Читать онлайн Зеленая гелевая ручка бесплатно

Eloy Moreno

El bolígrafo de gel verde

* * *

Знаете старый анекдот? Две пожилые женщины в пансионате в Кэтскилльских горах. Одна говорит:
– Еда здесь просто отвратительная.
Другая отвечает:
– Да, и к тому же порции такие маленькие!

По существу, я так же воспринимаю жизнь: она полна одиночества, мучений, страданий, несчастий… и слишком быстро заканчивается.
Вуди Аллен, «Энни Холл»

Жизнь – любая – представляет собой череду особых событий, больше напоминающих отдельно стоящие точки. Точки, которые, как бы давно событие ни случилось, остаются нетронутыми в памяти до того самого дня, пока нас не настигает смерть.

Всякий раз, когда мы хотим взглянуть на эти жизненные отметки, достаточно остановиться и подумать о том, что мы успели сделать за свою жизнь или не успели. Тогда последовательность точек, разрозненных в уме, предстанет перед нами созвездием нашего существования.

Обычно это не какие-то выходящие за рамки понимания чрезвычайные происшествия, а довольно простые моменты: незначительные для других, но особенные для нас самих. Первое признание в любви, смерть близкого или любимого человека, день, когда к вам впервые обратились на «вы», неконтролируемая дрожь в ногах после несчастного случая, ночи, проведенные в больнице, и обещания, данные богам, которые потом быстро улетучились из памяти. Первый поцелуй в губы и первый настоящий поцелуй – абсолютно разные вещи, и жуткая ссора с лучшим другом, восход солнца, огромнейший шрам на теле, жажда жизни, ночевки в доме дедушки и бабушки, осознание, что кошмар был всего лишь кошмаром. И день, когда вы впервые понимаете, что, как только вы захотите что-то купить, обязательно найдется тот, кто захочет продать.

Сокровище

Спустя почти две недели напряженной работы, стимулом которой в основном были призрачные мечты, мы надеялись, что наконец-то все закончится. Все прошлое лето мы провели в размышлениях о том, что нам просто необходимо построить дом, где можно было бы укрыться от палящих лучей кастильского солнца – это убежище защитило бы тех, кто, приехав с побережья, так и не смог привыкнуть к зною и засухе.

Мы могли бы подождать, пока день не начнет постепенно уступать место вечеру. Но сейчас, оглядываясь назад, я не знаю, изменило бы это хоть как-то последующие события. Время летело слишком быстро, а в нашем распоряжении был только август.

К работе в тот день мы приступили рано. Едва успев проглотить десерт, мы вскочили из-за стола и буквально одним прыжком преодолели длинный коридор, отделявший маленькую столовую от большой кухни: просторной, с холодильником и встроенной морозильной камерой вверху, с подключенными к газовому баллону духовкой и варочной панелью, с изобилием желтого мрамора, с двумя стульями с плетеными сиденьями и деревянными спинками и загнанным в самый угол столом, над которым вот уже много лет висел один и тот же календарь: молодая (хотя, может, и не очень) барышня в синем комбинезоне, чью пышную грудь украшало ожерелье из масляных пятен – «Мастерские Гарриго, 1981 год».

За кухонной дверью с занавеской из стеклянных бусин скрывалась вытянутая и довольно узкая галерея. Потребовалось всего четыре шага, чтобы преодолеть ее и оказаться перед крутой лестницей с потрескавшимися ступенями и ржавыми перилами, ведущей прямиком во двор.

Двор не просто большой, а по-настоящему огромный. Прямоугольный ковер из земли с небольшим бассейном и половиной баскетбольной площадки слева и двумя огромными створками от ворот вдалеке справа. Там же, справа, на заднем плане был и уголок, где мы трудились уже столько дней.

Тот вечер пятницы – впрочем, как и все остальные дни – казался нам спокойным, будто разморенным августовским зноем. На небе, таком чистом и безоблачном, не было ничего, что могло бы хоть как-то преградить путь солнечным лучам, обжигающим землю, по которой мы ступали. Ветер ни на миллиметр не сдвинул флюгер, который мы прикрепили на верхушку единственного во дворе дерева. Тишина была настолько напряженной, что буквально звенела в ушах.

Мы начали готовиться к очередному тяжелому рабочему дню – последнему, если все пойдет как надо. Тогда мы еще не знали, что он станет последним потому, что все пойдет не так. Мы поставили наши плетеные табуреты рядом с высокой каменной стеной, под небольшую полоску тени, что с трех часов всегда становилась шире. Мы распределили работу, чтобы снова достать все необходимое: старую красную ручную пилу, которая уже толком-то и не пилила, ящик с инструментами, полный гвоздей, винтов и гаек, два молотка, пожелтевшие плоскогубцы и несколько отверток, которые мы постоянно теряли.

Далее мы приступили к работе, даже не подозревая, что всего через пару часов этот тихий августовский день восстанет против нас.

* * *

Наш уголок, где мы встречались каждый день, из обычного закутка для детских игр превратился в самый настоящий тайник фантазий. Это было такое место, где, кроме кирпича, дерева, черепицы и всякого металлолома, можно было спрятать секреты, мысли и разговоры, которыми в те годы мы вряд ли стали бы делиться с кем-то еще.

На протяжении своей жизни я побывал во многих местах – и даже в углах, – но ни в одном из них я так и не смог отыскать того, что осталось там, у нас, много лет назад.

Мы были загнаны в угол с самого начала поджимавшим временем, безмолвно предвещающим конец работы и конец каждому последующему лету, проведенному вместе. Мы пережили дни проектирования, рисования эскизов, укладки кирпичей, тяжелые моменты, связанные с выравниванием стен и спасением дверного проема от заваливания в сторону. Все эти дни, с их минутами и часами, радостями и жаркими спорами, остались давно позади. И вот теперь наступил самый важный день: нам осталось возвести крышу.

Утро той пятницы мы посвятили доскам: из десятков мы отобрали лишь восемь или девять, но этого было достаточно. По четыре на брата – такой был расклад: сначала Тони, потом я, снова он, а затем опять я. И вот, едва удерживая равновесие на раскачивающейся от каждого прикосновения постройке, мы все разложили по своим местам.

Днем мы приступили к поиску целой черепицы. Это было не просто, почти вся она была побита. Прошло больше часа, прежде чем мы отобрали всего штук двадцать. Каждую мы тщательно протирали тряпкой, приводя тем самым в бешенство облепивших поверхность уховерток, большинство из которых, пускаясь в бегство, заползали прямо на руки.

С хладнокровием хирурга мы разложили черепицу сверху на слабой и плохо закрепленной деревянной конструкции, которая от слишком большой нагрузки могла бы в одночасье рухнуть. В голову даже не пришло собрать крышу под небольшим уклоном, да и большой необходимости в этом не было – летние дожди здесь были большой редкостью.

Было почти пять вечера, когда мы положили последнюю черепицу: работа была завершена.

Тишина. Это была минута ликования, наша награда. Долгое, радостное, понятное только нам двоим молчание, одно из тех воспоминаний, которое никогда не стирается из памяти. Непередаваемое и, в конце концов, громогласное молчание. Между нами была лишь тишина. И это полное отсутствие звуков стало началом конца.

На наш взгляд, постройка была произведением искусства: около двух метров в ширину, метра три в длину и почти два метра в высоту. Все – кирпичи, дерево, черепица – было скреплено между собой лишь мечтами и огромным желанием. Желанием и ничем другим.

Ни одному из нас не приходило в голову, что легкое дуновение ветерка может заставить эту конструкцию упасть, сложиться как карточный домик. Ни одного из нас не осенило, что все это слишком напоминает домик одного из трех сказочных поросят. Но ведь в двенадцать лет существует так много вещей, которые просто не приходят в голову.

* * *

Летние каникулы всегда были особенными хотя бы потому, что они были в разы продолжительней каникул на Рождество и Пасху. Мы почти три месяца не ходили в школу, что казалось нам целой вечностью. Но несмотря на все, несмотря на радость и свободу, которую дарили нам летние каникулы, в этот раз начиная с третьей недели августа они окончательно и бесповоротно взяли совершенно новый для нас курс.

Каникулы в деревне официально начинались в конце июля. Ритуал, связанный с их наступлением, не менялся из года в год: мы вставали спозаранку, завтракали и, окрыленные мечтами и надеждами, неслись, как орда варваров, в коридор, чтобы отец подобно носильщику перетаскал нас всех вместе с вещами по очереди в старый фургон. Через несколько минут машина отправлялась в путь, загруженная под завязку всем, что только может понадобиться семье, планирующей провести целый месяц отпуска в деревне. Многочисленные сумки с едой – консервами, молоком и тем, что может храниться больше недели; различные игрушки, книжки, набитые одеждой чемоданы, где умещались и вещи с длинными рукавами, и вещи с короткими рукавами, и плавки-купальники, и бесчисленная обувь, и спортивная, и нарядная, и теплая одежда – поди знай, какие сюрпризы тебя поджидают в деревне.

И вот, со всем этим добром, максимально разгоняясь с горы, чтобы как можно проще было потом подниматься в гору, мы мчались вдаль на нашем старом бордовом фургоне за основой для будущего сочинения на тему «Как я провел это лето».

– Долго еще ехать? – осторожно спросил я у мамы, которая постоянно посасывала дольку лимона для облегчения приступов головокружения и тошноты, в то время как моя сестра то и дело просила остановить машину, чтобы выйти в туалет.

– Мы уже проехали двух быков, так что остался только один… Как только его увидишь, значит, мы приехали, – ответила мама, снова скорчив такую гримасу, что мы не могли не рассмеяться.

От нашего дома до деревни – тогда я измерял путешествия на большие расстояния только так – было ровно три быка. Три гигантских и черных быка разбивали линию горизонта где-то там, вдалеке, помогали не сбиться с пути и будто приглашали следовать за ними. Этих быков я высматривал все оставшееся время на бесконечных равнинах, покрытых коричнево-шафрановым ковром и превращающих просторы Ла-Манча в нечто совершенно уникальное. Время от времени мой взор запутывался в выстроившихся вдоль дороги подсолнухах, раскачивающихся под единообразную мелодию какого-то заученного танца, как и большинство людей, которых я знаю. Более ста раз я наблюдал за ними, но так и не смог разгадать смысла их движений: мне всегда казалось, будто они засыпают и в этом полусонном состоянии вот-вот упадут на землю.

И внезапно в какой-то затерянной точке нашего длинного путешествия оно вдруг снова возникало перед моими глазами – черное пятно в веренице воспоминаний. Пятно, которое при приближении обретало очертания быка. Пятно, которое то появлялось, то вновь ускользало от меня… оставалось подождать немного.

Мой пристальный взгляд то начинал цепляться за дорогу, то устремлялся куда-то ввысь. От него уже не могли спрятаться верхушки домов той самой деревни, где мы собирались провести лето вместе. В последний раз.

* * *

Каждое лето первые два дня каникул начинались с беспощадной борьбы с сорняками и чертополохом, которые, пользуясь нашим отсутствием, покрывали полутораметровой мантией весь двор. Работа эта была непростая: одна из тех, что «убивает спину», как говаривал отец.

Вечером второго дня – не помню, чтобы это когда-то длилось дольше – мы, как правило, в одностороннем порядке решали, что с обязательной частью летней программы нужно кончать.

И вот, собрав все сорняки, чертополох и ненужные бумажки в одну кучу прямо посреди огромного двора, мы разжигали наш особый костер.

Возле костра тут же собиралась разношерстная толпа. Уставшие или только притворяющиеся таковыми дети сидели прямо на земле, с удовольствием уплетая хлеб с шоколадной пастой. Рядом стояла мама, протягивая к огню свои руки. Отец, прислонившись к каменной стене, с наслаждением потягивал сигарету. С галереи бабушка зачарованно наблюдала сразу за всей семьей, как это могут делать только пожилые люди. И дедушка… дедушка, который всегда был занят каким-то другими, «своими» делами.

Остатки костра неспешно догорали, и лишь легкая серая дымка, рассеивающаяся высоко в небе, возвещала о том, что наши каникулы начались.

По вечерам, пользуясь небольшой передышкой от жары, доступной только за городом, мы одевались во все нарядное и отправлялись на прогулку по Риато. Широкая улица, разительно контрастирующая с остальными закоулками деревни, напоминала собой идеально прямую линию с деревьями, уличными фонарями и деревянными скамейками вдоль нее. Это был настоящий деревенский проспект, где бары и ресторанчики с их жареной картошкой, каракатицами и мясными закусками вдыхали новую жизнь в деревню, пробуждающуюся после зимней спячки.

Именно в августе отмечали день покровителя деревни. Это было настоящее празднование с традиционными костюмами, сплетнями местных старух и гуляниями до самого утра воскресенья – в ближайшей пекарне в это время можно было купить только что приготовленные чуррос. Свои двери распахивал единственный в деревне кинотеатр, предлагающий к просмотру фильмы, премьеры которых отгремели в столице еще несколько месяцев назад. В дни последнего летнего месяца улицы оглушал непрерывный рев мотоциклов, а люди проводили все свое время в бильярдной, играя ночи напролет и иногда позволяя себе романтические начертания мелками собственных инициалов, между заглавными буквами которых красовалась огромная «И».

Район Карраскаль, готовящийся вот-вот превратиться в парк с многочисленными скамейками, горками, качелями из колес от грузовиков, выбритыми газонами, а также киоском с различными безделушками, был немым свидетелем летних романов, встреч до раннего утра и неторопливых прогулок стариков, которые предусмотрительно предупреждали друг друга о том, что деревня уже не та, что прежде.

