Читать онлайн Приют непослушных детей бесплатно

Предисловие

Многие из нас сожалеют об ушедшей эпохи Советского Союза. Да, действительно, с развалом великого государства исчезли в небытие многие прекрасные и незабываемые вещи. Исчезли поезда без кондиционеров, в которых можно было ездить, не опасаясь получить воспаление лёгких, исчезли открытые дворы и парки без заборов и шлагбаумов и табличек «Вход только по пропускам», исчезла свобода. Помню, когда мне было пять лет, мы часто ходили гулять с родителями в Лианозовский парк зимой. Яркое солнце, мороз, толпы людей на лыжах, на санках, на снегокатах. Гремит музыка. Кругом палатки с горячими сардельками, пончиками, кофе, сладостями, воздушной кукурузой. Около палаток нет очередей. Ни в одной стране мира вы не увидите такого праздника жизни. Но так ли всё было идеально в советском обществе? Сегодня я вам покажу другой Советский Союз. Советский Союз глазами маленького мальчика, школьника начальных классов обыкновенной московской школы. Вы увидите его взгляды на жизнь, его рассуждения, его переживания и радости. Вы увидите жизнь маленького человека в огромной среде под названием Советский строй.

Изначально книга задумывалась, как сборник юмористических рассказов из жизни маленького непоседы, его приключений в школе, основанные на моих личных воспоминаниях. Каждая глава – это отдельный рассказ со своим сюжетом. И называться она должна была «Мои школьные рассказы». Но по мере прибавления новых глав строение книги преобразилось, поменялся и мой взгляд на ход повествования, и я решил объединить все рассказы в одну повесть. И дать ей новое название – «Приют непослушных детей». С целью не обидеть никого из ныне живущих персонажей описанных событий все имена и фамилии героев изменены. Любое их совпадение – чистая случайность.

Глава 1

А вот и я! Или откуда я взялся!

– Дедушка, почитай мне сказку!

Я уже битый час ёрзал на диване и совершенно не знал, чем себя занять. Время было уже около одиннадцати вечера. Обычно, я уже давно спал в это время, но сегодня спать не хотелось совсем. В таких случаях часто выручали сказки. Сказки я просто обожал. Особенно спектакли, когда их читали по радио. И сейчас был просто великолепный повод упросить деда почитать мне сказку.

Дед, кряхтя, встал с дивана, и направился к письменному столу за книжкой.

– Я тебе сколько раз говорил, сам читай сказки!

– Да там непонятно написано! – схитрил я, поглядывая, что за книжку сейчас выберет дед. Читать я, конечно, умел. Мне было пять лет, и читал я совершенно свободно, но засыпалось на много лучше, когда сказки читал кто-нибудь.

Дед взял книгу, натянул на нос очки. Одна дужка у очков была сломана, и он сделал её из басовой гитарной струны. Я посмотрел, что за книгу взял дед. Ого, это моя самая любимая – «Страшный рассказ» Чарушина. Это про двух мальчиков, Шуру и Петю, которые остались одни в дачном домике, и к ним забрался ёжик. Дед в очередной раз поправил вечно спадающую дужку из струны и принялся читать.

«Когда стемнело, Шура и Петя сами умылись, сами разделись и легли спать в свои постельки».

Сами умылись и сами разделись! Это дед всегда подчеркивал особенно. САМИ!

– Это надо же, какие хорошие мальчики! Сами умылись и сами разделись! – воскликнул дед. – А тебя, обалдуя, нужно самого раздевать и умывать. Ничего из тебя не выйдет! В детдом тебя надо сдать! Или в детскую комнату в милиции! Вот там узнаешь!..

В процессе чтения сказки дед распалял себя всё больше и больше. Он на полном серьёзе был убеждён, что для того, чтобы стать настоящим человеком, нужно обязательно пройти детдом, а ещё лучше колонию для малолетних преступников. Хотя сам в детдоме никогда не был и в тюрьме тоже не сидел. Я даже помню, как он куда-то звонил по телефону, справляясь о возможности сбагрить любимого внучка в места не столь отдалённые.

–Ах ты, мать честная, такие хорошие мальчики и одни остались! – не унимался дед, с досады хлестая пальцами по страницам книги.

В конце концов, чтение сказки всегда заканчивалось одним и тем же – дед доставал ремень, складывал его пополам, дабы я навсегда усвоил урок, что раздеваться и умываться перед сном следует только самому.

Лежа в кровати и почесывая ушибленные места, я начинал предаваться философским размышлениям. Ну, например, откуда я взялся? Наверное, нет такого ребёнка на Земле, который не задавался бы вопросом, а откуда он, собственно, возник на этом свете? Кто-то был убеждён, что его нашли в огороде, кого-то принёс аист, в нашей же семье преобладало мнение, что меня купили в магазине. Правда, сколько я не гулял по улицам своего района, но магазина по продаже детей я так и не видел. По всей видимости, магазин находился где-то далеко в центре, и туда нужно было ехать на метро.

