Читать онлайн Возвращение бесплатно

Глава 1

Гранада, 2001 год

Прошли считаные секунды после того, как две женщины заняли свои места. Они были последними из числа допущенных на представление, и хмурый хитано[2] решительно задвинул щеколды на двери.

Волоча подолы своих пышных юбок, к зрителям вышли пять девушек с волосами оттенка воронова крыла. Плотно облегающие платья создавали вокруг их фигур завихрения огненно-красного и оранжевого, ядовито-зеленого и охристо-желтого. Насыщенные цвета, коктейль из тяжелых запахов, стремительность появления танцовщиц и их надменная поступь были нестерпимо, нарочито мелодраматичными. За девушками следовало трое мужчин, одетых мрачно, точно на похороны; все в них было черным как смоль – от смазанных маслом волос до кожаных туфель ручной работы.

Затем атмосфера переменилась: просачиваясь сквозь тишину, в вялом нездешнем ритме зазвучали хлопки, отбиваемые легким и быстрым ударом ладони о ладонь. Один из мужчин стал перебирать струны. Из глотки другого вырвался густой и горестный вопль, который скоро вылился в песню. Резкость голоса перекликалась с грубоватостью этого места и суровостью изрытого оспой лица исполнителя. Только он и его труппа понимали слова на малопонятном наречии, но зрители были способны ухватить смысл. Потеря любимой.

Так прошло пять минут: в темноте, вдоль стен одной из сырых куэвас[3] Гранады сидело пятьдесят человек, едва осмеливаясь дышать. Песня не закончилась в какое-то одно мгновение – она просто стихла, – и девушки восприняли это как сигнал к уходу. Двигались они с неприкрытой чувственностью, не сводя глаз с двери перед ними, будто бы даже не замечая присутствия иностранцев. В темноте витало ощущение опасности.

– Это все? – прошептала одна из запоздавших.

– Надеюсь, что нет, – ответила ей подруга.

В течение нескольких минут в воздухе висело невероятное напряжение, потом до них донесся непрерывный, приятный слуху звук. Не мелодия, а мягкий рокочущий перестук: щелканье кастаньет.

Одна из девушек направлялась обратно: она шествовала по вытянутому на манер коридора проходу, тяжело впечатывая шаг и задевая оборками своего наряда запыленную обувь сидящих в первом ряду туристов. Ткань ее платья яркого мандаринового оттенка с огромными черными горошинами туго, так что трещали швы, натянулась на животе и груди. Девушка ритмично притоптывала на деревянных половицах, составлявших сцену: раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…

Затем ее руки поднялись в воздух; затрепетали, рождая сочную, густую трель, кастаньеты, и девушка начала свое медленное кружение. Пока танцовщица вращалась, она ударяла пальцами по маленьким черным дискам, которые держала в ладонях. Публика завороженно следила за ее выступлением.

Танец сопровождала песня-плач, исполняемая почти не поднимавшим глаз певцом, а танцовщица все кружилась, погруженная в собственный транс. Если между ней и музыкой и установилась какая-то связь, то девушка ее ничем не выдавала; может, она и осознавала присутствие зрителей, но те этого не ощущали. На чувственном лице застыло выражение абсолютной сосредоточенности; глаза вглядывались в мир, видимый только ей одной. Ткань под мышками потемнела от пота, на лбу выступили капельки испарины, а она кружилась все быстрее, быстрее и быстрее.

Танец закончился так же, как и начался, одним решительным впечатыванием ноги в пол, словно точкой. Руки замерли над головой, взгляд застыл на низком сводчатом потолке. Никакого интереса к реакции зрителей. Их могло не быть вовсе – для нее ничего бы не изменилось. В помещении стало жарко, и те, кто расположился поближе к сцене, вдыхали гремучую смесь запахов мускуса и пота, которые она распространяла вокруг.

Не успела она покинуть сцену, как ее место заняла следующая. От второй танцовщицы исходило ощущение нетерпения, словно ей хотелось побыстрее со всем закончить. Перед глазами зрителей проплыла еще одна порция черных горошин, на этот раз на блестящем красном фоне, и водопад вьющихся черных волос упал на цыганистое лицо, скрыв все, кроме четко очерченных арабских глаз, густо подведенных черной краской. На этот раз никаких кастаньет, только бесконечно повторяющийся перестук ног: клак-а-така-така, клак-а-така-така, клак-а-така-така…

Скорость перехода ступни с пятки на носок и обратно казалась невероятной. Тяжелые черные туфли на высоком устойчивом каблуке и со стальной набойкой на мыске выбивали на сцене мелкую дробь. Пожалуй, колени танцовщицы погасили отдачу от тысячи ударов. Какое-то время певец хранил молчание, уставившись в пол, словно встреча взглядом с этой темноволосой красавицей грозила ему превращением в камень. Нельзя было понять, кто задает ритм, а кто ему следует – он со своей гитарой или танцовщица, настолько неразрывным было их единение. Вызывающим движением подхватив тяжелый подол своей многоярусной юбки, она открыла всеобщему взору изящные ножки в темных чулках: так легче было оценить быстроту и ритмичность ее ударов. Танец достиг своего апогея: девушка вращалась, напоминая то ли волчок, то ли кружащегося дервиша. Роза, чудом державшаяся до сей поры в волосах танцовщицы, отлетела в зал. Она даже не подумала вернуть цветок: едва тот коснулся пола, девушка направилась к выходу. Хотя ее выступление было актом самосозерцания, оно тем не менее оказалось самой откровенной демонстрацией уверенности в себе, какую зрителям только доводилось видеть.

Первая танцовщица и аккомпаниатор последовали за ней из пещеры; лица их ничего не выражали, несмотря на раздававшиеся аплодисменты: им все еще не было дела до своих зрителей.

До конца представления успело выступить еще шестеро, и в каждом танце тревожным лейтмотивом звучали страсть, гнев и печаль. На сцене появился и мужчина, чьи движения были развязными, точно у проститутки, и девушка столь юная, что от боли, выражаемой ею в танце, становилось не по себе, и пожилая женщина, лицо которой испещрили глубокими морщинами семь десятков лет страданий.

Наконец последний из выступавших покинул сцену. Зажегся свет. Когда зрители начали расходиться, они мельком заглядывали в закулисную комнатку, где артисты спорили, курили и прихлебывали из высоких стаканов, наполненных до краев дешевым виски. У них оставалось сорок пять минут до следующего выступления.

Дышать в помещении с низком потолком было нечем: там разило алкоголем, потом и давно уже выкуренными сигарами, поэтому люди с радостью выходили на улицу. Прохладный вечерний воздух своей прозрачностью и чистотой напомнил им, что горы совсем недалеко.

– Это было невероятно, – поделилась Соня с подругой.

Она не до конца понимала, что вкладывает в это слово, но оно показалось ей единственно верным.

– Да, – согласилась Мэгги. – А какой надрыв.

– Точно так, – подтвердила Соня. – Жуткий просто. Совсем не то, что я ожидала.

– И те девушки, не очень-то они выглядели счастливыми, правда?

Соня ответом не озаботилась. Ясно ведь, что фламенко имеет мало общего со счастьем. Уж это она за последние два часа себе уяснила.

Они пустились в обратный путь по мощенным булыжником улицам, направляясь к центру Гранады, но в старом арабском квартале Альбайсин поняли, что заблудились. Пытать счастья с картой было бессмысленно; редкий из крохотных проулков имел название, а узкие ступени некоторых и вовсе вели в никуда.

Женщины вскоре сориентировались: стоило им свернуть за угол, как перед ними открылся вид на Альгамбру, залитую в этот час мягким светом, и, хотя время уже было за полночь, теплое янтарное сияние, омывавшее строения комплекса, едва не заставило подруг поверить в то, что солнце все еще клонится к горизонту. Со своим частоколом из зубчатых башен, резко выделявшихся на фоне чистого ночного неба, крепость выглядела так, словно перенеслась из мира сказок «Тысячи и одной ночи».

Взявшись под руки, они продолжили свой путь вниз по склону холма в тишине. Темноволосая, высокая и статная Мэгги делала шаги поменьше, чтобы попадать в ногу с Соней: за годы близкого общения подруги приноровились друг к другу, уж больно разной они были комплекции. В разговорах нужды не было. Сейчас отчетливый стук подошв по мощеной дороге, напоминающий хлопки ладоней и щелчки кастаньет артистов фламенко, был куда приятнее звучания человеческого голоса.

Была последняя среда февраля. Соня и Мэгги приземлились всего несколькими часами ранее, но Соня попала под очарование Гранады уже по дороге из аэропорта. Зимний закат озарил город пронзительным светом, оставив покрытые снежными шапками горы вдалеке в тревожной тени. Когда такси мчалось по автостраде, приближаясь к городу, женщины успели бросить свой первый взгляд на строгие очертания Альгамбры. Казалось, крепость стоит на страже всего остального города.

Наконец водитель сбавил скорость и свернул в сторону центра. Теперь пассажирки смогли полюбоваться величественными площадями, роскошными зданиями и изредка попадающимися на глаза великолепными фонтанами, пока машина не нырнула в переплетение узких мощеных улочек, прорезавших город.

Имея мать – уроженку Испании, сама Соня за всю свою жизнь бывала в стране лишь дважды, и оба раза на морских курортах Коста-дель-Соль. Она не выезжала за пределы «прилизанного» и бурлящего жизнью побережья, где круглый год светит солнце, а позавтракать можно в любое время с утра до вечера, что и привлекает британских и немецких туристов, коих там великое множество. Утопающие в зеленых насаждениях виллы, расположенные по соседству и похожие одна на другую, с их нарядными колоннами и причудливыми узорами кованых решеток были теперь так близко и так бесконечно далеко от этого города с путаными улочками и сумбуром зданий, которыми он поразжился за свою многовековую историю.

Здесь витали незнакомые запахи, беспорядочно смешивались в пестрый коллаж древность и современность; в кафе было не протолкнуться из-за местных, в витринах высились горки мелкой глазированной сдобы, которую с гордостью за свой труд отпускали серьезные мужчины. Окна обшарпанных квартирок прикрывали ставни, а через ограждения балконов просматривались вывешенные на просушку простыни. «Тут все настоящее, – подумалось Соне, – ничего показного».

На поворотах пассажирок качало то в одну сторону, то в другую – налево, направо, направо, налево и снова налево, – могло показаться, что они рискуют вернуться ровно туда, откуда выехали. Движение на узких улочках было исключительно односторонним, и их водителю то и дело удавалось едва-едва разминуться с мопедом, едущим им навстречу наперекор всем правилам, да еще и на приличной скорости. Пешеходы, позабыв осторожность, сходили с тротуара прямо на проезжую часть. Только таксисту было по силам пробраться сквозь этот прихотливый лабиринт. С зеркала заднего вида свисали четки, которые постукивали о ветровое стекло, с иконки на приборной панели кротко глядела Дева Мария. Поездка обошлась без жертв, так что Богоматерь, по-видимому, со своей работой справлялась.

От приторного карамельного запаха освежителя воздуха и пережитой тряски обеих женщин мутило, и они почувствовали облегчение, когда машина наконец замедлила ход и остановилась и до них донесся скрип рычага ручного тормоза. Двухзвездочная гостиница «Санта-Ана» располагалась на маленькой неопрятной площади, соседствуя с книжным магазинчиком с одной стороны и сапожной мастерской с другой. Вдоль тротуара вытянулись в ряд торговые палатки, которые в тот момент как раз закрывались. Упаковывались гладкие золотистые батоны и увесистые куски плоского, нашпигованного оливками хлеба, заворачивались в вощеную бумагу остатки открытых фруктовых пирогов, бывших изначально размером с колесо телеги.

– Умираю с голоду, – призналась Мэгги, наблюдя за тем, как торговцы загружают свои фургончики. – Куплю что-нибудь по-быстрому, пока они еще здесь.

Мэгги со свойственной ей непосредственностью побежала через дорогу, оставив Соню расплачиваться с таксистом. Вернулась она с внушительным ломтем, который, торопясь заглушить голод, уже начала разрывать на кусочки:

– Вкуснотища! На-ка, попробуй, – и сунула немного хлеба Соне в руку.

Так они и стояли на тротуаре рядом со своими вещами: ели хрустящий батон и щедро усыпали крошками каменную плитку под ногами. Пришло время пасео[4]. Люди начали выходить на улицы, чтобы совершить свой вечерний променад. Мужчины с женщинами, женщины под руку с женщинами, мужчины по двое – элегантно одетые. Все они, хотя и прогуливались для удовольствия, вид имели целеустремленный.

– Правда, глаз радует? – сказала Мэгги.

– Что?

– Здешняя жизнь. Только посмотри на них. – Мэгги указала на забитое посетителями кафе на углу площади. – Как думаешь, что они обсуждают за бокалом тинто?[5]

– Да, наверное, все подряд, – улыбнулась Соня. – Семейную жизнь, политические дрязги, футбол…

– Давай зайдем в гостиницу и зарегистрируемся, – предложила Мэгги, дожевывая свой кусок. – Потом можем прогуляться, пропустить где-нибудь по бокальчику.

Толкнув стеклянную дверь, они оказались в ярко освещенном холле, оформленном с претензией на роскошь, которую поддерживали лишенные всякой оригинальности композиции из шелковых цветов и несколько массивных предметов мебели в стиле барокко. Обнаружившийся за высокой стойкой администратора улыбчивый молодой человек дал подругам заполнить регистрационные бланки, потом снял копии с паспортов и, сообщив, когда накрывают завтрак, протянул им ключ от номера. Деревянный брелок-апельсин размером с настоящий фрукт служил надежнейшим гарантом того, что они не смогут покинуть гостиницу, позабыв сдать ключ, который тут же вернется на свой крючок в стене за стойкой.

Если не считать холл, все убранство гостиницы оказалось кричаще безвкусным. Наверх они поднимались в крохотной кабине лифта, куда еле втиснулись; чемоданы им пришлось взгромоздить один на другой. Выйдя на третьем этаже, женщины очутились в начале узкого темного коридора, по которому и побрели, цокая каблуками и грохоча багажом, пока не разглядели на двери крупные, тускло поблескивающие цифры: «301».

Номер им достался вроде как «с видом». Вот только не на Альгамбру, а на стену, точнее, на блок кондиционера.

– Мы все равно не стали бы целыми днями у окна просиживать, да ведь? – заметила Соня, задергивая тонкие занавески.

– И даже будь у нас балкон с шикарной мебелью и панорамным видом на горы, мы все равно не стали бы на него выходить, – подхватила Мэгги со смехом. – Погодка еще не располагает.

Соня, не мешкая, распахнула свой чемодан, затолкала несколько футболок в выдвижной ящичек прикроватной тумбочки, а остальные вещи развесила в узком платяном шкафу; скрежет металлических плечиков резал по ушам. Ванная, как и комната, оказалась компактной: Соне с ее миниатюрным телосложением и то пришлось протискиваться за раковину, чтобы закрыть дверь. Почистив зубы, она сунула щетку в единственный имеющийся стакан и вернулась в комнату.

Мэгги лежала на кровати, растянувшись поверх бордового покрывала, а ее чемодан, так до сих пор и не раскрытый, стоял на полу.

– Так ты что, вещи разбирать не планируешь? – поинтересовалась Соня, по опыту знавшая, что Мэгги скорее будет таскать одежду прямо из чемодана, набитого кокетливыми кружевными нарядами и сбившимися в комки блузками с рюшами, чем удосужится развесить все по местам.

– Чего-чего? – рассеянно переспросила Мэгги, поглощенная чтением.

– Вещи разбирать?

– А, вещи… Потом разберу.

– Что ты там читаешь?

– Да вот, нашла в куче буклетов на столе, – отозвалась Мэгги из-за рекламной листовки, которую поднесла к лицу, чтобы лучше разобрать слова.

Читать при тусклом освещении было трудно; его хватало лишь на то, чтобы слегка разогнать сумрак комнаты, отделанной в темно-бежевых тонах.

– Реклама шоу фламенко, представления проходят в местечке под названием Лос-Фандангос. Как раз где-то в цыганском квартале. На это моего испанского хватило. Может, сходим?

– Давай. Почему бы и нет? Нам ведь подскажут внизу, как туда добраться?

– Начало в половине одиннадцатого, так что успеем еще и перекусить.

Немного погодя они уже шли по улице с картой в руках. Отчасти ориентируясь по ней, отчасти следуя своему чутью, женщины петляли по лабиринту улочек.

Хардинес, Мирасоль, Круз, Пуэнтесуэлас, Капучинас…

Значение большинства этих слов Соня помнила со школьных лет. В каждом была заключена своя собственная магия. Из них, точно из широких мазков, составляющих городской пейзаж, складывалась картина единого целого. По мере приближения к сердцу города названия улиц все более явно указывали на господствующее здесь влияние католицизма.

Подруги направлялись к центральному зданию Гранады – Кафедральному собору. Судя по карте, он служил своеобразным началом местной системы координат. Казалось, узкими переулками до него не добраться, и Соня задрала голову, только когда заметила решетки ограждений и двух нищенок, собирающих милостыню перед резным порталом. Над ней, заслоняя небо, возвышалось поистине монументальное строение, незыблемая громада из камня, отчетливо напоминавшего материал для возведения крепостных стен. В отличие от соборов Святого Павла, Святого Петра или Сакре-Кёр, гранадский не тянулся к свету. Соне с ее места представлялось, будто он его скрадывал. К тому же перед этим зданием не было большого пустующего пространства, мгновенно привлекающего к нему внимание. Он таился за узкими непримечательными улочками, заполненными кафе и магазинчиками, и почти ни с одной из них не просматривался.

Тем не менее в начале каждого часа собор напоминал миру о своем существовании. Женщины еще не успели сдвинуться с места, как раздался колокольный звон, громкий настолько, что они отшатнулись. Низкие, гулкие, имевшие металлический отзвук удары отдавались прямо в голове. Соня прикрыла уши ладонями и последовала за Мэгги прочь от оглушительных раскатов.

В восемь вечера тапас-бары в районе собора уже начали заполняться. Мэгги долго не раздумывала: ей приглянулось заведение, у которого стоял вышедший покурить официант. Взмостившись на высокие деревянные табуреты, женщины заказали вина. Его принесли в небольших пузатых бокалах, сопроводив тарелкой с щедро нарезанным хамоном. Стоило им попросить еще вина, как перед ними, словно по волшебству, возникала очередная порция тапас. Хотя пришли они голодными, эти скромные угощения из оливок, сыра и паштета постепенно утолили их аппетит.

Соня была вполне довольна выбором Мэгги. Прямо за барной стойкой с потолка свисали здоровенные окорока, похожие на гигантских летучих мышей, отдыхающих вниз головой в ветвях деревьев. Жир с них по капле стекал в маленькие пластмассовые конусы. Рядом висели колбаски чоризо, а сзади на полках стояли огромные жестяные банки с оливками и тунцом. Бутылки выстроились бесконечными колоннами, но так, чтобы посетителям было до них не дотянуться. Соне нравились этот пыльный сумбур, густой сладковатый аромат хамона и атмосфера праздника, уютная, как ее любимое пальто.

Мэгги заставила ее вынырнуть из задумчивости:

– Ну и как твои дела?

Подруга была в своем репертуаре: вопрос был отнюдь не безобидным, как и острая шпажка, на которую она наколола две оливки и помидорку черри.

– Нормально, – отозвалась Соня, зная, что подругу этот ответ, скорее всего, не устроит. Манера Мэгги опускать любезности и сразу переходить к сути вещей нередко вызывала у нее раздражение. С той минуты, как они встретились в аэропорту Станстед сегодня утром, все их беседы носили характер легкий и непринужденный, но было понятно, что рано или поздно Мэгги захочется пооткровенничать. Соня вздохнула. Эту черту в подруге она одновременно любила и терпеть не могла.

– Как там поживает твой старый, вечно кислый муж?

На столь прямой вопрос одним словом не ответить, особенно таким, как «нормально».

После девяти часов число народу в баре стало быстро увеличиваться. До этого костяк его посетителей составляли в основном пожилые мужчины, державшиеся своей компании. Соня отметила их подтянутые фигуры, небольшой рост, элегантные наряды и начищенные до блеска туфли. Позднее бар начал заполняться людьми помоложе: они оживленно беседовали рядом с узкой стойкой, на которую то и дело примащивали свои бокалы с вином и блюда с тапас: как раз для этого стойку вдоль стен и протянули. Разговаривать в усилившемся шуме стало трудно. Соня придвинулась поближе к Мэгги, так что деревянные ножки их табуретов соприкасались.

– Всё киснет, – проговорила она подруге прямо в ухо. – Не хотел меня сюда отпускать, но, думаю, переживет.

Соня бросила взгляд на висящие над баром часы. До представления фламенко оставалось менее получаса.

– Пожалуй, нам пора, – сказала она, соскальзывая с табурета.

Как бы она ни любила Мэгги, отвечать на личные вопросы у нее в данный момент желания не было. С точки зрения ее лучшей подруги, проку от мужей нет никакого. Но Соне частенько казалось, будто Мэгги так говорит просто потому, что у нее самой спутников жизни отродясь не водилось, по крайней мере своих собственных.

На барную стойку только что выставили приготовленный для них кофе, и Мэгги не собиралась никуда уходить, пока его не выпьет.

– Кофе выпить успеем. В Испании ничего не начинается вовремя.

Женщины осушили по чашке наваристого кафе соло[6], пробрались сквозь толпу и вышли из бара. На улицах тоже было не протолкнуться, поспокойнее стало только ближе к кварталу Сакромонте, где они быстро нашли табличку с указателем на Лос-Фандангос. Побеленное, грубо оштукатуренное здание было встроено прямо в холм: так выглядела куэва, где они будут смотреть фламенко. Уже на подходе к дому-пещере до них донеслись завораживающие звуки: кто-то перебирал аккорды на гитаре.

Глава 2

Той ночью Соня лежала у себя в номере без сна, уставившись в потолок. Как это часто бывает в дешевых гостиницах, комната была слишком темной днем и слишком светлой – ночью. Луч фонаря, пробиваясь с улицы через тонкие занавески, рисовал на потолке бледные психоделические узоры из завихрений, а в ее мозгу, еще пребывающем в кофеиновом возбуждении, кружились мысли. Но даже будь в комнате потемнее и воздержись она от кофе, вряд ли у нее получилось бы заснуть на тонком матрасе.

Соня думала о том, как ей нравится в этом городе. Мерное дыхание Мэгги, спящей на соседней кровати буквально на расстоянии вытянутой руки, странным образом успокаивало. Соня вспоминала, как прошел вечер и как она увиливала от расспросов подруги. Как бы Соня ни старалась, Мэгги рано или поздно докопается до правды, и никакие слова не помогут: подруга запросто сообразит, что и как у нее на самом деле. Мэгги хватало всего ничего – секундной, едва заметной перемены в лице у человека, которого спросили «Как жизнь?», чтобы понять, каким был бы правдивый ответ. Поэтому-то Джеймс ее и недолюбливал, как, вообще говоря, и многие другие лица мужского пола. Слишком уж она была проницательна, о мужчинах обычно отзывалась нелестно и спуску им никогда не давала.

Джеймс и вправду был, как мягко выразилась Мэгги, «кислым». И дело было не только в возрасте, но и в его отношении к жизни. «Киснуть» он, похоже, начал еще в колыбели.

Поженились они пятью годами ранее, после расписанного как по нотам ритуала романтических ухаживаний, несколько натянутым, зато сказочным финалом которых стала их идеальная свадьба. Лежа на жесткой и узкой гостиничной койке, во всех смыслах далекой от откровенно роскошного ложа под балдахином, на котором она провела первую брачную ночь, Соня вернулась мыслями к тому времени, когда он появился в ее жизни.

Они познакомились, когда Соне было двадцать семь, а Джеймс приближался к своему сорокалетию. Он был младшим партнером в небольшом частном банке и в течение пятнадцати лет с начала своей карьеры, подталкиваемый честолюбием, работал по восемнадцать часов в сутки, поднимаясь по служебной лестнице. Несмотря на то что в офисе он проводил столько времени, в период скрепления сделки его вообще нельзя было застать без телефонной трубки в руке. Иногда, поздними вечерами, он знакомился с противоположным полом в винных барах, но все это были женщины, которых он бы никогда не смог представить своим родителям. Раз или два он заводил отношения с работавшими в его банке секретаршами, эдакими кошечками, любящими подефилировать на шпильках. Романы эти ни во что серьезное никогда не выливались, и рано или поздно девушки снимались с места, чтобы устроиться на работу личным секретарем в какой-нибудь другой банк.

Когда до сорокалетнего юбилея оставались считаные недели, Джеймс решил, как выразились бы американцы, владевшие его банком, «пересмотреть свои приоритеты». Ему требовался кто-то, с кем можно было бы ходить в оперу, на званые ужины, завести детей. Другими словами, ему захотелось жениться. И хотя несколько лет потом Соня пробыла в неведении, в конце концов она поняла, что просто удачно вписалась в график предстоящих дел, размеченный в его роскошном ежедневнике.