Я часто вспоминаю, что наша жизнь тогда проходила в состоянии какого-то неосознаваемого спокойствия. Дни сменялись один за другим без спешки и суеты, и любое упоминание о стрессе казалось лишь отголоском какого-то американского фильма. Когда наступало время послеобеденного отдыха – нам даже в голову не приходило устанавливать ему свой график – наше тело знало само, что делать и во сколько вставать. И не было никакой нужды в том, чтобы в спешке подскакивать с кровати по утрам. Спокойствие пронизывало нас до костей, когда по ночам, лежа в сырой траве и сминая в ладони только что сорванный пучок трав, мы смотрели в небо в ожидании падающей звезды, чтобы успеть загадать желание.

Думаю, я всегда просил о чем-то не том.

– Кто пойдет первым? – спросил я с волнением, как будто вопрос избавлял меня от необходимости сделать это.

– Давай ты, – ответил мне Тони.

Скорее со страхом, чем с надеждой, с опаской, нежели с предвкушением, я медленно вошел в нашу деревянно-кирпичную хижину с черепичной крышей.

Хотя я был и небольшого роста, но мне пришлось вползать: проем двери был слишком мал. По мере прохождения вглубь все больше ощущалась прохлада, которая после стольких часов работы под палящим солнцем была истинным утешением.

– Тони, заходи! – крикнул я, уже облюбовав местечко и расположившись поудобней.

И Тони вошел, тоже ползком, медленно и недоверчиво. Я заглянул в его напуганные глаза. Он тут же оживился, увидев меня, сидящего босиком, со скрещенными ногами, а затем осторожно уселся рядом со мной.

Какое-то время мы сидели молча, привыкая к внезапной темноте и к холодной земле, наслаждаясь результатом почти двухнедельной тяжелой работы.

Там, внутри, мы острее ощутили эту сильную признательность друг другу – братскую любовь, которая еще больше объединяла нас как друзей. Мне казалось, что это чувство будет жить вечно, что со временем оно только окрепнет и станет нерушимым, – так думал я. Как горько я ошибался.

Сидя там плечом к плечу, никто из нас даже не задумался о том, как в случае чего удержать эту махину. У нас появилось свое укромное место, где мы могли скрыться от обжигающих лучей солнца, и это было единственное, что имело значение. Мы создали этот угол своими руками и без помощи взрослых.

Мы даже представить себе не могли, что может случиться с нами в тот день. Мы и предположить не могли, насколько жестокими могут оказаться слова.

Никто не знает заранее, что в одночасье жизнь может перевернуться с ног на голову настолько резко, что все планы на текущий день, на следующий день и на все оставшееся лето могут буквально провалиться в пропасть.

В один из жарких августовских дней где-то в кастильских землях случилось именно это. Казалось, линия того дня уже была прочерчена на наших ладонях, но это был ничем не примечательный, самый обычный день, когда два мальчика играли во дворе, пока отец, все утро чинивший дом, дремал после обеда. Пока мама и бабушка суетились на кухне, смотря дежурный сериал и с удивлением обсуждая богатых, которые, оказывается, «тоже плачут». И пока дедушка праздно бродил по дому в поисках полезного для себя занятия или, проще говоря, отговорок. Этот прекрасный день, который должен был остаться совершенно незамеченным в череде других, вдруг взбунтовался против нас, подпрыгнул, как испуганный кот в темной комнате, и начал метаться из стороны в сторону словно крокодил, почувствовавший запах долгожданной крови и насилия.

Мы сидели вдвоем уже почти час, играя с песком, пропуская его между пальцами и ничего особенного не делая, и вдруг я услышал, как моя мама зовет нас.

– Полдник! Ребята, бегите полдничать! – прокричала она, как делала это всегда, когда обращалась к нам. – Ребята! – продолжала она настойчиво, что тоже было вполне нормальным для нее.

Мы могли бы просто взять и выйти, могли бы пойти на зовущий нас голос прямиком к галерее, ведущей наверх, и пополдничать вместе с остальными. Если бы мы продолжили скрывать существование нашей хижины, что с успехом делали до сих пор, возможно, нам и удалось бы провести судьбу за нос. Как знать, может, это все и изменило бы. Может, и не изменило бы ничего.

– Мам, сюда! – крикнул я, просунув голову в низкий дверной проем. – Мы здесь, в хижине, которую сами построили! – Моя главная ошибка была в том, что я забыл про причину, по которой мы молчали все это время о нашем строительстве.

Высунувшись наружу почти наполовину, я замахал рукой, предлагая маме подойти поближе. Я сделал это, движимый желанием ребенка доказать своей родительнице, что он сам вполне может ездить на велосипеде: «Мама-мама, посмотри на меня!» Сделал, движимый готовностью ребенка броситься с горки головою вниз, если только его родители смотрят на него в этот момент, или прыгнуть в глубокий бассейн со всего разбегу, даже если он не умеет плавать: «Мама, папа, посмотрите на меня!» Посмотрите, как я прыгаю на батуте, как сталкиваюсь с другими машинками на аттракционе, как я плаваю, как управляю воздушным змеем и как делаю «солнышко» на качелях. С этой неудержимой иллюзией, пульсирующей в голове, я позвал маму, чтобы она похвалила нас за хижину, но так и не получил ожидаемого.

Она слышала нас, но никак не могла понять, откуда доносятся голоса. Позвав нас еще два или три раза, она решила спуститься во двор и посмотреть, что происходит.

Ее тень медленно росла на каменной ограде, и я понял, что она приближается. Не дойдя примерно метров десять, она заметила меня – своего сына, наполовину торчащего из какого-то странного сооружения, чем-то отдаленно напоминающего маленькую хижину.

– Вылезайте оттуда! – крикнула она, оставаясь на месте. Крик, на тон выше ее обычного голоса, прозвучал скорее как угроза. – Немедленно вылезайте оттуда!

Что-то было не так, потому что в этом возгласе я точно уловил звенящие осколки страха. Сам не понимая почему, я вдруг резко занервничал. Упираясь коленями в землю, я торопливо пополз вперед, чтобы как можно быстрее выбраться из постройки, заставившей мою маму столь сильно разволноваться.

– Немедленно вылезайте! – она продолжала кричать, пока я пытался вылезти через темный и узкий проход, понимая, что нам обоим сильно влетит. Я уже почти выбрался наружу, но левая нога зацепилась за один из кирпичей, лежащих в основании входа – он определенно был очень мал.

Моя мама кричала и приближалась к хижине. Или она приближалась и кричала при этом. Я уже ничего не понимал. Я помню только, что ее движения заставляли меня нервничать еще больше. В тот момент я даже ни о чем не думал. Я просто хотел как можно быстрее вылезти наружу. Я не догадался отвести ногу в сторону хоть сантиметров на десять, а просто начал изо всех сил дергать ее вперед. Я не думал, что это может причинить мне боль. Я не думал, что это может причинить боль всем нам. Вот так, не раздумывая, одним рывком я выдернул застрявшую ногу, заметив небольшое расползающееся по коже пятно – это была кровь.

Та же сила, что позволила мне освободить ногу, сместила кирпич в основании хижины, сделав ее еще более неустойчивой. Даже не потребовалось ждать серого волка, который подует на домик. Было достаточно лишь обернуться, чтобы увидеть, как постройка рухнет в одночасье.

Одновременно воздух разрезало два крика: один накрыл меня волною страха, второй раздался за моей спиной. Сухой, приглушенный крик, но не боли – это пришло позже – а паники. Два крика и тишина, застывшая в облаке пыли.

В тот же миг, когда рухнула постройка, моя мать бросилась ко мне, схватила так сильно и обняла так крепко, сжала так неистово… что и сегодня, и каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я чувствую, как ее ногти впиваются в мои голые руки. В тот день я открыл для себя самое безопасное место на свете – объятия перепуганной до смерти матери.

Я расплакался. Столько всего появилось в один миг: кровь на моей левой ноге, два этих одновременных крика, откуда-то возникшее чувство неопределенности, облако пыли, окутавшее все вокруг, и это странное ощущение, что лето закончилось…

Все происходящее после было похоже на крутящийся перед глазами калейдоскоп из образов, движений и звуков. Я помню, как мать оттолкнула меня в сторону с той же силой, почти безумным неистовством, с которым до этого схватила, чтобы обнять. Я помню глаза моего отца, прибежавшего на крики и бросившегося откапывать из-под завала Тони. Я помню безмолвную фразу «С тобой мы поговорим позже», явно читавшуюся в его перепуганном взгляде. Я помню туман, который периодически рассеивался. Помню, как хотел, чтобы он не исчезал никогда. И помню слезы на своих щеках…

* * *

Тони был единственным сыном Абатов – лучших друзей моих родителей. Анну и Хосе Антонио, любопытную пару, мне казалось, словно перенесли в реальную жизнь со страниц комиксов. Ее я запомнил очень стройной и высокой, чем-то похожей на Оливию, невесту моряка Попая. Он был больше похож на римского сенатора Брута, только с бородой, из-за которой почти никогда не было видно губ. Все четверо знали друг друга еще с детства, обычно в этот период зарождается самая крепкая дружба, которая с годами только крепнет. Их жизни, казалось, были написаны под копирку: обе пары познакомились в одно и то же время, обе поженились в одном и том же году, у обеих родились сыновья с разницей всего в несколько месяцев. Я был старше.

Дружба с Абатами была крепче любых семейных отношений. Это была дружба, наполненная субботними домашними посиделками, поездками выходных дней, часами, проведенными на пляже под зонтиком с полотенцами, переносными холодильниками и всеми мыслимыми и немыслимыми аксессуарами для комфортного отдыха, походами в горы, где можно было полюбоваться искрящимся на солнце снегом, лежащим в самых непредсказуемых уголках склонов. Это была настоящая дружба, в которой фразы «Ты посидишь сегодня с Тони, а завтра я заберу твоего?» и «Не представляешь, как ты меня выручил» были чем-то само собой разумеющимся.

Каждое лето первые две-три недели июля я проводил в доме Абатов, расположенном в Пиренеях в районе провинции Лерида, а в августе наступала очередь Тони приехать к нам на целый месяц в деревню.

Я с тоской вспоминаю горный дом – именно так я называл дом Абатов. На самом деле это был ансамбль из трех построек, который отец Тони купил за весьма доступные деньги.

Один из домов, наверняка он был самым главным, оказался самым запущенным. Четыре его полуразвалившиеся каменные стены с трудом удерживали удивительной красоты шиферную крышу, которая, несмотря на капризы погоды, чудом не обвалилась. Двери и окна дома были постоянно наглухо закрыты, и только одним летом нам удалось заглянуть внутрь. Измученный нашими вечными вопросами о том, что находится внутри старого дома, и вполне реальными страхами ночного странного шума, доносящегося оттуда, отец Тони однажды отвел нас туда. Мы должны были убедиться, что там не было никаких призраков, не было гигантских размеров хозяина дома, который выходил по ночам, чтобы зажечь фонари, и не было тайных животных, разговаривающих друг с другом. Действительно, там не было ничего. Это был самый обыкновенный дом, брошенный на произвол судьбы, почти без мебели и с растрескавшимся полом, сквозь щели которого пробивалась высокая трава. Дом будто говорил: «Однажды и я воскресну, как птица феникс».

Самый маленький дом, расположенный примерно в двадцати метрах от заброшенного, был заботливо восстановлен отцом Тони. Это лишний раз доказывало, что его родители обладали добротой и щедростью, которых я больше никогда и ни в ком не встречал. В доме была всего одна крохотная комната с двумя двухъярусными кроватями, несколькими одеялами и небольшим санузлом с душевой кабиной. Этого было вполне достаточно для любого покорителя вершин, которого неожиданно застала ночь в горах и который нуждался в убежище.

Ансамбль построек завершал дом, в котором Абаты сами жили на каникулах. На восстановление этой постройки ушло ровно три года. Три года, в которые отец Тони вложил буквально все: свое время, свои деньги и свои надежды. Красивейший дом, построенный из серого камня, благородно подчеркнутого окнами из красного дерева и шиферной крышей, располагался между горами. Он был двухэтажным. Внизу находилась просторная столовая с двумя большими диванами и ковром со странными узорами между ними. В одном конце комнаты стоял телевизор, в другом – камин, который нет-нет да озарял своим светом погруженное во мрак июльской ночи помещение. Столовую от соседней кухни отделяла дверь из закаленного стекла. Еще на первом этаже была небольшая ванная комната и комната с двумя кроватями, где спали мы с Тони. Ванную и нашу спальню разделял лестничный пролет, открывающий доступ на второй этаж, где находились остальные комнаты: спальня родителей Тони с отдельной ванной, а также спальня и ванная комната для гостей.

Я до сих пор прекрасно помню последний отрезок дороги, который вел к участку Абатов. Как только мы проезжали небольшую деревушку Эспот, мы тут же сворачивали в сторону и дальше ехали куда-то вдаль уже по грунтовой насыпи, идеально прямой и широкой линии, которой не было конца. Внедорожник Абатов проворно бежал вперед, оставляя за собой облако пыли, приводящее нас в полный восторг. Прильнув к стеклу, мы наблюдали за тем, как оно скрывает из виду огромные деревья, окружающие нас. Примерно минут через пятнадцать, согласно моим тогдашним детским подсчетам, мы подъезжали к какой-то плотине, огороженной металлическим забором. От нее широкая грунтовка уходила вверх, однако справа была видна еще одна дорога, уводящая в сторону спуска. Она была обозначена небольшим забором из толстых деревянных столбиков, выкрашенных в приглушенный красный цвет. Необычные столбики, как однажды объяснил нам отец Тони, были отмечены на всех старинных путеводителях по альпинизму этого региона и обозначали начало маршрута. Отец Тони решил сохранить историческую достопримечательность и каждый год в конце лета подкрашивал забор свежей краской.