Нет, я, конечно, прекрасно знал, что с начала в утробе матери зарождается нечто похожее на головастика, затем оно медленно растёт, и конце концов превращается в вечно орущее и плачущее существо, которое возят в коляске и суют соску. Вопрос был не в этом, а совсем в другом – а с какого перепуга этот самый головастик начинал вдруг зарождаться? Ведь у всех женщин он зарождался в разном возрасте, а у некоторых не зарождался вообще. Вот это мне было не понятно. Одни дети прозревают в этом вопросе лет в двенадцать, другие в шестнадцать, я же, дожив до пятого десятка, не знаю до сих пор…

Нет-нет, дорогие читатели, не подумайте ничего такого, со знанием физиологии человека у меня всё в порядке! Дело, скорее всего, в каком-то особенном социальном устройстве советского общества, в котором я жил. И что бы лучше понять, что я имею в виду, давайте снова вернёмся в маленькую, уютную комнатку к пятилетнему мальчику и попробуем проследить за ходом его наисерьезнейших измышлений на эту вечную тему.

Итак, я лежал в постели и, наморщив лоб, перебирал в голове сложнейшие варианты решений самой, что ни есть детской проблемы. Моя мать развелась с отцом, когда мне был всего год, и потом не раз таскала меня по загсам, в поисках каких-то непонятных для меня документов. И в каждом загсе я всегда видел одну и туже гигантскую картину на стене на самом видном месте: Ленин и Крупская сидят на скамеечке в саду. Вот она, идеальная советская семья! Муж и жена – это товарищи и соратники по партии! Не более того! И скажите на милость, каким же образом в такой семье могут появиться дети?

Из-за стенки раздался заунывный монотонный голос:

– Трижды три восемь, трижды четыре пятнадцать, трижды пять – двадцать пять. – это соседский мальчишка учил на ночь уроки. Он был старше меня и уже ходил в школу. «Мальчик Петя», как уважительно называли его мои родители. Его всегда ставили мне в пример. Мальчик Петя был великолепен, безупречен, круглый отличник, и уж точно сам раздевался и умывался, а потому нюхать детдом ему совершенно не было никакой необходимости.

В моей голове тут же созрела великолепная идея. Ах, ну да! Конечно! Мои соседи! Вот кто поможет мне разобраться, откуда я появился на свет! Мои соседи были очень уважаемые и очень серьёзные люди. А самое главное, ни на шаг не отступающие от советского образа жизни.

Итак, начнём по порядку. На чём мы, кстати, остановились? Ах, да! На мальчике Петя. Помимо него, в квартире жили его мать по имени Виолетта и отец, чьё имя я так никогда и не узнал. Батя мальчика Пети всем с гордостью заявлял, что работает Паровозником. Странная профессия, а самое главное, шибко распространённая. Меня, между прочим, до сих пор мучает вопрос, где и чем он занимался. Однажды, отец мальчика Пети без всякой совести подключил свой щиток к нашему электросчётчику и целый год на халяву грабастал нашу электроэнергию. Когда же обман вскрылся, и предприимчивую семейку заставили выплатить компенсацию за ворованное электричество, Паровозник очень обиделся, и начал делать моей бабушке въедливые замечания за то, что она не закрывает дверь на лестничный холл. Из-за чего он серьёзно занемог и вынужден ходить теперь по квартире в шерстяных носках.

Мама мальчика Пети была также очень солидная и очень уважаемая дама. Её внешний вид также безупречно соответствовал стандартному облику стандартной советской женщины. Накрашенные губы, бусы на шее и огромная прическа-чалдон, поставленная на химическую завивку. Как говорила моя бабушка, «ведро на голове». Как и положено настоящей советской женщине, Виолетта предпочитала не мыться, а заливать пот литрами одеколона «Красная Москва». Комплекция Виолетты напоминала ровный куб размером два на два и на два метра. Бабушка, ни долго думая, нарекла ей насмешливое прозвище «Припёрда».

Надо признаться, откуда взялся мальчик Петя, меня совершенно не интересовало. Это было и так понятно. Такие, как он возникали из ниоткуда, они есть и были всегда, были вечны, как сама Припёрда и её придурковатый Паровозник.

Напротив нашей двери, то есть на противоположной стороне лестничного холла жила самая настоящая Баба-Яга. Очень злобная и вредная старушонка, со всклоченными седыми волосами. Она всё время сверлила меня взглядом, как будто старалась что-то высосать из меня. Подозрительным было то, что на других детей она никакого внимания не обращала. Ходила она с палкой, всё время кряхтела и охала, особенно, если рядом были соседи. Но моя бабушка утверждала, что старуха притворяется, и на ней вполне можно пахать. Не знаю уж, каким образом бабушка вычислила, что старуха – мордовка и, следовательно, на все сто процентов – чёрная колдуя́. И меня старались всячески оградить от её страшного вампирского ока. Натягивали шапку до подбородка или, например, прежде чем выйти со мной гулять на улицу, первой обязательно выходила бабушка с целью разведать, не тащится ли старая карга по лестничной площадке.

Однажды, я улучил момент, пока бабушка возилась с замком своей двери, подбежал к ведьминой квартире и принялся от души лупить ей ботинком в дверь. Старуха вылетела оттуда, как ошпаренная. Увидела меня и схватилась за сердце. По всей видимости, бабка напугалась по-настоящему, так как от страха даже забыла обрушить на меня всю огневую мощь колдовского взгляда. А моей бабушке пришлось долго извиняться и убеждать могущественную ведьму, что всё это не более чем невинная шутка.

