Читать онлайн Смеющийся хрусталь небосвода бесплатно

Посвящается Н. В. Федорченко и В.В. Пепиной.

Часть первая. «По эту сторону».

«Но не хочу уснуть, как рыба,

В глубоком обмороке вод,

И дорог мне свободный выбор

Моих страданий и забот».

Осип Эмильевич Мандельштам

Глава 1

Иван Феликсович, после долгих раздумий, сделал выбор, ткнув пальцем в глянцевую страницу на развороте пухлого каталога:

– Определился. Вариант «Дакота-80». Я покупаю прекрасную смерть Джона Леннона. Заверните, пожалуйста, – с серьезным видом произнес он и провалился в пустоту голубых глаз высокой и тощей, как высушенная рыба, блондинки, помощника управляющего компании «Млечный путь».

«Если б у людей были прозрачные черепа, мы бы сэкономили безумное количество времени», – промелькнуло в голове Ивана Феликсовича, наблюдая застывшую скульптуру, посвященную тщетной надежде на всякую мысль.

Офис занимал последний этаж исторического здания в стиле «северный модерн» с массивным угловым эркером-бойницей, в центре Санкт-Петербурга, на набережной реки Мойки. Отсюда летом, в безветрие, днём доносились до прохожих монотонные, как звуки церковного колокола, заученные речи экскурсоводов. Вечером затхлый воздух городских каналов резали на куски, несущиеся с палуб списанных в утиль катеров, до тошноты воняющих соляркой, вопли нетрезвых гостей города, и черная вода разносила рёв музыки с нецензурными выкриками в открытые окна жителей, от всей души проклинающих сезон белых ночей.

Пространство этажа, куда Иван Феликсович поднялся на одном из двух вместительных, отделанных под гранит, лифтов вобрало в себя несколько разных по площади комнат из рифленого непрозрачного стекла. Внутри каждого располагались стол на тонких сверкающих сталью ножках и два обитых синей бархатной тканью стильных кресла напротив друг друга. На серых столешницах, помимо упомянутого уже каталога, скучала стеклянная бутылка дорогой воды с пузырьками в длинном как у страуса горлышке и почему-то три пузатых стакана. На стене черной прямоугольной дырой ухмылялся матовый глаз огромного монитора. Такая минималистская атмосфера, видимо, способствовала полному погружению в деликатную тему нелегкого выбора, Прямоугольная светодиодная лампа на металлической штанге над столом раздавала рассеянное сине-белое облако и чутко подстраивалась под присутствие людей и время суток.

Дверями кабинеты, половина из которых имела окна, другая половина – нет, выползали в длинную кишку коридора, вдоль которого ленивыми тюленями распластались несколько округлых диванов из толстой белой кожи; тут же рядом примостился аппарат, похожий на мусорный контейнер и, громко вздыхая, плевал посетителям в одноразовые стаканчики бесплатные кофе, какао, или чай. На входе часть стены отвоевал пенал шкафа-купе с зеркальными дверями, а рядом с ним иногда по чьей-то команде угрожающе завывал массивный принтер на колесах. Помимо переговорных комнат на этаже располагались служебные помещения, попасть в которые посторонним не представлялось возможным. Записаться на прием в «Млечный путь» было редкой удачей, и конфиденциальные встречи персонала с клиентами проходили в строго назначенное время.

Иван Феликсович, в одиночестве, – девушка отлучилась, – неторопливо в стеклянной келье без окна снова и снова перелистывал глянцевые из дорогой бумаги страницы увесистого каталога. Он спрашивал себя, почему сделал такой выбор и при чем здесь Джон Леннон и Нью-Йорк? Лет пятнадцать назад он мог сыграть что-то похожее на «Yesterday», «Blackbird» и начало «Let It Be», но поклонником Леннона он себя не считал. В одном издании он прочел, что Джон мочился из окна своей квартиры на прихожан церкви, но Вера считала, что человека могли оболгать, да и кто не шалил по молодости? В детстве он с другом кидался яйцами с общего балкона их общежития в прохожих. Баловство закончилось, когда один из них, здоровенный детина, заметил местоположение подростков, поднялся к ним, и на загаженную окурками и плевками бетонную плиту балкона из обоих мальчишеских носов дружно брызнули алые ручейки. Ладно, с Ленноном схожести нашлись. И оттуда же, из отрочества, незримо тянулся поезд-мечта когда-нибудь увидеть столицу мира. Это случилось после того, как в его руки попался сохранившийся неведомым образом под диваном растрепанный кусок атласа мира. Часами изучал он шахматную доску Манхеттена и коричневую от заляпанной морошковым вареньем ленту Ист-Ривер, мысленно бродил по Бруклинскому мосту, ногтями сдирая с него намертво впившуюся плесень.

Поток сомнений и воспоминаний прервала впорхнувшая в комнату невысокая рыжеволосая девушка в узких черных брюках, подчеркивавших стройную фигуру. Взгляд Ивана Феликсовича скатился с плоской скуластой физиономии девицы, не зацепившись ни за одну деталь. Он обладал хорошей памятью на лица, но и она, порой, пасовала, на те, что он про себя называл «никакие». Барышня аккуратно разложила на столе два увесистых комплекта распечатанных документов, и с улыбкой повернулась к Ивану Феликсовичу, усаживаясь напротив него.

– Добрый день, меня зовут Ирина, и я ваш персональный помощник. А это договор ухода, – рыжие стебельки волос качнулись в сторону бумаг.

– Ухода? – Иван Феликсович имел привычку переспрашивать, даже, когда с первого раза понимал суть всего происходящего. Это часто помогало в переговорах вырвать у клиента несколько необходимых для размышлений секунд или заставляло ошибочно не воспринимать его всерьёз.

– Да, именно так официально называется документ, который мы с вами сегодня подпишем, – подтвердила девушка. – Как мне сообщили, вы выбрали версию «Дакота-80». – В подтверждение ее слов, покачнулись две остромордые лисички под полупрозрачной блузкой.

В памяти Ивана Феликсовича сверкнул короткий сюжет из школьных лет. На уроках истории кто-то из учеников прознал, что Оксана Олеговна, молоденькая учительница из новых, не носит бюстгальтер. Мужская половина, возбужденная от открытия, стали завсегдатаями крайних от окна парт. Когда солнечный свет падал на преподавателя, то юношам становилось не до лекций про Отечественную войну или первые английские мануфактуры. Настоящая, пусть и небольшая, женская грудь манила, собирая полные аудитории страждущих приобщиться к знаниям. История, как предмет, вдруг, неожиданно для всех, стала популярной. Все перемещения Оксаны Олеговны по школе контролировались пытливыми подростками. Те старались занимать лучшие позиции для наблюдений и, как правило, вознаграждались за это сполна. Увы, то ли кто-то донес, то ли учительница сама догадалась о нездоровом интересе учащихся отнюдь не к истории, но только через пару недель стиль ее одежды изменился. Вскоре у мужской половины восьмых классов и к Оксане Олеговне, и к её предмету интерес начисто пропал.

В горле пересохло, Иван Феликсович потянулся за стаканом и случайно смахнул каталог. Падая, тот неприятно ударил в колено острым углом. Это был настоящий фолиант страниц на двести. На каждой – уникальное предложение отправиться в последний путь по стопам неординарной, известной всем, личности. Так, например, у вас была редкая возможность испытать судьбу Джона Кеннеди в Далласе, проехаться известным мартовским маршрутом российского императора Александра Второго, не досмотреть спектакль как Петр Столыпин или Авраам Линкольн. На приятно пахнущих заграничной полиграфией страницах автор отлично постарался собрать громкие уходы из жизни не по своей воле. Но, если вы хотели бы поставить точку экстравагантно как, например, южноамериканский наркобарон или повторить судьбу Магеллана, и это отсутствовало в каталоге, то компания готова была разработать специальную авторскую программу. Любым пожеланиям в компании «Млечный путь» шли навстречу. Но только самым отъявленным богачам были доступны отклонения от стандартных предложений.

Что вы сделаете, узнав, что до гробовой доски (сосновой или красного дерева – это уже неважно) отделяют пара недель или месяцев? Отбросив все известные этапы для осознания этого, получим стандартный набор последних желаний: прыжок с парашютом, спуск с умопомрачительно крутой горы на скейтборде, яркое путешествие, что откладывалось каждый год из-за кредита, рождения ребенка или мнимой незаменимости на работе.

Что изменится после вашей смерти? Ровным счетом, ничего. И это, наверное, обидно. Все так же будут белеть в небе трубы облаков, оплавленных турбинами самолетов, неумолимо сжирать плоть пространства отстраивающиеся города, рвать перепонки впервые вдохнувшие жизни младенцы, умиротворяюще петь вечную песню океаны, блудливо подмигивать голые звезды в не замусоренную смогом ночь в забытой богом деревне. Прошлое не интересно, будущее слишком далеко и слишком призрачно, и только настоящее и есть та самая жизнь. Единственная. Все скрывают, но живут настоящим и хотят оставить после себя сожаление о невосполнимой утрате. Но увидит ли прах слёзы близких? Почувствует ли их душевные страдания во время высокопарных надгробных речей?

В свои тридцать шесть лет Иван Феликсович часто думал о прошлом и уже не находил себе места в настоящем. Он сидел, сутулясь, в офисе «Млечного пути» худой, обычный мужчина выше среднего роста, со взглядом настороженного печального волка. Дополняли портрет прищуренные карие глаза, высокий лоб, большой нос, оттопыренные острые уши. Две тонкие продольные бороздки от скул до подбородка становились резко заметными при, увы, редкой улыбке, что производила впечатление внимательного и доброжелательного человека. Средней длины тёмно-русые волосы словно подбитое крыло ворона свисали на правую сторону. Одевался он просто, и сейчас был в бордовой рубашке поло с коротким рукавом и расстёгнутым на одну пуговицу воротом, темно-синих джинсах и черных блестящих полуботинках на толстой похожей на кусок белого сала подошве.

«Последнее желание накануне казни – обильный ужин. И уже не волнует качество еды или лишний жир на брюхе, – вдруг подумал он, машинально наблюдая за подрагивающими тёмно-коричневыми носиками под блузкой рыжеволосой сковородки. – Недешёвый десерт в Нью-Йорке, получается. А, впрочем, могу себе позволить! – невесело усмехнулся он про себя».

– Итак, меня зовут Ирина, и я являюсь ведущим специалистом по прощальным продуктам компании «Млечный путь», официального розничного поставщика услуг для частных лиц государственной корпорации «Россмерть», – улыбнувшись, напомнила девушка и взяла со стола одну из бумажных стопок. – Я благодарю вас за отличный выбор. Уверена, что вы высоко оцените качество нашего обслуживания.

– Простите, – не удержался Иван Феликсович, в глубине глаз на миг блеснули издевательские огоньки, – как я смогу оценить качество после смерти? Боюсь, что из канцелярии рая или ада (куда направят) затруднительно прислать анкету с обратной связью.

Ирина на несколько долгих секунд застыла, пытаясь взглядом как сканером уловить следы шутки в облике и словах Ивана Феликсовича. Однако, – и это была одна из особенностей ее клиента, – Иван Феликсович умел подавать смешное и едкое с непроницаемым выражением, и лишь немногие его друзья и знакомые могли определить (Вера всегда могла), шутит он или нет. Некоторых это сильно раздражало и даже злило, отчего Иван Феликсович, бывало, страдал, особенно по работе.

– «Человек бессмертен» – это девиз нашей организации, – голос Ирины звучал убедительно и почти торжественно, – если вы в это поверите, то унесете с собой незабываемые впечатления. Каждое мгновение вашего последнего путешествия превратится в лакомый десерт, где главным ингредиентом станет восторг. И в этом – особая ценность. Щелчок секундной стрелки, вечерний вид на зарево вулкана из окна роскошного отеля, неожиданный шаг по неизведанному ранее маршруту будут с особой четкостью восприниматься мозгом. Ваш взор будет цепляться за детали: травинка, пробивающаяся сквозь зияющую улыбку асфальта, обжигающий запах фастфуда в знойный полдень, пульсирующий ритм шумных улиц и площадей с толпами, и каждое лицо в отдельности навсегда врежутся в память. Представьте на миг, что вы обречены на пожизненное заключение в одиночной камере-клетушке, но с вами оказалась одна-единственная книга. Ваш верный молчаливый спутник до конца дней, до последнего вздоха. Вы обречены перечитывать ее вновь и вновь, смакуя словно шоколад каждое слово, наслаждаясь предложениями и проникаясь судьбами второстепенных персонажей, изучая потертости пуговиц на их одежде.

– Звучит так, словно я отправляюсь в увлекательный круиз, – задумчиво протянул Иван Феликсович, листая страницы контракта.

Девушка удовлетворенно откинулась в кресле, поняв, что донесла мысль. Иван Феликсович, действительно, проникся и принял из рук Ирины протянутую ему лакированную с позолотой шариковую ручку, по форме напоминавшей сигару.

– Вас затянет в калейдоскоп впечатлений до того момента, пока все не закончится у дома «Дакота» в Нью-Йорке, – две лисички под блузкой кивнули, подтверждая слова хозяйки.

– Существует ли вероятность осечки или какой-либо ошибки, которая не приведет к желаемому результату? – выказал сомнение Иван Феликсович, вспомнив беспокоивший его параграф договора.

– Любые отклонения от подписанного с двух сторон контракта недопустимы, – девушка, как бы в доказательство кивнула на документы, лежащие между ними, – Иначе, – и это прописано в законе, – наше агентство перестанет существовать. Мы гарантируем стопроцентное исполнение своих обязательств перед клиентами.

Заученные канцелярские фразы кислили как неспелые яблоки. Иван Феликсович поморщился и не без усилия вернул себе маску доброжелательности.

– О, вы меня успокоили и обнадежили, – он взял первый комплект документов и начал методично выводить закорючку в конце каждой страницы. – Кстати, я слышал про новый продукт вашей компании. Это правда?

Блин снова расплылся в вежливой улыбке, лисички вежливо подпрыгнули и замерли:

– Да, информация о коробочном «Эфтанадом» с доставкой уже доступна, но, – она вздохнула, – в отличие от признания самоубийств незаконными, правительство уже второй год не может его утвердить. Мгновенной и безболезненной смерти, как известно, не существует, но мы на каждом заседании пытаемся донести, как легко и быстро можно избавить людей от мучений, каждая минута жизни которых невыносима. Наша формула доказана многократными цифровыми испытаниями. Каждый продукт, а их пока ограниченное количество разновидностей, обладает определенной структурой и сценарием сна. Мы закладываем пока универсальные сюжеты в коробки: райский остров, горнолыжный курорт, загородный дворец и несколько других. Человек, засыпая, представляет себя в заранее прописанной среде, и испытывает только положительные эмоции.

«Даже на добровольную смерть монополия у государства. Скоро у вас дома и недорого убийца из коробки. Вскрой конверт и умри. На ком они, интересно, провели исследования? Хотя, нет, не хочу знать», – невесело подумал Иван Феликсович под аккомпанемент шуршащих страниц с падающими на них резкими росчерками.

Из рекламных проспектов он знал, что под государственный проект финансирования услуг «Млечного пути» подпадали те, что не в состоянии оплатить внушительный счет, либо находящиеся в критической фазе жизни. Все это требовало документального подтверждения специальной социальной службы. Случай Ивана Феликсовича под такую программу не подходил, и он был вынужден оплачивать из своего кармана. Даже в край вечной тишины и покоя теперь невозможно попасть без согласования с государственными службами, и только они могли взмахнуть стартовым флажком в клетку. Трагизм последних минут выдающихся личностей теперь продавался как селедка на рыбном базаре, и, если сначала это воспринималось как дикость, то со временем все привыкли. Как привыкают к холоду или жаре, сладкой дремоте под кокосовой пальмой или войне. Эмоции, которые предлагал «Млечный путь», напоминали участие в эффектном театральном представлении, последнем и грандиозным по своему замыслу прижизненном шоу.

