Читать онлайн Литания Демона бесплатно

Литания Демона

Глава 1. Сад земных наслаждений

Луперкалии экстасиса

Diaboli virtus in lumbis est.

Опора дьявола – в чреслах.

Латинское изречение[1]

1

Дьяволы прятались в самых укромных альковах Эдема, окруженных чащами из роз. Сад приютил сладость дарованных ими искушений, которые, раскачивая томные вибрации бриза, склоняли ко греху вздох нежной груди. Она распускалась, расцветая и украшая черные арки обсидиановых балдахинов из терний, что кутали шипами пологи медовых губ: облекаясь в наркотический ихор медных чаш, они, как змеи, расползались влажными языками по шелку кожи, дрожащей от трепета предчувствия. Благовония парили, разносясь опиумными клубами над фимиамами вечной, незабвенной похоти. Первый дьявол, облаченный в пелену струящихся кровью фонтанов, лоснился подобно плоду, что, свисая тяжестью налитой соком мякоти, развращал спелую блудницу поцелуя. Второй же дьявол плескался в ручье, играя бликами на приторно-сладких брызгах, – они, отскакивая от девственной пены водопада, летели к вращающимся в опьянении воронкам, поглощаемые ими подобно тому, как траур бархатной занавеси приоткрывает ложе страстных любовников, обласканное скорпионами. Третий дьявол, раскачиваемый на плодоносных лозах, вкушал яства и яды, и то, что представлялось соблазнительным в его иллюзорных миражах, оказывалось трупным и зловонным, когда прозрачный край завесы спадал, обнажая истины, как тело, извивающееся в своей порочной наготе, услаждаемое самыми кощунственными удовольствиями.

2

Эдем был полон дьяволов. Он прятал их в своих терпко-развратных садах, насаживая на пики кольев и жал распухшие от пунцового возбуждения бутоны, – когда их лепестки встречались с невесомыми парфюмами эфира, они содрогались от конвульсивной красоты садизма. Дьяволы обитали в раю, приглашая к благоденствию греха непокорные сонмы лоз, цветущих в инфернальных наслаждениях.

* * *

Лесть спазмов ласкала съеденные пороком бутоны, благоухая в девственных увечьях,

И мякоть пульсировала, отравляя лживую невинность, которая растекалась, ублажая грехи

Окутанного пьянством рта, – он погружался в сладкие мессы, лизал поволоку из медовых терний,

Которые ранили язык заточенными шипами: их острие поднимало блаженные рясы удовольствия,

Клубясь среди фантомных верениц миражей, что, утопая в лоснящихся влажным блеском фруктах,

Дурманили сладчайшими шлейфами укор пленительных капканов, реявших в гроздьях экстаза:

Они были и дьяволом, и жертвой, грезя о запретном плоде, украшавшем древо познания,

В чьих темных кронах затерялись змеиные хвосты, жаждущие обволочь эйфорией рощи Эдема.

* * *

Бондаж сумрачно-ядовитых садов расползался, как змеи, будоража гибкими веревками

Созревшие плоды, ниспавшие во тьму гроздьями чувственных желаний.

Вкус их запретных увлечений скользил меж пышностью и ленью,

Когда, съедая аромат, буря прельщалась агонией и наслаждалась грацией ее ненастий.

Руины фруктовых деревьев и кладбища из лоз, сплетенные с извивами змеиных стеблей,

Увлекали развращенные близостью скорпионов удовольствия, которые возлегли

На панцири, облаченные в шипастые ошейники: прикоснувшись к цитрусово-сандаловым грезам,

Они льнули к блажи роковой, вкусив отраду порочных игрищ, восславленных в пиршествах пут.

* * *

Окутав бархат бордовых затмений, соблазны и экзекуции очаровывали угрозы,

Изверженные из голодного жерла сада, и испаряли ядовитость экзотическим дурманом,

Который расползался в блеске опаловой чешуи, как ныряющие в лепестки плети.

Нежась в дурмане, они злокозненно трепетали, извиваясь в запретных соблазнах греха,

И пьяные фрукты опускались под тяжестью их табу к рощам жал и шипов,

Которые, окутывая толщу тел, пеленали шелковыми вуалями медовые тенета пыток.

* * *

Роковыми прелестями возбуждая, греховные аппетиты зрели в струях вуали, развевающей

Эфемерные удовольствия, которые, очарованные дивной экзальтацией целомудренных утех,

Ласкали зрелую истому плода, что, соками налившись, кроваво-мускусный соблазн источал,

Хулу и ересь возлюбив, как самый прелестный бордель, явившийся из цветущих объятий:

Они, скованные переплетениями колючих стеблей, благословляли каждый ласковый вздох,

Рожденный из увитого гадючьими хвостами алькова, разросшегося агатовыми шипами и грехами.

Рис.0 Литания Демона

* * *

Как ярмарки блаженства, расцветающие на обнаженной впадине бедра,

Замирала гадюка, извиваясь в густой влаге меда и лелея налитые зрелостью плоды:

Они набухали развратным вкусом, искушая опьяненное вакханалиями благоухание,

Смакуя прикосновения дьявольских языков, скатывающихся приторным наркотиком

По коже, впитавшей вкус греха, – напиток ее прелестной юности

Был свеж и чист, подобен той необъятной меланхолии, что, рождаясь в муках,

Грезила о совершенных землях, чьи просторы затаили идола зла.

* * *

Мучениями пыток в блаженных альковах угрожали жертвоприношения цветов,

Узурпируя экзекуцией благоухающие оргии терний, – нектар их шипов, как аперитив,

Блудной потенцией экстаза возбуждал соблазнительные желания, несомые насилием вуалей,

И раскрывшиеся лепестки хищно расцветали, змеям подобные, что лелеяли райские запреты.

Их стебли тянулись к чудовищным вереницам, шевелящимся в томных конвульсиях агонии, —

И возвышенное, и земное полнилось отравленными семенами жизни, которые расцветали

На деревьях, опутанных лианами черных змеиных хвостов: они лелеяли зло, обитавшее в Эдеме,

Дабы, наслаждаясь его розовыми плодами, вкушать ересь первородного греха.

* * *

Язык змеиный обласкивал цветения амброзии в бутонах зла,

Распускаясь агонией связываний, которые обтекали лепестки,

Что раскрывались навстречу лобзаньям райских нег, воспетых подчинениями.

Идиллии Эдема влекли к змеиным удовольствиям и заражали грехом

Блуждающие в сонмах розовых лепестков тела, которые, изнемогая в объятиях кнутов,

Испивали чаш отравленные нектары и нежились среди порока,

Искушенные жестокими богохульствами сада, дьяволам подобного, —

Купаясь в винном нектаре бреда, лабии вкушали кровь, как сладкое угощение.

* * *

Анафема земного опорочивала радости удовольствия, оголяя плен розог,

Хлеставших совершенную идиллию цветов, разбуженных среди хищных нег,

Когда их черное клеймо алело раной на измученных желанием телах,

Которые, корчась от экстатических утех, падали ниц перед голодными блаженствами:

Вуаль, подобно лепесткам, распускалась, развеваясь лоскутьями траурных шлейфов,

И ее мягкий ореол устилал томную сонливость сада, окруженного монстрами,

Похоть коих, обращенная к земле, поросшей змеями, ласкала их чешуйчатые хвосты.

* * *

Сады замерли в наисладчайшей пытке, когда эротическая благодать

Пронизывала своды цветущих ветвей, украшенных семенами грехов:

Обман порочными безумиями овладевал, подчиняясь раскованности грядущей смерти,

Когда рай удовольствий распускался в ядовитых и угрожающих пастях,

И цветочный аромат, рея сонмами меж их кровотечений, взвиваясь к идеалу зла,

Струил вязкие благоухания, трепещущие в нечестивых экстазах:

Они пронзали клинками томную спелость плодов, свисавших с древ познания,

И мякоть утопала в инфернальных пеленах, взбудораженных надругательством укуса.

* * *

Спелые и ядовитые фантазии розеткой приникали к яствам,

Опьяняя ласковые потоки садизма лепестками похотей своих:

Формы налившейся багровыми почками груди окунались в ласки,

Расцветая кровавым ароматом и утопая в шлейфе демонизма,

Скользнувшего складками к искусительному вздоху, полному яда.

Насилие перетекало в культ страсти, охватившей очарованием

Нагую плоть, которая измученно вожделела сладострастий,

Проникнувшись волей фантазий, что дрему будили от нег

Своими бурно-соблазнительными фантомами, чьи терпкие искусы

Трепетали в наваждениях сада и рощах его нежных, вульгарных могил.

* * *

Как продолжительный спазм, запутавшийся в терниях,

И как искус хлещущих ревнивыми истязаниями порывов,

Глубокая и черная бездна чувственности разверзлась,

Пленив хищные оскалы, дремлющие внутри опасного цветка.

Они лоснились фруктовой лозой удовольствий,

Которые обвивали пышное ложе стеблями и шипами,

И вибрация стона будоражила зрелую плоть, скользя

По коже нежного лепестка, чья уязвленная ранимость

Алела глубокой впадиной греха внутри червивой мякоти.

* * *

Клубы змеиных метаморфоз шевелились в бороздах лобзавшихся лепестков,

Которые содрогались под ласками языков: они скользили и сновали по глади плоти,

Пеленая мягкие полутона трепета и обнажая дивную эрекцию стеблей,

Клонившихся к могилам багровых щелей, что распускались в блаженных конвульсиях.

Естество коварного хвоста цвело в бутонах, дабы злом заворожить пряные искусы плода

И пленить мимолетное наслаждение жалом, вкушая его ужас, как ядовито-сладостный нектар.

Идолы растворялись в кощунственных благоуханиях, и совершенство окутывало сонмы,

Покачивая гладкими бутонами: их благоговение обволакивало храм богохульной истомы,

Расцветшей хищным зевом, как усыпанная шипами вульва, насаженная на фаллос.

* * *

Инфернальная ипостась любви, захлестнутая увечьями и одержимыми преследованиями,

Пробуждала в шлейфах райского сада ненасытную жажду, пронзенную голодом насквозь,

И, фасцинируя запреты, лелеяла грехопадения, чьи первородные соблазны

Нежились в бондаже стеблей, предавшихся плотским удовольствиям:

Насилие растекалось, словно разбухшие розовой плотью плоды, проткнутые бурей мечей,

И нега их сочила спелые брызги – вновь Эдем поражал мятежи сочных гроздьев,

Запутавшись подобно лозам в зрелых фруктах, кровоточащих упругой и жесткой кожурой.

Белые лилии плавали в невесомом эфире, как обманчивые приманки, обнажившиеся в зарослях,

Что, утекая в русла приторных миражей, кружили среди пены и бурных валов меда,

Устремившего потоки к темным берегам порочных девств, испорченных интригами,

Чьи бутоны, как лицемерные змеи, затаившие коварные нападения, прятались за добродетелью.

* * *

Вожделения розовели в расщелинах фруктов,

Как покачивающиеся головки бутонов, что колыхались

Над опьяненными экстазом веерами, и чешуйчатые хвосты,

Раскачивая их опасные игрища, увлекая в плен их порочные жажды,

Расползались к заманчивым чащам Эдема, увитым искусами.

* * *

Угроза буйства, заточившая жало в сладострастных соцветиях, привлекала жертв в ловушки,

Дразня безжалостного, терпкого врага демоническим вкусом раскрытого от укусов плода,

Сочившегося медовыми соцветиями, когда в его мягких уронах цвели колья ветвей,

Которые нежились в объятьях терпкости, – она ловила пряные вздохи и удовольствия, Ускользнувшие, как сонмы, реющие над раем, и набухшие плоды нагих грудей ублажали языки

Своими пленительными восторгами, возбужденную дрожь сплетая со змеиными стеблями кущей.

Упоительные неги мимолетных радостей, что ловили дивные миражи убийств и ласки насилий,

Благоухали хулой, лелея отголоски ада в глубине, где сад тянулся к нежному борделю упований,

Теряясь в девственной глуши разбухших ядом червоточин, безумств и соблазнительных желаний.

* * *

Развратами раскрывшихся в изобилии бутонов расползалась упоительная похоть —

Заигрывая с капканами, она пресыщалась судорогами дрожащей в экстазе плоти

И расцветала фальшью, которая губила нравственность, изнемогая от греховных нег;

Они текли по роскоши бархатных простынь, измучивая сады своими назойливыми поцелуями,

Чьи абрисы, увитые стеблями, благословляли рай кощунственных угроз и волновали жала,

Что взметывались к устьям рек медовых – они кишели ненасытностью хищной,

Которая ласкала порочные оковы, обвившие тела терниями голодных грехов.

Рис.1 Литания Демона

* * *

Дьявольский искус, трепещущий вожделением на змеиных языках,

Целомудренной приторностью развратных поз отравляя плоды,

Расцветал пышной амброзией инстинктов, овладевая их хищными потенциями,

И колья шипастых ошейников благоденствовали на шеях, как ласковая угроза,

Что трепетала от девственной сладости слившихся в поцелуе губ,

Растерзанных сластью похоти и пульсирующих порнографией блудных бутонов.

* * *

Бунт изворотливых, как змии, искусов, изгнанных из рая,

Как терновые миражи, обволок медовым адом кощунственные исповеди,

Растекся терпким нектаром по соблазнительным формам тела,

Чтобы, слившись с чувственным приливом в демоническом поцелуе,

Изобличить метаморфозы жестокого сада и его жалящие укусами ловушки.

Они расцветали обсидиановыми хлыстами на медовых покрывалах,

И анисовый аромат кожи соблазнял струящиеся потоки шелковых волн,

Которые резвились в блудных просторах постелей и комнат, застланных грехом.

Они накрывали грациозным трауром, изящной трагедией идолов,

Чьи змеиные головы, восславляя дьявольские постулаты, вознамеривались испить

Яд порочных чаш, что, подносясь к пьяным от вакханалий губам,

Обнажали шипы, вонзая их в пунцовые от кровавых шабашей абрисы.

* * *

Бездною ада раскрылся цветок, обрамляя шипами соблазнительные формы:

Его змеиный стебель заигрывал с голодными потенциями, что, пленяя железные оковы,

Проскальзывали сквозь прозрачные вуали в лоно соблазняющих агонии шлейфов.

Когда шелка обтекали станы, они ловили экстатической дрожью

Капли крови на глади лепестка, который упругим туловищем змеи был окружен:

Вкушая тот заветный вкус, что лелеял запреты, поверженные воткнутыми в их плоды клинками,

Святыня сада наполнялась отравой, благоуханьями ядовитыми, как роскошь багровой клетки.

Траур, в меха коего были облачены ее колонны, скользил по вероломной наготе капканов,

И фрукты наливались спелостью пороков, зрея в кущах и лозах лицемерных истин.

* * *

Блаженство рая испробовав на вкус, свежестью плодов налитые экстазы

Рождали змей скольжение в бутоне, где вилось ласковое искушение

Любви, прельщенной дьявольским распадом, в садах цветя лианами нектароносных роз.

Владея экзекуций нежностью и трепеща пред вожделением, воспетым в гимнах дьявольских,

Томились туловища гадючьи в логове пряных воронок садизма и греха,

Когда их воля безмятежная струила водопады черной кожи, блестящей

На шелковых покрывалах агатовых лож, что, заволакивая иллюзии шармом роскоши своей,

Навек возвышались в порочных игрищах и дразнили вибрацией чувственность плетей, застывших

Перед храмами лицемерия и лжи, как созидатели греха, в лобзаньях слившиеся.

* * *

Вкушая вульгарный бред вуали, что купала букеты в кровавых мессах,

Змеи ускользали к алтарям витражей, обвивая мягкие каркасы стеблей

Томными ловушками своих лоснящихся развратностью тел,

И эссенции из миррового шлейфа и табачных кружев пестрели меж лепестков,

Благоухая в них запретными медитациями, которые манили грешников

Медовой мякотью и привлекательными бутонами: эфир вибрировал,

Клубясь в упоительных водоворотах тенет, что оплетали порфировые чаши,

Чьи багряные грани окунались в оргии парфюмов и шабашей, вихрившихся

Над колоннадами эбена: амфоры возбуждали желания, текли сквозь лепестки

Фантомами, скользящими по шелку похорон, что обтекали покровы кожи,

Которая, саднящая жестокостью обрядов, лоснилась, набухая запретными плодами.

* * *

Хищные маневры и дерзкие жала лелеяли черные шипы похотливых постелей,

И бешеные ласки хлестали яростью кнутов рощи фруктовых соблазнов,

Когда те, возбуждая животные инстинкты, сладость преступления окаймляли ошейниками,

Что смыкались на шеях железными обручами, дразнящими свободой рабство.

* * *

Мазохизм скользил среди мраморных изваяний,

Ошейниками и шипами окутывая бледные следы от веревок,

Когда связывания соблазняли извращенным эротизмом

Ветви кущей и сплетенные с ними нагие тела —

Черная кожа, блестящая среди вульгарных ласк, обтягивающая изогнутые станы,

Лоснилась блеском искуса, который, как гадюка, выползал из мглы,

Что красотой семи грехов томима, облачалась в саваны из кольев.

* * *

В капкане алых сетей и демонической развязности шипов,

Порабощающих злокозненностью роз медовые логова,

Страхи, как иллюзорные опухоли, расползались по глади бутонов,

Искажая нравственные обличия, прячущиеся под маской добродетели, —

Ее глубокие вздохи лоснились пурпурными шелками,

Стекающими с пышных и запретных для взора алтарей.

Они принимали в свои балдахины любовников,

Дабы слиться с ними в сладкоголосый еретический молебен,

И та томная траурная ряса, что поднималась над бархатом

Зловеще нависшего потолка, обтекала могилы поцелуев

Своей изящной и девственной червивостью,

Что фрукт гнилой благословляла на святые соблазны,

Которые лоснились, взвивая дурман перечных миражей:

Они пропадали бесследно, когда эфир будил похотливый трепет,

Отраженный от глянцево-черных хвостов, обвивших постели.