Как-то раз, к ней в почтовый ящик по ошибке положили мой любимый журнал «Мурзилка». Старуха вытащила его и переложила в наш почтовый ящик. Но от бабушкиной интуиции не могла ускользнуть ни малейшая деталь. Журнал побывал в чужих руках! Поэтому бабушка показала мне журнал только из далека и сказала, что Мурзилка наверняка посыпан колдовским песком и трогать его теперь строжайше запрещено. Я был расстроен на целый месяц. Я уже видел красивую красочную обложку, с новыми загадками, викторинами, с какой-то выкройкой для новой поделки, а потрогать, взять это в руки не возможно? Я чуть не заплакал от обиды.

Сначала хотел заикнуться, чтобы мне купили такой же номер в киоске, но потом подумал и не стал ничего говорить. Я и так знал, что ради меня за подписку на Мурзилку отдали «последние деньги», которые предназначались «на хлеб», а я, раздолбай, ничего не ценю. Новый журнал стоил тридцать пять копеек. Сумма весьма ни хилая… Так что, лучше помалкивать.

Ну что ж, с Бабой-Ягой всё понятно, идём дальше. А дальше, с левой стороны от нашей квартиры жил ну просто идеальный, просто настоящий эталон советского гражданина. Очень степенный дяденька в шляпе, коротком черном пальто, синих тренировочных и полусапожках на молнии. В этом наряде он неизменно ходил и зимой, и летом. Жил он не один, а со своей матерью. Когда он выходил на улицу, уважение и респектабельность чувствовалось в каждой его детали, в каждом движении. Бабушка часто очень почтительно говорила, что он перенёс два инфаркта. И очевидно, чтобы не допустить третьего, каждый вечер он «вкладывал ума» своей престарелой мамаше, а затем выкидывал её ночевать на лестницу.

Внизу под нами жила ещё более достойная и образцовая семья. Кто там жил я толком и не знал, видел только хозяйку квартиры. Она была как две капли воды похожа на Припёрду, только поменьше в размере. Бабушка очень ею восхищалась. Она утвердительно говорила, что эта женщина очень чистоплотная, в квартире у неё идеальная чистота, а на балконе всё время белое бельё. То, что бельё было белое, особенно задевало самолюбие бабушки и одновременно же и восхищало. Откуда взялись у бабушки такие утверждения так и осталось для меня загадкой. В квартире у этой чистоплотной мадам она ни разу не была, а я, как ни перевешивался через перила балкона, дабы узреть белоснежные простыни и наволочки, вообще никакого белья у неё на балконе не видел, кроме грязных досок и всякого хлама, которым балкон был завален до потолка. Но это было уже не важно. Белое бельё есть, значит есть! И не важно, что из её квартиры к нам во все щели ломились полчища клопов и тараканов. Чистота, значит чистота!

Как видите, дорогие читатели, меня окружали прекраснейшие и достойнейшие соседи, свято чтящие ленинские традиции! В их семьях не позволялись никакие вольности…

…мои размышления прервал истошный визг, доносивший из-за стены. Очевидно, степенный гражданин в шляпе отрабатывал на своей мамани хук справа. А вы, что думали? А если хулиганы, вроде меня, на улице нападут? Надо же учиться защищаться! Вчера визг был на два тона ниже, значит, отрабатывал левый боковой. Вслед за этим, на лестничной площадке хлопнула дверь, и раздался смачный шлепок падающего тела на кафельный пол.

…не будем отвлекаться, продолжим. Что у нас там дальше? Да-да, не было вольностей. Понятное дело, никаких детей у них и в помине тоже не было. И все четыре порядочные семьи страшно мерзли из-за безалаберности и распущенности моей бабушки, которая не закрывала дверь на лестничный холл… Даже чистейшая душой и телом мадам с нижнего этажа. Нужно было что-то срочно предпринимать…

И на нас подали в суд!

Главными обиженными и пострадавшими выступали Виолетта и Паровозник. Паровозник демонстрировал в суде уже не шерстяные носки, а огромные войлочные валенки, без которых, по его словам, ему, конечно же, из-за бабушки, наступил бы полный каюк. Гражданин в тренировочных и шляпе утверждал, что все два инфаркта он получил из-за нас, и вот-вот на носу третий. Старая Яга поведала суду о страшном заговоре против неё. Мы специально открываем дверь на лестницу, чтобы сделать ей воспаление лёгких, дождаться её смерти и забрать себе принадлежащую ей квартиру. И, вообще, мы тайком печатаем деньги. А мадам с пятого этажа утверждала, что помимо лютого холода, она не может спать из-за дедушкиного храпа. Судья был в ужасе. Хотел немедленно впаять каждому из нас по двадцать лет тюрьмы, меня, естественно, в детдом, но потом вспомнил, что суд-то общественный и выносить такие приговоры он не имеет полномочий. Гражданин в шляпе, с пеной у рта, орал, что дело нужно сегодня же передать в уголовный суд. Яга, выпучив безумные глаза, настаивала на немедленном обыске, так как у нас в квартире, а точнее в большой комнате стоит печатный станок для денег. При этом, она так жестикулировала своей палкой, что чуть не попала судье в глаз. Спустя пять часов ожесточенной перепалки, вердикт суда был следующим:

– к дверям близко не подходить!

– деду на ночь натягивать противогаз! И громко не раскладывать диван!