Рука Ивана Феликсовича, с непривычки онемела. Вышколенная Ирина терпеливо ожидала, почти не шевелясь, когда он закончит. Только левый глаз иногда незаметно косился на запястье с массивными позолоченными часами, более подходящими мужчине. Вежливая улыбка, казалось, намертво приклеилась к губам.

– Прошу прощения, но я совсем забыла про справку! – вдруг спохватилась девушка, словно только что вспомнила то, чего никак не хотела забыть, входя в переговорную комнату. – Это формальность, но без нее мы не сможем… – она не договорила и стушевалась. Блин как будто стал меньше, широкие скулы из абрикоса усохли до урюка.

– Все в порядке, – осознав важность момента, Иван Феликсович поспешил вынуть из кармана джинсов согнутый вчетверо лист бумаги и протянул его Ирине. Явное облегчение вдохнуло свежести в облик девушки, урюк вернулся к исходному состоянию только что сорванного с ветки спелого плода.

Помятая бумажка, с которой расстался Иван Феликсович, со штампом заведения в левом верхнем углу и фиолетовой печатью и неряшливой подписью, похожей на распятого паука в нижнем правом, гласила о том, что он безнадежно болен. Получил он её месяц назад в исследовательском центре онкологии на севере города у реального врача, которого по телефону порекомендовал вежливый голос из «Млечного пути». Незнакомец проинструктировал и попросил не беспокоиться об оплате: все включено в стоимость договора.

В то сырое мартовское утро Иван Феликсович, с хрустом ломая ботинками намерзшие за ночь на тропинках и дорогах ледяные шарики и колбочки, вошел в открытые ворота онкоцентра. Он ненавидел общественные присутственные места за их безобразные хаотичные очереди, бессмысленные отписки и скрытое лицемерие служащих, вечные «приходите завтра» или «вы обратились не по адресу, и мы не можем помочь». Но самое главное, везде нужно было полжизни ждать и надевать ту самую унизительную маску просителя. Массивное трехэтажное здание розового цвета, построенное в середине прошлого века, рыдало оттаивающими ледяными осколками, налипших на пыльных долговязых окнах. В центре двора, периметр которого охраняли голые палки молодых тополей, темнел похожий на чемодан бронзовый памятник известному врачу. Тот хмурился сквозь малахитовую от купороса оправу очков, видимо, тоже раздраженный дрянной петербургской погодой с ее фатально-угольным как легкое курильщика небом.

Сидя в очереди на облезлом со свисающими рыжими клоками ваты стуле среди ожидающих приёма, Иван Феликсович от нечего делать блуждал взглядом по лицам и пытался угадать судьбу заинтересовавших персонажей. Его внимание привлек толстый лысый человечек со свинячьими глазками, похожий на колобок. Одна из его жирных коротких ножек непрерывно тряслась, а сам он ежесекундно утирал пот с поблескивающего в свете люминесцентных ламп лба и свисающих до груди щек бумажными салфетками. Когда они закончились – в дело пошли рукава коричневого пиджака. Поймав взгляд Ивана Феликсовича, колобок пояснил, через силу пытаясь сохранить спокойствие:

– Жду результатов. Сказали, что ничего серьезного: просто небольшое затемнение в легком, – он явно пытался вселить в себя уверенность и искал ободрения.

– А у меня рак мозга, – нарочито громко ответил Иван Феликсович, глядя прямо в свиные щёлки, в которых толстяк прятал глазные яблоки. – Месяц остался. Не будем себе ни в чем отказывать, а? – и он подмигнул упитанному собрату по несчастью.

Колобок вдруг обиженно засопел, встал, прошел к кулеру в конце коридора за стаканчиком воды и не вернулся обратно, а присел там же, затих. Только один из окорочков продолжал трястись словно адский маятник. Несколько женщин и двое мужчин непонятного возраста, что сидели рядом и через одно место, постарались отодвинуться от него, пересесть, насколько позволяли пределы коридора. «Заразиться боятся», – усмехнулся он про себя, оторвал клочок висящей набивки и стал ее внимательно рассматривать, будто ничего интереснее в жизни не видел.

– У нас то же самое, – он обернулся на сочувствующий шепот.

Справа через одно место от него сидела плохо одетая женщина лет сорока с грустными виноватыми глазами. Она держала за руку девочку лет шести с гладкой как яйцо головой. Они сидели как мыши, не разговаривая друг с другом и не привлекая внимания. Девочка держала в высохших как спички прозрачных руках квадратную книгу в дешевом переплете, и шелест переворачиваемых, замусоленных не одним десятком читателей, страниц был самым громким звуком, что исходил от этой пары. Мама девочки спокойно смотрела то прямо перед собой, то в пол, лишь изредка вздыхая громче обычного. Иван Феликсович захотел что-нибудь ответить женщине, но материализованный воздух с кислым привкусом стыда растекающейся медузой застыл в горле. «Сколько еще книг в мягких обложках удастся прочитать этому прозрачному ребенку? А может, та, что в руках – последняя?» – подумалось Ивану Феликсовичу, но в это время подошла его очередь, и он слишком поспешно, – все заметили, – проник в кабинет.

– Вы за справкой? – из-под очков неприязненно блеснули черные зрачки доктора, глубокие борозды следов от оспы на почти белом лице вдруг стали пунцовыми. Он резко выпрямился на стуле, серый халат скрипнул, норовя то ли треснуть, то ли сломаться. Накренившийся, словно старый рыбацкий баркас, стол, край которого раздавили тонны документов, казалось, вот-вот завалится на левый бок. Не дожидаясь ответа, врач открыл ящик стола, вынул конверт и швырнул его поверх груды бумаг. Башня из печатных и написанных от руки букв и символов угрожающе зашаталась.

Иван Феликсович, не успев даже присесть за время приема (зато очередь не задержит), молча подцепил конверт за надломленный уголок, и тот исчез во внутреннем кармане куртки. Не попрощавшись с врачом, он поспешил поскорее выбраться из кабинета. Уже закрывая дверь, ему показалось, что он услышал брошенное вдогонку: «Странные непонятные люди», приправленное крепкой непечатной фразой. Мама с девочкой все так же с одинаковым выражением внешнего спокойствия сидели, ожидая своей очереди. Когда он проходил мимо, женщина ободряюще кивнула ему, но он опустил глаза, будто разглядывая на полу необычайно интересную арабеску.

Он пролетел, не останавливаясь, длинный коридор, проскочил фойе, выскочил на улицу. Приступ утренней тошноты гнал выгнал его наружу. Только во дворе больницы, рядом с памятником, Иван Феликсович, наконец, остановился, жадно глотая прохладу пепельной дымки бесцветного дня. Он всматривался в бронзовый массив, копию того, чьи труды вселяли надежду и ее же разрушали, если было слишком поздно. «За справкой пришел, и чья же глава закончится быстрее? Ей бы еще жить, ребенок совсем. А мать меня пожалела, – мысли разбежались как тараканы ночью на грязной кухне, когда неожиданно включили свет. – Кто виноват? Наверное, денег на свечки в церкви извела, а волос на голове дочери не прибавилось. Какой надеждой живут? На лечение, поди, всем миром собирали, а там только бумаг прибавляется. Ты, что ли поможешь, бронзовый истукан? А, впрочем, что это я? Меня-то кто спросит? И смотрит на меня, будто я за блажью пришел, а в душу мне не заглянул. Нет таких лекарей, все сами!».

– Закурить не найдется, болезный? – Иван Феликсович вздрогнул от неожиданности и обернулся на просьбу.

Голос с визгливыми нотками скрипучего колеса принадлежал высохшему старичку лет шестидесяти пяти лет в засаленном больничном халате. На лысом черепе болталась единственная, прозрачная как корейская лапша, прядь жидких волос. Из пожелтевшего, похожего на клюв попугая носа, капало как из испорченного крана в ванной.

– Не курю, – скупо ответил Иван Феликсович и зачем-то уточнил, – Давно уже. Двенадцать лет.

– Думаешь, нам теперь не всё равно? – дед озорно подмигнул, но это больше напоминало ухмылку. Потом послышался скрежет, должный означать смех, но злой кашель уничтожил эту затею в районе бронхов, проявившись на синих губах сгустками зеленоватой слизи.

Ярость неожиданно шквалистым ветром налетела на Ивана Феликсовича, он вмиг возненавидел полусогнутую сморщенную фигуру с хитрыми полузакрытыми как у отрубленной куриной головы глазками.

– Что, перестали тебя навещать? – голос Ивана Феликсовича звенел от злости. – Списали уже в утиль? Бросили? Неинтересно с мертвецом общаться, да и тратиться уже бессмысленно! А ведь и он в тебя уже не верит, – его рука описала дугу, указательный палец воткнулся в зеленое пятно на груди памятника. – Пора тебе к другому лекарю на приём, – Иван Феликсович на секунду задрал лицо к сизым тучам. – Он добрый, я слышал, и только самых нужных забирает к себе, особенно когда этого совсем не ожидаешь! И еще объятья у него крепкие такие, ласковые, и руки он так простирает: вы, мол, приходите быстрее. И тебя, старик, он очень скоро обнимет. Ты не беспокойся только, кури, сколько влезет. Все правильно ты сказал. Чем скорее, тем лучше. Всем так удобнее будет! – Иван Феликсович мощными струями выплескивал яд, и с каждой фразой старик как будто становился меньше и тоньше.

– Да, тыыыы…тыыыы… сатанаааа, – почти беззвучно выдохнул обомлевший дед, губы выдули гнойного цвета пузырь.

Но Иван Феликсович, резко отвернувшись, уже стремительно шагал в сторону чугунных ворот больницы, не услышав последней фразы старика.

Все это за секунду искрой промелькнуло в голове Ивана Феликсовича, пока он доставал из кармана бумажку, без которой встреча с Джоном Ленноном была невозможна. Грязно-фиолетовая тень воспоминаний жирным пятном улеглась на лице Ивана Феликсовича, исчезнув только когда Ирина с профессиональной улыбкой не приняла из его рук справку. Она тут же умело подшила ее в голубого цвета папку с выпуклым логотипом своей компании, где уже покоился подписанный Иваном Феликсовичем экземпляр договора. Она еще раз напомнила клиенту обо всех нюансах, запрятанных в еле видимых невооруженным взглядом созвездиях мелкого шрифта, но Иван Феликсович вежливо отмахнулся, склонив голову набок и по-рабски поджав губы.

Девушка с видимым удовольствием подвинула папку поближе к себе. Дело явно шло к завершению, и даже свет лампы плавно померк как бы призывая поставить точку. Тут в кабинет вплыла та самая блондинка, что встречала гостей и выдавала им каталоги, разрывая хрустящий пластик дорогой упаковки. Она привычным жестом подцепила нежно-розовыми лезвиями ногтей голубую папку, на месте которой вырос терминал. Иван Феликсович фыркнул про себя: «Настало время платить за собственную смерть. Причем, немало».

– Теперь мы с вами произведем оплату, – ее глаза блеснули в такт зеленым огонькам прибора, довольно пискнувшем, когда над ним на мгновенье зависла пластиковая карта Ивана Феликсовича, а потом из коробки вылез белый язык бумажного чека. – Ваш вылет в Нью-Йорк во вторник, пятнадцатого мая. Билеты доставят вам домой за три дня до вылета вместе с подробной инструкцией. Я рекомендую ее хорошенько изучить: там будет все, что касается ваших перемещений, проживания, вплоть до последнего момента. Контракт, фактически, будет исполнен, а деньги, по закону, поступят на наш счет только после финала.

– Все всегда заинтересованы в финале, – в задумчивости изрек Иван Феликсович, убирая в карман куртки кредитную карту.

Две лисички под блузкой весело взметнулись в знак полного согласия, когда девушка протянула ему чеки. По ее лицу Иван Феликсович понял, что ее миссия выполнена, и он более неинтересен. Экскурсовод, который только что с жаром рассказывал про римский амфитеатр, внезапно угас как жерло давно умершего кратера, едва ладони приятно пощекотала бумажная купюра.

Уже попрощавшись с блиннолицей хозяйкой упругих зверьков, он, будучи уже на пороге, вдруг медленно обернулся, как будто забыл что-то, и вполголоса спросил:

– Как думаете, проще ли жить, зная дату смерти или наоборот?

– А вот это уже вопрос к вам, – немного удивленно отозвалась Ирина, но улыбка бархатной бабочкой (профессионализм) слетела с ее губ. – Дата вашей смерти уже известна и, – тут она постучала указательным пальчиком по голубой папке, лежащей на столе, – документально зафиксирована.

Когда Иван Феликсович вышел из величественного здания на набережную, наступил полдень. Несмотря на конец апреля, было пронзительно холодно. Отовсюду дуло. Беспощадные промозглые ветры, по-зимнему, вынимали душу из ежащихся на ходу прохожих. Радовало только пробившееся сквозь плотную штору облаков приветливое солнце, но оно еще не согрело Невский проспект, по-стариковски погруженный в полуденную дремоту, отдающую плесневелым лесным мхом.

До метро было около десяти минут пешком. Переходя дорогу через канал Грибоедова, Иван Феликсович вдруг снова ощутил симптом «проваливающегося шага». Знакомо ли вам такое, когда идешь-идешь, а потом – словно вспышка в мозгу, и вы делаете несколько шагов по инерции, совершенно их не помня. Как будто резко провалился на ходу в сон, но очень короткий, в одну-две секунды. Голова отключилась, а ноги идут, но вы их не контролируете. Может, это происходит от страшного недосыпа или от невыносимой усталости, кто знает. «Опять началось», – испуганно подумал Иван Феликсович и зашагал быстрее, надеясь, что это поможет.

В последний раз подобные приступы мучили его после события, что заставило сегодня явиться в офис компании «Млечный путь». Именно тогда, год назад, Иван Феликсович перестал жить.

Глава 2

Дверь распахнулась, едва он нажал кнопку звонка, и он почти уткнулся в лицо незнакомой девушки. На вид ей было лет шестнадцать, худенькая и невысокая. Серое, с голубым пояском, домашнее платье, в тон глазам с подкрашенными ресницами, подчеркивало чрезвычайно тонкий переход в талии. Почти идеальное, белое, словно из мрамора, овальное лицо нельзя было назвать красивым, но внимательный взгляд и полуоткрытые в приветливой улыбке пухлые губы наверняка заинтересовали бы любого представителя мужского пола. Ее курчавые светло-каштановые волны густых волос струились по спине, устремляясь к выпуклой сопке бедер.

– Ты кто? – Иван Феликсович несколько растерялся, подумав на секунду, что он ошибся адресом.

– Звучит грубовато, – девушка гостеприимно отворила дверь, приглашая жестом гостя пройти. – Я – Соня, и мы вас ждем.

Голос девушки показался Ивану Феликсовичу слишком детским, даже застенчивым. Он, все еще с недоумением глядя на милое, но незнакомое создание, просочился в квартиру, где его заждались.

– Ну, наконец-то, – обрадованно гаркнул надтреснувшим голосом встретивший его на пороге невысокого роста зрелый, но молодо выглядевший мужчина. Очень крепко сбитый и широкий в плечах с наголо выбритой, в форме кабачка, головой он был похож на преступника. Таких людей инстинктивно избегаешь на улице. И только озорные карие глаза, что излучали неподдельную радость, смывали налет отторжения и тревоги.

