Читать онлайн Пушкин с юга на север бесплатно

Пушкин с юга на север

«Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он ушёл далеко».

Из воспоминаний барона М. А. Корфа, лицейского товарища Пушкина

«Пушкин, ты приобрёл уже в России пальму первенства: один Державин только ещё борется с тобою, но ещё два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждёт завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради Бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твоё огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твоё дарование. Прощай, чудотворец».

Из письма К. Ф. Рылеева от 12 мая 1825 г.

Вступление

В прошлой своей книге – спустя два века после путешествия Пушкина по югу России – я проехался вслед за ним, попытался взглянуть на мир глазами ссыльного поэта, поймать отголоски пушкинской лиры в обновлённом хронотопе.

Далее, к новым местам ссылки, в Кишинёв, Одессу и Михайловское, а оттуда – на вольные хлеба, в Москву и Санкт-Петербург «солнцу русской поэзии» предстоит отправиться одному, ибо не в каждом из упомянутых мест мне довелось побывать.

Поскольку о Пушкине написано уже немало, я не стану здесь последовательно и скрупулёзно выводить все сколько-нибудь значимые эпизоды биографии Александра Сергеевича, а уделю внимание преимущественно чувственной стороне его жизни – то есть тому плодородному гумусу, из коего, собственно, и рождается поэзия. Всё в соответствии с его заветом, оставленным на полях рукописи первого пушкинского сборника стихотворений – так называемой тетради Всеволожского:

От многоречия отрёкшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я;

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

Глава первая. Кишинёв

Отправленный в ссылку за крамольные эпиграммы, молодой Пушкин вместе с семейством генерала Раевского совершил вояж по Кавказу и Крыму – и 21 сентября 1920 года наконец добрался до Кишинёва.

Там он остановился в заезжем доме Ивана Николаевича Наумова, состоявшего при квартирной комиссии. Но в скором времени наместник Бессарабской области генерал Инзов предоставил поэту квартиру в одном с собою двухэтажном доме: сам генерал жил на втором этаже, а Пушкину были отведены две небольшие комнаты внизу, с тремя окнами, выходившими в сад.

«В этом доме Пушкин прожил почти всё время, – писал литературовед Пётр Бартенев, – он оставался там и после землетрясения 1821 г., от которого треснул верхний этаж, что заставило Инзова на время переместиться в другую квартиру… Большую часть дня Пушкин проводил где-нибудь в обществе, возвращаясь к себе ночевать, и то не всегда, и проводя дома только утреннее время за книгами и письмом. Стола, разумеется, он не держал, а обедал у Инзова, у Орлова, у гостеприимных кишинёвских знакомых своих и в трактирах. Так, в первое время он нередко заходил в так наз. Зелёный трактир в верхнем городе».

Иван Никитич Инзов, под начало которого прибыл ссыльный Пушкин, отнёсся к молодому поэту весьма благосклонно и спускал тому все «проказы»; разве только иногда сажал «под арест» – то есть запирал для острастки в его собственной комнате. Пушкин всю жизнь вспоминал об Инзове с почтением и благодарностью. «Генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе, – писал Александр Сергеевич. – Он доверяет благородству чувств потому, что сам имеет чувства благородные». А ещё генерал состоял в кишинёвской масонской ложе «Овидий», и по его рекомендации 4 мая 1821 года Пушкина приняли в общество «вольных каменщиков».

Впрочем, масонство для поэта было лишь вольнодумной забавой, одним из многих приключений, коих требовала душа. Да, одним из многих, поскольку в Кишинёве Пушкин, что называется, окунулся в бездну страстей: балы и маскарады, короткие, ни к чему не обязывающие адюльтеры с замужними дамами и «вавилонские ночи» с девицами лёгкого поведения… «С каждого вечера Пушкин собирал новые восторги, – писал его товарищ по лицею, будущий российский канцлер В. П. Горчаков, – и делался новым поклонником новых, хотя и мнимых – богинь своего сердца».

Молодой поэт, в самом деле, пользовался необычайной популярностью у кишинёвских дам. Об этом свидетельствуют все, знавшие его в ту пору. Особенно скандальную известность получил роман Пушкина с цыганкой Людмилой Шикорой, женой местного помещика Инглези. Приятель поэта, некто Градов, вспоминал один примечательный случай, касающийся развязки этого романа:

«Я лёг после обеда заснуть, вдруг раздался сильный стук. Я отворил дверь. Передо мной стоял Пушкин. «Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждёт одна дама, да вот я введу её сейчас сюда». Он отворил дверь, и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная чёрной вуалью, в которой, однако, я с первого взгляда узнал Людмилу. Положение моё было более, нежели щекотливое: я был в домашнем дезабилье. Схватив сапоги и лежавшее на стуле верхнее платье, я стремглав бросился из комнаты, оставив их вдвоём. Впоследствии всё объяснилось.

