Читать онлайн Бесы Черного Городища бесплатно

Глава 1

От города до Покровского вела долгая, унылая и однообразная дорога. Леса здесь давно вырублены, лишь кое-где виднеются низкорослые перелески да толпятся вдоль дороги редкие березовые и осиновые колки, сбросившие последнюю листву под порывами осеннего ветра. Тут даже летом, в самую жару, никогда не просыхает грязь, и вода держится в выбитых колесами рытвинах до самых заморозков.

Молодой человек, по виду почти подросток, изрядно вытянувшийся, но пока не раздавшийся в плечах, выглянул из кибитки и плотнее запахнул студенческую тужурку. Одет он был явно не по погоде, даже без картуза, но по странной причине почти не чувствовал холода. Он не бывал в этих местах четыре года. За это время успешно прошел три курса университета, у него стали расти усы, и он уже знал, что такое любовь женщины, но здесь ничего не изменилось. Все то же хмурое небо, непролазная грязь, снопы соломы на полях, а на жнивье пропасть ворон, жадно хватающих все, что не успели подобрать крестьянские руки.

Родительский дом показался внезапно. Раньше его скрывали огромные разлапистые сосны, целая сосновая роща. Но сейчас от нее остались одни пеньки – и это оказалось единственным изменением в округе, которое удалось заметить молодому путнику. Дом уже не заслоняли деревья, и он был виден за несколько верст издалека.

Дорога шла прямо, но молодой человек знал, что она еще много раз нырнет в овраги и скроется в низинах, прежде чем доберется до усадьбы. Но сначала она минует село. По российским меркам, Покровское – село молодое, сотня с небольшим лет, по сибирским – старое. Но, кажется, именно здесь воплотился в полной мере дух аракчеевщины, явления для Сибири ранее неведомого и по сей причине удивительного.

Улицы села словно выровняли по линейке. Избы издавна строились добротные, пятистенные, с тесовыми и крытыми дранкой крышами. И выглядели они точь-в-точь как бравые фельдфебели или сытые унтер-офицеры, раздобревшие на щедрых сибирских хлебах. Вытянулись они вдоль идеально прямой дороги военным строем и, кажется, впрямь готовы взять под козырек.

Село заканчивалось площадью. На дальнем ее краю – сельская церковь с тремя куполами, выстроенная из крепкого, бревнышко к бревнышку, листвяга. Напротив же – грязная хибара питейной лавки, дешевого кабака с вечно распахнутыми дверями, где ширина крыльца соразмерна лишь широте души подгулявшего завсегдатая. Местным поклонникам зеленого змия сей притон порока только тем и был интересен, что в нем завсегда могли поднести чарку отвратительного, но дешевого пойла. Здешние шинки да кабаки тем и славились, что способны были напоить до смерти хоть лихую орду ватажников, хоть артель старателей, хоть местного попа со всем его причетом.

Но для молодого человека он был памятен своей коновязью, которую заменял самый что ни есть настоящий бивень мамонта, по виду больше смахивающий на ствол сухого дерева, чем на окаменевший фрагмент древней челюсти. На кости и черепа доисторических животных то и дело натыкались в шурфах и находили в речных отложениях дикие золотодобытчики – бергалы и «хищники», поэтому они здесь были не в диковинку, и по этой причине никто в Покровском уже не помнил, когда и с какой целью привычное бревно заменили древним бивнем. Скорее всего кто-то посчитал, что он гораздо прочнее дерева, а может, просто вовремя подвернулся под руку.

Впрочем, внимание подпивших клиентов не привлекала и ярко-желтая, издалека заметная вывеска с изображением черного улья, многие годы висевшая на хибаре. Несомненно, этот масонский символ на стене придорожной забегаловки тут, в таежной глубинке, уже утратил свое значение. Но молодой человек знал, что это дань былым увлечениям обитателей усадьбы. Его родного гнезда, к которому он стремился всей душой на протяжении почти месячного пути из Москвы до Североеланска и двух дней нудно-бесконечной дороги до Покровского.

Подобно деревенским избам постройки усадьбы располагались также по линейке и ранжиру, точно полки и дивизионы на плац-параде. Как это принято в среднерусской полосе, два гранитных столба, два каменных стража, увенчанных шарами, охраняли въезд на длинную, в четыре ряда деревьев аллею. В прежние времена кибитку молодого человека встретили бы за добрую версту от села, а у ворот усадьбы его непременно поджидала бы матушка в теплом салопе и в бархатном чепце. Она бы близоруко щурилась на дорогу и подносила к глазам кружевной платочек…

Молодой человек громко вздохнул, и возница на облучке оглянулся.

– Теперя недолго, барин! – И перекрестился. – Опустел дом, затих…

Но пассажир разговора не поддержал и только сильнее насупился.

Возница крякнул и огрел кнутом одну из двух лошадей, тянувших кибитку от последней почтовой станции, или станка, как их называли в здешних местах. Молодой путник прибыл на нее вечером, переночевал в доме смотрителя, потому как по прежнему опыту знал, что постоялый двор с наступлением темноты превращался в гнусный вертеп, где находил себе пристанище всякий подозрительный сброд.

В его темных, освещенных лишь жалкими свечными огарками убогих клетушках с грязными стенами и закопченными потолками, никогда не мытыми заплеванными полами и набитыми соломой и блохами тюфяками ютились бежавшие с каторги убийцы и мастеровые с казенных заводов, вышедшие из тайги старатели и крутившиеся возле них шулеры и прочие жулики. Срамные бабы, которых никто не знал по имени – известны были только их непристойные клички, – цеплялись ко всякому постояльцу, подыскивая себе клиентов. И, не заботясь о морали, тут же задирали грязные юбки, чтобы удовлетворить столь же грязное вожделение своих испитых, оборванных кавалеров, зачастую за миску похлебки или за чарку отвратительно пахнущего «шандыка» – едва разведенного контрабандного китайского спирта.

Молодой человек брезгливо сморщился. Хотя чем столичная жизнь с ее соблазнами и тщательно скрываемым от посторонних глаз развратом, ставшим нормой даже для благородных семейств, отличается от местных диких нравов? И здесь и там правят бал одинаково низкие чувства: корысть, обман, супружеская измена, которые вскормили, точно навоз, вульгарный цветок с покрытым мерзкой слизью стеблем и жадно раскрытыми навстречу соблазну лепестками, напоминавшими с виду протухшее мясо. Имя тому цветку – Похоть, которая зарождается в самых потаенных уголках человеческого сознания. Низкие желания сродни животным инстинктам, и только человек, управляющий своим сознанием и чувствами, способен победить в себе страшного зверя, погасить угрозу порабощения темными силами.

Люди придумали эти силы сами, чтобы оправдать себя и найти причину всего дурного, что творят они в угоду своим прихотям и тщеславию. И в каком бы воплощении ни настигало нас зло, в какие бы одежды ни рядили его люди, оно существует и рождается не где-то далеко, а в нас самих. Зло – это зеркало, в котором отражается лицо человека. И мало кто осмелится посмотреть в него без страха. Потому что там хорошо видны и зависть, и жажда власти, и алчность, и беспримерная гордыня – все те низменные чувства, которые порабощают и угнетают слабую душу.

Но свободный человек с душой, подвластной разуму, сам делает выбор: сознательно пойти на поводу у темных инстинктов либо побороть их в себе.

Так думал студент, в чьей голове воззрения античных философов и бредни французских и английских мудрецов о ладно скроенном, благочестивом и процветающем обществе смешались в полнейшую кашу с новомодными учениями Гегеля и Канта и той абракадаброй, что порой звучала на лекциях отечественных профессоров и академиков. Сцепившись в драке, метафизика и диалектика сотворили в его мозгах полнейший кавардак, отчего прежде веселая физиономия приобрела угрюмое выражение, а в глазах полыхал мрачный огонь, выдавая почти сложившегося неврастеника.

Дорога тем временем вступила в березовую аллею, ведущую к нарядному парадному подъезду, ворота которого стерегли две готические башни из серого плитняка, выдавая пристрастия владельцев усадьбы к европейскому образу жизни. Они смотрелись более чем нелепо на фоне добротных сибирских изб и чахлой северной растительности.

Сам же дом возвышался в глубине двора массивной трехэтажной громадой с бельведером, украшенный тосканским портиком о четырех колоннах, к которому вела со стороны двора широкая, из двух отдельных пролетов лестница. Замкнутая цепь абсолютно симметричных флигелей и прочих хозяйственных построек, стрельчатые окна, зубцы, остроконечные башни – все вместе чем-то напоминало средневековый замок. Но было в такой похожести что-то нарочитое, театральное, буффонадное. И это впечатление не пропадало оттого, что все постройки и сам дом, словно полковые казармы и арсенал, были выкрашены в казенные желто-белые цвета.

Ворота оказались закрыты. Никто не встречал молодого человека. Он приказал вознице остановиться и вышел из кибитки. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, огляделся по сторонам. Вытянувшийся поперек подъездной аллеи высокий каменный забор с выступами и бойницами, с тяжелыми, обитыми листовым железом воротами был всего лишь задней стеной двух флигелей с конусовидными крышами. Флигели эти, украшенные псевдоготическими деталями, ажурными арками и башенками, напоминали собой старинные ратуши Фландрии. И неудивительно, прадед нынешнего владельца дома был выходцем из тех благословенных мест…

Возница подошел к воротам и повернул массивное чугунное кольцо. Несколько раз бухнул колокол, веревки от которого приводились в движение кольцом. Залаяли собаки и, подбежав к воротам, стали бросаться на них, яростно рычать и подсовывать оскаленные морды в узкую щель над землей.

Следом раздались сердитые крики: псов отгоняли, и, судя по их оглушительному визгу и завыванию, палкой или ногами. Наконец ворота распахнулись, и взору приехавшего предстал здоровенный мужик с лохматой бородой, одетый в зипун, чем-то смахивающий на военный камзол павловских еще времен, но ветхий и без пуговиц.

– Барин! – завопил он радостно. – А мы не ждали вас скоро! Распутица да хляби, едри их в корень! Снег ужо срывается! – Он радостно взмахнул руками и, повернув голову, рявкнул куда-то за спину: – Федотка! Итить твою мать! Встречай барина!

– Позволь, Данила! – Молодой человек отстранил мужика и прошел мимо него в ворота. И только бросил через плечо: – Лошадей прими, а возчика вели накормить и на ночлег определить! Завтра утром мне возвращаться.

– Слушаюсь! – вытянулся в струнку с самым довольным видом Данила. – Сей момент велю исполнить. – И поспешил к кибитке.

А гость, не оглядываясь, ступил на огромный двор, заросший убитой заморозками травой и усыпанный толстым слоем опавшей листвы. По двору бродили десятка два гусей и важные толстые индюки. Молодой человек сразу отметил, что подобного беспорядка прежде не случалось. И двор вовремя убирали, и птицу держали на птичьем дворе. Но сейчас его не поразил бы даже вид свиней, копошившихся в истоптанных и загаженных птицей лужах. Все пришло в запустение, и он знал почему. По очень грустной и неприятной причине, из-за которой он вынужден был оставить учебу в университете и мчаться за тридевять земель в эти гиблые края, которые он когда-то, как ему казалось, оставил навсегда.

Какой-то мужик – приехавший не узнал его издалека – тащил на поводках трех огромных волкодавов. Они упирались и злобно огрызались, порываясь броситься в сторону гостя. Тот усмехнулся, даже собаки отказываются признать его за своего, а дом – тот и вовсе пялится на него грязными окнами, как на чужака, посмевшего незаконно вторгнуться в пределы усадьбы. Впрочем, так оно и есть на самом деле. Здесь ему ничего не принадлежало и уже никогда принадлежать не будет.

Молодой человек брезгливо стряхнул с лацкана сюртука гусиное перышко и громко крикнул:

– Данила, неси багаж в дом! – И сделал несколько шагов по пешеходной дорожке, которая шла вдоль подъездной дороги.

– Сашенька! Голубчик! Александр! – Радостные крики раздались одновременно с двух сторон. И молодой человек остановился.

С крыльца навстречу ему спускалась маленькая сухонькая старушка в накинутой на плечи толстой шали, а из-за угла флигеля вывернул и застыл на одном месте высокий крепкий парень в одной рубахе, домотканых портках и босиком.

– Няня! – Лицо молодого человека преобразилось. Глаза его сияли, а рот растянула улыбка. – Няня! – повторил он и раскрыл ей свои объятия.

Старушка прижалась к его груди, обхватила руками за плечи и запричитала сквозь слезы:

– Сашенька! Радость ты наша! Удалось-таки свидеться! А матушка-то, Анна Николаевна, царствие ей небесное, не дожила, не дотерпела! – Она уткнулась лицом в грудь воспитанника, и плечи ее затряслись от горького плача.

– Ну, нянюшка, ну, милая! Уймись! Слезами горю не поможешь! – Он гладил ее по спине, но старушка от его ласковых слов и уговоров плакала еще сильнее.

Александр, продолжая обнимать свою старую няньку, перевел взгляд на парня, который в двух шагах от него переминался с ноги на ногу, от холодной росы они покраснели, точно гусиные лапы.

– Федотка, я тебя не узнал. – Гость усмехнулся. – Ишь вымахал, выше меня на голову небось?

– Да я, что я? – смутился тот. – В городе оно знамо как… Не разъешься! А у нас сметана да сало. И молока – хоть купайся в ем!

– Где отец? – спросил Александр.

– А где ж ему быть, извергу? – Нянька отстранилась от любимца. Глаза ее, не просохшие от слез, гневно сверкнули. – В покоях своих, сатана! Тьфу на него! – Она сердито сплюнула и перекрестилась. – Таперича ему белый свет в копейку, а то бы с самого утра криков было да ругани!

– Он что, еще не встал? – удивился Александр. – Занемог, что ли, с похмелья?

– Какое похмелье? – замахала руками нянька. – Удар его хватил. Вот уж три недели лежит в постели как колода. Под себя ходит. Язык совсем отнялся. Мычит только, как тот телок по весне.

– Удар? – удивился Александр. – Он же никогда не болел?

– А ты попей столько, – покачала головой нянька, – он, почитай, не просыхал, как маменьку похоронили!

– А эта… где? – сквозь зубы процедил молодой человек, и глаза его полыхнули ненавистью.

– Злыдня, что ли? Мамзелька? – справилась нянька. – Так сбегла. В ту же ночь и сбегла, как Родиону Георгиевича удар хватил.

– Сбежала, значит? – Лицо Александра перекосилось. – Она знала, что я еду?

– Нет, ей-богу! – старуха перекрестилась. – Как велел, батюшка, никому не сказывали! Ни барину, ни мамзельке… Только… – Она виновато посмотрела на своего воспитанника. – Только злыдня эта все золото и каменья маменькины прихватила, да двадцать тысяч рублей, да процентные бумаги, что в несгораемом шкафу хранились. Мамзелька его ключом открыла, что Родиона Георгиевич на гайтане таскали.

– А «Эль-Гаруда»? Что с ней?

В ответ нянька только развела руками и понурилась.

Лицо Александра побелело от ярости, глаза сузились, и он грязно выругался. Нянька и Федот быстро переглянулись. Молодой человек заметил их взгляд и криво усмехнулся.

– Жаль, что эта дрянь исчезла! Верно, догадалась, что придется отвечать за свои проказы! – И, направив взгляд поверх их голов в сторону дома, спросил: – Где сестра?

– Полюшка? Ласточка? – расплылась в улыбке нянька. – Да где ж ей быть? В детской! С ней Федоткина сестра водится. Помнишь Настену? Такая красавица выросла! От женихов отбоя нет.

– Она меня, наверно, не узнает, – сказал Александр, имея в виду отнюдь не красавицу Настену. – Сколько ей было, когда я уезжал? Чуть больше года. А сейчас где-то пять, наверно?

– Правда твоя, Сашенька, – радостно закивала головой нянька, – шестой годок пошел. Красавица да умница растет, вылитая маменька.

Губы молодого человека скривились. Казалось, он вот-вот заплачет. Но сдержался, не заплакал, лишь попросил:

– Проводи меня к могилке! – Затем перевел взгляд на Федота. – Ты почему босиком?

– Так не успел, – повинился тот, расплывшись в улыбке. – Шибко обрадовался, вот и выскочил голяком.

– Иди обуйся, – приказал Александр, – и найди мне Петра. Что-то он не показался даже.

– Дак он на мельнице с утра. Как уехал засветло, так и не появлялся. Велел, правда, сразу верхового прислать, ежели барчук заявится. Словно чуял, батюшка, словно чуял… – закрестилась нянька торопливо. – Али послать?

– Немедленно, – ответил тот и положил руку няньке на плечо. – А ты отведи меня к маменьке. Где она лежит?

Глава 2

Они прошли сквозь старый парк. Деревья разрослись, и в летнее время здесь, наверно, было сумеречно и тихо, пахло прелой листвой, судя по всему, ее не убирали с прошлой осени. Повсюду валялись сломанные ветви и упавшие деревья. Кое-где ветки стащили в кучи, а деревья распилили на чурки. Но в прежние времена их бы перенесли под навес, а теперь все осталось в добычу дождям и скорому снегу. Все пришло в запустенье. И парк, и двор, и дом, и хозяйство…

Александр с угрюмым видом оглядывал эту печальную картину, воочию убеждаясь, как быстро хаос одерживает победу над порядком, и удивлялся, как мало надо времени, чтобы творения рук человеческих обратились в прах.

Они миновали парк, затем хозяйственный двор. В сплошной цепи рабочих построек: флигелей, конюшен, амбаров, коровников и кузницы, где, как в былые времена, стучал молот и гремели железом, нашлась маленькая калитка, которая вывела их к берегу реки. Тут, на высоком откосе, издавна стояли две беседки-павильона. Когда-то в них обожали принимать гостей и распивать чаи, любуясь летними вечерами привольным плесом, синей полоской дальнего берега, скользящими по водной глади рыбачьими лодками и пароходами, которые, по давно заведенному обычаю, приветствовали обитателей усадьбы длинными гудками. Беседки были необычной, пятиконечной формы, еще одна дань когда-то процветавшим здесь масонским увлечениям.

Теперь беседки были изломаны внутри и снаружи, и по вони, которую они источали, молодой человек понял, что сейчас у них другое, весьма низменное предназначение.

Но беседки они обошли стороной. Узкая, едва заметная тропка, усыпанная старой сосновой хвоей, вывела их на каменистый утес к побеленному известью бакену. В темные летние ночи на нем вывешивали фонарь, чтобы видели издалека капитаны пароходов, какая опасность их поджидает – Колгуева шивера, самый страшный порог на реке, с множеством громадных валунов, чьи истертые водой горбатые спины едва виднелись среди огромных волн.

В нескольких шагах от бакена стояла, как и прежде, скамеечка – любимое место его матушки. Здесь она, отдыхая от забот и дикого нрава своего супруга, могла сидеть часами, следить за быстрым бегом речных струй, слушать грохот бьющихся о подножие утеса волн и наблюдать, как чайки, нервно вскрикивая, а то надсадно горланя, на лету касаются крылом воды.

Молодой человек остановился возле скамейки и полной грудью вдохнул свежий ветер. С высоты берега перед ним открывался небывало красивый вид на многие версты вокруг. Чуть дальше порога, где река, ширясь и растекаясь в своей долине, принимала в себя множество ручьев и речушек, от налетевшего шквального ветерка бежали-струились змейками полоски ряби. Чайки по причине осенних холодов уже исчезли, лишь маячила вдалеке одинокая лодка с горбившимся на ее дне рыбаком. Вот-вот пойдет шуга, и пароходы уже стоят в затоне, до следующей навигации. И лишь у прибрежных камней, как в старые добрые времена, всплескивала тяжелая волна, покачивая просмоленные рыбацкие лодки около развешанных на берегу сетей. А позади на закатном небе громоздились тучи – синие, лиловые, а между ними, словно всполохи, проглядывали огненные, оранжево-багровые и бледно-зеленые просветы неба.

Закрыв глаза, Александр представил вдруг, какими он видел эти места в последний раз. На береговом откосе темно-зеленой лентой тянулся лес, на пойменных лугах колыхались травы, ветер гонял волну по густым нивам. Зарницы вспыхивали в небе – верный признак того, что зацвела рожь… Матушка нашла его здесь уже под вечер. И они долго сидели вместе на лавочке. Маленькая Полина спала на руках у матери, а они все никак не могли наговориться и не подозревали, что прощаются навсегда…

Александр вздохнул, открыл глаза и посмотрел на няньку. И она поняла его молчаливый вопрос.

– Вон там могилка, у деревьев.

Она протянула руку, но он сам и без подсказки увидел невысокий, обложенный побеленными известью камнями холмик с простым деревянным крестом. Сверху могилу сплошь укрывали зеленые пихтовые ветки, и нянька пояснила, что их меняют каждую неделю.

