Читать онлайн Христианин. Nil inultum remanebit. Часть первая. Предприниматель бесплатно

      ПРЕДИСЛОВИЕ

Один из великих русских писателей как-то заметил, что обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели предлагаемого произведения, и потому они не читают предисловий, а жаль, что это так… Несомненно, он был и остается прав в том, что «а жаль, что это так». К сожалению, почти за двести лет после того, как было сделано это наблюдение, отношение «публики» к предисловиям не изменилось. И тем не менее, я счел необходимым предварить повествование кратким, не обременительным для сознания читателя предисловием.

Предлагаемый вашему вниманию роман «Христианин» – это реалистичное повествование о девяностых годах прошлого столетия. Именно – реалистичное, поскольку основано на житейском опыте и наблюдениях автора, его умозаключениях об окружающей действительности и людей из его окружения и даже людей, случайно встреченных автором в дальних поездках по стране. Современный читатель избалован всевозможными «фэнтези», современным магическим реализмом и прочими не совсем реалистичными жанрами, а поскольку уважаемый читатель считает, что он хорошо знает жизнь и людей, то повествование о реалиях жизни порой уже заранее представляются ему скучными и не заслуживающими его внимания. И это, пожалуй, действительно так, но при одном условии: если в реальном повествовании есть только описание действительности, картины из жизни современной России и нет, по-моему мнению, главного, что должно быть в реалистическом повествовании – авторской характеристики окружающей действительности, ее анализа и приговора ей…

Описывая жизнь главного героя, автору пришлось брать в руки «скальпель» и «препарировать» российскую действительность, чтобы понять, что же принесло России и народу возращение в естественное русло развития цивилизации под лозунгом «вперед в прошлое»…

С девяностых годов прошлого столетия в России начинается эпоха «Возвращения» – эпоха ускоренного, революционного возврата страны к капитализму, преодоленному ранее тем же революционным путем. Этот разворот страны в прошлое, возвращение к утраченным формам взаимодействия людей, к иным ценностям не могли не породить кризиса форм сознания и мучительной адаптации населения к реалиям, определяющим иные жизненные приоритеты и, соответственно, иные отношения между людьми. В такие эпохи, независимо от того, как долго они длятся, в изменяющемся обществе всегда возникают конфликты, в которых заново утверждаются отвергнутые и выброшенные из сознания людей много лет назад представления о должном и возможном, чести и бесчестии, прощении и мести, преступлении и наказании… Главный герой романа – молодой мужчина, квалифицированный и востребованный в «прошлой жизни» инженер, а в этом времени – мелкий предприниматель, оказывается в водовороте событий, порожденных эпохой перемен. Зло, овладевающее во время революционных перемен многими человеческими душами, не поразило его сердце и душу, но не обошло стороной его жизнь. Он, простой парень, желавший зарабатывать деньги для своей молодой и любимой жены, для маленького сына-школьника, не мог не столкнуться с этим злом. Оно, порожденное революционным поворотом в прошлое, ворвалось, вломилось в его жизнь и разрушило ее… Казалось бы, такое естественное желание «простого» человека – выжить в сложное время, не остаться, как большинство советских людей, на обочине жизни, привело к трагедии. И простой советский парень, каких миллионы, воспитанный на христианском представлении о должном, вынужден решать для себя самый сложный вопрос: кто он – жертва, законопослушный гражданин или судья происходящему вокруг него? Имеет ли он право только на прощение и законопослушание или, даже более того, просто обязан быть законопослушным и прощать зло? Или, может, жить следует, подчиняясь велению сердца и законам совести, данным человеку свыше? Он должен решить для себя и такой онтологический вопрос, всегда встающий перед человеком в эпоху перемен: что ведет современного человека по жизни – вера или неверие в высшие силы и высшую справедливость? Что определяет его поступки? Может ли человек в эпоху «Возращения» противостоять стечению обстоятельств, которые мы привычно, не задумываясь, называем судьбой?

Часть первая

Предприниматель

Пролог

В конце рабочего дня по заводоуправлению стремительно пронесся слух, что будто на завод привезли большую сумму денег и что, возможно, уже сегодня, после работы, начальники дадут команду выдать обезденежившим людям хотя бы часть невыплаченной зарплаты. Для обнищавших заводоуправленцев, не получавших деньги уже более пяти месяцев, этот слух был, без сомнения, важнее, чем неожиданная весть раскаявшемуся грешнику об уготованном ему месте в раю… Правда, и до сегодняшнего вечера слух о скорой «получке» уже не раз и не два за последние три-четыре месяца гулял по заводоуправлению словно привидение, оставляя после своего исчезновения дух уныния и безысходности… Но все равно, каждый раз, заполняя кабинеты и коридоры, он никого не оставлял равнодушным, и стоило только ему по-ангельски тихо вновь пролететь по заводоуправлению, как люди тут же принимались выяснять, из какого источника взялся слух, насколько этот источник надежен, и чем достовернее был источник, тем сильнее потом было их разочарование… И в этот раз, несмотря на печальный опыт, кто-то снова утверждал, что кто-то видел, как заводские охранники под присмотром милицейского наряда заносили в кассу инкассаторские мешки…

А ведь еще менее полутора лет назад для этих заводчан, регулярно получавших плату за свой труд, весть о том, что началась выдача зарплаты, означала, что им нужно будет отстоять в длинной и утомительной очереди в кассу, и потому некоторые работники, а порой даже и многие, получали деньги на следующий день, когда очереди в кассу уже не было. Для большинства заводоуправленцев не имело значения, когда получить деньги – сегодня или завтра: хоть большинство и жило тогда от зарплаты до зарплаты, но, пожалуй, у каждого, не сильно пьющего человека, была небольшая сумма, позволявшая ему не рваться к кассе именно в день зарплаты. Но теперь, когда они по полгода не видели заработанные деньги, слух о выдаче зарплаты всем дурманил головы словно аромат цветущего макового поля. И никакая, самая длинная очередь, напугать бы их не смогла… Теперь выдача зарплаты казалась им чудом, и они очень сильно желали, чтобы чудо свершилось, а если уж не свершится, то пусть надежда на него умрет и будет похоронена в оскорбленном сердце как можно позже… Поэтому никто после работы домой не пошел: ждали все, ждали даже записные пессимисты и надеялись, что чудо свершится… В заводоуправлении царило напряженное ожидание.

Надежду давало то, что слух никто не опроверг: ни компетентные проныры, знающие все и обо всем, ни начальство… И чем дольше не было опровержения, чем дольше не поступало никакой информации, тем больше в каждом крепла надежда, что деньги дадут, и росло понимание, что самый большой дурак, живший когда-либо на свете, это тот, кто сказал, что не в деньгах счастье.

Ждали все. Никто не уходил. И дождались… Через час слух был опровергнут вестью из бухгалтерии: денег нет, зарплаты не будет.

В этот вечер еще больше заводчан вдруг поняли, что они – люди второго сорта и что с ними можно обращаться хуже, чем со скотом…

Николай Таврогин работал в отделе печатных плат ведущим инженером. Он тоже не получал зарплату уже пять месяцев. Он, как и все, привык к безденежью, научился жить без денег и выживать «на подножном корму». Но, несмотря на это, известие, пришедшее из бухгалтерии, вогнало его в глухое отчаяние, породившее желание сделать что-то такое, что изменило бы всю его жизнь… Наверное, именно в такие минуты у людей с обостренным чувством собственного достоинства и рождаются мысли о необходимости совершить во имя справедливости какое-либо преступление – и даже не столько ради ее восстановления, поскольку это, чаще всего, невозможно, сколько просто для того, чтобы вернуть самоуважение, либо стать революционером или покончить с собой… Тревога, безнадежность, страх, отчаяние и ком слез в горле от осознания собственного бессилия и ничтожности, – плохие советчики в жизни, но именно они безраздельно овладели Таврогиным…

Посидев несколько минут на своем рабочем месте в состоянии ступора, он поднялся, по-стариковски медленно, добрел до платяного шкафа, оделся и, ни с кем не простившись, ушел, аккуратно прикрыв за собою дверь. В проходной он взял у вахтера-вохровца пропуск и вышел на маленькую предзаводскую площадь, зажатую между двумя заводскими корпусами и зданием проходной, соединявших эти корпуса. Огляделся. Вокруг было темно. Только памятник вождю мирового пролетариата, стоявший в центре площади, подсвечивался с четырех сторон скрытыми в его ограде фонарями. Такое освещение делало скульптуру громадной, и казалось, что она светится сама собой, а все вокруг накрыто огромным черным непроницаемым колпаком. Пройдя через площадь, Николай оглянулся: фигура Ильича освещала собой пространство вокруг…

В последние дни, уже не первый раз, выходя из проходной, Николай ловил себя на том, что стоило ему только взглянуть на памятник вождю, как он поневоле начинал думать о том, что пока была великая страна, созданная этим, как теперь утверждают демократические средства массовой информации, страшным человеком, ему, инженеру-оборонщику Таврогину, жилось хорошо, жилось намного лучше, чем сейчас, когда главным символом разваливающейся второстепенной державы является постоянно полупьяный великан с тремя пальцами на левой руке и неизменной пренебрежительной ухмылкой на холеном лице. Тогда, в той великой стране, ему, простому инженеру, вовремя платили зарплату и, надо сказать, неплохую. И пусть тогда на полученные деньги свободно можно было купить хлеб, рыбные консервы, молоко с кефиром, болгарские соки да какие-нибудь сладости местных производителей, – никто не бедствовал, как сейчас, а при желании всегда можно было заполнить холодильник и другими продуктами. Пусть втридорога, но на колхозном рынке всегда можно было купить мясо и домашнюю птицу, масло и сыр, и нормальные, не гнилые, как в магазинах, овощи и фрукты, торты и конфеты, – словом, можно было и необходимое купить, и что-нибудь вкусненькое. Ну и была, наконец, электричка «Приокск – Москва», про которую в народе говорили: «длинная, зеленая и пахнет колбасой…». В общем, были бы деньги, и все можно было «достать» или купить втридорога… А теперь… теперь полки магазинов ломятся от самых разных продуктов, но того, на что их можно бы обменять, – денег, – у него, как и прочего рабочего люда, просто нет. Вот и сегодня, в очередной раз, народ, что называется, обнесли: деньги, заработную плату, эквивалент труда, опять не отдали. «Денег нет!» – говорят всем в день аванса и получки… Денег нет… Денег нет для них, для трудяг, а так, чтобы их вообще не было, так не бывает. Денег всегда нет для кого-то, но не вообще…

Объяснив таким образом наболевший вопрос с деньгами и шагая к остановке, Николай, представил, какие сцены ему – опять пришедшему в день зарплаты без денег – устроит дома супруга… Он попытался было вообще ни о чем не думать, но оказалось, что это невозможно. Тогда он стал просто гнать от себя мысли о зарплате и о доме, но оказалось, что и это сделать непросто. После нескольких неудавшихся попыток пришла мысль о выпивке, но она тут же была изгнана вопросами «на что?» и «что это изменит?» и пониманием, что потом, после, станет еще хуже… Человеку нормальному водка только создает дополнительные проблемы, но никогда не решает имеющиеся… Таврогин посмотрел в ночное небо: тьма, плотная черная тьма висела так низко, что он неожиданно подумал, что если подняться сейчас на крышу пятиэтажного дома, то можно легко раздвинуть эту тьму руками, – словно полог на входе в шатер. От этой глупой, непонятно откуда взявшейся детской мысли, от неожиданности ее появления Таврогин даже остановился. «Как же так? Как вообще могла наступить такая жизнь? Вокруг только тьма. Никакого просвета. Тьма сегодня, тьма завтра… И чего они вообще добиваются, эти уроды, называющие наступившую тьму свободой?», – спросил себя Таврогин. И с этим вопросом в нем незаметно сработала спасительная защита от мыслей о деньгах, о хлебе насущном, о доме, упреков супруги – вместо них пришли мысли об отвлеченном: о том, почему вообще все так случилось? Знал ли Таврогин или нет, что размышления на отвлеченные темы – лучшее средство отстранения от действительности, в которой его ждали упреки, слезы, крики супруги, скандал на грани нервного срыва, но он стал думать об отвлеченном – о том, как случилось, что исчезла великая страна, почему вместе со свободой пришла нищета, почему у власти оказались нравственные уроды, не помнящие своего происхождения. Его мысли перескакивали с одного на другое, но в целом они были об одном – о жизни в целом и почему все так получилось… Почему нищенское существование начальники-правители называют свободой, почему не платят деньги за работу, сносят памятники… Кто им вообще это позволил? Он снова вспомнил о снесенном и потом возвращенном на место памятнике Ленину, и вдруг отчетливо понял, что если нынешние хозяева жизни сносят памятники, то живым людям при них уж точно несдобровать…

Он шел к своей остановке, с которой поедет домой, и, как ни старался думать о вещах общих и посторонних, но с каждым шагом его отвлеченные размышления, вызванные памятником Ленину, настойчиво перебивались мыслями о доме, о встрече с женой, и с каждой такой мыслью, у него все больше портилось настроение, а маленький, совсем крохотный огонек тревоги, никогда не затухавший, наверное, весь последний год его жизни, разгорался все сильнее… И сейчас, если чего-то и не хотелось ему больше всего на свете, так это идти домой, где он предстанет перед очами своей супруги… Сегодня же день зарплаты, – день, который жены помнят так же хорошо, как и день свадьбы… День зарплаты, которую снова не выдали… Последний раз он держал в руках «кровно заработанные» пять месяцев назад, половина из которых сразу ушла на погашение долгов, взятых им под зарплату… Подумав, что сейчас ему снова придется предстать перед супругой с пустыми карманами, он с тоской огляделся по сторонам, словно искал, что могло бы воспрепятствовать его приходу домой… И вновь он подумал, что неплохо бы выпить, чтобы хоть как-то снять напряжение, а еще лучше – напиться до «синего дыму», чтобы было, что называется, «все равно» и чтобы на вопросы супруги о деньгах можно было, заикаясь и с трудом шевеля языком, говорить: «Деньги? К-к-какие и…щё д-деньги? У м-м-меня их-х-х… х-нет… Не д-д-дали, с-с-суки…». Но дома был Димка, его сын, с которым они были большими друзьями и который, как казалось Николаю, понимал его… У каждого должен быть хоть один человек, который понимает его… Во всяком случае, когда Николай, видя, как Димка смотрит в магазине на какую-нибудь игрушку, говорил ему, что, мол, прости, брат, нет у меня пока денег, чтобы ее купить, Димка смотрел на него грустными глазами и с какой-то особой детской мудростью, но совсем по-взрослому, говорил: «Да ладно, у меня другие игрушки есть…». Видеть эту грусть в глазах сына Николаю с каждым месяцем, с каждой неделей и с каждым днем становилось все горше и невыносимей…

И совсем другое – его супруга: красивая, властная и, вроде бы, умная женщина, она не обладала и малой толикой сыновней мудрости… Ей не было никакого дела до причин, по которым ее муж не приносит домой деньги в дни аванса и получки. Она их требовала, называла его тряпкой, лохом и размазней, и уже полгода спала в другой комнате, а последние полтора-два месяца, все чаще ночевала, по ее словам, у какой-то своей старой подруги. Николай переживал, но, чтобы избежать скандала в присутствии сына, никогда не задавал ей «лишних» вопросов… Зачем, если и так было уже понятно, что Храм, в котором хранилось их взаимное чувство, давно опустел… И опустел из-за банальной причины: он не мог заработать деньги для семьи… Работа, за которую раньше ему платили очень хорошие деньги, видимо, стала никому не нужна, потому что теперь за нее платили, во-первых, гроши, а, во-вторых, от случая к случаю… Никакие доводы его супруга не воспринимала как оправдательные…

Вот и сегодня, в день зарплаты, у него тоже не было денег… Совсем не было. Это означало, что он сегодня снова будет тряпкой и лохом, а может и кем-нибудь еще – в зависимости от того, кем представит его фантазия супруги…

Не глядя по сторонам, он перешел по светофору проезжую часть улицы Каляева и, опустив голову, зашагал в сторону остановки троллейбуса на главной улице Приокска – Первомайском проспекте.

Уже на подходе к проспекту – до него оставалось шагов тридцать – его окликнули:

– Николай! Таврогин!? Ты, что ли? – с удивлением произнес какой-то знакомый голос.

Николай, погруженный в неприятные мысли о встрече с супругой, точно возвращенный из глубокого сна, с недоумением огляделся по сторонам… Он не увидел никого, кто мог бы произнести его имя и фамилию. «Глюки, что ли? Послышалось…», – тихо произнес он.

– Таврогин! Ты что, друзей не узнаешь? – снова раздался голос.

Теперь Николай услышал, что голос донесся из припаркованной рядом с обочиной белой «шестерки» и это был голос Лаврова… И действительно: из окна водительской двери на него смотрел Лавров Сашка …

– Ну-у? И что ты смотришь? Садись давай, – весело сказал Лавров. – Что как не родной? Давай-давай!

Николай, возвращенный из неприятного будущего в проблемное настоящее, с удивлением смотрел на улыбающегося Лаврова. Не принять предложение и не сесть в машину было бы некорректно, неправильно и могло быть истолковано Сашкой, как нежелание общаться, как оскорбление… Сашка, работавший с Николаем на одном заводе, в отделе программного обеспечения, всего пять месяцев как уволился со своей должности и ушел с завода… И вот… Николай хорошо помнил, что никакой машины у Лаврова никогда не было… Он обошел спереди «шестерку» и сел на пассажирское место.

– Здорово, Сань! Не ожидал увидеть тебя, – сказал Николай. – Думал, что ты… что ты уже… свой хрен без соли доедаешь… А ты…

– Да ладно! Какой еще хрен? Да все в порядке! Все хип- хоп! А ты что такой?

– Какой?

– Мрачный! Хоть отпевай. Что, опять зарплату не дали?

– Не дали… А ты откуда знаешь?

– А что тут знать-то? Идет Колюнюшка не весел, головушку повесил… в день зарплаты… Что тут знать-то, Коля?! Я еще не забыл, что двадцать второе число – день пролетария… который теперь всегда пролетает… Сейчас никому зарплату не дают! Это, брат, политика, это один способов создания среднего класса в России! Выживают сильнейшие, предприимчивые и умные! Все остальные от выборов до выборов Родине лишние!

– Да ладно тебе, Сань… Тебе бы все побалагурить… А тут, действительно, хоть вешайся. Шестой месяц задержка…

– Шестой? Коль, это уже не задержка, а сам понимаешь что, – сочувственно сказал Лавров. – А я вот ушел от этих волков, – Лавров кивнув в сторону завода, – и чувствую себя отлично, – почти как… «Хопёр-Инвест», «Тибет» и «Властилина», – пропел Лавров названия фирм на мотив «А вот вчера мы хоронили двух марксистов…». – Я сам на себя работаю, Коля, и ни на кого больше. Ни за крышу пока не плачу, ни налоги… Вот видишь, машину купил, – Лавров легонько стукнул раскрытыми ладонями по рулю. – Да, не новая, но и не старая! – Он любовно погладил руль ладонями. – И это только начало… Я ж всего пять месяцев как сам кручусь… Тут купил подешевле, там продал подороже. Сейчас возможностей столько, что грех не воспользоваться ими… Все связи между предприятиями нарушены, заводы стоят, а те, которые работают, ищут все: от дверной ручки до металлопроката… Покупай, продавай – и будешь в шоколаде!

Николай слушал Лаврова и удивлялся. Удивлялся тому, как вот этот парень, работавший в заводском отделе, весьма далеком от реальности, смог так быстро сориентироваться в жизненных процессах… И ведь его риск оправдался: если уж он купил машину, то сделал это точно не на последние деньги…

– А ты чем торгуешь? – спросил Николай.

– У меня не очень доходные товары, – уклончиво ответил Лавров.

– Ну, хорошо, а какие тогда самые доходные? – спросил Николай.

Лавров хохотнул и ответил:

– Самые доходные сейчас товары – это Родина и совесть.

– Да? – усмехнулся Николай. – И что, хорошо идут?

– Это надо у больших чиновников в Москве спросить. Там главная торговая площадка.

– До тех чиновников далеко – не спросишь. Ну, а ты, все-таки, ты-то чем торгуешь? – спросил Николай.

– Я ж говорю: всем, что можно по дешевке купить и быстро подороже продать.

– Это и есть бизнес?

– Ну да!

– Какой же это бизнес? Это спекуляция…

– Это у коммунистов была спекуляция, а сейчас это – бизнес!

– И у старушек, которые вдоль тротуаров торгуют, у них тоже – бизнес?

– Не заводись, Таврогин! Что ты – завидуешь, что ли?

– Ничуть. Чему завидовать?

– Ну как? Тому, что мы сами по себе, а ты зависишь от других…

– А ты не зависишь?

– Ну, почему же… Я тоже зависим – от президента, от ментов, налоговой инспекции, бандитов, но больше все- таки от самого себя…

– Ну и компанию ты себе выбрал. Я бы всех их, кроме тебя, конечно, к стенке поставил, – усмехнулся Николай.

– Да брось ты! Нормальная компания. Когда работаешь на себя, другой компании быть не может. Это у тебя – начальники, и ты зависишь от них, а на до мной начальства нет, – есть определенные зависимости, но в целом, я свободный человек.

– А как же ты от президента-то зависишь? Не высоко ли берешь?

– Не, не высоко, в самый раз! Я тут недавно обнаружил, что президент для нас сейчас главнее Бога. Его указы напрямую касаются моей жизни, потому что я свободный товарищ.

– Не совсем понял, но…

– А что тут понимать-то, – перебил Лавров. – Президент – это царь, вождь, император, а их указы всегда касаются только свободных людей…

– Ах вон как!… Значит, я раб, что ли, выходит?

– Ну, не в прямом смысле, конечно. Просто степень свободы у нас разная, и выбор действий у меня шире. Я вот о чем.

– Теперь понятно. Значит, президент у вас, свободных, даже выше самого Бога.

– Конечно выше.

– Лавров, я хоть и неверующий, но твои слова тянут на богохульство. Слово такое слыхал?

– Какое ж это богохульство? Бог – он за всех, а президент… он на нашей стороне! На стороне торгующих, ворующих и таким образом свободно наживающих капитал!

– Что, и на стороне ворующих?

– И на стороне ворующих. Но не явно же – ворующих! Понимаешь? Он управляет, так сказать, прикрывая глаза на дела своих, – Лавров хохотнул. – Ну, а те нас, торгующих, не трогают. Все как всегда в России. В СССР торговать, как сейчас, не разрешали, – так все помаленьку воровали. А сейчас торговать разрешили законом: иди и торгуй – как хочешь, так и торгуй!

– Разрешили торговать законом? – со смехом переспросил Николай. – И что, хорошо расходится?

– Да не цепляйся ты к словам! Я имел ввиду: законодательно разрешили!

– Не-не, ты объясни мне: если есть такие бизнесмены, которые Родиной и совестью торгуют, то должны быть среди вас и такие бизнесмены, которые и законами торгуют, – не унимался Николай. Лавров, сидевший обхватив руками руль своего автомобиля, почему-то раздражал его, и Николаю хотелось побольнее его «укусить».

Лавров внимательно посмотрел на Николая.

– А сам ты об этом, конечно, не знаешь? – спросил Лавров.

– Не знаю. Я, например, только сейчас от тебя узнал, что у вас Родина и совесть – самые ходовые товары.

Лавров помолчал. Усмехнулся.

– У вас, у нас… Таврогин, ты на меня-то за что бочку катишь? Я не министр иностранных дел, не председатель Госкомимущества и не депутат Госдумы.

– А при чем здесь эти господа?

– Таврогин, ты меня удивляешь… Включи голову, подумай. А насчет законов я тебя, так уж и быть, просвещу: в Госдуме – главная торговая площадка законами. Надо объяснять дальше или сам поймешь?

– Да понял уже: кто больше даст, закон того и примут.

– Ну, как-то так. И еще пойми: демократии без торговли законами не бывает. Если в главном законодательном органе государства не торгуют законами, то в таком государстве нет демократии – в ней либо деспотия или тоталитарный режим, типа какой-нибудь разновидности коммунизма.

– Значит, в России при царе и большевиках законами не торговали?

– Нет, Таврогин, тогда не торговали, потому что демократии в нынешнем виде не было…

Николай помолчал, потом уничижительно-издевательским тоном сказал:

– Да, Лавров, умный ты человек. Много знаешь, почти все понимаешь, не то что мы – лохи…

Лавров то ли не обратил внимания на то, каким тоном были сказаны эти слова, то ли умышленно не заметил, и спокойно спросил:

– Ты что, и про указ президента о свободе торговли не слышал?

– Нет, не слыхал.

– Зря… Полюбопытствовал бы…

– Я не интересуюсь такими указами. Зачем они мне?

– А вот я интересуюсь! Мне жить надо, детей кормить, а их у меня двое! Жене полгода не платят зарплату. Я один могу их накормить. Понимаешь? Я. Один. И никто больше! И для того, чтобы у меня была возможность их кормить, я проголосую и за этого президента, и за его демократию и за всю его камарилью.

– А у меня такое мнение, что твоему президенту – все по х…рену! – словно не слыша Лаврова, сказал Николай. – Издал указ про свободу торговли – и трава не расти! Дохните, люди добрые, как можете – я же вам дал свободу торговли. Чего же вы еще хотите?

– Ну, президент-то тут, пожалуй, ни при чем, – неожиданно устало сказал Лавров.

– Как это – ни при чем? – удивился Николай. – Если у хозяина в доме от голода мрет прислуга, то разве хозяин ни при чем? А большинство-то в России сейчас дохнет с голоду. Кроме синих макарон да картошки народ ничего не видит.

– Что, и у тебя дома тоже, кроме синих макарон и картошки, ничего нет?

– У меня? – Николай сделал паузу, потом с усмешкой сказал. – У меня огурцы есть.

– Что? Огурцы? – удивленно переспросил Лавров и, словно, придя в себя, с усмешкой выдохнул. – А-а!! Да охренеть! Огурцы…

– Да, огурцы. Соленые, – утвердительно сказал Николай и добавил. – Так что мне пока есть что пожрать… Но если и дальше не будут платить зарплату, то тогда не знаю…

– Таврогин, а президент все-таки не виноват, что у тебя в доме только картошка, макароны и огурцы. Не перебивай, дай договорить.

– Ну, договаривай. Я молчу.

– Он указ издал не только для меня, но и для тебя. Он дал нам равные возможности…

– У-у, какой у тебя Президент – действительно, круче Бога! Надо же – Бог не дал нам равных возможностей, а твой президент своим указом – нам всем их дал, – с усмешкой прокомментировал Николай.

– Да! Да! Он дал людям, гражданам своей страны, главное – равные возможности! И ты – бери и торгуй, и у тебя будут не только макароны и огурцы с картошкой… Конечно, рискованно слезать с должности и зарплаты. Не хочешь рисковать? Тогда – макароны…

– Не все могут торговать. Кто-то должен и работать…

– Да ладно, Таврогин! Торговля – это тоже работа, да еще какая!

– Обман это – ваша торговля…

– А как без обмана? Но это честный обман!

– Как это – честный?

