Читать онлайн Загряжский субъект бесплатно

Тля ест траву, ржа ест железо, а лжа – душу.

(Народная присказка).

Городок Загряжск находится в среднем течении реки Дон, на правом берегу. Основан казаками в середине XVI века, первоначально именовался нецензурно – Разский. Нынешнее название получил в середине XVII века по имени московских бояр Загряжиных. В 1646 году корабли Ивана Загряжина, царского посланника к крымскому хану, обманом захватили казаки, пограбили их, а самого сунули в мешок и кинули в реку. Прознав про учиненный разбой, московский царь Алексей Михайлович послал на Дон войско во главе с воеводой Якимом Загряжиным, братом убитого. Выше городка Разского казаки напали на царское войско. Пограбили и подожгли корабли, а воеводу сунули в мешок и кинули в реку. Добыча казаков была столь велика, что они из уважения к убиенным боярам Загряжиным назвали свой городок Загряжском.

Сегодня в Загряжске около 20 тысяч жителей. В городе имеется речной порт, хлебный, пивной и рыбный заводы, свечной цех, таможня, парикмахерская, Дворец культуры, исторический музей. 115 питейных заведений, один депутат Государственной думы, а также в обилии произрастают съедобные грибы. Стараниями депутата Государственной думы открыт Загряжский мужской монастырь, в котором спасаются 3 монаха и 12 послушников. Имеются также два православных храма.

Город дал России известных людей: одного космонавта, двух народных артистов, трех писателей, одного правозащитника, одного полковника Российской армии и 20 казачьих генералов.

Загряжск известен в России казаками, знаменитыми помидорами, местными кулинарными блюдами и полушубками из кошачьих шкурок.

(Из хроники «Загряжск и загряжцы»).

1

Славный у нас городок Загряжск! Уютный и тихий. Идешь по улице Почтовой, как по родной хате, щекочут в носу запахи старины и детства, из труб дымок дровяной, ладанный. Столетние дома, как после драки, глядят друг на друга некрашеной шелевкой, обрушенными балясами, трубами набекрень и разорванными узорами наличников. Кирпичные новостройки за высокими заборами никак не вписываются в эту компанию. Каприз и презрение на железных завитушках ворот, палисадники слишком опрятны для местного пейзажа. За такими заборами только молча ходить в галстуке и во фраках. Пить охлажденную пепси. Скучно.

Нет, по мне лучше по-домашнему, в подшитых валенках или в калошах на босу ногу. Я не хочу сказать, что в Загряжске налицо борьба противоположностей, боже упаси! Она, конечно, есть, как и в других городках, менее знаменитых, чем Загряжск. Но тут она особая, семейная, ее и борьбой-то назвать нельзя. Так, вялотекущая противоположность.

Сидишь ты, допустим, в беседке и с утра пьешь чай с вареньем. А через забор тебя окликает очень грустная и даже угнетенная Антонина Светличная.

– Афанасьевич!

– Что, Антонина?

– Ты не хочешь, чтобы я сдохла?

– Не хочу.

– Тогда дай десятку опохмелиться.

Даешь не то что без возражения, а даже с готовностью.

Молодая смазливая Антонина – директор Дворца культуры, талантлива и речиста, интеллигент по всем меркам, даже запои у нее чисто творческие. Замечательная женщина Антонина и нежадная, она украшает Загряжск так же, как и скульптура атамана Платова в городском парке. Много хороших людей живет в городке, и о них мы будем рассказывать постепенно, чтоб никого не обидеть.

Идешь по Почтовой и прямо дышишь радостью бытия. Ленивые гуси глыбами лежат на обочине. Дворняги виляют хвостами и не кусают. Машины объезжают тебя подальше и, кажется, не коптят небо выхлопными газами, а наоборот, выдыхают кислород. И синички поют, и дятлы стучат.

И вот очи уже на золотых куполах Вознесенского собора. Купола искрятся, как брызги шампанского, и невыразимо внушают: помни о смерти, человече, и о спасении души своей. Но в Загряжске народ как-то не думает о смерти и мало спасается. А иные и вовсе боятся храма, полагая, что там их уличат в чем-нибудь постыдном и тайном. Но каждый загряжец непременно похвалится, что он участник реставрации собора. Редактор «Загряжских ведомостей» Гаврила Певзнюк писал в своей передовице:

«Это была эпоха Возрождения для Загряжска. Возили к собору баржами по Дону и машинами лес, щебень, цемент, камень, железо и медь, лаки и краски. Все загряжцы были при деле, каждому нашлась работа по душе. Даже отдельное мелкое воровство не омрачило «Великого дела».