– По весне цветочки посадим, – сказала она тихо, и Александр поверил ей. Старая будет ходить сюда до последнего часа, пока ноги носят, пока держит земля.

– Оставь меня, – тихо попросил он и подошел к могиле. Некоторое время стоял над ней молча, затем опустился на колени.

Нянька отошла в сторону и, пригорюнившись, наблюдала, как он припал головой к веткам. Некоторое время ни один звук не нарушал тишину этого уединенного уголка. Наконец Александр поднялся на ноги, перекрестился и что-то быстро пробормотал сквозь зубы. Он еще больше осунулся, побледнел, а черты лица заострились. По-детски пухлые губы сжались в тонкую полоску.

– Как это случилось?

Нянька сложила молитвенно руки и покачала головой:

– Одурел Родиона Георгиевич под старость лет, как есть одурел! Ведь он на Анну Николаевну надышаться не мог, обвенчаться с ней хотел.

– Я знаю, он мне перед отъездом обещал! – Александр склонил голову и исподлобья посмотрел на няньку. – Ну, сказывай же, не рви сердце.

Нянька тяжело вздохнула, перекрестилась и отвела взгляд.

– Что тут сказывать. Год назад нашли где-то в городе эту мамзельку, гуверненкой для Полюшки. Поначалу она тихая была, покладистая, только мне, вот те крест, сразу не показалась. В глаза не смотрит и по всякому случаю улыбается.

– Красивая?

– Бог ее знает, – нянька пожала плечами, – Настена во сто крат лучше, а эта худущая, глаза черные, ведьмачьи. Посмотрит – мороз по коже дерет. Не нашего она облика, то ли цыганка, то ли еще кто.

– Говори, няня, не томи, – взмолился Александр. – Как она отца окрутила?

– А того никто не знает, – нянька снова перекрестилась, – но через месяц, как эта шалава в дом вошла, Родиона Георгиевич велел вашей матушке перебираться во флигель. К обеду ее перестали приглашать, а вскоре запретили в доме появляться.

– Сестра с ней жила?

– Нет, мамзелька не позволила. Родиона Георгиевич шибко Полюшку любил. И она не посмела его от дочери отвадить.

– А что же матушка? Неужели терпела?

– Нет, не терпела! Она пыталась вашего батюшку вразумить, усовестить его, а он и вовсе взбесился, орал, ногами топал, а после велел ее в спину с крыльца вытолкать, и это на виду у всей дворни. Ключи у нее отобрали и от дома, и от амбаров. Все мамзелька в свои руки прибрала. Матушка с горя слегла, так Родиона Георгиевич ни разу ее не навестил. Она бы с голоду померла, если б я ее не кормила. Недели через две она поднялась, попросила Полюшку принести, плакала, молилась. Настена девочку вывела во двор, уже к самому флигелю подходили, а мамзелька заметила, вырвала Полю из рук Настены и по щекам нахлестала девку за ослушание. Она, вишь, уже вовсю с Родионой Георгиевичем жила. В матушкиной спальне поселилась, платья ее носила, украшения. И за обедом, бывало, на виду у всех так уж ластится к нему, прямо-таки оближет всего, а он слова супротив нее не скажет. И когда матушка после болезни все-таки поднялась к нему в кабинет, он избил ее плеткой на глазах у этой гнусной девки. Хлещет он, значитца, Анну Николаевну, а та только руками прикрывается, но не кричала, на колени не падала. А эта паскудница его подогревает, науськивает: «Бей ее! Бей!» Пошто, дескать, тебе старуха, когда такая молодка рядом! И задницей крутит, словно сучка дворовая, шалава подзаборная! – Старушка замолчала и вытерла слезы на глазах. И добавила едва слышно: – А ночью Анна Николаевна с утеса бросилась. Выловили ее через неделю аж за пятьдесят верст отсюда в тот день, когда ей ровно сорок годков исполнилось… Отпевать в церкви не стали по той причине, что сама себя порешила, правда, похоронили горемышную чин-чинарем, помянули всем домом, но батюшка ваш не пришел, пьяный в дым лежал, видно, совесть эта девка отнять у него не сумела. А после я видела, как он крадучись несколько раз к могилке приходил. И пил, пил кажный день, пока удар не хватил. Его Петр утром возле кровати нашел без памяти, а мамзелька, видно, ночью смылась, шкаф опустошила и сбежала. Только как она убралась, никому не ведомо. Али кто поджидал ее? И, может, удар она энтот тоже подстроила? Ведь батюшка ваш на здоровье никогда не жаловался. На спор пять пудов поднимал.

Александр скрипнул зубами и выругался. Затем приказал:

– Проводи меня… к этому… – и чуть ли не бегом бросился по тропинке к дому.

У крыльца парадного входа их дожидались Данила, Федот и еще один, лет тридцати, мужчина, одетый чисто, почти по-господски.

– С приездом, барин, – поклонился он. – Родиону Георгиевичу доложить о вас?

– Не надо. – Молодой человек пожал ему руку. – Что скажешь, Петр?

– Завтра стряпчих ждем, – ответил тот угрюмо, – или послезавтра. Вы хорошо сделали, что раньше появились.

– Это ничего не меняет, – ответил Александр, – все без меня давно решили, описали и прибрали к рукам. Теперь я здесь никто. – Он поднял голову и обвел взглядом окна дома. – Завтра утром я уеду. Сестру заберу…

– Господь с тобой, батюшка! – всполошилась нянька. – Куда ж ты ее повезешь? Без средств, без жилья? Махонькая она, ей дом нужен!

– Какой дом? – спросил Александр тоскливо. – Этот, что ли? Так это теперь чужой дом! И Полина никому здесь не нужна. И тебе, голубушка, тоже надо место искать! И тебе, Петр, и тебе, Данила.

– Знамо дело, – вздохнул Данила. – Барон небось своих прислужников привезет!

Александр посмотрел на Федота.

– Поедешь со мной? Мне нужен помощник!

Он не сказал «слуга», и это явно понравилось Федотке, потому что он тотчас ответил:

– Знамо дело! Куда прикажете?

– Завтра рано утром отправимся. Проследи, чтобы мои вещи не разбирали. Я уже предупредил возницу, что с ним в город вернемся. – Он перевел взгляд на няньку. – Собери Полину. Посмотри, чтобы тепло была одета. И провизии приготовьте дня на два, а лучше на три.

– Сашенька, – запричитала старушка, – куда спешить? Поживи, отдохни, никто же тебя не посмеет прогнать при живом батюшке. До весны доживешь, а там, может, дело решится. Того гляди, Родиона Георгиевич оклемается и признает тебя и Полюшку…

Молодой человек смерил стоявших перед ним слуг хмурым взглядом, но ничего не ответил, только снова прошелся взглядом по окнам и перевел его на няньку.

– Проводи меня… к нему! Где он лежит?

– Да где ж ему лежать? – удивилась нянька. – В покоях своих, на втором этаже. В тех, что возле кабинету.

– Все равно проводи, – насупился Александр. Он не хотел признаваться, что испытывает неподдельный страх. Его отец, известный по всю округу самодур, получивший в наследство от родителя, верного сподвижника графа Аракчеева, любовь к барабанному бою и шпицрутенам и воспринявший как личную оплеуху сообщение об освобождении крестьян от крепостной зависимости, был точной копией своего отца, барона Георгия фон Блазе. Сын мелкопоместного дворянина, барон получил свой титул не по наследству, а за заслуги перед Отечеством по протекции самого Аракчеева. И очень гордился тем, что, подобно графу, тоже «на медные деньги учен» и не знает ни одного иностранного языка, кроме родного – немецкого, и то с горем пополам.

Но Георгий фон Блазе, ярый крепостник и первейший исполнитель воли своего кумира, не смог простить Аракчееву разработанный тем проект отмены крепостного права в России, гораздо более достойный, чем тот, который осуществили через сорок с лишним лет. Дед Александра позволил себе крайне дерзко разговаривать со всесильным временщиком, за что был сослан в Сибирь, но без лишения прав, сословных привилегий и имущества.

Сюда, в Покровское, он прибыл полсотни лет назад с гигантским обозом в две тысячи подвод, грузовых фур, бричек, карет, рыдванов, огромным стадом коров и табунами лошадей. Современники, свидетели печального исхода барона фон Блазе в Сибирь, сравнивали его с нашествием гуннов, только в обратном направлении, а самого барона – с Аттилой: почти всю дорогу он проделал в седле, во главе длинной колонны поселян, одетых в военные мундиры. Именно в Покровском он осуществил давнюю мечту – выстроил свою жизнь и жизнь своих крепостных, которых в Сибири прежде отродясь не водилось, по законам военных поселений, отцом которых являлся граф Аракчеев.

Вся жизнь в Покровском на протяжении двадцати лет, пока крестьяне не взбунтовались и не убили ненавистного им хозяина, подчинялась строго установленным правилам и дисциплине. Крестьяне в поле работали под присмотром капралов, которых барон назначал по собственному выбору. Рано утром вставали, ели, ложились спать по сигналу дудки и барабанному бою. Даже печи растапливали одновременно, а ночью запрещалось зажигать свет в избах. Тяжелый труд в сочетании с палочной муштрой изматывал крестьян, приводил к болезням и ранним смертям. Дети начинали свою службу с семи лет и тянули эту лямку почти наравне со взрослыми.

Барон, скучавший и страдавший от невозможности проявить себя более масштабно, был горазд на всяческие забавы. Особое удовольствие ему доставляло составление семейных пар. Он тасовал женихов и невест, как карты в колоде, согласно своим прихотям и капризам, не отказывался от «права первой ночи», которая порой растягивалась на неделю, если невеста была молода и хороша собой. Впрочем, особое наслаждение он испытывал, врываясь в избу, где находились в тот час молодожены, и приказывая на его глазах заниматься тем, чем обычно занимаются новобрачные, когда их оставят одних. И если они отказывались или жених от испуга проявлял свою беспомощность, виновных наказывали на конюшне шпицрутенами.

Единственной заслугой деда оказалась безукоризненная чистота на улицах и в избах, а также поголовная грамотность крестьян мужского пола, которые с малых лет обучались в школе, где царили тот же солдатский дух и палочная дисциплина.

Наконец терпение крестьян лопнуло. Барона подкараулили в лесу и проломили ему голову кузнечным молотом. Неизвестных злоумышленников так и не сумели изловить, а барон скончался не в собственной постели, как положено именитому дворянину, и не на поле брани, как свойственно бывает офицерам его величества, а в грязной луже на дороге. Но за его убийство поплатились многие. Сын убитого барона Родион призвал на помощь военную команду и казаков. Расследование учинили быстрое, и тридцать человек, объявленных самыми злостными мятежниками, прогнали сквозь строй, отчего половина из них сразу или чуть позже скончались.

За подобное самоуправство барон фон Блазе-второй получил строгое порицание из уст самого губернатора, на том все и закончилось. Правда, наследнику не удалось в полной мере восстановить те жесткие порядки, которые царили при его батюшке: наступили другие, более просвещенные времена. А с отменой крепостного права барон и вовсе утратил власть над своими бывшими крестьянами. Правда, весьма преуспел в делах, сумев за короткий срок прибрать к своим рукам все наиболее выгодные промыслы на севере губернии. Но от самодурства не избавился, теперь его жертвами стали домашние да слуги, которых он держал в вечном страхе и в черном теле.

Родион фон Блазе был высоким краснолицым человеком, с мясистым лицом и тяжелым подбородком. Огромный рот, нависший лоб, широкий, искривленный от удара отцовского кулака нос, маленькие глубоко посаженные глаза… Более всего он смахивал на обезьяну в мундире павловских времен, и не зря получил от соседей кличку Гамадрила. Никто не знал точно, что она означает, но Александр, научившись читать, вскоре обнаружил в одной из книг, что гамадрил – порода обезьян, а всмотревшись в картинку, изображающую лохматого тропического обитателя, нашел несомненное сходство со своим родителем.

Сын страшно боялся, что внешне будет походить на своего отца, но благодаря всевышнему унаследовал черты своей матушки. Анна Николаевна была из крепостных барона, но благодаря своей красоте и недюжинному уму избежала жалкой участи остальных крестьянок. Более двадцати лет младший фон Блазе прожил с ней в гражданском браке. Анна Николаевна родила ему двух детей, которых Родион Георгиевич по-своему любил и обещал признать их по закону, передать сыну титул барона и отписать ему все имущество, движимое и недвижимое. В родстве он имел только одного кузена и несколько племянников, которых никогда в своей жизни не видел. Те проживали в Курляндии и влачили почти нищенское существование, а состояние барона исчислялось уже многими сотнями тысяч рублей и день ото дня продолжало расти.

И вот теперь этот человек, громкоголосый, наводивший страх на всю округу, большой любитель устроить выволочку всем, кто подвернется под руку, скорый на ногу и на подъем, превратился в неподвижного, почти невменяемого истукана, не способного пошевелить ни одним членом. Через день-два сюда явится его опекун, тот самый нищий кузен из Курляндии, ничтожный человечишка, и все приберет к своим рукам – и дом, и угодья, и лесосеки, и склады, и верфи, где строятся баржи для перевозки леса…

Все прихватит это жадное отродье. А Александру, ублюдку, бастарду, незаконнорожденному, равно как и его малолетней сестре, достанутся в наследство горе и нищета. И все потому, что отец, поддавшись греховным соблазнам, не удосужился узаконить отношения с женщиной, которую, бесспорно, любил. Явно любил – и все же довел до могилы из-за ничтожной, корыстной девки, для которой он был всего лишь сытной кормушкой. И тем более странно, что он всегда подозрительно относился к подобным женщинам, никогда не был падок на лесть и не верил обещаниям. А тут – словно в омут бросился, прогнал жену, забыл о детях…

Александр быстро, не оглядываясь, миновал ступеньки крыльца и вошел в дом. Нянька, задыхаясь, едва поспевала следом.

Но не успели они сделать и десятка шагов, как раскрылись боковые двери и навстречу им вышла высокая статная девушка, белокурая, голубоглазая, с косой, уложенной вокруг головы короной. Она поправила на голове полушалок, вгляделась в сумрак. Он уже полностью окутал дом, но огни по какой-то причине пока не зажигали. И все же она разглядела все, что следовало разглядеть. Глаза ее радостно блеснули.

– Александр, Саша! – вскрикнула она и прижала руки к груди. – Вернулись?

– Настя? Ты ли это? – не менее радостно отозвался тот. – И вправду красавица стала!

– А я что говорила? – подала голос нянька. – Уже просватали, поди, нашу Настену! Через две недели свадьбу сыграем!

– За кого просватали? – Александр подошел к Насте вплотную и взял ее руки в свои. – Скажи, хорош ли собой жених? Любит ли тебя?

Девушка покраснела и потупилась.

– Скажете тоже, барин! Я его разок всего и видела, когда сватали.

– Дак ты его, батюшка, знаешь, жениха-то Настены. Корнилов Любим Ерофеевич, – встряла в их разговор нянька. – Тот, что делами на судоверфи заправляет. Мужик он самостоятельный, вдовец, не пьет совсем. Хорошим мужем будет, тем более что в семье у Насти, помимо ее да Федотки, еще семеро ртов. Так что выбирать ей не приходится.

– Так он же лет на тридцать, если не больше, старше ее? – изумился Александр. И опять посмотрел на девушку. – По своей воле за него идешь?

Настена пожала плечами, высвободила ладонь из его рук и прикрыла лицо краем полушалка.

Он оглянулся на няньку.

– Приведи мне сестру. А я здесь тебя подожду.

Нянька, беспрестанно оглядываясь, пока Александр гневно не сверкнул на нее глазами, направилась в двери, из которой вышла Настена, и затворила ее за собой.

Тогда молодой человек обнял девушку за плечи и привлек к себе.

– Что, забыла, – прошептал он, задыхаясь, – как за овином целовались? На старика меня променяла? А ведь клялась, что любишь. Забыла?

– Нет, не забыла! – Настя попыталась освободиться из его рук, но он держал ее крепко. И она проговорила, точно так же задыхаясь: – Сами меня забыли! И не попрощались даже, когда в город уезжали. Зачем вам бедная девушка? Посмеялись, поиграли – да из сердца, словно обувку с ноги уронили, выкинули! А за стариком плохо ли? Он меня беречь будет, наряжать, в город жить переберемся. Я ведь в нем, почитай, раз всего и побывала, а посмотреть ужас как хочется!

Лицо Александра исказилось.

– Что ж, дело твое! Любись со стариком, коли молодой тебе не мил.

– Вы что-то не то говорите, – торопливо зашептала Настена. Молодой человек наконец отпустил ее. И она отскочила от него и прижалась спиной к стене. Но продолжала говорить быстро, глотая слова: – Вы мне никогда ни словом, ни полусловом не обмолвились, что люба я вам. Вроде забавы вам было со мной за овином тискаться. Вы ж с Федоткой спорили, что я к вам бегать буду. Я после его спытала, а он врать не умеет, во всем мне признался. И попрощаться со мной забыли, потому что я в постелю к вам не легла. Не помните раззе? А как в окно ко мне пьяным лезли, тоже запамятовали? – Она судорожно перевела дыхание, закрыла лицо ладонями и попросила тихо: – Отпустите меня. Зачем я вам? У вас же невеста есть, я знаю.

– И правда, зачем? – Красивое лицо Александра на мгновение стянуло судорогой, отчего рот перекосился. – Ко мне в постель не захотела, так теперь к старичку под бочок подвалишься. Он тебя ладно тискать станет да синими губами облизывать. Попомнишь меня, да поздно будет! А не веришь, мою невесту спроси, кажется, так ты ее назвала? Тоже под богатого старичка легла, а молодые не нужны вам, потому как без гроша в кармане! Шлюхи… – Он грязно выругался.

Настя отняла руки от лица, в глазах ее стояли слезы. Она открыла рот, хотела, видно, что-то возразить, но в это мгновение отворились двери детской и из нее вышла нянька. Она держала за руку маленькую круглолицую девочку с двумя заплетенными на деревенский лад русыми косичками.

– Полюшка! – Молодой человек вмиг забыл о Настене, присел на корточки и протянул руки навстречу девочке. – Здравствуй, маленькая! Узнала меня?

Та испуганно уставилась на него и молча покачала головой. Нянька попыталась подтолкнуть ее в спину, но девочка вцепилась в ее руку, отвернулась от брата и, уткнувшись в нянькин подол лицом, захныкала.

– Ну вот! – сконфузился Александр. – Совсем я для нее чужой!

– Ничего, батюшка, – улыбнулась нянька и погладила девочку по голове, – привыкнет! – И, склонившись к ней, ласково сказала: – Полюшка, голубка, это братец твой, Сашенька! Подай ему ручку! – Но девочка отчаянно замотала головой и снова захныкала.

– Ладно, оставь ее, – огорченно сказал Александр. – Откуда ей меня помнить? Кроха совсем! Но все равно здесь я ее не оставлю! – И, не оглядываясь, направился в глубь коридора к лестнице, которая вела на второй этаж.

Глава 3

В спальне царил полумрак, потому что свет проникал только сквозь открытую дверь. Не замедляя шага, Александр подошел к окну и рывком раздвинул тяжелые шторы. Целое облако пыли взметнулось в воздух, и он не выдержал, несколько раз чихнул. Но в комнате стало заметно светлее.

Нянька в спальню не прошла. Барон, даже неподвижный, внушал ей чуть ли не священный страх, в былые времена она не смела подойти к нему ближе чем на пару саженей. И когда воспитанник окликнул ее, замахала руками.

– Что ты, что ты, голубчик! Я здесь, на пороге…

– Ну, гляди. – Он не стал настаивать, только спросил: – Почему дом запустили? Сплошное свинство развели!

– Знамо дело, – вздохнула нянька, – некому стало заправлять! Петр – тот больше по делам, с приказчиками на верфи выезжат али на лесосеки, а мамзелька до обеда в постели прохлаждалась да вино пила… – Она махнула рукой, громко высморкалась в большой носовой платок и деловито справилась: – Ждать тебя али сам дорогу найдешь?

– Найду. – Лицо Александра исказила неприятная гримаса. – Закрой дверь, у меня… к нему разговор!

И, не дожидаясь нянькиного ответа, шагнул к высокой и широкой кровати с натянутым над ней балдахином, когда-то розовым, а сейчас серым от многодневной пыли. Удерживали его четыре резных столба, к которым по бокам кровати прибили доски в дюйм толщиной. Вероятно, они должны были уберечь барона от падения, хотя казались столь же бесполезными, как и та палка, поручень, который прикрепили на уровне груди больного. При одном взгляде на человека, которого Александр считал своим отцом и изрядно побаивался, но вместе с тем уважал, он понял, что надежды на выздоровление нет никакой. Перед ним лежал на грязных, в потеках мочи простынях и издавал невыносимое зловоние тот, кто обесчестил себя и свой титул грязной связью, довел до смерти его мать, осиротил сестру, лишил его самого благосостояния и вверг в нищету.