Пушкин и Людмила гуляли вдвоём в одном из расположенных в окрестностях Кишинёва садов. В это время мальчик, бывший постоянно при этих tete-a-tete настороже, дал им знать, что идёт Инглези, который уже давно подозревал связь Людмилы с Пушкиным и старался поймать их вместе. Пушкин ускакал с ней с другой стороны и, чтоб запутать преследователей, привёз её ко мне. Однако это не помогло. На другой день Инглези запер Людмилу на замок и вызвал Пушкина на дуэль, которую Пушкин принял… Дуэль назначена была на следующий день утром, но о ней кто-то донёс генералу Инзову. Пушкина Инзов арестовал на десять дней на гауптвахте, а Инглези вручил билет, в котором значилось, что ему разрешается выезд за границу вместе с женою на один год. Инглези понял намёк и на другой день выехал с Людмилою из Кишинёва. Таким образом дуэль не состоялась. Пушкин долго тосковал по Людмиле».

А дуэлей у молодого поэта в ту пору случалось немало – то из-за женщин, а то из-за каких-нибудь пустячных ссор с офицерами и местной знатью. А. И. Тургенев в письме сообщал П. А. Вяземскому: «Кишинёвский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вёл он себя, сказывают, хорошо…». П. И. Долгоруков записал в дневнике: «Пушкину объявлен домовой арест за то, что прибил одного знатного молдавана, не хотевшего с ним выйти на поединок. Сцена, как сказывают, происходила в доме вице-губернатора, который вместе с бригадным командиром Пущиным приглашены были к наместнику для объяснения по сему предмету…».

Поэт словно испытывал судьбу на прочность, выказывая полное презрение к смерти, и вскоре снискал славу отъявленного дуэлянта. П. В. Анненков писал:

«Дуэли его в Кишинёве приобрели всеобщую известность и удостоились чести быть перечисленными в нашей печати, но сколько ещё ссор, грубых расправ, рискованных предприятий, оставшихся без последствий и не сохранённых воспоминаниями современников. Пушкин в это время беспрестанно ставил на карту не только жизнь, но и гражданское своё положение: по счастию, карты – до поры, до времени – падали на его сторону, но всегда ли будут они так удачно падать для него, составляло ещё вопрос. Сам Пушкин дивился подчас этому упорному благорасположению судьбы и давал зарок друзьям обходиться с нею осторожнее и не посылать ей беспрестанные вызовы, но это уже было вне его власти. Ко всем другим побуждениям нарушать обет присоединилась у него ещё одна нравственная особенность. Он не мог удержаться от соблазна идти навстречу опасности… Ему нужно было дать исход природной удали и отваге. Он даже не мог слушать рассказа о каком-либо подвиге мужества без того, чтобы не разгорелись его глаза, и не выступила краска на лице, а перед всяким делом, где нужен был риск, он становился тотчас же спокоен, весел, прост».

Однажды на почве карточной игры его вызвал к барьеру офицер генштаба Зубов. Стрелялись в винограднике за городом. Пушкин с равнодушным видом ел черешни, пока противник целился в него, и даже бровью не повёл во время выстрела. Затем спросил промахнувшегося офицера:

– Вы удовлетворены?

Ответного выстрела Зубов требовать не стал – и, восхищённый отвагой соперника, бросился к нему, дабы заключить в объятия.

– Это лишнее, – холодно отстранился Пушкин. И покинул место дуэли.

Девять лет спустя он описал этот поединок в повести «Выстрел».

***

Об амурных похождениях Александра Сергеевича в Кишинёве слагали легенды. Впрочем, иначе и быть не могло, поскольку он создавал тому благоприятную почву. Тогдашний приятель Пушкина Николай Алексеев уступил ему на время свою любовницу Марию Эйхфельт. Один за другим промелькнули стремительные романы поэта с подполковничьей женой Викторией Вакар, с жёнами молдавских бояр Аникой Сандулаки, Мариолой Ралли, Марией Балш… Последнюю Пушкин бросил ради адюльтера с генеральской женой Екатериной Альбрехт. Молодая генеральша без ума влюбилась в поэта и стала изводить его своей ревностью ко всем окружающим женщинам – так, что Пушкин не знал уже, как от неё избавиться. Но и покинутая Мария Балш не успокоилась. Решив отомстить бывшему любовнику, она спровоцировала его ссору со своим мужем Тодораки Балшем. Перепалка вышла столь бурная, что чуть было не переросла в мордобитие: поэт уже занёс над головой Тодораки увесистый медный подсвечник – но, по счастью, его руку успел перехватить Николай Алексеев. Дело кончилось вызовом на дуэль… Однако в Кишинёве фортуна берегла поэта: о намечавшемся поединке прознал генерал Инзов – он привычным образом отправил Александра Сергеевича поостыть на гауптвахту, а затем и вовсе заставил соперников примириться. Пушкин успокоился тем, что написал чрезвычайно ругательную эпиграмму в адрес Марии Балш и её мужа – «Тодорашки»…

Многие современники вспоминали забавный эпизод: когда у Пушкина в загородном саду состоялось тайное свидание с одной знатной дамой, из кустов вдруг выскочила молодая цыганка и с яростными криками вцепилась в предмет нежной страсти поэта. Пушкин пытался оттащить ревнивицу от своей пассии, но тщетно. Тогда он схватил валявшуюся поблизости жердь и принялся охаживать ею цыганку. Та оставила в покое растрёпанную спутницу поэта с явным намерением вцепиться в него самого, но, постояв несколько секунд на месте, одумалась и удалилась горделивой походкой. На шум драки успели сбежаться зеваки, отчего это происшествие получило широкую огласку… А у избитой ни за что ни про что дамы на почве пережитого случилась нервная болезнь, и она уехала на лечение за границу.

