил князь спустя время. – Ты пойми, я не только о Хортице забочусь, я о Малуше пекусь, о дочках наших. Не могу же я ее снова в Будутино отправить. Что с ней там станется, если я далеко буду?

– А ты объяви ее своей суложью, – усмехнулась Малфрида. – Хватит ей волочайкой[52] при тебе жить. Княгиней сделай.

– Вот обоснуюсь в Болгарии, отстроюсь – там Малуша княгиней моей станет! И царство свое буду с ней возводить в тех краях. А пока ты… это… Поворожила бы ты мне, Малфрида, – неожиданно попросил Святослав.

– Нет! – отрезала ведьма. – Гадать не буду. Я и матери твоей объясняла: ворожба не только будущее открывает, но и беду приносит. Тебе этого надобно? Ты и без того в себе уверен. Задумал – сделал. За то и уважаю тебя. Слабость же и неуверенность в грядущем… Не к лицу тебе, князь пресветлый!

Ишь как загнула! И после этого как просить?

– Но ты ведь на Владимира, внука своего, гадала? – нашелся Святослав. – Сама сказала: мол, знаю, что его славное будущее ждет.

Малфрида вздохнула глубоко, легко села на край стола, ногами заболтала, как девчонка, а глаза стали глубокие и знающие.

– Откуда про Владимира знаю – не спрашивай. Тут и без гадания чувствую. Будет Владимир велик и почитаем, однако к худу это или к добру – не ведаю. А вот если отдашь мне Яреську или Ольгеньку, я постараюсь помочь тебе.

Святослав задумчиво потеребил серьгу в ухе. Может, ляд с ним – пусть забирает одну из девчонок? Но что на это Малуша скажет? Она ведь упрямая… С ней ладить надо, не то еще уйдет невесть куда. А Малуша нужна ему, ибо стала для него родной и близкой, бесконечно дорого́й. И где бы ни ходил в походах князь, какие бы воинские дела и тревоги его ни переполняли, ему важно было знать, что Малуша ждет, что примет всегда, успокоит, обласкает, даст сладость любовную, какую ни одна другая дать не сумеет. Но и решимости Малуше не занимать. Если надумает что…

Так что же делать? Святослав задумался, подпер бритую голову крепким кулаком, смотрел в проем широкого окна, за которым уже золотились краски заката. И шум долетал – прибыли те из воинов, что на постой в крепости Хортицы расположились, слышалось, как Калокир зычным голосом отдает команды, где кому обосноваться. Святославу сейчас туда поспешить бы, он с дружиной как одно целое. А тут… с этими бабами… Ну, договорились бы сами между собой, а он бы и не мешал.

Князь отвел за ухо сползшую с макушки прядь, посмотрел исподлобья на невозмутимо болтавшую ногами чародейку. По ее виду понял: не сомневается, что князь уступит. Однако еще от мудрой матери Святослав перенял одну истину: если что-то тебя не устраивает, отложи решение на другой час. А там видно будет.

Он выпрямился, расправил плечи.

– Давай так уговоримся, голубушка: сперва ты мне Хортицу охранишь – для своих же, для дочери и внучек постараешься. А потом я тебя с собой в Болгарию покликать хочу, службу мне там сослужишь, если понадобится. И как справишься – заберешь любую из моих дочерей с моего разрешения. Годится такой уговор?

Малфрида медлила с ответом. Про то, что Хортицей она займется, сама уже решила. А вот ехать за тридевять земель… Ведьма знала, что ее сила может ослабеть там, где люди верят в Христа. Бывала она однажды в такой стране, помнит, как развеиваются там чары[53]. И в Болгарии, говорят, люди давно приняли крещение. Но ведь знает она и то, что Святослав в Болгарии капища возводит, что всякого из местных, кто туда ходит, особо возвеличивает. А там, где есть люди, почитающие старых богов, всегда найдется место и для ведьмы с ее колдовством.

Она так глубоко задумалась, что не сразу обратила внимание на раздавшиеся за дверью шаги. Кто-то поднимался по лестнице, смеясь и с кем-то переговариваясь. Голос молодой, сильный, с хрипотцой и легким иноземным выговором. Потом князя окликнули по имени, как равного. И, не дожидаясь ответа, гость вошел, заслонив собой проем.

– О! Так это она и есть – чародейка Малфрида?

Стоял у порога витязь рослый да статный, в сверкающей кольчуге и алом плаще, небрежно переброшенном через плечо. Черные волосы пышной шапкой обрамляли высокое чело, сам пригожий, темноглазый, с ясной улыбкой. Но обликом не из наших, сразу видно: нос прямой и тонкий, лицо продолговатое и костистое, скулы выразительные, смуглый от загара, отчего зубы еще белее кажутся. И какое-то лукавство в его взгляде, но еще больше – восхищения. Вон как смотрит! Сложил руки на груди, прислонился к дверному косяку, а сам, кажется, обнимает тебя взглядом. Даже губы облизнул, словно сладко ему стало.

Малфриде нравилось, когда на нее так смотрели. Невольно ответила ему взглядом из-под ресниц, чуть склонив голову набок. Что с того, что растрепана? Малфрида знала, что даже самая нарядная и ухоженная красавица ей не соперница, если ей кого захочется. А уж красеня этого иноземного ей ох как захотелось! Тело наполнилось сладкой тягой, внизу живота тепло разлилось.

Святослав, переводя взгляд с ведьмы на Калокира и обратно, не сдержался, хохотнул. Этот ромей бабам всегда нравился, на какую глянет – та и его. Вон и Малфрида просияла, одернула складки накидки, заерзала. И глаз с патрикия не сводит.

– Это еще что за хоробр?

– Я? – шагнув вперед, переспросил Калокир. – Ох, князь, представь меня этому дивному созданию. Да скажи, что не враг я ей, что давно мечтал увидеть прославленную колдунью. А что она так красива, даже не мыслил.

Князь насмешливо потеребил ус. Ну, этот живо уговорит ведьму на все, что угодно. Надо было раньше его звать. И пока Святослав объяснял, кто из них кто, пока говорил, зачем Малфриду покликал, эти двое глаз друг от друга отвести не могли. Князь опять засмеялся, а там и отступил, подумав, что лучше бы оставить их наедине. С чародейкой князь уже обо всем поговорил, а дальше пусть Калокир уламывает упрямую дикарку.

– Можно мне будет увидеть ваше волшебство? – спросил у Малфриды ромей, даже не заметив, как вышел Святослав. – Я немало слышал о чудесах этой земли, но когда прибыл… Сплошное разочарование. Ни живой, ни мертвой воды, ничего дивного вообще.

– А чужакам наши дива и не надобно видеть. Ты вот иное скажи мне, хоробр, откуда речь нашу так хорошо знаешь?

Калокир поведал, что родом он из Корсуня, куда нередко заезжают торговцы из Руси. Вот и научился у них. А позже, когда служил под командованием Никифора Фоки, сражался вместе с отрядом русов на Кипре. Среди них у Калокира было немало добрых приятелей. Они и поведали о тех чудесах, что творятся на Руси.

Малфриде нравилось, как он говорит, просто и доверительно. А еще больше ей нравилось, как он смотрит на нее: восхищение в его карих глазах так и светилось.

– А не убоишься ли ты страхов наших? – спросила лукаво. – Когда чары творятся, даже самые храбрые бледнеют, а то и бегут без оглядки.

– Ну, если такая, как ты, их не боится, то отчего же мне страшиться? Нет, не испугаюсь. Не хочу, чтобы ты меня трусом сочла. Я иного хочу…

И он мягко взял ее руку в свои.

– Хочу нравиться тебе. Ну, что ты отвернулась? Не доверяешь? Мне князь твой доверился, другом назвал.

Но Малфрида думала о другом. Ромей, корсунец, человек Никифора Фоки. Наверняка крещеный. А там, где христиане, никакого чародейства быть не может.

И она холодно отстранилась от пригожего чужака. Небось и крест прячет под одеждой.

– А ну-ка, покажи мне твою грудь, – неожиданно приказала ведьма.

Калокир сперва опешил, потом рассмеялся. Небрежно откинул плащ, стал разоблачаться, расстегнул заклепки на наручах толстой кожи, уронил их на половицы. Потом начал стаскивать кольчатый доспех, расшнуровывать стеганую панцирную куртку на груди. И при этом смотрел на Малфриду, не отрывая глаз. А она вдруг позабыла о нательном кресте и подумала… невесть о чем. О том, что плечи у ромея широкие, а руки мускулистые и сильные, шея крепкая, а пропотевшая рубаха пахнет сильным мужским телом и какими-то незнакомыми травами. Когда он обнажился по пояс, она проследила взглядом, как с его поросшей темными волосами груди по мускулистому животу спускается, сужаясь, тонкая дорожка, уходя под опояску пестрых штанов. И ей захотелось прикоснуться к нему. Что она и сделала, медленно, осторожно провела кончиками пальцев по его чуть влажной шелковистой коже, пропустила темную грудную поросль сквозь пальцы. И услышала, как ромей задышал тяжело. В унисон ее срывающемуся дыханию.

Малфрида резко отступила, заставила себя опомниться.

– Креста не носишь? Ты не христианин? – спросила чересчур сухо.

Калокир в первый миг опешил, потом рассмеялся.

– Добился бы я чего-то в империи, если бы не был крещен! Да, Малфрида-чародейка, я христианин.

– Тогда чудеса наши тебе видеть не дано!