Александр подошел к кровати и ухватился за доску ограждения.

– Здравствуй, – сказал он негромко, не спуская глаз с отекшего лица несчастного, – ты меня не ждал, но я приехал. Приехал спросить с тебя сполна, но, на твое счастье, тебя хватил кондрашка. И я очень этому рад!

Больной продолжал лежать неподвижно, на его лице не шевельнулся ни один мускул, лишь кадык дернулся едва заметно и глаза слегка оживились. Родион фон Блазе узнал сына. Но какие чувства он испытывал при этом: радость ли или испуг, это не суждено было узнать никому!

Но сын эти слабые движения отца отметил. Он брезгливо скривил губы.

– Вижу, что слышишь меня! Вижу!

Он склонился над кроватью, едва не задохнувшись от жуткой вони. Отца не брили и не следили за его головой. Он лежал обросший бородой и сбитыми в колтун волосами, в грязном белье, со скрещенными на груди руками. Похоже, под ним крайне редко убирали, и Александр подозревал, что пролежни, которые должны непременно появиться при подобном уходе, тоже никто не обрабатывал. Но язвы отца меньше всего волновали сына. Гораздо больше его интересовал другой вопрос.

– Ты мне обещал обвенчаться с матушкой? Почему обманул? Или эта подлая девка тебе весь свет затмила? – процедил он сквозь зубы. – Бог тебя наказал, ты превратился в бревно, которому только и осталось, что гадить под себя. Но я не позволю, чтобы ты продолжал издеваться над людьми. Тебе не место на земле, если ты заставил матушку убить себя. Ты – гадина, холодная, бесчувственная гадина, которая мучила и издевалась над матушкой в угоду потаскухе…

Александр склонился еще ниже и с ненавистью посмотрел прямо в глаза барону. И с удивлением отметил, что в них стоят слезы.

– Плачешь? – воскликнул он с торжеством. – Теперь плачешь! А что ж смеялся, когда шалаву уложил на матушкино место? И «Эль-Гаруду»«профукал! Благодари бога, что меня тут не было! Я бы тебе показал, как матушку из дома выгонять, как издеваться над ней! – Он резко выпрямился и огляделся по сторонам. – Теперь я понимаю, почему до тебя никому дела нет! Все рады, что барина хватил удар! Обрадовались до безумия и тотчас дорогу к тебе забыли.

Барон вдруг замычал. Лицо его стало пунцовым от натуги, жилы на шее вздулись. Он явно хотел сказать что-то, это видно было по выпученным от напряжения глазам, но сковавшая его тело сила не отпускала, держала крепко.

Александр долю секунды смотрел на отца, затем выдернул из-под его головы подушку и процедил сквозь зубы:

– Собаке собачья смерть! Это тебе за матушку! И за «Эль-Гаруду»! – И накрыл его лицо подушкой. Нажал и держал некоторое время. Затем, не отнимая подушки, столь же хладнокровно взял барона за запястье. Пульс не прощупывался. И тогда он отбросил подушку в сторону, нисколько не заботясь, что та упала на пол. На него смотрели вытаращенные, с красными от прилившей крови белками глаза того, кого он двадцать лет считал своим отцом. Александр закрыл ему веки и вытер пальцы носовым платком. Затем быстрым шагом направился к двери.

Нянька, будто почуяв неладное, никуда не ушла и только вскрикнула испуганно и перекрестилась, когда он открыл двери и сухо сказал:

– Отец скончался! Позови кого-нибудь.

Он заметил, что нянька косит взглядом за его спину. Видно, поняла старая, что не могла подушка сама по себе переместиться из-под головы несчастного на пол. Но она о своих догадках промолчала, а Александр не посчитал нужным оправдываться. Он просто перешагнул порог и быстро пошел в противоположную от няньки сторону, туда, где когда-то находилась его спальня. Только сейчас он понял, как ему хочется спать, не есть, не пить, а именно спать, спать и спать!

* * *

Проснулся он от детского плача. В комнате было темно, и Александр, открыв глаза, некоторое время лежал без движения, соображая, где он находится и чей это плач. Наконец вспомнил. Голова, отягощенная изрядным количеством спиртного, которое он выпил в одиночку, не зажигая света и лишь на ощупь отыскивая бутылку, соображала медленно, и все же Александр понял, что проснулся в своей бывшей спальне, а плачет его сестра Полина.

Тогда он спустил ноги с кровати и, не зажигая свечи, направился в одной ночной рубахе и босиком к двери. Коридор был освещен одной свечой, от чего дальний конец его, там, где находилась детская, прятался в темноте. Александр потер лоб: голова просто раскалывалась, но сестра продолжала плакать, и он двинулся дальше. Мягкий ковер заглушал звук шагов, и он отметил для себя, что, пока спал, ковер успели вычистить.

Он миновал одну дверь, другую, третью и, остановившись возле четвертой по счету, прислушался. Плач раздавался из нее. И молодой человек недолго думая толкнул ее и вошел в комнату.

Это действительно оказалась детская, она освещалась слабым огнем лампады у образов. Рядом с маленькой кроваткой стояла на коленях женщина с распущенными по плечам волосами и в длинной простой рубахе из дешевого холста. Она испуганно оглянулась на скрип двери, и Александр узнал ее. Это была Настена. Она вскочила на ноги и прижала руки к вороту сорочки. Руки ее тряслись, когда она зажгла свечу в медном подсвечнике, который стоял на маленьком столике рядом с кроваткой Полины. Зыбкий свет отразился в широко раскрытых глазах девушки. Оба молчали.

– Я думал, Полина одна, – наконец сказал Александр и двинулся по направлению к Настене. Она ойкнула, отступила на шаг назад и наткнулась спиной на стену. – Что с ней? – спросил Александр, не спуская глаз с юной няньки. Высокую грудь не могли скрыть даже складки широкой рубахи.

Настя была босиком, и ступня у нее оказалась узкой, с высоким подъемом, а щиколотка не по-деревенски изящной. Молодой человек судорожно сглотнул слюну и почувствовал мгновенную сухость во рту и тяжесть в паху.

– Видно, во сне что-то привиделось, – пряча глаза, объяснила торопливо Настя. – Плакала, а сейчас затихла. По маменьке очень скучает, кажную ночь ее зовет.

Александр не ответил и подошел к кроватке. Маленькая девочка с круглощеким раскрасневшимся лицом разметалась на постели. Крепкая ножка с крошечными пальчиками выглядывала наружу, и брат накрыл ее одеялом. А после нагнулся и поцеловал сестру в теплую, пахнущую молоком щечку.

Настя осмелела, подошла и встала рядом. От нее тоже пахло кипяченым молоком и какими-то травами. И Александр мгновенно вспомнил: так пахло на сеновале, где они впервые поцеловались. Ему тогда едва исполнилось шестнадцать, Насте – четырнадцать. И грудь у нее была маленькая, умещалась под его ладонью…

Он скосил глаза. В вырезе виднелась ложбинка и верхняя часть груди, а под самой рубахой угадывалось сильное молодое тело. Все это через полмесяца станет собственностью толстого самодовольного приказчика, который даже не поймет, каким богатством овладел.

Александр задрожал от предчувствия близости с желанной женщиной, которая и не подозревала о его тайных мыслях. Он сделал осторожный шажок и коснулся своим бедром бедра Настены. Девушка мгновенно отстранилась. Но он уже потерял голову. Недолго думая схватил Настю за плечи, затем переместил руки на тонкую талию и резко притянул к себе.

– Александр… – вскрикнула было девушка, но он зажал ей рот своими губами, а рукой тискал грудь и теснил Настену, теснил к двери, а после придавил к косяку и распахнул створку свободной рукой. Теперь он освободил Настины губы. Она что-то сердито выговаривала ему полушепотом, вырывала руку, просила пощадить, но он ничего не слышал, а тащил ее, упирающуюся и плачущую от отчаяния, по коридору.

В спальне по-прежнему было темно, но ему не требовалось огня. Он втолкнул Настю в комнату, закрыл дверь на задвижку и набросился на нее с той жадностью, с какой голодный зверь бросается на добычу. Он повалил ее на постель и принялся рвать на ней рубаху, рыча и задыхаясь от вожделения.

Настя все еще пыталась сопротивляться, но он ударил ее по лицу, раз-другой, и когда снова приник к Настиным губам, то почувствовал вкус крови. Она теперь лежала молча, лишь застонала, когда он стал мять и покусывать пышную грудь. Он зажимал упругую плоть между пальцев, девушка извивалась от боли и шепотом просила пожалеть ее. Но он знал, что самое главное впереди, и все оттягивал и оттягивал тот воистину сладостный миг, который должен снять с него страшное напряжение и боль в чреслах.

Наконец он почувствовал, что больше не в силах терпеть. Тогда его рука скользнула между девичьих ног. И он засмеялся. Как бы Настя ни показывала, что не желает его, скрыть это было невозможно. Его пальцы ощутили, что она хочет его едва ли не больше, чем он сам. И тогда без предупреждения вошел в нее, резко и сильно. Настя вскрикнула. Ее горячее тело, влажное от пота и его поцелуев, изогнулось. И он задвигался в ней, заботясь скорее о своих ощущениях, чем о чувствах той, что извивалась под ним от боли и глухо при этом стонала. Ее голова металась по подушке, а руки судорожно цеплялись за спинку кровати.

Но эти движения и стоны только сильнее распаляли его. И он, уже не помня себя, не ласкал, а ломал это тело, и чем громче его жертва стонала, тем острее и необычнее были его ощущения. Ему хотелось кусать, рвать зубами упругую влажную плоть, но остатки разума удержали его в последний момент. Грязно выругавшись, он подхватил Настену под ягодицы. Его движения стали еще резче, а толчки сильнее. Наконец, он нанес последний, решающий удар. Девушка закричала, забилась под ним, но силы уже оставили его, и он растянулся рядом с ней, мокрый от пота, изможденный и расслабленный. Только теперь Александр понял, что сбросил с себя рубашку. И совсем не помнил, где это произошло: то ли в коридоре, то ли в спальне, а может, не приведи господь, в детской?

Настя тоже лежала без движения, но когда он положил ладонь на ее грудь, слегка отодвинулась. Тогда он обнял ее за талию и прошептал:

– Чего, дурочка? Не понравилось?

Но она в ответ заплакала.

Александр рассердился.

– Чего воешь, как по покойнику?

– Дак мне замуж выходить, – разобрал он сквозь ее рыдания, – а вы меня потревожили. Что я теперь скажу Любиму Ерофеевичу?

– О черт! Сама виновата! – рассердился Александр. – Что ж не сказала, что с мужиком ни разу не спала?

– А вы будто слушали? – запричитала девушка. – Вы ж за руку меня уцепили и волокли в спальню, как сучку дворовую. В тот раз не получилось, так теперя взяли свое. – И она разрыдалась, чуть ли не в голос. – Возьмите меня с собой, не хочу я за Любима. Постыл он мне. Старый да жирный! А вы мне любы, с тех самых пор…

– Нет, взять с собой я тебя не могу!

Александр встал с кровати и зажег свечу. Две рубахи, его и изодранная в клочья Настина, валялись на полу. Девушка уже не лежала, а, сжавшись в комок, сидела, натянув на себя одеяло, в углу кровати.

– Чего прячешься? – усмехнулся он и рванул с нее одеяло. Но под ним, оказывается, скрывалось пятно крови – подтверждение тому, что он совершил еще один грех, обесчестив чужую невесту.

Однако Александр не испытал угрызений совести.

– Люб, говоришь? – судорога вновь исказила его лицо. – Что ты знаешь про любовь? Вот она – вся любовь, – кивнул он на пятно. – Любовь и кровь! Не зря они рядом стоят. Одно без другого не бывает. – И засмеялся, закинув голову назад. – Грязно все, паскудно! Кровь-любовь!.. Похоть и разврат – вот что движет миром!

Звуки, казалось, булькали и клокотали в его горле. И Насте почудилось, что он захлебывается. Она протянула руки, пытаясь остановить его, но Александр подумал, что она хочет обнять его, ударил ее по щеке и заорал не своим голосом:

– Не смей! Кто тебе позволил меня обнимать? Грязная тварь! – И снова ударил Настю теперь по другой щеке, затем второй раз, третий… И когда она отпрянула от него, закрыв лицо руками, вырвал из-под нее испачканную простыню, скрутил жгутом и принялся хлестать по голове, плечам, спине…

Настя только охала и вскрикивала жалобно, но кричать в полный голос не решалась, видно, боялась, что он еще сильнее распалится или их возню услышат в доме. Но это избиение привело неожиданно к другим результатам. Александр вновь набросился на Настену. Его уже ничто не сдерживало, и он взял девушку грубо, без всякого снисхождения к ее мольбам и крикам:

– Больно! Барин! Отпустите! Мне больно!

Но вскоре она прекратила кричать, лишь тихо ойкала при каждом толчке, и он наконец затих прямо на ней в полном изнеможении. И, кажется, заснул. Настя некоторое время лежала без движения, затем попробовала осторожно выскользнуть из-под своего мучителя. Но он тотчас напрягся, схватил ее за волосы и намотал их на кулак. За ночь он вновь и вновь, и столь же безжалостно, домогался ее, и уже под утро едва-едва сумел повторить свой подвиг еще раз, удивившись самому себе. Раньше ему хватало одного-двух визитов в неделю в бордель или к известной среди студентов проститутке по кличке Гимназистка, получившей ее по той причине, что любила появляться перед клиентами в черном гимназическом фартуке, надетом прямо на голое тело. Но он отнес свой успех на счет чрезмерного возбуждения и был рад, что хотя и не совсем богоугодным способом, но избавился от него.

– Иди в детскую, – приказал он Насте под утро, стараясь не смотреть ей в глаза, на ее истерзанные, вспухшие губы и на безобразные синие пятна, которые проявились у нее на груди и на бедрах. С трудом передвигая ноги и прикрываясь изодранной в клочья рубахой, девушка направилась к двери. Александр бросил ей вслед простыню, на которой прибавилось пятен крови, и велел сжечь ее в печи.

– Так вони ж будет на весь дом! – сказала Настя тихо. – Все тут же сбегутся.

– Так ты вони больше боишься или позора? – спросил он и расхохотался. – А не хочешь жечь, так в подарок жениху оставь. Авось получится подложить, когда он тебя попользует. Только учти, старичок дольше будет канителиться и гораздо реже. Так что не раз меня вспомнишь, – и снова засмеялся.

– Зачем вы? – Настя остановилась на пороге. – Теперь смеетесь! Вы никогда не вернетесь, а мне с позором жить до скончания века.

– А кто тебе сказал, что я сюда не вернусь? – Глаза молодого человека сверкнули яростью. – Я обязательно вернусь. Придет нужный час, и я тут как тут объявлюсь! – Лицо его скривила отвратительная гримаса, и Настя увидела вдруг перед собой не лицо молодого и жадного любовника, а мрачную физиономию старого барина, какой она бывала в тот момент, когда на конюшне секли провинившихся крестьян и лакеев. Глаза Александра точно так же отсвечивали странным огнем, кулаки сжимались и разжимались. И Настя не выдержала – подхватив рубашку и испачканную простыню, она стремглав выскочила из комнаты.

Глава 1

На столе перед Иваном в заполненной окурками медной пепельнице тлела самокрутка. Это было первейшим признаком того, что старший агент сыскной полиции Вавилов страдает. Замедлив шаг на пороге, Алексей окинул быстрым взглядом кабинет, в котором наряду с шестью агентами ютились они с Иваном. Сейчас те, кто помельче рангом, были в разгоне: выполняли поручения старших коллег, ловили на базаре щипачей, следили за «раками» – портными, что перешивали краденые вещи в трущобах на Разгуляе, или отирались среди голи перекатной на Хлудовке в надежде узнать что-нибудь занятное, для сыскных дел весьма важное: кто из «деловых» осел в городе, не крутятся ли где новые шулерские «мельницы» и не замешаны ли беглые с каторги в нападении на почтовый дилижанс, следовавший из Омска в Североеланск…

Но Иван и Алексей были теперь на особом счету, занимались самыми сложными преступлениями: убийствами, разбоями, грабежами, поджогами, и поэтому уже который день маялись от безделья. Ни тебе громких убийств, ни заезжих шаек, ни доморощенных банд… И кражи тоже все мелкие, скучные, без выдумки: то стянули штуку материи у лавочника, то с ночного извозчика целковый сдернули, то мастеровые без повода напились и у офени лоток с товаром отобрали и тут же бросили. Но крику-то было, крику! Офеня горластый попался, весь околоток на уши поставил, пока озорников не доставили в участок и не посадили в холодную.

Алексей неслышно вошел и встал за спиной приятеля. Всю поверхность стола, лежавшие на нем бумаги и даже захватанное множеством рук пресс-папье покрывали пушистые серые хлопья. Иван даже не удосужился сдуть пепел. Это говорило о крайней степени отчаяния, и Алексей тотчас понял его причину. Вавилов составлял очередную сводку для Тартищева о преступлениях, совершенных в губернии в прошлом месяце.

Это было нудное и неблагодарное дело, и друзья сговорились заниматься им по очереди. Правда, Иван всякий раз, как только наступал его черед писать бумаги, находил тысячу причин, чтобы перекинуть их Алексею, порой умолял его, порой ссылался на чрезмерную занятость. На сегодняшний день его долг составил три месяца, и Алексей самым безжалостным образом отверг его просьбы и даже вышел из кабинета, чтобы не видеть, как терзается приятель, стараясь свести воедино все происшествия, имевшие место в мае.

Сквозь висевшие над городом дождевые тучи впервые за многие дни проглянуло солнце. И сразу все вокруг засверкало, засияло, засветилось первозданной чистотой и свежестью молодой зелени, первых цветов в скверах и палисадниках, нетронутой травки на лужайках… Улицы запестрели летними нарядами дам, а сердца даже самых упрямых холостяков учащенно трепыхались и сбивались с ритма при виде нежных личиков местных барышень, число которых на улицах Североеланска увеличивалось с каждой весной чуть ли ни в геометрической прогрессии.

Совсем недавно отцвели черемуха и дикая яблоня, но на смену им пришли сирень и рябина. Воздух был насыщен горьковато-терпкими запахами зелени, влажной земли и… аммиака. Неподалеку находилась стоянка извозчиков, но это обстоятельство отнюдь не испортило Алексею настроения. За четыре года службы в полиции Алексей научился определять, что в жизни важнее: извозчик под рукой или более приятные ароматы. А со временем и вовсе перестал обращать внимание на подобные мелочи.

Он спустился в скверик напротив здания полицейского управления, постелил на непросохшую скамейку газету и уселся на нее, подставив лицо теплому ветерку. По дорожкам сквера сновала детвора, те, что попроще и победнее, играли в стуколку или в бабки, девочки прыгали через скакалку и в классики. Те, что богаче, степенно шествовали в сопровождении гувернанток и учительниц, но с сожалением косились в сторону своих сверстников, не обремененных условностями и воспитанием.

Напротив скверика, на втором этаже управления виднелось окно, за которым исходил потом над полицейской сводкой старший агент Вавилов, а его напарник Алексей Поляков в это время наслаждался редкими минутами свободы. Начальство соизволило отбыть в кратковременный отпуск, другими словами, Тартищев внял наконец просьбам Анастасии Васильевны и повез ее вместе с маленьким Сережей и нянькой на заимку. Алексей знал, три дня пролетят незаметно. Федор Михайлович вернется и свое возьмет с лихвой. Вспомнит он и про те дела, которые еще с осени отнесены в разряд «темных», и про те, по которым преступники хотя и определены, но до сих пор не пойманы… И неизвестно, когда еще получится побездельничать, как сегодня, посидеть под солнышком, понежиться под его лучами, ни о чем серьезном не думая и не беспокоясь по поводу грядущего разноса от начальства.

И все было бы хорошо, если бы Алексея не мучила совесть. Он знал, что Вавилов почти не спал ночью. У его младшего резались зубки, малыш капризничал, и Иван, позволив отдохнуть Маше, до утра возился с сынишкой. А после явился на службу усталый, невыспавшийся и злой, как тысяча чертей.

Алексей снова посмотрел на окно, оттуда валили сизые клубы дыма. И это однозначно подтверждало: Иван снова засмолил свою самокрутку. И тогда старший агент сыскной полиции Поляков встал со скамейки и покинул скверик.

Иван сидел все в той же позе, в которой Алексей оставил его час назад. Перед ним лежала стопка чистых листов бумаги, правда, на первом из них уже красовался заголовок, и вся страница была испещрена мелким убористым почерком. Грамоты Ивану недоставало, зато почерк у него был замечательный, буковка к буковке, словно бусы на тонкой девичьей шейке. Однако сейчас он занимался тем, что меланхолично следил за мухой, явно побывавшей в чернильнице. Она едва ползала по бумаге, оставляя на ней черные извилистые полосы. Иван, подперев щеку ладонью, с самым глубокомысленным видом наблюдал, как важный документ превращается в форменное безобразие, затем вздохнул, поддел муху пером и вернул в чернильницу. Через секунду опять извлек на свет божий, подержал на весу, давая стечь избытку чернил, и вновь отправил ее в путешествие по испорченной сводке.