– Гриша! – Иван Феликсович и бритоголовый обнялись. – Дружище, рад тебя видеть! Извини за опоздание. Ненавижу рабочий вечер пятницы: клиенты вываливают свои проблемы и спокойно уезжают на выходные куда-нибудь на природу, а ты в субботу и воскресенье выкинуть из головы их дела не можешь.

– Ладно, не бубни, и где Вера? – спросил Григорий, провожая друга в комнаты, и уже оттуда крикнул. – Соня, закрой, наконец, дверь, в пещере что ли родилась?

– Армейский юмор тебя не покидает, – хмыкнул Иван Феликсович, входя в просторную гостиную. – Вера приедет позже, отсыпается после ночной смены.

Под голубым абажуром, медовый свет которого мягко падал на круглый, цвета светлого дерева стол, сидели две женщины и внимали что-то вещавшему вполголоса, почти вкрадчиво, небритому мужчине. Стол был щедро и по-праздничному уставлен яствами и бутылками с желтовато-прозрачной и черно-красной жидкостями. Когда Иван Феликсович вошел, все как по команде повернули к нему головы, а он громко их поприветствовал. Одна из женщин, на вид лет двадцати шести с длинными каштановыми волосами, просто кивнула, мужчина, по лицу которого пробежала черная тень, хотел что-то сказать, но тоже лишь чуть склонил на секунду голову в поклоне. И только миниатюрная блондинка, хозяйка дома, радостно вскочила, чтобы обняться с Иваном Феликсовичем.

– Оля, ты, как всегда, неотразима, – улыбнулся Иван Феликсович, черными иголочками отросшей за день щетины впиваясь в мягкую плоть молочно-бледной щеки жены Григория. – Как ты терпишь этого лысого зануду? – он кивнул на ее мужа, который уже нес из кухни высокий пивной бокал для друга.

Ольга Лисина была на сантиметр ниже своего невысокого мужа и младше на год, ровесница Веры. Светлые, цвета соломы, волосы мягко растекались по плечам, правильный овал лица, тонкий, немного вздернутый нос, немного раскосые и от этого кажущиеся озорными глаза и пухлые губы – все это выдавало в ней неунывающего, позитивного человека. Союз двух непохожих людей, как это часто бывает, уравновешивал их: если Григорий часто ожидал подвоха от жизни, работы, людей, из-за чего редко мог расслабиться, то с виду легкомысленная Ольга почему-то всегда находила нужные ободряющие слова в любой ситуации. Иван Феликсович с женой были частыми гостями в доме друзей, особенно сейчас, когда живот Ольги принял вполне определенную округлость.

– Когда это я стал занудой? – Григорий безуспешно попытался нахмуриться, наливая пенный напиток другу: Иван Феликсович был единственным из всей компании, который не понимал и не пил вино, поэтому ему специально покупалось пиво.

– Когда понял, что через полгода перестанешь спать по ночам и забросишь красавицу-жену с друзьями, – Ольга радостно хихикнула, а Иван Феликсович обратился к двум другим гостям, которые что-то тихо обсуждали.

– Элеонора, – он отвесил шутливый поклон в адрес потягивающей прозрачную жидкость из винного бокала девушки, – надеюсь, твой муж не обманет наших ожиданий, и мы услышим очередную черную историю с привкусом свежей крови?

– Сергей как раз уже приготовил тебе непрожаренный стейк, чтоб ты ночью плохо спал, – она громко засмеялась и погладила по плечу сидевшего рядом насупившегося супруга, неприязненно поглядывавшего на Ивана Феликсовича.

– Привет еще раз, – буркнул Сергей, вяло вкладывая влажное щупальце кальмара в протянутую руку Ивана Феликсовича, который шутливо поежился, словно его ладонь сдавили тиски.

– Кстати, поздравляю тебя с новой выдающейся фамилией, – с издевательской интонацией снова обратился Иван Феликсович к Элеоноре. – Тухленкова Элеонора Николаевна. Звучит-то как победоносно! Вижу твою фотографию на доске почета за многочисленные перевыполнения производственных планов во дворе огромного завода. Скажи, пожалуйста, как он тебя уговорил, – Иван Феликсович коротко кивнул на Сергея. – после трех-то лет брака? Долго же ты держалась. Однако, все стены рано или поздно рушатся. Твоя тоже рассыпалась на части, и не соберешь.

– Можешь ту фотокарточку над вашей с Верой кроватью повесить вместо иконы, – осклабившись, парировала Элеонора. – Счастья вам принесет много, только молиться не забывай.

Светлана, чья красота была сосредоточена исключительно ниже спины, всегда одевалась так, чтобы подчеркнуть выпуклость этой части своего тела. В целом, гордиться ей особо было нечем, так как лицом она обладала достаточно заурядным, в серых глазах тлели отблески похоти, но какой-то глупой. Большой нос ей шел, огромный рот как свежий выстрел зиял ярко накрашенными губами, что по любому поводу расползались в полуулыбке, и еще она могла похвастаться длинным языком. Жертвой последнего едва не стал Иван Феликсович, как-то раз решивший проверить на прочность супружеские узы Сергея и Светланы.

Полгода назад они случайно встретились в центре города на втором этаже стилизованного под книжный магазин ресторана, куда Иван Феликсович забежал на обед после встречи с клиентом. Начав с намеков, Иван Феликсович почти прямо раскрыл перед Светланой свое желание и, как ему показалось, получил одобрение. Они даже договорились встретиться в один из ближайших вечеров, но этого не случилось по причине занятости кого-то из них. Позже, Иван Феликсович мысленно благодарил судьбу за это: выяснилось, что он приударил за девушкой, которая могла поделиться интимными обстоятельствами своей жизни с друзьями и знакомыми. Понял свою ошибку Иван Феликсович совсем скоро, когда во время очередных посиделок у Григория чудом обратил в шутку упоминание Светланы о их с Иваном Феликсовичем несостоявшейся связи. Выпито, надо признать, в тот поздний час было предостаточно, но заплетающуюся речь все расслышали, хотя в другие дни никто об этом не упоминал. Иван Феликсович вспыхнул от подобной подлости, которая мерзким скрипом невидимого кинжала врезалась в его нутро. Он был готов задушить пьяную и внезапно ставшую ненавистной бабу, только бы заставить ее замолчать. Сергей же, во все время словесного фехтования, молча сидел, потупив взор, и лишь судорога порой пробегала по лбу обрываясь где-то в районе века.

Ольга, хоть и была не трезвее остальных, мастерски перевела беседу в другое русло, а Вера только исподлобья бросила резкий как нашатырь взгляд на мужа и промолчала.

Позже, когда представился случай остаться наедине, она тихо процедила ему на ухо: «Никогда и ни при каких обстоятельствах, не связывайся с глупой бабой! Дура как кислота выжигает все вокруг себя, а пьяная дура хуже атомной бомбы».

Побелевший Иван Феликсович, стараясь не смотреть в сверкавшие недобрым глаза жены, мысленно проклинал себя за глупость, за ситуацию в целом. Он страшился продолжения разговора, но, когда они пришли домой, Вера расстелила кровать и сразу уснула, прижавшись к излучавшему тепло и беспокойство телу неспящего мужа.

Сейчас, глядя на уверенную в своей неотразимости Светланы, он испытывал лишь легкое отвращение, словно решив попробовать сладкий с виду десерт, вдруг почувствовал горечь прогорклости.

– Сергей, срочно введи меня в курс, но сначала я должен выпить, иначе твои замечательные истории плохо воспринимаются, – Иван Феликсович выхватил из рук Григория холодный стакан с янтарной жидкостью и ополовинил его.

Муж Светланы никак не отреагировал на прозвучавшую просьбу и нарочито долго стал доливать из початой бутылки вино в бокалы сначала себе, потом жене. Все присутствующие завороженно смотрели как в голубом свете абажура струйка вина приобретала фантастический фиолетовый цвет. Сергей всячески нагнетал атмосферу нетерпения, но вместо этого в воздухе улавливались тяжелые ноты раздражения. Иван Феликсович переглядывался с Григорием, – друзья еле скрывали затаившиеся где-то в блеске глаз искорки иронии. Казалось, даже гостиная с ее лазурно-синими обоями, светло-серым без подлокотников диваном замерла в ожидании. Наконец, тишину нарушил глуховатый, безо всяких эмоций, голос:

– Для тех, кто пропустил начало или не понял с первого раза, – Сергей, поморщившись, словно это была водка, вылил в горло полбокала вина.

– А тебя разве кто-нибудь понимает с первого раза? – как бы про себя заметил Иван Феликсович, машинально потирая шею.

Хозяева дома напряглись, и Светлана уже приготовилась уколоть Ивана Феликсовича в ответ, но Сергей, как будто не замечая издевки, продолжил, упрямо глядя на расползающуюся по внутренней стенке стекла розовую маслянистую пленку:

– Сидели мы как-то в баре с богатым клиентом, что снимал у меня три года самую дорогую квартиру. Он-то и поведал мне эту историю, и рассказывать буду от первого лица, – Сергей неодобрительно посмотрел на Ивана Феликсовича, скептически хмыкнувшего. Немного подождав для значимости, продолжил: – Пятнадцать назад работал у нас начальником охраны один парень. Звали его Андрей Золотухин. Крепкий был, но весь потрепанный как бультерьер, переживший десятки собачьих боев. Лицо и голова – в полосках шрамов, плоский нос стекал на изломанные припухшие губы, острый взгляд серыми прожекторами глаз всегда безошибочно выхватывал из толпы возможного нарушителя. Достоверно не известно, но говорили, что он служил в «горячей точке», и связываться с ним ни у кого желания не было. Каждый день, без выходных, ровно в восемь Андрей появлялся на работе. После закрытия торгового центра он час-полтора тратил на обход. В общем, относился к своим обязанностям неформально, руководству его стиль работы нравился, серьезных проблем не случалось. На пятилетний юбилей компании, которой принадлежал торговый центр, и произошла эта история.

Что-то зашелестело позади Ивана Феликсовича, – он сидел спиной к двери, – в гостиную вплыла нимфа, что встретила его сегодня у входа. Она остановилась возле Ольги, обоняние Ивана Феликсовича уловило весенние ноты молодого женского тела. Что-то прошептав матери на ухо, Соня, бросив краткий взгляд на Ивана Феликсовича, почти бесшумно удалилась.

– Гриша, вы комнату сдаете теперь каким-то девушкам? – Иван Феликсович с недоумением обратился к другу. – Вам денег не хватает? Могу дать в долг, если так. Или, может, хлеба сходить купить? – он выскочил из-за стола, демонстративно роясь в карманах.

Ольга захохотала, непроизвольно поглаживая выпуклость живота, Светлана, пока ее муж недовольно застыл с приоткрытым ртом, деланно улыбнулась и перевела взгляд на покрасневшего Григория.

– Хватит издеваться, – фыркнул лысый. – Ты, как всегда, никого не слушаешь, а Оля говорила в прошлые выходные, что из Петрозаводска приедет ее дочь от первого брака.

Иван Феликсович с великим трудом воспринимал родственные связи и отключался в беседах при упоминании дедушек, деверей, племянниц и прочих шуринов, совершенно не чувствуя разницы между внучатым племянником и названием какого-нибудь блюда на китайском языке.

– А я-то думаю, кого она мне напоминает? Да ведь это вылитая Оля! – закричал Иван Феликсович, размахивая руками. Его враньё вызвало у Ольги очередной приступ смеха, и Григорий ее поддержал.

Сергей, обиженный столь бесцеремонным вторжением в повествование, запыхтел, чем напомнил о себе.

– Это по срочному делу, – заметив напряжение рассказчика, пояснила Ольга. – Сережа, извини. Мы внимательно тебя слушаем.

«Вот же хлыщ! Себя только и любит!» – усмехнулся про себя Иван Феликсович, глядя на застывшую на стуле долговязую фигуру Сергея в оливкового цвета толстом свитере с высоким горлом и светло-голубых джинсах. Друзья называли его «беременным глистом» за характерный живот и высокий рост в метр девяносто два сантиметра. В худое всегда небритое лицо были ввинчены карие глаза навыкате.

Тот продолжал хмуриться, но поймав ободряющие улыбки обеих женщин, сделал над собой усилие и продолжил:

– Было шестое декабря, и в этот день исполнилось пять лет компании, которой принадлежал и торговый центр. Отмечали с размахом, и не где-нибудь, а в самом большом казино города, на Владимирском. Вино текло рекой, столы трещали под редкими закусками, женщины порхали в волшебных вечерних нарядах, мужчины щеголяли друг перед другом дорогими костюмами.

Конечно, не обошлось и без игры. Причем, для нас работали только столы для карточных игр и несколько рулеток. Все автоматы были отключены: администрация казино боялась пьяного варварства, а было нас почти сто человек. Играли на свои, но больше на пробу, смеха ради и хорошего настроения. Я тоже сделал несколько ставок в рулетку, проиграл и успокоился. Какое-то время бродил по залу, выпивал и болтал со знакомыми и не очень. Словно крюки цеплялись за меня чьи-то руки с выражением необъяснимой дружбы и также неожиданно пропадали в характерном для казино сигаретном смраде, которым пропитано всё: стены, сукно столов, ковры. Вечерние друзья на подобных мероприятиях утром сгорают дотла как вампиры.

Шатанье мое кончилось подле одной из компаний человек в семь-восемь. Есть уже не хотелось, поэтому, в основном, пили и, разгоряченные, наперебой несли какую-то ересь. Игорный зал представлял собой гудящий на все лады раздраженный пчелиный улей во время угрозы или непогоды. Но, как это бывает, даже под самым жестоким ливнем всегда образуется островок в виде тихого и сухого места. Вот и я почувствовал среди всеобщего веселья какое-то странное беспокойство, словно где-то случилось отклонение от заданного курса, и один из самолетов отчаянно летит наперекор приказу, бросив своих товарищей по эскадрилье. Источник моего приступа тревожности обнаружился за одним из игорных столов для игры в блэкджек. Как вы уже догадались, там играл Золотухин.

Я покинул своих временных друзей (никто и не заметил), подкрался поближе к заинтересовавшему меня овальному зеленому блюдцу и остолбенел: это был не Андрей, а совершенно другой человек. Бледное лицо его напоминало кусок свежей плоти лосося, которого обваляли в муке. Он сидел за столом, согнувшись в дугу как натянутый лук, уткнувшись в карты, а его глаза… О, нет, это были не глаза! Представьте себе два прожектора, из которых идет не свет, а два испепеляющих лазерных луча. Зрелище пугало: вместо живого человека – застывшее железобетонное изваяние, в руках – несколько карт, в которых сосредоточился весь его мир.

Он уже проиграл по-крупному несколько раз подряд. После очередной сдачи крупье объявил Андрею, что и в этот раз ему не повезло. Тот даже не шелохнулся сначала, как будто размышляя. Через пару минут он снял с руки часы и положил на стол, предлагая в качестве ставки. Крупье только помотал головой. Толпа вокруг только росла как мелкая рыбешка, привлеченная комком разваренной пшенной каши, брошенной к месту ловли.