– А так: я ведь тому, кому продаю, говорю, что тебе, мол, продаю, по две тысячи, а сам купил за тысячу девятьсот, хотя, на самом деле, взял за триста рублей. Вот и весь обман. Хотя могу и не говорить. Но это способствует продажам, поэтому я говорю. Я же не украл, а купил, а потом перепродал. На этом обмане, как ты говоришь, вся торговля держится, весь мир… И у нас вся торговля будет построена на обмане. У нас не будет по-другому. Вот увидишь.

Таврогин помолчал, потом, усмехнувшись произнес:

– А ты интересно рассуждаешь. Широко! Так сказать – в мировом масштабе!

– А то! То ж азбука! Слышь, Таврогин, у тебя, например, верняк, всякие там ноу-хау от ВПК имеются… Мог бы в два счета разбогатеть! Продал пару ноу-хау – и за день разбогател!

Николай хмыкнул и посмотрел на Лаврова. Даже в темноте в глазах Лаврова была видна улыбка…

– Сань, один мой учитель в институте, профессор, как- то сказал, уже не помню по какому поводу: кто хочет разбогатеть в течение дня, будет повешен в течение года. Ты что, Лавров, думаешь, что я секреты буду продавать? Ошибаешься…

– А я разве говорил, что надо продавать секреты? Я такого не говорил! А ты не рисковый человек! И не вешают сейчас. Сейчас всем предоставлена возможность обогащаться любой ценой и в любой срок.

– Может, и плохо…

– Что плохо? Что не вешают? – спросил Лавров.

– Плохо, что все рецепт ищут, как разбогатеть в кратчайший срок, даже за день, любой ценой…

– Успокойся, Таврогин! Тебе это не грозит! Эх, жаль, что у меня не получается сегодня с тобой съездить в кабак! Мы бы с тобой обо всем побазарили! Интересный ты парень, Таврогин, не простой… И мысли у тебя интересные… Ты вообще – умный парень, только упертый, как коммунист…

Николай пропустил мимо ушей слова Лаврова про «непростого парня» и «интересные мысли», но подумал, что если бы он с Лавровым поехал в кабак, то это было достойное завершение дня – он точно бы напился…

– Я готов, если ты… готов…

– Жаль, конечно, но не получится… Я на сегодня с дамой договорился, – словно извиняясь, сказал Лавров. – С девушкой… Извини, брат… Я ж не знал, что тебя встречу. А с тобой я бы выпил!

– Только мне не на что тебя угостить, – усмехнулся Николай.

Лавров с интересом оглядел Николая, словно видел его в первый раз, скривился в улыбке и покачал головой.

– Зря ты так, Коль, – с обидой сказал Лавров. – Я не на твои хотел с тобой выпить, а на свои. Я никогда не был халявщиком, и, надеюсь, никогда уже им не стану.

– Ну, в таком случае, я тоже халявщиком быть не хочу. А потому, брат, – подражая интонации Лаврова, сказал Николай, – извини, пить с тобой я не буду – ни на твои, ни на свои!

Николай открыл дверь и быстро вышел из машины.

– Э, ты что? Я не хотел тебя обидеть! Коль, ты что? – крикнул Лавров вслед уходящему Николаю.

Николай не обернулся…

Отойдя от машины Лаврова всего тридцать-сорок шагов, он уже жалел, что обидел парня, а в том, что он обидел Лаврова, Николай не сомневался. «Бывает же так! – рассуждал Николай. – На пустом месте вспыхнул… Ладно бы повод был, а то… Значит, уже все… дошел до точки… Нет, надо что-то делать. Так жить нельзя. Иначе… иначе можно чего-нибудь натворить. А что делать? Как жить?»

Вопрос, заданный Николаем самому себе, так и остался без ответа.

Он незаметно подошел к остановке. Огляделся. Хмурые лица людей. Даже угрюмые. Даже молодежь, умеющая быть веселой без причины, какая-то озабоченная… Единственный плюс в том, что большинство людей все-таки хорошо одеты: пальто, куртки, даже есть кожаные… Стоят молча, ждут свой транспорт. Несмотря на угрюмость людей, опасности от них не исходило, – это он чувствовал хорошо. «Вот и Сашка Лавров, – он тоже безобидный, а я нахамил ему, – Николай снова вернулся мыслями к встрече с Лавровым. – Ладно, при встрече, извинюсь…»

Его троллейбус подошел через две или три минуты и, что удивительно, был почти пуст… Входя в него, Николай подумал: «Всё, некого стало возить, все в административных отпусках». Он поискал взглядом кондуктора. Странно, но кондуктора не было… Николай пошарил в карманах, достал «мелочь» и, отсчитав сорок рублей и опустив их в кассу, «открутил» себе билет.

Он старался не думать ни о доме, ни о встрече с супругой, – слишком уж неприятной представлялась ему эта встреча и, соответственно, последующий разговор…

Дорога с остановки троллейбуса до дома сегодня показалась ему очень короткой. Так всегда бывало, когда дома его ожидали неприятности… Возле подъезда он постоял, поглядел по сторонам… Странно, но вокруг никого… «Вот так всегда: когда тебе хреново, то вокруг никого…», – вслух сказал Николай, вздохнул и вошел в подъезд. Поднимаясь по лестнице, он чувствовал, казалось, запах скандала…

Перед дверью квартиры он постоял. Прислушался. Тихо…

Позвонил. Подождал. К двери никто не подошел. Странно. Он порылся в карманах, нашарил ключи, открыл дверь и вошел. Про себя отметил, что уже около года он, приходя вечером домой, не чувствует запаха приготовленного ужина… В квартире было тихо. Почему-то даже сын, Димка, не выбежал его встречать. Это встревожило и озадачило…

Николай повесил в прихожей куртку, снял обувь и прошел в комнату. В ней горел свет, но никого не было. Он настороженно оглядывался, и тут услышал тихий голос супруги:

– На кухню проходи. Димка спит. А мы с тобой как раз поговорим …

– А что с Димкой? – озадаченно спросил Николай, войдя в кухню.

Жена, одетая так, словно собралась на работу в свой плановый отдел, сидела за кухонным столом, закинув ногу на ногу, и постукивала наманикюренными ноготками по столу…

– Ничего. Я думаю, просто устал.

– Устал? Ты температуру ему мерила?

– Я и без градусников знаю, какая у сына температура, – резко сказала жена. – Ну, работничек, что скажешь? Есть ли зарплата сегодня? – прищурившись, спросила жена.

«Началось…», – подумал про себя Николай. Виновато опустив голову, он с трудом выдавил:

– Нет…

– Так… И сколько же это будет продолжаться?

Жена перестала стучать по столу ноготками.

– Откуда я знаю? – виновато сказал Николай. – Я же не директор завода…

– Вот и херово, что не директор, – тихо, с неприязнью, произнесла жена. – Ты, вообще, как жить-то думаешь, инженер-оборонщик херов? На что ты жить собираешься? Ты пять месяцев не приносишь домой денег! Может, мне в проститутки податься прикажешь, а сам – в сутенеры? А?

– Хватит нести чушь! – резко сказал Николай. Первый раз за всю свою жизнь он испытал сейчас острое желание ударить женщину… Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. «Нет, нельзя… ни в коем случае. Никогда!», – сказал он себе и открыто посмотрел на женщину.

– Мне можно нести чушь. Я женщина. А вот ты должен приносить в дом деньги, а не оправдания! Тогда я не буду, как ты говоришь, нести чушь. Это ты несешь чушь вместо денег. В доме второй день нет ни копейки. Я сегодня на работу шла пешком. Димке даже на завтрак нечего не было дать.

Она пристально, изучающе, долго смотрела на Николая, потом тихо и спокойно сказала:

– Мне, Таврогин, надоела такая жизнь. Я от тебя ухожу. Сейчас и немедленно. Надеюсь, ты не будешь останавливать меня силой? – Она испытующе стрельнула в него глазами. – Ты же цивилизованный человек, правда?

Николай молчал. Ее слова настолько огорошили его, что он, казалось, мог только слушать…

– Надеюсь, ты все понял? Ты же умный человек.

– А Димка? – растерянно спросил Николай. – Где Димка?

– Я же сказала тебе: Димка спит в своей комнате. Его я заберу позже. Только не возражай. Тебе это не идет, Таврогин.

Николай резко развернулся и почти бегом, в несколько шагов достиг двери в комнату сына. Он осторожно открыл дверь: Димка действительно сладко спал, положив обе ладошки под голову…

Николай повернулся и увидел жену в двух шагах от себя.

– Ну что, убедился? Ничего, Таврогин, все у тебя будет хорошо. Или нехорошо. Но без меня. Да дай же ты мне пройти, – тихо, но с вызовом, сказала она, нервно передернув своими узкими плечами.

Николай посторонился.

– Я тебе не мешаю. Уходи, – спокойно и твердо сказал Николай.

Жена прошла, обдав его густым ароматом незнакомых духов… Он поморщился, но ничего не сказал. Жена, увидев его гримасу, с усмешкой бросила через плечо:

– Это Франция, Таврогин.

Николай промолчал.

Она прошла в коридор и тихо сказала:

– Дверь за мной закрой, пожалуйста.

Николай прошел в коридор. Жена стояла на пороге с большой дорожной сумкой в руках. «Приготовилась уже», – сказал про себя Николай.

– Ну, будь здоров, муженек, – сказала жена и, толкнув оказавшуюся открытой дверь, шагнула на лестничную площадку. Уже за порогом она на секунду замерла и, не обернувшись, сказала:

– Димку береги. Я его скоро заберу.

– Ты теперь за себя беспокойся. За Димку побеспокоюсь я, – твердо сказал Николай.

Она быстро шагнула к лестнице и почти побежала по ней. Николай стоял в дверном проеме и слушал стук ее каблуков по ступенькам – заключительный аккорд, ставящий точку в их совместном проживании…

Он закрыл дверь и, повернувшись, увидел, что перед ним стоит Димка – немного заспанный, но больше озадаченный. Николай растерялся – он знал, о чем его сейчас спросит сын…

– А мама куда пошла? – сонным еще голосом спросил Димка.

Николай нахмурился, строго посмотрел на сына. Ответ на вопрос слетел с языка сам собой.

– У мамы командировка… ну… по работе… Помнишь, я тоже раньше ездил в командировки?

– Помню… Но это ты… Ты мужчина. А мама – она же женщина…

Николай очень внимательно посмотрел на сына и сказал:

– Да… Мама – она, конечно, женщина. Но и у женщин, сын, тоже случаются командировки… Иногда долгие…

– Долгие? А сколько дней?

– По-разному. Иногда бывают и на несколько недель, а то и месяцев…

– Месяцев? А мама надолго поехала?

– Сказала, что на месяц, – отведя глаза от сыновнего взгляда, сказал Николай.

– На месяц? Это долго?

– Нет, всего тридцать дней…

– Нет, папа, тридцать дней это много… А мы без нее управимся?

– А то! Когда это мужики не управлялись там, где раньше управлялась женщина? – бодро сказал Николай. – Вот сейчас пойдем и приготовим ужин! Ты сегодня ел что-нибудь?

– Ел… Суп. Картофельный. Мама давала. А в школе ничего не ел. Потому что мама сказала, что ты ей денег не дал…

«Вот… сука…, – сказал про себя Николай, закрыв глаза. – Могла же ведь по-другому сказать… Нет, обязательно надо было так… Хотя… она, конечно, права… Я сволочь… Так, стоп, Таврогин! Ты еще разрыдайся прямо тут…», – остановил свои размышления Николай. Комок непрошенных слез уже подкатывал к его горлу…

Прищурившись, Николай внимательно посмотрел на сына, словно хотел понять, сможет ли сын понять его, если он скажет ему правду…

Не рискнул…

– Ну да, Димуль, не дал… Потому что как дашь, так она сразу потратит их не на твои завтраки, а на что-нибудь другое…

– На другое? – удивленно спросил Димка.

– Да, на другое, – с уверенностью в голосе подтвердил Николай и подумал: «Господи, зачем же я так о ней?…».

Сын помолчал, пытаясь, очевидно, понять сообщенное отцом и сказанное ранее матерью.

– А раньше она не тратила…, – задумчиво сказал Димка.

– Ладно, ничего, забудь! Теперь, пока мама в командировке, – бодрым голосом сказал Николай, – мы все деньги мы будем тратить сами… Ну что, сын, на что мы будем тратить деньги?

– На все!

– На всё? Да на всё никаких денег не хватит!

– А Витька Седов говорит, что у его отца денег на все хватит…

– Врет твой Витька. Денег даже… даже у Президента на все не хватает. Так что ты ему не верь. Врун он.

– Может и врун. Только деньги у него всегда есть, – вздохнув, сказал Димка.

Николай не смог смотреть сыну в глаза: он часто заморгал, отвернулся и, слегка дрогнувшим голосом сказал:

– Запомни, сын: деньги – это не главное. Главное, что ты здоров, что я тебя люблю, мама тебя любит… Вот это – главное. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнул мальчик и грустно посмотрел на отца.

– Ну, а если понимаешь, то пойдем на кухню, что ли… А ты уже ужинал?

– Нет, не успел. Я уснул… А так все равно же – мама сказала, что ужинать нечем…

– Так и сказала? – удивился Николай.

– Да. Так и сказала. Папа, а почему у нас ужинать нечем?

Николай нахмурился. Он вспомнил, что в субботу он привез от родителей два ведра картошки, две трехлитровых банки соленых помидоров и банку огурцов…

– Она просто не знала, что у нас есть запасы. Мужские запасы. Так, идем на кухню! И сейчас вместе приготовим ужин. Я тоже проголодался!

– Ну, пойдем, – снова вздохнул мальчик.

Николай принес с балкона несколько картофелин, из сетки в прихожей взял две больших луковицы, и, заодно, прихватил банку с солеными домашними помидорами.

– Вот, Димуль, а ты говоришь есть у нас нечего! У нас с тобой, брат, есть очень даже вкусная еда! Ее надо только приготовить! Сейчас мы с тобой этим и займемся!

– А что я буду делать?

– Ты сейчас помоешь картошку, потом, пока я буду ее чистить, найдешь сковороду, помоешь ее и поставишь на газ. Договорились?

– Договорились! – без особого энтузиазма сказал мальчик.

– Приступай! А я сейчас посмотрю, что у нас в холодильнике. Только сначала мы с тобой включим телек, да? Ну, чтобы веселее было…

Николай включил маленький телевизор «Сапфир» стоявший напротив обеденного стола в самом углу кухни на маленькой тумбочке. Пощелкал каналы и остановился местном канале – «ПТК». Шли новости. Диктор рассказывал про титанические усилия федерального правительства и местных властей по сокращению задолженности по заработной плате. Николай поморщился и приглушил звук.

Он достал из холодильника едва начатую бутылку подсолнечного масла, банку рыбных консервов, извлек из «морозилки» приличный – граммов на четыреста, а то и побольше, – кусок домашней ветчины. «А что? Нормальный получится ужин – с голоду уж точно не умрем», – подумал Николай, положив продукты на обеденный стол.

– Дим, ну что? Готово? Всю помыл? – спросил Николай сына, мывшего картошку.

– Ага. Одна вот еще осталась.

– Отлично! Так, давай-ка я начну чистить, а ты займись сковородой.

Николай достал нож и стал чистить картофель. Димка достал из газовой плиты сковородку и принялся ее мыть.

– Ты особо-то не усердствуй, – посетовал ему Николай. – Она же чистая. Ополоснул – и достаточно.

– Па, смотри, что показывают, – удивленно сказал Димка, уставившись на экран.

Не глядя на экран, Николай сказал:

– Да что там они покажут? Одно и то же! Реформы, Гайдар, Минфин, Ельцин, задержка зарплат.

– Ты посмотри! – настаивал сын.

Николай посмотрел на экран: оператор медленно вел камерой по изрешеченной пулями «девяносто девятой», потом показали милицейского полковника, милицейский УАЗик с мигалкой, потом камера нашла еще одну «девяносто девятую», и оператор крупным планом взял на боковом стекле нацарапанною надпись: «Только не надо нас пугать».

– Дима, ну-ка звук добавь, послушаем.

– … место бойни, – сказал голос за кадром. – Всего от пуль неизвестных пострадало около четырнадцати человек, включая трех молодых женщин. Однако точное число пострадавших правоохранительные органы назвать пока затрудняются. Полковник УВД по Приокской области Богачев рассматривает произошедшее, как начало войны между криминальными группировками за передел сфер влияния в Приокске. Свое мнение он основывает на том, что бар «У Сельмаша», в котором все случилось, был местом, где обычно собирались представители одной из криминальных группировок нашего города. В настоящее время правоохранительными органами рассматривается только одна озвученная мною версия. По факту массового убийства возбуждено уголовное дело.

Вчера в Приокске произошло еще одно заказное убийство. В доме номер четырнадцать по улице Дзержинского неизвестный расстрелял из автоматического оружия служебную машину генерального директора Приокского мясокомбината Панафидина. Нападавший подошел к машине в тот момент, когда она остановилась напротив подъезда, в котором находится квартира Панафидина. Директор мясокомбината и его водитель погибли на месте, жена директора и его шестилетний сын находятся в реанимации.

По словам полковника УВД по Приокской области Богачева, это циничное, страшное преступление является заказным. В качестве рабочей версии о причинах совершенного преступления рассматривается коммерческая деятельность директора мясокомбината.

Возбуждено уголовное дело по статье 102 Уголовного Кодекса РСФСР – умышленное убийство двух и более лиц. Начато расследование.

И последнее. Участившиеся за последние четыре месяца убийства директоров крупных приокских предприятий вызвали протест в среде директорского корпуса Приокска и области. Сегодня инициативной группой из числа директоров приокских предприятий опубликовано обращение к руководителям области, города, руководителям правоохранительных структур, в котором говорится о недопустимом попустительстве властей и бездействии правоохранительных органов. В обращении также говорится, что директорский корпус остановит свои предприятия и выведет людей на улицы, если в областном центре не будет пресечен криминальный беспредел.

Сегодня же на брифинге в УВД Приокской области, состоявшемся по случаю опубликованного обращения директорского корпуса, начальником УВД Приокской области генерал-майором милиции Палкиным подобное обращение названо провокацией и призывом к массовым беспорядкам в городе. По мнению начальника УВД, криминальные проявления последних месяцев в Приокске не выходят за рамки общего состояния преступности по стране в целом, поэтому столь неадекватная реакция отдельных руководителей вызывает у руководства УВД некоторое недоумение. Генерал также пообещал привлечь к уголовной ответственности лиц, подписавших данное обращение, за подстрекательство к насильственным действиям в отношении органов государственной власти и покушение на создание массовых беспорядков.

К сожалению, связаться с генералом Палкиным или его пресс-службой, чтобы получить более подробные разъяснения о позиции УВД Приокской области в отношении заявления представителей директорского корпуса, нам не удалось. Пресс-служба хранит молчание.

Мы не даем никаких комментариев по поводу обращения директоров и реакции на него руководителя правоохранительной структуры. Наша телекомпания видит свой долг в доведении до населения Приокска и Приокской области объективной информации. Право делать выводы остается за вами, уважаемые телезрители».

Далее диктор перешел к прогнозу погоды…

Николай подвинул к себе кухонный табурет и сел. В руках он так и держал нож и неочищенный клубень.

– Па, а что это было? Почему они стреляют на улицах?

Николай рассеянно посмотрел на сына и сказал:

– Почему? По тому же самому, сын, что нам пятый месяц задерживают зарплату.

– Ну, почему – потому самому? Почему стреляют?

– Потому, сын, что в стране нет власти.

Глава первая

Преодоление надежды

К лету девяносто второго года, молодому инженеру Николаю Степановичу Таврогину, работавшему на заводе, со странным для предприятия оборонного комплекса названием – «Гелиос», стало ясно, что так, как живет он, жить дальше нельзя. Цены, отпущенные на свободу правительством Силаева, росли не по дням, а по часам, зарплата, которая и так не поспевала за ценами, стала выдаваться на заводе с задержками. Шоковая терапия, примененная молодыми российскими министрами, вчерашними завлабами, к командной экономике великой страны, для подавляющего большинства населения обернулась настоящей бедой. Николай относился к этому большинству… Жить на зарплату, получаемую на заводе, стало невозможно. Попрошайки зарабатывали больше его – инженера оборонного завода. Многие его коллеги, даже не самые инициативные, увольнялись с завода и начинали торговать всем, что можно было достать по дешевке. Причем никто из них об этом не жалел. Самые удачливые уже через полгода обзаводились собственными автомобилями, снимали офисы, открывали фирмы, нанимали работников. Но и те, чьи доходы росли не столь стремительно, тоже не бедствовали. Встречаясь с ними, Николай видел, что эти, еще недавно совсем нищие, как и он, инженеры полны оптимизма, у них горят глаза, они хотят жить, а оптимизм их вовсе не напускной, не придуманный или демонстрируемый для него. Они действительно были уверены в том, что если будут работать, крутиться, обзаводиться связями, аккуратно и умело рисковать заработанными деньгами, то дела у них будут идти хорошо. Их уверенность была искренней, и, глядя на них, он тоже надеялся, что сможет когда-нибудь обзавестись собственным делом. Но надежда, как говорил один из его приятелей, есть форма пассивного отношения к действительности, а вовсе не жизненный компас, как еще не так давно пели в СССР. В Союзе, говорил его приятель, все на что-то надеялись, прежде всего, конечно, на государство рабочих и крестьян, а в пореформенной России надеяться не на кого, кроме как на себя самого. Никто не придет тебе на помощь, никто не укажет дорогу на остров Монте-Кристо, и потому, пронадеявшись, можешь всю оставшуюся жизнь прожить в нищете. В душе Николай соглашался со своим приятелем. Однако менять свою жизнь не торопился. Он ждал, он надеялся, что государство вот-вот начнет заботиться о своих гражданах, и будет делать это хотя бы чуть-чуть лучше, чем сейчас. Надо только подождать…

Поступить по-другому он не мог, потому что он – частица великого народа, в котором надежда на государство, равно как и безбожие, было, да и по сей день остается, почти ненарушенным пластом национального сознания.

Может быть, по этому Николай не вникал глубоко в то, почему он не может решиться на самостоятельную работу, на какой-нибудь «бизнес». Но сам он, свою нерешительность объяснял легко: он просто боится, что вообще останется без каких-либо средств к существованию, если уйдет с работы и будет пытаться зарабатывать посредничая, покупая и продавая, как это делают все «коммерсанты».

В этом он был прав. Там, где ты сам себе хозяин, там – свобода, но там же, рядом со свободой, и страх, потому, что, решив стать предпринимателем и самостоятельно зарабатывать, ты лишаешься костыля под названием «надежда на государство»; ты отбрасываешь его и идешь, сознавая, что можешь упасть, если вдруг окажешься слаб для избранного пути, а можешь упасть неожиданно, споткнувшись о чью-то заботливо подставленную ногу. А уж если пошатнется уверенность в том, что, упав однажды, ты все-таки сумеешь подняться и пойти дальше, то обретенная свобода станет невыносимой, и ты будешь готов продать свой свободный труд любому работодателю, лишь бы получать средства на жизнь из его рук и, главное, не думать о том, откуда берутся деньги.

Что тут скажешь? Падать больно, обидно, страшно. Поэтому лучше ждать, жить надеждой и не думать о том, что надежда на государство – это не что иное, как замаскированная форма иждивенчества. Быть иждивенцем стыдно, но страх стать свободным всегда был для русского человека сильнее любого стыда… Надежда на государство – это, для русского человека, не только надежда лучшую жизнь как на подарок, но еще и психологический тормоз, который обязательно сработает, если нужно принять самостоятельное решение, определяющее судьбу. И Николай не был исключением: видя, что жизнь его становится все хуже и хуже, он все равно оставался в числе надеющихся. Он не мог перебороть себя и уйти с завода. Принять решение о начале своего бизнеса ему помог случай.

Однажды Николаю неожиданно позвонил его сокурсник, работавший начальником отдела на воронежском телевизионном заводе и имевший свою фирму, поставлявшую родному заводу комплектующие по несколько завышенным ценам. Когда сокурсник предложил Николаю подумать над тем, чтобы он купил на родном «Гелиосе» детали и продал ему по сходной цене, Николай удивился. Но воронежский бизнесмен объяснил, что ему самому это сделать затруднительно, а Николаю – проще, легче и быстрее. Он рассказал, что уже не раз обращался к руководству «Гелиоса», но эти «старые дятлы» назвали его «лавошником» и отказали, сказав, что такие, как он, готовы продать американцам всё, лишь бы разбогатеть. Они не объяснили, причем тут американцы, но продать детали ему наотрез отказались. И еще сокурсник пояснил, что Николаю, как человеку, до сих пор работающему на заводе, и как инженеру, которого руководство ценит, договориться проще, потому что такой человек, как он, уж точно не будет продавать в Америку никому не нужные там детали. А если у него есть еще и выход на высшее руководство завода, то тогда вообще совершить сделку не составит никакого труда. Надо просто руководству откатить несколько «лимонов». От него, сказал сокурсник, руководство «Гелиоса» деньги взять отказалось, что показалось ему вообще странным «до нельзя»! Проще говоря, сокурсник в обоснование своего предложения привел доводы, которые показались бедствовавшему Николаю на удивление простыми и убедительными. Выход на руководство у Николая был.

И Николай решился. Через несколько дней он зарегистрировал свою первую фирму. Получил от своего сокурсника из Воронежа деньги. Много денег. Через заместителя генерального директора, с которым у него были хорошие отношения, он заключил с родным «Гелиосом» договор на поставку деталей, и по согласованной заранее цене продал детали в Воронеж. Полученная выручка показалась ему, еще недавно считавшему тысячи до получки, просто огромной. Заместитель за помощь получил пятьсот тысяч рублей и через несколько дней ездил на новенькой «шестерке». Несколько следующих сделок с родным заводом и воронежским предпринимателем принесли Николаю более двух миллионов рублей. Всего он на этих сделках заработал около шести миллионов. Летом девяносто второго года для начинающего предпринимателя, еще два месяца назад не имевшего ничего кроме задержанной зарплаты, эта сумма была огромной. Образовавшийся капитал можно было пустить на личное потребление либо заставить работать и приносить новые деньги. Николай выбрал второе и с завода уволился. Быстро снял маленький офис и стал посредничать. Его знакомые после появления у него своего офиса признали в нем коммерсанта и стали приходить с предложениями в надежде подзаработать. Некоторые предложения он принимал и честно расплачивался.

В начале июля девяносто второго года, знакомый ему снабженец, проныра и весельчак, уезжая в командировку в Поволжье, пришел к Николаю и спросил: «Если привезу тебе договор с Горьковским автозаводом, сколько заплатишь? Десять процентов от прибыли дашь?» Николай ответил, что да, даст и еще премию выпишет, прямо сейчас, за самонадеянное вранье, потому что заключить договор с автозаводом невозможно. Снабженец, здоровенный мужик с простым русским лицом и весьма странным, но красноречивым сочетанием имени, отчества и фамилии, – Борис Карлович Пантюхин, – в ответ сказал, чтобы Николай не забыл уговора насчет премии, когда получит договор на новенькие «Волги». С тем и уехал. Николай об этом разговоре забыл. Но примерно через две недели к нему в кабинет постучался Борис Карлович и еще с порога, уверенно протянув руку для приветствия и при этом лукаво улыбаясь, спросил: «Ну что, деньги мне на премию у тебя есть?», – Николай с трудом, но все-таки вспомнил, о какой премии ведет речь Борис Карлович. «Не сочиняй, – пожимая снабженцу руку, с недоверчивой улыбкой ответил Николай. – Не верю». Тот, обиженно сопя, молча достал из портфеля, видавшего виды и дальние края, два экземпляра договора с фиолетовой печатью Горьковского автозавода и демонстративно положил на стол перед Николаем. «Верю – не верю, тоже мне, Станиславский, нашелся», – усмехаясь, проворчал снабженец и, продолжая с добродушной улыбкой глядеть на Николая, так и не сумевшего скрыть растерянность, спросил: «Так это, слышь, касса-то у тебя тут где? А то я, это, в дороге-то, поиздержался, понимаешь. Премия нужна. Ну что ты на меня смотришь, Степаныч? Премию выписывай!»

