Читать онлайн Летать или бояться бесплатно

Э. Майкл Льюис, который начнет наш полет, учился писательскому мастерству в Университете Пьюджет-Саунд и живет на тихоокеанском Северо-Западе. Его стюард сопроводит вас на борт Локхид С-141А «Старлифтер»[2] (такого же, как в экспозиции авиамузея военной базы ВВС США Маккорд; в нем, говорят, обитали призраки), готового вылететь из Панамы, чтобы доставить груз в США. «Старлифтер» – рабочая лошадь авиации, способная перевозить до тридцати с лишним тонн грузов. Он также может взять на борт сотню парашютистов-десантников, полторы сотни бойцов линейных войск, грузовики и джипы, даже межконтинентальные баллистические ракеты «Минитмен». А может и более мелкие грузы. Гробы, например. От некоторых рассказов кровь стынет в жилах, и вот один из них: от него по спине побегут мурашки, и он надолго застрянет у вас в мозгах.

Добро пожаловать на борт!

Ноябрь, 1978

Мне снился груз. Тысячи ящиков заполняли трюм самолета, все они были сколочены из неотшлифованных сосновых досок, от которых в рабочих перчатках застревают щепки. Все были промаркированы какими-то цифрами и причудливыми аббревиатурами, неприятно светившимися тусклым красным светом. Считалось, что в них покрышки для джипов, но одни из них были огромными, как дом, а другие – маленькими, как свечи зажигания, и все для безопасности были привязаны к паллетам, словно облачены в смирительные рубашки. Я пытался проверить все, но их оказалось слишком много. Когда ящики передвигали, из них раздавался низкий шаркающий звук, а потом груз свалился на меня. Я не мог дотянуться до телефона внутренней связи, чтобы предупредить пилота. Пока самолет раскачивался, груз впечатывал меня в пол тысячами маленьких острых пальцев, когда накренился – начал выдавливать из меня жизнь и продолжал, даже когда мы проваливались в яму, даже когда рухнули окончательно… Звонок телефона внутренней связи напоминал пронзительный крик. Но был еще и другой звук, он шел из ящика, к которому прижималось мое ухо. Что-то боролось там, внутри, что-то влажное и мерзкое, чего я не хотел видеть, и это что-то рвалось наружу.

Потом этот звук сменился другим: словно кто-то отдирал дощечку с именем от железной рамы моей кровати. Я открыл глаза. Какой-то летчик – видимо новичок, с промокшим от пота воротничком, – стоял надо мной с планшетом в руках, будто решая, не из тех ли я, кто способен оторвать ему голову только за то, что он делает свою работу.

– Техник-сержант Дэвис, – сказал он, – вас срочно требуют в зону стоянки и обслуживания.

Я сел и потянулся. Он вручил мне планшет с прикрепленной к нему грузовой декларацией: разобранный HU-53[3] с летным экипажем, механиками и вспомогательным медицинским персоналом, порт назначения… что-то новенькое.

– Аэропорт Тимехри?

– Это возле Джорджтауна, в Гайане. – Поскольку на моем лице отразилось непонимание, он пояснил: – Это бывшая британская колония. Раньше там была военно-воздушная база Аткинсон.

– И каково задание?

– Вроде массовая медицинская эвакуация экспатов из какого-то Джонстауна.

Американцы в беде. Бо́льшую часть своей службы в ВВС я вызволял американцев из беды. И то сказать, вывозя американцев из зон бедствия, испытываешь куда большее удовлетворение, чем транспортируя покрышки для джипов. Я поблагодарил пилота и поспешно надел чистый летный комбинезон.

А ведь я надеялся провести еще один День благодарения здесь, в Панаме, на базе Говард – при тридцатиградусной жаре, с фаршированной индейкой из столовой, футболом по армейскому радио и имея достаточно времени до обратного рейса, чтобы напиться. Только что прибыл рейс с Филиппин, пассажиры и багаж были уже выгружены и отпущены. И вот сразу – новый.

Прерванный сон для помощника командира по загрузке самолета, помпогруза, – дело привычное. С-141 «Старлифтер» был самым большим транспортно-грузовым самолетом в распоряжении военно-воздушного командования, он был способен принять на борт и перенести в любую точку мира более тридцати тонн груза или двести солдат при полной амуниции. Длиной в половину футбольного поля, со стреловидными крыльями, высоко задранным Т-образным хвостом, створчатыми дверями и встроенным грузовым пандусом, «Старлифтер» не имел себе равных, когда речь шла о переброске грузов. Отчасти стюард, отчасти грузчик, я отвечал за погрузку, и моя задача состояла в том, чтобы расположить груз как можно рациональнее и безопаснее.

Когда погрузка была закончена и сводки по весам и центровке заполнены, меня нашел тот же летчик – теперь он проклинал панамскую наземную команду, оставившую царапину на корпусе самолета.

– Сержант Дэвис! Планы меняются! – заорал он, стараясь перекричать вой автопогрузчика, и вручил мне другую грузовую декларацию.

– Больше пассажиров?

– Состав другой. Медицинская команда остается здесь. – Он произнес нечто нечленораздельное по поводу изменения полетного задания.

– И кто эти новые пассажиры?

И снова мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что он сказал. А может, я его и расслышал, но, похолодев внутри, хотел убедиться, что ошибся.

– Похоронная служба, – прокричал он.

Вот что, как мне показалось, я услышал.

Тимехри был типичным аэропортом третьего мира – достаточно просторный, чтобы принять «Боинг-747», но изрытый выбоинами и застроенный сборными домами из проржавевшего гофрированного железа. Ближняя линия джунглей, окружавших поле, выглядела так, словно ее атаковали всего час назад. Взлетали и садились с жужжанием вертолеты, и американские военнослужащие толпились на бетонированной площадке. Я сразу понял, что дело плохо. От асфальта поднимался такой жар, что я боялся, как бы подошвы моих ботинок не расплавились прежде, чем я успею подставить под колеса тормозные колодки. Наземная команда из американских солдат спешно разгружала вертолет. Один из членов команды – с голой грудью и завязанной вокруг талии рубашкой – подошел и вручил мне декларацию груза.

– Не расслабляйтесь, – сказал он. – Как только разгрузим вертолет, начнем загружать вас. – Он кивнул через плечо.

Я тоже посмотрел в том направлении на мерцающую в раскаленном воздухе рулежную дорожку. Гробы. Вереницы унылых алюминиевых погребальных ящиков мерцали под безжалостным тропическим солнцем. Я знал, как они выглядят, по полетам в Сайгон шестилетней давности, когда только-только стал старшим по погрузке, и ощутил, как внутри меня словно затрепетали бабочки, – может, оттого, что не имел возможности отдохнуть, а может, потому что уже несколько лет не переносил трупы. Тем не менее, сглотнув ком в горле, я посмотрел на порт назначения: Довер, штат Делавэр.

Наземная команда уже загрузила новые авиационные паллеты, когда я понял, что на обратном пути у нас будет два пассажира.

Первый был почти ребенком, на вид только что окончившим школу, – с черными коротко стриженными волосами, в маскировочном костюме для джунглей, который был ему явно велик, накрахмаленном, чистом, со знаками отличия рядового авиации бизнес-класса. Я сказал ему: «Добро пожаловать на борт!» и подошел, чтобы помочь пройти в дверь кабины экипажа, но он отшатнулся, едва не ударившись головой о низкую притолоку. Думаю, он бы отскочил, если бы было куда. Меня обдало исходившим от него запахом – резким, медицинским: «Викс ВапоРаб»[4].

За ним следовала бортмедсестра, решительная и профессиональная во всех отношениях – в походке, одежде и жестах. Она тоже поднялась на борт, отказавшись от помощи. Я спокойно поприветствовал ее, узнав в ней одну из многих, с кем регулярно летал из Кларка[5] на Филиппинах в Дананг и обратно в первые годы службы, – лейтенанта со стальным взглядом и серебристыми волосами. Она недвусмысленно – и не раз – указывала мне, что любой тупица, исключенный из школы, мог бы выполнять мою работу лучше. На ее бейдже значилась фамилия: «Пембри». Она положила руку мальчику на спину и повела его к креслам. Если она меня и узнала, то ничем этого не выдала.

– Садитесь где хотите, – сказал я. – Я – техник-сержант Дэвис. Мы взлетаем меньше чем через полчаса, так что устраивайтесь поудобнее.

Парнишка внезапно остановился и обратился к медсестре:

– Вы мне не говорили…

Трюм «Старлифтера» с его нагревательными, охлаждающими и нагнетательными трубопроводами, расположенными на поверхности, а не скрытыми, как в пассажирском лайнере, очень похож на внутренность котельной. Гробы поставили двумя рядами по всей длине трюма, по четыре один на другом, оставив посередине свободный проход. Всего сто шестьдесят. Желтые грузовые сетки удерживали их на месте. Глядя в конец прохода, мы видели, как солнечный свет мерк, по мере того как закрывался грузовой люк, оставляя нас в неуютном полумраке.

– Это самый быстрый способ доставить тебя домой, – бесстрастным голосом ответила мальчику медсестра. – Ты же хочешь попасть домой, правда?

Его голос сочился испугом и гневом:

– Я не хочу их видеть. Я хочу сидеть лицом по направлению полета.

Если бы парнишка осмотрелся, он бы заметил, что в самолете не было сидений, обращенных вперед.

– Все в порядке, – сказала женщина, потянув его за руку. – Они тоже возвращаются домой.

– Я не хочу на них смотреть, – повторил он, когда медсестра подтолкнула его к сиденью у одного из маленьких иллюминаторов.

Поскольку мальчик не пошевелился, чтобы пристегнуть ремень, Пембри наклонилась и сделала это за него. Он вцепился в подлокотники, как в перекладину на головокружительных американских горках.

– Я не хочу о них думать.

– Я поняла.

Пройдя вперед, я выключил свет в грузо-пассажирском салоне. Теперь длинные металлические контейнеры освещали только парные мигающие красные лампочки. На обратном пути я принес мальчику подушку.

На идентификационной карточке, прикрепленной к его слишком просторной куртке, значилось: «Эрнандес». Он поблагодарил, но рук от подлокотников не оторвал.

Пембри села рядом с ним и пристегнула ремень. Я уложил их вещи и в последний раз перед взлетом просмотрел контрольный перечень операций.

Как только мы оказались в воздухе, я сварил кофе на электрической плите, закрепленной на паллете. Сестра Пембри отказалась, а Эрнандес выпил. Пластиковый стаканчик дрожал у него в руках.

– Боишься летать? – спросил я. В этом не было ничего необычного. – У меня есть драмамин…

– Я не боюсь летать, – сквозь стиснутые зубы ответил мальчик. Он все время смотрел мимо меня на выстроившиеся в трюме ящики.

Теперь об экипаже. Ни один самолет не имел постоянного экипажа, как в старые времена. ВТАК – военно-транспортное авиационное командование – очень гордилось взаимозаменяемостью своих служащих, тем, что летная команда, члены которой никогда прежде не видели друг друга, могла собраться на площадке стоянки и обслуживания самолета и лететь на любом «Старлифтере» в любой конец Земли. Каждый умел выполнять мою работу, а я – его.

Я прошел в кабину пилотов и увидел, что все заняли свои места. Второй бортинженер сидел ближе всех к двери, склонившись над контрольно-измерительной аппаратурой.

– Выравнивание на четыре. Держать малый газ, – сказал он.

Я узнал это отталкивающее лицо и тягучий арканзасский говор, но не мог вспомнить откуда. За семь лет полетов на «Старлифтерах» я успел поработать почти со всеми. Он поблагодарил меня, когда я поставил чашку черного кофе на его стол. На его летной куртке было написано: «Хедли».

Первый бортинженер сидел на «сиротском месте»[6], обычно предназначавшемся для «черношляпника» – представителя воздушной инспекции, бича всех экипажей военно-транспортной авиации. Он попросил двойную порцию сахара, потом встал и сквозь стекло пилотской кабины посмотрел на проносившуюся мимо синь.

– Держать малый газ на четыре, понял, – ответил пилот. Официально командиром корабля был он, но они со вторым пилотом были такими опытными летчиками, что вполне могли поменяться местами. Оба заказали кофе с двойной порцией сливок.

– Мы стараемся обогнуть зону болтанки в чистом небе[7], но это будет непросто. Предупредите пассажиров, чтобы были готовы.

– Есть, сэр. Что-нибудь еще?

– Спасибо, помпогруз Дэвис, это все.

– Слушаюсь, сэр.

Наконец-то можно немного расслабиться. Направляясь в спальный отсек для экипажа, чтобы ненадолго принять горизонтальное положение, я увидел, что Пембри ходит вокруг паллеты, что-то выискивая.

– Вы что-то ищете? Могу я помочь?

– Дополнительное одеяло.

Я вытащил одеяло из шкафа между бортовой кухней и туалетом и, скрипнув зубами, спросил:

– Что-нибудь еще?

– Нет, – ответила она, снимая с шерсти воображаемую пушинку. – Мы ведь и раньше летали вместе.

– В самом деле?

Она приподняла бровь.

– Мне, наверное, следует извиниться.

– Нет необходимости, мэм, – сказал я, обошел ее и открыл холодильник. – Чуть позже я могу подать бортовое питание, если желаете…

Она положила руку мне на плечо, так же, как раньше клала ее на спину Эрнандеса, – чтобы привлечь мое внимание.

– Вы ведь меня помните.

– Да, мэм.

– Во время тех эвакуационных полетов я была излишне резка.

Я бы предпочел избежать такого прямого разговора.

– Вы говорили то, что думали, мэм. Это помогло мне лучше овладеть специальностью старшего по погрузке.

– И все же…

– Мэм, нет необходимости.

Почему женщины не могут понять, что их извинения только усугубляют ситуацию?

Строгость в выражении ее лица сменилась искренностью, и мне вдруг пришло в голову, что она хочет поговорить.

– Как ваш пациент? – спросил я.

– Отдыхает. – Пембри старалась вести себя непринужденно, но я видел, что ей хочется сказать что-то еще.

– А что с ним?

– Он прибыл одним из первых, – сказала она, – и уезжает первым.

– Из Джонстауна? Там все было так плохо?

Прежний взгляд, тяжелый и холодный, мгновенно вернулся, словно кадр из тех наших давних полетов.

– Мы вылетели из Довера по приказу Белого дома через пять часов после того, как им позвонили. Он специалист по медицинской документации, служит всего полгода, нигде прежде не был, никогда в жизни не видел ни одного раненого. И сразу – южноамериканские джунгли и тысяча трупов.

– Тысяча?

– Точно еще не подсчитано, но около того. – Она провела по щеке тыльной стороной ладони. – Столько детей!

– Детей?

– Целые семьи. Они все выпили яд. Говорят, это какой-то культ. Кто-то сказал мне, что сначала они умертвили своих детей. Не знаю, что может заставить человека сделать такое с собственной семьей. – Она покачала головой. – Сама-то я находилась в Тимехри, помогала организовать сортировку. Эрнандес сказал, что запах был невообразимый. Пришлось опрыскивать трупы инсектицидом и защищать их от гигантских голодных крыс. Он сказал, что его заставили протыкать трупы штыком, чтобы ослабить давление газов. Он сжег свою форму. – Пембри переступила с ноги на ногу, чтобы сохранить равновесие, потому что самолет тряхнуло.

Я старался прогнать картину, возникшую перед глазами во время ее рассказа, но по задней стенке глотки ползло что-то отвратительное. Я изо всех сил пытался сдержать гримасу.

– Капитан говорит, что может начаться болтанка. Вам лучше пристегнуться.

Я проводил ее на место. Эрнандес неуклюже распластался в своем кресле, приоткрыв рот; со стороны казалось, что ему здорово досталось во время драки в каком-нибудь баре. Я улегся на свою койку и заснул.