Соня прекрасно помнила их первую встречу. Начальник Джеймса, Беркманн Уайлдер, недавно провел слияние с другим банком и, озадачившись созданием нового бренда, обратился в консалтинговое агентство, предоставляющее услуги в области связей с общественностью, где работала Соня. На встречи с представителями финансовых организаций она всегда одевалась смело: знала, что предпочтения мужчин из Сити не блещут оригинальностью. Поэтому, когда Соню провели в зал заседаний, Джеймс не мог ее не заметить. Миниатюрная блондинка с упругой попкой, обтянутой узкой юбкой, и изящной грудью в кружевном бюстгальтере, угадываемом под шелковой блузкой, она являлась воплощением не одной мужской фантазии. Под пристальными взглядами Джеймса ей стало слегка неуютно.

– Конфетка, – описал ее будущий муж в тот день своему коллеге за обедом. – И с огоньком к тому же.

На следующей неделе, когда она пришла на вторую встречу, он предложил вместе пообедать. Потом они выпили по бокальчику в винном баре, а через неделю, по определению самого Джеймса, уже стали «парой». Соня влюбилась по уши, так что порхала от счастья и обратно на грешную землю возвращаться не желала. Мало того что Джеймс был весьма недурен собой, он заполнил многочисленные бреши в ее жизни. Выходец из большого, в высшей степени добропорядочного и до мозга костей английского семейства, проживающего недалеко от Лондона, он имел прочные опоры в жизни, которых Соне так не хватало и близость к которым дарила ей чувство безопасности. После учебы у нее случилось два серьезных романа, закончившихся для нее плачевно. Первый был с музыкантом, второй – с фотографом-итальянцем. Оба ей изменяли, и в Джеймсе ее привлекли его надежность и солидность, отличавшая выпускников частных школ.

– Но он же гораздо старше тебя! – протестовали ее друзья.

– Неужели это так уж важно? – удивлялась Соня.

Пожалуй, именно благодаря разнице в возрасте он мог позволить себе непомерно широкие жесты. На День святого Валентина он прислал ей не дюжину красных роз, а дюжину дюжин, и ее маленькая квартирка в Стритэме оказалась завалена цветами. Соню никогда так не баловали и, уж конечно, не делали такой счастливой, как в день ее рождения, когда на донышке бокала с шампанским она обнаружила кольцо с бриллиантом в два карата. Единственным возможным ответом было «да».

Соня не планировала бросать любимую работу, однако Джеймс предложил ей финансовое обеспечение на долгие годы, взамен чего она должна была рожать детей и терпеть его мать, по мнению которой никто не мог стать достойной партией для ее сына.

Лежа в тесной комнатке гостиницы в Гранаде, Соня погрузилась в совсем живые еще воспоминания об их чудесной свадебной церемонии: видео со дня свадьбы было сделано профессионально, и время от времени они его просматривали. Торжество состоялось через два года после знакомства, венчание прошло в Глостершире, в деревушке, расположенной неподалеку от родового дома Джеймса. Унылые улицы Южного Лондона, где выросла Соня, не были достаточно живописными, чтобы послужить декорациями к их бракосочетанию. В церкви гости разделились на две явно неравные части: приглашенных со стороны невесты оказалось заметно меньше, чем со стороны жениха, причем последние были представлены его троюродными братьями и сестрами, стайками маленьких детей и друзьями его родителей, – но Соня ощущала, что по-настоящему ей не хватает лишь матери. И она знала, что отец чувствует то же самое. В остальном все было идеально. Церковные скамьи украшали гирлянды из веточек фрезии, разливающих в воздухе свое благоухание. А когда Соня, опираясь на руку отца, шагнула сквозь увитую белыми розами арку, гости ахнули. Юбка ее платья из тюля была столь пышной, что едва не закрывала собой проход между рядами, пока Соня, мягко ступая, скользила по ковровой дорожке к жениху. Ее голову украшал цветочный венец, а фигуру окружал ореолом солнечный свет. Фотографии в серебряных рамках, расставленные по дому, служили напоминанием о том, какой лучистой, какой неземной она выглядела в тот день.

После торжественного ужина из четырех блюд, накрытого на триста человек в бело-розовом полосатом шатре, Джеймс и Соня сели в «бентли» и отправились в Кливден. В одиннадцать утра на следующий день они уже летели на Маврикий. Начало было безупречным.

Соне долго еще нравилось, что ее холят и лелеют. Ей было приятно, что Джеймс открывает перед ней двери, уезжая в командировки, из Рима привозит атласное белье в обшитых внутри шелком коробках, из Парижа – духи, запакованные наподобие матрешки, сразу в несколько коробочек, а в аэропортах прикупает ей шарфики от «Шанель» и «Гермес», которые она себе бы никогда не выбрала. Манеру одевать ее и решать, чем от нее будет пахнуть, он перенял от отца. Родители мужа, Ричард и Диана, прожили вместе почти пятьдесят лет, вот Джеймс и пришел к очевидному для себя выводу: женщинам такой расклад определенно нравится.

Они оба были сосредоточены на карьере. Соня перешла в компанию помоложе и поменьше, которая занималась продвижением интересов производственных предприятий, а не организаций, базирующихся в Сити. Она чувствовала, что с нее довольно общения с банкирами и юристами и в личной жизни. Ее не смущало, что Джеймс не подумал изменить режим своей работы. Телефон так и продолжал звонить в любое время дня и ночи, требуя участия в международной конференции между Лондоном, Токио и Нью-Йорком. Зарплата банкира требует жертв. Соня это прекрасно понимала и никогда не возражала против того, чтобы по нескольку раз в неделю муж ужинал с клиентами. В те вечера, когда он оставался дома, сил у него хватало разве лишь на то, чтобы внимательно изучить выпуск «Инвестор кроникл» и уставиться отсутствующим взглядом в телевизор. Единственными исключениями были редкие походы в кино и на званые ужины, которые он и Соня с завидной регулярностью посещали или устраивали сами.

Со стороны их жизнь выглядела безоблачной. У них было все: хорошая работа, дом в Уондсворте, который неуклонно прибавлял в стоимости, и куча места для будущих ребятишек. Они представлялись образцовой парой, такой же, каким был их дом и улица, на которой они жили. Ясно, что следующим шагом в их жизни должно было стать рождение ребенка, но Соня, к досаде Джеймса, отчего-то тянула с этим. Она начала находить отговорки как для себя, так и для Джеймса. Чаще всего она говорила, что сейчас не лучшее время делать перерыв в карьере. Признаться хотя бы себе, в чем заключалась истинная причина, было нелегко.

Соня не могла припомнить точно, когда выпивка стала серьезной проблемой. Вероятно, все началось не вдруг, не с определенного бокала вина, конкретного бара или отдельного вечера, когда Джеймс пришел домой и она поняла, что он «позволил себе лишнего». Это могло случиться во время делового обеда или званого ужина, может, даже того, который они давали на прошлой неделе, когда она сервировала большой обеденный стол красного дерева лучшим фарфором и хрусталем, имевшимся в доме, подарками с их идеальной сказочной свадьбы пятилетней давности.

Она восстановила в памяти, как гости стояли в уютном полумраке их светло-голубой гостиной, потягивая шампанское из высоких узких фужеров, и вели свои предсказуемые беседы. Мужчины, все как один, были облачены в костюмы, у женщин тоже имелся строгий дресс-код: легкая летящая юбка, туфли на каблуке-рюмочке и верх, который раньше назвали бы «двойкой». Обязательным модным дополнением служила какая-нибудь подвеска с бриллиантом, а также комплект из тонких позвякивающих браслетов. В таком смешавшем в себе нарядное и повседневное стиле одевалось их поколение: женственно, слегка игриво, но без намека на вульгарность.

Соня вспоминала, что разговоры велись, следуя привычному сценарию: гости поделились, когда лучше записывать детей в ясли, обсудили «замершие» цены на жилье, пошептались об открытии нового ресторанчика в Уимблдон-Коммон, упомянули ужасную стычку между водителями, случившуюся на соседней улице, а потом мужчины, решив разрядить обстановку, принялись пересказывать пошлые анекдоты из интернета. Она помнила, как ей хотелось взвыть от этих истасканных, но любимых средним классом тем и от этих людей, с которыми, как ей казалось, у нее не было ничего общего.

В тот вечер Джеймсу, как обычно, не терпелось похвастаться своей обширной коллекцией марочных кларетов, и мужчины, уставшие после долгой рабочей недели в Сити, с удовольствием опустошили несколько бутылочек бургундского урожая 1978 года, хотя уже на втором бокале начали ловить на себе неодобрительные взгляды своих жен: те сообразили, что теперь за руль придется сесть им.

В полночь наступил черед сигар.

– Угощайтесь! Меня уверяли, что их прямо на своих бедрах скручивали девственницы, – соблазнял Джеймс, передавая по кругу ящик с настоящими гаванскими сигарами.

И хотя мужчины слышали эту присказку уже в тысячный раз, они разразились дружным хохотом.

Консервативному сорокашестилетнему банкиру, такому как Джеймс, вечер вроде этого представлялся идеальным: спокойный, респектабельный, его родителям он бы тоже пришелся по вкусу. По сути, он ничем не отличался от званых ужинов, которые устраивали у себя мистер и миссис Кэмерон-старшие. Джеймс как-то сказал Соне, что помнит, как сидел на верхней ступеньке лестницы, вглядываясь через столбики перил и прислушиваясь к обрывкам разговоров и редким взрывам смеха, доносящимся из столовой: двери в комнату то и дело распахивались, пропуская его мать, которая сновала между столовой и кухней, выставляя то супницы, то кастрюльки с запеканкой на свой нескромных размеров сервировочный столик. Его детская игра в шпионов всегда заканчивалась еще до того, как гости расходились, и та атмосфера праздника надолго сохранилась в его памяти. Бывало, Соня спрашивала себя, спорили ли его родители о том, кому мыть гору оставшейся после ужина посуды, и как часто его мать валилась в кровать без сил в два часа ночи под бок к храпящему мужу.

На той неделе последние гости разошлись уже далеко за полночь. Ликвидацией неприятных последствий званого ужина Джеймс занялся с удивившей Соню своим запалом яростью, принимая во внимание, что созвать полный дом своих коллег из Сити и их крикливых жен было, как обычно, его решением. Она тоже не приходила в восторг от перспективы намывать бокалы, слишком хрупкие для посудомоечной машины, вытряхивать пепельницы, забитые тлеющими окурками, счищать с тарелок намертво налипшие на их стенки остатки зеленого супа, сводить со скатерти разводы от кларета, а с белых льняных салфеток – идеально повторяющие форму губ отпечатки помады. Кто-то из гостей пролил на ковер кофе и ничего не сказал, а на бледной обивке кресла расплылось пятно от красного вина.

– Какой смысл платить уборщице, если нам самим приходится драить посуду? – вспылил Джеймс, принимаясь оттирать особенно неподатливую сковороду с такой силой, что вода приливной волной выплеснулась за края раковины. Хотя его гости пили умеренно, Джеймс себя в спиртном не ограничивал.

– Она работает только по будням, – отозвалась Соня, подтирая лужу грязной воды, растекшейся озерцом у ног Джеймса. – Ты и сам это знаешь.

Джеймсу было прекрасно известно, что по вечерам в пятницу уборщица не приходит, но это не мешало ему задавать один и тот же вопрос всякий раз, когда он оказывался у раковины, сражаясь с упрямыми разводами.

– Чертовы ужины, – ругался он, занося третий по счету поднос, заставленный бокалами. – Зачем мы их вообще устраиваем?

– Потому что сами на них ходим, и потому что ты любишь принимать гостей, – спокойно ответила Соня.

– И так по чертову кругу, это хочешь сказать?

– Послушай, мы теперь еще долго можем ничего не устраивать. Вон у нас сколько приглашений скопилось.

Соня знала, что дальше этот разговор лучше не продолжать и вообще держать язык за зубами.

К часу ночи тарелки выстроились в посудомоечной машине в идеальном порядке – слева направо, как шеренга солдат. До этого они с Джеймсом, по обыкновению, поспорили, нужно ли перед загрузкой ополаскивать тарелки, чтобы смыть с них остатки соуса. Победителем вышел Джеймс. Нарядный вустерширский фарфор уже поблескивал в гудящей машине. Сковородки тоже сверкали чистотой. Больше Джеймсу и Соне говорить было не о чем.

В Гранаде отход ко сну выглядел совсем иначе. Соне нравилось лежать на этой узкой кровати одной, быть наедине со своими мыслями. Ее охватило необыкновенное умиротворение. В немногочисленных доносившихся до нее звуках было что-то жизнеутверждающее: внизу протарахтел мопед, в узкой улочке гулко отдавался приглушенный разговор, отраженный стенами зданий, а рядом тихо посапывала ее самая закадычная подруга.

Несмотря на все еще пробивающийся в комнату свет уличного фонаря и едва развидневшееся небо, предвещавшее скорый рассвет, сознание Сони наконец погасло, как задутая кем-то свеча, и погрузилось в темноту. Она заснула.

Глава 3

Спустя всего несколько часов женщин разбудил настойчивый звон будильника.

– Проснись и пой! – наигранно бодрым голосом воскликнула Соня, вглядываясь в циферблат стоящих на прикроватной тумбочке часов. – Пора собираться.

– Еще только восемь, – простонала Мэгги.

– Ты часы не перевела, – ответила Соня. – Сейчас девять, а там мы должны быть в десять.

Мэгги натянула простыню повыше, закрывшись с головой. Соня тем временем встала, приняла душ и вытерлась застиранным шершавым полотенцем. К двадцати минутам десятого женщина уже была одета. Она приехала в Гранаду с определенной целью.

– Поднимайся, Мэгги, давай сегодня без опозданий, – увещевала она. – Я пока спущусь, кофе глотну, а ты одевайся.

За завтраком, состоящим из квелого круассана и чуть теплого кофе, Соня успела изучить карту Гранады и найти нужное им место. Школа танцев располагалась неподалеку, но подругам придется быть внимательными, чтобы не перепутать повороты.

Соня потягивала свой напиток и размышляла над тем, как развиваются события. Все началось с фильма. Без него ни о каких танцах не было бы и речи. Словно в настольной игре, она не знала, где окажется после следующего хода.

Одним из того немногого, чем изредка соглашался занять свой будничный вечер Джеймс, были походы в их местный кинотеатр, пусть даже сам он обычно засыпал задолго до конца сеанса. В этом месте в Южном Лондоне решительно отказывались от проката блокбастеров, но привлекали немало местных жителей, готовых смотреть высокоинтеллектуальное, артхаусное кино, что частенько позволяло им распродавать до половины мест на свои вечерние сеансы. Кинотеатр находился где-то в полутора километрах от их дома, но атмосфера на этом конце Клэпем-Коммон была куда более нервной: торгующие навынос карибские забегаловки, кебабные и тапас-бары конкурировали с китайскими, индийскими и тайскими ресторанчиками, являя контраст со сверкающими стеклом первоклассными ресторанами, расположенными ближе к их дому.

Боковая улочка, на которую они вышли после сеанса, была под стать только что просмотренной ими навязчиво мрачной ленте Альмодовара. Они шагали вперед, когда Соня вдруг увидела кое-что, чего не замечала ранее, – мигающую вывеску с яркой подсветкой: «САЛЬСА! РУМБА!» – выкрикивало неоновыми огнями это дурновкусие в стиле Лас-Вегаса. В тусклом освещении улицы афишка выглядела обнадеживающе-радостной.

Приблизившись, Соня и Джеймс услышали музыку и различили смутное движение за матовыми стеклами. Они должны были миновать это строение по пути в кино, но внимания на него не обратили. За прошедшие два часа ничем не примечательное здание пятидесятых годов прошлого века, втиснутое в пустое пространство, оставленное сброшенным во время «Лондонского блица» снарядом, ожило.

Проходя мимо, Соня увидела светящуюся вывеску поменьше: «Вторник – начинающие. Пятница – средний уровень. Суббота – все желающие». Изнутри доносилось биение латиноамериканской музыки, едва различимое, но притягательное. Даже столь слабый намек на ритм лишил ее возможности к сопротивлению. Судя по тому, что отрывистый стук каблуков Джеймса продолжал отдаляться, муж так ничего и не заметил.

Несколько недель спустя, когда Соня вернулась домой с работы, ей, как обычно, пришлось приложить усилие, чтобы открыть входную дверь, которую блокировала целая груда бумажек, сваленных перед порогом. Листовки, заполонившие прихожую, раздражали не меньше, чем снежная каша на обочинах. Тут была и реклама всевозможных местечек, торгующих навынос и предлагающих доставку на дом, и каталоги магазинов типа «Сделай сам», посещение которых не входило в ее планы, и предложения почистить ковер за полцены, и реклама совершенно ненужных ей уроков английского. Но еще там оказался один листок, который она не смогла отправить прямиком в мусорную корзину. На одной его стороне была фотография неоновой вывески, подмигивавшей Соне несколькими неделями ранее, с надписью «Сальса! Румба!»; на другой – расписание занятий по дням недели, а в самом низу какой-то трогательный призыв: «Учитесь танцам! Танцуйте, чтобы жить! Живите, чтобы танцевать!»

В детстве Соня каждую неделю ходила на уроки балета, потом занялась чечеткой. Подростком она забросила профессиональные занятия, но на школьных дискотеках всегда танцевала до последнего. Еще в самом начале их брака Джеймс ясно дал понять, что танцы его не интересуют, поэтому возможность потанцевать подворачивалась ей донельзя редко. Все, на что она могла теперь рассчитывать, – это какое-нибудь официальное торжество по случаю дня рождения или корпоративное мероприятие, устроенное банком Джеймса, где под танцпол отводился чисто символический участок покрытого паркетом пола, а диджей проигрывал несколько разрозненных дискотечных хитов восьмидесятых. Это не считалось. Ее упорно преследовала мысль, что она могла бы брать уроки танцев в каких-то десяти минутах езды от дома. Может, и наступит день, когда ей хватит на такое смелости.

Этот день настал раньше, чем можно было ожидать, – несколько месяцев спустя. Они запланировали сходить в кино, но Джеймс позвонил ей на мобильный, когда Соня уже подъезжала к кинотеатру, и сообщил, что застрял в офисе. С противоположной стороны дороги подмигнули неоновые огни школы танцев.

Внутри здание оказалось столь же неприглядным, как и снаружи. Краска на потолке облупилась, а по всему периметру помещения на уровне пояса протянулся характерный подтек, словно там, как в гигантском аквариуме, когда-то плескалась вода. Верно, этим и объяснялся специфический запах сырости. С потолка на проводах разной длины свисали голые лампочки. Стены украшало несколько плакатов с зазывными изображениями испанской фиесты. Призванные оживлять атмосферу, они были столь потрепанными, что только усиливали общее ощущение упадка. Соня едва не повернула обратно, но один из преподавателей заметил ее в дверях. Женщину тепло поприветствовали. Гостья как раз успела к началу урока.

Соня быстро подхватила ритм. К концу занятия она поняла, что танец – это не всегда тщательно просчитанная последовательность па, в нем есть место и движениям едва уловимым, таким как покачивание бедер. Два часа спустя она, вся раскрасневшаяся, вышла на прохладный вечерний воздух.

По какой-то причине – она и сама не взялась бы ее разъяснять – Соня пребывала в преотличнейшем настроении. Все ее существо наполнила музыка. Эмоции били через край – никак иначе ей свое состояние было не передать, – и она без раздумий записалась на курс. С каждой неделей танцы приводили ее во все больший восторг. Бывало, ей с трудом удавалось сдержать свой энтузиазм. Оживленный настрой не покидал ее еще около часа после конца урока. Было в танцах какое-то волшебство. Всего несколько минут под его действием могли погрузить ее в состояние, близкое к исступлению.

Вторничные вечера в компании Хуана Карлоса, коренастого кубинца в начищенных до блеска остроносых танцевальных ботинках, нравились ей абсолютно всем. Ее привлекали и ритм, и запал, и то, как музыка навевает мысли о солнце и теплых краях.

Когда было нужно, Хуан Карлос показывал сложные фигуры в паре со своей дюймовочкой-женой, Марисой. Во время демонстрации с дюжину учеников смотрели на них в молчаливом и восторженном благоговении. Мастерство и легкость, с которой двигались преподаватели, напоминали этой маленькой пестрой группке, зачем они каждую неделю сюда приходят. По правде говоря, женщины по большей части тренировались с женщинами. Из двух единственных мужчин в группе тот, который постарше, Чарльз, явно в молодости отменно танцевал. Даже сейчас, на излете шестого десятка, движения его были точны и легки, и партнершу он вел уверенно, не сбиваясь с ритма. Он никогда не терялся, всегда выполнял все указания. Всякий раз, когда Соня вставала с ним в пару, она знала, что партнер вспоминает о своей жене, которая, как стало понятно из краткого разговора, умерла тремя годами ранее. Чарльз был смелым, жизнерадостным и очень милым.

Второму мужчине было за сорок. Полноватый и недавно разведенный, он занялся танцами в надежде на знакомства с дамами. Несмотря на то что их на занятиях было подавляющее большинство, он уже потихоньку разочаровывался в этом курсе, поскольку женщины не проявляли к нему ни малейшего интереса. Каждую неделю он приглашал очередную из них пропустить по бокалу вина, но одна за другой все они ему отказывали. Вероятно, все дело было в том, что он отчаянно потел, причем даже во время медленных танцев. Женщины куда охотнее танцевали друг с другом, чем прижимались к этому крупному и упревшему воплощению самого отчаяния.

За несколько последующих недель Соня поняла, что вторник стал для нее самым любимым днем недели, а занятия танцами – обязательным пунктом в ее ежедневнике. То, что поначалу было просто развлечением, превратилось в предмет настоящей страсти. В багажнике ее машины валялись компакт-диски с сальсой, в ритме которой она, сидя за рулем, мысленно пританцовывала по пути на работу. Каждую неделю она возвращалась с урока в радостном возбуждении, раскрасневшаяся и разгоряченная. В тех редких случаях, когда Джеймс оказывался дома раньше нее, он встречал Соню снисходительными репликами, спуская ее с небес на землю.

– Хорошо поплясала? – справлялся супруг, поднимая глаза от таблоида. – Как там другие девочки в балетных пачках?

В интонациях Джеймса, хоть он и делал вид, что подтрунивает, сквозил неприкрытый сарказм. Соня старалась сохранять хладнокровие, но все равно чувствовала себя обязанной оправдаться.

– Это очень похоже на занятия степ-аэробикой. Может, помнишь? Пару лет назад я постоянно на них ходила.

– Хм-м… что-то смутно припоминаю, – доносился голос из-за газеты. – Только ума не приложу, зачем ходить туда каждую неделю.

Она как-то коснулась своего нового увлечения в разговоре со своей старой школьной подругой Мэгги. Девчонками они семь лет ходили в одну и ту же среднюю школу, где были неразлучны. Прошло два десятка лет, но Соня и Мэгги все еще довольно близко дружили и несколько раз в год по вечерам встречались в винном баре, чтобы пообщаться. Мэгги пришла в восторг от занятий Сони танцами. А можно ей тоже прийти? Соня не против взять ее с собой? А Соне это было только в радость. Так будет даже веселее.

Их дружба завязалась, когда им было по одиннадцать, и с тех пор не прерывалась. Начальной точкой соприкосновения послужило простое обстоятельство: обе они поступили в среднюю школу Чизлхерста, где носили одинаковые темно-синие пиджаки, натиравшие им шею, и плотные фланелевые юбки, шуршавшие на коленях. Поскольку фамилии девочек в классном журнале стояли по соседству[7], в первый же день занятий они оказались за одной, четвертой, партой: бледная малышка Соня Хейнс и высокая болтушка Маргарет Джонс.

Начиная с того дня подруги не уставали восторженно отмечать, насколько они разные. Соня завидовала тому, что Мэгги совершенно не переживает по поводу учебы, а та восхищалась умением подруги вести подробные записи и делать аккуратные пометки в школьных текстах. Мэгги считала цветной телевизор Сони самой потрясающей вещью на свете, а Соня, не раздумывая, обменяла бы его на туфли на платформе, которые ее подруге носить разрешалось. Соня хотела иметь таких родителей, какие были у Мэгги: они отличались широкими взглядами и разрешали ей гулять до полуночи, в то время как Мэгги знала, что приходила бы домой пораньше, если бы у растопленного камина ее ждала свернувшаяся клубком собака. Все, что имелось у одной, было предметом желаний другой.

Жизни их были разными до крайности: у Сони, единственного ребенка в семье, мать ко времени знакомства девочек уже не вставала с инвалидной коляски, и в их опрятном домике, имевшем общую стену с соседями, царила подавленная атмосфера. Мэгги, в свою очередь, была одной из пяти детей в семье и жила в развалюхе вместе с ними и беспечными родителями, которых, похоже, никогда не волновало, дома ли их дочь.

