Читать онлайн Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2. бесплатно

Михаил Айзенберг
Расширение пространства

Безвременная смерть Олега Юрьева была для всех его читателей оглушительной неожиданностью (и невосполнимой утратой), хотя этот призрак бродил по его поздним стихам как-то уж слишком настойчиво. Поневоле казалось, что его появление не безосновательно, потому что уж кто-кто, а Юрьев хорошо понимал, как опасно упоминать в стихах страшные вещи.

Этой темы он, впрочем, никогда особенно не опасался. Какие-то ее промельки есть даже в стихах самых ранних, первого периода (1976–1980), от которых он позже отказался. И в этом отказе проявилось какое-то основное свойство еще очень молодого поэта: предельно осознанное понимание своего дела и своего пути.

В большинстве авторов – даже лучших – заметно литературное происхождение, и можно проследить нелегкий труд их продвижения от общего к частному. Олега Юрьева не отнесешь ни к этой основной категории, ни к немногим из нее исключениям. И вот почему: его литературное происхождение вполне различимо, но его частное дело определилось как-то сразу и помимо общих черт.

Точнее – почти сразу. Был какой-то предварительный период, миновав который Юрьев как бы прыгнул, оттолкнувшись, в себя настоящего и просто отказал ранним стихам в своем авторстве, поняв, что делит его с общественным слоем, принадлежать к которому не желает. Эволюция, которая могла бы продлиться несколько лет, здесь совершилась одним решительным жестом. Надо бы понять, от чего он отталкивался и откуда такая сила отталкивания.

Большинство ранних стихов Юрьева вполне хороши. Плохих он, видимо, никогда и не писал, но в какой-то момент его это почему-то перестало удовлетворять. «Хорошие» – это слово-ловушка. Многие стихи приходится называть хорошими, потому что ничего другого сказать про них как-то не получается.

Впрочем, даже о ранних стихах Юрьева есть что сказать. Заметна риторическая выучка, удивительная для автора, которому нет и двадцати. И еще более редкое для юного автора владение композицией и тематическим построением. Тема предъявлена как законченный композиционный рисунок, описание вправлено в ритм с ювелирной точностью. Но есть у такого умения и оборотная сторона: дыхание этих стихов слишком ровно, а ритм словно потворствует приподнятости «высокого стиля».

«– Но я сказал. Я все уже сказал». В этом пространстве смыслов Юрьев действительно все сказал – и всего за несколько лет. В какой-то момент обилие «хороших стихов» многими стало ощущаться как обстоятельство невероятно тягостное. Очень хотелось поскорее выйти из этой плотной толпы пишущих, а заодно из того пространства, где стихи могли быть только «хорошими». Из этой культурной резервации.

И врожденное стиховое мастерство становилось здесь очень ненадежным помощником.

Когда-то это казалось едва ли не чудом: выпускник советского вуза (а то и школы) пишет стихи наподобие авторов Серебряного века. Но даже в 70-е этот номер уже исполняли многие, и он как-то перестал завораживать. Постепенно становилось понятно, что само по себе такое умение ни к чему не прилагается и ничего не гарантирует, а «наподобие» не означает «не хуже». Умению потребовалось законное основание – в толковании почти юридическом: а на каком, собственно, основании?

Любое разработанное стихосложение воспринималось как «вещь в себе»: как закрытая система смыслов, недоступная размыканию и с мощной инерцией – способностью перенастраивать начальные стиховые импульсы,

вводя их в совершенно определенное (и довольно узкое) русло. В результате и твой личный опыт становился воспроизведением каких-то – пусть даже самых высоких – культурных клише, подменяясь невольным отождествлением себя с современниками, скажем, Серебряного века. Короче, речь шла о легитимности.

Общим был вопрос, на который требовался прямой и точный ответ-диагноз: есть ли у нового человека (то есть у тебя) своя (личная) речь? Возможна ли она? И это были не «вопросы литературы», а главное, самое мучительное вопрошание советского человека.

Сопротивление материала всегда начинается с обстоятельств, в которых оказывается молодой автор. И это, возможно, объяснит, почему «отсутствие речи» как бы настигло Юрьева, а не присутствовало изначально.

«И много, очень много той второсортной, чужеголосой, слегка гнилостной и мучительной красоты, которой дышал воздух того времени – второсортных, чужеголосых, гнилостных и мучительных 80-х годов», – писал Юрьев об одном своем сверстнике. Если десятилетием раньше главной проблемой было видимое отсутствие (при подспудном точечном обнаружении) поэтического языка, отличного от общелирического цехового арго, то в 80-е языков, как возможных вариантов, появлялось все больше, и они в массе своей становились все более «чужеголосы», а неумолимо приближающиеся 90-е уже готовили им, чужеголосым, свою «вольную», – о которой Юрьев высказался с поразительной точностью: «Время разрешило несобственные го-лоса». (Такие голоса бывали и раньше, но как-то сразу и очень выделялись. А в 90-е – нет, не очень. Несобственные голоса стали восприниматься как собственные, только существующие внутри каких-то мерцающих кавычек. Но в 90-е все находилось внутри таких кавычек, и они перестали замечаться.) Иначе говоря, проблема отсутствия речи существовала уже на фоне множества возможных языков, а основной задачей становилось обживание этого множества: отделение языка реальности от языков мнимости.

Думаю, что обладающий абсолютным слухом Юрьев загодя предчувствовал что-то подобное.

И тут, вероятно, уместно привести более длинную цитату – выдержку из интервью, которое Юрьев дал в 2010 году журналу «Воздух»: «Если вернуться к вашему вопросу, то в своем стихописании я знаю твердо две границы. Одна – между 1980 годом и 1981-м, начиная с которого я отсчитываю свои настоящие стихи. Это была очевидная – для меня и для окружающих меня людей – и довольно быстро и довольно мучительно произошедшая мутация. В какой-то момент оказалось, что я больше не могу и не хочу писать стихи принятым повсеместно способом, то есть высказывать с той или иной степенью технической оснащенности свои личные чувства, мысли и представления. Проще говоря, выражать себя. Я стал рассматривать писание стихов как способ расширения пространства вокруг. Даже не своего сознания, а именно объективного мира. Я стал воспринимать стихи не как сообщения от кого-то (от меня или от кого-то через меня как „через рупор“ – кому-то), а как создаваемые пространства. Куда можно прийти и даже поселиться и жить (это насчет читателей), но которые могут побыть и пустыми. Главное, чтобы они были. С моей точки зрения, серьезная литература не имеет прямой коммуникативной функции (непрямую, конечно, имеет, но ее имеет все существующее).

Сейчас, если бы меня спросили, зачем я пишу стихи, я, скорее всего, высказал бы это сильно проще, потому что с годами стал опасаться возвышенности. Не самой по себе, а того, что она в нашей культуре гарантированно неверно интерпретируется – как проявление личного пафоса, выражаемого/воспринимаемого в формах духовности, душевности и прочей духоты.

Личного пафоса у меня нет никакого. А формулирую я это сейчас так: я пишу стихи, чтобы узнать, о чем они. Это, так сказать, мой личный интерес. Но это скорее перевод представления о расширении мира на бытовой информационный язык».

В этом тексте есть несколько формулировок совершенно драгоценных, без которых уже невозможно обойтись в серьезном разговоре о стихах. «Я пишу стихи, чтобы узнать, о чем они» – лучшее из известных мне определений авторской мотивации. Самое простое, самое честное.

Возможно, здесь и произошел перелом: автор оказывается перед чистым листом как перед возможным пространством. Там нет еще никаких слов, их еще надо выдумать – найти возможность захвата тонкой ткани новых, далеко не традиционных языковых переживаний.

В таких случаях первым, почти рефлекторным движением становится попытка писать на другом языке: каком-то незнакомом и диковинном, почти птичьем. Соответственно, и стихи должны отказаться от привычных достоинств, стать как бы «плохими» или вообще не стихами в прежнем понимании.

Но этот как будто естественный для данных обстоятельств стратегический выбор именно для Юрьева был невозможен. По складу дарования Олег просто не мог пожертвовать качеством и виртуозностью исполнения. Поэтому его ответ на общий вызов уникален и по-своему парадоксален: он выбрал движение в обратном направлении – к затрудненности речи без отказа от высших возможностей классической просодии. К какому-то сверх-качеству.

«Сознательность словесной техники» – раритетное свойство, выделяющее Юрьева из основной массы современных авторов. Возможно, поэтому у читателя Юрьева есть определенная проблема: достоинства его стихов так очевидны, что сами стихи непросто отнести к сегодняшнему дню, расположить в сегодняшнем, а не общем (иначе говоря, чужом) художественном пространстве. Его голос как будто капсулирован мастерством и стиховой культурой, и не сразу верится, что это действительно его голос.

Личная проблема Юрьева как автора становится проблемой авторства вообще, и самым правильным ответом является перевод ее в самый общий план.

Классическая просодия отчетливо помнит обо всем, что было в последние два века, а в случае Юрьева эта память уходит и дальше, захватывая век восемнадцатый. Конечно, это ставит современного автора перед определенными проблемами, прежде всего перед проблемой влияний. Но мне представляется, что любое влияние тут не прямое, а преломленное – через провал, через отсутствие, через зияние. Что-то вроде влияния одной среды на другую – родственную по характеру, но не по составу.

Здесь, пожалуй, кстати определение «неомодернизм», которое, в частности, усилиями Юрьева уже вошло в наше (литературное) сознание. В последнее время его стали употреблять довольно уверенно, и никто как будто не шарахается. Имеется в виду не продолжение модернизма, а его второе рождение при каком-то воздушно-тактильном соприкосновении, оказавшемся сильнее временного разрыва. Сам Юрьев считал это случаем медиумического подключения одной (по всем признакам погибшей) культуры к другой, существующей.

Два модернизма не изоморфны: между ними есть сходство, но структурные свойства при этом не сохраняются. У каждого времени свой глубинный ритм, его уловление и есть первейшая задача поэзии.

Есть очень распространенное (и очень понятное) ощущение, что писать стихи невозможно. Что все уже написано и лучше не скажешь. Но стихи по сути своей не продолжение какой-то возможности, а преодоление невозможности. Новое появляется неожиданно и всегда не там, где ожидаешь.

Новаторство Юрьева (а он новатор) тоже парадоксально: его стихи по всем признакам возрожденная архаика, но работают они как действенная – а значит сегодняшняя, новейшая – лирика. Что дает им такую возможность?

Мы чувствуем, что в этом письме участвует какая-то «физика высоких температур», и они так расплавляют язык, что тот кажется однородным по составу. Но он именно кажется таким, а по сути является конгломератом, соединившим разнородные языковые слои. Вот эта кажущаяся однородность и выделяет стих Юрьева в особое, совершенно оригинальное языковое образование.

Слитность лексического строя в этих стихах настолько ощутима, что выступает как природная общность; как атмосферное единство (и лишь какой-то хрустальный ритм огранивает воздух внутри стихотворения). Стихотворение словно растет из одного корня, а тот уходит очень глубоко, глубже и дальше «личного» времени.

Природа самой поэзии звучит и говорит здесь так открыто, что авторский голос почти растворяется в ней. Вернее, поэт добровольно становится одной из природных сил и не так уж настаивает на своем авторстве.

Движение стиха продолжает ритм поэтического труда, и эта работа идет словно одновременно в двух режимах – и по двойному заданию. Стихи Юрьева 80-х, 90-х годов задают себе в пример самые высокие образцы, они принимают в себя весь предшествующий литературный опыт и ни от чего не хотят (не могут?) отказаться. Но при том эти стихи начинают строить себя из самых глубин языка и по ходу дела пересоздают все, что встречается на пути.

То есть новаторское по существу стихостроительство происходит в каком-то особом, пронизанном ностальгией пространстве и не ждет помощи от обстоятельств, – от самой жизни, состоящей из случайных подсказок. Метрический ход этих стихов разнообразен и изобретателен, темп – изменчив. Но им как будто чужды речевая оживленность и естественная разговорная интонация. Вероятно, они и невозможны при такой цельнотканой структуре, при обостренном чувстве лингвистического регистра и яркой фонетической окраске. Звукопись строит стих, она очень эффективна (но никогда не переходит черту, за которой стала бы эффектной). Стихи звонки и отчетливы. Юрьев и сам назвал однажды свой голос тех лет «приподнятым, звенящим».

В другом (но тоже 2010 года) интервью «Воздуху» есть еще одна замечательная формулировка: «Я полагаю стихи преимущественно устным родом литературы, существующим в преимущественно письменной форме». Возможно, мутация 1980–1981 годов и была переходом поэзии Юрьева из письменного состояния в устное. И тут ее парадоксальность особенно очевидна, потому что каким-то попутным условием упомянутого выше сверхкачества было образное насыщение «до отказа» и сопровождавшее его затрудненное – как в тесных доспехах – дыхание. (Такая затрудненность возникла, я думаю, как второй фронт искомой зоны «сопротивления материала».)

«Дышать», «дыхание» – едва ли не самые частые определения в критическом словаре Юрьева. Для него именно в этом суть поэтической работы.

По этой линии и шло дальнейшее развитие, изменение. В последующие годы стихи Юрьева всему учатся заново: как будто сама твердость, делая невозможное усилие, учится гибкости, зыбкости. В сущности, это борьба за размыкающее движение, дающее возможность раздышаться внутри твердой формы; за возможность самой этой форме перейти в свободный – дыхательный – режим.

Борьба за свободу дыхания, казалось бы невозможную при такой трудной, сверхплотной форме, началась сразу, но полной и очевидной победой она завершилась только на рубеже нового века. Что-то произошло тогда с поэзией Юрьева: она окончательно разрешила себе легкое дыхание.

Изменился сам воздух этих стихов: теперь он наэлектризован, и слова словно подсвечены этим электричеством, перекрывающим их лексическую окраску ночным подвижным светом-сквозь-тьму. Усилился контраст света и тени, увеличилась скорость их чередования. (Поэтому так интересны – от обратного – «цветные» стихотворения Юрьева. Открыто названный цвет становится чужеродной прививкой, дающей всей вещи неожиданный и почти экзотический облик.)

При таком дополнительном свечении не только сильно расширился круг людей, способных его улавливать, но и глубина их прочтения тоже стала на порядок большей.

Обретая новые свойства, эти стихи сохраняли прежние отличия, прежде всего – фоническую выделенность и, так сказать, высокое качество звука – его проработанность и в малых долях. Очень сложная, виртуозная техника не мешала, а помогала стихотворению держать гулкий ознобный выдох, за которым неровное дыхание стихового вещества становилось ровной уверенной волшбой.

Но вспомните еще вот что: «Я стал рассматривать писание стихов как способ расширения пространства вокруг». В первых же стихотворениях нового века мы чувствуем какое-то атлетическое распрямление; начинают работать новые мускулы. Эта работа переходит в пространственное движение-завоевание: в уход из безместности.

Именно «место» становится своего рода магнитом и определителем: какие-то слова отталкивает, какие-то притягивает, наделяя их собственным (то есть новым) смыслом; испытывая на применимость. По сути, новый язык рождается как голос «места».

Такое приращение и является собственно новацией (а вовсе не новые средства). Она определяется тем, где возникает речь, откуда говорится. Новый автор существует в этом – им открытом и освоенном – пространстве, о существовании которого до начала его речи мы не подозревали.

Заключенные в старые слова новые смыслы испытывают прежние связи: пробуют их на разрыв. Стихосложение для Юрьева – что-то вроде тех железных сапог, которые необходимо износить по сказочному заклятию. Там, где он ходит, без такой оснастки не обойтись. Этим дополнительно заявляют о себе место и характер его путевого испытания. Чтобы понять необходимость именно таких испытаний, нам нужно приглядеться к тому, что и как видит Юрьев. Нам нужно, собственно, увидеть его зрение.

Если посмотреть на сегодняшние реалии издалека, словно из позапрошлого века, и повернуть невидящие сегодняшние зрачки, можно многое различить. Явления и вещи уходят в глубокую тень – или приближаются к своим прообразам. Речь идет даже не об особенности видения, но о самой зрительной способности. Заданная себе работа заставляет автора совершенствовать эту способность, обращая ее в прибор ночного видения – все более тонкий, все более приноровленный различать контуры внутри слепящей тьмы, ослепительного темного блеска. Одно из стихотворений Юрьева так и называется – «Стихи к уходящему зрению». Уходящему не значит слабеющему. Зрение уходит в другую область, – в другое время, и взгляд, прозревающий ночь, слепнет для прочих (дневных) впечатлений.

Зрение ли это? Скорее, умозрение. И собственная природа – такой же законный предмет оптического исследования. Взгляд обращен и вовнутрь, в глубины собственного подозрительного строения. Что-то проявляется, как на рентгеновском снимке. «Человек, эка странная полость» («Ода»). Зрение здесь – видящий прибор, щуп, зрительный нерв, проникающий в пазы вещества, исследующий его строение и состав. Физическое строение, химический состав. Все это, уже незримое, – как оно устроено? Как устроен мир и есть ли в его устройстве какая-либо прочность? Какое-то твердое основание? Насколько прочны старые слова, – то есть прежние понятия? Среди слишком очевидного (заметного, видимого) убытка есть ли что-то постоянное и неубывающее? Чтобы узнать это достоверно, нужно увидеть изнанку существования, его испод: как сходятся нити, как плетется основа.

Упорное стремление Юрьева видеть вещи в истинном свете проявляет себя как сила. Мы чувствуем поток силовых линий, он проходит сквозь наш состав. Его можно не понять, но нельзя не почувствовать.

От составителей

Авторского собрания стихотворений Олега Юрьева нет. Такова общая судьба всех поэтов позднесоветского времени, отказавшихся участвовать в официальном литературном процессе (позднéе их творчество получило название неподцензурной поэзии). Типографские книги этих поэтов начали выходить, когда они уже были авторами заметного корпуса стихотворений. Возникла очень непростая ситуация: поэты должны были вдруг начать заниматься своими архивами, которые совсем еще не были архивами в собственном смысле слова. Формально тексты не делились на старые и новые, так как они в равной мере еще не были опубликованы. Но по внутреннему ощущению автора – делились. Часто решение о включении стихотворения в книгу принималось через много лет после того, как оно было написано. Если бы по мере написания выходили авторские сборники, состав их мог бы выглядеть по-другому.

Подобно многим поэтам, Юрьев выбирал в первую очередь более поздние стихотворения, и в результате многие ранние тексты (в том числе почти все, написанные до 1981 года) так и не увидели света при его жизни.

Поэтому мы рассматриваем составленные, но по разным причинам не вышедшие книги наравне с книгами, изданными типографским способом. Таким образом, список книг в хронологическом порядке выглядит так. Первый переплетенный машинописный сборник «Картавый звук», составлен в 1981 году.

Второй переплетенный машинописный сборник «Стихи 1979–1984». Он состоит из двух больших частей – «Картавый звук» (состав несколько отличается от книги 1981) и «Юрьев день» (стихи 1981–1984).

«Стихи о небесном наборе» (М.: Прометей, 1989 – в составе сборника «Камера хранения», под одной обложкой с книгами трех других авторов).

Рукопись (компьютерная распечатка несохранившегося файла) книги «Стихи и хоры», составленной в 1993 году для издательства «Северо-Запад» и доведенной до верстки.

«Избранные стихи и хоры» (М.: НЛО, 2004).

«Франкфуртский выстрел вечерний» (М.: Новое издательство, 2007).

«Стихи и другие стихотворения» (М.: Новое издательство, 2011).

«О родине» (М.: Арго-риск, 2014).

«Стихи и хоры последнего времени» (М.: НЛО, 2016).

Книга «Петербургские кладбища» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018) вышла посмертно.

В первый (основной) раздел настоящего издания включены все тексты, вошедшие в какую-либо из перечисленных книг, что мы условно считаем отражением воли автора. Принципы рубрикации и текстологический подход объяснены в примечаниях.

В дополнительный раздел включены избранные тексты, не опубликованные при жизни и не включенные в машинописные книги. Они печатаются по материалам личного архива Олега Юрьева. Это:

рукописные тетради со стихотворениями 1972–1980, хранящиеся во Франкфурте-на-Майне,

рукописи и листы машинописи (часто с обильной авторской правкой),

относящиеся к 1980-м и находящиеся в Петербурге,

блокноты (записные книжки) разых лет, находящиеся во Франкфурте и содержащие, наряду с прочими записями, стихотворные черновики.

Все тексты первого раздела печатаются по последней прижизненной публикации, неопубликованные стихотворения – по (предположительно) хронологически последнему рукописному или машинописному варианту.

В настоящее собрание не включены детские или явно шуточные стихи, переводы, а также стихотворения в прозе, составившие «Книгу обстоятельств» (М., 2020).

Мы благодарим за оказанную помощь и консультации:

В. А. Дымшица, М. С. Гутгарц, А. Я. Гутгарца, Н. Ю. Ковалеву, А. А. Коротаеву, В. В. Зельченко, А. Н. Солнцеву, В. И. Горенштейна. Особенно важную помощь в разборе и обработке находящейся в Петербурге части архива О. Ю. оказала нам А. А. Балашова, которой мы, пользуясь случаем, выражаем особую благодарность.

Собрание стихотворений
1976–2018

Стихи о ночи
1981–1984

Пятнадцать стихотворений 1981 года

Зерцало

Все страшное: раковинки рта,
Плечи, ключицы, затыльцы
И голос, обтекающий карта —
вый Корень – всё однофамильцы,
Однофамилки всё, однофами —
редореми: И медленного жутче.
И зеркалу огульному скорми
Все отраженья, стало чтобы жестче,

И тут-то оно выплыло в зерцало.
В зерцале холодно, рассвет… —
Волнистого и мягкого металла
Увидишь губы, шепчущие: «Да,
«Сквозь тело протекают провода,
«И на коленах нежен первоцвет,
«Советуя трехкрылому растенью
«Соприкоснуться со льдяною тенью».

От темени до волокнистых пят —
Витые провода, витые;
Там электроны маленькие спят,
Орбиты шевеля сторожевые;
Там ходят голобокие жуки,
Разглаживая скомканные рыльца
О бронзовых кроватей шишаки
И сткла окаменевшие перильца.

Что может быть страшнее на земле —
и в комнате, и в комнате – Чем имя,
Чем звуков ряд, расправленный в игле,
Отправленный кружить в не это время?
Но именно: страшней не что плодишь,
В углах и плоскостях ища кормилиц —
Страшнее нет, чем: в зеркало глядишь,
А там, на дне, одно – однофамилец.

Подражание псалму

Дай ноги, Бог, на голос коль был щедр.
Тот голос гонит – позвоночник вод
Под ластой прогибается и вот —
Безмолвие пустых и мыльных недр;
И, рыбой каучуковой полна,
Скользит по дну громоздкая волна.

Был голос дан. Под кровлею крыла
Страна моя так искренне мала,
Прилизана на неродной манер;
И воздух ватен, и на всякий взмах
Перемещенье тает как впотьмах —
Как ни маши, ты небу не в обмер.

Мне голос дан был. Ввинчиваясь в плоть
Сырых переминающихся почв,
Прав я едва ль, протискивая ночь в
ядро земли; Не лучше ли, Господь,
Дать ноги мне, чтоб в тяготном пути
Доплыть, и долететь, и доползти?

«Не ходит ли кто под водою…»

Не ходит ли кто под водою,
К зеркальному своду ногами,
За узкой, за склизкой удою
Кругами, кругами?

И, глаз опрокинув, глядит
В реки серебристое днище;
И свет его горний слепит —
Все чище становится.

Колыбельная

Малый, спи – над светом тьма,
Лишь в окне клокочет,
Да луна нож свой косой
Об облако точит,

Поспешает пешеход
В плащичке что птица;
К однобоку-фонарю
Тень его катится,

А под домом ходит мышь,
А над домом воздух,
Рыбы жесткие в пруду
Спят безмолвно в гнездах,

Мама спит, и папа спит,
Обнявшись в постели,
Сердце их стучмя-стучит —
Стук повсюду слышен.

«В окне огонь стоял. О стены…»

В окне огонь стоял. О стены
Косые бились паруса. —
Из форточки, из блесткой тени
Ужасный голубь поднялся.