– Отчего же?

– Христиане их не видят.

Калокир явно огорчился. Провел рукой по груди, будто хотел нащупать там крестик, но не нашел. И опять поглядел на ведьму с весельем в глазах.

– А если скажу, что я плохой христианин?

– Как это? Я так понимаю – либо веруешь, либо нет. Ты-то веришь в своего Распятого?

Ромей пожал плечами.

– Да не думаю я о нем никогда. Меня окрестили еще младенцем, и, пока я был мал, родители часто водили меня в храм, но я там все больше по сторонам глазел, а то и подремывал под песнопения с хоров. А как старше стал… ну да, в церковь хаживал, но не молиться, а поглядеть на красавиц, которых компаньонки-матроны приводили туда, да перемигивался с ними, а то и свидания назначал. А как в войско вступил, так вообще некогда стало молиться. Я к тому времени понял, что надо надеяться на себя, а не на Всевышнего, в боевом искусстве совершенствоваться, а не ждать чего-то, что подаст Провидение. И судьбу я брал своими руками, причем везение сопутствовало мне без всяких молитв. Так что христианин я плохой. Не исповедовался и не причащался много лет, да и в храм входил… Уже и не припомню даже, когда это было… Вот и крест не ношу. Но по мне, что с крестом, что без него – все едино.

Малфрида оценила сказанное. Вот перед ней ромей-христианин, а своего Бога не чтит, забыл о нем. Этим он ведьме особенно понравился. Однако окрещен. Важно ли это? Чары подействуют на него или нет?

Она подняла руку, раздвинув пальцы, но когтей выпускать не стала, – только волосы взвились и рассыпались по плечам, как при порыве ветра, глаза поменяли цвет, стали желтыми, прозрачными, зрачок сузился.

Калокир смотрел как завороженный. Ощутил вдруг: словно горячим ветром пахнуло. А потом холодом неожиданно обдало, даже озноб пробрал. Но прошел миг – и нет ничего, а чародейка смотрит испытующе.

– Вот это да! – ахнул Калокир. – А ну еще!

Малфриде в первый миг показалось, что она ослышалась. Впервые кто-то не испугался ее чар. И этим человеком оказался чужак, пришлый, да еще и крещеный. Но то, что при этом бывшем христианине она могла колдовать, Малфриду порадовало.

– Ладно, ромей Калокир, будут тебе еще чары. Но не сейчас, а когда время придет.

Она шагнула к двери, но Калокир удержал ее за руку.

– Постой, не уходи так быстро.

Малфрида засмеялась так, как только чародейка может, – словно музыка журчащая зазвучала, словно жемчуг скатный рассыпали. А сама заглянула в темные очи ромея, убрала легким движением с его чела упавшую прядь и сказала:

– Нет, не удерживай меня сейчас, Калокир из Корсуня. Пойду я, князю обещала помочь. Однако если ты, красень, не передумаешь и не убоишься колдовских чар моих, то приходи на исходе праздника Стрибога к священному дубу. Как роса вечерняя ляжет, так и приходи.

С тем и удалилась.

Глава 4

Рожденному в византийском Херсонесе Калокиру языческие обряды Руси казались варварством. Оттого и ритуалы в день Стрибога ветреного его не увлекли, а только вызвали раздражение. Воющие волхвы, бьющие тулумбасы, орущая, раскачивающаяся толпа… Дикость! Он согласился прийти на праздник лишь по одной причине: та загадочная женщина с колдовскими глазами сказала, чтобы в вечер Стрибогова дня был он у священного дуба, дабы они могли встретиться… А теперь тут сущее столпотворение! Дымят костры, куда бросают охапками ароматные травы, песни поются долгие и протяжные, полотнища парусов повсюду развешены и расстелены, шагу не ступишь – полощутся на ветру, растянуты на склонах, дымом священным окуриваются, чтоб Стрибог послал воям попутный ветер, когда отчалят. Еще и петухов режут, кровью все обрызгано. Впрочем, петухи – еще полбеды. А как мужика худого, костлявого на алтарь стали валить и тот завывать и биться начал, Калокиру мерзко сделалось.

– Что, у вас без смертоубийства даже в праздник обойтись не могут? – не выдержав, сказал он князю, подле которого сидел на покрытом шкурами возвышении.

Святослав смотрел на происходящее с важным молчаливым одобрением. И ромейскому гостю ответил не сразу, а лишь когда вопли жертвы смолкли.

– Это не просто убийство, Калокир, это наше почтение подателю ветров Стрибогу. И жертву к празднику специально готовили. У вас тоже, знаю, казни не редкость, и народ на них сходится. Ваши попы талдычат «не убий», но из кровопролития зрелище сделали.

– У нас казнят преступника. Это кара, чтобы другие не следовали дурным путем, не совершали злодеяний.

– Так и у нас кара! Мужичок этот жертвенный тоже не из самых благостных, а самый натуральный тать[54]. Месяц назад отличился: за порванную сеть так поколотил сородича, что тот помер. Вот волхвы его и скрутили, в поруб посадили и держали до самого дня Стрибога. Ну а сегодня возложили на алтарь в знак почтения к божеству. Вроде казнь прилюдная, а заодно и жертва праздничная. Неужто так трудно понять, Калокир?

Князь чуть повернулся к ромею, ожидая ответа, но тот на него не смотрел. Взгляд его был устремлен в сторону собравшихся у дуба людей – волхвов, дружинников, принарядившихся по случаю поселян. Однако глядел Калокир так, словно видел нечто дивное, – глаза его были расширены, лицо напряжено.

– Тебя что, жертва так поразила, патрикий?

Но тот видел иное. В свете чадящих факелов, в вечернем сумраке заметил он Малфриду. Казалось бы, толпа вокруг, не протиснуться, однако она проходила легко, никого не задевая. Единственная тут женщина, легкая и простоволосая, в широком темно-багряном одеянии с множеством оберегов.

Вот совсем близко подошла, а ее никто не видит. Даже князь не заметил – как раз принимал рог с пивом у волхвов, а на стоявшую прямо перед ним Малфриду и не глянул. Она же улыбалась, но смотрела на одного Калокира. Поманила его рукой и стала удаляться сквозь толпу.

Калокиру пойти за ней оказалось непросто: то волхвы заворчали, недовольные, что ромей их строй нарушил, то дружинников пришлось потеснить. Кто-то окликнул Калокира – князь ли, Инкмор-воевода? Но Малфрида уже была в той стороне, куда свет факелов не достигал, стояла у зарослей и опять рукой подавала знаки – следуй за мной.

И он пошел, потом даже и побежал. Малфрида вроде бы недалеко, да и движется неспешно, а догнать – никак. Ускорил шаг и оказался в сумраке соснового леска. Думал, вот-вот настигнет ее, – а она и впрямь стояла в просвете сосновых стволов, поджидая. Но едва добрался до этого места, как вновь исчезла и появилась уже в конце тропки. Колдунья все оглядывалась и по-прежнему звала за собой. Калокиру пришлось бежать, но в следующий раз он увидел ее уже за лесом, на вьющейся по высокому берегу тропинке. Последние лучи заката серебрили открывшуюся впереди ленту Днепра, силуэт чародейки был хорошо виден на светлом фоне, шла она вроде бы неспешно, но расстояние между ней и ромеем не сокращалось. И тут Калокир стал понимать, что Малфрида не просто идет впереди, а то возникает, то исчезает. От этого ему стало и страшно, и весело. Наконец-то чудеса! Ведь он хотел их, а Малфрида обещала ему дива дивные. Что ж, наконец-то!..

Калокир запыхался, пытаясь догнать манившую его ведьму. Тропинка привела на кручи, дальше пришлось спускаться по каменным уступам, ибо теперь Малфрида была внизу, на песчаном берегу у воды. Сидела спокойно, обхватив колени; ее пышные волосы роскошной волной падали на спину, голова на длинной шее была гордо вскинута. Она не смотрела на спускавшегося по скальным уступам ромея в длинной нарядной далматике[55], а глядела на противоположный берег за рекой. И Калокир вдруг понял, что тут она и поджидала его все это время. А та, что мерещилась… Он так и спросил – как она смогла одновременно быть тут и прийти за ним к дубу?

– Да какая разница как? – пожала плечами ведьма. – Ну, просто морок на тебя навела. Не хотелось мне самой идти туда, когда там толпа. Да и не положено бабам быть там, где мудрые волхвы творят заклинания.

Голос у нее был негромкий, темные глаза отсвечивали янтарем, рассыпавшиеся по плечам и спине волосы слегка шевелил ветер с воды. И Калокир вдруг понял, что сейчас происходит что-то необычное, такое, чего в его жизни никогда не бывало – волшебное, дивное, чарующее. А может, он сам очарован этой дикаркой Малфридой? Она не походила ни на одну женщину, из тех, каких он знал прежде. Она была… ведьма. Но насколько она ведьма – этого он еще не знал.

Переведя дыхание, Калокир опустился рядом, легко обнял ее за плечи, спросил:

– Не озябла? Сыростью с реки тянет.

Но и сам знал, что озябнуть она не могла – теплом от нее веяло, жаром. И лицо ее с этими необычными, почти пугающими глазами было так близко. Губы манили, но в то же время было странное чувство, что обнимает он не человека. Калокир даже тряхнул головой, отгоняя непрошеный страх. Ну не при женщине же выказывать робость!

Малфрида внимательно смотрела на ромея.