Внедорожник едва помещался на узкой и извилистой каменистой тропе. Пока ветки деревьев хлестали по крыше и стеклам машины, нас бросало из стороны в сторону, это было жутко весело. Отец Тони крепко держал обеими руками руль и всячески пытался избежать острых камней и выступов на дороге, но мы то и дело слышали глухие удары по днищу автомобиля, что заставляло нас инстинктивно поднимать ноги вверх. К нашему огорчению и облегчению Анны, которая уже едва сдерживала приступы тошноты, всего за пять минут мы добирались до небольшой равнины, где нам и предстояло провести следующие две или три недели.

Участок был огорожен забором высотой всего в метр, который выполнял скорее эстетическую, нежели практическую функцию. Пройти на территорию можно было через одну из двух небольших калиток, возле каждой из которых висел уличный фонарь, по форме напоминавший тыкву. И это были не все фонари усадьбы – точно такие же можно было увидеть на крыльце каждого из трех домов, даже того, что был давно заброшен.

Иногда по вечерам, когда становилось уже совсем темно, мы уходили подальше от участка, устраивались под огромным деревом и из нашего убежища любовались созвездием из пяти тыквенных фонарей.

Вчетвером – а я всегда чувствовал себя одним из Абатов – мы ходили в горы с экскурсиями, которые включали в себя не только перекусы на природе шоколадом и содовой, но и посещение близлежащих деревень, поднимались на вершины и гуляли вокруг огромного озера.

Вечерами усталость от многочасовых прогулок по дорогам, тропам и горным закоулкам буквально валила нас с ног, и как только мы заходили в дом, тут же падали без сил на диваны. К счастью, рядом всегда был кто-то, кто следил за тем, чтобы наутро мы проснулись каждый в собственной постели.

Теперь, с моим заметно выступающим животом, который хоть и не выпячивается слишком сильно вперед, но все же не приносит мне ни грамма счастья, с моей коллекцией растяжек в области талии и дряблыми мышцами груди, которые скоро перестанут уступать в размере груди жены, я вспоминаю те годы с особой грустью. Я помню те времена, когда был юным и проворным, когда мы дни напролет покоряли горные вершины, играли в прятки среди деревьев, бросались сосновыми шишками по стеклянным бутылкам и изо всех сил крутили педали велосипеда, чтобы похвастаться новыми наклейками, прикрепленными к спицам колес. Сейчас я отказался даже от возможности снова пережить эти ощущения. Наверное, рано или поздно наступает возраст, когда кажется, что все летит под откос, когда знаешь, что жизнь уже начала распадаться на мельчайшие кусочки.

Хоть мы не были братьями по крови, мы считали себя братьями по жизни. Всякий раз, когда я думаю о своем детстве, он появляется в каждом воспоминании. Даже сегодня я знаю, что никогда и ни к кому в жизни больше не буду испытывать такой привязанности, как к нему.

Я всегда думал, что у нашей дружбы нет срока годности, что она будет длиться вечно, на протяжении многих лет… но именно годы покончили с ней. Каким-то образом мы пришли к тому, что, вопреки пережитому вместе, вопреки желанию прикрыть друг другу спину, вопреки смеху до боли в животе, никто не смог открыто и честно посмотреть в глаза другому.

Эта дружба между мной и Тони, дружба братьев, которые братьями не были, но по-другому и представить себя не могли, закончилась много лет назад. Какое-то время нас объединяла прежняя привязанность, а потом не осталось даже и ее. Сегодня мы просто знакомые, случайно встретившиеся в лифте, в офисе, в городе.

Спустя десять лет после того злополучного лета, когда наша студенческая жизнь как раз подходила к концу, в нас зародилась надежда. В это время у нас стали появляться общие друзья, мы пересекались на некоторых лекциях и иногда даже оставались вместе в библиотеке, чтобы позаниматься.

У нас появился второй шанс, чтобы исцелить отношения, которые уже тогда постепенно разъедала коррозия равнодушия. Какое-то время нам удавалось поддерживать огонек трепетной дружбы: воскресный поход в кино, прогулка на велосипедах по горным тропам, как это бывало когда-то в детстве, и те редкие моменты, когда наши взгляды с еще различимыми осколками братской любви, всегда объединявшей нас, вдруг пересекались, как в той, прежней жизни.

Несколько месяцев я жил, хотелось бы сказать «мы» жили, надеждой, что все еще можно вернуть, пусть и не в точности так, как было, но хотя бы спасти что-то лучшее между нами. Однако разбитую чашку уже не склеить, и судьба принялась за свое: безжалостно стала отдалять нас друг от друга. Когда воспоминания прошлого вдохнули новую жизнь в нашу дружбу, когда казалось, что Тони и я, я и Тони, вновь можем стать родными братьями, коими никогда не были, все снова пошло не так.

Все началось, как и тогда, в один прекрасный августовский день. Один из тех дней, которые мы обычно проводили с друзьями на пляже.

Мы грелись на солнце вот уже два часа, как неожиданно пришел Пабло вместе со своей невестой и еще одной девушкой, которую никто не знал.

– Ребята, привет! – сказал Пабло, подходя к нам.

– Привет! – отозвались мы в унисон, не отрывая ни на секунду взгляда от пришедшей вместе с ними незнакомки. Любопытство в нас перемежалось с удивлением и незнакомым до этих пор желанием.

– Это моя кузина Ребекка. Ее родители только-только переехали сюда жить, и она еще никого здесь не знает… – сообщил Пабло, раскладывая полотенце на песке.

– Всем привет! – послышался мягкий голос.

Все трое разделись до купальников и плавок. Мы с Тони перевернулись на животы и, пряча взгляды за солнечными очками, продолжали наблюдать за незнакомкой.

Ребекка была настоящей красавицей с голубыми глазами, густыми волосами цвета ванили и атлетическим телосложением. Не сказать, чтобы она была высокая или низкая, скорее, среднего роста. Мы были просто ошеломлены, когда она начала растирать солнцезащитный крем по всему телу. Она заметила, что мы наблюдаем за ней, – причем не только она, но и ее кузен, среагировавший недружелюбным взглядом, – и одарила нас улыбкой. Когда с растиранием кремом, наконец, было покончено, она улеглась на полотенце лицом вниз. В тот день она была в черном бикини, которое подчеркивало ее светлые волосы, хотя это было последнее, от чего мы никак не могли оторвать свои взгляды.

С тех пор Реби – так ее по-дружески все называли – стала одной из нашей компании, но не единственной в нашей жизни.

Если что-то и привлекало меня в ней больше, чем ее телосложение, так это неисчерпаемая энергия, какое-то неутолимое желание использовать каждое мгновение жизни, которую она будто заново открывала для себя. Каждое мгновение было для нее возможностью построить новые планы на будущее, она еще не проживала сегодняшний день до конца, а уже думала о дне завтрашнем. Это было время, когда Реби даже не хотела знать значение таких слов, как сон, покой или отдых.

Всего за несколько недель она смогла стать для всех хорошей подругой и обзавестись двумя преданными поклонниками: двумя братьями, которые братьями не были. Я прекрасно помню все эти глупые заигрывания, эти взгляды одного и другого, эти приятные моменты, когда можно было поболтать с ней. Я помню двух детей, которые, будучи уже совсем взрослыми, призывали: «Посмотри на меня, Реби. Посмотри, как я ныряю в бассейн головой вниз. Посмотри, как я могу стоять в воде на голове. Посмотри, как я похож на тебя, а он совсем нет. Посмотри на меня, Реби».

И это подростковое соперничество, дружеское поначалу, постепенно становилось враждебным. В конце концов оно образовало трещину в истории возрождающейся дружбы.

Пока еще не наступил тот день, когда Реби сделала свой выбор, своим решением поставив точку в наших с Тони отношениях. Навсегда.

* * *

Я лежал неподвижно, распластавшись на земле. Сквозь слезы, застилающие взгляд, я видел, как родители пытались отыскать под руинами хижины того, кто всего за несколько минут до этого помог мне ее достроить. Это были мгновения, когда мои мысли, подобно эквилибристу на тонкой проволоке, пытались поймать равновесие между реальностью и бессознательным состоянием.

Из-под завала вдруг появилась голова, перепачканная пылью, кирпичной крошкой и кровью. И прямо к этой голове был прибит кусок дерева: похоже, что мы пропустили один гвоздь, не удалив его из доски.

Кровь, как мне тогда показалось, литрами вытекала из его волос и, словно крошечная река, стекала по лбу. В районе носа она расходилась на два ручейка, стремительно бежавших вниз только для того, чтобы навсегда застыть на шее в области кадыка. Кровь, еще свежая, смешанная с землей, была размазана по всему лицу. Лицу Тони, которое я с трудом узнавал.

Его тело казалось неподвижным. Я посмотрел на его ноги. Они все были перепачканы в земле, как будто, пока я изо всех сил старался вытащить свою ногу, он, предвидя неизбежную катастрофу, также боролся и полз, чтобы как можно быстрее выбраться наружу.

Через несколько мгновений он начал издавать звуки, которые я не забуду никогда в жизни. Это были приглушенные стоны, похожие на грустное мяуканье умирающей кошки. В нем было желание человека, забывшего, как дышать, вдруг сделать глубокий вдох полной грудью. Как только Тони ожил, мой отец стремглав понесся к соседям – в нашем доме не было телефона, чтобы вызвать скорую помощь. Моя мать сидела рядом с ним, держа его за руку, пока он шептал ей на ухо о своих мечтах.

– Не переживай, мое солнышко, не переживай… Скорая вот-вот будет здесь.

Я никогда раньше не видел, чтобы она содрогалась вот так, всем телом, от непередаваемого страха, от безграничной тревоги. Она так крепко держала его за руку, что мне казалось, она ее сломает.

– Ты, главное, не двигайся, Тони. Потерпи еще немного, скоро все пройдет, ты только не шевелись, – шептала она испуганно, смахивая пыль с его ресниц и боясь задеть кусок деревяшки, которая все еще торчала из его головы. По лицу мамы текли слезы.

Но Тони и не двигался. Он продолжал лежать на коленях моей матери, изо всех сил пытаясь вернуть себе утраченное дыхание. Сквозь слезы я видел, как поднимается и опускается его грудная клетка. Я поднес руки к глазам, которые уже начали сильно болеть, и в этот момент вдруг почувствовал, как все закружилось и поплыло передо мной.

Я не смог удержать равновесие и упал.

* * *

Я проснулся весь мокрый в своей постели, в комнате, где мы жили с Тони вдвоем каждый август. Вокруг была кромешная темнота, как и в любую другую ночь. Я подумал, что мне приснился какой-то странный сон – закономерный результат странного дня. Я ощутил непередаваемое облегчение, огромное, почти эйфорическое. Слегка дрожащими от нервного потрясения руками я схватился за собственную голову, за собственную призрачную надежду. Это было лучшее мгновение за весь тот печальный август, когда я, все еще сбитый с толку, вдруг понял: кошмары иногда бывают настолько реальными, что организму требуется время, чтобы понять, что это был всего лишь дурной сон. На несколько минут я погрузился в осознание того, что, несмотря на сильный испуг, никто не упал с кровати, машина не разбилась, и она не сбежала с другим. Я сдался на милость самых страшных мгновений дурного сна: когда вы понимаете, что все уже случилось, но ничего из этого не происходило по-настоящему.

Так что на следующий день, на следующее утро, несмотря на то что мы делаем это тайком, вопреки всем страстям привидевшегося мне кошмара, мы с Тони продолжим собирать крышу. Главное, вытащить все гвозди из досок.

Мое тело продолжало пребывать в состоянии какого-то непонятного волнения. Я закрыл глаза, накрылся одеялом с головой и попытался снова заснуть.

Я уже почти заснул, как вдруг нервное напряжение уступило место легкому дискомфорту в левой ноге. Дискомфорту, который при движении превращался в боль. Острую боль. Боль, которая в считаные секунды разлетелась по всему телу, возвратив меня в реальность, суровую и жестокую реальность.

Я резко подскочил и бросился к кровати Тони. Я судорожно пытался нащупать его тело, но с каждой секундой надежда по частям разбивалась о пустоту.

И там, на пустующей кровати Тони, вся тяжесть, что до сих пор копилась во мне, вдруг ринулась наружу водопадом слез. Опустив голову, уткнувшись в ни в чем не повинный матрас, я начал истошно кричать про себя, срывая всю свою злость на неразобранной кровати. Я потребовал от нее объяснений, я спросил ее, куда она дела Тони, и приказал ей изменить реальность, столь отчетливо подтверждаемую отметинами на моих руках – следами ногтей моей матери.

И там, в сырой бездне беспомощности, после нескольких часов заклинаний о помощи я снова заснул.

* * *

Мама поехала вместе с Тони на скорой помощи, отец последовал за ними на машине.

В больнице ему наложили на голову около пятнадцати швов, и после двух дней наблюдения, в течение которых он проходил разные обследования и сдавал анализы, поскольку от удара он все-таки потерял сознание, врачи подтвердили, что раны не были слишком глубокими и не станут причиной плохих последствий. Очевидно, они говорили только о физических последствиях, последствиях для него. Но они ничего не сказали о том, что будет с нами, что будет со мной.