…Премию он получил и свои десять процентов тоже, но лишь после того, как Николай, набрав под этот договор предоплату и взяв недостающие деньги в кредит, получил и продал двадцать новеньких автомобилей «Волга».

… После удачной продажи той партии автомобилей дела у него резко пошли в гору. Он занялся торговлей продуктами питания. Торговал оптом с арендованных складов и с лотков – в розницу. Купил маленький офис. Часть заработанных денег переводил в валюту, большую часть пускал в оборот. Всего с начала своей самостоятельной работы сумел заработать около двухсот тысяч долларов, половина из которых была у него в обороте. Все складывалось как нельзя лучше…

Глава вторая

Бандиты

Они появились в его офисе в конце осени девяносто третьего года. Их было трое. Коротко стриженные, с бычьими загривками, в коротких кожаных куртках, спортивных штанах с разноцветными полосами. Приехали на «девятке» модного, темно-серого цвета.

Офис его фирмы состоял из двух комнат: одна – большая, общая, была предназначена для работников, вторая, значительно меньшая, служила кабинетом ему. В общей комнате, рядом с дверью в его кабинет, стоял стол секретаря.

В офисе у него работали в три молодые женщины, и два парня, а его секретарем была совсем молоденькая девушка Катя.

Они вошли по-хозяйски уверенно, словно к себе домой. Как потом сказала Катя, было сразу понятно, кто к ним пришел. Манера держаться, одежда, короткая стрижки, бычьи шеи, золотые цепи – все это говорило о том, что это они. Поздоровавшись, самый здоровенный из них спросил, где кабинет директора. Испуганная Катя показала.

Два бандита прошли в кабинет к Николаю, а третий, с тяжелым взглядом дебила, не обращая ни на кого внимания, взял первый попавшийся стул, поставил его с другой стороны от двери в кабинет, напротив Катиного стола, и сел. Закинув ногу на ногу, со скучающим видом, он огляделся, скользнул взглядом по людям и принялся смотреть в окно, за которым стоял ранний ноябрьский вечер. Потом, заметив, что люди в офисе отложили свои дела и – кто явно, кто украдкой – рассматривают его, он обвел присутствующих взглядом, от которого, как рассказывала Катя, сразу захотелось залезть под стол, и сказал: «Чо уставились? Человека не видели? Работайте».

Все сразу сделали вид, что работают.

Увидев в кабинете двух крепких парней в кожаных куртках и спортивных штанах, Николай понял, что это пришли они, потому что от вошедших, от их внешнего вида, исходили невидимые волны опасности. Странно, но он не почувствовал испуга, лишь слегка, как всегда в минуту опасности, побледнел и насторожился. Он уже давно был готов к разговору с ними.

– Вы директор? – спросил здоровяк, который вошел в кабинет первым. Это был молодой человек лет тридцати, с темно-русыми, коротко стрижеными волосами, широкоплечий, высокий, с могучими богатырскими руками. Голубые глаза смотрели пронизывающе, а легкий прищур придавал им сходство с лезвиями устремленных в пространство хорошо оточенных клинков. Говорил он густым бархатным басом.

Второй молодой человек был ростом пониже, но тоже крепкого телосложения и с такой же короткой стрижкой. Смотрел пристально, напряженно, с таким же прищуром, как и первый. Николаю показалось, что этот парень, в отличие от первого, нервничает.

– Ну, я, – спокойно ответил Николай, но почувствовал, что кровь еще сильнее отливает от лица.

Бандит придвинул стул и устроился прямо напротив Николая. Второй сел сбоку и чуть позади своего напарника.

– Не нукай – с тобой люди побазарить пришли, а не лохи, а ты «нукать». Это неуважение.

– Да я ничего не имел в виду. Просто ответил.

– Ладно, разберемся. Давай знакомиться: я – Володя, а ты – Таврогин, Николай Степанович. Так?

– Так, – подтвердил Николай.

– Вот именно, что так. А мы бандиты. Из мамонтовской бригады.

Здоровяк сообщил это Николаю спокойно и буднично, словно бы он и его приятель были вовсе не бандиты, а воспитатели из детского сада. Николай внешне никак не отреагировал на это сообщение, хотя прекрасно знал, кто такой Мамонт и что его бригада – самая многочисленная и дерзкая банда в Приокске и, по слухам, на ее счету убийства нескольких директоров предприятий и фирм. Николай молчал – пусть «гости» говорят, зачем пожаловали.

Здоровяк, очевидно, решил, что директор от испуга потерял дар речи, и сказал:

– Не бойся, директор. Мы добрые. Мы пришли просто побазарить с тобой. Говорить-то можешь? Или язык отнялся от страха? А?

– Да как-то не отнялся, – спокойно, даже со скрытым вызовом, ответил Николай.

Здоровяк внимательно посмотрел на Николая.

– Это хорошо, что не отнялся, – сказал здоровяк. – Смелый, что ли? Ладно, смелый директор, слушай меня внимательно и не перебивай. Ты уж извини, но я сразу начну с твоих проблем. Ладно?

Николай пожал плечами. Про себя, в душе, он усмехнулся: «Хорошее начало. А я и не знал, что у меня проблемы. Занятно».

Выдержав паузу и внимательно глядя Николаю в глаза, бандит Володя заговорил.

– Ну что сказать тебе, смелый директор, – произнес бандит, по-прежнему пристально глядя на Николая. – Работаешь ты уже почти год и никому не платишь за охрану. Крутой, что ли? Нет, ты так… лох. Но не платишь. Неправильно это. А? Чего молчишь? Бабки у тебя есть, доходы твои растут, мы проверяли. Делиться надо, а ты не делишься. Так можно и на штраф нарваться. Но тебя простили. Короче: работать ты умеешь, поэтому тебе и твоему бизнесу охрана нужна. Иначе могут быть неприятности и большие проблемы – со здоровьем, с бизнесом, с семьей. Все это, – бандит обвел кабинет руками и быстро окинул взглядом, – все это – пока твое, но уже почти наше. А если будешь плохо себя вести, то все это станет нашим еще раньше, чем мы захотим. Что, не знал? И не подозревал? Наивный ты. В наше время это качество не приветствуется. Но теперь, надеюсь, ты все понимаешь. Понимаешь, спрашиваю? Что, молчишь? Под дурака косишь?

– Я слушаю, – спокойно ответил Николай и подумал, что может быть ему надо изобразить испуг? Но потом решил, что лучше изображать полное понимание, вовремя поддакивать и кивать головой.

– Ты чего – глухой? Я не спрашивал тебя, слушаешь ты или нет. Я спрашиваю: ты понимаешь?

– Конечно, понимаю, – ответил Николай.

– Вот и славно, – как-то неожиданно по-доброму сказал бандит. – А то ты, как будто, под дебила хотел закосить. А мы не любим таких. Ну, теперь я вижу, что ты, вроде, нормальный.

Николай понимал, что его унижают и провоцируют. От своих коллег-предпринимателей он неоднократно слышал, что бандиты специально выводят человека из равновесия, спровоцируют на конфликт или на отказ от «охраны», чтобы потом, когда человек откажется платить и укажет им на дверь или скажет, что пойдет в милицию, назначить ему повышенную плату за неповиновение и неуважение «пацанов». Теперь он на себе испытывал, как они это делают. Конечно, они могли назначить любую ставку лишь по той причине, что он – «лох», «лошара», а они – «пацаны» из мамонтовской бригады. Но то ли у них забава была такая – унижать коммерсанта, то ли им действительно нужна была причина, чтобы назначить повышенную ставку, а может быть, они делали это еще по какой-то причине, – кто ж знает? – но начали они диалог с ним именно так.

Разговор в подобной форме мог легко мог вызвать протест даже у выдержанного человека. Но поскольку Николай знал, что они могут так разговаривать и, главное, наверняка знал одну из причин, почему они это делают, то он с усмешкой в душе выслушивал издевательские вопросы здоровенного бандита. Николай старался смотреть на него спокойно, без вызова, без ненависти. Однако про себя он тогда неожиданно решил, что если сейчас этот издевающийся над ним бандит ударит его, то жить этот скот, будет столько, сколько захочет он – Николай. Именно он, Николай, станет для него той высшей силой, которая определит срок пребывания этого животного на земле. Очевидно, решимость Николая как-то отразилась на его лице, потому что бандит неожиданно, прервав свою речь, спросил:

– А чего это ты щуришься-то? Не доволен, что ль, чем?

«Нет, все-таки надо изобразить испуг, – совершенно спокойно подумал Николай. – А то вкрутят такую ставку, что не дай Бог».

– Да нет, я слушаю. Я ничего вообще, я… вот, ничего, нет, – слегка заикаясь, сказал Николай.

На физиономии бандита появилась довольная усмешка: он увидел испуг Николая.

«Ага, съел, скотина, – злорадно подумал Николай и сказал себе: – Спокойно, спокойно. Ему надо помочь почувствовать себя всемогущим, надо подыграть ему».

– Вот так-то лучше. Похоже ты понятливый. Понимаешь, что за охрану надо платить. А то ведь придут какие- нибудь моисеевцы, и тебе будут вилы. Они же беспредельщики. Понимаешь это хотя бы, да?

– Да-да, понимаю, конечно, я все понимаю, – с подчеркнуто излишней поспешностью, подтверждая испуг, проговорил Николай.

– Приглуши мотор, не тарахти, – всего даже я не понимаю, всего, что происходит. А ты вообще – осадок… Что ты можешь вообще понимать? Ладно, проехали. Теперь – главное. Ставки за охрану у нас небольшие. Накладно не будет. Платить надо вовремя. За бабками буду приезжать я. Ты всегда должен быть готов отдать бабки с пятого по десятое число каждого месяца. Как пионер готов, понял, да? Сегодня тридцатое октября. Значит, платишь с ноября. По «лимону» в месяц. Конечно, плата будет увеличиваться – инфляция, сам большой, все понимаешь. Теперь еще. Будут приезжать архиповцы, айрапетовцы, самсоновцы и прочие. Небось, слыхал про таких?

Николай кивнул головой. Ему показалось, что бандит как будто поменял тон: с издевательского перешел на деловой и какой-то, может быть, даже доброжелательный, что ли. Во всяком случае, Николаю так показалось.

Бандит продолжал:

– Будешь говорить им, что крыша у тебя есть, что платишь нам – «мамонтам». Спросят, конкретно кому, назовешь меня: я – Володя, погоняло – «Малыш». Запомнил? Мамонта Володю не знают только лохи. Вот тебе телефон, – он протянул Николаю узкую полоску бумаги с напечатанным на принтере номером телефона и продолжил. – Если кто не знает меня, значит, это или бешеные, или новые, в общем, шелупонь. Спросишь, от кого наехали. Скажут или не скажут – не важно. Главное – ты им скажешь им, чтобы на следующий день приезжали в ресторан «Визит» и спросили там меня, а сам, когда уедут, позвонишь по этому телефону. Скажешь, зачем звонишь. Мне передадут. И не бойся с ними базарить. Только не дерзи, конечно, а то за базар в легкую можешь ответить. У них это просто, для придания солидности, ничем не брезгуют твари… Главное – не дерзи. А ты парень, мне кажется, безбашенный, я в Афгане таких насмотрелся… Ты был в Афгане?

– Нет. Не успел… У меня бронь была. Я ядерный щит для Родины ковал…

– И все равно – тебе трудно управлять собой. Скажешь – нет?

– Скажу – да!

– Мы, русские, странный народ. Это только пидары с гостелевидения представляют нас безмозглыми мокрицами… Это они – воевали, бля, они чуяли кровь, гниды… Ты знаешь, брат, что такое кровь?

– А кто ты такой, чтобы я перед тобой душу открывал?

– Ты что, забываешься? – с угрозой в голове спросил Малыш.

– Нет, брат. Я при памяти.

– Ты воевал?

– Было и такое. Но не в Афгане.

Бандит с подозрением посмотрел на Николая.

– Африка? – спросил бандит.

– Да.

– Круто. С кубинцами вместе?

Вместо ответа Николай неопределенно покачал головой и развел руками, давая понять, что не скажет.

– Понял, – сказал бандит. – И правильно. Я почти сразу понял, что в тебе страха нет. Но с нами надо мирно. Здесь тебе не Ангола и не Мозамбик – здесь Приокск. Но учти – я проверю, что ты сказал. У нас везде свои люди.

– Проверяй, – спокойно сказал Николай.

– Проверю. Теперь запомни еще, чтобы наша дружба крепче была: если тебя по любому обидят, то пожалеют об этом. Мы своих в обиду не даем. И вообще, звони, если будут любые проблемы: с чиновниками, с налоговой, с должниками. Твой бизнес должен развиваться. Понял, да? Вопросы есть? Вижу, вопросов нет. Да… и запомни: к ментам не ходи, чтобы ни о чем потом не пожалеть. Другую крышу не ищи – ты наш. Теперь все. Не дрейфь, смелый директор, все будет о`кей.

Бандиты поднялись и направились к выходу. Николай встал тоже. Уже у самой двери Малыш остановился и вернулся к Николаю. Второй бандит остался стоять у двери.

– Да, чуть не забыл, – сказал Малыш Володя и поморщился. – Вот какое дело. То чем мы занимаемся, тоже бизнес, только особый, более опасный, чем у тебя. Вот тебя мы охраняем, – здесь Малыш сделал ударение на слове «мы».– А нас … нас никто, кроме Бога, не охраняет, – бандит нахмурился и посмотрел Николаю в глаза. Николай выдержал этот цепкий, пронизывающий взгляд прищуренных глаз. – В нас иногда стреляют, а случается, что и попадают. Вчера наших двоих кто-то расстрелял. Поэтому все собирают на похороны. Ты тоже не можешь быть исключением. Можешь сегодня отдать, можешь завтра, немного, всего триста тысяч. Деньги на похороны наших – это сверх месячной платы. Когда отдашь?

– Да сейчас и отдам, – сказал Николай и, достав бумажник, отсчитал деньги.

Бандит взял деньги, повертел их в руках и как-то совсем не по- бандитски, с извинительной интонацией произнес:

– Не обижайся, у нас горе, свое горе, – тут Малыш криво усмехнулся, вздохнул, произнеся при этом что-то похожее на «хых…мля», и продолжил. – А в горе, Николай Степанович, люди должны помогать друг другу. Не так ли?

И тут он неожиданно подал Николаю руку. Николай помедлил, будто не понял, зачем бандит протянул ему руку, но потом, не дрогнув в лице ни одним мускулом, протянул свою. Их рукопожатие было крепким. Они долго смотрели друг другу в глаза. Бандит освободил руку первым.

– Ну, будь, здоров, – сказал он и вышел вместе с напарником.

Через несколько секунд хлопнула входная дверь и Николай посмотрел в окно: бандиты подошли к серой девятке и быстро погрузились в нее. Николай запомнил номер: И 62– 15 ПР. Записывать его не стал, потому что эти цифры означали номер его дома и квартиры и теперь, вряд ли, когда-нибудь он сможет его забыть.

…Когда бандитская девятка, сверкнув фарами по окнам офиса, показала Николаю огни задних габаритов, он вышел из кабинета. Сотрудники сидели притихшие, настороженные, секретарша Катя была бледна и напугана. Мужчины были внешне спокойны, а один, показалось Николаю, усмехнулся при его появлении. «Чему же ты рад, дурень? – подумал Николай. – Это ведь и тебя касается. Хотя… ему-то как раз все по барабану. С бандитами-то имею дело я, а не он. Если что, то бандиты меня прессовать будут, – не его. Он работник». Другой молодой человек был явно озадачен этим визитом и сосредоточенно о чем-то думал. Было непонятно, какие чувства владеют им. Женщины тоже по-разному отреагировали на бандитов. Татьяна, жена его приятеля, работавшая бухгалтером, с жалостью смотрела на Николая. Она больше других была наслышана о том, что представляют собой молодые люди, только что посетившие их, чем эти люди занимаются и чего можно от них ожидать. Светлана, ее помощница и ровесница, была явно озадачена произошедшим и, пожалуй, испугана. Она как-то затравленно, показалось Николаю, смотрела на него. Оригинальнее всех, как всегда, отреагировала на визит непрошенных гостей Елена Николаевна, одинокая тридцатитрехлетняя дама, работавшая у Николая с крупными приокскими предприятиями.

– Николай Степанович, а правда это были бандиты? – спросила она у Николая, и когда он утвердительно кивнул, добавила. – Ой, как интересно! Такие бандиты симпатичные! Особенно тот, с голубыми глазами. Ну, просто чудо! Такой мальчик!

Ее восторг вызвал у одних сотрудников усмешки, у других – недоумение, но он, этот восторг, немного, совсем чуть-чуть, разрядил обстановку. Николай, однако, не удивился поступку своей сотрудницы.

Елена Николаевна была очень красивая женщина, и, видимо, поэтому она иногда задавала вопросы об очевидном и понятном даже детям и бывала так же непосредственна, как и они.

Николай оседлал поставленный перед ним офисный стул, сев к его спинке лицом и положив на нее руки. Находясь почти в центре комнаты, на равном удалении от каждого из своих сотрудников, он внимательно всматривался в их лица. Они прекратили работу и смотрели на него. Конечно, они ждали, что он им скажет, – ведь в такой ситуации они были впервые, и живых бандитов, настоящих, тоже видели в первый раз и, понятно, не знали, как надо себя вести, если вдруг они появятся снова. Николай понял, что от него ждут пояснений, и, чтобы не было кривотолков и предположений о визите и визитерах, и последствиях визита, сказал:

– Как вы уже поняли, от меня, то есть от нас, – подчеркнул интонацией Николай, – от нас только что ушли бандиты. Рэкетиры. Это те самые, о которых пишут в газетах. К нам приходили самые серьезные бандиты в Приокске – мамонтовцы. Их визит на вас никак не скажется. Ни морально, ни материально. Для вас все остается по– прежнему.

– А чего они от вас хотели? – спросила Елена Николаевна.

Николай усмехнулся.

– Они приходили дать мне крышу, за которую я теперь должен им платить, – ответил он Елене Николаевне и продолжил для всех. – Повторяю: вас всех это никак не коснется. Работайте и ни о чем не думайте. Все мои знакомые уже давно под разными крышами. И ничего – работают. И мы будем работать. Скоро они все предприятия покроют своими крышами. Все. Похоже, это процесс неизбежный.

– А что, разве на них никакой управы нет? – спросила Светлана, выразив, очевидно, общий вопрос, потому что все, в ожидании ответа, одновременно смотрели на Николая.

– Управы? Да если бы она была, то эти гоблины так бы не плодились. Я думаю, что, наверное, нет.

– А милиция? – удивленно возразила Катя.

– Да! А прокуроры там всякие? И эти… ну как их… ну, те, которые там с организованной преступностью должны бороться? Они-то тоже ничего не могут сделать? – добавила вопросов Светлана.

И сотрудники вступили друг с другом в оживленную дискуссию и наперебой высказывали предположения, почему нет управы на бандитов, когда все это кончится и кончится ли вообще и вообще – почему все так?

Немного послушав, Николай прервал разговоры и сказал:

– Мне говорили осведомленные люди, что прокурор области дал указание своим не вмешиваться в отношения предпринимателей и коммерсантов с бандитами. Я думаю, что прокурор не мог сам решиться на такое. Значит, это идет из Москвы.

– Это значит, что всех коммерсантов и предпринимателей отдали на растерзание бандитам, – мрачно сказала Катя, и наступила тишина.

Через несколько секунд она была прервана новым взрывом мнений и предположений.

До конца рабочего дня оставалось около часа. Понимая, что теперь они вместо работы могут еще долго искать ответы на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?», Николай отпустил всех домой. Быстро просмотрел последние счета и накладные, наметил план на завтра и через полчаса тоже отправился домой.

Он ехал по знакомым с детства улицам ночного Приокска, ехал не торопясь, вглядываясь в стоящих на остановках людей, ожидающих муниципальный транспорт, смотрел на дома, расцвеченные разноцветными огнями окон, магазины и гостиницы, коммерческие ларьки и газетные киоски… Это его родной город; но сегодня у него появилось чувство, что этот город уже не принадлежит ему так, как принадлежал до прихода бандитов. Это уже не его город – добрый, спокойный, понятный. В нем появилась некая злая сила, она сделала его непонятным, неспокойным и даже опасным. Сегодня вечером он это понял. На душе у него было скверно: чувство потери чего– то важного скрадывало нормальный, в общем-то, итог разговора с бандитами.

И было еще какое-то неизвестное чувство, которому он не мог дать подходящего названия. Он ехал и размышлял, пытаясь осознать последствия визита бандитов, – нет, не материальные последствия… Они-то как раз были ему понятны. Он хотел понять другие последствия, которые не имеют потребительской стоимости. Прихода бандитов он ждал давно и внутренне был давно готов к их появлению. Он понимал, что им нужно будет платить дань, то есть отдавать деньги, чтобы не иметь с ними неприятностей. Собственно, об этом сегодня и шел с ними разговор. Но только ли о деньгах шла сегодня речь? Утрата денег вызывает только сожаление, не более. А тут другое, совсем другое чувство…

И только подъезжая к дому, Николай хоть и смутно, но определил то чувство, которое довлело над ним после ухода бандитов. Он гражданин великой страны и свободный человек, осознающий свое человеческое достоинство, испытал сегодня самое унизительное чувство – чувство собственного бессилия и осознал самое страшное – безнадежность какого-либо противостояния приходившему к нему злу. Сегодня его унизили. Оскорбили. Ударили в правую щеку. Это сделали одни. А другие подставили его левую. Против его воли. И сделали это люди, отдавшие областному прокурору команду не мешать бандитам…

Припарковав свой старенький «Москвич» возле дома, почти напротив подъезда, он долго еще сидел, положив руки на руль, и размышлял.

Только в половине восьмого он подвел итог прошедшему дню. Закрыл автомобиль, поставил его на сигнализацию и пошел домой, унося из своих размышлений надежду на то, что засилье бандитов не вечно. Как и все его знакомые, он надеялся, что будут перемены в высшем руководстве страны – будет и другое отношение к организованной преступности. И когда-нибудь бандиты исчезнут, как призраки, порожденные диким капитализмом периода первоначального накопления капитала.

Глава третья

Друзья

На следующее утро Николай въехал на своем «Москвиче» на заправку и остановился в конце небольшой очереди: всего-то три машины, его – четвертая. Стоять, конечно, не хотелось, но проще постоять, чем ехать на другую заправку, на которой тоже может быть какая-нибудь очередь и получится двойная потеря времени. Только он подумал об этом, как на заправку медленно- медленно вкатился трехсотый «мерс» и остановился рядом с заправлявшейся машиной. Из него вывалились трое парней в дорогих спортивных костюмах. «Так, бандиты пожаловали, – усмехнулся Николай. – Теперь еще ментов не хватало. Ладно, постою – все равно быстрее не получится». Один из «спортсменов» подошел к машине, стоявшей после заправлявшейся и что-то сказал сидевшему в ней водителю. Тот поспешно закивал головой в знак согласия. После этого другой бандит пошел в кассу платить. Он шел, прижимая к туловищу левую руку, словно что-то поддерживал ею на весу. Эта походка была настолько знакома Николаю, что он не поверил своим глазам. Появление этого человека в одной компании с бандитами произвело на Николая действие, сравнимое, пожалуй, только с появлением инопланетянина. На какое-то время он даже перестал дышать и замер. «Серегин?! Димка? С бандитами? Не может быть!» – изумленный Николай напряженно всматривался в шедшего к кассе. Ничего общего, кроме походки, у этого человека с Дмитрием Серегиным пока не обнаруживалось. «Может, все-таки не он?», – с надеждой подумал Николай. Но когда «спортсмен», заплатив за бензин, повернулся через левое плечо, и Николай увидел его лицо, то надежда исчезла: это действительно был Димка Серегин. Димка в бандитах!? Димка – добрейшая душа, его «спасёныш» Димка, тонувший в лесном озере с жутко холодной торфяной водой и спасенный им, когда они, будучи бойцами студенческого строительного отряда и выполняя задание председателя колхоза, ездили за лесным сеном для коровки Милки доброй бабы Шуры, готовившей еду на их отряд, и – бандит!? Да он же мастер спорта по стрельбе…

Когда Николай убедился, что это действительно Димка Серегин и схлынула накрывшая его волна удивления, к нему вернулась способность думать. Конечно, всякое бывает: случается, что и известный артист становится водителем трамвая, но… мастер спорта по стрельбе, – он не может быть нужен бандитам как водитель автомобиля… Он может быть нужен им именно как мастер… Николай сделал предположение о том, чем мог заниматься у бандитов его «спасёныш» – и это предположение поразило его. «Киллер? Димка – киллер!? Господи…» От этой догадки стало холодно и пусто в душе, словно только что он узнал о смерти близкого человека…

Бандиты заправлялись, а Николай не хотел поверить ни в увиденное, ни в свое предположение…

Заправившись, он поехал в офис и начал работать, но через некоторое время, очень короткое, понял, что не может не возвращаться мыслями к встрече на заправке. Полученное впечатление не отпускало. Проблема, возникшая с пониманием увиденного, требовала разъяснения. Через час с небольшим Николай уже не мог не думать о той встрече, и потому вечером, закончив пораньше работу, он подъехал к неприметному одноэтажному домику, стоявшему по улице Николодворянской в центре Приокска. Здесь, согласно простенькой картонной вывеске, защищенной от солнца и непогоды слегка помутневшим оргстеклом, располагалась «Аудиторская компания «Финаудит», которую возглавлял его давний приятель Александр Махурин. Собственно, никакой аудиторской компании здесь не было. Здесь обретались люди, не имевшие никакого отношения к аудиту. Компания «Финаудит» была всего лишь официальным прикрытием маленькой, сплоченной, дерзкой и амбициозной бандитской бригады.

По деревянной скрипучей лесенке Николай поднялся на высоко расположенное открытое крыльцо и попросил появившегося перед ним из недр полутемного коридора крепкого светловолосого молодого человека передать шефу, что приехал Николай Таврогин. Парень окатил Николая взглядом колючих и холодных голубых глаз и молча удалился. Николай, облокотившись на деревянные перила, смотрел вниз на фундамент, почти на метр выступавший за стенку крыльца.