* * *

Изысканность, блуждающая в диких и неистовых вакханалиях,

Скользила сквозь прозрачную невесомость эфемеров,

Струилась, как игривые фонтаны, меж бесподобного избытка,

Излившегося в устье рек медовых, что, соблазненные Эдемом,

Кружили, реяли и проносились в сонмах райских нег и скверн,

К их переливам устремляясь: источники били чистыми брызгами,

Извращенные мечты будили ото сна, клубясь молочностью белой пены

И волною чувственной, как плети, накрывая правильные изгибы тел,

Когда они утопали среди грез и слияний, отдавшись их бурным потокам.

* * *

Возбужденные чресла будили желания, сексуальностью одолевая перезревшие миражи,

Которые источали соблазнов вульгарные видения, заманчиво окунаясь в пьяные клубы

И виясь, подобно змею хитрому, вползшему в экзотический шабаш и вознамерившемуся украсть

Пороки фруктовых лоз, нависших над колючим убранством из терний.

* * *

Веянье грозящих помешательством шлейфов, облаченных в импульсы клубящихся эфемеров,

Реяло над дрожащими лепестками богохульного цветка: его прекрасные конвульсии

И переливы нежных истязаний, укрывавших шрамами стебли, как срам, бледнели на телах,

Прельщая кощунственные неги: они изобличали превратные истины и плодили ложь,

Что, вскормленная дьявольским началом, дразнила запретностью безумие стеблей —

Они, извиваясь в адских, оргазмических судорогах, привлекали хищных ос к прелести букета

И растворялись среди вибраций, которые облизывали берег, искореженный трещинами

Купавшихся в крови корней, – их темные желания пульсировали змеиными хвостами,

Подползая к наготе вульгарно раздевшихся черных кущей, пульсирующих розовой плотью.

Рис.2 Литания Демона

* * *

Червоточиной искушенные плоды впускали змия в сочившие влагу лепестки.

Они, лобзаниями привлеченные, как рай, благословленный миражами,

Накидывая завесы на черную вуаль лица, заставляли трепетать в жестоких негах искусы,

И терпкость разъедала мякоть, стекая каплями на шелк постелей,

Когда совращавшие нимф сатиры совокуплялись с черными вульвами цветов,

Пульсирующими волосяным покровом разбухших от лепестковой влаги губ,

Что сжимались и разжимались от экстаза, распустившегося среди колючих логов,

Чьи украшенные клинками лона расцветали в мятежах девственных плетей.

* * *

Наваждение, бесчинствующее флиртом чувственных пороков,

Лилось в истому рая, который отворял ворота, чахнувшие от извращений,

Где ночь, как терпкая любовница, обволакивала нежными плетьми

Полог мутной поросли, обвившей экстазы черных ветвей:

Их довольная отторжением похоть приникала к глубине сада,

И абрис блуда был размазан алым поцелуем, дивною отравою искуса,

Что дрожью покрывал ядовитые лепестки, заставляя их уродливо сжиматься.

Пряное и душистое удовольствие в зияющих бутонами щелях

Соки пускало кроваво-коричные: рай благоухал в них дивными лампадами

Гашиша и опиума, что растворялись в зыби мягких каркасов цветка.

* * *

Похоть, травмированная изящным обликом цветников, изводилась от навязчивых желаний,

Трепеща демоническими возбуждениями, обуявшими бутоны и их багровые каркасы,

И они, обрамленные бахромой лепестков, уязвленные издевательской уродливостью зла,

Обнажались в объятиях экстаза, когда фигуры, корчась в их медово-ядовитом плену,

Совокуплялись на подстилках из шипов, чьи зловещие наказания и дьявольские интриги

Красноречиво устремлялись к разврату, благоговея перед его дурманными шлейфами.

* * *

Запретные сады обнажали черное неистовство, лаская наконечниками шипов

Беснующиеся помешательством альковы, напоенные дымом костра и пороком, —

Как мутный полог терновых удовольствий, яды бунтовали грацией в еретических алтарях,

Обвивая их алой простыней вакханалии: ее вульгарность реяла обманами средь лепестков,

Когда они, под ветром колыхаясь, как змеи горгоны, струили темное блаженство, познавши грех,

Который взвивал экзотическую отраву укусов к багровым небесам, зардевшимся над храмами.

* * *

Колючее совершенство трепыхающихся в плоти шипов,

Чья воля крепла во вражеском капкане зрелых сот,

Пронзало страсть, искушенную агонией и возвысившуюся

Над распутным глумлением альковов, украшенных хлыстами:

Шарм садизма цвел, как вульгарный аромат, плененный галлюцинациями,

И в резвых брызгах плескался, сочностью червивого фрукта струясь, —

Его изгнание расцветало подобно удовольствию, взбаламутившемуся

Медовыми каплями на сочащихся кровью шрамах.

* * *

Фурии расцветали пурпуром кружева

На вуалевой кайме истязающихся губ,

И их вихри, обрамляя ложь агатовым бархатом,

Охватывали темное совершенство кружений,

В которых молитва и идол сливались, похотью объяв

Обсидиановые пологи жертвенников, затаивших угрозу.

Рога и сатанинские гимны окружали вакханалии цветением,

Когда чресла блюли лоск извращенных преступлений,

Кутая багрец лепестков в экстатическую дрожь,

Подобно чадре, которая пеленала стебли

И обнаженные кладбища червивого бутона:

Ублажая обетованные сладостью пытки и сады,

Как скандал, трепетали кущи, благоухая черными шипами

И утопая в язвительных переплетениях бергамота и кожи.

* * *

Трепет блаженных соитий в шелковой завесе рая обрамлял вуалями шипы,

Когда, купаясь в шелках розовой кожи, бледнели шрамами антрацитовой плети бутоны,

Сливаясь с экстатической дремой воспрянувших в ночи истязаний, чьи потенции алели

Над укутанными в саваны рогатыми вакханалиями кладбищ: их нечестивые пиршества

Ниспадали к приторному удовольствию, как вуали траурной поток, что кровью вскипал

И будоражил дьявольские ласки, игравшие в запретных негах возбужденных экзекуциями чресл.

* * *

Запальчивая красота чудовищ, истомившихся по чарующим ласкам,

Будоражащая плоть цветов, волновала нечестивые мессы, как мед и кровь,

Как ложь и месть, разомкнувшие негой пьяные от страстного угара уста.

Они, приоткрытые в ласковой колыбели шелка, опьяненные спелостью клинков,

Раскрывали сочные гроздья томлений и вонзаний, попадаясь в вероломные ловушки,

Которые купались в садах подобно околдованным гипнотическими видениями дурманам,

Что лились из сладких капканов сетей: их клубы пьянели в эфирных маслах благовоний и яда,

И шипы, вознамерившиеся ужалить обнаженные сердца, внимали их развратным пульсациям.

* * *

Когда луна, объятая черными надеждами, ниспадала вуалевым эфемером

К бархатным усыпальницам садов, дабы встретить змеиное искушение

В чарующем монументе кладбищенской стены, увитой лоснящимся блеском хвостов,

Ее безумные приливы, утопая в черных кратерах, вскипали, как раскаленная смола.

Багровая клоака обволакивала бутоны насилий, в которых трепещущее дрожью рабство

Было наркотическими обманами напоено и вкушало их экзотический вкус

Как пряную и скользящую богохульной коброй отраву, что украшала стебли бахромой укусов.

* * *

Заключая агонии в объятия, цветники ублажали голодное чувствованье пасти,

Которая застыла перед нападением, дабы прекрасную жертву не спугнуть:

Страдая томными бутонами, сад кровью истекал и девственных шипов мятеж ласкал,

Когда лепестки сомкнулись на безмятежье горла, привлекшегося нежной спесью хищника.

Яростные чудовища вырывались из цветущих терний, которые благоухали

Мрачным совершенством шипастых балдахинов, что, отхлестываемые кожаными плетьми,

Призывали гипнотически приторными голосами все утехи мира на ложа медные свои.

* * *

Объятые бурными желаниями, кружевные убранства укусов

Потенцией малиновых вуалей обтекали шарм юного увядания,

Когда звериные и развращенные палачи, ворвавшись в поцелуи,

Извели темными мечтаниями их пышный букет, обнажившийся клинками.

Похоть проскальзывала среди хищных губ к роскоши постелей, усыпанных лезвиями, —

Их алые простыни пеленали зло медовым коварством и смертельным ядом,

Как цветущий ухищрениями и бутонами идеал, преданный жалящим вонзаниям мечей.

* * *

Подчиняясь томности багровых переплетений стеблей, разивших

Ласковыми мановениями шипов, что погружались остриями в тело,

Жертва извивалась в томных восторгах, изнежившись, как ядовитая змея,

На шелковом алом полотне пышных алтарей, которые постели обнажали

Для сладострастий и бурных ласк, проткнутых отравленными наконечниками кинжалов.

* * *

Вероломною развязностью змеи проскользнув на бархатное ложе,

Голодных бутонов обласкав чарующую грацию, что утопала

Искушением меж балдахинов, полных удовольствий,

Шипы, подобно любовникам, соблазняли девственно-чистые лепестки,

Тронув их лоснящуюся влажностью гибких хвостов глубину, – и похоть проникала

Мягким стоном благовоний на подушки их безумных томлений,

Когда злокозненность точила сочный плод и в ритуальных урнах дьявольски пылала.

* * *

В вертепе райских мук, богоподобных прелестным вожделеньям,

Мятеж был черным извиваньем змей, которые благоухали среди распутств жестоких,

Томясь, как кнут, в расплывчатых бутонах, что, позабытые мольбой, блаженств искали.

И, с раем близостью соприкоснувшись, соцветий дьяволы волненьем возроптали,

Когда лианы рощ на балдахины сладострастья опустились, благоволя сокрыть ловушки,

Что жертву привлекали к фруктовой свежести угроз и храмам развращенных поз,

Трепещущих, как нетопырей крылатые тени, что омывали ужасом оазисы.

Рис.3 Литания Демона

* * *

Ядрено-жаркие и колючие объятия роз, убаюкивающие тела розгами терний,

Вонзались остриями шипов в пульсирующие схватками алые сердца:

В них прорастали сорняки, плодя извращения и дьявольские гимны,

Которые восхищенно замирали перед смертельными наслаждениями

И с ласковым упоением внимали звону оголившейся над их алтарями стали —

Погрязшие чванностью утех, бутонами среди зазубренных клинков,

Их вульгарные обнажения украшали остриями доминирование облаченной в шипы госпожи

И возносились к удовольствиям земным, ублажая супостат черных крыльев, обтянутых кожей,

Но всколыхнувшийся секрет точил порока естество, когда, скользя в Эдем,

Он поднимал струи целительных источников и реял брызгами медовых капель,

И рясы наполнялись мускусным благоуханьем, почти блаженно замирая

На дьявольских свиданиях с развратом, где оргии купались в роскоши когтей,

Впившихся в бахрому антрацитовых балдахинов, завешивающих театр жестокости.

* * *

Дьявол, вползая в райские сады, уничтожал невинность хрупкого бутона,

Наделяя его уродливыми очертаниями распутств, искаженных в агониях;

Абрис плодов наливался нектарами и ядовитыми цветениями,

И лепестки, которые ублажали мимолетное желание, скалились угрожающими зевами,

Пряча свои коварные бутоны в траурные мессы черных мехов, что благоволили

К испившим дьявольскую негу губам, источавшим благоухание извращенного рая.

* * *

Блудные вуали, обтекающие эфир в ласке неземных блаженств,

Окутывали райские экзальтации цветов, проникнувшихся жалящими укусами:

Пронзенные сакральной оргией, они сочились святой водой и лоснились, как агатовые ужи,

Обсидиан надломленных смертью стеблей боготворя и приникая к черной коже плетей,

Которые дьявольскими метками исполосовали розовеющую в запретных удовольствиях плоть.

* * *

Ванны сладкого Эдема дрожали фильтрами уст ядовитых,

Наливаясь сочной приторностью червивой мякоти,

Которая совращала пряными цветами горький привкус похоти, —

В ней грех и совершенство смерти сплетались, как Эрос и Танатос,

Одержимостью гипноза обволакивая лобзающиеся бутоны:

Возбуждения полные, они прельщались ласками длинных языков,

Когда летучие мыши нависали над ними, как омерзительно-прекрасные суккубы.

* * *

Траур цепенел, виясь в черных смолах развратных поз,

Пылая смогом истязаний, дурманно вспыхивающих над вуалью мрака,

Сплетенного с гашишем и глянцевой прозрачностью чешуи, чья блестящая вереница

Тлела в аксамитовых черных саванах, накрывших клоакой фруктовую сладость.

И горькие возгорались костры, стремглав несясь языками к терпким куполам,

В которые губы ныряли подобно сластолюбцам, бросающимся в скорпионьи постели.

* * *

«Ты, мой наисладчайший враг, воздевший шипы в своих упоительных восторгах

И струящий каскады из кровавых шлейфов, – шипели змеи извитых похотью стеблей, сплетаясь

С угрозами, как истовые любовники. – Ты околдовывал пряностью чувств желания,

Стремясь их в логова смерти похитить: они, словно трепещущие экстатической опасностью жала,

Которые укусы лелеяли в своих темных наконечниках, сочили отраву медовыми каплями,

Заставляя вкушать их ядовитые нектары, что лились на бархат лож.

Сатана, наш прекрасный возлюбленный, прячущийся среди дерев,

Ты являл свой рогатый лик из глубины цветущего эротическими позами Эдема,

Дабы он колыхался живыми искушениями, соблазнявшими женщин и мужчин».

* * *

Ублаженные семью грехами панцири, увлекая туловища к преступленьям ,

Вздымали в хрупкий эфир жалящих хвостов сладостные наконечники.

Словно райский сад, запутавшийся среди терний и цветов и извившийся обличьем сатаны,

Что реял яств искусами, как нежный плод Эдема, они гроздья спелые отравой напитали,

Чтобы презренный порок расцвел, распускаясь бутонами в шипастых масках,

Соблазны коих пестрели на кровоточащем абрисе невинных губ, оскал чей – ядовит.

* * *

Дивные, как кущи роз в скорпионьих жалах шипов,

Грехи чарующе и властно пеленали соборы тел хлыстами,

Когда жестокостью обласканные бутоны распускались

Спелыми плодами, скрывающими запретные удовольствия,

Расцветая в томной мякоти вражеского поцелуя.

Клокочущие кровавыми волнами раковины

Замерли в нежных пульсациях шторма, захлестнувшего приливы:

Они бесновались, наслаждение питая черными укусами

И капканы лепестков заманчиво ощеривая перед кровавой луной, —

Их темные недра засасывали пунцовую влажность

Расцветших в плену месс, купающихся в крови и меду.

* * *

Пеленая блудом раскованный ангельскими пороками цветок,

Ад ревел сладострастными зевами, завлекая бутон фруктовой спелостью:

Она терпкий вкус своей приторной и сочной мякоти изливала,

Расплескивая ее богохульство на темнеющие портьерами крыльев альковы.

Фонтаны и брызги, окутанные рясами скользящих к забвению нег,

Ловили нежные переливы на купелях, увитых рощами ядовитых змей,

Дабы искушать и отравлять потерянный рай, окутывающий мехами нагие тела.

* * *

Бешеных конвульсий пряные цветы искушались эйфорией роскошного содома,

Грезы о грехе в томительной дрожи лелея, и Лесбос жал, мягкой волной ласк окутанный,

Вздымал каскады дремы, дабы восторженно блюсти пленительную похоть.

Купаясь в разбухших запретами плодах, что, в водопады ниспадая, лелеяли бархат шипастых лож,

Дрожь с упоеньем неслась к челнам сластолюбивым, ударяясь о скал прибрежных грозные гряды.

Ее наряд роковой лился свежестью, и фирны демонических объятий окунались в безмолвье,

Которое, подобно радости высокомерной, и лобзаниям, нежившим раскрепощенные позы тел,

Зазывали рай в омут ленных и праздных грехов, приютивших хлысты в бархате зеленых дерев.

Порок, среди кущей запутавшись и сплетшись с ними хвостами, вился змеиными вакханалиями,

Купели стонов обнажая рясой томных и девственных очей, что раздевали взором берега

И реяли средь спелых верениц греха, который гроздьями взлелеян, вкушал и срам, и пряность

Вожделенья чистого, – он был томим порочным богохульством и, пьяный от вина,

Возвышенно струил фонтанов и торжеств воспетые молебнами бесплодные искусы.

Лишь змий, что скрытый средь цветущих веток, был радостен в Эдема рощах.

* * *

Медовая ацерра аппетитов распускалась в чудовищных бутонах,

Которые спазмы лепестковых эрекций блюли, лелея их томные потенции.

Они, как плод, мякотью отделившийся от стебля, реяли к черной утробе,

И сады принимали их плавные изгибы в свои дремлющие удовольствия,

Которые лоснились, трепетно дрожа, среди молелен и балдахинов, —

Цветок раскрывался, отравленный злокозненными преступлениями,

И его пороки разрывали пряную смуглость раны, набухшей кровавыми пигментами,

Когда они сочились спелостью измученных лаской губ, что прильнули к убийству,

Пожирая благоухания трепетно-терпких клинков, ускользнувших в соблазны.

* * *

Искажая арки арабесками красных отсветов, проникнувших в альков,

Как любовник, который прильнул к червивым постелям мякоти,

Эротические переживания дразнили сладостью дурмана сокрытые во мраке балдахины,

Когда демон, задушивший бутон своими льстивыми поцелуями,

Совокуплялся с разбухшими от возбуждения плодами,

Вкус коих сочился медовою росою, истекая пурпуром пьяных гроздьев.