Я бросился искать владельца нашей фирмы, Игоря Иосифовича, оторвал его от важных гостей-инвесторов, привел к злополучному столу. Тот в секунду осознал произошедшее, даже не потребовалось ничего объяснять. Он подсел к начальнику охраны, по-свойски похлопал по каменному плечу и попросил продолжить веселиться вместе с остальными. Проигрыш – а проиграл Андрей прилично – Игорь Иосифович деликатно предложил возместить в честь юбилея компании. На мой взгляд, вполне разумное и уместное предложение. В ответ Андрей, по-прежнему уткнувшись белой маской лица в зеленый бархат, попросил у Игоря Иосифовича денег на последнюю ставку. В случае проигрыша Андрей готов был пожертвовать любой частью тела.

Конечно, мы ему не поверили, да и атмосфера праздника не располагала к реалистичному восприятию происходящего. Игорь Иосифович нетерпеливо взмахнул в ответ рукой, вынул из кармана приличную сумму. Ему хотелось поскорее уладить ситуацию, а я краем глаза заметил, как невдалеке выросли две огромные фигуры охранников: Андрей стал лишней фигурой на мероприятии. Деньги ровной стопкой легли на стол рядом с Золотухиным, крупье привычным жестом обменял их на фишки. Тут к Игорю Иосифовичу подошел совладелец компании, что-то шепнул на ухо, и они удалились. Я же вместе с остальными любопытствующими остался наблюдать за финалом, который не заставил себя долго ждать. Все произошло с ошеломительной быстротой. Однажды, на моих глазах мотоциклист на бешеной скорости врезался в машину, надеясь проскочить на уже загоревшийся красный сигнал светофора. Доли секунды отделили бытие от бездны. Пластиковый звук прыгающего по трамвайным рельсам шлема, в котором словно кусок сосиски в тесте моталась оторванная от чудовищного столкновения голова, я до сих пор не могу забыть.

Крупье объявил счет. Андрей резко бросил свои карты, они белыми брызгами разлетелись по столу. Я успел только раз моргнуть, но за это мгновенье произошло следующее.

В правой руке Золотухина блеснуло непонятно откуда взявшееся лезвие. Как потом выяснилось, он всегда носил с собой охотничий нож. Его левая кисть, ладонью вверх, опустилась на край столешницы. Взмах, и красный фонтан извергся на ближайшую колоду карт и фишки.

– Какой ужас! – по-детски всплеснула руками Ольга. – Зачем ты такие гадости рассказываешь? – она запнулась, что-то осмысливая. – И еще. Жалко его. Очень.

Иван Феликсович с трудом подавил едкий смешок, скрыв его за торопливыми глотками пива, лишь саркастичная улыбка мелькнула на миг и, взмахнув хвостом, рыбкой нырнула обратно в невидимое никому нутро.

– Хочешь ты или нет, но это – жизненная история, – возразил Сергей тем же ровным тоскливым голосом, и, пользуясь паузой, допил свой бокал с красной жидкостью, закусывая желтым кусочком сыра.

– Оля, пусть он закончит рассказ, – поддержал Сергея Григорий, мягко касаясь руки жены. Ольга нахмурилась, надула губы, став от этого еще милее, но все-таки вернула мужу понимающий взгляд.

Светлана во все это время не произнесла ни слова, словно ушла в себя, не замечая ничего вокруг. Иван Феликсович подумал, что она или не слушала, или знает историю, и ей неинтересно.

– Золотухин невозмутимо, безо всякого выражения на лице, продолжил было начатое, но двое здоровых гостей уже навалились на Андрея с двух сторон, – гнусавил Сергей. – Кто-то протянул непонятно откуда взявшееся полотенце, неумело обмотали руку и вызвали «скорую помощь». Золотухин с искаженным и по-прежнему белым лицом сидел и бормотал что-то вроде «долга нет». До Игоря Иосифовича донесли о случившемся, и он поскорее увез инвесторов из казино в другое место продолжать праздник. Золотухина же забрали в больницу, и больше его никто из наших никогда не видел. Его уволили, и говорили, что он снова уехал на войну.

– Что-то я не понял, а в чем великий смысл твоего рассказа? – раздраженно протянул Иван Феликсович, почувствовав себя обманутым.

– Наркотики сгубили парня, – то ли спрашивал, то ли утверждал Григорий, поочередно переключая взгляд с Ивана Феликсовича на Сергея.

– В том-то и дело, что нет. Андрей был обладателем поразительного недуга: он совершенно не чувствовал боли. Редкое врожденное заболевание. Потом выяснилось, – служба безопасности навела справки, – он дрался в подпольных клубах за деньги. Правда, непонятно, что доставляло Андрею большее удовольствие: сам бой, где он не чувствовал, словно под анестезией, сыплющихся на него ударов или превосходство от незнания этого факта его противником. Каждый раз он издевательски и стремительно лез напролом, не оставляя сопернику шансов. Однако, самым страшным врагом Андрея были вовсе не кулаки врагов или многочисленные переломы и травмы. Азарт – вот, с чем он не мог справиться. Это чудище жрало его с потрохами, и он оказался бессилен против него.

– Ну, прямо, Достоевский в Баден-Бадене, только с огромными кулаками и вечно разбитым носом, – крякнул Иван Феликсович, но Сергей сделал вид, что не заметил сарказм.

– Нашли армейского друга Золотухина, он и помог с недостающими кусочками загадочного пазла. Еще в детских стычках проявилась эта необычная способность: не обращать внимания на град сыплющихся ударов. Бесстрашно прыгал Андрей с гаражей в сугробы, не чувствуя порой хруста конечностей, и, повзрослев, смекнул, что этим может зарабатывать. Он начал драться за деньги, на спор. На одном из боев его заприметил главарь местной банды, промышлявшей наркотиками и вымогательством. Не надо быть провидцем, чтобы понять, чем все это закончилось, если бы не армия, в которой Золотухин нашел призвание. В разведывательной роте он раскрылся и для себя, и для своих товарищей, стал образцом мужества в многочисленных учениях, мастерски овладел автоматом, гранатометом, пистолетом, ножом. По окончании службы, он вызвался по контракту в одну из неспокойных точек нашей родины, навсегда определив для себя предназначение в жизни. Впервые он убил…

– Я больше не хочу об этом слушать! Это – перебор! – Ольга хлопнула маленькой ладошкой по столу и выскочила из-за стола, обуреваемая эмоциями.

Григорий тоже резко встал и подхватил жену, а Сергей, отвернувшись, беспристрастно смотрел в завернутое в пурпурно-розовые шторы вечернее окно. Светлана лишь ухмыльнулась, впрочем, сделав это совсем незаметно для окружающих.

– Поддерживаю, – поспешил высказаться Иван Феликсович. – Каждый раз в гостях у армейского друга, нам приходится выслушивать про отрубленные пальцы, разбитые головы, искореженные или сожженные тела и прочие трупные баллады в исполнении вестника смерти. Не сомневаюсь, что в стенах твоих многочисленных квартир замурованы человеческие останки их бывших владельцев, и по ночам слышны душераздирающие стоны с требованиями вернуть украденные лихим проходимцем жилища.

– Я всего лишь поведал о реальном случае, – меланхолично, но с оттенком металлических нот раздражения в голосе, возразил Сергей, – про человека, не испытывавшего физической боли. Такие люди не каждый день попадаются.

– А я считаю, что тяжелее во много раз боль душевная за других людей, – пылко возразила Ольга, вернувшись к столу. – Подобные истории интереснее, и они вдохновляют. Вот!

– Книги, порождающие ржавую меланхолию и чрезмерные мыслительные процессы в женских головах, – это зло, – вдруг резко отреагировал Сергей и покраснел.

– Вообще-то, Оля – единственная из нас, кто посещает библиотеку, – встал на защиту своей жены Григорий. – Я рад, что кто-то читает настоящую литературу в бумажном обличье, а не пробегает глазами заголовки идиотских безжизненных новостей на экранах телефонов и мониторов.

Вечер обещал быть жарким не только от количества выпитого. Споры, как неотъемлемая часть таких визитов, привлекали всех участников, несмотря, на первый взгляд, обидные выражения. Надо отметить, что никогда не доходило до унизительных высказываний, за этим зорко следил Григорий, пресекая подобные попытки на корню. Часто извлекалась из закоулков памяти какая-нибудь история, потом ее бурно обсуждали. Однако в этот раз беседа отклонилась от привычного сценария и потекла по странному, непривычному руслу.

– Как раз вчера я дочитала книгу великого гуманиста, Януша Корчака, – Ольга слишком явно старалась разрядить обстановку, и это все заметили. – про искусство любить ребенка. Конечно, у этого автора есть и художественные произведения, но больше всего меня поразило другое.

– Кое-кому из присутствующих нет дела до детей, – как бы вскользь заметила Элеонора, рассматривая свои траурного цвета ногти, похожие на вороньи клювы.

Иван Феликсович, поняв адресованную ему шпильку, хмыкнул. В начале декабря прошлого года, когда отмечали в ресторанчике на Рубинштейна тридцатипятилетие Григория (народу было человек сорок) он довольно подробно, изрядно выпив, высказался по поводу своей «семейной теории». Окружающие сначала приняли подобное мировоззрение за мистификацию, но, когда проявилась вся серьезность «концепции», разразился жуткий скандал: почти у всех имелись дети. Григорий с Ольгой, как смогли, потушили зарождающийся пожар, и вечер закончился сносно.

– Я узнала его яркую, но трагичную биографию, – продолжала Ольга, с укором взглянув на Элеонору. – Он до конца оставался с детьми, которых обучал в Варшавском гетто, и вошел вместе с ними в газовую камеру. У Корчака был выбор: его могли спасти друзья и вывезти, подкупив охрану. Отношение к писателям и вообще известным личностям, пусть и евреям, у некоторых немцев порою отличалось от прописанного доктриной правительства тогдашней Германии. Но этот человек предпочел Треблинку возможности спастись от верной гибели.

В комнате наступила тишина, и даже как-то стало темнее, чем минуту назад. Глаза Ольги слишком очевидно заблестели, и Григорий ее мягко погладил по светлым волосам. Он давно привык к сентиментальности жены, усугубленной нелегким для любой женщины периодом беременности.

– А я бы не пошел в печь ни за детей, ни за кого-либо еще, – даже воздух вздрогнул от словесного выпада Ивана Феликсовича. Он как бы в задумчивости крутил двумя указательными пальцами пустой бокал. Нижняя часть из толстенного слоя стекла издавала неровный гулкий звук.

Почти минутную паузу, сотканную из немых взглядов нескольких пар глаз, мягко и деликатно, прервал Григорий:

– Ваня, мы помним твои взгляды и позицию по поводу потомства. Но мы знаем друг друга восемнадцать лет, и я уверен в тебе как в себе. Зря ты на себя наговариваешь. Тема непростая, конечно, да и сложно судить о таких вещах спустя годы, но всегда под нашим небом есть место подвигу. Как раз один из таких незабвенных героев – Януш Корчак.

– Спасибо, Гриша, что без пафоса, как ты умеешь, подбирая слова, поведал мне про подвиг и небо, – Иван Феликсович усмехнулся, но не зло, а по-доброму. – Как-то раз мы обсуждали с Верой знаменитое стихотворное полотно Мандельштама, и мне понравилась ее объяснение. Ведь как все просто получается: в мире происходят злодеяния каждое десятилетие, год, день, минуту. Войны, геноцид, убийства, казни, концентрационные лагеря, террористические акты – все это не понаслышке знакомо многим. А что же небо? А ему смешно за нами наблюдать, только брови-облака ходят туда-сюда. Смеется небосвод над нами, и так будет, что бы ни случилось. Ему не важно, патриот это или предатель, гуманист или душегуб, академик или уборщица. Получается, кто выше (а что может быть выше небосвода?), тому и смешно. Почему тогда мне-то должно быть грустно? А?

Иван Феликсович умолк, собираясь с мыслями, но Григорий воспользовался возникшей паузой:

– Не могу не признать красоту интерпретации, тем более каждый имеет право на собственное суждение. Однако, ты не находишь, что и те, кто внизу, умеют иногда заставить небеса зарыдать?

Ольга заерзала, желая вставить слово, но не успела.

– Это в тебе наш рабочий класс заговорил, – Иван Феликсович засмеялся так, что даже на всегда мрачном лице Сергея промелькнула улыбка. – Грозное предостережение кирки, лопаты и уроков по литературе.

– Скорее, сохи и плуга, – с готовностью поддержал шутку Григорий, радуясь разрядившейся обстановке.

– Что касается Януша Корчака, – вдруг резко, словно подсек жирного леща, дав ему ложную надежду на спасение, вернулся к теме Иван Феликсович, почти злобно глядя на Ольгу. – это был его выбор. Жить со знанием того, что все дети из гетто, кого он хорошо знал и обучал, завтра сделают последний вздох из предварительно открытой баночки с «Циклоном Б» в душевой концлагеря, для него было невозможно. Был ли это импульс или вполне осознанное решение, – этого мы никогда не узнаем. Но факт в том, что он чувствовал чужую боль, – тут Иван Феликсович повернулся к Сергею, – в отличие от героя твоей истории. Но я бы не пошел на верную смерть из-за чужих детей, – последняя фраза прозвучала хлестко и громко.

– Причина в последнем, правильно? – выдохнула винными парами Элеонора. Ее взгляд уже остекленел, как у застывшей в раковине свежей рыбины, и не поспевал за перемещением глаз.

Григорий неодобрительно покачал головой, Ольга нервно гладила ножку бокала, а Сергей с нескрываемым интересом следил за развитием событий.

– Верно, Нора, верно, – утвердительно кивнул Иван Феликсович. – Как и любой человек, который хочет жить и которому нет дела до чужой жизни, когда речь идет о его собственном бытие или его близких. Надо честно это признать.

– Да, ты жалок, – заплетающимся языком едва выговорила Элеонора. – И это подло. Подло!

– Ты, конечно же, поступила бы как Корчак? – сощурился Иван Феликсович, протянув раскрытую ладонь в сторону Элеоноры.

– Никто еще не отменял в человеке человеческое! – она с большим напряжением выкрикнула и как-то вдруг угасла, глаза по-прежнему были неживые. «Как на отрубленной голове», – с отвращением подумал Иван Феликсович.

– Я и не утверждаю обратного, – согласился он. – Таких, как Януш Корчак, один на миллион. Но мы слишком часто произносим странную фразу: «На твоем месте я никогда бы не поступил так гнусно как ты». Если б я сегодня воскликнул, что будь я Корчаком в 1942 году, я бы без сомнений добровольно сделал шаг навстречу смерти, то стал бы героем и в своих глазах, и в ваших. Но дело в том, что ни вы, ни я не были и на одну сотую процента на его месте. И навряд ли это случится. Я не учил детей грамоте в грязных подвалах варшавского гетто, не видел, что творили люди от голода и на что они шли ради куска черствого хлеба. И я знаю, что у меня не хватило бы духу вместо возможности схорониться в домике в глухом непроходимом лесу выбрать печь крематория ради неродных мне детей, которые были обречены превратить в черный пепел. И здесь возникает вопрос: какое право я имею претендовать на роль героя или кого-либо осуждать, не представляя тех чудовищных обстоятельств, в которые их ввергает злополучная судьба? Ответ очевиден: я не на их месте, а всего лишь в роли наблюдателя, что сидит в теплой квартире, пьет пиво и замечательно проводит время.

Иван Феликсович умолк, нахмурившись и обводя всех по очереди суровым взглядом как учитель на не выучивших урок студентов.

– Ты закончил лекцию? – Сергей выпрямился, глаза его гневно сверкнули.