Приезжая сюда, он всегда удивлялся и самому дому, и строителям, его построившим. Дом словно вырастал из земляного холма: один угол его фундамента был полностью в земле, а противоположный, словно киль какого– то сказочного корабля, некогда севшего здесь на мель и занесенного наполовину прахом времени, величаво выступал наружу, покрытый зеленым мхом. И вот на этом, вросшем в землю корабле, какие– то строители, посчитав, очевидно, что это вовсе и не корабль, а тот самый позабытый фундамент, который они заложили много лет назад, а потом неожиданно про него вспомнили, поставили этот странный дом – наполовину из кирпича, а наполовину – из бревен. Черт их знает, этих умельцев, как они додумались до такого! Но ведь стоит же это странное создание уже несколько десятилетий! И Николай, глядя на этого живучего уродца, всегда задавался вопросом: «Интересно, чего же им, доблестным советским строителям, не хватило в этот раз: кирпича или бревен?»

Его размышления прервал парень с колючими голубыми глазами, появившийся так же неожиданно, как и в первый раз. Он посмотрел Николаю в глаза и молча кивнул головой в сторону коридора. Николай уже не первый раз встречался с этим коридорным стражем и знал, что он не глухонемой, но никогда еще не слышал его голоса. Это не то что бы ставило Николая в тупик – ну не хочет человек говорить, это его право, – но оставляло на сердце какой– то неприятный осадок.

В полутьме узкого коридора Николай быстро нашел нужную дверь. Ему приходилось бывать в гостях у Махурина и раньше – по разным поводам. Он шагнул за порог и попал в комнату, отдаленно напоминавшую приемную. В ней, вместо женщины– секретаря, за столом сидел огромный парень. Николай, глядя на него, вспомнил, что в бандитских бригадах рядовых бандитов называют «быками» – так уж повелось с тех пор, когда было маловато оружия, и физическая сила имела значение в разборках между конкурирующими бригадами. Теперь имеет значение число бойцов, их подготовка и вооруженность. Физическая сила, как прежде, уже не важна, но название за рядовыми бойцами так и осталось – «быки». Но перед ним был вовсе не «бык». Перед ним был «бычара» – настолько он был здоров и свиреп на вид. Раньше Николай его здесь не встречал. Раньше в приемной Махурина никого чаще всего никого не было. «Секретарь» чем– то был похож на начинающего боксера-тяжеловеса из Питера, фотографию которого Николай видел однажды в «Комсомолке». Но больше всего его поразил не столько огромный бандит, сколько то, что на спинке стула, который неизвестно как выдерживал сидевшего на нем «секретаря», висел автомат Калашникова со сложенным металлическим прикладом. Николай от неожиданности даже остановился и почему-то подумал: «А зачем им приклад-то у автомата?».

«Бычара», несмотря на свою внушающую страх свирепость, неожиданно оказался весельчаком. Заметив замешательство Николая при виде автомата, он улыбнулся и, хохотнув, неожиданно заговорил голосом, который, в понимании Николая, не соответствовал ни его виду, ни роду его занятий: это был мягкий человеческий баритон.

– День добрый, Николай Степанович. Я не буйный, бояться меня не надо. А чего ты такой удивленный? Да ладно тебе! Думал, тут телка длинноногая торчит? А вот, блин, и ошибся! Да ладно, бывает. Я понимаю! Я тут вот, понимаешь, с некоторых пор референтом у Александра тружусь, – сыпал словами «бычара», пристально глядя Николаю в глаза. – А, да ты еще и насчет этого озадачился, что ли?! – «бычара» и кивнул на автомат. – Да это мой рабочий инструмент: автоматическая ручка-самописка. Я ей расход подписываю… Да ты проходи. Александр тебя ждет.

– А ты весельчак, – спокойно сказал Николай. – Познакомиться-то с тобой можно, референт? Тем более, что ты меня уже знаешь.

– Валяй, – добродушно сказал «бычара». – Знакомься.

Он встал со стула, жалобно скрипнувшего, и подал Николаю свою здоровенную пятерню.

– Михаил, – сказал он. – Друзья Мишаней зовут. Можно и так.

Николай с некоторой опаской подал свою руку, которая, рядом с «клешней» Михаила, показалась ему детской ручкой. Но рукопожатие бандита было мягким, человеческим.

– Ну, Степаныч, будем дружить. Друзья моих друзей – мои друзья, – сказал бандит.

– Я – за, – сказал Николай. Он улыбнулся Мишане и открыл дверь в кабинет его шефа.

Махурин сидел за большим столом в белом кожаном кресле и, улыбаясь, смотрел на Николая. Потом вышел из- за стола и шагнул навстречу.

– Ну, здорово, чертяка, – сказал он, приобняв Николая. – Что так долго не заходил-то?

– Здравствуй, дорогой, – с улыбкой сказал Николай, тоже приобняв и похлопав друга по широкой упругой спине. – А что же по пустякам беспокоить занятых людей?

– Ах ты, лжец, – добродушно, в тон Николаю, заговорил Махурин. – Я же знаю: не любишь ты нас, бандитов.

– Откуда знаешь? – сделал удивленное лицо Николай и тут же улыбнулся.

– Я, Коля, много чего знаю, а о еще большем – догадываюсь, – улыбнулся ему Махурин. – Но ты ко мне не как к бандиту захаживай, а по-дружески, я ж тебе всегда рад.

– Знаю, что рад. Потому и прихожу к тебе не как к бандиту. И какой ты вообще бандит? Ты среди них чужой.

– Ладно. Все. Хватит меня лечить. Мы все тут – чужие. Временные. Присаживайся, где удобно. Выпьешь что-нибудь?

Махурин, глядя на Николая, остановился посреди кабинета в ожидании ответа. Высокорослый, широкоплечий, с правильным тонким носом на правильном лице, светловолосый и голубоглазый красавец Махурин ни в чем – ни в облике, ни в одежде, ни в поведении – не походил на бандита. Обычный парень. Иногда бывает даже несколько щеголеват. Волосы носит не короткие, как у братвы, а нормальной длины, даже, может быть, немного удлиненные.

– Есть «Корвуазье», «Мартел», армянский коньяк, есть настоящая «Хванчкара», «Мукузани», «Чинзано», что-то еще французское и очень дорогое, есть чача, есть бабушкин самогон, наконец, есть настоящая шацкая водка!

– Нет, Сань, спасибо. Ты же знаешь – не охочь я до зелья.

– Я тоже. Бизнес у меня тяжелый, всегда начеку надо быть, как на охране границы.

– А чем же снимаешь стресс? – усмехнувшись, спросил Николай.

– Ну, во– первых, у меня крепкая психика и железные нервы. Во– вторых, к жизни и смерти, да и вообще, ко всему, что внутри жизни, ты же знаешь, я отношусь с философским спокойствием. А в– третьих, есть спортзалы, баня, женщины. Все способы – безалкогольные. Ладно, шутки в сторону. Рассказывай, что привело, какие проблемы?

Махурин прошел на свое место и опустился в кресло.

– Слушай, а у тебя там, в приемной сидит… референт. Балагур! Меня откуда– то знает… Ты что, дал ему список тех, кого без пропуска можно пускать?

– Что ты, Коля! Какие списки! Любые списки в нашем деле легко становятся уликами! Это я ему сейчас сказал, чтобы пустил Николая Степановича – тебя то есть. Это, Коля, называется – порядок. А если скажу: «Не пускать!», – то не пустит. Вот так. Я не для всех доступен в любое время суток. Только для друзей.

– А чего это он у тебя с автоматом? Можно сказать, наперевес? И раньше я его у тебя не видел. Что– то случилось?

– Автомат? А… Ну да, автомат…, – грустно повторил Махурин. – Да… не обращай внимания. Мы теперь так всегда. В последнее время. А Мишаня – это мой… это моя ударная сила…

– Да пусть хоть ударная, хоть безударная… Автомат– то так зачем развешивать? Ну, чтоб на виду? А если менты? – недоумевал Николай.

– Да какие менты, Коля? Забудь про них. Территориалам никто не даст команды нас шмонать. А Богачеву – это РУОП – мы ни в чем дорогу не переходим. Мы его уважаем, Коля, как отца родного. На нас, на меня и мою бригаду, ни один коммерсант, даже самый поганый, никогда ему не пожалуется. Потому что мы не беспредельщики – лишнего не берем, в бухгалтерию не лезем, собственность не отбираем. Немного денег – и это все, что нам нужно. И коммерсантам от нас, поверь, пользы больше, чем вреда. Зарабатывать мы стараемся сами. А оружие – это только для самообороны.

– А что, приходится обороняться?

– Ну, к счастью, пока нет. Но ты же знаешь: если хочешь мира, готовься к войне. Не нами придумано. Вот я и следую этому святому в нашем деле принципу. Подбираю ребят, подкупаю оружие. Ну и другие мероприятия выполняю. Да ладно, чего там. Проехали. Ты и так все это знаешь. Тебя– то что привело? Решился под мою крышу? – сказав это, Махурин улыбнулся.

– Давай не будем о грустном. Ты же знаешь, что это невозможно. Они замочат меня сразу же, как только я откажусь им платить. А потом и тебя, если ты за меня вступишься. Так что…

– Да, я пошутил. Я сам большой, все понимаю. Сильны они, суки, как никто, – с горечью в голосе сказал Махурин. – Переть против них, все равно, что против ветра писать… Это– то и грустно. А самое поганое, что братва не желает объединяться против них. Уроды! Боятся! Говорю им, больным: в Москву надо, к солнцевским под крыло и от них работать. Не понимают. Глухари. Дебилы. Не ровен час, объявят войну, – перестреляют всех, как куропаток. Элементарно! А моя команда – одна – никакого интереса для солнцевских не представляет. Я слишком маленькая фигурка для них. Если бы со мной объединились еще пару хотя бы таких бригад, как моя, – о, тогда б другое дело было. Поэтому я предпринимаю необходимые меры безопасности на тот случай, если попытаются начать отстрел без ультиматума.

– То есть? Что значит – отстрел без ультиматума?

– А то и значит, Коля, что они сначала должны, я думаю, предложить нам лечь под них. У меня с ними вражды– то вроде никакой. А вот если откажусь, то могут запросто ментам подставить – с ментами у них дружба крепкая… А могут и замочить. Я, вообще– то, надеюсь, что до мочилова не дойдет. Утрясем как– нибудь.

– Сань, ты меня пугаешь. Ты говоришь так, как будто тебе уже был звонок. Я тебе говорю: бросай, завязывай, на хрен, со всем этим бандитским бизнесом. Брось все, мотнись ты куда– нибудь подальше от любимой родины. На время. Выправи документы на какого– нибудь, там, блин, Александра Владимировича Махурадзе, или стань гражданином, ну, какой– нибудь там, я не знаю, бананово– ананасовой республики. И пережди, пока волна пройдет. Пригнись.

– Нет, брат, я пока никуда не собираюсь. Но ты правильно рассуждаешь: если что, в России оставаться нельзя. Найдут. Свои связи подтянут, ментов подключат и найдут. Без базара. Дело времени.

– А как они ментов– то подключат, если за тобой, положим, ничего нет?

Махурин горько усмехнулся.

– Ты, вроде, и не с Луны упал, а вопросы задаешь!.. Да элементарно! Денег дадут, чтобы дело появилось уголовное, а когда появится – в федеральный розыск объявят. И найдут – или те, или другие. Хотя для того, кого ищут, разницы нет, кто найдет. Если менты найдут, то все равно передадут заказчикам.

– Интересно! – удивленно– задумчиво сказал Николай. – Если я не упал с Луны, то, насколько мне известно, дело, уголовное дело, возбуждает прокурор. Так?

– Ну, считай, что ты прав: почти всегда прокурор. Не будем впадать в подробности – прокурор, и точка. Коля, я понял, к чему ты клонишь. Ты хочешь спросить, как прокурор возбудит липовое уголовное дело? Да элементарно, Ватсон! Во– первых, прокурора могут развести вслепую – так, что будет подписывать все, что ни дадут. Во– вторых, прокуроры бывают разные: одни работают за зарплату, другие – за деньги. За хорошие деньги, Коля, работают некоторые прокуроры! Так вот такой прокурор возбудит тебе любое, я подчеркиваю, любое уголовное дело, будучи в курсе, что оно – липовое! Коля, я рассказываю тебе, как мне кажется, элементарные вещи! Уголовное дело иногда возбуждается вовсе не потому, что кто– то нарушил … некое общественное отношение, охраняемое уголовным законом.

– А почему?

– А потому, что это кому– то надо! Какому– то дяде – либо с деньгами, либо с положением и деньгами, либо с должностью, положением и деньгами. И цель возбуждения такого уголовного дела вовсе не раскрытие преступления и установление виновных, поскольку ни преступления, ни виновных нет, – другая цель. Надавить, запугать, вынудить, получить, поймать, отнять и т.д. и т.п. Понял? Ха! Целую лекцию тебе прочитал! Тоже и с передачей в нужные руки того, кого поймают менты по заказу бандитов. Человечка передадут, а дело потом приостановят. Это, Коля, дело техники!

– Слушай, если бы это рассказывал не ты, а кто– то другой, я не поверил бы.

Махурин с сожалением посмотрел на Николая и сокрушенно покачал головой.

– Коля, ты же умный парень. Ты воображение включи и вспомни, что ты живешь в революционной России. Не в пореформенной России, как нам тут все талдычат, а именно в революционной. Чувствуешь разницу: реформы и революция? Мы, Коля, свидетели и участники революционного скачка от социализма к капитализму. А нам тут – реформы, реформы. Какие, на хрен, реформы? Это, может, в Китае – реформы, а у нас – революция. В России не может быть реформ. В ней любые изменения проводятся только революционными методами. А сейчас у нас, я бы сказал, много революций: политическая, экономическая, сексуальная и криминальная – в том числе. А мне, ты знаешь, нравится этот революционный порядок в стране. Каждый сильный человек сам себе источник права: что хочет, то и делает. Вот как я, например. Так, что я пока никуда отсюда не собираюсь уезжать. Это пусть другие едут, а мне и здесь нормально. Так что, Коля, эту тему проехали. А проблемы с «мамонтами» и прочими – это временно. Всякая борьба когда– нибудь кончается: либо победой, либо поражением, и даже заключенный мир – это всегда чье– то поражение, а чья– то победа. Извини, разговорился я что– то. Вернемся к причине твоего визита ко мне. Ведь не просто же ты заехал. Информация нужна? Так, я повесил уши на гвоздь внимания. Говори.

– Сегодня днем, на заправке, я трех мужиков встретил. Похоже, бандиты, если судить по одежде. На «мерсе» были. Но один из них… как– то, знаешь, не похож, ну, не совсем похож на бандита, несмотря на одежду и на то, что был вместе с этими. Я его знаю. Я с ним в институте учился. Он мастер спорта по стрельбе, не помню только из чего. Но то, что мастер – это точно. Ты мне не можешь сказать, есть в братве мастер спорта по стрельбе?

Махурин усмехнулся.

– Говоришь, на бандита не похож? А кто же из настоящих бандитов похож на бандита?

– Не пойму что-то, куда ты клонишь?

– Да мне просто интересно стало твое объяснение, почему он на бандита не похож. Потому что с тобой учился в институте? – усмехнулся Махурин.

– Ну перестань, причем тут – кто с кем учился, – с обидой сказал Николай. – Сань, я о внешних признаках говорил, а не о чем- то другом.

– Правильно. Внешность – это у змей имеет значение. Это у них по внешности определяют «ху из ху». А у нас, – Махурин говорил все это медленно, задумчиво, словно пытался что-то вспомнить или что-то решить для себя. – У нас – по плодам их узнаете их. Бандит – это образ мышления и действия, Коля. – Махурин изменил темп речи и заговорил быстро и уверенно. – И я, кажется, знаю, о ком ты говоришь. Насколько мне известно, среди всей приокской братвы только один мастер по стрельбе есть. Дима Гусар. Главный мамонтовский киллер.

– Главный киллер? – удивленно спросил Николай.

– Да, главный киллер. А что ты удивляешься? Есть такая профессия – охота на человеков. И кем, по-твоему, может быть в братве мастер спорта по стрельбе? Простым быком?

– Не знаю, не знаю, – задумчиво произнес Николай. – А «Гусар» – это что, кличка?

Махурин утвердительно кивнул.

– Кличка у него по фамилии? – спросил Николай.

– Нет, фамилия у него другая. Фамилия у него…, – Махурин задумался, сдвинул брови к переносице и потер пальцем широкий лоб. – О! Фамилия у него, кажется, как у нашего главного кэгэбэшника – Серегин!

Николай, прищурившись, оценивающе оглядел Махурина. «Точно! Значит, я не обознался. Значит, это был Димка. Вот как, значит…», – сокрушенно сказал про себя Николай. Нет, он уже не удивился услышанному, удивление было тогда, на заправке. Он встал, прошелся по кабинету, подошел к окну и стал смотреть в окно.

– А почему – «Гусар»? – не оборачиваясь, спросил он, хотя как раз это ему было известно: «Гусаром» Димку кто– то прозвал из– за того, что ходил он, прижимая левую руку к туловищу, словно кавалерист, поддерживающий шашку, чтобы та не билась о пол и не мешала при ходьбе.

Махурин молча, с едва заметной улыбкой, наблюдал за ним. Потом, прерывая затянувшееся молчание, с усмешкой ответил:

– Не знаю. Может, смелый слишком. А у тебя что, снова вера в людей пошатнулась?

Николай повернулся к Махурину, посмотрел ему в глаза и, озадаченно и многозначительно покивав несколько раз головой, сказал:

– Вроде того.

– Понимаю, бывает, – развел руками Махурин. – Вера в людей – штука тонкая и простая, как щель под дверью: свет через нее проникает, но никогда всю комнату не освещает…

Николай еще раз прошелся по кабинету, а потом заговорил:

– Ты знаешь, Сань, я никогда бы и не предположил, что Димка станет бандитом и – не просто бандитом, а киллером. Понимаешь? Нет… Ты не поймешь, если я тебе не расскажу… одну историю…

– Я вообще-то понятливый. Но – все равно – расскажи! Люблю я всякие истории… о превращениях…

– Ты не ерничай, а послушай…

– Ну, слушаю…

– Так вот, я помню, когда наш курс был в колхозе на картошке, хозяйка, у которой мы жили, попросила нас убить кошку ее – она у нее цыплят подушила, как сейчас помню, пять штук. У хозяйки ружье было, от покойного хозяина осталось. Ну, она нам и говорит, вот, мол, берите ружье, патроны и убейте эту сволочь, а то всех передушит – цыплят, в смысле. Мы сразу к Димке – кому же, как не ему? А тот ни в какую – не буду и всё, не могу, я что, мол, убийца, что ли? И ведь среди нас так и не нашлось смельчака. А кошку какой-то деревенский мужик порешил. Варварским способом… Не хочу даже об этом вспоминать. Ты понимаешь? Он тогда кошку не смог убить, а сейчас… Что произошло, Сань? Я не понимаю… Как это объяснить? Ты знаешь, Сань, я перестал, наверное, что-то понимать в этой жизни…

Махурин, сначала слушавший Николая с блуждающей снисходительной улыбкой, неожиданно посерьезнел, нахмурился. После заданных Николаем вопросов в кабинете наступила тишина. Откинувшись в кресле, Махурин скрестил руки на груди и некоторое время озадаченно осматривал предметы на своем столе, смотрел в окно… Николай ждал. Он ждал, что скажет человек, бизнес которого основан на насилии и который сам, возможно, и не убивал, но мог отдавать своим людям такие приказы; он ждал, что скажет человек, который имеет два высших образования и который меньше чем три года назад, был вовсе никаким не бандитом, а законопослушным гражданином, юрисконсультом «Приокскуниверсалсбыта». А до этого, хотя и работал в милиции, успел заочно окончить приокский пединститут. Переход Махурина из общества нормальных граждан в бандитское сообщество, всегда казался Николаю следствием какой– то страшной, необъяснимой трансформации, непонятно почему случившейся с его приятелем. Николай был уверен, что Махурин, сознательно ставший бандитом, непременно должен был как-то оправдать себя и свой поступок; такой человек не мог не искать оправдание себе любимому, сделавшему своей профессией насилие над другими; он, безусловно, размышлял над этими вопросами и, очевидно, нашел, чем себя успокоить, иначе бы снова пошел работать юрисконсультом. Он должен был обязательно подобрать или самостоятельно сконструировать себе какой– нибудь интеллектуальный костыль и очень сильно поверить в него, в этот спасительный костыль, – иначе по дороге насилия и крови идти невозможно: совесть заела бы.

Наконец, Махурин, усмехнувшись, заговорил.

– Ну, то, что ты не можешь понять, что происходит вокруг, почему мы становимся другими, и откуда это другое берется в нас – это, как сам понимаешь, вопрос… объемный. Хотя, я тебе скажу, есть простое хрестоматийное объяснение происходящему и в нас и вокруг нас: времена меняются, и с ними меняемся мы. Я понимаю, что это не ответ, а, скорее, уход от ответа. А можно и по- другому сказать, что какие бы времена не наступали, мы не меняемся, мы все те же, что и тысячу лет назад. Нравы и понятия меняются, а мы – нет. Стимулов нет, поэтому и не меняемся.

– Не говори загадками. Поясни, – сказал Николай.

– А что – поясни? Я тоже не знаю, почему так происходит. Вот большевики семьдесят лет перевоспитывали народ, переделывали его, создавали какого– то новосапиенса, или, как говорили острословы, Homo sovetikus… И чего добились? Дарованная свобода показала, что получилось. А ни хрена у них не получилось! Точнее – задуманное не получилось! Хотели создать нового человека, а создали человекообразное существо с уродливой душой, звериными инстинктами и к тому же – безмозглое…

– Да ладно! Ты что такое говоришь-то, Сань? – растерянно сказал Николай, с удивлением глядя на друга.

– Я знаю, что говорю, – твердо сказал Махурин. – Теперь ты уж меня послушай, да?

– Хорошо-хорошо! Слушаю, – торопливо сказал Николай.

– Так вот, Коля, я смотрю на своих ребят и понимаю, что не в раз же они решили двинуть в бандиты. Нет, не враз, Коля, ох, не враз! Я присматривался к ним, прислушивался. И ты знаешь, к какому выводу пришел? Они и до своего решения были ими. Понимаешь? Они уже были ими! Понимаешь? Бандитами они были, Коля! То есть они были людьми, готовыми преступить запреты, которые установило воспитавшее их общество. Я когда в это въехал, то сразу понял, почему нас, братвы, столько много по стране. Врубаешься? Но до недавнего прошлого они – все! – были законопослушны. Это были потенциальные преступники, но до времени они были законопослушные. Почему законопослушные? А потому, что не было условий, в которых они могли бы своей законопослушностью пренебречь, сбросить ее с себя, как старую изношенную одежду, и быть в надежде, что за непослушание их никто не накажет. Но пришло время, когда они поняли, что над ними – никого. Некому их наказывать. Понимаешь? Они почуяли, как собаки почуяли это. Они обычные люди. А поскольку обычному человеку в силу его ограниченности свойственно путать надежду и уверенность, и менять их местами, то они так и сделали. Понимаешь? Теперь они, глядя на то, что происходит вокруг, почему-то крепко поверили, что над ними – никого и что никто и никогда их не накажет. Они же не знают, что всякая надежда похожа на молодую жену при старце. Это мы знаем, что надежда – штука неверная. Она допускает разные варианты развития событий. А уверенность никаких сомнений не допускает. Вот они и поменяли местами надежду и уверенность, а в нынешних условиях они вообще стали уверены, что никогда не будут наказаны. Понимаешь? И пошли в бандиты. Они были законопослушны не в силу своего воспитания, а просто потому, что она, эта послушность, поддерживалась в них внешними запретами. Ну, как бы это пояснить? Эти запреты, как не вкопанные в землю заборы. Они постоянно поддерживались, подпирались государством. Потом оно, наше родное государство, поддерживать своей силой эти запреты перестало. Почему? Потому что посчитало, что они, эти запреты, уже прочно вросли в сознание граждан. А может, потому, что какие- то доморощенные демократы-теоретики решили, что свободное общество само себя… отрегулирует. Накось – выкуси, отрегулирует оно! Вот тогда-то запреты и рухнули! А с ними рухнула и законопослушность граждан! И из законопослушных потенциальных преступников мы превратились в основной своей массе – просто в преступников. Забор– то упал! Все! Уже не надо лицемерить, прикидываться, что ты законопослушный… Черт знает что сделали коммунисты! Хотя… что тут скажешь? Любая западная идея в русском исполнении, будь то коммунизм или демократия, – это или вопиющее лицемерие властей, или тотальное воровство… Чему ж удивляться? Коля, ты не поверишь: ко тут мне молодые пацаны валом прут – возьми их в бандиты! И Гусар этот – он тоже не исключение. Только он играет за более сильную команду. И вообще, что касается его новой профессии, то ты напрасно его осуждаешь. Человек зарабатывает свой хлеб.

– Убивая людей? Да это каннибализм!

– Ну, зачем уж так-то! Сразу – каннибализм!.. Скажем проще: его хлеб оплачен чужой кровью. Да. А хоть бы и так? Пусть с ним потом Всевышний разбирается. А сейчас ему, твоему Гусару, надо жить. Жрать надо что-то. Понимаешь? Мы не ангелы, Коля. И живем мы с тобой в такое время, когда все вернулось, наконец, на круги своя. Россией, как и положено, стали править деньги, а не идеи и не коммунисты, богатство стало измеряться деньгами и собственностью, а не количеством похвальных грамот и прочих наград за ударный труд на какое-то там общее благо. Твоя и моя ценность определяется окружающими теперь уже не тем, что у тебя и у меня в душе, а тем, что у нас за душой. У нас теперь все как в Америке и, вообще, как на Западе. Поясняю. У тебя хорошая тачка, водится бабло, живешь в купленной тобой квартире или доме, отдыхаешь на островах – ты человек, а нет – то ты никто, ты – ноль, тварь дрожащая. Понимаешь? Это понял твой Гусар и старается стать человеком.

– Убивая?

– Да что ты заладил: убивая, убивая… А кто знает, чем бы ты сейчас занимался, будь ты мастером по стрельбе? Не суди, и не судим будешь.

– А я и не сужу. Я думаю, я даже уверен, что его никто не принуждал идти убивать. Никто. Это его выбор. Но почему?!

Махурин немного помолчал, потом начал говорить – словно размышлял вслух.

– Ты знаешь, придет время, и он сам за себя ответит. Я думаю, его никто тогда не будет спрашивать, был ли у него выбор. Но… могут и спросить. Прокурор, например, из любопытства может спросить. А так – намажут лоб зеленкой, и дело с концом. Но это тогда будет. Это еще впереди. Может быть. А сейчас ты его не суди, не надо. Мы все: ты, я и Гусар, – мы все жертвы исторического недоразумения.

– Какого недоразумения, Саша, какого?

– Исторического. Перестройка называется. С нее все и началось. Все думали, что перестройка – это скачок из коммунистической бездны, а оказалось – прыжок в выгребную яму… И все, что сейчас происходит – это тоже недоразумение. Ты думаешь, стал бы я бандитом, если ничего такого в стране не было? Да никогда, Коля! Никогда! У меня высшее юридическое образование! И высшее педагогическое! Да я бы так и оставался юрисконсультом или, может быть, пошел бы со временем в адвокаты. Или в школу преподавать пошел! Детишек учить. Сеял бы разумное, доброе, вечное… А вот ты? Ты, советский инженер– конструктор, ты же стал мелким буржуа, Коля! И ты тоже жертва этого недоразумения. И за триста процентов прибыли ты пойдешь на любое преступление. Скажешь, нет?