Можете спросить любого помпогруза: после стольких часов, проведенных в воздухе, перестаешь замечать рев двигателей и можешь спать в любой обстановке. Однако сознание не прекращает свою работу и пробуждается при первом же необычном звуке, как было во время перелета из Якоты[8] в Элмендорф[9], когда джип сорвался с крепления и врезался в ящик с ПГУ[10]. Сушеное мясо засы́пало все вокруг. Будьте уверены, наземной команде от меня за это досталось как следует. Поэтому неудивительно, что я мгновенно очнулся от пронзительного крика.

Не успев ничего сообразить, я уже спрыгнул с койки, обежал паллету и увидел Пембри. Она стояла перед Эрнандесом, бессмысленно молотившим руками, и, уклоняясь от них, что-то спокойно говорила ему. За ревом двигателей слова ее разобрать было невозможно, чего нельзя было сказать о словах Эрнандеса:

– Я слышал их! Я их слышал! Они там, внутри! Все эти дети! Все эти дети!

Я решительно и твердо положил руку ему на плечо.

– Успокойся!

Он перестал размахивать руками. На лице его появилось пристыженное выражение. Он впился в меня взглядом.

– Я слышал, как они пели.

– Кто?

– Дети! Все эти… – Он сделал беспомощный жест в направлении неосвещенных гробов.

– Тебе приснилось, – сказала Пембри. Голос у нее слегка дрожал. – Я все время была рядом с тобой. Ты спал и не мог ничего слышать.

– Все дети мертвы, – продолжал он. – Все. Они не знали. Откуда им было знать, что они пьют яд? Кто способен дать яд собственным детям? – Я убрал руку с его плеча. Он посмотрел на меня. – У вас есть дети?

– Нет, – ответил я.

– Моей дочке полтора года, сыну – три месяца. С ними нужно быть очень осторожными и терпеливыми. Знаете, у моей жены это очень хорошо получается. – Я только теперь заметил, что по лбу у него катится пот. – Но я тоже справляюсь, то есть на самом деле я не очень хорошо, черт меня побери, понимаю, что делаю, но я никогда не причинил бы им вреда. Я держу их на руках, пою им песенки, а если бы кто-нибудь попробовал их обидеть… – Он схватил мою руку. – Кто мог дать яд детям?!

– Ты в этом не виноват, – сказал я.

– Они не знали, что это яд. Они и сейчас этого не знают. – Он притянул меня к себе и прошептал на ухо: – Я слышал, как они пели.

Будь я проклят, если от его слов у меня по спине не поползли мурашки.

– Я проверю, – пообещал я ему, срывая со стены фонарь и направляясь по центральному проходу.

Была и практическая причина проверить его слова. Как ответственный за груз, я знал, что необычный звук означает непорядок. Рассказывали, как один экипаж во время полета постоянно слышал кошачье мяуканье, доносившееся откуда-то из трюма. Стюард не смог найти кошку и решил, что она сама объявится, когда самолет разгрузят. А оказалось, что мяукающий звук издавал ослабший крепежный ремень, который лопнул, едва шасси коснулось посадочной полосы, освободив три тонны разрывных снарядов, что сделало приземление весьма впечатляющим. Странные звуки означают опасность, и я был бы круглым дураком, если бы не выяснил, в чем дело.

Идя по проходу, я трогал все скобы и сетки, останавливался, прислушивался, проверял, не сдвинулся ли груз. Я прошел в конец салона, исследовав всю правую сторону, потом обратно, осмотрев левую, даже проверил грузовой люк и ничего не обнаружил. Все было надежно закреплено, я сделал свою работу, как всегда, на совесть.

Вернувшись к своим пассажирам, я увидел, что Эрнандес плакал, закрыв лицо руками. Пембри, сидя рядом, гладила его по спине, как гладила когда-то меня моя мама.

– Все чисто, Эрнандес. – Я повесил фонарь обратно на стену.

– Спасибо, – ответила за него Пембри. – Я дала ему валиум, теперь он должен успокоиться.

– Просто проверка безопасности, – сказал я. – А теперь вам обоим надо отдохнуть.

Вернувшись к своей койке, я увидел, что она занята вторым бортинженером Хедли. Я лег на нижнюю, под ним, но сразу заснуть не смог. Я старался не думать о том, почему гробы оказались в нашем самолете.

Груз – это эвфемизм. От плазмы крови до взрывчатых веществ большой мощности, от лимузинов секретных служб до золотых слитков – ты таскаешь и пакуешь все это, потому что это просто твоя работа, и нужно сделать все возможное, чтобы ее ускорить.

Просто груз, думал я. Но это были целые семьи, убившие себя… Черт, я был рад вырвать их тела из этих джунглей и вернуть домой, их семьям, но медики, прибывшие на место первыми, все те, кто работали на земле, и даже наш экипаж, мы все появились слишком поздно, чтобы сделать для них что-то большее. В некоем туманном, неопределенном смысле я думал о том, что когда-то у меня будут дети, и меня бесило, если я слышал, что кто-то невольно причинил детям зло. Но ведь эти родители поступили так умышленно!

Я никак не мог расслабиться. На койке валялся забытый кем-то старый номер «Нью-Йорк таймс». «Мир на Ближнем Востоке уже при нашей жизни», – гласил один из заголовков. Статья сопровождалась фотографией, на которой президент Картер и Анвар Садат пожимали друг другу руки. Я уже начал было впадать в дрему, но тут мне показалось, что Эрнандес снова кричит, и я неохотно вылез из койки.

Пембри стояла, зажав рот ладонями. Я решил, что Эрнандес ударил ее, поэтому подошел и отвел ее руки, ожидая увидеть следы от удара. Но их не было. Через плечо медсестры мне был виден Эрнандес, вжавшийся в кресло, его глаза мерцали в темноте, как отражение светящегося экрана цветного телевизора.

– Что случилось? Он вас ударил?

– Он… он опять это слышал, – заикаясь, ответила она, и ее рука снова потянулась к лицу. – Вам… вам бы нужно еще раз проверить. Еще раз…

Угол наклона самолета изменился, и она немного подалась в мою сторону. Чтобы сохранить равновесие, я схватился за ее плечо, и она упала на меня. Я посмотрел на нее как ни в чем не бывало. Она отвела взгляд.

– Что случилось? – повторил я свой вопрос.

– Я тоже слышала, – ответила Пембри.

Я посмотрел в сторону затененного прохода.

– Только что?

– Да.

– Это было то, о чем он говорил? Детское пение? – Я был близок к тому, чтобы встряхнуть ее. Они что, оба сошли с ума?

– Детские игры, – ответила она. – Ну, такой шум, какой бывает на детской площадке, понимаете? Когда дети играют.

Я напрягся и попытался представить предмет или группу предметов, которые, находясь на С-141 «Старлифтере», летящем на высоте почти двенадцать тысяч метров над Карибами, могли бы издавать звуки, похожие на шум детских игр.

Эрнандес изменил позу, и мы оба переключили внимание на него. Он обреченно улыбнулся и произнес:

– Я же вам говорил.

– Пойду проверю, – сказал я.

– Пусть играют, – попросил Эрнандес. – Им просто хочется поиграть. Разве вам не хотелось, когда вы были ребенком?

В голове у меня промелькнуло воспоминание: бесконечные летние дни, катание на велосипеде, сбитые коленки, возвращение домой в сумерках и мамины слова: «Ты посмотри, какой ты грязный!» Интересно, поисковые команды вымыли тела, прежде чем положить их в гробы? – подумалось мне.

– Я выясню, что это может быть, – сказал я, снова снимая со стены фонарь. – Оставайтесь на месте.

Я не стал рассеивать темноту фонарем, надеясь, что в ней слух будет острее. Турбулентность к этому времени ослабла, и я светил только себе под ноги, чтобы не запутаться в грузовых сетках. Я прислушивался ко всему необычному и новому. Звук был не один, это была комбинация звуков, и она продолжалась непрерывно, а не затихая и потом возобновляясь. Утечка топлива? Человек, тайно прокравшийся на борт? Мысль о змее или какой-нибудь другой тропической живности, шныряющей в одном из этих металлических ящиков, усилила мою тревогу. Я вспомнил свой сон.

Возле грузового люка я выключил фонарь и прислушался. Сжатый воздух. Четыре турбореактивных двигателя «Пратт энд Уитни». Дребезжание в стыках. Хлопанье грузоподъемных строп.

А потом – что-то еще. Вдруг возник еще какой-то звук, сначала глухой и однородный, как гул, доносящийся из глубины пещеры, но постепенно становившийся отчетливым – как случайно ворвавшийся в наушники радиоперехватчика разговор.

Дети. Смех. Как на школьной переменке.

Я открыл глаза и обвел лучом фонаря серебристые ящики. Они ждали, обступив меня и словно бы глядя на меня почти с надеждой.

Дети, подумал я, всего лишь дети.

Промчавшись мимо Эрнандеса и Пембри, я заскочил в туалет. Не знаю, что они увидели на моем лице, но если то же самое, что увидел я, глянув в маленькое зеркало над умывальником, то наверняка и пришли в ужас, и одновременно испытали удовлетворение.

Я отвел взгляд от зеркала и посмотрел на внутренний телефон. О любой обнаруженной проблеме с грузом следовало немедленно доложить – этого требовала инструкция, но что я мог сказать капитану? На миг у меня возникло желание ничего не сообщать, просто сбросить гробы и покончить со всем этим. Если бы я сказал, что в трюме возник пожар, мы должны были бы снизиться до трех тысяч метров, чтобы я мог мгновенно открыть затворы и скинуть весь груз на дно Мексиканского залива, – никто и вопросов бы задавать не стал.

Потом я опомнился, выпрямился и заставил себя думать. Дети, размышлял я. Не монстры, не демоны, всего лишь шум детских игр. Ничего убийственного. Ничего такого, что может тебя убить. Я сдержал охватившую меня дрожь и решил обратиться за помощью.

В спальном отсеке я нашел Хедли – он все еще спал. На груди у него домиком лежала книга с загнутыми уголками, на обложке которой были изображены две женщины, слившиеся в страстном объятии. Я потряс его за руку, он сел. Несколько секунд мы оба молчали. Потом он потер лицо рукой, зевнул и посмотрел прямо на меня. Я увидел, как на его лице появилось выражение тревоги, и он схватил свой переносной кислородный прибор, но через мгновение напустил на себя деловой вид.

– Что случилось, Дэвис?

Я нащупал опору и сказал:

– Груз. Кажется… там что-то сдвинулось. Мне нужна помощь, сэр.

Тревога Хедли сменилась раздражением.

– Ты доложил капитану?

– Нет, сэр. Я… Я не хочу зря беспокоить его. Может, там ничего серьезного.

Лицо его исказила недовольная гримаса, и я подумал, что он начнет ругаться, но он позволил мне проводить его в хвостовую часть. Самого́ его присутствия оказалось достаточно, чтобы мой профессионализм вновь восторжествовал и я начал сомневаться, что действительно что-то видел. Походка моя сделалась увереннее, желудок вернулся на свое место.

Теперь Пембри сидела рядом с Эрнандесом, оба притворно изображали безразличие. Хедли равнодушно взглянул на них и последовал за мной по проходу между гробами.

– Может, зажечь основной свет? – спросил он.

– Это не поможет, – возразил я. – Вот здесь. – Я вручил ему фонарь и спросил: – Вы слышите?

– Что я должен слышать?

– А вы прислушайтесь.

И снова ничего, кроме рева двигателей и реактивной струи.

– Я не…

– Тс-с! Слушайте.

Хедли открыл рот и так простоял с минуту. Звук моторов сделался глуше, послышался шум, сочившийся сверху, как водяной пар, и нас обволокло звучащим туманом. Я не отдавал себе отчета в том, как похолодело все мое тело, пока не заметил, что у меня дрожат руки.

– Какого черта? Это что такое? – спросил Хедли. – Похоже на…

– Не надо, – перебил я его. – Этого не может быть. – Я кивнул в сторону металлических ящиков. – Вы знаете, что в этих гробах?

Он ничего не ответил. Звук, казалось, вдруг сделался ближе, потом снова отдалился. Хедли попытался настигнуть его лучом фонаря.

– Ты можешь сказать, откуда он исходит?

– Нет. Я просто рад, что вы его тоже слышите, сэр.

Инженер почесал голову и скривился так, словно проглотил что-то мерзкое и не может избавиться от послевкусия.

– Будь я проклят, – пробормотал он.

Вдруг, как и в предыдущий раз, шум замер, и в уши мне ворвался рев двигателей.

– Я потушу свет, – предложил я, нерешительно двинувшись назад. – Капитану звонить не буду.

Он промолчал с заговорщическим видом. Вернувшись, я заметил, что он осматривает определенный ряд гробов через сетку.

– Нужно провести обследование, – мрачно сказал он.

Я не ответил. Мне доводилось обследовать груз в полете, но такой, как этот, – никогда, даже не тела военнослужащих. Если все, что рассказала Пембри, правда, я и думать не хотел о том, чтобы вскрыть один из этих гробов.

Мы оба насторожились, снова услышав звук. Представьте себе мокрый теннисный мяч. А теперь представьте себе звук, который он издает, ударяясь о корт, – что-то вроде глухого «ч-чвак» – как птица, врезавшаяся в фюзеляж. Звук раздался снова, и на этот раз он исходил из самого́ трюма. Потом, после турбулентной волны, снова раздался «ч-чвак». Он явно исходил из гроба, стоявшего у ног Хедли.

Он попытался изобразить на лице что-то вроде: «Ничего серьезного. Мы все это просто себе вообразили. Из-за шума в одном из гробов самолет не рухнет. А призраков не существует».

– Сэр?

– Придется посмотреть, – повторил он.

Кровь снова разлилась у меня в животе. Он сказал посмотреть? Я не хочу этого видеть.

– Позвони капитану и скажи, чтобы сбросил скорость и держал самолет ровно, – велел он.

В этот момент я понял, что он собирается мне помочь. Не хочет, но поможет.

– Что вы там делаете? – спросила Пембри. Она стояла рядом, пока я стаскивал грузовую сетку с нужного ряда гробов, а инженер расстегивал стропы, скреплявшие один определенный штабель. Эрнандес спал, свесив голову: успокоительное наконец подействовало.

– Нам придется обследовать груз, – сухо ответил я. – Вероятно, от качки он разбалансировался.

Когда я проходил мимо, она схватила меня за руку.

– Так все дело в этом? Груз сдвинулся? – В ее вопросе звучало отчаяние.

Скажите же, что все это мне показалось, говорил ее взгляд. Скажите – и я поверю, пойду и немного посплю.

– Мы так думаем. – Я кивнул.

Плечи у нее опустились, и лицо расплылось в улыбке, слишком широкой, чтобы быть искренней.

– Слава богу. А то я думала, что схожу с ума.

Я похлопал ее по плечу.

– Пристегнитесь и постарайтесь заснуть, – сказал я.

Она так и поступила.

Наконец-то я что-то делал. Как помпогруз я должен был положить конец этому бреду. Поэтому принялся за работу. Расстегивал крепежные стропы, взбирался на соседние ящики, сдвигал с места верхний гроб, после чего мы его снимали, а я закреплял, потом следующий, и так снова и снова, испытывая радость от простых повторяющихся действий.

Так было, пока мы не добрались до нижнего, того, из которого шел звук, как определил Хедли. Он стоял, глядя, как я выдвигаю гроб на свободное место, чтобы можно было его обследовать. На ногах он держался твердо, но все равно было заметно, что его мутит. Среди самодовольных военных летчиков, за кружкой пива, он мог бы скрыть это, но не сейчас, не передо мной.