– Что, не боишься меня? Хорошо. Но рукам-то волю не давай, – она отстранилась. – Скажи-ка лучше, откуда будут недруги нападать на Хортицу? Ты человек военный, вот и объясни мне: откуда бы ты сам шел на остров, если бы нужда приключилась?

Калокиру не сразу удалось сосредоточиться. Но она ждала, и он принялся осматривать берега. Противоположный берег был высоким, скалистым. Оттуда, где они сидели, были видны огоньки костров расположенного там лагеря русов-новобранцев, которых Калокир сам сегодня муштровал. Неподалеку паслись стреноженные кони. Был в том месте и спуск к реке, а значит, и переправа. По всему выходило, что именно оттуда и возможен набег. В других местах вряд ли получится. Зато по другую сторону Хортицы, как запомнилось ему, берега более пологие, поэтому, если нападать станут, то скорее с плоского левого берега. Однако князь знает, откуда может прийти неприятель, поэтому в зарослях напротив левобережья обычно выставляли часовых. Но повсюду заставы не поставишь, остров длинный, к тому же южный его край, тот, что лежит ниже по течению, сильно заболочен. Он кажется непроходимым, однако если бы сам Калокир задумывал набег на Хортицу, то попытал бы счастья именно там.

Он объяснил все подробно, но потом взглянул на сидевшую рядом женщину и осекся.

– Да зачем тебе все это?

– Не было бы нужды, не спрашивала бы. Однако из сказанного тобой вижу, что и я не так глупа. О том же я думала, когда творила чародейство. А теперь ступай за мной. Покажу свою работу, чтобы потом перед Святославом отчитался – ладно ли вышло.

И, уже поднявшись, посмотрела на иноземца пристально и добавила:

– Но учти, соколик ромейский, что бы ты ни увидел, что бы ни случилось, шуметь-голосить не смей.

Калокир хмыкнул и сделал жест, словно зашивал губы иглой. Отчего-то ему стало непривычно весело: догадывался, что ждет его нечто особенное. И еще – его так тянуло к этой загадочной женщине! Она и влекла его, и внушала трепет. Необычное ощущение подле красавицы. Но была ли она красавицей? Худощавая, излишне рослая, длинноногая, с широким ртом и впалыми щеками. И небрежная в одежде, как бродяжка. Но казалась она не бродяжкой, а дикаркой, чародейкой, загадкой. Калокир снова подумал, что таких женщин у него не было. Хочет ли этого он сам? Но, раз следует за ней, значит, хочет.

Малфрида шла вдоль берега, то поднимаясь на скалы, то спускаясь в низины у воды. Потом они оказались на песчаном бережке, где лежали лодки и на кольях сушились сети, и Калокиру подумалось, что это не самое удачное место для рыбалки, ибо повсюду у воды торчали огромные коряги – в рост человека и выше. Причем казалось, будто их специально кто-то здесь нагромоздил.

Малфрида повернулась к Калокиру:

– Видишь тот островок на реке, который весь зарос ивняком? А по ту сторону берег снижается. Это место подошло бы для переправы воинов?

Калокир утвердительно кивнул. Тогда ведьма предложила ему подойти к воде. Коряги располагались здесь тесно, но все же между ними можно было протиснуться. Однако почему-то не вышло.

Калокир не сразу понял, что происходит. Сперва он застрял среди сухих сучьев, попробовал освободиться, но те вдруг заскрипели, словно их раскачивал кто-то, и сами по себе сблизились. Калокир поначалу не придал этому значения, попытался раздвинуть голые ветви, но как только взялся за них, отпустить уже не смог. Странное ощущение – словно это коряги держат его, а не он их. Калокир рванулся, споткнулся, повис на ветках. А когда вскинул голову… О небо! Он явственно увидел, что коряги смыкаются. И мало того: смотрят на него, поблескивая в полумраке множеством мелких глазков на сухой коре.

Из груди ромея вырвался невольный возглас, он забился в тесноте среди стволов, сумел вырваться и отскочить, но, отступая, налетел на одну из лодок, упал, пополз прочь и запутался в сетях. А коряги продолжали надвигаться, поскрипывая и шурша песком, тянули к нему длинные сухие лапы-ветки. Калокиру даже почудилось, что в их поскрипывании он различает недобрый приглушенный смех.

– Во имя Отца и Сына!.. – взмолился он, невольно хватаясь за грудь, где некогда носил крестик. Но креста не было, и почему-то это еще больше напугало византийца. А коряги все плотнее заслоняли небо, сближались… и вдруг отступили.

Калокир начал подниматься, все еще путаясь в сетях, когда на него бурей налетела Малфрида. Да еще и огрела длинным посохом.

– Чужак! Пес! Как ты посмел поминать Распятого!..

Она была в ярости, глаза ее горели жутким желтым светом, волосы вздыбились. Калокиру показалось, что лицо ее потемнело и пошло трещинами. И самое ужасное: изо рта торчали длинные клыки. Чудовище!

Спасла Калокира воинская выучка: как только этот монстр вновь замахнулся посохом, он почти машинально перехватил его, резко рванул на себя. Малфрида зашипела гадюкой, потом фыркнула – и палка мгновенно вспыхнула. Калокир отбросил ее прямо к корягам.

Потом сам же и помогал Малфриде затоптать огонь, пока жуткие живые коряги не воспламенились.

– Ну и ну, – только и смог он вымолвить, когда они с ведьмой остановились, глядя друг на друга и все еще бурно дыша.

Малфрида теперь выглядела так же, как и прежде, – просто молодая женщина с растрепанными волосами. Даже глаза не светились, а лишь отражали вечерний свет.

– Ты поминал Отца и Сына, – произнесла она. – Говорил, что плохой христианин, а сам…

– Ну да, поминал, – кивнул Калокир. – А кто бы не помянул, если б на него пни да коряги напали? Что это было, ради всего свят… Черт побери, коряги, говорю, смотрели на меня! Тут все что угодно ляпнешь.

А через миг, поняв, что именно возмутило чародейку, добавил: поминать Бога всуе – не молитва. Так, сорвалось с языка. Ну хоть нечистого не запрещается поминать? Нечистый – это… А что, госпожа ведьма знает о дьяволе?

– Да погоди ты трещать, как сверчок, – прервала Малфрида. – Болтаешь без умолку.

– Это чтобы ты не услышала, как у меня зубы от страха стучат, – отозвался Калокир, и ведьма не смогла понять, шутит он или нет.

Так или иначе, а идти дальше по заколдованному месту ромей был готов. Ведь он хотел поглядеть на чудеса…

Он умолк и отступил, следя за тем, как по велению ведьмы стали отступать только что выбравшиеся из реки коряги – медленно, поскрипывая, взрывая корневищами песок на берегу. Калокир даже присвистнул. Бодрился под взглядом чародейки, хотя и чувствовал, как дрожат мышцы и подгибаются ноги. Он и впрямь сел на песок, оперся спиной на борт лодки.

– Рассказать кому – не поверят, – произнес севшим голосом Калокир.

– Кому надо – поверят, – отозвалась ведьма, и в голосе ее прозвучала гордость. – А тем, кто не поверит… Что ж, пусть попробуют Хортицу взять. Уж я тут так наколдовала, что любой чужак уносить ноги будет, да еще и маманю звать в страхе. А после испуга такого больше не полезет через Днепр.

Она подошла к одной из коряг и похлопала по коре – будто коня приласкала.

– Это пушевеки, я их сюда поставила, чтобы чужих не пускали. Неуклюжие они, но сильные. Схватят кого – не вырвется.

Калокир поразмыслил и спустя время спросил:

– Думаешь только корягами от находников оборониться?

И, видимо, задел этим ведьму.

– Следуй за мной! – приказала она. – Или опасаешься?

– Чего мне с тобой опасаться? – поднимаясь, сказал ромей. И даже улыбнулся: – Разве что тебя, чародейка. Ты такое на себя напустить умеешь… И клыки показываешь – жуть берет!

Малфрида усмехнулась.

– Пока ты князю моему служишь, не обижу тебя.

И пошла прочь, быстро пошла, а Калокир, стараясь не отстать и поглядывая по сторонам, двинулся следом.

Вокруг действительно творилось необычное. Вечерний свет уже угас, а луна еще не всплыла, и в окружавшем их мраке явственно ощущалось некое движение. То куст ракиты вдруг оплел ноги Калокира длинными ветвями, то будто холодной рукой кто-то мазнул по лицу, то тень белесая словно сквозь самого ромея просочилась. А может, почудилось? Он замирал, отмахивался от чего-то невидимого в темноте, озирался, и ему мнилось, что все вокруг следит за ними, дышит холодом в затылок. Малфрида же шла быстро и уверенно, и он старался не отстать ни на шаг, понимая, что все окружающее их волшебство подвластно ей, ведьме этой земли, которая тоже служила князю, как и сам Калокир.

В какой-то миг подлетело к нему небольшое существо, шурша перепончатыми крылышками, но не летучая мышь, как ромей подумал было, а нечто… Он рассмотрел, что мордочка у существа одутловатая, глазки-бусинки вытаращенные и вроде даже хоботок имеется, сопящий и фыркающий. Мерзость какая! Но Малфрида руку протянула, и существо на мгновение село ей на запястье, а потом вновь стало носиться, да не одно, несколько их уже было. Это просто ауки, пояснила Малфрида, духи глубинных лесов. Любят эти чащобные существа путникам голову морочить, отзываются эхом или голосами из кустов, заманивают в чащу. Они хоть и зловредные, но сил у них только на то, чтобы с дороги путников сбить. Вот она и вызвала их волшебством, чтобы в потемках уводили с тропы непрошеных гостей – к скалистому обрыву над рекой или в болото. Или просто страхом отвадили бродить по Хортице тех, кто ее не знает.