– И скажу: нет, не пойду. Я убивать не буду и за тысячу процентов прибыли. Хотя согласно твоей теории насчет законопослушных преступников, которых воспитали коммунисты, я тоже – бандит. Не перебивай! Может быть, я тоже. Может быть. Но убивать не буду и за тысячу процентов, – упрямо, даже с какой-то угрозой, сказал Николай.

– А вот это никому неведомо. Даже тебе самому. Тем более, что прибыль не всегда измеряется в деньгах и в чем-то материальном. Коля! Стоп! А игрушку-то веселую ты у меня зачем взял? Не по воробьям же стрелять? Она еще цела? Или, может, продал?

– Нет, не продал. Кстати, я ее у тебя не взял, а купил. Так что, имею полное право распорядиться, если что. Но продавать я ее не буду. Если только тебе.

– Мне? Зачем? Мне не надо. У меня хватает. А игрушка у тебя хорошая. Наган с глушителем да еще с двумя пачками патронов со свинцовыми пулями – это тебе не кот чихнул! Таких игрушек, брат, в обороте совсем почти не осталось. Эксклюзив! Так ты, Коля, зачем-то же ее приберег?

– Да так, пусть лежит: есть не просит, особого ухода не требует.

– То есть – на всякий случай, что ли?

– Я что-то не пойму, Сань, к чему ты клонишь?

– Да все к тому же клоню: если держишь у себя огнестрельное оружие, за которое, как известно, положено уголовное наказание, то значит, рискуешь. Да ты не качай головой, не надо – ты рис-ку-ешь… А чего ради? Зачем?

– А ты – нет, не рискуешь. У тебя, поди, целый арсенал, а ты не рискуешь! Надо же как! – с нескрываемой иронией сказал Николай, перебив Махурина.

Махурин надолго вперил взгляд голубых глаз в Николая, а потом с улыбкой, снисходительно, сказал, словно учитель неразумному ученику, который никак не может усвоить простую истину.

– Я? Я, Коля, не рискую. Я – бандит! Понимаешь! Бандит! – ерничая, с чувством произнес Махурин. – Ты знаешь, это звучит… знаешь, как это звучит? Это звучит – не гордо. Это звучит неприкасаемо! Мы – санитары-экспроприаторы! Мы истребляем друг друга, то есть мы – санитары. Мы грабим награбленное, то есть мы – экспроприаторы, и мы же – опора нынешней власти! Понимаешь? Ну, может быть, опора, это несколько громко сказано, но то, что мы – главная часть опоры, – это точно. Причем, часть самая прочная: до тех пор, пока власть нас не трогает, мы голосуем за эту власть. А мы – все! – за нее голосуем! Все! Я никогда не проголосую за коммунистов, потому что они сразу нас уничтожат, если придут к власти. Поэтому до тех пор, пока у руля нынешняя власть, то и я, и мы, бандиты, мы сейчас ничем не рискуем. Нынешняя власть – гарантия нашего существования. Парадокс: рискуете вы, законопослушные, – чуть оступитесь – и вас сразу в кутузку за мешок картошки года на три! У нас с властью полное взаимопонимание и согласие: власть дает нам возможность обогащаться с рэкета и прочего, а мы ее поддерживаем своими голосами на выборах. Так что ты, Коля, законопослушный коммерсант, рискуешь больше нашего. Если наших братанов возьмут менты, то прокурор их отпустит. Мы ему денег дадим – и порядок. То же и судьи.

– Так и я тоже денег дам, – возразил Николай.

Махурин искренне, весело, от души, рассмеялся.

– Так у тебя не возьмут! Понимаешь? Не возь-мут! – повторил Махурин по слогам.

– Это еще почему? Что, мои деньги хуже ваших? Или ваши – ценнее и дороже моих? – искренне удивился Николай.

– Видишь ли, Коля, деньги, одинаковые деньги, иногда имеют разную ценность. Тебе это никогда в голову не приходило? Понимаешь, рубль, заработанный мужиком на заводе, дороже твоего и моего рубля. Надо объяснять почему? Естественно, нет. И так ясно. Но в определенных ситуациях вряд ли он ценен, этот мужицкий рубль… А вот мой рубль – дороже твоего, потому что добыт, я не говорю «заработан», я говорю «добыт!» – с большим риском, чем твой.

– А мой рубль… мой рубль не добыт, мой заработан.

– Все равно, это дела не меняет. В моем рубле больше риска или, я бы сказал, рисков. Да, ладно, в общем понятно.

– В твоем рисков больше, а в моем – труда! – не сдавался Николай.

– Да… наплевать. Пусть будет твой весомее, но у тебя, пойми ты, его все равно ни в прокуратуре, ни в суде не возьмут. И не только потому, что не все пока еще берут, и значит, надо знать, кому дать, но еще и потому, что деньги там берут от равных. Понимаешь, о чем я? Мы с ними, с берущими, на равных. Мы с ними – как партия и Ленин – близнецы-братья, – Махурин от души расхохотался своей шутке. – Поэтому от нас возьмут, а от тебя – нет. Ты им не равен. Прокуроры и судьи деньги берут от равных. А это значит, если ты попадёшься с огнестрельным нарезным, то деньги от тебя не возьмут! Оскорбятся предложением от представителя столь низкого сословия! Торгашеского! И ты получишь срок. Стопудово! Условно или реально – это уже другой вопрос, но срок ты получишь. Надеюсь, ты понимаешь, что я вовсе не имею в виду тебя лично. Тебя-то, Коля, мы никогда не отдадим в грязные лапы коррумпированного правосудия, – хохотнул Махурин и тут же, хитро прищурившись, весело спросил. – Но ты мне так и не ответил: для чего же тебе наган, если ты не думаешь воспользоваться им когда-нибудь и не думаешь продавать? Ты все-таки мне ответь, пожалуйста, для чего ты идешь на риск, храня его у себя?

– А может, мне захочется когда-нибудь по воробьям пострелять.

– Ну-ну. Ты еще скажи, что в целях самообороны хранишь.

– А что, можно использовать и в этих целях.

– Коля, дорогой мой, государство наше не допускает для граждан самооборону такими средствами. За такую самооборону оно срок дает. Если повезет, то, опять же, условно получишь. А ведь может и не повезти. Тогда получишь по полной программе – в соответствии со статьей УК под номером двести восемнадцать. Ну, хорошо, если ты не знаешь, зачем хранишь оружие, то скажи мне, Коля, а покупал-то ты его с какими намерениями? Тоже по воробьям пострелять или в целях самообороны? С какой целью покупал-то?

– Сань, что ты ко мне пристал – зачем, для чего? Рискуешь – не рискуешь… А сам-то ты, с какой целью интересуешься? – усмехнувшись, спросил Николай и добавил. – Ну, прямо как прокурор допрашиваешь!

– Я понять хочу, почему ты такой уверенный в том, что никогда не будешь использовать наган против человека? Зачем-то ты хранишь его у себя, рискуя попасть под двести восемнадцатую УК? Значит, допускаешь, что можешь когда-нибудь использовать? Значит, и в тебе есть, так сказать, киллерский потенциал? А?

– Ну, положим, допускать использование или использовать, как Гусар, – это разные вещи. А может, я для себя его приберегаю.

– Что?! Для себя? Чтоб застрелиться, что ли? – Махурин удивленно посмотрел на Николая. – Ну, ты хватил! Запомни, чудило: вот этого ни при каких обстоятельствах делать нельзя.

– А почему это-то нельзя? – с вызовом произнес Николай. – Что, Бог мою душу не примет, потому что это душа коммерсанта, а не прокурора и не бандита или судьи?

Махурин поморщился, потом вымученно как-то улыбнулся.

– Не поэтому. Душа у всех бессмертна. Стреляться нельзя, потому что самоубийство – это еще более страшное преступление, чем убийство, и, главное, безнадежное.

– А почему это более страшное, и что значит – безна- дежное?

– Почему более страшное? – переспросил Махурин, усмехнулся, и, немного помолчав, сказал. – Да, «почему» – стало еще одним русским вопросом. Самым острым! И чаще всего – безответным. Но я постараюсь тебе ответить. Как я это понимаю. Димка Гусар, если, конечно, ему повезет, может дождаться, когда Россия вступит в Евросоюз и объявит мораторий на смертную казнь. Наверное, слыхал, что уже вовсю и в газетах и на телевидении трубят об этом? Так вот, когда объявят мораторий, тогда он, киллер, убийца, свои преступления сможет искупить перед обществом. Получит наказание, будет мотать срок, тайгу покосит – и на свободу с чистой совестью, если, конечно, пожизненного не получит. Он, убийца, искупит свои грехи, отбыв наказание, раскается и предстанет перед Богом чистым. А самоубийца не может покаяться и раскаяться, потому что после совершения преступления над собой его уже нет в живых. А грех есть, преступление есть – он же жизнь-то отнял, пусть не у другого, а у себя, но все равно отнял, – а каяться-то уже некому, ибо субъект, пустивший себе пулю в лоб, сразу предстаёт пред Всевышним. Сразу! Ну, это я так думаю. Я точно-то, сам понимаешь, не знаю. Не бывал там, за той гранью… А вообще, хочешь мое мнение на этот счет? Только оно тебе вряд ли понравится.

– Да уж ладно, давай, колись.

Махурин, прищурившись, посмотрел на Николая и улыбнулся.

– Ну, хорошо. Убийство – это всего лишь грех, а самоубийство – это гораздо хуже, чем грех, это – бунт против Бога.

– От как! Слушай, да тебе не в бандиты надо было идти, а в проповедники. Только я все равно не вижу разницы. Бунт? И какой же это бунт?

– Ну, как же! Грех-то ты замолишь, потому что жив. Все ведь можно отмолить. Да, дорогой мой, да! Все можно отмолить! А Богу раскаявшийся грешник милее и желаннее десятка праведников, если ты не знал. Так попы говорят – не я. Конечно, общество тебя, как убийцу, накажет, если поймает. Ты потом раскаешься под тяжестью наказания в содеянном. Но наказание отбыть придется. Человеческое общество раскаявшихся не прощает. Бог прощает и не наказывает, если обратишься и раскаешься. А если раскаешься, то, значит, и спасешься. Спасешь, батенька, свою бессмертную душу. А вот когда ты засадишь себе пулю в лоб, то ни каяться, ни спасаться уже некому. Тем самым ты отверг и раскаяние, и спасение. То есть ты заранее, еще при жизни, и раскаяние у себя самого принял, и спасение себе дал. В этом-то и есть бунт против Бога! А кто ты такой, чтобы отвергать, принимать раскаяние или, скажем, давать спасение?

Махурин устремил на Николая взгляд голубых глаз. Несколько секунд они смотрели друг на друга, глаза в глаза, словно каждый пытался прочитать во взгляде другого то, что не было досказано словами. Николай неожиданно отметил, что взгляд у Махурина какой-то теплый и мягкий, совсем не такой, как у бандитов, с которыми доводилось встречаться.

– А ты смог бы пойти на бунт?

– А зачем? Человек я физически и психически здоровый, спокойный, разумный и уравновешенный. Существующее мироустройство и нынешнее положение вещей меня очень даже устраивает. Сегодня время сильных и, я бы сказал, смелых людей. Это мое время. Зачем мне бунтовать – тем более, против Бога? – Махурин сделал короткую паузу, подумал и продолжил. – Бунт против Бога – это последнее, что может позволить себе человек. Хотя знаешь… Наверное, нет человека, который бы хоть раз не думал бы о разрешении своих проблем или об избежании страданий таким способом, как самоубийство. Как говорится, девять граммов инвестиций, и ты – недвижимость, с которой все проблемы решены… А что касается меня, то я только тогда, может быть, решусь на такой шаг, когда пойму, что жизнь стала невыносимой и ничего, кроме усиливающихся страданий, она мне не принесет. То есть, я – как кошка: как она никогда не нападает на более сильного противника и старается спастись бегством, так и я всегда буду стараться выжить, выплыть, удержаться. Понимаешь? Но если кошку загонят в угол, то она нападет, и будет биться насмерть. Я тоже: если загонят в угол и я пойму, что в этом нет моей вины, то, значит, мой бунт против такого положения вещей стал кому-то нужен. Может, тогда мой бунт против Бога станет угоден ему самому? Кто знает? Вот когда я это пойму, – что время моего бунта против Бога пришло, – вот тогда, может, и решусь. А так – во избежание неприятностей? Это – глупость, трусость и пошлость. Мне кажется, что я научился различать, где неизбежность, а где просто житейские неприятности. Мое дело учит меня этому каждый день.

…Николаю всегда доставляло удовольствие общение с Махуриным, поскольку из этих разговоров он практически всегда узнавал что-то новое, а случалось, что Махурин открывался ему с неожиданной стороны. А ведь самое интересное в жизни – это открывать для себя другого человека. У него иногда даже создавалось впечатление, что нет такой гуманитарной темы, по которой Махурин не имел бы своего мнения. Однако не это удивляло его. Человек, имеющий за плечами два института, живший в студенческой среде в перестроечное время, когда многое, ранее запрещенное, включая литературу, становилось доступным, такой человек, безусловно, впитывал в себя новые мысли, новые взгляды и представления. Тогда уже не стало запретных тем, обсуждалось все, и многие еще с тех времен сохранили в своем интеллектуальном багаже именно тогда приобретенные мнения и суждения. Удивляло другое: как случилось, что Александр Махурин, никогда не имевший хоть малого конфликта с законом и потому слывший в кругу их общих знакомых человеком, не имеющим криминальных наклонностей, стал бандитом, причем, не простым братаном, а лидером преступной группы, которую сам же и создал. Несколько лет назад никто не мог и предположить, что Махурин способен на насилие.

И как-то не верилось, что вот этот человек, только что рассуждавший о вещах, о которых не принято толковать в его окружении, – организатор преступного сообщества, то есть бандит, который более чем какой-либо другой братан, сознает, что он делает, понимает последствия своей деятельности и желает их наступления.

Закончить разговор им не дали. После осторожного стука в дверь, в кабинет втиснулся Мишаня.

– Шеф, – сказал он весело, – с нашей заправки звонили. Только что. Там дикие нарисовались. Дали полчаса, чтобы мы там объявились. Уроды, блин! Стрелу нам забили, шеф! Чо делать бум? Пошлем кого или сами поедем?

Махурин развел руками:

– Вот видишь, Коля! Дела! Бизнес! Так что извини, надо ехать. Я тебе всегда рад. – И, повернувшись к Мишане, твердо сказал. – Сами едем! Кликни Юру, Ивана, Сеньку и Варфаломея! Едем на трех машинах. Ладно, Коля, пойдем, труба зовет.

И они втроем вышли из кабинета.

Глава четвертая

Наезд

…С Малышом он не подружился. Может, это произошло бы позднее, но однажды, через год после первого визита бандитов, вместо Малыша к нему приехал другой бандит. Этот был намного моложе, держался высокомерно и нагло. Он сообщил, что в Тольятти замочили «троих наших братанов», в том числе и Малыша Володю, так что теперь Николай будет «работать» с ним, а на похороны Малыша и других надо, конечно, отстегнуть деньги.

С новым бандитом отношения у Николая не сложились сразу, и очень скоро, буквально через несколько месяцев, он понял, что и бандиты бывают разные. Малыш никогда не интересовался бизнесом Николая, его доходами – по крайней мере, никогда не делал это открыто, то есть не требовал бухгалтерию, не лез в сейф, не смотрел договоры. Платит лох назначенную ставку, значит, все нормально. А новый «куратор» лез везде и старался уличить Николая в нечестности и сокрытии доходов. Меньше чем через год новый бандит стал совершенно невыносим: забирал у Николая документацию, обыскивал его автомобиль, угрожал.

После того, как бандит на одном из его лотков отобрал выручку у продавца, Николай стал искать встречи с кем-нибудь из бандитов рангом повыше, кто мог бы повлиять на этого молодого «быка». И такая встреча состоялась. Через заместителя председателя правления муниципального банка Николая свели с каким-то неизвестным ему бригадиром-мамонтовцем. Николай все рассказал, и тот, внимательно выслушав, пообещал, что «бычок» будет вести себя правильно. Бригадир не обманул. «Бычок» стал более покладистым и спокойным. Добиваясь той встречи, Николай понимал, что если она состоится, то после нее он не имеет права допускать ошибки. А потому – никаких крупных покупок, никаких иномарок, никаких квартир, никаких резких скачков в развитии бизнеса.

И когда у него появилась возможность приобрести магазин, он решился не сразу. Он понимал, что такое приобретение вызовет повышенный интерес бандитов, они станут выяснять и проверять его доходы, возможно, поднимут ставки. Решение, однако, вскоре было найдено. Оно оказалось простым. Бандиты, под которыми был магазин, занимались только рэкетом. Бизнес их интересовал мало. Поэтому когда хозяева магазина поставили их в известность о том, что будут его продавать, бандиты сказали, что им все равно – хотите продать, продайте, но при двух условиях: во-первых, если они, бандиты, будут и дальше получать от них прежнюю плату, а во-вторых, если получат свой процент с этой сделки. Процент был щадящий, поэтому, когда хозяева магазина сообщили Николаю об этом и предложили ему уплатить назначенный бандитами процент, он согласился. В итоге между ним и продавцами магазина, которых представлял его знакомый по работе на заводе, была достигнута договоренность о том, что деньги Николай отдаст сразу, но на бумаге они оформят продажу магазина как аренду с правом выкупа на три года. По этому договору Николай имел право выплатить всю арендную плату, равную стоимости магазина, досрочно. Николай отдал деньги, взамен получил расписку в получении денег, на которой не стояла дата. Теперь, если бы Николая спросили «курирующие» его бандиты, на какие деньги он, нищий предприниматель, купил магазин, он показал бы им договор, в котором было указано, что магазин куплен в рассрочку и ему предстоит еще платить несколько лет. Если же вдруг пришли бы бандиты с другой стороны, Николай показал бы расписку, с нужной ему датой, о том, что все деньги он уже отдал. Учитывая, что бандиты со стороны хозяев магазина были конкурентами мамонтовцев в бандитском бизнесе, то вероятность согласованности в их действиях в отношении него, Николая, была минимальная, даже нулевая. Николай был уверен, что не станут бандиты, «курирующие» хозяев магазина, стучать на него мамонтовцам, если даже узнают о том, что магазин куплен им не в рассрочку. Во-первых, вряд ли им вообще придет в голову сообщать о том, как куплен магазин; во-вторых, если куплен, значит, предприниматель согласовал со своими «братанами» эту покупку и условия сделки. Ну, а в-третьих, какая разница им, этим бандитам, уже получившим свой процент от сделки с магазином, как и на каких условиях он был куплен Николаем? Расчет оказался верным: во-первых, ни у кого и никогда не возникло сомнений в том, что магазин был куплен Николаем в рассрочку, потому что своему бандюку он показал договор, а во-вторых, никто даже ни разу не намекнул Николаю на истинные условия приобретения им продуктового магазина. Это так и осталось тайной для мамонтовских бандитов. Но если бы они узнали о том, что Николай на самом деле расплатился за магазин сразу, то он не дал бы и ломаного гроша ни за свой магазин, ни за свой бизнес, да и за свою жизнь тоже бы не дал…

Больше года после покупки магазина Николай жил спокойно. Молоденький «бандюк» уже не досаждал так, как поначалу, магазин приносил хорошие деньги, большую часть из которых Николай переводил в валюту, оставляя в обороте лишь ту необходимую сумму, которая позволяла поддерживать ассортимент и немного его улучшать. Николай уже был готов поверить, что с бандитами, как с неизбежным злом, возможно мирное и спокойное сосуществование, если вести себя разумно, то есть никогда не забывать о том, что они, бандиты, – сила реальная, готовая и способная отобрать у «лохов» все, абсолютно все, включая и жизнь, если вдруг «лохи» станут дерзкими, начнут скрывать доходы, или, чтобы не платить «за охрану», обратятся в органы, которые, как предусматривает российская конституция, обязаны гарантировать гражданам право на защиту личности, собственности, здоровье и жизни. На примерах многих своих знакомых, Николай убедился, что ничего подобного делать нельзя, а потому, во-первых, надо платить, во-вторых, нельзя давать бандитам повод думать, что ты скрываешь доходы, в-третьих, нельзя дерзить и быть недовольным назначенной платой и, в-четвертых, всегда надо помнить, что нет в стране силы, способной тебя защитить от бандитского беспредела. А значит, остается одно: не быть забывчивым и не попадать под беспредел. И Николай свято следовал этим неписаным законам пореформенной России. И все-таки именно приобретенный им магазин стал причиной «наезда» бандитов.

В тот день он как обычно появился в магазине около восьми утра. Посоветовался с заведующей, Татьяной Александровной, о том, что нужно сегодня заказать и сколько нужно будет отдать денег поставщикам, подписал какие-то счета и накладные. Потом напечатал перечень товаров, количество коих следовало увеличить, и поехал к оптовикам. В общем, было обычное деловое утро, ничем не отличающееся от других.

Первая половина дня пролетела незаметно. Когда он приехал домой на обед, было уже около часа. Жена была на работе, сын – в школе, у него продленный день. Он сам разогрел себе обед, оставленный женой, и только собрался поесть с аппетитом, как зазвонил телефон. Святое правило предпринимателя – всегда отвечать на телефонные звонки – Николай никогда не нарушал. Звонила Татьяна Александровна, заведующая. Она была взволнована и сказала, что приезжали какие-то бандиты и очень хотели видеть хозяина магазина.

– Николай Степанович, я у нас таких еще не видела. И этого, щенка нашего прыщавого, с ними не было. Прямо не знаю, что и думать. Сказали, чтобы я вас разыскала обязательно. Они снова приедут. Сказали, что дело срочное. Может, вам не приезжать пока? А я тут как-нибудь одна отобьюсь, – предложила заведующая. – С меня-то какой спрос?

Татьяна Александровна знала о бандитской крыше, случалось, иногда даже передавала Малышу деньги – месячную плату за крышу или «сбор» на похороны очередного расстрелянного бандита.

– Да вы не волнуйтесь – мало ли чего им нужно? – успокоил ее Николай. – Может, снова кого-нибудь из их команды расстреляли и им деньги потребовались, – предположил Николай.

– Нет, они денег не просили. Да и это были другие бандиты. Чует мое сердце: что-то тут не так.

– Когда приедут, не сказали? – спросил Николай.

– Нет. Сказали, что срочно и обязательно. И все.

– Если приедут до моего приезда, скажите, что буду, – Николай посмотрел на свой механический «Ориент» и уточнил, – буду ровно в пятнадцать. Вы, главное, не волнуйтесь. Я разберусь, – сказал Николай, а сам подумал: «Или со мной разберутся… И какого хрена ездят, гоблины, чего надо?»

Обед уже стоял на столе, и Николай, озадаченный звонком заведующей, сел за стол и стал медленно есть.

Он попытался отогнать от себя возникавшие один за другим неприятные вопросы – не получилось. По словам заведующей, это были незнакомые ей бандиты. Дикие? Новые какие-нибудь? А может это и не бандиты? Хотя заведующая ошибиться не могла – слишком хорошо знаком ей этот контингент. И она отметила, что не было нашего, как она его называет, щенка. В самом деле, как-то странно… Если не было этого гоблина с ними, то, может, это бандиты из другой бригады? Но такого быть не может! Никто не посмеет претендовать на магазины и фирмы, находящиеся под мамонтовской крышей, – только самоубийцы. Даже у откровенных дебилов и отморозков, коих там немало, при одном упоминании имени Мамонта у всех мгновенно срабатывает инстинкт самосохранения. Или Мамонта завалили, и начался передел!? Мужики, чьи фирмы под другими бригадами, рассказывали, что только грохнут бригадира, как бандиты из других бригад, точно воронье, слетается, и все свою крышу предлагают. Непонятно, зачем им потребовался хозяин магазина, да еще срочно… Вообще, внезапно, то есть не в установленные ими дни сбора денег, они приезжают в трех случаях: во- первых, когда убили лидера бригады, дававшей крышу, и бандиты из другой бригады хотят взять фирму под свой контроль; во-вторых, если кого-то из бригады грохнули конкуренты и собирают с лохов деньги на похороны; в- третьих, если объявляются новые бандюки, желающие урвать свой кусок, невзирая ни какие на авторитеты… Но с Мамонтом считаются даже абсолютные отморозки…

Николай не заметил, как съел обед. Посмотрел на часы: половина второго. Включил газ, поставил чайник. Несколько секунд в задумчивости смотрел в окно. Потом решительно направился к телефону. Снял с «базы» трубку и вернулся на кухню. Набрал номер офисного телефона Махурина. Прямой телефон не отвечал. Махуринская братва его голос не знает, поэтому звонить в приемную, где, скорее всего, сидит Мишаня или тот молчаливый субъект с голубыми глазами, было бессмысленно – все равно ничего не скажут. Он набрал номер одного из домашних телефонов Махурина. Трубку сняли только после пятого гудка. Женский голос, с хрипотцой как у известной итальянской певицы, игриво сказал:

– Алеу– у?

– Добрый день. Это звонит Таврогин, Николай. Если Александр дома, то, будьте любезны, передайте трубочку.

– Таврогин? Николай? – громко, с удивлением, переспросила женщина и замурлыкала, словно кошка. – Коленька, я первый раз слышу, что в моей квартире может проживать какой-то Александр. Хотя, впрочем, оказывается, проживает, – женщина игриво хохотнула и потом буквально простонала в трубку. – Ой!.. Ну, надо же, как бывает! Передаю трубочку.

Николай улыбнулся.

– Здорово тебе, – раздался в трубке голос Махурина. – Что случилось?

– Здорово. Шифруешься?

– Нисколько. Просто обедаю. Так что случилось?

– Пока ничего. Говорить-то можно?

– Говори. Даже если кто и греет уши, то пусть: мне от государства скрывать нечего, – хохотнул Махурин.

– Тогда слушай. Ко мне в магазин сегодня, когда меня не было, какие-то бандюки… извини, какие-то братаны приперлись. Моя заведующая, Татьяна Александровна, говорит, что таких не знает.

– Ну, ты знаешь, я к тебе своих… «бандюков» не посылал, – снова хохотнул Махурин.

– Сань, брось. Какие шутки! И Татьяна говорит, что эти братаны были без этого, без моего… оттопырка. Может, что-то у нас Приокске произошло? Никого не шлепнули? Нет? Это не очередной передел?

– Слава Богу – нет! Все живы и здоровы! Мне бы доложили немедленно, если что. Так что не знаю, чем тебе помочь. А может, это менты зашифрованные у тебя нарисовались?

– Менты? А зачем им шифроваться-то? Менты – они и в Африке менты, – задумчиво сказал Николай.

– По-разному бывает. Это может быть ложный наезд с целью установить твою крышу. Братвой прикидываются. У них так модно стало работать. Прикинулись, приехали, предложили крышу, ты говоришь, что она у тебя есть – и стопудово выводишь их на своего… как ты его называешь?

– Оттопырок.

