Читать онлайн Литания Демона бесплатно

1

Дьяволы прятались в самых укромных альковах Эдема, окруженных чащами из роз. Сад приютил сладость дарованных ими искушений, которые, раскачивая томные вибрации бриза, склоняли ко греху вздох нежной груди. Она распускалась, расцветая и украшая черные арки обсидиановых балдахинов из терний, что кутали шипами пологи медовых губ: облекаясь в наркотический ихор медных чаш, они, как змеи, расползались влажными языками по шелку кожи, дрожащей от трепета предчувствия. Благовония парили, разносясь опиумными клубами над фимиамами вечной, незабвенной похоти. Первый дьявол, облаченный в пелену струящихся кровью фонтанов, лоснился подобно плоду, что, свисая тяжестью налитой соком мякоти, развращал спелую блудницу поцелуя. Второй же дьявол плескался в ручье, играя бликами на приторно-сладких брызгах, – они, отскакивая от девственной пены водопада, летели к вращающимся в опьянении воронкам, поглощаемые ими подобно тому, как траур бархатной занавеси приоткрывает ложе страстных любовников, обласканное скорпионами. Третий дьявол, раскачиваемый на плодоносных лозах, вкушал яства и яды, и то, что представлялось соблазнительным в его иллюзорных миражах, оказывалось трупным и зловонным, когда прозрачный край завесы спадал, обнажая истины, как тело, извивающееся в своей порочной наготе, услаждаемое самыми кощунственными удовольствиями.

2

Эдем был полон дьяволов. Он прятал их в своих терпко-развратных садах, насаживая на пики кольев и жал распухшие от пунцового возбуждения бутоны, – когда их лепестки встречались с невесомыми парфюмами эфира, они содрогались от конвульсивной красоты садизма. Дьяволы обитали в раю, приглашая к благоденствию греха непокорные сонмы лоз, цветущих в инфернальных наслаждениях.

* * *

Лесть спазмов ласкала съеденные пороком бутоны, благоухая в девственных увечьях,

И мякоть пульсировала, отравляя лживую невинность, которая растекалась, ублажая грехи

Окутанного пьянством рта, – он погружался в сладкие мессы, лизал поволоку из медовых терний,

Которые ранили язык заточенными шипами: их острие поднимало блаженные рясы удовольствия,

Клубясь среди фантомных верениц миражей, что, утопая в лоснящихся влажным блеском фруктах,

Дурманили сладчайшими шлейфами укор пленительных капканов, реявших в гроздьях экстаза:

Они были и дьяволом, и жертвой, грезя о запретном плоде, украшавшем древо познания,

В чьих темных кронах затерялись змеиные хвосты, жаждущие обволочь эйфорией рощи Эдема.

* * *

Бондаж сумрачно-ядовитых садов расползался, как змеи, будоража гибкими веревками

Созревшие плоды, ниспавшие во тьму гроздьями чувственных желаний.

Вкус их запретных увлечений скользил меж пышностью и ленью,

Когда, съедая аромат, буря прельщалась агонией и наслаждалась грацией ее ненастий.

Руины фруктовых деревьев и кладбища из лоз, сплетенные с извивами змеиных стеблей,

Увлекали развращенные близостью скорпионов удовольствия, которые возлегли

На панцири, облаченные в шипастые ошейники: прикоснувшись к цитрусово-сандаловым грезам,

Они льнули к блажи роковой, вкусив отраду порочных игрищ, восславленных в пиршествах пут.

* * *

Окутав бархат бордовых затмений, соблазны и экзекуции очаровывали угрозы,

Изверженные из голодного жерла сада, и испаряли ядовитость экзотическим дурманом,

Который расползался в блеске опаловой чешуи, как ныряющие в лепестки плети.

Нежась в дурмане, они злокозненно трепетали, извиваясь в запретных соблазнах греха,

И пьяные фрукты опускались под тяжестью их табу к рощам жал и шипов,

Которые, окутывая толщу тел, пеленали шелковыми вуалями медовые тенета пыток.

* * *

Роковыми прелестями возбуждая, греховные аппетиты зрели в струях вуали, развевающей

Эфемерные удовольствия, которые, очарованные дивной экзальтацией целомудренных утех,

Ласкали зрелую истому плода, что, соками налившись, кроваво-мускусный соблазн источал,

Хулу и ересь возлюбив, как самый прелестный бордель, явившийся из цветущих объятий:

Они, скованные переплетениями колючих стеблей, благословляли каждый ласковый вздох,

Рожденный из увитого гадючьими хвостами алькова, разросшегося агатовыми шипами и грехами.

* * *

Как ярмарки блаженства, расцветающие на обнаженной впадине бедра,

Замирала гадюка, извиваясь в густой влаге меда и лелея налитые зрелостью плоды:

Они набухали развратным вкусом, искушая опьяненное вакханалиями благоухание,

Смакуя прикосновения дьявольских языков, скатывающихся приторным наркотиком

По коже, впитавшей вкус греха, – напиток ее прелестной юности

Был свеж и чист, подобен той необъятной меланхолии, что, рождаясь в муках,

Грезила о совершенных землях, чьи просторы затаили идола зла.

* * *

Мучениями пыток в блаженных альковах угрожали жертвоприношения цветов,

Узурпируя экзекуцией благоухающие оргии терний, – нектар их шипов, как аперитив,

Блудной потенцией экстаза возбуждал соблазнительные желания, несомые насилием вуалей,

И раскрывшиеся лепестки хищно расцветали, змеям подобные, что лелеяли райские запреты.

Их стебли тянулись к чудовищным вереницам, шевелящимся в томных конвульсиях агонии, —

И возвышенное, и земное полнилось отравленными семенами жизни, которые расцветали

На деревьях, опутанных лианами черных змеиных хвостов: они лелеяли зло, обитавшее в Эдеме,

Дабы, наслаждаясь его розовыми плодами, вкушать ересь первородного греха.

* * *

Язык змеиный обласкивал цветения амброзии в бутонах зла,

Распускаясь агонией связываний, которые обтекали лепестки,

Что раскрывались навстречу лобзаньям райских нег, воспетых подчинениями.

Идиллии Эдема влекли к змеиным удовольствиям и заражали грехом

Блуждающие в сонмах розовых лепестков тела, которые, изнемогая в объятиях кнутов,

Испивали чаш отравленные нектары и нежились среди порока,

Искушенные жестокими богохульствами сада, дьяволам подобного, —

Купаясь в винном нектаре бреда, лабии вкушали кровь, как сладкое угощение.

* * *

Анафема земного опорочивала радости удовольствия, оголяя плен розог,

Хлеставших совершенную идиллию цветов, разбуженных среди хищных нег,

Когда их черное клеймо алело раной на измученных желанием телах,

Которые, корчась от экстатических утех, падали ниц перед голодными блаженствами:

Вуаль, подобно лепесткам, распускалась, развеваясь лоскутьями траурных шлейфов,

И ее мягкий ореол устилал томную сонливость сада, окруженного монстрами,

Похоть коих, обращенная к земле, поросшей змеями, ласкала их чешуйчатые хвосты.

* * *

Сады замерли в наисладчайшей пытке, когда эротическая благодать

Пронизывала своды цветущих ветвей, украшенных семенами грехов:

Обман порочными безумиями овладевал, подчиняясь раскованности грядущей смерти,

Когда рай удовольствий распускался в ядовитых и угрожающих пастях,

И цветочный аромат, рея сонмами меж их кровотечений, взвиваясь к идеалу зла,

Струил вязкие благоухания, трепещущие в нечестивых экстазах:

Они пронзали клинками томную спелость плодов, свисавших с древ познания,

И мякоть утопала в инфернальных пеленах, взбудораженных надругательством укуса.

* * *

Спелые и ядовитые фантазии розеткой приникали к яствам,

Опьяняя ласковые потоки садизма лепестками похотей своих:

Формы налившейся багровыми почками груди окунались в ласки,

Расцветая кровавым ароматом и утопая в шлейфе демонизма,

Скользнувшего складками к искусительному вздоху, полному яда.

Насилие перетекало в культ страсти, охватившей очарованием

Нагую плоть, которая измученно вожделела сладострастий,

Проникнувшись волей фантазий, что дрему будили от нег

Своими бурно-соблазнительными фантомами, чьи терпкие искусы

Трепетали в наваждениях сада и рощах его нежных, вульгарных могил.

* * *

Как продолжительный спазм, запутавшийся в терниях,

И как искус хлещущих ревнивыми истязаниями порывов,

Глубокая и черная бездна чувственности разверзлась,

Пленив хищные оскалы, дремлющие внутри опасного цветка.

Они лоснились фруктовой лозой удовольствий,

Которые обвивали пышное ложе стеблями и шипами,

И вибрация стона будоражила зрелую плоть, скользя

По коже нежного лепестка, чья уязвленная ранимость

Алела глубокой впадиной греха внутри червивой мякоти.

* * *

Клубы змеиных метаморфоз шевелились в бороздах лобзавшихся лепестков,

Которые содрогались под ласками языков: они скользили и сновали по глади плоти,

Пеленая мягкие полутона трепета и обнажая дивную эрекцию стеблей,

Клонившихся к могилам багровых щелей, что распускались в блаженных конвульсиях.

Естество коварного хвоста цвело в бутонах, дабы злом заворожить пряные искусы плода

И пленить мимолетное наслаждение жалом, вкушая его ужас, как ядовито-сладостный нектар.

Идолы растворялись в кощунственных благоуханиях, и совершенство окутывало сонмы,

Покачивая гладкими бутонами: их благоговение обволакивало храм богохульной истомы,

Расцветшей хищным зевом, как усыпанная шипами вульва, насаженная на фаллос.

* * *

Инфернальная ипостась любви, захлестнутая увечьями и одержимыми преследованиями,

Пробуждала в шлейфах райского сада ненасытную жажду, пронзенную голодом насквозь,

И, фасцинируя запреты, лелеяла грехопадения, чьи первородные соблазны

Нежились в бондаже стеблей, предавшихся плотским удовольствиям:

Насилие растекалось, словно разбухшие розовой плотью плоды, проткнутые бурей мечей,

И нега их сочила спелые брызги – вновь Эдем поражал мятежи сочных гроздьев,

Запутавшись подобно лозам в зрелых фруктах, кровоточащих упругой и жесткой кожурой.