Они ходили в школу для девочек, где их силы тратились не только и не столько на учебу. Более всего подруг занимали распри, дискотеки и мальчики, а откровенные, доверительные разговоры только подпитывали их дружбу. Когда мать Сони вcе-таки проиграла битву с рассеянным склерозом, который годами подтачивал ее организм, именно Мэгги подставила плечо, на котором плакала Соня. Мэгги практически переехала к подруге, за что и Соня, и ее отец были ей благодарны. Она немного развеяла жуткое уныние, рожденное их скорбью. Это случилось через пять лет после знакомства девочек. На следующий год трудное испытание выпало уже на долю Мэгги. Та забеременела. Ее родители тяжело восприняли это известие, и Мэгги снова пришлось переехать на несколько недель к Соне, чтобы дать им время с ним свыкнуться.

Несмотря на тесную дружбу, после школы их пути разошлись. Мэгги скоро родила – для всех имя отца так и осталось секретом, и для Мэгги, видимо, тоже – и со временем начала подрабатывать преподаванием гончарного ремесла в паре колледжей и на вечерних курсах. Сейчас ее дочери Кэнди было уже семнадцать, и она только что поступила в школу искусств. При мягком освещении эти мать с дочкой, предпочитавшие крупные серьги-кольца и богемный стиль в одежде, легко могли сойти за сестер. Рассмотрев Мэгги при ярком свете, некоторые задавались вопросом, почему женщина ее лет одевается в магазинах для подростков. Хотя ее длинные темные кудри были неотличимы от дочкиных, годы курения изрезали загорелое лицо Мэгги морщинками, выдававшими истинный возраст. Жили они вместе, на границе Клэпема и Брикстона, неподалеку от скопления магазинчиков с бросовыми ценами и лучших индийских ресторанов с вегетарианской кухней, какие можно было найти за пределами Дели.

Образ жизни Сони, ее карьера в бизнесе, дом с дорогущей мягкой мебелью и Джеймс в придачу – все это было чуждо Мэгги, которая никогда не скрывала своего неприязненного отношения к браку подруги с этим «напыщенным индюком».

Может, каждая из них и пошла по жизни своей дорогой, но людьми они остались в самом буквальном смысле слова близкими: обе жили на южном берегу Темзы, всего в нескольких километрах друг от друга. В течение почти двадцати лет они прилежно поздравляли одна другую с днем рождения и укрепляли дружбу долгими посиделками за бутылкой-другой вина, делясь мельчайшими подробностями своей жизни до тех пор, пока заведение не закрывалось и подруги не расходились, чтобы в следующий раз встретиться через несколько недель, а иногда и месяцев.

Первую половину своего вводного занятия по сальсе в Клэпеме Мэгги просидела в зрителях. Все это время она притоптывала, отбивая ритм, мягко покачивала бедрами и ни на секунду не отрывала глаз от ног преподавателей, пока те показывали новую последовательность шагов. В тот вечер музыка у Хуана Карлоса играла так громко, что было ощущение, будто от ее настойчивого ритма даже половицы ходуном заходили. После пятиминутного перерыва, когда все смогли выпить воды из прихваченных из дома бутылок, а Соня представила классу свою закадычную подругу, Мэгги была готова испытать свои силы. Некоторые из постоянных учеников насторожились: им не верилось, что, не посетив ни одного занятия, можно объявиться в середине курса и ожидать, что покажешь уровень не хуже, чем у остальных; они опасались, что из-за нее всей группе теперь придется сбавить темп.

Преподаватель-кубинец взял Мэгги за руку и повел ее в танце так, чтобы их хорошо было видно в зеркале. Смотрели все, некоторые с надеждой, что она собьется. Мэгги, может, и морщила лоб от напряжения, но повторила каждое движение и каждый полуповорот, который они отрабатывали тем вечером, не сделав ни одного неверного шага. Когда танец закончился, раздались жидкие аплодисменты.

Соня была впечатлена. Ей потребовались недели, чтобы выучить все то, что Мэгги освоила за полчаса.

– Как у тебя это вышло? – полюбопытствовала она за бокалом риохи[8]: после занятия подруги решили заглянуть в винный бар.

Мэгги призналась, что несколько лет назад она ездила в Испанию, где и познакомилась с сальсой, и до сих пор помнит основные движения.

– Это как езда на велосипеде, – небрежно заметила она, – раз научился – уже не забудешь.

За несколько занятий в своем рвении она превзошла даже Соню. Ведя жизнь, довольно свободную от обязательств, Мэгги начала посещать клуб любителей сальсы, где в темноте зала танцевала среди сотен других до пяти утра.

Через несколько недель Мэгги исполнялось тридцать пять.

– Мы отправляемся в Испанию! Будем танцевать! – объявила она.

– Звучит здорово, – одобрила Соня. – С Кэнди поедешь?

– Нет, с тобой. Билеты уже купила. В Гранаду, туда и обратно. Обошлись по сорок фунтов. Дело сделано. А еще записала нас там на уроки танцев.

Соня живо представила себе, как будет протестовать Джеймс, но о том, чтобы отказать Мэгги, и речи идти не могло. Уж она-то знала, как нетерпима подруга к проявлениям малодушия. Мэгги – натура вольная, ей никогда не понять, как можно пожертвовать свободой приходить и уходить, когда захочешь. Но прежде всего Соне самой не хотелось отказываться. Танцы как будто стали для нее движущей силой, и она не могла больше без них, без ощущения свободы, которое они ей дарили.

– Потрясающе! – воскликнула она. – Когда едем?

До поездки оставалось три недели, Мэгги специально подгадала ее к своему дню рождения.

Как и ожидалось, Джеймс отнесся ко всей их затее с прохладцей. Он и так не одобрял пробудившийся интерес своей супруги к танцам, поэтому новость о поездке подруг в Гранаду встретил явным неприятием.

– Девичник задумали, – с пренебрежением заметил он. – Не староваты ли вы для таких развлечений?

– Просто свадьбы в жизни Мэгги так и не случилось, вот, наверное, она и решила себе на круглую дату праздник устроить.

– Мэгги… – процедил Джеймс. Своего презрительного отношения к подруге жены он, как обычно, не скрывал. – Что ж она замуж-то так и не вышла? Как все нормальные женщины?

Он понимал отношения Сони с ее университетскими приятельницами, коллегами и соседями по улице, но вот с Мэгги дело обстояло иначе. Мало того что ее с его женой связывало общее школьное прошлое, давнее и туманное, Мэгги еще и не вписывалась в привычные ему рамки, и оттого он никак не мог взять себе в толк, почему Соня с ней общается.

Вдалеке от мужа, под сочувственным взглядом Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта-Ана» Соня вдруг поняла: ей все равно, что думает Джеймс о ее чуждой условностям подруге.

В дверях появилась заспанная Мэгги:

– Привет! Прости, что так долго. Кофе выпить успею?

– Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора, – наставительно проговорила Соня, желая на корню пресечь любые возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала себя главной, но знала, что вечером они с Мэгги поменяются ролями.

Они вышли на улицу и оторопели: воздух оказался студеным. Людей было мало: горстка пенсионеров выгуливала на поводке собачонок, большая часть горожан скрывалась в мелких заведениях. Почти все витрины были еще закрыты рольставнями; признаки жизни подавали только булочные и кафе, распространяя вокруг соблазнительный аромат сладкой выпечки и чуррос[9]. Во многих из них уже стояла густая дымка из паров кофемашин и сигаретного чада. Где-то через час город стряхнет с себя остатки сна, а пока его узкие улочки были в почти полном распоряжении таких ранних пташек, как Соня и Мэгги.

Соня не отрывала глаз от карты: следуя ее указаниям, она вела их вихляющими улочками и проулками в нужном направлении. На каждом шагу им встречались керамические таблички с выведенными синим надписями, названия улиц – Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес – ласкали слух, приближая подруг к цели. Шлепая по лужам, они пересекли площадь, недавно вымытую из шланга. Позади остался дивный цветочный киоск, расположившийся между двумя кафе; полураскрывшиеся бутоны, крупные и душистые, словно светились изнутри. Гладкие мраморные плиты пружинили под ногами, и пятнадцать минут прогулки показались пятью.

– Пришли, – торжественно провозгласила Соня, складывая карту и убирая ее в карман. – Ла Сапата. Мы на месте.

Здание выглядело жалко. Стены фасада были покрыты плотным многолетним слоем афишек. Налепленные друг на друга поверх кирпичной кладки, они рекламировали вечера фламенко, танго, румбы и сальсы, проходящие по всему городу. Складывалось ощущение, что все телефонные будки, фонарные столбы и автобусные остановки в городе используются по одному и тому же назначению – для извещения прохожих о ближайших эспектакулос, причем представление еще не состоялось, а его афишу уже заклеивали другой. Коллаж выходил несколько сумбурным, зато наглядно отражал дух города, который не мог существовать без танцев и музыки.

Внутри здание выглядело столь же неряшливо, как и снаружи. В Ла Сапата не было ничего помпезного. Здесь не давали представлений, а упражнялись и репетировали.

Из узкого вестибюля вело четыре двери. Две были открыты, две – затворены. Из-за одной из запертых доносился громовой топот. Стадо быков, несущееся по улице, и то не подняло бы столько шума. Внезапно топот прекратился, и зазвучали ритмичные хлопки, похожие на стук капель дождя после грозы.

Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина, с уверенным видом направившись вглубь темного коридора. Процокали по каменному полу стальные набойки на каблуках и мысках туфель, открылась и тут же закрылась, отсекая громкую музыку, дверь.

Подруги не знали испанского и слегка растерялись. Они немного подождали, разглядывая заключенные в рамочки афиши представлений, состоявшихся десятки лет назад. Наконец Мэгги обратилась к худой, точно обтянутый кожей скелет, усталого вида женщине лет пятидесяти, которая, похоже, заправляла там всем из своей темной каморки в вестибюле.

– Сальса? – с надеждой спросила Мэгги.

Небрежным кивком женщина дала понять, что они привлекли ее внимание.

– Фелипе и Корасон – айи[10], – выразительно указала она на одну из открытых дверей.

В танцевальном классе они оказались первыми. Подруги сложили свои вещи в углу и переобулись.

– Интересно, большая будет группа? – размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Вопрос был риторическим.

Одну стену зала занимало зеркало, вдоль другой тянулся деревянный брус. Безликое помещение. Высокие окна, смотревшие на узкую улочку. Даже не будь их стекла такими мутными от грязи, солнечного света в комнате все равно было бы маловато. От темного деревянного пола, гладкого от многолетнего износа, исходил резкий запах полироли.

Соне нравился слегка отдававший затхлостью дух старого и часто используемого помещения, которым веяло от стен комнаты; и то, как трещины между половиц забились пылью, грязью и воском. Она обратила внимание на скопившиеся между секциями древних радиаторов пушистые залежи, заметила серебряные нити паутины, колышущиеся под потолком. Каждый слой пыли знаменовал очередные десять лет истории этого места.

В класс зашло с полдюжины человек – студенты из Норвегии, в основном девушки, изучавшие в университете испановедение. Потом к ним присоединилось несколько молодых человек лет двадцати с небольшим, все местные.

– Это, должно быть, так называемые партнеры по найму, – шепотом пояснила Мэгги. – В буклете говорится, они набирают их, чтобы никто не остался без пары.

Наконец появились преподаватели. У Фелипе и Корасон были черные, как вороново крыло, волосы и подтянутые молодые тела, и только сморщенная, огрубевшая от солнца и ветра кожа выдавала их истинный возраст: им было далеко за шестьдесят. Худощавое лицо Корасон пересекали глубокие, похожие на продольные борозды морщины; их прочертило не столько время, сколько выразительная мимика и бесхитростная любовь к драматизму. Всякий раз, когда она улыбалась, смеялась или гримасничала, это оставляло след на ее лице. Оба супруга были в черном, что на фоне белых стен только подчеркивало их стройность и мгновенно приковывало к ним внимание.

Наша группа из двенадцати человек рассредоточилась по залу и выстроилась в линию лицом к преподавателям.

– Хола![11] – дружно поздоровались супруги, широко улыбаясь замершим в ожидании ученикам.

– Хола! – хором отозвался класс, точно примерные шестилетки.

Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, поставил его прямо на пол, нажал на кнопку воспроизведения, и пространство тут же преобразилось. Радостные трубные звуки вступления прорезали воздух. Класс непроизвольно повторял движения за Корасон. Она не сказала ни слова, и так всем было понятно, что от них требовалось. Пока ученики потихоньку разогревались – вертели запястьями и лодыжками, перекатывались с пятки на носок, вытягивали шеи, разминали плечи, вращали бедрами, – они не сводили глаз со своих преподавателей, восхищенно разглядывая их стройные и гибкие тела.

Несмотря на то что выросли они в традициях фламенко, Фелипе и Корасон давно почуяли, куда дует ветер: преподавать кубинскую сальсу было выгоднее, чем фламенко, чей напряженный драматизм привлекал куда меньше учеников. Некоторые танцовщики их возраста все еще выступали, но Фелипе и Корасон знали, что на достойную жизнь этим не заработать. Их расчет оказался верен. Они освоили сальсу и разработали собственные техники, сделав свои занятия привлекательными как для жителей Гранады, так и для иностранцев. Им нравилась сальса; более легкомысленная и требующая куда меньшего напряжения душевных сил, чем их истинная страсть, фламенко, она была точно легкий херес в сравнении с полнотелой риохой.

Поток желающих научиться танцевать сальсу уже несколько лет не ослабевал, и танцовщикам с таким многолетним опытом, какой имелся у Фелипе и Корасон, не составило большого труда стать ее настоящими знатоками. Этой паре стоило недолго понаблюдать за танцующими, и они могли воспроизвести любой танец на свете. Есть же музыканты с идеальным слухом, которые, прослушав сложную мелодию, могут тут же повторить ее нота в ноту, а потом еще раз, но уже с вариациями или в зеркальном отражении. Вот такая же способность была и у этих двоих. В один день они впервые и только единожды видят последовательность движений мужской и женской партий, а уже на следующий демонстрируют их безупречное исполнение.

Теперь началось обучение сальсе. Подбадриванием занималась в основном Корасон. Ее выкрики перекрывали не только музыку, но и резкие звуки джазовой трубы, прорывавшие ткань музыкального рисунка сальсы.

– И ун, дос, трес! [12]И ун, дос, трес! И хлоп-хлоп-хлоп! И хлоп-хлоп-хлоп! И…

И так без конца. Снова и снова, пока ритм не въестся в мозг так, что будет преследовать их даже во сне. Каждый поворот, освоенный учениками, приветствовался восторженным воодушевлением и ободрением.

– Эсо ес! Вот так!

Когда приходило время разучивать следующее движение, пробовать что-то новое, Фелипе выкрикивал: «Вале! Хорошо!», и начиналась демонстрация очередного поворота, или вуэльты.

– Эступендо![13] – восклицали преподаватели, беззастенчиво приукрашивая истинное положение дел.

Между попытками освоить очередное движение женщины меняли партнера, так что к концу первой половины урока каждая из них успевала перетанцевать со всеми «партнерами по найму». Пусть никто из них не говорил по-английски, молодые мужчины прекрасно изъяснялись на языке сальсы.

– Я в восторге, – обронила Мэгги, оказавшись рядом с Соней.

Соне подумалось, что, пожалуй, истинная суть Мэгги как раз проявляется в танце. Ей совершенно точно нравилось скользить по мужскому телу то так, то эдак, проводить рукой по затылку партнера, следуя его четким указаниям. Небрежного взмаха его руки ей было достаточно, чтобы понять, когда кружиться. Она откликалась тут же, не раздумывая. Соня наблюдала за тем, как ее подругу привлекли к демонстрации особо сложной последовательности шагов, и нашла удивительным, что Мэгги казалась настолько увлеченной танцем, в котором полностью главенствовал мужчина. Отъявленная феминистка, которая никому не желала уступать первенство, она выглядела счастливой, пока ею крутили и вертели.

Мэгги удостоилась похвалы от преподавателей, и на ее лице промелькнуло выражение, знакомое Соне еще со школы, – легкое удивление в сочетании с безмерной радостью.

Пришло время передохнуть. Появились кувшины с ледяной водой, которую разлили по пластиковым стаканчикам. В помещении стало очень душно, и все с жадностью набросились на воду. Разговоры между гостями из разных стран не клеились и сводились лишь к перебрасыванию скупыми вежливыми фразами.

Утолив жажду, подруги-англичанки направились в уборную. Соня обратила внимание на огромное число надписей и в особенности на несколько попарно расположенных инициалов, вырезанных на старом дереве. Часть насечек за прошедшие годы почти стерлась, часть была сделана недавно и все еще сохраняла оттенок человеческой плоти. Одна особо причудливая пара инициалов напомнила ей резьбу в церкви – ни дать ни взять произведение искусства. Творец был явно движим любовью. Кто бы ни решился на столь тяжелый труд – углубления были изрядные, а двери крепкие, – он задумал вырезать не легкомысленное признание в увлечении страстном, но мимолетном, а торжественное заявление о своей глубокой привязанности, истинной и непреходящей. «Х-М». Тяжелым дверям суждено сохранять это проявление любви до тех пор, пока их не снимут с петель и не пустят на дрова.

Неспешно пройдясь по знакомому уже коридору, подруги остановились у дверей танцкласса, там, где на стене теснились заключенные в рамки афиши. На одной из них были запечатлены Фелипе с Корасон. Судя по оформлению, афиша была отпечатана году так в 1975-м и приглашала посетить представление фламенко.

– Ты только глянь, Мэгги! Это же наши преподаватели!

– Господи, и то правда! Годы их не пощадили.

– Не так уж они и изменились, – вступилась за преподавателей Соня. – Все такие же подтянутые.

– Да, но эти морщинки в уголках глаз, – тогда у нее их не было, разве нет? – заметила Мэгги. – Как думаешь, они изобразят нам что-нибудь из фламенко? Покажут, как правильно топать? Пощелкают кастаньетами?

Мэгги не стала дожидаться ответа, она сразу же направилась обратно в танцкласс, где принялась объяснять преподавателям – словами и жестами, – чего от них хочет.

Соня наблюдала за ней, стоя в дверях.

Наконец Фелипе сумел подобрать нужные английские слова.

– Фламенко нельзя научить, – гортанно объяснил он. – Оно в крови, притом только в цыганской. Но можете попробовать, если хотите. Я покажу вам кое-какие движения в конце урока.

В этом объяснении явно прозвучал вызов.

Весь следующий час они повторяли движения, которые начали разучивать во время первой части занятия, а за пятнадцать минут до конца урока Фелипе хлопнул в ладоши.

– А сейчас, – объявил он, – фламенко!

Он с важным видом прошагал к проигрывателю, быстро перебрал свою подборку компакт-дисков и аккуратно извлек нужный. Корасон тем временем переобулась в углу, надев туфли с тяжелыми каблуками и стальными набойками на носках.

Ученики отошли в сторону и застыли в молчаливом ожидании. Раздались звуки хлопков и низкие удары барабана. Мелодия была мрачной: ничего похожего на беззаботную сальсу.

Корасон широкими шагами пересекла класс и встала перед учениками. Казалось, она позабыла об их присутствии. Когда вступила гитара, женщина подняла сначала одну руку, потом другую, выгнув и разведя пальцы так, что они напомнили лепестки ромашки. Больше пяти минут она топала ногами в сложной последовательности, чередуя удары то пяткой, то носком, то носком, то пяткой. Все убыстряясь, они переросли в оглушительную вибрацию, оборвавшуюся окончательным, решительным «бах!», с которым она впечатала свою крепкую туфлю в жесткий пол – и замерла. Это был не только танец, но и виртуозная демонстрация силы и невероятного технического мастерства; возраст танцовщицы удивительным образом только усиливал впечатление.

В то же мгновение, когда она остановилась, колонки извергли протяжный скорбный крик, окутавший всех присутствующих своим тревожащим шлейфом. Голос был мужским, надсадным, казалось, он передает ту же муку, которая отражалась на лице танцевавшей Корасон.

Когда ее партия подходила к завершению, вступил Фелипе. Он несколько секунд повторял движения супруги, демонстрируя зрителям, что этот танец – не импровизация в чистом виде, а тщательно отрепетированный хореографический номер. Теперь в центре внимания оказался Фелипе. Он принял эффектную позу, демонстрируя свои узкие бедра и стройную, изогнутую буквой «С» спину, и, помедлив с пару мгновений, начал вращаться, отбивая ногой серию мощных, так что подрагивал пол, ударов. Звук, с которым металл впечатывался в дерево, рикошетил от зеркальных стен. Движения Фелипе были даже чувственнее, чем у его супруги, и уж точно куда кокетливее. Складывалось ощущение, будто он заигрывает с классом: его руки оглаживали тело то вверх, то вниз, бедра покачивались из стороны в сторону. Соня не могла пошевелиться.

Словно соревнуясь с Корасон, он выполнил гораздо более сложную последовательность шагов, раз за разом каким-то чудом возвращаясь на одно и то же место; их топот заглушал музыку. Необыкновенная страстность исполнения бралась, кажется, из воздуха.

Фелипе застыл в финальной позе: глаза обращены к потолку, одна рука убрана за спину, другая лежит на груди – воплощение самой надменности. Откуда-то сзади донеслось тихое «Оле!». Это была Корасон; даже ее тронуло исполнение мужа, его полное погружение в танец. Воцарилась тишина.

Спустя пару секунд ее, разразившись восторженными аплодисментами, нарушила Мэгги. Захлопали, правда с меньшим энтузиазмом, и остальные ученики.

Фелипе расплылся в улыбке, от надменности не осталось и следа. Корасон вышла вперед и, сверкнув пожелтевшими зубами, задала группе непростой вопрос:

– Фламенко? Завтра? Хотите?

Несколько норвежек, немного смущенных столь откровенным проявлением эмоций, начали переговариваться; «партнеры по найму» между тем поглядывали на часы: не скоро ли закончится оплаченное время? Переработка в их планы не входила.

– Да, – отозвалась Мэгги. – Я хочу.

Соне было не по себе. Уж слишком разительно фламенко отличается от сальсы. От всего того, что она увидела за последние двенадцать часов. Танец – душевное переживание. Ну а беззаботная сальса являлась отличным способом спрятаться от сильных эмоций, к тому же именно ей они и приехали учиться.

Все остальные ученики уже разошлись, и Соне нужно было на воздух.

– Адьос![14] – попрощалась Корасон, собиравшая свою сумку. – Аста луэго![15]

Глава 4

Наступил час пополудни. Танцевальная студия располагалась в районе не сказать чтобы фешенебельном, и непримечательный переулок, где оказались подруги, мало чем мог похвастать, разве что складом автозапчастей да мастерской по изготовлению ключей. Дойдя до конца тенистой улочки и свернув на главную дорогу, они разом попали в совершенно иную атмосферу: глаза ослепило ярким солнцем, а по ушам ударила безумная какофония автомобильных гудков – время было обеденное, и на улице образовалась мертвая пробка.

Бары и кафе были сейчас под завязку забиты строителями, студентами и прочим народом, живущим слишком далеко от города, чтобы проводить сиесту дома. Все другие заведения: овощные лавки, магазинчики канцелярских принадлежностей и целая россыпь парикмахерских – после нескольких часов работы снова были наглухо закрыты, как и утром, когда мимо них проходили Соня с Мэгги. Теперь металлические роллеты поднимутся не раньше начала пятого.

– Давай зайдем сюда, – предложила Мэгги, сделав вторую попытку найти место, чтобы перекусить.

В «Ла Кастилье» стояли длинная барная стойка из нержавеющей стали и несколько столиков, расположенных вдоль противоположной стены. Заняты были все, кроме одного. Две подруги-англичанки быстро зашли внутрь.

Витавшие здесь насыщенные запахи, смешиваясь, создавали характерный для испанских кафе букет: пиво, хамон, лежалый пепел, кисловатый душок козьего сыра, едва заметный – анчоусов и перебивающий их все аромат крепкого свежесмолотого кофе. Вдоль бара рядком сидели работяги в одинаковых синих комбинезонах, безразличные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Все, чего они сейчас хотели, – набить животы. Слаженным движением, почти как один, мужчины отложили вилки и неловкими руками потянулись к карманам за крепким табаком; когда закурили, над их головами расползлось похожее на ядерный гриб облако дыма. Владелец заведения тем временем выставил на стойку шеренгу чашек с кафе соло. Для всех участников действа это был ежедневный ритуал.

Лишь сейчас хозяин бара перевел свое внимание на новых посетительниц.

– Сеньоры, – произнес он, подходя к их столику.

Сориентировавшись по меню, висевшему на доске за стойкой, подруги заказали громадные хрустящие бокадильос[16] с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой сжимал сигарету. Действуя под ее восхищенным взглядом как заправский жонглер, он зачерпнул из миски давленые помидоры и выложил их, приминая, на куски хлеба, потом выудил сардины из жестяной бадьи, не забывая при этом то и дело затягиваться своей «Короной». Пусть процесс готовки и выглядел немного нетрадиционно, конечный результат только порадовал.

– Что думаешь об уроке? – поинтересовалась Соня, уминая свой бутерброд.