Нектары ядовитого экстаза бушевали среди розог, испещривших рубцами нежные покровы,

И стонали стигматы их гладкой кожуры, вожделея к наркотикам, что лились из чаш фонтанов:

Ни одна змеиная сущность не смела выползти из дьявольских ртов,

Скользящих изворотливой гадиной среди бархата амарантового ложа цветка.

Рис.4 Литания Демона

* * *

Сомнамбулизмом стеблей в терновых и дремучих зарослях

Раскрылась безумная жажда, чьи соблазны обвивали плоды, как змеи:

Ненасытные утробы поглощали темные лабиринты, скользя

Меж лоз, чьи оргии корчились в развратных позах, пеленая

Трезвостью пунцовой сады: взвихренные к раю тропические яды

Крутились в воронках шабашей, носясь в круговороте опьянений,

Когда искус тех колдовских и дьявольских затмений

Засасывал болотом рта целомудрие – терпкое, как дурман.

* * *

Расцветающие алтарями клинки плавно скользили к жертвенникам,

Которые приникали к греху, одержимые черными зевами цветка,

Развратно обнажившего целомудренные раны перед райскими чащами,

Что кишели глянцевой чернотой змей, расползшихся по стволам

И прятавшихся среди кущей, когда их шипение заманивало в ловушки,

Столь же ядовитые, сколь и их укусы, плененные плодами смерти и любви.

Тогда сады воспевали демонические гимны и, изгибаясь в похотливых позах,

Наслаждались дьявольским экстазом, что падок был на вульгарные пиршества:

Истомы нежились в гирляндах из фруктов, которые впускали в мякоть порока

Конвульсии и дрожь, засасываемые ненасытными пунцовыми лабиями,

Что распускались на альковах, как волчьи пасти, чванно целующие алые бутоны.

* * *

Запутавшись в дебрях чревоугодий и ласково хлещущих плетях,

Бутоны откликались вязкой дрожью вампирических потенций

И ловили горькие настойки эфира, когда чванные вибрации

Окружали истомой возбужденные от удовольствий рты:

Их вакханалия дурманила цветущий бредом каркас стеблей,

Что прянули без отвращения к безумию лихому,

И фаллосы томили любованием грехов бесплодных

Канделябры увитых змеями вульв, которые чары вздымали

К кожаным обелискам и мраморным корсетам усыпальниц.

Парфюмы в них блуждали, как в будуарах черных,

Что нависали тяжестью крыльев нетопыря над ложем,

Простыни коего были усыпаны жалами скорпионов и шипами, —

Желанием необузданных ласк полнились оккультные букеты,

И лепестки их клонились к удовольствию змеиной госпожи,

Которая, окутанная в меха, играла с мягкими бликами отражений,

Что ловили зеркала в борделях ее иллюзий,

Увлекающих в запретный плен сочившиеся медом лозы.

* * *

В бесплодной, как фантазия, наготе пестрили отголоски дьяволов,

Прокравшихся в цветочные логова, дабы совратить мятежные иллюзии, —

Их обманы пробуждали из дремы долгожданные клятвы и богохульные молитвы,

И сады лоснились скользкими, как черное тело гадюк, грезами, утопая в кощунствах

Ласк и возбуждений, чья дрожь отдавалась пульсациями змеиных хвостов в густом эфире.

* * *

Как вампир, выскользнувший из шелков опьяненных кровью губ,

Порок насыщал плоды запретным вкусом – тонули в нем блаженства,

Набухая спелостью и обливаясь фонтанами, когда роковая гостья

Обнажала грудей пленительные бугры и медовый вкус предплечий,

Окутанных рясами роковых сладострастий: и стан ее наполнялся сочностью,

Как фрукт порочный, ужаленный осиным роем, что вожделел греха.

* * *

Изгибаясь в наслаждениях, райские кущи раздразнивали негу изобилием пыток:

Дьявольский сад скрежетал садизмами, завязнувшими на остриях плодоносных шипов,

Что вонзались в шелк кожи, как заточенные клинки: они пленяли трезвыми наконечниками

Бахрому чувственных удовольствий, которые окружали нежностью темные плети.

Распростершись на розовых подушках, змеи ловили эфир, заглатывая голодными ртами

Дрожащие лепестки, что лелеяли колыбели невинности, – их шлейфы вуалью колебаний вились

В амфорах лабий, чьи молитвенные гимны возносились к запретным древам,

Как фантомный ореол греха, украшенный ядовитыми тычинками и зазубринами жал.

Их отрава дурманила вереницы пленительных соблазнов, что вульгарные букеты раскрывали

Для чутких удовольствий, зыбкие лобзания пробуждая в негах трепетным касанием.

Нося в лоне своем начало дьявольское, кружили бутоны, виясь опьяненными стеблями

Вокруг червоточин, изъевших опахала и украсивших кружевом логова из кольев.

* * *

Привлекательные увлечения изысканностью садизма лелеяли сады:

Фруктовые плоды, как апокалипсис любовных ласк, возбужденный дразнящими хвостами, Страстно желали быть съеденными, вылизанными языками коварных змей, что вились

По гладким и влажным щелям блудной кожуры, окутанной прозрачным блеском:

И мякоть, растекшаяся месивом пряности, удручала цветочный аромат,

Который томился в дьявольских тисках, – они раскрывали пьяные зевы, соча ядовитый нектар,

И лобызали смертельный порок, встрепенувшийся блаженными гуриями над дрожью бутона,

Познавшего греховную напыщенность угрозы, что дразнила спелость набухших шипами борделей.

* * *

Бледные капли нектаров, стекая с бутонов, сочились порочными бурлениями меда,

Который расплескивался по лепесткам и стеблям, кутая их в плен своих запретных желаний.

Искусы влекли их дьявольскими удовольствиями, обещая роскошные дары,

Которые уповали на ловушки, и лицемерия окутывали подолы пышных балдахинов,

Что пленяли своими преступными беседками распустившиеся жала постелей, —

В них стоны были струящимися, как фонтаны, что, изливаясь из змеиных пастей, ловили эфемеры,

Скользящие меж плавных блаженств, чьи игры трепетали во мраке гордыни и тщеславия,

Прячась среди дерев познания добра и зла, поросших цветами и гибкими узлами плетей.

* * *

Скорпионьим ядом лаская греховные ловушки, пороки цвели, как чудо, как капкан из терний,

Блаженно распускаясь среди монстров и цветов, купающихся в божественном нектаре,

И страх, лелеющий целомудренной похотью шипы, ласкал проникновенность сладострастных поз,

Окружая их благодатью остроконечных хвостов, чьи жала были занесены над сотами и ранами,

И муки текли подобно нектарам, когда черный ствол стебля, извившись вокруг зрелых лоз,

Проникал в червивый плод, впиваясь в его гранатово-красные внутренности, —

Как сахар густела медовая мякоть на устах, оставляя вяжущий вкус в благоухающих изобилиях рая.

* * *

Ядовитые клубы наслаждений, захватившие помешательством оковы блудных чертогов,

Дурманно вились над ложами скорпионов, позволяя лепесткам окунаться в плен раскрытых жал,

Что, пробужденные демоническими искушениями, сплетали узоры на корсетах связанных храмов.

Их вуали, словно приторно-резкие нектары, восторженно поили уста: они спелые и нагие плоды Рубиновой каймой яда травили, протыкая иглами блудные лепестки и вонзаясь клинками

В пряный от смрада эфир, – он вздымал совершенный грех к вереницам спутанных зарослей,

Когда их неги и шипы, в бранную лень окунувшись, вульгарность сочили и трепетали от ярости,

Как фурии в огне, что ласкались среди колючих зарослей, приникая алчными устами к цветам.

Рис.5 Литания Демона

* * *

Капкан ласк принимая, дразнящий облаченной в веревки и меха наготой,

Когда медовый гнет сплетал в грациозное изуверство плоды и змей,

Грехи роняли кружево распускавшихся желанными иллюзиями сетей,

В которых смятением пойманная жертва, как бабочка, угодившая в лапы паука,

Барахталась среди агонических конвульсий цветущего лицемерием сада.

Стебли извивались меж бурных содроганий экстаза, вульгарностью играя,

И, в вереницах отравленных кружа, тянулись к черноте эбеновой плети,

Которая рассекала змеиной кожи лоснящуюся чешую, что блестела металлической наготой,

И, сонмами завлекая ужас, запретный вздох таила в сладком замирании бархатных лож.

* * *

Похоти монашеских келий кинжалами были томимы, которые продирались через тернии,

Оголив шипы ядовитых жал, – воздетые над агонией любовных лож, чувственно разверзшихся,

Они сталью клинков ласкали прозрачную невесомость вуали, облачаясь в насилие ее роскоши,

Как демонические женщины, что, кутаясь в меха, разгоняли плетками полчища скорпионов,

Привлекая их в свои объятия, дабы сплестись с ними в сладострастии раскаленных простынь,

Чьи колья черные манили гипнотической наготой искушенные медовыми сотами курильницы.

Они источали благоухание эбеновых свечей, налившихся мускусной скорбью,

Которая погружалась в дьявольские купели, призывая их гротескные, уродливые иллюзии

Виться змееподобными формами над толщей багряных цветений, устланных ковром из шипов:

Когда языки скользили по нему, они томились ранами, распускающимися подобно бутонам,

Привлекательным и греховным в своей обманчивой невинности, распятой среди балдахинов, —

Кровь обрамляла полупрозрачные шлейфы, переливаясь рубиновыми каплями на буграх,

Что изливали искусительные нектары меж лабий хищных цветов, осклабившихся в предвкушении.

* * *

Соскользнув струями меда с обнаженного бедра, змеи шевелились в соблазнительных ловушках,

Хитрым обвиванием окутывая пороки и искушения, и пасти их лоснились траурной сладостью,

Что окружала кнутами алтари цветущих гроздьев, клубясь над порфировой колыбелью оргий:

Тела ловили блеск черной чешуей, и гранитная кожа, околдованная пиршествами, вкушала рай,

Принимая его вакхические яства и козней зловещие обличия и маня к природе зла запреты,

Когда они, привлеченные приторными сотами в железные капканы, канули в блаженные экстазы,

Навек отдавшись очарованию червоточин в блудно-алой кожуре, чей нектар был ядовит, как капля,

Скатывающаяся с жала и разъедающая своим медово-горьким вкусом Эдем пунцовых лабий.

* * *

Среди запутанных рощ вились грехи, сплетаясь со змеиным бесчинством искушений, —

Ласки языков проникали в бутоны, лелея каждый напитавшийся влагой лепесток:

Они пестрели ярким убранством соблазна и внушали ужас благоговеньям рая, охватывая

Цветущий ядовитой порослью чертог, – приторная сладость возникала в нишах,

Извитых полукружьями змеиных тел в орнамент распускающихся хвостов,

Что пытками плетей ласкали кожу черных зевов: и пасти, обнажая в поцелуе яд клыков,

Пред их безумной властью трепетали, повиновенье пряча в извращениях, что скалились из тьмы.

* * *

Тени выскальзывали из террора заманчивых бутонов, которые лоснились

Блеском черных хвостов и плетей, – от них веяло траурной вуалью,

И месса ее дуновений накрывала обман прельщенных садизмом червоточин,

Благоволя дьявольским шантажам соблазнять топи окунувшихся в их плен фруктов:

Покоренные сладостью фантасмагорий и фантазий, они купались в медовой неге

И распускались кожурой, подобно тому как змеи сбрасывают кожу, обласкивая могилы.

* * *

Похоть расцветала, привлеченная тенью перепончатых крыльев, нависших над лозами

Из экзотических цветов и антрацитовых кнутов, что лоснились червоточинами

И эфемерными стигматами, переливавшимися на нектароносных лепестках:

Они блестели, как плоды, сиявшие привлекательной кожурой, и их мякоть

Истекала от нечестивого возбуждения, набухая прозрачными каплями,

Когда блудное пиршество голодных нетопырей облизывало своими жадными языками

Розовую сферу цветков, облаченных в ошейники из шипов и черные покрывала вуалей.

* * *

Плети склонялись перед еретическим благоуханием, струящим молочные капли плоти:

Она, возбужденно дрожа, скользила к фаллическим притяжениям и соблазняла

Своею медовой одержимостью мимолетные миражи, которые увязали в лепестках роз

И первородном грехе, – их краснотой налившиеся обрамления затачивали клинки,

Проникая в мистические бассейны удовольствия, когда они, переливаясь томным вожделением,

Окутывали предчувствия экстаза гипнотизмом змеи, извившейся в дразнящем сплетении

С башнями и алтарями, над которыми нависали оголившие лезвия мечи, подобные скорпионам,

Чьи жала замирали над добычей, обещая ей темный рок, который путался среди терний.

* * *

По глади цветущих ложбин и бедер текли ядовитые соблазны, когда лоснящиеся чернотой хвосты

Окутывали влажные лабии и щели, дрожащие в чувственных ласках языков, чьи мессы

Разбухали янтарной медовостью, которая украшала плоды эйфорией блудных извиваний жал:

Их обольстительные ловушки расцветали на лозах, вонзая антрацитовое острие в капканы,

Дабы взлелеянные раем грехи принимали искусительный облик змея, точащего пороком плоды

И затаившегося среди красных арок, чьи цветущие анфилады были усыпаны клинками мечей.

* * *

Колющие ласки скорпиона, проникнувшие в плоть цветка,

Облачали в дрожащий экстаз бутоны, ныряя в их сокровенный искус:

Они прятали в букетах похоть, благоденствуя среди первобытных шабашей,

Что пронизывали эфемеры удовольствий, как черные кинжалы, воздетые над алтарями.

В грехе купаясь, стада людей порочных склонялись над водопадами запретных наслаждений,

Которые изливали масла, как кущи тернистых роз, благословленных на истязания, – среди змей

В эфире надменном рея, опускались лепестки в кощунство ядовитых метаморфоз и форм:

Они касались нежных извращений темным ореолом кружева, покрывшего вуалью лозовые гроты,

И дремали в разврате их ядовитых нектароносных цветков, обласканных нимфами

И похотливыми сатирами, чьи тени, расцветая в полумраке, обнажали ложа блуда и любви,

И те, восхваленные ритуалами вакхических пиров, лелеяли совокупления истовых грешников,

Возникая как роскошные исчадия, распустившиеся в экзотическом аду.

* * *

Деревья запрета, лелея змеиные святилища, переплетались развратными извивами тел,

Что тянулись к соблазну с очарованием токсичных цветков: они устремлялись в вуалевый поток,

Источавший благоуханные зелья и наркотические напитки одержимых ядами зверей,

Которые проглатывали совершенство медовыми устами и, привлеченные червоточинами,

Развлекались в брызгах сладостных фонтанов, что кровью пузырились, как ванны,

Наполненные для сластолюбивых оргий, плоды коих апокалипсисом и пунцовыми лозами

Разрастались, покачиваясь над порочной вакханалией и сверкая гладкой кожурой,

Дабы искусить сады, отвратившиеся от греха блудным багрецом своей наружности.

Библия Эроса

…И, смело шествуя среди зловонной тьмы,

Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы

Без дрожи ужаса хватаем наслажденья.

Ш. Бодлер. Цветы зла

* * *

Дьявольские козни вырывались из плотских утех, затерянных в забвениях фантазий и игрищ,

Которые бушевали в очарованных любовными забавами бутонах, презревших стыд.

Они изнеможением эротизма влекли, искушая благоуханий томные будуары

И дразня цветущие спазмами арки, увязнувшие в дрожи экстаза, который извивался меж ног,

Как хитрый хищник, чьи ласки окружали мехами альковы плетей и цветущих связыванием садов.

Густела медовая поволока, окутывающая лозы черных змей, словно их пленительный обман

Оказался вовлеченным в страстное домогательство, очарованное красными углами комнат:

Их стоны доносили коварный и дьявольский хорал, чьи молебны разносились над кольями,

Вознесшимися остриями к цветам нежным, что к фетишизациям и мессам тяготели.

* * *

Алчущие зла и разврата глаза, глядящие из черноты,

Наслаждались сатанинскими сеансами,

Извращенная любовь коих улавливалась

В глубоких полусферах арок, объятых ударами хлыста,

И застланные дымом красных свечей, обмякшие в истоме тела

Дрейфовали над зияющей бездной комнат,

Когда инструменты дисциплины

Становились их единственной истинной любовью,

Распахнувшей портьеры ниш навстречу дьяволу,

Надменно взирающему из глубины алого алькова.

Рис.6 Литания Демона

* * *

Вздымая ядовитые клубы к шелковым фильтрам пряных от крови губ,

Эротическая атмосфера комнаты накалялась блудными ожогами,

Когда красные свечи клубились в экстатических мессах, роняя капли алого воска

На черный бархат лож, обуянных колющими ласками поцелуев, подобных скорпионьим жалам.

Пунцовые абрисы губ наливались сладострастной любовью, повергая в возбужденный конфликт

Щели черных алтарей, фасцинируемых афродизиаками кожи, что лоснилась резким запахом,

И эбеновый мрак расползался, накаляя будуары жаром едких, воспрянувших в садомазохизме фитилей.

* * *

Алые витражи обволакивали красным светом потусторонние, мистические фетиши,

Что средь багровых топей увязали, проклиная мученические экстазы,

И очарованные наготой шипов алтари, купающиеся в роковых эссенциях.

Они кровавую, цветочную луну украшали нагими шипами и облачали ее в латекс,

Когда она, прокаженное доминирование укрощая, скиталась в меховых накидках,

И рабские альковы, погруженные в скрип гладкой и лоснящейся кожи,

Заключали в тиски темноту насилующих затмений, что вуалью подчинений и агрессий

Вырывались из связанных красными веревками будуаров.