К слову, Пушкин и сам был изрядным ревнивцем. Иной раз он мстил неверным возлюбленным довольно злыми стихами. Так, в период своей молдавской ссылки он несколько раз ездил погостить в село Каменку Чигиринского уезда Киевской губернии, где располагалось имение Давыдовых, сводных братьев генерала Раевского. У одного из братьев, отставного генерала Александра Львовича Давыдова, добродушного толстяка и обжоры, была жена-француженка – Аглая, дочь герцога де Граммона, беглого французского роялиста. Аглая имела столь же красивую внешность, сколь и беспутный нрав. Между ней и поэтом пробежала искра страсти, но хватило её ровно на три недели альковных утех; затем ветреная Аглая, по всей видимости, переметнулась на иной объект, поскольку Пушкин разразился в адрес любовницы следующими язвительными строками:

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и чёрный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз.

Клеон – умом её стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая,

За что твой муж тебя имел?

***

В середине 1821 года Пушкин познакомился с гречанкой Калипсо Полихрони. И принял её, как эстафетную палочку, от другого своего великого современника: Калипсо рассказывала, что в Константинополе она водила знакомство с Байроном и именно с ним впервые познала плотскую любовь. Это необычайно возбудило фантазию Александра Сергеевича. Между ним и гречанкой завязался роман. Мать Калипсо слыла известной колдуньей; она зарабатывала на жизнь тем, что занималась приворотом для состоятельных клиентов. Однажды Пушкин, смеясь, сказал:

– Она и меня приворожила!

Но червь ревности точил сердце поэта. Тень Байрона в его воображении всегда сопутствовала Калипсо. Об этом можно судить и по строкам посвящённого ей стихотворения «Гречанке»:

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной;

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей.

Скажи: когда певец Леилы

В мечтах небесных рисовал

Свой неизменный идеал,

Уж не тебя ль изображал

Поэт мучительный и милый?

Быть может, в дальней стороне,

Под небом Греции священной,

Тебя страдалец вдохновенный

Узнал иль видел, как во сне,

И скрылся образ незабвенный

В его сердечной глубине.

Быть может, лирою счастливой

Тебя волшебник искушал;

Невольный трепет возникал

В твоей груди самолюбивой,

И ты, склонясь к его плечу…

Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой

Питать я пламя не хочу;

Мне долго счастье чуждо было.

Мне ново наслаждаться им,

И, тайной грустию томим,

Боюсь: неверно всё, что мило.

Однако помимо воли поэта «пламя мечты ревнивой» всё-таки разгоралось; и за несколько месяцев оно обратило в пепел его страсть к Калипсо.

***

Что бы там ни рассказывали досужие мемуаристы, а ссылка есть ссылка, и жизнь Пушкина отнюдь не была столь беззаботной, какой могла показаться со стороны. Во-первых, он постоянно страдал от безденежья и был вынужден брать в долг – то у друзей, а то и у самого генерала Инзова. Оттого в его письмах к брату нередки отчаянные призывы в таком духе: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила – но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. – Всё и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных…». Во-вторых, ощущение несвободы со временем всё чаще ввергало поэта в уныние. По счастью, мрачное настроение тоже порой способствует полёту муз, и в подобные минуты – сидя под арестом за очередную свою «проказу» – Пушкин в одно дыхание написал:

Сижу за решёткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орёл молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном,

Клюёт, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовёт меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

И всё же существование Пушкина могло быть куда хуже, если бы добрейший генерал Инзов не прикрывал его от вышестоящего начальства. Так после очередного доноса начальник Главного императорского штаба князь П. М. Волконский писал генералу:

«До сведения Его Императорского Величества дошло, что в Бессарабии уже открыты или учреждаются масонские ложи под управлением в Измаиле генерал-майора Тучкова, а в Кишинёве некоего князя Суццо, из Молдавии прибывшего: при первом должен находиться также иностранец Элиа де Фра, а при втором – Пушкин, состоящий при Вашем превосходительстве и за поведением коего поручено было вам иметь строжайшее наблюдение…

Касательно г-на Пушкина также донести Его Императорскому Величеству, в чём состоят и состояли его занятия со времени определения его к вам, как он вёл себя, и почему не обратили Вы внимания на занятия его по масонским ложам? Повторяем вновь Вашему превосходительству иметь за поведением и деяниями его самый ближайший и строгий надзор…

В заключение прошу Ваше превосходительство подробно о сём донести секретно и с подписью собственной руки для доклада Его Императорскому Величеству…»

По прочтении письма Иван Никитич Инзов без промедления составил ответное послание князю Волконскому:

«…г. Пушкин, состоящий при мне, ведёт себя изрядно. Я занимаю его письменной корреспонденцией на французском языке и переводами с русского на французский, ибо по малой его опытности в делах не могу доверять ему иных бумаг; относительно же занятия его в масонской ложе, то по неоткрытию таковой, не может быть оным, хотя бы и желание его к тому было. Впрочем, обращение с людьми иных свойств, мыслей и правил, чем те, коими молодость руководствуется, нередко производит ту счастливую перемену, что наконец почувствует необходимость себя переиначить. Когда бы благодатное ещё чувствование возбуждалось и в г. Пушкине, то послужило бы ему в истинную пользу».