Белые лилии плавали в невесомом эфире, как обманчивые приманки, обнажившиеся в зарослях,

Что, утекая в русла приторных миражей, кружили среди пены и бурных валов меда,

Устремившего потоки к темным берегам порочных девств, испорченных интригами,

Чьи бутоны, как лицемерные змеи, затаившие коварные нападения, прятались за добродетелью.

* * *

Вожделения розовели в расщелинах фруктов,

Как покачивающиеся головки бутонов, что колыхались

Над опьяненными экстазом веерами, и чешуйчатые хвосты,

Раскачивая их опасные игрища, увлекая в плен их порочные жажды,

Расползались к заманчивым чащам Эдема, увитым искусами.

* * *

Угроза буйства, заточившая жало в сладострастных соцветиях, привлекала жертв в ловушки,

Дразня безжалостного, терпкого врага демоническим вкусом раскрытого от укусов плода,

Сочившегося медовыми соцветиями, когда в его мягких уронах цвели колья ветвей,

Которые нежились в объятьях терпкости, – она ловила пряные вздохи и удовольствия, Ускользнувшие, как сонмы, реющие над раем, и набухшие плоды нагих грудей ублажали языки

Своими пленительными восторгами, возбужденную дрожь сплетая со змеиными стеблями кущей.

Упоительные неги мимолетных радостей, что ловили дивные миражи убийств и ласки насилий,

Благоухали хулой, лелея отголоски ада в глубине, где сад тянулся к нежному борделю упований,

Теряясь в девственной глуши разбухших ядом червоточин, безумств и соблазнительных желаний.

* * *

Развратами раскрывшихся в изобилии бутонов расползалась упоительная похоть —

Заигрывая с капканами, она пресыщалась судорогами дрожащей в экстазе плоти

И расцветала фальшью, которая губила нравственность, изнемогая от греховных нег;

Они текли по роскоши бархатных простынь, измучивая сады своими назойливыми поцелуями,

Чьи абрисы, увитые стеблями, благословляли рай кощунственных угроз и волновали жала,

Что взметывались к устьям рек медовых – они кишели ненасытностью хищной,

Которая ласкала порочные оковы, обвившие тела терниями голодных грехов.

* * *

Дьявольский искус, трепещущий вожделением на змеиных языках,

Целомудренной приторностью развратных поз отравляя плоды,

Расцветал пышной амброзией инстинктов, овладевая их хищными потенциями,

И колья шипастых ошейников благоденствовали на шеях, как ласковая угроза,

Что трепетала от девственной сладости слившихся в поцелуе губ,

Растерзанных сластью похоти и пульсирующих порнографией блудных бутонов.

* * *

Бунт изворотливых, как змии, искусов, изгнанных из рая,

Как терновые миражи, обволок медовым адом кощунственные исповеди,

Растекся терпким нектаром по соблазнительным формам тела,

Чтобы, слившись с чувственным приливом в демоническом поцелуе,

Изобличить метаморфозы жестокого сада и его жалящие укусами ловушки.

Они расцветали обсидиановыми хлыстами на медовых покрывалах,

И анисовый аромат кожи соблазнял струящиеся потоки шелковых волн,

Которые резвились в блудных просторах постелей и комнат, застланных грехом.

Они накрывали грациозным трауром, изящной трагедией идолов,

Чьи змеиные головы, восславляя дьявольские постулаты, вознамеривались испить

Яд порочных чаш, что, подносясь к пьяным от вакханалий губам,

Обнажали шипы, вонзая их в пунцовые от кровавых шабашей абрисы.

* * *

Бездною ада раскрылся цветок, обрамляя шипами соблазнительные формы:

Его змеиный стебель заигрывал с голодными потенциями, что, пленяя железные оковы,

Проскальзывали сквозь прозрачные вуали в лоно соблазняющих агонии шлейфов.

Когда шелка обтекали станы, они ловили экстатической дрожью

Капли крови на глади лепестка, который упругим туловищем змеи был окружен:

Вкушая тот заветный вкус, что лелеял запреты, поверженные воткнутыми в их плоды клинками,

Святыня сада наполнялась отравой, благоуханьями ядовитыми, как роскошь багровой клетки.

Траур, в меха коего были облачены ее колонны, скользил по вероломной наготе капканов,

И фрукты наливались спелостью пороков, зрея в кущах и лозах лицемерных истин.

* * *

Блаженство рая испробовав на вкус, свежестью плодов налитые экстазы

Рождали змей скольжение в бутоне, где вилось ласковое искушение

Любви, прельщенной дьявольским распадом, в садах цветя лианами нектароносных роз.

Владея экзекуций нежностью и трепеща пред вожделением, воспетым в гимнах дьявольских,

Томились туловища гадючьи в логове пряных воронок садизма и греха,

Когда их воля безмятежная струила водопады черной кожи, блестящей

На шелковых покрывалах агатовых лож, что, заволакивая иллюзии шармом роскоши своей,

Навек возвышались в порочных игрищах и дразнили вибрацией чувственность плетей, застывших

Перед храмами лицемерия и лжи, как созидатели греха, в лобзаньях слившиеся.

* * *

Вкушая вульгарный бред вуали, что купала букеты в кровавых мессах,

Змеи ускользали к алтарям витражей, обвивая мягкие каркасы стеблей

Томными ловушками своих лоснящихся развратностью тел,

И эссенции из миррового шлейфа и табачных кружев пестрели меж лепестков,

Благоухая в них запретными медитациями, которые манили грешников

Медовой мякотью и привлекательными бутонами: эфир вибрировал,

Клубясь в упоительных водоворотах тенет, что оплетали порфировые чаши,

Чьи багряные грани окунались в оргии парфюмов и шабашей, вихрившихся

Над колоннадами эбена: амфоры возбуждали желания, текли сквозь лепестки

Фантомами, скользящими по шелку похорон, что обтекали покровы кожи,

Которая, саднящая жестокостью обрядов, лоснилась, набухая запретными плодами.

* * *

Хищные маневры и дерзкие жала лелеяли черные шипы похотливых постелей,

И бешеные ласки хлестали яростью кнутов рощи фруктовых соблазнов,

Когда те, возбуждая животные инстинкты, сладость преступления окаймляли ошейниками,

Что смыкались на шеях железными обручами, дразнящими свободой рабство.

* * *

Мазохизм скользил среди мраморных изваяний,

Ошейниками и шипами окутывая бледные следы от веревок,

Когда связывания соблазняли извращенным эротизмом

Ветви кущей и сплетенные с ними нагие тела —

Черная кожа, блестящая среди вульгарных ласк, обтягивающая изогнутые станы,

Лоснилась блеском искуса, который, как гадюка, выползал из мглы,

Что красотой семи грехов томима, облачалась в саваны из кольев.

* * *

В капкане алых сетей и демонической развязности шипов,

Порабощающих злокозненностью роз медовые логова,

Страхи, как иллюзорные опухоли, расползались по глади бутонов,

Искажая нравственные обличия, прячущиеся под маской добродетели, —

Ее глубокие вздохи лоснились пурпурными шелками,

Стекающими с пышных и запретных для взора алтарей.

Они принимали в свои балдахины любовников,

Дабы слиться с ними в сладкоголосый еретический молебен,

И та томная траурная ряса, что поднималась над бархатом

Зловеще нависшего потолка, обтекала могилы поцелуев

Своей изящной и девственной червивостью,

Что фрукт гнилой благословляла на святые соблазны,

Которые лоснились, взвивая дурман перечных миражей:

Они пропадали бесследно, когда эфир будил похотливый трепет,

Отраженный от глянцево-черных хвостов, обвивших постели.

* * *

Изысканность, блуждающая в диких и неистовых вакханалиях,

Скользила сквозь прозрачную невесомость эфемеров,

Струилась, как игривые фонтаны, меж бесподобного избытка,

Излившегося в устье рек медовых, что, соблазненные Эдемом,

Кружили, реяли и проносились в сонмах райских нег и скверн,

К их переливам устремляясь: источники били чистыми брызгами,

Извращенные мечты будили ото сна, клубясь молочностью белой пены

И волною чувственной, как плети, накрывая правильные изгибы тел,

Когда они утопали среди грез и слияний, отдавшись их бурным потокам.

* * *

Возбужденные чресла будили желания, сексуальностью одолевая перезревшие миражи,

Которые источали соблазнов вульгарные видения, заманчиво окунаясь в пьяные клубы

И виясь, подобно змею хитрому, вползшему в экзотический шабаш и вознамерившемуся украсть

Пороки фруктовых лоз, нависших над колючим убранством из терний.

* * *

Веянье грозящих помешательством шлейфов, облаченных в импульсы клубящихся эфемеров,

Реяло над дрожащими лепестками богохульного цветка: его прекрасные конвульсии

И переливы нежных истязаний, укрывавших шрамами стебли, как срам, бледнели на телах,

Прельщая кощунственные неги: они изобличали превратные истины и плодили ложь,

Что, вскормленная дьявольским началом, дразнила запретностью безумие стеблей —

Они, извиваясь в адских, оргазмических судорогах, привлекали хищных ос к прелести букета

И растворялись среди вибраций, которые облизывали берег, искореженный трещинами

Купавшихся в крови корней, – их темные желания пульсировали змеиными хвостами,

Подползая к наготе вульгарно раздевшихся черных кущей, пульсирующих розовой плотью.

* * *

Червоточиной искушенные плоды впускали змия в сочившие влагу лепестки.

Они, лобзаниями привлеченные, как рай, благословленный миражами,

Накидывая завесы на черную вуаль лица, заставляли трепетать в жестоких негах искусы,

И терпкость разъедала мякоть, стекая каплями на шелк постелей,

Когда совращавшие нимф сатиры совокуплялись с черными вульвами цветов,

Пульсирующими волосяным покровом разбухших от лепестковой влаги губ,

Что сжимались и разжимались от экстаза, распустившегося среди колючих логов,

Чьи украшенные клинками лона расцветали в мятежах девственных плетей.