Мне не разрешили поехать с ними, поэтому, обессиленному и измученному чувством вины, мне пришлось остаться в деревне, чтобы терпеть нескончаемые причитания про «бедняжку Тони» моей бабушки. Это были самые долгие дни моего детства.

Много-много часов спустя настал момент возвращения. Я ждал их с самого раннего утра, ни на минуту не отходя от окна. Только ближе к полудню я увидел вдалеке машину моих родителей, за которой следовал внедорожник Абатов.

– Они едут, едут! – закричал я.

И, не теряя больше ни секунды, тут же помчался на улицу.

Образ мальчика, выходящего из машины с перевязанной головой, навсегда остался в моей памяти. У нас даже не было времени, чтобы посмотреть друг на друга, как это было всегда, мы просто молча обнялись настолько крепко, насколько хватило сил. Мы обнялись, потому что знали, что это не воссоединение, а самое настоящее прощание.

Я расплакался. Он тоже.

И мы оба знали, что с этого момента наши каникулы пойдут разными путями. С годами мы поняли, что и наши жизни тоже.

Вопреки стандартным утешениям типа «Не волнуйся» или «Не переживай, все уже закончилось», я знал, что на самом деле ничего не закончилось. Скорее, наоборот, с этого момента все только начиналось – все становилось другим.

Вместе с хижиной разрушились и многие узы, связывающие наших родителей, в том числе узы доверия.

Мы больше никогда не проводили лето вместе ни в нашей деревне, ни в Пиренеях. Этот инцидент стер из наших жизней все, что было раньше: вечерние «соревнования» бутылочных крышек во дворе – команда «Кельме» против команды «Рейнольдс», Олимпийские игры на двоих с прыжками в длину и метанием ядра, велосипедные прогулки по деревне и ее окрестностям, костры из мусора и чертополоха и, прежде всего, дружбу, которая, несмотря на ее взлеты и падения, уже безвозвратно вошла в штопор.

Даже сегодня, спустя столько лет, перед моими глазами все еще стоит образ мальчика с куском дерева, прибитым к голове. Этот образ переносит меня в ночь, когда я проснулся, думая, что все это лишь плохой сон, когда в свои двенадцать лет я стал по-настоящему взрослым.

Расстояние стало увеличиваться между двумя семьями и, следовательно, между нами. Никто не хотел открыто признавать причиной этого отчуждения случившееся. Никогда не было ни намеков, ни упреков, ни вопросов: «Чья это вина?» Это просто было начало конца.

Я не знал тогда, что Абаты обнаружили глубокие трещины в доверии, оказанном моим родителям. Эти трещины никто никогда раньше не замечал, но теперь был не в состоянии забыть. Их никто так и не осмелился отремонтировать, а со временем они превратились в пропасть.

Я также не смог тогда заметить печаль, охватившую моих родителей, которые вдруг осознали, что не смогли обеспечить безопасность двенадцатилетнему ребенку. Это была единственная ответственность, и с ней они не сумели справиться. Маленький ребенок, к которому хоть и относились как к родному сыну, таковым никогда не был. И осознание этого теперь висело на душе тяжелым грузом, перевешивающим все те моменты, когда мы были по-настоящему неразлучны.

И там, на улице, по ту сторону ворот, мы сделали свой первый шаг друг от друга. Они не хотели – я предпочитаю думать, что в действительности просто не знали, как – скрыть свое желание уйти как можно скорее. Мои родители тоже не знали, что такого предложить в непростой ситуации, что бы не выглядело как неловкое приглашение на обед. Ухватившись за спасательный круг фразы: «Мы что-нибудь перекусим в дороге», обе стороны вздохнули с облегчением.

Тогда я не мог понять причины этого бегства, этой спешки, этого напряжения, возникшего между семьями. Я не мог догадаться, что за словами «Врач сказал, что ему нужно как можно больше отдыхать» скрывалось нечто иное. Все это в моем возрасте было непонятно и необъяснимо.

В тот день мы оба навсегда потеряли друг друга.

Середина марта, 2002

Половина первого ночи, а я так и не заснул. Она спокойно спит уже несколько часов, как когда-то, в старые добрые времена спал я. Времена, которые я все еще храню в своей памяти как бесценное сокровище.

Сколько лет прошло с тех пор, когда мы проводили лето вместе, когда мы упивались свободой и детскими мечтами, когда нам казалось, что впереди у нас еще целая жизнь… Как бы мне хотелось вернуться назад, в те дни, где когда-то жили отношения, которым не суждено было закончиться ничем хорошим: отношения между мной и Тони.

Я стал все чаще вспоминать о своем детстве из-за плана, который последнее время зрел в моей голове. Пиренеи могли бы стать прекрасным местом для того, чтобы начать все сначала. Не знаю, может, в конечном итоге мне не хватит духу. Может, когда я проснусь через несколько часов, я снова забуду обо всем.

Два часа ночи. Надо постараться заснуть, иначе завтра – вернее, уже сегодня – я не смогу проснуться.

– Спокойной ночи, Реби, – прошептал я ей на ухо.

Побег

Конец апреля, 2002

Прошло чуть больше месяца с той ночи, когда вернулись воспоминания о моем детстве. Вся моя жизнь изменилась за этот месяц: я все потерял. Да, я перешел от разработки плана спасения моих отношений с Реби к побегу, зная, что он окончательно все разрушит. Всего за какие-то пять недель.

Как понять, что принимаемое решение является правильным?

Где проходит эта тонкая грань между безумием и потерей разума?

Только сейчас, в полном спокойствии, в полном одиночестве, чувства начинают понемногу оседать. Взбунтовавшиеся, взбешенные, разъяренные от чрезмерного возбуждения.

Я делаю паузу, чтобы немного успокоиться, чтобы подумать наконец о том, что давно уже стоит оставить в прошлом.

Нарастающий грохот колес сбивает меня. Сколько лет я не ездил на поезде? Сколько лет я не путешествовал? Сколько лет назад все это было?

Поерзав на жестком пластиковом сиденье, не в силах утихомирить свои эмоции, я просто смотрю в окно пустого вагона: мелькающие окна чужих домов, темнота, мимолетные огни, усиливающие ностальгию.

Прислонившись головой к стеклу, нервно продолжаю крутить между пальцами эту чертову ручку, которая стала свидетельницей всего. Она проделала путь не меньший, чем я сам. Она заставила меня изменить курс. Ни в чем не повинная, потерянная, забытая, нарочно брошенная, отданная и в то же время единственная.

Я мог бы продолжать пребывать в этом забытье. Мог бы продолжать подчиняться рутине, закрыть глаза и погрузиться в сон. Я мог бы избежать всех изменений, отключить разум и остаться жить только в своем теле.

Я мог бы продолжить пребывание в этом забытье? Нет, не мог. По крайней мере, теперь, когда все пришло в движение.

Так много вопросов осталось без ответа… Но что, если все это ошибка, если на самом деле я поступил как трус и, вместо того, чтобы ринуться в бой, отступил? Ведь я должен быть счастлив, что сбежал, но это не так. Я должен сожалеть о том, что оставил, но это не так. Я должен думать о том, что когда-нибудь мне придется вернуться, но я не хочу думать об этом, я просто хочу на этот раз думать о себе, о своем ближайшем будущем.

Что нас ждет в нем? Что мы будем делать с ним? Что подумают остальные? Это вопросы, которых я стараюсь избегать. Я не могу больше ни дня без него и теперь бегу в обратном направлении.

Решение принято… но надолго ли?

Я предчувствую долгое путешествие, измеряется которое не временем и не километрами, а воспоминаниями и сожалениями. Я люблю тебя, обоих.

Осталось подождать часа два-три, а потом…

Мне нечем себя занять, не с кем поговорить. Тьма обступила меня со всех сторон, но сон как рукой сняло. Это просто невозможно: я не могу вот так взять и прогнать воспоминания, которые прячу так глубоко внутри… И хотя я стараюсь изо всех сил, я не могу оттолкнуть их, они возвращаются снова и снова. Не могу.

В конце концов я сдаюсь. В голове всплывают последние с той ночи дни, когда я вспоминал о своем детстве. Я смотрю на ручку, которую держу между пальцами, и вспоминаю снова и снова: лоскуты мгновений, целых вечеров, написанных будто под копирку, дней и ночей. Когда мой побег кажется самым правильным решением. Когда мой побег выглядит как самая огромная ошибка.

Все эти «да», «нет», «вернись», «уходи!», «что же ты делаешь?», «лучше беги сейчас, пока можешь» и «мне очень жаль»… Все эти мысли кружились в моей голове, вызывая предобморочное состояние.

Возможно, все началось в ту ночь, когда я снова вспомнил о сокровище детства.

Или все началось с телефонного звонка на следующий день…

Понедельник, 18 марта 2002

– Да, я сейчас запишу все необходимые поправки, секундочку… где эта чертова ручка?

– Еще минутку, пожалуйста…

Опять со мной происходит то же самое.

Я еще раз заглянул в свой деревянный стаканчик, где в полном хаосе хранились всевозможные ручки, карандаши и фломастеры. Черная гелевая ручка, моя любимая, снова пропала. Я взял другую, синюю, из обычного прозрачного пластика. Но, увидев, как чернила вытекают, расползаясь кляксами, понял, что она сломана. Решил выбрать другую, одну из тех, что обычно дарят разные компании, чьи менеджеры по маркетингу не способны додуматься до чего-то лучшего. Это была огромная ручка из красной пластмассы с серыми буквами – рекламой бренда. Она была настолько толстой, что ее было неприятно держать в руках. Такие вечно блуждают без толку по ящикам стола, так и не найдя себе владельца. Толстая, как морковка, ручка тоже не работала. Она царапала и царапала бумагу, но чернильного следа не оставляла. Неужели неизбежно наступает тот момент, когда подарок превращается в бессмыслицу?

– Минутку, пожалуйста… – все еще не теряя надежды, я перевел дыхание.

Я царапал и царапал ручкой по бумаге с такой силой, что порвал ее. Расстроенный, обнаружил, что, помимо двух нестираемых маркеров, у меня остался только старый, в желто-черную полоску карандаш, и, конечно же, со сломанным грифелем внутри, с полностью стертым ластиком, чьи остатки прятались в маленьком золотом металлическом цилиндре. Одно прикосновение его к бумаге вызывало зубную боль, потому что напоминало звук ногтей, царапающих школьную доску. От этой идеи я тоже отказался.

– Сара! – я приподнялся со стула, чтобы посмотреть на нее. – Ты стащила мою черную ручку?

– Нет, у меня ее нет, – ответила она, не поднимая глаз и продолжая витать в своих мыслях.

– Но всего секунду назад она была здесь… вот черт! – последнее я произнес вслух, что было не в первый раз за последние несколько месяцев.

– Вообще-то тебя там слышат! – предупредила меня Сара, жестом указывая на телефонную трубку, где по-прежнему на линии был клиент. – Я уверена, что ты сам где-нибудь бросил ее, как всегда.

– Ладно, – что есть мочи я пытался изобразить спокойствие. – Можешь мне одолжить свою?

– Держи, – ответила она, изображая снисхождение на своем лице, пока я тянул к ней руку через стол. Она сидела слева от меня.

Обычная синяя ручка из прозрачной пластмассы, одна из тех, которыми мы пользуемся чаще всего. Я заметил, что колпачок на другом ее конце был в идеальном, нетронутом состоянии. Безупречная ручка – без отпечатков зубов и трещин, ничего такого. Ручка, которую не стыдно одолжить, не то что у Рикардо.

Свои он кусает, обсасывает, снова кусает, пока они не трескаются и не начинают издавать странные звуки, когда он зажимает их между зубами. Он буквально смакует их, и я уверен, что время от времени какие-то фрагменты ручек непременно попадают в его желудок. С первым же укусом вылетает пластиковая заглушка на кончике ручки. При следующем ручка начинает трескаться. И вот, всего через несколько минут с первыми оторванными осколками она значительно укорачивается. Наконец, все внутренности начинают заполняться слюной до тех пор, пока жидкость не польется через край. Крайне неприятное ощущение, когда такую ручку вы берете в руки, а ее вдруг тошнит слюной прямо вам на пальцы. Нет, его ручки вряд ли кто-то когда-то одолжит – дальновидный он парень, этот Рикардо.

Ручка Сары была новехонькая. Она, конечно, была не гелевая, как мне больше всего нравится. У меня на столе всегда была именно такая… ну, почти всегда.

– Секундочку… итак, мы меняем кнопку сайта и увеличиваем длину текстового поля, думаю, трех дополнительных печатных символов будет достаточно.

С этой ручкой дело шло медленнее, но, по крайней мере, я мог сделать записи.

– Давайте повторим…

И, не переставая крутить ручку между пальцами, я принялся читать все, что только что записал.

– Отлично, дней через пять изменения в программе будут готовы. Хорошего вам дня, – постарался сказать я как можно более вежливым тоном.

– Сара, спасибо, держи свою ручку.

Я вернул ей ручку, преодолевая жгучее желание оставить ее у себя на столе. Такая новая, она бы просто идеально ужилась рядом со сломанной синей ручкой, толстой и ни на что не годной рекламной морковкой, карандашом с пчелиным окрасом и воспоминанием о куда-то пропавшей черной гелевой ручке.

– Не за что, и смотри, будь внимательнее, а то теряешь каждую неделю по одной, – упрекнула она меня, подмигивая и показывая язык, так что разозлиться на нее было просто невозможно.