Он уже набрал в легкие побольше воздуха, но короткий звонок в дверь прервал и мысль, и предстоящее словоизвержение. Соня, словно исполняя обязанность, впустила в жилище новую гостью. Это была красивая худая женщина чуть выше среднего роста, на вид лет тридцати трех. Слегка печальный, с поволокой, взгляд больших зеленых глаз таил в себе мудрость и какое-то торжественное спокойствие. Смоляные волосы, стриженые под каре, облегали правильный овал лица. Нос мог бы быть покороче, но нисколько не портил общий портрет, а даже наоборот, добавлял необъяснимое очарование. Тонкие губы в вечной полуулыбке выдавали в хозяйке мечтательницу. Огромные золотые кольца в ушах сияли на свету, выныривая иногда из черных прядей.

– Всем привет, – бросила она с порога, скидывая с себя легкое серое пальто и такого же цвета плотно обтягивающие тонкие голени кожаные сапожки. – Прошу прощения за опоздание, не могла заставить себя проснуться, – присаживаясь к столу, Вера поцеловала мужа в висок.

– А у меня вот никак заснуть не получается, – томно, но с вызовом в голосе откликнулась Элеонора. Сергей при этих словах смутился, уставившись на окно, точно там его что-то заинтересовало.

– Выпей успокоительного, – как будто не поняв намека, Вера повернулась к мужу: – налей мне белого, пожалуйста.

– Как дела на смене? – начал было Григорий, но осекся. Рабочие вопросы всегда волновали его, иногда приходилось выезжать в цех и на выходных, но в кругу друзей он старался избегать никому, кроме него с Верой, неинтересных производственных подробностей.

– Все в порядке, Гриша. Случилось небольшое превышение никеля в растворе, но решили на нашем уровне, не беспокойся, – она уверенно, словно была в цехе, отчиталась руководству. – Итак, что мы обсуждаем сегодня? Кстати, Оля, твоя дочь – красавица.

Ольга зарделась от комплимента и тут же добавила с гордостью, что ожидаемый ребенок будет не менее красивым.

Пока Иван Феликсович ухаживал за женой, обстановку деловито и очень кратко, как привык на рабочих совещаниях, доложил Григорий. Вера смекнула, что в уютной гостиной, где она планировала провести приятный вечер пятницы, назревает нешуточный конфликт. «Степень отчуждения» Элеоноры, – так Вера при муже называла фазы опьянения жены Сергея, – достигла апогея, и назрела необходимость увести тему разговора подальше от щекотливой темы.

– Поступок того парня я бы объяснила усталостью, – высказала мнение Вера, возвращаясь к случаю в казино. Она ловко подцепила вилкой с тарелки тонкий, почти прозрачный, кусочек золотистого сыра.

– Какой еще усталостью? О чем ты говоришь? – Сергей нахмурился, но, скорее не от предположения Веры. Ему передалось боевое от выпитого вина настроение жены, и он был готов сражаться за свою позицию до конца.

– От своего дара. От своей нечувствительности к боли. Уверена, что такая награда божья сродни тяжкому грузу, который хочется скинуть, освободиться от него. Все надоедает, даже жизнь. Бессмертие для отдельного человека – то же самое проклятие, поэтому я, например, не согласилась бы жить вечно, – Вера глотнула из своего бокала. – Герой твоей истории, Сергей, устал от своей исключительности и искал разнообразия или признания. К тому же он был во власти азарта.

– Кромсая руку на виду у всех, он всего лишь хотел отвлечься от ежедневной тягостной рутины? – слова Сергея стелились злым туманом сарказма по гостиной.

Как и остальные, Иван Феликсович наслаждался поединком. Он прекрасно знал, насколько легко, словно вкуснейшую конфету, Вера может упаковать безупречную логику в привлекательную упаковку, после чего оппоненту ничего не останется другого, кроме как развернуть и, даже не жуя, проглотить. Правда, во время их семейных ссор, он сам страдал. И даже, если был кругом прав, то по итогам словесного боя становился коленопреклоненным демоном.

– Не совсем. Он провоцировал себя и окружающих на что-то дикое, дерзкое, нестандартное. Очевидно же, что, поставив на кон руку, он отрезал ее еще до самого действа. Он предвкушал этот миг, он упивался им, – голос Веры обжигал присутствующих расплавленным металлом уверенности.

– Сколько книг по психологии ты осилила за свою жизнь? – вклинилась в разговор Элеонора. Ее неясный, блуждающий взгляд по-прежнему не фокусировался ни на ком.

– Женщину, чтобы ее брак был счастливым, нельзя и близко подпускать к таким книгам, – парировала Вера, незаметно стрельнув глазами в сторону Ивана Феликсовича. Он, в ответ, усмехнулся.

– Я как раз художественную литературу предпочитаю, – поспешила было вмешаться в беседу Ольга, но тут в комнату осторожно заглянула Соня.

– Можно мне с вами посидеть? – она демонстративно, пока никто не успел возразить, схватила красное яблоко из вазы на столе и уселась на маленький угловой диванчик слева от окна.

Иван Феликсович невольно залюбовался волнистой рекой волос, обволакивавшей стройную фигуру девушки и падавшей на бедра. Каждый жест ее завораживал, а звучание совсем уж детского голоса, если закрыть глаза, никак не соотносилось с возрастом его хозяйки.

– А дочь твоя какую литературу предпочитает? – обратился Иван Феликсович к Ольге, кивнув в сторону Сони. Он почему-то не осмелился задать вопрос напрямую.

Все с интересом повернулись к девушке, даже у Элеоноры с почти закрытым левым глазом это получилось.

– Я теперь фильмы смотрю, – в голосе Сони звучал шутливый вызов. – Все, что надо, я уже прочитала. У классических литераторов было слишком много свободного времени, поэтому их книги распухли из-за пространственных описаний. Сейчас в цене действие, а не слово. Мы схватываем самую суть на ходу и бежим дальше. Будущее за минимализмом, если, конечно, вы не планируете провести жизнь в деревне, где проросшие ростки картофеля можно месяцами обсуждать.

– Необычная позиция, но мне она нравится, – громко и впервые за вечер расхохотался Иван Феликсович. Девушка вызвала у него симпатию, но он постарался не показать вида. – Гриша, помнишь, как старший сержант, сверхсрочник, привозил мне из дома книги в мягких обложках из серии про Тарзана. Я глотал их одну за другой в каждую свободную минуту. А газеты, что я пачками покупал каждую неделю?

– Да, еще бы, ты всю куцую солдатскую зарплату на информацию спускал, – подтвердил Григорий. – Мы в конце девяностых годов не были избалованы современными технологиями, да и спешить еще тогда не научились.

Дальнейшая беседа привела к армейским воспоминаниям. Два друга под взрывы хохота делились смешными случаями и смеялся даже Сергей. Вскоре из разговора выключилась Элеонора. Перед ней сиротливо выстроились две пустые бутылки, а ее голова, словно из свинца, свисала как у подстреленной птицы. Иван Феликсович едва скрывал отвращение, стараясь не смотреть в сторону размякшего тела, в который раз убеждаясь, насколько уродливо выглядит пьяная женщина. Иногда, правда, Элеонора пыталась встрепенуться, шея распрямлялась, подернутые мутной пеленой глаза на миг прояснялись, но вместо слов ее рот выплевывал бессвязные комки неспелых букв. Эти потуги вызывали смешанные чувства у гостей. Наконец, Григорий, не выдержав, что-то шепнул Сергею, и тот вынужден был вызвать такси. «Отмучалась кобылка», – чуть было вслух не выдал Иван Феликсович, глядя, как Сергей не без труда выводил жену в прихожую.

– Подонок! – вдруг выпалила в сторону Ивана Феликсовича Элеонора, вырываясь, а точнее опадая из рук мужа на пол.

– Сережа, заставь, пожалуйста, свою супругу умолкнуть, – взметнулась Вера, в голосе звенела злоба. – Или я сейчас ей помогу, мало не покажется! – в знак серьезности своих намерений, Вера уперла руки в бока и угрожающе придвинулась к побледневшему Сергею, с трудом удерживающего Элеонору на ногах.

Иван Феликсович с видимым усилием погасил улыбку, в ответ на выпад жены, Соня пристально и с интересом смотрела на Веру, Григорий и Ольга выглядели смущенными. А Сергей сделал вид, что ничего не слышал.

Когда их с видимым облегчением проводили, а Соня ушла в свою комнату, сопровождаемая острожным взглядом Ивана Феликсовича, Вера иронично заметила:

– Хорошие у вас друзья, каждый раз все заканчивается одинаково, но, что замечательно, быстро.

– Риэлтор с лицом унылого лося и его пустоглазая крикливая самка – предсказуемые животные, – утвердительно хмыкнул Иван Феликсович и пересел на диван, его затекшая спина требовала чего-то помягче, чем строгая спинка стула.

– Вы не справедливы, ребята, – Ольга, пряча улыбку, убрала со стола лишние приборы, тарелки, пустые бутылки и вместе с Верой они отнесли их на кухню. – Нора ушла с работы, чтобы помогать мужу сдавать девять квартир. Надо сделать ремонт в двух из них, а впереди сезон, «белые ночи».

– Как девять? – удивилась Вера, складывая посуду в мойку. – Месяц назад было восемь.

Ольга с траурным видом, она почти все близко принимала к сердцу, поведала об умершей недавно прабабушке Сергея, оставившей тому очередное наследство в виде жилплощади. Аренда отнимала все свободное время Тухленкова, но он упорно не хотел нанимать людей со стороны. На него работали за весьма скромную плату несколько племянников и племянниц, которые учились в институтах, но их уже не хватало, поэтому Элеонора тоже подключилась к семейному бизнесу. Сергей упорно копил деньги на дом в Испании, куда и собирался вместе с женой навсегда переселиться.

– У коренных, в бог знает каком поколении, петербуржцев, определенно, масса преимуществ, – с еле уловимым сарказмом заметила Вера, открыв воду в раковине. – Не то, что у нас, чьи родители приехали изо всяких дыр-нор. Кстати, зачем его Григорий приглашает постоянно?

– Эту историю муж мне рассказал под большим секретом, – прошептала Ольга, а Вера понимающе кивнула. – Он с классом ходили в поход ранней весной, остановились в лесу, рядом с озером. Гриша решил прогуляться по льду, и в месте, где ранее была прорубленная полынья, лед под ним треснул. И спас его, как ты думаешь, кто?

– Странно, что он не дал Гришке утонуть, – задумчиво произнесла Вера. – Мог бы и это событие к своему сборнику кровавого неоготического эпоса добавить.

– Да, ну тебя, – отмахнулась Ольга, но без злобы. – Вы с Ваней как будто спелись!

Обе вернулись в гостиную, где Иван Феликсович о чем-то спорил с другом.

– Выбор, Гриша, всегда есть, – мягко возражал на предыдущее утверждение Иван Феликсович. – Я всего лишь напомнил о том, что человек, попадая в ненормальную для него ситуацию и желая поскорее из нее выйти, в приоритет всегда поставит свои собственные безопасность и жизнь. Отсюда – однозначный вывод, что бороться за кого-то ценой собственной жизни не будут девяносто девять процентов людей, но с огромным удовольствием выдадут себя за героя, заочно.

– Странная теория, – кипятился в ответ Григорий. – представлять себя подлецом! Я считаю, что мысли материальны, поэтому, наоборот, если внутри себя ты бросаешься за тонущей в Неве собакой, то и на деле поступишь так же. Я за такой подход, а твой – расхолаживает.

Женщины замерли рядом с мужчинами, а Иван Феликсович крепко задумался. За окнами ночь уже надевала свои непрозрачные, с фиалковым оттенком, одежды, и сквозь них, словно через крохотные иголочные отверстия, пробивались малиново-лимонные искорки ночного Петербурга. Холодно-белый лунный пирог лениво покачивался на невидимых волнах, иногда ненадолго скрываясь за пухлыми клубами облаков.

– Это неправильно, но за собакой, да…– он как будто вспомнил что-то неприятное, резкое как нашатырь. – Неправильно, – снова повторил он, не заметив, как с изумлением переглянулись Григорий, Вера и Ольга.

В двенадцатом часу вечера Иван Феликсович с Верой вышли на широченный, обволакиваемый туманом желтых фонарей и весенней пылью, Мукомольный проспект. До дома было минут сорок пешком, и они наслаждались столь редкой для жителя мегаполиса возможностью размять ноги.

Шероховатая, зудящая от беспрестанного шума машин, темнота поглотила город, когда они достигли круглой площади, в которую торцом врезался их длинный девятиэтажный дом. Он гигантской оправой вывалился на проспект прямоугольными линзами-окнами, предназначенными для художников сверху и магазинными витринами снизу. Две фигурки, держась за руки, юркнули в подъезд, поднялись пешком на пятый этаж и укрылись от ночных уличных призраков за толстой дверью своей маленькой квартирки.

Глава 3

Неделю спустя, во второй половине на редкость солнечной субботы, Иван Феликсович проснулся от противно-настойчивого звонка в дверь.

– Привет, – в узкую воронку дверного проема просочилось упругое тело Сони в облегающей темно-синей курточке, почти задевая оторопевшего от неожиданности заспанного и полуодетого Ивана Феликсовича. Он только и нашелся:

– Чего тебе?

– Ты снова любезен до тошноты, и кто тебя так научил обходиться с женщинами? – она протянула ему маленький женский зонтик. – Твоя жена вчера забыла у нас, мама послала вернуть.

Иван Феликсович не подозревал, что девушка обманывает его. Никто ее не просил отнести вещь хозяевам, и более того, заметив с утра чужой предмет в прихожей, постаралась убрать его скорее, чтобы домашние не заметили. Вера была в гостях у Григория и Ольги в этот раз без мужа, потому что в эту пятницу компания Ивана Феликсовича отмечала успешное закрытие предыдущего квартала по продажам. Сам Иван Феликсович не жаловал подобные сборища с обязательными малознакомыми людьми. Он с подозрением относился и не терпел два типажа: праздношатающихся бездельников и случайных собутыльников. Именно от них никогда не знаешь, чего ожидать, и, если приходилось сталкиваться с подобными экземплярами, то вел он себя в таких случаях крайне осторожно. Поэтому, несмотря на обилие спиртного на вчерашнем мероприятии, Иван Феликсович ни на минуту там не расслабился, и сегодня не мучился от похмелья, как многие его коллеги. Терзаемый раздражением от беспардонности незваной гостьи он несколько минут упорно смотрел в ее глаза, нахально его ощупывавшие.

– Что-то не припомню, чтобы мы с тобой на «ты» были, я тебя второй раз в жизни вижу, – наконец, угрюмо заметил Иван Феликсович, убирая зонт на полку. – В любом случае, спасибо тебе от Веры заранее, но она сейчас на работе, поэтому лично поблагодарит тебя позже.

Он демонстративно облокотился о косяк незакрытой входной двери, всем видом показывая, что на этом хотел бы закончить встречу и выпроводить милую гостью восвояси. Гостеприимство не было его сильной чертой, да и Веры – тоже. Оба чувствовали себя неуютно, если в доме находился кто-то еще, даже, если это были близкие родственники (которые, впрочем, навещали дом Холодковских так же часто, как проливались дожди в пустыне Атакама) или друзья. Конечно, вида они не подавали, что гости – в тягость, втайне отсчитывая и ожидая, когда, наконец, останутся вдвоем. Дома же, бывало, супруги и не разговаривали, иной раз, по часу-два, но при этом сохранялся тот странный тип гармонии, то душевное равновесие, присущее, пожалуй, только самым близким созданиям. Такие существа редко обращают внимание друг на друга, когда они рядом, но чересчур эмоционально реагируют даже на кратковременную разлуку, когда любые субстанции, музыка, запахи, ускользающие пейзажи за окном поезда или лопающиеся волдыри яростного ливня под ногами гипертрофированы и взывают лишь к одному незабвенному образу. В подобные минуты особенно резко очерчены чувства разрушительного дискомфорта и пустоты, разрушить которое способен всего-навсего один взгляд, исполненный такой глубочайшей любви, что дух захватывает.