Я бегло осмотрел место, где до того стоял гроб, и соседние гробы, но не обнаружил никаких повреждений и дефектов.

Снова послышался звук – влажное «ч-чвак». Изнутри. Мы одновременно вздрогнули. Ледяное отвращение инженера было невозможно утаить. С трудом унимая дрожь, я сказал:

– Мы должны его открыть.

Инженер не выразил несогласия, но его тело, как и мое, двигалось медленно и неохотно. Все же он присел и, твердо положив руку на крышку гроба, отстегнул зажимы со своей стороны. Я сделал то же самое. Вспотевшие ладони скользили по холодному металлу, и стало заметно, как дрожат мои пальцы, когда я отнял их от зажимов и обхватил крышку. На миг мы с Хедли встретились взглядом, в котором сосредоточилась вся наша решимость. Вместе мы открыли гроб.

Первым мы почувствовали запах – смесь гнилых фруктов, антисептика и формальдегида, заключенных в пластик с перегноем и серой. Он ударил нам в нос и наполнил весь трюм. Верхние лампы высветили пару блестящих черных похоронных мешков, скользких от конденсата и физиологических выделений. Я знал, что это будут детские трупы, но все равно их вид ошеломил меня и причинил страшную боль. Один мешок лежал неровно, закрывая другой, и я сразу понял, что в гробу не один ребенок. Мой взгляд скользил по влажному пластику, выхватывая то контур руки, то очертания профиля. Что-то размером с младенца свернулось у нижнего края мешка, отдельно от всего остального.

В этот момент самолет дернулся, как испуганный пони, и верхний мешок соскользнул, открыв тело девочки от силы лет восьми-девяти, наполовину высунувшееся из своего мешка, свернувшееся, как человек-змея, и втиснутое в угол. На ее животе виднелись колотые раны от штыка, но он снова вспух, а скрюченные ноги и руки раздулись, как толстые древесные сучья. Слой кожи, содержащий пигмент, облез повсюду, кроме лица, которое осталось чистым и невинным, как у небесного херувима.

Именно это лицо сразило Хедли и заставило сжаться мое сердце. Нежное детское лицо.

Моя рука до боли впилась в край гроба, так что костяшки на ней побелели, но я не посмел ее убрать. Ком встал у меня в горле, и я попытался его сглотнуть.

Одинокая муха, жирная и блестящая, выползла из мешка и лениво полетела к Хедли. Он медленно встал и словно бы приготовился отразить удар, наблюдая, как она поднимается и неуклюже прокладывает себе путь в воздухе. Потом резко отступил, взмахнул руками, хлопнул ладошами – я услышал шлепок и подавился рвотным позывом.

Когда я встал, в висках у меня стучало и ноги были ватными. Я ухватился за ближайший гроб, в горле появился тухлый привкус.

– Закрой его, – произнес Хедли так, словно рот у него был чем-то набит. – Закрой его.

Руки у меня были как резиновые. Собравшись с духом, я поднял ногу и толкнул ею крышку. Она грохнула, словно разрыв артиллерийского снаряда. У меня заложило уши, как бывает при быстром снижении.

Хедли уперся руками в бедра, опустил голову и стал глубоко дышать ртом.

– Господи Иисусе, – прохрипел он.

Я заметил какое-то движение. Пембри стояла позади нас, на ее лице застыло выражение крайнего отвращения.

– Что… это… за… запах?

– Все в порядке. – Я сообразил, что одна рука у меня свободна, и попытался сделать небрежный жест. – Мы обнаружили проблему. Хотя пришлось открыть один гроб. Возвращайтесь на место.

Обхватив себя руками, Пембри пошла к креслу.

Сделав еще несколько глубоких вдохов, я понял, что запах развеялся достаточно, чтобы можно было снова приступить к делу.

– Мы должны его закрепить, – сказал я Хедли.

Он оторвал взгляд от пола, и я заметил, что его глаза превратились в узкие щелки, руки сжаты в кулаки, а широкий торс грозно напряжен. В уголке одного глаза блеснула влага. Он ничего не ответил.

Как только я защелкнул зажимы, гроб снова превратился в груз. Напрягшись, мы поставили его на место. Через несколько минут и другие гробы были уложены в штабель, закреплены стропами и затянуты грузовой сеткой.

Хедли подождал, пока я закончу, потом подошел ко мне.

– Я скажу капитану, что ты решил проблему и можно снова набирать скорость.

Я кивнул.

– И еще одно: увидишь ту муху – убей ее.

– А разве вы не…

– Нет.

Я не знал, что еще сказать, поэтому сказал лишь:

– Слушаюсь, сэр.

Пембри полулежала в своем кресле, запрокинув голову и притворяясь спящей. Эрнандес сидел прямо, его веки были чуть прикрыты. Он жестом подозвал меня, я наклонился к нему, и он спросил:

– Вы выпустили их поиграть?

Я ничего не ответил. Сердце у меня щемило так же, как бывало в детстве, когда кончалось лето.

Когда мы приземлились в Довере, похоронная команда в полной парадной форме вынесла из самолета все гробы, отдавая должные почести каждому покойному. Рассказывали, что по мере того как доставляли остальные трупы, формальности сворачивали, и в конце самолеты встречал уже только военный капеллан. К концу недели я снова был в Панаме и набивал желудок индейкой, запивая ее дешевым ромом. Потом мы полетели на Маршалловы острова с грузом провианта для тамошней базы управляемых ракет. У командования военно-воздушных сил нет недостатка в грузах.

Помимо рассказов о Шерлоке Холмсе Дойл написал больше сотни других, среди которых несколько десятков – о сверхъестественном. Некоторым из них недостает динамики; в них повторяется матрица рассказов о Холмсе – «смотрите, что случилось дальше»: главный герой – честный и прямодушный молодой англичанин – сталкивается со сверхъестественным ужасом и благодаря своему мужеству и изобретательности одерживает победу. Но несколько из этих рассказов – по-настоящему страшные. Таков, например, «Номер 249». А вот еще один. Как его современник Брэм Стокер Дойл увлекался новыми изобретениями (в 1911 году он купил автомобиль, хотя ни разу ни на одном не ездил), в том числе его интересовали аэропланы. Когда будете читать «Ужас в небе», помните, что рассказ был опубликован в 1913 году, всего через десять лет после того как «Флайер» братьев Райт, взлетев из Китти-Хок, провел в воздухе 59 секунд: Орвилл – за простейшими рычагами управления, Уилбур – на летном поле[11]. К тому моменту, когда рассказ Конан Дойла был напечатан в «Стрэнде»[12], рабочий потолок большинства самолетов составлял от трех с половиной до, возможно, пяти с половиной тысяч метров. Дойл попытался представить себе, что могло быть выше этого предела, далеко над облаками, и создал свой самый страшный рассказ.

Мысль о том, что удивительное повествование, получившее название «Записки Джойса-Армстронга», является изощренной мистификацией, придуманной неким человеком, наделенным извращенным и зловещим чувством юмора, давно отвергнута всеми, кто досконально изучил факты. Даже интриган, обладающий самым мрачным воображением, трижды подумал бы, прежде чем связать свои болезненные фантазии с неоспоримыми и трагическими фактами, которые подкрепляют содержание «Записок». Хотя утверждения, в них содержащиеся, ошеломляющи и даже чудовищны, тем не менее, исходя из общего уровня современных знаний, приходится согласиться, что они правдоподобны, и это означает, что мы должны пересмотреть наши представления в соответствии с новой ситуацией. Похоже, наш мир весьма зыбко и ненадежно защищен от самых невероятных и неожиданных опасностей. В этом повествовании, воспроизводящем подлинный документ – в той фрагментарной форме, в какой он был найден, – я постараюсь развернуть перед читателем все факты, известные к настоящему времени, предварив их изложение замечанием: если кто-то сомневается в повествовании Джойса-Армстронга, то в фактах, касающихся лейтенанта королевского военно-морского флота Миртла и мистера Хэя Коннора, которые со всей очевидностью встретили свою кончину в обстоятельствах, подобных описанным Армстронгом, сомневаться не приходится.

«Записки» Джойса-Армстронга были найдены в поле, которое называется Лоуер-Хейкок и расположено в миле к западу от деревни Уитихем, на границе между Кентом и Сассексом. Пятнадцатого сентября прошлого года Джеймс Флинн, работник Мэтью Додда, хозяина фермы «Чантри» в Уитихеме, заметил вересковую курительную трубку, валявшуюся неподалеку от края тропы, огибающей живую изгородь поля. В нескольких шагах от нее он подобрал разбитый бинокль. И, наконец, в канаве, среди зарослей крапивы, нашел книгу в ледериновой обложке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась блокнотом с отрывными листками, несколько из них трепетали, прибитые ветром к нижним веткам кустов. Флинн собрал их, но какие-то, в том числе первые, так и не были найдены, и это осталось прискорбным пробелом в крайне важном тексте. Работник отнес свои находки хозяину, который, в свою очередь, показал их доктору Дж. Х. Атертону из Хартфилда. Этот господин сразу же понял, что блокнот следует передать для изучения специалистам, и рукопись была отослана в лондонский аэроклуб, где теперь и находится.

Двух первых страниц в ней недостает. Оторвана также последняя страница, однако эти пропажи никак не влияют на общий смысл повествования. Предполагается, что недостающее начало записок мистера Джойса-Армстронга касается данных о его квалификации как аэронавта, а эти сведения можно почерпнуть из других источников, и они свидетельствуют о его непревзойденном среди английских пилотов профессиональном мастерстве. Уже много лет он пользовался славой одного из наиболее отважных и мыслящих летчиков, подобное сочетание достоинств позволило ему как изобретать, так и испытывать разные новые устройства для самолетов, в том числе гироскопическую приставку, которая носит теперь его имя. Основная часть текста написана чернилами, аккуратным почерком, но последние несколько строк – карандашом, и буквы в них скачут так, что их едва можно разобрать; в сущности, именно этого и следует ожидать от послания, поспешно нацарапанного пилотом летящего самолета. Следует также отметить, что на последних страницах и на обложке блокнота имеются пятна, которые эксперты Министерства внутренних дел признали пятнами крови, – возможно даже, человеческой, и уж несомненно принадлежащей млекопитающему. Тот факт, что в ней было найдено нечто, весьма напоминающее возбудителя малярии – а Джойс-Армстронг, как известно, страдал перемежающейся лихорадкой, – превосходное свидетельство существования новых методов и средств, которыми современная наука вооружила наших детективов.

А теперь – несколько слов об авторе этого эпохального документа. Джойс-Армстронг, по словам немногих друзей, которые действительно хорошо знали этого человека, был поэтом, мечтателем, но при этом также механиком и изобретателем. Большую часть своего весьма значительного состояния он тратил на увлечение аэронавтикой. В своих ангарах неподалеку от Девайза он держал четыре личных самолета и, как рассказывают, за последний год совершил не менее ста семидесяти вылетов. Характером он отличался замкнутым и, впадая в угрюмость, сторонился общения с коллегами. Капитан Дейнджерфилд, знавший его лучше чем кто бы то ни было, говорит, что случались периоды, когда его эксцентричность грозила перерасти в нечто более опасное. Одним из ее проявлений была привычка брать с собой на борт самолета ружье.

Другая проявилась в болезненной психической реакции на гибель лейтенанта Миртла. Миртл, пытавшийся установить рекорд высоты, упал с девяти тысяч метров. Страшно сказать, но голова его была словно бы срезана, хотя тело и конечности сохранили свою форму. По словам Дейнджерфилда, на каждой встрече с авиаторами Джойс-Армстронг с загадочной улыбкой задавал один и тот же вопрос: «А где же, скажите на милость, голова Миртла?»

Однажды после обеда в летной школе на Солсбери-Плейн[13] он затеял спор на тему: какой будет самая неотвратимая опасность, с которой придется сталкиваться летчикам? Выслушав по очереди мнения всех присутствовавших – воздушные ямы, дефекты в конструкции самолета, срывы при неправильном выполнении виража, – он пожал плечами и своих соображений высказывать не стал, хотя было ясно, что они отличаются от изложенных коллегами.

Следует отметить, что после его собственного исчезновения обнаружилось: личные дела его были приведены в такой безупречный порядок, словно он заранее предчувствовал беду. Сделав эти существенные пояснения, передаю слово самому автору «Записок», начинающихся с третьей страницы испачканного кровью блокнота.

«Тем не менее, обедая в Реймсе с Козелли и Густавом Реймондом, я понял, что ни один из них не отдает себе отчета в особой опасности, таящейся в верхних слоях атмосферы. Я не стал открыто делиться с ними своими мыслями на этот счет, но подвел разговор так близко к ним, что, будь у них хоть отдаленно схожие идеи, они бы не преминули их высказать. Впрочем, они – всего лишь легкомысленные тщеславные парни, которые не думают ни о чем, кроме того чтобы увидеть свои жалкие имена в газете. Характерно, что ни тот, ни другой никогда не взлетали выше шести тысяч метров. Разумеется, люди поднимались и на бо́льшие высоты – при полете на воздушных шарах или при восхождении на горные вершины. Но, если мои предчувствия меня не обманывают, опасная для летчика зона находится гораздо выше этого.

Воздухоплавание существует уже более двадцати лет, и встает резонный вопрос: почему же опасность проявилась только сейчас? Ответ очевиден. В прежние времена слабых двигателей, когда для любых нужд использовались стосильные «Гномы» или «Грины», полеты были очень ограниченны. Теперь, когда двигатели в триста лошадиных сил считаются скорее правилом, чем исключением, полеты в высших слоях атмосферы стали доступнее и никого не удивляют. Некоторые из нас еще помнят, как во времена нашей молодости Гаррос стал всемирно известен тем, что достиг высоты в пять тысяч восемьсот метров, а перелет через Альпы был признан выдающимся достижением. Теперь наши возможности неизмеримо выросли, и количество перелетов на больших высотах увеличилось в двадцать раз по сравнению с предыдущими годами. Многие из них окончились благополучно. Раз за разом пилоты достигали высоты в девятьсот метров, не испытывая при этом никаких неудобств, если не считать холода и недостатка кислорода. Но что это доказывает? Пришелец из других миров может тысячу раз высадиться на нашу планету и ни разу не увидеть тигра. Тем не менее, тигры существуют, и если пришелец случайно приземлится в джунглях, у него есть все шансы быть ими сожранным. Такие же джунгли есть и в верхних слоях атмосферы, и населены они существами гораздо более страшными, чем тигры. Уверен, со временем эти небесные джунгли будут тщательно отмечены на карте. Уже сейчас я могу назвать два таких места. Одно из них находится над французским департаментом Атлантические Пиренеи, между По и Биаррицем. Другое – в небе Уилтшира, над домом, где я пишу эти строки, прямо у меня над головой. Весьма вероятно, что есть и третье: над Гамбургом – Висбаденом. Впервые меня заставило задуматься об этом исчезновение летчиков. Разумеется, все твердили, что они упали в море, но меня это отнюдь не убеждало. Сначала это был Веррье во Франции; его самолет нашли неподалеку от Байонны, а вот тело исчезло бесследно. Подобным же образом исчез Бакстер, хотя двигатель и кое-какие металлические детали его самолета обнаружили в лестерширских лесах. В связи с этим происшествием доктор Миддлтон из Эймсбери, который наблюдал за полетом в телескоп, заявил, что как раз перед тем как облака закрыли ему обзор, он увидел: машина, летевшая на огромной высоте, вдруг резко поднялась еще выше серией перпендикулярных рывков, что, с его точки зрения, просто невозможно. И это был последний раз, когда кто-либо видел Бакстера. Об этом много писали в газетах, но дискуссия так ни к чему и не привела. Было еще несколько подобных происшествий, а потом погиб Хэй Коннор. Сколько кудахтали все о «нераскрытой тайне неба», как изощрялись на этот счет низкопробные газетенки, и как мало было сделано для того, чтобы докопаться до сути дела! Коннор спланировал с какой-то неведомой чудовищной высоты, не сделав даже попытки выбраться из самолета, он умер прямо в кресле пилота. Умер – от чего? «Сердечный приступ», – сказали врачи. Вздор! У Хэя Коннора сердце было таким же здоровым, как у меня. А что сказал Венаблз, единственный человек, находившийся рядом с ним в момент смерти? Он сказал, что Коннор дрожал и выглядел как человек, жутко напуганный. «Он умер от страха», – утверждал Венаблз, но понятия не имел, что́ его так испугало. Перед смертью Коннор успел сказать лишь одно слово – что-то вроде «чудовищно». Те, кто вели расследование, так и не смогли разобраться, что это могло означать. А вот я могу. Чудовища! Вот какое слово оказалось последним словом бедняги Гарри Хэя Коннора. И он действительно умер от страха, Венаблз не ошибся.