Потом прямо на Калокира из мрака неслышно выплыла белесая тень, обдала холодом. В темноте от нее исходил тусклый мертвенный свет. Калокир замахнулся, но рука прошла сквозь холодный воздух, а тень белесая лишь засмеялась сипло у самого уха. И такой страх вдруг ромея обуял… Не кинулся прочь только потому, что Малфрида за ним наблюдала да тихонько усмехалась. А как тень отплыла, буднично пояснила: блазень это, призрак, не нашедший успокоения в могиле, ибо похоронили некогда тело без надлежащего обряда. На Хортице таких немало – всякое тут бывало, много крови лилось. Вот Малфрида и подняла блазней, которые станут носиться между стволов деревьев и кустарников, едва зачуют поблизости живую душу. А живой душе от мертвой только страх и оторопь. Вон, Калокир же испугался, мог кинуться невесть куда, добавила чародейка с весельем в голосе.

– Но ведь не кинулся, – буркнул патрикий.

Его все больше раздражало, что он перед понравившейся ему женщиной страх выказывает. Но была ли его спутница обычной женщиной, если так легко повелевала потусторонними силами и существами чужого мира? Но чужого ли? Калокир попытался напомнить себе, что он на том же острове, где всего пару дней назад охотился на косуль со Святославом, удил рыбу на берегах. И все же сейчас, этой колдовской ночью, с этой невероятной женщиной, Калокир готов был поверить во что угодно.

– Ну как, не жутко тебе, гость иноземный? – слышался рядом легкий рассыпчатый смех ведьмы. – Что-то ты болтать перестал.

– Ты верно заметила, не по себе мне, Малфрида, – отозвался ромей. – Но к страху надо привыкнуть, тогда он чем-то обыденным станет. Так что веди дальше. Показывай свои дива дивные.

И шагнул вслед за ней под кроны деревьев, лишь на самом верху освещенные сиянием наконец-то взошедшей луны.

Но вместе со страхом Калокир испытывал и жгучее любопытство. Что бы ни происходило вокруг, он понимал, что ничего подобного ему еще никогда видеть не приходилось. Но разве не за этим он вернулся на дикую, загадочную Русь? И тут страх свой надо проглотить и зубы сжать, чтобы криком не вырвался. Ибо Калокир и впрямь испугался, когда сквозь чащу рассмотрел, как над деревьями по воздуху что-то летит. Присмотрелся – женщина! Старуха, сидящая в ступе, в каких обычно толкут просо. Ее длинные, совершенно седые волосы развевались, тощими руками она держала помело, которым поводила по воздуху, как гребец веслом. Эта странная и ужасная старуха, заметив Малфриду, спустилась ниже и проплыла между стволами сосен так, что совсем близко слышалось ее сопение и можно было увидеть, как белым огнем полыхнули ее глаза, когда она заметила рядом с ведьмой чужака. Старуха в ступе даже застыла на миг – худая, сутулая, косматая, с безобразным лицом, – но ведьме приветливо помахала скрюченной рукой.

Малфрида тоже ответила взмахом. И Калокир решился – тоже помахал. Старуха в ступе глухо рассмеялась, да так, что поднятая рука ромея замерла, будто онемела, и не могла пошевелиться. Потом это прошло. Может, совладал с собой, потому что ведьма на него оглянулась с неким одобрительным интересом.

– Ты что же, самой Яги не опасаешься?

– А ты? – отозвался он.

Малфрида не могла понять, удивляет или раздражает ее легкомыслие иноземца. Может, дурачок кликушный? Но нет, ей сказывали, что он один из самых лучших витязей Святослава. А может, былое христианство сказывается? Не верит, не считает достойным… Ничего, жуть неведомая и не таких до дрожи доводила. А красень тем временем глаз не сводил с удаляющегося силуэта Бабы Яги.

– Яга, считай, наперсница моя верная и прибыла сюда по моему зову. Сутью же она злобная нежить, к тому же балуется человечиной. Людоедка – вот как о ней бают.

Ухмылка Калокира застыла.

– Странные у тебя подруги, Малфрида. И чего ты ее сюда зазвала, когда вокруг столько народу? А если накинется на кого?

– Не накинется, – тряхнула головой чародейка. – Она вон на том острове обосновалась. – Малфрида указала в сторону реки, где виднелся длинный, поросший черным лесом пласт среди вод. – Там ей спокойно, а сюда она может явиться, только если беда нагрянет. Некогда Яга меня волшбе учила, но теперь я сама такие заклинания ведаю, что стала она послушна моей воле.

Калокир понимал лишь одно: пока он остается спутником чародейки, опасность его минует. Потому и приблизился к ней, даже за руку взял. И была эта рука так холодна, что, казалось, обжигала. Пришлось отступить, он затряс рукой, охнул удивленно. Надо же, а ведь недавно еще жар от нее шел… Малфрида рассмеялась. Смех у нее был чарующий, звонкий, но в этой тиши, когда только тростники шуршали под порывами ветра у реки да тявкали лисы в чаще, он казался оглушительным, торжествующим и… недобрым.

«С кем это я тут брожу? – подумал Калокир. – Человек она или нежить?»

Малфрида же шла дальше. Теперь она повернула от побережья вглубь острова. Вокруг поднимался темный бор, но ведьма хорошо видела во мраке, в отличие от ромея, то и дело оступавшегося и налетавшего на кусты. Один раз он споткнулся о торчащий из земли валун, охнул, заскакал на одной ноге, морщась от боли. Его мягкие сафьяновые сапожки совсем промокли, подол обшитой парчой далматики истрепался, а когда он зацепился за сук, ткань затрещала, разрываясь. Но отстать от чародейки Калокир не решался. Пусть и было в ведьме нечто пугающее, но без нее он чувствовал себя дитем заблудившимся. Хотел попросить ее вернуться, но сдержался. Хотя и сожалел в душе, что не было с ним никакого оружия: он ведь от капища к ней пришел, а туда с оружием не допускали. По пути ромей подобрал какой-то сук, чтобы в руке было хоть что-то, чем себя защитить. Однако сук вдруг стал извиваться, зашипел гадюкой. Калокир не смог сдержать возгласа, отбросил прочь. А Малфриде все нипочем – смеется себе, и только.

– Хорошо я работу свою сделала, – сказала вдруг ведьма. – Если такой хоробр, как ты, верещит, то других эти страхи вовсе прочь погонят.

Калокир решил впредь крепиться и голоса не подавать.

Когда они вышли из леса на открытое пространство в глубине острова, ромей увидел отдаленные курганы с каменными истуканами на вершинах да серебрящийся под луной ковыль.

– Тут вроде никого нет, – озираясь, сказал Калокир.

– А разве не видишь ту девочку, что на нас смотрит?

– Какая девочка, ради всего… Ну да, вижу. Откуда она здесь?

В лунном сиянии он и в самом деле разглядел ребенка, стоящего у них на пути. Неподвижного, только выпуклые глаза двигаются, следя за ними, да поблескивают в улыбке зубы. Дети так не улыбаются, и язык… длинный, черный, то и дело облизывающий губы… Нехорошо…

– Потерчонок это. Дитя, которое мать задавила в голодный год, чтобы на один лишний рот в семье меньше стало. Видимо, тут и закопала ее. А теперь она бродит.

Калокиру неприятно было смотреть на несчастного ребенка. И еще более неприятно видеть, как из-под каменного истукана на холме выползла чья-то длинная рука и принялась шарить по ковылю, будто нащупывая что-то.

– Я мертвяков не поднимала, – буднично пояснила Малфрида, проследив за взглядом ромея. – Просто заклятие мое было сильным, вот они и зашевелились. Пусть. Лишним страхом на Хортице больше, авось пригодятся.

Да, страхов тут было предостаточно. Когда они снова углубились в заросли, ведьма остановилась, сказав негромко:

– Погоди, пусть пройдет…

Калокир стоял подле Малфриды и слышал глухой тяжелый топот: сквозь лес пробирался кто-то огромный, сопящий. Ромей сколько ни всматривался, ничего не смог разглядеть. От этого стало особенно жутко – чувствуешь присутствие кого-то сильного и опасного, но ничего не видишь. Но когда все же увидел… легче не стало. Ибо двигался им навстречу некто, кому даже Малфрида дорогу уступила, еще и Калокира прочь увела. Замерев, ромей различил огромный сутулый силуэт с длинными могучими руками, крушащими густой подлесок, массивные, тяжело ступающие ноги-лапы, приминавшие молодые сосны. И показалось, что страшилище поглядело на них глазом… одним глазом, горящим посреди лба.

Малфрида что-то зашептала, повела руками, будто невидимые ставни закрыла, – и страшилище протопало мимо, только ветки затрещали под огромным весом. Наконец тяжелые шаги затихли вдали.

Калокир не двигался, пока не услышал, как ведьма негромко рассмеялась, а потом ощутил ее прикосновение на своей щеке.

– А ты ведь не струсил, не кинулся прочь.

Потому и не кинулся, что ноги к земле приросли. Спросил с дрожью:

– Что это было? Кто?