А мы, обнявшиеся, спали
В соленой раковинке тел…
Помилуй Бог, мы знать не знали,
Влетел он или пролетел.

«А ну отсюда – дом плохой…»

А ну отсюда – дом плохой,
Тут мыший проговор глухой:
Малютки гладкие в буфете
Сквозятся в скользкие сыры,
И жестким усом из дыры
Качают домочадцы эти.

А ну отсюда – в январе
Тут женщина еще в ребре,
А к февралю уже по саду
Качает кичкою тугой,
И пота капля над губой
Бесцветней яду.

«Несть встречи…»

Несть встречи
С подложечным косым крылом.
Всё хлад плечей, всё лон ослабших течи,
Всё камешки во рту кривом.

«Такая речь подобна междометью…»

Такая речь подобна междометью,
А голос колоколен – между медью
и медью Круглый пролагает путь.
На вервия разобранною плетью
Его не припугнуть.

Так русская проветрена округа…
Слабеет колокольная подпруга
И колокол сам по себе урчит…
Сам по себе. И путник из испуга
Лошадку горячит.

Записка на погоне

Что я сказать могу без спора?

– Кругла земля, она тверда,
Щемящие щиты Боспора
Опять тесны как никогда,
А там, на Севере, полночный
Костер катается по мху,
Всей пустотою позвоночной
Луна приникла ко штыку.
И кто же, кто же в чаще бродит,
Железками бренча из мглы?
Не бес ли его в бездне водит,
Небесные кося углы?
Не ангел ли его морочит,
Украдкой верный путь торя?..

…Боспор кипит, Боспор бормочет,
По дну катает якоря.

«Дождь по липе многоствольной…»

Дождь по липе многоствольной,
Сон нейдет, а мир обмок —
Жёстки крылья, свет окольный
Заперт на замок;

В мире тихо, тихо – тише
Тишины в виске;
Водяные мыши
Шепчутся в песке;

В мире тихо. Пали крошки
С Божьего стола.
Смотрят водяные кошки
Из угла.

«Все остается…»

Все остается,
Хоть даже бы все потерял. —
Октябрь бьется
В дешевый свой матерьял.
Наш конь стеклянный
Безглазый стоит в пруду.
И ветер странный
Бу-бу, говорит, ду-ду.

Я выйду поздно
Сквозь море красное в сад. —
Легко и грозно
Колёса его колесят.
Следы глотая,
В шаре сомкнется клеть.
Все остается; не облетая,
Не облететь.

«Голые трубы деревьев…»

Голые трубы деревьев
Сверху поют.
Дело-то скользкое… Верь я в
Холода край,
Негрские проклял бы ногти —
Нéголос вьют
Там, где всё падает окрик,
Всё поднимается грай.

Купы блистают – и пробы
Не во что вбить.
Черное виделось чтобы,
Надобно, слышь,
Голоса вздутые щеки
Низко любить.
…Что ж в холод не веришь этот,
Пальцы сплетаешь лишь?

Романс О. М

В тот долгий час, когда, над садом лёжа,
Распахнут, недвижим,
Кольчужен филин, и седая кожа
его Невидима чужим;

В тот долгий час, когда прогнут водою
Наш плоский пруд,
И долго петь, и тяжко козодою
У острых козьих груд;

В тот долгий час, когда в печах блистают
Слоистые тела,
Два темных перышка в окошко залетают
И застывают у стола —

Вы слышите? – пытается скоститься
Вся гиблая вина
Лишь в этот час, когда седая птица
Бесшумно падает у вашего окна.

На смерть Бориса Вахтина

Нитей желтых разжатье и сжатье
Продолжает под садом игру;
Собирает просторное платье
Человек, возвращаясь к ядру.

Все стоят небосводы цепные,
Все селенья во вдохе, во сне,
А в саду бессловесны портные,
Лишь дрожат их пустые пенсне.

Простодушные строки

Собора сиротские кости.
Громоздкие, легкие купы.
И сора продрогшие горсти
Взирают в зеленые лупы.

Над вашею крышей блестящей
Зимы голубиное тело —
Над рынком, торговою чащей
(И лето ей пальцев не грело),

Над парком – зиянием светлым
Проточенных легких развалин
(И реки сокрыли под ветром
Блистанье своих готовален),

Над светлым зрачком пешехода,
Над сором калошных замочков,
Над зябнущим сердцем завода,
Над хором древесных сыночков,

Чье время, что пело громоздко,
Толпою туда полетело,
Откуда, с льдяного подмостка,
Спешит голубиное тело,

Спешит голубиное тело.

Спешит голубиное тело.

Одиннадцать стихотворений 1982 года

«Всё зияю… И я, и ее…»

Всё зияю… И я, и ее
Зазвеневшее сердце пустое…
Ой, зима, все толкуешь свое?
Ой, толчешься все в сухостое..?

Чьим губам эти груди теплы?
– Чу, не двинется суженный месяц…
– Чье ж там сердце кивает из мглы,
На стуженые вожжи повесясь?

– Всех катушек льдяное литье,
– Всех зеленых сердечников поле —
– Вся зима вам. В воронке ее
Хрупко звякнет копыто тупое.

Вальс

Зеленые метры погонные
На невских, на венских плечах.
И сердцы дубов заголенные
Вздыхают в морозных печах.

– Что, холодно, бедные?.. – Тесные
Зеленые зубы скрыпят.
Военные трубы небесные
Бубнят невпопад.

«Как, простишь ли ты крепкую веру…»

Как, простишь ли ты крепкую веру,
Небо крепкое, небо ничье?
Слышишь, – льдяшки катятся по скверу?
Видишь, – рвется воронье тряпье?

Что стараться? – старается слово
Для того, у кого своего —
Только олово круга земного,
Только птичек больших баловство.

«Зима ткала. – На кровле снежной…»

Зима ткала. – На кровле снежной
Бесшумные колокола
Шагали поступью прилежной —
Зима высокою была.

Зима ткала. – В станке бесшумном
(Белее полотна, зерна…),
Сошлись в союзе безраздумном
Зима и света сторона.

Зима ткала. Зима молола. —
К полудню все и замело…

Но, будто колокол раскола
Из дуба падало дупло.

«Назову воду эту тропою…»

Назову воду эту тропою,
Где волн походка слепа,
Где легко катить за тобою,
Скоротечное сердце серпа.

Назову землю эту водою,
В узелках полношных водой;
Хребетиной ее пустою
Населю наш сад пустой.

Назову воздух этот землею…
Не ночлег ли мне в нем?.. Ночлег…
Кто ж так флейтой скрипит сырою?
Или нас так зовут, Олег?

Mechanica aetheris nova

Земля есть диск меж полусфер дневных,
Что превращаются в ночные крылья,
Столь быстрые, что я не вижу их —
Всё темный блеск, всё кажимость бессилья.

Земля есть птица ночи. Днем она
Покойно спит, себя обняв крылами,
А ночью движется – и не отклонена
В движении своем соседними телами.

И более того: когда слабеет мах,
В часы рассветные, в мельканий замедленье,
Смотри: сопутники – все по прямой, впотьмах,
Всё с той же скоростью, всё в том же направленье.

«Возились полный день, а вот уж и пора…»

Возились полный день, а вот уж и пора.
Тревожатся и старшие: «Что дети?
«Явились бы уже… как канули с утра… —
«Вот вечер катится, сверкающий, как сети…»

Мы – камень и огонь, мы – древо и вода,
Мы – воздух, свет и кровь – должны спешить: уж тёмно.

Когда же побежим – кто как и кто куда —
Песочница пуста останется, огромна

«Отчего в слоистой оболочке…»

Отчего в слоистой оболочке
Сердце нé-движи́мое лежит,
И его пустые позвоночки
Полный мрак и нижет и можжит?

Отчего ж, в стремленьи центробежном,
По углам земля приподнятá;
Почему ж над сводом побережным
Все ж пусты златые ворота?

– Ничему движенья не избегнуть…
Отчего ж не движется рассвет?..
Отчего ничем не опровергнуть
Этот полый маленький предмет?

Упала перед дверью головня

Упала перед дверью головня,
И воздух, выдыхаясь из огня,
Коснулся разлетающихся стекол
И горлом медным, как голубка, клекал
И полым глазом щелкал на меня.

Все тленье прáзелени, все сиянье тьмы,
Все воздуха блестящие холмы
растаявшие Стали будто прежде;
И перед смертью в буднишней одежде
На все колена становились мы.

Из тьмы близлежащего сада

Из тьмы близлежащего сада
Во тьму черно-плотных небес,
От слуха таясь и от взгляда —
Обратный поток листопада,
Сквожение вышних завес.

Лишь черви, те чувствуют в норах
Клеёной своей головой
Сквожение в вышних зазорах —
Весь этот невидимый шорох
И этот неслышимый строй.

Баллада

…я увидел, как мимо пошли
Всех задутых садов корабли
На стоянья ночные;
И узлами большими свой сад я связал,
Он задохся, да слово сказал
Красно-пестрой рукою, как немые.

«Не моей ты рукою обнимал да дарил,
«Не моей ты рукою как немой говорил,
«А своею рукою.
«Пусть же сердце немое подскажет тебе,
«Что несут на горбе
«Ветры – пестрой и красной рекою».

Юрьев день

К тебе, о господин потомок достоумный,
Со дна сумрáчных дней глас подтянувши шумный,
Я обращаюся со дна сумрáчных дней,
Что мглы частичками, чем дуростью скудней.
Конечно ж, неумно в иное поколенье
Применным временам хулу иль похваленье
Окольно потащить, чтоб кто-то там, взыграв,
В большом учебнике подправил парагрáф,
И, в школьника вперив мизинец волосатый,
Все новости сии – фамилии да даты —
Долбил несчастному не чая от юнца
Ни слуха впóлуха, ни веры до конца; —

К тебе я не затем. – Опасные забавы
Мешаться в суд богов, хоть даже и неправый… —
Аз признан подлецом, а Я святым… Стиха
Не дам к свидетельству, что это – чепуха,
Что оба – Аз и Я – столь вне существованья,
Что встанут в ложны им все истинны прозванья.

Замечу все ж таки: меня уж не найдешь
Меж полагающих, что оком обоймешь
Тем более, чем далее отыдешь… —
Всё, может так это… но сам, любезный, видишь:
Все эти мудрости – не к нашей широте:
Во мгле предутренной чуть что-то видят те,
Что в сад спускаются…: деревьев уплотненье,
И матовой луны тяжелое роенье,
И что-нибудь еще… С крыльца же своего
Во мгле предутренной – не видно ничего.

На дне сумрáчного, предутренного сада
Есть мреющий огонь, – огонь полураспада, —
И мне достаточно, и боле, чем хочу,
Я замечаю черт. – Однако же молчу!
И не единственно из недоверья к зренью
(Грача и соловья я различу по пенью!) —
Но образ времени есть заговор грачей!

Декабрь сейчас… Коль голос, так ничей,
Ни даже ни грача, а так… оттаяв в льдине,
Без уха и без рта звучит в александрине.

___________

Но я, я не могу и слышать о комплоте
Отродья хамского, по собственной охоте
Вертящего рули у памяти людской.
Мне – голосу во тьме – нет нужды никакой
Ни в важном улю-ли подземного писачки;
Ни в говоре вола, с казенной сыта жвачки;
Мне гадостны равно «на-пра…» или «на-ле…» —
Десницу и шуйцу как различишь во мгле?

Послушай-ка, о сын веков достолюбезных,
К тебе я не вознес ни пеней бесполезных,
Ни робости больной, ни гордости больной!
Вот и декабрь… И ветер, как шальной,
В тумане рыская, на миг его прорезал,
И странствующий глас, плодоносящий жезл —
Единственный побег сумрачных дней моих
Возник перед тебя. И всё, и ветер стих,
И в хмаром облаке опять мой сад сокрылся, —
Я бился, ты ж – вникал, но смыслу не добился…
И снова проглотил двойной горящий мрак
Мой не звучащий звук, твой не смотрящий зрак.

1982

Accusativus

Всех… всех первенцев от наших очагов,
Всех… всех пасынков богоугодных пазух,
Не сделавших еще своих шагов
Из наших рук в верблюжью супесь азбук;

Всех… всех кáтящих в взволнованной земле
Всех… всех на свете тыльных плоскогорий,
Чьи волны, остановлены в золе,
Молчат среди пылающих уголий;

Всех… всех кáтящих бездонную ладью
Всей… всей тьмою на неимоверных веслах…

И бронзовые горны улю-лю
Кричат из облаков молниеносных.

1983

«Там ветер и ветер в зияньях…»

Там ветер и ветер в зияньях,
Где листия дулись горой.
Деревья в кривых одеяньях
Сносили свой женский покрой.

И что же в сюжетах природы
Для поздних ее сыновей,
Когда б не постылые годы,
Летящие из ветвей.

1982

Стансы

В пугающем звучанье совершенном
Мне жить и жить… и что же из того,
Что тычется камышинка коленом
В ложащееся звука существо.

Пускай ее… Морская черепица,
Теснясь и падая, и вот! – стоя,
Накрыть мой дом недвижным махом тщится,
И защитить от мшистого копья.

Я ль не летел в соленой колыбельке
От бережка до бережка земли,
А голос, расширяющийся в Бельте,
Звукоубивство чествовал вдали —

И вот я здесь: камышевые дула
И мышцы волн воюют, и в бою
Нет звука всё. Одно зиянье гула
Пустой волной качает жизнь мою.

1983

Русская песенка I

Эх, осталось бы у нас чутку денежек
С тех орешек золотых, что лущим,
Мы бы сóзвали в свой дом красных девушек,
Красных девушек и красных мужчин.

Ну а те уж бы зашли бы, не чванились
Перед тьмою, что, сияя стеклом,
Опускается на пол – всеми швами вниз,
Но храня еще исходный наклон.

1983

Двадцать четыре стихотворения 1983 года

«Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован…»

Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован,
Как не нужно от ней ничего, кроме дней и ночей…
Даже вниз уходя осовевшим лицом пустяковым,
Оглянусь изо всех сил: Божий свет, весь в снегу, весь в снегу до плечей.

Деревья —

– как в белых сетях
Уснули тенета…
Раз птицы сказались в нетях,
Ну что ж за охота?

Но, кажется, мир еще жив, —
Пронзят они сетки,
Зеленые перья сложив,

И СЯДУТ НА ВЕТКИ.

Два стихотворения

1

В русском небе – ни солнца, ни звезд,
Только сосны светили сквозь дюны;
Было видно, как пламенник ест
Осовевшее сердце лагуны.

На чернеющем снизу холму,
С полукругом земным за спиною,
Я взглянул через смутную тьму —
Встало русское море стеною.

Ничего нету здесь моего.
Даже воздуха, гаснущей тверди.
Ни воды, ни земли – ничего
моего. Кроме Бога и смерти.

2

Закат сошел.
Шумя меж сосн, съезжали дюны с локтя.
Отделавшиеся от ясных шор,
Вздыхали звезды в вогнутые стекла.

Из всех разов, как я на свете жил
Во тьме отсветных волн, что я видел, —
Одной лишь этою я жизнью дорожил,
Одну лишь эту жизнь не предвидел.

«Луны кусок в ее пятне…»

Луны кусок в ее пятне
Стоит над чащей неосиянной,
И верхний ветер в стороне
Навис звучащий, но безуханный.

Где был дворец, я вижу холм.
Где хладен герб – живую птицу.
И статуй облачных в глухом
лесу Я вижу вереницу.

Весь нижний город, и небеса
Стоят, беззвучны; висят, не рады.
Сады исчезли, и леса
забились в желтые ограды.

Три станса

Стрельнувшись из дому, вонзяся в ярый свет,
С пронзенным зреньем в дым несясь древесный
И голову подняв, – сквозь тщательный скелет,
Ходящий ходуном – узрил я дом небесный.

В безверхих колоннадах светлых линз
Шел я меж наискось сужающихся лезвий
И видел, хоть не мог, я бабочкин потертый низ —
Сдвигающийся дым созвездный.

Поднявши голову, поплачь о волосах
Земли, нацеленной за черными чужими голосами…
Доколе светлые колонны в небесах,
Доколе темные крыла за небесами.

«В иссиня-ясную Неву…»

В иссиня-ясную Неву
Съезжает белое каленье.
Ну как ей вымолвить: живу,
Коли заковано в каменье
Ее дыханье наяву.

Живется так же что и мне:
Один средь отсветов зеркальных,
Полууснувший, на спине
плыву. Уходит солнце. В спальнях
поддонных – Рыбий стон во сне.

Но – лишь учую я ветер тьмы
Над лесом блесен недоцветшим —
(Весь город – как корабль с кормы —
вздыхает…) (Слово есть ушедшим)
– Я вспоминаю жизнь на мы.

«Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва…»

Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва —
тился за ржавого лавра венец и грязную чашу златую.
И в царствованье рабов без господ господствовать взялся над сло —
вом, над бабочкой-словом, чей сыпкий испод царит в полуночье лиловом!
Хорошенький ж вышел я вам господин, о тьмы слюдяные извивы,
без них, что ушли, унеслись, как один… – Ушедшие, что унесли вы?
И как же – один – я сдержу этот груз предсердно прогнувшейся
стали?..

Прозрачные крылышки с умерших муз, как легкие линзы слетали…

«Я – ворон, вернувшийся к Ною…»

Я – ворон, вернувшийся к Ною,
Раззявши пластмассовый рот…
Зато за моею спиною
Кишенье – волна за волною
Воздушных и водных темнот.

И скользко же, Осподи-Боже,
В темнице десницы Твоей
Луны вороненое ложе
За узкою тенью моей.

Лишь шопот валов равномерный

«Не голос, нет уже (– нам голос невозможен —)…»

Не голос, нет уже (– нам голос невозможен —).
Не музыка еще (– мертвы мы не на столь —)…
– Есть только скрып меча, ползущего из ножен:
Так звуков падает заржавая фасоль.

Куда бы я ни шел – не слышу я отзыва,
Куда бы я ни пел – не вижу никого.
– Лишь в море: скатная жемчужина отлива:
Так обнажается безмолвья вещество.

Но от зависших скал ко мне приходит эхо,
Со стоном шевеля пустых морей меха,
И падает к ногам, среди греха и смеха,
Горящей птицею стиха.

—–

(О муза, надевай же бранное убранство! —
Чужие голоса на кладбище твоем.
Нам нужно, чтобы жить, такое постоянство,
Как никому еще, чтоб просто жить вдвоем)

«В рай впускают только птиц…»

В рай впускают только птиц,
Только птиц, только рыб,
Стаявший луча изгиб у воды.
Лишь светящуюся тьму
(По холму сговорив
До поры не съезжать и
До беды).

В рай впускают только тех
И лишь тех, кто не мы,
Лишь светящихся в воде и над ней.
Только тех, кто обещал
Без начал и канвы
Лечь за светлою иглою
Окончанья дней.

Ворон Ноев

В саде кáмневом, охладелом,
Желтом и синем саду,
Всем изощренным именем-телом
В небо я овчее ниспаду.
И не почувствовав расстоянья,
И не успев вздохнуть,
Птицею таянья и сиянья
Себя я смогу согнуть. —
Луком темным, мчащим вместе
С светлой стрелкой своей
Во всё уходящее перекрестье
Всё надвигающихся огней.

Якорь я в звездных вóлнах свистящих
(Крылья пóлны смолой);
Ворон я в синих облачных чащах
Над желтой Землей-Волной,
Где – весь раскачанный волн бегом —
Лишь камневый сад еще не померк,
Где над желтым и синим ковчегом
Я, ворон, всё падаю вверх.

Одесса

У свисших куп – ни степени, ни веса,
Лишь свертки тополей на голове…
Куда же ж ты заехала, Одесса,
На мусорном, зеленопенном льве?

Не чувствую ни грека, ни еврея —
Лишь полный и радяньский человек
(В дрожащих пальцах музыка, хирея,
Касается смежающихся век).

Я шел пустым путем сквозь дни пустые
От города в зерцающих тисках…
(Рекой не двинув, сжалися России
С Москвою бессердечной на руках) —

И вижу я, как можно – как с одежей —
Чужую жизнь с чужих плечей согнать,
Как можно жить на суше, как в прихожей —
Как имени ее не вспоминать.

Во тьме и на свету

Д. Заксу

Во всяком воздухе, во всяком волокне,
В биении волны, в переполненьи тверди —
Зимы глаза, зимы (Но их не страшно мне:
Бессмертны мертвые – они не знают смерти)…

Цветка биение бессветною главой
О воздуха волну – весь воздух развалило
(А я… – со дня, как был последний раз живой,
Ничто, что кончено, меня не удивило)…

У птицы в воздухе дыханья не лови —
Ей в гнутой полости грудной волны не сдвинуть
(А я… я и не жду круженья от крови —
Ей в венах кожаных давно уж не застынуть)…

Крови воздушной, темной вóлны извели
Всю кровь зеленую в деревьях… – и несложно
(А я… я не боюсь… – Ушедшие ушли.
Еще кому-либо исчезнуть невозможно)…

Биение ветров помчится целовать
Живых существ в сердца – прощально и безусто…
Им сердца моего уже не разрывать:
Во гнутой полости грудной – черно и пусто.

(Зима лишь ночь живет. На воздуха волне
Перемещаются ее бессветные одежды…
Я смерти не боюсь. Ее не страшно мне. —
Бессмертье – в ожиданьи без надежды)

Я не коснулся уст хладеющей весны.
Очей я не коснусь светлеющего лета.
О Господи, скажи, какие сны нужны,
Чтоб жизнь переждать и жизнь отдать за это.

От снега свет весны. А лето из листвы
Чуть вянущим его глядит немолчным оком…
О, жизнь пережидать, как Бога звать на Вы,
Как песнь державная в дыму мясном, высоком
И лесть своей стране, что мирно спит в крови.

Два стихотворения

1

В сердце крошечном и низшем
Сердце отчее живет,
Песнь поет, по мягким нишам
Среди голоса снует,

Из атласа перекрестков,
Из кроваво-нежных сот
Под жемчужницы подмостков
Лето ветхое несет.

Свет вонзился. Тьма упала.
Черствой тополи каркас
Принял звездные лекала
От отверзнувшихся глаз.

Я не вечен и не ранен,
И не чувствовать могу
Сна огня, стеченья пламен
В недоношенном снегу.

Я жемчужно-ветхим утром
Выхожу на Божий свет…
Здравствуй, жизнь в солнце утлом,
Здравствуй, солнце черных лет.

2

Ты пахнешь снегом и вином,
Осенним листеньем кольчужным,
Огнем на дне, что в слюдяном
Горит поджаберье жемчужном.

Ты пахнешь сном в моей крови,
Огнем в червонных переходах,
Где голос стонет: не зови —
Безмолвью, скованному в водах.

Во льду огни, на дне огни,
В крови огни нерасторопной… —
Несутся смоляные дни
Жемчужной поступью двустопной.

– Когда я жил на дне, в огне,
В реке, что шепчет и рокочет,
Я знал о том, кто, в льдистом льне
Лицом запутавшись, хохочет,

И видел я его глаза,
И слушал топота стяженья…
Куда ж ты ломишься, лоза?
Куда поете, сновиденья..?

«Когда прямую низведут…»

Когда прямую низведут,
Всё-всё свое и не свое
(Воздушный шар, скрипящ и вздут)
Во тьму войдет, но не ее.

Ни яви вспоминать, ни снов
Не нужно в жизни, ни иной
(За горстью косных этих слов,
За черной этой шириной).

Ни я не бы´ л, и ни иной
В расщелинах, где внидет свет
В воздушный шар, но не земной.

– Я выскользнул было, но нет —

«Эти конные ветки – не снятся…»

Э. Л. Линецкой

Эти конные ветки – не снятся,
Цокот замшевый их наяву,
И готов я с прелестною жизнью обняться,
Хоть и чуждым, и лишним слыву.

Хоть не входит сюда на рассвете
Ни волны полувзмах, ни огня…
Лишь деревья – сквозь вод и огней переплетье —
Дышат ясную тьму на меня.

Жизнь вошла. И иною не выйдет.
И иной я уже не смогу…
Лишь деревья сквозь очи кровавые видят
Непокорного их неслугу.