Разумеется, сам будучи масоном, Иван Никитич не собирался информировать начальство о наличии в Бессарабии общества «вольных каменщиков». Относительно же опального Пушкина генерал регулярно посылал наверх весьма благоприятные отзывы.

Правда, один раз поэт всерьёз вознамерился вырваться из-под попечения Инзова. Случилось это, когда в Греции вспыхнуло восстание, а генерал Александр Ипсиланти, оставивший самовольно службу, прибыл в Бессарабию – и, собрав отряд в шесть тысяч инсургентов, вторгся в Валахию, где немедленно развернулись сражения против османского владычества. Пушкин, как и многие в обществе, ждал, что Россия со дня на день вступится за балканских христиан – и твёрдо решил идти добровольцем на войну с Турцией. Пребывая в воинственном возбуждении, однажды он сел к столу и принялся торопливо записывать патетические строки:

Война! Подъяты наконец,

Шумят знамёна бранной чести!

Увижу кровь, увижу праздник мести;

Засвищет вкруг меня губительный свинец.

И сколько сильных впечатлений

Для жаждущей души моей:

Стремленье бурных ополчений,

Тревоги стана, звук мечей,

И в роковом огне сражений

Паденье ратных и вождей!

Предметы гордых песнопений

Разбудят мой уснувший гений.

Всё ново будет мне: простая сень шатра,

Огни врагов, их чуждое взыванье,

Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра

И смерти грозной ожиданье.

Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,

Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?

Венок ли мне двойной достанется на часть,

Кончину ль тёмную судил мне жребий боев,

И всё умрёт со мной: надежды юных дней,

Священный сердца жар, к высокому стремленье,

Воспоминание и брата и друзей,

И мыслей творческих напрасное волненье,

И ты, и ты, любовь?.. Ужель ни бранный шум,

Ни ратные труды, ни ропот гордой славы,

Ничто не заглушит моих привычных дум?

Я таю, жертва злой отравы:

Покой бежит меня; нет власти над собой,

И тягостная лень душою овладела…

Что ж медлит ужас боевой?

Что ж битва первая ещё не закипела?..

Однако надежды Пушкина не оправдались, и война не была объявлена. Друживший с поэтом подполковник И. П. Липранди вспоминал:

«Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, в котором жизнь ставилась, как он выражался, на карту. Он с особенным вниманием слушал рассказы о военных эпизодах; лицо его краснело и изображало радость узнать какой-либо особенный случай самоотвержения; глаза его блистали, и вдруг часто он задумывался. Могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нём, конечно, он был бы лицом замечательным; но, с другой стороны, едва ли к нему не подходят слова императрицы Екатерины II, что она «в самом младшем чине пала бы в первом же сражении на поле славы…».

Что ж, русская поэзия, несомненно, выиграла от того, что Пушкину не удалось в молодые годы попасть на войну, а то мало ли как могло дело обернуться.

Зато его кумир Джордж Байрон, купив на собственные средства бриг и наняв команду в пятьсот человек, принял участие в греческом восстании. Там и нашёл свою смерть – пусть не погиб в бою, а скончался от лихорадки, но какая разница. Злая ирония судьбы…

***

Прослыв большим оригиналом, Пушкин всячески старался поддерживать такое мнение о себе. Он отпустил предлинные ногти, производившие на окружающих довольно комическое впечатление. Иногда поэт надевал турецкие туфли, просторные шаровары, напяливал на голову красную феску с кистью наверху – и в таком виде, попыхивая трубкой, отправлялся к кому-нибудь в гости. Порой видели его вырядившимся греком, евреем или цыганом…

Всё вокруг было интересно поэту, в том числе и показавшаяся поначалу весьма романтической жизнь местных острожников. Впрочем, в этой области Пушкина очень скоро постигло жестокое разочарование, о чём можно судить по рассказу драматурга Николая Ивановича Куликова:

«Я не могу не засвидетельствовать нижеследующий рассказ об его жизни в Кишинёве. Он там квартировал против тюрьмы или острога, куда, с позволения начальства, часто ходил разговаривать с арестантами, расспрашивать об их удальстве. Все они охотно друг перед другом старались занимать его своими похождениями, особенно главный, первостатейный каторжник, всеми уважаемый, до того полюбил сочинителя, что однажды вечером сказал ему:

«Ну, Пушкин, прощай… уж завтра не найдёшь меня здесь».

«На Владимирку?»

«На все четыре!»

«Как так?»

«А так: клетка надломлена, настанет ночь, а мы – ночные птицы и вольные! Прощай, брат, сочинитель».

«При такой дружеской откровенности, – продолжал Пушкин, – я ни на минуту не допустил мысли о доносе, пошёл домой, поработал и лёг спать. Ночью барабан бьёт тревогу. Я, надев архалук, сбежал с горы в крепость, из ворот команда бежит во все стороны с криком: «Лови, лови!» Я вбегаю в ворота… Какая картина поражает меня: барабанщик, мальчик 16 или 17 лет, бьёт азартно тревогу, а у него по лицу струится кровь и глаз, вырванный из своей орбиты, висит на щеке! Этот молодец ночью зачем-то вышел на воздух и, увидя, что какие-то тени мелькают по стене, схватил барабан и забил тревогу… В эту-то минуту один из беглецов, пробегая мимо, ударил его ножом в глаз! Многих переловили, а мой друг убежал. Но этого героя-барабанщика я не могу забыть!».