Их перепончатые крылья, как ужасные предзнаменования, щерились из полумрака,

Окружая пурпур бархатных занавесей вульгарной красотой плетей,

И те, хлеща по антрацитовым балдахинам, сливались с пунцовыми накидками,

Что распускались бутонами, благоухающими садизмом и цветущими в пороке и грязи.

* * *

Поднимавшиеся на ущербе кровавой, волчьей луны, порнографии истекали алым воском

Свечей, что развратно тлели в глубине черных будуаров, и их психоделическая эротика

Инициации блаженства заволакивала фантомной краснотой инстинктов, распустившихся

В темноте будуаров бессознательного, что цвели, как спиритические сеансы,

Которые развратную глубину затеняли портьерами, столь же алыми, как и ночной прилив,

Окутывавший бахрому диванов потусторонней, мистической фетишизацией.

* * *

Пышные, бархатно-черные похороны красных комнат зазывали стонами вдову,

И она, облаченная в кружевные одежды, влачила вслед за собой кровавые хлысты,

Которые были такими же траурными, как и ее вуали, скрывающие жесткие черты.

* * *

Соблазнами пунцовых, как адские кельи, губ расцветали черные шипастые фантасмагории

Любвеобильных ласк и извращений, что пронзали краснотой распустившихся катафалков

Инфернальные угодья комнат, – в эротическом ужасе их ниш инстинкты взывали к потенциям луны,

Что блудно цепенела над бархатными усыпальницами, погруженными в мистический, алый свет,

Укушенный безмолвием красных свечей, изливавших свою черную магию на храмы ночи и секса.

* * *

Червоточины украшали бутоны, тревожа завесы из шипов своими любвеобильными садизмами,

И метки их лобзаний, лелеявшие постели варварских преступлений, зияли, как пурпурная рана,

Раскрывшаяся ярко-алыми, воспаленными дырами пульсаций нежных и любовных девиаций.

Угрозой расстилаясь над будуарами, что были усыпаны лепестками роз, сладострастие омывало тела,

И капли кровавых фонтанов обжигали кожу подобно воску красных свечей, возбужденно текших во тьме.

* * *

Надругательств прекрасные рвы, распускавшиеся утонченными стенаниями бутонов,

Приникали к алтарям надменных извращений, извиваясь в алых оковах,

И сплетались в кокон изысканного капкана, который антрацитовые ошейники

Оборачивал вокруг гибких стеблей, лаская их, как шабаш овитых змеями тел.

В агатовых вздохах будуара, обнажившего пышную гряду волчьих, голодных оскалов,

Таились букеты пунцовые – капканом жадных поцелуев, изысканно распускавшихся убийствами,

Рдели гнетущие пологи их дьявольских балдахинов: они источали ядовитые афродизиаки,

Когда хлесткие плети скользили по стекающим складкам похоронных шелков,

Дразня бугры и жалами увенчанные раны, чья красота лоснилась траурной мессой:

Дрожь безумных и волнительных укусов обрамляла красные корсеты,

Трепеща над куполами арочных узоров из багряных роз, ласкающих кружево красных перчаток.

* * *

Бордель бутонов раскрывался как дикая греза в сладости флагелляций прелестных,

Изнемогших от ленной неги и пышущих изобилием: невесомое, как шелк, дыхание

Обволокло вздохами эфемерные миражи, являя черно-красные контрасты жестокости,

Когда антрацитовый полог, окруженный бахромой змеиных хвостов, разверзался во мраке

Как огромный алый цветок, пульсирующий гладкими лепестками, – они извивались,

И бутон, обнаженный в приглушенном красном свете, выгибался, ныряя в удовольствия,

Которые, извлеченные из темноты, окутывали торшеры своей насилующей зрелостью:

Они, как налитые сочностью плоды, лоснились среди черных лоз и украшали сады

Гроздьями ядовитых импульсов, что захватывали блаженства, затягивая их тугими узлами.

Постель ночного стона в бархате из красных шлейфов, их томное, цветущее содомом увяданье

Плодило скотские желания, возбудившиеся видом обсидиановых крыльев, накрывших будуар.

Овившись страхами простынь, они взметали балдахины, притворяясь соблазнительными гостьями,

И сулили гибельные искусы, пустившие ростки во чреве и превратившие арки в любовные храмы,

И черный змей, проникнувший в их дивно-соблазнительный секрет, как дьявол хитроумный,

Аморфным веяньем грядущих искушений точил души багровый ад из преступлений.

* * *

Черные тугие корсеты из аспидной чешуи обтягивали своих любовниц,

Которые с наслаждением глотали шипы, уподобляясь курильщицам гашиша,

Окуренным еретическим наркотиком и страдающим в красных, зияющих червоточинами нишах будуаров.

Токсичные жала нависали над томной пыткой, облаченной в розы и колючие стебли,

И свечи истекали алым воском, когда налитые кровавостью лабии

Жаждали инструментов дисциплины, касающихся нежными ударами их воспаленных абрисов.

* * *

Изощренные ласки фурий, когтями впившихся в корсет груди,

Пеленали миазмы ядовитых змей, сплетенных в экзекуциях,

И плодили грязных жал цветения, прельщенные распутством.

Они присасывались к комнатам греха, украшая их черно-красными узорами,

Когда, распластавшись на коврах, окутанные в агатовые вуали женщины

Расползались, как змеи, и алыми когтями оставляли на постелях глубокие следы

Ран и удовольствий, что расцветали в полумраке освещенных свечами будуаров

Подобно цветам, искушавшим и соблазнявшим связанные в темноте жалящие хвосты.

Их дрожь, которая хранила негу рос и меда на лабиях вульгарных лепестков,

Скатывалась из нагих щелей, струила капли отравленным, как любовный напиток, вожделеньем

И стенала шелестом садов, чьи нежности клубились среди бархатных кресел,

Которые, увитые гадюками, благоденствовали в раю эротических пиршеств:

Лавина удовольствий накрывала стебли и хвосты, лоснясь на черной коже

Хлыстами и сетями железных паутин, что оплетали девственных лоз кущи.

* * *

В могилах алого алькова пунцовели яркие цветы, приникнув к черным будуарам,

Что распускались подобно крыльям нетопыря, ласкающим мазохизм плетей:

Повешенные над латексными диванами, они взвихривали бурями эротические фантазии,

Хлеща их яростными флагелляциями балдахинов, плененных жестоким доминированием.

И меха утопали во влаге багряно-черных лепестков, пестревших, как кожа обсидиановых змей,

Чья чешуя переливалась блеском опала, лоснившимся наготой среди наручников и цепей;

И мистически-красная госпожа, окутанная с головы до ног в траурные, как рок, одежды,

Глумливо насмехаясь над раскаяньем, корчилась среди железных шипов и масок.

* * *

Чудящиеся в приглушенном свете кроваво-красных сеансов эротические видения

Ласкали алых свечей фантомный разврат, что превращал колдовские сеансы

В прельстительные ловушки скорпионьих игр, возбуждавшихся тлениями фитилей,

Застлавших алыми, еретическими вуалями пунцовых отблесков кромешный мрак ниш,

И изобилующие червоточинами доминирования распускались в девственной красоте,

Подобно тому как падкий раб, заключенный в темнице, лаская свои железные кандалы,

Припадает к расцветшим на коже отметинам, оставшимся от блудных поцелуев.

Рис.7 Литания Демона

* * *

Как пасть разъяренного аспида, распустилась пульсирующая матка греха,

Окунаясь розеткой в мерзкие богохульства искусов и капканов,

Которые дрожали, измученные экстазами, в лицемерных спазмах,

И скованные движениями бутоны цепенели средь неземного блаженства,

Повитые плющом дьявольских объятий, засасывающих, как губы экзотических лепестков, —

Их мистерия, словно женщина с головой монстра, обволакивающая возбужденным ртом

Фаллос цветка, рождала мерзкое соитие и купалась в нем, расправляя свои темные крылья

Над тропическими деревьями, что извивались, украшенные остроконечными хвостами.

Ужас ядовито-красной щели в разверзшемся алькове наслаждений, выхватив блудную ярость

Из инфернальных бутонов и распустившихся агониями бурь, колыхал потенции,

Что порослью антрацитовых веревок украшали чувственные ложа.

Развилки райских аллей кишели чудовищными удовольствиями, благоухая

Над уродливой красотой супостатов, чьи извращенные фантазии связывали будуары Эдема.

* * *

Дурман и опиум, как змеи, ползли к возбуждающей трепет дьявольской страсти,

Украшая алые комнаты венками из мехов и плетей, и она оживала в узурпации искусов,

Ублаженная ласками и обвиваниями их гибких, чувственных хвостов:

Она сметала яростный экстаз, голодных извергов безумный шабаш, реявший меж клумб, —

То влажных языков скольжение и похоти невинное явление, как трепет благоденствия, цвело,

Прорвавшись сквозь Эдема чащи, – они заставили страдать и гарпий, впившихся в уста,

И извращений хитрые соблазны, оплетшие ядовитыми лианами черную кожу дивана.

* * *

Скользкий садизм, как лоснящаяся чернотой змея, клубясь среди мистически красных борделей,

Выползал из блудного алькова, украшая содомией антрацитовых плетей кружевные пологи,

И, погрязшие в сплине густой темноты, чудовища облачались в алые одежды, дабы их траур

Обволакивал крыльями пунцовые галлюцинации отравленных любовников, которые возлежали

На шипастых постелях, что были завешены траурными балдахинами и облекали в похороны Скорпионьи гнезда, сцепившиеся жалами в убийственной и эротической схватке.

* * *

Лаской и негой была обвита лживая маска греха, увлекающая в плен

Пунцовые лабии бутонов, прильнувших к блуду алых, как кровь, келий,

Чьи розги черной кожей змеи изгибались в диких флагелляциях,

Хлеща облаченные в латекс тела, распустившиеся, как психоделический цветок.

Искус блестел, переливаясь металлическим хвостом в малиновом полумраке,

Заманивая в стальные дебри терний соблазны, оголившие серебряные колья,

И переливы черноты обтекали зеркальные отражения, даря им изящные метаморфозы чешуи:

Когда похоть возникала среди возбужденных стеблей, они обсидиановой гладью трепетали,

Развязывая поединки клинков, вознесенных остриями над совокуплением жал.

* * *

Стрельчатые окна над алтарями зарделись, подобные дьявольски красному маяку,

И руки в железных браслетах, поддаваясь их власти, рассекали кнутами садизм розового сада,

Проникали в клубы черных змеиных гнезд, словно шип, что украшал черные шлейфы яркими,

Восторженными цветками, раскрывшими лепестки, дабы встретить инфернальную красоту

Внутри содомических развлечений, – они украшали красным латексом кафедры черных комнат,

Что, эбеновые колонны вознося к обсидиановым потолкам, растворялись в красных полосах света:

Его алое сияние текло из кровавых шлейфов светильников, чья алая, мистическая бахрома,

Окутанная демонической вуалью одержимости, отражала багряные отсветы на стенах.

* * *

Обернутые в черный траур и похоронные одеяния, любовники внимали ласкам соблазнительных колыханий комнат,

Чьи балдахины притягивали их кошмарными сновидениями и пышной эротичностью смерти,

И, замершие в ожидании преступлений, жала распускались в невиданных дотоле формах, маскируясь под блудные трансформации экстаза,

Когда красные алтари из свечей взывали к дьяволам, распускаясь потенцией конвульсий,

И заковывали в цепи вульгарную каторгу их извращенной связи, бередившей раны враждебной властью фатума.

* * *

Бордели из преступных будуаров, сомкнувшихся вампирическим засосом

На шеях мраморных статуй, обласкивали колонны комнаты алой червоточиной поцелуя,

И неги ведьминых снов распускались, как кровоточащий цветок,

Что податливо воспрянул под бдением рассекающих балдахины хлыстов.

Колыхавшиеся бутонами аппетитно-красных, налившихся пунцовостью лабий,

Они припадали к алтарям из красных свечей, когда капающий с них воск

Оставлял клеймо ожога на бледной коже, что зияла красноречивыми ранами,

Узурпированными взмахами безжалостных плеток, рассекающих латексные тюрьмы.

* * *

Сочась сукровицей психоделических, черных комнат, исполосованных красными линиями света,

Плети лелеяли запретными удовольствиями гладкую поверхность шестов, и женщины,

Облаченные в агатовую кожу, огибали их грацией змеиных извивов, которые

Обнимали нагие жала, выскользнувшие из дурманной поросли ядовитых нег:

Они возносились над фруктовым лозами, изобилующими блудной вульгарностью альковов,

Наполняясь цветами и разложениями, что распускались среди их будуарных ритуалов, которые

Изобличали под тесно прижатыми к лицам мореттами ипостась жестокого доминирования, —

Табу сочились, как спелые извращения, когда они, изловчившись во лжи, принимали

Чуждые формы и с угрожающей грациозностью хищника подкрадывались к жертве,

Притаившись в шипастых кущах постелей, чьи удовольствия скользили к пестрой ядовитости Экзотических цветов, приникая к их кувшинкам и разверзшимся лепесткам

Подобно восторженным любовникам, павшим ниц перед алыми каблуками

И склонившимся перед хлыстом властной и экзотически знойной госпожи.

Откидывая красный бархат волос, она устремлялась к восхищенным шипеньям

Змей, что, как демоны хитрые, прятались среди чащ пестро-ярких бутонов.

* * *

Фетиш адского жерла комнат, когда сладких коррупций черные кнуты

Оставляли алые полосы на конвульсивно пульсирующих краснотой нишах,

С надменной спесью раскрывал мучительные схватки сеансов,

Как пытки в демонических изъянах, благоволящие сгореть в святом огне.

Они лоснились кожею и гладью латексных одежд, презрев ласки могильных клубов,

Взметнувших черные сдавливания раскаленных ошейников, чьи кольца обвивали шеи

И отравляли подчинениями блестящие во мраке маски, опустившиеся ниц перед благодатью сурового приказа.

* * *

В инфернальном венце удовольствий хаос сливался с голыми телами и черными одеждами,

Связанными малиновыми веревками эфира, который, наполненный влагой садистической жажды,

Сквозил, кружил, изнемогая от еретических флагелляций, что шрамами украшали бархат пологов:

И ниши, затаив в своих блаженных недрах удовольствия, благоухали лоснящейся порослью,

Которая блестела агатовыми хвостами и заточенными наконечниками, распускавшимся

Подобно хищникам на охоте, – их жала блестели во мраке, вздыбив пунцовые острия,

И они пронизывали благодатью вульгарных клинков черные столпы мрака,

Окруженного красным сиянием, когда кафедры погружались в психоделические переливы,

Зазубрившиеся на стенах пурпурными лезвиями отражений, чьи глянцевые плащи

Обволакивали зеркала и свечи, заманивая их в матриархаты своих латексных крыльев.

* * *

Химерой в ядовитых языках пламени кровоточили сеансы,

Распускаясь блаженством черных латексных балдахинов, чьи темные занавеси

Были объяты трауром и трансом и лоснились червоточинами раболепия.

И гетеры, облаченных в латекс будуаров, ловили гипнотическую одержимость,

Когда библии и кресты, воскрешенные среди шипастых постелей,

Меркли в алой эротической полумгле, которая развращала святых и властвовала над рабами, —

Их искупления погибали среди пресыщенных вульгарностью зеркал,

Которые отражали густой мрак и психоделически красные торшеры, притаившиеся, как суккубы,

В темных углах, дабы алое туманное свечение медленно плыло сквозь конфуз

Безликих от жестоких удовольствий стен, обагренных сластью доминирований и игр.

Рис.8 Литания Демона

* * *

Потонувшие в багровой луне черные вихри омрачали неистовство бурь,

Разразившись апокалипсисом грозных затмений: с кровью розы смешавшись,

Когда она медово-мускусной агонией истекала, заботясь о каждом монстре,

Что обретал поцелуи среди томной бахромы погрязшего в извращениях ложа,

Черные фигуры, закутанные в красный латекс плащей, преклонялись перед садизмом,

И харакири их пунцовых извращений кровью наполняли пульсирующий черным бархатом альков.

Он припадал к цветникам, разросшимся инструментами удовольствий и пыток,

Когда жалящие одержимостью припадки становились совершенными конвульсиями,

Огибая лоснящиеся смертью торсы своими влажными красно-фиолетовыми стеблями.

* * *

Истязание наполнялось эрекциями, благоухающими среди терний алых залов,

И порочные латексные темницы изобиловали дрожью, трепеща от спазматической красоты, —

Груды тел, распластавшиеся на бархате черных диванов, замерли,

Размякнув от экстаза, и лишь благоговейно-восторженные стоны истомы

Доносились из-под темных вуалей и одежд, разлагаясь в них непристойными мечтами

О распутных забавах, что, окутанные трауром кладбищенских кружев и садомазохистских практик,

Цвели в приглушенном свете алых торшеров, – они ласкали пульсирующие дыры ниш,

Багровыми тенями припадая к их ощетинившейся шипами броне,

И те любвеобильно задували алые свечи, купаясь в горячем воске, как в меду.

* * *

Влечения благоухали среди красных стен и черных постелей,

Приглушенных тонкой вязью вплетений, выползающих, как аспиды, из алых торшеров,

Чей красный свет изобличал греховную комнату, распускаясь в ней цветочными садами:

Черные неги их ядовитых амфор лелеяли гнет малиновых плетей, вознесенных над постелью, —

Она дурманила экзотическим удовольствием тело, связывая его змеями веревок,

Которые, как чешуйчатые хвосты, лелеяли инфернальные потенции и разрастались в них,

Дразня опасного идола и играя с ним в дьявольски изощренную игру.