– Может, все-таки угостишь меня кофе? – Соня ринулась на кухню, невзирая на весьма выразительный жест Ивана Феликсовича, напоминающий шлагбаум. – Как-никак, я проделала неблизкий путь ради зонтика твоей любимой жены.

– Две остановки на метро – это почти половина твоей жизни, – Иван Феликсович включил кофемашину, та сначала дружелюбно заурчала, потом завизжала перемалываемыми зернами, а вскоре из двух рожков потекли тонкие ржавого цвета струйки.

– Сарказм тебе не идет, – Соня, закинув по-хозяйски ногу на ногу, деловито уселась на единственный стул: кухня была крошечной, заполненной только самым необходимым, и ничего другого сюда уже было не поместить. – А вот твои смелые идеи мне понравились. Ты ведь правду сказал. Сейчас такое редко встретишь: все больше кругом толерантного лицемерия в книгах, в кино, на телевидении. Обсуждают расовые и социальные вопросы, а мы ведь все равны. Слышал про такое? Но самое интересное в том, что всем друг на друга плевать, а признаются в этом себе только исподтишка, втихую, на кухнях, – Ивану Феликсовичу показалось, что она ему подмигнула. – Пирожок-то лопают сами, а с ближним черствой корочкой если и поделятся, но шуму-то, шуму сколько будет!

Иван Феликсович внимательно и уже с интересом посмотрел на девушку, подавая ей дымящуюся чашку с белесой шапочкой из сливок у ободка. Как-то не вязалось сказанное с полудетским обликом оратора. Он подумал было, что девушка, может, специально подготовилась, чтоб произвести впечатление, но тут же отбросил эту мысль как параноидальную.

Соня слегка пригубила напиток, светло-бежевая жидкость змейкой пробежала по чуть выпуклой нижней губе, капелька мило повисла. Иван Феликсович собрался уже указать на это Соне, но почему-то смутился и не стал: так она выглядела как очаровательная розовая конфетка. Он решил, что девушка пользуется исключительным успехом у мужской половины класса, а может, и школы. Она, действительно, была хороша. Он вспомнил свое усатое лицо в девятом классе и тех девушек, чьи образы приятно беспокоили юношескую плоть, но которым фигура в унылой школьной форме на фоне цветастых модных одежд была в высшей степени безразлична.

– Скажи, пожалуйста, нынешних девушек интересуют ребята из …хм… небогатых семей? – он задал этот, по его мнению, риторический вопрос, глядя мимо Сони в окно на торчащее высотное здание. – Кто сейчас цельный женский идеал? На кого равняться?

– Пора давно отбросить комплексы мезозойского периода, – ухмыльнулась она в ответ, но и в этом Иван Феликсович нашел что-то милое. – Для меня интерес представляют мужчины со стержнем, которые, ни минуты не сомневаясь, принимают новое, не боясь потерять уютную стабильность. Если выбирать между авантюристом и мечтателем, то я выбираю первое.

Иван Феликсович машинально стал анализировать себя. Кем являлся он, обычный среднестатистический человек, с небольшим жизненным багажом? Он попытался вспомнить, когда он ставил на кон что-то существенное, и не смог. Миллионы живут как он, обычной, размеренной жизнью и обыденно умирают, не оставляя яркого следа в истории. Но кто сказал, что должно быть по-другому? И как был бы устроен мир, если б все вдруг стали исключительными: Достоевскими, Менделеевыми, Циолковскими, Лермонтовыми? Вот как раз это-то и было бы скучно. Они б и выкобениваться друг перед другом стали, ведь все такие важные. Но, кому интересны достижения не как штучный эксклюзив, а с конвейера, на поток, да еще тем, кто их же изобретает? Вот тут-то и не обойтись без той армии мечтателей, что будет обожать, рукоплескать, покупать и наслаждаться, обожествляя создателей творений за гранью понимания обычными смертными!

– Мечтатели тоже должны быть, они спокойно потребляют то, что для них создают авантюристы, да и живут подольше, – рассуждал вслух Иван Феликсович, как будто продолжая размышлять, но уже вслух, – нервы не так скоро сгорают. И без их признания искусство никогда не станет искусством.

– Какой вкусный. Наверное, дорогой, итальянский. Сделай, пожалуйста, еще, – вместо ответа Соня протянула чашку Ивану Феликсовичу, как бы случайно дотронувшись до его руки. Тот непроизвольно отпрянул, и вдруг странная мысль уколола его в районе переносицы.

Пока он чах над кофе-монстром, который снова скрежетал и плевался паром, словно в изнеможении, взгляд его искоса сканировал девичью фигурку. Она заметила это и не смогла сдержать улыбку. Иван Феликсович обратил внимание на довольно большие торчащие клыки, диссонировавшие с обликом девушки, но при этом не портившие ее, а как бы наоборот, привлекающие дополнительное внимание к милому по-детски личику. Иван Феликсович непроизвольно представил Соню вампиром, летающим по ночам в поисках жертв и опустошающим телесные оболочки от сладкой живительной рубинового цвета жидкости. Но сейчас она сидела перед ним на фоне окна, таращившегося на облитые солнечным светом каменные изваяния, в обтягивающих голубых джинсах и цвета спелого абрикоса тонком свитере. Каштановые волосы рассыпались по плечам, плавно, словно по шаблону, обтекали девичью грудь, а глаза, сверкавшие серым графитом, изучали, исследовали, и в них металась какая-то мысль.

– Скажи, пожалуйста, зачем ты все-таки пришла? Поговорить о неравенстве, социальных лифтах или о своих любимых куклах? Тему зонтика, как неактуальную, пожалуй, закроем.

Он хотел еще добавить что-нибудь язвительное, но руки девушки как ветви фантастического дерева обвили его с такой силой, что он растерялся и чуть не задохнулся в ее объятиях. Границы существования Ивана Феликсовича внезапно приобрели формы почти идеального, хотя еще с чертами подросткового несовершенства, волнующего и пахнущего приятной горечью миндаля, девичьего тела. В этой любовной симфонии не было согласованности: каждый пытался брать на себя роль дирижера и пробовал получить из хорошо знакомых инструментов новое звучание. Каждое прикосновение обжигало приятным пламенем, в котором сгорали все мысли, обугливалась и рассыпалась прогоревшей золой сжатая до величины горошины вселенная. И на этих, подернутых серым пеплом, углях оставались, казались вечными и несуществующими одновременно тихий шепот, едва уловимые дуновения дыхания, порождаемые мягкими и резкими движениями, шелест падающей одежды. Страсть, как симфония из алых мясных нот, раздражала аппетит и вырывала за скобки все остальные чувства. В такие моменты никто не хочет останавливаться, уступать, думать, и разваливаются города, рушатся неприступные стены, стираются все мыслимые грани дозволенного. Открываются ворота для всего самого подлого, коварного, жестокого, вероломного. Послевкусие от сладкого и запретного, зачастую, приносит приливы страха, терзаний, раскаяния. Иван Феликсович и раньше замечал различие в выражении женского лица до и после, желание, словно кисть художника преображала и совершенно в другом обличье представляла, казалось, до мелочей знакомый портрет. И сегодня он убедился в этом как никогда: одержимость напрочь смыла налет девичьей простоты, обнажив самое, что ни на есть неистовое, безграничное, неудержимое. И он желал погружаться в этот коварный океан вновь и вновь, пусть и с риском никогда не выплыть.

Когда Соня покинула доселе спокойное, не знавшее никаких потрясений, жилище, город накрыла плотная каша сиреневого вечера. Оставшись в одиночестве, Иван Феликсович метался по квартире, хватался за все подряд, но дела сыпались из рук как пшенная крупа из рваного мешка. Мысли хаотично метались отчаянными мышами в беличьем колесе. Ненависть к себе сменялась сладостными воспоминаниями о недавних минутах пережитого наслаждения, которые окрашивались гневными красками за проявленную слабость. И перед кем! Несмышленая девчонка, дочь жены лучшего друга! Наконец, решив поменять магистральный фильтр для воды (к слову, совсем новый), он устроил водопад, забыв напрочь перекрыть краны. В пылу сражения с водяными потоками, с сырыми ногами, бешеными глазами, рвущимися наружу отборными ругательствами его и застала Вера.

– Неудачно принял ванну? – ирония жены, разбавленная усталостью, заставила Ивана Феликсовича вздрогнуть, от неожиданности он выронил тряпку. Грязные брызги медленно исчезали на светло-серых стенах прихожей. – Заканчивай, пожалуйста, свои водные процедуры, и будем ужинать, – Вера небрежно скинула ботильоны, но аккуратно повесила на плечики пальто и, с трудом разминувшись с угрюмым мужем в узкой прихожей, прошла на кухню.

Неприятная тревога охватила Ивана Феликсовича: они почти всегда ужинали порознь, так как их рабочие и жизненные ритмы редко совпадали. Вера не умела и не любила готовить, да и ела как воробей, нередко забывая перекусить. Иван Феликсович, вершиной кулинарных способностей которого являлась раз в месяц паста карбонара, часто оставалась нетронутой. Вначале Иван Феликсович обижался, в другой раз пытался заставить жену поесть уговорами и шутливыми угрозами, в конце концов, махнул рукой и смирился с равнодушием жены к еде.

– Жареная индейка с овощами под классический фильм устроит? – он тщательно отрепетировал фразу в голове, стараясь не выдать своего волнения, и получилось вполне обыденно. Также он надеялся, что добросовестно избавился от следов сегодняшнего визита Сони, хотя прекрасно понимал, что прицепившийся к обивке дивана длинный каштановый волос будет радикально отличаться от средней длины и черного цвета.

Мысли сломанным компасом хаотично прыгали по всем сторонам света. Он то прокручивал назад сегодняшние события, то снова окунался в реальность. Вдруг до Ивана Феликсовича дошло, что произошедшее было спланировано дерзкой девчонкой, и не явилось неожиданностью для нее. Но зачем? Для чего? Этого мужчина под сорок лет не мог понять, так как сам не испытывал влечения к юным представительницам женского пола: несформированное тело вместе с отсутствием всякого опыта не манило его, не порождало фантазий на этот счет. До сегодняшнего дня. Эпизод с Соней грубо и бесцеремонно, как и ее действия, повернул вспять тихий ручеек сознания, в котором он мирно дрейфовал. Но более всего беспокоил и угнетал тот факт, что Соня – дочь школьной подруги Веры и жены лучшего друга, пусть и от первого мужа. Иван Феликсович боялся даже на мгновение представить реакцию Ольги, Григория, не говоря про собственную жену, если б те узнали про «забавы» женатого мужчины и девушки-подростка. Внутренне содрогаясь, он еще раз мысленно вернулся к началу встречи с Соней, и попытался проиграть альтернативный сценарий, в котором не допустил бы ошибки, что привела к тяжелым последствиям и мучительным переживаниям.

– С удовольствием загрызу индейку живьем, можешь даже не готовить, – Вера, уже переодетая в домашние зеленую футболку и голубые короткие шорты, появилась на кухне и поцеловала суетившегося Ивана Феликсовича в макушку. – Как твой выходной день прошел? Чем занимался?

– Как обычно. Посмотрел фильм, почитал книгу, а самое главное – выспался. Заходила Соня, занесла твой зонтик, что ты забыла вчера у Лисиных, – голос Ивана Феликсовича звучал, как ему казалось, ровно и убедительно. Он разогрел сковороду, выложил кусочки розового мяса, те зашипели раздраженными змеями. – Что у тебя на работе нового? Григория видела в цехе?

Вера налила кофе и уселась, поджав под себя одну ногу, на тот самый стул, который несколько часов назад познал тепло Сони. Ивану Феликсовичу на секунду показалось, что вместо жены перед ним возник гибкий стройный стан девичьей фигурки. Об окно, выходящее на площадь, чиркнули синим и красным проблесковые маячки проезжающей машины скорой помощи, а вместе с ней исчезло и нежданное виденье.

– У нас предаварийная ситуация была на смене: насос на главном пачуке с католитом снова забился, раствор не поступал в цех электролиза. Уже не в первый раз приходится сверху вручную фильтр включать, а там, я тебе уже говорила, крышка прогнила с перилами. Одно утешает, в следующий четверг будет технологический останов на восемь часов, заказано новое оборудование, и все это безобразие закончится. Григория постоянно в управление вызывают из-за большого процента брака готовой продукции, – она вздохнула, втянув в себя порцию ядреного эспрессо.

– И какое удовольствие ты находишь в такой работе? – Иван Феликсович перевернул на сковородке желтые от карри куски мяса. – По-моему, это напоминает мазохизм.

– Ты уже спрашивал, – Вера улыбнулась лишь глазами, как умела только она.

Он не вникал в трудовую деятельность жены и очень поверхностно знал технологические процессы производства, которому посвятила себя Вера. Разговоры о трудовых буднях, порой, вызывали неизмеримую скуку у присутствующих, если Вера и Григорий погружались в любимую тему. Все знали эту губительную для дружеского вечера особенность, и как только загоралась предупредительная красная лампа, кто-нибудь обязательно старался увести коллег по цеху в дебри другой интересующей остальных темы.

– Два упрямых металлурга. Вы стоите друг друга, и готовы умереть за этот чертов металл, – едко, но с нескрываемым уважением сказал Иван Феликсович, выключил плиту и достал из шкафа посуду.

– Без металлургии, мы бы никогда не познакомились с тобой, – нежным голосом напомнила Вера и, потянувшись, вспорхнула со стула.

– И я бы не попал в ловушку. Бегал бы сейчас вольным оленем, пощипывал зеленую травку, резвился в прохладных озерах, – подтрунил над женой Иван Феликсович, накладывая дымящееся мясо по прозрачным стеклянным тарелкам. Он быстро нарезал кружками огурцы с помидорами, покромсал зелень и добавил к основному блюду.

– Вместо этого ты оказался выпрыгнувшим из бурного ручья беззаботной жизни глупым лососем, которого умный медведь подхватил на коготь!

Оба засмеялись и переместились в большую из двух комнат, где они обычно ужинали, так как в крошечной, пятиметровой, кухне находиться двоим одновременно было сложно, а принимать пищу – невозможно. Свою квартиру они называли французским чердаком за ее скромные размеры. Однако те немногочисленные гости, что у них бывали, находили их жилище уютным и любили благоприятную ауру, в которой цветочными ароматами смешались доверительные и уважительные отношения обитателей этих стен. Вторая, тоже тесная, вытянутая в форме пенала, комнатка играла роль спальни, где из мебели-то и были всего лишь разложенный диван да шкаф-купе. В расстояние между ними едва мог протиснуться взрослый человек, да и то, больше боком как краб. Но, в отличие от вечных охотников за квадратными метрами, Иван Феликсович и Вера, наоборот, ценили скромные размеры домашнего очага за функциональность (не в футбол же играть) и умеренные отчисления за коммунальные услуги и содержание.