Случилось поэту отведать и настоящей цыганской жизни. Произошло это следующим образом. Однажды, возвращаясь из поместья Долну, где он гостил у своего приятеля Константина Захаровича Ралли, Пушкин увидел цыганский табор и, решив полюбопытствовать, подъехал к нему. Там, в шатре у були-баши1, поэт заметил его юную дочь Земфиру – и был настолько поражён красотой девушки, что не мог уже никуда от неё уехать. Заплатив цыганам, он остался жить с ними.

Две недели продолжалось это необычайное приключение. Черноокая Земфира ни слова не понимала по-русски, поэтому они молча бродили по степи, взявшись за руки, или уединялись в лесу, чтобы предаться плотской страсти… По вечерам цыгане пели Пушкину под гитару, плясали, выводили дрессированного медведя, показывавшего разные забавные трюки.

Поэт иногда наведывался в поместье Константина Ралли – помыться, сменить одежду и поесть чего-нибудь более привычного, нежели грубая цыганская пища. Вернувшись в табор после одной из таких отлучек, он обнаружил, что его Земфира исчезла. Пушкину рассказали, что девушка сбежала с каким-то молодым цыганом. Взбешённый поэт пытался преследовать беглецов, но тех и след простыл… В расстроенных чувствах воротился он в Кишинёв.

Однако время, проведённое с юной Земфирой в таборе, не прошло для Пушкина бесследно. Скоро он сел писать поэму «Цыганы», в которой живо отразились впечатления, оставшиеся у него от кочевой жизни:

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой

В шатрах изодранных ночуют.

Как вольность, весел их ночлег

И мирный сон под небесами.

Между колёсами телег,

Полузавешанных коврами,

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин; в чистом поле

Пасутся кони; за шатром

Ручной медведь лежит на воле.

Всё живо посреди степей:

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жён, и крик детей,

И звон походной наковальни.

Но вот на табор кочевой

Нисходит сонное молчанье,

И слышно в тишине степной

Лишь лай собак да коней ржанье…

Да, в Кишинёве, несмотря на все свои амуры и чудачества, поэт не забывал о своём призвании. В 1821 году окончен «Кавказский пленник» и написана крамольная «Гаврилиада», а через год из-под его пера вышла поэма «Братья разбойники». В следующем году завершена работа над «Бахчисарайским фонтаном» и начат «Евгений Онегин». А ещё у Пушкина родился замысел «Адской поэмы» – о том, как во влюблённом бесе пробуждается чистая любовь. Поэт многим своим кишинёвским друзьям рассказывал этот сюжет, однако так и не решился доверить его бумаге.

Глава вторая. Одесса

В августе 1823 года благодаря хлопотам Александра Ивановича Тургенева Пушкин был переведён в Одессу под начало нового генерал-губернатора М. С. Воронцова.

Едва прибыв к новому месту назначения, поэт безумно влюбился. Причём в трёх женщин одновременно. И по меньшей мере две из них – пусть не сразу, а после основательной осады – ответили ему взаимностью… Что ж, таков был Пушкин.

Их имена: Амалия Ризнич, Каролина Собаньская и Елизавета Воронцова.

Амалия Ризнич, полунемка-полуитальянка, с некоторой примесью еврейской крови, была женой коммерсанта Ивана Ризнича, сделавшего себе состояние на торговле пшеницей. Пушкину удалось добиться кратковременной благосклонности Амалии, но… за ней увивались толпы поклонников, и поэт ужасно ревновал возлюбленную. Особенно выводил его из себя богатый польский помещик Исидор Собаньский, неотступно следовавший повсюду за красавицей… По счастью, ревность тоже служила Пушкину питательным бульоном для творчества – и рождались стихи, осенённые образом прекрасной Амалии:

Простишь ли мне ревнивые мечты,

Моей любви безумное волненье?

Ты мне верна: зачем же любишь ты

Всегда пугать моё воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой!

Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор:

Спокойна ты; весёлый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

Скажи ещё: соперник вечный мой,

Наедине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?…

Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?…

В нескромный час меж вечера и света,

Без матери, одна, полуодета,

Зачем его должна ты принимать?…

Но я любим… Наедине со мною

Ты так нежна! Лобзания твои

Так пламенны! Слова твоей любви

Так искренно полны твоей душою!

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

Роман Пушкина и Амалии Ризнич продлился недолго. В начале мая 1824 года доктора нашли у неё чахотку и заявили, что она должна срочно сменить климат. Амалия уехала на родину, в Италию. Следом за ней отправился помещик Собаньский – и сопровождал её до Вены, где, по слухам, они стали любовниками. Затем Собаньский бросил Ризнич, и далее за ней устремился очередной воздыхатель, сопутствовавший ей до Флоренции…

Позднее, узнав, что Амалия умерла, Пушкин посвятил ей стихотворение, в котором не скрывал разочарования в своей былой возлюбленной – равно как и удивлялся собственным чувствам, ибо хмель страсти выветрился из его крови, и на смену пламенному безумству пришло равнодушие:

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжёлым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слёз, ни пени.