– Преподаватели просто замечательные, – ответила Мэгги. – Мне очень понравились.

– Так и заражают своим жизнелюбием, согласна? – добавила Соня.

Ей пришлось повысить голос, потому что из «однорукого бандита», стоявшего рядом с их столиком, со звоном посыпались монеты. Они слушали нескончаемое треньканье игрового автомата с той самой секунды, как только зашли в бар, и сейчас один из посетителей кафе радостно ссыпал себе в карман пригоршню монет. На выход он направился, что-то насвистывая.

Подруги ели жадно. На их глазах ушли работяги, оставив после себя густое облако дыма и десятки крошечных смятых салфеток на полу, небрежно припорошивших его бумажными снежинками.

– Как думаешь, что бы обо всем этом сказал Джеймс? – спросила Мэгги.

– О чем? О баре? – уточнила Соня. – Слишком грязно. Слишком простецко.

– Я танцы имела в виду.

– Сама знаешь что. Что все это потакание собственным прихотям и полная ерунда, – ответила Соня.

– Не представляю, как ты его вообще терпишь!

Мэгги никогда не ходила вокруг да около. Открытая неприязнь подруги к Джеймсу чуть не вынудила Соню встать на его защиту, но сегодня ей совсем не хотелось думать о муже, и она быстро перевела тему разговора:

– А вот мой отец, наоборот, обожал танцевать. Я только пару недель как узнала.

– Правда? А я не помню, чтобы он занимался танцами, когда мы были детьми.

– Так к тому времени он уже их забросил, из-за маминой болезни.

– Ах, ну да, конечно, – немного смутилась Мэгги. – Я и забыла.

– Когда я была у него в последний раз, – продолжила Соня, – он так обрадовался, что я начала ходить на уроки сальсы, что меня почти перестало задевать скептичное отношение Джеймса.

Обычно Соня навещала своего пожилого уже отца в те дни, которые Джеймс посвящал гольфу. Такой расклад казался удачным, так как общих тем у двух этих мужчин почти не было. В отличие от родителей Джеймса, визит к которым предполагал трехчасовую поездку за пределы Лондона, зеленые резиновые сапоги, а иногда и вечерний наряд в дорожной сумке и обязательную ночевку, отец Сони жил в Кройдоне – столичном пригороде, расположенном в каком-то получасе езды.

Соню всегда жгло чувство вины, когда она нажимала на дверной звонок у входа, один из двадцати имевшихся у его безликого дома постройки пятидесятых годов. Ей казалось, что с каждым разом времени между тем, как сработает зуммер и откроется входная дверь, впускавшая гостей в голый бледно-зеленый коридор общего пользования, проходит все больше. Затем ей предстоял подъем по пропахшей хлоркой лестнице на третий этаж, где в дверях квартиры уже стоял Джек Хейнс, готовый ко встрече со своей единственной дочерью.

Соне вспомнилась последняя поездка и то, как круглое лицо ее семидесятивосьмилетнего отца сморщилось в улыбке, едва он ее увидел. Она обняла его грузное тело и поцеловала в усыпанную старческими пятнами макушку – осторожно, так чтобы не задеть редкие, тщательно зачесанные назад серебристые пряди.

– Соня! – тепло поприветствовал он ее. – Как замечательно, что ты приехала.

– Привет, пап, – сказала она и обняла его покрепче.

На низком столике в гостиной уже были выставлены поднос с чашками и блюдцами, кувшин с молоком и тарелочка с печеньем к чаю. Джек настоял, чтобы Соня присела, а сам пошел на кухню за заварочным чайником, который громко позвякивал, пока он нес его в комнату и опускал на столик. Из носика прямо на ковер выплеснулась блеклая жидкость, но она знала, что помощь лучше не предлагать. Подобные ритуалы сохраняли пожилому уже мужчине чувство собственного достоинства.

Пока отец наливал обжигающе горячий напиток, держа над чашкой ситечко, Соня начала свои обычные расспросы:

– Ну и как…

Тут она запнулась, потому что совсем рядом, буквально в нескольких футах от задней стены, прогромыхал железнодорожный состав. Вибрация была такой силы, что горшочек с кактусом, стоявший на подоконнике, грохнулся на пол.

– Вот же беда! – посетовал Джек, с трудом поднимаясь на ноги. – Точно тебе говорю, эти поезда ходят все чаще и чаще.

Когда были принесены щетка с совком, а композиция из рассыпавшегося гравия, сухой земли и кактуса со всеми его длинными отростками была терпеливо собрана и засунута обратно в пластмассовый горшочек, разговор продолжился. Темы обсуждались обычные: чем Джек занимался последние пару недель, что доктор сказал о его артрите, долго ли ему еще ждать замены тазобедренного сустава, как понравилась недавняя поездка в Хэмптон-Корт вместе с другими посетителями дневного центра досуга, как сходил на похороны старого армейского приятеля. Последнее стало как будто бы главным событием месяца: поминки, которые устраивались в сельских клубах по всей стране, предоставляли долгожданную возможность тем, кто еще не умер, встретиться и, попивая вкусный чай, часами предаваться воспоминаниям.

Соня разглядывала отца, пока слушала его веселые истории. Он сидел в своем кресле, где все легко регулировалось при помощи электропривода, – ее с Джеймсом подарке на семидесятипятилетие – и, казалось, чувствовал себя удобно, однако выглядел все равно как-то неприкаянно, не вписывался он в эту обстановку, безликую, как вокзальный зал ожидания. Ощущение временности исходило от всего, кроме совершенно неуместной здесь мебели Эдвардианской эпохи, с которой он отказался расставаться, когда переезжал сюда. Объемистые монстры темно-красного дерева служили для него той ниточкой, что связывала его со старым домом, где они жили с Сониной матерью, и пусть мебель эта была ужасно непрактичной – сервант занял всю гостиную, а широченный комод закрывал половину окна в его и без того сумрачной спальне, – он бы никогда с ней не расстался, как и с целой плантацией паучника, которым были заставлены все ее пыльные поверхности.

Когда отец закончил свой рассказ о главных событиях последних нескольких недель, пришла очередь Сони. Ей это всегда тяжело давалось. Интриги в сфере связей с общественностью – тема для человека, всю жизнь трудившегося учителем, маловразумительная, поэтому разговоры о своей работе она сводила к минимуму и, как правило, представляла все так, будто трудится в рекламе, – этот мир непосвященному понять легче. Ее личная жизнь была для него столь же чужда. В свой последний визит она рассказала ему о том, что начала ходить на уроки танцев, и его восторг по этому поводу оказался для нее полнейшей неожиданностью.

– Какими именно танцами ты занялась? Кто преподаватели? В каких туфлях танцуешь? – засыпал он ее вопросами.

Соня не стала скрывать свое удивление осведомленностью отца.

– Мы с твоей матерью часто ходили на танцы, когда встречались, и после женитьбы тоже, – объяснил он. – В пятидесятых все танцевали! Вроде как праздновали окончание войны.

– И часто ходили?

– Ну, раза два в неделю точно. Всегда по субботам и еще раз или два на неделе.

Он улыбнулся дочери. Джек любил, когда она приходила в гости, понимал, как непросто ей выкраивать время на эти поездки в своем плотном графике. Вот только он всегда старательно избегал разговоров о прошлом. Считал, что детям скучно слушать родителей, когда те предаются давним воспоминаниям, и сам всегда на этот счет осторожничал.

– Но говорят же, что самое ценное в жизни за деньги не купишь, ведь так? – улыбнулся он в надежде, что, даже имея прекрасный дом и дорогую машину, его дочь все-таки помнит об этом.

Соня кивнула:

– Мне просто не верится, что я никогда об этом не слышала.

– Наверное, потому, что, когда ты родилась, танцы мы потихоньку забросили.

Хотя мать умерла, когда ей было шестнадцать, Соню поразило, что она совсем ничего не знала об этой стороне их жизни. Как и большинство детей, она особо не задумывалась над тем, чем занимались родители до ее появления на свет, и любопытство ее не так чтобы мучило.

– А ты разве не помнишь, что и сама занималась танцами, когда была маленькой? – спросил он. – Ходила на уроки каждую субботу после полудня. Гляди!

Джек порылся в комоде и нашел несколько снимков. Сверху лежала фотография Сони: бледная и смущенная, она стояла у камина в доме своего детства, облаченная в белую, отороченную лентами балетную пачку. Но Соню скорее интересовали другие фотографии, те, на которых ее родители были запечатлены на разных танцевальных мероприятиях. На одном из снимков они вместе: ее отец – он выглядит почти так же, как и сейчас, хотя выцветшие волосы на его макушке еще не поредели, и мать – изящная, с прямой спиной и гладко зачесанными черными волосами, собранными в тугой пучок, – держат в руках кубок. На обороте фотографии надпись карандашом: «1953. Танго. Первое место». Были и другие снимки, в основном с конкурсов.

– Это и правда мама? – спросила Соня, зажав в каждой руке по фотографии.

Она помнила мать хрупкой, едва встающей с постели, с седыми волосами. А на снимках видела сильную, полную жизни женщину и, что оказалось для Сони самым поразительным, стоящую прямо. Тяжело было принять новый образ матери взамен того, с которым она прожила столько лет.

– В те времена мы танцевали как полагается, – заверил дочь Джек. – Выучили шаги и танцевали вместе, а не так, как сейчас принято.

Снимки всколыхнули его душу, и он молча рассматривал свое изображение, вспоминая, что они с Мэри не всегда танцевали согласно канону. Неоспоримое правило танца: «Ведет мужчина», но в их случае оно соблюдалось не всегда. Будь то танго, румба или пасодобль, Джек догадывался, чего хочет Мэри, по едва уловимым с ее стороны движениям, своеобразному языку – ей стоило лишь легонько сжать его руку. На самом деле в их паре вела она. Да и как могло быть иначе, раз уж она начала танцевать, едва научившись ходить, и продолжала до тех пор, пока ноги не начали ей изменять.

Джек обнаружил еще один конверт, набитый фотографиями. На каждой они были запечатлены вдвоем с женой, замершими в принужденных позах, а на обороте стояли дата и название танца, за исполнение которого им достался приз.

– А что стало со всеми этими прекрасными платьями? – не удержалась от вопроса Соня.

– Боюсь, она сдала их в комиссионный магазин на благотворительность, когда не смогла больше танцевать, – ответил Джек. – Ей было невыносимо хранить их у себя.

Хотя Соня немало удивилась, узнав о столь важной странице из жизни отца, такой, о которой даже не догадывалась, она без лишних вопросов поняла, почему ее родители забросили танцы и никогда потом об этом не говорили. Когда Мэри носила Соню, у нее начал развиваться рассеянный склероз, и вскорости она оказалась прикованной к инвалидному креслу.

Соне хотелось задержаться у отца до вечера и еще его порасспрашивать, но она почувствовала, что вопросов, похоже, и так было слишком много. Джек уже сложил фотографии обратно в конверт.

Осталось убрать последний снимок. Он все еще лежал на кофейном столике лицом вниз, и Соня перевернула его, прежде чем протянуть отцу. Группка детишек в шерстяных кофтах ручной вязки. Двое сидят на перевернутой бочке, двое других стоят, привалившись к ней. На лицах натянутые улыбки. Столики на заднем плане наводят на мысль о том, что снимали рядом с кафе, булыжники под ногами – что кафе это расположено где-то в континентальной Европе.

– Что это за дети? – спросила Соня.

– Родственники со стороны твоей матери, – ответил отец скупо.

Соне было уже пора. Они с отцом обнялись.

– Пока, милая, рад был с тобой повидаться, – улыбнулся он. – Желаю повеселиться на танцах!

Пока Соня добиралась домой в тот день, в воображении молодой женщины теснились картинки из прошлого: как ее родители скользили по танцполу. Пожалуй, сегодняшнее открытие проливает свет на то, почему она не может представить свою жизнь без уроков танцев.

Несколько минут Соня хранила молчание: она неспешно пережевывала свой обед в кафе Гранады, капая на стол вокруг себя помидорной мякотью и роняя крошки. Она подняла глаза, и взгляд ее зацепился за серию дешевых, написанных маслом картин, изображавших женщин в длинных платьях с огромными воланами и оборками, – растиражированный образ Испании, клише, но каждый ресторан и кафе города прилежно его поддерживал.

– Ты серьезно хочешь учиться у них фламенко?

– Ну да.

– А тебе не показалось, что танец этот уж больно непростой?

– Меня интересуют только самые основы, – с уверенностью заявила Мэгги.

– Что бы это ни значило, – отозвалась Соня.

Ей казалось, что во фламенко не может быть ничего основного или второстепенного, это отдельный мир, и Соню немного задевало, что Мэгги не поняла этого.

– Да чего ты так взъелась-то? – раздраженно спросила Мэгги.

– Ничего я не взъелась, – ответила Соня. – Просто мне кажется, ты все равно что наши соотечественники, которые приезжают сюда по дешевой турпутевке и интересуются, где здесь можно поучиться на тореадора. Непохоже, чтобы все было вот так просто.

– Ну и ладно. Ты, может, и не хочешь заниматься фламенко, но меня ведь это не остановит?

Подруги редко настолько расходились во мнениях, и стоило такому случиться, это становилось неожиданностью для обеих. Соня не могла объяснить себе, почему ее так раздражало отношение Мэгги и ее самонадеянная уверенность в своей способности проникнуть в верхний слой этой чужой для нее культуры, однако чувствовала скрытое за таким отношением неуважение.

Они доедали свой обед в тишине, и Мэгги наконец не выдержала.

– Может, по кофе? – предложила она, желая разрядить обстановку.

– Кон лече[17], – улыбнулась Соня.

Подруги не могли дуться друг на друга подолгу.

Когда яркий послеполуденный свет начал сменяться мягким охристым сиянием, Соня и Мэгги вернулись к себе в гостиницу. Улицы словно вымерли; пробки исчезли без следа, магазины оставались наглухо закрытыми. Женщины тоже решили последовать заведенному в Испании распорядку дня: устроить себе сиесту и поспать пару часов. Прошлой ночью Соня едва сомкнула глаза и сейчас чувствовала себя разбитой.

Хотя занавески едва ли защищали комнату от солнца, ничто не могло помешать Соне провалиться в глубокий сон. Обычно гудки автомобилей, вой полицейских сирен или хлопанье дверей в коридоре легко могли ее разбудить, но на сей раз ее блаженное забытье продлилось несколько часов.

Когда подруги проснулись, наступили сумерки и солнечные лучи больше не заливали комнату. В этом и заключается главный недостаток сиесты: приходится вылезать из постели как раз тогда, когда меркнущий свет говорит твоему сознанию и телу, что пора укладываться спать.

Теперь глаз не разлепить было уже Соне, Мэгги же бодро спрыгнула со своей кровати.

– Соня, поднимайся, пора выходить!

– Выходить? Куда?

Полусонная, с осоловелым взглядом и спутанными мыслями, она растерянно балансировала на грани сна, не в состоянии сообразить, где сейчас находится.

– Разве мы сюда не за этим приехали? Не за танцами?

– Танцевать? Хм-м-м…

С недосыпа собственное тело казалось ей неподъемным. В висках стучало. Она слышала, как плещется в душе Мэгги, напевает что-то, насвистывает, мурлычет; довольство жизнью, которое она щедро излучала, казалось, ощущается сквозь стену. А вот самой Соне при мысли о вечерних танцах становилось дурно.

Из ванной появилась Мэгги: одно полотенце она закрутила на голове на манер высокого тюрбана, другое туго обернула вокруг себя; их белизна только подчеркнула смуглость ее обнаженных плеч и неприкрытого участка груди. Соня наблюдала за подругой. Было в ней все-таки что-то вальяжное, даже величественное. Мэгги продолжала мурлыкать себе под нос, пока надевала джинсы и белую блузку с оборками, затягивала на талии широкий кожаный ремень. Горячий душ и несколько часов, проведенных тем днем на солнце, придали ее лицу мягкое сияние. Женщина казалась погруженной в свои мысли и будто бы забыла о Сонином присутствии.

– Мэгги?

Та обернулась и присела на край кровати, вертя в руках пару серег-колец.

– Что? – отозвалась она, склонив голову набок.

– Ты не обидишься, если я не составлю тебе компанию сегодня вечером?

– Нет, конечно. Хотя немного жаль, если честно. Мы ведь сюда приехали за танцами…

– Да я знаю. Просто чувствую себя выжатой как лимон. Завтра обязательно пойду. Обещаю.

Мэгги продолжила собираться: побрызгалась духами, подвела черным глаза, подчеркнула свои длинные ресницы, нанеся на них несколько слоев туши.

– Уверена, что с тобой одной ничего не случится? – обеспокоенно уточнила Соня.

– Ну а что со мной может случиться такого уж страшного? – рассмеялась Мэгги. – Я здесь выше всех на голову. Если что, всегда смогу убежать.

Соня знала, что Мэгги не шутит: она мало кому по зубам, и за ее безопасность можно не переживать. Мэгги была самой независимой из всех Сониных знакомых.

Соня снова погрузилась в дрему. В половине десятого Мэгги была готова на выход.

– Я собираюсь перехватить что-нибудь по дороге. Точно присоединиться не хочешь?

– Нет, честно. У меня одно желание – выспаться. Увидимся утром.

Вторую ночь подряд Соня наслаждалась покоем на своей односпальной кровати. Хотя с улицы продолжали долетать кое-какие звуки, в самой комнате царило сказочное безмолвие. Ей нравилось предвкушение своего одиночества, сознание того, что никто не нарушит ее душевное умиротворение.

Все это было так не похоже на те ночи, когда она, уставшая после бесконечно долгого рабочего дня, отправлялась спать пораньше, а потом лежала в напряженном ожидании, гадая, когда Джеймс заявится домой. Раз-другой в неделю он, пошатываясь, вваливался через парадный вход часа в три или четыре ночи, и, когда захлопывал за собой дверь, ее витражные стекла сотрясались от удара. Потом он на заплетающихся ногах взбирался на второй этаж и падал, как был, полностью одетый, на кровать, выдыхая смрад вечерней неумеренности. Для нее отвратительнее всего был даже не секс – быстрый, грубый, такой, который легко можно было стереть из памяти, – случавшийся между ними изредка, когда он пребывал в таком состоянии. Ее мутило от гадкого кислого запаха его перегара. Ничто в этом мире не вызывало у нее такого омерзения, как эта вонь; Соню воротило от лежащей рядом с ней неразличимой в темноте громадной туши, сотрясающей тишину спальни своим храпом. Наутро обычно не обнаруживалось и намека на последствия его ночных возлияний. Казалось, у Джеймса имелась способность вставать в шесть часов без малейших признаков похмелья, принимать душ, облачаться в свой обычный для Сити деловой костюм и отправляться на работу с той же пунктуальностью, с какой он проделывал все эти действия в любой другой день. Как будто он не отдавал себе отчета в том, что произошедшее накануне выбивалось из общепринятого порядка вещей. Окружающие тоже ни о чем не подозревали. Со стороны они с Соней выглядели идеальной, словно сошедшей с картинки супружеской парой. Такова была их сказка для посторонних.

Сейчас, лежа в полумраке, она почувствовала, как у нее свело живот от всех этих муторных воспоминаний. Соня перекатилась на бок и вскоре щекой ощутила на подушке холодную влагу. Эта ночь должна была принести покой, дать возможность выспаться. Она не должна была стать временем самоистязаний мыслями обо всем том, что в ее жизни пошло не так. Соня то и дело проваливалась в беспокойный сон, а когда приоткрывала глаза, видела, что кровать Мэгги все пустует.

К трем часам ночи ее окончательно сморило, но тут раздался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.

– Не спишь? – прошептала Мэгги.

– Нет, – проворчала Соня.

Даже если бы она и спала, все равно бы проснулась от шума, с которым Мэгги ввалилась в комнату.

– У меня был просто невероятный вечер! – восторженно поделилась Мэгги, включая верхний свет и не замечая настроения подруги.

– Рада за тебя, – отозвалась Соня с плохо скрытым раздражением.

– Не злыдничай! Могла бы пойти со мной!

– Да, понятно, понятно. Не знаю даже, почему не пошла. Поспать толком все равно не удалось.

– Ты просто боишься расслабиться, – сказала Мэгги, сдергивая со своих стянутых в конский хвост волос резинку и, словно в целях наглядной демонстрации своих слов, позволяя густым волнистым локонам рассыпаться по плечам. – Мы здесь ненадолго, нельзя все время в номере сидеть. Вот почему ты все-таки не пошла?

– Могу сотни причин назвать. Для начала, я не ахти как танцую.

– Полная чушь! – заявила Мэгги. – Но даже если это и так, скоро научишься.

С этим решительным заявлением она погасила свет и, уже нагишом, упала на кровать.

Глава 5

Несмотря на то что спала она беспокойно, урывками, на следующее утро Соня поднялась рано. От духоты, царившей в комнате, у нее разболелась голова, и ей отчаянно хотелось на воздух. К тому же она проголодалась.

Их урок должен был состояться только после полудня, и, поскольку Мэгги из своего бесчувственного состояния выходить явно не спешила, Соня тихонько оделась и осторожно выскользнула из номера, оставив подруге записку.

Покинув гостиницу, она повернула направо и побрела по главной улице, тянувшейся через центр города. Женщина быстро поняла, что в Гранаде невозможно потеряться, уж больно нехитрой была ее топография. Далеко на юге высилась горная гряда, улочки в восточной части города карабкались к Альгамбре, дороги на западной стороне спускались в долину. Даже если бы она и заплутала в лабиринте узких улочек, змеившихся вокруг собора, то либо уклон под ногами, либо мелькнувшие вдали горы, либо вид этого величественного здания подсказали бы ей, куда свернуть. Такое бесцельное блуждание дарило ощущение свободы. Она могла затеряться в этих улочках и при этом ни капли не бояться, что заблудится.

Стоило Соне миновать очередную пару-тройку развилок, как она оказывалась на новой площади. На многих из них стояли монументальные, богато украшенные фонтаны, и на всех без исключения располагались кафе с горсткой посетителей в каждом. На одной просторной, обсаженной деревьями площади находилось сразу четыре магазинчика с почти одинаковым ассортиментом туристической всячины – веерами, куклами в костюмах для фламенко и пепельницами с изображением быков. На другой – рощица из дюжины стоек с открытками. Казалось, существует миллион карточек с видами Испании и все они раскупаются. Соня определилась быстро: расхожее изображение танцовщицы фламенко.

Побродив с час по улицам Гранады, Соня почувствовала, что в голове у нее прояснилось. Она оказалась теперь на площади Биб-Рамбла, радовавшей глаз в этот довольно бесцветный февральский день нарядными красками своего цветочного рынка. Часы показывали половину десятого, и, хотя в воздухе еще витало ощущение тишины и покоя, свойственных низкому туристическому сезону, людей на улицах немного прибавилось. Соня прошла мимо двух скандинавов с огромными рюкзаками, озябших и чуть смешных в своих нелепых по такой погоде шортах, и группку студентов-американцев с Восточного побережья на экскурсии, которую вел их соотечественник, чей голос заполнял собой тихую в остальном площадь. На Биб-Рамбла находилось несколько кафе на выбор, но одно из них сразу пришлось Соне по сердцу. На его столики только-только начали падать, отражаясь от крыш, первые солнечные лучи, а у входа стояла перевернутая бочка, заставленная горшками с пышной геранью, которой удалось пережить прохладную зиму. Она целенаправленно прошла к самому солнечному местечку и села. Быстро нацарапав на открытке несколько строчек отцу, Соня принялась изучать свой путеводитель. Похоже, Гранада может похвастать еще очень многим, помимо знаменитой Альгамбры и ее садов.

Казалось, пожилой официант принял ее заказ считаные секунды назад, и вот он уже вернулся с чашкой густого кафе кон лече. Ставя горячий напиток на столик, мужчина заглянул Соне через плечо. Путеводитель был открыт на странице, посвященной Федерико Гарсии Лорке, судя по книге, «величайшему из испанских поэтов». Соня как раз читала о его аресте в Гранаде в самом начале гражданской войны в Испании.

– Знаете, он останавливался по соседству.

Слова официанта оторвали Соню от внимательного изучения книги, и она подняла голову. Женщину удивило не столько то, что мужчина подсмотрел, что она читает, сколько необыкновенно серьезное выражение его красивого, испещренного морщинами лица.

– Лорка?

– Да, он обычно встречался со своими приятелями неподалеку отсюда.

Соня как-то смотрела в Национальном театре пьесу «Йерма». Пошла она, как ни странно, с Мэгги, поскольку у Джеймса в самый последний момент случился деловой ужин. Ей вспомнился вердикт подруги: «Тягостно и уныло».

Соня спросила официанта, не встречался ли он с Лоркой лично, и тот ответил, что видел поэта раз или два.

– Многие местные верят, что с ним умерла и часть города.

Заявление было сразу веским и интригующим.

Представления Сони о гражданской войне в Испании исчерпывались смутными воспоминаниями о паре книг Эрнеста Хемингуэя и Лори Ли; она знала, что оба писателя принимали в ней участие, но сверх того – почти ничего. Женщину разобрало любопытство: старик явно воспринимал утрату Лорки как личное горе.