– мелкому ремня и в детдом!

Всем особенно понравился третий пункт приговора. Вот она, суровая кара советского закона для тех, кто сам не умывается и не раздевается, и не ценит выписанный журнал!

Но давайте вернёмся к нашему вопросу о происхождении детей. Четыре кристально честные и чистые семьи дали однозначный ответ – в строгой советской семье детей не бывает! Так откуда ж я взялся? Я бы подумал, что я один ошибка мироздания, но со мной во дворе гуляли и другие дети. Они ведь тоже откуда-то взялись.

А я же совсем упустил ещё одних соседей! Тех, кто жили над нами, на седьмом этаже. А жили там два весьма интересных персонажа, которые вполне могли пролить свет на мой вечный вопрос. В этой квартире проживали двое молодожёнов. Вольнодумная молодёжь, западный андеграунд, хипстеры, как называли их тогда. Глава семьи носил длинные волосы по плечи, свисающие усы на американский манер, расклешённые джинсы с нашитыми кожаными заплатками и ремень с огромной блестящей пряжкой. «Волосатик», презрительно называл его мой дед. Жена «Волосатика» ходила в неприлично коротком платье выше колен и с огромным декольте. И ещё, она носила древнеславянский обруч на голове, стягивающий её распущенные до талии волосы!

«Ведьма»! – с ужасом на лицах перешёптывались бабки во дворе, когда эти двое проходили мимо. Их ненавидел весь дом. Ненавидели ещё хлеще, чем нас!

Говорили, что в их квартире творились жуткие злодеяния! Говорили, что «Ведьма» дома запирается в ванной и ходит там голая! А ещё, говорили, по ночам там творится такое!..

…нет, нет, нет! Я в ужасе накрылся с головой одеялом. Про это я даже думать боялся! Думать про такое мне было категорически запрещено! И в самом деле, как только подобные мысли подкрадывались к моей голове, это сразу видели все окружающие, как на рентгене! Как правило, мне тут же попадало ремнём или палкой. А бабушка говорила, что прямо сейчас отведёт меня в больницу, где мне отрежут всё и вставят пластмассовую трубку! И это ждёт не только меня, так поступают со всеми непослушными мальчиками, чтоб не думали о всякой «чертовне»! Я очень боялся пластмассовой трубки. Я примерно догадывался, куда мне её приделают. Это было ужасно. Все ребята во дворе засмеют! На детской площадке я часто видел одного мальчика. С ним никто не дружил. Он плохо ходил, с ним была всё время его мама, и он постоянно плакал. Наверное, он баловался и ему приставили такую трубку!

Я ещё глубже залез под одеяло, прислушался к тишине в доме. Вроде все спят, никто не должен услышать мои мысли. Сейчас я тихонечко, шёпотом подумаю про это. В общем, эти двое на верху… спали в одной постели!!!

Муж и жена должны по ночам вести дискуссии на тему превосходства социалистического планирования над капиталистическим программированием, а тут общая постель! Какое кощунство! Какое надругательство над ленинскими идеалами!

Мне вот, например, родители с рождения вбивали в голову, что семья – это зло, женщины – зло в тройне. Человек должен жить один и быть полностью ни от кого независимым. И вообще, жена полагается только настоящим мужам, а таким, как я – только трубка из пластмассы. Я часто задавался вопросом, а кто ж такие, эти самые, «настоящие мужи» и как к ним попасть? Объяснения по этому поводу мне давали самые противоречивые. Одни говорили, что «настоящий мужик» это тот, у кого круглые сутки в одной руке бутылка пива, а в другой сигарета. Более «настоящему мужику» ничего не требуется. Другие говорили, что «настоящие мужики» должны изъясняться только тремя буквами и испражняться на каждом углу, наподобие собачьих кобелей. Мои родители на этот вопрос несли какую-то околесицу, что «настоящий мужчина» – это вообще нечто сверхчеловека, и понять эту высшую сущность для меня также недостижимо, как понять курице работу электрогриля. Более или менее адекватное объяснение дала только моя родная тётя – раз я мальчик, то должен непременно всем уступить, всем помочь, со всеми поделиться. Задумка заманчивая, вот только принесёт ли счастье такой способ восхождения к «настоящему мужчине»?

К «Волосатику» и «Ведьме» часто наведывался участковый. Особенно по ночам. Видимо, он как раз и хотел застукать их за совершением этого самого страшного преступления против советского народа. Каждый раз, когда он приходил, весь дом вставал на уши. Созывались понятые, составлялись протоколы, соседи высыпали на лестничные площадки и рассказывали друг другу страшные истории, как эти двое опустились до такой степени, что ложатся спать вместе, да ещё раздетые!

И каждый раз участковый уходил ни с чем. Наверное, «Волосатик» с «Ведьмой» были настолько хитры и коварны, что к приходу милиционера успевали вскочить, одеться и сесть за шахматную доску. Ну что же ты, дяденька участковый? Надо же внезапно, без стука, с ходу вышибать дверь! Участковый уходил всегда подавленный, чувствуя на себе укоризненные взгляды всего дома. Похоже, он и сам не мог себе ответить, а какого дьявола он их до сих пор не посадил?

Да, вот в такой семье, запросто могли завестись дети. Но мои-то родители жили по строгим канонам ленинской семьи.