– Я же не виноват, что у меня их таскают! – запротестовал я. – И потом, эта была моя личная. Я ее из дома принес.

* * *

Сара… Сколько лет вместе! Помню, будто это было вчера, тот день, когда она появилась в нашей компании, вошла в наши жизни. Она прошла мимо нас в своем темном деловом костюме, с черной копной волос, оставив после себя шлейф карамельного аромата. Я видел (я следил за ней взглядом), как она вошла в кабинет бывшего начальника отдела кадров, а мы все так и продолжали смотреть ей вслед.

Через полчаса они вышли и направились к нам.

– Всем доброе утро! Это Сара, и теперь она будет частью вашей группы программирования, – сказал нам бывший начальник отдела кадров.

– Очень приятно, – я представился первым. – Я отвечаю за работу этого отдела, так что добро пожаловать, – пробормотал я, протягивая ей слегка вспотевшую руку.

– Взаимно, – ответила она, стараясь изобразить на лице улыбку, которая у нее так и не получилась. Что-то ей помешало.

Сара была и, конечно, остается красивой женщиной: высокая, худощавого телосложения, с гладкими густыми волосами, спускающимися до плеч, и траурно-зелеными глазами, которые в то время пытались скрыть тайну. Я дал ей на вид лет тридцать, причем не столько из-за ее внешности, сколько по каким-то другим причинам. С самого начала я разглядел, что эта белокожая от природы красавица жила в плену печали.

В тот день мы говорили о многих вещах, пустяковых мелочах, которые сейчас даже не вспомню. Что я точно помню, так это энтузиазм, с которым она начинала каждую фразу, и который угасал окончательно на самом последнем слове. Я помню женщину, которая говорила так, будто пережила уже все, и, что еще хуже, будто больше ей ничего от жизни не осталось. Мне подумалось, что эта женщина потеряла что-то важное в жизни. Позже я понял, что потеряла слишком многое.

Прошло довольно много времени, прежде чем она собралась с силами и, прежде всего, с духом, чтобы открыться передо мной. И именно в этом откровении я, случайный гость ее жизни, не способный ничем помочь, узнал, что боль может стереть любую улыбку с лица, выжечь внутри любую радость.

Я догадывался, что ее что-то мучит, но ни на что не намекал, не спрашивал ее, откуда эти мешки под глазами, откуда это унылое выражение лица по утрам, отражающее что-то большее, чем просто бессонную ночь.

Я никогда не предлагал помощи, просто не осмеливался. Это, несомненно, подорвало бы и без того хрупкое ее доверие. Она бы убедилась в собственной неспособности маскировать под улыбкой и макияжем ту боль, что скрывала внутри. Она могла бы принять мою помощь за милостыню, заботу – за жалость. Все это создало бы между нами непробиваемую стену.

Вечер того дня предвещал проблемы. Одному из наших клиентов срочно потребовалась доработка программы. Мы остались работать вдвоем, поскольку остальные из отдела были либо в отпуске, либо трудились над другими проектами. Около девяти вечера мы наконец отправили клиенту настроенное приложение.

Измученные, мы отправились в переговорную комнату, чтобы за большим столом выпить по последней чашечке кофе. Сидя там, мы смогли спокойно обсудить все детали этого сумасшедшего дня: спешку клиента, давление со стороны начальства, закон подлости и допущенные ошибки… Среди шуток, откровенностей и сплетен я спросил ее, была ли она замужем. Это был невинный вопрос без какой-либо задней мысли, и по тому, как вдруг затуманился ее взгляд, я понял, что попал в самое больное место.

На мгновение между нами воцарилась тишина. Я почувствовал себя неловко. Так, как может почувствовать себя только тот человек, который сделал больно, сам того не желая, не думая, не осознавая. Какое-то время мы даже не смотрели друг на друга: она не могла, я не знал, как. Мы просто позволили времени своим неспешным ходом сгладить сложившуюся ситуацию.

Все еще смотря куда-то в сторону, с натянутой улыбкой она наконец решилась открыть тайну, которую скрывала так долго. И этот рассказ, этот эпизод из ее биографии заставил меня посмотреть на Сару совершенно иными глазами.

Это было тяжело для нас обоих, но абсолютно необходимо. Также для двоих.

Сара вышла замуж в двадцать два года молодой и счастливой – в последнем можно было даже не сомневаться, судя по той искренней улыбке, которая появилась на ее лице. Впереди у нее была целая жизнь, полная надежд и мечтаний. Во время медового месяца, пока они путешествовали по Европе и находились где-то между Францией и Италией, она, сама того не желая, но и не сбрасывая со счетов такую возможность, забеременела. Так что, вернувшись домой, Сара привезла с собой не только приятные воспоминания и всякие безделушки, но и Мигелито – своего первого ребенка.

Через три года на свет появился Дани, второй сын.

На минуту она замолкла, чтобы перевести дух. Крепко сжала обеими руками еще горячий пластиковый стаканчик с кофе, сделала глоток, откинулась в кресле и вот так, издалека, теперь уже не прерываясь ни на мгновение, одним махом, словно боясь забыть что-то важное, поведала мне свою тайну.

Я до сих пор помню все слово в слово:

Моему мужу, Мигелю, всегда нравились автогонки, он был настоящим фанатом. Хотя в то время «Формула-1» еще не пользовалась такой популярностью и не освещалась так детально в СМИ, как сейчас, он знал все до мельчайших подробностей. Но смотрел он не только «Формулу-1». Он любил ралли, гонки на мотоциклах и эти скучные гонки… «Наскар» – так, кажется, это называется. В общем, он любил все, что было связано с моторами. Любил до такой степени, что не пропускал ни одного номера журнала, посвященного автомобилям и мотоциклам, хранил дома модели Ferrari и Porsche в масштабе. У нас была отличная модель автотрека Scalextric и бесконечное множество связанной с гонками атрибутики. Естественно, своим энтузиазмом Мигель заразил нашего старшего сына – а разве могло быть иначе.

Мигель был…

В любом подобном разговоре «был» значило слишком много. Слишком много для того, чтобы его можно было просто так списать со счетов.

Сара не могла говорить. Она поднесла руки к лицу и сжатыми в кулаки пальцами попыталась остановить проступающие слезы.

Я молчал, не глядя на нее.

Мы оба сделали по глотку кофе.

Она продолжила.

Мигелито, которому было всего шесть лет, уже обладал внушительной коллекцией миниатюрных автомобилей. Он мог часами играть с автотреком на ковре в столовой и умел различать марки машин, что попадались ему на улице, иногда даже в полной темноте, всего лишь посмотрев на фары.

В этом году благодаря контактам с моей предыдущей работы мне удалось получить два билета в VIP-ложу на Гран-при «Формулы-1» в Испании, в Монтмело. Это были места рядом со стартовой решеткой и VIP-допуском, чтобы поближе познакомиться с закулисными тонкостями.

Она продолжала свой рассказ, а я видел, как волосы на ее руках становились дыбом.

Когда я отдала мужу билеты, он словно окаменел. На мгновение мне показалось, что у него остановилось сердце. И тут он крепко меня обнял, поцеловал раз тысячу, постоянно повторяя, как сильно любит меня. Мы даже несколько минут потанцевали в гостиной. Это было так здорово.

Мы планировали оставить детей с бабушкой и дедушкой и уехать вдвоем на целый день. Мы с ним вместе на «Формуле-1». Мой муж знал абсолютно все: имена пилотов, их места в турнирной таблице, регламенты и промежуточные результаты чемпионата мира… Я же просто знала, что буду смотреть, как несколько автомобилей бесконечно кружат по одной и той же трассе на огромной скорости, и самыми интересными моментами будут старт и финиш. Все это придется наблюдать под невыносимый рев моторов, который будет оглушать меня, как только машины появятся где-то рядом. Но, прежде всего, я знала, что это сделает счастливым моего мужа.

Все пошло наперекосяк за два дня до этого. Малыш Дани провел просто ужасную ночь: его постоянно рвало, и градусник показывал, что температура с каждым часом повышается. На следующее утро, несмотря на то что ему стало немного легче, я отвезла сына в больницу. Мне сказали, это, безусловно, кишечный грипп, ничего серьезного, но три или четыре дня ему придется провести в кровати. Гонка была уже на следующий день.

Я жутко расстроилась и решила, что ничего страшного не произойдет, что еще будет не одна гонка впереди, и предложила мужу отправиться на Гран-при вместе с Мигелито, пока я останусь дома. Сначала он отказался, но мои доводы и бесконечные уговоры сына убедили его окончательно.

Зачем? Зачем только я так настаивала?

Она замолчала, видимо, снова и снова задавая себе мысленно вопрос, на который не было адекватного ответа.

Она еще раз всхлипнула.

И затем продолжила дальше.

Весь день я ухаживала за Дани, и постепенно ему становилось лучше.

Он уже мог кушать так, чтобы через пару секунд его не выворачивало. И температура начала заметно снижаться. После контрольного звонка мужа, который хотел сообщить мне, что они уже были на месте, что он любит меня и что вот-вот начнется гонка, я встала перед телевизором в тщетной надежде увидеть их среди этой огромной толпы.

Машины пронеслись мимо меня настолько быстро, что я даже не поняла, кто пришел первым, а кто проиграл. Все это время я пыталась отыскать двух своих Мигелей на маленьком экране телевизора. Пару раз мне казалось, что я вот-вот увижу их, но нет.

Спустя почти два часа, когда над трассой появился клетчатый флаг, я поняла, что гонка подошла к концу. Еще через полчаса Мигель позвонил мне:

– Дорогая, это было нечто. Незабываемый день. Мне так жаль, что ты не смогла приехать, – он был на взводе, явно взволнованный и окрыленный. – Мигелито не верит своему счастью. Видела бы ты, как он забирался на сиденья, чтобы подбодрить пилотов. Мы уже выезжаем домой, так что поцелуй от нас обоих. Скоро будем. Я тебя люблю.

Я повесила трубку и радостно и одновременно взволнованно стала ждать их дома.

Краткий репортаж о гонке, который я посмотрела по телевизору, и этот звонок взбудоражили меня. Дани уснул рядом со мной на диване. Мне осталось только дождаться вторую половину семьи.

Прошло шесть часов. «Достаточно», – подумала я, но они еще не вернулись, хотя туда доехали всего за пять. Я позвонила, но сигнал на мобильный телефон не проходил. Возможно, как это уже было, у него разрядилась батарейка. Будучи оптимисткой по жизни, вместо того чтобы волноваться, я стала искать логические объяснения. Безусловно, на выезде могла образоваться жуткая пробка. Они могли немного задержаться, чтобы рассмотреть машины, представленные в «конюшнях» гоночных команд. Могли зайти куда-нибудь перекусить перед дорогой, чтобы уже не останавливаться в пути.

Но время было против моего оптимизма: семь часов. Я продолжала придумывать причины, которые теперь сменялись доводами, не имеющими объяснения и оправданий. У них могло пробить колесо, но тогда бы он нашел способ позвонить и предупредить меня. Дорогу могли перекрыть из-за аварии, и они ждут очереди, чтобы проехать, но тогда бы он нашел способ позвонить и предупредить меня…

После восьми часов мучительного ожидания больше не осталось объяснений, которые могли бы убедить меня в том, что все хорошо. Это был день, когда я узнала, что самый сильный страх в жизни – это неопределенность.

Десять часов спустя раздался телефонный звонок. Выдумывать что-то еще уже не было необходимости.

Слезы медленно текли по лицу Сары, пока она вытаскивала наружу свои воспоминания, пока рассказывала мне свою историю. Я видел, как одна за другой слезинки вырывались из ее глаз и, скатываясь по щекам, исчезали где-то под подбородком.

Она снова отпила из стакана, где наверняка уже не осталось ни капли кофе. Скорее, этот стакан помогал не терять связь с реальностью, помогал дышать, чтобы закончить начатое, чтобы насладиться радостью столь нужного освобождения.

Это был звонок из больницы. Машина Мигеля врезалась в грузовик, совершая обгон. Конечно, они подобрали самые мягкие слова, чтобы сообщить мне об этом.

Пожарным потребовалось пять часов, чтобы вытащить тела. Оба погибли на месте в результате столкновения. Расследование показало, что Мигель начал обгонять на очень большой скорости в повороте, когда заметил… когда понял, что его машина уже под грузовиком.

И в этот момент Сара сняла со своего лица маску, в которой несколько месяцев назад переступила порог нашей компании. Она сняла с себя свои железные доспехи, и я смог увидеть то, что творилось у нее внутри, какой она была на самом деле.

Она опустилась еще глубже прямо там, передо мной, на самое дно своей скорби. Сжавшись в маленький комок, зажав руками голову, она превратилась в бесформенное беззащитное существо. Я слышал, как она дрожала всем телом, я чувствовал, как она плачет, бесконтрольно, неистово, уже без слез.

Я колебался между неловкостью и сопереживанием, не зная, то ли протянуть руку, то ли остаться на расстоянии. В конце концов я решил приблизиться. Я сел в соседнее кресло, и она, даже не поднимая лица, тут же бросилась мне на шею.

Несколько минут мы сидели, обнявшись. И я ощущал теплоту ее плача и не мог отказать ей в столь нужном спасительном укрытии.

Когда мы разжали объятия, она быстро достала бумажную салфетку, которой попыталась стереть с лица следы боли. Сидя там, рядом с ней, держа своими дрожащими руками ее дрожащую руку, я не мог сказать ей ни слова. Мы оба молчали: она, спрятавшись за квадратным листом белой бумаги, и я, думая, что все уже позади, что она закончила свой рассказ. Но я ошибался. Сара продолжила.