«И малый крыжовник дождя…»

И малый крыжовник дождя…
И сна расстоянье и песня…
Пронжу всё и вся, уходя,
Кристальным лучом угодя
В еврейскую кровь поднебесья.

Есть свет из спряженной воды,
И свет есть из неба и света,
Но грани меж них нетверды:
………………………..
Я жил и не знать не хотел,
Обязан кому я судьбою,
Какое из óгнистых тел,
Взлетевших мне следом навек,
Сумею назвать я собою.

Сколь медленно я возлетел
К оттаянью, к свету, к пробою…

Сколь медленно жив человек.

С жизнью жизнь

Жизнь, ты ясной сходишь, словно
Лип-госпож колокола,
Ясно-ясной, словно ясность
Крылья черные сняла —

Словно из безверхих сеней,
Из растерзанных пелeн
Проницаешь свет осенний
И листов замерзших звон.

Жизнь-жизнь, сознал я снова:
Ты ж не очень и смела —
Яблочный, завядший воздух
Лишь на прикус ты взяла.

…Хватит…ясно…вместе станем
В высях теневых ходить,
Станем-станем и устанем,
И не станем вместе жить.

И домашен, и торжествен
Нашей выйдет жизни слог.
Даже и расставшись, всё же
Возле встанем, видит Бог.

Четыре стихотворения

1

В слоях у облаченья ночи
Зеркальная волна – черна,
И сна изъя́звленные очи,
Незримые, глядят со дна.

В реке река царит, незрима,
Но небеса – не в небесах:
Неясный огнь Иерусалима
В верховных меркнет поясах.

И не снести ни сна, ни знанья,
Ни дня, угнанного в полон,
В реку двойную без названья,
В воротцы роговых колонн…

(Как падчерица расстоянья,
Стоит на сваях смутных ночь,
И несть ни слова, ни сиянья
Всю эту муку превозмочь…)

А день – иглой ко дну, из виду…
…И – вверх! В застывшую грозу! —
Во взрезанную пирамиду
Со странным отсветом внизу.

2

Владею сердцем я, и сердце есть у мира —
Во мгле зерцающей невидимо и сиро,
Никем не знанное, не манит никого —
Дрожь каменная лишь – в шаг сердца моего.
За нею движусь я. Сухое в сердце жженье
Мое руководит слепое продвиженье:
Зерцальных плоскостей касается рука,
И царствует душа – несчастна и легка.
И как ни различай огни и наважденья,
В частичках царской мглы – близнец изображенья.

3

Возвращаяся с русского плена,
Говорил я сходящему свету:
«Зря же всё… всё чернее измена…
«Твоя кровь… ее царственней – нету…

«Зря же все… в погремушках костячных
«Тени ходят по страшному раю…
«Неисчетных, ненужных, невзрачных
«их – Нужней и скончанней не знаю.

«Ни одна никого не дождется,
«Ни одна ничего не услышит,
«Просто – словно волна – распадется
«Неба свод, что созвездьями вышит».

«Все скончалися?» – свет подивится, —
«Аж оставивши вживе живого?
«Ну а чьи ж эти костные лица
«За тобой зазияли лилово?»

«А..» – сказал я: «Они? Сам я, знаешь,
«За собой звал молчанье и ужас,
«Возвращаяся с русского плена
В неба свод, что созвездьями вышит».

4

…А я рожден в кладбищенской столице,
Чтоб юный флот стихов флотоводить
И ощущать, как месяц узколице
Из дна Невы высучивает нить,

И замечать сквозь тени снежных стекол,
Как царское сребро хоронит дым,
И молния, невзрачная, как сокол,
Перед созвездием стоит моим.

Стихи о ночи

«Святое есть лицо у лебедя ночного…»

Святое есть лицо у лебедя ночного
В смутно-змеиной, лысой голове,
И влага слитная, как естество во…
…во всей Неве.

В предверье моря – колыханье цепей,
Огни спрядают несветящий свет,
Кому и в царстве всех великолепий
подобья нет.

О как уйти из города, из тела,
Коль шопот дней слышней, чем сердца бой?..
Ох, знаю я: так жизнь не захотела
и сделала собой.

Ночь знаю я – какой ее обычай,
Змеи иль птицы взгляд через плечо…
Из всех огней, из всех ее обличий
досталось лучшее еще.

Сошли уже в смеситилище к безднам
Змеящиеся смутные дома,
И встала ночь под деревом созвездным,
как дерево сама.

И унеслась река сквозь узу горла,
Неравно-плотны воздуха холмы…
О сколько рук над ними распростерло
дыханье тьмы.

Гори-гори, гори, огонь бессветный,
Воздушную столицу освещай!
Ох, шепот дней, бесстрастный и бессмертный,
прощай, прощай…

Декабрь 1983

Без жизни жизнь

Жизни я не знаю, знаешь…

Страшно, знаешь, мне ее… —
В капле каждой раздвижная ж
Сердцевина у нее,
Где прорезан иль просверлен
Алчно тянущий извне
рот – Всеяденьем осквернен,
С красной трапезой на дне.

Жизнь – вечно-горящий камень,
А сгорающее – ложь…
Камень плавится, и пламень,
Взрезан, рушится на нож,
Льются люди, каплют вещи,
Блазнящиеся в огне…

Всё ж таинственней и резче
Лезвье музыки во мне.

Январь 1984

Михайловский сад

Отставшие в рассеявшихся тéнях
Не менее деревья не видны —
Как плакальщицы, сели на ступенях,
Роняют слезы в черные волны.

Немного ж высветил в ноябрьском саде
(Что в вогнутом стекле) холодный луч,
И старших птиц, стоящих на параде,
Уже не расшевéлишь, как ни мучь.

Без дна – ни дня. Скользят (и не очнутся)
Мимо кружных граненых колоннад,
Их небеса цепные не коснутся,
Коленцы каменные не стеснят.

Как лóдья с ледяным и низким днищем,
Несется к норду узкий городок,
Неся – несомый – к вышним пепелищам
(Откуда-чей – не знаю) узкий вдох.

Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей
Приглядываться в дырочки травы…

И время мертвое приречною аллеей
Идет не поднимая головы.

Январь 1984

«Ну а я – каб я жил под венец, под завязку…»

О. М.

Ну а я – каб я жил под венец, под завязку,
Под качение сердца вовне,
Невесомой бы ночью на русскую пасху
Я бы в море ушел на челне.

И жестяный стесненный язык колоколен
Провожал бы скольженье мое,
От свободы сердечной я б сделался болен,
Как и всякий настигший ее.

От кого и к кому я не знаю дорога
В тишине, вышине, глубине…
Лишь негромкое пение русского бога,
Отдаляясь, сопутствует мне.

Январь 1984

«А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья…»

Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти

А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья,
Лишь круженье зимы, лишь зиянье и жженье зимы…
Как же так же прожить эту вечную ночь униженья,
Как прожи́ли ее и как прóжили наши мертвые – мы?

Измождаясь лицом и разношенным телом грузнея,
На нечетких очках чуть уменьшенный мир пронося,
Как же так же прожить, ничего ни о чем не жалея,
Ничего не прося, ничего-ничего не прося, не прося?

И ветшанья извечные вести, и чья-то свеча над могилой,
И безжалостный голос зовущий сгущенно звеня —
Всё измышлено вчуже постылою тьмой полукрылой,
Чтоб величье из ямы извлечь под ножи ледяного огня.

О косая высокая тень!.. – но и песни завесть не успеть ей,
Как ворчанье начнется, гуденье, жужжанье внизу…
Вся Россия сойдись – лишь коснуться надгробья посметь ей,
Как навеки застыть с ледяною рукой на весу.

Но умершие выйдут смеясь и взлетят меж морозных строений,
Где по низу зима продолжает до выскреста месть,
И умершие скажут: «Напрасны и слава, и гений.
«Только память и честь – это все, что пока еще есть».

И умершие скажут: «В косых и высоких, высоких могилах
«Мы лежим до скончанья, не помня высоких имен,
«И качаются звезды в бесчисленных славах и силах
«Над великою ночью несчастных, несчастных времен».

Январь 1984

Календарная баллада

Когда зеленых раковинок нить,
Дрожа, в волне взвивается древесной,
Вы не спешите сердце единить
Со влагою светящейся небесной.
И воздуха взволнованный шатер
В свои жемчужные не пустит сети,
Пока не вспомню, выспрень и хитер,
О вашем бедном Юрьеве, поэте.

О скоро уже! Скоро из ворот
Деревья обесточенные выдут,
Полуослепши за утёкший год,
Чтобы труху из глаз зеленых выдуть;
Полуоглохши, – недомолвный шум
Из раковин повытряхнуть, как дети…
И вспомню я все, что прийдет на ум
О вашем бедном Юрьеве, поэте,

Несведующие скажут: жизнь ушла,
И голоса волною – не исполнить…
Причем весна? – в ее колокола
Звони-звони, но ничего не вспомнить…
– Но щекот их зеленых язычков
Один-единственный на Божьем свете
Звенит из-под наушничков-очков
О вашем бедном Юрьеве – поэте.

посылка

Я знаю, Муза, – замыслы смешны
С травой пролезть сквозь мякнущие нети.
Но, кажется, и Вы видали сны
О Вашем бедном Юрьеве, поэте.

Февраль 1984

Вариация

Эх, и вжался ж заржавленный якорь —
Не проглянешь сквозь вязкую муть.
И взошли камнесечец и пахарь
На лодейную зыбкую грудь.

Передрогнул корабль и замер,
Переставились жёрлы вовне,
Место намертво кормчее занял
Человек на двухногом коне.

И глазницами, полными глума,
Он за солнцем следит стороной,
Слыша никнущий шепот из трюма,
Слыша медленный скрежет цепной.

Крикнет птица: уходим, уходим…
Ветер мачтой чуть скрипнет златой…
…Что ж искорчился кормчий Господен
Под раздвоенной мертвой пятой?

Март 1984

Вариация вторая

А город на кораблях стоит,
В мачтовых рощах ветер сопит,
Цепи напружены, но уж прости —
Нам никак не уйти.

Здесь встал каждый корабль один,
Сбоку притиснутый линьей льдин,
Всё шевелящейся, и его шевеля… —
Но со второго боку – земля.

Господи, если б знали все вы,
Как сильно держит десница Невы,
Как машина где-то внизу дребезжит,
Как почва быстро дрожит,

Как Васильевский и Петербургский – в дыму,
А Елагин – вздул парусами тьму…
…Третий век прощаются под картавый свисток
Северо-запад и Юго-восток.

Ну так и знайте ж: давным-давно
Смели б если – ушли мы, но
Стоят мертвецы под днищем, на дне,
И – их не бросить мне.

Март 1984

«Оборочусь я чуть – и тьмы неравномерной…»

Оборочусь я чуть – и тьмы неравномерной
Разверзнется передо мной шатер.
Вовнутрь я вшагну, и тихий отсвет серный
Всех звездных волн да туч совьется в луч неверный,
Тот черноту пронзит – столь черен и остер.
Столь пóлны черноты полунощны запасы…
Столь далеко у изощренья мол блеснул:
На реберках песка, на полосах террасы,
На волнах лезвийных свою я тень спугнул.

И сверху тени камыша расшевелились,
Чернее всех чернот на несколько долей,
Огни какие-то, снижаясь, раздвоились
И канули в закраину морей.
И море лезвием кружным кроило воздух
Под ящерками звезд, юлящими слегка,
И рыбы, встав на хвост, в полужемчужных гроздах
Стеснились поглядеть на грозды-облака,
Которые вверху, как мышцы, коченели.
И комната земли без-окон-без-дверей
Съезжала, чуть шумя, с растерзанной постели
К звезде закраинной – всей тяжестью своей.

…ха, память не нужна! Что проку от былого
(Как ни юродствуй, на воду не дуй)
Зудить-вызуживать? Оно не даст ни слова.
Какие-то шаги… случайных черт полова…
И в звуке костяном безлицый поцелуй —
Все, что умеет знать оно.

Апрель 1984

«Небосклон полу́ночи – в облачных изъянах…»

Небосклон полу́ночи – в облачных изъянах.
В треугольничках речных ржáвеет вода.
Птицы спят в своих корзинах, в черных, в деревянных,
И во сне клокочут, шепчут – тише, господа.

Нет, ни звука не раздастся на ночной ограде.
Шпиц нечищенный, косой брезжит в небеса…
Нет, но что же это там, в проволочном саде?
Боже, кто идет сюда? тише: голоса.

Апрель 1984

Два стихотворения

1

Я завтрашнюю ночь не жду,
Я крашенную ночь не жажду,
Сгоревшей памяти дуду
Одену в черную одежду.

Гуди-гуди, просторный звук,
Сгоревшие огни качая…
Я жизнь жил, как между рук
Трава росла не замечая;

Я жизнь жил – и ни огня,
А близящееся все – известно…
Там, за спиною у меня
Свеченье – мёртво и прелестно;

Там, сквозь зазубрины травы
Звук ломится, зажмуря очи…
Да что б там ни сказали вы,
– Хоть черно здесь – но нет здесь ночи.

2

Слышишь? – Звон скользит по кругу
Мира неживого.
Я любил любую муку
Слова дрожжевого.

Слышу… Страх… Ошейник в небе?
Или ж это лира?..

Кто ж споет о черством хлебе
Неживого мира..?

Апрель 1984

Лист

В мыльном солнечном луче
Лист – изнанкой волосатый —
Сух и бледен на плече
У прогалины рогатой.

Жилы хрупкие черны,
Блеск течет темно-зеленый
С оборотной стороны —
Плотной, влажной, раздвоённой…

Лист… – по бедности его
Две есть изнанки у него,
А другого ничего,
НИ-ЧЕГО.

Апрель 1984

«Полнóчи час взойдет и ниспадет…»

Полнóчи час взойдет и ниспадет,
Съезжавшее из синих звезд созвездье,
Доставши дно земли, меня лишь здесь найдет —
Как смертное отставшее известье.

Здесь – ничего. Здесь наг земной предел.
Один здесь я – невидимый – остался,
Как свет ночной, что в горницу влетел
И в зеркальцах безлицых затерялся.

Морская толщь восстала в полный рост
И полон воздух серными тенями
Сгоревших птиц. И месяц узкокост,
Как виноградина – в отсветной яме.

Жалел я ночь. Присевшие сады
Так страшно говорили над дорогой,
И яблоки из замши и слюды
Над яблоней сверкали круторогой,

И не было огней над полустертой мглой,
Сбрелись когда созвездья и соцветья;
И птицей серою кружился голос мой.

– Я говорю: кружился бы, ответь я —

Май 1984

«Исхожу я из старого страшного дня…»

Исхожу я из старого страшного дня,
Как исходят огни из граненого дна —
Шевелясь… расходясь да сближаясь,
Над изрезанным небом снижаясь.

Мякнут тени. Иначе сказать, день ушел.
Небо – неравномерно сияющий шелк —
Там зеркальная редкая сетка.

Отчего бы реке не пролиться, крошась..?
Отчего бы стиху и не жить, не страшась..? —
Не всегда… хоть когда-нибудь… редко…

Май 1984

Детские стихи

День стоит каменоломней
Дождик в странной едет мгле.
Всё огромней да огромней
Солнце мыльное в стекле.

Дождик светлый, расщепленный,
Как невидимый шуршит…
А во всех его зеленых
Хрупких горлах искривленных
Горячо… легко… першит…

Май 1984

Молитва о мире

Ох, эта капельница тьмы!..
Провисшая, висит Селена,
Воздушные встают холмы
На полукруглые колена.
В амфитеатре дерева,
Расположённы перед морем,
Вздыхают, слышные едва,
Под ветром горьким, но не горем:
Здесь мир, рассéченный судьбой,
Становится сейчас собой.

Блескуч в волнах и светел воздух,
А в облаках вода черна;
На крыльях черных, кривокостых
Ныряет птица дóпьяна,
От низа вверх, от верха книзу,
Неслышима и невидна;
Деревьев слитная стена
Глядит в исчерканную линзу,
Глядит, волнуясь непреклонно,
Но все еще соединенно.

Я человек. Я вижу мир
(Там птица ходит неустанно)
Из спутанных мохнатых лир,
Стоящих с краю Океана;
Я – человек, я – с краю ночи,
И руки смутные короче,
Чем мир, хоть он и невелик.
Я – блик – скользнув по небосводу,
Сам засветив себе природу,
Я слезкой лег на материк.

Одна лишь ночь, орех бесценный,
Зелено-черный и сырой,
На звездной ветви чернопенной
Сияет мягкой кожурой;
Но съедет день, и – старый, светлый,
Сухой… но так же смертный – смертный
Мир в деревянном кожухе,
Что изнутри весь размалеван,
Óхрян, голуб, залакирован,
Снаружи щит, как на жуке —

Вот вам. Был дух морской и влажный,
Стал мозг раздвоенный и страшный,
И это все ж таки одно;
И стало поле зренья полем
Войны дурацкой, и доволен
Огонь, взбегающий в окно.
Ушли в присутствие деревья,
Ниспала птица на волну…
О Боже мой, Тебе не верь я,
Куда ж я сердце поверну?

Май 1984

Стихи о небесном наборе
1984–1988

Улитка на льду

Три стихотворения

1

Я родился́ старик, я прочь уйду младенец
Без знанья и казны, и страха, и стыда…
Не-е… не в земли испод – весь в узелках – оденешь —
меня – Но в тьму сию, где слово, где вода.

Иначе бы граненое зерно болело
(Куда еще придется мне врасти),
Когда б сначала я не знал, где право и где лево;
Где верх, где низ; листать куда, куда идти.

Так здравствуй же, черта, где я на верхнем марше
Закладку вышвырну из забыты´ х страниц..!
Я дальше, вниз и вниз… (не-е, так не стану старше…) —
На первую ступень, чтоб не склониться ниц.

Так страшно – мало жить и не поспеть свернуться,
И листья гладкие раздать на гной земле,
Под вскриком времени на полпути споткнуться,
Раскрытой книжицей остаться на столе.

2

Улиткой на зéленом льду
(Но блещущей, точно валторна)
В кромешном живу я саду
Повторно, упорно…

И мир, виноградный листок,
Наклонно дрожит, измерзая…
И сладко смотреть на восток,
С потресканной кромки сползая.

3

Земля меня когда б еще простила,
Которую я в груди целовал…

… Как старое, как сзябшее светило,
Я рук своих во сне не узнавал.
Скольженье времени есть бегство врассыпную
Последних, загибающих лучей…

Как солнце красное оставит ночь ошую,
Так жизнь становится черней и горячей,
Ведь жизнь не в будущем меняется, но в прошлом.
Как знать, как что-то видеть, если ночь?..

Когда б я жил в земле кротенком своекоштным,
Я б знал саму судьбу, я б смог тебе помочь.

Июль 1984

Стихи с юга

Бог ночи пал, краснокрылат
(А в подреберьи тает броня…),
В электрический голос цикад,
На висок изошедшего дня.

У южных, неуслышных птиц
К скоротечным отверстьям ключи,,
Нерасчесанных острых ресниц
Я коснусь, как взрыданье, в ночи.

Всё в эти молча, молча дни,
Неоглядней на звук в вечера…
Только ночь, как ее ни храни,
Говорит, говорит до утра.

Август 1984

«Деревья скраденно сползали…»

Деревья скраденно сползали
Наверх и влево – как всегда,
Когда сквозь пальцы, сквозь скрижали
Неслась, разгромлена, вода.

Деревья – Бога погремушки,
Когда Он осенью не Спит,
Несмятый верх Его подушки
Несметно жемчугом Омыт.

А смятый низ Его подушки
Сочится уксусом, смолой…
Несутся звездные вертушки
И ангелы вниз головой.

Сентябрь 1984

«Бог выдохнул – и хмарь по зеркалу земли…»

Бог выдохнул – и хмарь по зеркалу земли,
Кружно, серебро-серо разрастая…
Разглаженные тени потекли
По краешку кругом, следы свои съедая.
Менялась тень на тень, листалась мгла за мглой,
Всё прозелени легкой набиралось,
Истаивал уже последний слой…
Его лицо на диске показалось.

– Поэт есть зеркальце у рта больного мира —

Сентябрь 1984

Стихи из пьесы «Маленький погром в станционном буфете»

1. Говорит начальник корабля, везущего Иону в Фарсис:

Рогатое, черное море
Встало пред душой,
Завинтилось воронкой большой
В бéло-сéром соре.
И возглас я не слышу свой —
Крови только запах из воды.
Клонятся горние сады
Сизой листвой костяной.

Зерцальные черные брызги
В померкших воздухах стоят.
Мачты незапные взвизги
Сердца срывают у наяд.
О, ветер кружи́тся, кружи́тся! —
Скрутился в конус моря диск.
И нá небо небо ложится. —
И небеса катятся вниз.

Валов раскрошённые гребни —
Черные! – сверкают у виска.
В сердцевинах их ослепли
Литые два зрачка.
Мир нисходит внутрь.
Бледнеет в бездны вход.
Нет, никому не развернуть
Бесповоротных вод.

Этот запах страшный —
Колокольный запах тьмы,
Смерти вчерашней
Запах, запах катится от тьмы.
Кто бы ни пришел вослед,
И кто бы ни приплыл сюда —
Вчера случившаяся смерть не оставляет след: —
Нет ни следа.

2. Иона говорит начальнику корабля:

Жизнь сказала: «Я ли уж не ласкова,
«Я ли уж тебя не сторожу?
«Хитростней узорочья дамасского
«Древо крови я в тебя вложу.
«Все обсыплю черной скользкой ягодой,
«А поверх – зеркальная пыльца…
«Только… Господину ты не ябедай,
«Даром не расстраивай Творца!»
– «Я пророк, ушедший от Хозяина.
«Я – еврей, ушедший от Отца.
«Как из алой мглы заря изваяна,
«Так из ней же скатаны сердца.
«Я – как шмель, гудящий озадаченно
«В средостеньи мира, на цветке:
«Скрипочная грудка пéтлей схвачена,
«Нить плывет к невидимой Руке.
«Уж тебя, разлучницу лукавую,
«Я не стану с Господом мирить!..
«Не грозись наградой да расправою,
«Не колебли золотую нить!
«Ты как хочешь штопай да залатывай
«Хитросплéтенья своих тенет…
«Но глаза косые – не закатывай —
«Я не стану пить твой черный мед!»

3. Говорит Иона в Ките

Пять концентрических сердец
Вздыханием одним вздыхало,
И цвел един, един венец
Над свертком мяса и металла:
В горящем масле ледяном,
В пространствах ночи безуханных
Повис оцепеневший дом
На ветхих цепях окаянных;

Лучащиеся пузыри
Беззвучно вверх и вниз ходили,
Как очи всех, поводыри
Кого без них вверху водили;
Но света не было от них
В парящих полостях дрожащих,
И дом качался на своих
Зеркальных цепях нисходящих;

Растенья дышащие и
Раскрашенные мхи сухие,
Ввернувшись в черные струи,
Об руки бились, как глухие;
Листалась книга черных вод,
И все сердца вздыхали снова
И замирали: пролистнет
Иль нет – единственное слово?
И, краскою сухой шурша,
С изнанки всех великолепий
– Как на конце карандаша —
Вращался дом на скрутке цéпей.

В свеченьи взрезанного дня,
Который, нет еще, не минул,
Мне жить и жить еще, храня
Грозу, что я из моря вынул;
Сей дом из лезвий ледяной,
Как пламенник иного века,
Взошел над черной стороной,
Как бы заклявши человека.

За город, скраденный в ночи́, —
Рукой раскрашенной махая,
Косись, танцуй и бормочи,
Жена неплодная, плохая,
И пей кровавое вино,
Танцуя при последней дверце!
…Со внешним сердцем заодно
Вздыхает внутреннее сердце,
А три, оставшихся внизу,
Внизу возропщут разобщенно!
Да! Я унес от них грозу!
Навек ей встать у небосклона.

4. Первый станс Ионы у стен Ниневии:

Танцует блудничка под скрежет и гром,
Под грозные колокола,
И часто дрожит шелковистым бедром,
Как вбитая в сердце стрела.
Но, глядь, извернется, – и прянет наверх,
Обратно, в распрямленный лук…
И примешь подарок, последний навек,
Из этих отравленных рук.