– Маешься? – спросил вкрадчиво Алексей и положил руку на плечо товарища. – Казенное добро переводишь?

Иван дернул плечом, но не обернулся. Показывал, что до сих пор обижается. Но Алексей на это не поддался. Он понимал: если сейчас пойти на поводу у своего слишком ловкого приятеля, то сводки ему писать до морковкиных заговен. Иван найдет способ, как переложить эти обязанности на молодые плечи, на те, что поближе. Разумеется, это будут его, Алексея, плечи, а Вавилов не испытает при этом ни малейших угрызений совести.

– На чем застрял? – справился он деловито и выдернул бумагу из-под руки Ивана. Отправил щелчком в мусорную корзину многострадальную муху и прочитал вслух то, что успел изобразить приятель во время двухчасового корпения за столом:

– Донесение Его Превосходительству, Господину Полицейскому исправникуСевероеланской губернии, Батьянову Аристарху Ивановичус приложением полицейской сводки происшествий, имевших место быть в Североеланской губернии в мае месяце 1892 года от Рождества Христова.

1. 2 мая сего года на горе вблизи села Киреево Тесинского уезда с крестьянином Костомаровым повстречались восемь человек, ехавшие в повозке, с ямщиком в солдатской форме. Остановили Костомарова: «Что, самогонку везешь?» Тот ответил, что нет. Тогда неизвестные злоумышленники начали обыскивать телегу Костомарова и его карманы, из которых взяли портмоне с 9 рублями денег и из телеги два фун. сахара и полтора фун. табака, ударили его два раза с приговором «сволочь» и спокойно направились к Тесинску. Через два часа были задержаны урядником Зайцевым и опознаны крестьянином Костомаровым. Помещены в холодную, ведется дознание, так как есть подозрение, что сия шайка совершила несколько налетов на крестьянские обозы в соседней, Емельяновской волости.

2. В ночь на 5 мая сего года было совершено неизвестными злоумышленниками разбойное нападение на лавочника Ситничука, проживавшего по Береговой Качинской улице в доме № 12.

Раненый Ситничук, промаявшись несколько дней и не приходя в сознание, скончался. Но еще до его смерти, по точно установленным данным, были арестованы два главных участника разбойного нападения – Мишка Кривой (Михаил Пустоселов) и Николай Юсупов. Оба они известные преступники-рецидивисты с богатым прошлым, каждый по четыре раза был осужден уголовным судом за крупные кражи. Отбывали наказание в арестантских ротах, но по выходе на свободу снова включились в преступный промысел.

При задержании Пустоселова отличились околоточный третьего околотка Колобов, городовые полицейской стражи Захаров, Петров и дворник Агеев. Возглавил задержание агент управления сыскной полиции Корнеев.

Когда полицейские вместе с понятыми явились в квартиру Пустоселова, проживавшего за Качей по Подгорной улице в доме Громова, то нашли лишь его сожительницу Федосью Тарущенко, костюм преступника да его сапоги. И только после более тщательного обыска агент Корнеев обнаружил Пустоселова, спрятавшегося за русской печкой.

Другой участник разбойного нападения, Юсупов, был арестован в Николаевской слободе. «Жаль, что сплоховал, а то бы не дался просто так!» – заявил он полиции, нашедшей у него при обыске револьвер и десять пуль к нему. Оба задержанных злоумышленника категорически опознаны женой умершего Ситничука и другими лицами и в данное время находятся в старом своем жилище – Североеланском остроге. Есть подозрение, что Пустоселов и Юсупов были причастны к ограблению дома барона фон Миллера зимой сего года.

Дело это отнесено в разряд «темных», так как преступление совершено в отсутствие хозяев в промежутке времени с января по март, то есть когда семейство Миллера и он сам находились на водах в Австрии. Есть свидетели, которые заметили человека, похожего на Юсупова, вблизи усадьбы Миллера в означенное время. Ведется тщательное расследование…

По-моему, слишком много лирики, – сказал Алексей, приступая к чтению второго, не изгаженного мухой листа.

Иван на его замечание неопределенно хмыкнул и принялся разглядывать свои пальцы, изрядно испачканные в чернилах.

– Впрочем, Батьянов любит, чтобы излагали подробно, – добавил Алексей на всякий случай, чтобы у Вавилова не появилось желания передать сводку тому, кто уже поднаторел в составлении подобных документов. И продолжал читать вслух: – 3. 12 мая сего года по дороге из станицы Калымской вблизи хутора на второй версте от Рузинского завода на проезжавшего по своим торговым делам казака Кубенина напали двое выскочивших из тайги неизвестных и при участии ехавшего с Кубениным провожатого Козлова нанесли ему две раны в голову гирькой и ограбили его. После этого злоумышленники, сев в подъехавшую к ним из тайги подводу, скрылись неизвестно куда. О происшедшем производится дознание, и двое из злоумышленников уже задержаны.

4. 16 мая сего года у мещанина города Кадинска Алексея Ильина украдена из ограды лошадь – кобылица карей масти, оба уха пороты, хвост острижен. Уездным приставом Лалетиным приняты самые энергичные меры к розыску вышеупомянутой лошади. На следующий день, утром, воры были задержаны в с. Михино и помещены в арестантскую. Ведется дознание.

5. 20 мая в лавку купца Калугина, проживающего по Садовому переулку в Североеланске, в собственном доме, ворвались четверо вооруженных револьверами неизвестных людей и произвели грабеж, взяв около 120 рублей деньгами и на неизвестную еще сумму разных вещей. В настоящее время двое грабителей задержаны, опознаны потерпевшим и находятся в арестантской камере уголовного сыска. Часть похищенных вещей отобрана.

6. 21 мая сего года прачка Белянина, похитившая разного имущества на 200 рублей, арестована и переведена в тюрьму.

7. 22 мая взяты с поличным преступники Моисей Кошкин и Евдоким Карпеев, которые пытались ограбить австрийского подданного Вайса. При попытке к бегству злоумышленник Карпеев убит агентом сыскной полиции Гвоздевым. Кошкин был помещен в арестантскую, где дал признательные показания…

Зачем сводку испортил? – поинтересовался Алексей, отложив в сторону прочитанные бумаги. – Полдня сидишь, а результатов – ноль.

– Сил нет подобную чепуху писать! – произнес с досадой Иван и отодвинул от себя стопку бумаг. – Ни одного стоящего преступления. Все очевидные, ничего интересного. По краже у Миллера много непонятного! Но Юсупов, думаю, рано или поздно расколется. За него сам Федор Михайлович взялся! – Он снизу вверх посмотрел на Алексея. – Но, смотри, уже три месяца по всякой ерунде работаем. Хоть бы шайка какая стоящая появилась, чтобы кровь разогнать, а?

– Типун тебе на язык! – засмеялся Алексей. – Хочешь по жаре с высунутым жалом бегать?

– Да лучше бегать, чем в кабинете от духоты загибаться, – вздохнул Иван и тоскливо посмотрел на сводку. – Этой дряни вздумалось в чернильницу свалиться. Я думал, она утопла, пером поддел, а она, глянь, извернулась и прямо на бумаги. Придется переделывать, глаза б мои на эту сводку не глядели. – И весьма красноречиво уставился на Алексея.

– Видишь, наш Егор[1] опять отличился, – сказал Алексей, словно не замечая умоляющего взгляда приятеля. Он взял в руки сводку и прочитал: – …Через два часа задержаны урядником Зайцевым и опознаны крестьянином Костомаровым. – И улыбнулся. – Я уж думал, он в отставку подался, нет, смотрю, жив курилка! Служит!

– Да уж, Егору в руки только попадись! – сказал мрачно Иван и достал из кармана кисет. – Ты взгляни, какие бумаги от уездного пристава пришли! Премию Зайцеву испрашивают и медаль. Его ведь, оказывается, чуть не убили по осени, а мы даже не знали.

– Что ты говоришь? – Алексей покачал головой. – Это кто ж таким ловким оказался?

– А ты почитай, почитай!

Алексей взял лист бумаги с гербовой печатью. Это был рапорт станового пристава Быкова по поводу «выдающегося отличия урядника первого участка, четвертого стана, Базинской волости, Тесинского уезда Зайцева Егора».

Довожу до Вашего сведения, – обращался к начальнику полиции пристав, – что, 22-го числа октября месяца 1891 года полицейский урядник Зайцев, узнав об уводе с постоялого двора лошади казака Кириченко, отправился преследовать вора, которого и настиг на выезде из села Макарьева. Вор ехал верхом на украденной лошади. Когда, вопреки приказу, он не захотел покинуть седло, урядник, спешившись сам и стащив вора на землю, повел его и лошадь обратно в село, держа ее в поводу. Изловчившись, вор ударил кнутом лошадь и, когда та, бросившись в сторону, потянула за собой урядника, внезапно нанес ему удар в бок острым шилом, которое хранил в голенище сапога. Урядник Зайцев схватил вора одной рукой за горло, а другой – за кисть с шилом, свалил его на землю и стал кричать, призывая помощь.

В это время вор, оказавшись довольно сильным, вырвал руку с шилом и нанес еще две раны уряднику – в шею и в руку. Зайцев не смог больше удерживать его, и тот скрылся…

– Да, – покачал головой Алексей, – что-то оплошал наш Егор, не проверил этого мерзавца на оружие. И почему-то Ермашки рядом не оказалось, они же друг без друга никуда?

Иван пожал плечами.

– Макарьево, между прочим, не Егоров участок. Оно верстах в двадцати от Тесинска, но там урядник заболел, вот и пришлось Зайцеву два участка обслуживать.

– Все понятно, – сказал Алексей и снова взялся за рапорт.

Собрав последние силы, – читал он, – урядник Зайцев в изодранной одежде, истекающий кровью добрался до первого жилья, откуда и был перевезен для подания медицинского пособия в земскую больницу. Уведенная у Кириченко лошадь поймана и возвращена по принадлежности. После принятых затем розысков другим урядником Вепревым и сотником Савеловым задержан 27-го числа октября месяца того же года в селе Сорокине на базаре и вор с паспортом на имя мещанина Якова Лыкова.

Смею ходатайствовать, Ваше Высокоблагородие, об удостаивании урядника Зайцева через Кавалерскую Думу серебряной медалью «За усердие» на Анненской ленте с выдачей денежного пособия в пятьдесят рублей, а также единовременного вознаграждения в сто рублей, за проявленную храбрость при задержании опасного злоумышленника. Подобные поступки совершались урядником Зайцевым неоднократно и заслуживают исключительного по последнему поводу поощрения…

– Молодец! – улыбнулся Алексей. – Тартищев наверняка это представление подпишет.

– А я что говорю, – сказал печально Иван, – только бумаги на поощрение тоже надо успеть просмотреть, может, какая не по форме составлена, и сводку придется переписывать… – Он тяжело вздохнул. – Вот жизнь пошла, горше некуда. Жалованья на двадцать рублей больше, а работы – на двести. Почему было не передать сводки письмоводителю? А то превратили нас в писарчуков! Больше пишем, чем живым делом занимаемся.

– Ничего, напишешь, – похлопал его по плечу Алексей, – еще два дня до возвращения Федора Михайловича. Поспеешь! А бумаги письмоводителю все равно не отдадут, потому что он к секретам не допущен, а сводки, сам знаешь, разглашению не подлежат.

Иван не ответил. Длинными ловкими пальцами он неторопливо и тщательно сворачивал самокрутку. Лизнул край листа, расправил влажный шов и закрутил один конец, затем прикурил, поднялся со стула и подошел к окну.

Алексей, засунув руки в карманы брюк, покачивался с пятки на носок и наблюдал за приятелем.

– У тебя такой вид, словно сам в чернильницу попал.

Иван обвел его хмурым взглядом, но ответить не успел, потому что открылась дверь и в кабинет ввалился старший агент Савелий Корнеев.

Он был не по обычаю мрачен и, не поздоровавшись, прошел в глубь кабинета и буквально обрушился на стул.

Иван и Алексей с любопытством наблюдали, как он ерзает по сиденью, словно под ним находилась не казенная клеенка, а дюжина верблюжьих колючек.

– Ну, дьявол! – выругался он наконец и потянулся к графину с водой. Выпил подряд два стакана и откинулся расслабленно на спинку стула, вытянув ноги и сцепив руки на затылке.

– Умаялся, сердешный? – язвительно справился Иван. – Видно, насмарку поработал?

Корнеев окинул его недружелюбным взглядом.

– Тебе все шуточки, Иван, а от меня сегодня такой лосина ушел. Первый раз его в городе встретил, и сдается мне, на наше горе он здесь появился.

– Чем же он тебе не показался?

– Показаться-то показался, да что толку! Выглядит как крепкий купчина, рослый, бородатый, кулаки не меньше, чем твоя голова, Ваня. При нем два мужика помоложе, может, сыновья, а то приказчики. Следуют за ним не впритирку, а чуть сзади и по бокам, точно охрана какая. Я сначала внимания на них не обратил, мало ли купчин по базару слоняется. Я за шайкой Наумки-дисконтера[2] наблюдал. Мало ему, жидовской морде, того, что деньги в рост дает, решил вспомнить молодость, собрал возле себя ораву босоты малолетней, обучил щипаческому делу, и теперь от них нигде нет спасения, ни на базаре, ни на постоялых дворах. А Наумка опять же свой гешефт каждый день имеет, и весьма приличный. И подхода к нему нет, потому как добычу свою щипачи, сам знаешь, тут же «свинкам» сбрасывают. – Корнеев вздохнул, снова налил в стакан воды и залпом выпил. – А купчину этого я еще третьего дня заметил, удивило меня то, что он как бы без дела слоняется. По сторонам головой вертит, возле телег крутится, в шинок заходит, но тут же выходит. Ничего не покупает и даже не приценивается.

– Похоже, ищет кого-то или приглядывается? – спросил Иван.

– Вот-вот, это самое и мне в голову пришло. С виду вроде приличный мужик, но глаза, глаза… – Корнеев покрутил удрученно головой. – Глаза у него, как у Васьки Рябого, помнишь, который семью часовщика вырезал в Каинске? Вприщур и бегают…

– Выходит, ты про Наумку забыл и к этому купчине приклеился? – поинтересовался Алексей. – И что же ты выходил?

– Тут мне повезло! Наумкины босяки решили его затырить. Приклеились к нему в толпе, и так и этак прижимаются, толкают, затирают с трех сторон. А купец, вижу, сразу их усек, перемигнулся со своими и чешет себе как ни в чем не бывало. И все же смотрю, у одного босяка в руке «соловей» на цепочке[3] блеснул и в рукаве исчез. Я только Черненко знак подал, что взяли купца, а тот сам уже хвать эту рвань за ухо и приподнял, да так, что босота эта заверещал, словно крыса под сапогом. Тут его помощники подскочили, и тех двоих, что затыривать помогали, тоже ухватили. Я Черненко отмашку сделал, дескать, глядим, что дальше будет. Куча зевак тотчас на визги сбежалась, но купчина и его подручные в шею всех растолкали, а босяков в пролетку загрузили, сами следом и направились, как понимаете, не в полицию, а к Наумке на блатхату. Я Черненко на базаре оставил, извозчика поймал и следом за ними. Оттуда и узнал, что они прямиком к Наумке поехали. Расплатились с извозчиком чин-чинарем, щипачей поперед себя подталкивают, прошли в дом, причем солидно, как хозяева, головами по сторонам не крутили. Я после того два часа в кустах отсидел, караулил, но они зашли и как в воду канули. Наконец я не выдержал, нашел дворника дома, где наш жидок проживает, и велел Наумку навестить, квасу попить. Через полчаса дворник вернулся и доложил, что, окромя Наумки со свежим фингалом под глазом, его сожительницы Евдокии Пермитиной да совместно прижитой малолетней дочери Варвары, в доме никого не оказалось – ни босяков, ни купчины с его парнями. – Корнеев посмотрел на Ивана, затем перевел взгляд на Алексея. В глазах его была явная растерянность. – Я что думаю, купчину Наумкина шобла пришить не могла, не те у них силы, но как купец со своими помощничками сумел от меня улизнуть, просто ума не приложу! Я ведь с окон и дверей глаз не спускал. А у черного хода дворник крутился. Я его еще раньше предупредил, чтобы посторожил.

– Понятно, – протянул глубокомысленно Иван, – купчина твой явно не промах. Но зачем ему Наумка? Или решил его за мошну потрясти? Но у дисконтера в клиентах деловые значатся, а твой купчина, судя по всему, мужик с понятиями и не стал бы связываться. Весь город знает о Наумкиных покровителях. Впрочем, теперь можно только гадать по поводу его интересов. Жаль, что ты купца упустил!

– Это еще не все. – Корнеев посмотрел на них и вовсе печально. – Вернулся я на рынок, обсказал Черненко все, как положено, велел, чтоб тотчас доложил, если этот купчина снова появится, а сам прямиком в управление. Только вышел на Миллионную, смотрю, один из людей купца объявился и на углу возле Почтамта болтается. Рослый такой, в поддевке, в юфтевых сапогах и плисовых штанах. На голове картуз с лаковым козырьком. Я его по одежке узнал, а лица не разглядел под картузом, слишком низко он его надвинул. Я тут же зашел в табачную лавку, купил дюжину папирос, выхожу на улицу, парнина толкается среди извозчиков на стоянке. Я – в трактир, выпил квасу, вышел оттуда, смотрю, он разглядывает напротив витрину галантерейной лавки. Я – в гостиницу «Кандат», спросил портье, не поселился ли у него человек, похожий на моего купчину, нет, говорит, никого похожего не было. Оглянулся, парнина маячит у входа… Словом, пришлось изобразить, что я живу в гостинице, а после уходить дворами.

– Значит, тебя засекли, – сказал Иван и принялся скручивать уже третью за день самокрутку. – Где-то прокололся! Но что-то слишком уж откровенно они тебя пасли! Хотели показать, что не боятся, или решили попугать?

– Это зависит от того, за кого они Савелия приняли! – сказал Алексей. – Если за полицейского, то такая наглость просто вызывающа, если за себе подобного, то вряд ли стали бы церемониться. Надавали бы по шее или пришили в первом же глухом переулке.

– А по мне, Корнеюшка, – сказал Иван ласково и пыхнул несколько раз самокруткой, выпустив в окно клубы черного, как из пароходной топки, дыма, – у тебя голова помутилась от грядущих неприятностей. Через два дня Михалыч появится, а вы с Черненко никак Наумку и его шаромыжников на нары не законопатите. Оборзели они, просто спасу нет, а вы все миндальничаете, вокруг да около ходите. Видно, мужик этот, купец, шустрее тебя оказался и по-своему с Наумкой разобрался. Иначе откуда у жидка фингал нарисовался?

– Так то и Дунька могла запузырить, – вздохнул Корнеев и с тоской посмотрел на Ивана, – она баба заводная.

– Дунька не Дунька, но тебе мой совет, Корнеюшка, дуй-ка ты на базар и забудь про купчину! – Глаза Ивана блеснули. – Я тебе по секрету скажу: Михалыч перед отъездом приказ подписал, дескать, кто из агентов карманника или еще какого жулика в холодную определит, то ему половина от того барыша, что вор поимел, в награду переходит, да вдобавок еще десятая доля – премия, так сказать!

– Врешь? – Лицо Корнеева оживилось. – Опять провести хочешь?

– А это твое дело, – Иван пожал плечами и смерил его равнодушным взглядом, – хочешь, верь, а хочешь, не верь! Мы вот с Алешкой тоже решили после обеда на базаре попастись. Лишние финажки кому помешают?

Корнеев натянул картуз на голову, встал со стула и сказал:

– И впрямь дело говоришь, Иван! Засиделся я тут с вами! – И, кивнув на прощание, вышел из кабинета.

– Что ты ему опять нагородил? – сказал Алексей с досадой. – Какой приказ? Какая премия? Добьешься, что Федор Михайлович вздует тебя за твои шуточки!

– Какие шуточки? – напыжился Иван. – Я за дело болею. Ни Черненко, ни Корнеев за неделю ни одного босяка не поймали. Обленились, как коты монастырские, мышей не ловят. Вот их-то Михалыч как раз и вздует, когда сводку увидит!

– Боюсь, что сводки он как раз не увидит, – сказал Алексей и обреченно предложил Вавилову: – Давай помогу, все равно ведь не мытьем, так катаньем своего добьешься!

Иван покачал головой.

– Премного благодарен, только сейчас не до сводки будет. Гляди, кто к нам пожаловал. Наверняка что-то необычное случилось, если Карп Лукич самолично в полицию прикатил.