* * *

Наваждение, бесчинствующее флиртом чувственных пороков,

Лилось в истому рая, который отворял ворота, чахнувшие от извращений,

Где ночь, как терпкая любовница, обволакивала нежными плетьми

Полог мутной поросли, обвившей экстазы черных ветвей:

Их довольная отторжением похоть приникала к глубине сада,

И абрис блуда был размазан алым поцелуем, дивною отравою искуса,

Что дрожью покрывал ядовитые лепестки, заставляя их уродливо сжиматься.

Пряное и душистое удовольствие в зияющих бутонами щелях

Соки пускало кроваво-коричные: рай благоухал в них дивными лампадами

Гашиша и опиума, что растворялись в зыби мягких каркасов цветка.

* * *

Похоть, травмированная изящным обликом цветников, изводилась от навязчивых желаний,

Трепеща демоническими возбуждениями, обуявшими бутоны и их багровые каркасы,

И они, обрамленные бахромой лепестков, уязвленные издевательской уродливостью зла,

Обнажались в объятиях экстаза, когда фигуры, корчась в их медово-ядовитом плену,

Совокуплялись на подстилках из шипов, чьи зловещие наказания и дьявольские интриги

Красноречиво устремлялись к разврату, благоговея перед его дурманными шлейфами.

* * *

Запретные сады обнажали черное неистовство, лаская наконечниками шипов

Беснующиеся помешательством альковы, напоенные дымом костра и пороком, —

Как мутный полог терновых удовольствий, яды бунтовали грацией в еретических алтарях,

Обвивая их алой простыней вакханалии: ее вульгарность реяла обманами средь лепестков,

Когда они, под ветром колыхаясь, как змеи горгоны, струили темное блаженство, познавши грех,

Который взвивал экзотическую отраву укусов к багровым небесам, зардевшимся над храмами.

* * *

Колючее совершенство трепыхающихся в плоти шипов,

Чья воля крепла во вражеском капкане зрелых сот,

Пронзало страсть, искушенную агонией и возвысившуюся

Над распутным глумлением альковов, украшенных хлыстами:

Шарм садизма цвел, как вульгарный аромат, плененный галлюцинациями,

И в резвых брызгах плескался, сочностью червивого фрукта струясь, —

Его изгнание расцветало подобно удовольствию, взбаламутившемуся

Медовыми каплями на сочащихся кровью шрамах.

* * *

Фурии расцветали пурпуром кружева

На вуалевой кайме истязающихся губ,

И их вихри, обрамляя ложь агатовым бархатом,

Охватывали темное совершенство кружений,

В которых молитва и идол сливались, похотью объяв

Обсидиановые пологи жертвенников, затаивших угрозу.

Рога и сатанинские гимны окружали вакханалии цветением,

Когда чресла блюли лоск извращенных преступлений,

Кутая багрец лепестков в экстатическую дрожь,

Подобно чадре, которая пеленала стебли

И обнаженные кладбища червивого бутона:

Ублажая обетованные сладостью пытки и сады,

Как скандал, трепетали кущи, благоухая черными шипами

И утопая в язвительных переплетениях бергамота и кожи.

* * *

Трепет блаженных соитий в шелковой завесе рая обрамлял вуалями шипы,

Когда, купаясь в шелках розовой кожи, бледнели шрамами антрацитовой плети бутоны,

Сливаясь с экстатической дремой воспрянувших в ночи истязаний, чьи потенции алели

Над укутанными в саваны рогатыми вакханалиями кладбищ: их нечестивые пиршества

Ниспадали к приторному удовольствию, как вуали траурной поток, что кровью вскипал

И будоражил дьявольские ласки, игравшие в запретных негах возбужденных экзекуциями чресл.

* * *

Запальчивая красота чудовищ, истомившихся по чарующим ласкам,

Будоражащая плоть цветов, волновала нечестивые мессы, как мед и кровь,

Как ложь и месть, разомкнувшие негой пьяные от страстного угара уста.

Они, приоткрытые в ласковой колыбели шелка, опьяненные спелостью клинков,

Раскрывали сочные гроздья томлений и вонзаний, попадаясь в вероломные ловушки,

Которые купались в садах подобно околдованным гипнотическими видениями дурманам,

Что лились из сладких капканов сетей: их клубы пьянели в эфирных маслах благовоний и яда,

И шипы, вознамерившиеся ужалить обнаженные сердца, внимали их развратным пульсациям.

* * *

Когда луна, объятая черными надеждами, ниспадала вуалевым эфемером

К бархатным усыпальницам садов, дабы встретить змеиное искушение

В чарующем монументе кладбищенской стены, увитой лоснящимся блеском хвостов,

Ее безумные приливы, утопая в черных кратерах, вскипали, как раскаленная смола.

Багровая клоака обволакивала бутоны насилий, в которых трепещущее дрожью рабство

Было наркотическими обманами напоено и вкушало их экзотический вкус

Как пряную и скользящую богохульной коброй отраву, что украшала стебли бахромой укусов.

* * *

Заключая агонии в объятия, цветники ублажали голодное чувствованье пасти,

Которая застыла перед нападением, дабы прекрасную жертву не спугнуть:

Страдая томными бутонами, сад кровью истекал и девственных шипов мятеж ласкал,

Когда лепестки сомкнулись на безмятежье горла, привлекшегося нежной спесью хищника.

Яростные чудовища вырывались из цветущих терний, которые благоухали

Мрачным совершенством шипастых балдахинов, что, отхлестываемые кожаными плетьми,

Призывали гипнотически приторными голосами все утехи мира на ложа медные свои.

* * *

Объятые бурными желаниями, кружевные убранства укусов

Потенцией малиновых вуалей обтекали шарм юного увядания,

Когда звериные и развращенные палачи, ворвавшись в поцелуи,

Извели темными мечтаниями их пышный букет, обнажившийся клинками.

Похоть проскальзывала среди хищных губ к роскоши постелей, усыпанных лезвиями, —

Их алые простыни пеленали зло медовым коварством и смертельным ядом,

Как цветущий ухищрениями и бутонами идеал, преданный жалящим вонзаниям мечей.

* * *

Подчиняясь томности багровых переплетений стеблей, разивших

Ласковыми мановениями шипов, что погружались остриями в тело,

Жертва извивалась в томных восторгах, изнежившись, как ядовитая змея,

На шелковом алом полотне пышных алтарей, которые постели обнажали

Для сладострастий и бурных ласк, проткнутых отравленными наконечниками кинжалов.

* * *

Вероломною развязностью змеи проскользнув на бархатное ложе,

Голодных бутонов обласкав чарующую грацию, что утопала

Искушением меж балдахинов, полных удовольствий,

Шипы, подобно любовникам, соблазняли девственно-чистые лепестки,

Тронув их лоснящуюся влажностью гибких хвостов глубину, – и похоть проникала

Мягким стоном благовоний на подушки их безумных томлений,

Когда злокозненность точила сочный плод и в ритуальных урнах дьявольски пылала.

* * *

В вертепе райских мук, богоподобных прелестным вожделеньям,

Мятеж был черным извиваньем змей, которые благоухали среди распутств жестоких,

Томясь, как кнут, в расплывчатых бутонах, что, позабытые мольбой, блаженств искали.

И, с раем близостью соприкоснувшись, соцветий дьяволы волненьем возроптали,

Когда лианы рощ на балдахины сладострастья опустились, благоволя сокрыть ловушки,

Что жертву привлекали к фруктовой свежести угроз и храмам развращенных поз,

Трепещущих, как нетопырей крылатые тени, что омывали ужасом оазисы.

* * *

Ядрено-жаркие и колючие объятия роз, убаюкивающие тела розгами терний,

Вонзались остриями шипов в пульсирующие схватками алые сердца:

В них прорастали сорняки, плодя извращения и дьявольские гимны,

Которые восхищенно замирали перед смертельными наслаждениями

И с ласковым упоением внимали звону оголившейся над их алтарями стали —

Погрязшие чванностью утех, бутонами среди зазубренных клинков,

Их вульгарные обнажения украшали остриями доминирование облаченной в шипы госпожи

И возносились к удовольствиям земным, ублажая супостат черных крыльев, обтянутых кожей,

Но всколыхнувшийся секрет точил порока естество, когда, скользя в Эдем,

Он поднимал струи целительных источников и реял брызгами медовых капель,

И рясы наполнялись мускусным благоуханьем, почти блаженно замирая

На дьявольских свиданиях с развратом, где оргии купались в роскоши когтей,

Впившихся в бахрому антрацитовых балдахинов, завешивающих театр жестокости.

* * *

Дьявол, вползая в райские сады, уничтожал невинность хрупкого бутона,

Наделяя его уродливыми очертаниями распутств, искаженных в агониях;

Абрис плодов наливался нектарами и ядовитыми цветениями,

И лепестки, которые ублажали мимолетное желание, скалились угрожающими зевами,

Пряча свои коварные бутоны в траурные мессы черных мехов, что благоволили

К испившим дьявольскую негу губам, источавшим благоухание извращенного рая.

* * *

Блудные вуали, обтекающие эфир в ласке неземных блаженств,

Окутывали райские экзальтации цветов, проникнувшихся жалящими укусами:

Пронзенные сакральной оргией, они сочились святой водой и лоснились, как агатовые ужи,

Обсидиан надломленных смертью стеблей боготворя и приникая к черной коже плетей,

Которые дьявольскими метками исполосовали розовеющую в запретных удовольствиях плоть.

* * *

Ванны сладкого Эдема дрожали фильтрами уст ядовитых,

Наливаясь сочной приторностью червивой мякоти,

Которая совращала пряными цветами горький привкус похоти, —

В ней грех и совершенство смерти сплетались, как Эрос и Танатос,

Одержимостью гипноза обволакивая лобзающиеся бутоны:

Возбуждения полные, они прельщались ласками длинных языков,

Когда летучие мыши нависали над ними, как омерзительно-прекрасные суккубы.

* * *

Траур цепенел, виясь в черных смолах развратных поз,

Пылая смогом истязаний, дурманно вспыхивающих над вуалью мрака,

Сплетенного с гашишем и глянцевой прозрачностью чешуи, чья блестящая вереница

Тлела в аксамитовых черных саванах, накрывших клоакой фруктовую сладость.