Интеллигентный Певзнюк имел в виду, что несли старые и малые, тащили днем и ночью, на мотоциклах и велосипедах, в сумках и под полой, и что характерно: на всех хватило, и на собор тоже. С тех пор городок стал краше и наряднее.

Реставрация – неизбывная ностальгия, золотые дни в пору безденежья и безработицы. Тогда же было совершено немало подвигов, которые стали легендами Загряжска.

Прямой потомок атамана Платова, Андрей Качура, уменьшительно-ласкательно Дрюня, отлавливал туристов и, разглаживая громадную рыжую бородищу, гипнотизировал приезжих взглядом василиска:

– Господа туристы! Братья и сестры! Обратите внимание на вот тот, средний, купол Вознесенского собора. При реставрации я лично обшивал его золотом. Высота, подчеркиваю, сорок метров. Я случайно сорвался с лесов и упал на камни головой вниз. По науке от меня, прямого потомка атамана Платова, должна остаться только чашка студня, но по Божьему Промыслу я стою перед вами, даже не хромаю и свободно поворачиваю шею. Господа туристы! Братья и сестры! Помогите укрепиться духом потомку атамана!

По извилистой бородище Дрюни скатывались крупные слезы. А за углом, где его ждали коллеги-реставраторы, смачно сплевывал, распрямляя грудь:

– Хорошо подают, дураки! Пойдем перекусим.

Теперь Дрюня важный человек – начальник местной правительственной дачи «Шалаши» и атаман местных казаков. Зазвал он меня как-то на эту самую дачу выпить рюмку по случаю Яблочного Спаса.

Замысел архитектора сего пристанища досуга переносил вас из века двадцать первого в восемнадцатый. На въезде у кованых ворот стояли чугунные пушки на лафетах. Сторожевая вышка под камышовым лопасом вознеслась до самых верхушек пирамидальных тополей. Крепостной вал окружал пойменную леваду, выходящую прямо к Дону. На причале качались расписные лодки и прогулочный катер с открытой палубой и каютами.

Все строения рубленые, низкие, с маленькими оконцами под толстой камышовой кровлей. Длинные столы с дубовыми скамьями под опять же камышовым навесом напоминали казачьи струги. Вдоль дорожек с утоптанной галькой стояли свирепые деревянные усатые дядьки в кафтанах, с саблями и с большими пивными кружками в руках. В центре цветочной клумбы на зеленом газоне живописно торчала скульптурная группа: бородатый атаман бросал за борт девку с толстой косой. Громадный кулак держал несчастную за ногу, как зарезанную курицу. Товарищи атамана, запрокинув головы, смеялись, широко округлив беззубые рты.

Дрюня провел меня внутрь дачи, в сад.

Там уже сидела небольшая компания на траве, под яблонями. Закуска падала прямо с веток. Загряжцы пили коньяк под местным названием «В бой идут одни старики». Компания сидела очень живописная. Дрюня, несмотря на жару, был в шароварах с лампасами, в гимнастерке с полковничьими погонами и нечищеных кирзачах. Начальник горздравотдела Сергей Ефремов, прозванный Чехонькой из-за малости и худобы, сидел в позе лотоса и громко икал, чуть ли не падая длинным и острым носом в траву. Молодой человек с атлетической фигурой в одних плавках лежал прямо на муравейнике; насекомые наладили дорожку от его носа через ухо, нимало не беспокоя спящего.

Неизвестно, как бы продолжалось празднование Яблочного Спаса, но идиллию нарушил помощник мэра Загряжска Гаврила Фомич Курлюк. Он подкатил к «Шалашам» на джипе, сто двадцать кило в живом весе, с маленькими умными глазками, с хозяйской походкой пеликана. Критически оглядел компанию, позвал Дрюню, пошептался с ним и гаркнул весело:

– Позвали, называется, а есть нечего. Да и выпить – с гулькин нос! Антонина, жарь рыбу! Уважаемый человек пришел (это он про меня) – а окромя яблок…

Антонина Светличная высунула из кустов лисью мордочку, ехидно ощерилась:

– У Дрюни ни муки, ни масла – жарь рыбу! На твоем сале, что ли?

Курлюк колыхнул подбородком к хозяину.

– Дрюня, слышал – масло! Да лампасы сними, дурак, ты не в церкви.

Народ зашевелился. Из холодка выползли еще двое, чиновники по особым поручениям, похожие друг на друга, как Бобчинский и Добчинский. Маленькие, звероватые, услужливые.