5. Второй станс Ионы у стен Ниневии:

Разломлено небо по молнии вкось,
А в душных колоннах дождя
Следы заметает небесная кость,
С кровавых ступенек сходя.
И красное сердце втекает наверх,
На свой ворочается круг…
…И примешь подарок, последний навек,
Из этих отравленных рук.

1984

«У них – рождество, у нас – ничего…»

У них – рождество, у нас – ничего,
Мы просто у печки заснули,
А ели в окне, что стоят без всего,
Тяжелую тень шелохнули.

И встать тяжело, и спать тяжело,
И пламя кишит за заслонкой,
И зданья стальные стоят нежило,
Одетые проледью тонкой.

О мире я странную знаю беду —
Что в стенах своих и снаружи
Все вещи земные в мерцающем льду
Стоят средь сверкающей стужи.

У них – рождество, у нас – ничего,
Такая усталость плохая…
Да… ели в окне стоят без всего,
Вощеною тенью вздыхая.

1984

«…Утро ветхое сходит…»

…Утро ветхое сходит
На кудрявого снега сады,
И – ничего уже не находит,
Кроме розово-дымной слюды,
Кроме искр залежалых
Страха, знанья и сна,
Кроме призраков малых,
Тающих у окна.

И – ничего уже не осталось
На объятья разжавшей земле.
Только тень, только малость
Дорогого дыханья в стекле.
Мир, алея в зазорах,
На поверхности пуст.
…Только плеск, только шорох,
Только скрип, только хруст…

1985

«Нa страх и риск другого страха…»

Нa страх и риск другого страха
Рожден я и решен я жить
Средь мреющего тускло мрака
На переулках городских
И крáсно реющего праха
На перекрестках золотых.

Зимы прощеная рубаха
Дошилась – княжить да служить…
Но прясть не перестала пряха,
Всё нити клáдет поперек.
И нет здесь страха, нет здесь страха,
Но есть упрек, упрек, упрек.

1985

Зима 1984

Деревья все в снежных митенках,
Наморщившихся слегка…
И старые, и обратные,
Нераздвижные облака.

Разделась жизнь незваная
Аж до сердца – ну нет стыда… —
(Прощайся же, душа желанная,
И уезжай… (– «Куда…?»)…)

И только что в снежных митенках
Все руки у нее…
Скрипит, скрипит под каблуком
Вискозою ее белье.

1985

Five crazy songs

1. A crazy song

Не светитеся, моря морщины;
Не катитеся, света шары;
И прекрасного снега пружины,
Не стучитеся в эти дворы.

Этот мир, эта черная льдина
Пусть хоть вся оторвется, черт с ней —
И ко сретенью их господина
Пусть несет нас течение дней.

2. Сон

Сердце стратилось, ночь умерла,
Раскорчеваны корни огней…
Но не столько уж жизнь тяжела,
Сколько тяжести смертной на ней. —

То есть: сердце, скатясь тяжело
За обрушивающейся тьмой,
Ровно старая роза, взошло
В невесомости клетки грудной, —

Где огни перестали взрастать,
От соитья рождаясь, как мы,
И, как мы, стали тихо листать
Эту кипу осмысленной тьмы; —

Истончи́лися в тени огни.
Те, рассеявшись, сделали ночь,
Ту, что в сердце жила искони,
И опять воротиться не прочь…

…А сейчас я очнулся в слезах.
Снова ночь, снова в сердце цвела…
Что ж, не столько уж жизнь немила,
Сколько милости смертной в глазах.

3. Разноглазый вечер

В. Шубинскому

Слизистой поверхностью закатной,
Клетчатой, расшаркавшейся листвой,
Морем, треугольным безвозвратно, —
Твердь воздушная полна волной попятной
Так, что уж и не кажется живой.

А-а… а слева (значит, Солнце справа) —
Есть веко паутинное Луны,
А под ним – полýнеба держава,
И осколки скиптра сверкают ржаво
В щербинах и трещинах волны.

Вот лицо природы двуобразной:
С кровью – мертвой, но с нёкровью – живой,
С трупной жизнью, светлой и заразной,
С ярой смертью, радостной и красной, —
Над земною твердью дрожжевой.

4

О, где отставшее отстало?
И как ушедшее ушло?
Как столько стало жизни мало —
Уж и не слово, но число.

Мир студенистый за спиною
Из недопахтанных морей.
А впредь – огонь. Огонь стеною.
Стеной без окон и дверей.

5. Нощь-колодница

Только в мире и есть…
А. Фет

Нощь-колодница, дрязглая, пьяная,
Отжимает дерюжки свои…
А над пламенем – слякоть стеклянная
И теней золоченых слои.
Ах, куда же застрельнуться, броситься?
Раствориться, разъяться, сойти?..
Что ж так крошится кружится, просится —
В пересыльного сердца горсти?
Значит знал я – прижиться не сможется.
В мире есть только этот огонь,
Где она – вся кривится, кукожится,
Обтирает об титьки ладонь.

То есть, – всякая тень, перед веткою
Прокативши сквозь темь да туман,
Надавившись на веко монеткою, —
Проканает во вшивый карман.
И еще – не успею проститься я,
И простить не успеют меня,
Как уже впереди – криволицая,
Весело кандальцами звеня.
Мир окрест бесконечною клеткою,
И дымится на потолке…
Я пришит обручальной браслеткою
К этой смрадной, любимой руке.

1985

Вечер и ночь

У неба – еврейские вены.
У моря – цыганские серьги.
А русские круглые стены
вселенной Почти уже смеркли.

У неба – цыганские блестки.
У моря – еврейские шапки.
Но русские круглые стены
Скользнули в окрайные шахты,

Где каждый изогнутый лепест —
В безвидном своем коридоре.

Остались лишь небо и море —
Их гул, их звон, их треск, их лепет.

1985

Хор

строфа

Раз зима – разнимаются все
Древовидные очи творенья:
То в крылатом ее колесе
Миг вниманья, судьбы и прозренья;
И лишь ель – не глядящий на нас,
Окруженный висячими льдами
Всеоглядно ступенчатый глаз —
За ресниц неподвижных рядами.

антистрофа

Ни души на жерну площади,
Но скрещенье конических тéней,
Но лишь лопасти сна позади
Чуть светящихся их средостений.
Ни души. Души мёрзкие страх
Не хотят созерцаться в растеньях,
А в зеленых и черных церквах,
Как кузнечики, спят на коленях.

1985

Здесь

Как в стрóку Норд, так сразу Зюйд на ум.
Так же здесь: запах парусины
Да водометный вероломный шум
От лавра русского – осины.
Да также тéсны здесь витки:
Одним и тем же грех и смех возмездны
Здесь, здесь, на расстоянии руки,
В прозрачной раковине бездны;
И также в язвах облаков
Сукровка сквозь отрепья брезжит…
Лишь адский зуммер не таков,
каков он был. – Теперь он скрежет.

1985

Ода

…человек… странная полость…
Р. Музиль

Человек, эка странная полость —
С красночерной подкладкой мешок! —
Где кружит заварная веселость
В золотых ксилофонах кишок,
И раскрóшенный, страченный воздух,
Что застрял в костяных веерах
И уже не прознает про отзвук
свой – Вселенной колеблющий прах.

1985

Гость

Чернорéчного неба излучина,
Где огрáненных волн без числа,
Где луны полусбилась уключина
От безвидного тренья весла;
Где миры с их сияньем и косностью
Из окошка – как рябь да струя;
Где по ленте с единственной плоскостью
Все скользит – недвижима – ладья.

И такое тут слово напишется,
Что обуглится пёрышка ость:
Там, внутри, у бесснедного пиршества,
Есть не званый, но избранный гость.

Он сырой раскоряченной карлою
У стола дорогого воссел;
Ни стыдом не удержан, ни карою,
Красной утварью загремел; —
Да как схапает брашно заветное!
Он слепец, попрошайка и вор,
И вино заповедное, светлое
Так и плещет из звездных амфор!

Ну и как его, скушного, вынести?!
У хозяина – мрак по лицу…
Эк бы взять, да и вон его вывести,
Да куда ж ему деться, слепцу?
И хозяин глядит не навидится.
И молчание тягостней тьмы…
Ну когда же он, наглый, насытится
И потянет псалтирь из сумы?

1985

Зима 1985

В собачьих старицах желточных,
В газообразных комьях крон,
В льдяных пузыриках проточных —
Везде отхлын, отток, отклон.

Луна в косой туманной нише,
По небу черному пыля,
все ниже, – (Кажется, что ниже
она – Совсем как и Земля).

Тупее все сребристый угол
Меж чернизной и белизной…
Снижайся, жизнь, ведь гладкий купол
Ты оскользаешь вслед за мной: —

В собачьих старицах лимонных,
В газообразных копьях крон,
В льдяных пузыриках слоеных,
В луче, идущем на поклон.

1985

«Золотого кислорода…»

Золотого кислорода
Кругло-черная тюрьма: —
Только небо здесь природа
Да немногие дома,
Да немногие деревья,
Да немногая река,
Да мякнущие у изголовья
Исаакья Облака.

Ветры с пикою златою
Скачущие наверху,
Все пропахшие кислотою,
В безрукавках на меху —
Бьют в решетчатые сени:
– Раскрывайте-ко острог!
Речь о свете и спасеньи,
И с того не меньше страх!

Как раскроются ворота,
Она выглянет, сочась:
– Да, конечно же, я – природа,
Но не здесь и не сейчас.

1985

«…черно-морской, горько-уханный…»

Б. Понизовскому

…черно-морской, горько-уханный,
А не сладимый тлен земной
Влек трехударный шум слиянный
Из моря в шерстке искряной.

Свод неба был – слеза и рана,
А люди в низкой темноте
Тащили, выпятив, катрана
С турецким ртом на животе.

Сколько же памяти бессвязной
В соединеньи дыма тьмы
С звездой в костре, сырой и грязной,
Которую не видим мы.

И столь же праха неслиянно
По выцветшей кружит черте
У неба, вьющегося рьяно
В турецкий рот на животе.

1985

Вот света колкие затылки

Вот света колкие затылки
Скакнули накось от луны,
Вот стали снежные бутылки
с деревьями – Освещены;
Вот выснеженная аллея
(Что, смутно-глубоко белея,
Во сне тяжелом замерла)
Вздохнула, руку отвела…

И свет, сходящий с лестниц черных
В объятий этих сонных неть,
Три клиновидных, золоченых,
Три силуэта смог иметь;
И три светящихся каркаса
Златое пенистое мясо,
Как самородное стекло,
В мгновенье ока облекло.

И с выгнувшегося полукруга
Незамерзающих небес
Сквозь три напруженные лука
Прорвался выстрел – и исчез.

1985

«Свет змеится в тусклых зданьях…»

Свет змеится в тусклых зданьях,
Как наброшенная сеть;
В тучах, в красных изваяньях,
Нет решимости висеть:
Есть хотенье мшистым пахом
Притесниться к дну земли,
Дабы все – единым взмахом —
Дерева зеленым прахом
Недвижимо помели;
Чтоб – в мурашках от касанья
изнутри светясь, – Земля
потемнела, Без сознанья
Гладким телом шевеля.

1985

Г. С. К

Земля есть мозг, а небо череп,
А между ними воздух тьмы,
А луч вовне стремится, через
Ее горящие холмы.

Так человек в тупом задоре,
Как мысль, рожденная в земле,
Кружи́тся в маленьком зазоре —
В огне, куренье и золе.
Как искра, как слепая птица
Колотится да вьется, знай,
Не зная: в землю ль воротиться
Иль выйти речью в Божий край.

Игла из лучевого стога,
Теперь он раб чужой борьбы, —

Он, гражданин себя и Бога,
В горящем воздухе судьбы.

1985

«Всходит дым, точно остров стеклянный…»

Всходит дым, точно остров стеклянный,
В полупризрачных ветках звеня,
И скользит еле слышный и пряный,
И томительный запах огня.

Я, как тьму полукрылую – слово! —
Полюбил эту вещную мглу,
Где отрывисто… криво… лилово…
Смотрят звезды под рощи полу.

(– Полуплотные нити свеченья
По стеклистым волокнам текли,
И по тайным лекалам теченья
Огибали их лип корабли —)

Вот как, жизнь?.. ты напиток любовный?..
(Для себя тебя кто ж уберег?)
Свет скользящий? И огнь двукровный?
И золы краснорукой зверек?

1986

Второе подражание псалму

Человек – это колодезный
ворот, накручивающий на себя
свою цепь.

Уж такая хорошая мне далась душа,
Чтоб сквозь щелочки говорить со светом
И, разъеденным воздухом чуть дыша,
Глухо вздрагивать панцирьком нагретым.

Но, Господи, в этот светлый час
Раскрывающихся полночных створок
Стала Тьма Твоя как стеклянный газ,
Как стоящий снег, как парящий порох.

Я сердечный мускул Твоей ночи.
Мне не выпутаться из кровеносной сети,
Потому что я не был нигде на свете,
Кроме тьмы и сверкающей в ней свечи.

Ведь такая душа только там сильна —
В этом свернутом, влажном, слепом, соленом,
Потому что выковырянная, она
Как простой слизняк на ноже каленом.

То, что знаю, – пора уж! – и Ты узнай:
Я боюсь оказаться в уже дребезжащем варе…
Вот, другую – прошу я – стеклянную душу дай,
Рассыпающуюся при ударе…

1986

В садах только наших в апреле

В садах только наших в апреле
Деревья растут из зеркал. —
То, видимо, тайные щели
Господь в этом мире сыскал.
И так еще, видимо, можно
На облачных лестницах петь,
Невидимо так, осторожно
Пернатой ступенью скрипеть.

И трещинами в амальгаме
Расходятся корни дерёв,
И воздух большими шагами
Спускается в ров,
И пышные пенные брызги
Опутывают сады,
И тянутся, тёплы и склизки,
По-русски, еврейски, балтийски,
Сдвоённые руки звезды.

Третье подражание псалму

Огнь иссекнется в тротуар,
И сердце, съеденное гарью,
Через парны´ х созвездий взвар
Пойдет обратно, к Государю.
Его безногие стрижи
несут (Летят – не шелохнутся)
…Старайся, кровное, дрожи… —
Дай Бог еще тебе вернуться…

1986

«Прощайся, не все уже снится…»

Прощайся, не все уже снится,
Но можешь еще поспеть… —
Стоящая на небе птица
Стоит, позабывшая петь;

И ветви в последнем исподнем,
Наброшенном кое-как,
Несутся за ветром Господним
И голос несут на руках.

А стоит ли все усилья,
Когда так немного до тьмы
И каменных бабочек крылья
Скрежещут по стеклам, как мы?

1986

Воспоминание о юге I

Как ртуть, как шелк, как щекот, как
Раскосая луна морская,
В ногах, и в пахе, и в руках —
Везде во мне есть кровь людская:
Как луч, съезжающий в рекý,
Как месяц, таемый туманом,
Как занавесь по сквозняку
И как рука над женским станом —
Чуть-чуть прогнувшися, она
Стоит-скользит, натяжена.

(Когда же в каменной тени
Круглоступенных гор у моря
Я вспомнить смог другие дни
И вздрогнул от стыда и горя,
Вся кровь – от кроны до корней! —
Заскрежетала и запела;
Хоть воли не было у ней,
Но вдруг она, прорвавши тело,
Вся – вверх, во все ее крыла…

– И Божья кровь ко мне вошла —)

1986

В этой комнате

В этой комнате стопки теней
Разложились, кренясь, по углам,
И зернистого мрака туннель
Разрезает ее пополам,
И печально сужается щель
Меж рассеянным светом стекла
И отсветами сильных вещей,
Раскаленных внутри до-бела.

А сейчас ты глядишь за окно,
Где крупицы деревьев – парят,
Где в распоротых тучах – темно,
И воскресшие звезды не в ряд
Волей Божьей расставлены там,
Чтоб ты смог еще что-нибудь смочь,
Чтоб прихлынула к праздным устам
Та небесная родина – ночь.

1986

Младенец

Осыпается мгла с небес
На поставивший мрежи лес,
И глазницы иссякших звезд
Стали пенно-зыбки.
А младенец, плывя вверху,
Сеет светлой рукой труху
Из жемчужной зыбки.

Видно, свод полýнощный – ветх,
Иссякает и мякнет верх —
Так воздушный редеет мост
Над всходящим низом.
Видно: вышелушилась тьма,
В зернах – свет, и дрожит тесьма,
Куда он нанизан.

А младенец плывет вверху,
Сея светлой рукой труху,
Осыпающуюся на лес,
Что сетцы раскинул.
Иссыхает небесный Нил;
Кто бы люльку остановил
И младенца вынул?

Ведь и есть-то лишь лес один,
Где спасется наш господин,
Его ищут и там, и здесь,
Во граде, по полю…
Все оцеплены берега,
И на всех площадях врага
Есть, где встать глаголю.

1986

Плаванья
(7 стихотворений, в том числе 3 подразумеваемых)

Елене Андреевне Шварц
с любовью и восхищением

2. Плаванье

Я не знаю, как жил, и писал, и расчел
Неразменный запас на вьюки и меха;
И под облачным парусом облачный челн
Облака проскользнул по лучу маяка.

Беспрозванной земли я отсунул засов,
Ибо выпил я сердцем прекрасную тень
И не слышу назвáной земли голосов,
Что уходят стволом в кровеносную сень.

Барабан провернулся и щелка ушла.
Не видать позади и внизу ничего.
Этот город исчез, и легло в зеркала
Несветящимся облаком сердце его.

Я узнал: ничего не обещано мне.
Я оставил незваной земли голоса.
Мой корабль по лучу, исчезая, скользит.
Ухмыляются рыбы небес.

3

Всё кишит в полночной яме
Свет – идущим вверх дождем.
И горящими струями
Черный воздух обведен.

Выйти за границу ночи
Я хотел и не хотел.
Звездной корочки короче
Вздох моих горючих тел.

С якоря сошла дорога,
Обвивающая тьму.
Небо – узко и немного,
И ступенечки в дыму.

Отчего уходит небо,
Рассевая пенный след,
Угол тающий и недо —
Возвратившийся отсвет?

Как здесь выйти за границу,
Ускользающую прочь?
Тел бренчащую седьмицу
Разгонять уже невмочь…

5

Я кровью говорил: уйди…
Но тишина не уходила.
Рябился месяц впереди,
Река удушливо кадила.

Какая маленькая тишь
Лучом – прищелкнув! – шевельнула!
Раздвинул рёберки камыш
И лодка угол разогнула.
Куда я плыл? Куда ж мне плыть…
В ночи исчезнул провожатый…

Не всю ли жизнь вот так пылить
На жесткой влаге волосатой?..

6

В чужом окне стоит звезда,
Как рыба за стеклом зернистым.
О, кто ж ее загнал сюда?
Чья ж эта черная уда?
Кто тяжкой тенью с краю льда
Навис – набычен и расхристан?

А лёска гладкая бежит
По маленьким волнам слоеным;
Катушка холодно жужжит,
Крючок, надкушенный, дрожит,
И рыба на весу лежит. —

Когда же вытащат ее нам?

1986

Баллада

И уж кажется, смерть позабыл,
Но некрашеной тенью короткой
Острый всадник становится в тыл
И становится иноходь ходкой
Уходящих налево снегов,
Становящихся, как для расстрела:
И стоишь, и не меришь шагов,
Потому что уже отсмердело…

Эти женские руки зимы
Накопали корней первородных;
Стало, ночь наступала взаймы
В одеялах светящеся-потных;
Наступая на лона снегов,
Выступаешь из духа и тела
И стоишь, и не слышишь шагов
По тому, что уже отсмердело.

А когда просыпаться пора,
На нечищенной чаше рассвета
Мир вскользает наверх, и дыра
Рабьим зеркалом встала под это
Воскользанье к небесному льду;
Не в нее ли, безмолвьем глушимы,
На резиновом, страшном ходу
Ускользают деревьев машины?

И вослед этих страшных винтов
Поднимаются плоские дула
Вверх сдвигающихся ветров;
И сквозь конус сетчáтого гула
Поднимаешь глаза, и на них,
На сетчатке, светящей по-смердьи,
Отпечаток – в оглядке на миг —
Ускользающей одвуконь смерти.

1986

«Луны недолгие глаза…»

Луны недолгие глаза.
Китайские ее усы.
Но знаю я: еще нельзя
На смертные глядеть часы.

Ведь Север не сошел на Юг,
Ведь лист не возвратился в пресс,
И ведь земли лазурный лук
Не прободил листву небес;

И явственней, чем поворот
Короткой грани мировой,
Болван клюет наоборот
Зыбко-продольной головой.

1986

Просто стихи

Глядит в Луну квадратная река
Сквозь ослепительные облака.
Взросли дома, а отраженья их
На легких звездах вытеснены мелко;
И так зима – проклейка и побелка —
Встает в гроши, в невытесненный стих.

К чему стихи? Пора уж и начать
(Раз легким в тягость сладкий смрад бумаги)
Писать снежком по черной невской влаге
И тайным звездам отдавать в печать.
Так делают леса, и города,
Особенно же наш. Но вот беда

1986/1987

Отрывок

…Одна уж и осталась просьба,
И та исполнится сама:
Волн вечереющая оспа,
Сеть расстилающая тьма,
Костры на береге пологом,
Краеугольных туч соски
И ветер, реющий над рогом
Горы, завинченной в тиски.

Я жил как жил. Я был на Юге.
Я брел в разобранной Москве,
Я кровью, выцветшей от муки,
Встекал к заоблачной траве,
Я тенью обтекал извивы
Небесных рек – и в мгле живой
Земли червонный шар червивый
Тлел, истекая синевой…

1986

О мрачная звезда раздевшихся морей

О мрачная звезда раздевшихся морей,
Недвижно стонущих на наклоненных ложах,
О мрак, раскатанный над спальнею моей,
Катящейся за небоскат на обжиг,
О том, как спать один, забыл я. Сколько дней
В пустой постели с кроткими морями…
Когда приходит ночь, становится ясней
Блестяще-ржавый меч, лежащий между нами.
Как знать, какой еще разыщется разврат
В сей жизни, будущей? В той, бодрствуя, сущей…
Пока ж мне хорошо. Я сплю. Я жив. Я рад
Глухой звезде, над ложем тьму кующей.

1987

Стихи о небесном наборе

Не превратить земли в отсек

Не превратить Земли в отсек
Печальной сволочи земной.
Хочу я слышать голос всех,
Кто надо мной и подо мной.

И раз уж мы легли на дно,
Хочу глядеть я в полый луч
За Авраамово руно
Туч.

…Когда поднебной лодки нос
Взойдет, как золотоголов,
Тогда по краю мира нож
Прокатит кремнем без углов,

И бабочкою вспóрхнет плоть,
За новым краем закружив. —
Тогда скажу я: жив Господь,
Завет наш – жив.

…И в крошечном своем окне
Увидишь вздыбившийся хвост
Живой ладьи – в живом огне
Звезд.

1987

Ode on the unstructured world

Есть часы в ходе нашей зимы,
Растянувшей мелованный полог,
Когда тени исходят из тьмы,
Когда жизни из ветхих иголок
К перетолку о темных вещах
Вылетают – за промельком промельк —
И дымы совершают свой шаг
С треуголок чернеющих кровель,
Чтоб сплестись, созмеиться, белы,
В непомерную дымную розу,
И цепочкой сугробов волы
Поднимаются к лунному рогу.

То не просто такие часы,
Когда в шаре полночного цирка
Под свеченьем небес полосы,
Над ковром из лоскутного цинка
Пляшет, каменным смехом сквозя,
Земнородная жить или нежить,
Чтоб смеженные неба глаза
Полоумной игрой проманежить.
То не пьяные духи вещей
И не драные тени растений,
Не томящийся призрак ничей
И не запах соленый сожжений —
Здесь другое: здесь враз из всего
Истекают основы и сути,

На такие часы вещество
Только видимость, лужица мути,
Человек – только кожи клубок,
Только снег оседающий – древо,
Только плашка без дырки – замок,
Львиный рык – только зеркальце зева.

И выходят на небо из труб
Костяки меловых мыловарен,
И теперь этот мир – только труп,
На мгновенье предъявленный тварям.