Сара, которая за считаные минуты осталась без своих двух Мигелей, Сара, взгляд которой был погружен в воспоминания, снова преподала мне важный урок: всегда есть вещи более болезненные, чем смерть. Они умерли, но она, к сожалению, осталась жива. И боль, сказала она мне, – это привилегия живых.

Оставалось еще кое-что: ей нужно было освободиться от этого груза, который она носила на себе с тех пор. Ей нужно было снять камень с души, от которого многие пытаются избавиться при помощи советов, психологов, утешений и объятий. Когда-то ночью я тоже не смог этого сделать. И никто, кроме нее самой, не смог бы избавить ее от этой ноши.

Ожидание их возвращения домой, жуткая новость из больницы, образы мертвых тел, дни траура, беспощадное «Примите мои соболезнования…» – все это растворилось в прошлом. Остался лишь груз вины.

Было поздно, очень поздно, и я на мгновение забыл о времени, а вместе с ним и о моей семье, чтобы позволить Саре вытащить то, что до сих пор сжигало ее изнутри.

Я чувствовала себя такой виноватой за то, что взяла эти билеты… В конце концов, они оказались там по моей вине, из-за меня. Я так винила себя за то, что не поехала вместе с ним… Но в то же время, и мне стыдно за то, что я сейчас скажу, я чувствовала ненависть. Я ненавидела его за то, что он убил себя, убил Мигелито, что он повел себя так безрассудно, как полный идиот. Я ненавидела его настолько же сильно, насколько когда-то полюбила.

И пока я ненавидела его, я тосковала по ним обоим, и пока я тосковала по ним, я чувствовала себя беспомощной. Столько лет мы строили семью, чтобы затем вот так, всего за несколько часов, все разбилось вдребезги. Теперь ничего уже не было. Как будто никогда не было нас.

Ее рука, вцепившаяся в мою, продолжала дрожать.

И в этом была ее надежда на побег.

Мы все еще были рядом: я, неспособный ее утешить, и она, неспособная найти утешение. Захлебываясь на моем плече слезами вперемешку со слюной, она закончила свой рассказ.

У меня даже не было возможности выместить злость на ком-то другом. Нет, вина была его и только его. Мне не досталось даже этого утешения, этого оправдания. Я не могла сказать, что какой-то сукин сын попался ему на пути. Это он пошел на обгон, это он врезался в грузовик. Усталость, жажда подражать своим кумирам или – хотелось бы думать – желание поскорее рассказать мне обо всем, что они видели на гонках. Я не знаю, что это было. И мне некого винить в случившемся. Иногда я думаю только об этом – о желании переложить, хотя бы разделить вину с кем-то другим, чтобы она не давила на меня одну мертвым грузом, чтобы не нужно было носить ее в кармане до конца жизни.

В двенадцатом часу ночи передо мной предстала совершенно иная Сара. Сара, которая рассказала мне о том, что ей пришлось бросить свою прежнюю работу – многообещающую карьеру программного аналитика в одной из самых престижных компьютерных компаний страны. Сара, которая оставила также свой дом и свой город и целый год пыталась отыскать новый ритм жизни.

За один день эта женщина потеряла целый мир – свой мир. И в тот же день она утратила все иллюзии жизни. И только Дани помешал ей не уйти вслед за двумя Мигелями. Только он один – маленький ребенок – заставил ее идти вперед.

Целый год она пыталась забыть то, что забыть попросту невозможно. Целый год она просыпалась по утрам в надежде, что это был лишь дурной сон. Целый год она прятала эту боль внутри, пока не приняла решение начать новую жизнь в совершенно незнакомом ей городе. Страховая компенсация уже заканчивалась, и Дани заслуживал шанс на другую жизнь: ту, которой у них не было. Она не хотела оставаться там, где все было наполнено воспоминаниями: парк, где Мигелито гулял по воскресеньям, собор, на эспланаде которого он играл со своей радиоуправляемой машинкой, магазины, детские сады, визиты к врачам и родственникам… Это было невыносимо.

Сара разослала резюме в несколько компаний, и из каждой ей перезвонили. В конце концов она осталась здесь, чтобы работать с нами, со мной, чтобы начать свою жизнь заново.

Знаю, что я ничем не мог помочь ей в ту ночь. Знаю, что только мог выслушать.

Больше об этом мы никогда не разговаривали.

* * *

Мою ручку мог также стащить Хуа́нхо. Хуанхо-проныра, «минутку, я все запишу», всезнайка и подлиза. Чертов Хуанхо, «все на благо компании», показушник и пижон.

Но нет, у него ее не было. У него вообще не было никогда ничего подобного, поскольку он всегда предпочитал фирменные ручки, на которых больше читалась марка, нежели отметины, как у Рикардо. Помню, как однажды он крутил в руках тонкую черную блестящую ручку, одну из тех, что продают в специальных серебряных футлярах за какие-то бешеные деньги.

Хуанхо посчастливилось родиться в хорошей семье. У него не было в принципе необходимости в работе, но ему было скучно и хотелось чем-то занять свободное время. Лет ему было около тридцати пяти, и он по-прежнему жил в доме своих богатых родителей, которые каким-то таинственным для меня образом были связаны с нашей компанией.

Это было так предсказуемо, так скучно, так скудно для понимания… Он всегда был одет с иголочки, однообразно до изнеможения. Зачастую он ходил в одном из тех поло с вышивкой в виде мелкого пресмыкающегося на груди, которые производят на Тайване, в Шри-Ланке или Китае. В одежде, которая практически ничего не стоит, если только не украсить ее вовремя кричащим брендом – знаком отличия, необходимым, несомненно, для того, чтобы высший класс смотрел еще больше свысока на класс низший. Богатые люди (я говорю сейчас исключительно о деньгах) нуждаются в людях бедных только для того, чтобы на их фоне по-настоящему насладиться своими капиталами.

Хуанхо умел мыслить только привитыми категориями: нет другого воска, чем тот, что горит, нет иной веры, чем та, в которую окрестили. Вариаций нет и быть не может: белое – это белое, а черное – это черное. Он не из тех, кто будет выискивать серые оттенки. Он богат и, следовательно, счастлив. Или он счастлив потому, что богат. В любом случае, искать ему больше нечего. Он идеальный борец, неизвестно, правда, за что, но борец отменный.

Вполне возможно, что мою ручку забрала Эстрелла, а это сулило как мне, так и моей ручке прекрасные новости. Сколько бы дней ни прошло, можно было быть в полной уверенности, что ручка останется нетронутой, в целости и сохранности. Я не помню ни дня, чтобы она просидела на своем рабочем месте больше часа, работая и ни с кем не разговаривая. Эстрелла всегда была какой-то волшебной, эфемерной, как дым, прозрачной, как вода в бутылках, прямо Алиса в стране… Она всегда приходила вовремя – пунктуальность была, пожалуй, ее самой сильной чертой, выпивала чашку кофе, болтала со всеми и ровно в четверть одиннадцатого исчезала. В первой половине дня она еще возвращалась набегами в офис, чтобы немного посплетничать. И, наконец, когда оставалось ровно полчаса до окончания рабочего дня, она выпивала свою последнюю чашку кофе и, прощебетав «Всем до завтра!», счастливая убегала прочь. Несколько раз мы видели, как она приходила на работу с черными волосами, а уходила с оранжевыми, светлыми или с окрашенными разноцветными прядками. Несколько раз мы замечали, как она приходила в синем платье и уходила в сером строгом костюме.

Эстрелле было лет пятьдесят пять или около того. И, несмотря на лишние килограммы, она никогда не смущалась ходить в туфлях на высоких каблуках или в брюках, которые можно было только порвать по швам, если бы ей вдруг приспичило снять их. Возможно, по этой причине ее наряды никогда не повторялись. Тем не менее за последний год, особенно в некоторых частях, ей удалось сбросить немного веса. А может, кто-то осмелился сказать ей прямо, что в сороковой размер она уже не помещается.

Я почти никогда с ней не разговаривал, почти ничего не знал о ее жизни, никогда не интересовался ее проблемами и радостями и всегда оправдывал себя тем, что это безразличие было взаимным.

Мою ручку мог прихватить также Оскар, или Хави, или Филипп, или уборщица, или начальник отдела кадров, да, в конце концов, даже Марта. Прелестная Марта, отрада всей компании. Ее перемещения по офису, как и ее юбки, всегда были короткими. Наши взгляды как-то непроизвольно отрывались от экранов мониторов и приковывались к ее ногам, плавно скользя по всему ее телу. Готов поспорить, что последние несколько лет компания теряла по несколько тысяч евро всякий раз, когда она проходила мимо наших столов.

Марта занимала стратегическую позицию: на стойке ресепшена. И всегда, когда не занималась более важными делами типа маникюра или личной переписки по мобильному телефону, отвечала за порядок в офисе и доступ к нам на этаж, а также выполняла функции телефонистки. По другим вопросам к ней можно было даже не обращаться. Я до сих пор вспоминаю с некоторым смущением письма, которые она рассылала нам по электронной почте, где каждое третье слово было обязательно написано с ошибкой. Особой популярностью среди нас пользовались такие фразы как: «Звонил на телефон какой-то перец, чтобы сказать…», «Не ложьте сюда свои документы…» и «Нам не будет хватать тебя для этого Рождества».

Ее предыдущий опыт – работы, конечно же – сводился к тому, что она подавала кофе в каком-то баре и вещи в магазинах одежды. Нам также сказали, что какое-то время она была связана с модными показами, но в конечном итоге модель из нее не получилась, потому что от нее требовали слишком многого взамен.

На вакансию офис-менеджера претендовало немало кандидаток, некоторые подходили просто идеально и имели опыт работы за плечами, однако дон Рафаэль, к тому времени уже занимавший должность начальника отдела кадров, остановился на ней. Надо признать, что ее походка, манера общаться, одеваться и выглядеть в целом не мешали относительно хорошо справляться со своими обязанностями.

Мы все подозревали с самого начала, что между Мартой и доном Рафаэлем проскочила искорка, хотя прямых доказательств тому не было. Тема неверности вообще не интересовала меня до той поры, пока она не перебежала мне дорогу, пока не заставила сесть в этот поезд, который теперь увозил меня прочь от моей жизни.

* * *

Рафа – мы все так называли его между собой, пока он не стал начальником отдела кадров – женился на дочери одного из менеджеров компании, отвечающего за регион Леванте.

Рафа ходил на занятия – это вовсе не означает, что он учился – со многими из нас на протяжении двух лет, которые он провел в институте. Большую часть времени он тратил на то, что флиртовал с однокурсницами, разъезжал на мотоцикле, предлагал всем сигареты или ходил в спортзал, чтобы накачать мускулы. Еще он издевался над всеми теми, кто серьезно относился к учебе, и сам нюхал клей со своими дружками, время от времени крал вещи в магазинах или в припаркованных возле них машинах… в общем, смотрел на жизнь немного иначе.

Рафа был первым во многом. Он был первым из нас, кто переспал с девчонкой, хотя, как потом мы узнали, он у нее был далеко не первым. Он первый начал курить сигареты, сигары, травку. Он первым начал нюхать клей, и ему первому сделали промывание желудка. Рафа первым сделал себе татуировку, и, конечно, это было что-то особенное: иссиня-черный восточный символ, который, скажем так, украшал его правое плечо.

– И что это означает? – спросили мы его как-то на выходе из института, когда он с гордостью демонстрировал свое покрасневшее плечо.

– Да мне почем знать, – ответил он. И ему реально было все равно. Все равно, потому что рядом стояли две девушки, которые не переставали ахать и охать: «Ого, как круто! Сильно болит?»

Со временем один из наших однокурсников выяснил, что в переводе символы означали типа «старая свинья». От смеха мы чуть ли не катались по полу, и повторялось это каждый раз, когда на пляже или в бассейне мы видели эту абсурдную татуировку на почти такой же абсурдной личности.

Рафа всегда отличался скудным умом и плохой сообразительностью, хотя виной тому были не природные данные, а скорее та дрянь, которую он выкурил и вынюхал в молодости. При этом ему удалось сохранить отменное телосложение – над этим телом он не переставал работать каждый божий день. Природа наградила его угловатыми чертами лица и голубыми глазами, которые на контрасте с черной гривой притягивали к себе тысячи и тысячи женских взглядов и, что уж там скрывать, являлись источником зависти многих мужчин. Он был одним из тех людей, которые не знают, куда бросить взгляд, если рядом нет зеркала. Он был привлекательным и прекрасно знал об этом. «В современном мире этого более чем достаточно», – любил говорить он. Молодость он посвятил прожиганию жизни и телесным удовольствиям, которые выбрасывал из своей памяти так же быстро, как и получал их. Женщины редко задерживались рядом с ним дольше чем на неделю: или он уставал от них, или они после жаркого пламени в постели все же понимали, что у этой спички сверху почти нет серы.

Долгое время Рафа был человеком без ремесла и занятия, с телом, которое впечатляло, но не более того. По прошествии лет все мы, так или иначе, отыскали свое место в жизни: закончили учебу, создали семью, нашли более-менее стабильную работу. Рафа же, напротив, болтался как неприкаянный: он либо работал официантом, либо разнорабочим на стройке летом, что нравилось ему намного больше, потому что, разнося кофе, бицепсами особенно не похвастаешься. Несколько раз даже танцевал стриптиз в разных местных клубах. И так могло бы продолжаться всю жизнь… Но однажды судьба улыбнулась ему, вернее сказать, рассмеялась во весь рот.