Так, чёрт побери, откуда же я взялся?

Внезапно одеяло кто-то сорвал, в глаза ударил ослепляющий свет. Рядом с кроватью стояла бабушка с мокрой тряпкой наготове.

– Ах ты, негодник! Опять о всякой чертовне думает! Прям сейчас скорую вызову, чтоб всё отрезали! Игрушек накупили ему целую кучу, ни у кого из детей столько нет, а он, хрен знает, чем по ночам занимается!

Куча игрушек означала пластмассового утёнка без одной лапы, резинового свинёнка со свистком и раскуроченного будильника, на котором я ставил всякие изуверские эксперименты. То превращал его космический корабль, то в бульдозер, то в синхрофазотрон.

Мать в прихожей лихорадочно крутила диск телефона, набирала толи 02, толи 03.

– Мальчик балуется, сладу нет! Приезжайте немедленно! Заберите!

Это потом понял, что сценка с телефоном была всего лишь невинной маминой шуткой, а тогда я такие шуточки принимал за чистую монету.

      Я схватил утёнка, прижал его к груди и как молитву шёпотом повторял:

– Прости меня, миленький, я обязательно найду твою лапку и привинчу тебе! Она здесь, под кроватью, её нужно только достать…

И так с утёнком я лежал и ждал. Вот-вот раздастся звонок в дверь, ввалятся громилы без лиц, без имён, без званий, схватят за ногу и поволокут, как чурку, на расправу. Хотя нет. Сначала, наверное, на отрезание. Потом в детдом. Навсегда. С трубкой.

Глава 2

Больница, в которой лечат детей от баловства

Ночью у меня произошёл приступ ложного крупа и меня отвезли в больницу. Исполнилась бабушкина мечта. Интересно, мне отрезание будут делать сразу или после того, как вылечат ложный круп? Пока меня везли приступ отпустил, но «скорая» не спешила разворачиваться. Значит всё-таки в больницу меня везут за то, что баловался.

Больница, куда меня привезли была переполнена. Палаты забиты под завязку, в коридорах творилось месиво. Мне повезло. Меня положили на кровать в коридоре в довольно уютном месте. С одной стороны в кадушке стояла огромная пальма, или фикус, а с другой стороны виднелся аквариум. Правда, что там плавает рассмотреть невозможно.

Сидеть на кровати и наблюдать за происходящим было очень интересно. Мимо меня постоянно сновали люди в белых халатах, возили какие-то тележки, носили стеклянные колбы, неизвестного мне назначения, какие-то никелированные кастрюли с герметичными крышками.

Прошло несколько часов, а ко мне никто не подходил. Я уже утомился сидеть и теперь, откинувшись на подушку, следил за всеми действиями в коридоре лёжа. Спать не хотелось. Я смотрел в потолок и размышлял, когда меня отпустят и отпустят ли вообще. Больных отпускают, когда вылечат, а когда отпускают, тех, кто попался сюда за баловство?

Внезапно мою кровать кто-то толкнул. Я отвлёкся от мыслей и сдвинул глаза в бок. Прямо надо мной стояла медсестра со шприцем в одной руке и эмалированным лотком в другой. Поставив лоток на тумбочку, она схватила меня за штаны и небрежно перевернула на живот. Как рыбу на разделочной доске. Я даже не успел правильно растянуться на матрасе, носом застрял между прутьев спинки кровати. И тут же услышал, как трещат нитки штанов, которые медсестра яростно стаскивала с моей попы. По-моему, она даже не протирала спиртом. Шприц воткнула с размаху, как нож с свиную тушу. Игла прошла мышечную ткань и упёрлась в тазовую кость. Господи! Да разве такое можно перетерпеть! Я взвыл от ужасной боли на всю больницу.

– Это ещё что? – гневно прикрикнула медсестра. – Орать он мне ещё будет!

Она, наконец, выдернула шприц, сложила все причиндалы в лоток, и, напоследок, влепив мне в сердцах по затылку несколько крепких затрещин, удалилась. Я услышал, как по коридору зацокали её каблуки. Открыл глаза и чувствую, как на лбу выступили капли пота. Не было сил даже перевернуться на спину. Я так и пролежал ещё часа три навзничь и со спущенными штанами.

Мало-помалу начинал подступать голод. Но еду никто не приносил, хотя несколько раз я чувствовал вкусные запахи. Откуда они исходили было не понятно.

Потом ко мне подошёл какой-то высокий дядька в белом халате и в очках. Как я потом понял, это был мой лечащий врач. Он мне понравился. Разговаривал ласково, не бил, не швырял меня по кровати, как чурбак. Расспросил про самочувствие, посмотрел горло, послушал стетоскопом и ушёл.

Я опять остался лежать один. Было скучно, нестерпимо хотелось есть. Народ, беспрерывно мелькающий около моей кровати, начал уже раздражать. Сначала я сидел, потом качался на пружинном матрасе, потом встал и стал качаться стоя. Все, кто проходил мимо меня приказывали мне лежать. Несколько раз по коридору пробегал добрый доктор, в очках и он тоже на ходу, словно автомат, велел мне лежать. Да сколько же можно лежать! Не хочу я лежать! Я хочу домой. Хочу к маме. Кстати, а почему она не приходит?