И горькие возгорались костры, стремглав несясь языками к терпким куполам,

В которые губы ныряли подобно сластолюбцам, бросающимся в скорпионьи постели.

* * *

«Ты, мой наисладчайший враг, воздевший шипы в своих упоительных восторгах

И струящий каскады из кровавых шлейфов, – шипели змеи извитых похотью стеблей, сплетаясь

С угрозами, как истовые любовники. – Ты околдовывал пряностью чувств желания,

Стремясь их в логова смерти похитить: они, словно трепещущие экстатической опасностью жала,

Которые укусы лелеяли в своих темных наконечниках, сочили отраву медовыми каплями,

Заставляя вкушать их ядовитые нектары, что лились на бархат лож.

Сатана, наш прекрасный возлюбленный, прячущийся среди дерев,

Ты являл свой рогатый лик из глубины цветущего эротическими позами Эдема,

Дабы он колыхался живыми искушениями, соблазнявшими женщин и мужчин».

* * *

Ублаженные семью грехами панцири, увлекая туловища к преступленьям ,

Вздымали в хрупкий эфир жалящих хвостов сладостные наконечники.

Словно райский сад, запутавшийся среди терний и цветов и извившийся обличьем сатаны,

Что реял яств искусами, как нежный плод Эдема, они гроздья спелые отравой напитали,

Чтобы презренный порок расцвел, распускаясь бутонами в шипастых масках,

Соблазны коих пестрели на кровоточащем абрисе невинных губ, оскал чей – ядовит.

* * *

Дивные, как кущи роз в скорпионьих жалах шипов,

Грехи чарующе и властно пеленали соборы тел хлыстами,

Когда жестокостью обласканные бутоны распускались

Спелыми плодами, скрывающими запретные удовольствия,

Расцветая в томной мякоти вражеского поцелуя.

Клокочущие кровавыми волнами раковины

Замерли в нежных пульсациях шторма, захлестнувшего приливы:

Они бесновались, наслаждение питая черными укусами

И капканы лепестков заманчиво ощеривая перед кровавой луной, —

Их темные недра засасывали пунцовую влажность

Расцветших в плену месс, купающихся в крови и меду.

* * *

Пеленая блудом раскованный ангельскими пороками цветок,

Ад ревел сладострастными зевами, завлекая бутон фруктовой спелостью:

Она терпкий вкус своей приторной и сочной мякоти изливала,

Расплескивая ее богохульство на темнеющие портьерами крыльев альковы.

Фонтаны и брызги, окутанные рясами скользящих к забвению нег,

Ловили нежные переливы на купелях, увитых рощами ядовитых змей,

Дабы искушать и отравлять потерянный рай, окутывающий мехами нагие тела.

* * *

Бешеных конвульсий пряные цветы искушались эйфорией роскошного содома,

Грезы о грехе в томительной дрожи лелея, и Лесбос жал, мягкой волной ласк окутанный,

Вздымал каскады дремы, дабы восторженно блюсти пленительную похоть.

Купаясь в разбухших запретами плодах, что, в водопады ниспадая, лелеяли бархат шипастых лож,

Дрожь с упоеньем неслась к челнам сластолюбивым, ударяясь о скал прибрежных грозные гряды.

Ее наряд роковой лился свежестью, и фирны демонических объятий окунались в безмолвье,

Которое, подобно радости высокомерной, и лобзаниям, нежившим раскрепощенные позы тел,

Зазывали рай в омут ленных и праздных грехов, приютивших хлысты в бархате зеленых дерев.

Порок, среди кущей запутавшись и сплетшись с ними хвостами, вился змеиными вакханалиями,

Купели стонов обнажая рясой томных и девственных очей, что раздевали взором берега

И реяли средь спелых верениц греха, который гроздьями взлелеян, вкушал и срам, и пряность

Вожделенья чистого, – он был томим порочным богохульством и, пьяный от вина,

Возвышенно струил фонтанов и торжеств воспетые молебнами бесплодные искусы.

Лишь змий, что скрытый средь цветущих веток, был радостен в Эдема рощах.

* * *

Медовая ацерра аппетитов распускалась в чудовищных бутонах,

Которые спазмы лепестковых эрекций блюли, лелея их томные потенции.

Они, как плод, мякотью отделившийся от стебля, реяли к черной утробе,

И сады принимали их плавные изгибы в свои дремлющие удовольствия,

Которые лоснились, трепетно дрожа, среди молелен и балдахинов, —

Цветок раскрывался, отравленный злокозненными преступлениями,

И его пороки разрывали пряную смуглость раны, набухшей кровавыми пигментами,

Когда они сочились спелостью измученных лаской губ, что прильнули к убийству,

Пожирая благоухания трепетно-терпких клинков, ускользнувших в соблазны.

* * *

Искажая арки арабесками красных отсветов, проникнувших в альков,

Как любовник, который прильнул к червивым постелям мякоти,

Эротические переживания дразнили сладостью дурмана сокрытые во мраке балдахины,

Когда демон, задушивший бутон своими льстивыми поцелуями,

Совокуплялся с разбухшими от возбуждения плодами,

Вкус коих сочился медовою росою, истекая пурпуром пьяных гроздьев.

Нектары ядовитого экстаза бушевали среди розог, испещривших рубцами нежные покровы,

И стонали стигматы их гладкой кожуры, вожделея к наркотикам, что лились из чаш фонтанов:

Ни одна змеиная сущность не смела выползти из дьявольских ртов,

Скользящих изворотливой гадиной среди бархата амарантового ложа цветка.

* * *

Сомнамбулизмом стеблей в терновых и дремучих зарослях

Раскрылась безумная жажда, чьи соблазны обвивали плоды, как змеи:

Ненасытные утробы поглощали темные лабиринты, скользя

Меж лоз, чьи оргии корчились в развратных позах, пеленая

Трезвостью пунцовой сады: взвихренные к раю тропические яды

Крутились в воронках шабашей, носясь в круговороте опьянений,

Когда искус тех колдовских и дьявольских затмений

Засасывал болотом рта целомудрие – терпкое, как дурман.

* * *

Расцветающие алтарями клинки плавно скользили к жертвенникам,

Которые приникали к греху, одержимые черными зевами цветка,

Развратно обнажившего целомудренные раны перед райскими чащами,

Что кишели глянцевой чернотой змей, расползшихся по стволам

И прятавшихся среди кущей, когда их шипение заманивало в ловушки,

Столь же ядовитые, сколь и их укусы, плененные плодами смерти и любви.

Тогда сады воспевали демонические гимны и, изгибаясь в похотливых позах,

Наслаждались дьявольским экстазом, что падок был на вульгарные пиршества:

Истомы нежились в гирляндах из фруктов, которые впускали в мякоть порока

Конвульсии и дрожь, засасываемые ненасытными пунцовыми лабиями,

Что распускались на альковах, как волчьи пасти, чванно целующие алые бутоны.

* * *

Запутавшись в дебрях чревоугодий и ласково хлещущих плетях,

Бутоны откликались вязкой дрожью вампирических потенций

И ловили горькие настойки эфира, когда чванные вибрации

Окружали истомой возбужденные от удовольствий рты:

Их вакханалия дурманила цветущий бредом каркас стеблей,

Что прянули без отвращения к безумию лихому,

И фаллосы томили любованием грехов бесплодных

Канделябры увитых змеями вульв, которые чары вздымали

К кожаным обелискам и мраморным корсетам усыпальниц.

Парфюмы в них блуждали, как в будуарах черных,

Что нависали тяжестью крыльев нетопыря над ложем,

Простыни коего были усыпаны жалами скорпионов и шипами, —

Желанием необузданных ласк полнились оккультные букеты,

И лепестки их клонились к удовольствию змеиной госпожи,

Которая, окутанная в меха, играла с мягкими бликами отражений,

Что ловили зеркала в борделях ее иллюзий,

Увлекающих в запретный плен сочившиеся медом лозы.

* * *

В бесплодной, как фантазия, наготе пестрили отголоски дьяволов,

Прокравшихся в цветочные логова, дабы совратить мятежные иллюзии, —

Их обманы пробуждали из дремы долгожданные клятвы и богохульные молитвы,

И сады лоснились скользкими, как черное тело гадюк, грезами, утопая в кощунствах

Ласк и возбуждений, чья дрожь отдавалась пульсациями змеиных хвостов в густом эфире.

* * *

Как вампир, выскользнувший из шелков опьяненных кровью губ,

Порок насыщал плоды запретным вкусом – тонули в нем блаженства,

Набухая спелостью и обливаясь фонтанами, когда роковая гостья

Обнажала грудей пленительные бугры и медовый вкус предплечий,

Окутанных рясами роковых сладострастий: и стан ее наполнялся сочностью,

Как фрукт порочный, ужаленный осиным роем, что вожделел греха.

* * *

Изгибаясь в наслаждениях, райские кущи раздразнивали негу изобилием пыток:

Дьявольский сад скрежетал садизмами, завязнувшими на остриях плодоносных шипов,

Что вонзались в шелк кожи, как заточенные клинки: они пленяли трезвыми наконечниками

Бахрому чувственных удовольствий, которые окружали нежностью темные плети.

Распростершись на розовых подушках, змеи ловили эфир, заглатывая голодными ртами

Дрожащие лепестки, что лелеяли колыбели невинности, – их шлейфы вуалью колебаний вились

В амфорах лабий, чьи молитвенные гимны возносились к запретным древам,

Как фантомный ореол греха, украшенный ядовитыми тычинками и зазубринами жал.

Их отрава дурманила вереницы пленительных соблазнов, что вульгарные букеты раскрывали

Для чутких удовольствий, зыбкие лобзания пробуждая в негах трепетным касанием.

Нося в лоне своем начало дьявольское, кружили бутоны, виясь опьяненными стеблями

Вокруг червоточин, изъевших опахала и украсивших кружевом логова из кольев.

* * *

Привлекательные увлечения изысканностью садизма лелеяли сады:

Фруктовые плоды, как апокалипсис любовных ласк, возбужденный дразнящими хвостами, Страстно желали быть съеденными, вылизанными языками коварных змей, что вились

По гладким и влажным щелям блудной кожуры, окутанной прозрачным блеском:

И мякоть, растекшаяся месивом пряности, удручала цветочный аромат,

Который томился в дьявольских тисках, – они раскрывали пьяные зевы, соча ядовитый нектар,

И лобызали смертельный порок, встрепенувшийся блаженными гуриями над дрожью бутона,

Познавшего греховную напыщенность угрозы, что дразнила спелость набухших шипами борделей.