Второй – параллельной – одесской любовью поэта была Каролина Собаньская. Восемнадцатилетней девушкой её выдали замуж за богатого одесского негоцианта Гиеронима Собаньского, годами почти вдвое старше неё; спустя два года Каролина родила Собаньскому дочь и сумела, ссылаясь на нездоровье, добыть от католической консистории разрешение жить от мужа отдельно. Вскоре её взял на содержание генерал-лейтенант Витт. Сын знаменитой авантюристки Софии Глявоне и сам изрядный авантюрист и двойной агент в пору Наполеоновских войн, теперь Иван Осипович Витт начальствовал над военными поселениями в Новороссии и жил на широкую ногу. Вот что писал об его отношениях с Каролиной товарищ Пушкина Филипп Вигель:

«Сколько раз видели мы любовников, пренебрегающих законами света, которые покидают его и живут единственно друг для друга. Тут ничего этого не было. Напротив, как бы гордясь своими слабостями, чета сия выставляла их напоказ целому миру. Сожитие двух особ равного состояния предполагает ещё взаимность чувств: Витт был богат, расточителен и располагал огромными казёнными суммами; Собаньская никакой почти собственности не имела, а наряжалась едва ли не лучше всех и жила чрезвычайно роскошно, следственно, не гнушалась названием наёмной наложницы, которое иные ей давали».

Каролина держала салон и была тайным агентом политического сыска, помогая Витту во многих его подковёрных делах. Мужчины увивались вокруг неё, и у Собаньской не было недостатка в любовниках – не исключено, что иные из них требовались «для дела». Чувствами же Пушкина Каролина играла: то обнадёживала его, то отталкивала, пока тот сгорал от вожделения. Удалось ли поэту добиться желаемого от этой лукавой и расчётливой красавицы? Разве что мимолётно, в порядке снисхождения, да и то не факт.

Вигель вспоминал, что он и сам был ослеплён привлекательностью Собаньской, но затем узнал, «что Витт употреблял её и сериозным образом, что она служила секретарём сему в речах столь умному, но безграмотному человеку и писала тайные его доносы, что потом из барышей поступила она в число жандармских агентов, то почувствовал необоримое от неё отвращение».

Спустя год после отъезда Пушкина из Новороссии у Собаньской случился шумный роман с прибывшим в Одессу Адамом Мицкевичем, и тот посвятил ей несколько стихотворений.

Любопытно, что Каролина собирала автографы знаменитых людей. В её коллекции имелись автографы Шатобриана, Лафатера, Веллингтона, мадам де Сталь. В один из своих приездов в столицу, 5 января 1830 года, она попросила Пушкина расписаться в её альбоме. И тот запечатлел на одной из альбомных страниц:

Что в имени тебе моём?

Оно умрёт, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мёртвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нём? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний мирных, нежных.

Но… в день печали, в тишине

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Третьей одесской любовью Пушкина была Елизавета Ксаверьевна Воронцова, жена новороссийского генерал-губернатора. Перешагнувшая своё тридцатилетие, графиня, тем не менее, сохранила красоту и пылкость чувств. «Жена М. С. Воронцова не отличалась семейными добродетелями и, так же, как и её муж, имела связи на стороне», – вспоминала Каролина Эшлиман, дочь близкого к семье Воронцовых архитектора Карла Эшлимана.

Не сразу – изрядно помучив молодого поклонника – Элиза (так друзья звали Елизавету Ксаверьевну) наконец ответила Пушкину взаимностью.

Поскольку граф и его супруга принимали гостей каждый на своей половине, ничто не мешало любовникам предаваться запретной страсти. Но потом они из предосторожности стали встречаться вне дома – на берегу моря, в уединённой пещере… В последнее лето пребывания Пушкина в Одессе туда приехала жена писателя Вяземского, Вера Фёдоровна – она не раз бывала наперсницей свиданий Александра и Элизы на морском берегу. В одном из писем Вера Вяземская рассказывала мужу о том, как однажды их троих – её, графиню и Пушкина, окатило большой волной, когда они стояли на прибрежных камнях…

Эти романтические прогулки навеяли поэту строки – к сожалению, так и оставшиеся в наброске:

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стеснённых волн

Не умолкает гул протяжный.

***

А между тем известность поэта росла. Прямая тому иллюстрация – нижеследующий случай. Как-то раз Пушкин выехал за город, направляясь погостить к одному из своих приятелей. Погружённый в раздумья, он трясся по пыльной дороге в давно требовавшем починки скрипучем экипаже. Внезапно дорога сделала крутой поворот и упёрлась в невесть откуда взявшуюся здесь артиллерийскую батарею. Только тут кучер, натянув вожжи, остановил лошадей и признался, что сбился с пути.

Поэт ругнул незадачливого возницу и, выйдя из экипажа, направился к скучавшему подле орудий молодому офицеру. Он справился о дороге, и офицер указал ему нужное направление – а затем, после некоторой заминки, спросил:

– Прошу прощения, сударь, не с Пушкиным ли я имею честь разговаривать?

– С Пушкиным.

– С тем самым Пушкиным, чьи стихи ныне читает вся Одесса?

– Ну… не ведаю насчёт всей Одессы, однако я действительно Александр Сергеевич Пушкин и, как вы изволили заметить, занимаюсь стихосложением.