– Что именно вы имеете в виду? – уточнила она, понимая, что от нее ждут каких-то слов.

– Когда люди поняли, что стало с Лоркой – его застрелили в спину, – все либерально настроенные испанцы уяснили, что это значит: в опасности каждый и война в Гранаде все равно что закончена.

– Простите, но я мало что знаю о вашей гражданской войне.

– И неудивительно. Многие в этой стране тоже мало о ней знают. Большинство либо забыли, либо почти ничего и не знали – так уж их воспитали.

Соня видела, что старику такой расклад был не по душе.

– А почему так произошло?

Официант, невысокий, как и многие испанцы его возраста, подался вперед и крепко схватился за спинку свободного стула, придвинутого к Сониному столу. Его темные глаза впились в красную скатерть, да так цепко, что создавалось впечатление, будто он решил в самых малейших подробностях изучить рисунок переплетения нитей. Прошло несколько минут, и Соня начала подозревать, что он, наверное, позабыл о ее вопросе. Хотя седины в волосах мужчины было немного, женщина разглядела, что кожа на его точеном лице и на руках сморщилась, словно осенний листок, и решила, что ему где-то за восемьдесят. Еще она заметила, что пальцы его левой руки были сильно скрючены. «Артрит, наверное», – подумалось ей. Ее отец тоже имел обыкновение вот так забываться, поэтому она более или менее привыкла к подобным периодам затянувшегося молчания.

– А знаете, – наконец заговорил он, – я не уверен, что смогу объяснить.

– Не переживайте, – успокоила она мужчину, заметив, что его глаза покраснели и наполнились слезами. – Это я так, из праздного любопытства поинтересовалась.

– Да как же мне не переживать, – ответил он, немного волнуясь и смотря прямо на нее.

Тут Соня осознала, что неверно поняла его слова. Во взгляде старика читалась такая ясность, что она не сомневалась – он мыслит здраво, как никогда.

Официант продолжил:

– Я переживаю, что вся эта страшная история забудется, точно как забыли Лорку и многих других.

Соня откинулась на спинку стула. Ее ошеломила страсть в голосе мужчины. Он говорил о событиях почти семидесятилетней давности так, словно они произошли не ранее чем вчера.

– Я не могу назвать какой-то одной причины, по которой развязалась война. Вначале царил жуткий сумбур. Никто не понимал толком, что происходит, и уж точно не ведал, чем все закончится и как долго продлится.

– Но что-то ведь подтолкнуло такое развитие событий? И как в них оказался замешан Лорка? Он же был поэтом, а не политиком, ведь так?

– Понимаю, вы задаете вроде бы простые вопросы. Хотел бы я дать на них простые ответы, да не могу. Годы перед гражданской войной не были совсем уж безмятежными. Какое-то время в стране происходили брожения, политическая обстановка была настолько сложной, что большинство из нас не знали даже, как к ней подступиться. Народ голодал, левое правительство, казалось, топталось на месте, и армия решила взять руководство страной на себя. Это если объяснять вкратце.

– Картина вырисовывается довольно-таки ясная.

– Это только так кажется, уверяю вас.

Соня потягивала свой кофе. В ней пробудилось любопытство, и, поскольку других посетителей у него вроде бы не наблюдалось, женщину так и подмывало порасспрашивать пожилого официанта поподробней.

Тут в кафе заявилась экскурсионная группа из двенадцати японцев, и скоро они уже с нетерпением ждали, пока у них примут заказ. Старик-официант отошел, чтобы обслужить новых гостей, и Соня наблюдала за тем, как мужчина записывает их пожелания себе в блокнот: тяжкое занятие, но его выручало терпение: японцы не владели ни испанским, ни английским; на последнем, кстати, он изъяснялся бегло, но с сильным акцентом. Теперь стало понятно, почему меню здесь так часто были проиллюстрированы кричаще-яркими снимками неаппетитно выглядевших кушаний и молочных коктейлей с пенкой; так иностранцы по крайне мере могли сделать заказ, просто ткнув пальцем в понравившееся блюдо.

Когда он вынес японцам их напитки и выпечку, у него оказалась и вторая чашка кофе для Сони; она была тронута таким к себе отношением.

Кафе стало наполняться посетителями, и Соня поняла, что то время, когда она безраздельно владела его вниманием, вышло.

– Ла куэнта, пор фавор. – Она попросила счет, почти полностью задействовав весь свой словарный запас испанского.

Хозяин кафе покачал головой:

– Не беспокойтесь.

Соня улыбнулась. Простой знак внимания, но он ее тронул. Интуиция подсказывала ей, что за ним не водилось привычки раздавать напитки направо и налево.

– Спасибо. С вами было очень интересно побеседовать. Я, пожалуй, пойду посмотрю на дом Лорки. Как мне отсюда до него добраться?

Он указал Соне на улицу и добавил, что в конце ей нужно будет повернуть направо. Десять минут, не больше, и она окажется рядом с Уэрта-де-Сан-Висенте, усадьбой в южной части города, служившей семейству Лорка летней резиденцией.

– Красивое место, – сказал он. – И там сохранилось кое-что из вещей Федерико и его семьи. Правда, немного стылое.

– Стылое?

– Сами увидите.

На этом расспросы пришлось прекратить: старик вернулся к работе и уже стоял к Соне спиной, принимая очередной заказ. Женщина поднялась, собрала свой путеводитель, сумочку и карту и стала пробираться к выходу, огибая скопившихся туристов.

Она уже начала удаляться от кафе, когда старик нагнал ее и на секунду придержал за руку. Ему не терпелось еще кое-чем поделиться.

– На кладбище тоже стоит подняться, – проговорил он. – Лорка умер не там, но на том склоне были расстреляны тысячи других.

– Тысячи? – с сомнением переспросила она.

Старик кивнул.

– Да, – уверенно подтвердил он. – Несколько тысяч.

Для города такого размера Соне эта цифра показалась огромной. Видимо, старик все-таки не совсем дружил с головой, да и отправить туристку поглядеть на муниципальное кладбище тоже было довольно странно. Она вежливо кивнула и улыбнулась. Пусть даже дом погибшего поэта и вызывал у нее некоторое любопытство, никакого желания посещать места погребений женщина не испытывала.

Следуя полученным указаниям, Соня прошла по длинной прямой улице Рекохидас, ведущей на окраину города. Магазины уже открылись, и под обрывки музыки, доносившейся изнутри, тротуары заполнялись молодыми девушками; они шли, держа друг дружку под руку и переговариваясь, а под мышкой у них болтались новенькие объемные пакеты. Эта улица была центром молодежной моды, и манящие витрины, в которых были выставлены сапоги, яркие, переливающихся оттенков ремни, манекены с невыразительными лицами в стильных пиджаках, притягивали этих девушек, как мед – пчел.

Прогуливаясь по солнечной стороне улицы и чувствуя биение жизни, прекрасной как никогда, тяжело было вообразить себе Испанию такой, какой представил ее владелец кафе, – раздираемой распрями. Пусть ее и заинтриговало то, что он рассказал о войне, Соня терялась в догадках: отчего свидетельств о ней почти не осталось? Она не заметила ни мемориальных досок, ни памятников, увековечивавших события того времени, да и в атмосфере, царившей вокруг, не было и намека на то, что молодежь здесь ощущает груз прошлого. Может, большинство туристов и приезжало в Гранаду ради исторических памятников Альгамбры, но такие улицы, как эта, демонстрировали, что существует иная Испания, устремленная в будущее, преобразовывающая здания с многовековой историей в футуристичные дворцы из стекла и стали. Толике старых магазинных фасадов удалось сохранить свой первоначальный вид – с нарядными вывесками и именем владельца золотом на черном стекле, но они были все-таки диковинками, сохраненными из соображений ностальгии, и к современной Испании отношения не имели.

В конце улицы, там, где заканчивались магазины и вырастали безликие, выстроенные словно под линейку многоквартирные дома, перед Соней открылся прекрасный вид на зеленеющие за городом долины Веги, на ее тучные пастбища. Сверившись с картой, женщина повернула вправо и, миновав ворота, вошла в парк. Он раскинулся на несколько гектаров и представлял собой нечто среднее между скучным городским сквером и садом Елизаветинской эпохи с клумбами сложных геометрических форм: его песчаные дорожки тянулись мимо выложенных ломаной линией бордюров и низко подстриженных живых изгородей. Растения недавно полили: с бархатистых пурпурных лепестков хрустальными бусинками свисали капельки воды, а влажный воздух был напоен одуряющей смесью ароматов розы и лаванды.

Насколько могла судить Соня, это место было совершенно пустынным, если не брать во внимание пару садовников да двух седовласых мужчин, которые сидели на скамейке, прислонив трости к коленям. Они были полностью увлечены разговором и даже не взглянули на Соню, когда та прошла мимо; звук трубы, пронзивший воздух, их тоже нисколько не побеспокоил, хотя и разносился по пустому парку особенно гулко. Одинокий трубач не выступал (смысла в этом, учитывая скудное число гуляющих, не было), а так – просто использовал возможность поупражняться.

Согласно путеводителю, усадьба Сан-Висенте находилась в самом центре, и сейчас сквозь густую листву деревьев Соня могла наконец разглядеть очертания белого двухэтажного здания. Рядом теснилось нескольких человек в ожидании, когда откроются двери.

Дом, связанный с именем великого Федерико Гарсии Лорки, оказался куда скромнее, чем ей представлялось. В одиннадцать часов темно-зеленая входная дверь распахнулась и выстроившимся гуськом гостям разрешили войти. Их на испанском поприветствовала хорошо одетая женщина средних лет. Соне подумалось, что манеры выдавали в ней экономку: она держалась как хозяйка, но к дому, за которым присматривала, относилась с благоговением. От гостей ожидалось, что и те будут чтить его как святыню.

Познаний Сони в испанском хватило, чтобы уловить кое-что из речи, которую женщина выдала перед началом экскурсии: Лорка любил этот дом и провел здесь много счастливых летних дней; в доме ничего не меняли с того августовского дня 1936 года, когда он уехал в центр города искать убежище у своих друзей; после смерти поэта все члены его семьи оказались в изгнании. Гостей просили не пользоваться вспышкой; на осмотр дома дается полчаса.

У Сони сложилось впечатление, будто женщина предполагала, что посетители имеют представление о поэте и его произведениях, точно как экскурсовод в соборе ожидает, что туристы знают о том, кто такой Иисус Христос.

Дом, как и выданная информация, излишествами не баловал: белые стены, высокие потолки, на полу плитка. Души в нем было не больше, чем в окружающем его теперь парке. Трудно было представить, как за этим обеденным столом из темного дерева, окруженного жесткими стульями с высокими спинками, велись оживленные разговоры или как за этим громоздким письменным столом Лорка сочинял стихи. В витрине было выставлено несколько его рукописей: строчки, выведенные изящным кудрявым почерком, рядышком – тонко выполненные цветные рисунки. На стенах висели любопытные портреты и кое-какие наброски Лорки для театральных постановок, но вот понять, что он был за человек, представлялось решительно невозможным. Дом оказался скорлупой, пустой оболочкой, и Соня почувствовала разочарование. Старик в кафе говорил о поэте с такой страстью, к тому же она была немного озадачена тем, как слабо теперь ощущалось, что в доме когда-то жила целая семья. Может статься, все здесь навевало ей мрачные мысли, потому что она пришла сюда, услышав историю убийства поэта.

Соня остановилась у стенда с открытками. Только здесь начинала появляться хоть какая-то ясность. Здесь обнаружилось несколько десятков портретов поэта. Вот он – человек, некогда наполнявший этот дом своим присутствием. Было что-то поразительно живое и современное в его лице, а карие, шоколадного оттенка глаза неотрывно смотрели не только на фотографа, но и на любого другого посетителя этого дома, взглянувшего на снимок спустя все эти годы.

У него были волнистые волосы, густые брови, угреватая, неровная кожа и оттопыренные – вероятно, больше, чем бы ему хотелось, – уши. Образов он на себя примерил немало: на одном из фото он играл роль дядюшки, а его племянница, похожая на поэта словно родная дочь, сидела у него на коленях и училась читать, водя пухлым пальчиком по странице. На другом он весело позировал вместе со своими братом и сестрой; казалось, будто все трое едва сдерживают смех, чтобы снимок получился. От теплоты, которой были проникнуты и тот день, и их чувства друг к другу, фотография буквально светилась. Остальные изображения были семейными и позволяли хоть краем глаза заглянуть в давно ушедший в небытие мир, в котором дети носили хлопчатобумажные передники, младенцев обряжали в чепцы, женщины занимались вышиванием, а мужчины восседали в полосатых шезлонгах. Много было снимков, выдававших ребячливую сторону характера Лорки: на одном поэт, стоявший за огромным нарисованным бипланом, изображал летчика, на другом его улыбающееся лицо выглядывало в прорезь ростовой ярмарочной фигуры полнотелой женщины. Сквозила в них какая-то детская дурашливость; на прочих же, где Лорка позировал с группой других интеллектуалов или с молодым человеком, он был сама серьезность.

Чем бы он ни занимался: играл на фортепиано, выступал с речью, дурачился, позировал фотографу, – поэт явно был человеком, влюбленным в жизнь; эти фотографии, от которых веяло теплом и жизнелюбием, воодушевили Соню не в пример больше, чем сам дом. Они запечатлели драгоценные мгновения беззаботной жизни, от которой скоро не останется и следа. Одним этим они уже приковывали к себе внимание.

Фотографии были разложены по порядку и выставлены в аккуратных деревянных отделениях, тянущихся вдоль прилавка. На последней в ряду был изображен Лорка, стоящий у входной двери этого самого дома летним днем; яркий солнечный свет резко обозначил отбрасываемую мужчиной густую тень. Соня задумалась: что, если этот снимок был сделан в то же лето, когда поэта арестовали и убили?

Женщина двигалась вдоль ряда фотографий, вытаскивая по одной каждого вида.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила девушка за кассой.

Ее слегка озадачило то, как надолго посетительница задержалась у открыток. У них, бывало, подворовывали, но обычно это случалось, когда на экскурсию приводили школьников, в то время как эта женщина не вызывала даже и тени подозрения. Заприметив пачку открыток в руках Сони, девушка, перегнувшись через прилавок, потянулась к стопке книг.

– Если нужно так много, – сказала она, – лучше возьмите вот это.

Соня взяла из ее протянутых рук маленькую книжицу и пролистала страницы. Там были собраны все изображения с открыток и даже больше, снимки сопровождались подписями и цитатами. Со словарем у нее, может, и получится их перевести.

Взгляд Сони остановился на последнем снимке Лорки, где он сидит в белом костюме за столиком в кафе в компании стильно одетой дамы в берете. Перед ними на столике стоит графин с вином, сквозь густую крону деревьев пробиваются солнечные лучи. За другими столиками расположились еще посетители; они сидят, откинувшись на плетеных стульях: картина людского отдыха, мирной и спокойной Испании.

Под снимком несколько слов: «Lo que más me importa es vivir». Их Соня могла перевести и без словаря: «Для меня важнее всего – жить».

Трагическая ирония этих слов поразила ее в самое сердце. Во всех увиденных образах: в тюрбане, в аэроплане, с друзьями, с семьей – Лорка представал человеком с неуемным аппетитом к жизни. Сейчас уму было непостижимо, как поэт, любой поэт, мог стать фигурой столь важной, чтобы подвергнуться казни. Простой сельский беленый дом являл собой застывшее во времени воплощение невинности, памятник, который не трогали, хотя все находившееся от него в непосредственной близости смели с лица земли, освободив место новой прогрессивной Испании. Все равно что надгробная плита над пустой могилой.

Соня отдала девушке несколько песет за книжку и вышла.

Совсем скоро она уже была в гостинице. Стоило ей нажать кнопку вызова лифта, как двери открылись и ей навстречу шагнула лучащаяся довольством, как это бывает после десяти часов добротного сна, Мэгги.

– Соня, – накинулась она на подругу, – ты где была?

– Так, гуляла… – ответила Соня. – Я же тебе записку оставила.

– Да видела я. Просто не была уверена, когда ты вернешься.

– Я поднимусь, туфли возьму, – успела проговорить Соня в узкую щель между смыкающимися дверями лифта.

В тесной кабине на нее накатила небольшая слабость, и она поняла, что ей нужно перекусить. Женщина мельком поймала свое отражение в зеркальной стене тускло освещенного лифта. Вспомнив сияющую физиономию Мэгги, она почувствовала себя страшилищем: ввалившиеся глаза, запавшие щеки. Под глазами полумесяцами залегли темные круги, немытые волосы потеряли всякий блеск. Признаваясь самой себе, что ей нет дела до своей внешности, она тем не менее понимала, что все равно чувствует нотки давнишней обиды, когда мужчины бросают на Мэгги восхищенные взгляды, а Соня превращается в незаметное приложение к подруге. Играя эту роль многие годы, никаких новых эмоций по ее поводу она уже не испытывала.

Вернувшись к себе в номер, Соня спешно расчесалась, подвела глаза карандашом и мазнула губы блеском. Спускаясь на лифте, она немного повеселела, рассматривая свое похорошевшее отражение.

Подруги поспешили на улицу и теперь подгоняли друг дружку, с одинаковым нетерпением стремясь поскорее оказаться на уроке танцев.

Всего двадцать минут спустя Сонин энтузиазм поугас, а резкие звуки духовых, немного искаженные проигрывателем, стали действовать ей на нервы. Тело не слушалось, словно принадлежало одному из магазинных манекенов, которые попались ей на глаза тем утром. Стараясь усвоить объяснения преподавателей, она, как маленькая, отсчитывала ритм, повторяя и удерживая в уме цифры.

Фелипе вдруг заметил ее нахмуренные брови и напрягшиеся руки.

– Сеньора, – с укором проговорил он, – не так. Пожалуйста. Расслабленнее.

Соня почувствовала себя пристыженной. Здесь было грехом напрягать тело и голову, вместо того чтобы отдаваться чувствам. Она сомневалась, что у нее хоть что-нибудь сегодня выйдет.

Когда ровно в пять урок закончился, женщина почувствовала облегчение.

– Я совсем никуда не гожусь, – бормотала она себе под нос, возясь с пряжкой; в конце концов стянула туфли, не расстегивая, и в сердцах закинула их в сумку, лежавшую в нескольких шагах от нее.

– Не дури, – отозвалась Мэгги. – Просто у тебя сегодня выдался неудачный день. Вечером пойдем танцевать. По-другому никак не научишься, а иначе зачем мы тогда вообще сюда приехали?

– Зачем приехали? – раздраженно проворчала Соня, когда они вышли из здания. – Я уже и не помню.

– А еще отпраздновать мой день рождения.

– Мэгги! Прости меня! Он же сегодня! С днем рождения! Господи! Какой ужас! У меня совершенно вылетело из головы, какое сегодня число. Прости меня, ради бога.

Она раскинула руки и там, прямо на залитой солнцем улице, крепко, с чувством обняла подругу.

– Не переживай, – улыбнулась Мэгги. – Я все понимаю. Правда понимаю. Тебе о многом нужно подумать, но лучшее, что ты можешь для себя сделать, – это попробовать переключиться на что-то другое. Тебе надо хоть немного расслабиться.

При других обстоятельствах Соня не стала бы сдерживать раздражение от советов Мэгги, но только не сегодня. Сегодня у Мэгги был день рождения.

– Да. Пожалуй, ты права, – согласилась она.

– Так мы пойдем сегодня танцевать?

– Разумеется, пойдем. У тебя есть какое-то особое местечко на примете?

– Да, имеется тут одно, совсем рядом с нашей школой. Обстановка там теплая, непринужденная. Тебе понравится.

Незадолго до полуночи Соня, нагнувшись, миновала низкую каменную арку и спустилась по узкой лестнице в тускло освещенное подвальное помещение. В одном углу его разместилась небольшая барная стойка, перед которой выстроились в ряд высокие табуреты; две танцующие пары наслаждались тем, что вся танцплощадка принадлежит только им. Вечер был уже поздний, и повороты и вращения походили в их исполнении на акробатические трюки.

Соня быстро сообразила, почему ее давняя подруга настаивала на их приходе именно сюда. Не успели они одолеть последнюю ступеньку, как из полутьмы бара возник красивый коренастый мужчина и двинулся к ним навстречу. Перекрикивая пресекающую попытки разговоров музыку, Мэгги представила Пако, и, хотя все трое активно помогали себе жестами, многое осталось недопонятым. Загвоздка была не столько в гулком и неослабевающем биении музыки, сколько в скудных познаниях Пако в английском, а их – в испанском. Как бы то ни было, он угостил обеих подруг напитками: после проявления столь внимательного к себе отношения Соня не могла не поддаться его обаянию. Наконец, извинившись жестом, он повел Мэгги танцевать. Соня понимала, чем он так притягателен: то, что Мэгги возвышалась над своим новым кавалером на целую голову, не мешало тому источать какую-то чарующую сексуальность.

Соня завороженно наблюдала за тем, как, положив руку с широко разведенными пальцами, напоминающую звезду, на поясницу Мэгги, Пако уверенно, но без всякой нарочитости и ловко вел ее в танце. Соня сидела на высоком табурете с бокалом холодного пива в руке, и ее переполняло ощущение дежавю. Сколько раз она сидела в сторонке, пока Мэгги танцевала? Так происходило, когда им было по четырнадцать, так происходит и сейчас, более двадцати лет спустя.

Вот только в таких местах в зрителях не засидишься: всеобщая горячая любовь к танцам предполагала, что двигаться будут все. В клуб прибывал народ, и скоро пригласили и Соню. Была она в настроении или нет, об отказе и речи не могло идти.

Она узнала музыку. Это была одна из записей, под которую они в тот день танцевали; знакомый ритм – не слишком медленный, но и не слишком быстрый – придал ей уверенности. Последующие пять минут были пронизаны переживаниями: интимными, телесными, воодушевляющими и наполнявшими силами. Она почти сразу почувствовала, как возникло столь желанное согласие между умом и телом, и ее ноги начали двигаться словно сами по себе. Казалось, будто разорвались невидимые тросы, тянувшие ее к земле. Нежданное знакомство закончилось с последним тактом мелодии. Как было заложено в самом танце. Единственное, что осталось в памяти, – партнер вел ее так, будто танцевал с рождения, будто для него это было так же естественно, как дышать.

На третьем или четвертом танце, каждый – с новым партнером, Соня начала понемногу раскрепощаться. Ей больше не нужно было подсказывать ногам, куда повернуть, или отсчитывать в уме ритм. Ее посетило мимолетное, смутно знакомое чувство: как она, еще будучи в Лондоне, смотрела на своих преподавателей-кубинцев и видела на их лицах похожее выражение – они танцевали душой, а не телом. Соня вспомнила ощущение пробежавших по телу мурашек. Теперь она знала, каково это, когда и сама прониклась магией танца.

В перерывах она возвращалась к бару. Время от времени Мэгги с Пако покидали танцплощадку и подходили к ней. Мэгги вся блестела. Ее белая рубашка, сияющая в свете люминесцентных ламп, намокла от пота и теперь просвечивала, а капельки испарины, выступившие на лбу, сверкали, словно тиара.

– Ну ты как, Соня? – спросила она подругу. – Развлекаешься?

– Да не то слово, – ответила та совершенно искренне.

Соня не имела ни малейшего понятия, в котором часу она наконец уронила голову на подушку. Последовала очередная бессонная ночь, но на этот раз не из-за переживаний по поводу Мэгги, чья кровать в их двухместном номере так и осталась пустовать. Этой ночью Соня крутилась и вертелась до рассвета по вине эндорфина, курсирующего по ее венам.

Глава 6

Незадолго до полудня Соня переключила кран на холодную воду и ахнула, когда из лейки душа хлынули, окатывая тело жгучими волнами, ледяные струи. Прямо то, что доктор прописал, для того чтобы окончательно проснуться и быть готовой к новому дню. Следующей была мысль о чашечке кофе, и здесь раздумывать было не о чем. Она выскользнула из вестибюля, зная, что все равно уже опоздала на жалкий гостиничный завтрак, состоящий из упакованного в пленку «вечного» круассана, есть который можно было, только обмакнув его в водянистый кофе.

Следуя подсказкам какого-то внутреннего компаса, она тем же самым путем вернулась на симпатичную площадь, где оказалась вчера. Ее влек обратно не только прекрасный кафе кон лече, которым там угощали, но и ощущение, что разговор с доброжелательным официантом еще не окончен. На улице было зябко. К моменту ее прихода все столики снаружи пустовали, и она прошла внутрь. Женщина просидела там не меньше пяти минут, но к ней так никто и не вышел. Сила охватившей ее досады была совершенно несоразмерна ситуации. «Поблизости есть куча других кафе, где варят приличный кофе», – говорила она себе.

Пока она ждала, заметила, что чем больше в кафе посетителей, тем охотнее, судя по всему, в него заходят люди. Она уже была готова последовать их примеру и перейти в другое заведение, но тут услышала за спиной приветливое «Буэнос диас, сеньора».