* * *

Бледные капли нектаров, стекая с бутонов, сочились порочными бурлениями меда,

Который расплескивался по лепесткам и стеблям, кутая их в плен своих запретных желаний.

Искусы влекли их дьявольскими удовольствиями, обещая роскошные дары,

Которые уповали на ловушки, и лицемерия окутывали подолы пышных балдахинов,

Что пленяли своими преступными беседками распустившиеся жала постелей, —

В них стоны были струящимися, как фонтаны, что, изливаясь из змеиных пастей, ловили эфемеры,

Скользящие меж плавных блаженств, чьи игры трепетали во мраке гордыни и тщеславия,

Прячась среди дерев познания добра и зла, поросших цветами и гибкими узлами плетей.

* * *

Скорпионьим ядом лаская греховные ловушки, пороки цвели, как чудо, как капкан из терний,

Блаженно распускаясь среди монстров и цветов, купающихся в божественном нектаре,

И страх, лелеющий целомудренной похотью шипы, ласкал проникновенность сладострастных поз,

Окружая их благодатью остроконечных хвостов, чьи жала были занесены над сотами и ранами,

И муки текли подобно нектарам, когда черный ствол стебля, извившись вокруг зрелых лоз,

Проникал в червивый плод, впиваясь в его гранатово-красные внутренности, —

Как сахар густела медовая мякоть на устах, оставляя вяжущий вкус в благоухающих изобилиях рая.

* * *

Ядовитые клубы наслаждений, захватившие помешательством оковы блудных чертогов,

Дурманно вились над ложами скорпионов, позволяя лепесткам окунаться в плен раскрытых жал,

Что, пробужденные демоническими искушениями, сплетали узоры на корсетах связанных храмов.

Их вуали, словно приторно-резкие нектары, восторженно поили уста: они спелые и нагие плоды Рубиновой каймой яда травили, протыкая иглами блудные лепестки и вонзаясь клинками

В пряный от смрада эфир, – он вздымал совершенный грех к вереницам спутанных зарослей,

Когда их неги и шипы, в бранную лень окунувшись, вульгарность сочили и трепетали от ярости,

Как фурии в огне, что ласкались среди колючих зарослей, приникая алчными устами к цветам.

* * *

Капкан ласк принимая, дразнящий облаченной в веревки и меха наготой,

Когда медовый гнет сплетал в грациозное изуверство плоды и змей,

Грехи роняли кружево распускавшихся желанными иллюзиями сетей,

В которых смятением пойманная жертва, как бабочка, угодившая в лапы паука,

Барахталась среди агонических конвульсий цветущего лицемерием сада.

Стебли извивались меж бурных содроганий экстаза, вульгарностью играя,

И, в вереницах отравленных кружа, тянулись к черноте эбеновой плети,

Которая рассекала змеиной кожи лоснящуюся чешую, что блестела металлической наготой,

И, сонмами завлекая ужас, запретный вздох таила в сладком замирании бархатных лож.

* * *

Похоти монашеских келий кинжалами были томимы, которые продирались через тернии,

Оголив шипы ядовитых жал, – воздетые над агонией любовных лож, чувственно разверзшихся,

Они сталью клинков ласкали прозрачную невесомость вуали, облачаясь в насилие ее роскоши,

Как демонические женщины, что, кутаясь в меха, разгоняли плетками полчища скорпионов,

Привлекая их в свои объятия, дабы сплестись с ними в сладострастии раскаленных простынь,

Чьи колья черные манили гипнотической наготой искушенные медовыми сотами курильницы.

Они источали благоухание эбеновых свечей, налившихся мускусной скорбью,

Которая погружалась в дьявольские купели, призывая их гротескные, уродливые иллюзии

Виться змееподобными формами над толщей багряных цветений, устланных ковром из шипов:

Когда языки скользили по нему, они томились ранами, распускающимися подобно бутонам,

Привлекательным и греховным в своей обманчивой невинности, распятой среди балдахинов, —

Кровь обрамляла полупрозрачные шлейфы, переливаясь рубиновыми каплями на буграх,

Что изливали искусительные нектары меж лабий хищных цветов, осклабившихся в предвкушении.

* * *

Соскользнув струями меда с обнаженного бедра, змеи шевелились в соблазнительных ловушках,

Хитрым обвиванием окутывая пороки и искушения, и пасти их лоснились траурной сладостью,

Что окружала кнутами алтари цветущих гроздьев, клубясь над порфировой колыбелью оргий:

Тела ловили блеск черной чешуей, и гранитная кожа, околдованная пиршествами, вкушала рай,

Принимая его вакхические яства и козней зловещие обличия и маня к природе зла запреты,

Когда они, привлеченные приторными сотами в железные капканы, канули в блаженные экстазы,

Навек отдавшись очарованию червоточин в блудно-алой кожуре, чей нектар был ядовит, как капля,

Скатывающаяся с жала и разъедающая своим медово-горьким вкусом Эдем пунцовых лабий.

* * *

Среди запутанных рощ вились грехи, сплетаясь со змеиным бесчинством искушений, —

Ласки языков проникали в бутоны, лелея каждый напитавшийся влагой лепесток:

Они пестрели ярким убранством соблазна и внушали ужас благоговеньям рая, охватывая

Цветущий ядовитой порослью чертог, – приторная сладость возникала в нишах,

Извитых полукружьями змеиных тел в орнамент распускающихся хвостов,

Что пытками плетей ласкали кожу черных зевов: и пасти, обнажая в поцелуе яд клыков,

Пред их безумной властью трепетали, повиновенье пряча в извращениях, что скалились из тьмы.

* * *

Тени выскальзывали из террора заманчивых бутонов, которые лоснились

Блеском черных хвостов и плетей, – от них веяло траурной вуалью,

И месса ее дуновений накрывала обман прельщенных садизмом червоточин,

Благоволя дьявольским шантажам соблазнять топи окунувшихся в их плен фруктов:

Покоренные сладостью фантасмагорий и фантазий, они купались в медовой неге

И распускались кожурой, подобно тому как змеи сбрасывают кожу, обласкивая могилы.

* * *

Похоть расцветала, привлеченная тенью перепончатых крыльев, нависших над лозами

Из экзотических цветов и антрацитовых кнутов, что лоснились червоточинами

И эфемерными стигматами, переливавшимися на нектароносных лепестках:

Они блестели, как плоды, сиявшие привлекательной кожурой, и их мякоть

Истекала от нечестивого возбуждения, набухая прозрачными каплями,

Когда блудное пиршество голодных нетопырей облизывало своими жадными языками

Розовую сферу цветков, облаченных в ошейники из шипов и черные покрывала вуалей.

* * *

Плети склонялись перед еретическим благоуханием, струящим молочные капли плоти:

Она, возбужденно дрожа, скользила к фаллическим притяжениям и соблазняла

Своею медовой одержимостью мимолетные миражи, которые увязали в лепестках роз

И первородном грехе, – их краснотой налившиеся обрамления затачивали клинки,

Проникая в мистические бассейны удовольствия, когда они, переливаясь томным вожделением,

Окутывали предчувствия экстаза гипнотизмом змеи, извившейся в дразнящем сплетении

С башнями и алтарями, над которыми нависали оголившие лезвия мечи, подобные скорпионам,

Чьи жала замирали над добычей, обещая ей темный рок, который путался среди терний.

* * *

По глади цветущих ложбин и бедер текли ядовитые соблазны, когда лоснящиеся чернотой хвосты

Окутывали влажные лабии и щели, дрожащие в чувственных ласках языков, чьи мессы

Разбухали янтарной медовостью, которая украшала плоды эйфорией блудных извиваний жал:

Их обольстительные ловушки расцветали на лозах, вонзая антрацитовое острие в капканы,

Дабы взлелеянные раем грехи принимали искусительный облик змея, точащего пороком плоды

И затаившегося среди красных арок, чьи цветущие анфилады были усыпаны клинками мечей.

* * *

Колющие ласки скорпиона, проникнувшие в плоть цветка,

Облачали в дрожащий экстаз бутоны, ныряя в их сокровенный искус:

Они прятали в букетах похоть, благоденствуя среди первобытных шабашей,

Что пронизывали эфемеры удовольствий, как черные кинжалы, воздетые над алтарями.

В грехе купаясь, стада людей порочных склонялись над водопадами запретных наслаждений,

Которые изливали масла, как кущи тернистых роз, благословленных на истязания, – среди змей

В эфире надменном рея, опускались лепестки в кощунство ядовитых метаморфоз и форм:

Они касались нежных извращений темным ореолом кружева, покрывшего вуалью лозовые гроты,

И дремали в разврате их ядовитых нектароносных цветков, обласканных нимфами

И похотливыми сатирами, чьи тени, расцветая в полумраке, обнажали ложа блуда и любви,

И те, восхваленные ритуалами вакхических пиров, лелеяли совокупления истовых грешников,

Возникая как роскошные исчадия, распустившиеся в экзотическом аду.

* * *

Деревья запрета, лелея змеиные святилища, переплетались развратными извивами тел,

Что тянулись к соблазну с очарованием токсичных цветков: они устремлялись в вуалевый поток,

Источавший благоуханные зелья и наркотические напитки одержимых ядами зверей,

Которые проглатывали совершенство медовыми устами и, привлеченные червоточинами,

Развлекались в брызгах сладостных фонтанов, что кровью пузырились, как ванны,

Наполненные для сластолюбивых оргий, плоды коих апокалипсисом и пунцовыми лозами

Разрастались, покачиваясь над порочной вакханалией и сверкая гладкой кожурой,

Дабы искусить сады, отвратившиеся от греха блудным багрецом своей наружности.