* * *

В алчных будуарах богохульство струилось шелками красными, струя алые потоки

И пеленая влагу алчных гроздьев, нависающих над цветными витражами распутного алькова,

Когда иллюзия удовольствия скользила к пестрой роскоши лож, усыпанных лепестками и кнутами,

Чьи расползшиеся хвосты, как кобры, снующие гибкими туловищами по бархатным простыням,

Облюбовали наготу бедер, – их мраморный обелиск нежности кутался в вуаль укуса,

Который чернел девственным украшением на гобеленах голодных малиновых лабий.

* * *

Феномен чудовища, ублажающего красные вихри садов,

Искушал эфемерами плетущие коконы услады, которые прятались в райских негах

Подобно красноликим дьяволам, что обнажали хлысты, хищнически нападая

На алый чертог, опоясанный черными подвешиваниями и чувственными проповедями:

Экзотические молитвы проникали в храм, отражаясь чудовищным эхом от колонн,

Что убаюкивали скульптуры мрачными призывами к удовольствию,

Нависая над их гладкими торсами, точно ужасающий фетиш, окунувшийся в яркий алый свет,

Льющийся из будуара, – распускаясь внутри утробы ядовитого бутона, огромные розовые языки,

Изнемогая от мучительных вожделений, сочили нектары,

И клубились над ними воронки из сладких верениц, взлелеянных ласками,

Что проникали вглубь лепестков: они сжимались и разжимались, пульсируя абрисами,

Как черный идол змея, распустившего пасти угрожающий цветок,

Чьи окаянные проклятия искусом кладбищ обволакивали нежность обсидиановых гроздьев.

* * *

Окружая себя агониями кроваво-красных извращений,

Будуары возбуждали агрессии и потенции, и их залитые алым светом диваны

Покорялись грубым приказам, врывающимся в агоническую содомию любви

Как триумф узурпации, жадной до доминирования и власти.

Они лоснились черной червоточиной латекса, когда вакханалия блудных шабашей

Наливалась плодородными и сочными бутонами,

Взвившимися к роковой блаженности ненасытных поцелуев.

* * *

Аттракция, воспаленная красными туманами комнат, вращалась в нечестивой красоте —

Она, благочестивая, переливалась роковой надменностью, развращая кущи роз,

Что тянулись острыми шипами и демоническими бутонами к темницам бархатных лож:

Извиваясь в тисках кожаных кандалов, изящные и грациозные талии очаровывали кнуты,

Когда госпожа приливов и отливов, властвующая скользким хлыстом над кровавой луной,

Рассекала дьявольским шипением скользящий к мессе алых альковов фатум.

* * *

В возвышенно-инфернальных садах распускались сонмы жестокостей, когда красные комнаты

Цвели среди элизия еретических блаженств, увлекая безнравственными удовольствиями

Черноту распутных келий, обращенных к алым стрельчатым окнам, что устремлялись к алтарям,

Чьи гнусные молитвы прорезали эфир хлестаньем доминирующих кнутов: их блудная красота

Путалась в мехах, как чертоги из колючих роз, которые украшали содомию черных комнат

Латексом и кожей, обтянувшей жала, хвосты и крылья, вздымающиеся на пурпурных диванах.

* * *

Ядовито-кровавые гобелены поднимались багровым облаком над ночным колдовством,

Когда демоническая параферналия альковов расцветала во тьме черной бахромой плетей,

И ярко-алые светильники отбрасывали кроваво-красные тени на саркофаг дивана,

Который, вульгарным сексом напитавшись, лоснился, точно аллеи безумия,

Крещенные в психоделической полутьме балдахинов, —

Луна, управляя эротическими приливами, внимала потустороннему зову,

Словно тонущая в красоте ночи Геката, вращаемая среди видений и змей.

* * *

Жестокость порочного сердца, смягченная шипами удовольствий,

Обнажалась в ядовитых цветениях зла, возникнувших из кровавых бутонов губ,

Плотские возбуждения соча, которые плескались внутри ритуальных кубков.

Они алые капли окутывали в шлейфы рубиновых венцов, ублажая дьявольские оплоты,

И черные комнаты, залитые алым светом, становились одержимы смертью,

Той, что, захватывая в силки запретные наслаждения, влекла их к увитым змеями садам:

Обволакивая голодной пастью их пестрые и чудовищные метаморфозы и овладевая экзекуциями,

Разрастались порочные кустарники, воздевая свои розовые, как клешни, ветви к Эдему.

* * *

Змеи вились меж угольно-черных вуалей и плетей, кутаясь в благоговейное изящество проклятий,

И на их тонких шеях ошейники из шипов расцветали: окольцованные их железной волей, цветы

Наслаждались сакральным видом насилий, и радостная экзекуция сковывала дрожью лепестки,

Вознесенные к сонмам экзотических и спелых заблуждений, пронизывающих алые комнаты

Психоделически черными терниями, что устилали бархатные альковы, купаясь в их наготе.

* * *

Закованный в цепи бутон застыл, прельщенный дрожью черных клубов,

Нося дымчатый нектар в вуалях, обволакивающих заповедный рай кожи:

Черная орхидея струила божественный искус, благоухая на обсидиановой глади диванов,

Что, плененные нектарами чувственности, переливались в свете алых ламп, —

Их гладь, как змеиная кожа, блестела искусом запретных удовольствий,

И они приглашали наслаждения на ложе свое, связывая черными узлами веревок торшеры,

Когда те, дразня аппетиты, бросали на стены красные отблески из-под багровой бахромы,

Которая заставляла арабески рогатых теней изгибаться в развратных позах.

* * *

Мания в агонических посягательствах похоти гранатово-красное ложе расправила,

Хлеща кожаными кнутами и вздымая шелк покрывал алых: ее фантомный силуэт

Оплетал глубокие вздохи веревками, вползая в кожуру, как червь, проникший в цветок.

Пылкой мякотью растекался плод, услажденный избытками насилий,

Истекая кровавыми сгустками среди дьявольских кущей, что тянулись к жертве

И с яростью выпивали пряную сукровицу, причмокивая черными корнями.

Они, искушаемые сладостными восторгами мучений, пленяли обманы

Еретиков и любовников, одержимых обсидиановым ужасом фетиша:

Не теперь им ласково гроздья вкушать, когда они, отдавшись идолу,

Приникали к хлыстам и бондажам с мрачным непотребством дьявольских желаний.

Рис.9 Литания Демона

* * *

Когда черный смерч, пронесшись над бутонами, завораживал их флагелляциями,

Стегая плеткой лепестки, ворвавшиеся в вакханалии обсидиановых, как могилы, будуаров,

Чванный и жестокий садизм, укрытый черными мехами, расцветал извращенной эйфорией,

Чьи хищнические инстинкты возбуждали потенции алых альковов, раздразненных укусами, —

Они сливались с жалами во мраке оргазма, распустившегося уязвимыми конвульсиями,

Украшали шипастые и латексные ложа своими лоснящимися схватками

И пульсировали красными матками, алея в зыбких обволакиваниях обмана,

Когда он скидывал с себя демонические маски подобно змее, что, сбрасывая кожу,

Облекалась в блестящую чешую, переливы коей отражали блеск обсидиана:

Его блики меняли кружево на траурных вуалях, игривостью прельщая и дразня

Наготу черных плетей, что вырывались из благоухающего садомазохизмом сада,

Вонзенного в кафедральные алтари кельи, вспыхивающей малиновым светом

И связанной веревками, – их упругие узлы искажали зеркальные отражения, подчиняясь власти

Инфернальной потенции доминирования, захлестнутого красным блудом светильников.

* * *

Экзотические капканы расцветали, дабы пленить своей отравой мрачные комнаты,

Канувшие в тень развратных фетишей, сверкающих черными доспехами кожи и латекса.

Здесь каждый грешник был напоен уродливой красотой жала,

Ибо наручники, коими были закованы руки его, оплели коварными стеблями

Жестокий идол перчатки, сжимающей кнут хозяйки сада.

Агонии цвели в обсидиановых цепях змеиной чешуи,

Восторженно внимая шороху юбок, путающихся в колючих зарослях,

Когда они гнили среди блудных конвульсий и будуарных стен.

Удары плетей скользили над мучениками, как шелковый купол из бутонов,

Накрывающий райскими удовольствиями узников, приготовившихся к желанным сеансам.

* * *

Повеяв угрозой, сад демонически застыл, пульсируя пологом бархатных балдахинов,

И плети, рассекая эфемеры, играя роковым искусом, ласкали флагелляциями храмы,

Чьи языческие ритуалы соблазняли оковы, захватившие в свои силки удовольствия:

Они налитой блудом спелостью искусно привлекали и ос, и мух, ловя их жалящие поцелуи

В свой острозубый железный капкан, замерший подобно хищнику на охоте.

Пунцовыми, как распустившиеся цветы, ранами раскрывалась похоть палача,

Когда он, увязая в плену угроз, объятий и шипов, что погрязали в сукровице фруктов,

Был женщиною с телом монстра и покрытою головою и разил любовника своего

Топором и мечом, – он, извиваясь, молил о пощаде и развратных поцелуях,

Уязвивших отравой плоть: смерть багровела во тьме, как красная ловушка девы-паука,

Соткавшей на кольях портьер экзотическую страсть, одержимую темницами.

Алые орхидеи распускались в их демонических гротах, настигая жаждой зевы алчных беседок,

Увитых черными масками, – их кружево, как шабаш, окружал кровавой казни заалевший полог,

Поднимая из глубины красных комнат монстров и чудовищ, воплотившихся в красоте бутонов,

Как червивый изъян запретного плода, чьи стигматы обволокли перепончатые крылья.

* * *

Дьявольская воля облаченных в латекс рабов извивалась шипами и жалами кущей,

Тянулась изящными ветвями к пытке, благоговея перед мистическими ритуалами,

Вознесенными черными хвостами к куполам спиритических молелен,

И розовеющие лепестками рты, обрамленные каймой рубиновых капель,

Пели литании, которые откликались эхом соблазнов в аспидных алтарях;

Змеи яд вкушали, оголяя пасти для сладострастных экзекуций, из которых возникали

Насилия и культы, плодясь в агонически распустившихся сеансах, владеющих извращенной игрой.

* * *

Распускались пурпуром экзотически красные цветы, оставляя следы на теле

Чующей невинность госпожи, истекшей убийствами, как переспевший фрукт.

Она увлекалась капканами алых шелковых простынь, погрязших в грехе,

Пеленая алчное совершенство в сумерки красной комнаты:

Бахрома и бархат упивались страстными ароматами перчаток и кожи —

Они вздымали тяжелые портьеры над хлыстами, облекая их возбуждающий свист

В сумеречно-красные покушения и готические своды капканов.

* * *

Ярко-алый венец из свечей окружал эротичностью жала постелей,

Которые, точно гробы, накрытые черными шелками, развращали удовольствия ласк,

Скользящих в латексных капканах садизма, увлекшегося играми любви, —

Он овладевал вожделениями кровавых, страстных поцелуев,

Что окружали сладкой негой вдовства любвеобильные сеансы.

* * *

В струящихся шелках красных увлечений демонические инстинкты цвели ядовитыми поцелуями,

Порабощая агонические узурпации и облачая в колючие завесы нежные, как гроздья, тела.

Они пестрели украшениями из шипов, окунались в роскошь черно-алых будуаров,

Дабы воспеть соблазны, укрывшие перепончатыми крыльями стены: их остроконечные тени

Падали пурпурными отблесками на гобелены из роз, которые истекали кровавыми каплями

И, пронизанные эфемерной нежностью насилия, отдавались ласкающим хлесткостью плетям.

* * *

Поцелуи волкодавами изнуряли блуд мятежных губ, плетьми избитых,

Которые, подобно пурпурной луне, вспарывали ночь воспаленным жалом,

И она, кусая содомию алькова, разверстого, как алчные лепестки,

Траурно цвела, прельщаясь красными усыпальницами комнат,

Что, окуренные психоделически алыми свечами, тонули в извращенных ритуалах

Черной магии и секса, обуявших властность порнографий мистикой лунарных сновидений.

* * *

Обняв черными жалами бутоны, насилие проскальзывало, как змея,

Вульгарной грацией опоясывая влажное лоно опутавшего торшер цветка:

Сжатый тисками красной комнаты, он блестел в жестоких судорогах,

И вакханалия окутывала густой поволокой жадную дыру его пунцовой щели —

Эфемерные желания вздымались в лоскутьях жестоких наказаний,

Призывая к греху и принуждению, когда лобзания скатывались в ниши

Подобно кроваво-молочным водопадам, раскидывающим пену и брызги

В раскрытые уста роковой госпожи, подъятой из клоаки бездны, —

Она размахивала плетью и влачила цепи, опираясь на алые каблуки,

Что вонзались в черную кожу дивана, когда она на него ступала,

Обернутая в черный саван, распускавшийся кроваво-красным бутоном

Над обсидиановыми алтарями, что горели во тьме, как ярко-алые свечи,

Струившие паранормальный свет, чье сияние было приглушено траурной мессой Магдалины.

* * *

Эгидою кровавых шлейфов, закутанных в запретный букет ароматов и жестоких касаний,

Вплетались черные оргии и вакханалии, околдовывающие наркотиком бутоны,

И сонмы черных вибраций, клубясь над дымчатыми сферами эфира, фасцинировали комнаты,

Увлекая их вульгарные, испорченные фантазии в тонкие паутины своего гипнотического плена,

Отравленного мистической фетишизацией хлестких кнутов, чьи рощи окутывали тела:

Культы, как змеи, расползались, тлея в дурмане их лепестковых похотливых чаш.

* * *

Под потусторонним покровом скользя, кровавая луна затянула спазмами блудного света

Камасутру ночи, и размытые контуры чудовищной любви принимали искаженные формы,

Завораживая полумрак будуаров, томных от психоделического эротизма,

Который был скован дьявольскими цепями, когда их властолюбивые животные инстинкты

Вырывались из алькова, как вой бродячих псов, скрепленных шипастыми ошейниками

И призывающих связывания демонической госпожи овеять их траур

Темными девиациями страсти, тлеющей среди борделей из красных свечей.

Они взмывали аперитив демонических лобзаний к блудным мистификациям любовников,

Распятых на черных диванах, словно искусительные видения, явившиеся святому Антонию.

Рис.10 Литания Демона

* * *

Табу пали перед красотой алчных порнографий, возжелавших любвеобильного садизма,

И он, окуренный краснотой догорающих во тьме свечей, чей шлейф пронзал деревянными кольями будуары,

Расцветал, как библия, что проповедовала убийство и любовь: ее алые шлейфы тлели над ложами,

Принуждая их бороться за власть клинка, когда ярость доминирования струила психоделически багровый свет, льющийся из ламп,

Которые блудом обволакивали соблазны кровоточащих губ, благословляя их на поцелуи, исторгающие властные приказы

И благоденствующие среди неутолимой жажды тирании и мученически аппетитных сеансов.

* * *

Опутывая стеблями насилие, будуары сада сбрасывали чешуйчатую кожу,

Обрамляли танины распутных постелей поцелуя, в котором ад, как оскал,

Вкушал потенцию инфернально-преступных бутонов, лелея каждый их вздох,

Размазанный кровью на шелках балдахинов, что зловещие бордели прятали в своих алтарях.

Они трепетали, как созревшие в наготе плоды, желанно прянувшие к экстазу черно-алых альковов,

И будуары их проникались возбуждением, алея витражными стеклами сквозь жажду садизма,

Что разрастался и ширился, и вовлеченные в удовольствия занавеси, пронзенные изгородью жал,

Скрывали уязвимую наготу, когда ее невинный образ прорывался сквозь клыки, объявшие шелка.

* * *

Блаженно раскрывались распухшие пунцовой ненавистью губы, вкусившие отравленные нектары:

Они заволакивали бредом стигматы блудных поцелуев, которые высасывали кровь

Из щелей и бутонов, чьи лепестки дрожали, скалясь от ярых укусов, кровоточащих на стенах.

И гобелены кружащегося средь ароматных логов будуара застилали ниши перепонками крыл,

Когда кожаные ремни обвивали тело подобно любовным извивам змей, благоухая

На пышно-ядовитых формах, как эротическая угроза, затаившаяся хищными намерениями

В тенетах красных веревок и сетей, что блаженствовали среди багровых отсветов ламп и люстр.

Сладостная воля садомазохизма проскальзывала в неге кнутов, дурманя роскошь ритуалов

Своею лепестковой пестротой, – возвышенная, она превозмогала вибрирующий трепет

И утопала в фонтанах красных волос, застилающих цветники кровью.

Их яркие вспышки, смешиваясь с алыми бутонами плащей, застилали канделябры

И, прикасаясь к опасности, истязались властью черных ловушек, обитающих в гадючьих гнездах.

* * *

Возвышенная красота завораживала своим скандальным, грязным нутром капканы,

И ее демонические судороги прокатывались по всему гладкому,

Лоснящемуся скользкой и мерзостно-соблазнительной чешуей телу,

Извивающемуся в трагедиях красного кнута и черного жала.

Круговорот этого страстного и убийственного вертепа бушевал среди чудовищ,

Которые притаились в кущах цветов, маскируя пороки юными и свежими плодами

Добродетели, облачившейся в обтягивающие латексом маски и красные тона,

Психоделически воспрянувшие из темноты деспотичных удовольствий.

Доминирование вульгарной богини пульсировало в схватках агонии,

Дрожа экстатическим предчувствием насилия, которое захватило алые комнаты.

Заплывшие красным воском свечи лоснились порнографией черноты,

Воспрянувшей из отороченных мехом диванов, обласканных жестокостью.

* * *

Плод вязал вкусом пряным пасть, оскалившуюся звериными зубами,

И лижущие мякоть языки отравленною гибелью преисполнялись,

Заалев красными от крови свечами, колышущимися в черных альковах экстазов.