Соня обернулась. Позади нее стоял улыбающийся хозяин кафе, явно обрадованный ее приходу.

– Я решила, у вас закрыто.

– Нет-нет. Прошу прощения, был на телефоне. Что будете заказывать?

– Кафе кон лече, пор фавор. И перекусить. Что-нибудь из выпечки?

Спустя несколько минут хозяин вернулся с заказом.

– Поздно легли? – заметил он. – Не сочтите за грубость, у вас очень усталый вид.

Соня улыбнулась. Прямота хозяина кафе была ей по душе, она знала, что с разводами вчерашней туши и следами бессонницы на лице выглядит ужасно.

– Вечер удался?

– Удался, – улыбнулась она в ответ. – Ходила танцевать.

– Вам понравилось? Может, нашли дуэнде?[18]

Соне это слово было незнакомо. Ей послышалось что-то похожее на «дуэт», – наверное, он спросил, нашла ли она себе партнера. Впервые за прошедшие сутки ее мысли обратились к Джеймсу. Понравилось бы ему здесь? Оценил бы он потрепанный антураж танцевальной школы? Неустанное напряжение сил на занятиях? Мощь децибелов в ночном клубе? Ответом на все эти вопросы было «нет». «Вот величие архитектуры, быть может, могло прийтись ему по нраву», – подумала она, бросив взгляд на верхние этажи крепких, довольно представительных зданий, которые окаймляли даже эту совсем не центральную площадь. Она почувствовала легкий укол вины, когда сообразила, что даже не подумала набрать Джеймса, хотя, с другой стороны, он ей тоже не позвонил. Наверняка безумно занят какой-нибудь банковской сделкой – в этом она практически не сомневалась! – и нисколько по ней не скучает.

– Я потрясающе провела время, – просто ответила она. – Фантастико.

– Буэно, буэно[19], – проговорил он, словно получил личное удовлетворение от того, что у его посетительницы выдался отличный вечер. – Люди всегда будут танцевать. Даже когда мы жили при тираническом режиме, люди продолжали танцевать. Немало из нас по вине священников утратило веру, но у многих просто-напросто уже было во что верить. Для некоторых танец стал новой религией, выражением протеста.

– Я, собственно, и приехала-то сюда ради уроков танцев, – призналась Соня и со смехом добавила: – Мне просто нравится танцевать, но я не думаю, что танцы станут моей религией.

– Да, я тоже так не думаю. Но сегодня все совсем по-другому. Сейчас в Гранаде танцуют повсюду – и делают это не таясь.

Как и днем раньше, свободного времени, в отличие от посетителей, у хозяина кафе было в избытке, хотя Соня догадывалась, что в сезон дела обстоят иначе. Она тоже никуда не спешила, а этот улыбчивый пожилой испанец был явно не прочь с ней побеседовать.

– А вы танцуете? – полюбопытствовала Соня.

– Я? Нет, – ответил он.

– И как давно у вас это кафе?

– О, уже много лет. Оно перешло ко мне в середине пятидесятых.

– И вы все это время прожили здесь?

– Да, все время, – тихо признался он.

Столько десятилетий просидеть на одном месте, на одной работе – такое с трудом укладывалось в Сониной голове. И как только можно терпеть монотонное однообразие столь неумолимого постоянства?

– Мир тогда перевернулся с ног на голову. Из-за гражданской войны. Она все изменила.

Соня смутилась: об истории Испании она ничего толком не знала, но почувствовала, что надо как-то ответить.

– Наверное, было ужасно… – начала она, но мужчина ее перебил.

Соня поняла, что он больше не хочет обсуждать эту тему.

– Ни к чему вам такие разговоры. Это долгая история, а вас ждут танцы.

Ее собеседник был прав. После ее прихода посетителей в кафе не прибавилось, поэтому он ее и не торопил, но ей действительно было пора на занятие по танцам. Хоть ей и нравилось проводить в этом кафе долгие часы в компании любезного хозяина, танцы пропустить она не могла. Соня бросила взгляд на часы и изумилась, как быстро пролетело время, – уже была половина второго. Урок начинался в два.

– Очень сожалею, – извинилась Соня, – но мне пора.

– Скажите, пока не ушли, вы побывали в доме Лорки?

– Побывала. И поняла, что вы имели в виду, когда назвали его стылым. Так с ходу и не поймешь, в чем там дело, верно? Только сразу чувствуется, что для его обитателей все кончилось плохо, поэтому никто в нем столько лет и не жил.

– А парк понравился?

Ему искренне хотелось узнать о ее впечатлениях и было интересно, что она скажет.

– Как по мне, слишком уж он правильный. Надо постараться, чтобы превратить сад в столь угрюмое место, но владельцам это удалось.

Соня подумала, – ее слова о родном для него городе могли прозвучать грубо, но, услышав его ответ, облегченно вздохнула.

– Полностью с вами согласен. Место малоприятное. Сам Лорка бы его возненавидел. Я точно знаю. Как раз против такой чопорности и скудости воображения он и протестовал.

Благодушие пожилого мужчины вдруг резко сменилось гневом. Она не могла не сравнить его со своим отцом – воплощением кротости и терпения. Ничто не могло вывести Джека Хейнса из состояния молчаливого смирения. Хозяин кафе, что ни говори, был человеком другой породы. Она заметила промелькнувшую в его взгляде сталь, блеск которой наталкивал на мысль, что благодушие старика имеет свои пределы. Была у него и другая сторона. Соне пришло на ум, что в стереотипном представлении о горячности испанцев все ж таки что-то есть. Этот жесткий взгляд совсем не вязался с ее представлением о нем как об образчике доброты, каким она видела его до настоящего момента. То был отголосок злости, но не на нее, а на какую-то мысль, проскользнувшую у него в голове. Резче обозначились складки у рта, погас уже знакомый Соне огонек теплой улыбки в глазах.

– Мне и правда пора, – сказала она. – Спасибо за завтрак. Или за обед? Даже не знаю, но все равно спасибо.

– Приятно было побеседовать. Желаю хорошо провести время за танцами.

– Я уезжаю домой только послезавтра. Так что, может, еще загляну на завтрак, если у вас будет открыто.

– Конечно будет. За исключением редких выходных, я выхожу на работу каждый день, сколько себя помню.

– Тогда до завтра, – обрадовалась Соня.

Она улыбнулась, отчасти потому, что увидит его снова, отчасти из-за нескрываемой гордости хозяина за свое кафе, явно детище всей его жизни. Создавалось впечатление, будто он сам со всем управляется. Не было ни жены, ни сына, который последовал бы по его стопам. Она закинула сумочку на плечо и поднялась. До начала урока оставалось менее пяти минут.

До школы Соня добралась с небольшим опозданием и вошла в класс, когда Фелипе с Корасон уже приступили к показу новых движений. Только это была не сальса. Накануне вечером норвежки сходили на одно из представлений Сакромонте и теперь горели желанием научиться чему-нибудь из увиденного. Мэгги не стала возражать, а мужская часть группы согласилась при условии, что во второй части занятия они снова займутся сальсой. Уже второй раз за два занятия преподаватели могли продемонстрировать классу то, что, по их мнению, являлось величайшим танцем на свете.

Как только демонстрация закончилась и стих бешеный, похожий на пулеметную очередь перестук ног, Корасон крикнула своим ученикам: «Вот как мы приступаем к фламенко».

Музыка, под которую они сейчас танцевали, была совсем не похожа на дерзкое звучание сальсы, с чьим ритмом все они уже успели сродниться. Поймать ее ухом, прочувствовать ее пульс было не в пример сложнее; при этом все такты имели одинаковый размер, хоть удивительным образом и казалось, что сам метр часто меняется. Звуки гитары сопровождались хлопками, отмечавшими как сильные, так и слабые доли; эти удары, перекликаясь друг с другом, создавали ритмическое полотно невообразимой сложности, но временами разрешали рассинхронизированность и сливались в унисон, в один-единственный хлопок на последней доле. Соня напряженно вслушивалась, стараясь определить в ритме устойчивую последовательность.

Теперь Корасон держала руки высоко над головой. Гибкие запястья позволяли ей выписывать в воздухе идеальные круги, пальцы в такт музыке то сжимались, то разжимались. Бедра, следуя ритму, вольно покачивались, и время от времени она подчеркивала сильные доли прищелкиванием языка.

Вскоре движения за ней с большим или с меньшим успехом стала повторять вся женская половина группы.

Так они разогревались минут десять-пятнадцать, подстраиваясь под ритм. Из полугипнотического состояния их периодически выдергивали назидания Корасон:

– Прислушайтесь! Слышите их? – спрашивала она, без особого труда умудряясь одновременно покачиваться и разговаривать. – Удары о наковальню? Звуки ковки?

Группа смотрела на нее с потерянным видом. На их тугодумие она отвечала испепеляющим взглядом и упорно не отказывалась от сравнений.

– Ну же, – вскрикивала она, теряя терпение, – прислушайтесь! Дзынь! Дзынь! Дзынь! Дзынь! Вы что, не заходили в Альбайсин? Не замечали, сколько там кованого железа? Не слышали звуки из кузниц? Разве они до сих пор не разносятся по этим узким улочкам?

Кто-то сдавленно хихикнул, но, в представлении Корасон, из-за своей бестолковости в накладе останутся только они сами. У нее ни времени, ни сил на разъяснения больше не осталось.

Соня услышала отзвуки работы в кузнице, ей даже представилось, как в короткие промежутки между ударами над наковальней заносится молот. Все-таки Корасон не безумна. Она хлопала в ладоши и раскачивалась для того, чтобы нагляднее донести до учеников нужный образ, и те из них, кто не был лишен воображения, могли расслышать звуки кузницы.

– А сейчас повторяйте за мной! Вот так!

Складывалось впечатление, что Корасон, раздающая указания как заправская командирша, вернулась наконец в родную стихию. Сальса была для нее на вторых ролях, ее сердце безоговорочно принадлежало фламенко.

Она сжала кулаки, потом постепенно, по одному, стала разгибать пальцы, начиная с мизинца и заканчивая большим, следом еще раз, потом с вариациями: начала с указательного и продвигалась к мизинцу, все это время не прекращая выписывать запястьями круг за кругом, вперед-назад.

С непривычки запястья у Сони свело, руки заломило. У Корасон в движении находились не только кисти, но и все руки целиком: изгибаясь как змеи, они то тянулись вверх, поднимаясь над головой, то опускались вниз, прижимаясь к корпусу. Ученики, кто во что горазд, старались не отставать.

– Мира! Мира! – вскликивала она со смесью досады и безграничного энтузиазма. – Смотрите!

Корасон знала, что у них может получаться гораздо лучше, но на это понадобится время. Пока они поработали над верхней частью тела, и это только начало.

– Хорошо. Хорошо. Муй бьен. Перерыв.

Группа благодарно расслабилась. Передышка, правда, продлилась недолго. На ноги подскочил Фелипе, который до этого только сидел и смотрел. Пришел его черед побыть в центре внимания.

Группа выстроилась вокруг него полукругом и приготовилась наблюдать.

– Это основной шаг, – объяснил он.

Одну ногу, слегка согнув в колене, он выдвинул вперед, потом с ударом поставил ее сначала на подушечку ступни, а потом на пятку. Проделав это движение несколько раз, он начал наращивать темп, чтобы показать, как такие простые шаги складываются в эффектное притопывание, которое ассоциируется у всех с фламенко. Теперь каждый уже сам попробовал повторить основной шаг. Если выполнять его в замедленном темпе, ничего особо сложного в нем не было.

– Планта![20] – выкрикнул он, с силой ударяя ногой об пол.

Следующее слово, которое он выкрикнул, изумительно точно имитировало резкий звук, с которым его каблук впечатался в половицу:

– Такон![21] Та-КОН! – повторил он.

Некоторое время они отрабатывали основной шаг, затем Фелипе усложнил задачу, показав переступание с пятки на носок в различных последовательностях. Кому-то из учеников удавалось за ним поспевать. Те, у кого с координацией было похуже, начали путаться. Все оказывалось не таким простым, каким выглядело поначалу. Фелипе это не останавливало. К фламенко он относился со всей серьезностью и даже не заметил, что некоторые ученики приотстали.

– Обязательно слушайте ритм, который отбиваете ногами, – объяснял он. – При помощи них вы сами создаете себе музыку. Нужно не думать, а слушать.

«А в этом что-то есть», – подумала Соня, предельно сосредотачиваясь, но стараясь следовать совету и задействовать в танце уши, а не голову. Она встретилась взглядом с Мэгги: подруга, похоже, в кои-то веки заскучала.

Теперь снова наступил черед Корасон.

– Самое важное я оставила напоследок, – торжественно объявила она. – А именно с чего все начинается.

К этой минуте большая часть группы просто стояла, потягивая воду из пластиковых бутылок. Изучение фламенко оказывалось не таким легким, как можно было ожидать.

– АктиТУД![22] – И уже по одному тому, как прозвучало это слово, было ясно, что от них требуется.

Ученики наблюдали за тем, как Корасон вскинула подбородок, вздернула нос и приняла исполненную высокомерия позу, которая напомнила Соне о тех танцовщицах фламенко, что они видели три дня назад, – вот как нужно заявлять о себе в начале выступления.

– Самое главное – правильно выйти, – растолковывала она им. – Нельзя выйти тихо и незаметно. О своем появлении нужно объявить во всеуслышание, языком тела. Показать, что теперь в зале нет никого важнее вас.

Корасон относилась к тому типу женщин, которые приковывают к себе внимание, даже просто возникнув в дверях. Она такой родилась. Раньше Соне никогда не приходило в голову, что этому можно научиться; она всегда считала, что подобные способности проявляются сами. И все же двадцать минут спустя, поймав в зеркале отражение женщины, застывшей в уверенной позе, и сообразив, что видит себя, она решила, что у нее тоже неплохо выходит. Одна рука с широко расставленными пальцами тянется вверх, талия изогнута, другая рука скручена и опущена вниз перед собой – с ходу от настоящей танцовщицы фламенко и не отличишь.

Послышалось два отрывистых хлопка: так Корасон дала понять, что эта часть занятия подошла к концу.

– Буэно, буэно. Уже завтра будете готовы выступать в Сакромонте, – улыбнулась она. – Пока отдыхайте, потом снова займемся сальсой.

– Слава тебе господи, – пробурчала Мэгги так, чтобы Соня услышала. – Похоже, фламенко – не моя история.

– Но ты же вроде так загорелась им пару дней назад, – ответила Соня, стараясь скрыть в голосе ехидные нотки. – Все оказалось труднее, чем ты думала?

Мэгги резким движением головы откинула с лица гриву волос:

– Так тут надо целую мелодраму разыгрывать, согласна? С собой в главной роли. Прямо спектакль, а не танец.

– Но разве не любой танец – своего рода мини-спектакль?

– Ну уж нет. По крайней мере, не тогда, когда ты танцуешь в паре. А если и спектакль, то только для одного зрителя – твоего партнера.

И тут Соню озарило: оказывается, в представлении ее подруги танцевать нужно для кого-то. Этот род занятий был для Мэгги частью плана по поиску неуловимого мужчины ее мечты. Вся ее жизнь была подчинена этому замыслу.

– Группа, начинаем через две минуты! – громко объявила Корасон. – Две минуты!

Соня выскользнула из класса и направилась в уборную. Через стеклянные двери главного входа она увидела двух норвежек в компании всех танцоров по найму; они тесной группой стояли на тротуаре, окутанные клубами сигаретного дыма. Неожиданно ее внимание привлек звук, идущий из-за приоткрытой двери на противоположной стороне вестибюля. Чувствуя себя шпионкой, женщина глянула в щелку и замерла от увиденного. Вдоль стен сидели люди, человек десять или около того, и слушали гитариста. Все какие-то неряшливые и бледные от усталости, с неопрятными, растрепанными волосами, они по большей части были одеты в джинсы и футболки с давно уже неразличимыми рисунками. Самый старший на вид мужчина с волнистыми и черными как смоль волосами, забранными в высокий хвост, перебирал струны, наигрывая мелодию такой щемящей нежности, что у Сони комок подступил к горлу. Как раз переливы гитары вкупе с сопровождавшими их негромкими хлопками и заинтриговали ее в первую очередь. Никто не смотрел в глаза друг другу; они держали ритм и, чтобы не сбиться, бесцельно глядели в пустоту.

Одна из девушек, с запавшими глазами, тонкая и гибкая как тростинка, в черных лайкровых лосинах и топе с глубоким круглым вырезом поднялась со своего места. В одной руке она держала объемную, похожую на шапку темно-зеленой пены юбку, расправила и надела ее, недолго повоевав со сломанной молнией. Казалось, девушке некуда было особенно спешить. Затем она застегнула пряжки на своих белесых от пыли туфлях и наконец сняла заколку, которой забирала волосы, чтобы те не лезли в лицо. По ее плечам рассыпались тугие локоны. Она аккуратно обновила прическу: теперь все прядки были надежно зафиксированы. Гитарист тем временем продолжал играть, сопровождаемый нестихающим аккомпанементом из хлопков. Звуки эти складывались в узор, похожий на тот, какой бывает у ручного кружева: сразу и не поймешь, как отдельные петли будут сочетаться между собой, но спустя какое-то время они создают изумительный и симметричный рисунок.

Теперь девушка была готова. Она тоже стала хлопать, словно для того, чтобы поймать ритм. Высоко подняв руки, без какого бы то ни было перехода начала проделывать ими чувственные движения, при этом когда бедра ее покачивались в одну сторону, руки двигались в противоположную. Она танцевала перед гитаристом, а он не сводил с нее пристального взгляда немигающих глаз, ловил малейшее ее движение, отслеживал каждое едва заметное подрагивание ее тела и отвечал, используя ритмы и ноты. Всего мгновение назад его пальцы касались струн со всей нежностью, и вот уже грубо щиплют их, извлекая мелодию, скорее предвосхищая ее, нежели диктуя. Девушка выгнулась назад, словно готовилась пройти под планкой, и, извернувшись всем телом, совершила оборот. Проявив недюжинное мастерство, она проделала все так, будто на нее не действовала сила тяжести. Соне было не по силам представить себе, как можно попытаться изобразить такое и не оказаться при этом на полу, но девушка повторила это движение четыре, пять, даже шесть раз, и стало понятно, что везение тут ни при чем, и с каждым разом изгиб ее тела становился все невероятнее.

Вернувшись в вертикальное положение, она искусно выполнила целую серию пируэтов, вращаясь с такой скоростью, что Соне чуть не показалось, будто девушка просто стоит неподвижно. Моргнешь ненароком – и все, пропустил уже все эти головокружительные вращения. Причем ноги девушки все это время выбивали на полу яростную дробь. В стороне не остался ни один член ее тела, ни одна жилка, задействованы были даже мышцы лица, отчего ее прекрасные черты искажались самым уродливым образом.

Соня застыла как вкопанная. Темперамент этой девушки, гибкость ее тела производили сильное впечатление, но что действительно поразило Соню, так это чисто физическая сила танцовщицы, которая была заключена в столь хрупкую оболочку.

Раз или два танец, казалось, подходил в своему логичному завершению: девушка замирала и, оторвав взгляд от гитариста, переводила его на пальмерос[23], но затем сама начинала хлопать и вот уже опять притопывала и покачивалась, и руки-змеи ее снова изгибались. Несколько раз до Сони доносилось негромкое, подбадривающее «Оле!», подтверждая, что девушка смогла не просто впечатлить членов своей группы, а затронуть их за живое: поддавшись эмоциям, они чуть не подпрыгивали на своих местах и раскачивались из стороны в сторону.

Когда танец на самом деле закончился, ритмичные хлопки тут же сменились бурными аплодисментами. Были те, кто встал и обнял девушку, на лице которой расцвела широкая, удивительная по красоте улыбка.

В какой-то момент Соня приоткрыла дверь чуть пошире, и сейчас в ее сторону решительным шагом направлялся один из пальмерос. Хоть он и не видел Соню, та виновато отступила от двери и, пока ее не заметили, скрылась в уборной. И вроде бы ничего предосудительного не произошло, но у нее появилось такое чувство, будто она стала свидетельницей чего-то недозволенного, какого-то действа, не предназначенного для посторонних глаз.

Тем вечером Соня сама решила вернуться в тот клуб, где танцевали сальсу. Она больше не опасалась заходить туда, где почти никого не знала. Стоило ей расслабиться и принять пару приглашений на танец, она начала получать удовольствие от вечера, не меньшее, чем испытала накануне. Сальса – танец что для ума, что для тела нетребовательный, никакого сравнения с эмоциональным и физическим напряжением фламенко. В голове то и дело всплывала картинка: девушка, которую Соня видела тем днем, со всепоглощающей страстью танцует перед своим хитано, своим цыганом.

Глава 7

Следующим утром Соня впервые поняла, почему близлежащие горы зовутся Сьерра-Невада – «снежный хребет». Хотя небо было ясным, в воздухе чувствовалась морозная свежесть, и когда она толкнула дверь гостиницы наружу, ей на секунду показалось, что дверь эта ведет в холодильник.

Сегодня был их последний полный день в Гранаде. Соня уже грустила оттого, что ее путешествие в Испанию превратилось в историю из прошлого, хотя поездка пока что даже не закончилась. Впереди у подруг был еще один урок танцев и еще одна возможность протанцевать в клубе до рассвета.

Солнце сегодня едва пробивалось из-за блеклых башенок Альгамбры: озарив редким золотым отблеском площади города, оно тут же пряталось за горами. Хозяин ее любимого кафе, «Эль Баррил», что значит «бочка», – она наконец обратила внимание на его название – знал, что редкие посетители вряд ли захотят расположиться снаружи в такой холод, и потому даже не стал в тот день выставлять на улице стулья. Соня вошла в темное нутро кафе. Глаза постепенно привыкли к скудному освещению.

Старик, сидевший за барной стойкой и протиравший бокалы, поднялся ей навстречу. Ему не было нужды спрашивать, что она будет пить: вскоре раздался визг кофемолки – он приступил к приготовлению кофе для нее со всем прилежанием взявшегося за новый эксперимент ученого.

Даже ему было непросто управляться в полумраке: он пересек зал и включил свет. Кафе мгновенно преобразилось. Оно оказалось куда просторней, чем думала Соня поначалу: большое квадратное помещение, в котором располагалось порядка тридцати круглых столиков, возле каждого – два-три стула, в глубине еще несколько десятков стульев, сваленных друг на друга в гору, возвышающуюся аж до потолка. Само пространство было с сюрпризом. Ни в мебели, ни в обстановке ничего примечательного не наблюдалось: внимание Сони привлекли стены кафе, на которых не осталось ни одного свободного сантиметра.

Одна из стен была обклеена десятками афиш с изображениями корриды. Соня уже видела подобные плакаты: они продавались в Испании повсюду, туристы могли разместить на них свое имя, чтобы почувствовать себя известными тореадорами. Однако плакаты, украшавшие эти стены, сувенирами не были: их покрывала патина времени, служившая аттестатом подлинности.

Соня встала, чтобы прочитать подписи на афишах. Бои, которые они рекламировали, происходили на аренах, раскиданных по всей стране: в Севилье, Мадриде, Малаге, Альмерии, Ронде… Список можно было продолжать до бесконечности. Города были разными, а вот имя везде стояло одно и то же: Игнасио Рамирес.

Соня медленно прошлась вдоль ряда афиш, всматриваясь в детали с тщанием художественного критика на открытии выставки. В конце обнаружился фотоколлаж из черно-белых снимков какого-то мужчины, по-видимому Игнасио Рамиреса. Для нескольких портретов он позировал, застыв в принужденной позе, каждый раз в новом костюме для корриды: в обтягивающих бриджах, украшенных вышивкой, короткой, обильно обшитой галуном куртке болеро и треугольной шапочке. В камеру этот свирепый красивый мужчина глядел сердито, обжигая высокомерием даже через фотографии. «Интересно, – думала Соня, – а быка он усмирял таким же убийственным взглядом?»

На других снимках тореадор был запечатлен в движении и, судя по всему, как раз за этим самым занятием: вот он стоит, обратившись лицом к быку, в каких-то метрах от полутонны ничем не сдерживаемой ярости. На нескольких кадрах плащ, пойманный объективом фотографа в момент взмаха, превратился в размытое пятно. На одной из фотографий было видно, что бык пронесся столь близко, что вскользь коснулся матадора, а рогами, наверное, зацепился за плащ.

К этому моменту на ближайшем к Соне столике уже стояла чашка черного-пречерного кофе в компании испускающего пар кувшинчика с белой пенкой. Она капнула молока в чашку, помешала и начала медленно, маленькими глоточками пить, почти не отрывая взгляда от фотографий. Хозяин кафе стоял рядом, похоже ожидая вопроса.

– А кто этот Игнасио Рамирес? – спросила она.

– Один из ребят, что когда-то здесь жили, и знаменитый тореро.

– Которого в итоге убил бык? – уточнила Соня. – Слишком уж он близко здесь его подпустил.