1

Эротизм обретал множество форм, сплетаясь с Танатосом, – он пестрел ярким убранством астр, что цвели в ярых, фанатичных, токсичных видениях, проскальзывающих среди навязчивого непокоя кружев. Черный паук с головою женщины плел паутину в сладостных гротах траура, когда вуали окутывали лица дев, словно тонкая вязь дымки накрывала обсидиановое тело мертвеца. Паучиха была самой смертью, она была и Лахесис, и Клото, и Атропос – нити окружали ее, как ловкую прядильщицу, чей фетиш обнажал изнанку проколотого иглами тела. Садизм и садомазохизм причиняли боль сквозь удовольствие, ибо в них все полнилось жизнью ран, полнотой пунцовой жажды, пульсирующей, как ужасная, клокочущая безднами кровавости матка. Паучиха выползала из логова своего, дабы накрыть мохнатыми лапами кладбищенскую пышность соблазна и роскошь богатых усыпальниц, и яд ее приворота стекал в раскрытые уста любовника как проклятье, завершенное в своем извращенном совершенстве.

2

Фетиш черной паучихи распускался, как диковинный экзотический цветок, преподнесший себя под вуалью садизма и траурных плетей на блюде, украшенном сочными плодами и ядовитыми шипами. Они рассекали вечность, легчайшими наитиями касаясь тонких паутин, – они были словлены потусторонними приворотами кладбища, любовное зелье коего обнимало стенания внутри темных гротов. Восемь лап карабкались по обнаженному телу, обволакивая его волосками эротических видений, погрязших в ночи опиума и извращений. Жало томилось лаской, скользя по аромату мускусной кожи, как сжатая в тисках жесткой перчатки рука, плотоядно отдавшаяся хищническим инстинктам и развратному безумию.

3

Катана рассекала тела на части – сад цвел агониями, пытками и садизмом, когда распустившиеся цветы струили фимиам едких парфюмов и невесомо-призрачных отрав, застывших в эфире подобно хрупким нитям паутины. Сплетенная роковой паучихой, она мнила своими соблазнами кружева парфюма и наркотическое опьянение благовониями. Темные, гротескные, ужасно развратные видения членистоногой твари поднимались из смога ее мохнатого туловища, когда черные меха ниспадали с жесткой кожи корсета, узурпируя мрачное, как зев могилы, желание жала. Клинки встречались крест-накрест, и алые одежды падали с талий подобно савану, украшавшему кладбищенскую любовь мертвеца. Он был пищей для извращенных супостатов, которые блистали своими траурными панцирями, захватывая в тиски плетей схватки желчных бутонов, что подъяли экстатический трепет из хищной пасти бездны. Проклятье черных волос обвивало веревками ноги и руки, и, подвешенные в красном свечении сексуальных ритуалов, они извивались в жутких метаморфозах паучьей хитрости, обращенной в коварные интриги госпожи, владеющей костями и будуарами тел.

4

Как прекрасный ореол из костей, где плавают кувшинки черепов, расцветали удовольствия. Прелесть шипа в обрамленном спесью саду разила сочные развратные бутоны, погруженные в искус. Пытки и неги сада боготворили кощунственную сладость, что льстила благоухающим блаженствам, возлюбившим аппетит и обжорство. И плоды, густые соки испустив, распутно тонули в грехах, затопив нектарами и ароматами черные могилы, погруженные в вечный сумрак смерти. Они вздымали свои пульсирующие лона, заволакивая змеями и кружевом их чешуйчатых хвостов сладострастие траурных постелей, – в них все привлекало кощунственной, еретической лаской, которая была той самой хитрой и коварной ловушкой, что заманивала любовников в порочное логово Арахны. Ее густые волосы обнимали агонизирующие в пытках сада тела, ее лапы окружали талии черной трагедией флирта, ее жала лобызали конечности с удовольствием хищных и совершенных, как идол, инстинктов, ее голова с прекрасным лицом и дивными чертами отражала траур рокового убийцы, когда, наклоненная к устам жертвы, она тянулась распухшими бордовыми губами к плоти. Парафильная любовь была ее самым гнусным преступлением – фетиши и еретики распускались в гробах ее объятий подобно экзотическим цветам и дьявольским таинствам ритуала.

5

Два тарантула, извившихся в метаморфозах, лелеяли неги и сладострастия женщин, чьи алые губы жаждали слиться в убийственные капканы, – красота садизма колола паучьими жалами плоть, заманивая ее к удовольствиям похорон и любовных интриг, чьи прокаженные знамения обнажали нагие тела для черных лап. Они связывали тела, подвешивая их нитями к темным алтарям, когда контуры дразнили своей уязвимой наготой аппетит безумных хищниц. Обездвиженные жертвы ловили красный шелк языков, которые проникали в сокровенное таинство запретного плода, – сладость и густота возбуждения обволакивала супостаты жутких и чувственных пороков, нависших над агатовыми отрогами шипов. Сад был полон связанных тел и лоскутьев, и розы багровели в их искусительных пытках, наливаясь блудом и ядом безжалостных, как смерть, паучих.

6

Выбитые на теле знаки являли паучью черноту, распускаясь в ней, как пестрые оболочки ярких цветов, – черный садомазохизм меховых накидок и жестких плеток украшали кожу, подобно тому как мохнатые лапы паука, обвивая наготу форм в запретную любовь объятий, мучились жадными до боли и истязания экзекуциями. Скоропостижная кончина настигала еретические ритуалы, когда они, одержимые потусторонними явлениями, были захвачены в тиски шипов и цепей. Тогда, богатая проколами и рубцами, жертва, корчась в обилии запретных ласк, изнемогала от прикосновений траурных вуалей – она вызывающе соблазняла кладбища, и похороны расцветали пышными ярко-красными бутонами притонов, живописующих кровавые и страстные убийства.

7

Мадонна скорбно прильнула к черному трауру веревок и кляпов, впившихся в рот и тело. Жало распускалось меж ног ее, и любовь в нем – как ядовитый сосуд, жаждущий смерти и убийства. Она проклинала агатовые вертепы кольев и ласкала жгуты алых шрамов своими соблазнительными тисками – острые щетинки ее лап впивались в налитые багровой кровью гроздья. Пунцово налившиеся плоды разврата украшали сады пытками и удовольствиями. Агония, расцветавшая меж роз, разрывала на части гноящиеся струпья возлюбленных и жертв, когда мех накрывал кандалы и конечности, угрожая их парафилии жестоким гнетом кнута и поцелуя. Судороги были колючей проволокой рая, который раскрывался всеми цветами расцветшего в возлюбленных пытках цветника. Его арки и алтари из пышных и ярких бутонов приглашали в свою прекрасную агонию, завлекая прелестью чарующих шипами кустарников мимолетные мечты о садизме и мазохизме, сплетенные в кандалы красоты и упадка. Ими искусно орудовала безжалостная госпожа, окутывая в густой мех своих накидок жалящий стон и запретный плод, обнаживший порочную наготу червоточин. Ее лапы убийственно смыкались на телах и гроздьях, смакуя ловушки из красной паутины, как самое изощренное и коварное удовольствие. Черная вдова ласкала фруктовые лозы, затаившись среди трущоб, дабы вонзить свое жало в соблазненного сладостью гроздьев любовника.

8

Каймой алых кольев, увенчавших бездну, распускались удовольствия, увлекая в свои жесткие конвульсии пышные ярко-красные бутоны, облаченные в кожаные черные ремни. Они глумились над невинной красотой, и антрацитовые волосы, обволакивая похоронными жгутами мускулы и блудные изгибы, влачились вслед за плетками, что со свистом рассекали кладбищенские оргии и извращенные будуары, – их мохнатая мерзость цвела в потусторонних ласках, когда ужасные супостаты падали ниц перед шипами каблуков. Жаля своих рабов и врагов, тварь плела заманчивые тенета из веревок, и пурпур их психоделических каркасов обнажал вульгарность наслаждений, грехов и смерти, и те, воскрешенные среди табу и зверских аппетитов, нападали на униженных пленников, распластанных в агонии перед паучьим латексным ложем. Обагренные кровью балдахины воплощали любовь, которая подчинялась ударам и безжалостным дрессировкам, калеча обетованный колючими ошейниками и заточенными жалами рай.

9

Темная комната, погруженная в полумрак черных, свисавших с кружевных люстр кандалов, тонула в алом тумане, который исходил из красных витражей окон, источавших потустороннее, ужасно-психоделическое сияние. Оно еще более оттеняло контуры, распускаясь в черном чертоге, как бутонообразный латексный плащ цветка, чья отравленная гладь лоснилась пурпуром и сладострастными изгибами. Эти поврежденные извращениями формы разлагались в алых темницах наслаждений, и исступленный голод охватывал одержимостью хребты изогнутых подчинением спин. Алтарные зеркала нависали над тяжелыми портьерами, создавая иллюзию их отторгнутого изгнания, когда они, струя траурные каскады своих балдахинов, стекали по кладбищам пола, обволакивая надгробия и пурпурные сети веревок, расползшихся среди блудных жертвенников. Повелительные удары указкой наполняли хоральным эхом могильно-красный альков, дабы он, наполненный мраком и угольно-красными видениями мученичеств, хранил угрожающий облик госпожи, облаченной в вуали и агатовые арабески паучьих членов, что клацаньем мохнатых конечностей оглашали могильную, содомическую пустоту, окаймляющую спиралями алые тенета.

10

Коррумпированная красота парафилизма обуяла испорченную темноту, завладела траурной мессой доминирования, когда хозяйка сетей спускала черные косы к кожаному ложу, распустившемуся красным упадком, как алеющий черными зубьями остов. Красота гнили цвела подобно кроваво-красным бутонам, и ее благоухание пестрело среди мрачных занавесов и бархатных пологов, где живое, совокупляясь с мертвым, обретало воскресение среди веревок и садистских атрибутов и где власть темного фетиша становилась столь же притягательной, сколь и тяга к мучениям и убийствам. Шантаж, благоухая в избытке, сочился, как спелый плод, чья кожура, изъеденная рубцами и стигматами, лоснилась, словно кожа, отстеганная палками. Узурпированная библия истекала греховной мерзостью влажных, плотоядных и гнилостных цветков и демонстрировала смерть своим эротическим зверством, которое, одержимое агоническими схватками и блудными потенциями, украшало ядовитыми букетами кровавое пиршество феминной жестокости и монструозного матриархата, – их лепестки блестели экзотической отравой и трупным зловонием, привлекая в свои зубастые капканы доверчивых мух.