Алексей выглянул в окно. Внизу у крыльца управления переминался с ноги на ногу плотный широкоплечий человек с заметным брюшком и с красной, изрядно вспотевшей лысиной, которую он то и дело вытирал носовым платком. Одет он был по-европейски, но в лакированных сапогах, а в руках держал котелок и тяжелую трость черного дерева. Алексей тотчас узнал его. Это был известный в городе спиртозаводчик Полиндеев, по многим причинам полицию не любивший. Поэтому Иван правильно заключил, что только из ряда вон выходящее событие могло привести Карпа Лукича в здание, с которым у него был связан целый ряд грустных воспоминаний.

Иван свесился в окно и весело прокричал:

– Неужто в гости, Карп Лукич?

Полиндеев вскинул голову и с испугом посмотрел на Вавилова, но, видимо, узнал, потому что развел руками и глухо ответил:

– Все пути господни! Коли бы не нужда…

– Что ж, поднимайтесь на второй этаж и сказывайте, что за нужда такая объявилась, – приказал Иван уже более строгим голосом и посмотрел на Алексея. – Будь ласков, встреть его на лестнице, а то дежурный докопается, куда да зачем…

Алексей кивнул и молча вышел, а Иван прошел за стол, аккуратно разложил бумаги, поправил пресс-папье, переставил чернильницу на ее исконное место, пригладил волосы и усы, натянул форменную фуражку и с самым важным видом стал ожидать появления неожиданного визитера.

Глава 2

При близком рассмотрении Карп Лукич Полиндеев был выше ростом и гораздо тучнее, чем казался из окна второго этажа. Он тяжело отдувался после подъема по лестнице. Его жесткие усы топорщились, а лицо выражало крайнюю степень испуга и растерянности. Ему было прилично за пятьдесят, но двойной подбородок, виски в густой проседи и обширная лысина делали его еще старше. Руки его неприкрыто тряслись, и поначалу спиртозаводчик даже не понял, что ему говорит Иван. И только после третьего приглашения он наконец осознал, что ему предлагают присесть на стул, придвинутый Алексеем с этой целью к столу, за которым важно восседал Вавилов.

– Нуте-с! – произнес строго Иван. – Какие скорбные дела привели вас в полицию, Карп Лукич? Рассказывайте! Сегодня я замещаю господина Тартищева, и мне решать, насколько ваш вопрос интересен для уголовного сыска.

Спиртозаводчик не ответил, лишь с обреченным видом посмотрел на Вавилова, затем перевел взгляд на Алексея и следом опять на Ивана.

– При Алексее Дмитриче можно говорить все, что угодно. Он старший агент сыскного отделения, один из лучших сыщиков, так что если ваше дело и впрямь очень серьезно, то скорее всего он будет им заниматься, – сказал Иван, словно не замечая весьма красноречивого взгляда «одного из лучших сыщиков».

Спиртозаводчик тяжело вздохнул, вытер вспотевший лоб платком и заговорил с явным надрывом в голосе и с безмерно тоскливым выражением в заплывших жиром глазках.

– Мы будем первой гильдии купцом, Карпом Лукичом Полиндеевым, – важно сообщил он, обращаясь теперь уже к Алексею, – владеем своим домом в Североеланске, бакалейной торговлей и винокуренным заводом в двенадцати верстах от города. – Он болезненно скривился и махнул рукой. – Впрочем, это не имеет теперь никакого значения. Перед вами, господа начальники, не человек, а живой пока труп.

– Труп? С чего бы это? – переглянулись в удивлении Алексей и Вавилов. Полиндеев походил на кого угодно, только не на человека, готового отдать богу душу.

– Очень даже просто, господа! – Губы купца затряслись, он прикрыл глаза скомканным платком и глухо произнес: – Какой я живой человек, если завтра лютую смерть приму!

Иван тотчас подобрался, бросил быстрый взгляд на Алексея. Но тот был весь внимание и приказал визитеру:

– Говорите яснее! Вам кто-то угрожает, или вы запутались в делах и решили покончить счеты с жизнью?

– Что вы! Что вы! – Спиртозаводчик покрутил головой. Его лицо от напряжения налилось кровью, и он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – В какой грех вы меня ввергаете! Я не самоубийца, дела у меня с каждым годом идут все лучше и лучше, семья тоже крепкая, супруга и две дочери. Нет, здесь другое! Я вам все как на духу расскажу. За тем и шел. Одна на вас надежда, оградите меня от напасти. Не оставьте своей помощью! – Он вдруг сложил молитвенно руки, глаза и лицо его покраснели, и купец принялся рассказывать о том, что вынудило его обратиться в полицейское управление.

«И надо же было так случиться, чтобы Иван оказался в тот самый момент возле окна…» – думал Алексей, глядя на перепуганную физиономию купца и слушая его дрожащий от страха голос.

– Вчера-с я, как и кажный день, запер в девятом часу лавку, отпустил приказчиков, подсчитал выручку, приказал сторожу закрыть окна и двери изнутри и направился в контору. Там я переговорил с моим новым управляющим завода, он привез для торговли партию водки и красного вина. С ним я задержался до десяти часов вечера, затем оба спустились в трактир, выпили по чарке, поужинали. Потом я направился домой, а управляющий обратно на завод. Обычно он у нас ужинает, но вчера у него были срочные дела, поэтому мы разъехались. У нас собственный выезд, да и живем мы в двух кварталах от конторы, так что через четверть часа я уже сидел с моей супругой Катериной Савельевной в гостиной за самоваром и пил чай. Выпили мы с ней стаканчика по три, с вареньем, с пирогами, и мне что-то невмоготу стало. И понять не могу: почему? Вроде не болит ничего, а дурно, просто спасу нет! Катерина Савельевна женщина умная, четыре класса образования имеет, сразу заметила, что нам не до разговору, а до чаю тем более! «Карпуша, голубчик, – говорит, – дай подолью тебе свеженького». А я ей: «Нет, Катенька, что-то не пьется сегодня. Не по себе как-то: сердце ноет, и под ложечкой сосет». – «Это ты окрошки перекушал за обедом», – отвечает она. «Нет, окрошки я съел в плипорции. Не в ней дело. Душа у меня ноет, свербит прямо. Кабы беды не случилось». – «Типун тебе на язык, Карпуша!» – Супруга даже сплюнула, так рассердилась. А тут вдруг звонок на двери – звяк, звяк! Мы с ней переглянулись. Господи, кого это несет в такую пору? Свои все дома, значит, чужие? А по ночам в гости только злые вести являются! Тут входит в столовую кухарка и подает письмо. «Откудова?» – спрашиваем. «Да какой-то малец занес, – отвечает, – сунул в руку и был таков». Чудно нам это показалось. По коммерции своей я часто письма получаю, но утром и по почте, а это – на ночь глядя, и без марки к тому же. Забилось у меня сердце, ищу очки – найти не могу, а они рядом на столе лежат. Катерина Савельевна говорит: «Давай, Карпуша, я распечатаю и прочту. Глаза у меня помоложе». И правда, ей еще и тридцати пяти нет. «Сделай одолжение, – говорю, – а то мне как-то боязно!» Катерина Савельевна раскрыла конверт, вытащила письмо, развернула да как закричит: «Господи-святы! С нами крестная сила!» И листок отбросила, а сама побелела, слова сказать не может и только крестится, крестится… Я всполошился, сердце в груди трепещет, весь потом покрылся. «Что с тобой, душенька? – спрашиваю. – Отчего переполох?» А у самого руки трясутся, хотел воды испить и чуть стакан не разбил. «Смотри, Карпуша, – говорит мне Катерина Савельевна и пальцем в бумагу тычет. – Смотри, а то я со страху помру!» Я поглядел и тоже обмер. Свят! Свят! Свят! Страсти какие! На листочке слова написаны. А внизу-то, внизу… – Полиндеев побледнел, перекрестился и шепотом произнес: – Внизу листочка пририсован страшный шкилет, тут же черный гроб и три свечи… – Он полез трясущейся рукой в карман сюртука и извлек из него помятый, сложенный вчетверо лист бумаги. – Да вот, извольте сами просмотреть! – и протянул письмо Ивану.

Тот пробежал его глазами и передал Алексею.

– Прочитай вслух!

Строчки шли вкривь и вкось, словно писавший был пьяным или пребывал в сильном испуге. Но он явно был грамотным человеком и дружил не только с «ятями», но и с «ерами».[4] Алексей тотчас высказал по этому поводу свои соображения и зачитал письмо:

– Приказываю Вам послезавтра, т. е. 7 июня сего года, принести запечатанный конверт с тысячью рублями в лес к озеру Рыжее, не позднее восьми часов вечера, к завалившемуся пню, что находится в пятидесяти шагах на запад от старой купальни. В случае неисполнения этого приказа будете преданы лютой смерти.

Грозный атаман лихой шайки – Черный Ворон.

– М-да! – сказал Иван и принялся за новую самокрутку. Покончив со столь полезным занятием, он пристально посмотрел на Полиндеева. – Продолжайте, Карп Лукич! Продолжайте!

– А что продолжать? – опешил купец. – Вот оно письмо! Теперь хватайте, ловите подлеца! – Он бросил беглый взгляд на Алексея. Но вид у того был абсолютно непроницаемый.

– Я хочу узнать, Карп Лукич, о том, чем вы занимались начиная с момента, когда получили это письмо, насколько я понимаю, вчера поздно вечером, и до сегодняшнего дня, вернее, до двух часов пополудни, когда вы изволили появиться в управлении полиции. Вы не пришли рано утром, почему? Какие у вас были соображения? И какие действия вы намерены предпринять? – Иван затянулся самокруткой и выпустил изо рта струю дыма, которая повисла над его головой в форме сизого ореола.

Купец насупился.

– Если б знал какие, то сюда бы ни ногой, господа начальники! – И с гораздо меньшей охотой стал рассказывать дальше: – Стали мы тут с Катериной Савельевной препираться, кому письмо читать. У нее глаза вострее, а мои даже с очками перестали видеть. Я о том ей говорю, а она на меня взбеленилась: «Ты, – кричит, – хозяин и мужского пола, ты и читай!» Спорили мы так с полчаса, и, концы к концам, кликнул я Веру – это, стало быть, старшую дочку мою. Она у нас поболе матушки образованна, в прошлом годе гимназию закончила, да только не в меру горда. Ну ладно! «Верочка, – прошу я дочь, – голубушка, прочти-ка нам это письмецо и объясни все по порядку, что происходит. Может, мы рехнулись враз вместе с маменькой?» Дочка взяла листок, громко прочитала все, что там нацарапано, покачала головой и говорит мудрено так и вовсе непонятно: «Папенька, – говорит, – вы стали объедком этого, как его… еско… тьфу! еспроприятера!..» Я обомлел. В первый раз такое слышу. «Объясни, – прошу, – Верочка, только по-простому. Каким таким объедком я стал? Мы, слава богу, жизнь прожили – и не то что объедками никогда не бывали, а люди еще от нас кормились». Признаюсь, я даже закричал на нее сгоряча: «Ах ты, дурища!» – так мне обидно стало за это глупое слово. Вера пожала плечами, фыркнула и ушла, а на пороге уже сказала: «Какой вы, папаша, необразованный, совсем ничего не понимаете!» Тут я и вовсе не сдержался. Сопливая еще девчонка поучать меня вздумала. И выговорил ей вслед в сердцах: «Я хошь и необразованный, а вас с Наденькой – это моя вторая дочь, младшая – вырастил, выкормил, наукам обучил, а ты теперь родителю помочь не хочешь в смертельных опасностях!»

Полиндеев огорченно развел руками.

– Да что с них возьмешь, с детей-то? Они наши денежки уважают, а нас самих терпят только до поры до времени…

Купец вздохнул и вытер платком лысину, которая покрылась крупными каплями пота. Расстегнув сюртук, под которым оказался бархатный жилет с выглядывавшей из кармана массивной золотой цепочкой, он снова стал рассказывать:

– Повертел я мозгами так и эдак, подумал и решился отнести деньги на указанное место. Хошь отвалить тыщу целковых вовсе не с руки и не по нашим капиталам, но что поделаешь – живот мошны дороже. Расстроился я просто – во как! Однако Катерина Савельевна мне говорит: «Не дело ты надумал, Карпуша! Ты человек семейный, и не пристало тебе подобными деньжищами швыряться почем зря!» – «Хорошо тебе говорить, – отвечаю, – у меня самого сердце кровью обливается, но умирать тоже неохота. Да и как вы без меня останетесь? Заклюют вас все, кому не лень, по миру пустят!» А супруга свое твердит: «Пользы, что деньги атаману отдашь, никакой! Поймут душегубы, что ты пугливый да покладистый, и через неделю уже три потребуют! Что ж, ты им три тоже выложишь? А потом и все пять, если не десять прикажут принести». И расстроила она меня, господа начальники, этими словами, хоть плачь! Я и впрямь бы заплакал, только моя Катерина Савельевна, мудрая женщина, говорит мне: «Послушай моего совета, Карпуша! Иди-ка ты в сыскную полицию да отыщи там самого главного начальника, фамилия его Тартищев, а звать Федор Михайлович. От него, говорят, никакой пощады жуликам не бывает. Расскажи ему все как есть. Так вернее будет! И защитит он тебя от мазуриков, да и деньги при тебе останутся». До сегодняшнего обеда мы с ней судили да рядили. Поверите, за всю ночь глаз не сомкнули. Ведь Федора Михайловича я без подсказки супруги давно знаю. Суров он, ох как суров! И все-таки Катерина Савельевна на своем настояла. И вот я пришел к вашей милости, не оставьте без внимания, защитите!

Полиндеев умоляюще посмотрел на Ивана и вдруг неожиданно бухнулся на колени и прижал ладони к груди.

– Но-но! – Иван погрозил ему пальцем. – Что за театр! Встаньте сейчас же!

Он вышел из-за стола и приблизился к купцу. Тот снова взгромоздился на стул и застыл, понурившись, словно в ожидании смертельного приговора. Вавилов слегка встряхнул его за плечо.

– Успокойтесь же, Карп Лукич! Скажите спасибо Катерине Савельевне, что на нужный путь вас наставила. Мошенников поощрять нельзя, это она правильно заметила. А мы вас защитим, но только и вы должны нам помочь!

– Ну, за этим дело не станет! – Полиндеев заметно повеселел. – Ежели расходы какие или, к примеру сказать, благотворительность, то мы с превеликим нашим удовольствием! – И он полез в карман за бумажником. – Скажите сколько, никаких денег не пожалею!

– Да вы никак свихнулись, голубь мой, с перепугу? – рассердился Иван. – Уберите деньги! Мы царево жалованье получаем, и ваши деньги нам без надобности. Вы нам должны помочь другим образом. Завтра в назначенный час вы придете к озеру и будете ждать этого Черного Ворона, а когда он явится, сунете ему в руки конверт с газетной бумагой. В этот момент наши люди схватят его.

Полиндеев схватился за сердце и чуть не кувыркнулся со стула:

– Ну уж нет, господин начальник! От этого увольте! С чего я на рожон полезу? А если этот Ворон пальнет в меня или прирежет? У меня как-никак жена, дочки, завод, торговля! Я не то чтобы встречаться, за версту этого душегуба видеть не хочу! Нет уж, сделайте милость, управьтесь как-нибудь без меня!

– Чудак вы человек! – засмеялся Алексей и в свою очередь встал и подошел к Полиндееву. – Без вас нам и вправду не обойтись. Ведь если вместо вас придет другой человек, Ворон его просто не узнает и пройдет мимо. И тогда мы его точно не поймаем. А если он разозлится и подкараулит вас в городе? Тогда вам точно крышка!

– Мать честная! – Купец воздел руки к небу. – Святые угодники! Куда ни кинь, всюду клин! И так обернешься – плохо, а эдак – того хуже! Вот истинная напасть и выхода нет!

– Выход есть, – сказал Алексей мягко, и купец тотчас уставился на него с мольбой и надеждой одновременно. – Послушайте нас, – Алексей перевел взгляд на Вавилова, – меня и Ивана Александровича, и все будет хорошо. Мы вам слово даем, ни один волос не упадет с вашей головы.

– А может, я господина Тартищева дождусь? – Полиндеев совсем оробел и, кажется, даже уменьшился в размерах со страху.

– Нет, не дождетесь, – ответил Иван, – Федор Михайлович вернется через два дня, то есть уже восьмого июня. Все надо решать сейчас, и как можно скорее. Ведь мы должны заранее осмотреть место и приготовить наших людей.

– Боязно мне все-таки!

– Чего вы боитесь? Подумайте сами! Вы принесете конверт, как приказывал атаман, передадите его, и вся недолга, – сказал Алексей. – С чего ему вас убивать?

– Так-то оно так! А ежели он откроет конверт, а там труха? Что тогда?

Алексей улыбнулся.

– Не успеет. Мы ему рта не дадим раскрыть, не то что конверт!

И тогда Полиндеев решительно махнул рукой, словно топором рубанул.

– А, была не была! Пан или пропал! – И тут же снова просительно заглянул в глаза Вавилову. – А вдруг все-таки отыщется какая-нибудь забубенная головушка, решится заместо меня пойти? Я ведь никаких денег не пожалею!

– Ну вот, – рассердился Иван, – на колу мочало, начинай сначала. Неужто не понятно, что Ворон вас в лицо знает, если велел лично деньги принести? Писал он вам и поджидать будет вас!

Словом, пришлось потратить на уговоры трусливого купца еще не менее часа, упрашивая Карпа Лукича не волноваться и сделать все, как ему посоветовали. Наконец проводили его восвояси.

Оба агента подошли к окну и какое-то время наблюдали сверху, как Полиндеев стоит на крыльце, вертит удрученно головой, вытирает лицо и лысину платком.

– Никак опять вернется? – вздохнул Иван, когда спиртозаводчик поднял лицо и посмотрел вверх, видно, пытаясь отыскать окно их кабинета. Сыщики успели вовремя от него отпрянуть, иначе, кто его знает, Полиндеев вполне мог возвратиться и отказаться на этот раз от затеи захватить мошенника с поличным.

Но когда через несколько минут Алексей и Иван снова выглянули из окна, купец садился в коляску, и они с облегчением вздохнули.

– Ну, свербило трусливое! – с досадой сказал Иван. – Сколько времени отнял! Надо будет послать пару младших агентов и дворнику наказать, чтобы посмотрели за ним сегодня и завтра да чтоб от дома до озера проводили. Бес его знает, этого Ворона, вдруг там и впрямь шайка, могут сразу за порогом финажки отнять у нашего, как его… объедка. С них станется!

– Объекта! – расхохотался Алексей. – Не объедка, а объектаэкспроприации. Экспроприация – это изъятие денег или других ценностей, которые якобы нажиты путем угнетения других людей. Вспомни Мамонта и Завадскую. Вот тебе яркий пример экспроприации и экспроприаторов.[5]

– А по мне, так самый обыкновенный разбой. Всем финажки нужны, чтобы весело жить, только одни не скрывают своей корысти, а другие с вывертом, с идеями всякими в пустой голове эту самую, как ее, эксприя… тьфу на нее! выдумывают! А итог один – каторга да острог! – Иван с интересом посмотрел на Алексея. – Только откуда эта девица такие мудреные слова знает? Уж не с ее ли подачи атаман лихой шайки объявился? Как ты думаешь?

– Думаю, не помешает проверить! – согласился Алексей. – Возможно, этот Ворон свил гнездо в купеческом доме. Посуди сам, деньги потребовали у купца, дочь которого знает, что такое экспроприация. Скажи, много у нас в городе имеется девиц, чтобы смогли бы это слово не просто без запинки выговорить, а объяснить его значение?

– Точно, Алешка! Верно заметил! Надо Ворона в семье искать или в друзьях этой слишком умной барышни. Пошлю-ка я не двух, а трех агентов. Пускай проверят вдобавок ко всему, с кем дочь купца якшается. Может, у нее есть жених какой или воздыхатель?

– И наверняка из бедных, – снова высказал свое соображение Алексей, – и как бы эта девица не вздумала с ним бежать! Ведь для каких-то целей им деньги понадобились?

– Твоя правда! – оживился Иван и глубокомысленно заметил: – Очень меня, Алешка, его дочь заинтересовала. Теперь я почти на все сто уверен, что Карпу Лукичу искать заговор надо в собственном доме. – Он покачал головой и удрученно крякнул: – И что за детки нынче пошли? Надо ж было такое придумать, собственного папашу обчистить! Но все-таки не стоит сбрасывать со счетов и Ворона. А вдруг и правда новая банда объявилась?

– Не верится мне что-то про банду, – пожал плечами Алексей. – Несерьезно как-то действуют. Скелеты, гробы… Как в дешевых книжонках…

– Постой, постой! – перебил его Иван и взял в руки подметное письмо. Некоторое время рассматривал его так и этак, потом покачал головой. – Сдается мне, где-то я эти шкилеты недавно видел. И три свечи… – Не выпуская из рук письма, он подошел к несгораемому шкафу с секретными бумагами и открыл его. – Ну вот! – сказал он и с торжеством извлек на свет тонкую книжонку, напечатанную на дешевой бумаге с жирным черным рисунком на обложке. – Вот тебе и шкилеты, вот тебе и гроб, вот тебе и три свечи. Прямо один в один срисовано.