– Верлиока. Не самое доброе существо, потому и посторонилась. Пусть себе бродит. Их тут несколько в разных концах Хортицы. Каждый свой участок леса и побережья обходит. Злые они, опасные. Но не для своих. А чужой если кто появится… Что ж, пусть поохотятся на таких.

И спокойно пошла прочь. Калокир следом – нельзя отставать.

Когда вновь показалась блестящая гладь реки, Калокир даже вздохнул с облегчением. Река – она словно выход из этого странного мира. Но выход этот был перекрыт, как оказалось. Ибо проносилась вдоль берега вереница теней прозрачных, развевались волосы, слышались негромкие звуки – не то стоны, не то плач. Шумевший на исходе дня ветер давно стих, и приглушенные возгласы этих неведомых существ в ночной тиши казались особенно жуткими.

Когда тени заметили их и стали приближаться, Калокир попятился в заросли. В унылых стонах зазвучала злоба.

– Человечина! – шипела в темноте нечисть множеством глухих голосов.

– Теплокровный!

– Мясо, мясо!

Глаза Малфриды вспыхнули диким огнем, она издала протяжный гортанный крик – как филин кричит, а может, как плакальщица на похоронах. Прозвучал он длинно, тоскливо, протяжно, и словно ветром все вокруг обдало, разогнав кружившие вокруг них тени.

Калокир замахал руками, а потом и вовсе странное совершил – заслонил собой чародейку, будто защитить хотел. И только расслышав ее смех, понял, как был нелеп. Ведь Малфриде все здесь подвластно, а он ее оберегать вздумал.

– Ишь заступился. А если б они тебя заморочили и увлекли невесть куда? Это ведь навьи[56] недобрые.

– Какие еще навьи?

– Тени самых древних духов. Они так долго существуют, что стали тенями, прозрачными и бестелесными. Но тоска по тому, какими они некогда были, не оставляет их. Потому и злы. А еще вечно голодны. Из смертных они тянут силу, развеивают душу. Сами душу получить не могут, но иного погубить – это для них первое дело. Так что пусть летят себе прочь, пока я сама их не развеяла. Чародеев они побаиваются, а вот в тебе отсутствие колдовской силы почуяли.

Калокир перевел дыхание.

– Ну, что еще покажешь?

– Неужто не насмотрелся? Что ж, тогда идем к бережку да понаблюдаем.

Но сперва она указала Калокиру, куда следует сесть, и очертила то место кругом, при этом то наговаривала что-то, то клекотала, а то и порыкивала зверем. Потом пояснила: в этот заговоренный заклятием круг никакая нежить ступить не смеет. Сама же то рядом садилась, то вдруг уходила прочь, оставляя его ни живым, ни мертвым от непонятного для самого Калокира леденящего страха. Он словно оцепенел. Мог только смотреть, не двигаясь и затаив дыхание.

Чего только не повидал ромей! Из вод днепровских нет-нет да и показывались русалки. Одни были огромные, не меньше вола или лошади, по пояс как бы люди, а ниже – с гигантским хвостом. Другие выглядели обычными девами, даже пригожими, и только их длинные чешуйчатые хвосты все же указывали, что они существа иного мира. А то вдруг появлялись из зарослей тростника у берега водяницы в светлых мокрых одеяниях, только лица их были темными, а глаза белесыми, без зрачков. Эти могли выходить на сушу, даже приближались к кругу, за чертой которого сидел ромей, улыбались маняще, но начинали злиться и шипели сердито, сообразив, что не могут подступиться. А возвращалась ведьма – сразу пятились. Малфриду водяницы побаивались, спешили снова укрыться в тростниках, водой хлюпали и лопотали что-то, укладываясь, снова сливаясь с рекой. Малфрида невозмутимо пояснила оцепеневшему ромею, что это лобасты камышовые. Они в тине под водой обитают, от солнца прячутся, но ночью могут выходить на берег. И попадись им кто, защекочут, утащат, сила у них немалая. Обычно лобасты унылые и печальные, развеселить их может только гибель смертного, они его душой питаются.

Еще видел Калокир водяных. Те приплывали по зову ведьмы, но не приближались, – человека смертного подле нее чувствовали, потому и плескались на расстоянии. Много еще было всякой нечисти: и топляки тощие да голые, и змеедевы огромные, чешуей покрытые, с лицами застывшими, бесстрастными. То, что вся эта нежить испытывала, глядя на него, Калокир понимал, ибо видел, как они облизывались длинными раздвоенными языками и при этом не отрывали от пришельца темных узких глаз. Были и еще какие-то духи. Он уже перестал их различать. В сознании Калокира все перемешалось – и чешуйчатокрылые, и косолапые, и с одной или с двумя головами, и рогатые демоны искривленные, а то и вовсе на пауков огромных похожие. Казалось ему, что видит он кошмарный сон, потому и сидел неподвижно, тупо глядя перед собой.

Но в какой-то миг сообразил, что не стало вокруг ничего. Они с Малфридой сидели на берегу, неподалеку набегала на берег мелкая речная волна, чуть шуршала листва в зарослях да квакали в камышах лягушки. И буднично все… словно и не было ничего.

– Ну вот и все, – сказала ведьма. Потянулась сладко, зевнула. И не казалась уже ужасной, даже глаза ее перестали мерцать янтарным огнем.

– Что все? – едва разлепил пересохшие губы Калокир. – Куда все делись? Да и было ли что?

Малфрида даже обиделась.

– Что значит «было ли»? – спросила. Она ему кого только не явила, а он… Сомневается, что ли?

– Но где они теперь?

Малфрида сердито задышала. Потом все же пояснила: где-то петухи зарю уже пропели. Вот нежить и отступила. Ее время – глухая ночная пора, днем все духи прячутся, удаляются в мир Нави.

– Ты пойми, неверующий: здесь, на Хортице, мир Нави почти что рядом с Явью. Или не понимаешь? Да куда тебе, иноземцу! Особое это место, запомни. Навеянное и явное тут почти соприкасаются. Некогда Навь и Явь вообще тут вместе были, и нежить могла рядом с живыми существовать. Но потом Ольга повелела возвести здесь церковь, где священники службы свои совершали. Они-то и отогнали Навь, рассеяли ее. Так что поверь, немало мне пришлось приложить усилий, чтобы призвать духов из Нави обратно. Но чародейство мое подействовало, и теперь нежить снова вхожа сюда и может являться в любой миг. Особенно ежели вороги нагрянут. А там еще и поглядеть надо, справятся ли чужаки с нею. Духи, почуявшие волю, много чего могут сотворить.

– Но только в ночное время?

Он наконец начал что-то понимать. И уже обдумал кое-что – не как случайно столкнувшийся с волшебством человек, а как соратник Святослава, которого сам князь уверял, что колдунья сможет своими чарами оградить остров.

– А когда, по-твоему, вороги потянутся к Хортице? – спросила ведьма. – Неужели днем, когда их смогут перебить стрелами защитники острова? Нет, они будут переправляться темной порой. Ну а здесь… здесь их встретят.

– Ты права, набеги обычно в темноте начинают, – отозвался Калокир задумчиво. И, хлопнув себя по колену, воскликнул: – Однако ж… разрази меня гром! Вот это да! Как же я жив-то остался после всего увиденного? Плясать ли мне теперь на радостях или спать улечься, а то уж и сил никаких не осталось… Как после битвы!

Малфрида внимательно поглядела на Калокира. Почудилось или в самом деле в голосе ромея опять зазвучало беспечное веселье? Вот уж разудалая голова! Другой бы трясся сейчас, слова вымолвить не мог, а этот шутит…

– Лучше и впрямь поспи, красень, – прошептала чародейка. И провела рукой по его лицу. По глазам, по тонкому носу, по губам. Он попытался поймать губами ее пальцы, но не смог. Повалился ничком, уже на лету засыпая.

Малфрида склонилась над ним, пригляделась. Ишь какие длинные ресницы, какая сильная шея, кожа бархатистая, только по подбородку темная поросль проступает. Хорош! И она прикоснулась губами к его щеке, потом к губам, лизнула их языком. И дрожь ее пронзила. Обнять, приголубить его, славного, захотелось. Хотя бы пока спит…

Но заставила себя опомниться, отпрянула, но уходить от Калокира не хотелось. Ладно, побудет с ним еще немного, пока солнце не взойдет. Она и сама подустала. Раскинула накидку на песке, устроилась подле спящего ромея, свернулась калачиком и тоже нырнула в сон.

Калокира разбудил птичий щебет. Открыв глаза, он какое-то время не мог понять, где очутился. Потом приподнялся, огляделся. Неподалеку блестела на солнце река, склонялись к воде кустарники, чуть слышно шуршал тростник. И вспомнил Калокир, как из этого тростника минувшей ночью появлялись длинноволосые лобасты с темными лицами и белесыми глазами. Да полно, не приснилось ли ему все это? Сейчас он сидел на том же месте, вокруг которого колдунья вчера обвела круг, сквозь который не могла пробраться нежить. Сейчас, при ясном солнышке, все ночное уже не казалось столь ужасным. Скорее забавным.

Спавшая рядом Малфрида тоже не казалась колдовским существом. Просто молодая привлекательная женщина, черные волосы рассыпались темным потоком, рука под щекой, как в детстве. Калокир осторожно убрал темную прядку с ее щеки, коснулся виска… И обыденность стала исчезать. Ибо там, где он только что коснулся кожи колдуньи, она посерела, потом потемнела и пошла светлыми трещинами, прямо на глазах превращаясь в чешую. Пятно стало расширяться, и только что привлекательное лицо Малфриды стало походить на чешуйчатую маску, руки начали превращаться в когтистые лапы, шея набухла и стала вытягиваться по-змеиному.