11

Как ловкая прядильщица, госпожа оплетала волосами могилы алых, как кровь, будуаров, и они, заволакиваемые черными космами, покоились в глубоком трауре, указки и плети коего хлестали гладкие – латексные и кожаные – поверхности, ублажая их заунывные стоны повелительными ударами. Фетишизация их красных татуировок отпечатывалась на плоти, врезалась в кожу, как ужасная привилегия, дарованная услужливому рабу его опасной хозяйкой. Ужас, притягиваемый ее туго затянутым красным корсетом, трансформировался в гадкие переплетения конечностей, и видения апокалипсиса пронзали пестро-пурпурные торшеры ажурных ламп, завлекая их в капкан арахновых сетей. Гнет порабощения и издевательств посягал на латентный фетишизм, разверзшийся, точно пунцовое влагалище огромного цветка, чей стебель пульсирующим, лоснящимся членом огибал шипастый шест, устремляющийся ввысь, к темно-красному потолку и кружеву портьер, опущенных до надгробных плит, что, ублаженные ласками красных ногтей, застыли в похотливом ожидании черных удавок, сомкнувшихся у их цветущих садизмами изголовий.

12

В дегенеративном и пассивном упадке садомазохизм расцветал, как паучьи лилии, которые чувственными и развратными любовницами окружали черные шесты, огибая их и увлекая в плен содомической любви, – она распускалась подобно распоротому чреву, обласканному доминированием лезвия. Демонически красные афродизиаки красным перцем зудели меж ног, когда гениталии распухали, точно набухшие спелой влажностью бутоны, искалеченные наслаждением и страданием. И в этом мертвеющем от конвульсий стриптизе красота была персонифицирована как жестокая агония, бесчеловечные постулаты коей вонзались в обтянутую черным латексом плоть, – тугие ошейники ее проникновений лобызали чувственный бархат могильных сетей, и потенции, пульсируя среди кожаных доспехов, внушали благоговейный ужас перед грубыми, унизительными приказами, чье увлечение превращалось в опасную игру. Эти метаморфозы, подчиняясь воле красногубой вампирши, гнили в темных альковах суеверий, принимая их жестокие условия, когда они, трепеща перед вульгарной угрозой, отдавались во власть ее ядовитым плодам уст, разверстых для смертельного поцелуя.

13

Цветком-бритвой цвели преступления, распускаясь черными жалами на концах хвостов, что истекали ядами, и уязвимая перед угрозой доминирования жертва наслаждалась своим угнетенным раболепием, когда ловушка захлопывалась, довольная приманкой. Капкан из паутины свисал с потолков подобно красным веревкам, чьи коконы, узурпированные кровавостью, преклонялись перед восковой бледностью госпожи, что притаилась в тени. Ее угрожающий облик распускался бутонообразной угрозой, в глубине коей прорывались клинки и шипы, раня и пронзая насквозь томно воспрянувшую плоть. Алые татуировки, выгравированные на воспаленной от ударов коже, облекались в бахрому антрацитовых сетей, дабы властвовать над распадом и боготворить преступления. Фетишизация мучения прорастала кольями сквозь тела, накалывая их на иглы подобно мухам, угодившим в клацанье паучьих челюстей. Мрачное пиршество ощеривалось декадентским шармом убийства, и жертвенники искажали пурпур жестокостей и насилий, восхваляя их мертвенно-гнилостный упадок, который прорастал в туманно-красных будуарах. Их потусторонние темницы, обезображенные уродливо-прекрасными видениями, утопали в клубах психоделически-красных облаков дыма, и окуренные сигарами притоны возбужденно пульсировали, алея глубокими впадинами ниш, сожравших конвульсии, стоны и блудный апокалипсис фетиша.

14

Сакрализация экзекуции, как огромный экзотический гибрид цветка, лоснилась черными девиациями, которые, упиваясь метаморфозами садизма и мазохизма, проникали в глубину ужаса, распускаясь, как кровоточащий бутон, истерзанный нимфоманией и потенцией жестоких отклонений. Подчинение и унижение распахивало голодные, плотоядные лепестки, и боль набухала, сочась стигматами червоточин, которые, подчиняясь инстинктам, пульсировали в оргазмических спазмах, взволнованных уколами антрацитовых жал. Они, точно темная материя, прячущаяся за латексной маской, восставали из-за черной жестокости фигур, что выстраивались в линию, как убитые горем фетишизма солдаты, воспротивившиеся сладострастной бойне. Они, облаченные в строгий камуфляж проституток, расцветали агоническими предчувствиями, когда вокруг их бутонообразных связанных талий свистели хлысты, окружая их зловонным распадом и резкими ударами. Мертвенно благоухающая красота жестокой госпожи повергала в ужас и, закрадываясь в амуницию борделей и притонов, окрашивала их мистическими, декадентскими убийствами. Пытки, как траурная процессия, увязали в смоге сигаретного дыма и красных веревок, свисавших с потолков, – подвешенные к алтарям незнакомцы, съедаемые блаженствами сквозь муки, кружили в экзотической красноте бархата, окаймлявшего их изогнутые спины и парящие над могильными будуарами ноги. И каждый стон, нанизанный на черный шип каблука, был утоплен в болоте унижений и распущенности, и экстаз их бредивших доминированием потенций вовлекал в дразнящий трепет аколитов, преклоненных перед дисциплиной, что понукала кладбищами и любовными монастырями.

15

Покоряясь темным, низменным желаниям, хозяйка жестокости и пыток выползала из алькова, вынырнувшего из красных, потусторонних отражений зеркала, что освещалось ажурными лампами и красными туманами витражных стекол. Раскидывая черные кудри над кладбищами борделей, она воспрянувшие в садизме алые губы опускала в водовороты шепотов и стонов, окуная их кроваво-красные контуры в клоаку топей, обласканных жалящими укусами: «Я распускаюсь в кромешной темноте, я подымаюсь в крови, как черный, утопающий в клоаке латексных болот цветок, плененный экзотикой агонии и чувственными пульсациями оргазмов, восставших над декадентской мистикой убийства. И мрак мой цветет в этих голодных, ущербных девиациях, наслаждается их узурпированными коррупциями, что алеют среди оссуариев борделей, подчиняя их воле своей и дисциплине, вырывающейся из цветников боли». Она скидывала кимоно с обнаженного торса и, обвязанная черными веревками, падала к изголовьям могил, что, завешенные красными иглами, вытачивали на коже блудные татуировки, исполосовавшие ее бледную сутану воспаленностью уродливых шрамов. Святыня их патологий набухала на пострадавшей от флагелляций плоти, заставляя сексуальные изобилия преклоняться перед силой спиритических сеансов и кровавых преступлений.

16

Каблуки алели сквозь черные кустарники терний, разросшихся в мрачных комнатах, что, напоенные ужасом, внимали, как террор вампирических потенций и бурных схваток врывался в окно, завешенное кроваво-красными, раздувшимися над могильной нишей занавесями. Они облекали в похоронную рясу темный силуэт, когда его обтянутое латексной маской лицо застывало, подчиняясь грубым видениям, что укрывались кожей и черными мехами, как доспехом демонического культивирования. Траур его жестоких агрессий, чьи антрацитовые, кружевные наручники связывали бледные руки, оставлял пунцовые ссадины татуировок – иглы прокалывали плоть, заставляя рубцы раскрываться, как бутоны экзотических цветов. Апокалипсис нырял в их голодные пульсации, и жалящий бордель распускался в конвульсивной красоте извращений и садизма, лобызаясь с ними подобно любовникам, что, распростершись на паучьих ложах, окунались в ядовитые сети, дабы пропасть в них бесследно, став жертвами ощерившихся коварной улыбкой челюстей.

17

Из фантомов пухлых, бутонообразных губ, чьи размазанные кроваво-красным блудом абрисы лоснились извращенными коррупциями и червоточинами, выныривали черные острия шипов, прокалывая заточенными иглами воспаленный разум. Приказания отдавались психоделическим террором эха, искажая похоронную глухоту кладбищ, и их ажурные, кружевные ниши пульсировали в топях декадентского спиритизма, который упивался той сладострастной жестокостью, что безмятежно гнила среди покоившихся в упадке порок. Они тиранически разбухали, агонизируя латексными соборами чувств, и, лишенные страдания, узурпировали плоть, татуируя ее своими ударами и пощечинами. Жадно, ненасытно раскрывались пурпурно-багровые уста, они поглощали кровавые поединки и глубоко погружались во внутренности разверстых могил, раскрывшихся, как лепестки цветка, пестрящие стигматой совершенства. Они были подобны распоротому фанатичным клинком телу, что обнажало изнанку уродливо-прекрасных душ, требующих конвульсий и любви. Проклятые извращения исторгались из самого нутра, они распускались из пышных цветников внутренностей, и губы, окунаясь в их бурую массу, бурлили вновь ожившими агониями. Восставая в их вульгарных конвульсиях, госпожа идеализировала порнографию и смерть, выныривая из жуткого скрипа кожаного камуфляжа, как утопленник, что всплывал на грязно-багровой глади топей, окруженный экзотическими кувшинками и хищными бутонами.

18

Алые светильники окутывали багровым туманом черные портьеры, и в их потустороннем свете маски и веревки становились демоническими, как будто их выточенные среди жестких кожаных диванов силуэты окунались в водовороты кровавых болот. Цветы, населяющие их, черные и фиолетовые, лиловые и бледные, розовые и красные, торжествовали в гниющем плену, как и ублаженная жестокостью приказов феминность, представшая перед матриархатом кровавого безумия в похоронном цвету. Красота Содома протыкала иглами шприцев бледные, распустившиеся дьявольщиной тела, и они, ублаженные этой навязчивой одержимостью, возлежали на могилах, опрокидывая головы к упадку девиантных изобилий. Темные спальни пульсировали, когда судороги, обуяв паучье неистовство, подчеркивали прелесть жестокости и убийства. Мерзкое естество, обнаженное перед латексной, непроглядно-черной глубиной, торжествовало перед гибелью доверчивых рабов, окруженных похоронами и блудно-розовыми букетами венков, червоточины коих испещряли траурную вульгарность сеансов.