Алексей взял из его рук письмо и книжку. Заголовок ее гласил: Замечательные похождения бывшего графа, ставшего по воле рока Черным Вороном – лихим атаманом шайки благородных разбойников, и его смертельная любовь к персидской царевне Замире. Здесь же присутствовал и сам атаман в русском кафтане, с довольно свирепым лицом, с роскошными усами и кинжалом в правой руке. Левой он прижимал к себе девицу в шароварах и прозрачном покрывале на голове. У нее была осиная талия, глаза на добрую половину лица и крошечный ротик. Без всякого сомнения, часть рисунков на письме и на обложке очень сильно смахивали друг на друга.

– Откуда у тебя эта книжонка? – поинтересовался Алексей и вернул вещественные доказательства Ивану.

Тот рассмеялся:

– От старшого своего спрятал. Домашнее задание не выполняет, «неудов» в гимназии нахватал, а мать говорит: «Митенька каждый день допоздна только и делает, что книжки читает». Она же не ведает, что это за чтиво. Тогда я за него взялся, заглянул к нему в стол, а там подобная дребедень, каждой – полкопейки цена. Ну, я парню уши надрал, чтобы знал, чем на самом деле следует заниматься, а книжонки с собой забрал. Видишь, дерьмо, а на доброе дело сгодилось.

– В каком классе твой старший, в пятом? – спросил Алексей. – Кажется мне, что здесь кое-кто того же возраста замешан. Надо, Ваня, меньшую барышню тоже проверить. Слово «экспроприация» ей вряд ли известно, но чем черт не шутит, когда господь спит?

– Понял, – кивнул головой Иван, – только больше трех агентов нам негде взять, придется им задание увеличить, пускай за младшей тоже походят, приглядятся как следует. – Он взглянул на часы, и глаза его полезли на лоб. – Черт побери! Уже пятый час, а у меня ни у шубы рукав. А я еще хотел до темноты к озеру проехать, посмотреть, где засаду лучше устроить.

– Вместе поедем, – сказал Алексей, – а теперь давай поступим таким образом: я делаю сводку, а ты пишешь донесение Федору Михайловичу по поводу Полиндеева. Пусть знает, что мы без толку не сидели.

Иван, обрадованный таким поворотом событий, просиял и прихлопнул в ладоши.

– Ну, удружил, Алешка, право слово, удружил! Я это донесение вмиг составлю и с агентами поговорю, решим, кого выставить для наблюдения. А тебе слово даю, июньская сводка за мной.

– Июльская и августовская… – уточнил Алексей. – Иначе передумаю!

– Ладно, – вздохнул покорно Иван и печально добавил: – Сдается мне, ты фармазон почище того Черного Ворона будешь, туды его в болото.

Глава 3

Целый час приятели работали, не отвлекаясь на посторонние дела, даже заперли дверь, в которую стучали кулаком чуть ли не каждые десять минут. Но сыщики не отзывались, потому как понимали: если не напишут бумаги, то получат приличный нагоняй от Тартищева. И еще они знали: если стучат кулаком, то происшествие на сей раз малое или средней тяжести, но если станут бить ногой и кричать во весь голос, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.

В четыре руки и в две головы дело спорилось, и с бумагами они разобрались гораздо быстрее, чем рассчитывали.

О том, что Иван первым покончил с донесением, подтвердило его довольное мурлыкание, а затем и песня, которую он затянул во весь голос:

подхватил следом Алексей и показал Ивану большой палец, дескать, отлично сработали. И приятели грянули уже в два голоса:

Они пели так самозабвенно и с таким чувством, что не заметили, как открылась и закрылась дверь кабинета.

– Тэ-эк-с! – раздался за их спинами слишком знакомый голос. – Спеваем! По какому поводу, интересно знать?

Сыщики вскочили и вытянулись по стойке «смирно». Федор Михайлович Тартищев, которого они ждали только через два дня, запыленный и усталый, возник на пороге их убежища, а они прошляпили сей немаловажный момент, потому как не учли, что у начальства есть ключи от всех кабинетов.

Тартищев принюхался и подозрительно покосился на стол, на котором ничего, кроме бумаг, не было.

– На трезвую голову голосите, что ли? – поинтересовался Федор Михайлович, опускаясь в единственное кресло. Оно предназначалось для особо важных посетителей, но большей частью им пользовался Тартищев, если по какой-то надобности заглядывал к своим агентам.

– На трезвую, – вздохнул Иван, – но с радости, что с бумагами рассчитались. Сводка происшествий за май готова, рапорты на поощрение прочитаны и на правильность оформления проверены.

Он протянул Тартищеву одну из бумаг.

– Что это? – справился тот.

– Донесение, – пояснил Вавилов, – по поводу заявления от спиртозаводчика Полиндеева о подметном письме.

– От Карпа Лукича? – не спросил, а скорее уточнил Тартищев. Впрочем, ему не требовалось ответа. С Полиндеевым он был хорошо знаком по причине ряда случаев нарушений торговли вином и водкой. Штрафовали Карпа Лукича часто и изрядно, однажды в судебном порядке даже наложили арест на его продукцию. Полиндеев затихал на какое-то время, но после наверстывал упущенное с лихвой. И действовал он смело, потому что речь шла о несметных барышах. Но когда возникла угроза расставания с ничтожной для него суммой, не на шутку всполошился.

Тартищев пробежал донесение глазами, потом зачитал вслух, упустив обращение на свое имя:

– ДОНЕСЕНИЕ. Имею честь донести Вашему Высокоблагородию, что 6-го числа июня месяца сего года спиртозаводчик, купец первой гильдии г. Североеланска Карп Полиндеев, представил мне подметное письмо от неизвестного лица, именующего себя атаманом разбойной шайки Черным Вороном, в котором потребовал, чтобы Полиндеев 7-го числа настоящего месяца отнес в лес возле Рыжего озера не позднее восьми часов вечера тысячу рублей денег и лично передал бы их вышеозначенному лицу у завалившегося пня, что находится в пятидесяти шагах на запад от старой купальни. За неисполнение Полиндеевым этого требования ему угрожают лютой смертью.

Донося о вышеизложенном, жду приказаний Вашего Высокоблагородия о том, чтобы приступить к негласному расследованию этого дела и розыску злоумышленников.

Старший агент сыскной полиции Вавилов Иван.

Да-а! – Тартищев повертел в руках донесение и отложил его на стол. – Ваши соображения?

– Кто-то из своих, – ответил Алексей. – Почти не вызывает сомнения. Но посмотрим, походим… Впереди еще сутки.

– Трех младших агентов наладим за домочадцами присмотреть, засаду выставим, – вступил следом Иван. – Сам съезжу на озеро, огляжусь… Возьмем голубчика как дите от мамкиной титьки.

Тартищев смерил их мрачным взглядом исподлобья. Задумчиво постучал пальцами по подлокотнику кресла.

Агенты замерли. Только сейчас до них дошло, что начальство приступило к должностным обязанностям гораздо раньше намеченного срока. Кажется, довезло свое семейство до заимки и мигом вернулось. Выходит, что-то стряслось? И немаловажное, если Тартищев гнал лошадей взапуски…

Оба сыщика уставились на Федора Михайловича. Тот тяжело вздохнул и потуже натянул на голову запыленную фуражку.

– Полиндеева на сегодня отставить! Есть дела поважнее. В мельничном пруду возле Залетаева труп женщины подняли. Похоже, долго в воде пролежал. И если бы не дожди… – он устало махнул рукой, – то и вовсе могли не обнаружить. Уровень воды поднялся, решили открыть створ в плотине, чтобы спустить излишки, а его забило, не поднимается. Попытались расчистить и зацепили багром мешок, а оттуда рука торчит! Мы с Анастасией Васильевной только-только Залетаево миновали, видим, верховой догоняет. Оказывается, местный урядник. Дескать, явное смертоубийство! Видел, как мы сквозь село проезжали, и поспешил доложить. Что ж, делать нечего, пришлось мне возвращаться. Кое-как упросил своих самим до заимки добираться.

Сыщики быстро переглянулись, живо вообразив, что пришлось пережить при этом Федору Михайловичу. И знали, что не ошиблись, предположив, что не найденный труп стал причиной мрачного настроения Тартищева. В кои-то веки начальство позволило себе кратковременный отпуск, и на тебе, труп! Как по заказу!

– Смертоубийство? – переспросил Иван, и глаза его оживленно блеснули. Кажется, пришел конец затяжному безделью. – Есть наметки?

– Есть кое-какие! Но пока не очевидные. Перерезано горло. Женщина, судя по первому взгляду, молодая, но не местная, в селе ее никто не видел. Видно, труп привезли откуда-то в мешке и сбросили в воду. К ногам и за шею привязали обломки жерновов. – Федор Михайлович вытянул из кармана за цепочку брегет, щелкнул крышкой и поднялся из кресла. – Сейчас захватим Олябьева и махом в Залетаево, пока не стемнело. Я велел тело спустить в ледник, оставил урядника охранять, и сюда. Давай, ребята, время не ждет!

– Мельника допросили? – поинтересовался Алексей.

– Только предварительно. Я приказал уряднику за ним присмотреть, правда, пока никаких улик против него не имеется, кроме разве двух обломков жерновов.

– Надо еще доказать, что это улики! В округе, почитай, еще две или три мельницы имеются. Труп могли привезти и сбросить подальше от места преступления и жернова с собой прихватить. Их вместо грузила гораздо удобнее использовать, чем те же каменюги, – заметил Иван.

– Правда твоя, – согласился Тартищев и снова заторопил, – едем, едем, живей! По дороге обсудим все версии, все предположения. Судя по одежде, девица то ли учительница деревенская, то ли фельдшерица.

– Такую легче отыскать, – сказал Алексей, – во всей губернии их раз, два и обчелся.

– Тоже верно! – Федор Михайлович опять посмотрел на часы. – Поторапливайтесь, братцы! Если не успеем до темноты, то съездим вхолостую. Придется ночевать в Залетаеве, а я тамошнего станового пристава знаю, говорун и выпивоха, не приведи господь!

– А с Полиндеевым как поступить? – поинтересовался Иван. – Мы обещали ему помочь!

– Корнеев им займется, – ответил Тартищев. – Кстати, где он?

Алексей и Иван быстро переглянулись, и Вавилов безмятежно посмотрел на начальство.

– На базаре, щипачей ловит.

– Щипачей? – поразился Федор Михайлович. – Ему что, заняться больше нечем? Пусть лучше возьмется за Полиндеева. Негоже старшему агенту мелочовкой заниматься!

– Понятное дело, – пожал плечами Вавилов, – но порой из мелочовки такой крупняк вырастает!

Тартищев внимательно посмотрел на него:

– Или выросло чего?

– Ага, только возле мельницы, – развел руками Иван, – и чувствую, на нашу голову.

– Меньше бы ты чувствовал, Ванюша, – усмехнулся Тартищев. – А то, говорят, хорошая спина кнут за неделю чует.

Они вышли в коридор, но не успели замкнуть дверь, как в его конце появилась длинная процессия во главе с Корнеевым.

– Ну вот, на ловца и зверь бежит, – констатировал Тартищев и приказал: – Корнеев, зайди в кабинет, Вавилов изложит тебе новое задание, а мы срочно выезжаем в Залетаево на труп.

Корнеев остановился и растерянно посмотрел на начальство.

– А как же… Я вон восьмерых привел… – и он кивнул на вереницу мрачных типов со связанными за спиной руками, выстроившихся лицом к стене. Длинная веревка обхватывала их за шеи. Корнеев привел воришек на поводке, точно собачью свору.

– Ты что, в участке не смог с ними разобраться? – возмутился Тартищев. – Процедуры не знаешь? В управлении этой рвани не хватало!

– А премия? – опешил Корнеев. – Десять кошельков и портмоне взяли, финажек почти на триста рублей.

– Улики описать и в сейф, щипачей допросить и в холодную. Или мне тебя учить? – рассердился Тартищев. – А то не видишь знакомые рожи? – Он подошел к одному из воришек и схватил его за шиворот. – Этого рыжего оставь мне. Я сам с ним поговорю! – И Федор Михайлович несколько раз сильно встряхнул лохматого рыжего босяка. – Ты, Фимка, тварь поганая, скоро из города уберешься? Обещал к весне в Томск податься; или, думал, не заметим, что ты в городе до сих пор ошиваешься?

– Господин начальник, – взмолился тот, пытаясь извернуться в руках Тартищева так, чтобы избежать оплеухи или по крайней мере получить ее по касательной, – хворый я был, чуть не загнулся от горячки. И за дело не от хорошей жизни взялся! Сами скажите, как мне до Томску добираться без финажек?

– Ладно, забирай его, Корнеев, – Тартищев оттолкнул от себя рыжего Фимку, – времени у меня нет, чтобы рожу ему начистить.

– А доля как же? Премия?

– Доля? – посмотрел на него в недоумении Федор Михайлович. – Какая, к дьяволу, доля? Какая премия? За каждого бродягу, что ли, я тебе должен премию выписывать? Так никакой казны не хватит!

– Но приказ?.. – Корнеев растерянно оглянулся на Ивана. – Вы сами, ваше высокоблагородие…

– При… – начал было Тартищев и уставился на Корнеева. И тут же перевел взгляд на Ивана. Тот смотрел на начальство преданными и по-детски чистыми глазами. – Ах, приказ? – ласково улыбнулся Федор Михайлович. – Есть приказ! Да еще какой: выплатить Савелию Корнееву премию в десять рублей за чрезмерное усердие в служебных делах из жалованья старшего агента сыскной полиции Ивана Вавилова. – Тартищев приложил ладонь к козырьку фуражки. – Через минуту жду вас, господа агенты, в коляске! – И двинулся быстрым шагом по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж.

– Знаешь, Савелий, – удрученно сказал Иван, – кажется, ты меня не понял. Я имел в виду не щипачей, а «деловых», за них и вправду премию выдают.

– Сейчас я тебе покажу и щипачей, и «деловых», и приказ на роже нарисую! – И Корнеев начал засучивать рукава. Задержанные босяки, неестественно вывернув шеи, пытались не упустить тот сладостный миг, когда агенты сцепятся в драке. Но Алексей лишил их подобного счастья, взял и попросту растащил в разные стороны двух самых тертых и хватких сыщиков североеланской полиции. Причем уложился вовремя, так что, когда он и Вавилов оказались на крыльце управления, до назначенного начальством срока оставалось пять секунд. Их вполне хватило, чтобы сбежать с крыльца и занять места в коляске напротив Тартищева и судмедэксперта Олябьева, державшего на коленях свой неизменный сундучок. Федор Михайлович смерил сыщиков взглядом, затем посмотрел на окна сыскного отделения, там виднелась белобрысая голова и красная от негодования физиономия Корнеева, хмыкнул сердито и сказал, особо ни к кому не обращаясь:

– Еще раз повторится, и выгоню к чертовой матери!

Коляска, на облучке которой сидел денщик Тартищева Никита, тронулась с места и завернула за угол Тобольской улицы. Это случилось в то самое мгновение, когда раздраженный старший агент Корнеев двинул первому в очереди карманнику в зубы. Служба продолжалась, несмотря на то что солнечный диск уже завис над острыми гребнями далеких гор.

Глава 4

Лицо Олябьева было абсолютно безмятежным, без малейших признаков любопытства. За свою жизнь он видел слишком много трупов, и даже в более безобразном состоянии, поэтому вздувшееся тело утопленницы не вызывало у него никаких эмоций, кроме чисто профессионального интереса.

– Девицу вначале крепко избили, – сказал он, обтирая руки спиртом, – затем прикончили и после того бросили в воду. Так что об утоплении и речи нет. Убийство, самое примитивное убийство. Вероятно, она сопротивлялась, под ногтями видны следы крови, а может, и просто грязи. Об этом я скажу точнее после детального обследования и вскрытия. Но на груди и предплечье хорошо заметны синяки и ссадины. Горло перерезано махом, но не ножом, края рваные. Похоже, что орудовали осколком стекла, вернее, бутылки. Возможно, ее убили в пьяной драке.

– Но по виду она не простого сословия, – заметил Алексей. – Одежда приличная, приобретена не в дешевой лавке. Явно состоятельная барышня.

– И что же? – усмехнулся Олябьев. – Считаешь, что в состоятельных семействах не случается пьяных драк?

– Но почему она босиком? Без чулок и башмаков? В мае погода стояла холодная, и девица одета явно не по-домашнему. Может, ее изнасиловали, прежде чем убили?

– Вскрытие покажет, но одежда почти не пострадала, и прочие детали дамского туалета на месте, так что внешних посягательств на ее честь не наблюдается, – ответил Олябьев.

Он повернулся к Тартищеву, который разговаривал со становым приставом Таракановым, широколобым и толстогубым, с маленькими хитроватыми глазами и плохо выбритым подбородком. Седые усы уныло свисали по краям его рта, а правой рукой он держался за раздувшуюся щеку. У пристава страшно болел зуб, и поэтому на все вопросы он отвечал медленно и с трудом.

– Эй, любезный! – окликнул его Олябьев. – Можно увозить труп. – И спросил у Тартищева: – Хотите еще раз взглянуть?

– Нет, и так все ясно, – отмахнулся Федор Михайлович, – постарайся завтра к вечеру показать мне результаты обследования, а ты, – повернулся он к Алексею, – с утра дашь объявление во все газеты о том, что найден труп неизвестной женщины… Словом, не мне тебя учить, что написать.

– Слушаюсь! – ответил Алексей. – Позвольте заняться мельником?

– Давно пора, – кивнул головой Тартищев и поверх его головы посмотрел в сторону пруда. – Куда Иван подевался?

– Верно, что-то отыскал? – предположил Алексей. – Ведь не на прогулку пошел!

Тартищев направился к телеге с высокими бортами, дно которой устилала солома. Два одетых в немыслимое рванье мужика, бродяги, которых привели из холодной для свершения столь неприятной процедуры, как погрузка тела утопленницы, ухватившись за края брезента, волоком подтащили его к телеге и замерли, не зная, что делать дальше. Из-за чрезмерной хилости сложения они не смогли даже оторвать свой скорбный груз от земли.

На помощь к ним подоспели два сотских и урядник Гордеев. Кое-как тело уложили в повозку, закрыли брезентом, возница взгромоздился на дощечку-сиденье, перекинутое с одного борта телеги на другой, два полицейских стражника и урядник пристроились сзади, и Тартищев махнул рукой:

– Трогай!

Возница взмахнул кнутом, заскрипели колеса, и две мосластые лошаденки потянули за собой повозку с трупом.

Из ближних кустов показался Иван. Сапоги его, колени, руки и даже подбородок – все было перепачкано землей, а на штанах висели гроздьями старые колючки чертополоха и сенная труха.

– Фу-у! – Он вытер рукавом лоб. – Вокруг запруды обежал. В дальнем конце на берегу нашел старую колею. Видно, еще по весне, когда самая грязь, подъезжали, да у воды виднеется несколько старых следов ног. Часть из них точно мужские, потому что в одном месте ясно просматривается отпечаток подошвы мужского сапога. Я его на всякий случай срисовал. – Он протянул лист бумаги Тартищеву. – Смотрите, две набойки: на носке и каблуке. И даже все гвоздики пересчитал. А вторые уже не разобрать, мужские или женские, но по размеру гораздо меньше первых.

– Умелец! – усмехнулся Тартищев. – Знатно у тебя получилось! Прибереги! Возможно, это тоже улика. – И вернул рисунок Ивану.

– Понял. – Вавилов спрятал лист в нагрудный карман тужурки.

– Так, говоришь, двое побывали? – уточнил Тартищев. – А не может так случиться, что вторые следы принадлежали убитой барышне? Вдруг там на самом деле убийца и его жертва прогуливались?

– Определенно сказать ничего не могу, – покачал головой Вавилов, – следы точно разные, но принадлежали ли они убитой, тут уж – увы! – пока не ясно. Отпечатки заплыли, каких-то особых примет не разглядеть. – Он сердито сплюнул на землю. – Одна теперь надежда, если кто по объявлению в газете отыщется.

– То и удивительно, – покачал головой Федор Михайлович, – что никто не заявил о пропаже. Будь она из хорошего семейства, тотчас бы хватились. Разве одиночка какая? Так и у нее должны быть друзья, подруги, поклонники, наконец.

– А может, ее из соседней губернии нам подкинули? – с надеждой в голосе спросил пристав. – Отсюда верст сорок всего, через горы перемахнуть и…

Тартищев покосился на него и ничего не сказал, но Тараканов мигом замолчал и снова схватился за щеку.

– Ближний свет через горы трупы тягать, – не сдержался Вавилов, – наш это труп, доморощенный.