Это случилось в одном из ночных клубов, которые он так часто посещал. Он познакомился там с белокурой девушкой, высокой, красивой… и она попросила его об одолжении. Одолжении не для себя. Она попросила его сходить на свидание вслепую с не столь высокой, не столь белокурой и не столь великолепной подругой. И тот, получив от блондинки «компенсацию», согласился.

Это был один из самых странных ужинов, который только мог состояться в одном из самых роскошных ресторанов города, куда пришел почти неграмотный, мускулистый красавец с ангельским лицом… и образованная, скорее, некрасивая, коренастая девушка из очень-очень богатой семьи. На этом ужине возникла искра, которую оба желали. Ему нужна была стабильность, напрочь отсутствующая в его прежней жизни, ему нужны были деньги, которые просто падали бы с небес, ему нужна была машина, какой больше ни у кого в городе не было, собственный дом, путешествия по миру. Ей не надо было ни денег, ни машин, ни поездок. Ей просто нужен был рядом кто-то, с кем можно было спланировать общее будущее и насладиться тем, чем наслаждаются ее самые красивые и стройные, хотя и не очень богатые подруги. Ей нужно было влюбиться, ей нужно было отыскать того, кем можно похвастаться, кого можно поставить рядом и с удовольствием смотреть на завистливые выражения лиц. Для этого ей нужен был один из самых красивых. Она знала, что деньги решают все, поэтому воспользовалась главным козырем. Она думала – и тут жестоко ошиблась, – что любовь придет со временем, а пока они окажут друг другу неоценимую услугу. Во всем этом была лишь одна маленькая деталь, которая меняла все: она сразу влюбилась по-настоящему и где-то глубоко в душе надеялась, что он ответит ей взаимностью. Но только не он.

После этого ужина молодые официально стали парой. Он ушел, представляя в красках свое будущее. Она ушла, влюбленная по уши. Шли дни, недели, и она уступала. В конце концов, уступила настолько, что некогда взаимная услуга превратилась в одностороннюю капитуляцию. И эта любовь, так и оставшаяся навсегда без ответа, ослепила ее настолько, что она забыла, как они вообще встретились.

Дон Рафаэль – и никак иначе – женился на золотой жиле. Он не упустил возможность похвастаться будущим и пригласил на свадьбу всех, кто был мало-мальски с ним знаком: семью в полном составе, знакомых с предыдущих работ, одноклассников, однокурсников. Получив его приглашение и прочитав фамилию невесты, я окаменел от неожиданности и удивления. И сразу понял, что очень скоро мы увидим его в рядах нашей компании.

Так и случилось. Несколько месяцев спустя, после сорокадневного медового месяца, покупки новой квартиры площадью 250 квадратных метров и последней модели зеленого «Ягуара», на котором он рассекал по улицам города, настал тот день, когда Рафа, необразованный болван, грубиян и невежа, татуированный «свинья», предстал пред нами в образе нового начальника отдела кадров.

Во всей этой карусели и суматохе жизни подвела только одна деталь: тесть заставил его подписать некий добрачный контракт – мелкий камешек, случайно попавший в блестящий и удобный ботинок. Мелкий камешек, из-за которого новоиспеченный супруг должен был сохранять видимость, экономически зависеть от других и, прежде всего, оставаться «влюбленным», то есть женатым.

* * *

Ручку мог взять любой. Ведь в офисе нас, ну вернее, их – никак не могу привыкнуть, что я теперь лишь часть их прошлой истории – было около тридцати человек. И это не считая легиона менеджеров, сотрудников отдела продаж, ассистентов, помощников ассистентов и прочих марионеток, чьи привязанные к веревкам руки ворочали деньгами.

Я буквально жил в многонациональной компьютерной компании, занимающейся исключительно разработкой и программированием пользовательских приложений для крупных корпораций. Десять лет я рос и развивался в этом странном месте. С момента моего рождения, а потом все свое детство и всю свою юность я занимался программированием и исполнением заказов. И вот, когда я достиг здесь зрелости, меня повысили до главного программиста. Я дотянулся до потолка.

Почти четыре года я был координатором рабочей группы – семьи, состоящей из пяти человек, из пяти братьев и сестер: Хави, Сара, Рикардо, Годо и я.

Там – каким далеким все кажется теперь – на многонациональном уровне собралось вместе большинство моих однокурсников. Начало карьеры для всех нас просто идеально совпало с открытием нового филиала компании. Однокурсники, которые провели вместе столько лет за одной партой, теперь встретились здесь, под одной крышей. Но частота нашего общения, всегда пропорциональная нашему свободному времени, уже не была прежней. Дружба заметно ослабла и незаметно для нас самих перешла от объятий к сдержанным рукопожатиям, от «увидимся завтра!» до «посмотрим, что день грядущий нам готовит».

Я жил там. Я жил все эти годы с 8:30 до 13:30 и с 15:00 до 19:30. Девять с половиной часов работы. Полтора часа на обед. Еще полтора часа на то, чтобы вернуться домой. Полтора часа, за которые не платили. Девяносто бесплодных, свободных и, в конце концов, потерянных для жизни минут.

Еще одна рутина в нашей жизни или еще одна жизнь в нашей рутине. Бывали дни, когда я реально не знал, или не хотел, или не мог разглядеть грань. Бывали дни, когда я не мог увидеть разницу между домом и жилищем, между жизнью и существованием, между любовью и дружбой. И последнее было, несомненно, больнее всего. Наступил момент, когда будущее перестало отличаться от прошлого. Завтра было таким же, как вчера. Вчера было таким же, как завтра.

* * *

Тот понедельник начался просто ужасно. Это был один из тех понедельников, которые хотелось поскорее забыть, и, возможно, поэтому я не могу выкинуть его из памяти даже сейчас, когда убегаю. После этого звонка, после того как я не нашел свою ручку и взял ручку у Сары, я повесил трубку и понял, что допустил ошибку: я затер последние изменения одного из приложений, над которым работал уже несколько недель. Благодаря резервным копиям потеря была частичной, но даже это включало в себя откат к последним сохраненным данным, поиск нетронутых файлов и их восстановление. Часа на два я ушел с головой в работу, пока в районе семи вечера она не была завершена полностью. Я почувствовал себя совершенно измотанным.

Резкий знакомый звук вернул меня в реальность. Доведенным до автоматизма движением я потянулся рукой к телефону, но так и не узнал, кто звонил. Когда между моей рукой и телефонной трубкой оставалось всего три сантиметра, меня будто парализовало. Телефон продолжал звонить: второй звонок, третий, четвертый. Я поднял трубку, чтобы с грохотом положить ее обратно. Началась борьба не на жизнь, а на смерть между прочно засевшей за последние десять лет рутиной в моей голове и почти забытым, затоптанным повседневностью и теперь робко восстающим из пепла здравым смыслом.

Несколько мгновений я сидел, упершись локтями в стол, положив голову на руки, впившись глазами в могильную темень письменного стола.

Нечеткие звуки.

Далекие, почти чужие разговоры.

Окинув взглядом светотени офиса, я закрыл глаза. Я подумал: «Почему бы не стать детективом до конца рабочего дня? Почему бы не попытаться выяснить, с какой стати всякий раз, когда я заглядываю в канцелярский стаканчик на столе, я не вижу там свою гелевую ручку?»

Я открыл глаза.

Открыл глаза второй раз.

Снял трубку телефона.

Медленно встал из-за стола. Моим прикрытием должна была стать простая чашка кофе.

Я медленно отмерял каждый шаг, чтобы успеть разглядеть каждый стол, каждый стаканчик, каждую руку, каждую жизнь. Я не искал по дороге ни разговоров, ни вопросов, ни приветствий, только ручку – свою ручку. Я добрался до кофейного автомата без каких-либо результатов: я заметил три ручки, черные, новые, заполненные гелем, но доказательств у меня не было.

Бросил сорок центов в кофейный аппарат.

Думал, что на обратном пути прихвачу с собой одну из ручек: мимолетное движение руки – и вот она уже у меня в кармане, но так и не смог.

Посмотрел на часы: 19:15.

Я снова сел за стол: без ручки и с кофе, который мне совершенно не нравился. Увидел заходящую в офис Эстреллу, подобную блуждающей галактике в этой расшитой яркими блестками куртке, которой с утра еще не было. Я стал следить за ее движениями, осматривать ее стол и стоящий на нем стаканчик. Надежды испарились.

Посмотрел на часы: 19:24.

Конец еще одного рабочего дня. Я так и не смог найти ручку, которую принес из дома. Я потерял их уже столько, что мне было стыдно просить у компании. Я сам покупал их по субботам в торговом центре вместе с продуктами и бытовой химией для уборки дома.

Это было в последний раз, поклялся я.

Посмотрел на часы: 19:27.

Звуки отодвигающихся и задвигающихся стульев, закрывающихся сумок и направляющихся в сторону выхода шагов. В тот день после потери данных мне нужно было переделать еще два модуля приложения, однако на этот раз я не хотел задерживаться. Я решил вспомнить, что я человек, а не просто работающее без устали существо. Если я потороплюсь, то еще успею пожелать Карлито спокойной ночи.

19:35. Приложил пропуск к вертушке и почувствовал, что здание украло у меня пять минут жизни.

19:40. «Пока и до завтра», нервное перемигивание оранжевых огоньков в лифте, почти одинаковые звуки открывающихся дверей, почти одинаковые звуки закрывающихся дверей. Усталый, побежденный, я распахнул дверь и вышел: холодно и темно.

Я завел машину, и мотор заурчал, начав понемногу вырабатывать тепло – искусственное, механическое. Тепло, которое не имело ничего общего с теплом объятий Реби, поцелуев Карлито, одеяла на рассвете, солнца в разгар летней дремы.

Тринадцать часов вдали, тринадцать часов без них.

Сорок минут в пробках, чтобы добраться до дома.

Еще двадцать минут в поисках парковки. Две машины и одно парковочное место – для нее, которая возвращается домой раньше одна. Для нее – моей, своей собственной, нашей нее. Для моей нее, которая теперь даже больше не моя, и поэтому я ухожу.

Я ехал – и помню как сейчас этот равнодушный день – в море криков, гудков клаксонов и смирения по трехполосной автомагистрали. Радио немного скрашивало поездку, вечерняя темнота тут же омрачала ее. Протискиваясь между предупреждающими красными и задними белыми, каждую ночь я пытался выбраться отсюда, не будучи протараненным. Я пересекал проспекты и проезжал маленькие переулки, чтобы доехать до моего квартала, где сразу же начинались поиски. Круг за кругом, улица за улицей, которые я знал наизусть, уголки, которые могли оказаться свободными, машины, занимающие сразу два места, и места, занятые сразу двумя машинами. Я столько раз думал взять и оставить машину прямо на тротуаре или на пешеходном переходе: ну кто будет ходить по ним в это время? Раньше я так никогда не делал: моя совесть и мой карман не позволяли, особенно второе.

Проснувшийся вдруг мотор, мигающие фары, неторопливо идущий человек с ключами в руках подарили надежду. Торможение и разворот в сторону будущего пристанища. Иногда без оглядки, забывая о пешеходах, светофорах и знаках, я на всех парах мчался к месту, которое всего лишь визуально считал своим.

Не знаю, во сколько я приехал в тот понедельник. Помню, как вошел в наш подъезд, выложенный бежевым мрамором, потому что делал так каждый день. Послушные лампы зажигались автоматически. Кругом все уютно и очень удобно. Привычным жестом нажал на серебристую кнопку вызова лифта. Выбрал пятый этаж и, пока поднимался наверх, закрыл глаза, чтобы пальцами угадать цифры, написанные шрифтом Брайля.

Вышел на холодную площадку, также отделанную бежевым мрамором, и через три шага, показавшиеся целой вечностью, добрался до дома.

Помню, что в тот день, как и во многие другие дни, оставил ключи в машине. Позвонил в звонок.

Реби, спокойная и уверенная в своей неприступной крепости, открыла мне дверь.

– Привет, милый, – произнесла она, как обычно, совершенно невыразительным тоном, оставляя на моих губах сухой поцелуй, отрешенный и безразличный. Один из тех, который вам оставляют, не задумываясь, но который заставляет вас задуматься о многом.

Давно в прошлом остались те времена, когда мы нервно считали минуты до встречи в парке, когда наши губы часами не расставались, будто склеенные слюной и дыханием мятной жевательной резинки. Времена, когда мы шептали друг другу на ухо ласковые слова, когда останавливались посреди дороги и, бросая все, переползали на заднее сиденье машины, когда мы кусали губы и пробирались языками в самые потаенные уголки еще незнакомого нам рта. В последнее время, что длилось уже довольно давно, хватало одного сухого поцелуя, чтобы ответить на вопрос: «Ты что, меня больше не любишь?», чтобы оправдать две жизни под одной крышей.

– Я с Карлито иду на кухню, – смиренный голос, хозяйка которого только что подарила мне этот незнакомый поцелуй, гулко раздался в коридоре, исчезая где-то вдали.

В тот понедельник, как и во все остальные дни, я оставил куртку на вешалке, сумку на тумбочке у входа и надежду на пороге. Я вошел на кухню, ожидая получить небольшую компенсацию. На высоком стульчике сидел мой малыш, который пытался прикончить тарелку пюре, из чего бы оно ни было.

– Привет, Карлито! Поцелуйчик? – спросил я.