1987

Элегия с эпиграфом

От вас я не хочу прощений и проклятий,
– Всего страшней – сошедший с рубежа,
Скажу я к ужасу своих смиренных братий, —
Что воздух чуж, а не земля чужа.

Когда вернулся я с предутренной прогулки,
Уж разобрали ночь рабочие небес:
Сияли вытертые выемки и втулки,
И были стены тьмы запрятаны за лес.

Что здесь, в сусветице? – Ни вещного, ни теней…
А кто ж за стеклышком, задымленным, возник?
– О, лишь трубчатый бог разымчивых сиреней
В пушистых колпачках персидских, разрезных!

А кто ко мне в окно, приплюснувшись, глядится
Блестящей тысячью своих губатых глаз?
Чьи это кожаные сморщенные лица
В летательных шарах, мерцающих, как газ,
Я не желаю знать.

Раз нанялся – к работе.
Названий и расценок ведать не хочу.
Когда настанет срок – мы вспомним о расчете,
Тогда и я – что должен – получу.

1987

Мир-мыловар

И сколько б ты жизнь (говорю же я!) не миловáл
И сколько б ты нé пил из извечно сухой ладони
(А пускай бы и дóпил, чего уж…) – мир-мыловар
Уволочет все одно ее в своем черном фургоне.

(Видишь?) – Приотставшего дыма лысеющее кольцо,
Передергивающаяся спина прихрамывающего мыловара
И она, что взглядом прощальным в твое другое лицо
Его навеки отмеловала.

Свет очищенья, очерк иного дня
И перекрещивающиеся лучи на темном все еще теле —
Вот что останется (говорил же я!) от меня
(Все, что останется в памяти и на прицеле).

1987

Височные часы

…лежал один, как выдрал из виска
Височные часы; и задохнулся;
И слóва, словно страшного соска —
Внезапного из твердой крови столбика —
Ожесточенным языком коснулся;
И плоть была поката и близка.

Окно – изнанка зрения – сияло,
Не пропуская пóлосы дождя;
Закуклилось пространства одеяло;
И время из рассеянного облака
Вкруг головы растерянно стояло,
Привычного гнезда не находя.

Ужасные я разомкнул тиски;
Из цéпи временнóй я чудом вышел
И свил пространства рваные куски;
Хоть миг, но жил близ истинного облика
Единственного слова. Хоть и слышал,
Что где-то возле тикают виски.

1987

«Рвется ветр у клена в горсти…»

Рвется ветр у клена в горсти,
Напружая воздушные мускулы
– Погости еще здесь, погости!
Ты ж не знаешь, на счастье, на муку ли
Ты с зерцающих туч низошел,
Раскружася волной нестихающей,
Расстилая расплавленный шелк
По реке, твердым телом вздыхающей.
Погоди еще чуть. Погодя
– Никуда все одно ведь не денешься! —
На кривой позвоночник дождя
Ровно плотное платье наденешься
И оставишь у клена в руке
Пустоты безвоздушное месиво
И крутящийся на коготке
Блеск зеркальный, тускнеющий весело.

1987

Скелет светящийся адмиралтейства

Уже я шел (из яблочка земли
Вывинчиваясь гусеничкой нежной),
Был волглый воздух в бархатной пыли,
И – с яблочком зрачка посередине —
Такие же, как я, змеенья шли
Навстречу мне, кривясь во мгле кромешной.
…Но что-то безобъемное вдали
В сияющей стояло паутине.

Земля кругла лишь только от вращенья,
Но – льдяный куб, чуть стоит ей застыть.
Спасительная сила отвращенья
Ее толкает. И одни глаза,
Для позднего возженные прощенья,
Пощадным жаром остужают стыд.
…Но там, в конце ночного посещенья —
Как в облаке застывшая гроза!

А вывинтивши тело целиком,
По скользкой покачуся кожуре я
Не гусеницей – свертком и мотком,
Как юноши из нашего семейства
Всегда хранятся в возрасте таком
(Крупицы крыл под панцирем имея,
Туда катясь, где – изнутри знаком! —
Скелет светящийся Адмиралтейства).

1987

Невская балладка

Небо – в ваточных квадратах,
Купы куп – в дымах кудлатых,
Луч, в луну уперший хобот,
Начинается нигде,
И слепым русалкам невским
Извиваться в пляске не с кем,
Разгоняя пяткой копоть
По пупырчатой воде.

Вышел я из дому поздно,
Зданья все стояли розно,
Каждое кипя и тлея
В черно-розовой тени,
Облаком многоочитым
Каждый шаг мой был сосчитан,
И, крутясь на нитках клея,
Вслед за мной ползли огни.

По реке же, царских кротче,
Вслед за мной катились очи
И – беззвучны – шелестели
Зазывны´ е голоса.
Что ж, когда-нибудь мы спляшем,
Что ж, когда-нибудь мы ляжем
Там, на каменной постели,
Вздыбив к небу волоса.

1987

Осень в Москве

О сколько здесь делается трухи
Из треска короткой волны волос,
Из костно-холодного глянца щек
И из страшного перламутра рта.

Когда б я не чел за собой грехи,
Как осени, мне б разносить пришлось
Весь этот испитанный кровью шелк,
Но судьба уж, как я смотрю, не та.

Как все превращается в гниль и смердь!
Треугольный траурный ноготок
Обникшего клена – трухляв и жухл,
И раскрошена дорогая ткань.

Когда б я снова посмел бы сметь,
Когда б в волосах зазмеился ток
И в сердце задвигал усами жук,
Щекоча изнутри гортань,

Тогда б я выжил в чужом краю,
Где женских деревьев крепка броня,
Скрежещущая при передерге ключиц
И при крохотном повороте рук,

Тогда б я вспомнил судьбу свою;
И ветер, тяжелые листья гоня,
Стал снова медлителен, наг и чист,
И сомкнулся бы ветхий круг.

1987

Стихи к уходящему зрению

Мир скуднее и скуднее,
Всё невзрачнее с лица,
Но во всех вещах яснее
Звезды сизые – сердца.

Там в аорте, в ртутной пене,
Розою расцвел зрачок…
Ты уходишь в сердце, зренье?
Но оставь хоть чуть, клочок…

Пусть хотя нетвердый очерк —
Моря сверток, неба лук;
Пусть хоть óтсвет в плитах отчих
На восток бегущих букв;

Эту вязнущую морось
В невской стреляной волне;
Эту мертвенную поросль
Молний в выпухшем окне;

Эти в зеркалах раскосых
Оскудевшие черты…
Этот гаснущий набросок
Тьму цедящей наготы…

1987

Октябрь

…да, у садов у оборванцев
Совсем не стало на руках
Сыро-шуршащих карбованцев
В распарывающихся тюках.

Лишь воробья слоистый шарик
Покачивается на локте
Да волглым оком сумрак шарит
В освобожденной пустоте…

1987

Еврейское кладбище в Ленинграде

………………………………..

…из всей земли могу назвать своим
Квадратный метр в искри́вленной ограде,
Где нищий камень слякотью гноим
И смертный сон прерывист, смерти ради;

Где отлетают и душа и страх
И в черных разделяются вершинах,
Где снова праху возвращают прах
В проклятых глазурованных кувшинах; —

Здесь, только здесь, где русской нет земли,
Где только прах под непокрытой клеткой,
Где нашей плотью сосны возросли,
Где воздух бьется нашей кровью редкой,

Я чувствую ту лучевую нить,
Которая – хоть чуть – меня и нýдит
Связующую точку охранить.
Но знаю я, что и ее не будет.

Но знаю я, что и сюда придут —
Свернут ограды и надгробья сроют
И, совершая обыдённый труд,
Могилы под квартирки перестроят.

1987

Александрийская песня

Узелков мне не надо скользких,
Чтоб казаться себе счастливей,
И, в какую иглу не вденьте,
Уже не извиться кротко: —

От семи пирамид московских
По реке перегнивших жнивий
К каменеющей в небе Дельте
Опять привезла меня лодка.

Весь осел опустелый город,
Пересеянный пылью плоской,
Шелковинке не спрыгнуть с ветра! —
Что чернеется? Форт ли, Фарос?

И, ко рту притянувши ворот,
Я свечу себе папироской
В море, где ни конца, ни верха…
Господи, хоть бы парус!

Хорошо ли я жил, нетвердый,
Но не винный в грехе Филона
(Я лишь жил и ниточкой вечной
Скоротленный строчил папирус)?

– Хорошо. Я еще не мертвый.
Так еще я смотрю влюбленно
В этот каменный и калечный
Мир, где родился и вырос.

1987

Стихи о небесном наборе

В сердце будет долго дергать холостой курок —
В стеках меда невский деготь, мертвого снежка творог
Расклиняющая площадь света полоса,
Норовящая уплощить впалый оттиск колеса.

Разве что-то еще значит и сейчас, и здесь?
Все кратчайшее оплачет оплывающая взвесь.
Твой хоть ход, да юзом, юзом… как сойти с аза,
Заслезить навстречу музам эти толстые глаза?

Думал, я всецело соткан Божьим пауком
С этим страшным и коротким, с этим русским языком —
Оказалось: только сверху паутинка, связь,
А внутри проходят сверку оттиск-свет и оттиск-грязь.

Не проденешь к сизым звездам мреющую нить:
Разворот навеки сверстан, ни строки не изменить:
Там, в обратных начертаньях, в паровом свинце
Всё. И лучше перестань их проверять – они в конце.

Ну а ты – листок всего лишь, пробная печать.
Что ж ты сам себя неволишь знак за знаком различать?
Что ж ты сам себя морочишь, корчишь немо рот? —
Ничего ты не рассрочишь, лишь испортишь разворот.

А когда настанут сроки падать небесам,
Не сойдутся эти строки: что ты есть и что ты сам,
И тогда в беззвездной хмари, тьме повременной,
Память об исчезшей твари, о невнятице земной,
О питье прогорклом невском, о златом столбе
Станет мучить. Только не с кем будет вспоминать тебе.

1987

Воспоминание о юге II

Ты, предательская сладость
Мелкозерных десен белых…

Две волны, в разлете сладясь,
Двуударно бьются в берег.
Суша спит, раскинув ноги,
В женской ночи запустенья
И, свои покинув норки,
Вышли на берег растенья —
Стрекоча листвой дрожащей,
Поглядеть, закинув лица,
Как под поднебесной чащей
Свет качающийся мглится.
Лестница грудей зеленых
Потускнела в лунном дыме,
Бьется море, в беглых лонах
Не смоловшее твердыни —

Нет зачатья и рожденья
В треске камешков подталых,
В женской ночи униженья,
Принятого как подарок.

1988

Луна-голубка и обратный Арарат

Прыщавой зелени проказа площадная
И сушь одревесневшей крови – сучья…
Луна-голубушка, воскрылие пятная,
Все ищет Тартар-Арарат, но… суша, суша,
Переминающая волны скользких зданий
И пену глиняную лиственных отребий…

Уже не полюбить мне эту тьму гаданий,
Уже не целовать мне этот горький жребий:
Земля, привставшая (вся в этих лунных пятнах)
На обмякающие цыпочки соцветий,
Вестей обратных ждет. Но нет вестей обратных
Ковчегу, пущенному пó суху столетий.

1988

«Ничего я слышать не хочу…»

Ничего я слышать не хочу
Ни из света, ни из тьмы, ни из
Пляшущей на пальцах по лучу
Блескотни, обсеявшей карниз.
Ктó здесь, рассыпающийся в прах,
Через фортку ходит по домам?
Чéм звенит снаружи старый мрак,
Превращаясь в кованый туман?

(Этот вечер жизнь свою прожил
И осел на острые кусты,
И безокой ночью сторожил
Стекла золотые пустоты.)

– Перестань, я слышать не могу
Этот скрип, и шорох, и свистки…
Что ж с того, что хочется врагу
Блестким снегом натирать виски?
Что с того, что растворенный страж
Пропускает воздух из окна?
Что с того, что входит на этаж
Серая, сухая тишина?

1988

(Щелыково, Костромская область)

1. Русские звезды

Русские звезды в дымной
Завесе до исподлобья
Оставляют без сердца,
Легкого сердца не злобя —
Легкое сердце в подвздошье
Едет на слабой резине:
Или сорвется напрочь,
Иль возвратится к разине,
Эдак неспешно дощелкнув
До зашумевшего горла,
Где тишина речная —
Сладостная – прогоркла…

Чьи же твердые слезы
(Зрачки равнодушно-вóстры)
Смотрят черно и мимо?

– ВАШИ, РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ.

2. Вечер

Я ищу уходящий свет
И незапный его оборот,
И раскалывающийся сверк
По-над лесом, раскрывшим рот.
В черном озере встало дно,
Корнем каменным разветвясь,
Черным пламенем вея – но
НЕМИНУЕМА МРАКА ВЯЗЬ.

3. Какие здесь живут зверьки

Какие здесь живут зверьки,
Свистя горошинками в горлах…

Глаза их вóстры и горьки,
И тлеет блеск в подглазьях голых,
И треугольничком зрачки.

Внизу бесстрастная возня:
Чужая жизнь, касанья, тени…

Кто ж молвит, волосы склоня
В двоякоплоские колени:
«С собой возьми, возьми меня…»?

А наверху – под край небес,
Под облачный их обод ломкий,
Уставлен бездыханный лес
Своей железною бахромкой.

Никто не молвит. МИР ИСЧЕЗ.

4. Непогода

Страшны у деревьев зеленые лица,
Когда каждый мускул на них шевелится
И шелест становится взрыдом.
– И, кажется, я себя выдам —
Раскрылась ветров разъяренная роза,
И воздуха заскрипела вискоза,
И светлые нити потускли,
И речка наморщилась в русле…

Замолкшие люди помятую кожу
Прижали засохшими складками к ложу,
Как будто их тяжкая сила

В природу ушла и застыла
В недвижном движенье шумящих растений,
В неслышном стяженье тлеющих теней,
В почти человеческом скрипе —
В сосне, и в березе, и в липе…

Но если услышишь сквозь хрип непогоды
Какие-то странные рваные всходы
Какого-то звука иного
(А может быть, даже и слова),
И сердце рвануться захочет к родному,
Не радуйся – говорит по-иному
Иной, но не дружеский идол.

– И, КАЖЕТСЯ, Я СЕБЯ ВЫДАЛ —

1988

The messenger

Там чье же лицо чумное
Под кущами косм небесных?
Зачем в стеклеющем гное
Заплылся несчастный бездух?
И чьи там губы над миром
Косятся с осклабом тайным
(Над этим дрожащим, сирым,
Чуть дышащим лепетаньем)?
Чья сверху сыплется перхоть
На край поднебесной чаши?
К чему мне, скажите, ехать
Сквозь желтый аквариум чащи?
И кем я, скажите, послан
С надеждой – той, безвозвратной —
По этим равнинам поздним,
По этой земле квадратной…
А купы в протертой коже
Заглазной звякают медью…

И кто только вздумал, Боже,
Меня посылать за смертью?

1988

Очерк грозы

Опускается, встуманяся, фортка.
В-ней-за-нею, над листвой онемелой —
Что корейская червивая водка,
Небо с молниею иссиня-белой.
Тает туча, свет косой источая.
Сверк косою – и без горлышка фляга,
И топочет, Бог весть что означая,
На осиновых жестяночках влага.

Август 1988

Д. Ю

Я привел тебя в мир, побелевший от зла,
Где и сам я живу, как слепая пчела —
Поздней кровью продрогших растений.
В мой уступчивый танец ошибка вошла:
Не нужна никому золотая смола
Из ужухнувших средостений.

Тлеет снег над заклеенным смертью летком,
Всё какой-то уступчатый каменный ком
Облетаю в исплаканном сне я.
Он облит синеватым крупчатым ледком,
Он сползает, медлительной мукой влеком,
Прямо в дымное черево змея.

Я привел тебя в мир, где и сам я не царь
(А былые цари позарылись в янтарь —
Впрок медовой смолы наносили),
Где чем меньший творец я, тем большая тварь,
Где над садом сгущается снежная хмарь,
Но покуда (и если) я в силе,

Не отдам тебя вьюге – уж коли привел! —
Ибо крови ты царской: от истинных пчел,
Неподвластных слажёному дыму.
Будем жить налету, огибая шеол,
Может, хватит нам кровного золота смол
Пережить эту вечную зиму.

1988

Ожиданье

Дождь – косой полосой нефтяною
Светлеет, безгласный, за скользкой стеною,
Воздух около зренья гася.

Что же… кажется, ночь уже вся.

Кажется вся уже пепельной, сыпкой,
Мутной – сравня с заоконною рыбкой,
Всю ночь пронырявшей в верхней ночи.

Ну и приснула. Ну и молчи…

В городе тихо. В комнате тихо.
Рукою трехпалой, зыбкой от тика,
Время сумрака шерстку прядет.

Гостем незваным Бог не придет.

1988

Последние стихи года

Скоро ль закончится этот декабрь,
Этот бессердый год,
Кротко пляшущий danse macabre,
Кровью заливши рот?

На диске подпрыгивает игла,
Все уменьшается круг —
Так сходит изморозь со стекла,
Так линии сходят с рук.

Так входит хлеб вовнутрь зерна,
Так входят в лампу лучи…
И не то что музыка – тишина
Уже не слышна в ночи.

1988

Стихи и хоры
1989–1998

I

Three times the same

1

Меркнет облик тщедушныя жизни —
Вмиг кончается, как ни начнись,
Златогрубыми в зрительной линзе
Волосками парчовых ночниц.

2

Чуть помыслишь в пере изготовить
Насекомого шороха рой —
Вмиг спирально вкружается овидь
Запятой в темно-радужный слой.

3

Не успевший довоплотиться,
Треугольником ртутных лучей
Мир вонзается – мертвая птица —
В роговые воротца очей.

27–28.VII, 1989

Утро

Сжижённый луч, стекающий со лба
долгой горы Вонзается во сны.
Твердь смутная (как ветошка, слаба)
Вся под плотскою тяжестью луны
Просела уже, звездки потая
(Углится блеск лишь на одной звезде…).
Кто же возьмется разом за края
И прочь скатерку (или быть беде)?!
Кто же возьмется..? Ясно, что не я —
Я только здесь, а нужно быть везде
(В Израиле небесном, среди тех,
Кто сорным дымом вышел из земли,
Кто кроткой кровью к Господу востек
Из горсток обмуравленной золы,
Кто – чтобы гóрам и морям помочь
Узрить смятенье Божьего лица —
Сгребает отработанную ночь
Едва она дотьмится до конца).

(Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь.
Я сна не доглядел еще…

Пицунда. IV, 1989

Стихи о незримой Неве

I

Реки незримой искони
Неизносима кривизна.
Одни лишь небеса одни
Так же зеркальны дочерна.
Но черноверхая страна
Неотразимые огни
Отводит прочь, отречена.

На желтых лапочках фонарь
По дикому прыг-скок стеклу
За угол, где клочная хмарь
В глухую переходит мглу.
Россия мерзнет на углу,
Блестя ногами, как Фамарь,
Поднявши на лицо полу.

II

Двояковыпуклой линзы отлог —
Слитное тело реки,
Сущего мрака светящийся клок
Влачат на плечах светляки —

Сердце ли? воздух? эфирная плоть?
Просто ли блеска объем?
Как это облако тьме расколоть?
– Единственно света копьем.

Вытыкнут выспрь ледянеющий свет,
Воткнут в горящую гроздь,
Только – как будто вообще ее нет —
Проходит весь воздух насквозь

И утыкается в горний предел,
В слитное тело небес,
Будто себя, как иголку, продел
И в стоге зеркальном исчез.

Не досягает незримой воды
Воздух, отдавший объем.
К небу вернулись три зябких звезды,
Влачившие сердце втроем.

В двояковыпуклой линзе черна
Вся сердцевинная тишь…
(– Двояковогнута, кстати, она,
Коль скоро снаружи глядишь —)

1989

Новый фокус врага

Кто замкнул окамнелой печатью
Этой страшной баклаги края?
(Что же… сердной извилистой влаги, по счастью,
Я не пил, дорогого питья)

Кто огромный, округлый, тяжелый
Наложил пятидырный замок?
(Этот грецкий орех исполинский и голый —
Что ж, я рад… надкусить я не смог)

И почти что еще не початы
Эти колбочки и пузырьки
(И на каждой притиснутой к горлу печати
Надпечаток какой-то руки,

Что ворочала перстнем истертым
На ключе пятиперстом сухом,
Что неслышимым звукам, блаженным и мертвым
Преграждала дорогу на холм).

И почти что не-видя-не-слыша,
Я почти что пишу и пою
И висит надо мной, среди тьмы и затишья,
Ненадкушенный плод, как в раю.

IV, 1989

Круглы брады у русских мулл
Из поэмы «Русский ислам»

Круглы брады у русских мулл
И розо-бело-ватны очеса,
И стерьвом каменным лежит Москва на черном
асфальте – Мертвом море сна,
А все ее четыреста мечетей
Громадный бледный вытрубляют газ.

А в волосатой колбе – гул,
Снует языковая колбаса,
Толкается, сочась, и камнем истончённым
(Скрип – нá зуб зуб, чмок – на десну десна)
Худеет речь. Ну как не захудеть ей,
Обсосанной в четырехсотый раз.

Не слышу звук, но вижу зрак.
И привитóе бешенство болит
В зрачках расплавленных огромной белой крысы.
Мне страшно, злая полутишь,
Ведь все твои четыреста имамов
Свивают надо мной свои брады.

Готов молиться утренний дурак,
И полумесяц попранный парит
Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши.
Последняя по пояс полумышь
Сквозь лесопарк предутренних туманов
Бредет, оглядываясь на свои труды.

III, 1989

Стихи с примесью

Древа октябрьского сонный шар.
Древа ноябрьского круглый пар.
Древа декабрьского взбитый взвар.
– Кажется, этим венчается год.

Вычитан начерно разворот.
Выскребен насеро черный ход.
Высосан набело неба свод.
– Так вот как я сделался стар.

Кажется, споро пошли года.
Кажется, я даже знаю куда.
Кажется, знает в крови вода,
Для чего же весь этот спех.

Шестиугольно пирамидальный снег
Ночью был светел, к рассвету смерк,
И щербат, как невидимый миру смех.
– Но для чего там, вверху, звезда?

XI, 1989

Без Улисса

1

Весна в краю, где нет весны,
Хоть и не в силах там остаться,
Но нехотя нисходит в сны
Протея, первого кронштадтца.
На прытком противне волна
Его мослы мусолит, хныча, —
Одна всё та же дрожь-блесна
Рябит из каждого обличья,
Один всё тот же страсти гнет
Вращает превращений обод,
Что в зелье пенном ни мелькнет —
То лодки бок, то спрута хобот,
То рыбья нежная щека,
То рабья скривленная морда…
…А там, где место Маяка,
Безглазая громада Форта.

2

Глядит из колкой глубины
Туда он, где, рекой распорот,
Как Пифагоровы штаны,
Расползся златобедрый город.
Три века здесь копили плоть,
Но все еще во мгле, в начале…
И македонец, вздевши плеть,
Печально скачет на причале.
Редеет кожаный гранит
От беглой кровки бормотанья,
И старец нас не охранит,
В волнах меняя очертанья.
О Боже наш, верни свечу
И участь верную означь нам.
Я заплачу – я замолчу
Молчаньем, плоти равнозначным,
Желанья нечего жалеть,
Раз меч его не будет жалить,
Но мир? отменит ли мелеть,
Наращивать больную наледь..?

1989

Прощание у моста

Грибным грубошерстным мясом
Гранит чернеет с излома,
Вдыхая всей плотью свеченье
Узенького заката —

О столь здесь река поката,
О столь здесь ее теченье
Наклонно к небу, что с лона
Соскальзывают лучи.

И этим прощальным часом
Так розовато, так серо
В каменном вертограде,
Особенно здесь, у мóста —

Лучам, тем проститься просто,
И даже на Германдаде
Несколько их осело,
Чтоб умереть в ночи.