– Вот именно – ты выводишь их на своего отморозка– оттопырка. В братве говорят, что в Тольятти такой фигней занимается один отмороженный ментовский капитан. В одиночку работает, волчара. И создает, однако, большие проблемы тольяттинской братве. Хотя… нашим ментам и фээсбэшникам известно все и про всех, – размышлял вслух Махурин. – Так что, брат, не знаю, что и подумать и чем тебе помочь. Вся братва жива, здорова, передела не намечается. Да ты на месте разберись. Что за вопрос-то? Поезжай – ведь все равно разбор неизбежен, как смерть и налоги, – снова хохотнул Махурин. – И я-то чем тебе могу помочь? У тебя же мамонты, если это, конечно, они…

– Это понятно. Но…

– Что – но? Да не бери ты в голову. Поезжай и на месте разберись, – перебил его Махурин. – Ты лучше бы ко мне заехал как-нибудь. Мне разливной коньяк привезли, старый-старый. Ох, хорош! Пару фужеров дернешь – и сразу же по-французски шпрехать начинаешь… Заезжай, набулькаю литра три. Полакомишься. Или в глаза будешь закапывать… перед сном…

– Спасибо, Сань. Заеду, обязательно заеду. А сейчас – прощевай, поеду к гоблинам.

– Ох, и злой ты, Колька. Назовешь же – гоблины! – сказал Махурин. – Ладно, что ж с тобой, комерсилой, поделаешь. Обнимаю. Но ты после разбора обязательно позвони мне. А лучше заезжай.

– Ладно, будь здоров, – сказал Николай и отключил трубку.

Разговор с Махуриным исключил две понятные причины приезда бандитов, и после разговора с ним мысли стали еще более тревожными. Поразмыслив, Николай исключил и третье объяснение появления бандитов. Новые бандиты, какими бы отморозками не были, никогда не сунутся в магазин, долго работающий под крышей мамонтовской бригады. Схватиться с Мамонтом в открытую в Приокске просто некому. Раньше Приокск был городом непуганых идиотов, теперь – городом свободных бандитов, но он никогда не был городом самоубийц. Значит, если это были бандиты, то, скорее всего, это сами мамонтовцы. Но зачем? За деньгами? Но почему незнакомые? И какая причина, что им срочно потребовались деньги, если никого не замочили? А может, это и не бандиты, а, как предположил Махурин, действительно, менты пожаловали, чтоб разыграть спектакль с наездом и таким образом выйти на крышу его фирмы? Но Махурин говорит, что менты и так все про всех знают. Тогда – кто и зачем?!

Николай не любил обращаться к своему «куратору» с чем бы то ни было. Все вопросы с поставщиками, должниками, налоговыми инспекторами и кредиторами всегда улаживал сам. Во-первых, просто не хотел, чтобы у бандитов с подачи «куратора» возникло желание потребовать дополнительной платы «за работу», а, во-вторых, участвуя в его делах, бандиты могли получить нежелательную информацию о состоянии его бизнеса. Но сейчас интуиция подсказывала, что наступил момент, когда лучше предварительно уведомить «куратора» о приезде каких-то крутых в его магазин – пусть сам приезжает и разбирается. Кто знает – может это, действительно, менты? Вот пусть «куратор» приедет и разберется, щенок, что за бандиты приезжали, а дело «курируемого» – немедленно поставить «куратора» в известность о визите неизвестных бандитов.

Николай позвонил по оставленному «куратором» номеру, представился, сказал, что к нему кто-то приезжал и попросил передать информацию по назначению.

Еще через минуту Николай уже спускался по лестнице к машине: он решил доехать до магазина, при котором обретался его «куратор» еще с тремя бандитами. Времени у него было достаточно.

Однако “куратора» на месте не было, и никто не знал, где он сейчас находится. Николай попросил девушек- продавцов передать ему, как только он появится, что приезжал Николай Таврогин и просил срочно позвонить ему в магазин.

Выйдя из бандитского магазина, Николай сел в «Москвич» и, озадаченный, поехал к себе. По дороге он рассудил так: в конце концов, не важно, кто приезжал к нему – менты или бандиты. Так или иначе любой вопрос с приезжавшими, кто бы они не были, все равно будут решать мамонтовские бандиты. Они, а не он, Николай, будет держать толковище. Подумав об этом, он успокоился и даже удивился, чего это вдруг он так забеспокоился. Если это были мамонтовцы, то, скорее всего, приезжали поставить в известность об увеличении ставки «за охрану», что, конечно, неприятно, но, как говорится, если назвался груздем, то дорога, как известно, только одна – в кузовок..… Ну и что? Подумаешь! Ну, увеличат… Да он просто не будет доплачивать государству ровно столько, на сколько бандиты увеличат ставку. Почему он должен платить ему полностью, если оно расплодило бандитов и не выполняет перед ним, Николаем Таврогиным, своих обязательств – не обеспечивает безопасность его и его бизнеса!? Да пошло оно, это государство, со своими налогами!

Рассудив таким образом, Николай окончательно успокоился, и к магазину он подъезжал уже уверенный, что не все так уж и плохо в этой жизни.

Возле магазина стояло несколько автомобилей, и среди них был джип с тонированными стеклами. Увидев его, Николай почувствовал опасность, ощутил, как кровь отхлынула от лица. Он внимательно рассмотрел джип: новый, огромный, с незнакомой ему эмблемой – вертикально поставленным удлиненным, расширяющимся к низу ромбом неправильной формы. Серьезная машина! В Приокске такой джип, скорее всего, может принадлежать только бандитам… Да и интуиция подсказывала, что это они. Часы показывали четырнадцать пятьдесят пять… «Пунктуальны, суки», – усмехнулся Николай.

В минуты опасности он никогда не терял способность адекватно оценивать обстановку и быстро мыслить. В считанные секунды он мог просчитать различные варианты развития ситуации. При этом всегда, не только в реально опасной, но даже и в потенциально опасной ситуации, он бледнел, и ничего не мог с этим поделать.

Существует устойчивое мнение, что в минуты опасности бледнеют трусы, а люди смелые, напротив, краснеют лицом. Историки пишут, что римские военачальники прежде чем взять человека на военную службу заводили его в клетку со львом. Если человек краснел, его зачисляли в легион, если бледнел – прогоняли вон.

Возможно, в этом действительно что-то есть. И может быть, в подсознании человека уже укоренилось мнение, что все бледнеющие в опасной ситуации – трусы. Так что, живи Николай в те далекие времена, никогда бы не состоять ему на воинской службе у римских цезарей.

Очевидно, способность бледнеть в опасной ситуации и не терять при этом самообладания, было его психофизической особенностью. Случалось, что люди, увидев бледное лицо Таврогина, были уверены, что перед ними трус, и всегда бывали за это жестоко наказаны. Он рано понял, что эта особенность может приносить ему пользу.

Первый раз столь явно проявляющийся признак ложной трусости помог ему в детстве. Когда ему было лет десять или одиннадцать, у него произошла стычка с мальчишкой, который был хоть и немного старше, но гораздо сильнее его. Началось с того, что мальчишка обозвал Колю, а тот не остался в долгу и ответил тем же. Мальчишка, знал, что он сильнее худого Кольки, и поэтому смело ринулся в драку. Поняв, что придется драться, Коля побледнел. Такая реакция Коли, видимо, еще больше придала мальчишке уверенности. «Ну что, трус, побледнел? Боишься? Иди сюда, я тебе врежу разок»,– сказал мальчишка и, набычившись, двинулся на Колю. Рядом стояли Колины одноклассники и молча наблюдали за происходящим. Никто не решался вступиться за Колю: мальчишка был сильнее каждого из них и мог побить любого. А Коля, осознав, что помощи не будет, быстро оценил ситуацию и понял, как надо повести себя сейчас, куда и как надо ударить шедшего на него мальчишку, чтобы сначала остановить его, привести в замешательство, а потом и довести схватку до победы. Отступая, он бросил в сторону свой портфель, освобождая руки, и быстро оглянулся назад. Видимо, наступавший мальчишка понял это действие Коли, как проявление желания сбежать от него, и на его лице появилась презрительная улыбка. «Удрать собираешься, трус?», – спросил мальчишка, уже почувствовавший себя победителем, и, воодушевленный, без промедления бросился на Колю. И тут же получил удар кулаком в нос. Это было для него настолько неожиданно, что он, ошеломленный, остановился и, хлопая глазами, растерянно посмотрел по сторонам, словно не поверил, что его ударил вот этот трус, только что собиравшийся бежать от него без оглядки. И тут же, не успев опомниться, он получил еще один удар – ногой в пах. Было видно, что ему очень больно, но, превозмогая боль, он все-таки схватил Колю за грудки и прижал к школьному забору. И получил еще один удар. Но теперь Коля ударил его головой в лицо. Ударил сильно. Он даже услышал, как что-то хрустнуло – то ли его собственная голова, то ли нос мальчишки. Но Коле было уже все равно, он не чувствовал боли. Неожиданно мальчишка выпустил его из рук и снова получил удар – коленом в пах. Коля посмотрел на мальчишку и впервые в жизни ощутил в себе какое-то неизвестное ему до этого момента сладостное чувство, наполнившее каждую клеточку его тела. Он понял, что победил. И действительно: мальчишка, еще всего лишь какую-то минуту назад уверенный в своем превосходстве над бледным трусом, закрыв своими сильными руками окровавленное лицо, сидел, уткнувшись головой в забор, и плакал. Коля стоял рядом, тяжело и возбужденно дышал, такой же бледный, как и в начале схватки, руки его дрожали. Он ждал – а не бросится ли на него мальчишка? Он был готов лицом к лицу добить поверженного врага. Но мальчишка не бросился. Он так и остался плакать возле забора с разбитым лицом. Коле не было его жалко. А одноклассники окружили Колю и стали хвалить его. И похвала их звучала так, что будто это они создали Коле условия для победы…

С тех пор прошло много лет. Но Николай так и не перестал бледнеть в минуты опасности. Правда, потом уже бледность никогда не проступала на его лице столь явно, как в детстве, хотя заметить ее все равно было легко…

И сейчас Николай знал, что, увидев джип, в секунды стал совершенно бледен лицом и, зеркало заднего вида, в которое он взглянул, это подтвердило. Нет, он не будет торопиться. Ничего, его подождут. У него еще есть пять минут. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Прислушался к себе. Нет, страха он чувствовал – была лишь какая-то давящая неудовлетворенность, возникавшая в нем всегда, если ему приходилось что-то делать не по своей воле. Это походило на тоску, и еще – вызывало протест, возмущение и негодование. «Спокойно, спокойно», – говорил он себе, сидя с закрытыми глазами. В минуты, подобные этой, он иногда с ужасом осознавал, что будь у него под рукой оружие, он смог бы его использовать не раздумывая. Смог! Еще как бы смог! И такого бы наворочал! «Спонтанно возникший умысел! Состояние аффекта!», – сказали бы потом адвокаты. Кто знает, кто знает! Состояние аффекта… Вся его жизнь в последние годы – сплошное состояние аффекта! Достали уже! И Николай снова и снова повторял как заклинание: «Спокойно, спокойно. Все нормально, все нормально, все так живут, все под колпаком. Все к лучшему. Все – временно. И это пройдет. Спокойно, спокойно».

…Примерно с год назад он упросил Махурина продать ему револьвер системы Нагана и к нему две пачки патронов. Махурин долго не хотел продавать револьвер, но потом сдался. Друг все-таки… А револьверчик-то был не простой, а приспособленный для бесшумной стрельбы. Махурин, отдавая ему оружие, сказал тогда, что сейчас такая игрушка – наган с приспособлением для бесшумной стрельбы – большая редкость, и пояснил, что именно такие револьверы использовались диверсантами – немецкими – из СС, и советскими – из НКВД. И еще зачем-то Махурин отдал ему одну пачку особых патронов: в них были пули, изготовленные только из свинца. Такие пули, объяснил Махурин, попадая в цель, полностью деформируются, и по ним невозможно даже установить из какого оружия стреляли, и, следовательно, «ствол», стреляющий такими пулями и не выбрасывающий гильзы, вообще невозможно идентифицировать, а значит, его можно использовать многократно, – пока самого хозяина не возьмут с ним в кармане… Николай тогда спросил Махурина, зачем, мол, он ему это объясняет? А тот, усмехнувшись и смерив его взглядом с ног до головы, сказал, что так, мол, на всякий случай, в жизни никакое знание не бывает лишним… Какое-то время Николай возил револьвер с собой: холод его металла успокаивал нервы, давал уверенность… Но потом, когда однажды в городе его автомобиль, его несчастный «Москвич», на скользкой дороге подрезали бандиты на БМВ, и Николай, чтобы избежать столкновения, вынужден был выехать на тротуар, где едва-едва не наехал девочку-подростка, он перестал возить с собой махуринскую игрушку. Тогда он с трудом удержался от того, чтобы не догнать медленно уезжающих прочь бандитов и не расстрелять их прямо там, где нагонит. Он знал, что на этой БМВ – «Боевой Машине Воров» – обычно раскатывали три бандита из бригады, входившей в мамонтовскую группировку и состоявшей, по словам Махурина, из молодых «отмороженных» пацанов, готовых лить чужую кровь, словно воду. С одним из них, он даже как-то знакомился. Девушка, систематически устанавливавшая Николаю в магазине программное обеспечение, как-то именно на этой БМВ приезжала к нему в офис с молодым человеком и представила его Николаю как своего брата.

После того случая Николай отвез револьвер в гараж, и оставил его тайнике… От греха…

Что удерживает человека от необдуманных, а равно и от обдуманных поступков, противоречащих десяти правилам – заповедям, однажды провозглашенным и навсегда оставшимся в памяти человечества? Законы? Религия? Страх Божий? Или совесть? А может, стыд?

Законы? Законы никогда не препятствовали совершению преступлений. Ни в одном обществе не препятствовали. Закон, как мера должного поведения, не равен, да и никогда не может быть равен своеволию человека. Своеволие всегда значительнее, всегда больше человеческого закона. Своеволие – оно от Бога, закон – от людей… Закон – всегда и всего лишь – мера человеческого своеволия, мера, выраженная государством в штрафах, арестах, годах лишения свободы… Закон государства – не преграда преступлению, потому что он вне человека…

А религии? Может, они удерживают человека от преступлений? Религии… Разве тысячелетия существующие религии сделали человека законопослушным, и преступления исчезли? Нет!

Так что же – может, тогда страх Божий? То есть понимание человеком неизбежности наказания Божьего за греховность совершаемого им преступного деяния? Разве не известно человеку, что ему придется ответить там, за пределом жизни, за совершенное им зло? Известно! И разве вера в это – даже в периоды всепроникающего господства религии! – могла удержать человека от совершения зла? Нет!

Тогда, может, совесть, как совместное знание человечества о том, что есть добро, а что зло, удерживало и удерживает человека от совершения зла? То, что такое знание есть, – это бесспорно! Почему и как оно возникло – это другой вопрос. И человек – всякий человек, вопреки разглагольствованиям о некой его внутренней слепоте, всегда знает, что есть добро, а что зло. Потому что он – человек. И, обладая этим знанием, он все равно совершает преступление! Почему?! Может, потому, что он – человек?! Только невменяемые находятся по ту сторону добра и зла. Но среди преступивших закон слишком мало невменяемых, чтобы можно было утверждать, будто совершившие преступление не различают добро и зло. Различают, будьте покойны, еще как различают. Так удерживает ли знание добра и зла от совершения преступления? Останавливает ли? Нет!

А стыд? Может быть, стыд удерживает человека от совершения зла? Стыд – самая рефлексирующая человеческая эмоция, самая тайная, но по злой иронии человеческой природы именно она в наибольшей степени опосредуется принятыми в обществе ценностями… Способен ли человек, задумавший лихо и обладающий знанием о том, что добро, а что – зло, устыдиться своих побуждений и желаний и отказаться от их исполнения? Способен?! Вы утверждаете? Так не пора ли тогда провозгласить, что отныне лихие замыслы не будут больше материализовываться и, следовательно, преступление исчезнет? Что, пора это провозгласить? Да неужели? И вы всерьез готовы поручиться за человека? Готовы? Ах, как хорошо! Замечательно! А готовы ли вы предстать перед судом человеческим, сиюминутным, за первое же преступление, совершенное человеком после вашего поручительства за него? Не готовы… Ну что же, если мы честны, то с горечью должны сказать: нет, еще не настала пора ручаться за человека… Не наступило еще такое время. Да и наступит ли? Так какой же вывод? Выходит, что и стыд не останавливает человека, задумавшего совершить злое дело?

Тогда что заставляет человека отказаться от злого умысла?

Может, простое отсутствие средств для его воплощения? Шутка, конечно… Хотя и похожая на правду…

…Николай посмотрел на наручные часы: не пора ли идти к хозяевам жизни? А то он слишком зарассуждался на вечные и потому бесплодные темы… Есть предел злу или нет его… Пусть философы думают… Он откинулся в кресле своего автомобиля и зажмурился – крепко-крепко… Как он же ненавидел сейчас и бандитов, неизвестно зачем приехавших к нему в магазин, и тех, кто допустил существование бандитов и сделал возможным их приезд к нему, и себя самого, вынужденного к ним идти!… Но эта ненависть была слишком рациональной, чтобы могла туманить голову и волновать кровь: он был спокоен, почти спокоен…

Он вошел в магазин, как обычный покупатель – через центральный вход. Отметил, что покупателей немного – это были пожилые женщины – и через винно-водочный отдел прошел в подсобные помещения, где находился его кабинет. Ни в торговом зале, ни здесь он не увидел молодых людей соответствующей наружности, определенно свидетельствовавшей о принадлежности к бандитам. Странно! Неужели интуиция его подвела? Но чей же тогда джип перед магазином? «Наверное, это какая-то старушка присвистела на том джипе. За «Кока-Колой», – усмехнулся Николай, подходя к двери своего кабинета. Он знал, что эти где-то здесь, он чувствовал их присутствие и исходящую от них опасность, как собака чует опасную близость своего серого сородича. И когда он вставил ключ в дверной замок, дверь под легким нажимом его руки неожиданно отворилась! Он увидел их. Они сидели в его кабинете. «Ах, вот оно что! Так, спокойно, – приказал себе Николай, чувствуя, как в груди нарастает возмущение. Их было четверо. Три бандита сидели рядом друг с другом на его диване. На них было все черное: кожаные куртки, рубашки, брюки, черная обувь. Николаю даже показалось, что и в глазах у них светятся одинаковые черные огоньки… Они были молоды, четвертый постарше. Он сидел за столом, в его кресле, и улыбался. На нем была светло– бежевая куртка из тончайшей замши и кремовая рубашка. «Главный»,– подумал про него Николай. Светло-русые волосы, уложенные на прямой пробор, настороженно-враждебный взгляд голубых глаз. В кабинете по– хозяйски накурено.

Николай остановился в дверном проеме и обвел кабинет взглядом.

– Что-то не так, Николай Степанович? – с улыбкой спросил человек в светлом.

Можно ли сильнее унизить и оскорбить человека, чем дать ему понять, что он всего лишь жалкое насекомое? Оказывается, можно. Хотя к Николаю и обратились по имени-отчеству, но этим только подчеркнули, что он для людей, расположившихся в его кабинете, – не человек и даже не насекомое: он – лох, жалкий и никчемный, и с ним эти, сидящие в кабинете, могут сделать все, что захотят. Даже улететь или убежать, как насекомому, ему не позволят. Он – ниже насекомого, он – человекообразный микроб, не способный вырабатывать ни яд, ни противоядие, а потому ни для кого не опасный и, в силу этого, с ним можно сделать все, что им вздумается…

В эту секунду Николаю показалось, что внутри у него что-то лопнуло, и в образовавшуюся пустоту хлынула злость – такая, что у него на мгновение потемнело в глазах. Он почувствовал, что кровь отхлынула от лица. Он знал, что в его лице не осталось ни кровинки, и его бледность не видна только слепому. «Пришли гоблины, суки, – с ненавистью подумал Николай. – Без ведома ввалились. Ну прямо: рус, сдавайса! Сапративления беспалезна! Ви окружены! – Николай усмехнулся и мысленно произнес. – А вот хрен вам – а не «сдавайса»! Он еще раз внимательно осмотрел кабинет и бандитов. Они с усмешкой смотрели на него в восемь глаз. А может, ему просто показалось, что они усмехались – такое с людьми, неожиданно понявшими свою обреченность, случается. «Да в конце-то концов, есть же и на них управа! – подумал отстранено Николай. – Во всяком случае, я не собираюсь тут пластаться перед вами».

– Чем обязан? – резко спросил Николай, проходя к своему креслу. Ему так хотелось спросить: «Надеюсь, в мое отсутствие тут ничего не пропало?» Но он понимал, что делать это, во всяком случае, пока – не стоит.

– Будьте любезны, пересядьте, – попросил Николай человека в светлой одежде.

Тот хохотнул и сказал:

– Не стоит беспокоиться, Николай Степанович, мне и здесь удобно. А вы присаживайтесь, присаживайтесь. Будьте как дома.

Николай почувствовал, что злость снова горячей волной разлилась внутри, и стало трудно дышать, но он приказал себе успокоиться.

– Ну, хорошо, пусть так, – сказал он и сел на стул напротив бандитов в черном. – Кто вы и от кого?

– Я – Седой. Слышал про такого? Мы не сами по себе. Мы из мамонтовской бригады.

Николай пристально посмотрел на него. «Что они мне сделают, если я буду разговаривать с ними так же, как и они? Изобьют? Убьют? Сейчас, скорее всего, не сделают ни того, ни другого. А там посмотрим», – решил Николай и, глядя в глаза бандиту, ответил:

– Что ты – седой, я вижу, но я тебя не знаю. Может, вы тут все менты, переодетые, и пришли неизвестно зачем? Откуда я знаю?

– А-а, вот как! Ну да, конечно. Я полковник. Седов. Спец по организованной преступности. Сейчас и удостоверение покажу, – сказал человек в светлом и хохотнул. – Я спец по самому себе.

Один из бандитов в черном засмеялся, остальные заулыбались.

– Да ладно тебе, Седой, харе с ним базарить. Ну чо, мля, порожняк гонять? – сказал один из бандитов и, обращаясь к Николаю, угрожающе прошипел. – А ты, фуфел вялый, молчи и слушай, если не хочешь со своей башней расстаться.

Николай заметил, что Седов после этой реплики поморщился, заиграл желваками и даже, показалось ему, и лицо его стало серым.

– Так, – недовольно скривившись, сказал Седой, – я же тебе слова не давал. Помолчи пока.

Последние слова Седов произнес с такой угрозой и с такой явной нетерпимостью, что, казалось, за словами, незамедлительно последует какое-то страшное действие в отношении бандита в черном. Но ничего не произошло. Правда, Николай отчетливо увидел, как бандит, к которому обращался Седов, после его слов вжался в спинку дивана и как-то съежился. Угроза Седова и у других бандитов вызвала легкое смятение. И Николай понял: бандиты не на шутку боятся своего старшего. Ему это стало интересно: ведь он, Николай, тоже вроде бы у Седова в подчинении – все-таки Седов его крыша… Однако ничего, кроме любопытства, он в себе не ощутил. Он внимательно посмотрел на Седого: что же в нем такого устрашающего? Ничего! Наоборот! Симпатичный молодой человек, с располагающей внешностью актера пятидесятых годов, этакий герой– любовник. Только вот глаза – холодные светло-серые глаза, пронзительные и колючие. Глаза, не обещающие ничего доброго. «Да, ладно, мы все добрые, когда спим зубами к стенке. Плевать я на него хотел, и на его нетерпимость. Козел!», – мысленно произнес Николай. И тем не менее, еще раз посмотрев на Седого, он насторожился.

– Так, ладно, блин, хватит дуру валять. Все молчат, и слушают. Так я… я к тебе обращаюсь, Николай Степанович. Слушай сюда, говорю. Я – Седов, бандит, усек? Все, эту тему закрыли. Ясно?

Николай подтверждающее кивнул.

– И хорошо. А теперь о другом. Слушай сюда внимательно и не перебивай. Николай Степанович! – Торжественно начал бандит. – Оказывается, вы, уважаемый, нарушаете свои обязательства!

Николай хотел возразить, но бандит рявкнул:

– Я же сказал: не перебивать! Ты, Николай Степанович, не возвращаешь вовремя долги! А это нехорошо! Ох, как это нехорошо! Я бы сказал это, ужасно! Что побледнел– то? Вину свою почувствовал? Ну, и что ты можешь сказать в свое оправдание?

– Какие долги? Вы о чем вообще? Я никому ничего не должен! Ну, понятно, кроме текущих долгов, по которым срок еще не наступил, – растерянно сказал Николай.

– Не, ну, вы видали, да? – обращаясь к «черным» бандитам, сказал Седой. – Он никому не должен! А кто должен? Я должен? Хотя не знаю, – неуверенно сказал Седов и обратился к «черным» бандитам. – Братва! Я кому-нибудь должен?

– Никому не должен. Это точно, – сказал один из «черных» бандитов.

– Вот видишь, Николай Степанович, я никому не должен. А вот ты должен!

– Кому?! – возмущенно сказал Николай, хотя он уже понял, что его, как говорят бандиты, «разводят», а чуть позже начнут «грузить». Только вот почему? По какой причине?

– Он еще спрашивает! Да тут все, кого ни спроси, все знают, кому ты должен!

У Николая мелькнула мысль, что его «куратор» присвоил деньги – ежемесячную «плату за крышу», а на него, на Николая свалил свои грехи перед своим «начальством». Николай возмущенно закачал головой. Но тут же отогнал от себя эту мысль.

– Я все деньги ежемесячно отдаю вашему человеку. До рубля! У меня и свидетели есть!

– А зачем мне – свидетели? Я что, суд, прокурор? Ты последние три месяца не отдавал ничего.

– Я?! Не отдавал?! Да вы что!? – почти закричал Николай, изумившийся такому повороту событий. Он беспомощно посмотрел на «черных» бандитов, словно хотел у них найти поддержку или услышать от кого-нибудь из них опровержение сказанного их старшим бандитом. Ничего, кроме равнодушия и презрения он не увидел в их глазах. По спине пробежал холодок страха. Он еще не совсем понимал, что может последовать дальше в этом странном «толковище» – может, поднимут ставки, может, заберут часть товара, потребуют сейчас же денег, – но он уже ясно осознал, что ничем хорошим этот визит непрошенных гостей для него не закончится.

– Это ты – «что?». А мы – ничего, мы за своим пришли. За своим.

– Я все, что положено «за крышу», я отдавал вашему человеку. Все, до рубля.

– А разве я сказал, что ты за крышу не отдавал? Я такого не говорил. Братва, я говорил, что он за крышу не отдавал? – снова обратился Седой к «черным» бандитам.

«Черные» промолчали.

– Вот видишь, я такого не говорил, – удовлетворенно сказал Седов.

Растерянность, овладевшая Николаем на какую-то минуту в начале разговора, прошла, исчезло и изумление словам Седого. Ему стало ясно, что пришла какая– то беда. Вопрос – какая? И, судя по всему, дело не в мифическом долге. Николай побледнел еще сильнее. Опасность была рядом. Он в считанные секунды перебрал в уме возможные варианты бандитских требований, но то, что он услышал, заставило его усомниться в реальности происходящего и своих интеллектуальных способностях.

Седов развалился в его кресле и, упершись ладонями в столешницу, забарабанил по ней пальцами.