В какое-тог время народ в коридоре рассеялся. Стало пусто. Мне почему-то казалось, что мама пришла, но она находится там, за стеклянными дверями в конце коридора, на лестничной площадке. Я неслышно соскользнул с кровати и, как есть, босиком, побежал по коридору. Меня никто не остановил. Я добежал до дверей, открыл их. С лестничного пролета пахнуло холодом, но там никого не было. Я хотел выбежать ещё дальше на лестницу и посмотреть вниз, но меня сзади кто-то сгрёб руками, поднял в воздух и понёс обратно в коридор.

– Пустите! Там мама! – закричал я, что было сил.

– Там нет никакой мамы! – услышал я прямо над ухом строгий женский голос. Кто-то торопливо нёс меня по коридору, или врач, или санитарка. Донеся до кровати, меня швырнули на матрас так, что я несколько раз подпрыгнул на нём, как на батуте. Уже в полёте я рассмотрел, кто это был. Какая-то медсестра. Губы тонкие, злющие.

– Сейчас укол и ремня! – пригрозила медсестра. В довершении ко всему она подняла и закрыла на замок борт кровати. Я спрятался по одеяло и долго не вылезал оттуда. Проходили часы, но с уколом или ремнём никто не приходил. Я осторожно высунул голову из-под одеяла. Борт кровати высоченный, почти с мой рост. Его даже не перелезешь.

Между тем наступил вечер. Хождение по коридору прекратилось. К невыносимому чувству голода прибавилась ещё и жажда. Я встал на ноги, схватившись руками за борт кровати, и оглядел соседние койки, на которых лежали другие дети. На их тумбочках тоже не было ни воды, ни еды.

На следующее утро, только открыв глаза, я увидел, что на моей тумбочке что-то лежит. Я приподнялся на руках и посмотрел, что это такое. На тумбочке стояла пластмассовая тарелка с насыпанной на ней горстью таблеток. Но воды не было. Как же их можно заглотить все без воды? Может это такие таблетки, и их нужно жевать без воды. Я попробовал одну из пилюлей. Едва попав на язык, таблетка вызвала такую адскую горечь, что меня чуть не вывернуло наизнанку. Я тут же плюнул таблетку обратно.

Пришла вчерашняя медсестра с уколом. И опять началась привычная процедура. Мордой в прутья кровати, унизительная поза, тычки и подзатыльники.

– Да что же они никак не снимаются! – злобно цедила сквозь зубы медсестра. Она что есть силы дёргала за поясок моих штанов, но резинка оказалось тугой, и они никак не хотели сниматься. Это моя бабушка постаралась, вместе с резинкой пропустила в поясе не тянущийся шпагат. Чтоб штаны не спадали.

Покуда сестра увлечённо тискала мой зад, я повернул голову и внимательно рассмотрел её. Ей лет двадцать пять, не больше. Красивая, белокурая. Глаза голубые. Только лицо очень неприятное, злобное. Халат до пупа расстёгнут, виден чёрный бюстгалтер. Потеряв всякое терпение, она рванула за штаны так, что шпагат лопнул. Ну всё, добралась! Я услышал её радостное урчание и свист спускаемого из шприца воздуха. Уж сейчас она отыграется за штаны. Теперь держись!

В этот раз толи из-за нечеловеческого напряжения, толи из-за того, что от удара согнулась игла, но мне удалось не закричать. Вот это да! Я даже сам не ожидал. Похоже медсестра была не мало обескуражена таким поворотом. Это я понял по её взгляду, в котором была злость и сожаление. В следующий раз наверняка постарается взять реванш.

Начался утренний обход. Пришёл мой добрый доктор. Сначала несильно поругал меня за несъеденные таблетки, потом радостно объявил мне, что уколы мне теперь будут делать два раза в день. Значит вечером меня ждёт ещё одно испытание. Я попытался объяснить ему, что без воды таблетки не проглотить. Добрый доктор покачал головой и сказал, что сейчас же даст распоряжение в буфет и воду мне принесут.

Я успокоился и начал ждать.

Прошёл час, потом второй, но воду мне никто и не думал нести. Как и еду. А между тем второй день без еды начал давать о себе знать. Кружилась голова, появилась слабость.

Незаметно я заснул. Сколько я проспал не помню. Может час, может два. Даже сон приснился. Разбудил меня какой-то очень вкусный запах. Сначала я подумал, что у меня начались обонятельные галлюцинации от голода, но потом я повернул на бок голову и увидел, что на моей тумбочке стоят две тарелки и из них поднимается пар! Я волчком завертелся на кровати, схватился руками за прутья и начал карабкаться через откидной борт. Слабость никак не давала мне быстро подняться. Руки соскальзывали, и я всё время падал на подушку. Но я всё-таки нашёл способ, перевернулся на четвереньки и встал на коленках. Теперь я увидел, что лежит на тарелках. На одной из них овощное пюре с большой куриной котлетой, на другой печёное яблоко и кусочек хлеба. А чуть поодаль оказывается ещё и стакан с компотом. От этого зрелища у меня начались спазмы в рту. Теперь бы как-нибудь дотянуться до тарелок. Я перевесился через борт и протянул руки.

– Свет, а ты куда обед дела для десятой палаты? – это кричала одна из санитарок куда-то в другой конец коридора.

– Я отнесла! – отозвалась Света. – Ой погоди, я ж не туда его поставила!