1989

Мгла счерствевшая раскрошена
Из поэмы «Русский ислам»

Мгла счерствевшая раскрошена
В блескотню земных огней,
Но – с лицом сырого коршуна —
Нощь колеблется над ней,
Ибо прут квашню безлицую
Полумесяцы дорог,
Чтоб поднялся над столицею
Хлеб отвергнутых даров,
Ибо мгла, хоть и расквашена,
Хоть осыпалась, шурша,
Но под осыпью-то скважина,
Где пока еще душа,
Пусть почти что напрочь стертая
Наглой тщетностью своей,
Но, пока она не мертвая,
Долг – свидетельствовать ей
И следить за Богозданными…

Но уже, как некий знак,
Над московскими зинданами
Меркнет пурпурный зигзаг.

1989

Ленинград

Какая-то убыль почти ежедневна —
Как будто рассеянней свет,
Как будто иссохла, изжёстчилась пневма,
Как будто бы полог изветх;

Как будто со всякой секундой грубее
Обрюзгшая плоть у реки,
И даже коротких лучей скарабеи
На ней и тусклы и редки;

Как будто все меньше колонн в колоннадах
Когда-то любимых домов,
И все тяжелей переносится нá дух
Кровавых заводов дымок; —

Как будто кончается сроками ссуда
И вскорости время суда;
КАК БУДТО БЫ КТО-ТО ОТХОДИТ ОТСЮДА
И НЕКТО ЗАХОДИТ СЮДА.

1990

Хор на четыре невстречи

строфа I

По кому склизкой вицей
Дождь хлестнул дыролицый?
Кто не знал урок?
И для чьих ауспиций
С мутной выси смутной птицей
Казан броский кувырок?

антистрофа I

Сколько костных, дрожащих
Лестниц в перистых чащах
Ночи, ткущей чад.
Но не щелкнет ни хрящик,
Изо всех купин горящих
Ни словечка – все молчат.

строфа II

А на склизких высотах
Мертвый мед в черных сотах
Ктó по ветру льет?
Кто, скрипя на воротах,
Птиц скликает криворотых,
Но не видит их полет?

антистрофа II

Громный голос из мрака
Разогнул волны праха
Мусорной зимы
И расчистилась плаха,
Но – полны греха и страха —
Ничего не слышим мы.

1990

Стихи внутри эпиграфа

Сколько вóрот ты ни крути,
Вод не развернется свиток;
Сколько духу ни есть в груди,
Вечно будет длиться выдох;

Порошащийся запах кривожилой коры
И тягучее, потное листенье
Так преполнили древ лоскутные шары,
Что они безвоздушны поистине.
Но ведь город веселый. Он навек в небесах,
В заболокнутой просинью пропасти: —

И залив на своих зеркалах-парусах…

И река на сверкающей лопасти…

И летучие слюни всех гранитных арахн
Узким блеском в поднéбесье зыбятся…

Ну а древа замкнулись в бездыханных шарах:
Нипочем не взлетят – лишь рассыпятся.

…На коленях – кореньях цепных – человек,
Выдыхая пузырички копоти,
Отгибается книзу? или падает вверх? —
Я не знаю, прости меня, Господи…

Сколько ни было бы огня,
Все равно ведь мрака много;
Сколько ни было бы меня,
Все равно ведь больше Бога.

1990

Испытатель русских рек

Сколь ни пил я из русских рек,
Но воды я ни разу нé пил —
Скользкий воздух земных прорех,
Тонкопресный прогарный пепел,
Кроволитье железных жил,
Жил, которым и вскрыться негде,
И двоящийся звездный жир,
Что по невской распущен нефти.

Равнодушно я брал рукой
Закоснелое семя Волги,
А в московской коре глухой
Волны ветошки были волглы.
Я свое узнавал лицо
В амальгамной бегучей персти,
Знал реки окружной кольцо
Как заросшее мглой отверстье.

Океан ведь не Самбатьон,
Ну а я – не днепровска птица,
Не молением, так битьем
Он понудится расступиться.
Это скоро (хотя не спех),
Ведь взошел я по всем теченьям,
Русских рек я коснулся всех
За единственным исключеньем.

Да, лишь только одной из них
Мне покуда нельзя касаться,
Потому что чужой двойник
Может в зеркале оказаться,
Потому что когда-нибудь,
На истеке последней дневки,
Мне придется еще хлебнуть
Черной водки из черной Невки.

1990

Хор на слух и зренье

строфа

Лязг дождя и шуршанье снега,
Скрежет шероховатых градин —
Вот и все, что пока что с неба
Услышано было за день,
А не услышано было за день:
а) Пэанический блекот дядин;
b) Стук-пристук трамвайных гадин,
Рассевающих гроздья сверку;
c) Урчанье воздушных впадин,
С трубным дымом прошедших сверку;
d) Церковный скрипучий складень…
– Это все неслышимо сверху.

антистрофа

Резкий луч облаками скраден,
Свернут в розу, на радость Гафизу, —
Это все, что пока что за день
Услежено было снизу,
Но не услежено было снизу:
а) День разнимает земную линзу;
б) Верхняя створка с солнечной слизью
Меркнет, во гнутый мрак уводима;
в) Сдается таянью, сгрызу
Верхняя смутно-кривая льдина;
г) Ангел с кожей срывает ризу…
– Это за день неуследимо.

1990

Дачный Мильтон

В безмездром, клочном, серочерном меху
Сбрелися деревья к шоссейной воде
За некого путника ради.
Да некому выйти к осиной звезде,
Неровно вздыхающей в синем верху —
Скучать о потерянном аде.

С зарей же наверно вернутся они,
Ввернутся, встряхнутся на месте своем
В одежке лоскутной, лощеной.
Звезда развернется в рябой окоем,
И только лишь мокрые осы одни
Возздравствуют рай возвращенный.

1990

Steel nature. – suburb
(разноударные рифмы)

Облаком прозелени облекается лоно луны,
Сизо-синяя проволочинка из раздернутой паутины
Проскользает в скалистых невздыхающих небесах,
Чуть лишь передернется горгонка ртутного фонаря,
Обнаружа пробор в лучистом подчесе.

А все деревицы не так чтоб уж сильно ю´ ны.
Косицы расклеванной черной зелени – расплетены.
Дотлевают последние платья на беспросветных невестах,
У дороги стоящих, глядящих, как голова свиная
грузовика Приближается, скача, по шоссе.

1990

Пряха, или Стихи на второе имя

Е. А. Шварц

Долго ль дышать еще мясом стеклянным?
Коротко ль пить волоконную соль?
Смертная скука! бессмертная скука!
Долго ль извечная ночь коротка?

Кто здесь такая распухла-разбухла,
Вывернув нёбо из мрака ротка —
Рябка татарская? девка-обидка?
Борная мгла? заварная оса?

Крыса крылатая каркнула швыдко,
Обморок крестообразный неся. —
Это не к нам, это к новым древлянам
С оловом жарким обратный посол.

—–

Так что остались одни мы во мраке —
Пусть никакое, а все торжество…
Крестное имячко чёрно у Пряхи:
Что же, теперь мы сознали его.
Сколько сглотнул я оскользкого мяса,
Сколько струящейся соли вдохнул,
Прежде чем олово смертного часа
В якорь бессмертного часа вогнул.

1990

II

Оn the drift; in the draft

I

От карлсбадской грязи́ до курильской гряды
(Не гляди, коль решиться не хочешь ума)
Опускается пани славянская тьма,
Шевеля парашютные стропы.
А от саклей саксонских до скал столбовых
(И сюда не гляди, коль еще не обвык)
Осторожно моргают косые ряды
Электрических кладбищ Европы.

Коробок заводной превращается в течь
И течет по ночному шоссе под уклон,
В нем четыре жильца, помещенных углом
Меж нетвердых стекольчатых створок.
Полуспящий водитель не смотрит вперед,
В подземельного мрака расстрелянный рот,
А на заднем сиденье приходится лечь,
Чтоб не вытек затылочный творог.

II

Л. Г.

Небесный начинается прилив,
Колышутся медузы звезд все ниже
И – пылью лунной линзу запылив —
Колеблют зренье в перископьем крыже.

В поднебной лодочке катясь по дну,
Почти проржавив крышу едкой пеной,
Глядим на захребетную страну,
Ошеломленную своей изменой.

Хоть лучевою жижей и полны
Колодези заóстренные башен,
Но мы не знаем, так ли уж страшны
Они тому, кто никому не страшен.

Не так уж эти башни высоки…
Но вавилонски небеса так низки,
Что слышим плески ангельской трески
И нам подглазья проедают брызги.

Европа, опускается на твой
Стеклянный дом, аквариум дыханья,
Сей вавилонский сумрак паровой,
Железного исполнен колыханья.

Европа, опускается на наш
Стеклянный домик, движущийся слепо,
Вошедшее уже в последний раж
Куреньями раскормленное небо

III

Позвякивает шоссе,
Поскрипывают лучи,
Покачиваются, покачиваются зеленые облака.

На радужной полосе
Воздушные палачи
Постукивают, постукивают по темечку дурака.

Я вылез не знаю где,
Автобус уже ушел,
Положено-не-положено, куда уже меня деть?

Звезда бежит по звезде,
По шелку стекает шелк,
Проглаживается и кожица, скукоженная не здесь.

От оспы речных равнин
В зеленый паморок гор
Не знаю как я попал, но я сюда не хотел…

Сомнительный господин
Под радужной кожей гол,
Невидимо для других, но, видимо, пустотел.

Снижаются голоса,
Сближаются языки,
Раскруживается, расцеживается сукровица по воде.

Хватаясь за волоса,
Сбегаются дураки
Подставить полые руки отпрядывающей звезде.

1991

Русская песенка II

Мало, что подвздошьем клекая
Черноголубь сел на тын,
Принесла еще нелегкая
Воздух кислый – хриплый дым.

Мало хрипу загортанного
И сеченья белых глаз, —
Нате ж, нюхайте-ка наново
Ветер скользкий – волчий газ.

Мало выскользыша мыльного,
Крыски черной среди птиц, —
Так еще дыханья пыльного
Полоса за ним катись…

1991

Где?

О.

– В облачных слизах, расчесах;
В солнце – на синих колесах
катящем вниз головою
по угловому завою
неба, Вонзаючи посох
В глиняный воздух на плесах;

В соснах, дождем остекленных;
В плохо заплаканных кленах;
В коротко-палых платанах;
В реках – у сходней ростанных
до желтизён растопленных;
В ласточьей оспе на склонах;

В тусклых крылах плоскокостых,
сложенных в съеженных гнездах;
В узко-реснитчатых рыбах,
вспухших в речных перегибах;
В срезанных аспидских гроздах;
На стрекозиных погостах;

В олове – олове грубом
лунного вара, По трубам
Стекшего желобом мышьим
к копчику крыши И взмывшим
прыщущим искрами клубом – —
Над оседающим срубом.

1991

Песня

Сад стоит ногами на кровати – веки стиснув, руки – на перильца,
Одеялко на потлевшей вате в тесную решетку утекло.
Никуда не дернуться дитяте обмершего града-погорельца,
Никому не отольется в злате вечное повапленное тло.

Град-то где? – А град пошел по ми́ру с ледяной иссохнувшей рукою,
Кинувши разбрызганную лиру на верхи военных площадей.
Гонит ветер, наподдавши с пыру, света паутинку воровскую,
И глазницы рек полны эфиру, как и небо – но еще лютей.

Кажется, что я ушел последний (как и шел последним в алфавите),
Не умешкав в серенькой передней о десьти столпах без потолка…
Ничего беззвучней и бессветней, видно, и не будет уж на свете,
Чем – еще не нывшие победней – свернутые в горло облака.

…Знаешь ли, и от моих каждений этот сладкий смрад и горький ветер,
Демоны, которых нет прожженней, под микитки и меня вели
Вдоль реки, вдоль всех ее стяжений…
Кариес расплавившихся литер
Даже мы, солдаты поражений, прочитать к началу не смогли.

Сад стоит сомнамбулою чада: – побелели кулачки и ногти.
Вот те, Новокаину, блокада набеленного навеки дня..!
Демоны бредущие вдоль сада, вшивые выкручивают нитки
Из белесых век слепого чада и вшивают набело – в меня?

1991

Две элегии

I

Вычесан свет из немытых волос,
С жолклого черепа сада,
А что вдоль черных корней обвилось —
Всё ненадолго и слабо.
Вычески, тлясь и кривясь на лету,
Плавают в красных аллеях…

Наново я уж сюда не приду,
Чтоб задохнуться в золе их,
Горечью тонкой преполон мой рот
Неосязаемой речи…

А остальное – распыл и расплот,
А остальное – со мглой уплывет
В жолклые течи и бреши.

II

Белка чиркнет, шуркнет прокна,
Смолка щелкнет на весу…

Ночь в разрушенном лесу
Страхом кожным входит в окна.
Свет, застрявший в стеклах, натрист.
Но: стеснилось, полилось…

Лестнички ночных полос
Немо движутся крест-накрест.

Но: едва в раскатах ранних
Выплющатся облака,
Голо вдвинется река
Под засвеченный трехгранник.

Всё отдавши, стынут слитно
Враг во мне и мрак вовне,
А: в кромешной тишине
Белка порскнет, ойкнет прокна.

1991

Хор балладный

строфа I

Через цепные звенья
Городу – жена,
В диком поле зренья
Река створожена;
Сколько роговицы
У засоренных звезд – —
Только тени-птицы
У разоренных гнезд.

антистрофа I

А с бронзовых налимов
Льет зеленый прах;
Пóверху малинов
Рукав. И плащ. И флаг.
Над окопным садом
Два циркуля луны – —
Наддвоённым взглядом
До цоколя мутны.

строфа II

Через хребет затменья
Вытекла страна,
В диком мясе пенья
Уж не заточена;
Как из теменницы
Изоблачен нарост— —
Знают темновидцы
Из облачных борозд.

антистрофа II

В разломах равелинов —
Полукожный шлак.
Кумпол исполинов
Весь выточен на швах,
А над плац-парадом
Казенной тишины – —
Две, светящих задом,
Крестовых кривизны.

эпод

Вышел я из дому,
Но не знаю где —
К черному пролому,
К слепнущей звезде;
Над полузреньем яви,
Под удвоеньем сна… – —
А то, что я запомню —
То не моя вина.

1991

Дождь

Пустили йодный газ магнольные кусты;
Взлетели сцéпленные в щиколотках тени;
Взмахнули девять раз небесные косцы,
И – дождь упал на все свои колени.

С тех пор как тишина, я не люблю дождей.
Напоминают мне их съемные дрожала
О мгле затопленных московских площадей,
О пепле петербургского пожара,

Где та же темнота, похожая на тьму,
Лишь кое-где по краешку блестела,
А тело пустоты летело прочь в дыму —
Как ласточка, наискосок, без тела.

Я чуял этот дым еще издалека
В берлинском подслащённом полумраке;
Он реял надо мной, чуть видимый пока,
– Или уже —, в каменоломнях Праги;

Его пернатый шар к гнилой земле гнела
Варшавских облаков подкóпченная корка;
Он ветошью стекал по черноте стекла
В членисторогом воздухе Нью-Йорка;

Он смешивался, на просветах рдян,
В апрельской пустоте, магнольной и миндальной,
С тенями дымных кельнских громадян,
Застывших над дырой пирамидальной;

В кольце его пелен что ласточка стоял
Пространством скиснувшим сорящий двуугольник;
Его был расплоён курчавый материал
В дождем обызвествленных колокольнях

ночных… Когда ж они, распавшись на куски,
Асфальт обшмыгали наждачными зверками,
Полуисчезшие небесные клинки
В десятый раз – в последний – просверкали,

И темнота пошла, как лестница, наверх,
Хоть плоские огни на мостовых дрожали…
…Я только и успел вдохнуть последний сверк,
Когда мне сердце сжали и разжали.

1992

Шестое

1

Стихи – сизомяс-оковалок
в распаханной тверди ртяной… —
бывало ж и я отмывал их
щекочуще-горькой слюной,

2

и влизывал липкие дрожжи
в каких-то еврейских ежих,
и перья расслóенной кожи
пупырками терли язык: —
любовь? – ею пахнет в рыбмаге
в синеющих полосах жесть;
прожёлченной этой бумаги
полжизни не пережечь…;

3

полжизни я знаю наощупь,
руками, загребшими тьмы.
осеннюю влажную ощепь,
змеиную осыпь зимы —
что дом? – просто камень змеиный
у однобережной реки:
подъемы и въемы, краины,
царапины и узелки —
шершавый под тонким зализом,
весь медленно-плоский, что шар, —
он ухал подмоченным низом,
подмошенным верхом шуршал,

4

но все, что услышал я, неслух, —
как некто заперхал и сник:
скрипящий передник на чреслах —
чтó, рыбник? змеевник? мясник?
молчание звука не краше ль,
раз в нем окончанья слышны? —
коль смерть – ледериновый кашель
и похруст на дне тишины;

5

но Бог – голубые приливы
ко зрительным нитям в мозгу
за ртутными ртами оливы
совсем на другом берегу —
6.

1992

Гуттаперчей цельнолитной…

Гуттаперчей цельнолитной
Наполняется к пóлночи сердце.
Ктó же – ночью —
Поддевает створку стамеской,
Ктó искрящейся шкуркой
Стирает облой с отливки,
И куда он всякий раз уносит
Незадавшийся мячик?

И сколько их вообще нужно?

1992

Ледяной дом

Когда в растерзанных полях
Зима вздыхает, как поляк,
Неравноусою соломой, —
Кривится над рекой соленой
звезда – Как у коня во лбу; —
И тучный конь из тьмы зеленой
Сопит сквозь нижнюю губу.

По льду всю ночь коньки без ног
– И бегунок, и горбунок —
Кружились с и́скрящимся вжиком;
Холмов промерзнувших ежихам
Был страшен их дроблёный сверк; —
И опускался с недожигом
К ногам шутихи фейерверк.

В ее расколотом дому
Скользил в дыму из тьмы во тьму
По половице луч мышиный;
Заря женильною морщиной
Сползала на кисейный брег; —
И над рассевшейся махиной
Взывал поляк, как древний грек.

1993

«Нет забвенья и никогда не будет…»

Нет забвенья и никогда не будет.

Не за ним я уехал в далекий город,
Где змеиный воздух снует кольчато,
С пустоты сгоняя за кожей кожу.
Где в волнистом небе кричат галчата
И стучат ногами в раздранный бубен.
Где в клекочущих пирамидальных гóрах
Собран сор пергаментный и кровавый,
Где гроза глотает мгновенный ворох
Переломленных молний над переправой.

Я проснусь на заре от стыда и злобы
В зарастающих мылом глазах монгола.
Соляные башни сверкают в окнах
Розовато, как сказано было, и серо.
От грозы осталось на крышах мокрых
И в продольных порезах речного горла
Ровно столько волнистого блеска, чтобы
Не порвались десятилетние звенья.

Я не пробовал золота большей пробы,
Потому что и там его нет, забвенья.

1993

Переход границы

1

Бабочки борзые на прозрачной сворке
Осаждают воздух, обмеревший в норке,
Солнце замытое пахнет мочою…
И воска полоска поперек речки…

2

Я – застывший рыбарь в сапогах до паха,
Табаком пожолклым процвела рубаха,
Ивка стоит надо мной со свечою,
С пальцев соскальзывают колечки:

3

Скоро без остатку погрузятся в глину
волосы и руки – И взойдет на спину
Ворон с изогнутым окунем в клеве:
И ночь стрекочуще съедет по рельсам.

4

Стало, заночую в погорелой горке.
Вроде бы и близко, да дозоры зорки, —
Тлеет селенье в туманной плеве,
Осели сети над лиловым лесом.

5

На рассвете речка ближе залоснится,
Это на два шага перешла граница
Старую линию черных дупел —
От котловины до половины сухого бора.

6

Нужно собираться – развинчивать коленца
удочек и дудочек; Пеленать младенца,
Что белоусые бровья насупил;

7

Сюда уже будут скоро.

1993

Зима 1993

Реки иссеченная шкурка
Медлительным дыбом встает,
Из желез ночных Ленинграда
Сгустившийся капает йод.

Прошел я от летнего сада
Сквозь жирные бронхи зимы
На красный корабль инженера
В обводах задушенной тьмы.

Дымила невкусная сера
Из серого тела в гробу,
И щелкал пробитый хрусталик
Замерзшего зренья во лбу,

И серые птицы из калек
Кружили над сетью дождя,
Младенец кричал, как цикада,
В дымящийся ров уходя.

И плоская тень Петербурга
Склонялась к обратным местам,
И странные, узкие люки
Всю ночь раскрывалися там.

1993

Хор на дерево и медь

строфа I

Кажется, вышелушились бесследно
Зерна глазного пшена,
Только и видит обратное зрение,
Ясное дотемна:
Старые сумерки реже и бреннее
Вычесанного руна,
Старое дерево медно,
Старая медь зелена.

антистрофа I

Пойте, славянки, во мгле переулка,
Шелком шурша о бока,
Не обернуться лицом нераскаянным,
Не обернуться, пока
Толстые змеи идут по окраинам,
Мохнатая машет рука —
Русское дерево гулко,
Немецкая медь глубока.

строфа II

За языком бы… Да много ли смысла
В мертвой слюне палача?
Много ль осталось объедков у барина,
Латных обносков с плеча?
Бывшая жизнь, ужурчит, переварена,
Склизкую ткань щекоча, —
Взмокшее дерево кисло,
Скисшая медь горяча.

антистрофа II

То, что в окраинном ветре гугнило,
Выветрилось без следа,
Только ржавеет на мшистых обочинах
Выкачанная руда.
Старые девушки в платьях намоченных,
Смолкните в никуда —
Поющее дерево гнило,
Поющая медь молода.

эпод

Кажется, все уже начисто сплавлено —
Доверху высвобождена река.
Кажется, все уже намертво сплавлено —
Донизу выработана руда.
Все, что распалось, по горсточкам взвешено
В призраке выключенного луча.
Все, что осталось, по шерсточкам взвешено
В золоте вычесанного руна.

1994

Зима 1994

Земля желта в фонарных выменах,
В реке черна и в облаках лилова,
А лошадь с бородою, как монах,
И царь в ватинной маске змеелова
Устало зеленеют из-под дыр
Разношенной до дыр кольчужной сети.

Всплывает по реке поддонный дым,
Ему навстречу дышат в стекла дети,
И женщины, румяные с тоски,
В стрельчатых шубах и платках как замок
Бегут от закипающих такси
И заплывающих каблучных ямок,
Где шелестит бескровно серый прах
И искрами вскрывается на взрыве.

Там в порах смерть, там порох на ветрах
И ржавые усы в придонной рыбе.
Там встала ночь, немея, на коньки,
И, собственных еще темнее тéней,
Засвеченные зданья вдоль реки
С тетрадами своих столпотворений
Парят над балюстрадой меловой,
Где, скрючась под какою-то коробкой,
Безумный Вольф с облезлой головой
И белой оттопыренной бородкой
Идет.

1994

Иерихонская ода

Жидкое железо пили, торопясь.
На слоях разреза костенела стесь.
На следах зализа торфенела слизь.
Роза зеленела, сделана не здесь.

Прозвенел о свойском камешек в висок.
Каменные дяди выли позади.
Мы ползем за войском в глиняный песок.
Дужный крест у суки вырезан в груди.

Как замолкли трубы, выросла стена.
Зачерствели хлебы в плоских очагах.
На манер залупы выползла луна.
Заклепались склепы там, на берегах.

Ветви подымали боги на холму.
Опускали руки тени на горе.
Выплюнуть и рта нет лунную халву.
Никогда не встанет солнце на заре.

1994

«Босой еврейский лес на выщербленных скалах…»

Босой еврейский лес на выщербленных скалах
Сквозится впереди, куда ни сторонись.

Что бы ни значилось на картах и на шкалах
И в скоротечных полушариях страниц,
Всегда насквозь и вкось заматывают кокон
– Волос за волосом закат, ко стыку стык —:

Тускнея, катится волна стекловолокон,
На срезе розовых, на сгибе золотых.
А вслед за нею тьма идет по Галилее
– Как бы внутри волнистого стекла —:

В отлогах пурпурней, в подъемах зеленее
И в черном озере, как косточка, светла.