Словно парча роскошно-кровавой одержимости, упоительно струящей блуд,

Страсти тлен в дьявольских вуалях аппетита дрожал, и кожа в забвении аромата

Ловила извращения его поцелуев, что, в мякоти гротов алых пробужденные,

Сочились спелыми соками налитых алчностью гроздьев.

Теперь укусы, как красный шлейф пунцовых извержений, что розами полны,

Исторгли из чертогов, колючками окруженных, песнопения и демонические гимны.

* * *

Кнуты над переливами свистели, отравляя мякоть дрожью горнил в кожаных бутонах,

Которые внимали эбеновой стали клинков, когда вонзившиеся в гладь жала разили беспощадно:

Клубы взвивались к обелискам, трауром роскошных мехов чернея над готическими пиками,

Вознесшимися над красным альковом, что демонические крылья расправляли у постелей, —

Их латексная алчность обтягивала пульсации извивавшихся в наслаждении тел,

И оргии расцветали антрацитовыми бутонами, чьи вздувшиеся лепестки, возбужденно трепыхаясь,

Засасывали блуд пурпурных будуаров, томящихся в черных угодьях жал, хвостов и шипов.

* * *

Дьявольские фантасмагории овладевали блаженствами будуаров, прильнувших к агонии,

Когда садомазохизм, красуясь воспаленной роскошью плода, любовно пунцовел

В скорпионьих клинках, воздетых над порочной сладостью сплетенных тел:

Они экстаз возвышали над алыми постелями, когда он, обуяв их плоть, своим злодейством

Захватил цветущие конвульсии, что изгибались в схватках безжалостного наслаждения.

И ванны наполнялись вибрирующими формами удовольствий, маня к влажным бутонам

Извивы змеиных туловищ, окунавшихся в раковины, – они лоснились блаженствами,

Благоволя эротизму черных хвостов, ползущих к растленному похотью Эдему,

И облачали маски, в кружеве коих блестел ядовитым панцирем маскарад, трепеща

В ярко-красных занавесях и благоухая угрозой доминирования, как обсидиановый аспид,

Что, обнажая острие шипа над сонмищем зардевшихся флагелляцией станов,

Поднимался над колоннами кафедральных алтарей, атакуя их черные, демонические балдахины.

* * *

Алые губы, словно бы избитые плетьми, раскрасневшиеся от наслаждений плоды,

Качались во мраке, как кровавые светильники, раскрашивая зрелыми зернами граната

И его смертельными ранами багряное святилище экстазов, чей темный альков

Расползался змеями удовольствий, и они ранили своими укусами изголовья черных диванов,

Чья латексная, агатовая гладь распускалась во мраке ночи, поднимая озлобленные хвосты

Скорпионов, что окунались наконечниками жалящих хвостов в бархатные балдахины.

Дионисийские оргии всколыхивали бутоны бледнеющей плоти, которая, связанная веревками,

Блаженствовала среди пьяных, вакхических игр, разросшихся в красных схватках свечей,

Которые заставляли рогатые тени плясать на порочных, отравленных жалами ложах.

* * *

Лукавая краснота плетей украшала бахромой черные балдахины чертогов,

И они горели подобно ночникам, что змеиные обнажали зевы, кутая в алые нити

Проникновенные тела, обтянутые пунцовыми бутонами плащей, распускавшихся, как цветы:

Рай связываний и флагелляций пестрел бесподобными плодами, виясь порослью

Розово-блудных облачений, чьи метаморфозы были как крылья нетопырей,

Ускользавших в ночные альковы, которые лелеяли на своих бархатных ложах укусы.

Доминатрикс

Венера в мехах,

Растопчи меня, я раб твой,

Прелестью плененный адской,

Среди мирта и агав

Мраморную плоть распяв.

Л. фон Захер-Мазох. Венера в мехах

1

Эротизм обретал множество форм, сплетаясь с Танатосом, – он пестрел ярким убранством астр, что цвели в ярых, фанатичных, токсичных видениях, проскальзывающих среди навязчивого непокоя кружев. Черный паук с головою женщины плел паутину в сладостных гротах траура, когда вуали окутывали лица дев, словно тонкая вязь дымки накрывала обсидиановое тело мертвеца. Паучиха была самой смертью, она была и Лахесис, и Клото, и Атропос – нити окружали ее, как ловкую прядильщицу, чей фетиш обнажал изнанку проколотого иглами тела. Садизм и садомазохизм причиняли боль сквозь удовольствие, ибо в них все полнилось жизнью ран, полнотой пунцовой жажды, пульсирующей, как ужасная, клокочущая безднами кровавости матка. Паучиха выползала из логова своего, дабы накрыть мохнатыми лапами кладбищенскую пышность соблазна и роскошь богатых усыпальниц, и яд ее приворота стекал в раскрытые уста любовника как проклятье, завершенное в своем извращенном совершенстве.

2

Фетиш черной паучихи распускался, как диковинный экзотический цветок, преподнесший себя под вуалью садизма и траурных плетей на блюде, украшенном сочными плодами и ядовитыми шипами. Они рассекали вечность, легчайшими наитиями касаясь тонких паутин, – они были словлены потусторонними приворотами кладбища, любовное зелье коего обнимало стенания внутри темных гротов. Восемь лап карабкались по обнаженному телу, обволакивая его волосками эротических видений, погрязших в ночи опиума и извращений. Жало томилось лаской, скользя по аромату мускусной кожи, как сжатая в тисках жесткой перчатки рука, плотоядно отдавшаяся хищническим инстинктам и развратному безумию.

3

Катана рассекала тела на части – сад цвел агониями, пытками и садизмом, когда распустившиеся цветы струили фимиам едких парфюмов и невесомо-призрачных отрав, застывших в эфире подобно хрупким нитям паутины. Сплетенная роковой паучихой, она мнила своими соблазнами кружева парфюма и наркотическое опьянение благовониями. Темные, гротескные, ужасно развратные видения членистоногой твари поднимались из смога ее мохнатого туловища, когда черные меха ниспадали с жесткой кожи корсета, узурпируя мрачное, как зев могилы, желание жала. Клинки встречались крест-накрест, и алые одежды падали с талий подобно савану, украшавшему кладбищенскую любовь мертвеца. Он был пищей для извращенных супостатов, которые блистали своими траурными панцирями, захватывая в тиски плетей схватки желчных бутонов, что подъяли экстатический трепет из хищной пасти бездны. Проклятье черных волос обвивало веревками ноги и руки, и, подвешенные в красном свечении сексуальных ритуалов, они извивались в жутких метаморфозах паучьей хитрости, обращенной в коварные интриги госпожи, владеющей костями и будуарами тел.

4

Как прекрасный ореол из костей, где плавают кувшинки черепов, расцветали удовольствия. Прелесть шипа в обрамленном спесью саду разила сочные развратные бутоны, погруженные в искус. Пытки и неги сада боготворили кощунственную сладость, что льстила благоухающим блаженствам, возлюбившим аппетит и обжорство. И плоды, густые соки испустив, распутно тонули в грехах, затопив нектарами и ароматами черные могилы, погруженные в вечный сумрак смерти. Они вздымали свои пульсирующие лона, заволакивая змеями и кружевом их чешуйчатых хвостов сладострастие траурных постелей, – в них все привлекало кощунственной, еретической лаской, которая была той самой хитрой и коварной ловушкой, что заманивала любовников в порочное логово Арахны. Ее густые волосы обнимали агонизирующие в пытках сада тела, ее лапы окружали талии черной трагедией флирта, ее жала лобызали конечности с удовольствием хищных и совершенных, как идол, инстинктов, ее голова с прекрасным лицом и дивными чертами отражала траур рокового убийцы, когда, наклоненная к устам жертвы, она тянулась распухшими бордовыми губами к плоти. Парафильная любовь была ее самым гнусным преступлением – фетиши и еретики распускались в гробах ее объятий подобно экзотическим цветам и дьявольским таинствам ритуала.

Рис.11 Литания Демона

5

Два тарантула, извившихся в метаморфозах, лелеяли неги и сладострастия женщин, чьи алые губы жаждали слиться в убийственные капканы, – красота садизма колола паучьими жалами плоть, заманивая ее к удовольствиям похорон и любовных интриг, чьи прокаженные знамения обнажали нагие тела для черных лап. Они связывали тела, подвешивая их нитями к темным алтарям, когда контуры дразнили своей уязвимой наготой аппетит безумных хищниц. Обездвиженные жертвы ловили красный шелк языков, которые проникали в сокровенное таинство запретного плода, – сладость и густота возбуждения обволакивала супостаты жутких и чувственных пороков, нависших над агатовыми отрогами шипов. Сад был полон связанных тел и лоскутьев, и розы багровели в их искусительных пытках, наливаясь блудом и ядом безжалостных, как смерть, паучих.

6

Выбитые на теле знаки являли паучью черноту, распускаясь в ней, как пестрые оболочки ярких цветов, – черный садомазохизм меховых накидок и жестких плеток украшали кожу, подобно тому как мохнатые лапы паука, обвивая наготу форм в запретную любовь объятий, мучились жадными до боли и истязания экзекуциями. Скоропостижная кончина настигала еретические ритуалы, когда они, одержимые потусторонними явлениями, были захвачены в тиски шипов и цепей. Тогда, богатая проколами и рубцами, жертва, корчась в обилии запретных ласк, изнемогала от прикосновений траурных вуалей – она вызывающе соблазняла кладбища, и похороны расцветали пышными ярко-красными бутонами притонов, живописующих кровавые и страстные убийства.

7

Мадонна скорбно прильнула к черному трауру веревок и кляпов, впившихся в рот и тело. Жало распускалось меж ног ее, и любовь в нем – как ядовитый сосуд, жаждущий смерти и убийства. Она проклинала агатовые вертепы кольев и ласкала жгуты алых шрамов своими соблазнительными тисками – острые щетинки ее лап впивались в налитые багровой кровью гроздья. Пунцово налившиеся плоды разврата украшали сады пытками и удовольствиями. Агония, расцветавшая меж роз, разрывала на части гноящиеся струпья возлюбленных и жертв, когда мех накрывал кандалы и конечности, угрожая их парафилии жестоким гнетом кнута и поцелуя. Судороги были колючей проволокой рая, который раскрывался всеми цветами расцветшего в возлюбленных пытках цветника. Его арки и алтари из пышных и ярких бутонов приглашали в свою прекрасную агонию, завлекая прелестью чарующих шипами кустарников мимолетные мечты о садизме и мазохизме, сплетенные в кандалы красоты и упадка. Ими искусно орудовала безжалостная госпожа, окутывая в густой мех своих накидок жалящий стон и запретный плод, обнаживший порочную наготу червоточин. Ее лапы убийственно смыкались на телах и гроздьях, смакуя ловушки из красной паутины, как самое изощренное и коварное удовольствие. Черная вдова ласкала фруктовые лозы, затаившись среди трущоб, дабы вонзить свое жало в соблазненного сладостью гроздьев любовника.

8

Каймой алых кольев, увенчавших бездну, распускались удовольствия, увлекая в свои жесткие конвульсии пышные ярко-красные бутоны, облаченные в кожаные черные ремни. Они глумились над невинной красотой, и антрацитовые волосы, обволакивая похоронными жгутами мускулы и блудные изгибы, влачились вслед за плетками, что со свистом рассекали кладбищенские оргии и извращенные будуары, – их мохнатая мерзость цвела в потусторонних ласках, когда ужасные супостаты падали ниц перед шипами каблуков. Жаля своих рабов и врагов, тварь плела заманчивые тенета из веревок, и пурпур их психоделических каркасов обнажал вульгарность наслаждений, грехов и смерти, и те, воскрешенные среди табу и зверских аппетитов, нападали на униженных пленников, распластанных в агонии перед паучьим латексным ложем. Обагренные кровью балдахины воплощали любовь, которая подчинялась ударам и безжалостным дрессировкам, калеча обетованный колючими ошейниками и заточенными жалами рай.

9

Темная комната, погруженная в полумрак черных, свисавших с кружевных люстр кандалов, тонула в алом тумане, который исходил из красных витражей окон, источавших потустороннее, ужасно-психоделическое сияние. Оно еще более оттеняло контуры, распускаясь в черном чертоге, как бутонообразный латексный плащ цветка, чья отравленная гладь лоснилась пурпуром и сладострастными изгибами. Эти поврежденные извращениями формы разлагались в алых темницах наслаждений, и исступленный голод охватывал одержимостью хребты изогнутых подчинением спин. Алтарные зеркала нависали над тяжелыми портьерами, создавая иллюзию их отторгнутого изгнания, когда они, струя траурные каскады своих балдахинов, стекали по кладбищам пола, обволакивая надгробия и пурпурные сети веревок, расползшихся среди блудных жертвенников. Повелительные удары указкой наполняли хоральным эхом могильно-красный альков, дабы он, наполненный мраком и угольно-красными видениями мученичеств, хранил угрожающий облик госпожи, облаченной в вуали и агатовые арабески паучьих членов, что клацаньем мохнатых конечностей оглашали могильную, содомическую пустоту, окаймляющую спиралями алые тенета.

10

Коррумпированная красота парафилизма обуяла испорченную темноту, завладела траурной мессой доминирования, когда хозяйка сетей спускала черные косы к кожаному ложу, распустившемуся красным упадком, как алеющий черными зубьями остов. Красота гнили цвела подобно кроваво-красным бутонам, и ее благоухание пестрело среди мрачных занавесов и бархатных пологов, где живое, совокупляясь с мертвым, обретало воскресение среди веревок и садистских атрибутов и где власть темного фетиша становилась столь же притягательной, сколь и тяга к мучениям и убийствам. Шантаж, благоухая в избытке, сочился, как спелый плод, чья кожура, изъеденная рубцами и стигматами, лоснилась, словно кожа, отстеганная палками. Узурпированная библия истекала греховной мерзостью влажных, плотоядных и гнилостных цветков и демонстрировала смерть своим эротическим зверством, которое, одержимое агоническими схватками и блудными потенциями, украшало ядовитыми букетами кровавое пиршество феминной жестокости и монструозного матриархата, – их лепестки блестели экзотической отравой и трупным зловонием, привлекая в свои зубастые капканы доверчивых мух.

11

Как ловкая прядильщица, госпожа оплетала волосами могилы алых, как кровь, будуаров, и они, заволакиваемые черными космами, покоились в глубоком трауре, указки и плети коего хлестали гладкие – латексные и кожаные – поверхности, ублажая их заунывные стоны повелительными ударами. Фетишизация их красных татуировок отпечатывалась на плоти, врезалась в кожу, как ужасная привилегия, дарованная услужливому рабу его опасной хозяйкой. Ужас, притягиваемый ее туго затянутым красным корсетом, трансформировался в гадкие переплетения конечностей, и видения апокалипсиса пронзали пестро-пурпурные торшеры ажурных ламп, завлекая их в капкан арахновых сетей. Гнет порабощения и издевательств посягал на латентный фетишизм, разверзшийся, точно пунцовое влагалище огромного цветка, чей стебель пульсирующим, лоснящимся членом огибал шипастый шест, устремляющийся ввысь, к темно-красному потолку и кружеву портьер, опущенных до надгробных плит, что, ублаженные ласками красных ногтей, застыли в похотливом ожидании черных удавок, сомкнувшихся у их цветущих садизмами изголовий.

12

В дегенеративном и пассивном упадке садомазохизм расцветал, как паучьи лилии, которые чувственными и развратными любовницами окружали черные шесты, огибая их и увлекая в плен содомической любви, – она распускалась подобно распоротому чреву, обласканному доминированием лезвия. Демонически красные афродизиаки красным перцем зудели меж ног, когда гениталии распухали, точно набухшие спелой влажностью бутоны, искалеченные наслаждением и страданием. И в этом мертвеющем от конвульсий стриптизе красота была персонифицирована как жестокая агония, бесчеловечные постулаты коей вонзались в обтянутую черным латексом плоть, – тугие ошейники ее проникновений лобызали чувственный бархат могильных сетей, и потенции, пульсируя среди кожаных доспехов, внушали благоговейный ужас перед грубыми, унизительными приказами, чье увлечение превращалось в опасную игру. Эти метаморфозы, подчиняясь воле красногубой вампирши, гнили в темных альковах суеверий, принимая их жестокие условия, когда они, трепеща перед вульгарной угрозой, отдавались во власть ее ядовитым плодам уст, разверстых для смертельного поцелуя.

13

Цветком-бритвой цвели преступления, распускаясь черными жалами на концах хвостов, что истекали ядами, и уязвимая перед угрозой доминирования жертва наслаждалась своим угнетенным раболепием, когда ловушка захлопывалась, довольная приманкой. Капкан из паутины свисал с потолков подобно красным веревкам, чьи коконы, узурпированные кровавостью, преклонялись перед восковой бледностью госпожи, что притаилась в тени. Ее угрожающий облик распускался бутонообразной угрозой, в глубине коей прорывались клинки и шипы, раня и пронзая насквозь томно воспрянувшую плоть. Алые татуировки, выгравированные на воспаленной от ударов коже, облекались в бахрому антрацитовых сетей, дабы властвовать над распадом и боготворить преступления. Фетишизация мучения прорастала кольями сквозь тела, накалывая их на иглы подобно мухам, угодившим в клацанье паучьих челюстей. Мрачное пиршество ощеривалось декадентским шармом убийства, и жертвенники искажали пурпур жестокостей и насилий, восхваляя их мертвенно-гнилостный упадок, который прорастал в туманно-красных будуарах. Их потусторонние темницы, обезображенные уродливо-прекрасными видениями, утопали в клубах психоделически-красных облаков дыма, и окуренные сигарами притоны возбужденно пульсировали, алея глубокими впадинами ниш, сожравших конвульсии, стоны и блудный апокалипсис фетиша.