– Нет, Игнасио ждала другая смерть.

Они находились перед фотографией, на которой тореро стоял с высоко занесенной шпагой во вскинутых руках всего в нескольких футах от быка. Кадр запечатлел полное драматизма мгновение: матадор уже готов вонзить свое оружие зверю между лопаток. Человек и бык меряются взглядами.

– Это, – пояснил хозяин кафе, – ла ора де ла вердад.

– Час чего?

– Если переводить на английский, «момент истины». Тот миг, когда матадор должен нанести смертельный удар. Если он просчитается со временем или рука его дрогнет – ему конец. Терминадо. Муэрто[24].

Только теперь, когда Соня изучила каждый снимок и вгляделась в пристально следящие за ней непроницаемые темные глаза, она заметила массивные бычьи голову и грудь, украшавшие дальнюю стену бара. Бык был черным как смоль, с грудью в добрый метр шириной и видом столь свирепым, что продолжал вселять ужас даже после смерти. Чуть ниже, но все-таки довольно высоко от пола висела табличка с датой. «3 сентября 1936 г.», – с трудом прочитала Соня.

– Лучшая из его побед, – сказал старик. – Бой проходил тут, в Гранаде. Бык был сущий зверь, и толпа совершенно обезумела. Потрясающий получился день. Трибуны ликовали – не передать словами. Вы когда-нибудь бывали на корриде?

– Нет, – призналась Соня, – никогда.

– Сходить стоит, – с пылом проговорил старик, – хоть раз в жизни.

– Не уверена, что высижу там. Жестокое зрелище.

– Ну, бык обыкновенно погибает, что есть, то есть, но так ведь к этому же все не сводится. Это больше похоже на танец.

Соня осталась при своих сомнениях, но понимала, что сейчас спорить по поводу изуверского, по ее мнению, развлечения было не ко времени. Она прошла к противоположной стене, тоже сплошь завешанной десятками фотографий, большей частью девушек в костюмах фламенко. На некоторых из них встречался и мужчина.

На первый взгляд это была серия снимков разных девушек, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что на них всех запечатлен один и тот же человек, превращающийся из ребенка в женщину, из пухленькой девчушки в платье в горошек – в чувственную красавицу с сердитым взором и в кружевах, из гадкого утенка – в изящного лебедя с веером из перьев. От снимка к снимку менялась и прическа: волосы были то собраны в затейливый узел, то заплетены в косы, то закручены в шиньон, а кое-где украшены огромным гребнем, высившимся позади головы. В нарядах тоже царило разнообразие: среди платьев с роскошными шлейфами, отделанными кружевными оборками, иногда мелькала шаль с длинными кистями или юбка до колен, а на одной фотографии вдруг обнаружились брюки в комплекте с коротким пиджаком. Наряды менялись, а вот выражение девичьего лица на всех снимках оставалось неизменным – дерзким, пылким, передававшим, как выразилась бы Корасон, актитуд.

– Это сестра Игнасио, – охотно пояснил старик.

– Как ее звали?

– Мерседес Каталина Консепсьон Рамирес, – протянул он, точно вспоминая строчку из стихотворения.

– Ничего себе имя!

– В этих краях довольно обычное. Родные звали ее Мерче.

– И такая, похоже, была красавица.

– О да, она была… – он запнулся, словно подыскивая нужные слова, – очень красивой. Родители в ней души не чаяли, а братья баловали так, что чуть беды не сотворили. Девочкой была непослушной, но все ее просто обожали. Она танцевала, видите? Танцевала фламенко – и танцовщицей была очень хорошей, очень, очень хорошей. Настоящей знаменитостью в этих местах.

Из головы Сони никак не шел образ девушки, за которой она в тот день подсмотрела. Женщина на этих снимках выглядела совсем иначе.

– И где же она выступала?

– На местных праздниках, на хуэргас, – это такие частные торжества, иногда их проводят в барах. Лет с трех она забавляла всех вокруг тем, что изображала танцовщицу фламенко, без устали, как заводная кукла, отрабатывая движения. На пятый день рождения Мерседес отвели на ее первый настоящий урок сюда, в Сакромонте, а в качестве подарка она получила свою первую пару настоящих туфель для танцев.

Соня улыбнулась. Ее тронула официальность, с которой старик изъяснялся, и то, как тщательно подбирал фразы на чужом языке. Она видела, что ему приятно вспоминать мелочи прошлого.

– Похоже, упорства ей было не занимать. А ее мать танцевала?

– Да так же, как и большинство местных жительниц, – ответил старик. – Если ты отсюда, значит вырос с фламенко. Это часть нашего города. От него не спрячешься, его танцуют на праздниках, на вечеринках, повсюду в Сакромонте, и в какой-то момент почти каждая пробует в нем свои силы, но не с таким напором, какой был у той девчушки.

– А кто ей аккомпанировал? Ее отец умел играть на гитаре?

– Немного. Но один из ее братьев оказался очень музыкальным, поэтому рядом всегда находился кто-то, готовый ей подыграть. Ее первое выступление состоялось, когда ей было лет восемь. Прямо тут, в баре. На гитаре играл ее брат Эмилио, тот, который музыкант. Успех она имела необыкновенный, и не просто потому, что выросла на глазах своих зрителей, – поверьте, никто ей не потакал. Дело было в другом. Когда эта девчушка танцевала, она становилась кем-то еще. Происходило какое-то волшебство. Даже после того, как все уже по многу раз увидели, как танцует Мерседес, каждое ее выступление все равно собирало толпу.

Старик немного помолчал, разглядывая фотографии, и Соне показалось, что в его старческих глазах появилась влага. Он закашлялся, точно прочищая горло. Она чувствовала, что ему есть что добавить.

– У нее был дуэнде.

Опять это слово. Соня помнила, как он использовал его днем ранее, и тогда не совсем поняла, что оно значит, но сегодня, когда оно встретилось ей в новом контексте, она уловила его смысл. Насколько хватало ее понимания, это что-то не от мира сего, что-то настолько мощное, что от его присутствия пробирает дрожь.

Они несколько минут постояли вместе перед стеной фотографий. Да уж, она вполне могла представить, что у той девушки тоже было дуэнде.

Соня попрощалась и пообещала хозяину кафе, что заглянет к нему, если еще когда-нибудь вернется в Гранаду. За короткий срок их знакомства Соня успела проникнуться к старику. Уходя, расцеловала хозяина в обе щеки. Какие же они с Мэгги разные! Эти отношения более всего походили в ее жизни на отпускной роман. А она даже не знала, как его зовут.

Глава 8

В тот день состоялся их последний урок танцев. К концу недели бессонные ночи давали о себе знать. Ученики маялись от недосыпа и с трудом следовали указаниям своих преподавателей.

Соня с Мэгги не были исключением: они еле переставляли ноги, точно налитые свинцом, в попытке повторить движения, которые им следовало в тот день разучить. Соне пришлось не раз извиниться перед своей парой, а обычно отличающийся терпением «партнер по найму», которому досталась Мэгги, не удержал болезненного вскрика. Терпение Корасон подходило к концу.

– Вамос, чикос![25] Давайте же, двигайтесь! – твердила она, стараясь растормошить класс. А если кому-то удавалось изобразить что-нибудь, хоть отдаленно похожее на поворот, который она показала, одобрительно восклицала: – Эсо ес! Эсо ес! Вот так! Вот так!

Даже «партнеры по найму» были в тот день какими-то заморенными. Ясное дело: если бы не деньги, они находились бы где угодно, только не в этой студии. Казалось, энергия и хорошее настроение, которыми заряжал всех этот веселый танец, испарились без следа, и как бы Фелипе с Корасон ни старались, класс на попытки вернуть их к жизни не поддавался. В конце концов они сдались.

– Вале, вале. Ладно, – сказала Корасон, – давайте попробуем кое-что еще. Сейчас перерыв, а потом мы покажем вам новый танец, с которым справились бы даже ваши бабули.

Теперь из колонок загремел совершенно иной ритм.

– Меренге! – воскликнула Корасон, хватая Фелипе. – До двух считать умеете, значит и его осилите.

Она оказалась права: танец был – проще некуда, а мерный, как тиканье часов – раз-два, раз-два, ритм не требовал от двух танцующих ничего, кроме готовности «прилепиться» друг к другу и раскачиваться из стороны в сторону. Банальнейший в своей простоте меренге сумел-таки расшевелить класс. Прошло минут десять, добавились новые повороты, и атмосфера в классе поменялась: на лицах расцвели улыбки.

– Я таким обычно в кровати занимаюсь, – тяжело переводя дыхание, проговорила Мэгги, – только без одежды.

– Удивительно, как они это вообще танцем называют, – со смехом согласилась Соня.

И подруги снова согнулись пополам от смеха. По настроению меренге донельзя отличался от тревожащего душу фламенко.

Успехов в этом танце долго дожидаться не надо, да и разучить меренге можно за один урок, а не класть на него целую жизнь. Меренге дозволял партнерам чуть ли не нечестивое единение, в то время как фламенко требовал от них предельной сосредоточенности на внутреннем мире и погружения в самих себя. Меренге являлся диаметральной противоположностью цыганскому фламенко, и лишь немногие могли устоять перед его заразительным обаянием и темпераментом; да, в нем не было ни толики присущей фламенко мрачности, но не было и его глубины.

Пришла пора расходиться, от души, словно старые друзья, расцеловаться в обе щеки, обменяться номерами мобильных, пообещать встретиться всем вместе в каком-нибудь клубе, где танцуют сальсу, и приехать друг к другу в гости. Корасон сказала, что они были просто замечательными учениками, и выразила надежду на то, что они еще вернутся за дополнительными уроками. Фелипе предоставил супруге возможность говорить от них обоих, а сам стоял рядом и улыбался. Для них двоих это был еженедельный ритуал.

Оказавшись на улице и пребывая в приподнятом настроении – окончание урока оставило после себя приятное возбуждение, – Соня и Мэгги взяли друг друга под руку.

– Пойдем-ка отпразднуем начало новой танцевальной карьеры, – прощебетала Мэгги.

– Прекрасная мысль. Куда направимся?

Праздное любопытство. Неподалеку от залитого солнцем пятачка на тротуаре, где они стояли, располагалось по меньшей мере сто и одно подходящее местечко.

– Давай просто пройдемся, что-нибудь да приглянется.

Шли они минут десять. Магазины были до сих пор закрыты, людей на улицах – всего ничего. Одна-две пожилые пары – низенькие, седовласые, нарядные – совершали послеобеденный моцион, чтобы подразмять свои артритные ноги, может статься намереваясь остановиться где-нибудь по пути и выпить кофе с коньяком. Соня с Мэгги свернули на главную улицу.

И чуть было не прошли мимо «Каса Энрике», зажатого в тесном пространстве между двумя магазинами. Никакой вывески снаружи не имелось, только старая бочка, служившая теперь столом, стояла на тротуаре, едва не загораживая вход. Двое импозантных мужчин, один в оливковом пиджаке, второй в темном костюме, тепло беседовали в лучах послеполуденного солнца, с бокалом риохи в одной руке и пузатой, как огурец, сигарой в другой – само воплощение респектабельности и достатка гранадцев.

Мэгги увлекла Соню в темную глубину, попутно одарив двух мужчин улыбкой. Бар больше походил на коридор едва ли с метр шириной там, где размещались посетители. Подруги заказали по бокалу вина и выбрали тапас из списка на доске, висевшей над входом.

– Ну что, – начала Мэгги, чокаясь с Соней, – хорошо провела время?

– Замечательно! – искренне ответила Соня. – Мне очень понравилось танцевать.

– Да, – согласилась Мэгги, едва сдерживая радость. – Я тоже чудесно провела время.

– И не только благодаря танцам, – поддразнила ее Соня.

– Нет, пожалуй, не только им…

Подруги допили вино и вышли на улицу. Проходя мимо мужчин, Мэгги привлекла внимание одного из них, и он коснулся ее руки:

– Сеньора…

Она приостановилась.

– Ну же, Мэгги. Пойдем…

Соня обняла подругу одной рукой и решительно повела ее прочь, вверх по улице. На сей раз ей показалось, что Мэгги стоит поостеречься неразборчивого и беззастенчивого интереса со стороны испанских мужчин.

Им обеим надо было поспать. Вернувшись в гостиницу, они разделись и забрались каждая в свою кровать. Заводя будильник на одиннадцать вечера, Соня подумала, что их пребывание в Испании похоже на работу в ночную смену. Им предстоял их последний вечер в Гранаде, и у них не было ни малейшего желания его пропустить.

В ту ночь Соня буквально парила по танцполу. Казалось, ее ноги не касаются земли. Все, чему она научилась за ту неделю, встало на свои места. Какая-то ее часть всегда отторгала представление о том, что женщине уготована исключительно роль ведомой. Но сегодня противоречие вдруг разрешилось: пассивность не значит покорность. Ее сила заключалась в том, насколько чутко она следовала за партнером. И не было здесь никакого подчинения. Это тонкий момент, и Соня на мгновение вспомнила Джеймса, подумав, что мужу его будет ни за что не понять.

Всю ночь ее тягали, крутили и вертели, как юлу. В четыре часа утра у нее уже не осталось сил танцевать, но, когда она благодарила своего последнего партнера, лицо ее светилось от удовольствия. Соня не отдавила ему ноги, не запнулась, и от восторга у нее кружилась голова.

Для Мэгги вечер оказался не столь приятным. Пако так и не появился, и впервые за последние несколько дней она возвращалась в гостиницу вместе с Соней.

Когда они вышли из ночного клуба, на улицах все еще кипела жизнь: в дверных проемах обнимались парочки, а подростки воровато обменивали деньги на наркотики. Почти проиграв битву дешевому бренди, Мэгги тяжело опиралась на подругу; пока женщины ковыляли по мощеным улочкам, Соня напрягала последние силы, чтобы удержать подругу в вертикальном положении. Она была куда миниатюрнее Мэгги, и несколько раз женщины едва не полетели на землю. Соне опять вспомнились их школьные годы: казалось, с тех пор почти ничего не изменилось.

Она ухитрилась уложить подругу в кровать, хорошенько подоткнула вокруг нее простыни и поставила стакан с водой на ее прикроватный столик. Проснется Мэгги с дикой жаждой.

Следующим утром похмельная голова стала для Мэгги самым незначительным поводом для расстройства. Она была безутешна оттого, что Пако оказался ничуть не надежнее всех других мужчин, которые ей когда-либо встречались.

– Но ты же все равно собиралась сегодня в обратную дорогу, – пыталась урезонить подругу Соня.

– Не в этом дело, – прогнусавила Мэгги. – Он так и не попрощался.

По пути в аэропорт Мэгги молчала: содержимое бутылочек из мини-бара, которое она предпочла завтраку посущественнее, немного туманило рассудок. Соня пыталась вытянуть ее из пучины уныния.

– Ну честное слово, как будто тебе снова шестнадцать! – поддразнила она подругу.

– Знаю.

Мэгги тихонько плакала в насквозь промокший носовой платок и, не отрываясь, глядела в окно машины. Иной раз она глотала рыдания и тогда всхлипывала, словно захлебываясь.

Соня положила руку на плечо подруги, утешая ее, и размышляла, какова ирония: веселое, как предполагалось, празднование дня рождения началось с собственных слез и заканчивается слезами Мэгги. Видать, женщины без них не могут.

Такси неслось по автостраде с ужасающей скоростью, лавируя между машинами и огромными фургонами, перевозившими продукты с теперь богатых, усеянных туннельными парниками испанских сельхозугодий на рынки Северной Европы. Следующие полчаса обе женщины молчали, и постепенно поток слез, вызванных выплеском обиды и жалости к себе, стал утихать. Сил на рыдания у нее больше не осталось.

– Надо бы прекратить так легко увлекаться, – проговорила наконец Мэгги, и ее глаза вновь наполнились слезами, – но я не уверена, что у меня получится.

– Это трудно, – утешила ее Соня. – Это очень трудно.

Их чартерный рейс до лондонского аэропорта Станстед задержался на четыре часа, и к тому времени, как они приземлились и пересекли весь город, на часах уже было восемь вечера. Они взяли одно такси на двоих от Ливерпуль-стрит до Клэпема, и, перед тем как Мэгги вышла, женщины тепло обнялись.

– Береги себя, Мэгги! – крикнула Соня в окно.

– И ты себя. Я позвоню.

Когда такси тронулось, Соня бросила взгляд в заднее стекло и увидела, что Мэгги шарит в сумке в поисках ключа. В сточных канавах кружили мусор и листья. Рядом ошивались два непонятных типа в куртках с надвинутым на голову капюшоном. Тускло освещенная улочка Клэпема выглядела совершенно запустелой.

Всего пять минут езды на такси, но Сонина чистенькая улица с подстриженными живыми изгородями, вымощенными разноцветной плиткой дорожками и начищенными до блеска дверными ручками располагалась словно на другом конце света от улицы Мэгги, где на каждом доме имелся целый ряд дверных звонков, а палисадники были заставлены мусорными контейнерами.

Несмотря на страдания Мэгги, которые, как Соня знала по опыту, вряд ли продлятся вечно, сама она твердо намеревалась сохранить то благостное состояние духа, которое подарили ей последние несколько дней. Она нажала на поблескивающий звонок, но ей никто не открыл. Женщине это показалось странным, ведь на улице стоял припаркованный автомобиль Джеймса. Выждав еще несколько секунд – ее не оставляла надежда вот-вот увидеть его неясные очертания за витражными вставками, – она начала копаться в поисках ключа.

Оказавшись внутри, Соня бросила сумки на пол в холле и захлопнула дверь ногой. Усиленный отменной акустикой, создаваемой высокими потолками холла и гладкой плиткой, этот звук прозвучал как выстрел из револьвера. Соня поморщилась. Джеймс этот звук ненавидел.

– Привет! – крикнула она. – Я вернулась.

Через приоткрытую дверь Соня увидела, что Джеймс сидит в кресле в гостиной. Он помедлил с откликом и отозвался, только когда она вошла.

– Привет, – пробурчал супруг, словно она всего лишь пришла с работы, а не вернулась после почти недельного отсутствия.

Судя по прохладце в голосе, ответная реакция его не очень-то и интересовала. В сухом однословном отклике не прозвучало даже намека на воодушевление, а продолжения явно не предполагалось.

– Привет, – в тон супругу тотчас отозвалась она и, поколебавшись, добавила: – Как ты тут?

– Спасибо, хорошо. Просто отлично.

Газета, опустившись всего на секунду, снова, как занавес, скрыла его лицо, оставив на обозрение Соне лишь верхнюю часть его головы с сияющей, только начинающей лысеть макушкой.

В его отрывистом ответе сквозило неприкрытое раздражение, и, тряхнув газетой, чтобы расправить страницы, издавшие при этом щелкающий звук, он вернулся к внимательному изучению событий минувшего дня. Соня повернулась, чтобы выйти из комнаты, – ей отчаянно хотелось пить – и услышала язвительный окрик Джеймса, брошенный ей в спину:

– Об ужине можешь не беспокоиться. Я плотно пообедал.

После этих слов от приподнятого настроения Сони не осталось и следа. Она вспомнила то ощущение безысходности, которое накрыло ее в гостиничном номере всего четырьмя днями ранее. Вся поездка в Гранаду случилась с ней будто в другой жизни.

«Я, вообще-то, и не собиралась ни о чем беспокоиться», – подумала Соня, направляясь на кухню.

– Ладно, – произнесла она вслух. – Тогда посмотрю, что можно сообразить по-быстрому.

Джеймс явно ни разу не ужинал дома, пока она была в отъезде. В холодильнике все осталось нетронутым; сыр заплесневел, помидоры покрылись гнилью. У задней стенки обнаружилась едва просроченная упаковка копченого лосося – вроде с него не отравишься – и пара яиц. На импровизированный на скорую руку ужин хватит.

Соня стояла на своей чистой до скрипа, без единого микроба кухне, и стерильность обстановки опутывала ее словно влажная простыня. У раковины стоял пустой стакан; растекшийся под ним кружок воды был единственным, что нарушало безупречность идеальной в остальном рабочей поверхности. Дубовые кухонные шкафчики со стеклянными вставками представляли собой своеобразную попытку воссоздать старый деревенский стиль, но время на них не оставит своего отпечатка, в уголках молдингов никогда не соберется даже тоненького характерного налета пыли – настолько тщательно и шустро орудовала своей влажноватой тряпкой уборщица.

Этот дом принадлежал Джеймсу еще до их свадьбы, и его хозяином она до сих пор почему-то считала своего мужа. Ко времени ее появления дом уже полностью вычистили и отделали заново; речи о том, чтобы поменять что-то по ее вкусу, никогда не было.

В эту секунду на кухне объявился Джеймс и, бросив беглый взгляд на продукты, лежащие на столешнице, сообщил:

– Я тут подумал. Пожалуй, спать пойду. У меня встреча рано утром. Спокойной!

Не успела Соня и рта раскрыть, как Джеймс уже ушел наверх. Она повернула кран, дождалась, когда вода станет ледяной, наполнила стакан и опустошила его одним долгим глотком, закидывая голову назад, пока не уставилась в потолок. Одна из лампочек перегорела. На какое-то мгновение ее вниманием завладела маленькая черная дыра в потолке.

В прежние времена, неравнодушия к домашним мелочам, она бы направилась к кладовке под лестницей, перегоревшая лампочка была бы вынута из патрона, а на ее место вставлена новая. Но не теперь. Похоже, это перестало быть важным.

Прежде она иногда стояла на этой кухне и задавалась одним-единственным по-настоящему важным вопросом: «Неужели именно этого я и ждала?» Сегодня она была в этом уверена меньше, чем когда бы то ни было.

Прохладное отношение со стороны Джеймса никуда не делось. Он допоздна задерживался на работе, она от него не отставала, улаживая разнообразные проблемы, накопившиеся за время ее отсутствия.

Прошла почти неделя, прежде чем они смогли сесть и вместе поужинать, а когда это произошло, разговор не клеился. О чем им было говорить? Соня знала, что Джеймса не заинтересуют подробности ее поездки в Гранаду и уж наверняка не тронет то, что Мэгги влюбилась.

Разговор сводился к обмену общими фразами, пока где-то на середине второй бутылки вина Джеймс не обронил:

– Я тут позаимствовал одну из твоих книжек, пока тебя не было.

– Правда? – с немалым удивлением отозвалась Соня. – Какую?

– «Конец романа», – резко проговорил Джемс. – Какого-то Грэма.

– Грина, – подсказала Соня. – Мы еще на фильм по этой книге ходили, неужели не помнишь?

Джеймс только крякнул.

– Понравилась? – спросила Соня.

– Я ее не прочел. Во всяком случае, не полностью.

– Но хотя бы начал?

– Я читал только то, что подчеркнуто. Было довольно занимательно.

Соня так и не смогла избавиться от школьной привычки делать далеко не краткие пометки и записи на полях своих книг.

– Многое узнал о тебе.

– Что ты имеешь в виду? – Соню немного задело, что Джеймс изучал метки, которые она оставила в книге. Чувствовался в этом какой-то нездоровый интерес. – Почему ты не прочел всю книгу целиком?

– Потому что хотел прочесть только те кусочки, которые ты выделила. Подумал, так будет быстрее.

Голос Джеймса зазвучал воинственно, и Соня поняла, что дело идет к ссоре. Полдюжины бокалов вина, которые он употребил в тот вечер, послужили дополнением к выпитому за обедом, и Соня почувствовала, что перепалки не избежать. Ее сердце тяжело забилось. Губы Джеймса казались синюшными от выпитого кларета, и она впервые заметила, насколько темными были его зубы, словно он ел ежевику.

– У меня и мыслишка соответствующая мелькнула: а не закрутила ли и ты роман на стороне? Уж больно тебя занимало, как та женщина, Сара Майлз, проворачивала свои дела.

– Джеймс! Что за возмутительные обвинения! И ты делаешь их из-за нескольких подчеркнутых в какой-то книге абзацев?

– Да, это бы объяснило, почему ты украдкой сбегаешь на свои так называемые уроки танцев и где ты провела прошлую неделю!

– Мы с Мэгги ездили в Испанию – на ее тридцатипятилетие! – запротестовала Соня.

– Да знаю я про вашу солнечную Испанию, – желчно заметил он. – Тебе пришла открытка от какого-то грязного даго[26].

Тут Джеймс поднялся на ноги, пошатываясь, направился к кухонному буфету, на который они всегда складывали свежую почту, и взял открытку. На ней была изображена Альгамбра.

– «Дорогая Соня, – прочел он вслух. – С вами было приятно беседовать. Если вы когда-нибудь снова окажетесь в Гранаде, – заглядывайте в гости. Мигель».

Весточка была отправлена на адрес гостиницы, а оттуда уже переслана Соне. Милый знак внимания со стороны старика. Интересно, откуда он узнал, как ее зовут.

Джеймс протянул открытку Соне так, словно она жгла ему пальцы.

– Полагаю, она от официанта, с которым я несколько раз побеседовала, – пояснила она, забирая почтовую карточку. – Видимо, его зовут Мигель.