А потом – история с головой Миртла. Неужели вы и впрямь верите – неужели кто-либо способен действительно поверить – в то, что человеческая голова может быть полностью вколочена в тело от силы удара при падении? Допустим даже, что теоретически это возможно, но не в случае с Миртлом. А жир на его одежде? Она была «вся липкая от жира», как сказал кто-то во время дознания. Странно, что это никого не заставило задуматься. А я задумался – но я-то думаю об этом уже давно. Я совершил три высотных полета – уж как потешался Дейнджерфилд над тем, что я беру с собой ружье! – но никогда не поднимался достаточно высоко. Однако завтра, на новом, легком «Поле Веронере» с его стасемидесятипятисильным мотором «Робур», я запросто коснусь планки в девять тысяч метров. Я нацелился на рекорд. Вероятно, придется целиться и во что-то другое. Разумеется, это опасно. Но если избегать опасности, то лучше вообще не летать, а сидеть дома в халате и войлочных тапочках. Итак, завтра я нанесу визит в небесные джунгли, и если там на самом деле что-то есть, я это узнаю. Если я вернусь, то сделаюсь какой-никакой знаменитостью. Если нет, то этот дневник, возможно, объяснит, что́ я пытался сделать и как погиб, делая это. Только прошу: не надо нести вздор насчет несчастных случаев или каких-то там тайн.

Для осуществления своей задачи я выбрал моноплан «Пол Веронер». Когда нужно сделать настоящую работу, нет ничего лучше моноплана. Бомон установил это в самом начале своей летной карьеры. Прежде всего, он не боится сырости, а, судя по погоде, лететь мне предстоит сквозь сплошную облачность. Это отличная маленькая машина, управлять которой так же легко, как лошадью с чувствительным ртом. Двигатель – десятицилиндровый ротационный «Робур» мощностью до ста семидесяти пяти лошадиных сил. Самолет усовершенствован в соответствии со всеми достижениями современной авиационной техники: закрытый фюзеляж, посадочные лыжи с круто загнутыми носами, надежные тормоза, гироскопические стабилизаторы, три скорости, соответствующие изменениям угла плоскости крыльев по принципу жалюзи. Я беру с собой ружье и дюжину обойм с патронами. Видели бы вы лицо Перкинса, моего механика, когда я велел ему погрузить их в самолет. Оделся я, как покоритель Арктики: два свитера под комбинезоном, толстые носки, утепленные сапоги, шлем с ушными клапанами и слюдяные защитные очки. На улице было душно, но ведь я собирался на высоту гималайских вершин и должен был одеться соответственно. Перкинс догадывался, что я готовлюсь к чему-то необычному, и упрашивал меня взять его с собой. Может, я и взял бы его, если бы летел на биплане, но моноплан – машина для одного, если хочешь выжать из нее все до последнего метра. Разумеется, я взял кислородную подушку: без нее человек, идущий на побитие рекорда высоты, обречен либо замерзнуть, либо задохнуться – либо и то, и другое.

Прежде чем сесть в самолет, я тщательно осмотрел крылья, рычаг руля управления и рычаг набора высоты. Насколько я мог судить, все было в порядке. Потом я завел мотор и убедился, что он работает ровно. Когда машину отпустили, она взлетела почти с места на низкой скорости. Я сделал два круга над летным полем – просто для разогрева, – после чего, помахав Перкинсу и остальным, выровнял самолет и дал полный газ. Он, словно ласточка, проскользил миль восемь – десять на потоке ветра, а затем я чуть-чуть задрал нос, и машина начала по широкой спирали подниматься к скоплению облаков над моей головой. Очень важно подниматься медленно и по ходу дела приспосабливаться к перемене давления.

Для английского сентября день был теплый и душный, все замерло в тягостном ожидании дождя. Время от времени с юго-запада неожиданно налетали порывы ветра, один из них оказался столь резким и внезапным, что застал меня врасплох и на миг развернул чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Помню времена, когда шквалы ветра, завихрения и ямы представляли опасность – это было до того, как мы научились придавать нашим моторам мощность, способную превозмогать эти явления. Как раз в тот момент, когда я подлетал к границе облачности – альтиметр показывал высоту девятьсот метров, – хлынул дождь. Да как хлынул! Он молотил по крыльям, хлестал меня по лицу, застилал стекла очков так, что я почти ничего не видел. Пришлось снизить скорость до минимальной, потому что лететь против секущего ливня было больно. А выше посы́пался град, и я был вынужден спасаться бегством. Один из цилиндров двигателя вышел из строя – по моим соображениям, засорился, тем не менее, я продолжал равномерно и мощно набирать высоту. Вскоре проблема – в чем бы она ни состояла – рассосалась, я снова услышал ровный, сливающийся воедино утробный рокот всех десяти цилиндров. Вот когда оценишь пользу современных глушителей: наконец стало возможным по звуку контролировать работу двигателя. Когда в нем появляются неполадки, он визжит, скрипит и стонет, но все эти мольбы о помощи в былые времена были напрасны, потому что чудовищный рев вокруг машины заглушал все остальные звуки. Если бы только первые авиаторы могли воскреснуть и увидеть красоту и совершенство механизмов, доставшихся нам ценой их жизней!

Около половины десятого я приближался к плотной массе облаков. Внизу подо мной сквозь пелену дождя смутно проступал обширный простор Солсбери-Плейн. С полдюжины аэропланов отрабатывали приемы пилотажа на высоте не более трехсот метров; на зеленом фоне долины они напоминали черных ласточек. Рискну предположить, летчики терялись в догадках: что это я делаю там, в стране облаков? Внезапно серая пелена затянула вид подо мной, и влажные складки тумана заскользили по моему лицу. Он был липким, холодным и унылым. Зато я находился теперь над грозой и градом, и это уже можно было считать достижением. Туча была темной и густой, как лондонский туман. В стремлении вырваться из нее я задрал нос самолета так сильно, что раздался автоматический сигнал тревоги, и я начал скользить назад. Мокрые крылья, с которых стекала вода, утяжелили машину больше, чем я предполагал, но вскоре масса облаков стала менее плотной – я пробился через нижний слой. Далеко в вышине виднелся второй, пушистый, опаловый; сплошной белый потолок над головой и темный, тоже сплошной, пол под фюзеляжем, а между ними – мой моноплан, трудолюбиво взбирающийся все выше по широкой спирали. В этих облачных просторах было смертельно одиноко. Однажды мимо пролетела большая стая каких-то мелких водоплавающих птиц, быстро удалявшаяся на запад. Частое хлопанье их крыльев и мелодичный щебет были приятны уху. Кажется, это были чирки, но я тот еще зоолог. Теперь, когда мы, люди, тоже стали птицами, следовало бы научиться различать своих братьев по виду.

Подо мной ветер взвихривал и стремительно нес мимо необозримую массу облаков. Однажды в ней образовался туманный водоворот, огромная воронка, сквозь горло которой, как сквозь перевернутый дымоход, я на миг увидел далекую землю. Внизу, на большом удалении от меня, летел белый биплан. Наверное, это был утренний почтовый самолет, курсировавший между Бристолем и Лондоном. Затем облака втянулись в воронку, и великое одиночество вновь обрело свою бесстрастную цельность.

Сразу после десяти я приблизился к нижнему краю верхнего облачного пласта. Он состоял из неплотного прозрачного тумана, стремительно дрейфовавшего с запада. Все это время ветер постоянно усиливался и теперь достигал двадцати восьми миль в час, судя по показаниям моих приборов. Стало очень холодно, хотя альтиметр фиксировал высоту всего в две тысячи семьсот метров. Мотор работал безупречно, и мы с ровным гулом продолжали ползти вверх. Гряда облачности оказалась плотнее, чем я предполагал, но в конце концов она истончилась до золотистого тумана, а потом вдруг я вырвался из нее и очутился в чистом небе, над моей головой ослепительно сверкало солнце: вверху – синева и золото, внизу – серебристое сияние бескрайнего простора. Было четверть одиннадцатого, стрелка барографа стояла на отметке три тысячи девятьсот. Я поднимался все выше и выше, прислушиваясь к низкому мерному рокоту мотора, взгляд мой был сосредоточен на показаниях приборов: число оборотов, уровень топлива, топливный насос. Неудивительно, что авиаторов называют племенем бесстрашных. Когда приходится одновременно думать о стольких вещах, нет времени тревожиться о себе. Примерно тогда же я отметил, насколько ненадежным становится компас, когда поднимаешься на определенную высоту над землей. На четырех с половиной тысячах метров мой указывал на восток, сдвигаясь на одно деление к югу. По-настоящему ориентироваться приходилось по солнцу и ветру.

Я ожидал, что в этих высотах будет царить вечное безмолвие, но по мере набора высоты и без того штормовой ветер еще усиливался. Летя навстречу ему, моя машина стонала и дрожала всеми своими стыками и заклепками, и ее сносило в сторону, как бумажный листок, при каждом крене на вираже, а потом ветер подхватывал ее и нес со скоростью, недоступной ни одному смертному. Тем не менее, я каждый раз возвращался в исходное положение, лицом к ветру, потому что моя цель состояла не только в том, чтобы поставить рекорд высоты. По моим соображениям, воздушные джунгли располагались на сравнительно небольшом пространстве прямо над Уилтширом, и если бы я вышел за пределы этого небольшого пространства, все мои труды могли пропасть даром.

Когда к полудню я достиг отметки в пять тысяч восемьсот метров, ветер оказался здесь таким свирепым, что я с тревогой посматривал на опоры крыльев, опасаясь, что они могут в любой момент ослабнуть или надломиться. Я даже расчехлил парашют, лежавший у меня за спиной, и пристегнул его крюк к кольцу на своем кожаном ремне, чтобы быть готовым к худшему. Настал момент, когда за любой промах механика аэронавт расплачивается жизнью. Но самолет отважно противостоял натиску стихий. Все стропы и стойки гудели и вибрировали, как струны арфы, но я испытывал торжество, видя, как, несмотря на дикую тряску и швыряние из стороны в сторону, машина оставалась победительницей Природы и любимицей неба. Без сомнения, есть нечто божественное и в само́м человеке, если он способен так высоко подняться над пределом, поставленным ему самим Создателем, руководствуясь при этом таким бескорыстным героическим призванием как покорение воздушного пространства. Вот и говорите после этого о вырождении человечества! Есть ли в анналах истории что-либо сравнимое с этим?

Такие мысли бродили у меня в голове тем утром, пока я взбирался все выше в небо по необъятной наклонной воздушной плоскости и ветер то бил мне в лицо, то свистел за спиной, а страна облаков уносилась вниз так далеко, что ее серебряные складки и возвышенности сглаживались до плоской сияющей равнины. Но вдруг я испытал нечто ужасное, чего не испытывал никогда прежде. Мне уже доводилось попадать в то, что наши соседи-французы называют tourbillon[14], но чтобы он был такой силы – никогда. Гигантский, все сметающий на своем пути поток ветра, о котором я говорю, изобиловал водоворотами, столь же грозными, как и он сам. Я опомниться не успел, как был втянут в самое жерло одного из них. Минуту или две меня вертело с такой скоростью, что я почти лишился сознания, а потом вмиг провалился левым крылом вперед в безвоздушный тоннель в горловине воронки. Я падал камнем и потерял почти триста метров высоты. Лишь благодаря пристегнутому ремню мне удалось не выпасть из самолета; задохнувшись, в состоянии шока, почти лишившись чувств, я висел на нем с внешней стороны фюзеляжа. Но я в любом состоянии способен приложить сверхусилие – это, пожалуй, единственное мое достоинство как авиатора. Вскоре я почувствовал, что скорость падения замедляется. Водоворот имел, скорее, форму конуса, чем тоннеля, и в конце концов я достиг его нижней точки. Невероятным усилием я извернулся, перебросил тяжесть тела через борт, выровнял машину и отвернул ее нос от ветряного вихря. Через мгновение меня вытолкнуло из водоворота и понесло вниз. А потом, потрясенный, но победивший, я задрал нос самолета и снова начал свой размеренный упорный подъем по спирали. Я сделал большую петлю, чтобы обойти опасный участок воронки, и вскоре оказался над ней в безопасности. В самом начале второго я был на высоте шести с половиной тысяч метров над уровнем моря. К своей великой радости, я уже поднялся над ураганом, и атмосфера становилась все спокойнее. С другой стороны, стало очень холодно, и я ощущал ту особую тошноту, которая возникает в разреженном воздухе. Я впервые открутил вентиль кислородной подушки и время от времени вдыхал спасительный газ, чувствуя, как он разливается по моим жилам, словно крепкий напиток, и ощущая нечто, сходное с опьянением. Ввинчиваясь вверх, в этот холодный неподвижный внешний мир, я пел и кричал от радости.

Мне было совершенно ясно, что Глейшер потерял, а Коксуэлл почти потерял сознание, когда в 1862 году они поднялись на воздушном шаре на высоту в девять тысяч метров, потому, что шар с предельной скоростью взлетал строго вертикально. Такой ужасной реакции организма можно избежать, если подниматься плавными кругами, с небольшим наклоном и давать организму возможность медленно, постепенно привыкать к уменьшающемуся атмосферному давлению. Сейчас, на такой же высоте, я даже без помощи кислородной подушки мог дышать, не испытывая особого недомогания. Тем не менее, холод был жуткий, термометр показывал ноль градусов по Фаренгейту[15]. В половине второго я находился почти в семи милях над поверхностью земли и неуклонно продолжал подъем. Однако выяснилось, что разреженный воздух значительно хуже держит крылья моего самолета, и, соответственно, угол подъема следовало существенно уменьшить. Мне уже было ясно, что даже при легком весе и сильном моторе «Пола Веронера» настанет момент, когда дальнейший подъем окажется невозможным. В дополнение ко всем бедам одна из свечей зажигания снова забарахлила, и мотор опять стал работать с перебоями. От предчувствия вероятности провала на сердце стало тяжело.

Примерно в это время я пережил чрезвычайно необычное ощущение. Что-то со свистом пронеслось мимо меня, оставляя позади дымный след, и взорвалось с громким шипящим звуком, выбросив вперед облако пара. С минуту я не мог даже представить себе, что это было, но потом вспомнил, что Землю постоянно бомбардируют метеориты и она едва ли была бы планетой, пригодной для жизни, если бы почти все они не обращались в пар в верхних слоях атмосферы. Вот еще одна опасность для человека на больших высотах – когда я приближался к отметке двенадцать тысяч метров, мимо меня пролетели еще два метеоритных камня. У меня не было сомнений, что на краю земной сферы риск столкновения с ними будет по-настоящему велик.