Она опрометью подскочила к моей тумбочке, схватила тарелки и стакан и вмиг испарилась со всем содержимым. Я недоумённо посмотрел на пустую тумбочку. Потом подтянулся повыше и потрогал рукой холодную поверхность. Действительно ничего нет. Так мне обед привиделся что ли? Я плюхнулся обратно на подушку. Нет, наверное, приснился. Вспомнил, что за сон я видел только что. Правда, немного другой. Приснилось, что у меня болит зуб и меня бабушка повела к врачу. Так оно и было совсем недавно, месяц назад. У меня разболелся зуб, и мы с бабушкой поехали на электричке в зубную поликлинику.

Поликлиника находилось совсем в другом районе. Ехать пришлось долго. Сначала на электричке, потом на трамвае, потом идти пешком. Само медучреждение находилось на первом этаже жилого дома. Всякий раз, когда мы с бабушкой приходили сюда лечить мои зубы, мною сразу охватывали чувства тоски и страха. Все стены внутри поликлиники были разрисованы красочными картинками, где весёлые зверятки идут лечиться к доброму доктору Айболиту. Эти картинки почему-то всегда очень угнетающе на меня действовали. Они словно подчеркивали, что здесь с детишками не церемонятся.

Все кабинеты этой поликлиники были оборудованы новейшими высокоскоростными бормашинами, но ими не пользовался никто. Врачи сверлили зубы только допотопными дрелями с ременной передачей. Плакать или охать здесь было запрещено. Если кто-то из детей начинал плакать в зубоврачебном кресле, то его ждало наказание куда страшнее сверла бормашины. К возмутителю спокойствия тут же сбегались врачи из соседних кабинетов и начинался разнос. Доставалось всем, и ему самому, и родителям, и даже тем, кто сидел в коридоре в ожидании своей очереди.

Анестезия не применялась принципиально. Наркоз вообще в советской медицине использовался крайне редко. Это только когда человека, наверное, нужно было полностью напополам разрезать. Наркоз – это роскошь. А приучать к роскоши советского трудового человека непозволительно. Как велит Партия, советский гражданин должен жить в спартанских условиях. И потом, советские люди – люди крепкие и выносливые. Это вам ни какой-то слабенький французик, который помрёт от одного прикосновения скальпеля. Советский человек выдержит всё! Поэтому о применении наркоза в зубоврачебном деле даже и речи не могло идти. В детской стоматологии анестезию с успехом заменяли пощёчины и подзатыльники. Можно ли описать ощущения, когда тебе вырывают иглой живой нерв из зуба? У меня не получается, так как я каждый раз терял сознание. Поэтому, прочувствовать всю гамму удовольствия для того, чтобы в последствии её описать, мне так и не довелось.

В это раз у меня болел молочный зуб. Там была крошечная дырочка и у меня были все основания думать, что сегодня всё обойдётся малой кровью. Сверлить глубоко не будут, нерв рвать не будут. Поставят только пломбу.

И вот я уже сижу в знакомом кресле. Докторша неприятная. Мрачная, хмурая, как с похмелья. Сердце всё равно колотится. Волей-неволей смотрю на стоящий рядом лоток от предыдущего больного. Там лежат огромные клещи вперемежку с кровавыми ошмётками и грязной марлей.

– Ну, показывай, где болит! – пробурчала она, усаживаясь на стул рядом со мной.

Я молча показал пальцем на зуб.

Врач осмотрела дупло, постучала зеркалом по зубу.

– Да хрен ли тут лечить ещё!

Она схватила с лотка клещи, вцепилась ими в зуб и одним движением выворотила его из челюсти. Если бы я был готов, я бы не издал ни звука. Но это произошло неожиданно, и я глухо застонал, а из глаз непроизвольно покатились слёзы. Вслед за вырванным зубом изо рта выхлестнул фонтан крови, заливший рукав и отворот на халате докторши.

– Это что такое? – взвизгнула она. – Ты кто, мужчина или нет? Потерпеть он не может!

Докторша вскочила со стула, выбежала в коридор.

– Так, где бабушка Медведева? Кого привела-то сюда? Не то парня, не то девку! Подумаешь, зуб ему удалили молочный! Разорался на всю поликлинику! В армию пора, а он воет!

Я не помню, что говорила в оправдание бабушка. Всю дорогу до дома я чувствовал себя виноватым, кровь заливала рот, я сплёвывал огромные кровяные сгустки и утешал себя тем, что такое наказание заслужил за своё малодушие.

Я отвлёкся от воспоминаний, приподнялся на руках и ещё раз посмотрел на тумбочку. Глупости, конечно. Ничего там нет и не было.

На следующий день меня перевели в палату. Точнее перевезли вместе с кроватью. В палате было намного хуже, чем в коридоре. Окно распахнуто настежь, несмотря на то, что на дворе стоял ноябрь и шёл снег. Холод невыносимый. Я закутывался в тонкое одеяло, но оно согревало очень слабо. Рядом со мной, за ширмой лежал какой-то мальчик по имени Кися. Какое странное имя, не правда ли? Я никогда такого не слышал. Мне показалось, он немного постарше меня. Он всё время метался по кровати и звал маму. Меня начало разбирать зло на него.

«Ишь ты, слюнтяй! Потерпеть не может! Мамочку ему подавай!»