1994

«Во мгле хрипят червивые цыгане…»

Во мгле хрипят червивые цыгане
И нашатырно пахнет от мездры.
Заросшими веревкой утюгами
Переступают мертвые одры.
Трещат огни холерного обоза,
Визжит петух в селении на дне.

Не та дорога и не эта роза
– Не от меня. Не я. И не ко мне —

По узким кромкам складчатого мрака
Под уголки обугленных ворот
Кружат коней цыганка и собака —
Всегда наверх и никогда вперед.

Мне табаку до осени не хватит.
Я не хочу их сладкого вина.

Альфонс ложится под короткий катет.
– Не та дорога – и не та луна —

1994

Дачная баллада

Во тьму на кормленье был сослан
Боярышник, мокрый до слез,
Метелки сиренные с ним прискакали
И смород полупесьих полки.
Было стыдно березовским соснам
Перед сходом сосновских берез,
Что их детки, луны нализавшись, икали
И высовывали языки.

В России нету места страшнее, чем дача
В июле, в двенадцать часов,
Когда на шоссе высвещаются сети
К отлову опальных машин
И падает сердце от подколодного квача
И умолчного пения сов,
И всё плачут и плачут какие-то дети,
И капает капля в кувшин.

1994

Виды на ночь 25.12.1994

В польше и дальше, там, где поезд погашенный едет
И в воронках фонарных стоит кристаллический чад,
На перронах, истертых до глянца, кто дышит, кто лает, кто бредит,
Кто прозекторским светом отсиняет себе китайчат, —
Лишь казенные снежные бабы с флажками, по имени Эдит,
Время бочками вешают и в лицо тепловозу молчат.

В льеже и ниже, там, где пляшут базарные сети,
Заспиртовано в каждом окошке ночное кино,
Дождь висит полосатый сквозь ячейки в химическом свете;
На косых перекрестках затекает брусчатое дно,
Уплывают по черным шоссе – По сверкающим – спящие дети
в колыбельках стеклянных, Где между лучами темно.

В небе и выше, где луна на бессветной равнине
облаков Зеленеет, сжижается и протекает к земле,
Самолет неподвижный лежит на запаханной гнили и глине;
Поджидая смещения сфер, спит пилот на рогатом руле.
И босыми крылами звенящими твердь толкают по льдине
вереницей светящейся ангелы, Исчезая за поворотом во мгле.

1994

«всё из каменного пара, всё из ртутного стекла…»

Б. П.

всё из каменного пара, всё из ртутного стекла…

нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся
из дышащего тела, из эфирных кристаллид – вся
свернулась и истлела, только музыка стоит, вся
из тучного металла, вся
из выпуклого тла…

…содрогнулась и упала, только музыка: ла ла

1995

Хор предпоследнего похода

Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
И были улыбчивы их голоса,
И волосы гладки от пыли,
Когда по раскрестию глиняных русл
Из рая они уходили.

строфа I

Не слушали огненных стражей
И в райские шахты сошли,
В сжижённом угле по колено,
В колодезно-звездной пыли.
Мы думали: это из плена
К себе возвращаемся мы
Под шип разъяренный, заспинный, лебяжий
В распоротом пухе зимы.

антистрофа I

По-рачьи навстречу лежала
Проросшая в гору луна,
И пухло злаченое мясо
И зренье сжигало до дна.
И всё, что до этого часа
Мы этой дорогой нашли,
Почти что усохло от этого жара,
Расплавилось в этой пыли.

строфа II

Катились гранитные зерна
Беззвучно с сухого ножа,
И тьма, испещренная блеском,
В пещерах была госпожа,
Когда под огнем бестелесным
Мы спали, незримы извне,
На хрупких охапках сладимого дерна,
Растущего в райской стране.

антистрофа II

Как тонко и пресно нагрета
Стена, где кончается путь —
Мы к ней примерзали плечами,
Поверх не умея взглянуть.
И это и было прощанье,
Семян бессеменных лузга:
Потерян поход предпоследнего лета —
Мы больше не видим врага.

эпод

Опять мы уходим из рая,
Не выдавив гной из пупа.
Хохочет пернатая стража:
Шалишь, говорит, гольтепа.
Стучали по днищу приклады,
И скатки сползали с хребта,
В скрипучих бадьях мы наверх поднимались.
Была впереди темнота.

Когда по раскрестию глиняных рек
Из рая они уходили,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели —
И были улыбчивы их голоса
И волосы гладки от пыли.

1996

Витязь в тигровой шкуре

В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу
Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду
Что-то в семьдесят каком-то (– вероятно, типа пятого —) году.
Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу.

В низком небе узкий месяц, ноготочек (– где же ручка, если серп? – ),
Оболокся светлым клубом (– бок наполнил, маскируя свой ущерб —).
В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб.
По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб.

В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей.
Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей.
Быстро сумерки сгущались (– ощущаясь всё лиловее, серей… —)
В пышной шубе нараспашку, и с курями – нет, скорее что еврей.

Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах,
Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом – шарах!
На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах.
Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах.

И собачий век недолог, а куриный – и того короче век.
В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек.
Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в «Камазах» снег.
Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек.

Остается только счастье. (– Да на кофе за подкладкой пятаки —)
Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки.
Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки.
С чашкой выглянуть в предбанник – плоской «Примой»
подогреть испод щеки.

Я гляжу от перекрестка в черный город – лязги-дребезги поют.
В магазине Соловьевском под закрытье нототению дают.
Хоть гурзошник, хоть полковник – впуск окончен. Закрывается приют:
В Соловьевском магазине, под закрытье, швабру под ноги суют.

Пахнет солью и бензином, пахнет сажей, пахнет сыростью людской.
Дальний блеск рябит с Марата по Стремянной в переулок Поварской.
Над Владимирским собором – в пятнах облак – тухнет месяц никакой:
Темнота, сквозь колокольню пропускаясь, пахнет хлебом и треской.

1996

Осень во Франкфурте

Как левантинские волосы уже не блестит листва.
У охрýпченных остьев – чуть на полчаса естества.
В зараженных аллеях скребут скребки,
И чумные команды сгружают тлен
На дрожащие дымные фуры.

До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества.
Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два,
Хоть аптечные панцири их крепки,
И топорщатся фартуки у колен,
Тачки медленны, лица хмуры.

Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак,
В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг,
Но чуть колокольчик забрякал внизу,
Пурпур и золото закачались в борще,
Базилик, кориандр и перец.

Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак.
Над бульварной дугою засветился лиственный прах.
Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу,
Вышел тот, кого нет вообще,
Из железных дверец.

Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей,
Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей.
Осторожный взор христианских машин,
Светофором задержанных на углах,
С трудом отлепляется от бульваров.

Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей.
По нему ускользают, куда кипяток ни лей,
Вереницы ссутулившихся мужчин,
И на всех колесницах катит Аллах
В облаках своих шароваров.

Мы сидели за ужином, в мисках синел бурак.
За соседскою стенкой по-персидски орал дурак.
А внизу исчезали один за одним
В электричестве города и зимы
Последние чумовозы —

В брюхе, прелью нагруженном, каменный блеск набряк.
Перед каждым кружился крылатый трехцветный рак.
Неподвижный младенчик висел над ним
С голубыми глазами тьмы
И с дыханием девы-розы.

1996

Экуменическое
Из поэмы «Русский ислам»

В Петропавловской хоральной
Церкве-пагоде-мечети
Плачет мýлла мáла-мáла
Кычет лама-колокольчик
Поп небрит раввин неровен.

Плюс на минус, чет на нечет,
Габарит на габарит —
Рука руку моет, нога ногу чешет,
Звезда с звездой говорит.

1998

Франкфуртский выстрел вечерний
1999–2006

Стихи у окна

«Озеро в потертых штопках…»

Озеро в потертых штопках,
Небо в тощих синяках… —
Стало все как было, чтоб как
раньше все было – Или никак.

Вспомнить вдруг о том диктанте —
Как подарок на ногтé,
Хоть мы все уже не там, где
раньше все были – Или нигде.

1999

Письмо с моря, июль 1999 г

На Северном море закаты белы,
И ртутная лупа слепит сквозь стволы,
А ступишь на поле отлива —
По щиколку грязь щекотлива.

(Когда над Балтийским горят облака,
Чухонской тоскою взбухает щека
И алая к солнцу полоска
Бежит от пивного киоска.

Я вышел из дому, лет десять тому,
И шел по отливу на белую тьму,
И я уже около где-то.
И ночь пустотою одета.)

Когда ни вернется пустая волна,
Она будет искр бесцветных полна,
Полна ослепленного света.

– И хоть бы прошло это лето! —

1999

Стихи у окна

Посмотри с балконных сходней,
– что уж… так уж повелось… —
на небес халат исподний
в басурманщине полос

как из байки, как из нанки,
полуваточный, сквозной,
с набухающей в изнанке
серо-розовой близной – —

самолет под тучу скрылся
уходящий на восток,
на его спине искрился
дикой молнии росток,

на его глухих жужжалах
рваный рокот залипал,
на чувствилищах и жалах
мрак кусками закипал,

на его хвосте ребристом
дрожью пели провода,
тараканом серебристым
убегал он в никуда.

1999

«Ад сразу за порогом – жар и вар…»

Ад сразу за порогом – жар и вар
ночного пищеблока, шмарь и гарь его.
Черт, буйный куст усов и шаровар,
лет – тыщи две! – гигантской люлькой варево
по часовому ходу шуровал.

Глаз не сомкнешь – то гневные борщи
вулканных жерл, то сытой мглы смесилища.
Не ропочи, душа, и не ропщи,
твоя вечерняя ворчня бессиляща.
Не грела днем, так не льдяни в ночи.

2000

Хор

строфа

Бедный Гейне, жи́дка белокурый,
чья коса там в облаке дрожит?
– Смерть мужской, немецкий, с партитурой,
музыку ночную сторожит.

антистрофа

Скверно спать в гробу без боковины…
– Серной Сены расползлась волна,
и плывет в окно из Буковины
жидкая ночная тишина.

2000

Зима во Франкфурте

Весь день гудели кирочные ботала
немецкой шлакоблочной слободы;
гроза была – как пробка не сработала —
в коротких замыканиях воды;

автобуса набрякшая гармоника
утягивала мех за поворот;
турецкая собака с подоконника
кривила, с мукой судороги, рот;

я в дождь шагнул – его косые гвóздики
мне стукались у шляпы на полях;
соседский кот карябал лапой в воздухе,
нетрезвый и усатый, как поляк;

была зима вся изморозью траченой,
но сквозь нее темнела и текла,
неметчиною пахла и собачиной,
и сладким тленом газа и тепла;

я шел один. Ворóны или вóроны
в слезах и искрах вились надо мной.
Сменилась кровь. На все четыре стороны
Гроза ползла, не зная ни одной.

2000

Drei könige, баллада

Опять с небоската колотит вода
В гремучие бубны радара,
Из черных снегов – за звездою звезда —
Спускается войско Гаспара:
Слепого коня он ведет под уздцы,
За ним с калашами шагают бойцы,
Им нечего дать, с них нечего взять,
Из самых последних наплакана рать,
А первыми так и не стать им,
И их воевода под стать им.

Из черных морей – за ладьею ладья —
(В тумане, как серная баня)
Всплывает дугою эскадра-змея,
Скелетами крыльев табаня:
Под брызгами искр высыхает волна,
Мадам Валтасар у бушприта пьяна,
Кивает бантóм, в петлице бутон,
Отходит десантная шлюпка бортом,
И машут матросские девки
Матрацным штандартом на древке.

Из черных проплешин, из каменных нор,
Из ссохшихся десен пустыни
В морщинистой коже ползет Мельхиор
С своими червями пустыми:
Морщинистым глазом сжирая луну,
Застенчиво жмется пластун к пластуну,
Бездонны уста, простата пуста,
Щекотится ус у незримого рта,
А может, прикуска кинжала —
Востры у язычников жала.

Небесная язва пухла, глубока —
Разрыва воронка сырая,
Предатель ракету пульнул в облака
И пляшет на крыше сарая,
Завалы разобраны, сети сняты,
Предатель с начальником стражи на ты,
Мы спим, на подушку пуская слюну, —
Цари-чернокнижники входят в страну.
Помилуй нас, Господи Боже,
Опять мы попались на то же.

1999–2000

«На волны́ попятный выпят…»

На волны́ попятный выпят
в шкурке полувосковой
полый тополь солнцем сыпет,
мертвый, полувековой —
сучья старческие глáдки,
желтой серой заплыли́,
листья – гнутые облатки
на клею и на пыли —
не нагнутся в токе сорном
паутинных кристаллид…

Вдовья тополь, газом черным
вся очеркнута, стоит
за рекой. Сходить бы – не с кем,
да и как назад потом? —
мóстом Александро-Невским,
топким охтенским мостом
за рекý, где сушь литая
женских тóполей аллей?

Пух летит не долетая
от утопших тополéй:
водный шар в магнитной раме,
пух искрящийся над ним…
Кем родиться в смертном сраме?
– только тополем одним,
кем же кроме? Кроме – некем,
кроме тополя в окне…
Разве только – блеском неким
вскользь по вздыбленной волне..?

2000

«…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой…»

…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой,
как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой,
где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы
леденеющего жара разбегаются шары;

…будет тихо на причале – ни огня, ни корабля,
лодочник культю протянет в направлении рубля
и польет волна косая, золотея с-под винта,
от причала до причала, от моста и до моста;

…или будто бы случайно я тряхну из кошелька
три текучие крупинки дорогого порошка,
и польет волна косая через Зингера и Ко,
заливая в шар крылатый золотое молоко;

…или я такое слово на три такта просвищу,
что польет волна косая по обводному свищу,
золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец,
чтобы море на рассвете стало морем наконец.

2000

«На глубóко-синем небе треугольные круги…»

На глубóко-синем небе треугольные круги.
Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят.
Тишина и нега мира – вот вам главные враги,
Отрядившие дозором голубят и воробьят.

Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны,
Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки,
Сколько виться еще будут ангелочки сатаны —
Наконечники без копий и воздушные волчки?

Я – веревка в вашем доме, я – шкилет у вас в шкафу,
Я – неношеная шуба в шкапе запертом у вас,
Тишину и негу мира вам не кинуть на фу-фу,
Тишина и нега мира дотлевает, как фугас.

2000

Письмо с моря, июль 2000 г., отрывки

…когда распоротый туман
набухнет, точно две сирени,
скользнет по яхтам и домам
стрела в горящем опереньи,
и вспыхнет башня на скале
– во мглы слабеющем растворе —
для всех, заблудших на земле,
для всех, блуждающих на море,
и бросится с востока на
закат, незнамо кем влекома,
внезапная голубизна
у окаема окоема.

…тогда, сквозь минные поля,
расплавленные в датских шхерах,
всплывут четыре корабля
расстрелянных. Четыре – серых.
Сирена закричит во мгле
о смертном, о последнем горе —
для всех заблудших на земле,
для всех блуждающих на море,
для тусклых башенных огней,
стрелой погашенных каленой,
что на восток, в страну теней,
идут кильватерной колонной.

…но что останется от них?
– aлмазной стрелки взмах и промах,
молчание проклятых книг
и грохот волн на волноломах —

2000

В раю, должно быть, снег

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть, снег. И всё – ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.

В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.

В раю, должно быть, снег. Я был над ним, пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.

2000

Зима в Ленинграде
(60-е годы)

В темных садиках зарешёченных
няньки пашут и ботами бьют,
а младенцы в морозных пощечинах
равнодушные песни поют.

Не слышны сюда с белой площади
облученных трамваев звонки,
небеса сине-чёрно полосчаты,
и подспущены, и низки.

Не прольнёт сюда с белой площади
проводами линованный лен.
Небеса сине-чёрно полосчаты,
купол искрами окаймлен.

2001

«…я с перрона сойду к заголенным стволам…»

…я с перрона сойду к заголенным стволам
– к зеркалам в их умноженном створе —
там, где с йодом мешается дым пополам
и с рекою мешается море…

…где, как слизни, лежат еще сгустки дождя
на крыжовнике возле обрыва,
где с гранитного склона сползает, дрожа,
сухопутная водоросль – ива…

…где вдвигают поглубже герань и табак
под брезентом облитые крыши,
и отрывистый лай зазаборных собак
комариной зазубрины тише…

—–

Далеко, у Кронштадта, гроза всё длинней,
но сюда дотемна не доплыть ей,
потому что поставлена сеть перед ней
из блистающих облачных нитей.

2001

«По плоскому дну обратной реки…»

По плоскому дну обратной реки
в пустых плоскодонках скользят старики
возздравствовать рай возвращенный,
как некто сказал некрещеный.

Со всех пристанéй стекает толпа
к лохматому плацу с пустотой от столпа
и безмолвно встает полукругом
на цыпочки в небе упругом.

Что в летнем саду, что в зимнем дворце
на дверцы прибито раскаленное «C»,
а тому, кто не спросится братца,
туда вообще не пробраться.

И в зимнем дворце, и в летнем саду
в две тысячи сорок лохматом году
в служебном подъезде у арки
лежат на меня контрамарки.

Я старый билет не снес на возврат,
поэтому мне и привратник не брат —
и поэтому в литерном ряде
мне скучать о потерянном аде.

2001

«– о откуда такой ослепительный прах…»

Пусть нерадостна песня, что вам я пою,
Но не хуже той песни победы…
А. Апухтин. «Солдатская песня в Севастополе»

– о откуда такой ослепительный прах
и до скрипа истóнченный скрежет
что во мраморных венах у варшав и у праг
песья кровь створожённая брезжит

и испуганно блеет объятий бежа
арнаута товарищ кургузый
и садится веницейская тьма-госпожа
на дубленую кучу рагузы

и в рутенских амбарах сыреют дымы
и слоятся мадьярские чумы
и встают на запястья у границы чумы
в шароварах лампасных кучумы?

– то обозы везут черногубчатый хлеб
вдоль границы по склизкому шляху —
и в елейную ильну и за гребаный греб,
и к мадьяру и к чеху и к ляху

так взметается лед до небесных пустынь
растолченный цепями литыми
так псоглавые латники бьют щитами о тын
гулко лая на трубной латыни:

со шляхетскою миской беги за порог
и лови подлетающий – вот он! —
кус – крупитчатый точно он черный творог
подтекающий розовым потом.

2002

С середины реки; из середины реки

I

Разгорается запад заречный
сине-газовым полуогнем —
ветер перечный, мгле поперечный
расклиняется медленно в нем.

Треугольным копытом Газпрома
твердь незримая пронзена,
и паломой летит из пролома
с расковырянной грудью луна.

II

Толпы дерев за копьями охраны,
они уже и не хотят уйти —
плечами плещут, алы и охряны,
слюнями блещут и бугрят культи.

А братья их, полны струистой пыли
под черной замороженной корой,
лежат зарыты в трехсотлетнем иле
и медленно качаются порой.

Но разве из того же матерьяла,
что пленный лес и тленная река,
дождик мгновенный, забурливший льяла
и снова ускакавший в облака?

2003

«О медленном золоте нашего дня…»

О медленном золоте нашего дня
поет на чугунном углу западня
и наголо колосом зреет,
который качается в утренней мгле,
где голые тени стоят на игле
и наглое олово реет.
Когда мы выходим за бледный порог,
лежит на земле поколений творог
уже растолченный и сжатый
и плачет вагоновожатый,
в сухой порошок заезжая трамвай,
и падает снег-растопыра на май,
и пахнет последнею жатвой.

О родине спелой отпеты не все
шуршащие песни – косцу и косе
еще величальной не ныли.
Когда мы вступаем в рассветную мглу,
грохочет трамвай, как гранат, на углу,
и в заднем вагоне не мы ли?
С холодной копейкой стоять под копьем
наклонным, обернутым ветра тряпьем,
среди заснежённого мая
была нам дорога прямая —
но, видимо, вырвал страницу писец
из книги небесной, и вздрогнул косец,
рывками косу поднимая.

2003

Стихи 2004–2006

Шестистишие

Из-под купола ночи, заросшей
черно-полою мшарой огня,
вышли мы в это поле за рощей,
где холмы голубеют, звеня, —
чтобы не было дня беззарочней,
и нежнее, и длительней дня.

V, 2006

«Дали в госстрахе гривенник сдачи…»

Дали в госстрахе гривенник сдачи,
с ним и живи до конца…
Плачут волы на майдане, чумаче,
искры летят от лица.

Бачилы очи, шо купувалы —
блесен последний наплыв
под полосными, под куполами
двоякодышащих ив.

I, 2004

Ласточке

черточкой-тенью с волнами ты сплавлена
дугами воздух кроя
ластонька милая ластонька славная
ластонька радость моя

чье чем твое обниканье блаженнее
на поворотах лекал
чье заполошней круженье кружение
между светящихся скал

чья чем твоя и короче и медленней
тень говорящая не
просто что эти зигзаги и петли не
больше чем штрих на волне

III, 2004

Война деревьев и птиц

кто откаркался семь раз
не врага архистратиг ли?
вязкий дуб и зыбкий вяз
кругло вздрогнули и стихли

пробуждаются бойцы
чешут клювами о бурки
вороненые щипцы
извлекают из кобурки

блеклый бук и тусклый тис
с деревянными руками
вам от этих ли спастись
с воронеными курками?

потемнел под солнцем клен
пальцы свисшие ослабя
граб качнулся ослеплен
пересвеченный ослябя

чья вина – ничья вина
(чтоб оно ни означало)
что проиграна война
каждый божий день сначала

VII, 2004

«Что ночью щелкает, когда не дождик черный…»

Что ночью щелкает, когда не дождик черный,
что щелкает всю ночь кристальный свой орех?
Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной:
чревовещанье гор? столоверченье рек?
Так тихо прожил ты дождя десятилетье —
на лапках беличьих в колючем колесе,
в фонарной прожелти, в воздушном фиолете,
в графите, меркнущем по круглому шоссе,
но что-то дернулось и стукнуло; подуло
в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту;
и реки сдвинулись; и поползли от гула
холмы далекие, колебля темноту.

V, 2005

«что уже… ладно… раз занесло нас…»

О.

что уже… ладно… раз занесло нас
на разогнавшем созвездья валу
в этих долин голубую наклонность
в этих хребтов лиловатую мглу

ну так пойдем – поглядим нелюдимо
как облаков подтлевают копны
и выступает из гладкого дыма
пепельный шарик ранней луны.

VI, 2005

«Чтоб не слышна была тишина…»

Чтоб не слышна была тишина
от половины восьмого и до десьти,
швейные машинки придумал Бог,
к винограду пристрачивающие лозу.

Но если сломается хотя бы одна,
других без механика не завести —
на иголку накручивается клубок,
гроздь на грозди громоздится внизу.

Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить
(что-нибудь в августе или в первые дни сентября,
пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром).

Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага.

Тучнеют и распускаются облака.

Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.

В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

IX, 2005

«Но цвет вдохновенья печален средь будничных терний…»

Но цвет вдохновенья печален средь будничных терний;
Былое стремленье далеко, как выстрел вечерний…
А. А. Фет. «Как мошки зарею…» (Франкфурт-на-Майне, 11 августа 1844 г.)

О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней,
чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний,
и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний.

А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой,
под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой
еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

XI, 2005

Зимний поход деревьев

Когда разлили на горé
Луну в граненые стаканы,
Деревьев черные каре
Сверкнули смутными штыками.

Пришел указ для смертных рот:
Под граммофонный треск музы´ ки
По двести грамм на каждый рот,
На каждый рот, на безъязыкий.

Деревья дóпили луну
И капли отряхнули с веток,
Во тьму, на зимнюю войну
Они ушли – и больше нет их.

Застыла в проволоках связь,
Сломалась мýзыки пружина.
И, паче снега убелясь,
Бежало небо, недвижимо.

XII, 2005

23.03.2001[1]

Осьмикрылой стрекóзе хромой,
Отраженной в себе же самой,
Никогда ей уже не вернуться домой,
В пустоту от себя уносимой, —

А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле,
И всегда ей идти на последнем крыле,
И всегда ей скользить, исчезая во мгле
Над Цусимой.