– Платье на утопленнице действительно напоминает покроем одежду гувернантки или учительницы, – заметил Алексей. – Вполне вероятно, от нее избавились по причине адюльтера. Такое частенько бывает, когда глава семейства кладет глаз на молодую учительницу своих детей.

– Ты имеешь в виду, что от гувернанток часто избавляются подобным способом? – усмехнулся Тартищев. – Насколько мне известно, их попросту увольняют без рекомендаций, а порой и без жалованья. Не знаю, кому убитая могла так насолить, если разделались с ней столь жестоко. Обычно так расправляются с жертвами в крайней степени ярости. Но с трупом, не находите, обошлись хладнокровно, упрятали в мешок, доставили к пруду, привязали жернова и после спустили в воду. У убийц явно было достаточно времени, чтобы управиться со своими делами. И они не боялись, что их заметят. Так что, вполне вероятно, ты их следы обнаружил, Иван. Надо будет еще раз пройтись к пруду, чтобы все осмотреть должным образом.

– Похоже, они действовали ночью, – заметил Алексей. – И труп мог привезти кто угодно и откуда угодно. Тут на пять верст вокруг ни одной деревни до самого Залетаева.

– Ладно, не будем пока гадать. – Тартищев взглянул на часы. – Сначала осмотрим следы, а то до темноты часа два осталось, а после займемся мельником и его домочадцами. – Он повернулся к становому приставу. – Тараканов, вели всем оставаться в доме, чтобы не разбежались раньше времени. Сколько их?

– Да трое всего, – поморщился пристав. – Сам Петухов, мельник то есть, его супруга да сын, но он того, немного умом тронутый, заместо батрака все работы справляет. Дочка еще была, да только ее к тетке в Каинск отправили, тут, вишь, женихов справных трудно сыскать.

– А что же работников не возьмут? – поинтересовался Вавилов. – Или бедствуют? Деньжат не хватает?

– Да у них работники и впрямь надолго не задерживаются, – пояснил пристав, – скуповат Петр Евдокимыч, прижимист, у него кажная копейка гвоздем прибита. Расплачивается или мукой, или картошкой, а чаще – отрубями. Не всякий работник на такое согласен. Вот и бегут люди. Правда, один больше чем на полгода задержался, да с месяц назад тоже утек. Теперь сами на себя жилы рвут.

Они сели в коляску и направились к противоположному от мельницы краю запруды. Каменная плотина перегородила небольшую речушку, которая разлилась на добрую версту во все стороны, заполнив собой ложбину между двумя грядами невысоких, поросших хилым лиственничным лесом холмов. У противоположного берега виднелись похожие издали на нерастаявшие льдины огромные стада гусей. Постоянный их гогот и хлопанье крыльев долетали сюда слабо, но все-таки были слышны, так как звуки по воде разносятся гораздо дальше, чем по суше.

Сначала они остановились на плотине. Здесь крики гусей были слышны сильнее и заглушали все остальные звуки. Пристав показал сыщикам створ, сквозь который спускали излишки воды. На дороге, ведущей через плотину на другую сторону запруды, все еще валялись обломки сучьев, лохмотья подсохших водорослей и два увесистых обломка старых жерновов, затрудняя проезд.

– Что это такое? – удивился Тартищев. – Почему жернова не убрали с пути?

– Сей момент, сей момент! – засуетился пристав и, спрыгнув с коляски, попытался поднять обломок жернова с земли. С большим трудом ему удалось оттащить его в сторону. Второй он осилил только с помощью Алексея и сказал, отдуваясь:

– Тяжелы, чертяки! Одному не поднять!

Тартищев молча наблюдал за ними из коляски. Затем приказал Олябьеву:

– Ну-ка достань те веревки, которыми жернова привязывали.

Олябьев послушно открыл свой сундучок и извлек из него два обрезка пеньковой, раскисшей в воде веревки. Узлы на ней не стали развязывать, ее просто разрезали, освободив мешок с трупом от груза, который удерживал его у самого дна.

Федор Михайлович, не обращая внимания на тряску (коляска катила по полю, сплошь усеянному норками сусликов), некоторое время тщательно рассматривал узлы, затем вернул веревку Олябьеву и заметил:

– Морской узел. Брамшкотовый. Преступник явно прошел флотскую школу.

– Моряк? – Алексей и Иван переглянулись. – В наших сухопутных краях?

– И что здесь удивительного? – строго посмотрел на них Тартищев. – Он может быть из купцов, из военных, даже из духовенства. Но тот, кто ходил в море, знает, как завязывается шкотовый узел или, к примеру, булинь… Без этой науки моряк – не моряк.

– Ну вот, еще одна загадка. Теперь надо искать моряка, – недовольно пробурчал Вавилов.

– Ничего, зато такие подсказки значительно сужают круг поисков. Моряки, учительницы… Не так их много среди наших обывателей.

Коляска спустилась в неглубокую ложбину, по дну которой тянулся замеченный Иваном след колес. Злоумышленники явно были из местных жителей или из тех, кто раньше тут не раз побывал, так как ложбина была самым удобным местом, чтобы скрытно подобраться к воде. Края ее поросли тальником и бурьяном, и даже всадник мог проехать здесь, не рискуя быть замеченным со стороны мельницы.

Сам след едва просматривался, и только зоркие глаза Ивана сумели разглядеть затянутые песком и заросшие травой две узкие полосы – остатки колесной колеи. Впрочем, Алексей и сам, доведись ему осматривать окрестности, непременно и прежде всего самым тщательным образом исследовал бы ложбину. Он уже отметил для себя, что именно здесь труп могли незаметно спустить в воду.

Сыщики вышли из коляски. Тартищев, расставив ноги и заложив руки за спину, некоторое время смотрел на воду, затем повернулся к Алексею.

– Дно здесь каменистое, но все же труп не зацепился. Видно, течение было сильным во время дождей. Ишь куда уволокло! – И он кивнул в сторону противоположного от их берега запруды.

– Что-то сомневаюсь я по этому поводу, – сказал Алексей. – Ширина пруда здесь с версту или чуть больше. Это какой же силы поток должен быть, если мы с Таракановым вдвоем едва один жернов подняли, а их два, да еще дно каменистое? Нет, с таким грузом труп не унесло бы так далеко! Одно из двух: или его бросили в воду недалеко от мельницы, или жернова привязали позже, когда мешок с трупом всплыл в первый раз.

– Что-то ты не то городишь, Алешка. – Вавилов из-под руки оглядел пруд. – Выходит, кто-то утопил девку, а после вернулся, чтобы привязать камни? Почему тогда он сразу этого не сделал?

– Я вообще удивляюсь, зачем потребовалось везти труп за тридевять земель? – сказал Алексей. – Гораздо проще было закопать его в тайге, завалить камнями или бросить в реку, чем топить в запруде. Преступники не могли не знать, что рано или поздно его все равно найдут! Может, на это все и рассчитано? Может, кто-то захотел подставить мельника? Отомстить ему? Свалить на него вину?

– Слишком сложно это, Алеша, – сказал Тартищев, – в здешних краях если и мстят, то гораздо проще. Могли мельницу, к примеру, поджечь, но подбрасывать труп в надежде, что ее хозяина заподозрят в убийстве? Нет, это маловероятно!

– И все-таки не стоит сбрасывать со счетов даже самые невероятные версии, – ответил Алексей. – Может статься, что сюда приезжала из города компания молодых людей, к примеру, на пикник. Крепко выпили, распалились, всплыли прошлые обиды, ревность… То да се! Слово за слово, вспыхнула ссора! В результате труп… Бросили его в воду, а после вернулись и, чтобы замести следы, упаковали его в мешок, привязали камни…

– Хватит, – махнул рукой как отрубил Тартищев, – по сути, у нас пока одна версия, ничем существенным не подтвержденная. Надо допросить мельника и его домочадцев да посмотреть, что Олябьев нам предложит после вскрытия. Тогда будем говорить и решать более конкретно. – Он направился к коляске и сел на сиденье рядом с экспертом. – Мы сейчас возвращаемся в город, а вам придется основательно попыхтеть ночью, чтобы к утру у меня на столе лежали протоколы допросов и осмотра места происшествия. Желательно, чтобы они были подкреплены какими-то уликами и вещественными доказательствами. К семи утра я пришлю за вами коляску. – Тартищев нахлобучил на голову фуражку и приложил ладонь к козырьку. – Честь имею, господа агенты, и не забудьте, к утру я должен быть уверен, что вы не зря государевы пироги едите!

– После таких слов сухарь в горло не полезет, не то что пироги государевы! – проворчал Иван вслед начальству, чья коляска через пару минут после столь теплого напутствия Тартищева скрылась из виду.

– Да уж, – вздохнул в ответ Алексей, – пироги эти горькими слезами да потом политы.

– Ага! Еще мозолями да шрамами, как булка изюмом, напичканы, особливо теми, что на заднице отсвечивают, – неожиданно рассмеялся Иван. – Чего вдруг расклеился, Алешка? Что нам, впервой по ночам работать? – И, не дожидаясь ответа, затянул во все горло:

Глава 5

Они и впрямь прогулялись, только вдоль колесной колеи, которая едва просматривалась в надвигающихся сумерках. Вдобавок со стороны гор налетел холодный ветер, следом заморосил дождь, и оба сыщика, ежась под его струями и проклиная сквозь зубы окаянное свое занятие, поплелись вверх по косогору, все-таки не забывая о следах колес. Но обнаружить их на склоне удалось с большим трудом. Местные окрестности особым разнообразием не отличались. Мелкие, покрытые белесым налетом камни, глинистая, плывущая под ногами почва, низкая степная растительность, жесткая и колючая… И только куртины синих и желтых ирисов да лужайки необыкновенно голубых, припавших к самой земле незабудок скрашивали эту безмерно унылую и однообразную степь. Здесь каждый кустик – точная копия соседнего, и камни тоже похожи друг на друга как две капли воды, как два соцветия чабреца, как два косматых и бесприютных перекати-поля… Довершала этот скучный и невыразительный пейзаж тьма норок, вырытых сусликами. И старых, почти разрушенных, и новых, со свежими горками земли перед входом.

Одно из колес проехалось как раз по такой кучке земли. След был довольно четким, но зарядивший изо всех сил дождь не позволил сыщикам исследовать его более тщательно. Промокший насквозь Иван (впрочем, Алексей чувствовал себя не лучше) с тоской огляделся по сторонам, пытаясь определить ориентиры, по которым утром удалось бы обнаружить отпечаток колеса. Но с ориентирами в степи было худо даже в солнечные дни, а во время дождя тем более. Поэтому Ивану ничего не оставалось, как снять с головы картуз, закрыть им след и обложить его камнями, чтобы не сдуло ветром и не снесло потоками дождевой воды.

– Так вернее будет, – сказал он и, натянув на голову тужурку, побежал в сторону мельницы.

Алексей последовал его примеру, и уже через полчаса они стучали в массивные ворота, которые вознеслись вровень с забором, сбитым впритык, одна к одной, из лиственничных досок в дюйм толщиной.

Залились громким лаем собаки, однако из дома долго никто не выходил. Но сыщики знали, что мельник и его семейство строго предупреждены приставом и не должны покинуть дом. Поэтому, еще больше переполошив собак, принялись стучать в ворота изо всех сил и даже бить в них ногами, пока из глубины двора не послышался дрожащий женский голос:

– Кто там?

– Открывайте немедленно! Полиция! – закричал Иван и несколько раз ударил кулаком по воротам. – Коньки отбросили, что ли, с перепугу?

– Чичас, чичас! – засуетилась баба. – Чичас хозяина кликну!

Хлопнула дверь, видно, обладательница голоса зашла в избу. А сыщики переглянулись. Выходит, в доме все-таки есть посторонние люди, батраки или прислуга, иначе зачем бабе называть мельника хозяином? Хотя кто их знает, такое встречается, и не редко, когда домочадцы кличут главу семейства уважительно хозяином.

Прошло минут пять, не меньше, сыщикам они показались бесконечными, потому что дождь поливал все сильнее и у них уже зуб на зуб не попадал от холода. Но на этот раз к воротам подошел сам хозяин, приоткрыл их на вершок и, выставив наружу лохматую бороду, буркнул:

– Проходите, собаки не тронут!

Иван, а следом за ним Алексей трусцой миновали двор, отметив для себя, что двух здоровенных волкодавов удерживает за ошейники приземистый широкоплечий детина. Вероятно, это и был сын хозяина.

– Проходите, проходите, – предложил вновь мельник и, забежав наперед, услужливо распахнул дверь в дом. Подождав, когда гости скинут с себя мокрые тужурки, хозяин провел их в комнату, где был накрыт стол, во главе которого сидел пристав с раскрасневшейся и довольной физиономией. Про зуб он явно забыл, потому что был уже изрядно навеселе. Алексей это отметил по степени панибратства, с которым пристав приветствовал их.

– А! – закричал он радостно, привстав из-за стола и раскрыв объятия навстречу Ивану. – Нашлись? А то я думал, вы вслед Федору Михайловичу отъехали. Неужто обнаружили что-то?

– Обнаружили! – ответил Иван односложно и обвел взглядом стол. – А ты, брат Тараканов, смотрю, времени даром не теряешь? Ужинать изволишь?

– А что же зря время терять? – удивился пристав. – Почему бы с хорошими людьми не отужинать? – Он расправил усы и вернулся на лавку. – А Петр Евдокимыч у нас человек известный, знает, как гостя приветить. Вот, глядите, тут и сиг жареный, и щучка, и караси в сметане. – Он широко развел руками и пригласил: – Присаживайтесь, господа сыщики! Служба наша не волк, в лес не убежит. До утра еще ого сколько времени! Успеете и Петра Евдокимыча поспрошать, и супругу евонную, и сынка.

Сыщики сели за стол, лицом к присутствующим. Вроде ничего страшного в эту ночь им не угрожало, но привычка привычкой, и, не сговариваясь, они даже сейчас устроились таким образом, чтобы Алексею для наблюдения достались окна, а Ивану – входная дверь.

Окинув быстрым взглядом комнату и все, что в ней находилось, Алексей только что заметил хмурую женщину в темном, надвинутом на самые глаза платке. В этот момент скрипнула, открываясь, дверь. Женщина встрепенулась, глаза ее ожили, но Алексей заметил эти изменения уже вполглаза, потому что его внимание сосредоточилось на вошедшем. Это оказался тот самый парень, что придерживал во дворе собак. Одет он был в старый, вымокший насквозь зипун и сапоги с короткими, разрезанными сзади голенищами. Под ним мигом натекла лужа воды, но он не входил в комнату, топтался на пороге, мял в руках шапчонку и заискивающе улыбался.

– Чего надо? – неожиданно рявкнул на него мельник. – Кто звал? Где я тебе велел сидеть и носа не высовывать?

– Так в клети крыша протекает, я застыл, однако, совсем, – неожиданно по-мальчишечьи звонким голосом ответил детина. Это был коренастый широкоплечий малый, со слегка кривоватыми ногами и длинными руками. Но лицо его походило на лицо младенца: пухлощекое, чистое, без какого-либо намека на растительность. И глаза смотрели по-детски виновато, как-то по-щенячьи, что ли? Казалось, он вот-вот завиляет хвостом, лишь бы не прогнали, лишь бы не побили.

– Ничего, перебьешься! – ответил было мельник, но, заметив не слишком дружелюбный взгляд Ивана, несколько сбавил тон: – Ладно, постели ему в сенях, – кивнул он жене.

И она тотчас вскочила на ноги. Причем с тем же выражением в глазах, что и у парня, который продолжал топтаться у порога, не сводя взгляда со стола.

Тогда Алексей недолго думая взял с блюда кусок жареной курицы, положил его на два толстых ломтя хлеба, прибавил пару картофелин и молча подал парню. Тот отшатнулся и почти с ужасом посмотрел на него, а потом на мельника.

– Да бери, чего уж! – криво усмехнулся хозяин и покосился на Алексея. – Добрая душа господин начальник!

– С-спаси вас бог. – Парень поклонился и, пятясь, скрылся в дверях.

Женщина засеменила следом и осторожно прикрыла дверь за собой.

– Что, работник твой? – Иван, не дожидаясь ответа, пододвинул к себе блюдо с жареной рыбой и принялся с аппетитом жевать.

– То Гришка, пащенок ее, супруги моей, значитца, – произнес угрюмо мельник. – В девках еще прижила. Видно, вытравить пыталась, вот и родила богом обиженного. У него разума что у младенца. На то только и способен, что кули с мукой таскать да с собаками забавляться. И жрет много, просто спасу нет! Вчера зараз каравай хлеба умял!

– И что ж, ты ее за просто так с дитем взял? – осведомился Иван, продолжая расправляться с рыбой.

Алексей последовал его примеру, но с вопросами не лез, предпочитая молча наблюдать за Петуховым. Мельник был крайне неказистым мужичонкой, с лохматой бородой и головой, в которой застрял какой-то мусор, словно ее хозяин долго лазил в бурьяне. Но тем не менее борода у него торчала воинственно, а маленькие, вприщур, глазки смотрели с явной злобой.

– А то, мил человек, к делу не относится, – ответил он сердито и налил себе полную чарку мутноватой жидкости из пузатой бутыли, судя по запаху, крепчайшего самогона. Залпом выпил ее, крякнул и вытер рот рукавом рубахи. – То чисто мое соображение, кого в дом брать! А вы приехали про утопленницу спросить, так и спрашивайте, чего кота за хвост тянуть?

– Ты, Петр Евдокимыч, не к столу про утопленницу помянул, – попенял ему пристав. – Дай гостям сначала с голодом управиться. Они, почитай, часов пять как из города, и все не евши да не пивши. – Он кивнул на бутыль с самогоном. – А то налить, Иван Александрыч, по стопке? Крепкий зараза, аж слезу вышибает! От устатка и следа не останется!

– Нет, на службе нам пить нельзя, – ответил за Ивана Алексей. – А про утопленницу и про все остальное, что нам для следствия интересно, мы непременно спросим, Петр Евдокимович, но когда сами посчитаем нужным.

– Так ночь на дворе, – мельник пожал плечами, – мы в это время завсегда спать ложимся.

– И ночь не поспишь, если надо будет, – спокойно возвестил Иван и тщательно вытер рот платком. – За ужин спасибо, уважил, но службу никто не отменял! Сейчас вы, Петр Евдокимович, останетесь здесь, за жизнь побеседуете с Алексеем Дмитричем, а мы с господином приставом по мельнице пройдемся, оглядимся, с вашей супругом и ее сынком покалякаем.

Мельник нахмурился и поднялся из-за стола. Метнулись по стенам черные тени, глаза хозяина блеснули из-под густых бровей. Алексей почувствовал себя неуютно. В детстве, бывало, после нянькиных сказок он очень живо представлял себе леших, болотных кикимор, домовых и прочую нечисть. И хозяин внешне весьма смахивал на лешего, причем изрядно разъяренного от невозможности противостоять более сильному противнику.

Но мельник выдал злость только яростным блеском в глазах. Что-то заставило его промолчать. Алексей подумал, что это мелкое злобное существо – сущее наказание для своих домочадцев. И все-таки Петухов не вязался у него с образом жестокого убийцы. Скорее всего женщину убили далеко отсюда и зачем-то привезли за тридевять земель. Версия, что труп решили скрыть от полиции, была, на его взгляд, маловероятной. Убийцы явно рассчитывали на то, что труп скоро обнаружат, значит, преследовали конкретную цель, но какую?

Мельник вдобавок ко всему оказался еще тупым и ограниченным малым. Алексею приходилось повторять каждый вопрос дважды, а то и трижды, прежде чем тот понимал, о чем его спрашивают. Впрочем, ответы Петухова особым разнообразием не отличались. На все старания Алексея разговорить его и пролить хоть какой-то свет на случившиеся он отвечал монотонно и почти одинаково:

– Ничего не знаем, ничего не ведаем! Слыхом не слыхали, глазом не видали…

Прояснить обстановку так и не удалось, но Алексей не терял надежды, что хозяин в конце концов устанет, и продолжал допрашивать его, целеустремленно и дотошно, пытаясь поймать на противоречиях и стараясь в то же время уловить тот момент, когда мельник замнется, споткнется на слове или даже испугается. Но тот сидел напротив Алексея как истукан и без всякого выражения в глазах продолжал как ни в чем не бывало талдычить:

– Не знаем, не ведаем…

В какую-то минуту Алексею даже показалось, что таким образом Петухов испытывает его терпение. Авось надоест господину начальнику, и бросит он свое занятие! Но прошел час, потом второй, Алексей, несомненно, устал, но продолжал допрос с не меньшим старанием, чем прежде. Иван с приставом точно пропали куда-то, за окном заметно посветлело, и вскоре петухи возвестили зарю. Только мельник продолжал говорить о чем угодно, но никак не о том, что интересовало сыщиков.