Ужиная, Вера, по привычке, комментировала сюжет фильма и мелькающие на экране события, рассказывала последние новости, делилась своими мыслями о предстоящем отдыхе: в июне планировался двухнедельный маршрут по Германии, Дании, Швеции и Норвегии. Они старались, насколько позволяли отпускные дни, выезжать куда-нибудь за пределы России. Общение вне дома, помимо расширения кругозора, приводило к душевному сближению, наслаждению, умиротворению. В такие моменты они зависели только друг от друга и от своих желаний. Как-то раз они выбрались в Лондон, город мечты Ивана Феликсовича, с Григорием и Ольгой, но из-за несовпадения ритмов и вкусов ругались каждый день и чуть было не потеряли друзей. Решив с тех пор путешествовать вдвоем, они спокойно исследовали местные музеи, забирались на самые высокие здания города, заходили выпить чашку кофе в уютном кафе или просто оставались до полудня в номере, никуда не торопясь. Такая жизнь вполне устраивала обоих, и они полностью принимали все чёрно-белые и разноцветные события, которые она, как великая река, выбрасывала на берег день за днем.

Иван Феликсович слушал жену, пытаясь не потерять суть разговора и нить сюжета на экране. Он думал о своем, возвращаясь к событиям уходящего дня, и воспоминания пронизывали волнующей вибрацией внутренности. Образ гибкого девичьего тела затмевал разум, красными прожилками отпечатывался на желтоватых белках глаз, по-дьявольски искушал. Хотел бы он изменить, отмотать жизнь на полдня назад, чтобы все исправить? Иван Феликсович был из тех, кто почти никогда не жалел о содеянном или пережитом. В свои годы он осознал, что любой опыт не может быть никчемным. Разница только в плате за приобретённую мудрость. Еще он, сколько себя помнил, не мечтал быть на месте другого, с виду более удачливого человека или знаменитости. И дело было не в отсутствии зависти или особом состоянии души. Иван Феликсович любил собственную жизнь, какие бы сюрпризы она ни преподносила. Будучи убежденным в том, что другой жизни не будет и переписать ее заново не получится, редко корил себя за действия, даже которые вызывали в цивилизованном обществе осуждение и порицания.

– Совсем забыла поблагодарить своего хозяйственного мужа, – она прервала внутренние терзания Ивана Феликсовича, который как баран на полминуты застыл, задумавшись, но с трудом вспомнил, что сменил постельное белье и подмел в спальне. – Даже на выходных он трудится, – ее губы мягким шелком проехали по его уху. Он ответил поцелуем в нос, как обычно это делал.

Еда закончилась, фильм и непростой день тоже подходили к концу. Развалившись на диване, они лениво смаковали чай с конфетами.

– Мне тут пришла в голову мысль, – выдала вдруг Вера, поморщившись от дольки лимона, – что на самом деле, жизнь начинается с последним вздохом. Мы ходим на работу, заводим семьи и друзей, погружаемся в рутину, ездим по миру, но мы мертвые, мы прозябаем. Все, что за окном, улицы, проспекты, спешащие люди, гудящие машины, рестораны, торговые центры, аэропорты – все это мертвое царство, ненастоящее, неживое. И только, когда навсегда закроешь глаза, вот тогда и придет то истинное, то реальное, что называется жизнью.

Иван Феликсович не выказал ни малейшего удивления: он давно привык к подобным высказываниям жены. С чем это было связано, ни он, ни она не могли определиться. Решили списать на перегрузку книгами фантастов в детстве. Иван Феликсович, правда, не раз просыпался от того, что она кричала, смеялась и пиналась во сне. Он не придавал этому значения, считая, что каждый человек со своими странностями и особенностями, и часто находил это увлекательным для себя. Но сейчас ему стало не по себе, каким-то ледяным отчаянием повеяло от высказывания Веры. Он пытался разгадать ее настроение, прислушиваясь к тембру голоса, незаметно ловил ее взгляд, но ничего необычного не нашел.

– По твоей теории получается, что, если мы неживые, значит, не можем причинить никому зла и, убивая, творим добро? – Иван Феликсович ухватил логику разговора и нежно коснулся руки жены. – И отсюда следует, что все убийцы, маньяки, душегубы – это самые добрые люди, так как помогают страждущим перейти в мир настоящих живых?

– Получается, так, – Вера утвердительно кивнула, – чем дольше живешь в этом мире, тем длиннее путь до настоящей жизни.

– А мы с тобой там будем знакомы? – Иван Феликсович вдруг стал серьезным, голос его подозрительно задрожал.

Он отвернулся к темному окну и вдруг на подлокотнике дивана заметил длинный каштановый волос. Сейчас, когда он попал в его поле зрения, волос был размером с канат. Сердце яростно загрохотало, сотрясая словно пудовый язык колокола реберную заслонку. Иван Феликсович знал, что Вера, как и любая женщина, не примет никакие объяснения по поводу столь яркой улики. А если этот волос в квартире не один? Его на миг парализовало, но он смог прикрыть рукой обличающее его доказательство. Вера, как ему показалось, ничего не заметила.

– Мы и там вместе будем, – подтвердила она. – Вчера у Лисиных опять та же история с Норой приключилась, стала вдруг на меня нападать, как только ее укусил алкоголь. Странно, что она тебя когда-то привлекала. Хотя, нет, мне и самой в ней все по вкусу, кроме пустой головы и дурного языка, – Вера издевательски взглянула на покрасневшего мужа.

– Ты опять начинаешь? – насупившись протянул Иван Феликсович. Он демонстративно отстранился от жены, создавая вид обиженного. – Мы уже все обсудили, а ты назойливо возвращаешься периодически к этой теме, и как пчела жалишь меня снова и снова. Все, праздник закончился, – он поставил фильм на паузу.

– Ну, ну, не дуйся, – она легонько боднула головой его плечо. – Кстати, как тебе Соня?

Иван Феликсович едва не выронил тарелку из рук: он уже собрался уносить посуду. Такой резкий, как горный подъем, переход едва не лишил его последних остатков самообладания. Только опыт профессионального торговца на коммерческих переговорах вытащил на поверхность несколько четких предложений:

– Хорошая девушка, но, по-моему, дерзкая. Уверен, что она поступит в свой университет. Такие как она любят учиться.

– И даже обучать, – улыбнулась Вера, вставая с дивана. – Она умная, судя по общению. Ладно, пойдем спать.

Ночью Ивана Феликсовича мучал сон. Он получил задание: закрывать своим телом детей от пуль и штыков во время перехода через высокий холм, туда, где было безопасно. Однако, чем больше он старался, тем больше их гибло. Маленькие свинцово-стальные кусочки били поразительно прицельно. При этом сам он оказывался неуязвимым, продолжая бегать от одного ребенка к другому. Во сне все логично, поэтому его не удивляла его живучесть, но от каждой смерти ребенка он вздрагивал и хрипел. Проснулся он, уже когда рыжие лучи ласково пощипывали его беспокойные веки. Вера давно ушла на работу. Он бросил взгляд на часы и выпрыгнул из кровати. Скоро должна прийти Соня, и он со всем этим покончит, вернется к прежней жизни без тревоги и опасения за свой счастливый брак с Верой.

Глава 4

– Вообще-то, в том, что произошло, виновата твоя жена, – лукавая усмешка стремительной мышкой пробежала по губам Сони.

Они лежали рядом, ее голова покоилась на бицепсе Ивана Федоровича. Смятое одеяло волнами плескалось где-то в районе ног; подушки, не выдержав боя, гигантскими пельменями белели на полу. Мягкий предзакатный свет струился по обнаженным и обездвиженным от приятной усталости телам.

– Что ты хочешь этим сказать, мой юный психолог? – брови Ивана Феликсовича устремились к переносице, словно пытаясь ее перекусить. Он встрепенулся, высвободил руку, его взгляд врезался в серые мишени ее глаз.

– Если б она не рекламировала тебя в пятницу, ничего не было бы. Ты ведь идеальный муж, если ты об этом не знал. С таким как ты, я почти цитирую, жизнь проносится счастливо, но, к сожалению, быстро, – она засмеялась, нависнув над Иваном Феликсовичем, и ее волосы закрыли ему пол-лица. – Маленькая дурочка стала жертвой кампании по продвижению, но, похоже, вытащила призовой купон.

Иван Феликсович ничего не ответил. Он задумался над словами девушки-подростка. Вера не скрывала, что счастлива в браке, и все знали, что у нее лучший в мире муж. Она так искренне считала. Но кто мог подумать, что это может у других женщин вызвать интерес к ее мужчине? Выходило, Вера сама привела Соню в их дом? Сам Иван Феликсович редко рассказывал, даже лучшему другу, как он себя чувствует в роли женатого человека. Выкладывать очевидные вещи было не в его стиле. Он наверняка знал, что Вера любит его сильнее, чем он ее: двое не могут любить одинаково. И в этом, как он предполагал, крылась одна из причин их бездетности. Вера не хотела любить кого-нибудь еще. Ее сердце было до краев заполнено заботой о муже, которую со стороны можно было принять за гипертрофированную форму контроля, – ей было дело до всего, что и как происходило в жизни любимого человека. Как он себя чувствует, что случилось за день, что он съел за обедом, стиль одежды на каждый день – все это давно стало предметом ее ежедневного внимания. На любую боль Ивана Феликсовича, физическую или душевную, она моментально отзывалась, словно чувствительная лютня, тронутая всего лишь папиллярными узорами музыканта. Ей становилось не по себе, если что-то происходило с мужем. Она остро улавливала его настроение, преподносила дельный совет, который почти всегда впоследствии оказывался единственно верным. За все это Иван Феликсович не стеснялся признавать превосходство ее ума над своим и считал, что его никто и никогда не будет так любить как Вера.

Он наслаждался Соней, вдыхал весенний, с вкраплениями утреннего солнца, аромат каштановых волн ее волос, гуттаперчевого, как у прелестной гусеницы, тела и слушал ее еще несформировавшиеся, как она сама, истории из ее короткой жизни. Пока она щебетала, Иван Феликсович изучал вновь и вновь пленительное тело, повторял контуры и изгибы волшебной амфоры кончиками пальцев, чувствуя ответное пульсирующее тепло и не забывая вставлять в девичий поток откровений универсальные междометия и восклицания.

Еще до сегодняшней запланированной встречи с Соней он принял окончательное решение исправить ситуацию, поговорить о непростительной ошибке, покаяться и жить дальше, как будто ничего и не произошло. Он надеялся, что она согласится с ним, и никто не узнает о мимолетной вспышке страсти. Его знобило при одной только мысли, что об этом прознает Вера, Григорий, Ольга. Его не только не простят, но проклянут пожизненно. Представить себе потерю Веры (друзья все-таки на втором месте) он не мог даже на секунду. В правду об атаковавшей его возбужденной девчонкой никто не поверил бы, не было смысла даже заикаться. И зачем он поддался соблазну? Твердое намерение все прекратить вдребезги разлетелось на осколки из горячих поцелуев и яростно сорванной и сброшенной на пол одежды.

– Ты когда-нибудь хотел развестись со своей женой? – вопрос прозвучал хлестко, как выстрел из снайперской винтовки.

Иван Феликсович не мгновенно отреагировал на вопрос с подвохом, на несколько секунд призадумавшись, и Соня это отметила:

– Когда и по какой причине? – нагретая двумя телами постель вдруг превратилась в полицейский участок.

– Это не твое дело, – мрачно выдавил он, инстинктивно отодвигаясь от маленького голого дознавателя.

– Большое спасибо за развернутый ответ, – колко, с нотками победителя в голосе, поблагодарила девушка, повернувшись набок, лицом к Ивану Феликсовичу. – Я так и знала.

Он задумался на над ответом, мысленно перелистывая книгу о своем семилетнем браке, и вдруг захотел отреагировать небанально, без формальностей и поучений.

– Когда-нибудь ты выйдешь замуж за человека, с которым пройдешь всю жизнь. Но прежде этого, вы начнете встречаться, поздравлять с идиотскими праздниками (это много позже они такими станут) и дарить глупые подарки. Потом вы будете стараться понять друг друга, мириться с привычками, искать компромиссы, ругаться и мириться (бить кирпичи о голову – надеюсь, до этого не дойдет). Когда вы поймете, что готовы объединить свои судьбы, вот тогда и наступит тот самый момент, – Иван Феликсович по блеску глаз Сони уловил вспышку интереса. Она была серьезна и напряжена. Мысль о том, что все это он говорит внимающей его словам девушке, но при этом обнаженной, на секунду позабавила его. – когда приходит понимание, что семья – это навсегда, что бы ни произошло. Двигатель не может отказаться от насоса, потому что ему что-то не понравилось в процессе работы. Вместе они представляют единый агрегат, который функционирует до тех пор, пока один из них не рассыплется на части. Так это должно работать и в жизни. Нельзя так просто сбегать в магазин, чтобы сдать товар обратно по чеку, потому что через несколько лет выяснилось, что не подошел цвет глаз, голос стал слишком резким, фигура расплылась как квашня, да и вообще, модель как-то устарела. Поменяйте, пожалуйста, на новую версию! – в горле запершило, он закашлялся, потом закончил. – Нас учили в школе, что нельзя прощать подлость и предательство. Я ответил на твой вопрос?

– По-твоему, получается, что я должна жить с мужем, несмотря ни на что? – задумчиво произнесла девушка, опустив взгляд.

– Не совсем так. Если в отношениях нет унижения и рукоприкладства, то вам ехать вместе до конечной остановки, – голос Ивана Феликсовича дрогнул, и он затих, прищурился словно от яркого солнца, хотя комната уже погрузилась в вечерний сумрак.

– Однако, ты убедителен, – Соня шутливо боднула головой ухо рассказчика.

– Легко убеждать, когда сам веришь, – искренне ответил Иван Феликсович и, довольный собой, прижал Соню к себе.

Пребывая в объятиях молодой, красивой девушки, он подумал, что жаждет продолжения. В его фантазиях у него были Вера, и Соня одновременно. Обе были кардинально разные, как замки от разных дверей, но ему повезло, и его ключ подходил к обоим. Он уже не вспоминал (и даже не хотел), что Соня из семьи его лучшего друга, что ей еще только семнадцать лет, что видит он ее третий раз в жизни и что им, скорее всего, скоро будет не о чем говорить. Он не верил в длительные искренние отношения между сильно разновозрастными парами и видел в этом, исключительно, расчет или зависимость и не питал иллюзий, определив свою персону для девушки как временное увлечение. Пожалуй, его это устраивало.

Он посмотрел на часы – пора было выпроваживать очаровательную гостью, через пару часов возвращалась с работы Вера. Еще предстояло вызвать такси, проводить Соню, навести порядок, скрыть следы свидания. Сознание работало, словно ожидалось исполнить стандартный набор действий, прямо как на работе. Разбираться с чувствами, переживать минуты наслаждения и испытывать угрызения совести он будет потом. Настала пора действовать, и он приготовился подвести итоги сегодняшнего дня, но девушка его опередила.

– Тебе интересно, что я сейчас чувствую? – Соня внимательно, даже с вызовом, посмотрела в глаза слегка оторопевшего Ивана Феликсовича и после длинной паузы продолжила. – Конфетный холод проклятых мятных ассорти. Знаешь, таких, что начинаются с приятной свежей сладости, потом – легкая кислинка, а в самом конце – замерзшие лужи раннего ноябрьского утра. Их так приятно давить тяжелыми зимними ботинками, смотреть, как из трещин вытекает гнилая мутная жижа с вкраплениями из хвостов и кишок погибших под колесами машин крыс, вперемежку с остатками голубиных перьев и потрохов. Если б было возможно, из всех времен года я уничтожила, растерзала бы проклятую и гнетущую как черная плесень беспросветную осень с ее вечными ледяными дождями и пронизывающими ветрами. В это время хочется убежать далеко-далеко, но это всегда конец, что приводит к разбитым мечтам. Их осколки запросто вскрывают вены, только течет из них не кровь, а слезы. Я знаю одного человека, который любит пить слезы. Для него это слаще любой карамели. Он достает огромный гвоздь, с силой вбивает его в тело молодой березы, и, не отрываясь, вкушает соки раненого деревца. Напившись вдоволь, он приступает к следующему.