– Александр Сергеевич, любезнейший! – просиял офицер. – Я читал ваш «Бахчисарайский фонтан»! И «Руслана и Людмилу»! Это великолепно! Покорнейше прошу, погодите минуточку – я сейчас…

С этими словами он бросился собирать солдат к орудиям. А затем стал отдавать команды:

– Первое орудие – пли!

Пушечное жерло с грохотом извергло сноп огня.

– Второе орудие – пли!

Прогрохотал ещё один пушечный выстрел.

– Третье орудие – пли!

На звуки артиллерийской пальбы из расположенных в отдалении палаток выскочили офицеры. Они бежали к батарее с криками:

– Что такое?

– Почему стреляете?

– С ума вы там посходили, что ли?

– Это салют, – торжественно объявил молодой офицер, – в честь удостоившего нас посещением великого российского пиита Александра Сергеевича Пушкина!

Через несколько минут прискакал на взмыленном жеребце батальонный командир. Он был вне себя от ярости и приказал посадить самовольщика под арест. Пушкин вступился за нарушителя дисциплины, однако все его увещевания канули втуне.

– Ничего, Александр Сергеевич, – неунывающим тоном проговорил молодой офицер, когда его уводили на гауптвахту. – Зато этот счастливый день я сохраню в памяти на всю жизнь!

***

А с деньгами у Пушкина, как обычно, дела обстояли не лучшим образом. Сие положение можно проиллюстрировать, в частности, записанными профессором К. П. Зеленецким2 воспоминаниями одесского извозчика:

«Жил он в клубном доме, во втором этаже, сверху над магазином Марибо. Вхожу в комнату: он брился. Я к нему. «Ваше благородие, денег пожалуйте», – и начал просить. – Как ругнёт он меня, да как бросится он на меня с бритвой. Я бежать, давай бог ноги, чуть не зарезал. С той поры я так и бросил. Думаю себе: пропали деньги, и искать нечего, а уже больше не повезу. Только раз утром гляжу, тут же и наша биржа, Пушкин растворил окно, зовёт всех, кому должен… Прихожу я. «На, вот тебе по шести рублей за каждый раз, да смотри вперёд не совайся…».

***

Любовные утехи с чужими жёнами всегда таят в себе возможность неприятностей. Как ни таились Пушкин и графиня Воронцова от чужих глаз, а всё же в обществе начались пересуды, которые вскоре дошли до графа Воронцова. Дабы унизить молодого соперника, тот направил Пушкина в числе низших чинов генерал-губернаторской канцелярии на истребление саранчи. Поэт был взбешён. А всё же делать нечего – отправился в Херсонскую губернию Елисаветградского уезда, куда ему вменялась командировка.

О том, как приступил к делу коллежский секретарь Пушкин, свидетельствовал позже Пётр Ларий3 – сын местного помещика, в ту пору готовившийся стать юнкером и в силу свойственного возрасту любопытства не упускавший из внимания ничего мало-мальски занимательного среди того, что происходило окрест родительской усадьбы:

«Пушкин, как известно, был послан Воронцовым уничтожать саранчу. Видя бесплодную борьбу с этим бичом, Пушкин созвал крестьян и повёл такую речь:

«А знаете ли вы, что такое саранча?»

Мужички помялись, посмотрели друг на друга, почесали, как водится, затылки и, наконец, один молвил:

«Наказанье божье, ваше высокородие».

«А можно бороться с божьим наказанием?» – спрашивает А. С.

«Вестимо нельзя, ваше благородие».

«Ну, так ступайте домой», и больше их не требовал».

С полей ристалищ за урожай, совершавшихся описанным выше образом, Пушкин возвратился в Одессу 28 мая. Он столь артистично напустил на себя вид измождённого скитаниями зимогора, что на следующий день М. Ф. Орлов, проникшись сочувствием к поэту, писал жене: «Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею, и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив перед несметным неприятелем…».

Воронцов был не столь доверчив, посему при появлении своего беспокойного подчинённого лишь поинтересовался сардоническим тоном:

– Вы хоть самолично саранчу-то видели, Александр Сергеевич?

– Видел, – не моргнув глазом, отрапортовал поэт.

– И что ж, её много?

– Много!

Кроме того, по возвращении из командировки Пушкину надлежало представить графу отчёт о проделанной работе – и он представил… иронический рапорт в стихах, являвший собой предел лаконизма:

Саранча летела, летела

И села.

Сидела, сидела, всё съела

И вновь улетела.

Теперь настала очередь Воронцова сердиться… Зато впредь коллежского секретаря Пушкина избавили от бремени служебных поручений.

Однако поэт и не думал униматься. Он ревновал возлюбленную Элизу к её супругу – и писал на графа злые эпиграммы. Его крамольные поэзы, едва родившись из-под пера, незамедлительно получали широкое распространение в списках:

Полугерой, полуневежда,

К тому ж ещё полуподлец!..

Но тут, однако ж, есть надежда,

Что полный будет наконец.

Вскоре поэт написал прошение об отставке. Графу Воронцову только того и было надобно. Он приложил всяческие возможные усилия, чтобы отставка состоялась. В результате новый император Николай I в июле 1824 года принял решение об отстранении Пушкина от службы.

Александру Сергеевичу предстояло отправиться к новому месту ссылки – в принадлежавшее его матери псковское имение Михайловское, под надзор родителей и местных властей.