И все это среди белого дня!

Калокир не удержался, вскрикнул и отпрянул. Видел, как открылись глаза Малфриды – желтые с узким зрачком, как у ящера. Она глухо рыкнула, повернулась к нему…

Через миг она уже смеялась – Малфрида! – веселая, красивая, белозубая. Такой смех, такая грация в движениях!

– Неужто страхи ночные тебя до сих пор мучают, хоробр иноземный?

Калокир тоже улыбнулся. Все еще растерянно, не понимая, кто мгновение назад был перед ним – человек или чудовище? Или все это остатки страшного сна? Но когда такая женщина смеется и сладко потягивается, пленительно заводя руки за голову и изгибаясь всем телом… Он не осмелился сказать ей о том, что видел. Зато осмелился на другое:

– Вот я и провел ночь с тобой, чародейка. Совсем не так я хотел бы ее провести… Ты ведь понимаешь меня? – В его глазах появилось лукавство, губы тронула ласковая усмешка.

А она смеется!

– Размечтался! Так я и далась тебе, христианин!

– Да говорил же я, что плохой христианин. Давно не причащался, не исповедовался, в храмы не хожу…

– Я и так это поняла, – отмахнулась она. – Если бы было иначе…

Она не договорила и направилась к реке, где волна набегала на мелкую гальку, стала разуваться.

Калокир догадался, что она надумала, но остался на месте: просто смотрел, как она бережно снимает свои амулеты, как расстегнула пояс и стала стягивать через голову темно-красную длинную одежду. Потом и рубаху скинула, даже не оглянувшись на Калокира, наблюдавшего за ней. Тело у нее было девичье – стройное, кожа гладкая, гибкая спина, крутые бедра, упругие ягодицы, длинные мускулистые ноги. Она легко вошла в воду, потом поплыла, ее черные волосы стелились за ней, как водоросли. И лишь удалившись от берега, Малфрида оглянулась.

– Что? Удивлен? Или страшишься войти в воду там, где недавно русалки кувыркались и водяной зеленым брюхом кверху всплывал?

Это был вызов. Калокир спешно стал расстегивать запонки у ворота далматики, почти срывал их, быстро скинул остальную одежду.

Пока он раздевался, Малфрида успела отплыть далеко. Но выросший в Корсуне на берегу моря ромей плавал превосходно и, бросившись в реку, быстро нагнал ее сильными широкими взмахами. Малфрида только ахнула, когда он, нырнув, появился из воды возле нее. Они смеялись, брызгались, плавали наперегонки, но едва ромей оказывался слишком близко, Малфрида уходила под воду. Калокир нырял за ней, но ни разу не смог догнать. Да и пробыть под водой колдунья могла намного дольше, чем он. Один раз она даже испугала его – ушла в водную глубину и нет ее. Калокир озирался, нырял, искал на воде и под водой свою спутницу, потом начал звать, сперва негромко, потом во всю мощь легких.

Малфрида наконец появилась – неслышно всплыла неподалеку, дышала ровно, будто и не провела под водой столько времени.

Калокир подплыл, сильно сжал ее плечи.

– Не смей больше так делать!

Малфриде нравилось его взволнованное лицо, сильные руки… и то, как крепко он ее держал. Калокир же, когда прошло первое волнение, просто притянул ее к себе, стал нежно касаться губами ее мокрого лица. Такими теплыми губами… Малфрида не отстранялась, упивалась этими мгновениями, закрыв глаза. Ее дыхание стало сбиваться, она сама обняла его, откинула голову. Калокир нежно целовал ее шею, плечи, нашел губы. Как же это было сладко! Она не смогла не ответить.

Целуясь, они ушли под воду… и заставило Малфриду опомниться. Она вырвалась, резко отстранилась, плеснула на него водой, словно ударить хотела.

– Пусти! Не приближайся.

Их отнесло течением, и Малфрида поплыла к берегу. Выбравшись, тут же поспешила натянуть на мокрое тело рубаху. Потом стала распутывать ремешки амулетов, надевала на себя один за другим. Наконец оглянулась.

Ромей смотрел на нее из реки, стоя по пояс в воде. Мокрый, сильный, взгляд напряженный, горящий. А как взгляды их встретились, улыбнулся. Ох, какая же у него улыбка! Малфрида даже перестала возиться с амулетами. Наблюдала, как он, нагой, выходит, идет к ней неспешно… Она видела, что он хочет ее, ибо исполнен могучего желания.

– Нет, нет, – выставив вперед руку, словно обороняясь, прошептала Малфрида. И уже в голос воскликнула, почти взвизгнула: – Не смей!

Резким взмахом руки она обвела вокруг себя, глаза зажелтели колдовским светом, из горла послышался рык вперемежку с шипением. Воздух же там, где она провела рукой, заволновался, как над костром, полыхнул жаром… а может, и холодом. И когда Калокир, считая, что ведьма просто играет с ним, все же приблизился и протянул руку… Не просто протянул, а схватил ее и потащил к себе…

Малфриде-то ничего, лишь дрожь воздуха исчезла, а вот ромей закричал, отшатнулся, пал на колени, склоняясь над обожженной почти до предплечья рукой. Обжег его не жар, а страшный холод. Рука вмиг покраснела, пошла волдырями. Они лопались один за другим, сочилась сукровица. Калокир замычал от боли сквозь сцепленные зубы.

Малфрида отошла, продолжала одеваться. В том, что случилось, она не видела своей вины. Ведь предупредила… Но в какой-то миг заметила, что ромей смотрит на нее, а в глазах его – мука.

– Ты знал, на что шел, – сухо произнесла Малфрида. – Чародейство не та сила, чтобы ею пренебрегать. Я думала, ты уже понял.

Он по-прежнему тихо постанывал. Рука его потемнела, он хотел придержать ее здоровой рукой, но не решился.

– Жжет, – сказал ромей. – Зачем ты так? Сама же манила меня, сама играла… – А через миг добавил со злостью: – Ты же правую покалечила! Как я воевать теперь стану?

– Ну, у князя и без тебя хватит витязей.

– Но как он меня такого к императору отправит? Я ведь главный переговорщик с базилевсом!

Малфрида какое-то время размышляла, потом сказала:

– Опусти в воду, станет легче. И жди меня здесь.

Калокиру было так плохо, что он почти не заметил, как она исчезла. От холодной воды он особого облегчения не почувствовал. Боль была адская, даже голова шла кругом. А еще было горько и стыдно. Слышал же, что люди князя о ведьме рассказывали: нечисть она, неразумная и недобрая. Зато князь иное говорил: Малфрида – это чудо. Вот и связался с чудом… разрази ее гром!

Ведьма все не возвращалась, и Калокир решил, что глупо вот так все время сидеть голым у воды, стал мало-помалу одеваться. Обожженная рука причиняла боль при каждом движении, он тихо постанывал, но все же смог влезть в штаны, сумел и башмаки натянуть. Сложнее было с далматикой. И так болела рука… даже слезы выступили.

В какой-то миг показалось, что слышит за спиной хлопанье больших крыльев, заметил крылатую тень на песке, но когда оглянулся – Малфрида подходила к нему как ни в чем не бывало.

– Что так неприветливо смотришь, соколик? Сам же чудес хотел, вот и будет тебе сейчас чудо. Самое великое чудо Руси!

При этом она опустилась на колени подле Калокира, а он, ожидая нового подвоха, отстранился. Но чародейка ловко схватила его здоровую руку и заставила сидеть на месте.

– Не дергайся. А теперь… Хочешь – отвернись, хочешь – гляди.

Она откинула полу своей накидки, и ромей увидел две небольшие фляги у нее на поясе. Вынув пробку одной из них, Малфрида тоненькой струйкой стала лить ее содержимое ему на руку от плеча до локтя, от локтя к запястью, к покрытым ожогами пальцам. При этом негромко что-то нашептывала, потом издала щелкающий звук, словно птица какая-то. Калокир замер, наблюдая, как там, куда попала вода, стала исчезать краснота, кожа светлела, бледнела, пропадали раны и волдыри от ожогов… Боль постепенно уходила, но вместе с тем появилось ощущение, что рука становится страшно тяжелой, не слушается, будто уже и не принадлежит ему, словно мертвая.

От страха похолодело внутри. Его живое тело с бешено бьющимся сердцем – и неподвижная, омертвевшая рука. На вид целехонькая, но неживая. А потом Малфрида с таким же клекотом, странным шипением и тихо произнесенными скороговоркой словами обрызгала неподвижную руку влагой из другой фляги. После чего отошла прочь, наблюдая со стороны.

Калокир медленно повертел рукой, оглядывая ее. Силы небесные! Даже не верится, что только что испытал такое. И рука как рука. Будто и не было ничего.

– Так это и есть та самая знаменитая живая и мертвая вода? – произнес он негромко. И вдруг захохотал. До чего же хорошо было снова чувствовать себя живым и здоровым!

– Ну что, довольно с тебя чудес, иноземец? – спросила Малфрида. – А теперь ступай. Разыщешь князя, поведаешь ему обо всем… или о том, что сочтешь нужным. И можешь передать, что защитила я Хортицу как сумела. Но сам-то как думаешь, осмелится ли кто к берегам нашего острова пристать?