Стрелка барографа показывала двенадцать тысяч шестьсот метров, когда я понял, что дальнейший подъем невозможен. Физически я вполне мог перенести такое напряжение, но моя машина достигла предела. Разреженный воздух не обеспечивал надежной опоры крыльям, и при малейшем крене самолет скользил на крыло, плохо слушаясь управления. Вероятно, сохрани мотор полную мощность, еще метров триста мы могли бы одолеть, но два из десяти цилиндров вышли из строя, и он работал с перебоями. Если я еще не достиг зоны, к которой стремился, не видать мне ее в этом полете. Но что, если я уже достиг ее? Паря́ кругами, словно гигантский ястреб, на высоте в двенадцать тысяч метров, я предоставил моноплан самому себе, вооружился мангеймовским биноклем и тщательно осмотрел пространство вокруг. Небо было идеально чистым – ни намека на присутствие той опасности, которую я себе воображал.

Я уже сказал, что пари́л на месте кругами. Но вдруг меня осенило: нужно увеличивать диаметр этих кругов и немного смещать их центр. Если на земле охотник въезжает в джунгли, то в поисках дичи прочесывает их насквозь. Логический ход мысли привел меня к заключению, что воздушные джунгли, которые я себе представлял, расположены где-то над Уилтширом, то есть, к юго-западу от моего нынешнего местонахождения. Я ориентировался по солнцу, поскольку компас здесь был бесполезен, а земли не видно – только серебристая равнина облаков далеко внизу. Однако я вычислил направление с наибольшей возможной точностью и повел самолет в соответствии с ним. По моим соображениям, топлива мне должно было хватить максимум еще на час или около того, но я мог позволить себе израсходовать его до последней капли, поскольку к земле собирался спланировать одним виртуозным скольжением.

Внезапно у меня возникло какое-то новое ощущение. Воздух впереди утратил свою кристальную прозрачность. Он заполнился длинными рваными клочьями чего-то, что я мог сравнить только с очень легким сигаретным дымом. Этот «дым» закручивался кольцами и змеился вокруг, медленно колышась и сворачиваясь спиралями в ярком солнечном свете. Когда мой моноплан пролетел сквозь них, я ощутил масляный привкус на губах, а на деревянных деталях самолета образовалась жирная пленка. В атмосфере совершенно очевидно присутствовало какое-то неплотное органическое вещество. Нет, это не было нечто живое. Оно было бесформенным и рассеянным, как взвесь, простиралось на много квадратных акров[16] и заканчивалось вдали пустотой. Но не могло ли оно быть остаточным следом жизни? А еще вероятнее – пищей для жизни, какой-то монструозной формы жизни. Ведь питаются же киты-великаны ничтожным океанским планктоном. Я как раз обдумывал подобную вероятность, когда, подняв взгляд, увидел самое удивительное зрелище, когда-либо представавшее перед человеческим взором. Хватит ли мне слов описать его вам, хотя видел я его собственными глазами всего лишь в прошлый четверг?

Представьте себе медузу, какие летом плавают в наших морях, красивой формы, но огромных размеров – куда больше, насколько я могу судить, чем купол собора Святого Павла, – нежно-розовую, с тонкими зелеными прожилками. Плоть этого гигантского существа была настолько призрачной, что контуры ее едва вырисовывались на фоне темно-синего неба, и пульсировала ритмично и плавно. От «медузы» отходили два длинных свисающих зеленых щупальца, которые медленно качались вперед-назад, словно на волнах. Это ошеломляющее видение бесшумно, со сдержанным достоинством проплыло у меня над головой, легкое и хрупкое, как мыльный пузырь, и величаво продолжило свой путь.

Я уже наполовину развернул моноплан, чтобы понаблюдать, как удаляется это прекрасное существо, когда вдруг осознал, что нахожусь в гуще целой флотилии таких же существ разных размеров, однако ни одно из них не крупнее первого. Некоторые были совсем маленькими, но большинство – величиной со средний воздушный шар, и с такой же формой купола. Утонченностью текстуры и расцветки они напомнили мне изысканные образцы венецианского стекла. В их окрасках преобладали нежные оттенки розового и зеленого, и все они испускали радужное сияние, когда мерцающий солнечный свет пронизывал их изящные формы. Несколько сотен их проплыло мимо меня – волшебная эскадра необычных небесных кораблей, существ, чьи формы и субстанция настолько гармонировали с этими чистыми горними высотами, что невозможно было представить ничего столь же воздушно-нежного среди плотных земных зрительных образов.

Но вскоре мое внимание привлек новый феномен – воздушные змеи. Они были длинными и тонкими – причудливые кольца какой-то парообразной субстанции – и извивались так быстро, летали кругами с такой скоростью, что за ними невозможно было уследить. Некоторые из этих призрачных существ имели длину в шесть – девять метров, хотя я едва ли мог судить об их истинной длине или толщине, поскольку очертания их были так зыбки, что, казалось, тут же растворялись в окружающем воздухе. Окраска этих воздушных змей была светло-серых, или дымчатых тонов, с более темными полосками внутри, которые и создавали впечатление определенности формы. Одна из змей скользнула по моему лицу, и я почувствовал ее холодное и липкое прикосновение, но существа эти выглядели настолько бесплотно, что не вызывали ощущения физической опасности, так же, как и красивые колоколоподобные создания, им предшествовавшие. Плотности в них было не больше, чем в хлопьях пены от разбившейся о берег волны.

Но оказалось, что мне была уготована и более ужасная встреча. Откуда-то сверху на меня летело скопление багрового пара, поначалу небольшое, но стремительно увеличивавшееся по мере приближения, пока не достигло размера в десятки квадратных метров. Хотя состояло из какой-то прозрачной желеподобной субстанции, оно имело гораздо более определенные очертания и бо́льшую плотность, чем все, что я видел прежде, и в нем было больше признаков физической структуры, особенно выделялись два огромных темных диска по бокам, которые можно было принять за глаза, и явно твердый белый выступ между ними, хищно изогнутый наподобие ястребиного клюва.

Облик этого монстра в целом был грозным, наводил ужас и постоянно менял цвет от светло-лилового до темного, зловеще-багрового, настолько густого, что, проплывая перед моим монопланом, чудовище полностью заслонило от меня солнечный свет. На верхнем изгибе гигантского организма виднелись три огромные выпуклости, которые я мог сравнить лишь с колоссальными пузырями; вглядевшись в них, я был почти уверен, что они наполнены каким-то сверхлегким газом, поддерживавшим эту безобразную полутвердую массу в разреженном воздухе. Существо быстро поравнялось со мной и без малейшего труда полетело вровень с монопланом. Миль двадцать, а то и больше, оно составляло мой жуткий эскорт, нависая надо мной, словно стервятник над добычей, выжидающий момент броска. Способ его передвижения – за которым было непросто уследить из-за большой скорости – был таков: чудовище выбрасывало вперед длинное клейкое подобие языка, который, в свою очередь, казалось, подтягивал за собой корчащееся тело. Оно было таким эластичным и студенистым, что даже в пределах двух минут не сохраняло одной и той же формы, и с каждой переменой становилось все более устрашающим и омерзительным.

Я понимал, что мне грозит беда, в этом убеждала меня каждая новая багряная вспышка этого безобразного существа. Липкий взгляд выпученных мутных глаз, неотрывно следивших за мной, был холоден, безжалостен и исполнен ненависти. Чтобы избежать его, я направил вниз нос своей машины. Но не успел я совершить этот маневр, как с быстротой молнии из массы плавучего студня выстрелило длинное, гибкое, словно кнут, щупальце, и хлестнуло по передней части фюзеляжа. Коснувшись раскаленного над мотором капота, щупальце снова взлетело в воздух; гигантское плоское тело сжалось, как будто от резкой боли, и издало громкое шипение. Я бросил машину в пике́, но щупальце снова обвило моноплан, и было рассечено пропеллером легко, словно лопасти прошли сквозь кольцо дыма. Но другое длинное липкое змееподобное щупальце обхватило меня сзади вокруг талии и потащило из кабины. Я отодрал его от себя, увязая пальцами в его гладкой клейкой поверхности, и на миг освободился, однако в тот же момент еще одно щупальце схватило меня за ногу, я дернулся и едва не повалился на спину, но, падая, выстрелил из обоих своих стволов, хотя полагать, что человеческое оружие может причинить вред такой туше, было все равно что палить в слона из детского пугача.

Тем не менее, выстрел мой оказался неожиданно удачным: с громким хлопком один из гигантских пузырей на спине существа, пробитый дробью, лопнул. Подтвердилась моя догадка о том, что эти обширные прозрачные пузыри были надуты газом легче воздуха, потому что почти сразу же похожее на облако огромное существо накренилось и стало отчаянно извиваться в поисках равновесия, щелкая в бессильной ярости хищным белым клювом. Но я уже стремглав, как каменный метеорит, несся прочь, максимально, насколько только мог себе позволить, направив самолет вниз; работавший на полную мощность мотор, бешено вращавшийся пропеллер и сила земного притяжения сообщали машине скорость, равную скорости выпущенной из ствола пули. Далеко позади себя я видел тусклое багровое пятно, быстро уменьшавшееся в размерах и таявшее в синем небе. Мне удалось живым вырваться из гибельных небесных джунглей.

Оказавшись вне опасности, я приглушил мотор, потому что ничто не способно разорвать самолет на куски быстрее, чем спуск с высоты на полной мощности. Это был великолепный планирующий полет с почти восьмимильной высоты: сначала до уровня серебристой гряды облаков, потом – до грозовых туч под нею и наконец – сквозь секущий ливень, к поверхности земли. Прорвавшись через слой туч, я увидел внизу Бристольский залив, но, имея в баке еще какое-то количество топлива, пролетел еще миль двадцать над сушей, пока вынужденно не сел на поле в полумиле от деревни Ашкомб. Там я позаимствовал три жестянки топлива у водителя проезжавшей мимо машины и в десять минут седьмого того же дня плавно приземлился на родном летном поле в Девайзе, совершив полет, о каком ни один смертный, кроме меня, не мог рассказать, поскольку ни один не выжил после него. Я же увидел красоту и ужас небес, еще остающиеся за пределами человеческого познания.

И теперь я замыслил совершить такой полет еще раз, прежде чем поведаю миру о своих наблюдениях. Причина в том, что мне необходимо предъявить коллегам что-нибудь в подтверждение своего будущего рассказа. Да, скоро и другие последуют за мной и подтвердят достоверность моих наблюдений, тем не менее, я считаю необходимым с самого начала иметь доказательства. Тех очаровательных переливающихся воздушных пузырей поймать будет нетрудно. Плавают они медленно, и юркому моноплану ничего не будет стоить перехватить одного из них на их неторопливом пути. Вполне вероятно, что они растворятся в нижних слоях атмосферы и мне удастся довезти до земли лишь бесформенную кучку студенистого вещества. Но и в ней, безусловно, будет нечто, что подкрепит мой рассказ. Да, я полечу, несмотря на то, что это очень рискованно. Похоже, что тех багровых чудовищ не много. А возможно, на этот раз я ни одного и не встречу. А если встречу, тут же нырну вниз. На худший случай со мной будет мое ружье, и я теперь знаю, куда…»

Здесь, к сожалению, не хватает страницы. На следующей крупным корявым почерком написано:

«Тринадцать тысяч метров. Я больше никогда не увижу землю. Они подо мной – сразу три. Помоги мне, Боже! Какая ужасная смерть!»

Вот все, что осталось от «Записок» Джойса-Арм-стронга, человека, которого с тех пор никто не видел. Обломки его разбившегося моноплана были найдены во владениях мистера Бадд-Лашингтона, на границе между Кентом и Сассексом, в нескольких милях от того места, где обнаружили и его дневник. Если теория несчастного летчика о существовании воздушных джунглей, как он их называл, верна и они действительно располагаются над юго-западом Англии, значит, он спасался из них на предельной скорости своего моноплана, но в какой-то момент был перехвачен и сожран этими жуткими существами в верхних слоях атмосферы над тем местом, где были найдены эти скорбные останки. Картина самолета, пикирующего к земле, но отсеченного от нее безымянными чудовищами, летящими под ним и постепенно смыкающими ловушку вокруг своей жертвы, – не из тех, над которыми захочет размышлять человек, берегущий свое психическое здоровье. Уверен, что многие по-прежнему высмеивают факты, которые я здесь изложил, но даже они должны признать, что Джойс-Армстронг исчез, и я рекомендую им вспомнить его собственные слова: «…этот дневник, возможно, объяснит, что́ я пытался сделать и как погиб, делая это. Только прошу: не надо нести вздор насчет несчастных случаев или каких-то там тайн».

Не самая ли это страшная из когда-либо написанных историй о боязни полетов? Весьма вероятно. Я не призываю вас уподобляться Роду Серлингу[17], но вспомните мысль, возникшую у Артура Джеффри Уилсона в момент взлета DC-7[18], пассажиром которого он являлся: «И вот он… на высоте шести тысяч метров над землей, заключенный в ревущую оболочку смерти». Впервые рассказ был напечатан в 1961 году, когда на пассажирских рейсах еще можно было курить и даже провозить пистолет в ручной клади. «Кошмар» балансирует на острие между двумя вероятностями: либо у мистера Уилсона вызванный страхом нервный срыв, либо за иллюминатором, на крыле, действительно сидит уродливое нечто, пытающееся обрушить самолет. В любом случае вы находитесь внутри, совершая весьма неприятный полет. На всякий случай затяните потуже ваш ремень безопасности.

– Пристегните ремень, пожалуйста, – бодро сказала стюардесса, проходя мимо него.

Почти в тот самый момент, когда она это произнесла, на табло над аркой, ведущей в носовой отсек, загорелась надпись: «ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ», а под ней – сопутствующее предупреждение: «НЕ КУРИТЬ». Набрав полные легкие дыма, Уилсон выдохнул его толчками и погасил сигарету, раздраженно потыкав ею в пепельницу в подлокотнике.

Снаружи один из двигателей зверски кашлянул, изрыгнув облако дыма, рассеявшееся в ночном воздухе. Фюзеляж задрожал, и Уилсон, взглянув в иллюминатор, увидел языки белого пламени, вырывающиеся из гондолы двигателя. Второй двигатель тоже закашлялся, взревел, и его винт, завертевшись, превратился в размытое пятно. Пересилив себя, Уилсон затянул ремень.

Теперь все двигатели работали, и голова Уилсона тряслась в такт с фюзеляжем, пока DC-7 выруливал на бетонную площадку, раскаляя ночь своими ревущими выхлопами.

В конце рулежной дорожки самолет остановился. Уилсон посмотрел в иллюминатор на сверкающую громадину терминала. К концу утра, подумал он, приняв душ и чисто одетый, я буду сидеть в кабинете очередного партнера, обсуждая очередное великое дело, конечный результат которого ровным счетом ничего не прибавит к истории человечества. Черт бы побрал все это…

У Уилсона перехватило дыхание, когда начался разогрев двигателей перед взлетом. И без того громкий рев стал оглушительным – звуковые волны обрушивались на Уилсона, словно удары битой. Он открыл рот, будто хотел дать выход этому невыносимому давлению. Глаза его заблестели, как у человека, испытывающего мучительную боль, пальцы впились в подлокотники, словно звериные когти.

Он испуганно вздрогнул, поджав ноги, и в этот момент почувствовал на плече прикосновение чьей-то руки. Дернув головой в сторону, он увидел стюардессу, встречавшую его при посадке. Она улыбалась, глядя на него сверху вниз.

– У вас все в порядке?

Уилсон едва разобрал ее слова. Сжав губы, он помахал рукой, словно хотел ее отогнать. Улыбка стюардессы вспыхнула избыточной бодростью, но погасла, как только она отвернулась и двинулась дальше.