I. 2006

Два шестистишия

…вдруг проснется веранда – от стекол,
заскрипевших в полдневном свету,
и взлетит паучок, что отштопал
половину окна на лету,
и, смахнувши проржавленный стопор,
стукнет створка в околицу ту,

где уже засыпают июлю
августóвского пороху в жбан
и литую шиповника пулю
обливают по всем желобам,
и к шипящему в облаке улью
подогнали шмеля шарабан.

IX, 2005 – V. 2006

Снег, одиннадцатистишие

Сын обделенной чужбины,
Муж иноземный, куда?
В бездне лазурной пучины
Теплится искра-звезда…
В. К. Кюхельбекер. Оссиан (1835)

Житель подоблачных кочек,
нежитель вздыбленных сот —
снег, распылившийся летчик,
кинувший свой самолет,

чтó на златом карабине
ты зависаешь в ночи? —
дали криле голубине,
так улетай и почий
где-нибудь там, на чужбине,
в чьей-то зеленой печи.

Всё; исчезает; молчи.

II, 2006 – V, 2006

Стихи с юга
(III – Смерть Вергилия; запоздавшие новости)

1

От Италии холерной
до Далмации-чумы
слышен мерный шлеп галерный —
– Это мы или не мы?

2

Всё алмазней, всё лазурней,
всё тесней к себе самой
под небесною глазуньей,
подпузыренною тьмой,
с вёсел звездами стекая,
уносящая с ума
ночь деньская, персть морская —
Адриатика сама.

3

По искрóй прошитой слизи
распускается мазут —
из заморского Бриндизи
вздох Вергилия везут —
– Это мы на веслах плачем,
вести ветхие везем,
и в мехах облысых прячем
чернозем и глинозем.

4

От Апульи суховейной
к Адрианову столбу
прорезает плеск хорейный
Адриатику-скобу —
Бог не охнет, гром не грохнет,
не просыпется Гомер,
пусть луна на веслах сохнет
и меняется размер.

5

– Мы гекзаметру враги ли?
– Это мы, а не они!
– Умер, кажется, Вергилий?
– Умер, Бог оборони!

VIII, 2003 – V, 2006

Облака

Ослепительным воздухом дут,
ослепленной водою спринцован,
облаков стеклянеет редут,
поджидая, когда подойдут
те – под знаменем сизо-пунцовым
и с шар-бабой каленой луны.

Ночью будут руины смутны
в чистом поле под бабой каленой,
и лыжнею – кривой и зеленой —
мимо них побегут бегуны.

VI, 2006

Дерево. Ночь

какой-то шурх и треск
в колодках стволовых
как если бы в них жил
коротковолновик

как если бы эфир
под купой завывал
но только чмок и фырк
приемник издавал

какой-то жалкий блеск
в коробках столбовых
исчезновенье жил
темнеющее в них

как если бы фонарь
над купой воспарил
и фосфорную пыль
в тумане растворил

как если бы сбежал
по лесенке стальной
какой-то белый жар
короткою волной

VII, 2006

Поезд / поезд

…А над глиняным Дунаем
по заболоченному мосту,
черной пеной поддуваем,
поезд скатывается в пустоту.

И, разбужен полым звуком,
ты вдруг очнешься в купейном углу:
виадук за виадуком
назад шагают, в злаченую мглу.

Сквозь сквозные их опоры
без сожаления оглянись
на разрезанные горы
с жилистым дымом, сходящим вниз.

На подкóпченные шпалы
и столбцы непонятных вех,
на подточенные скалы
с перистым паром, всходящим вверх,

где над выгнутым Дунаем
по заоблачному хребту,
снежной пылью подымаем,
воздух втягивается в темноту.

VIII, 2006

Игорю Булатовскому песнь благодарственная
на присылку изображения Кузнечика, оказавшегося Саранчой

– Саранча, саранча,
где твоя епанча?

– У сада Пал Палыча
упала с плеча.

Я летала к Пал Палычу
в том году на Крит.
Стол у Пал Палыча
в том саду накрыт.

– А что подают у Пал Палыча,
алычу?
Может, и я туда полечу
по лучу?
Может, чего получу?

– У Пал Палыча в том саду
стол накрыт.
Подают у Пал Палыча
в меду акрид.

Коль не хочешь, саранча,
потерять епанчу,
не летай к Пал Палычу
по лучу!

VIII, 2006

Три семистишия

В горы́ тучнеющее тело
наискосок – к зерну зерно —
двуклонной россыпью влетело
двууглых ласточек звено,
и – молниею пронзено —
(как бы в бутылке, зеленó)
мгновенно – облако – сотлело.

Прощай, гора. С двуклонных крыш —
с твоих чешуйчатых террасок —
во мрак ступают через крыж
дымы в краснеющих кирасах
(за дымом – дым, за рыжим – рыж,
и нити на хвостах саврасых
горят, как и сама горишь).

Гора, прощай. По одному
огни сухие, пепелимы,
со склона скатятся в потьму,
как пух сожженный тополиный
(у павшей ласточки в дому
сомкнутся крыльев половины,
и сны – приснятся – никому).

VIII, 2006

Марш «Прощание деревьев»

Все багряные ладони
Ветер клену пережал
И к осиновой колонне,
Уходящей в полупоклоне,
В полунаклоне перебежал
И маленький закат дымился на погоне
у дуба – Как погашенный пожар

Последние полки в заречье уходили —
За грабом липа и за вязом бук —
И под занавес огневой угодили:
Хлюп над рекой, плюх, бах, бух!
Полетел с папахи пух,
Дым сверкающий набух…
– Проводили!

X, 2006

Пробор / пруд

– Видишь? – разобранный надвое
гребнем светящимся пруд…
– Вижу. Как будто со дна твое
сердце достали и трут.

– Слышишь? – плесканье надводное
бедных кругов золотых…
– Слышу. Как будто на дно твое
сердце сронили – бултых —

X, 2006

Простые стихи об Одессе

глинистые голуби одесские
головы их голые и детские
душная волна из-под крыла
над горелым морем заболоченным
за холерным парком заколоченным
кукуруза дымная цвела

слава богу с этим все покончено
желтизна чулочная истончена
до запаутиненной дыры
кувырнулись голуби расстрелянные
и собаки прыгнули растерянные
в море со ступенчатой горы

палевое море взбаламученное
сгреб с причала в небо замазученное
дед в тельняшке перержавым Ψ
и давно закрылись все столовые
и давно расплылись все половые
на ступенях дрыхнувшие псы.

X, 2006

Пробор / река

Что ж с того, что луна возвращается,
вещи неба в чехлах находя,
и волна, уплотняясь, вращается,
на зубцы фонарей находя, —

все под мост уходящие полосы
косо-накосо не исчесать:
нам – вдыхать эти гладкие волосы,
кораблям в эту мглу исчезать.

XI, 2006

Хор на дым

строфа (в саду)

сладкой слизью пахнет дым
кладкой глиняной захоложенный
не в упад и невподым
сада клиньями загороженный
а липы дрожат как осины
им накосо сдуты меха
цвéта измерзшейся глины
и изотлевшего мха

антистрофа (в лесу)

горькой гнилью пахнет дым
между голых стволов перевернутый
в неупад и в неподым
доннерветтером передернутый
а сосны ложатся как ели
ужé засыпáть им пора
на гладкой холодной постели
из старого серебра

эпод (в небе)

пресной пылью кружит дым
дрожащий над сизою чащей
кислой прелью виснет дым
просыпанный в воздух бренчащий

льдом золотым-голубым
над лесом и садом летящий

XII, 2006

Стихи и другие стихотворения
2007–2010

Первые стихи года

Отдаляясь, меркнет снег —
подожди, пока не смерк
и не сделался дождем
– Хорошо. Подождем —

Отделяясь, меркнет снег —
подожги, чтобы не смерк
и не сделался дождем
– Хорошо. Подожжем —

I, 2007

На набережной

…а едва из башенки мы сошли
в те накатанные из мягкого дымного льда
небеса, что так сизо-розовы и покаты,
как всё и опять мы увидели, но не так, как с земли:

Цыгане, поклевывающие с моста.

Цыганки, поплевывающие на карты.

Утки, поплавывающие в пенной пыли.

Собачки, курчавые, как борозда.

Младенцы, щекотаны и щекаты.

(И низкие покоробленные корабли.)

(И черные опаздывающие поезда.)

(И белые ослепительные закаты.)

II, 2007

Февраль на холме

Ольге Мартыновой

Три шестистишия со словом «вода»

Из небес, как баночка, пустых
с толстыми гранеными боками
на дуршлаг откинута вода.
Все затычки-марлечки невстык —
проползают медленно, пока не
валятся в брусчатый снег, сюда.

Мы живем, как водоросль, на дне
смутностенного пустого неба,
где на ситах носится вода.
И со вжиком – бритвой на ремне —
облетают нас по краю недо —
переправленные поезда.

А когда колесный перестук
замерзает где-то за краями,
в капле каждой гасится вода.
И тогда выводит нас пастух
поглядеть с холма, как в черной яме
дышат золотые города.

Песни зимних высот (1)

О холмы, облитые брусчаткой,
Лязгнул быстрый луч и был таков,
И пропал – над смотровой площадкой,
В набеленных лицах облаков.

Луч зеленый, новый штык трехгранный,
Бескозырка – ленточки до пят…
– Облака, не спите под охраной,
Под охраной облака не спят.

– И не жмите к холодящей грани
Ваши щеки, вспухлы и нежны,
Ведь уже в ущелья за горами
Узкие откинуты ножны.

Сизый дым взвивается по мачте…
Ржавый пар на куполе – как йод…
– Вы его, бессонного, не прячьте.
Вот он выйдет и вас всех убьет.

Песни зимних высот (2)

– Не по склону, а по небо-склону,
По скрипящей звездной шелухе,
Побежать бы тополю и клену,
И сосне, и вязу, и ольхе… – —

…Ах, куда ж там… Да и по площадке
Им не разбежаться смотровой,
Где в своей железной плащ-палатке
Каменеет тенью часовой.

– Не по своду, а по небо-своду,
Чтоб получше звезды полущить,
Вон на том Шляху на ту подводу
Хорошо бы лучик получить… – —

Но куда ж там… Замер свилеватый
Постовой – приклад у каблука,
И, сияя броненосной ватой,
Над холмом сомкнулись облака.

Песни зимних высот (3)

Поглядишь со смотровой площадки
Пóд гору, в тускнеющую мглу —
Там, надевши черные перчатки,
Замерзают óльхи на углу,

Там, на мельничном плече повесясь,
Зеленеет в сыпких облаках
Утлый месяц, захудалый месяц
В каменных железных башмаках,

Там по раскореженному шляху
Розлит позолоченный мазут,
И по расхоложенному шлаку
Мотоциклы черные ползут,

A за вахтой пляшут, за корчмарней,
Прыгая, вертясь и семеня —
Все быстрей, кромешней и кошмарней,
Вугленные яблоки огня.

Три шестистишия без слова «вода»

Как двойная водоросль в окне
меж двойным стеклом, попеременно
изгибаясь и прямясь, мы спим,
но – одновременно видно мне —
черной лестницей одновременно
мы сбегаем изгибаньем спин.

…А когда мы вышли за порог
и, вступивши в фосфорный аквариум,
побрели (мерцанье – по глаза),
черный порох обходных дорог
вспыхивал зигзагами по хмарям —
стало быть, готовилась гроза.

Все, что в облаках оттиснено,
вся ручная азбука ночная,
все насечки с блеском голубым —
всё на край земли оттеснено
(вспыхивать и пухнуть начиная
там, где ствольный чад неколебим).

II–III, 2007, Schloss Solitude, Stuttgart

Простой зимний хор

строфа

сдутая марля и… сбитая вата и…

небо в расплоинах зеленовато и…
снег вычищается шнеком – наверх

ночь освещается снегом

и одноцветный ее фейерверк
гаснет с набегом

антистрофа

взбитая вата и… вздутая марля и…

небо в проплоинах – йоду не мало ли? —
снег воспаленный подтлело померк

персть полетела

и – сквозь нее проступает наверх
города темное тело

IV, 2007

Утро

1

…между проволок нежно колючих
и беззвучно поющих колечек
проскакал – по вздыхающим ярусам – лучик,
одноногий кузнечик —
для теней их кольчáтых и клетчатых льющих
он сверкающий метчик

2

…клен и липа и ясень
в золотых и серебряных сталях,
уколясь им,
расхристались, как если бы враз расхлестали их —
в потных складках очнулся, протерся, стал ясен
поддымлённый хрусталик

3

…из бесслезно горючих
облаков, что сверкают, зерцáла раззямши,
на листочек весь в рубчик
из зеленой и дырчатой замши
ну зачем же так падать, голубчик,
ведь преломишься сам же

4

отвечает отпрыгнувший лучик
тьме и свету летающий метчик:
– ну и что же, преломлюся,
– и навеки поселюся
– среди проволок нежно колючих
– и беззвучно поющих колечек

IV, 2007

«полетели из дому…»

полетели из дому
по литейному дыму
по сухому седому
голубому подыму

и до тьмы долетели
где лишь звезды в засаде
и назад поглядели
и увидели сзади

реку полную блеску
переплеску и лоску
вон к тому перелеску
подтянувшую лёску —

за литую железку
золотую желёзку

V, 2007

Баллада

1

Запах потопа былого.
Запад подводный в огне.
Выпукло, криво, лилово
облако всплыло в окне…
…выпукло-криво, лилово
облако с пыла в окне…
…выпукло, криво-лилово
облако стыло в окне…
…выпукло-криво-лилово
облако с тыла в окне…

2

Плачет под облаком ива
в стёкла ногтями скребет —
зелено, выпукло-криво
дрожит ее жидкий хребёт…
…зелено-выпукло, криво
дрожит ее, рыбки, хребёт…
…зелено-выпукло-криво
лежит ее, рыбки, хребёт…
…зелено, выпукло, криво
плавник ее зыбкий гребет…

3

…Выпукло, криво и сине
в слезы вливается мгла…
– Скажи мне, в каком керосине
последнее море ты жгла?
…и что ж ты так плачешь?

4

– Одна я
на краешке неба стою,
погашенной пеной пятная
зажженную кóсу свою…
…влагой небесной пятная
светлую кóсу свою…
…подвижною тенью пятная
кóсу косую свою…

5

Это последняя старость,
это последний костер —
уже никого не осталось
с косыми косáми сестер —
уж нас ни одной не осталось
с сырыми косáми сестер —

6

вся растворилась аллея,
все утонули пруды,
одна погибаю во мгле я,
в пожаре небесной воды —
одна волосами белея
в разгаре небесной воды.

V, 2007

Франкфурт, 1840-е гг

Над рекою над Майном Жуковский опарный живет.
Он из сада из черного женихам мужиковским грозит,
Он из лука из лунного обложных паразитов разит —
И дрожит под халатом его бело-холодный живот.

За рекою за Майном на осевших во мглу теремах
Свет блуждает болотный в становищах тех половчан,
И черкасскими стрелами полный колчан
Ему Гоголь подносит, голубой Тилемах.

А из бледно-блестящей листвы, со стремянки простой,
Из пробирки из лунной, из лопнувшей стклянки пустой
Им хохочет и кычет свой двоюродный брат холостой —
Алексей Константиныч Толстой.

VII, 2007

Элегии на перемены состояний природы

«Из-за стеклянных наклонных стрел…»

Ein verweintes Pferd sah mich aus Linsen an.
Arno Schmidt. «Das steinerne Herz»

Из-за стеклянных наклонных стрел
конь заплаканный посмотрел
сквозь чечевички огня и сна

туда, где сырная ночь ясна.

По наклону из облачных тел
клен заплатанный полетел,
платан заклеенный побежал

туда, где синий лежал пожар
гнутой гаснущей полосой,
а ночь по склону всходила босой,

и, разгораясь, сырая мгла
сквозь черевички ее росла.

VI, 2007

Мы поглядели с ночного дна:

1

…весь скат небeсный был, как одна
нетуго скатанная папироса —
полурассыпана, полуполна,
и тонкого дыма ползла волна,
разноизогнутая равнополосо,
а сверху падали искры на…

2

Или нет:

…весь сад небесный был ветвь одна,
равноизогнутая разнополосо,
на ней разрозненная роза
– разоблачённая луна —
лежала, изнутри темна.
И жала падали сверху на.

VI, 2007

Три трехстишия перед грозой

И клены с лапками, и липы с лапотками
и хлопали, и топали на лестнице с лотками,
и нагибались, будто их толкали.

И в свете медленном, дошедшем недосюда,
и петли нам, и полосы чертила мгла-постуда
и поворачивалась посуда.

И воздух поднялся и щелкнул плетью óб стол,
и клены окружил, и плотно липы обстал,
и где был неба тыл – там лоб стал.

VII, 2007

Двустишие с невидимой частью

Воздух в межгорьях грузнеющий —
Так начинается ночь

(чтоб показаться грозней – еще ей
надо его подтолочь
в вывороченно зияющей
стоптанной ступке-луне

а чтоб оказаться грозней еще – ей
надо его разволочь
по мягкой сырой и сияющей
низкопарящей луне —

но эта земля не своя еще ей,
и весь этот сад еще не).

IX, XI, 2007

Внизу, у дороги

К машине, едущей с горы
(хворост небесный растворя)
во мглы сияние дождевое,
зачем приделаны шары
из выщелоченного хрусталя
со смятой сеточкой в обвое?

Зачем искрится головой
(раствор надземный раздвоя
на пресное и дрожжевое)
дождик дорожный угловой
из вышелушенного хрусталя?

…или же нет, и их тоже двое?

IV, 2008

В декабре пополудни

будто ниоткуда вынутый
через тлеющий прожог
в смутной линзе опрокинутый
появляется снежок

подпускает пара чуточку
в бело-черный фейерверк
распускает парашюточку
и спускается наверх

в небо ветхое господнее
а под тем еще одно
под исподним подысподнее
а под ним еще – свободнее
и светлее и безводнее
и – последнее оно.

XII, 2008

Облака, март 2009

Латынский небосвод латунный
Шелестит как колокол без языка —
Чем ослепительнее луны,
Тем ослепленнее облака.

Но чем слепее облака те,
Тем слепленнее огня шары,
Что на подпрыгивающем самокате
Взлетают в гору, как с горы.

III, 2009

Три раза о грозе

1

Где гром был кругл, там бегл стал блиц.

И небо вспыхнуло, oгрузло…
И глина, сметена с таблиц,
Кусками застучала в русло.

2

Где холм был обл, там шпиль стал длинн.

И в облаках померкли соты…
И по краям ночных долин
Огней обрушились высоты.

3

Где небо шар, там дело швах.

И свет шарахался в аллее…
И сердце скрипнуло на швах
И, может быть, еще левее…

VII, 2010

«загород черный светом зарос…»

загород черный светом зарос
в форме наклонно-ходящих полос
ростом с нас

пригород белый тенью прирос
как на желéзе подтек купорос
просто снясь

подгород желтый прахом подрос
как от надпоротых папирос
ростом с нас

город незримый в воздухе рос
весь наплоенье невидимых роз
просто снясь

VIII, 2010

Солдатская песня в Петербурге

<…>

Мы были отблеском и тенью,
Багровой пылью полутел,
Когда к небесному растенью
По тучных волн переплетенью
Безвидный всадник полетел.

Греми, река. Мигай, зарница.
Неси, сова, лицо свое.
Свисти, подводная цевница,
Стучи, стучи, пороховница
О запотевшее цевье!

<…>

Мы были эхом и молчаньем
Над костяного блеском льда,
Когда под знаменем мочальным
В огне молочном и печальном
Сирена выла никуда.

Слезись, заря. Дымись, Селена.
Река, седые клочья дыбь!
Не в силах вырваться из плена,
В седые клочья рвись, сирена, —
Екатерина, плачь, как выпь!

VII–VIII, 2007

Виноградные песеньки

Песенька

…hier wächst der Wein…

На ходу вино растет,
Уцепясь за посошок,
По нему везде растерт
Золотильный порошок,

Но везде ли он везде
И всегда ли он везде —
То при той видать звезде,
Что видать при той звезде:

Чуть взойдут они на склон
неба, Как заведено,
Так серебряным стеклом
И нальется то вино;

Чуть сойдут они за скат
неба, Перейдет, дрожа,
Постоянный ток цикад
В переменный ток дождя,

Потому что не всегда,
Не всегда и не везде
Та звезда не та звезда
И вода не в той воде.

Песенька (II)

Виноградною тенью тмим
Поутру-поутру
Кориандр, анис и тмин
На-ветру-на-ветру,

Лезвьем свищущим обрит
Под ребром, под ребром
И синеющим облит
Серебром.

Мы выходим на заре, на заре
В наклоненный, как в дыму, вертоград,
И в зеленом и лиловом дому
Пленный брат – в сентябре – синебрад.

И на этом-то златом серебре
Столько тлеющих полос и полос,
Что в тумане на горящей горе
Что-то – вроде – во тьму сорвалось.

IX, 2007

Песенька (III, осенняя)

Шел одноногий виноград
Склоненными рядками,
Но многорукий винокрад
Украл его руками.

Что же осталось? – Ничего.
Так тихо отчего-то:
Не слышно свиста ничьего,
Ни посвиста чьего-то,

На безызвестные кусты
В рядках обезветвленных
Известки падают куски
С небес обызвествленных.

X, 2007

Песня, песенька
(IV, или Вторая осенняя) и хор (скрытый)

<…>
в солнечном тумане
в ослепительной мгле
маленький соколик
стоит на крыле

раззолоченное варево
над горою дымный лед:

разволóченное зарево —
раскуроченное влет —

посередке пересолено
по краям – пережжено

распускает парасоль оно
и спускается оно

<…>
маленький соколик
на крыле висит
вот сейчас вот повернется
и совсем улетит

засвистали и зачпокали
ласточки врезаясь в чад:

1 Дата затопления станции «Мир».

Вход для пользователей

Меню

Читать онлайн Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2. бесплатно

Михаил АйзенбергРасширение пространства

От составителей

Собрание стихотворений1976–2018

Стихи о ночи1981–1984

Пятнадцать стихотворений 1981 года

Зерцало

Подражание псалму

«Не ходит ли кто под водою…»

Колыбельная

«В окне огонь стоял. О стены…»

«А ну отсюда – дом плохой…»

«Несть встречи…»

«Такая речь подобна междометью…»

Записка на погоне

«Дождь по липе многоствольной…»

«Все остается…»

«Голые трубы деревьев…»

Романс О. М

На смерть Бориса Вахтина

Простодушные строки

Одиннадцать стихотворений 1982 года

«Всё зияю… И я, и ее…»

Вальс

«Как, простишь ли ты крепкую веру…»

«Зима ткала. – На кровле снежной…»

«Назову воду эту тропою…»

Mechanica aetheris nova

«Возились полный день, а вот уж и пора…»

«Отчего в слоистой оболочке…»

Упала перед дверью головня

Из тьмы близлежащего сада

Баллада

Юрьев день

Юрьев день

___________

Accusativus

«Там ветер и ветер в зияньях…»

Стансы

Русская песенка I

Двадцать четыре стихотворения 1983 года

«Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован…»

Деревья —

Два стихотворения

1

2

«Луны кусок в ее пятне…»

Три станса

«В иссиня-ясную Неву…»

«Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва…»

«Я – ворон, вернувшийся к Ною…»

«Не голос, нет уже (– нам голос невозможен —)…»

—–

«В рай впускают только птиц…»

Ворон Ноев

Одесса

Во тьме и на свету

Два стихотворения

1

2

«Когда прямую низведут…»

«Эти конные ветки – не снятся…»

«И малый крыжовник дождя…»

С жизнью жизнь

Четыре стихотворения

1

2

3

4

Стихи о ночи

«Святое есть лицо у лебедя ночного…»

Без жизни жизнь

Михайловский сад

«Ну а я – каб я жил под венец, под завязку…»

«А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья…»

Календарная баллада

посылка

Вариация

Вариация вторая

«Оборочусь я чуть – и тьмы неравномерной…»

Михаил Айзенберг
Расширение пространства

Собрание стихотворений
1976–2018

Стихи о ночи
1981–1984

Стихи о небесном наборе
1984–1988

Плаванья
(7 стихотворений, в том числе 3 подразумеваемых)