Калокир отрицательно покачал головой. Малфрида только плечом повела: он опять улыбался. Иной бы до самого вечера глаза таращил да отмалчивался, а этому как с гуся вода.

– Вот уж истинно чудеса! Но спасибо, что показала мне их. Будет что вспомнить. Ведь для чего и живет человек, как не для того, чтобы было о чем вспоминать. Наша память и есть знание о жизни.

Малфрида ничего ему не ответила. Подождала, пока Калокир соберется, показала, по какой тропке идти.

– А ты не со мной, чародейка?

– Неужто не надоела тебе?

– Нет. С тобой интересно. Представляю, сколько бы ты еще показать мне могла, чем бы еще удивила. Ты ведь обещала Святославу поехать с нами? Так едем же!

Он шагнул к ней, протягивая руку.

Вот отчаянная голова! Но Малфрида все-таки предпочла остаться. Калокир пусть поспешит к князю, он ему нужен. А она… Она явится позже.

После ухода ромея Малфрида еще долго сидела на берегу. Ей было грустно. Вроде и чужак, иноземец, да и христианин бывший… Но как он принял то, от чего другие сторонились! Ему было страшно, но он веселился, ему было тошно, но он шел с ней, скрывая свой страх. И восхищался всем, что она делала. Даже попытался защитить от ее же колдовства. А как целовал… Его не пугала ее ведьмовская сущность, наоборот, он восхищался ею! Впервые она такого встретила. Но, пожалуй, лучше держаться от него подальше. Уж слишком хорош – ласковый, отважный, неглупый. Нравился он Малфриде – вот что! Нравился, как давно никто не нравился.

Из-за выступа берега показались идущие вниз по Днепру струги под полными ветра парусами. Это отчалили те, кого князь отправил водным путем. Пользуясь попутным ветром, гребцы не налегали на весла, берегли силы, пели. Даже сюда долетал их веселый напев. Ну а сам князь-пардус с другими отрядами поедет напрямик через леса и степи, будет переправляться через иные реки, стремиться в иные земли. Малфрида пообещала быть с ним. Зачем? Хотела показать, что все еще в великой силе и без нее не обойтись? Или просто соскучилась по людям? А может, только затем, чтобы князь ей одну из дочерей отдал? Но о внучках сейчас особо не думалось. А вот ехать с войском, где будет Калокир, она и хотела, и побаивалась. Своей тяги к ромею опасалась. Понимала, что долго не устоит, что сама к нему потянется… и утратит колдовскую силу. Нужно ли ей это? Живя одиноко, она была сильна, независима, свободна. С людьми трудно, но и без них тяжело. Особенно женщине. А Калокир что – наиграется и уйдет. Он из тех, кто прочных привязанностей не имеет. Такому красеню лишь бы собой любоваться.

Только когда начало вечереть, Малфрида пришла в селище, располагавшееся за сосновым бором в центре острова. Там жили люди, обслуживавшие капище, а заодно и тех купцов, которые останавливались на Хортице после тяжелого перехода через днепровские пороги. Здешние жители не бедствовали – остров был богат дичью, рыбой, имелась и пахотная землица. Еще пчелами занимались – бортники собирали мед диких пчел, бывало, что и купцам мимоезжим продавали по хорошей цене. Вот у бортников Малфрида и остановилась. Те знали ее, как знали и то, что она князю служит. Потому приняли приветливо, накрыли стол под навесом, угостили вареными яйцами, медом в сотах, ломоть хлеба отрезали. Мед был вкусный, так и таял во рту, наполняя сладостью. А вот в душе некий горьковатый привкус все же остался. Грустно было.

Малфрида заметила, что в селении ныне одни бабы и дети. Понятное дело – мужики пошли на переправу помогать людям князя. Святослав ведь сегодня отбывает. И Калокир с ним.

Одна из девочек принесла гостье крынку с молоком, но не ушла, а стояла и смотрела на нее с любопытством.

– Правду ли говорят, что у вас глаза могут стать желтыми и сверкать?

Малфрида утерла следы от молока на губах.

– Правду. А если разозлишь меня, то и клыки вырастут.

Мать девочки тут же оказалась рядом, заслонила дитя, а сама просила у чародейки прощения, кланялась. Но Малфрида уже забыла о них – вслушивалась в отдаленный гул: откуда-то с противоположного берега доносился шум, далекие звуки рожков, даже как будто топот конницы можно было различить. Или казалось? Когда отбывает большое войско, без шума не обойтись. А уже темнеет. Долгонько ж они собирались…

Тут она различила звук подков совсем неподалеку.

Переходя с рыси на шаг, приближалась светлая гривастая лошадь, в седле сидел витязь в непривычном для русов округлом шлеме с нащечниками. Ловкая посадка, алый плащ, перекинутый через плечо. Калокир. Отчего здесь, отчего не с воями?

И вдруг стало так хорошо!

Калокир ехал серьезный, даже суровый, но, заметив, что чародейка улыбается, тоже посветлел ликом. Малфрида поднялась навстречу.

– Отчего ты не с князем, ромей? Или позабыли тебя?

– Я сам себя позабыл. И пока не встречусь с тобой, себя не найду.

Ну, ясное дело, что еще мог сказать женщине такой щеголь ромейский?

Малфрида подбоченилась.

– Ну, вот она я. Что теперь?

Калокир спешился, подошел, ведя коня под уздцы.

– Я отправлюсь вслед за князем завтра, так мы уговорились. Выеду вместе с Инкмором, который поведет тех новобранцев, которые более-менее приобвыклись к седлу. Я их сам отбирал. Князь скор в походе, будет ехать почти без остановок до самого Буга, где у него назначена встреча с печенежским ханом Курей. Туда и мы к нему подоспеем. А пока…

– Что пока? – с неожиданным волнением спросила Малфрида.

Калокир медлил с ответом. Расстегнул под подбородком шлемные завязки, обнажил голову с примятыми, черными как смоль волосами, огладил их. Наконец посмотрел ведьме прямо в глаза.

– Пока я хотел бы с тобой побыть. Ну… покажешь мне еще чудеса, удивишь чем-то. Или ты против?

Малфрида прищурилась. Ей было весело.

– Неужто мало страхов тебе было? Я думала, побежишь от меня куда подале. А ты вот вернулся.

– Да, вернулся. Не прогонишь?

Он смотрел на нее очень серьезно.

Малфрида вздохнула всей грудью. От сосны сладковато пахло хвоей, в стороне гомонили дети, в тихом вечернем воздухе попискивали вечерние птицы, хвоя розовела в последних лучах заката, а небо было ясным, безоблачным. Какой же чудесный вечер! И смеяться хочется, ликовать, носиться по ночному острову. Или прильнуть к кому-то, утихнуть. Но это под запретом.

– Вот оставишь тут доспехи свои, привяжешь коня у столба ограды, может, и позову с собой.

Калокир сразу согласился. Малфрида была внимательна, следила, чтоб ни единой железной бляшки не оставил на себе ромей, – волшебный мир боится металла, кованного в огне. Потому даже сапоги его щегольские с посеребренными заклепками заставила снять, смотрела, как он, посмеиваясь, обулся в лыковые лапотки. Даже притопнул деловито.

И вновь они ушли к дальнему концу Хортицы, где нет вышек с дозорными, нет людских селений, а только глухая чаща, спускающаяся к затокам заболоченным. Малфрида велела ромею везти ее по водам на узкой долбленке, показывала то кикимор болотных, протягивающих к ним волосатые лапы, то пригожую водяницу, смотревшую бледным ликом из глубины тихой заводи. Поясняла: это жена водяного, недавняя утопленница, и будет она подводной хозяйкой, пока водяной новую погибшую в водах не возьмет в полюбовницы.

Плывя на долбленке по широкой затоке, они как раз приближались к руслу Днепра, когда Малфрида увидела бредущую на противоположном берегу сутулую тень.

– Вон, погляди, – указала она в сторону освещенного луной силуэта. – Это упырь. Такие любят среди людей затесаться да кровь человеческую пить. На того, кого упырь укусит, слабость находит, хворать он начинает, а то и помереть может. Но бывает и хуже: упырь укушенного в себе подобного обращает. И тогда тот тоже кровопийцей становится. Хотя и силу немалую приобретает. Но не живет, а так… существует. И как по мне, упыри самые опасные и хитрые из нежити.

Она даже передернула плечами гадливо.

– А если не любишь таких, зачем подняла? – спросил Калокир.

Малфрида ответила, что чего-чего, а этого не делала. Видимо, сам объявился, лунная ночь его потревожила, вот и мечется, выискивая теплокровных.

– Испепелить его, что ли, чтобы бед не натворил? – произнесла она задумчиво.

После чего протянула руку в сторону противоположного берега, стала что-то наговаривать быстро и с каким-то рычанием. Калокир слов разобрать не мог, да и не до того вдруг стало. Некая сила вдруг так качнула долбленку, что он едва успел ухватиться за борта. А потом заработал веслом, направляя нос лодки против невесть откуда взявшейся волны. Никак не хотелось Калокиру нырнуть в эту воду, где кикиморы мельтешили да утопленницы смотрели из глубины.

И все же успел заметить вспышку на берегу: мигнула и погасла. И лодку сразу перестало болтать.

– Что это было?

Малфрида дула на пальцы, тряся кистью, будто обожглась.