И все-таки злость, которая исчезла в глазах Петухова, подсказала Алексею, что тот перестал бояться. Значит, те вопросы, которые он задавал, его успокоили? Но они были довольно нелицеприятными и, кроме беспокойства, никаких чувств у рядового обывателя, как правило, не вызывали. Получается одно из двух: или мельник и впрямь ничего не знает, или Алексей не сумел задать тот самый вопрос, которого он по-настоящему опасался.

Поляков посмотрел на часы. Четыре утра, совсем скоро рассветет, но Иван и пристав так и не появились: или столь же исправно допрашивали мельничиху и ее дурковатого отпрыска, или до сих пор не закончили обыск. По правде, Алексей с большим желанием осматривал бы сейчас мельницу и подворье, чем пытался разговорить туповатого хозяина.

– Ты, милейший, за дурака меня держишь? – наконец не сдержался он, когда Петухов на его очередной вопрос: «Почему работники недолго задерживаются на мельнице?» – вновь заканючил свое: «Того не знаем, не ведаем». – Как не знаешь, если сам их нанимаешь, а после рассчитываешь? Кстати, Петр Евдокимыч, поясни: каким образом ты с ними расплачиваешься?

Лицо мельника вмиг утратило туповатое выражение, маленькие глазки уставились на сыщика:

– Знамо дело, как договаривались, так и расплачивались!

– А как все-таки договаривались? – Алексей чувствовал, что теряет остатки терпения. – Ты можешь ответить без виляния или нет?

– А что тут вилять? – пожал плечами мельник и отвел взгляд. – С каждым по-разному. Кому муки отваливал, кому – картопли, а кто и подсвинка брал. Мы ведь, помимо мельницы, свиней держим, да курей еще, да уток, да гусей. Бывало, утками платил. То разве невыгодно? И мясо тебе, и перо.

– А почему не деньгами?

– Потому что мигом пропьют, свиное отродье! В первом же шинке оставят! – вскинулся вдруг мельник. – А подсвинка или гуся еще продать надо, хотя бывало, – он с досадой махнул рукой, – их даже до шинка не доносили. А вы говорите – работники! Не до работы им, так и смотрят, что плохо лежит! Так и тянут, так и тянут! На пропой все уходит, чтоб им лопнуть!

– Выходит, ты с пьянством борешься? – удивился Алексей. – А сам вроде потребляешь, и изрядно?

– Если потребляю, то в меру, и головы своей не теряю! – насупился Петухов. – Ежели не знаете, я эту мельницу, почитай, на пепелище поднял. И барыш теперь неплохой имею, потому как не злоупотребляю и пьянчуг всяких и жуликов не привечаю. Поэтому какой мне резон девку в собственном пруду топить? Да и не нашего поля она ягода! Такие у нас отродясь не водились! Не видно раззе, что из городских мамзелей!

– Видно, видно, – согласился Алексей, – и все же давай проясним до конца: по какой причине работники слишком часто у тебя менялись? Выгонял или сами уходили?

– И так и так бывало, – неохотно пояснил мельник. – Как сворует что, так сразу в шею, и тех, бывалочи, гнал, кому мало оплаты казалось. Лодыри да байбаки, какой с них спрос?

– А с соседних мельниц так же часто работники бегут? – поинтересовался Алексей.

– А про то вы у них спрошайте! – огрызнулся Петухов. – Мне до их делов, знаете… – махнул он рукой. – Свои бы расхлебать.

– Но у тебя, Петухов, огромное хозяйство. Сам говоришь, свиньи, птица… Да и на мельнице дел невпроворот. Как управляешься один?

– Так то ж на мельнице, – пожал плечами хозяин. – А с птицей да скотиной женины сродственники помогают. Оне все на меня работают. Только с мельницы я, окромя Гришки, всех убрал. Тоска их заедает, что они таперича тут не хозяева…

– Постой, так мельница раньше твоей жене принадлежала? – изумился Алексей.

– Не ей, – поправил его Петухов, – а папаше ейному. Я ж сказал, что из пепелища ее поднял. Нажрался папаня самогону да спалил меленку. Я у него в батраках ходил, старательный был, молодой. Акулину, слышь-ка, никто за себя брать не хотел. Она на один глаз косая да парня в девках прижила, а мне какая беда, взял за себя, да и стал мало-помалу мельницу отстраивать. Батя ейный в дела не лез, братовья того чище, только водку хлестали. Пришлось хозяйство в свои руки брать, чтоб не пустили по ветру.

– Понятно, – покачал головой Алексей. – Смотрю, делишки ты мастерски обстряпал: и хозяйство прибрал, и почти дармовых работников заполучил. Что же на мельницу их не пускаешь? Боишься, что снова спалят?

– Боюсь, она мне кровью и потом досталась. – Он показал Алексею ладони, все в шрамах, рубцах и мозолях. – Кожа, бывалочи, лопалась, лоскутами висела. И все, что здесь имеется, я своим горбом заработал. И никому не отдам, зубами грызть буду, когтями рвать, но не отдам!

– Никто у тебя мельницу отбирать не собирается. И ты меня почти убедил, что к убийству женщины не причастен. Но, вполне возможно, кто-то из твоих бывших работников, или родственников, или приятелей имеет к этому отношение. Вспомни-ка, бывал кто на мельнице в последнее время из посторонних? Может, гости из города приезжали с дамами? Или скажешь, никто тебя здесь не навещает? И сам в город или в Залетаево тоже не ездишь?

– Пошто не езжу? Обязательно езжу, иначе дела не делаются. Но приятелей не имею, по гостям сам не раскатываю и никого у себя не привечаю. Баловство это. Пустая трата денег и времени.

– Ну и скользкий же ты, братец! – не выдержал и рассердился Алексей. – Не пойму, ты что, слишком хитрым себя считаешь, думаешь обвести меня вокруг пальца? Так даже не пытайся! Будем сидеть здесь до тех пор, пока ты не расскажешь мне все, что требуется!

– А что вам требуется? Я, почитай, все, что знал, рассказал.

– Хорошо. Теперь назови мне тех, кого недавно нанимал. Последний работник, говорят, больше полугода у тебя держался. Видно, угодил чем-то?

Хозяин, не спросясь, потянулся к бутыли с самогоном, но на полпути рука его замерла и вернулась в исходное положение. Алексей тотчас отметил это. Кажется, наконец он попал в точку.

– Работник как работник, – промямлил мельник. – С осени, вернее, в августе еще появился. Не пил, дело свое сполнял… Что говорить, мало таких встречается, сполнительных, а потом ушел, даже жалованье не спросил.

– Не спросил? – поразился Алексей. – Разве такое бывает?

– Я сам не пойму: с чего он смылся? – пожал плечами Петухов. – Поначалу он готов был за кормежку все работы справлять и в каморке с Гришкой поселился, только потом в сторожку перебрался, что недалеко от бани. От Гришки дух больно тяжелый, до сих пор он под себя ходит, потому и в дом не пускаю, прости меня господи. – Мельник вздохнул и перекрестился на образа. – Думаешь, злыдень какой, затуркал парня! Только посели я его в доме, самому, стало быть, придется в клеть перебираться. Он ведь тихий-тихий, а то вдруг ни с того ни с чего на луну выть принимается или в припадках заходится… – Он печально посмотрел на Алексея. – Жизнь – такая штука. Искупления требует, коли сотворил что поперек божьих устоев.

– Не отвлекайся, – перебил его Алексей. – Выходит, новый работник у тебя в сторожке поселился? Паспорт у него имелся?

– Имелся, по бумагам он Матвеев Иван сын Демидов, крестьян Кузнецкой губернии, Березовской волости. Я в тех краях как-то бывал, хорошие места, леса березовые светлые, а горы повыше. Куда нашим сопкам!

– Расскажи подробнее: как он выглядел?

– Росту высокого, плечами широкий. Голова светлая. Волосы и борода курчавятся. Глаза голубые, веселые. Поесть крепко любил, но и работать горазд был. Два четырехпудовых мешка на плечи вскинет и играючи от мельницы до амбара пробежит, а это с четверть версты, а то и поболе. Жернова на спор поднимал… Крепкий мужик был, хотя возрастом за тридцать перевалил. И что по свету мотался? Ни кола ни двора! Из всей одежи – зипунок да сапоги. Я ему зимой полушубок подарил, бурки, шапку лисью. Остаться уговаривал. А он возьми да смойся, и… – Мельник махнул рукой и решительно пододвинул себе бутылку. – Позволь, Алексей Дмитрич, глоток. Нутро горит, прямо мочи нет!

– Ладно, смочи нутро! – согласился Алексей и, дождавшись, когда Петухов опорожнит чарку и закурит, уточнил: – Итак, смылся твой работник… Говори, как это случилось.

– Отправил я его на паре лошадей за сеном. Тут неподалеку у меня хутор. – Мельник отвел взгляд в сторону. – Только с тех пор ни телеги, ни лошадей. Пропали, словно водой смыло. С месяц уже. Я после по всей округе объехал и только на той стороне пруда след обнаружил. Что он там делал, ума не приложу. Хутор у меня аккурат в другой стороне.

– А ты уверен, что это следы твоей телеги?

– А как же? Другой такой даже в Залетаеве нет. Я ее в Североеланске у одного еврея купил, а он божился, что колеса из самого Томска привез. Нет, не мог ошибиться. Потом следы на берегу. Я что, следы своего работника не узнаю? Сколько я их на подворье видел да возле мельницы!

– Там только его следы были?

– Нет, еще одни, поменьше, но вроде как не от сапог, а от башмаков. Таких я сроду не видел. Ни у себя, ни поблизости. Дорого стоят, в них по городским мостовым ходить, а не по нашим колдобинам.

– Получается, твой работник сбежал, прихватил двух лошадей и телегу и уже после побега встречался с незнакомым человеком в городских башмаках?

– Воистину так! – закивал головой Петухов.

– Может, он подвозил кого-то или случайно знакомого встретил?

– Дак в тех местах дорог вовсе нет, и зачем им потребовалось к озеру спускаться? – проявил внезапную смекалку мельник. – Непременно они о встрече раньше столковались. Может, тот, в башмаках, Ваньку моего с умыслом дожидался? Может, они еще раньше сговорились моих коней свести?

– И для этого им пришлось ждать полгода? Так трудно было увести лошадей?

– Кто их знает? – пожал плечами Петухов. – Была бы охота! Украсть все можно, сторожей везде не наставишь!

– Урядника просил, чтобы коней отыскали?

– Просил, только толку никакого, до сей поры ищут! Ни Ваньки, ни коней!

– Скажи… – начал было Алексей, но за его спиной внезапно открылась дверь. Правда, он не сразу оглянулся, потому что заметил, как в мгновение ока сник и осунулся мельник.

Глазки его забегали, и он принялся мелко-мелко креститься, приговаривая трясущимися губами:

– Свят, свят, свят! Нашли все-таки, язви их в душу!..

Глава 6

– Нашли, – сказал Иван и вошел в комнату. Видно было, как он устал, но глаза его сверкали торжеством. Он подошел к столу и выложил на него пару женских башмаков и свернутые рулончиком чулки. – Смотри, Алексей Дмитрич, недостающая часть туалета утопленной барышни. Отыскались в сундуке у этой дамы. – Он кивнул в сторону Акулины, которая вошла вслед за Иваном в сопровождении пристава. Тот опять держался за щеку, и вид у него был не менее усталый и измученный, чем у Ивана.

– А вот еще вещица, весьма занятная, ваше высокоблагородие. – Тараканов протянул Алексею темную, подбитую ватой тальму. – Утверждают, что вещи принадлежат дочери, но я Капку помню, для нее эти башмаки маловаты будут. Да и сама одежка дороговата, в таких обновах Капка отродясь не щеголяла.

Алексей взял в руки и внимательно осмотрел сначала ботинки – они были из хорошей кожи, и тачал их явно отменный мастер. Чулки тоже были шелковыми, тонкими, с недавно вошедшей в моду пяткой. Стоили они прилично и только-только появились в Североеланске, так что прижимистый мельник вряд ли сподобился бы купить столь роскошные чулки своей дочери.

– Ты говоришь, чулки и башмаки для дочери куплены? Так почему они постираны и почищены, если ни разу не надеваны? Как я понимаю, дочь теперь с вами не живет? Но почему столь дорогие вещи не забрала с собой? – спросил он у Акулины, которая понурившись сидела на лавке возле окна. Та вздрогнула и уставилась на него затравленно, словно ее только что крепко избили. Стянув вместе концы платка, она тихо произнесла, причем губы ее побелели и тряслись так, что Алексей едва разобрал ответ:

– Воистину так, Капкина одежа! С рук куплена, потому выстирана. В приданое сготовила.

– И это тоже, скажешь, Капкино приданое? – Иван подсунул ей к лицу тальму. – Смотри, даже кровь как следует отстирать не удосужилась! Говори, за что барышню убили? Говори! – Он схватил Акулину за шиворот и хорошенько тряхнул. – Признавайся, на пару с сынком зарезали? Или его покрываешь? – И кивнул на мельника. – Одежда явно снята с убитой, тут без экспертизы понятно!

– Не убивали мы! – запричитала Акулина и закрыла лицо руками. – На кресте побожусь, не убивали!

– А кто убивал? – спросил вкрадчиво Иван и, отпустив ее, присел на лавку, не спуская взгляда с подозреваемых. Мельник угрюмо смотрел в пол, сцепив руки на коленях. Мельничиха, привалившись спиной к стене, испуганно взирала на сыщиков, прикрыв лицо краем платка.

– Я спрашиваю: кто из вас убивал? – рявкнул Иван и стал медленно подниматься с лавки. – А ну не запираться мне! Говори как на духу, иначе отвезу в город, там по-другому спросят!

– Не убивали мы, – глухо сказал Петухов. – Месяц или чуть поболе того Гришка за плотиной шлялся и наткнулся на яму, где барышню эту закопали. Видно, день всего прошел или два. Холода стояли, так что с ней ничего не случилось. Но собаки учуяли, копать стали… Гришка прибежал в дом, вопит во весь голос, в штанах мокро, а мы ниче уразуметь не можем на пару с Ванькой, работником. Побежали к тому месту, где собаки копали, а они уже труп наполовину отрыли, только тогда мы и расчухали, что к чему. Я хотел в полицию заявить, а Ванька меня уверил, что в покое нас тогда не оставят. Вот и бросили мы убитую в воду… – Мельник удрученно покачал головой. – А она возьми через два дня и всплыви. Вот и пришлось в мешок ее сызнова заталкивать да камни привязывать… Думал ужо, избавились, а оно вон как получилось, створ забило… Пришлось в подмогу мужиков с хутора звать, а они того, мешок-то из воды подняли.

– Говоришь, Ванька посоветовал труп в воду спустить? А в мешок кто ее прятал, тоже он? – спросил Алексей и пояснил Вавилову: – Тезка твой, больше полгода в работниках на мельнице жил, а после прихватил двух лошадей с телегой и сбежал.

– Понятно, – кивнул Иван и внес свою лепту в допрос Петухова: – Жернова работник посоветовал приспособить вместо груза?

– Он, он посоветовал, – с готовностью закивал мельник. – Сам и веревки принес. Те, что в сенях висели.

– А Иван этот, работник твой, случайно, не хвастался, что матросом служил или, может, на торговых судах плавал? – поинтересовался Алексей.

– Нет, слова не было… – пожал плечами мельник. – Он не говорил, я не спрашивал. – И вздохнул. – Шибко хороший работник был, кабы не жулик.

– А чулки и башмаки кто с убитой снял? – спросил Иван.

Мельник отвел глаза, потом с неохотой произнес:

– Акулина, язви ее в душу. Она следом прибежала. Думала, Гришка что утворил. Она за ним, как квочка за цыпленком. Лучше бы… – Петухов крякнул и с укоризной посмотрел на Алексея. – Не со зла это, а от бедности нашей. Хотелось дочку побаловать.

– Тьфу на тебя! – не выдержал и сплюнул прямо на пол пристав. – Грех на душу взяли, а раскаяния ни на грош. Потому, видно, Капка и сбежала от вас, подальше от таких подарков.

– Что ты, охальник, плетешь? – взвилась вдруг на дыбы мельничиха. Одутловатое лицо ее пошло красными пятнами, а сильно косивший глаз и вовсе сместился к переносице. И Алексей подумал, что ни так уж она покорна и запугана, как показалось вначале. Упоминание о дочери заставило ее забыть о том, что не следует перечить начальству, тем более приставу, от которого многое зависело в уезде, в том числе и то, удастся ли мельнику отделаться малой кровью или пережить весьма серьезные неприятности. Недоносительство полиции о совершенном уголовном преступлении могло повлечь нешуточное наказание. И мельнику, и Акулине грозило самое меньшее по шесть-семь месяцев арестантских рот каждому за преднамеренное укрывательство трупа.

Алексей склонялся к тому, что их следовало примерно наказать в любом случае. И никакой жалости и сострадания при этом не испытывал: уж слишком гнусные людишки сидели перед ним. Именно людишки, а не люди, жалкие, корыстные, посмевшие в здравом уме и при памяти раздеть труп, к тому же пролежавший несколько дней в земле, чтобы после подарить вещи убитой собственной дочери.

А мельничиха, растрепанная, со сжатыми кулаками, подступала к приставу:

– Чего тебе Капка далась? Девка здесь ни при чем! Уехала и уехала, како твое дело?

– Ты, Акулина, ори, да знай меру! Я здесь власть, и знаю, как эту власть употребить противо таких кликух! – Тараканов снова сплюнул на пол и прикрикнул: – А ну уймись, мне до твоей Капки сроду делов не было! К слову пришлось, а ты ишь как взвилась!

– Затихни, Акулька! – рявкнул мельник. – Что к его благородию цепляешься? В холодную захотела? Так там и останешься, вызволять не буду ни за какие коврижки.

Баба столь же мгновенно, как и принялась кричать, замолчала, села на лавку и забилась в угол, поглядывая исподлобья на полицейских.

А мельник виновато сказал приставу:

– Извиняй, Гаврила Семеныч, дура баба, чего с нее взять?

– Строгий ты мужик, Петр Евдокимыч, – проворчал, успокаиваясь, Тараканов, – а волю бабе большую дал. Что ж она поперед тебя выскакивает? Или ты уже не хозяин в доме?

– Ладно вам! – прикрикнул на них Вавилов. – После выяснять будете, кто здесь хозяин. Отвлекаетесь на пустяки, а толку пока никакого! Вон, светает уже. – Он посмотрел на мельника. – Яму ту показать сумеешь, в которой труп нашли?

– Сумею, сумею, – затряс Петухов головой, а Алексей отметил, что при этом он изрядно оживился. Одно из двух: или его порадовало то обстоятельство, что Иван вернул разговор в прежнее русло, или то, что сыщики покинут его дом. Тогда Алексей решил после осмотра ямы непременно вернуться и обыскать, не торопясь и более тщательно, и дом, и подворье. Возможно, обнаружится кое-что более интересное, чем вещи убитой женщины.

– Лопаты на всякий случай захвати, – приказал Вавилов и, когда мельник вынес за ворота два заступа, спросил: – А зачем ты к себе в помощники работника взял, когда на яму отправился?

– Так ведь боязно было! – пожал тот плечами. – Кто его знал, из-за чего Гришка так орал! Притом собаки там оставались. Они на воле только Гришку и слушаются. А Ваньку они шибко боялись, как завидят, сразу в визг и забиться куда подальше старались. У меня пес был, Заграй, не приведи господь, лютый какой, а перед Ванькой на брюхе ползал. Правда, сгинул вскорости. Гришка по всей округе искал, неделю с горя ревел белугой, да только сбежал пес, может, потому что шибко Ваньку пужался?

– Он что же, бил собак? – спросил Вавилов.

– Нет, пальцем не трогал, сам не пойму, пошто им страх такой внушал! – ответил мельник и вытянул руку в сторону заросшего сухим бурьяном холма. – Вон где барышню нашли. Там, за горкой, чуть дальше балка, и ручей бежит, а за балкой как раз яма. Мы ее с Ванькой камнями завалили, чтобы собаки не копали. Первое время их палками оттуда гоняли.

– Яма-то совсем в другом конце от того места, где следы обнаружили, – произнес сквозь зубы Иван так, чтобы слышал один Алексей. – Выходит, зря мы вчера под дождем хвостались?

Они только что миновали плотину и шли по сырой от росы траве в направлении холма, который одиноко возвышался над степью. И Алексей подумал, что это наверняка какой-то древний могильник. Валявшиеся у его подножия плоские плиты песчаника подсказали, что его догадка не лишена основания: камни явно были обработаны человеком. Ни тропок, ни дорожек, никаких следов не вело к кургану, лишь на дне балки, вдоль вяло текущего, забитого песком ручья, да на ее глинистых склонах их было в изобилии. Как объяснил мельник, здесь водилось много сусликов, за которыми охотились собаки. И правда, повсюду виднелось множество отпечатков собачьих лап, босых человеческих ног, скорее всего дурачка Гришки, и разрытых нор.