– Ну-с, мистер Таврогин, доигрался гусь на скрипке? – улыбаясь, сказал Седов и пробежался пальцами по столешнице, как по клавишам.

– Не понимаю, о чем вы, – ответил Николай.

– О-о-о! Ну, все так говорят! Хоть кто-нибудь сказал что-нибудь другое! «Не понимаю!..» Ты что, в ментовке, что ли? На допросе? Не понимает он… А ничего и не надо понимать. Делать надо, как скажут. И все лохи будут целы, и люди сыты. Да ладно, не бледней, я тебе обещаю, что твоя личность, блин, и твоя сущность не пострадают, если будешь делать то, что я тебе буду говорить.

– Так говори!

– А ты не дерзи. Я сам знаю, когда и что мне говорить. Сначала я должен тебя настроить на правильное, блин, восприятие политики нашего государства. Я тебе все выражу сейчас в двух словах. – Седов явно любовался собой. Ему так нравилось положение «стоящего над» этим тупым, законопослушным и потому трусливым «лохом», натужно пытающимся изобразить храбрость. «Эх, заяц! Да ты, храбришься! Разве ты не знаешь, что храбрость для вашего племени – смертельный порок? Ты уже давно виноват, но если будешь все понимать, то, может быть, заслужишь снисхождение», – сквозило в каждом жесте и в каждом слове Седова. – Так вот она, политика то есть, состоит в том, – снова заговорил Седов, – чтобы все вокруг обогащались. Но не за счет возможностей тех, кто сидит высоко и глядит далеко. Усекаешь? Нет? Я понял: ты относишься к особо одаренным! К тем, кто ни хрена не понимает, что происходит вокруг! Я тебе говорю: не за счет возможностей, которые, блин, представились другим. Ясно? Опять нет?

– Это не важно. От меня вы чего хотите? Вы говорите о каком-то долге. Кому я должен и сколько?

– Помолчи, я еще политинформацию не закончил. Если тебе сказать сразу, чего я хочу, то ты своей ответственности не поймешь и не поймешь того, кем тебя назначили вон те, – с последними словами Седов поднял голову и посмотрел в потолок. – Объясняю на пальцах и в картинках – как в детском саду. У тебя же нет возможности по дешевке схавать Приокский нефтезавод? Приватизировать его? Способ значение не имеет. Я говорю о возможности. Ведь нет? Ну, и у меня тоже нет. А у кого-то есть. А если я захочу обломать возможности этих людей, то они, надают мне по черепу или сделают тяжелее на девять граммов. Потому что они сидят выше, глядят дальше и видят больше. Теперь въехал? А вот если я приду к тебе и предложу продать мне свой бизнес, то я никому дорогу не перейду. Усекаешь? Те, к кому ты пойдешь жаловаться на меня – менты там, прокуроры всякие, не помогут тебе. Потому что те, кто сидит высоко и глядит далеко, не давали ментам и прокурорам никаких указаний на счет тебя и твоей собственности. Ты ничейный, понимаешь. Ты сам по себе мальчик. А так в этой жизни не бывает… Поэтому твое имущество – твой офис, твой бизнес, твою квартиру, твою бабу – купит тот, кто пожелает это сделать. Даже твоей поганой жизнишкой распорядится тот, кто захочет. Все это вместе и называется приватизацией по-нашенски. По-совковски. По-российски. На данном этапе. Как будет дальше, не знаю, а сейчас пока так. Политинформация закончена.

– Ну, и что дальше? – спросил Николай.

– А ты не дерзи. Тебе слова не давали. Ты все уловил? Все понял?

– Не знаю. Все было сказано как-то общо. Обо всем и ни чем. Поэтому – понял или я ничего не понял – станет ясно, когда задашь свой вопрос.

– Але, братва, вы видали? Смелый казачок-лохачок попался. Вилы просто! Слышь ты, как тебя кличут, шавка? Колюня, да? Так вот, Колюня, ты же по уши в дерьме и по макушку в долгах! А всё права качать и замечания мне делать! Ты кто? Ты лох никчемный! Ты хоть знаешь, что ты мне должен кучу денег? И всем нам должен?

– Это я уже понял. Вы хотите поставить меня на счетчик. Но, господа бандиты, я у вас ничего не брал. Не брал я у вас ни денег, ни товаров! Ничего не брал! Если брал, то покажите расписки, накладные. Ну, и где? Нет? Тогда это беспредел.

– А чего это ты так с нами разговариваешь? В таком тоне, как будто мы не твоя крыша? С тобой твоя крыша базар трет, а ты дерзишь. Ты что, крестьянин, охренел?

– Ничуть. Вы мне – расписки, я вам – деньги. Все просто и ясно. Не будет расписок – не будет и денег.

Седов с интересом пристально посмотрел на Николая и усмехнулся – недобро, но с интересом, как вооруженный охотник на глупого лиса, пытающегося во имя своей свободы перегрызть собственную лапу, намертво зажатую капканом…

– Не, ну видели наглеца? – устало сказал Седов. – Какие расписки? Какие накладные? Мы давали тебе деньги под твое честное слово. Под честное пионерское. Ты же был пионером! И вдруг – расписки? Какие тебе расписки? Ты бабки давай, да? А то – расписки! Бабки гони!

– Я у вас ничего не брал. Ничего. Поэтому ничего отдавать не буду.

– Да? Ну…. Это дело твое – отдавать или не отдавать. Наше дело – потребовать.

– Интересно, и какую же сумму я вам вдруг задолжал?

– О! Он еще спрашивает! Что память отшибло?

– Отшибло. Сколько все-таки я вам, якобы, должен?

– Ты брал у нас сто пятьдесят «лимонов» и до сих пор не отдал!

– Сто пятьдесят лимонов? – со смехом спросил Николай. – Брал? У вас? Это вы отбираете у меня каждый месяц плату за вашу крышу. Я у вас даже сто пятьдесят тысяч не брал.

– Правильно – сто пятьдесят тысяч не брал, а сто пятьдесят «лимонов» брал.

– Брал – не брал… Это уже не имеет значения. Что вы хотите?

– Мы хотим?! Что такое «мы»? «Мы» – это куча дерьма,– запомни. А «я» – это всегда слиток золота, и я хочу, чтобы вот этот магазин ты отдал мне за долги. Я тебе даже доплачу. Три тысячи баксов.

– Нет.

– Три тысячи не хочешь?! Это хорошие бабки, директор! Для бомжей это вообще – состояние! – усмехнулся Седов. – Соглашайся! Тебе до вступления в сообщество бомжей осталось всего несколько шагов. С моей помощью, конечно. А я очень люблю помогать в этом таким идиотам, как ты.

– Нет. Не продам.

– Это предложение единственное и последнее. Слыхал, как в рекламе трещат: «При всем богатстве выбора – другой альтернативы нет»? Это про тебя.

– Нет. Альтернатива есть всегда.

– Хорош воздух гонять. Ты меня утомил. Все! У тебя три дня на «подумать». Через три дня в это время я буду у тебя. Если не надумаешь, ничего не получишь. Даже три штуки баксов. А долг отдашь все равно. Весь и сразу. Как – не знаю. Продашь квартиру, гараж, офис и что там у тебя еще есть? Бабу свою в аренду сдашь. Или займешь. Но отдашь все и сразу, – сказал Седов и, подумав, добавил, – и с процентами. Я лично посчитаю проценты. Сейчас сказать не могу, потому что долго надо считать. Ты у нас умный. Вот и подумай, и посчитай.

Седов, откинувшись на спинку кресла, умолк.

Николай сидел напротив него, через стол, стиснув зубы, и смотрел себе под ноги. Ясно было одно: им нужен его магазин.

– Я уже подумал, – посмотрев Седову в глаза, сказал Николай.

– Да? Быстро же ты думаешь, кролик… И ваше последнее слово, подсудимый?

– Нет.

Седов сложил перед своим лицом руки лодочкой, и стал внимательно рассматривать Николая. Лицо Седова было скорбно, глаза его были грустны.

– Удивительно, как люди не понимают хорошего к ним отношения. Из-за этого происходят с ними всякие неприятности, – неожиданно тихо и как-то мягко заговорил бандит. – Они, конечно, спохватываются, но бывает поздно: посланная им лодка уходит пустой, без них. Слыхал, наверное, эту притчу – про лодку, что Господь посылал одному мудаку? Ты же образованный парень. Все-таки два института. Как и у меня, – Седов усмехнулся, переплел пальцы и громко хрустнул ими. – И хочется верить, что ты не только образованный, но еще и умный. Покойный Малыш хорошо о тебе отзывался. Я пришел не навязывать тебе свою волю. Я пришел сделать то, что считаю необходимым. Навязать кому-то и сделать самому – вещи совершенно разные. Каждый должен делать то, что считает необходимым он сам, а не то, что считают другие. Чего бы ему это ни стоило. Это главное правило в жизни. Да ладно, все равно не поймешь. Потому что не хочешь понимать. Я даю тебе три дня, – Седов снова усмехнулся. – Твоя лодка будет стоять рядом с тобой. Потом может уйти. Без тебя. Три дня – чтобы подумать о моем предложении, навести справки о том, что обычно бывает с теми, кто мне отказывает. Да, совсем уж было забыл сказать: к ментам не ходи. Не надо ментов. Пустое дело. Обращение к ним только увеличит твой долг и вообще… Будь разумен. Это тебе мой добрый совет. Послушайся его. Ну все, кролик, будь здоров.

И Седов, а следом и «черные» бандиты покинули кабинет.

Николай пересел в свое кресло. Он был по-прежнему бледен. Возможные варианты своих действий он просчитал легко. Собственно, и просчитывать-то было нечего. Он был хорошо осведомлен о том, что когда на коммерсанта или предпринимателя «падала» его собственная «крыша», спасение могло принести обращение к тем, кто возвышался над этой «крышей», то есть кто-то старший в их криминальной иерархии. Криминальный князь. Или тот, кто был «крышей» для «крыши». Но он не слышал, чтобы кто-нибудь когда-нибудь говорил о том, что над мамонтовцами кто-то стоит. Значит, надо искать выход на того, кто стоит над Седым и пытаться уже с этим человеком решать вопрос. Если такой человек не отыщется, то можно все-таки попробовать двинуть на «остров РУОП» к Богачеву. Говорят, его дружина ни в грош не ставит ни криминальных авторитетов, ни коррумпированных чиновников. По Приокску идут слухи, что даже менты могут умыться собственной кровью, если у Богачева появляются доказательства их продажности. Может, врут, а может, и нет… Так что же делать-то? А делать сначала надо одно – получить информацию о раскладе сил в криминально-ментовских отношениях. Значит, надо не мешкая ехать к Махурину. Уж он-то точно знает и бандитских кукловодов, и настоящих ментов.

Николай снял трубку и уже стал набирать номер махуринского офисного телефона, как вдруг подумал: «А что если этот Седов, сидя тут, на моем месте, оставил где-нибудь «жучка»? Ведь пока меня не было, запросто могли установить любую прослушку, даже диктофон могли где- нибудь спрятать – так, на всякий случай. Черт их знает, этих бандюков».

Николай осторожно, словно боясь потревожить предполагаемого «жучка», заползшего с помощью бандитов в его кабинет, положил трубку и вышел, решив, что завтра, на всякий случай, тщательно проверит свой кабинет и находящиеся в нем предметы на наличие «насекомых».

Он прошел в кабинет заведующей, где был еще один телефон, и позвонил Махурину. Тот оказался на месте, и готов был встретиться с Николаем.

Глава пятая

Выбор силы

Через двадцать минут Николай подрулил к махуринскому офису. Молчаливый коридорный страж, ответив лишь кивком головы на приветствие Николая, проводил его до двери приемной и молча ушел прочь.

В приемной, против обыкновения, никого не было.

Махурин встретил озабоченного Николая без своей обычной улыбки.

– Ты чего такой смурной? Случилось что? – спросил Махурин, едва Николай переступил порог.

Они молча пожали руки.

– Случилось, – хмуро сказал Николай.

Махурин повторил вопрос:

– Так что произошло? Ты мне расскажи все по порядку: кто, как, что, зачем и так далее. Ну!

Николай рассказал, а в конце своего рассказа отчаянно выкрикнул:

– Да не брал я ни у кого никакие деньги! Не брал!

– Что ты орешь! Ты еще тут руки начни заламывать… Ладно. Спокойно. А вообще, хреново дело, – озабоченно сказал Махурин и нахмурился.

– Кажется, что все. Вилы, – угрюмо сказал Николай. – Похоже, хотят отобрать бизнес.

Махурин пристально исподлобья посмотрел на Николая.

– Да ладно тебе, не паникуй. Ты же знаешь: кто с вилами к нам придет, тот от вил и погибнет, – попытался пошутить он.

Однако Николай шутку не принял. Покачав головой, он сказал:

– Не думаю. Кажется, не тот случай. Да и Седов пришел не с вилами. Он пришел с автоматами и отморозками. Да и не важно, с чем он пришел! Он пришел – и все! И этого достаточно! А те, кто обязан не допускать появления седовых, делают вид, что Седова не существует. Что, менты о нем не знают?

– Стоп, стоп! Давай по порядку! Не вали все в кучу. Ты спросил, что важно, да? Что сейчас важно? – уточнил Махурин и тут же, не дожидаясь ответа, сам начал отвечать. – А важно сейчас только одно – сила. Если она у тебя есть, ты уважаемый человек. Если нет, то ты и не человек вовсе, – так, лох, насекомое, тряпка. Понимаешь? И об тебя каждый, кто сильнее тебя, может вытереть ноги. Седов, например. А что дает силу, Коля? Правильно – только сама сила. А что такое сила? Это твоя внутренняя убежденность в твоей правоте, в правоте твоих действий, мыслей. Так в чем ты убежден?

– В чем, в чем, – проворчал Николай и устало опустился в кресло. – В том, что они меня раздербанят и пустят по миру.

– Ясно. Ты убежден в собственном бессилии.

– А ты, что ли, мне силу придашь?

– Придам.

– Придашь… И как же ты мне ее придашь? Ты что, колдун? Сам же говоришь, что они слишком сильны…

– Тебе дали три дня? Дали?

– Ну, дали. И что?

– А то, Коля, что использовать их надо с умом.

– Как – с умом? Что значит – с умом? О чем ты? Ты посоветуй, что делать, а не темни…

Махурин прошелся по кабинету, поглядывая при этом на Николая, словно оценивал: способен ли сидящий перед ним человек, являющийся его другом, понять истину своего положения? Выдержит ли, поняв ее?

Истина универсальна; одним она открывает глаза и дает силы для борьбы, других – ослепляет и убивает в них способность к сопротивлению; одних она делает героями, других – предателями и преступниками; для одних она становится оружием, с помощью которого они поражают своих врагов, для других – страшным фантомом, чудовищем, лишающим последних сил и надежд; для одних – это знамя, под которым не жалко и не страшно расстаться с жизнью, а для других – черный дым поражения; одним она дает силы взойти на крест, другим – затянуть на шее пеньковое ожерелье или, в лучшем случае, сыграть с судьбой в «русскую рулетку»…

Махурин остановился возле окна, скрестил руки на груди и сказал:

– У тебя есть три дня и три варианта решения своей проблемы, – как это вижу я. Не знаю, может, у тебя их больше. Если больше, то назови все.

– У меня их нет вообще. По крайней мере – сейчас.

– Тогда, как говорится, начнем с Китая. На тебя действительно наехали серьезные люди. Седов – захватчик, его кредо – экспансия. Он уже отобрал бизнес у нескольких предпринимателей. Странно, что ты про него еще не слышал. Ему рэкета мало. И наверное, это правильно. Силу надо инвестировать пока она есть, своевременно, как и деньги.

– Лишение меня собственности каким-то Седовым ты называешь инвестированием силы?

– Да. Именно. Каждый инвестирует то, что имеет – кто деньги, кто мозги, кто свои прелести и красоту, а кто и силу, как Седов. На выхлопе-то все равно получается одно и тоже – деньги. Разве не так? Так. Если в тебя инвестируют деньги, красоту или интеллект, то тут все просто. Можешь всегда отказаться. А чтобы не стать объектом инвестирования силы, надо самому быть сильным. Ты – не сильный. Ты, наверное, думаешь, что за тобой государство с особыми отрядами вооруженных людей? И правильно думаешь – государство, действительно, за тобой. Только вот особые отряды вооруженных людей – это вовсе не те отряды, про которые писали классики марксизьма-ленинизьма, – Махурин намеренно произнес слова с мягким знаком. – Сейчас особые отряды вооруженных людей в России – это мы, Коля, мы – бандиты. Стало быть, нету за тобой ни хрена, никакой силы нет, понимаешь? За тобой колосс на глиняных ногах во главе с пьяным беспалым йети, поддерживаемый политическими жуликами и жуликоватыми политиками, агентами влияния и откровенными предателями – поддерживаемый ими для того, чтобы довести этого колосса до края пропасти, а потом отпустить: мол, колосс сам хренакнулся в эту пропасть, и мы, то есть они, ни при чем. Понимаешь? Отсюда первый вывод: Коля, до тебя никому нет никакого дела! Из него следует другой, всем известный: спасение утопающих – дело самих утопающих. Это – теория. Теперь – конкретика, практика то есть. Ты забираешь семью и исчезаешь, как призрак коммунизма, куда-нибудь в Европу. Нехай, побудешь там вторым призраком какое-то время. Призраком российского малого бизнеса! Магазин-то на тебя оформлен? Вот. И право собственности зарегистрировано за тобой? Если право собственности на твой магазин они переоформят на себя, ты всегда сможешь, вернувшись, оспорить их фальшивку в суде. А пока – пусть пользуются.

– А-а-а…

– Никаких – «а-а-а»… Слушайся меня, отрок! И все будет о`кей. Бесконечно и бессмертно только абсолютное зло. Сама идея зла бессмертна. А мы, бандиты, – зло временное. Исчезнем сразу, как только колоссу кто-нибудь заменит глиняные ноги на железные. Как долго будут пристраивать колоссу железные ноги? А как только нынешний главный смотрящий отвалит с кремлевского мостика, так и начнут. Если, конечно, к тому времени останется, к чему их приделывать. В Кремль пришли не те, кто хочет дать нам волю. Туда пришли жулики, воры, пришли с единственной целью: разграбить все, что нажито  новой исторической общностью людей, то есть советским народом. И не надо так на меня смотреть: тут нет никакого пафоса, – Махурин усмехнулся, и демонстративно, без необходимости, почесав затылок, сказал. – Нет, все туловище колосса даже за пятнадцать лет разворовать невозможно. Но железные ноги ему приделают быстро, можешь не сомневаться. Главное, чтоб вслед за ногами не приделали железные руки и не одели их в ежовые рукавицы. Если так произойдет, то будет полный абзац! Жулики и воры в Кремле – это, брат, в сто-пятьсот раз хуже революционеров. Жулики и воры будут защищать награбленное на государственном уровне. Как – не знаю. Скорее, путем мочилова всех несогласных. Пардон, мы отклонились от вопроса.

– А…

– Что – а? Слушай меня, брателло, и не перебивай. Второй вариант действий в твоем случае – стать сильным самому. Хотя бы на время. И потом – соединить второй вариант с первым. Или сначала осуществить первый вариант без себя, а потом, став на время сильным, сработать по первому варианту.

– Я ничего не понял! Яснее можешь?

– А что тут понимать-то! Отправляешь семью за кордон. Подготавливаешь свой отъезд. Берешь у меня автомат и – мочишь их всех, когда придут. Потом уезжаешь. Я помогу. Уйдешь по подлинной ксиве под другим именем. Да, они тебя будут искать. Хотя, возможно, и не будут. По слухам, Мамонт опасается Седова как конкурента. Седов – в авторитете, он лидер, за ним братва может пойти. Легко. Я думаю, Мамонт будет рад, если кто-то замочит Седова. Но ручаться не могу. Мамонт – человек оригинальный. Может и команду дать твои на поиски…

– А менты? Они же тоже будут искать!

– Искать? Менты? Тебя? Они тебя объявят в розыск, но искать тебя никто не будет. Ассенизаторов, санитаров, произведших санитарный отстрел, менты не ищут. Не будут они тебя искать. Даже если бандиты их попросят, а ментовское начальство, – за «бабки», разумеется, – отдаст соответствующий приказ. Уж поверь мне: приказ – будет, а поисков – нет. Не… ну, если ты, конечно, не захочешь скрываться или будешь делать это плохо, то тебя, конечно, возьмут. Потом могут осудить и посадить.

– А почему ты говоришь, что могут осудить?

– А потому, что до суда ты, если возьмут, не доживешь. Братва тебя еще в СИЗО придушит. Только сначала заберет все твое имущество. Вот так.

– Нет, мне такой вариант не подходит. Слишком много проблем потом.

– Ну, менты могут еще устроить тебе побег из СИЗО – до того, как тебя придушат. Только помощь в побеге нужно заслужить. Да и хлопотно это для них…

– Сань, я что-то не догоняю…

– Что тут не догонять? Тут все просто. Не взять тебя, если ты не скрываешься, нельзя. Тебя возьмут. А потом, поблагодарив за содействие «в устранении и искоренении», устроят побег. Да ладно, не загоняйся. Это не твой путь.

– Я понял, о чем ты. Только это…точно, не мой путь.

– Не твой.

– Ладно. А третий вариант какой?

– Третий? Третий такой: обратиться к отрядам вооруженных людей. Но это – теория. Никакая бандитская бригада не будет из-за тебя меряться приборами с Седовым, а по факту – с Мамонтом. Никто не пойдет против. Хотя… Да нет, никто не пойдет.

– Тогда, значит, есть и четвертый вариант – менты, – сказал Николай.

– Менты… Ох, стремный это вариант, ох, стремный! Менты будут действовать по закону. В этом их слабость. Сильны только те менты, которые действуют не по закону. А так… Ну, возьмут они по твоей заяве седовских братков… и самого Седова, может, возьмут. Но поверь мне: их тут же выпустят! Под залог! И твоя крыша станет твоей крышкой. Крышкой твоего гроба.

– Не пугай. Я пуганый. А почему их должны выпустить под залог?

– Потому что всех мамонтовских братков выпускают под залог. Всех. У них в прокуратуре своей человек – некто Огарков, заместитель прокурора области. Он курирует следствие.

– Прокурор – их человек? – удивился Николай. – Ты, Сань, ничего не путаешь?

– Я давно уже ничего не путаю. Путают от незнания и тупой самоуверенности, а у меня знания твердые, и я все сомнения – свои и чужие – проверяю. Поэтому еще жив. Огарков даст команду – и любой следователь выпустит их под залог. Verstehen? Никто не попрет против Огаркова. Кто попрет, может легко стать покойником.

– Сань, что делать-то, а?

– Надо стать сильным на время. Всего на несколько часов.

– Нет, я, наверное, не смогу, – как-то задумчиво сказал Николай. Махурин удивленно посмотрел на Николая.

– Что – не сможешь? – с расстановкой спросил Махурин, сделав ударение на слове «что».

– Расстрелять их не смогу, – твердо сказал Николай      .

– Не сможешь? Ну, значит, не допекло еще. А может, и правильно: за оружие надо браться тогда, когда уже все – вилы, когда вся жизнь – одна большая проблема, и чтобы разрешить ее, надо кого-нибудь замочить. Вопрос – кого? Это очень серьезный вопрос. Тут, брат, сразу вопрос о вине возникает. «Кто виноват?» А вопросами вины и невиновности, как сам знаешь, занимаются судьи. То есть ты судьей становишься, Богом становишься, можно сказать… И судишь. Если ты действительно честен и если признаешь, что ты сам виноват, то честь не позволит тебе взять у себя самого взятку в виде подленького аргумента: «Это все они – другие, которые вокруг. Моя вина лишь в том, что я вынужден жить среди них, этих козлов, считающих себя людьми, а стало быть – сам я невиновен!». Если эту взятку возьмешь, то все – верносудия не будет, будет передергивание, сплошной подлог и фальсификация, – правосудие будет. Твоя совесть, если ты честен, такого правосудия не вынесет. И тебе – для разрешения проблемы под названием жизнь – нужно будет сделать лишь одно: пустить пулю в башку. Но у тебя-то ситуация иная! У тебя, мне думается, все ясно: вот ты – честный предприниматель, а вот – бандиты, загнавшие тебя в угол и сделавшие твою жизнь сплошной проблемой. И ты не виноват, в том, что жизнь стала невыносимой. Ты – не ви-но-ват. Я даю тебе автомат, и ты, сжав зубы и сощурив в ненависти глаза, от бедра, одной очередью – та-та-та-та-та, валишь всех, а сам сваливаешь потом из страны с моей помощью. И все! Не надо эмоций! «Прости, Билл, ничего личного. Это бизнес». Деньгами я тебя обеспечу, да и у тебя тоже, наверное, припасено на черный день.

– Интересно излагаешь, – усмехнулся горестно Николай, – но я не смогу. Да и прятаться тоже, знаешь, не хочется… Да и нельзя всю жизнь прятаться…

– Почему всю жизнь? Я же тебе уже пояснял: не долго! В России ничто не вечно, кроме отсутствия дорог, наличия дураков и воров, да желания произвести очередную революцию. Все прочее в России – временно!

– Нет, Сань, я все-таки думаю, что вы еще очень долго будете в России.

– А я уверен, что нет! Умные бандиты уже задумались над тем, как стать честными предпринимателями. Вот твой Седов, например, он среди нас пионер, один из первых, если не самый первый. Сейчас он отбирает, чтобы обеспечить свое будущее. Потом, когда наберет под себя предприятий и разной недвижимости, бандитские дела станут ему не нужны. Седов, он умный. А что касаемо тебя, то у тебя, Коля, другого выхода нет. Или ты получаешь от них три штуки баксов за свой магазин, или они получают от тебя по девять граммов. Если пойдешь по последнему варианту, то ты после этого исчезнешь, а через несколько лет, предварительно сделав легкую пластику лица и еще разок поменяв документы, возвратишься в Россию. К тому времени твоя супруга, если останется в России, хотя, конечно, лучше ее забрать с собой, признает тебя по суду умершим, а ты, возродившийся под новым именем и немного с другим лицом, снова женишься на ней. Идиллия, блин!

– Слушай, Седов сказал, чтобы я не обращался к ментам. И ты тоже говоришь, что не надо. А вот те, у кого Седов отобрал бизнес, как он говорит, разве к ментам не обращались? – спросил Николай.

– Что не знаю, то не знаю. Ты понимаешь, они же отбирают бизнес у тех, кто ходит под их крышей. Поэтому как тут узнаешь? А то, что частенько мочат директоров, которые под их крышей, – так ведь тут не понять: то ли мамонтовцы его замочили, то ли конкуренты… Знаешь, слухи разные ходят, но сказать что-нибудь определенное я тебе вряд ли смогу. Ну, кто ж знает, кто замочил и почему? Ведь ни одну заказуху менты еще не раскрыли. Так, одни догадки. Да ты и сам все эти слухи знаешь…

– А ты мне все-таки скажи: тебе известно, чтобы кто-нибудь их тех, кто под ними, обращался в ментовку?

– Мне? Нет, мне такое неизвестно. Это может быть как раз те и обращались, кого замочили… Кто ж знает?