Самолет начал разбег. Сначала вяло, словно бегемот, с трудом несущий свой вес, потом чуть быстрее, преодолевая тормозящее трение. Повернув голову к окну, Уилсон видел темную взлетную полосу, проносящуюся мимо все быстрее и быстрее. Когда опустились закрылки, на конце крыла возникло какое-то механическое завывание. А потом, незаметно, гигантские колеса утратили контакт с землей, и она начала медленно уходить вниз. Под крылом мелькали деревья и дома, ртутные капли автомобильных фар растягивались в стремительные серебряные дротики. «Дуглас» медленно накренился вправо, одновременно подтягивая себя вверх, к морозному мерцанию звезд.

Наконец он выровнялся, и, как показалось, двигатели смолкли, пока, прислушавшись, Уилсон не уловил их мерный рокот на крейсерской скорости. На миг он почувствовал облегчение, его мышцы расслабились, пришло ощущение спокойствия. Но оно тут же и ушло. Уилсон сидел неподвижно, глядя на табло «НЕ КУРИТЬ», пока оно не погасло, и сразу же зажег сигарету. Достав газету из кармашка в спинке переднего кресла, он развернул ее.

Как обычно, мир пребывал в состоянии, близком к нынешнему уилсоновскому. Трения в дипломатических кругах, землетрясения и стрельба, убийства, изнасилования, торнадо и автокатастрофы, деловые конфликты, гангстерство. «Бог в своих небесах – и в порядке мир»[19], – вспомнил Артур Джеффри Уилсон.

Спустя четверть часа он отбросил газету. Ощущение в желудке было ужасным. Он посмотрел на табло рядом с двумя туалетами. На обоих значилось: «ЗАНЯТО». Он загасил третью с момента взлета сигарету, выключил индивидуальную лампочку над головой и уставился в иллюминатор.

В салоне пассажиры уже гасили свои лампочки и, откидывая спинки кресел, устраивались на ночлег. Уилсон посмотрел на часы. Двадцать минут двенадцатого. Он устало вздохнул. Как он и ожидал, таблетки, которые он принял перед посадкой, ничуть не подействовали.

Как только из одного туалета вышла женщина, он резко встал, схватил свою сумку и начал пробираться по проходу.

Его организм, опять же как он и ожидал, не желал сотрудничать. Уилсон встал с унитаза с тяжелым стоном и привел в порядок одежду. Вымыв руки и лицо, он достал из сумки туалетные принадлежности и выдавил на зубную щетку полоску пасты.

Чистя зубы и для устойчивости держась другой рукой за холодную переборку, он посмотрел в иллюминатор. В нескольких футах от себя он увидел бледно-голубой внутренний воздушный винт и представил, что будет, если винт оторвется и, словно тесак с тремя лезвиями, врежется в него.

Желудок сразу провалился куда-то вниз. Уилсон инстинктивно сглотнул, в горло попала слюна, смешанная с зубной пастой. Подавившись, он повернулся и сплюнул в раковину, потом поспешно прополоскал рот и выпил глоток воды. Господи, если бы можно было ехать на поезде – сидел бы он сейчас в своем купе, время от времени ходил бы в вагон-бар, садился бы на свободный стул и выпивал бы, читая журнал. Но такое счастье, увы, ему не дано.

Он уже хотел было убрать туалетные принадлежности, когда его взгляд упал на клеенчатый сверток, лежавший в сумке. Поколебавшись, он поставил несессер на раковину, достал сверток, сел на унитаз, опустив крышку, и развернул его на колене.

Он сидел, уставившись на блестящий пистолет с симметричными формами. Уилсон возил его с собой уже почти год. Изначально приобрести его он решил потому, что ему приходилось возить деньги, – для защиты от подростковых банд, орудовавших в городах, которые ему приходилось посещать. Однако подспудно он всегда знал, что настоящая причина – только одна. Причина, о которой он думал с каждым днем все больше. Как было бы просто… прямо здесь, сейчас…

Уилсон закрыл глаза и судорожно сглотнул. Во рту еще сохранялся налет зубной пасты, рецепторы ощущали ее ментоловый привкус. Грузно обмякнув, он сидел в вибрирующем холоде туалетной кабинки, держа в руке смазанный пистолет, пока, совершенно неожиданно, его не начала бить непроизвольная дрожь. «Господи, отпусти меня!» – внезапно раздалось у него в мозгу.

«Отпусти меня, отпусти меня», – едва различимо звучало в ушах.

Уилсон резко выпрямился. Сжав губы, он снова завернул пистолет, сунул его в сумку, положил сверху несессер и застегнул молнию. Встав, открыл дверь, вышел из кабинки, поспешно проследовал к своему креслу и сел, аккуратно засунув под него сумку. Потом вдавил кнопку на подлокотнике и откинул спинку. Он был бизнесменом, и завтра ему предстояло важное дело. Все просто. Организм нуждается в сне, и он обязан его ему предоставить.

Спустя двадцать минут Уилсон медленно протянул руку и снова нажал на кнопку, возвращая спинку кресла в вертикальное положение. На лице его застыло обреченное выражение. К чему себя мучить? – подумал он. Очевидно, что заснуть он не сможет. Так тому и быть.

Разгадав половину кроссворда, Уилсон уронил его на колени. У него устали глаза. Он круговым движением поводил плечами, размял мышцы спины. И что теперь? Читать ему не хотелось, спать он не мог. А до Лос-Анджелеса оставалось – он сверился с часами – еще семь-восемь часов лёта. Как их убить? Окинув взглядом салон, он увидел, что все пассажиры, за исключением одного, сидевшего в переднем ряду, спят.

На него вдруг накатила жуткая ярость, ему захотелось крикнуть, швырнуть что-нибудь, ударить кого-нибудь. Он так бешено стиснул зубы, что стало больно челюстям. Резко отодвинув шторку иллюминатора, он ожесточенно уставился в него.

Снаружи виднелись перемежающиеся огни световых горизонтов на конце крыла, бледные сполохи выхлопов, вылетающих из-под капота двигателя. «И вот он… на высоте шести тысяч метров над землей, заточенный в ревущую оболочку смерти, несущийся сквозь полярную ночь к…» – подумал Уилсон.

Вдали блеснула молния, осветив крыло самолета фальшивым дневным светом. Уилсона передернуло, он с трудом сглотнул. Начинается гроза? Мысль о дожде, густой облачности, о самолете, словно щепка, болтающемся в небесном море, была неприятна. Уилсон плохо переносил полеты. От избыточности движения ему становилось нехорошо. Может, принять еще несколько таблеток драмамина, чтобы успокоиться? Его место – естественно! – находилось рядом с аварийным выходом. А что, если дверь случайно откроется? Его засосет в нее и вытолкнет из самолета. Он представил себе, как с душераздирающим криком летит вниз.

Уилсон моргнул и тряхнул головой. Прижавшись к стеклу иллюминатора и уставившись вдаль, он почувствовал легкое покалывание в затылке. Не двигаясь, скосил взгляд. Он мог поклясться, что…

Вдруг его желудок болезненно сжался, взгляд устремился вперед. Что-то ползло по крылу самолета.

Уилсон ощутил тошнотворную дрожь в животе. Боже милостивый, неужели какая-то собака или кошка забралась на самолет перед взлетом и каким-то чудесным образом смогла удержаться на нем? От этой мысли его затошнило. Бедное животное с ума сойдет от страха. Но за что можно было зацепиться на гладкой, бешено обдуваемой поверхности крыла? Конечно же, это невозможно. Наверное, это просто птица или…

Снова вспыхнула молния, и Уилсон увидел, что это был человек.

Уилсон замер, не в состоянии пошевелиться. В оцепенении он наблюдал за черной фигурой, ползущей по крылу. Этого не может быть, звучал где-то внутри голос, окутанный множеством слоев ужаса, но Уилсон его не слышал. Он ощущал лишь, как титанически, на разрыв колотится его сердце, и видел лишь человека там, снаружи.

И вдруг, словно его окатили ледяной водой, последовала реакция: его мозг стал лихорадочно искать рациональное объяснение. Механик наземной службы из-за чудовищного недосмотра остался на крыле после взлета, и ему удалось удержаться, даже несмотря на ветер, сорвавший с него одежду, даже несмотря на разреженный воздух и температуру, близкую к точке замерзания.

Уилсон не дал себе времени на сомнения. Вскочив на ноги, он закричал:

– Стюардесса! Стюардесса! – Его голос разнесся по салону гулким звенящим эхом. Уилсон вонзил палец в кнопку вызова бортпроводника. – Стюардесса!

Она бежала по проходу, на лице ее была написана тревога, но, увидев выражение его лица, застыла на месте.

– Там человек! Человек! – кричал Уилсон.

– Что?! – Вокруг глаз стюардессы собрались морщинки.

– Посмотрите! Посмотрите! – Руки Уилсона дрожали. Он плюхнулся в кресло, указывая пальцем в иллюминатор. – Он ползет по…

Закончить он не смог, из его горла вырвался лишь какой-то треск: на крыле самолета никого не было.

Уилсон дрожал. Прежде чем обернуться, он некоторое время смотрел на отражение стюардессы в стекле иллюминатора. Озадаченное выражение не сходило с ее лица.

Наконец он повернулся и, взглянув на нее, увидел, что ее накрашенные губы полураскрыты, словно она собиралась что-то сказать, но передумала. Потом она закрыла рот, сглотнула и попыталась улыбнуться, на миг ее лицо разгладилось.

– Простите, – сказал Уилсон. – Наверное, это было что-то…

Он замолчал, словно уже закончил фразу. Девочка-подросток, сидевшая через проход, уставилась на него с сонным любопытством.

Стюардесса откашлялась.

– Принести вам что-нибудь? – спросила она.

– Стакан воды, – попросил Уилсон.

Стюардесса развернулась и двинулась по проходу.

Уилсон сделал глубокий вдох и отвернулся от внимательного взгляда девочки. Он чувствовал себя все так же, и это поразило его больше всего. Куда же делись видения, крики, сжимание висков, вырывание волос?

Он резко закрыл глаза. Там был человек, думал он. Там определенно был человек. Вот почему он так встревожился. И тем не менее его там быть не могло. В этом он отдавал себе полный отчет.

Не открывая глаз, Уилсон сидел, размышляя о том, что бы делала сейчас Жаклин, если бы была рядом. Молчала бы, онемев от ужаса? Или в своей более привычной манере порхала бы вокруг него, улыбалась, болтала, притворяясь, будто ничего не видела? И что подумали бы его сыновья? Уилсон почувствовал, как в груди у него зарождается рыдание. О господи…

– Ваша вода, сэр.

Резко дернувшись от неожиданности, Уилсон открыл глаза.

– Принести вам одеяло? – поинтересовалась стюардесса.

– Нет. – Он покачал головой и добавил: «Спасибо», сам удивляясь, почему так вежлив.

– Если вам что-нибудь понадобится, просто нажмите кнопку вызова.

Уилсон кивнул.

Не притронувшись к воде, он некоторое время спустя услышал за спиной приглушенные голоса стюардессы и одного из пассажиров. Уилсон напрягся от негодования, резко наклонился, постаравшись тем не менее не расплескать воду, вытащил из-под кресла сумку, достал из коробки со снотворным две пилюли и проглотил их, запив водой. Потом скомкал пластмассовый стаканчик и запихнул его в карман на спинке переднего кресла, после чего, не глядя, задернул шторку. Все, хватит. Одна галлюцинация – это еще не безумие.

Он перевернулся на правую сторону и постарался не замечать ритмичного подрагивания самолета. Забыть обо всем – это важнее всего. Не надо об этом думать. Неожиданно он почувствовал, как его губы складываются в кривую ухмылку. Что ж, по крайней мере, никто не сможет упрекнуть его в будничности виде́ния. Его галлюцинация была фантастически роскошной. Голый человек, ползущий по крылу «Дугласа» на высоте шести тысяч метров, – такая химера достойна благороднейшего из безумцев.

Юмористический настрой Уилсона, однако, быстро иссяк. Ему стало холодно. Все было так живо, так отчетливо! Как глаза могут видеть то, чего не существует? Как нечто, рожденное в мозгу, может заставить зрение столь реально работать на себя? Он не был в дурмане, в полубессознательном состоянии, и виде́ние не было бесформенным, призрачным. Оно было отчетливо трехмерным, точно таким же, как все, что он видел вокруг себя и что точно было реальным. Вот это-то и пугало больше всего. В той фигуре не было совершенно ничего призрачного. Он просто взглянул на крыло и…

Уилсон инстинктивно отдернул шторку.

В тот миг он не смог бы сказать, жив ли еще. У него было такое ощущение, словно все содержимое его живота и грудной клетки мгновенно и чудовищно вспучилось и протиснулось в горло и голову, перекрыв дыхание, выдавливая глаза изнутри. Стиснутое этой раздувшейся массой сердце пульсировало так, будто пыталось вырваться из своей оболочки. Уилсон замер, как парализованный.

Всего в каких-нибудь нескольких дюймах, отделенный лишь толщиной стекла, на него уставился тот самый человек.

У него было невероятно злобное, нечеловеческое лицо: грубая грязная кожа с крупными порами, расплющенный нос – какая-то бесцветная шишка, деформированные потрескавшиеся губы, которые не смыкались из-за выпирающих неимоверно больших и кривых зубов, глаза маленькие, глубоко утопленные, немигающие. И все это – в обрамлении косматых, спутавшихся волос, которые торчали густыми пучками даже из ушей и свисавшего птичьим клювом носа и покрывали все щеки.

Уилсон сидел в кресле, как громом пораженный, неспособный ни на какую реакцию. Время остановилось и утратило свое значение. Функции организма и мыслительная деятельность замерли. Потрясение сковало его льдом. Только бешеная скачка сердца продолжалась в темноте. Уилсон не мог даже моргнуть. Не дыша, он отвечал безжизненным взглядом на отсутствующий взгляд существа за окном.

Наконец он решительно закрыл глаза, и его мозг, избавившись от зрительного образа, вырвался на свободу. Его там нет, попытался убедить себя Уилсон. Он стиснул зубы, дыхание трепетало у него в ноздрях. Его там нет, его там просто нет.

Вцепившись в подлокотники побелевшими пальцами, Уилсон взял себя в руки. Никакого человека снаружи нет, сказал он себе. Это просто невозможно, чтобы кто-то, скрючившись, сидел на крыле летящего самолета и смотрел на него.

Он снова открыл глаза… и тут же вжался в сиденье, судорожно ловя ртом воздух. Человек не только оставался на месте – он ухмылялся. Уилсон сжал кулаки и вонзил ногти в ладони, пока не почувствовал боль и не убедился, что эта боль полностью отрезвила его.

Потом он медленно протянул дрожащую руку и нажал кнопку вызова бортпроводницы. Он не собирался повторять свою ошибку – кричать, вскакивать на ноги и тем самым спугивать существо за бортом. Он сидел прямо, хоть и дрожал от ужаса, потому что человек продолжал наблюдать за ним и его маленькие глазки двигались вслед за движением руки Уилсона.

Уилсон осторожно нажал на кнопку раз, потом другой. «Ну, иди же сюда, – мысленно призывал он. – Иди и непредвзятым взглядом посмотри на то, что вижу я, – только поторопись».

Он услышал, как в глубине салона отодвинулась занавеска, и его тело напряглось. Человек повернул свою чудовищную голову в направлении звука. Парализованный страхом, Уилсон не сводил с него глаз. «Ну же, скорее, – думал он. – Ради бога, скорее сюда!»

Все закончилось в одну секунду. Человек снова перевел взгляд на Уилсона, его губы искривила коварная улыбка. Потом он подпрыгнул и исчез.