14

Сакрализация экзекуции, как огромный экзотический гибрид цветка, лоснилась черными девиациями, которые, упиваясь метаморфозами садизма и мазохизма, проникали в глубину ужаса, распускаясь, как кровоточащий бутон, истерзанный нимфоманией и потенцией жестоких отклонений. Подчинение и унижение распахивало голодные, плотоядные лепестки, и боль набухала, сочась стигматами червоточин, которые, подчиняясь инстинктам, пульсировали в оргазмических спазмах, взволнованных уколами антрацитовых жал. Они, точно темная материя, прячущаяся за латексной маской, восставали из-за черной жестокости фигур, что выстраивались в линию, как убитые горем фетишизма солдаты, воспротивившиеся сладострастной бойне. Они, облаченные в строгий камуфляж проституток, расцветали агоническими предчувствиями, когда вокруг их бутонообразных связанных талий свистели хлысты, окружая их зловонным распадом и резкими ударами. Мертвенно благоухающая красота жестокой госпожи повергала в ужас и, закрадываясь в амуницию борделей и притонов, окрашивала их мистическими, декадентскими убийствами. Пытки, как траурная процессия, увязали в смоге сигаретного дыма и красных веревок, свисавших с потолков, – подвешенные к алтарям незнакомцы, съедаемые блаженствами сквозь муки, кружили в экзотической красноте бархата, окаймлявшего их изогнутые спины и парящие над могильными будуарами ноги. И каждый стон, нанизанный на черный шип каблука, был утоплен в болоте унижений и распущенности, и экстаз их бредивших доминированием потенций вовлекал в дразнящий трепет аколитов, преклоненных перед дисциплиной, что понукала кладбищами и любовными монастырями.

Рис.12 Литания Демона

15

Покоряясь темным, низменным желаниям, хозяйка жестокости и пыток выползала из алькова, вынырнувшего из красных, потусторонних отражений зеркала, что освещалось ажурными лампами и красными туманами витражных стекол. Раскидывая черные кудри над кладбищами борделей, она воспрянувшие в садизме алые губы опускала в водовороты шепотов и стонов, окуная их кроваво-красные контуры в клоаку топей, обласканных жалящими укусами: «Я распускаюсь в кромешной темноте, я подымаюсь в крови, как черный, утопающий в клоаке латексных болот цветок, плененный экзотикой агонии и чувственными пульсациями оргазмов, восставших над декадентской мистикой убийства. И мрак мой цветет в этих голодных, ущербных девиациях, наслаждается их узурпированными коррупциями, что алеют среди оссуариев борделей, подчиняя их воле своей и дисциплине, вырывающейся из цветников боли». Она скидывала кимоно с обнаженного торса и, обвязанная черными веревками, падала к изголовьям могил, что, завешенные красными иглами, вытачивали на коже блудные татуировки, исполосовавшие ее бледную сутану воспаленностью уродливых шрамов. Святыня их патологий набухала на пострадавшей от флагелляций плоти, заставляя сексуальные изобилия преклоняться перед силой спиритических сеансов и кровавых преступлений.

16

Каблуки алели сквозь черные кустарники терний, разросшихся в мрачных комнатах, что, напоенные ужасом, внимали, как террор вампирических потенций и бурных схваток врывался в окно, завешенное кроваво-красными, раздувшимися над могильной нишей занавесями. Они облекали в похоронную рясу темный силуэт, когда его обтянутое латексной маской лицо застывало, подчиняясь грубым видениям, что укрывались кожей и черными мехами, как доспехом демонического культивирования. Траур его жестоких агрессий, чьи антрацитовые, кружевные наручники связывали бледные руки, оставлял пунцовые ссадины татуировок – иглы прокалывали плоть, заставляя рубцы раскрываться, как бутоны экзотических цветов. Апокалипсис нырял в их голодные пульсации, и жалящий бордель распускался в конвульсивной красоте извращений и садизма, лобызаясь с ними подобно любовникам, что, распростершись на паучьих ложах, окунались в ядовитые сети, дабы пропасть в них бесследно, став жертвами ощерившихся коварной улыбкой челюстей.

17

Из фантомов пухлых, бутонообразных губ, чьи размазанные кроваво-красным блудом абрисы лоснились извращенными коррупциями и червоточинами, выныривали черные острия шипов, прокалывая заточенными иглами воспаленный разум. Приказания отдавались психоделическим террором эха, искажая похоронную глухоту кладбищ, и их ажурные, кружевные ниши пульсировали в топях декадентского спиритизма, который упивался той сладострастной жестокостью, что безмятежно гнила среди покоившихся в упадке порок. Они тиранически разбухали, агонизируя латексными соборами чувств, и, лишенные страдания, узурпировали плоть, татуируя ее своими ударами и пощечинами. Жадно, ненасытно раскрывались пурпурно-багровые уста, они поглощали кровавые поединки и глубоко погружались во внутренности разверстых могил, раскрывшихся, как лепестки цветка, пестрящие стигматой совершенства. Они были подобны распоротому фанатичным клинком телу, что обнажало изнанку уродливо-прекрасных душ, требующих конвульсий и любви. Проклятые извращения исторгались из самого нутра, они распускались из пышных цветников внутренностей, и губы, окунаясь в их бурую массу, бурлили вновь ожившими агониями. Восставая в их вульгарных конвульсиях, госпожа идеализировала порнографию и смерть, выныривая из жуткого скрипа кожаного камуфляжа, как утопленник, что всплывал на грязно-багровой глади топей, окруженный экзотическими кувшинками и хищными бутонами.

18

Алые светильники окутывали багровым туманом черные портьеры, и в их потустороннем свете маски и веревки становились демоническими, как будто их выточенные среди жестких кожаных диванов силуэты окунались в водовороты кровавых болот. Цветы, населяющие их, черные и фиолетовые, лиловые и бледные, розовые и красные, торжествовали в гниющем плену, как и ублаженная жестокостью приказов феминность, представшая перед матриархатом кровавого безумия в похоронном цвету. Красота Содома протыкала иглами шприцев бледные, распустившиеся дьявольщиной тела, и они, ублаженные этой навязчивой одержимостью, возлежали на могилах, опрокидывая головы к упадку девиантных изобилий. Темные спальни пульсировали, когда судороги, обуяв паучье неистовство, подчеркивали прелесть жестокости и убийства. Мерзкое естество, обнаженное перед латексной, непроглядно-черной глубиной, торжествовало перед гибелью доверчивых рабов, окруженных похоронами и блудно-розовыми букетами венков, червоточины коих испещряли траурную вульгарность сеансов.

19

Черные свечи плавились в жарком святотатстве, и воск растекался по обагренному блудом мешку, скрывающему лицо кровавой, жестокой госпожи, которая предавалась распутству и черным, благоухающим похоронами сеансам. Капли воска возбуждали ее темную некрофилию, твердея прозрачно-бледными каплями на эбеновом корсете. Он, подчиненный черному колдовству и некромантии, впивался в ее упругое тело, подобно тому как безобразно-уродливая паучиха пожирает своего партнера, вонзаясь в него адскими, воспаленно-красными челюстями, клацающими во вдохновленной судороге его экстатических метаний. Феминный монстр, попирающий ногою склепы, дразнил кромешную мглу своею темной аурой, разгоняя хлыстом реки багрового тумана, расползшегося над алым бархатом диванов, красующихся декадентской бахромой из игл.

20

Сцены адских мук украшали красные стены комнаты своими плотскими удовольствиями, что сгорали в скоротечности извращенной преисподней. И иглы, коими были увенчаны темные ниши, вонзались в червоточины мертвой любви, обласкивая ее багровыми проколами: воспаленные татуировки и ипостаси садизма вращались в красной бахроме воронок, когда пронзенный кольями любовник, захлебываясь болью и мучением, купался в пышных розово-красных букетах роз и нырял в бархатные портьеры крови.

21

Сплетенные из плотоядных цветов и кощунственно-прекрасных месс беседки, в коих извивались запретные ласки и сексуальное помешательство, принимали в своих бархатных лонах узурпацию мистической, хладной госпожи. Ядовитые лозы пленяли и соблазняли своим кружевным узором уязвимые перед казнью тела – задушенные узорчатыми петлями, безжалостно сомкнувшимися на их шеях, они жадно ловили губами бледно-розовую испарину сада, томящегося в жестоких схватках кнутов, что рдели воспаленными царапинами шрамов на бледной коже. Насилие и красота млели перед той соблазнительной дрожью, что окружала тела цветениями и яркими убранствами из бутонов, напыщенно и жестоко обхватившими губами плоть, как некая вампирическая присоска, впившаяся в возлюбленную жертву: ее экзотическая наружность трепетала в экстазе одержимости, когда она властвовала над шабашами проституции, извиваясь, точно коварная змея на ведьминском шесте, исполнявшая стриптиз гипнотического, хищного сладострастия. Богохульство Вальпургиевой ночи захватывало в рабство те гнусные тюрьмы извращений, что истончали призрачную завесу траура, и поцелуи становились все более яростными – как будто поглощая жертву, они благоговели перед ее мучениями и высасывали ее оргазмическое удовольствие, колыхаясь вместе с ним в дьявольском танце. Губы, искавшие нектаров, приникали к кубкам, увитым шипами и колючими зарослями терний, и навек погружались в кровавое празднество блуда и агонии, пресмыкаясь перед ними, как послушный раб, что, подчиняясь воле злой колдуньи, припадает с лобзаниями к ее стопам, дабы вкусить все удовольствия от унижения, уготованного ему. Пронзенные болью губы багровели немотой пылкого раскаяния, утопая в остриях кольев с любовью к безжалостному тирану. Их истинное удовольствие было заключено в осколках сладострастия, канувших в беспробудный, злокозненный сон сеанса, погрязший в садомазохизме и флагелляциях.

22

Амброзии и плети хлестали тела, и вазы наполнялись оргазмическими вздохами, в коих черные жала были самой искусительной и развратной любовью. Руки, связанные веревками, сочились кровью, изнемогая от затянутых узлов, и мрачные импульсы цветочных букетов возбуждали вибрациями набухший почками ядовитых плодов эфир. Их плен был порочной ловушкой, истязание – гнусным отродьем воображения, овитого фруктовыми лозами и стеблями дьявольского плюща. Самые гнусные фантазии и самые густые, вязкие, как капли переспевшего фрукта, желания ублажали кладбища, которые в навязчивых потусторонних удовольствиях бутонов наслаждались экзекуциями и их беседками из кожаных ремней и железных доспехов корсета. Пышные, соблазнительные формы, подчеркнутые мистической волей плетей, расползались, как ползучие твари, чья агатовая, паучья мохнатость переливалась наготой порочных узурпаций. Они стягивали талию наисладчайшими из пыток, когда она, изогнутая в безнравственном и дивном наслаждении, корчилась среди блаженной ласки палачей. Кара, любовница плотской чувственности, распускалась бутонами хищных инстинктов, и потенции ее бордово-красных экзекуций адски пылали, покоряя кафедральной соборностью комнаты пыток, украшенные красными свечами и запрещенной атрибутикой. Ее плотоядные желания алели среди библий и табу, глумясь коррумпированной красотой порнографии над аскетичной, строгой мессой.

23

Черные ветви дерев, искореженные алым светом, тянулись к облаченной в красное платье фигуре, которая распухшими от блаженства розовыми плодами губ, сочащихся кровью, приникала к распаду, блаженствующему среди черного, окутанного святотатством салона. Он, как огромный хищный бутон, убийственно смыкал свои блудные, извращенные лепестки, оставляя засос на бледно-розовых телах, что покачивались из стороны в сторону, зависая в воздухе на веревках подобно уязвимым жертвам, скованным властью жестокой, властной паучихи. Изгородь из живых цветов ласкала мрачными конвульсиями притоны фетишей, которые, распускаясь стонами, благоволили украсить корсеты алой росписью паутины. Жестокие ловушки распахивались, любовно клацая челюстями, бутонообразные капканы коих цвели, ублаженные падкими девиациями совершенной любви.

24

Катаны рассекали плоть, устремляясь навстречу греху, как неистовые любовники, задушенные на постелях из лепестков роз жесткими жгутами кнутов. Их страдания горели демоническим огнем, прорываясь сквозь пунцовые ореолы сада, окунувшегося в кровь, – розы устремляли свои багровые бутоны к страстным поцелуям, когда скользкие стебли, как змеи, опутывали податливыми хвостами томные ловушки беседок. Трепет их балдахинов возбуждал самые запретные желания, а жала их скорпионьих лож разили скованные цепями тела, причиняя им боль и удовольствие, в которые они окунались, как в раскаленные ванны. Саркофаги изрыгали не пламя, но мятеж подъятых из могил роз, что возносились броней розовых бутонов и шипастыми кронами из стеблей к воронкам человеческих тел. Кладбища разили алыми вспышками усыпанные плодами усыпальницы, когда они, погрязшие в черных лоскутьях змеиной кожи, сбрасывали ее с крестов, обнажая руины цветущих жертвенников перед госпожой стервятников и жнецов, несущих ядовитую смерть. Веревки и ремни, вонзающиеся в кожу, были томным капканом садомазохизма, изнывающим в жадности, как и в любви, судорогой пряно-кровавого экстаза.

Рис.13 Литания Демона

25

Развращенная благородством стати угроза хлестала углы красной комнаты, точно Геката в черной коже, размахивающая хлыстами, осклабившаяся подобно волку, чья голодная пасть расцветала кущами роз и захватывала в капканы роковой страсти мученичество и девиации пошлых ниш, в глубокой темноте коих плавились жаром алого воска свечи, вынырнувшие из потусторонних сеансов и предавшиеся конвульсиям садистических игр. Красные когти опасности ласкали кожу любовников, ее черный смех проникал в развратные логова хищников, когда она скидывала с пышного тела тяжелые меха, облачаясь в супостат вульгарных запретов, в поцелуи, одухотворенные жестокостью безликих масок, приникнувших пунцовыми устами к любовным интригам. Она шипела, как змея, скользящая жалом и хвостом на волосок от гибели и сексуального удовольствия, объявшего психоделически красный альков чувственно-смертельными изобилиями, воскрешенными среди приказов и подчинений, когда рабская любовь оказывалась захлопнутой в тюрьмах из латекса. Их агоническая красота заставляла трепетать жестокие инструменты подавления, и они нежностью украшали колючий чертог тирана.

26

Порнографии обтекали рогатую луну восковой, гротескной плавучестью, таявшей в агоническом жаре свечи, что струила прозрачные капли удовольствия на полог из кожаных ошейников и шипов. Растленные червоточинами фантазии пронизывали сеансы, погрязшие в трясинах и кровавых болотах, – они окатывали инфернальными брызгами плодоносные лозы, которые захватывали червоточинами воспаленно-красные постели комнат. Ветви, сплетенные в страстных конвульсиях, истекали кровью и покорялись властным приказам, гния подобно тем цветам, что вырывались из убежищ шипов и кольев навстречу райским убежищам сада, окунувшегося в бурную деспотию и павшего под рьяными ударами. Латекс черных перчаток лоснился чувственностью дрессировки, и поклонявшиеся ее варварству рабы влюблялись в тиранию, дабы, навек пленившись деспотичностью извращенных фантазий, проникаться берсерками оргазма, обуявшего черные, сырые чертоги темниц.

27

Когда колдунья, обернутая в покрывало, истекала свечами горя и вуалями заклинаний, черное логово смерти воскресало среди розог терний, любовно обвивавших ее мускулистое тело и туго стянутый на талии корсет: она проклинала рай, наслаждаясь удовольствиями мазохизма, который пестрел в наготе деревянных кольев и проткнутых сердец. Пульсируя неустанно, они роняли кровь на ложе из роз, чьи лепестки сжимались и разжимались, как вагина, возжелавшая украденного у непорочного цветка целомудрия. Она дразнила вампирическими губами кнуты, раскаливая их багровой пощечиной своих развратных поцелуев, – вульгарность распускалась, оплетая лозами паучьих сетей склепы и могилы, и плоды утопали в сладких нектароносных потопах. Ненависть, злоба, зависть, жадность, жестокость и разврат пестрели на шелковой мантии уродливой красавицы, погруженной в мертвые сеансы, где обитые красным бархатом диваны лоснились, как червоточины надгробных плит. Бунт флагелляций охватывал манией одержимости агонию сада, и терпкие конвульсии оргазма, схваченные безудержными бутонами, замирали на стеблях, увлекая в свои фантомные подражания схватки распустившихся доминированием нападений. Они обнажали инстинкты, расплываясь, как красный воск свечей, и овладевая спиритическими контактами, что, погрязнув в возлюбленных жестокостях подчинения и мятежей, исполосовывали себя черными объятиями плетей.

Ноктюрны террора и невинности

Но в глубине твоих глаз я вижу чан,

наполненный кипящей кровью,

а в нем – твоя невинность, и в горло ей

вцепился ядовитый скорпион.

Лотреамон. Песни Мальдорора

* * *

Червь точил налившийся соками бутон, пестрея в его мякоти пунцовыми вереницами угроз,

Что окунались в грехи и ловили брызги раскаленных, багровых фонтанов:

Черная мякоть сочила пороки и соблазны, благоговейно замирая перед эротическими всплесками,

И густела, как оскверненный желчью цветок, который оголял шипы наполненных терпкостью чаш, плодивших скорпионов и змей.

* * *

Прелестью жестоких схваток и железных хлыстов расцветал сад из шипов

И льнул челюстью, плюющей ядом, к могиле сладостной, чьи поцелуи

Расцветали угрозой капканов, осклабившихся в девственных ловушках.

И скорпионы, отторгнутые невинностью, благоухали среди яростных столкновений —

Жаля друг друга и лаская безжалостными вонзаниями уста, налившиеся смертью.

* * *

Бурные всплески агонической чувственности расцветали, как чертоги любви и ненависти,

И их судный день, когда апокалипсис раскрывался зияющей блудом стигматой,

Конвульсивно трепетал, истязаясь умиранием и обреченностью страстных удовольствий.