Я спрашивал себя, в чем разница между этими двумя поцелуями: его и Реби. В каком возрасте поцелуи, которые он дарит мне, превратятся во что-то обыденное и сухое? В какой момент разорвется эта тонкая нить, связывающая два поколения? Узнаю ли я, что в поцелуях Карлито больше нет любви, что они превратились в рутину?

– Дяяяя, – ответил он мне, вставая на ножки прямо на стуле. И ему было все равно, что в ложке было полно еды, ему было все равно, что она выпадет у него из рук и со всем содержимым грохнется на пол. Ему было все равно, потому что не было ничего важнее для него в тот момент, чем поцеловать меня.

– Он почти закончил ужинать, – сказала мне Реби, смиренно собирая разлетевшееся по всему полу пюре. – Давай, Карлито, еще ложечку и в постель!

– Есе лосечку, – отозвался он эхом.

Улыбаясь, Карлито снова сел на свой стул, неохотно проглотил еще две ложки пюре, после чего я отнес его в кровать.

Я уложил его, поцеловал еще раз, обнял, поиграл с его мягкими волосами, погладил по носу, взял за ручки, и всего через десять минут он заснул.

Десять минут, когда я потратил полчаса на поиски черной гелевой ручки. Десять минут, когда на парковку машины ушло почти двадцать.

Но даже десять минут того стоили.

* * *

Реби работает старшим менеджером в магазине одежды в торговом центре. Ее рабочий день начинается в половине десятого утра и заканчивается в восемь вечера. И так с понедельника по пятницу. Утро субботы она также проводит на работе. У нее плавающий график в отношении перерыва на обед, на который ей положено два часа в день. Эти два часа она использует на то, чтобы перекусить чем-нибудь легким и пойти в спортзал – и все это не выходя из здания торгового центра.

Большую часть своей жизни она проводит в сооружении из пяти этажей, трех подвалов и десятков магазинов. Ее мир, как и мой собственный, сокращается постепенно до нескольких квадратных метров. Ее семья – до коллег по работе, которые проводят с ней времени больше, чем я и Карлито вместе взятые.

Уходя с работы, она заезжает домой к моим или к своим родителям и забирает Карлито. Уже дома она купает его, переодевает в пижаму и кормит ужином. Все сама, в полном одиночестве, в ожидании моего приезда, которое в последнее время стало слишком затягиваться.

Но вопреки жизни, вопреки строгому графику, который связывает нас по рукам и ногам, ей по-прежнему удается найти время на то, что когда-то так привлекло меня в ней. Сейчас это все так далеко: пляж, на котором она лежала в своем черном бикини, игры под водой, вечерние мольбы: «Только бы она всегда была со мной», время свободы… Хоть и без былого энтузиазма, но она продолжает заботиться о себе, она по-прежнему сохранила потрясающую фигуру, занимаясь фитнесом в зале – в клетке из четырех стен, поскольку на что-то другое времени не хватает.

Я же, напротив, так сильно изменился: вот уже много лет, как я напрочь позабыл о спорте и не брался ни за что новое. Я давным-давно растерял ту энергию, которая заставляла меня лезть в горы вместе с Тони, которая заставляла меня выглядеть как Реби. Мы растеряли все, что нас взаимно привлекало. Наши отношения начали постепенно исчезать. Все свелось к тому, что мы просто терпели, привыкали к присутствию друг друга, как бы случайно блуждая по общему пространству.

В какой-то момент наши пути начали расходиться, отдаляться друг от друга, пока полностью не потерялись из виду. Я чувствовал это отчуждение всякий раз, когда замечал, как Реби украдкой, без задней мысли, но с явным восхищением, а иногда и с откровенным желанием заглядывалась на какого-нибудь Адониса, у которого не было фигуры Хичкока, как у меня.

* * *

Я снова смотрю на размытые пейзажи за окном, сидя в тишине потерявшегося вагона, в самой глубине оборвавшихся отношений.

Я пытаюсь отвлечься хоть на что-нибудь, на что угодно, что может смягчить мою боль, но по-прежнему увязаю в воспоминаниях о ней, о нем, о них… я уже даже не осмеливаюсь сказать: о нас.

И снова мысли выбивают почву из-под ног.

* * *

В тот понедельник Реби заснула рано. Она вообще никогда не испытывала проблем со сном. Мне же всегда требовалось чуть больше времени, чтобы уснуть, хотя в последнее время я так уставал, что наш разрыв с каждым разом сокращался все больше и больше.

На следующий день, во вторник, я приступлю к осуществлению своего плана. Я все продумал. Теперь-то я знаю, что это не так, но тогда я был полностью уверен в себе. На следующий день в обеденный перерыв я под любым предлогом отправлюсь в магазин канцелярских товаров и куплю себе новую гелевую ручку, только на этот раз она будет зеленой. Да, именно зеленой.

Это было началом всего: зеленая гелевая ручка.

У кого еще в офисе будет гелевая ручка с зелеными чернилами?

– Спокойной ночи, Реби, – прошептал я ей на ухо, хотя знал, что она меня уже не слышит. – Я люблю тебя, – снова прошептал я.

Я продолжал лежать с открытыми глазами, уставившись в потолок, думая о том, что все еще может быть по-другому, что жизнь еще может измениться к лучшему…

Теперь я думаю о ней, думаю о Карлито и о плане, о котором я никогда не должен был даже помышлять. Я думаю о том, что уже завтра я буду очень далеко…

Вторник, 19 марта 2002

Шесть утра очередного, похожего на все остальные дни вторника.

Как и каждое утро, зазвонил будильник.

Я вытащил правую руку, спрятавшуюся под простыней, и, нащупав кнопку, выключил будильник.

Через пять минут он зазвонил снова. Я мысленно проклял функцию повтора.

Десять минут седьмого будильник прозвонил последний раз.

Лениво потягиваясь, я встал, в глубине души желая поваляться еще минут десять, свернувшись калачиком и наблюдая за тем, как наше дыхание смешивается с оранжевым рассветом, пробивающимся через оконное стекло.

Босыми ногами я встал на пол: холодно. Подогнув пальцы, вот так, почти на цыпочках, направился в ванную.

Еле-еле открыв один глаз, я встал перед унитазом, удивляясь, что это вдруг оказалось в моих руках такое твердое: может, просто за ночь накопилось много мочи. Испытав значительное облегчение, я нажал кнопку смыва и встал перед зеркалом. Открыл кран, подождал пару минут, чтобы пошла горячая вода. Я уже давно не мог умываться холодной, даже теплой водой. Я подставил обе руки под горячую струю и, набрав немного воды, плеснул себе в лицо. Обхватив лицо ладонями, я уставился на незнакомца, стоящего передо мной.

– Как же ты постарел, – прошептал я, глядя на выпирающий живот, предательски отражающийся в зеркале. – Когда только успел забеременеть? – продолжал я, пока тот, второй, ошеломленный допросом, расстегивал верх пижамы, показывая мне свой дряблый живот, упирающийся в раковину и весь исчерченный растяжками, как сдувшийся мяч.

Он поднял голову. Мы посмотрели друг на друга.

– Когда у тебя волосы отрастают, ты что с ними делаешь? – спросил я, не в силах отвести взгляд от живота.

– Я их подстригаю, – пробормотал пузатый, теперь уже не глядя мне в глаза.

– А когда ногти отрастают, что делаешь? – настойчиво продолжал я.

– Тоже подстригаю, – снова прошептал он, уткнувшись взглядом в пол.

– Тогда почему этому позволил так отрасти?

Между нами воцарилась безмолвная тишина. Я пристально смотрел ему в глаза, не моргая. Он стоял подавленный, желая раствориться в этом отражении, которое олицетворяло нас обоих.

– Если бы ты знал, как мне противен, жирный кусок сала!

Я вдруг ткнул в него пальцем с такой силой, что сам от себя не ожидал.

Стояла тишина.

Сквозь дымку, разделявшую нас, я вдруг заметил маленькие капельки, мерцающие на щеках: я превзошел сам себя. На сегодня с этого неудачника хватит, решил я, взяв полотенце, чтобы промокнуть глаза.

Я выключил свет в ванной, взглядом устремившись в никуда.

Реби все еще спала, спрятавшись под простынями. На меня смотрели только большие закрытые глаза, погруженные в сон. Сколько лет мы вместе и как мало времени мы видели друг друга. В такие моменты мне бы хотелось прижать ее к себе, поцеловать ее кожу, сказать ей, что люблю ее, сказать ей, что счастлив рядом с ней, особенно когда я могу быть рядом с ней. Что я очень скучаю по ней, с каждым днем все больше и больше, потому что с каждым днем я видел ее все меньше. Сказать ей, что я проводил гораздо больше времени с компьютером, чем рядом с ней, что я проводил больше времени, стуча по клавиатуре, чем прикасаясь к ее телу, и что, когда наступала ночь, мне хотелось, чтобы день не заканчивался никогда – не для нее, для меня.

И еще я хотел бы сказать, что ей не нужно вставать, что мы берем выходной, чтобы отправиться в горы, прогуляться, посмотреть, как оранжевое солнце поднимается над пляжем, как мы обычно делали, когда нашей единственной обязанностью была учеба. Чтобы почувствовать запах соли, морского песка и нового солнца: тот запах, которым наполнен воздух, как только первые лучи солнца начинают отражаться в воде. В тот день мне хотелось бы поцеловать ее тело, спрятанное под простынями, ее щеки, украшенные узором полос от подушки, ее маленький нос, который раздувался при каждом вздохе, ее приоткрытые губы, поцеловать ее всю. Но я этого не сделал.

– Реби! – произнес я громким голосом, склоняясь над ее ухом и легонько толкая в плечо. – Пора вставать, давай поднимайся!

– Нет, дай мне еще пять минут, – пролепетала она, пряча голову под простыней, будто Карлито вдруг переселился в ее тело.

– Ну же, Реби! – снова сказал я, на этот раз сильнее толкая ее в плечо.

– Ладно, ладно, уже встаю! – раздраженно ответила она, делая вид, что поднимается с кровати. Но, как только я отвернулся, она снова накрылась простыней.

Тогда я схватил простыню и одним рывком стянул ее с кровати, на которой осталась лежать моя любовь, сонная, беспомощная, свернувшаяся калачиком.

– Сказала же, что встаю!

И она ударила кулаком по матрасу, чтобы дать выход гневу. Гневу, который наряду с утренней ворчливостью оставался ровно до тех пор, пока она не посмотрела мне в лицо.

И в этом коротком обмене взглядами мы оба увидели то, что никогда не хотели бы видеть. Она видела, что я плакал, но промолчала. Я видел, что наша жизнь разваливается на куски, но промолчал. Мы были всего в нескольких сантиметрах друг от друга, но так и не смогли поцеловаться.

– Потеряли уже пять минут, – проворчал я.

Сейчас, когда ночь бросила меня в эту бездну одиночества, когда я не хочу, но не могу не вспоминать, я понимаю, что это не было потерянным временем. Это была возможность спасти нашу жизнь, наши чувства. Я знаю, что, если бы мы не были такими, какими стали, и не молчали о том, о чем пытались умолчать, этот взгляд мог бы подарить нам надежду. И все же теперь я бегу, бегу от всего этого.

Проведя чуть больше пятнадцати минут в ванной, Реби обычно шла на кухню, чтобы приготовить кофе. Затем на столе появлялась пачка печенья и коробка хлопьев. Пока завтракали, мы по очереди то и дело заходили в комнату Карлито, чтобы собрать его.

В тот день я был одет – и это нелегко забыть из-за того, что произошло дальше – в черные брюки, белую рубашку, никому не нужный галстук и подходящий подо все это пиджак. Я на руках вынес Карлито в коридор и надел на него его крохотное пальто.

Мчась теперь в этом поезде, идущем без единой остановки, потому что я сам так захотел, потому что испугался, что не выдержу, сойду на первой же станции и вернусь обратно, я думаю, что это вообще за общество, которое позволяет отцу видеть своего ребенка двадцать пять минут утром и столько же вечером. Что это за общество, которое заставляет двухлетнего ребенка вставать в семь утра, чтобы ежедневно переезжать в другой дом.

Все еще держа Карлито, завернутого в несколько слоев одежды, попрощался с Реби одним из тех сухих поцелуев, которыми мы обменивались уже по привычке, не задумываясь, как будто просто пожимали друг другу руку. Первый.

Вышел на лестничную площадку и спустился вниз.

Холод нещадно бил меня по лицу. Не думая ни о чем, не думая о своей жизни, я метр за метром бежал вперед. В спешке я не мог вспомнить, где припарковал машину накануне. Застыв на месте, все еще держа сонного Карлито на руках, я мысленно пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Я всегда оставлял машину в одном и том же районе, на одних и тех же улицах, ночью, в одиночку. Вес сына стал ощутимым, а я начал нервничать. Я решил пойти наугад. От четных домов к нечетным, от угла до угла, цепляясь взглядом за каждую припаркованную машину.

Прошло уже минут пять, и правая рука начала слабеть. Мое отчаяние нарастало, мои движения становились все резче и резче, и Карлито, почувствовав это, стал плакать. Там, посреди улицы, я был готов сесть возле первого попавшегося подъезда с ребенком на руках, чтобы умолять. Умолять о переменах.

Безмятежность, царившая вокруг, заставила меня снова задуматься. Я собрался с мыслями, и тут одна маленькая деталь всплыла в моей памяти. Накануне, когда я парковал машину, я оставил ее настолько близко к пешеходному переходу, что подумал – меня могут оштрафовать. Я сосредоточил все свое внимание на пешеходном переходе, на углу, на улице… и вспомнил, что машина стояла в квартале от дома.

Вход для пользователей

Меню