Глава третья. Михайловское

Покинув Одессу 30 июля, Пушкин ехал до Михайловского девять дней. Миновал Николаев, Елисаветград, Кременчуг, Чернигов… В Могилёве у него случилась встреча с племянником директора Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардта – Александром Распоповым4. Последний спустя годы счёл необходимым предать бумаге события этого дня, плавно перетёкшего в ночную пирушку:

«…6 августа 1824 года, когда перед манежем полковая музыка играла вечернюю зарю, а публика, пользуясь праздничным днём и приятною погодою, гуляла по Шкловской улице, проезжала на почтовых, шагом, коляска; впереди шёл кто-то в офицерской фуражке, шинель внакидку, в красной шёлковой, русского покроя рубахе, опоясанной агагиником. Коляска поворотила по Ветряной улице на почту; я немедленно поспешил вслед за нею, желая узнать, кто приезжает. Смотритель сказал мне, что едет из Одессы коллежский асессор Пушкин; я тотчас бросился в пассажирскую комнату и, взявши Пушкина за руку, спросил его:

– Вы, Александр Сергеевич, верно, меня не узнаёте? Я – племянник бывшего директора Лицея – Егора Антоновича Энгельгардта; по праздникам меня брали из корпуса в Царское Село, где вы с Дельвигом заставляли меня декламировать стихи.

Пушкин, обнимая меня, сказал:

– Помню, помню, Саша, ты проворный был кадет.

Я, от радости такой неожиданной встречи, не знал, что делать; опрометью побежал к гулявшим со мною товарищам известить их, что проезжает наш дорогой поэт А. С. Пушкин (в то время все заинтересованы были «Евгением Онегиным», вышла VI глава этого романа о дуэли Евгения с Ленским)5. Все поспешили на почту. Восторг был неописанный. Пушкин приказал раскупорить несколько бутылок шампанского. Пили за всё, что приходило на мысль: за здоровье няни, Тани и за упокой души Ленского. Но это для нас не было достаточно: в восторге, что между нами великий поэт Пушкин, мы взяли его на руки и отнесли, по близости, на мою квартиру (я жил вместе с корнетом Куцынским). Пушкин был восхищён нашим энтузиазмом, мы поднимали на руки дорогого гостя, пили за его здоровье, в честь и славу всего им созданного. Пушкин был в самом весёлом и приятном расположении духа, он вскочил на стол и продекламировал:

Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

И свобода, мой кумир,

За столом законодатель,

Где до утра слово пей

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.

Снявши Александра Сергеевича со стола, мы начали его на руках качать, а князь Оболенский закричал:

– Господа, это торжество выходит из пределов общей радости, оно должно быть ознаменовано чем-нибудь особенным. Господа! Сделаем нашему кумиру ванну из шампанского!

Все согласились, но Пушкин, улыбнувшись, сказал:

– Друзья мои, душевно благодарю, действительно было бы отлично, я не прочь пополоскаться в шампанском, но спешу: ехать надо.

Это было в 4 часа утра. Мы всей гурьбой проводили его на почту, где опять вспрыснули шампанским и, простившись, пожелали ему счастливого пути…».

Коляска Пушкина тряско покатила прочь от компании гостеприимных гусар. И, обгоняя её, воображение поэта резво устремилось на север – через Оршу и Витебск, во Псковскую губернию, к родным пенатам…

***

Когда Пушкин прибыл в родительскую усадьбу, ему отвели комнату подле крыльца, с окном на двор. Обстановку составляли кровать с пологом, диван, шкаф с книгами и, разумеется, письменный стол. Поначалу значительную часть времени он проводил в этой комнате: читал книги, писал, стрелял в стену из пистолета восковыми пулями. Последнее занятие чрезвычайно раздражало отца и подчас приводило к ссорам. Отношения с родителем у поэта вообще всегда были непростыми, а теперь осложнились более прежнего. На исходе октября Пушкин признавался в письме Василию Жуковскому:

«Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился (в черновике: заплакал, закричал). Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, се fils dénaturé…6 Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца… Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его «бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить».

Неудивительно, что первые месяцы своего пребывания в родительской усадьбе Александр Сергеевич тосковал. Дойдя до полного отчаяния, он решил просить власти, чтобы его заточили в крепость, лишь бы вырваться из опостылевшего Михайловского – и написал осуществлявшему за ним надзор губернатору Б. А. фон Адеркасу:

1 Були-баши – предводитель, глава табора.
2 Зеленецкий Константин Петрович (1812-1858) – профессор Ришельевского лицея в Одессе.
3 Пётр Павлович Ларий (1803-1889) – офицер Новомиргородского уланского полка, позднее поручик, помещик Херсонской губернии. С его слов записаны воспоминания о встрече с Пушкиным.
4 Распопов Александр Петрович (1803 – 1882) – в 1824 году офицер Лубенского гусарского полка, впоследствии дослужился до генерал-майора. Встречался с Пушкиным в доме своего дяди во время учёбы поэта в Лицее.
5 Здесь память подвела А. П. Распопова: VI глава «Евгения Онегина» не могла быть известна в августе 1824 года, поскольку она была написана лишь 1826 году, а появилась в печати в 1828 году.
6 С этим чудовищем, с этим выродком-сыном (франц.).
Читать далее