– Да, сэр?

На миг Уилсону показалось, что он действительно сошел с ума. Его взгляд метался от того места, где только что был человек, к вопрошающему лицу стюардессы и обратно. В глазах плескалось смятение.

– Что случилось? – спросила стюардесса.

Именно выражение ее лица приводило его в растерянность. Уилсон постарался сдержать эмоции, но в следующий момент пришло осознание: она все равно ему не поверит.

– Я… простите, – пролепетал он. Во рту у него так пересохло, что, когда он попытался проглотить стоявший в горле ком, раздался щелкающий звук. – Ничего. Извините меня.

Стюардесса явно не знала, что сказать. Она стояла, чуть покачиваясь, чтобы сохранять равновесие при колебании самолета, одной рукой держась за спинку соседнего кресла, другой вяло водя вдоль бокового шва своей юбки. Она слегка приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать, но не находила слов.

– Тогда… – произнесла она наконец и кашлянула. – Если вам… что-нибудь понадобится…

– Да-да. Спасибо. Мы… летим на грозу?

Стюардесса поспешно улыбнулась:

– Небольшую. Не о чем беспокоиться.

Уилсон судорожно кивнул и, когда она повернулась, чтобы уйти, вдохнул так лихорадочно, что у него затрепетали ноздри. Он не сомневался, что она уже записала его в сумасшедшие, но не знала, что делать, потому что в программе ее обучения не было инструкций, как обращаться с пассажирами, которым кажется, что они видят человечков, скрючившихся на крыле самолета.

Кажется?

Уилсон резко повернул голову и посмотрел в иллюминатор, увидел темный скат крыла, извергающуюся струю выхлопа, мигающие аэронавигационные огни на конце крыла. Но он видел человека – в этом он был готов поклясться. Как он мог быть уверен в реальности всего окружающего, если, будучи во всех отношениях совершенно здоровым человеком, все же представляет себе нечто подобное? Что это за логика, поддаваясь которой мозг не искажает всю реальность, а лишь встраивает в нее один инородный образ, сохраняющий безупречную цельность всех своих деталей?

Нет, это совершенно не логично.

Вдруг Уилсон вспомнил, как во время войны газеты писали о предполагаемом существовании неких летающих существ, которые изводили в небе пилотов авиации союзников. Их называли гремлинами – злыми гномами, приносящими летчику неудачу. Интересно, они действительно существовали? Может, они на самом деле живут здесь, наверху, никогда не опускаясь на землю, летают верхом на ветрах и, обладая массой и весом, не подвержены закону гравитации?

Пока он так размышлял, человек появился снова.

Только что крыло было пустым – и вот уже, разбрасывая вокруг себя искры, на его плоскость прыгает человечек. Удара не было слышно. Он приземлился легко, размахивая для равновесия короткими волосатыми руками. Уилсон напрягся. Да, во взгляде человека – но можно ли назвать это существо человеком? – была осмысленность, он понимал, что играет с Уилсоном, заставляя того напрасно вызывать стюардессу. Уилсон почувствовал, что дрожит от страха. Как убедить других в существовании этого человека? Он в отчаянии огляделся вокруг. Девочка, сидящая через проход! Если разбудить ее и поговорить с ней мягко, спокойно, сможет ли она?..

Нет, человечек исчезнет прежде, чем она сможет его увидеть. Вероятно, запрыгнет на фюзеляж, где будет вне поля зрения для всех, даже для пилотов в кабине. Уилсон почувствовал прилив злости на самого себя за то, что не взял камеру, которую просил привезти Уолтер. «Господи, – подумал он, – я бы мог его сфотографировать».

Он приблизил голову к са́мому иллюминатору. Что там делает человечек? Внезапно молния выбелила крыло, тьма расступилась, и Уилсон увидел, как тот, словно любопытный ребенок, сидит на корточках на краю крыла и правой рукой тянется к одному из вращающихся винтов.

Потрясенный, Уилсон завороженно следил за человечком, чья рука тянулась все ближе и ближе к размытому пятну круговращения, пока он вдруг не отдернул ее и его губы не округлились в беззвучном крике боли. «Ему отрезало палец!» – подумал Уилсон и ощутил тошноту. Но человечек сразу же снова потянулся к винту шишковатым пальцем – ни дать ни взять безобразный младенец, пытающийся поймать вращающуюся лопасть вентилятора.

Не будь все это столь чудовищно неуместно, картинка могла бы показаться забавной, потому что, если отрешиться от обстоятельств, человечек в этот момент представлял собой комическое зрелище, словно оживший сказочный тролль: ветер рвет волосы у него на голове и на теле, а он полностью сосредоточен на вращении винта. Разве такое придумаешь? Уилсону вдруг пришло в голову: а какие последствия этот жуткий маленький фарс может возыметь для него лично?

Он продолжал наблюдать, а человечек снова и снова тянулся к винту, снова и снова отдергивал руку, иногда засовывал пальцы в рот, будто пытаясь их охладить. И постоянно оглядывался через плечо, чтобы проверить, смотрит ли на него Уилсон. «Он знает, что это некая игра между нами. Но стоит мне позвать кого-нибудь еще, как он тут же исчезнет. Если я – единственный свидетель, значит, он победил в этой игре». Ощущение забавности происходящего рассеялось. Уилсон стиснул зубы. Какого черта пилоты ничего не видят?!

Теперь, утратив интерес к винту, человечек уселся верхом на кожух двигателя, словно оседлал брыкающегося коня. Уилсон не сводил с него глаз. Вдруг человечек начал ногтями отковыривать пластину с обшивки двигателя.

Непроизвольно рука Уилсона потянулась к кнопке, и он нажал ее. В глубине салона послышались шаги, и на миг ему показалось, что он обманул-таки человечка, который, судя по всему, был полностью поглощен своим занятием. Однако в последний момент, как раз перед тем как стюардесса приблизилась к креслу Уилсона, человечек поднял голову, посмотрел на него и сразу же, словно марионетка, которую поддернули за веревочку, взлетел в воздух.

– Да? – Стюардесса опасливо смотрела на Уилсона.

– Не могли бы вы присесть? Пожалуйста, – попросил он.

Девушка колебалась.

– Видите ли, я, я не…

– Прошу вас.

Она осторожно присела в соседнее кресло и спросила:

– Что случилось, мистер Уилсон?

Он собрался с духом.

– Этот человек все еще там, снаружи.

Стюардесса недоверчиво уставилась на него.

– Я говорю вам это потому, – поспешно продолжил Уилсон, – что он начал портить один из двигателей.

Она инстинктивно перевела взгляд на иллюминатор.

– Нет-нет, не смотрите, – предупредил он. – Сейчас его там нет. – Он прочистил горло. – Он… удирает каждый раз, когда вы подходите.

Его вдруг затошнило при мысли о том, что́ она должна о нем думать. А когда он представил себе, что подумал бы сам, если бы кто-то рассказал ему подобную историю, – у него закружилась голова. Я действительно схожу с ума!

– В этом все дело, – сказал он, гоня от себя мысль о сумасшествии. – Мне все это не померещилось, самолет в опасности.

– Да, – неопределенно произнесла она.

– Я знаю, вы считаете, что я повредился рассудком.

– Конечно, нет, – ответила стюардесса.

– Единственное, о чем я прошу, – сказал он, стараясь подавить поднимающуюся в нем волну гнева, – передайте пилотам то, что я вам сообщил. Попросите их, чтобы они не сводили глаз с крыльев. Если они ничего не увидят – хорошо. Но если увидят…

Стюардесса сидела тихо, неотрывно глядя на него. Руки Уилсона сжались в кулаки и дрожали, лежа на коленях.

– Ну? – спросил он.

Она встала.

– Хорошо, я им передам.

Она двинулась по проходу какой-то неестественной походкой – слишком быстрой для нормальной ситуации, но явно сдерживаемой, чтобы ему не показалось, что она спасается бегством. Когда он снова посмотрел в окно, у него свело желудок.

Человечек появился опять, теперь он опустился на крыло в прыжке, как некий гротескный балетный персонаж. Уилсон увидел, что он снова принялся за работу: широко расставив босые ноги и балансируя на обшивке двигателя, продолжил отковыривать пластину.

Да что это я так всполошился? – подумал Уилсон. Это несчастное существо не сможет отодрать заклепки ногтями. В сущности, не важно, увидят его пилоты или нет, в конце концов, безопасности самолета он навредить не сможет. Что же касается его личных мотивов…

Как раз в этот момент человечек приподнял край одной пластины.

Уилсон чуть не задохнулся.

– Сюда, быстрее! – закричал он и увидел, как из кабины экипажа выбегают стюардесса и пилот, который быстрым взглядом окинул салон в поисках Уилсона, а потом бросился к нему по проходу, обогнав стюардессу.

– Быстрее! – кричал Уилсон. Повернув голову к окну, он успел заметить, как человечек взмыл вверх. Но теперь это не имело значения. Теперь у Уилсона была улика.

– Что происходит? – спросил пилот, запыхавшись.

– Он отодрал одну пластину от кожуха двигателя, – дрожащим голосом сообщил Уилсон.

– Он – это кто?

– Человек там, снаружи! – пояснил Уилсон. – Говорю вам, он…

– Мистер Уилсон, не кричите так, пожалуйста! – приказал пилот, и Уилсон даже приоткрыл рот. – Я не знаю, что здесь происходит, но…

– Да вы посмотрите! – выкрикнул Уилсон.

– Мистер Уилсон, я вас предупреждаю.

– Ради бога! – Уилсон поспешно сглотнул, стараясь подавить гнев, который душил его. Откинувшись на спинку кресла, он трясущейся рукой указал на окно. – Да посмотрите же вы, бога ради!

Взволнованно дыша, пилот перегнулся через кресло. Секунду спустя его холодный взгляд снова устремился на Уилсона.

– И что? – спросил он.

Уилсон обернулся к иллюминатору. Все панели были на месте.

– Но постойте, – сказал он, прежде чем новая волна ужаса накрыла его. – Я видел, как он оторвал вон ту панель.

– Мистер Уилсон, если вы не прекратите…

– Говорю вам: я видел, как он ее оторвал, – не сдавался Уилсон.

Пилот смотрел на него тем же непонимающим взглядом, каким до того смотрела стюардесса. Уилсон поежился.

– Послушайте, я его видел! – крикнул он. Голос у него неожиданно сорвался, и это его напугало.

Секунду спустя пилот сидел в кресле рядом с ним.

– Мистер Уилсон, прошу вас, – сказал он. – Ну ладно, вы его видели. Но на борту кроме вас есть ведь и другие люди. Мы не должны их пугать.

Уилсон был так потрясен, что поначалу ничего не понял.

– Вы… хотите сказать, что тоже его видели? – спросил он.

– Разумеется, – ответил пилот, – но мы не должны пугать пассажиров. Вы же понимаете.

– Конечно, конечно. Я не хочу… – Уилсон почувствовал, как внизу живота затягивается узел. Он оборвал фразу, сжал губы и злобно посмотрел на пилота. – Я понял.

– Мы всегда должны помнить… – начал было пилот.

– Давайте на этом закончим, – перебил его Уилсон.

– Сэр?

Уилсона передернуло.

– Убирайтесь отсюда.

– Мистер Уилсон, что вы себе…

– Вы можете замолчать? – Лицо Уилсона побелело. Он отвернулся от пилота и каменным взглядом уставился в иллюминатор. – Можете быть уверены, я не скажу больше ни слова! – бросил он.

– Мистер Уилсон, постарайтесь понять наши…

Уилсон злобно смотрел на двигатель. Краем глаза он видел, как два пассажира встали со своих мест и из прохода наблюдают за ним. «Идиоты!» – вспыхнуло у него в голове. Он почувствовал, как начали трястись руки, и несколько секунд опасался, что его сейчас вырвет. «Меня просто укачало», – сказал он себе. Теперь самолет бросало из стороны в сторону, как лодку на море во время шторма.

До Уилсона вдруг дошло, что пилот продолжает что-то ему говорить, и, перефокусировав взгляд, он посмотрел на его отражение в иллюминаторе. Рядом с пилотом молча стояла хмурая стюардесса. «Слепые идиоты, оба, – подумал Уилсон. Он никак не показал, что видел, как они удалились, лишь наблюдал в оконном стекле, как они проследовали в глубину салона. – Сейчас начнут меня обсуждать. Строить планы на случай, если я буду вести себя буйно».

Теперь он хотел, чтобы человек появился снова, оторвал пластину и разрушил двигатель. Сознание, что он один стоял между катастрофой и более чем тридцатью пассажирами на борту, придавало ему чувство мстительного удовольствия. Захочет – позволит катастрофе случиться. Уилсон невесело улыбнулся и подумал: это будет шикарное самоубийство.

Человечек снова свалился откуда-то сверху, и Уилсон увидел, что не ошибся: тот просто приладил оторванную пластину на место, перед тем как улизнуть. Потому что теперь он снова подцепил ее, и она легко поддалась, как кусок кожи, иссеченный неким карикатурным хирургом. Крыло резко кренилось, потом рывком взлетало вверх, но, похоже, человек не испытывал никаких трудностей с удержанием равновесия.

Уилсона в очередной раз охватила паника. Что делать? Никто ему не верит. Если он попытается еще раз убедить их, они, пожалуй, применят силу. Если он попросит стюардессу посидеть с ним рядом, это в лучшем случае даст небольшую отсрочку. Как только она уйдет или заснет, человечек вернется. И даже если она будет бодрствовать подле него, что помешает человечку ломать двигатели на другом крыле? Уилсон содрогнулся, ледяной ужас пронзил его до костей.

Господь милосердный, я ничего не могу поделать.

Уилсон дернулся, когда в иллюминаторе, через который он наблюдал за человечком, отразился проходивший мимо пилот. От абсурдности момента он чуть не взорвался: человечек и пилот в каком-то метре друг от друга, он видит обоих, а они друг друга – нет. А впрочем, не так. Человечек взглянул через плечо, когда пилот проходил мимо, но он словно понимал, что уже нет нужды убегать, что Уилсон исчерпал все возможности вмешаться в ситуацию. Уилсон задрожал от выжигающего мозг гнева. «Я убью тебя! – пронеслось у него в голове. – Я убью тебя, грязная маленькая тварь!»

Двигатель за стеклом иллюминатора дал сбой. Он длился всего секунду, но в эту секунду Уилсону показалось, что его сердце тоже остановилось. Человечек до отказа отогнул оторванную пластину и теперь, встав на колени, с любопытством ковырялся в самом двигателе.

– Не надо! – услышал Уилсон собственный умоляющий вопль. – Не надо!..

И снова перебой в двигателе. Уилсон в ужасе огляделся вокруг. Неужели все оглохли? Он протянул было руку, чтобы снова нажать кнопку вызова стюардессы, но тут же отдернул ее. Нет, они его где-нибудь запрут, каким-то образом изолируют. А он единственный, кто знает, что происходит, единственный, кто может помочь.

– Господи! – Уилсон все сильнее впивался зубами в нижнюю губу, пока не застонал от боли. Оглядевшись снова, он дернулся: по раскачивающемуся проходу спешила стюардесса. Она тоже услышала! Он пристально следил за ней и увидел, что она бросила на него взгляд, когда пробегала мимо.

Бортпроводница остановилась в трех рядах впереди и, склонившись, разговаривала с невидимым пассажиром. Двигатель снаружи кашлянул. Уилсон быстро обвел салон полным ужаса взглядом.

– Черт возьми вас всех! – простонал он.

Уилсон снова развернулся к стюардессе и увидел, что она направляется обратно. Ее лицо было спокойным. Он смотрел на нее и не верил своим глазам. Это невозможно. Он продолжал следить за стюардессой, пока не понял, что она направляется в сторону бортовой кухни.