Расторгнув нечестивое бракосочетание с рабскими темницами,

Ненавидя искалеченной, мертвой любовью, скорпионьи хвосты

Вздымали жала над ямами, усыпанными лепестками роз, где караемые узники

Истязались шипастой броней панцирей, ласкающих невинность плоти.

Рис.14 Литания Демона

* * *

Испещренная черными шипами и алой бахромой из крови,

Любовь устремлялась к вершинам, что, застланные бордовой темнотой,

Сгнивали и умирали на дне ям, где кроваво-красные бутоны

Вожделениями дразнили чувственность, вкусившую ревнивого избытка.

* * *

Сладострастия били струями кровавых фонтанов, разбрасывая раскаленные брызги,

Которые вынуждали блуд плодоносить апокалиптическими изобилиями любви,

И катастрофы, источаемые рубцами невинности, пленяли погибшие розарии,

Взбурлив среди нежных и звериных экстазов и порабощая тела,

Сплетенные в эротическом вандализме, – они лобзания ранили ненавистью,

Вожделея кровавых мятежей и боен, что распускались в конвульсивных схватках

И, обернутые в объятия черных жал, распарывали нежность плоти.

* * *

Облачая каждый невинный бутон в блуд священного костра, в котором сгорали нечестивцы,

Кровавое пиршество страсти охватывало одержимостью розарии, когда их жестокая власть

Изнывала от пульсирующих схваток агонии, объявшей постели из лепестков роз,

На которых свершались убийства, – и берсерки преклонялись перед сладостными вздохами любви,

Когда она изувечивала их плоть нежностью садистических ласк, бередящих хищные логова.

* * *

Звон оголенной стали разносился над кладбищами любви,

И рабы, подобно лепесткам, что припадали к гнилым червоточинам,

Высасывали из пурпурных от крови лабий волю к свободе,

Протыкая поцелуи блудной заботой кольев.

Их сердца, поглощенные огнем и верховенством сатанинской лжи,

Трепетали перед звериными инстинктами и семью смертными грехами,

Когда полог из плетей сомкнулся над закованными в цепи телами.

* * *

Доверившись звериным оскалам кольев, вонзившихся в гладь целомудренных бутонов,

Розарии кровоточили нежностью, захваченной в плен разъяренных терний,

И ревнивые укусы одолевали их мятежами, что блюли воспаленные раны на телах,

Как взмах жалящего хвоста, что нежился в лепестках, среди примитивного животного инстинкта.

* * *

Насилие агрессивных лобзаний распускалось, как бутон воспаленной стигматы,

Пульсируя блудом ее сырой и розово-лепестковой сердцевины,

Обрамленной бледностью лоскутьев кожи, усеянной занозами шипов и шрамами.

Тела лелеяли каждый порок, благословляли каждую червоточину,

Возникнувшую на мякоти плода, как прокаженная рана,

Корчась в садистических удовольствиях и каясь в самых унизительных добродетелях,

Дабы воспрянуть в апокалипсисе невинности, точно жала на концах хвостов,

Лелеявших розарии своими любвеобильными, сладострастными вонзаниями.

* * *

Охваченные спелым багрянцем одержимости, плоды

Приторной, вяжущей рот мякотью развращали горький вкус,

Пульсируя в складках астровых, пьяных от жажды губ,

Которые обволакивали червивую глубину своими кладбищами и борделями.

Отравленная мором порока вязь густела среди инфернальных зарослей,

Когда они, подобно коварным змеям, обвивали черные просторы рта:

И розы, благоухая, распускались перед роскошью похоронных будуаров,

Которые манили бледную вереницу лепестков в постели и склепы,

Пряно струящие богатые шелка к руслам порочных и мускусных водопадов, —

Червоточины их черных недр распускались, как чешуйчатые хвосты,

Что увязли в мраморном грехе порочных статуй, ласкающих гроты чресл своих.

* * *

Голод плотоядных капканов ублажал розарии удовольствиями объятий, зияющих бездной из лепестков,

Когда сладострастия оказывались заточенными в ловушке из шипастых зубьев,

И тела, воспалившиеся искусительными царапинами и надрезами, раскрывающимися, как розы,

Ублажали колючие троны терний, которые окружали рясой из шипов нежную кожу,

Лелея ее, как самого бурного любовника, оголившегося перед лезвиями ненасытных постелей.

* * *

Тяга к садистическим наслаждениям совокуплялась с нежностью опасного зверя,

Припадая к его ярой пасти в истоме и благоговении почитателя и палача,

Беснующегося фанатичной яростью, когда любовь захватывала в капкан помешательства

Узурпированные красотой розарии, чьи бархатные целомудрия были унижены агрессией

И втоптаны в грязь, – смешанные с сырым мясом опавшие лепестки роз

Взвивали гнилостное зловоние к распростертым на душистых постелях любовникам,

Чьи тела, слившиеся в агонии, лоснились сукровицей распустившихся на коже ран

И, окунаясь в шелк бутонообразных наказаний, лобзаниями укрощали тиранию страсти.

* * *

Одержимые блудными схватками, корчащиеся в извиваниях страстных поз,

Как эониумы, чьи розетки приникали к пестрым шабашам кровавых вакханалий,

Темные утробы плодили змей, изворачиваясь похотью цветущих бутонов,

Поглотивших бордели сада, – их невинность трепетала в эфире, дразня ловушками

Созревшие лепестки, которые жадно внимали вибрациям жал на хвостах, застывших в броске.

* * *

Розарии приникали к плоти, желая разорвать ее мягкий оплот колючей греховностью объятий,

И агатовые своды из терний, окунаясь в багрово-алые струи фонтанов, лобызали бутоны,

Трепеща под властью их черных кольев, угрожающе скалящихся наконечниками,

Которые набухали красотой соблазнительных узурпаций и лоснились ранами,

Болезненная воспаленность коих пульсировала на жестких каркасах стеблей,

Томящихся среди пустых развалин постелей, что были сотканы из лепестков роз и стонов, —

Садизмы вырастали на хмеле их сладких капканов, обезумевших от агонической любви,

Которая, вожделея кровавой дани, благоухала, точно казнь, издевающаяся над правосудием.

* * *

Окуная точеные руки, обтянутые грубой кожей перчаток, в кровоточащие розарии

И наслаждаясь болезненными уколами вонзаемых в плоть шипов,

Рабы любви, искушенные смертельным приговором, подъятые над бездной из жалящих объятий,

Влачили тяжелые цепи к дьявольским тюрьмам, где похоть их погрязала

В благочестивом изгнании, облюбованном ласками берсерков, что затаили убийство в поцелуях.

* * *

Инстинкты, обуявшие багровые ураганы, овладевали потенциями черных стеблей,

Привлекая опасные игрища к невинным бутонам, запретных ласк и лобзаний алчущим.

И роскошь их отравы клубилась в наготе лепестков, обсидиановые тычинки накрывая вуалями,

Когда траур окутывал балдахины жертвенных лож, на которых голодные волки возлегли.

Рис.15 Литания Демона

* * *

Извергнув из себя цветы и украшенья и чрево медом алчных и жестоких ласк пленив,

Насилия струились багрецом фонтанов, испорченностью блаженные оазисы напоив.

И мягкий бархат мятежа свои заветы расстилал над опьяненностью лобзаний ядовитых,

Когда томящееся вожделеньем жало отравленный нектар соблазном изливало.

* * *

Черный рок сквозил над розариями, колющимися агрессивными потенциями терний,

Проникая в сумрачные и похотливые альбионы их выстраданных насилием бутонов:

Они скалились плотоядными пастями, разверзая лепестки в нападении сладострастных корч,

И сад обрывал их мятущийся ярой вакханалией стон, погружая в негу ласковых садизмов

Жаркие объятия и страстные поцелуи, изверженные из убийственно-прекрасных лепестковых ям.

Их распустившаяся ненавистью агрессия, обагренная токсичными гроздьями греха,

Возвеличивала апокалипсис властной, табуированной любви, обреченной на мученическую смерть.

* * *

Словно вуали, облачившие в звериную красоту струящиеся фатальной алчностью аппетиты,

Жала фасцинировали покорных влюбленных, заманивая к гибели раболепие агрессивной любви, —

Порочность ее ненасытных, сластолюбиво-жадных до раненной плоти расцветаний —

Как будто алчущий агонии бутон во тьме: чудовищный внутри и привлекательный снаружи.

* * *

Наслаждаясь уязвимостью, которая ранила плоть терниями колючих простынь,

Розарии обнажали шелк своих девственных и злых чертогов, облаченных в ад агоний,

И привлекательные бутоны умерщвляли похотью черных, шипастых корсетов

Цветения бурных экстазов – они ловили конвульсивно сжимающиеся лобзания,

И алые вереницы из кровавых капель обволакивали медовые соты потенцией агрессии,

Которая вспарывала черными наконечниками шипов страстные сопротивления,

Бушующие в надменной спеси пожирающих поцелуев и острых клыков.

* * *

Плоть, ублаженная шипами, поила розы кровью, погружаясь в них глубже и желаннее,

Чем любовники, пресыщенные смертью, сливались в инфернальной идиллии аппетитов

И льнули к букетам анисово-утонченных истин, дабы, подобно сатане, воспрянуть

И соблазнить искушениями сады, которые наслаждались плодами ухищрений и ловушек,

Набухая возбужденными плодами, из мякоти коих выползали гибкие туловища змиев.

* * *

Развалившись на алых от крови подушках, высасывая пряные удовольствия тел,

Скорпионы благоденствовали в похоти их целомудренного бесстыдства,

Когда плетей жесткие веревки, опоясывая черные усыпальницы панцирей,

Обволакивали броню и, разимые жалами хищнически воспрявших хвостов,

Устилали закланные розарии, что шипели об агониях раздутым от поцелуев ртом.

* * *

Волей потерянной невинности застывали афродизиаки и конвульсии извивающихся стеблей,

Которые, извращаясь глубокими проникновениями, пускали яд, ощеривая плотоядные бутоны:

Изобилуя медовым вкусом, они играли с плетьми и обволакивали лепестками тугие веревки,

Когда усеянные шипами ошейники стягивались на их томных цветках, порабощенных агонией.

Они притворялись девственными и корчились, как одержимые, что, увлекаясь садизмом,

Лелеяли преступления и убийства, лаская их, как хищного зверя, осклабившего клыки.

* * *

Антрацитовых скорпионов жала струили превосходство яда,

Окутывая чертоги терний и шипов и к пастям волчьим привлекая бутоны,

Чьи лепестки не ведали греха, – по глади целомудренной скользя,

Они бархатными искусами дрожали в кровопролитных экзекуциях,

Когда черный опиум порабощения подползал, подобно хлысту, к садам,

С невинностью и пороком коварно играя ранами на пронзенных клинком плодах.

* * *

Садизмы бурлили истреблениями, чернея в шипах тернистых венцов, оплетавших ореолы кубков,

И дым их отравленных испорченностью нектаров окутывал нечестивые святыни —

Обнажая черную кожу альковов, они подчинялись варварским и блудным цветениям,

Которые лобызали воздетые над телами скорпионьи жала гладью ядовитого языка.

* * *

Ранясь о волчьи клыки, вспархивали шелковые полотна невинности,

Ускользая к чревоугодиям избалованных смертью любовников,

Что ласкали друг друга среди колючих изобилий терний и лепестков роз,

И алые, набухшие кровавостью рты, засасываемые блудом агрессивных поцелуев,

Воспевали надменность жалящих укусами постелей, что лоснились червоточиной,

Как след от вонзенного в кожу скорпионьего хвоста, щерившегося из красной темноты.

* * *

Кладбища розог распускались в розариях частоколом садистических удовольствий,

Когда они исчерчивали контурами жестоких ударов багряно-розовые кружева клумб,

И мясные лавки расцветали в лепестках любовных постелей, оголявших тернии,

Шипы коих окунались заточенными наконечниками в плоть, украшая изящностью убийств

Порезы и их блудно раскрытые поцелуи, обожженные проколами раскаленных игл:

Абрисы губ кровоточили, ныряя шелковыми бутонами в сладострастное совокупление,

И насилия красовались на ложах, исторгая из раненых целомудрий воскресшие в чащах стоны.

* * *

Сквозь пунцовые щели влажных от возбуждений лепестков сочились чувственные искусы,

Набухшие каплями соблазнительной отравы и ублажавшие вихри инфернальных интуиций

И развратных поз, что ложа лелеяли бутонами гибких, как змеи, извиваний:

Они аспидной пастью обласкивали тела, накрывая их черной кожей и гладкими жалами,

Когда их окутанные в пурпурные плащи фигуры корчились на эбеновых жертвенниках,

Растерзанные волчьими пастями, чей вой расцветал, как кровавая луна, окаймленная ошейником из шипов.

* * *

Мучаясь в сладостной неге алых балдахинов, лепестки олицетворяли демонические экстазы —

Они дрожь струили, покоряясь алчному ненастью, когда захваченные голодом бутонов кельи

Расцветали в роскошной пышности запрета, кутаясь в колючие и режущие сталью клинков шипы.

* * *

Токсичные клубы мрака всплывали над розариями и вершинами остроконечных крон,

Которые вонзались в эфир подобно черным наконечникам стрел.

Они внушали токсичные и развратные видения распустившимся в агонии розам,

И дикий хохот черного ветра, пронесшегося над багряным садом,

Окунался в ядовито-наркотический мираж опьянения, подобно еретику,

Возлюбившему свою томную жажду к извращенно-садистической форме любви.

Хлыст рассекал роковую гладь кожи, изобилуя удовольствиями пыток и самыми распутными желаниями,

Трепет коих оставался, как след наручников, на бледно-розовых кистях:

Они были сомкнуты негой жала и вульгарным оцепенением, подобно бутону,

Который обличил пышную наготу лепестков, впустивших во влажно-склизкое лоно гадючье тело.

* * *

Обрамляя влюбленных экзальтацией шипов, дразнящих страданием раскрытые раны,

Розарии кутались в плети, которые подчиняли своим черным, хлестким ударам

Лобзания, изувеченные предсмертными судорогами любви: она ловила на лету зубьями железных капканов

Скользящую в сладкий плен стрелу, наконечник коей бил в скованные цепями сердца.

* * *

Одержимые багровым лоском кожи, волки прянули пастями к аксамитовым алтарям балдахинов,

Чтобы их томные уста в ожидании поцелуя разрывали на части спелые плоды, играясь и дразнясь

С их соблазнительными гроздьями: клыки ласкали сочные бутоны, облизывая блеск плетей

И наслаждаясь рощами, что скалились, как враг, нежившийся в железных капканах и сетях.

* * *

Похоти, как эротические розарии, нежились в апокалипсисе потенций,

Ненасытно и порочно обнажая пульсации, заключенные в медовой темнице,

Вздымающей сладость страсти и табу к зубьям колючих капканов,

И тернии, зияя в безднах лепестковых ям, разрастались блудными постелями

Над израненной лезвиями плотью, чьи кровоточащие рубцы распускались среди ревности,

Благоухая нетрезвой яростью нападающих берсерков, опьяненных агрессией любовного рабства,

Что, узурпировав невинность, захватило ее в тиски бутонообразных объятий, увитых шипами роз.

* * *

Скользя нежностью сладострастных поцелуев по шипам нагого тела,

Сочащиеся кровью губы увлекали в плен стонов железные капканы,

И они захлопывались, вонзаясь зубьями в возлюбленную жертву,

Когда она, становясь добычей для хищников, изнывала от их голодной любви.

Рис.16 Литания Демона

* * *

Звери мистических цветений поднимались из очаровывающих летаргией зыбей,

Когда багровый поток в прожилках и сгустках крови обрамлял распухшие бутоны,

Наполняя их разверстые от возбуждений чаши садистическими удовлетворениями,

Опьяняя интриги и резвясь средь эфирных масел и постелей из роз, ощерившихся убийствами:

Они наполнялись эйфорией благоухающего плетьми купоросного меда,

Плещущегося горько-сладостными брызгами на коже, что была изувечена страстью прутьев.

Их жестокость, с Эдемом слившись, благоухала в изяществе проткнутой кольями невинности,

Соча капли сукровицы, как фрукт, что, соблазняющий спелым вкусом и терпкой кожурой,

Багровел стигматами червоточин сладких, чьи нежные, раскрытые нарывы

Благоухали в темно-красных изобилиях блудных губ, упивающихся болью.

* * *

Порабощенные анафемой плетей, благоухали черными жалами скорпионы,

Вонзаясь в бутоны упругими хвостами, лелеявшими ярые схватки невинности, —

Ее распустившиеся в чанах укусы пульсировали, как разверзшаяся пасть змеи,

Чья соблазнительная экзотичность умерщвляла смуглых плодов соблазны.

* * *

Обжорство прельстительных розариев вибрировало над балдахинами, как клинок,

Что совершал глубокие порезы в плоти сырой, и она расцветала багровыми рубцами,

Красота коих угадывалась на эшафотах постелей, вознесшихся к кровоточащим бутонам.

Флагелляции ныряли в шелковистость червоточин и экстазов, которые воспаленными дырами

Пульсировали, любовно кровоточа, струясь подобно багровым фонтанам,

Что били каскадами в раболепие колючих арок, отскакивая от скрученных веревок и жгутов,

Стянутых в узлы на запястьях любовников, стонущих от болезненных уколов

И наслаждающихся броней из терний, которые распарывали бархат их совокупленных тел.

* * *

Сердце, из которого росли розы и колья, пронизанное любовью до костей ,

Сжималось и разжималось, сковываясь тисками железных цепей,

1 М. Монтень в «Опытах» (т. 3, гл. 5 «О стихах Вергилия») приписывает это изречение св. Иерониму Стридонскому.
Читать далее