– Да уж надо думать, – с издевкой фыркнул Джеймс.

– Я каждое утро заходила в его кафе. Он рассказал мне кое-что об истории Гранады, – оправдывалась Соня.

– Понятно, – проговорил Джеймс, откидываясь на спинку стула и выливая остатки вина из бутылки себе в бокал, а потом уничижительно добавил: – Официант, значит.

– Но тебя-то это никаким боком не должно задевать. Да он самый настоящий старик, Джеймс!

– И ты надеешься, что я в это поверю? Вправду надеешься? Ради всего святого, Соня, я же не идиот.

Он наклонился к ней и выкрикнул последние слова прямо в лицо. Она почувствовала, как капля его красной от выпитого вина слюны попала ей на губы, и ее захлестнуло отвращение. Соня не желала ввязываться в этот спор, но последнее слово должно было остаться за ней.

– А я вот в этом не уверена, – сказала она и, развернувшись на каблуках, вышла из комнаты. Их недоеденный ужин так и остался на столе.

Ту ночь, как и все последующие, Соня провела в гостевой комнате. Джеймс по-прежнему чуть свет уходил на работу, а возвращался, когда она уже легла спать. «Даже странно, – подумалось Соне, – как, оказывается, легко жить с кем-то в одном доме и никогда с ним не пересекаться. Интересно, сколько еще это может продолжаться?»

Даже если выяснения отношений между ними было не избежать, она бы никогда не подумала, что к нему подтолкнет прихрамывающий пожилой мужчина, живущий от них за тысячу миль. Это-то и стало для нее сюрпризом.

Глава 9

В следующий вторник Соня снова отправилась в Клэпем на урок танцев. После возвращения они с Мэгги пару раз разговаривали, и она рассчитывала, что увидится там со своей подругой.

После впечатляющей танцевальной школы в Гранаде с полудюжиной классов и вестибюлем, украшенным памятной символикой, студия в Южном Лондоне выглядела серенько. Однако имелось у этих двух заведений и нечто общее: сильный запах сырости, затхлый воздух, но и, несмотря на них, некая искрящаяся энергетика, под очарование которой попадало большинство тех, кто перешагивал их порог. У руководителей обеих школ были заботы поважнее, чем покраска стен и ремонт светильников. Все их мысли занимал прежде всего танец.

Соня слегка удивилась, когда подруга не пришла, но урок быстро захватил все ее внимание. После минувшей насыщенной танцами недели получаться у нее стало заметно лучше, и в конце занятия Хуан Карлос сказал ей, что она слишком далеко продвинулась, чтобы обучаться с новичками. Не хотелось бы Соне перейти в следующий по уровню класс?

– С удовольствием. А когда он проходит?

– По пятницам, в восемь, – ответил он.

Она чувствовала себя воодушевленной и польщенной, но вместе с тем сознавала, что такой поворот может стать для Джеймса последней каплей. Тяжело сглотнув, утвердительно кивнула.

– Тогда до пятницы, – улыбнулся ей учитель.

Соня с Джеймсом вот уже несколько дней не разговаривали. Она не была настолько наивной, чтобы ожидать от него извинений, в особенности если он все еще считал, что она завела курортный роман с отправителем открытки, но все-таки отчаянно надеялась на потепление в их отношениях. В его твердой уверенности в собственной правоте и нежелании принимать любую отличную от своей точку зрения не было ничего нового, однако в прошлом она всегда сама делала первый шаг к примирению. Она знала, что брак – это поиски компромиссов, но неверие Джеймса ее злило, и это внутреннее чувство придавало ей сил впервые задуматься о возможной жизни без этого мужчины, без того, кто подавлял ее на протяжении последних семи лет.

Соня понимала, что ее хождение на уроки танцев по пятницам вряд ли посодействует их примирению. Вся их светская жизнь строилась вокруг этого дня: на следующее утро Джеймсу не надо было вставать ни свет ни заря, да и на выходные народ еще не успел разъехаться. Именно в пятницу вечером устраивались званые ужины, хотя в тот момент с трудом можно было представить, как они будут дальше изображать счастливую супружескую пару, есть в чужих домах с лучших сервизов и судачить о ценах на недвижимость на юго-западе Лондона.

Удобного случая переговорить с Джеймсом так и не представилось. Когда он наконец заявился домой, она уже видела десятый сон.

На следующий день Соня позвонила Мэгги и призвала подругу к ответу:

– Тебя почему вчера на уроке не было?

– Давай не сейчас, расскажу, когда встретимся за бокальчиком, – загадочно ответила та. – В половине девятого в «Грейпс»?

В тот вечер Мэгги интересовала всего одна тема для обсуждения, и стоило подруге появиться в дверях, Соня тотчас поняла какая. Мэгги прямо-таки светилась довольством. Когда она видела подругу в последний раз, в ее глазах стояли слезы. Сегодня они сияли от радости.

– Ну так что там у тебя стряслось? – выжидающе спросила Соня.

Она уже купила бутылку вина и теперь налила бокал Мэгги, та тут же подняла его и чокнулась с Соней.

– Ну… В субботу звонил Пако. Вроде как у него в тот вечер сломалась машина, и он не смог добраться до клуба… И мобильный у него не ловил. Он так каялся, так извинялся. Сильно-сильно.

– Ну и хорошо. И правильно, учитывая, как ты тогда из-за него расстроилась.

– Только это еще не все. Он хочет, чтобы я снова приехала – и на этот раз остановилась у него.

Соня помедлила. Хоть она и знала, что Мэгги при принятии решений здравый смысл в расчет никогда не брала, все-таки чувствовала, что порою к нему воззвать не помешает, осмотрительность проявить опять же, и эта задача выпадала именно ей, Соне.

– Ты и в самом деле думаешь, что это хорошая мысль?

Мэгги посмотрела на подругу с некоторым недоумением.

– Ни одного веского довода, почему не стоит ехать, мне в голову не приходит, – сказала она. – Вообще-то говоря, я подумываю над тем, чтобы все бросить и перебраться туда насовсем. Давненько уже подумываю.

– А как же Кэнди?

– Кэнди хочет съехаться с приятелями из художественного училища, так что сильно по мне скучать не будет.

– А что с работой?

– Я – свободный художник. Могу хоть завтра все свернуть. Да и жизнь в Испании удивительно дешевая. А у меня и кое-какие накопления имеются.

– По мне, слишком быстро все происходит.

– Да, но, Соня, давай уж начистоту. Что я теряю?

Мэгги была права. Жизнь ее не имела четких границ. В то время как Соня была связана по рукам и ногам, Мэгги здесь почти ничего не держало. Финансовых обязательств она не имела, да и дочь ее уже была вполне самостоятельной.

– Даже если с Пако не сложится, – размышляла она, покручивая бокал с вином, – я хотя бы буду жить в стране, которую люблю.

С точки зрения Сони, причин отговорить Мэгги от поездки было всего две: во-первых, она будет скучать по подруге, а во-вторых, она сомневалась в искренности испанца.

Соня умолчала об обеих. К концу вечера выяснилось, что Мэгги уже забронировала билет на самолет. Это лишний раз подтвердило смутные подозрения Сони: ее мнение ровным счетом никого не интересовало.

Мэгги была настолько увлечена своими радужными планами, что Соне только к концу вечера удалось рассказать ей о своих неприятностях с Джеймсом.

– Значит, вы поругались почти сразу, как ты вернулась домой? Из-за пометок в книжке? И он решил, что ты закрутила интрижку с каким-то официантом?

– Если в двух словах, – смущенно подтвердила Соня.

– Цирк, да и только. Ну идиот же, в самом деле, не в обиду тебе будет сказано.

– Да я и не обижаюсь. Не то чтобы ты раньше скрывала, какого о нем мнения, – засмеялась Соня.

– Ну и что ты решила с занятиями по пятницам? – допытывалась Мэгги, словно только это ее и интересовало.

– С ужасом представляю, как скажу ему об этом. Но я просто не могу на них не пойти. Не отказываться же мне вообще от танцев, правда?

– Нет, конечно. Я позвоню тебе на следующей неделе и рассчитываю услышать, что ты приняла верное решение.

Подруги прикончили бутылку вина и доели скромную порцию отличных оливок, которые заказали в память о своей поездке в Испанию.

На тротуаре они обнялись.

– Береги себя, Мэгги, – сказала на прощание Соня. – Не пропадай, ладно?

– Знамо дело, не пропаду. А ты обязательно приезжай в гости. Не приедешь – сама сюда прилечу и силком увезу с собой.

Через десять дней, приведя все дела в относительный порядок, Мэгги устремилась навстречу объекту своего страстного увлечения.

Глава 10

Соня подсчитала, сколько недель уже не навещала отца. С тех пор как она в последний раз виделась с Джеком, прошло почти два месяца, и ее затопило чувство вины, которое ей, как единственному ребенку, разделить было не с кем.

Жаль, что он не живет поближе, но Джек всегда уверял ее, что всем доволен и совершенно не хочет съезжать с насиженного места, где он родился и прожил всю сознательную жизнь. Время от времени Соня задумывалась, что случилось бы, начни здоровье ему изменять; пыталась представить, как он переезжает жить к ней с Джеймсом. Вот только картинка эта никак не желала складываться. Оставив за спиной тенистые улочки Уондсворта и проезжая через Бэлем, Тутинг и Норвуд, она напомнила себе держать язык за зубами по поводу своих проблем с Джеймсом – не стоит расстраивать отца.

Кройдон, серый пригород Лондона. Если и существовала где-то полнейшая противоположность Гранаде, то этим местом был он. «Пожалуй, что и нет в западном мире второго такого уголка, напрочь лишенного даже отголоска какого-либо романтизма, волшебства или красоты», – размышляла про себя Соня. От поездки по его невзрачным улицам больно сжималось сердце. Интересно, заглядывали ли сюда архитекторы, работавшие в шестидесятых, полюбоваться на то, что с их творением сделало время? Могли ли они представить, что по тусклому бетону расползутся рваные пятна, а огромные панели из темного тонированного стекла покроются толстым, окончательно скрадывающим солнечный свет слоем пыли? Да и чего ради создателям всего этого возвращаться? Однако же ее отец любил это место и, пусть на его глазах оно изменилось до неузнаваемости, видел лишь его фантом, образ из прошлого. Вот он и владел отцовским сердцем.

Привычный церемониал приветствия был соблюден. В тот субботний день Джек Хейнс выложил на тарелочку с уже поблекшим цветочным узором печенье в сахарной обсыпке.

– Как твои танцы? – спросил он.

– Просто прекрасно, – улыбнулась Соня, – мне очень нравится.

– Это хорошо. Жаль, что мне танцы уже не по силам, – усмехнулся он. – А то я бы показал тебе кое-что из наших любимых движений. Хотя, думаю, по нынешнем временам они бы показались тебе чересчур старомодными.

– Уверена, что не показались бы, – мягко отозвалась Соня. – Танец – он и есть танец, разве нет?

– Ну, не знаю. Но я в любом случае рад, что ты не забросила танцы.

– Да я даже представить себе такого не могу!

– А в Испанию как съездила? – поинтересовался он. – Получил твою открытку. Хорошо отпраздновали день рождения Мэгги?

Соня позвонила отцу перед самым вылетом и сказала, что отправляется в поездку со своей старой школьной подругой.

– Просто волшебно, – ответила Соня, отпивая из чашки тонкого фарфора. – Пока были там, взяли несколько уроков танцев.

– Чудесно. А в каком городе остановились?

– В Гранаде…

Едва это слово слетело с ее губ, как она услышала, что отец тихонько, себе под нос повторил его:

– В Гранаде? Твоя мать родилась в Гранаде.

– Что, правда? – воскликнула Соня. – Не помню, чтобы вы мне об этом говорили. Я просто влюбилась в этот город.

После Джек засыпал ее градом вопросов. Ему хотелось узнать о городе все: как он выглядит, что и где она ела, посетила ли какие-нибудь достопримечательности. Его всегда и в лучшие времена занимала ее жизнь, но сегодня он интересовался всем особенно жадно.

Соня описала паутину мощеных улочек, дивные, засаженные деревьями площади, широкие бульвары и то, как горы с заснеженными верхушками похожи на декорации к фильму, навевая ощущение, будто находишься не в городе, а на съемочной площадке. Она восторженно восхищалась теплыми красноватыми оттенками Альгамбры и особой атмосферой расположенного прямо под ней мавританского квартала, где уже многие века все остается неизменным и где до сих пор не ездят автомобили. Джек весь обратился в слух, но больше всего ему не терпелось послушать про танцы.

Она описала школу, преподавателей и ночной клуб, где они применяли полученные знания на практике, и то, какие танцы они разучили.

– Мы танцевали сальсу, меренге и даже немного фламенко, – рассказала она ему.

Джек долил себе еще чаю. Мимо, как обычно, прогрохотал товарный поезд, и их чашки тихонько зазвякали о блюдца.

– Гранада такая красивая. И зачем только мама оттуда уехала? – спросила Соня.

Помешивая сахар в чае, Джек взглянул на дочь:

– Ее отъезд был как-то связан с гражданской войной. Как я понимаю, в то время многие уехали из страны.

– И что же, у нее ни разу не возникло желание вернуться?

– Думаю, нет. Так или иначе, она встретила меня, – улыбнулся он, и прожитые годы расчертили его немолодое уже лицо многочисленными морщинками.

– Ясное дело, встретила, – отозвалась Соня. – А я и представить себе не могу, чтобы ты переехал в Испанию.

Вообразить отца живущим где-нибудь за границей выходило с трудом. Жару он переносил плохо, еду любил только самую простую и никаким другим языком, кроме родного, не владел.

– А как же родных навестить?

– По-моему, у нее там никого не осталось.

Отец отвечал столь уклончиво, что Соня сразу поняла: напирать с вопросами будет без толку, тем не менее они погрузились в воспоминания о матери Сони. Обыкновенно Джек старался избегать долгих разговоров о Мэри. Хотя он и ухаживал за своей страдающей от тяжелого недуга супругой на протяжении пятнадцати лет, когда смерть все-таки забрала ее, это стало для него страшным ударом. Не знакомые с ситуацией люди при встрече с ним обычно считали, что ее мать умерла совсем недавно, – настолько свежей казалась его рана. Однако сегодня она почувствовала в себе смелость поговорить с ним о матери.

– Есть у меня кое-какое смутное воспоминание из детства, мне было тогда лет десять-одиннадцать, – задумчиво проговорила она.

– О чем?

– С каким неодобрением мама отнеслась к тому, что люди стали ездить в Испанию на отдых. И что, когда одна из моих школьных подружек вернулась оттуда и рассказала, как здорово съездила, мама аж до потолка взвилась.

– Да, я тоже это помню, – тихо ответил Джек.

– И как-то летом я спросила, не можем ли мы тоже туда съездить.

Джек живо вспомнил тот разговор. Пусть физически Мэри Хейнс была слаба, но на предложение дочери отреагировала бурно. Временами в ней проглядывал взрывной средиземноморский темперамент, и он накрепко запомнил ее пропитанные ядом слова.

– Да пусть мне лучше ногти повыдергают… Ноги моей не будет на той земле… пока этот фашист не сдохнет и не будет гнить в могиле, – выплюнула она.

Тогда Соня понятия не имела, кого ее мать обозвала «этим фашистом». Поначалу думала, может, с ее стороны было черствостью просить о поездке в такую даль, когда родителям едва удавалось наскрести денег хоть на какой-то отдых. Однако позже отец объяснил ей, в чем было дело.

– У власти сейчас по-прежнему Франко, – сказал он ей, пока мать не слышала. – Это он развязал гражданскую войну, из-за которой твоя мать уехала из Испании. Она его до сих пор ненавидит.

Этот разговор состоялся в 1974-м, а на следующий год Франко умер. Но даже тогда мать Сони не выказала ни малейшего желания вернуться в Испанию и никогда о ней больше не вспоминала.

Они выпили еще чаю, и Соня угостилась отцовским сахарным печеньем.

– Грустно, что она так больше и не увидела Гранаду, – размышляла Соня. – А испанский она не забыла?

– Забыла, вообще-то, со временем. Поначалу ни слова по-английски не знала, но помню, как однажды утром проснулась и поняла, что ей перестали сниться сны на родном языке. И разрыдалась.

Джек Хейнс не хотел, чтобы его дочь задумывалась о горечи, которую мать чувствовала вдали от родных мест. Он, как мог, старался, чтобы у Сони остались только самые светлые воспоминания о матери, и потому резко себя оборвал.

– Смотри. У меня сохранилось несколько снимков твоей матери с той поры, когда она еще жила в Гранаде.

Он выдвинул тяжелый ящик письменного стола и, покопавшись в бумагах, отыскал потрепанный конверт.

Пока отец усаживался обратно в кресло, несколько снимков упало ему на колени, и он передал их Соне. Там была одна фотография, на которой Мэри стоит у церкви, сделанная, верно, в день ее первого причастия, однако внимание Сони приковала другая пара фотографий. На первой ее мать была облачена в традиционный костюм танцовщицы фламенко. Смотрела игриво, задорно, кокетливо, но чуть не половину лица дразняще прикрывала веером. Не знай Соня, что на фотографии изображена Мэри Хейнс, вряд ли бы ее узнала. Но труднее всего было взять себе в голову, что женщина на этом снимке и немощное создание из ее воспоминаний могли быть одним и тем же человеком. С этой фотографии на нее взирала величавая черноволосая андалузка, в последнем не могло быть и сомнений.

Потом Соня взглянула на второй снимок и застыла изумленно. Во рту пересохло. На этой фотографии Мэри не имела ничего общего с ее матерью, но напомнила Соне кого-то другого. Она была поразительно похожа на девушку со снимков в баре Мигеля. Глупость, конечно, и Соня знала, что ее надо выкинуть из головы, но не могла.

Она видела, что эти снимки совсем замусолены. Соня всегда подозревала, что отец проводит куда больше времени, предаваясь воспоминаниям, чем когда-либо ей признается. Меньше всего ей хотелось расстроить его ненужными вопросами.

«Молодая женщина, скрытая веером, могла быть любой жительницей Гранады с типичной для этой местности внешностью», – мысленно осадила себя Соня, но стоило отцу отойти на кухню наполнить заварочный чайник, незаметно сунула парочку фотографий себе в сумочку. Задержалась, чтобы выпить еще одну чашку чая и чмокнула отца на прощание.

Холодная война с Джеймсом не могла длиться вечно. Рано или поздно им придется поговорить.

Соня понимала, что первый шаг к примирению выпадет делать ей, потому что Джеймс был еще упрямее ее. Однажды вечером, прежде чем отправиться спать, она оставила ему на кухонном столе записку, в которой предлагала на следующий день вместе поужинать. Однако утром, спустившись к завтраку, Соня увидела, что записка осталась нетронутой. Поднялась в их общую спальню. Хотя Джеймс всегда аккуратно застилал постель, она поняла, что в то утро ее не прибирали. К стопке чистых рубашек, которую домработница накануне оставила посреди кровати, тоже никто не прикасался. Джеймс не ночевал дома.

В тот вечер Соня встретила мужа в передней. Ни словом не обмолвилась о том, что предыдущую ночь он провел вне дома.

– Думаю, сегодня нам стоит поужинать вместе, – сказала она.

– Ладно. Если хочешь.

– Приготовлю пасту, – предложила она, Джеймс тем временем прошмыгнул мимо нее в ванную.

До тальятелле путанеска[27] они так и не добрались. Соня еще возилась с соусом, когда Джеймс прикончил первую бутылку вина. Запал уже тлел.

Пока Соня наливала себе бокал из второй бутылки, уже откупоренной и стоявшей на столе, она кожей осязала исходящую от Джеймса враждебность.

– Ну что, так все и пляшешь? – заплетающимся языком проговорил он.

– Да, – ответила Соня, стараясь сохранить спокойствие и некоторую отстраненность.

– Уже, поди, гребаной профессионалкой стала.

Соня села и, повертев ножкой бокала, сделала глубокий вдох. Вино и ей придало смелости.

– Теперь буду ходить на уроки по пятницам, – сообщила она.

– По пятницам… Это же вроде как начало выходных, разве нет?

Она невольно начала подливать масла в огонь.

– По пятницам занимаются группы следующего уровня. Я и вправду уже не начинающая, – продолжила она.

– Да, но твои уроки по пятницам – сплошной геморрой. Соня, они испоганят нам все пятничные вечера.

Сейчас Джеймс разговаривал с ней в манере дружеской, но слегка глумливой, и в этом странном сочетании ей чудилась некая угроза.

Джеймс опять наполнил свой бокал и с силой стукнул бутылкой по столу.

– Это ни хрена не удобно, Соня!

– В подобных выражениях нет никакой необходимости, Джеймс.

– Да что ты говоришь?! А вот я именно так и думаю, – промычал он. – Эти твои танцульки ни фига не вписываются в нашу жизнь, Соня.

«Нашу жизнь, – задумалась Соня, прокручивая пару этих слов в голове. – Нашу ли жизнь?»

Слова казались ей чужими. Она больше не могла отнести их к себе, так же как не могла представить свое существование без танца. Пьяный мужчина шести футов ростом представлял определенную опасность, даже когда просто сидел за столом на собственной кухне, облаченный в костюм в тонкую полоску. Он раскачивался на стуле и прожигал Соню взглядом. А та смотрела на то, как вино, выплеснувшись на его желтый шелковый галстук, расползалось теперь по нему пятном. Она во что бы то ни стало хотела избежать ссоры.

Паста была готова. Соня выключила газ и только подняла кастрюлю, как услышала рев Джеймса:

– Ну и? Собираешься их бросать или нет?

Оглушенная этим рыком, она едва не выронила кастрюлю. Кипяток выплеснулся на пол, и Соня, осознав, как сильно у нее трясутся руки, поставила кастрюлю на сливную полку.

– Знаешь, я что-то не голодна, – сказала она. – Пойду лягу спать пораньше.

Соня и вправду потеряла аппетит. Уходя из кухни, она чувствовала, как ее подташнивает от страха, ей было жутко осознавать, что она замужем за человеком, вселявшим в нее такой ужас.

Похоже, новый расклад, при котором они ночуют в разных спальнях, никуда не денется. Желудок сжался в тугой комок. Она и представить себе не могла, что дойдет до такого.

На следующий день на ее телефоне загорелась иконка в виде конверта. Сообщение было от Мэгги, она приглашала ее приехать к ней на несколько дней в Испанию. Соне и секунды не понадобилось, чтобы набрать ответ из двух букв. В ежедневнике – ничего срочного, да и еще одна поездка в Гранаду – чем не чудесная возможность сбежать? Ей не повредят несколько дней, за которые она сможет все хорошенько обдумать, к тому же она навестит старика в его баре. Именно то, что ей надо.

Глава 11

Аккуратные ряды оливковых деревьев, крепких виноградных лоз и поспевающих овощей расчерчивали поля, точно шахматные доски. Высоко в горах все последние мартовские и отчасти апрельские недели понемногу таял снег, превращаясь в неослабевающие потоки, несущие столь необходимую растениям влагу, и теперь на благодатных почвах густо зеленели посевы. В лучах солнца, припекавшего с каждым днем все сильнее, начали наливаться багрянцем клубника и помидоры. Скалистые горы, перекаты холмов, проглядывающие между ними размытые пятна селений с белеными домиками и просторные нивы, – Соня вглядывалась в расстилавшийся перед ней пейзаж сквозь мутное стекло иллюминатора, отмечая, как сильно тот преобразился под влиянием раннего летнего тепла.

Кондиционированный воздух в салоне самолета совершенно не подготовил женщину к жаре, раскаленной волной ударившей ей в лицо, едва открылись двери. Оказавшись в лучах послеполуденного солнца, она зажмурилась, а когда спустилась на летное поле, ее окружили струи теплого воздуха, как будто кто-то наставил на нее огромный разогретый фен. В эту секунду Соня почувствовала, что начинает оттаивать: за несколько последних месяцев, проведенных в холоднющей Англии, она продрогла до мозга костей.

Такси быстро уносило Соню к центру Гранады, за окном промелькнула Альгамбра. Водитель торопливо лавировал в плотном потоке: ему не терпелось вернуться в аэропорт за следующим туристом.

– Туда отвезти не смогу, – сварливо сообщил он, когда она показала ему нужный адрес. Судя по манере поведения, он был из тех, кто обожает отказывать в помощи. – Исключено.

Мэгги жила в Альбайсине, старом арабском квартале, на извилистых мощеных улочках которого едва могли разминуться пешеходы – что уж говорить о машинах! – и водитель, пресекая возможные споры, решительно высадил Соню на Пласа-Нуэва.

Стоя на площади, Соня осмотрелась. По одной стороне тянулся ряд кафе, переполненных сейчас людьми. В большинстве своем это были туристы, которые засели в густых зарослях разноцветных зонтиков с рекламой пива или кока-колы, чтобы освежиться прохладительными напитками и мороженым. Следуя указаниям Мэгги, она прошла к церкви в дальнем конце площади и поднялась по широким каменным ступеням сбоку.