– Нет, – прошептал Уилсон, и его начало трясти. Никто ничего не слышал.

Никто ни о чем не знает.

Потом Уилсон резко выдвинул из-под кресла сумку, расстегнул молнию, вынул несессер и бросил его на пол. Затем схватил клеенчатый сверток и выпрямился. Краем глаза он увидел, что стюардесса возвращается, и ногами задвинул сумку под кресло, а сверток положил себе за спину. Судорожно дыша и стараясь сидеть неподвижно, он стал ждать приближения стюардессы. Она прошла мимо.

Тогда он положил сверток на колени и развернул его. Движения Уилсона были столь лихорадочными, что он чуть не выронил пистолет. Он успел поймать его за дуло, затем побелевшими пальцами обхватил рукоятку и сдвинул предохранитель. Выглянув в иллюминатор, Уилсон похолодел.

Человек внимательно смотрел на него.

Уилсон сжал дрожащие губы. Неужели тот догадался о его намерении? Уилсон сглотнул и попытался успокоить дыхание. Затем оглянулся на стюардессу. Она принесла пассажиру какие-то таблетки и воду. Уилсон вновь повернулся к иллюминатору. Человечек копался в двигателе. Уилсон начал медленно поднимать пистолет.

Потом, передумав, опустил оружие. У иллюминатора слишком толстое стекло. Пуля может отскочить и убить кого-нибудь из пассажиров. От этой мысли он содрогнулся и снова посмотрел на человечка. Двигатель вновь кашлянул. Из кожуха вырвался сноп искр, осветив отвратительную физиономию человечка. Уилсон собрался с духом. Из этой ситуации был лишь один выход.

Его взгляд упал на ручку аварийной двери. Она была затянута прозрачной пленкой. Уилсон сорвал ее и бросил на пол. Глянул в иллюминатор. Человек был на месте: согнувшись, он копался в двигателе. Уилсон вобрал в себя воздух дрожащими губами, положил левую ладонь на ручку двери и попробовал нажать. Ручка не поддавалась. Он попробовал поднять ее – и это сработало.

Не раздумывая, Уилсон достал пистолет и положил его на колени. «Времени на пререкания не осталось», – сказал он себе и трясущимися руками пристегнул ремень безопасности. Когда дверь откроется, возникнет мощнейшая тяга воздуха. Ради безопасности самолета она не должна вынести его наружу.

Ну, с Богом. Уилсон с колотящимся сердцем поднял пистолет. Все нужно сделать внезапно и аккуратно. Если он промахнется, человечек перепрыгнет на другое крыло или, хуже того, на хвостовую конструкцию, где безо всяких помех сможет разорвать провода, покалечить киль и тем самым нарушить устойчивость самолета. Но другого выхода нет. Он постарается попасть человечку в грудь или живот. Уилсон набрал полные легкие воздуха и скомандовал себе: ну, давай. Давай.

Как только Уилсон начал поднимать ручку аварийной двери, стюардесса двинулась назад по проходу. Оцепенев от ужаса, она на миг застыла на месте как вкопанная, не в состоянии произнести ни звука. Лицо у нее вытянулось, она подняла руку в умоляющем жесте. А потом вдруг закричала пронзительным голосом, перекрывая рев моторов:

– Мистер Уилсон, нет!

– Отойдите! – гаркнул Уилсон и рванул ручку вверх.

У него было такое ощущение, что дверь исчезла. Только что он держался за ее ручку – и вот ее нет, а вместо нее – свистящий рев.

В тот же миг Уилсон почувствовал, как чудовищной силы тяга пытается вырвать его из кресла. Голова и плечи уже были снаружи, и он ощутил, что дышит морозным разреженным воздухом. В первые секунды, когда от рева двигателей у него чуть не лопнули барабанные перепонки, а глаза ослепил арктический ветер, Уилсон забыл о человечке. Ему показалось, что сквозь окружавший его вихрь он услышал короткий пронзительный визг и отдаленный крик.

А потом он увидел человечка.

Тот шел по крылу, сгорбившись против ветра и хищно вытянув руки со скрюченными когтями. Уилсон вскинул руку и выстрелил. В неистовом реве воздуха выстрел прозвучал, как тихий хлопо́к. Человек затоптался на месте, сделал выпад, и Уилсон почувствовал, как боль прорезала его голову. Он выстрелил снова, теперь в упор, и увидел, как человечка, размахивавшего руками, отбросило назад, а потом он внезапно исчез – словно невесомая бумажная кукла, подхваченная ураганом. Уилсон успел ощутить, как немеет мозг и кто-то вырывает пистолет из его непослушных пальцев.

А потом все окутала холодная тьма.

Он пошевелился и пробормотал что-то нечленораздельное. Тепло разливалось по его венам, но руки и ноги были деревянными. В темноте слышались шарканье ног и тихий гул голосов. Он лежал лицом вверх на чем-то двигающемся и трясущемся. Холодный ветер обдувал лицо. Он чувствовал, как кренится поверхность, на которой он лежит.

Уилсон вздохнул. Самолет приземлился, его несли на носилках. Кажется, он был ранен в голову, к тому же ему сделали инъекцию успокоительного.

– Самый безумный способ покончить с собой, о каком я слышал, – донеслось откуда-то.

Уилсона это приятно позабавило. Кто бы это ни произнес, он был не прав, разумеется. Это выяснится очень скоро, когда тщательно осмотрят двигатели и рану у него на голове. Тогда только они поймут, что он спас их всех.

Уилсон погрузился в сон без сновидений.

Хотя Бирс и застал эпоху авиации (он умер в 1914 году), сомнительно, чтобы сам он летал. Миниатюра, которую вам предстоит прочесть, не столько об аэропланах, сколько о доверчивости людей, желавших вложить в них деньги, и она, безусловно, помогает объяснить его прозвище – Беспощадный Бирс. Мое любимое изречение Бирса: «Война – это средство, избранное Богом, чтобы научить американцев географии».

Изобретательный человек, построивший летательный аппарат, пригласил огромную толпу людей посмотреть, как он взлетит. В назначенный срок, когда все было готово, он поднялся на борт и включил зажигание. Машина стремительно промчалась сквозь массивную конструкцию, в которой была построена, и зарылась в землю. Аэронавт чудом спасся, вовремя выскочив из нее.

– Что ж, – сказал он, – я сделал достаточно, чтобы продемонстрировать безошибочность в деталях. Дефекты же, – добавил он, глядя на разрушенную кирпичную кладку, – всего лишь базовые и фундаментальные.

После такого заверения люди стали охотно собирать деньги по подписке для строительства второй машины.

Это рассказ о воздушном путешествии. После того как самолет взлетает, вы проводите в нем определенное количество времени. Табб соединяет этот простой и бесспорный факт с чрезвычайно оригинальной – и зловещей – идеей путешествия во времени. Не стану говорить больше, чтобы не испортить впечатление от этой жуткой, леденящей кровь и совершенно необычной истории. Эдвин Чарлз Табб был одним из самых плодовитых британских писателей в жанре научной фантастики. На протяжении своей почти шестидесятилетней карьеры он написал по меньшей мере 150 романов и более дюжины сборников рассказов. В 1950-х годах он редактировал журнал «Аутентик сайенс-фикшн» («Подлинная научная фантастика») и один из номеров полностью (включая колонку писем) написал сам под разными псевдонимами. «Люцифер!» – один из его лучших рассказов. Он завоевал «Специальный приз за лучший рассказ» на первом Евроконе[20] в 1972 году.

Это было очень удобное приспособление, и все им пользовались. «Все» – в данном случае Особые люди: богатые, обаятельные и добившиеся признания в обществе. Те, кого закинуло сюда желание изучить занятную примитивную культуру и кто, по личным соображениям, предпочел остаться в мире, где они были очень крупными рыбами в очень маленьком море.

Особые люди – дилетанты в Межгалактической команде, защищенные и обласканные своей наукой, играющие в свои игры с аборигенами и тщательно сохраняющие свою анонимность. Однако несчастья случаются и со сверхлюдьми. Глупые случайности, степень вероятности которых очень низка, статистически почти равна нулю.

Такие, как, например, внезапный разрыв стального троса, на котором на высоте шести метров над землей висит сейф. Он падает, разворотив тротуар, но никакого иного ущерба не наносит. Трос, внезапно ослабленный, щелкает, словно кнут, и его конец резко отскакивает в непредсказуемом направлении. Вероятность того, что он угодит в какое-то определенное место, ничтожна. Вероятность того, что в этом самом месте в это самое время окажется один из Особых людей, настолько низка, что выходит за пределы нормальной вероятности. И все же это случилось. Перетершийся конец троса попадает в голову, кромсает череп, мозг и ткани, превращая все это в ужасное месиво. Имплантированный хирургическим методом механизм посылает сигнал бедствия. Друзья несчастного получают этот сигнал. А Фрэнк Уэстон – тело.

Фрэнк Уэстон – анахронизм. В нынешние времена никто не стал бы волочить вывернутую ногу через двадцать восемь лет своей жизни. Особенно если бы его лицо напоминало лицо ренессансного ангела. Правда, если он и был похож на ангела, то на падшего. Мертвому нельзя причинить боль, а его родным можно. Попробуйте сказать отцу самоубийцы, что его мертвая дочка была беременна. Или безумно любящей матери, что свет ее очей страдал постыдной болезнью. Они и проверять не станут – зачем? А даже если и проверят – что с того? Никто не застрахован от ошибок, а он был всего лишь санитаром морга, не врачом.

Он бесстрастно оглядел новое поступление. Трос постарался на славу, полностью уничтожив лицо, – визуальная идентификация была исключена. Весь костюм был залит кровью, но оставшихся неиспорченными участков хватало, чтобы понять, что носивший этот костюм человек денег на одежду не жалел. В бумажнике оказалось всего несколько купюр, зато куча кредиток. Еще при покойном было немного мелочи, портсигар, зажигалка, ключи, наручные часы, булавка для галстука… С тихим шуршанием все это перекочевало в конверт. Увидев кольцо, Фрэнк заколебался.

Иногда недобросовестный человек его профессии мог кое-что припрятать для себя. Фрэнк отнюдь не был щепетилен, однако проявлял разумную предосторожность. Кольцо, конечно, могло быть потеряно до того, как мертвец поступил в его распоряжение. Рука покрылась коркой запекшейся крови, так что никто ничего мог и не заметить. А даже если бы заметили, это было бы его слово против их. Если он снимет кольцо, спрячет его, отмоет руку от крови и будет вести себя как ни в чем не бывало, кольцо останется у него. Чтобы снять его, придется раздробить руку. Но ведь каких только повреждений не бывает у попавших в аварию.

Через час пришли за телом – двое тихих мужчин, аккуратно одетых и невозмутимо настроенных. Покойный был их деловым партнером. Они сообщили его имя и адрес, описали одежду, в которой он был, и дали кое-какую другую информацию. Поскольку никаких подозрений на насильственную смерть не было, не было и причины не выдавать тело.

Один из мужчин строго посмотрел на Фрэнка.

– Это все, что при нем было?

– Совершенно верно, – ответил Фрэнк. – Это все. Подпишите вот здесь – и он ваш.

– Одну минуту. – Мужчины переглянулись, и тот, что говорил, снова обратился к Фрэнку: – Наш друг носил кольцо. Вроде вот этого. – Он протянул руку. – Кольцо с камнем и широким ободом. Мы бы хотели его забрать.

Фрэнк был упрям.

– У меня его нет. И я никакого кольца не видел. Когда его сюда доставили, кольца на нем не было.

И опять молчаливое совещание.

– Само по себе кольцо никакой ценности не имеет, но оно дорого нам как память. Я готов заплатить за него сто долларов и не задавать никаких вопросов.

– Зачем вы мне это говорите? – холодно ответил Фрэнк. Он почувствовал, как от садистского удовольствия тепло разливается у него внутри: не понимая, как именно, но он причинил боль этому человеку. – Вы будете подписывать или нет? – Он покрутил в руке нож. – Если вы считаете, что я что-то украл, вызывайте полицию. И в любом случае выметайтесь отсюда.

После работы он тщательно рассмотрел украденное. Сидя в своем обычном углу столовой, сутулясь и прикрывшись газетой, для других он был не более чем предметом мебели. Он медленно поворачивал кольцо. Обод был толстым и широким, в одном месте имелся бугорок, который можно было утопить, нажав на него пальцем. Камень – плоский и тусклый, вероятно, какой-то минерал, относящийся к группе полудрагоценных камней. Металл – скорее всего, позолоченный сплав. Если бы у Фрэнка было сто долларов, он мог бы купить дюжину таких.

Но… зачем бы человек, одетый так, как был одет покойник, стал носить такое кольцо?

От трупа так и несло запахом денег. Портсигар и зажигалка были из платины и украшены драгоценными камнями – слишком заметные вещи, чтобы их красть. Кредитные карты позволяли ему путешествовать по всему свету, причем первым классом. Стал бы такой человек носить паршивое кольцо стоимостью в сто долларов?

Фрэнк тупо уставился в конец столовой. Лицом к нему сидели трое мужчин, пивших кофе. Один из них выпрямился, встал, потянулся и направился к выходу.

Фрэнк хмуро уставился на кольцо. Неужели он променял сотню на какой-то хлам? Он коснулся ногтем бугорка на ободе. Тот немного вдавился, Фрэнк нетерпеливо нажал сильнее. Ничего не произошло.

Ничего, если не считать того, что человек, вставший из-за стола и уже было приблизившийся к двери, оказался снова сидящим за столом. Наблюдая за ним, Фрэнк увидел, что человек потягивается и снова направляется к двери. Он опять нажал на кнопку. Ничего. Ровным счетом ничего.

Фрэнк нахмурился и попробовал еще раз. Внезапно человек снова оказался за столом, потом встал, потянулся и направился к двери. Фрэнк нажал кнопку и не отпускал ее, считая про себя. Пятьдесят семь секунд – и мужчина вновь сидел за столом. Потом опять встал, потянулся и направился к двери. На этот раз Фрэнк позволил ему уйти.

Теперь он понял, что́ ему досталось.

В задумчивости он откинулся на спинку стула. Об Особых людях он не знал ничего, но в его роду имелись ученые, и, даже будучи садистом, дураком Фрэнк не был. Каждый захотел бы иметь подобную вещь. Ее нужно все время держать под рукой, чтобы быстро ею воспользоваться. А что может быть в этом смысле удобнее, чем кольцо? Компактное. Декоративное. Скорее всего, вечное.

Машина времени, работающая в один конец.

Удача, счастливая комбинация благоприятных обстоятельств, но зачем нужна удача тому, кто за пятьдесят семь секунд до события знает, что произойдет? Можно сказать, за минуту. А то и больше?

Попробуй на это время задержать дыхание. Попробуй удержать руку на раскаленной плите хотя бы половину этого времени. За минуту можно пройти чуть больше девяноста метров, пробежать четверть мили, пролететь в падении три. Можно зачать, умереть, жениться. Пятидесяти семи секунд достаточно для многого: чтобы перевернуть карту, остановить катящийся мяч, дважды подбросить монету. Фрэнк безоговорочно оказался в выигрыше, причем в нескольких смыслах.

Он потягивался, наслаждаясь душем, струи горячей воды упруго хлестали по коже. Он повернул ручку смесителя и задохнулся: вода стала ледяной, по коже пошли мурашки. Холодный душ зимой – сущее наказание, когда у тебя нет выбора, и истинное удовольствие, когда выбор есть. Он вернул ручку в положение «горячая», постоял еще немного, после чего выключил душ и вышел из кабинки, вытираясь пушистым полотенцем.