Николай поднялся из кресла и подошел к окну, выходившему во двор. Его взгляд уперся в стену, на которой был схематично изображен половой член, а под ним печатными буквами крупно написано: «Всем, всем, всем!». «Обычно только пишут, а тут еще и нарисовали. Для наглядности», – почему-то подумалось Николаю. Он усмехнулся. Махурин, посмотрел на Николая и, очевидно, догадавшись, что увидел там Николай, сказал:

– А-а! Увидел? Я квалифицировал сей шедевр как символ для всех законопослушных, живущих в нашу эпоху. Итог реформ для большинства. Мерзко, но в точку. Я специально не велю стирать и закрашивать. Этот рисунок с надписью, именно с надписью, возвращает меня в реальность, когда я слишком начинаю мечтать о светлом будущем в правовом государстве…

Николай тяжело вздохнул, словно соглашаясь с толкованием рисунка Махуриным. Несколько секунд он смотрел во двор, на стену и на рисунок, а потом, повернувшись к Махурину лицом, спросил с мольбой во взгляде:

– Мне-то что делать? Что прикажешь делать мне?

– Я тебе сказал что. Но есть еще один ход – конем. Неожиданный такой ход, я бы сказал. Когда не знаешь, что делать, делай, что должно либо… либо….

Махурин замолк и усмехнулся чему-то в себе, какой-то очевидно неожиданной мысли.

– Либо? – спросил Николай.

– Либо застрелись. У тебя же есть, из чего. Оставь все Соньке – и застрелись.

Николай неожиданно улыбнулся.

– Да вот хрен им. Не дождутся.

– О-о! Хорошо, что хоть на один вопрос знаешь ответ. Ладно, Коля, иди думай, что будешь делать. В таких случаях полезно побыть одному. Одиночество хороший советчик, оно просветляет. И помни: я тебе помогу, каким бы не было твое решение, но – кроме решения обратиться к ментам. Потому что здесь, сам понимаешь, я тебе не помощник. Примешь правильное решение, приходи за одобрением. Я всю ответственность за него возьму на себя, беспомощный ты мой…

– Будешь тут беспомощным, когда… – Николай махнул рукой и резко повернулся к окну.

Махурин со спины измерил взглядом так хорошо знакомую фигуру друга, нахмурился и сказал:

– Отчаяние – смертный грех, отрок. Но иногда из него, или за ним, рождается другая жизнь. Отчаяние – самый горький плод на древе познания, но тот, кто не откусил от него ни разу – человек никчемный, пустой, бесталанный человек, а тот, кто откусил слишком много и не отравился насмерть, тот навсегда становится другим. Каким? Не знаю. Но – другим. Это точно.

Не оборачиваясь, Николай ответил. Голос его звучал твердо и отрешенно. Он сказал:

– Удивляюсь – почему ты стал бандитом? Тебе бы в проповедники податься – мог бы целые аудитории на свои проповеди собирать. Всех бы наставил на путь истины и любви. Ладно, пойду я. Подумаю. В одиночестве. Ты в эти дни никуда не уедешь?

– Не уеду. Наверное, не уеду. А ты думай быстрее. Потому что если надумаешь, то мне нужно выправить тебе новые документы. Все остальное у меня и сейчас готово. Нужно всего сорок минут, чтобы стать недоступным ни братве, ни ментам.

Николай немного помолчал, а потом с отчаянием, почти с надрывом, сказал:

– Сань, ну, скажи ты мне: ну, почему именно мне-то так везет?! Почему именно у меня решили отобрать магазин? Почему именно со мной это происходит?

– Сейчас в Приокске это может случиться с любым лохом, с любым предпринимателем. Абсолютно с любым! Разве ты этого еще не понял? И не надо истерить, Коль, надо брать в руки автомат и стрелять. Понимаешь? Силу, а Седов – это большая сила, может оставить только сила. Сила и хитрость.

Николай хмуро выслушал тираду Махурина и, понурившись, сказал:

– Да понял я… Ну, все, Сань, двину-ка я на свои рубежи. Думать.

– Я все-таки настоятельно тебе советую увезти своих, жену и пацана, а уже потом принимать решение. Если все-таки решишь обратиться к ментам, то это, я уверен, не гарантирует тебе нормального решения твоего вопроса. Более того, последствия все равно могут быть для тебя непредсказуемыми. Поверь мне. Лучше их завалить, а самому – свалить. Завалил – и свалил. Я тебе плохого не посоветую. Ты меня знаешь, – сказал Махурин и с прищуром посмотрел на Николая.

Тот усмехнулся.

– Ладно, Сань, посмотрим. Я тебя понял.

– Нет, ты не понял. Седова из СИЗО выпустят через два– три дня после ареста, если он, этот арест, еще и состоится. И у тебя начнутся проблемы. Тебя могут просто замочить.

– Им нужен не я, а мой бизнес, – сказал Николай.

– Твой бизнес может перейти к наследникам. Ты хочешь, чтобы и у них начались проблемы?

– Я думаю, до этого не дойдет.

– Ты хотя бы своих увези, послушайся. Ты понимаешь, что мамонтовцы почти в открытую противостоят ментам? Нет, ты не понимаешь. Ты послушай меня. У тебя еще есть время.

– А я пока еще никакого решения не принимал, Сань. Я подумаю. Может, я еще и приму… твое правильное решение, – усмехнулся Николай.

Друзья попрощались, и Николай вышел. Проходя мимо коридорного стража, молча кивнул ему головой. Тот посмотрел сквозь Николая и никак не ответил. «Странный все-таки он», – подумал Николай.

Он сел в свой «москвич», завел его, включил первую передачу, но тут же выключил. «А куда я сейчас поеду?» – неожиданно подумал Николай. Он откинулся на спинку сидения, закрыл глаза: ему хотелось просто посидеть и подумать.

Разговор с Махуриным не дал ответ на главный вопрос: «Что делать?». Варианты, предложенные другом, особенно те, на которых он мягко настаивал, грозили в дальнейшем, после их осуществления, непредсказуемыми последствиями. Но главное состояло не в этом. Предлагаемые Махуриным способы решения проблемы на самом деле возникшую проблему не решали. Бросить бизнес, расстреляв предварительно бандитов, или потерять его – разве это в его положении не одно и то же? Кто знает, сколько еще продлится в Приокске эра немилосердного бандитизма, а значит, сколько ему придется скрываться, если будет реализован этот вариант? Никто не знает. Известно лишь одно: пока что бандиты день ото дня становятся все сильнее и сильнее. Вот и получается, что не решив одной проблемы, он наживает еще одну. Мало того, что магазин будет им брошен на произвол судьбы, он еще будет вынужден скрываться… Сомнений в том, Махурин поможет ему и сделает все, чтобы увезти семью и уйти от ментов и бандитов самому, у него не было: Махурин мог в считанные часы достать откуда-то любые документы – паспорта, визы, билеты. Но все равно это – не решение проблемы.

И тут Николаю пришла в голову такая мысль, от которой у него похолодело внутри, а сердце учащенно забилось. Уж не мог ли Махурин, настраивая его на расстрел бандитов и отъезд из Приокска, подталкивать таким образом его к решению своих проблем? Как это говорят у бандитов? Развести в слепую! Вслепую – значит руками его, Таврогина, устранить одного из самых авторитетных криминальных бригадиров Приокска вместе со свитой?

Николай заерзал в кресле, заглушил зачем-то автомобиль, хотя двигатель еще не прогрелся до рабочей температуры.

Через минуту размышлений, он отверг эту версию и устыдился своему предположению. Нет, не может друг, несмотря на то, что бандит, использовать его, как пушечное мясо! Почему? Да потому что он – друг, потому и не может. Потому что это – предательство. Так ведь друзья-то и предают. Враги не предают, потому что они – враги. Враги бывают подлыми или благородными, сильными или слабыми, тайными или явными, но никогда – предателями.

Еще через несколько минут Николай окончательно отбросил всякие сомнения в искренности Махурина.

Остаток этого дня, полночи и первую половину дня следующего Николай обдумывал свой предстоящий визит в РУОП и его возможные последствия. И Седов, и Махурин – оба предупредили его о бессмысленности обращения к ментам и объяснили, почему делать этого не следует. Но если он воспользуется этим предупреждением, послушается его, то в таком случае он вообще лишится возможности защитить себя. Защита – это всегда противодействие тому, кто тебе угрожает, защита – это действие, а не бегство от опасности. Бросить магазин, честно им приобретенный? С какой-то стати? Да и потом – что значит оставить и уехать на время? Почему? Потому что иначе они отберут магазин силой? Но неужели им не смогут противостоять, а значит, и защитить его собственность люди, призванные это делать от имени государства? Они же уполномочены Государством! За ними Государство! То, что Махурин, явно издеваясь, говорит, что особые отряды вооруженных людей в российском государстве – это и есть они, то есть бандиты, – всего лишь метафора, игра извращенного сознания, не более. Да и нет за приокскими бандитами такой силы, способной противостоять хотя бы тому же самому РУОПу. Тот же Махурин, несмотря на его умственные выкладки о неспособности ментов кому-либо противостоять, опасается полковника Богачева, старается так вести свой криминальный бизнес, чтобы не пересекаться со службой, возглавляемой этим полковником… Значит, боится все-таки? Значит, приокский РУОП способен противостоять и защищать? Конечно, угрозу Седова увеличить долг, в случае обращения к ментам, нельзя не воспринимать всерьез. Но это предупреждение следует рассмотреть и с другой стороны: если сказал, что не надо обращаться к ментам, значит, опасается, что такое обращение последует? Значит, опасается ментов – ведь они обязательно отреагируют на заявление о вымогательстве? А сделать это они могут только одним способом: повяжут Седова и его братву, ну, сто пудов – повяжут! И, может быть, до сих пор не повязали только потому, что люди боятся его угроз и потому не обращаются в РУОП за помощью?

Николай, когда дошел до этого этапа своих размышлений, даже вскочил с кресла и нервно заходил по кабинету.

Да, да, именно так – никто же не обращался! А поэтому и никаких действий против Седова и его братвы не предпринималось! Недавно тут один сантехник, приходивший ремонтировать санузел в магазине, рассказывал, как он ходил в милицию жаловаться на жену, угрожающую ему убийством, если он пить не перестанет. Говорит, пришел к ним, рассказал, что так, мол, и так, жена грозится, даже чего-то в еду ему подсыпала, его потом, мол, целый день рвало, аж до крови. А эти жеребцы в форме, один другого здоровее, бугаи чертовы, ржут, говорит, над ним – и только. Говорят, ну, ведь жив же, чего тебе? Какое такое заявление о покушении на твою жизнь? Вот когда она действительно, это самое, совершит действия, которые повлекут серьезные последствия, тогда и приходи, говорят. А как это, спрашиваю? А так, говорят, когда еще серьезнее последствия будут, тогда и меры, мол, примем. Еще серьезнее! Если будут еще серьезнее, тогда, говорю, я уже буду трупом. Вот это, говорят, и будет твоим заявлением. Один у них там, самый умный видно, сформулировал: говорит, нет заявления, нет и преступления! И давай ржать опять! А пока что ты, говорят, свою суженую предупреди, что ты нас уведомил о ее гадских намерениях. Так и не приняли, говорит, заявление, отправили назад, да еще угрожали, что, мол, если не перестану приставать к ним, то в обезьянник посадят, к бомжам, на всю ночь. А за что? Я же только двести грамм выпил перед тем как к ним придти!

Николай, вспомнив рассказ сантехника, улыбнулся. Интересный такой сантехник, он даже его фамилию запомнил – Егоров. Этот воспоминание о рассказе настроило Николая на оптимистическое восприятие действительности. Не все еще потеряно! Седов и вся его братва потому и на свободе, что все, на кого он наезжает, боятся обратиться за защитой. А нет заявления – нет и преступления! Вообще-то, их опасения имеют под собой основания. Ведь Седов – это всего лишь одна из голов того многоголового безжалостного чудовища, опутавшего Приокск, подмявшего под себя всех приокских бизнесменов и обязавшего их платить «за охрану»! И если руоповцы скрутят ее и упрячут в каталажку, то остальные-то останутся и могут предпринять все меры не только по ее освобождению, но и наказанию тех, кто, так сказать, способствовал ее скручиванию. А меры у них известно какие – подрыв, поджег, расстрел, – короче, как говорит Махурин, мочиловские меры… Но! Махурин говорит, что между Мамонтом и Седовым – трения. Это дает надежду, хоть и слабую, что Мамонт не отдаст приказ своим головорезам на вызволение Седова… Хотя… это слишком слабый аргумент… Но ведь – аргумент! Да и какая может быть взаимовыручка между людьми, занимающимися одним и тем же бизнесом, в данном случае – бандитским? Да не может ее быть! Как кто-то сказал, один гад будет только рад, если кто-то съест другую гадину… Это, во-первых. Во-вторых, вряд ли бандиты из седовской бригады, оставшиеся после того, как руоповцы возьмут Седова и часть его братвы, осмелятся на какие-либо действия в отношении его, Николая. Просто всем будет понятно, что любое противоправное действие против него, Таврогина, будет со стороны именно седовских бандитов. Поостерегутся, пожалуй, связываться со службой Богачева… Ведь написав заявление, он тем самым поможет руоповцам, серьезно поможет, а стало быть, окажется под их защитой.

До самого обеденного перерыва Николай искал аргументы в пользу своего решения обратиться в РУОП. И ему казалось, он нашел их. Они были основаны на ограниченном знании ситуации, сложившейся вокруг него, а потому не могли претендовать на абсолютные, неопровержимые. И Николай отдавал себе в этом отчет. Единственным неопровержимым аргументом было его ничем не ограниченное знание того, что никто, кроме руоповцев, ему не поможет. Никто! В них он видел надежду на свое спасение, только в них. По закону он, как человек, которому стало известно о готовящемся преступлении – в данном случае против него самого – обязан заявить об этом в правоохранительные органы. И когда не знаешь, что делать, делай, что должно делать по закону. Эта старая, как мир, истина в который раз обосновала решение еще одного человека.

После обеда Николай приехал в магазин, подписал документы, сделал несколько звонков и в начале пятого отправился в РУОП. Он уже знал, что будет там говорить, как напишет заявление, о чем будет просить руоповцев.

Глава шестая

«Остров РУОП» и его обитатели

РУОП располагался в старой части Приокска на улице Высоковольтной – одной из самых, наверное, старых улиц города, в одноподъездном пятиэтажном здании общежития для осужденных на поселение, или, как называли их в СССР, – «химиков». Одну часть здания занимали – «химики», другую – менты-руоповцы. Этому странному соседству удивлялись все, а вопросом, почему руоповцев подселили к «химикам», задавался каждый человек, когда узнавал, где располагаются борцы с организованной преступностью. Объяснения давались разные. Самым распространенным было такое: в Приокске просто не нашлось места, где можно было бы разместить такое количество личного состава. И это правильно. Но, как и всякое простое объяснение, оно было неполным. Чтобы получить полное объяснение, надо было сначала ответить на вопрос: а почему это вдруг наполовину свободным оказалось общежитие «химиков», а не студенческое или какое-нибудь иное общежитие?

На самом деле все просто. В Советском Союзе направление по приговору народного суда на так называемую «химию» считалось одним из самых легких видов наказания за совершенное преступление. Это было не лишение свободы, а ее ограничение. Некоторые продвинутые интеллектуалы шутили, что «химия», то есть работа по приговору суда на стройках народного хозяйства или предприятиях с тяжелыми или вредными условиями труда, – это такой облегченный вариант «беломоро-балтийского канала». Во всяком случае, если на «химии» и умирали люди, то совсем мало, да и не от работы… Смерть химиков была либо естественной, либо криминальной – в результате разборок между самими «химиками», что бывало, понятное дело, очень редко и всегда являлось ЧП, за которое со служащих администрации, нередко, снимали погоны…

Как правило, «на химию» осуждали за преступления, совершенные по неосторожности, либо за легкие умышленные преступления. Человек, осужденный на «химию», поступал в распоряжение управления исполнения наказаний, которое и определяло, в какую отрасль народного хозяйства отправить на перевоспитание несознательного советского гражданина. Его отлучали от семьи, поселяли в «общагу» в каком-нибудь промышленном центре или на какой-нибудь стройке, где он и проходил курс трудотерапии, впитывая ценности из морального кодекса строителя коммунизма и обогащая свой внутренний мир общением с себе подобными. Туда же – на стройки народного хозяйства и предприятия, направлялись и граждане, освобожденные из колоний по той причине, что они, отбыв часть наказания в колонии, встали, по мнению начальства, на путь исправления и признания общественных и нравственных ценностей социализма.

Однако после распада СССР всякие стройки прекратились, промышленность встала, как в гражданскую войну в начале двадцатого века… И новым российским властям ничего не оставалось, как оставить пустыми «общаги» для «химиков», и взять курс на ужесточение наказания для «дарагих, панимашь, расиян», осужденных даже за кражу мешка муки или картошки, и приговаривать их к лишению свободы… Что ж тут скажешь: российские власти всегда отличаются от своего народа особой мудростью, проникающей в мыслительно-речевой аппарат из нижних полушарий, стоит лишь представителю власти коснуться этими полушариями начальственного кресла… Вот и стали общежития «химиков», построенные в славные годы застойного движения страны в коммунизм, наполовину пустовать по всей России… Так было и в Приокске. Но свято место пусто не бывает! Как раз, незадолго до принудительной кончины СССР, на одной шестой части суши был вдруг открыт новый вид преступности – организованная преступность – и появилась необходимость создания службы, которая бы с ней боролась. И страна обзавелась шестыми отделами… Любят в России шестые номера… Вот и появились сначала шестые отделы, потом оперативно-розыскные бюро и, наконец, РУОПы – Региональные управления по борьбе с организованной преступностью. А РУОП – это уже не шестой отдел с десятью ментами, не знавшими, с чего начинать борьбу с этой самой преступностью и где ее искать, РУОП – это несколько десятков, а то и сотен человек. Где-то же надо было их всех разместить? Вот и решили приокские правоохранительные власти дать этой серьезной бригаде половину бывшего общежития для «химиков» – прежде всего, видимо, в воспитательных целях: чтоб и «химики» не баловали, и менты помнили, как могут быть близки в России «химики» и менты…

Николаю приходилось когда-то давно бывать рядом с общежитием «химиков». Поэтому когда он подъехал к нему, сразу заметил перемены. Напротив общежития появились две стоянки: одна, большая, – для служебных автомобилей, об этом говорил и указатель перед стоянкой, вторая, совсем маленькая – без указателя, очевидно, для автомобилей прочих лиц. Первая была заполнена самыми разными автомобилями, в основном, конечно, отечественными, вторая была пуста.

Николай припарковался там, где положено, и через стоянку служебного автотранспорта прошел ко входу в здание. Вместе с ним в общагу вошли еще трое мужчин. Николай попытался угадать, кто из них мент, а кто «химик». Сначала даже решил загадать: «Если правильно определю, кто есть кто, значит, все получится», но потом отказался, это показалось ему каким-то ребячеством. И тем не менее, он проследил куда пойдет парень, показавшийся ему ментом – на ментовскую половину или нет. Оказалось, на ментовскую. Лейтенант, дежуривший на входе в руоповскую половину, с подчеркнутым уважением, словно китаец со старшим по возрасту, поздоровался с тем парнем за руку. Это Николая несколько удивило – слишком молодым показался ему тот уважаемый лейтенантом мент. «Начальник? Что-то молод очень для начальника. Или какой-нибудь очень крутой?» – отстраненно подумал Николай, подходя к дежурному.

– Добрый день. Вы к кому? – предупредительно спросил лейтенант.

Милиционер, первым обратившийся к нему с приветствием, вызвал у Николая даже некоторое замешательство. Он даже оглянулся через плечо – может, этот дежурный обращается к кому-то кто находится за его спиной? Но позади никого не было.

– Я… Добрый день, – сказал Николай. – Мне бы… знаете… ну, к кому-нибудь из … я даже не знаю… из оперативников, наверное, что ли…

Лейтенант внимательно выслушал таврогинский лепет и спокойно сказал:

– Паспорт с собой?

– Да-да, конечно, – поспешно ответил Николай и достал из нагрудного кармана куртки заранее приготовленный паспорт.

Лейтенант полистал его, потом записал в лежавшую на столе тетрадку паспортные данные и вернул паспорт Николаю.

– Подождите минутку, сейчас к вам спустится человек, вы ему все объясните, и он решит, куда вас направить.

Лейтенант снял трубку и кого-то пригласил, впрочем, так и не назвав говорившего с ним ни по имени, ни по фамилии. «Шифруются, что ли? Зачем?» – подумал Николай.

Не прошло и минуты, как к дежурному подошел тот самый молодой человек, входивший в общежитие вместе с Николаем. Это показалось ему обнадеживающим совпадением. Да и вряд ли могло быть иначе: человек, у которого на карту поставлено будущее, поверит в любой знак, в любое совпадение лишь бы получить свыше хоть какое– то подкрепление своей тлящейся уверенности в неизбежности положительного результата…

Молодой человек охватил цепким взглядом фигуру Николая, кивнул и сказал:

– Пошли, – и не дожидаясь, пока Николай сообразит, что это было сказано ему, направился к лестнице, ведущей на верхние этажи.

– Смелей, смелей, – подбодрил Николая дежурный, улыбаясь.

Николай поспешно направился за молодым человеком. Тот не поворачиваясь, через плечо бросил:

– Давай на третий этаж, в тридцать шестой кабинет. Я буду через две минуты.

Николай поднялся на третий этаж, нашел тридцать шестой кабинет. Постучался и вошел. За столом справа от входной двери сидел русоволосый парень в клетчатой рубашке. Под мышкой, из кобуры, виднелась рукоятка пистолета. «Не похоже, что это у него ПМ. Скорее, наган», – отметил Николай.

– Добрый день. Что-то хотели? – сказал парень.

– Здравствуйте, – поспешно ответил Николай.

– Берите вон тот стул, у стены, и присаживайтесь поближе. Что, будем тереть базар, как говорят наши подопечные. Да? – улыбнулся парень.

– В смысле – разговаривать? – уточнил Николай.

– Ну да, я и говорю: тереть базар, – парень усмехнулся. – А где мой шеф?

Николай понял, что пославший его сюда, оказывается, какой-то шеф. И, очевидно, этот русоволосый в курсе, что именно шеф направил его сюда. Вот, оказывается, как! Интересно…

– Сказал, что через две минуты…

Николай не успел договорить, как в кабинет вошел тот, кого русоволосый назвал своим шефом.

– Так, все в порядке, наша взяла, – сказал шеф подчиненному, отчего тот обнажил крепко сжатые зубы и осторожно так, аккуратно, постучал сжатыми кулаками по ребру столешницы и сквозь зубы же, радостно так, как только может сказать человек с нетерпением ожидавший именно этого сообщения, сказал:

– Вот оно, шеф, свершилось. Так их!… Уах!

– Да ладно, подожди еще радоваться. Пусть время пройдет.

– Ну, шеф, зря ты, все время ложку дегтя добавишь…

– Так, все. Закончили об этом, – сказал шеф подчиненному и, обращаясь к Николаю, сказал. – Давайте знакомиться. Итак, вы?..

– Николай Таврогин. Николай Степанович.

– Очень приятно, Николай Степанович. А я – Виктор Владимирович, фамилия – Цеплов. Я – начальник оперативного отдела Регионального управления по борьбе, ну, и так далее. Вы, вообще-то, знаете, куда пришли. Да?

Николай подтверждающее кивнул.

– А это, – Цеплов указал на русоволосого парня, – мой заместитель и ваш неполный теска, Николай. Николай Макаров.

– Именно – Макаров, – усмехнувшись, со значением произнес свою фамилию парень и торжественно повторил по слогам: – Ма-ка-ров, – а потом весело добавил: – Младший брат Калашникова, – и рассмеялся…

Цеплов с иронией посмотрел на заместителя и покачал головой.

– Все бы тебе шутить. Ладно, проехали. Итак, Николай Степанович, – сказал Цеплов. – Вы пришли в управление по борьбе организованной преступностью. По своей, или точнее сказать, только по своей воле, сюда люди не приходят, за исключением тех, кто здесь работает. Обычно к визиту сюда человека подталкивает чья-то злая воля, которой он не желает подчиняться и ищет у нас помощи и защиты. И если причина вашего визита к нам именно в этом и состоит, то вы пришли по адресу, здесь ваши друзья и помощники, ваши защитники. Расскажите нам, что у вас случилось, расскажите спокойно, обстоятельно, не волнуясь. А мы подумаем, как вам помочь.

Свой рассказ Николай продумал заранее и уже несколько раз мысленно прокрутил его, прорепетировал. Поэтому говорить он начал спокойно и обстоятельно, обращаясь попеременно то к Цеплову, то к его заместителю. Они слушали внимательно, не перебивая.

Рассказывая, Николай сумел внимательно рассмотреть оперов. Обычные молодые люди, ничего особенного, одеты просто – рубашка, джинсы, на спинках кресел – дешевые кожаные куртки. У того и другого под мышкой – оперативная кобура с пистолетом. Они даже внешне были несколько похожи: широкоплечие, плотные, коротко стриженые. Оба смотрели внимательно, Цеплов – с легким прищуром, слегка склонив голову влево. И было еще что-то общее между ними, что Николай почувствовал сразу, едва лишь Цеплов и его заместитель оказались друг против друга, и Николай получил возможность видеть их одновременно. Нужно было всего несколько минут побыть в их обществе, чтобы понять: этим общим, объединяющим их, присущим им и неотделимым от представления о них была исходившая от этих молодых людей уверенность – всеобъемлющая, касающаяся всего, что они делают; она проявлялась во всем – в жестах, во взглядах, в том, как они слушали рассказ Николая и в том, как они общались между собой. Эту уверенность излучал, казалось, каждый предмет в их кабинете, ею был насыщен даже воздух в нем. И теперь им, этим воздухом, вместе с молодыми операми дышал и он, Николай Таврогин, инженер по образованию, коммерсант по недоразумению и почти потерпевший – по не начатому еще уголовному делу…

И еще: буквально с первых секунд общения с операми, у него появилось чувство, что он с ними уже встречался. Но такого быть не могло. В дежавю Николай не верил. Дежавю никто не еще не объяснил и не разгадал, а тут, казалось Николаю, разгадка где-то совсем рядом, еще немного и он поймет, кого же они ему напоминают…

Уже когда заканчивал свой рассказ, он понял: эти молодые самоуверенные парни напоминали – очень напоминали! – ему тех, от кого он просил у них защиты, – бандитов из бригады Седова!..

Нет, он не испугался! Он обрадовался! Обрадовался тому, что есть люди, обладающие такой же уверенностью в правоте своего праведного дела, какой обладают бандиты в правоте своих неправедных дел… При прочих равных всегда побеждает тот, кто стоит за правое дело… Нет, ему определенно нравились эти опера!

Выслушав рассказ Николая, Цеплов, нахмурился. Переглянулся с Макаровым, сказал:

– Мы поможем вам, Николай Степанович. Но сначала вы должны написать заявление, а мы зарегистрировать его. Без этого, сами понимаете, никак и ничего, – будто извиняясь, развел руками Цеплов.

«Нет заявления – нет преступления», – вспомнилась Николаю фраза из рассказа сантехника Егорова.

– Да я, собственно, за этим и пришел, – спокойно сказал Николай. – Я все понимаю. Мне отступать некуда.