Я встал на ноги и, отвернувшись от Киси, начал смотреть в открытое окно. Окна палаты выходили на крышу какой-то хозяйственной пристройки. И на этой крыше лежала варёная сосиска. Смешно! Кто-то выбросил из окна. Первым сосиску заметил голубь. Он подлетел к лакомству и начал торопливо отрывать огромные куски. Съесть сосиску нужно быстро, пока сюда не слетелись все его сородичи. Через минуту прилетел воробей. Голубь, увидев потенциального соперника, перестал клевать, надулся, как шар и свирепо закукарекал. А вот этого делать не стоило. Хитрый воробышек улучил момент, пока голубь крутился вокруг своей оси, подскочил по ближе и отволок сосиску в сторону. И без всякого зазрения совести, начал употреблять её прямо на глазах её бывшего хозяина. Голубь перестал крутиться. Долго смотрел на воробья, смотрел тупо и злобно. Потом, словно лунатик подковылял к своему обидчику и от души долбанул его клювом. Воробей пискнул.

Долго стоять на кровати из-за слабости уже не могу, пришлось опять лечь. Я бы сейчас от сосиски не отказался. Дома их терпеть не мог, а тут съел бы штук двадцать за раз. Размышляя, с чем лучше есть сосиску, с томатным соусом или с горчицей, я снова впал в полусон, в полузабытье.

Проснулся я от крика и громких шлепков на всю палату. На Кисей стояла знакомая мне медсестра. Что-то злобно приговаривая, она то и дело отпускала на его тело хлёсткие удары ладонью – по голове, по плечам, по спине.

– Я кому сказала, лёг, как положено! Что непонятного? Мне укол надо сделать!

На каждый удар Кися отзывался протяжным стоном, но никаких телодвижений от него более не следовало.

«Чего это она его так бьёт? – со страхом подумал я и ещё глубже залез под одеяло. – Он и так еле жив!»

– А ты чего смотришь? – медсестра обратила взор на меня. – Сейчас и до тебя очередь дойдёт! Когда я подойду, чтоб попа наготове была! Я не собираюсь тут возиться с вами!

Как же она надоела! Достала её злобная физиономия, достал её расстегнутый халат с торчащим лифчиком! Достало её злорадное дыхание у меня над ухом! Я так и не понял сделала она укол Кисе или нет. Обойдя обе кровати, медсестра приступила ко мне…

Всё как обычно. Носом в прутья, подзатыльник. Боли не чувствую. Ягодицы одеревенели от уколов. Мне кажется там уже нет живого тела, один огромный деревянный синяк. А моя фурия, всё ещё вдавливает шприц. По-моему, ей и самой странно, какого чёрта я перестал орать? Даже и налупить не за что!

Но вот дверь хлопнула, кажется, ушла. Кися снова начал метаться и звать мать.

А у меня ко всем радостям прибавился ещё и мучительный кашель. Пока я лежал в коридоре кашля не было. Он начался здесь, в палате, из-за холода. Закрывать окно никто не собирается. Мне самому из кровати не выбраться. Теперь ещё и дверь в палату открылась. Начался сквозняк.

В коридоре образовалась какая-то суета. Врачи, санитарки, медсёстры бегали туда-сюда, таскали большие полиэтиленовые пакеты, набитые бананами, яблоками, апельсинами. Это были передачи для детей от родителей. Все пакеты стащились в ординаторскую. Мне даже показалось, что я видел знакомый пакет с большой матрёшкой. Такие пакеты были только у моей мамы, она приносила их с работы.

Я обрадовался. Сейчас там, в ординаторской, все пакеты разберут, рассортируют и начнут разносить передачи. Я тоже хочу банан. И яблоко, и апельсин. До самой ночи, я с надеждой всматривался в дверь, ожидая, что она вот-вот распахнётся и нам с Кисей принесут такие долгожданные подарки. Но наступила ночь, и кроме солидного тычка огромной иглой от своей любимой медсестры, я так ничего и не дождался. Ни банана, ни яблока, ни апельсина.

      Проснулся я утром от ужасного кашля. Грудь сдавлена, дышать могу только с трудом. По палате гуляет ветер, вперемежку с хлопьями снега.

Пятый день без еды. Перед глазами пляшут какие-то оранжевые круги. Иногда малиновые, иногда зелёные. Часам к одиннадцати в палату пришёл добрый доктор в очках в сопровождении целой группы своих коллег.

– Ух, ну и холодища у вас тут! – поёжился доктор и приступил к осмотру. Однако, закрывать окно никто и не подумал.

Сначала он осмотрел Кисю, потом меня. Покачал головой и велел меня срочно везти на рентген.

В рентгеновском кабинете было очень необычно, таинственно и интересно. А главное, тепло. Я лежал на большом жёстком столе. Свет то зажигался, то гас и я оказывался в кромешной темноте. И в этой темноте постоянно звучал голос, который приказывал мне то повернуться на левый бок, то на правый, то дышать, то не дышать. Когда свет гас, мне становилось немного боязно, тем более, что над головой всё время что-то ездило и стрекотало. А когда свет зажигался, становилось сразу веселее. В ярком свете я увидел, что кабинет, в котором я нахожусь полон людьми в белых халатах. Все они что-то оживлённо рассматривают и обсуждают.