– Эх, не вышло испепелить. Ускакал кровопийца. – И она указала туда, где только что виднелся силуэт упыря. Там горела сухая трава. – Упыри ловки, смекалисты, с ними даже чарами трудно совладать.

Калокир осмотрелся. Он опять был в колдовском мире: невероятном, опасном, а оттого особо интересном. Будучи по натуре искателем приключений, он получал удовольствие даже от собственного страха. И была в этой жути особая прелесть. Вот носятся в лунном свете маленькие полупрозрачные существа и плачут тихонько – Малфрида пояснила: это страчуки, души детей, умерших при рождении и похороненных кое-как. Так в голодные годы бывает, когда детская смертность велика. А вон кошка сидит, худая и большеглазая, мерцает неподвижными очами – это Копша, демон, стерегущий клад. Но клад тот лучше не трогать даже при солнце: Копша следом пойдет, поцарапает, ранит, а от этого такая хворь нападет, что никакой лекарь от нее не избавит.

Много чего показывала Калокиру ведьма, а сама все украдкой на него поглядывала. Выкажет ли страх или отвращение, попросит ли увести его отсюда? Смертному худо среди нежити делается, не его это мир. И только самые сильные могут противостоять этим чувствам. Неужели щеголь ромейский из таких? Страхи вчерашние пережил и сегодня явился, просит еще. Или он к ней, к ведьме, пугающей всех, присох?

Малфриде славно с Калокиром было. Она с людьми в последнее время редко сходилась, чужими они ей казались, злобными, не понимающими ничего. Да и сами они были непонятны ей. С Калокиром, отказавшимся от своей веры чужаком, ей было весело и легко. Давно она такого не испытывала.

Когда стало светать, Калокир направил долбленку в воды Днепра, повел ее вдоль прибрежных скалистых круч, пока впереди за дубравой не показались первые срубные вышки дозорных. Тут он пристал к берегу, вышел на песок и долго сидел, глядя на плещущуюся волну.

Малфрида устроилась неподалеку. Глаз с него не сводила. Вот сейчас встанет и уйдет, хорошо еще, если слово доброе молвит.

Наконец Калокир повернулся к ней.

– Сколько чудесного познал я с тобой, дивная Малфрида. Я ведь чего только не видел в своей неспокойной жизни, где только не побывал. А тут… Спасибо тебе!

– И я тебя благодарю, Калокир-херсонесец. За то, что понимаешь меня и не страшишься. Думала, после недавнего… А ты опять пришел, опять со мной был. Я давно себя одинокой чувствовала, а с тобой мне… хорошо.

Они смотрели друг на друга в блеклом свете нарождавшегося дня. Казалось, оба должны быть утомлены, но усталости не было. Только счастье и радость понимания. А еще была тяга друг к другу.

Малфрида приблизилась первой, положила руки на плечи ромея.

– Весь день о тебе сегодня думала.

– Весь день о тебе тосковал, – шепотом отозвался он, глядя в ее темные, как и у него, глаза. В них не было уже прежней светящейся желтизны, не было колдовского зрачка. – Я ведь потому и решился отстать от дружины Святослава, что еще раз тебя повидать хотел.

– Я поняла, – тихо сказала Малфрида.

Она теперь смотрела на мягкие губы Калокира. Они были так близко. Он сам был так близко. Малфрида уже жалела, что недавно так жестоко не допустила его к себе. Теперь он вряд ли решится. А она его хотела… Она ему верила.

Но Калокир осмелился. Его страстный поцелуй был сильным и глубоким. Малфрида ощутила силу его рук, жар его тела. И испугалась, что из нее помимо воли пойдет холод, который опять может обжечь его. Однако сейчас она сама так пылала… так дрожала от страсти, что ее темная сущность будто отступила. Она стала обычной женщиной, стремящейся отдаться своему мужчине.

Чародейка нашла того, с кем захотела стать просто женщиной…

Глава 5

– Ты что, вконец ополоумел, ромей! – сорвался на крик Святослав. – Да ты знаешь, что я с тобой за Малфриду могу сотворить!

Будучи ниже рослого Калокира, он надвигался на него с такой яростью, что тот невольно попятился. И даже перестал улыбаться – лицо сделалось надменное, слегка презрительное.

– Великий архонт, наверно, забывает, что говорит не со своим холопом, а с патрикием великой державы, – холодно произнес Калокир.

Малфрида стояла в толпе обступивших князя и Калокира дружинников, взволнованно теребя переброшенную на грудь косу. А ведь она упреждала Калокира, что Святославу не понравится то, что они полюбились. Но патрикий упрямо твердил, что он посланец базилевса, посол, к тому же друг князя, а потому тот поймет все… Как же, поймет… Святослав от нее чародейской помощи ждал, а как уразумеет, что она женщиной ромея сделалась и силу свою потеряла…

Они догнали войско Святослава у широкого Буга. Святослав сперва только поглядел на нее странно – Малфрида, одетая в мужской наряд, ехала подле Калокира, в кои-то веки причесанная, с заплетенными волосами. А как еще скакать по степи, сидя в седле? И только этим утром, когда Святославу донесли, что на ночь ромей с чародейкой уходили в степь, далеко от стана, да и вернулись в обнимку, счастливые и безмятежные, князь обо всем догадался. И тут же повелел Калокиру явиться.

Теперь же бушевал.

– Ты планы мои на Малфриду порушил! Она мне должна помочь своей силой чародейской, а ты… ты с хотелкой твоей дурацкой…

– Ну, не такой уж и дурацкой, если женщине понравилась, – попробовал отшутиться Калокир.

В толпе кто-то рассмеялся. Но большинство молчало, с любопытством ожидая, что из этого выйдет. К ромею Калокиру многие относились с подозрением – чужак, втершийся в доверие к князю, щеголь, постоянно следивший за собой, чистый и холеный. К чему эта щепетильность в походе? Ну а теперь, похоже, этот чужеземец еще и на ведьму Святославову позарился.

За Калокира неожиданно вступился Свенельд.

– Княже, ты ведь должен был знать, что такой, как Калокир, к Малфриде потянется. Только о ней ведь и расспрашивал тебя, из-за нее и на Хортице задержаться пожелал. И ты позволил. Так что прежде надо было объяснить патрикию, что любовью своей он может лишить ведьму силы чародейской. Сам-то он этого не знал.

– Да о шашнях ли Калокира мне было думать, когда войско выступало! – ударил кулаком в ладонь князь. – Что ж, я про их удовы страсти[57] должен был размышлять? Да и Малфрида хороша. Где она? А ну подойди, ответ предо мной держать будешь. Ишь разохотилась к иноземцу! А князю своему послужить?

Калокир хотел загородить любовницу, но она выступила вперед.

– Я и послужила, Святослав пресветлый. Хортицу чарами охранила, страхи наколдовала, духов призвала. Тебе этого мало? Или решил, что я и в чужом краю смогу тебе…

Она резко оборвала себя. Не станет она перед всеми о силе и бессилии колдовских говорить. Поэтому сказала иное:

– А ты никак взревновал?

Святослав едва не задохнулся от гнева. Вот же баба – волос длинный, ум короткий! И не хватало еще, чтобы она при всех упомянула, что и с ним у нее бывало. Не ровен час кто-то Малуше донесет. А Малуша… Такая, как она, никогда не простит!

Опять Свенельд отвлек. Напомнил князю, что Калокир – посол Царьграда, лицо неприкосновенное. Да и Малфрида не единожды услуги Святославу оказывала, он помнить о том должен.

Тут кто-то в толпе сказал:

– Ишь как они трое из-за чародейки сцепились. Заморочила она их!

Это сказал беловолосый новичок по прозванию Варяжко. Сын девицы из племени дреговичей[58] и заезжего варяга, он прибыл в дружину из лесной глухомани и еще не соображал, что можно говорить при воеводах, а чего нельзя, ибо то – дерзость. И все трое – Святослав, Свенельд и Калокир – повернулись разом в его сторону. Воевода Инкмор едва успел оттолкнуть болтливого парня в толпу, и дружинники заслонили его собой. Те трое между собой разберутся, а вот охочему до болтовни Варяжко перепасть может. Инкмору же Варяжко нравился: в парне чувствовалась отцовская кровь, он сразу выделился среди новичков. Такого и поберечь надобно.

Но в это время к стану на храпящем коне подскакал один из дружинников, хрипло выкликая, что идут печенеги.

Святослав тут же отвернулся. Стоял, сжимая кулаки, желваки на щеках еще ходили, однако понимал, что и впрямь зря затеял эту ссору. Разве князю так надлежит держаться при воинах? И даже рад был отвлечься, стал расспрашивать гонца о печенегах. Была у Святослава с ханом Курей договоренность о встрече именно в этом месте – у большого кургана близ места, где речка Мертвовод впадает в широкий Буг. И вот уже третий день Святослав охотится на водную птицу в здешнем краю, а его приятеля Кури нет как нет. С копчеными всегда так – больше обещаний, чем дела, да только Куря меч перед посланцами Святослава целовал, клялся своим Тенгри, обещая явиться по первому зову. И вот наконец-то…

Но князя ждало разочарование. То, о чем сообщил гонец, совсем не походило на появление Кури: будто бы движется с противоположного берега Буга группа всадников, причем неспешно, поскольку обременены они обозами. Присмотревшись, русы вскоре определили, что едут венгры, а по бунчуку с пучком белых соколиных перьев во главе отряда поняли, что это люди молодого царевича Акоса.