19

Черные свечи плавились в жарком святотатстве, и воск растекался по обагренному блудом мешку, скрывающему лицо кровавой, жестокой госпожи, которая предавалась распутству и черным, благоухающим похоронами сеансам. Капли воска возбуждали ее темную некрофилию, твердея прозрачно-бледными каплями на эбеновом корсете. Он, подчиненный черному колдовству и некромантии, впивался в ее упругое тело, подобно тому как безобразно-уродливая паучиха пожирает своего партнера, вонзаясь в него адскими, воспаленно-красными челюстями, клацающими во вдохновленной судороге его экстатических метаний. Феминный монстр, попирающий ногою склепы, дразнил кромешную мглу своею темной аурой, разгоняя хлыстом реки багрового тумана, расползшегося над алым бархатом диванов, красующихся декадентской бахромой из игл.

20

Сцены адских мук украшали красные стены комнаты своими плотскими удовольствиями, что сгорали в скоротечности извращенной преисподней. И иглы, коими были увенчаны темные ниши, вонзались в червоточины мертвой любви, обласкивая ее багровыми проколами: воспаленные татуировки и ипостаси садизма вращались в красной бахроме воронок, когда пронзенный кольями любовник, захлебываясь болью и мучением, купался в пышных розово-красных букетах роз и нырял в бархатные портьеры крови.

21

Сплетенные из плотоядных цветов и кощунственно-прекрасных месс беседки, в коих извивались запретные ласки и сексуальное помешательство, принимали в своих бархатных лонах узурпацию мистической, хладной госпожи. Ядовитые лозы пленяли и соблазняли своим кружевным узором уязвимые перед казнью тела – задушенные узорчатыми петлями, безжалостно сомкнувшимися на их шеях, они жадно ловили губами бледно-розовую испарину сада, томящегося в жестоких схватках кнутов, что рдели воспаленными царапинами шрамов на бледной коже. Насилие и красота млели перед той соблазнительной дрожью, что окружала тела цветениями и яркими убранствами из бутонов, напыщенно и жестоко обхватившими губами плоть, как некая вампирическая присоска, впившаяся в возлюбленную жертву: ее экзотическая наружность трепетала в экстазе одержимости, когда она властвовала над шабашами проституции, извиваясь, точно коварная змея на ведьминском шесте, исполнявшая стриптиз гипнотического, хищного сладострастия. Богохульство Вальпургиевой ночи захватывало в рабство те гнусные тюрьмы извращений, что истончали призрачную завесу траура, и поцелуи становились все более яростными – как будто поглощая жертву, они благоговели перед ее мучениями и высасывали ее оргазмическое удовольствие, колыхаясь вместе с ним в дьявольском танце. Губы, искавшие нектаров, приникали к кубкам, увитым шипами и колючими зарослями терний, и навек погружались в кровавое празднество блуда и агонии, пресмыкаясь перед ними, как послушный раб, что, подчиняясь воле злой колдуньи, припадает с лобзаниями к ее стопам, дабы вкусить все удовольствия от унижения, уготованного ему. Пронзенные болью губы багровели немотой пылкого раскаяния, утопая в остриях кольев с любовью к безжалостному тирану. Их истинное удовольствие было заключено в осколках сладострастия, канувших в беспробудный, злокозненный сон сеанса, погрязший в садомазохизме и флагелляциях.

22

Амброзии и плети хлестали тела, и вазы наполнялись оргазмическими вздохами, в коих черные жала были самой искусительной и развратной любовью. Руки, связанные веревками, сочились кровью, изнемогая от затянутых узлов, и мрачные импульсы цветочных букетов возбуждали вибрациями набухший почками ядовитых плодов эфир. Их плен был порочной ловушкой, истязание – гнусным отродьем воображения, овитого фруктовыми лозами и стеблями дьявольского плюща. Самые гнусные фантазии и самые густые, вязкие, как капли переспевшего фрукта, желания ублажали кладбища, которые в навязчивых потусторонних удовольствиях бутонов наслаждались экзекуциями и их беседками из кожаных ремней и железных доспехов корсета. Пышные, соблазнительные формы, подчеркнутые мистической волей плетей, расползались, как ползучие твари, чья агатовая, паучья мохнатость переливалась наготой порочных узурпаций. Они стягивали талию наисладчайшими из пыток, когда она, изогнутая в безнравственном и дивном наслаждении, корчилась среди блаженной ласки палачей. Кара, любовница плотской чувственности, распускалась бутонами хищных инстинктов, и потенции ее бордово-красных экзекуций адски пылали, покоряя кафедральной соборностью комнаты пыток, украшенные красными свечами и запрещенной атрибутикой. Ее плотоядные желания алели среди библий и табу, глумясь коррумпированной красотой порнографии над аскетичной, строгой мессой.

23

Черные ветви дерев, искореженные алым светом, тянулись к облаченной в красное платье фигуре, которая распухшими от блаженства розовыми плодами губ, сочащихся кровью, приникала к распаду, блаженствующему среди черного, окутанного святотатством салона. Он, как огромный хищный бутон, убийственно смыкал свои блудные, извращенные лепестки, оставляя засос на бледно-розовых телах, что покачивались из стороны в сторону, зависая в воздухе на веревках подобно уязвимым жертвам, скованным властью жестокой, властной паучихи. Изгородь из живых цветов ласкала мрачными конвульсиями притоны фетишей, которые, распускаясь стонами, благоволили украсить корсеты алой росписью паутины. Жестокие ловушки распахивались, любовно клацая челюстями, бутонообразные капканы коих цвели, ублаженные падкими девиациями совершенной любви.

24

Катаны рассекали плоть, устремляясь навстречу греху, как неистовые любовники, задушенные на постелях из лепестков роз жесткими жгутами кнутов. Их страдания горели демоническим огнем, прорываясь сквозь пунцовые ореолы сада, окунувшегося в кровь, – розы устремляли свои багровые бутоны к страстным поцелуям, когда скользкие стебли, как змеи, опутывали податливыми хвостами томные ловушки беседок. Трепет их балдахинов возбуждал самые запретные желания, а жала их скорпионьих лож разили скованные цепями тела, причиняя им боль и удовольствие, в которые они окунались, как в раскаленные ванны. Саркофаги изрыгали не пламя, но мятеж подъятых из могил роз, что возносились броней розовых бутонов и шипастыми кронами из стеблей к воронкам человеческих тел. Кладбища разили алыми вспышками усыпанные плодами усыпальницы, когда они, погрязшие в черных лоскутьях змеиной кожи, сбрасывали ее с крестов, обнажая руины цветущих жертвенников перед госпожой стервятников и жнецов, несущих ядовитую смерть. Веревки и ремни, вонзающиеся в кожу, были томным капканом садомазохизма, изнывающим в жадности, как и в любви, судорогой пряно-кровавого экстаза.

25

Развращенная благородством стати угроза хлестала углы красной комнаты, точно Геката в черной коже, размахивающая хлыстами, осклабившаяся подобно волку, чья голодная пасть расцветала кущами роз и захватывала в капканы роковой страсти мученичество и девиации пошлых ниш, в глубокой темноте коих плавились жаром алого воска свечи, вынырнувшие из потусторонних сеансов и предавшиеся конвульсиям садистических игр. Красные когти опасности ласкали кожу любовников, ее черный смех проникал в развратные логова хищников, когда она скидывала с пышного тела тяжелые меха, облачаясь в супостат вульгарных запретов, в поцелуи, одухотворенные жестокостью безликих масок, приникнувших пунцовыми устами к любовным интригам. Она шипела, как змея, скользящая жалом и хвостом на волосок от гибели и сексуального удовольствия, объявшего психоделически красный альков чувственно-смертельными изобилиями, воскрешенными среди приказов и подчинений, когда рабская любовь оказывалась захлопнутой в тюрьмах из латекса. Их агоническая красота заставляла трепетать жестокие инструменты подавления, и они нежностью украшали колючий чертог тирана.

26

Порнографии обтекали рогатую луну восковой, гротескной плавучестью, таявшей в агоническом жаре свечи, что струила прозрачные капли удовольствия на полог из кожаных ошейников и шипов. Растленные червоточинами фантазии пронизывали сеансы, погрязшие в трясинах и кровавых болотах, – они окатывали инфернальными брызгами плодоносные лозы, которые захватывали червоточинами воспаленно-красные постели комнат. Ветви, сплетенные в страстных конвульсиях, истекали кровью и покорялись властным приказам, гния подобно тем цветам, что вырывались из убежищ шипов и кольев навстречу райским убежищам сада, окунувшегося в бурную деспотию и павшего под рьяными ударами. Латекс черных перчаток лоснился чувственностью дрессировки, и поклонявшиеся ее варварству рабы влюблялись в тиранию, дабы, навек пленившись деспотичностью извращенных фантазий, проникаться берсерками оргазма, обуявшего черные, сырые чертоги темниц.

27

Когда колдунья, обернутая в покрывало, истекала свечами горя и вуалями заклинаний, черное логово смерти воскресало среди розог терний, любовно обвивавших ее мускулистое тело и туго стянутый на талии корсет: она проклинала рай, наслаждаясь удовольствиями мазохизма, который пестрел в наготе деревянных кольев и проткнутых сердец. Пульсируя неустанно, они роняли кровь на ложе из роз, чьи лепестки сжимались и разжимались, как вагина, возжелавшая украденного у непорочного цветка целомудрия. Она дразнила вампирическими губами кнуты, раскаливая их багровой пощечиной своих развратных поцелуев, – вульгарность распускалась, оплетая лозами паучьих сетей склепы и могилы, и плоды утопали в сладких нектароносных потопах. Ненависть, злоба, зависть, жадность, жестокость и разврат пестрели на шелковой мантии уродливой красавицы, погруженной в мертвые сеансы, где обитые красным бархатом диваны лоснились, как червоточины надгробных плит. Бунт флагелляций охватывал манией одержимости агонию сада, и терпкие конвульсии оргазма, схваченные безудержными бутонами, замирали на стеблях, увлекая в свои фантомные подражания схватки распустившихся доминированием нападений. Они обнажали инстинкты, расплываясь, как красный воск свечей, и овладевая спиритическими контактами, что, погрязнув в возлюбленных жестокостях подчинения и мятежей, исполосовывали себя черными объятиями плетей.