Девушка внезапно затихла и устало откинулась на подушки, отвернувшись от Ивана Феликсовича. До крайности изумленный внезапной исповедью, он наклонился над ее уже бесстрастным равнодушным лицом, но уловил искрящиеся искорки росы в увлажнившихся уголках глаз. Взгляд ее показался ему каким-то новым, словно он вошел в родной подъезд, но дом оказался другим, чужим. Долго молча гладил он рукой по ее шелковистым волосам. Тишина понимания и сочувствия зачастую обладает целебными свойствами, затягивая, залечивая невидимые, но крайне болезненные раны.

Какая все-таки многопудовая тайна скрывалась за милой, еще детской гримасой, и которой не было возможности с кем-либо поделиться. Иван Феликсович, наконец, понял, откуда взялся в несформировавшейся в полной мере девочке несвоевременный опыт. Осознал он и причину, вынудившую Соню покинуть родной Петрозаводск. Побег стал для нее единственной возможностью погрузить в забвение прежние воспоминания, прежнюю и не по годам взрослую жизнь, начавшуюся с ледяной, похожей на раннюю зиму, осени. Жесткий, зрелый тон девушки, поразивший Ивана Феликсовича, подчеркнул, что она ненавидеть она умеет не меньше, чем любить. И эти запахи откровенных первобытных эмоций только сильнее заставляли вдыхать аромат лежащего перед ним колючего, но прекрасного в неприкрытой наготе цветка. Изучающие пальцы Ивана Феликсовича легко скользили вдоль линии волнующего тела, спотыкаясь и проваливаясь лишь в районе перехода плеча к длинной шее.

Девушка успокоилась, подложила под голову ладонь Ивана Феликсовича, умиротворенно затихла. За почерневшими стеклами, облаченными в деревянные, покрытые бежевым лаком рамы, медленно падало за горизонт тыквенное северное солнце. Площадь наполнялась изумрудным светом включившихся фонарей, который отвоевывал у лениво, но неизбежно надвигающегося вечера все больше пространства, проникал в самые укромные места, вылизывал сиреневые тени, превращая их в ничто.

– Однажды я уеду в какую-нибудь глухую местность, где дома на таком расстоянии друг от друга, что соседи даже не знакомы, – задумчиво произнесла Соня. Она стояла перед окном кухни, опершись локтями о подоконник и наблюдая непрерывный поток движущихся по кольцу площади машин.

Иван Феликсович подошел к ней и обнял гибкий девичий стан, прижавшись сзади и зарывшись лицом в благоухающий плющ длинных волос.

– А я типичный представитель городской фауны. Не могу без шума и суеты большого города, да и к удобствам привык, – старость, наверное, пришла. Но, надеюсь, ты будешь навещать меня иногда с лукошком лесной земляники, аромат которой ты источаешь, – он шутливо потерся своей щекой о ее, словно кот, проявляющий высшую степень доверия своему хозяину.

Он вновь ощутил бархат девичьих губ на своих, бешеной волной накатил новый прилив возбуждения, приправленный зеленовато-красными огоньками за окном. Руки уже привычно расстегнули, скинули на пол мешавшую одежду, и целый мир сузился до размеров двух маленьких фигурок на фоне ярко горящего белым бельмом ока девятиэтажного дома. Страсть мелкими пузырьками растворялась в пульсирующих кровяных потоках, достигала каждой клетки разгоряченных от слаженных движений тел, остановить которые не смогла бы никакая сила в мире.

– В Санкт-Петербурге ведь не бывает осени, правда? – невинно спросила Соня, подбирая с пола свои вещи, когда все закончилось.

– Нет, здесь всегда весна, – едва отдышавшись подыграл ей Иван Феликсович, а сам подумал про себя: «А ты, и правда, непростая девочка».

Он вновь любовался ее изящными формами, пока она неторопливо, на показ, одевалась. Она знала, что производит впечатление и сполна пользовалась этим. Как известно, молодость, как более сильный химический элемент, отдает частицу себя элементу слабому, который от этого расцветает во всех смыслах. Иван Феликсович, хоть и устал физически за этот вечер, чувствовал необычайный прилив сил. Он и так не ощущал своих лет, но сегодня смотрел на себя как на школьника.

Он собирался вызвать Соне такси, но та заартачилась, заявив, что это вызовет подозрения, если кто-нибудь увидит, поэтому решено было прогуляться до метро. Иван Феликсович и Соня, обнявшись, намеренно сделали получасовой крюк, хотя до метро было рукой подать. На светофорах, злобно стрелявших красным глазом в томившуюся от нетерпения толпу, они с упоением целовались, не замечая ни косых взглядов раздосадованных одиноких дам за тридцать, ни, брызгающих в ночь пестрыми выпуклыми бортами, проносящихся мимо автомобилей.

Вернувшись домой, Иван Феликсович бросился уничтожать следы ее пребывания и реализованных эмоций. Он придирчиво осмотрел результаты работы, сам себя похвалил, после чего налил кофе, сел на кухонный табурет и, глядя в то же окно, стал выжидать время до встречи с женой. В голове беспрерывно, как зацикленные, крутились кадры событий последних дней. Самые возбуждающие моменты мозг воспроизводил в виде стоп-кадров, выуживая, для пущей реалистичности, из глубин памяти волнительные ароматы и пробегающие волнительной судорогой от макушки до пальцев ног волшебные образы. Он предчувствовал, что произошедшее поглотит кипящей молочной пеной всего его, станет воспалять его воображение даже во время разговоров с Верой, коллегами, друзьями. Он, правда, давно освоил способность поддерживать беседу, решать задачи, при этом мысленно укрывшись звездным небом на берегу буйного океана. Эта способность не раз избавляла его от смертной скуки на рабочих внутренних собраниях, которые он терпеть не мог за их бессмысленность и пустословие: суть часовых совещаний легко укладывалась, за редчайшим исключением, в пятнадцати-двадцати минутах. Про себя Иван Феликсович называл коллег, прожигающих рабочее время, а на деле жизнь, «квакерами». Конечно, к религиозному течению это не имело никакого отношения, но непрерывно, пространно и с удовольствием «квакающие» о несущественном сотрудники компании раздражали, и мечтал, что не раз помогало в минуты отчаяния или легкой грусти.

По выходным, Иван Феликсович встречал жену, возвращавшуюся с работы, у метро, где одну из остановок совершал автобус служебной развозки. Комбинат по производству цветных металлов находился в часе езды от их дома, но из-за нередких пробок, извечной проблемы любого большого города, время маршрута удлинялось до полутора, а иногда, и до двух часов.

Вера легко соскочила со ступеньки огромного, похожего на горбатый айсберг, автобуса, и в легкие Ивана Феликсовича ворвался аромат любимых духов. Если раньше Иван Феликсович улавливал носом пряные нотки с наслаждением, то сейчас от них исходили неопределенность и страх.

– Как твое воскресенье? – Вера чмокнула мужа в щеку, обрадованно щуря глаза.

Она, хоть и устала, пребывала в отличном настроении: на планерке объявили, что после майских праздников произойдут кадровые перестановки, и, возможно, ее назначат старшим мастером гидрометаллургического отделения. Иван Феликсович искренне порадовался успехам жены, и это позволило забыть на время о внутреннем волнении. За рассказом о нескольких производственных эпизодах, они вошли в арку, и, повернув влево, достигли подъезда.

Металлическая, видавшая виды, дверь имела два режима работы. Она либо открывалась не с первого раза, либо не закрывалась вовсе. Сегодня электромагнитный замок решил отдохнуть, впуская всех желающих без разбора. Стены подъезда недавно подверглись жестокому ремонту, и свежая еще желтая краска струпьями подтеков едва скрывала предыдущую, синюю. Узкий, похожий на гроб, лифт с трудом вмещал трех некрупных персон, хоть и был рассчитан на четырех. Со страшным скрипом, по словам Веры, напоминающим «мучения дикой собаки динго», лифт прибыл на первый этаж и раскрыл процарапанные по низу дрожащие створки.

Вера с мужем вошли, и вслед за ними в тесную (и откуда взялась?) кабину юркнула тетка лет пятидесяти с перекошенным лицом. Иван Феликсович ее сразу узнал, она жила на восьмом этаже и работала, судя по ее частым разговорам по телефону с клиентами, риэлтором, как и Сергей Тухленков. Доехав до пятого этажа, риэлтор и Иван Феликсович вышли на площадку, а Вера не успела, и лифт уехал на восьмой этаж. Пока они ждали Веру, «кривомордая», как мысленно окрестил тетку Иван Феликсович, выговаривала ему по поводу незнания этикета и невоспитанности. По ее разумению, выходило, что тетку следовало запустить в кабину первой, и сейчас бы не произошло такого казуса, и вообще, «провинциалам следовало бы почитать о хороших манерах, прежде чем приезжать в столичный город». Иван Феликсович молчал, покорно ожидая жену, которая, улыбаясь, уже выходила из раздвинувшихся металлических створок и услышала последнюю фразу, мгновенно все поняв.

– Да пошла ты к черту! – Вера со злостью несколько раз пнула по закрывающимся дверям лифта, в которых исчезала еще более покореженная физиономия тетки-риэлтора, тужась и выдувая, как жаба, из себя слова-пузыри. Она явно не ожидала такой реакции от молодой красивой женщины, поэтому ответ ее уже из уносящегося наверх лифта звучал нелепо и жалко.

– Не знаю, что лучше: любить тебя или бояться? – шутливо заметил Иван Феликсович, открывая дверь квартиры и пропуская Веру вперед.

– Тебе воспитание не позволяет теткам давать отпор, так что я за тебя это с удовольствием сделаю, – ответила Вера, скидывая грозные ботиночки.

Ночью Иван Феликсович долго не мог уснуть, в памяти всплывали волнующие события двух прошедших дней, но больше всего тревожил вопрос: что же будет дальше и как со всем этим жить? Под мерное дыхание Веры перед его глазами вспыхивал и колыхался цветными мазками, словно на картинах экспрессионистов, милый образ Сони. Мысли стрелками испорченных часов непрерывно крутились, не принося ночного спокойствия. Только под утро он провалился в неровный и больше похожий на бодрствование сон.

Понедельник выдался дымчато-солнечным и душным – дело явно шло к грозам и затяжным беспощадным ливням, против которых у петербуржцев не было приемов, кроме как остаться дома, заболеть или просто умереть. Смена погоды или даже намек превращала головы метеозависимых людей в колокола, чугунные языки которых без устали и немилосердно раскачивали невидимые звонари и били, и били ими о черепные коробки, не щадя ничего и никого.

После обеда Ивану Феликсовичу позвонил Григорий и попросил о встрече вечером, что было неожиданно. Встречались друзья, как правило, по пятницам, и очень редко по будням, обоих выматывала работа. Одного – однообразием и монотонностью офисного бытия в виде руководителя отдела продаж, второго – суровой непредсказуемостью начальника цеха металлургического производства. Было кое-что еще, что немного беспокоило Ивана Феликсовича. Григорий хотел увидеться в девятнадцать-тридцать. Как раз на это время был забронирован столик в кафе рядом с домом Ивана Феликсовича, и он уже предвкушал. Нет, не ужин, а приятные его последствия. Вера сегодня была в ночную смену, поэтому ночь была в полном распоряжении новоиспеченных влюбленных. Нехорошее предчувствие неприятно кольнуло Ивана Феликсовича в районе желудка, когда он вспомнил, что Григорий не только не собирался пояснять причину встречи, но был краток, резко, словно приказал, завершил разговор. На все попытки выяснить причину встречи, Григорий отделался банальной фразой о том, что это не телефонный разговор. Друг есть друг, поэтому Иван Феликсович, конечно, не мог не встретиться. Слишком длинный путь они вместе прошагали, и оба ценили и берегли близкие отношения. Предупредив Соню о задержке, как минимум, на час, он как вилка впился в желе своей такой привычной и от этого такой родной рутины.

На работе Иван Феликсович был другим человеком, нежели в обычной жизни. Если дома он частенько предавался ленивой неге, запросто мог поваляться на диване, то здесь он преображался. В его команде были совершенно разные люди, но каждого он изучил, ко всем имел подход. Без знания психологии в продажах делать нечего, и в этом смысле Ивану Феликсовичу сильно, от природы, повезло. Он, действительно, искренне интересовался людьми, их миром, их увлечениями, принимал их такими, какими они были и мастерски использовал эти знания во благо своей карьеры. Для него управление персоналом заключалось не в отслеживании средних по рынку заработных плат, тщетных анкетах, безнадежных таблицах или безликих презентациях, разработке, якобы, новых мотивирующих механизмов, от которых сводило скулы не только у тех, кому это предназначалось, но даже самим разработчикам становилось порой тошно. Формализм был чужд Ивану Феликсовичу, подчиненные чувствовали это, советовались с руководителем, уважали его за умение предоставить самый верный и скорый путь для преодоления любых сложностей, старались не подводить его. Иван Феликсович не скупился на похвалу, даже, если результат был более чем скромным. Чего он на дух не выносил в коллегах и подчиненных, так это глупость, лень и ложь. И чем старше он становился, тем быстрее определял в людях эти убийственные для продаж качества, без сожаления расставаясь с подобными кадрами.

Не совсем обычным способом стал он начальником. Скорее, ему пришлось им стать поневоле. Предыдущий руководитель, которого он считал своим учителем, погиб вместе с женой в автокатастрофе от лобового столкновения, в пяти кварталах от собственного дома в районе Сестрорецка. Уныние от несчастного случая сменилось муками выбора: либо он, как старший продавец, становился руководителем, либо из Москвы присылали весьма нелицеприятную личность, славившуюся своим специфическим отношением к подчиненным. Иван Феликсович, привыкший скрываться от формальностей за крепкой спиной начальника и не горевший желанием погружаться в бесконечные совещания и отчеты, принял предложение. Конечно, он советовался с Верой и Григорием, и те в один голос убедили его, разбив на корню все сомнения и страхи. Позднее, Иван Феликсович убедился в правоте близких людей, считая, что у него получается руководить, и он на своем месте.

Рабочий понедельник Ивана Феликсовича заканчивался. Он сидел, в задумчивости бесцельно перебирая бумаги, в своем угловом кабинете, стеклянном кубе, втиснутым прозрачными гранями в атмосферу офиса. Дверь всегда оставалась настежь как намек на отсутствие границ между руководителем и сотрудниками (он прочитал это в одной умной книжке). Каждые пять минут Иван Феликсович бросал взгляд на часы: время имеет паршивую привычку замирать, когда бак с эмоциями переполнен, и кран вот-вот откроется. В это время в куб заглянула лысая голова менеджера по продажам, Виталия Бобкина. Он работал в компании чуть больше года и считался молодым специалистом, хотя и был всего на две года моложе Ивана Феликсовича. Выглядел Виталий немного старше своего возраста, так как был склонен к полноте, а лишний вес, как известно, щедро добавляет человеку помимо солидности еще и возраст. В компании его воспринимали как добродушного толстяка с сомнительным вкусом в одежде, но Иван Феликсович, побывав несколько раз на переговорах с клиентами Бобкина, видел его умение общаться с людьми, предлагать варианты и, самое главное, слушать.