Курлюк встал, разминая окорока, от затылка перекатились стриженые складки.

– Доктор! – зычно призвал он. – Зови спонсоров.

Чехонька качнулся болванчиком, мгновенно выпрямился на шарнирах и юркнул в домик под камышом. Курлюк ногой подкатил две тополевые плахи.

– Садись, Афанасьевич! Сейчас спонсоров потрясем, Антонина рыбу поджарит, выпьем и комедию ставить будем. По случаю праздника.

– Какую комедию?

– Э-э, увидишь…

Из домика вслед за Чехонькой вышли Гаврила Певзнюк, редактор «Загряжских ведомостей», бритый наголо, с вислыми запорожскими усами и важный государев человек, начальник таможни Пантелеймон Пантелеймонович Курочка. Оба сонные, угрюмые. Они частенько залегали у Дрюни на два-три дня.

Курлюк был прирожденным режиссером. Он сурово оглядел чиновников с головы до ног.

– Почто от народа ховаетесь, яко отшельники? Где отец Амвросий?

– Почивают, – буркнул Певзнюк, позевывая.

– Буди, зови!

Чехонька, согнувшись, опять нырнул в домик.

Отец Амвросий с постным лицом и девичьими черными глазами вышел в исподнем, почесывая поясницу.

– Звали, Гаврила Фомич?

Курлюк ходил взад-вперед, заложив руки за спину, как старшина перед новобранцами.

– Я позвал вас, господа, потому что жрать нечего. Пантелей! – обратился он к Курочке. – Бери машину – и чтоб через полчаса привез корму. Да как следует, ты знаешь. Отец Амвросий, поди облачись, негоже в подштанниках. А вы, ребята… – Курлюк кивнул услужливым чиновникам, – накрывайте столы, несите посуду. Да умойтесь, причешитесь, нехристи, ради праздника.

Хорошо было в саду. Солнце плело кружевные тени, в густой листве тенькали мухоловки, жужжали пчелы, большие мохнатые бабочки кружились над мальвами. Розовые груши млели среди глянцевой листвы, краснобокие яблоки гнули ветки к земле. Густой мятный аромат стлался по траве, волнами перекатывался по саду. В холодке под деревьями две овчарки вырыли ямки поглубже и лежали, высунув языки. Круглоголовые щенки кувыркались по их спинам, повизгивая и перебрехиваясь.

Наши загряжцы, спасались на даче, скрываясь от жен, от начальства и чужого глаза. Курлюк и Дрюня были верховными жрецами. Прислуга приходила только утром. Что тут происходило, она могла судить по количеству выпитого, выкуренного, по разбитой посуде, разорванной одежде, вытоптанным цветочным клумбам.

А слухов вокруг «Шалашей» плелось немало, особенно о загряжских байстрюках…

В музыкальную школу ходил мальчик со скрипочкой. Толстячок с красными щеками, круглоголовый, пучеглазый и страшно важный. Уверяли, что это маленький Курлюк. Задавали наводящие вопросы его маме, заведующей Загряжским загсом Натэлле Уткиной, набожной интеллигентной даме.

– Его папа умер от заворота кишок в Кисловодске, – кротко отвечала Уткина.

В другом мальчике, шкодливом и вороватом, пугавшем народ петардами, загряжцы узрели поразительное сходство с Дрюней. Но тот напрочь отметал клевету:

– Они все, как цуцики, похожи…

О губернаторском байстрюке же говорили вполне определенно. Несколько лет назад местная красавица Люся Карасева работала в «Шалашах». Был какой-то праздник, много гостей, губернатор остался ночевать. Курлюк, желая угодить самому, послал Люсю посветить пьяному барину перед сном. У восемнадцатилетней красавицы родился сынок-олигофрен. В пять лет четыре пуда весу. Веселый и проворный, а главное – понятливый. Пугает старух:

– Пасть порву-у-у!

Пальцы рогаткой и рычит. Бегает по улице с ребятами, крепко топая круглыми каслинского литья пятками. Его прозвали Губернатором и подарили майку с эмблемой области. Люсю Карасеву бросил жених. Она ушла от родителей, живет на квартире вдвоем с сыном. Похорошела, стала курить. Покупает модные кофточки, дорогую косметику. Ее часто приглашают «посветить» в «Шалаши». Там весело и культурно, люди нежадные. Сынок Губернатор – любимец публики. Ему дают конфеты, он громко грызет их крепкими зубами, пускает пузыри. Отец часто появляется в телевизоре. Мягкий, улыбчивый, с умно моргающими глазками. Губернатор-сынок, мыча, захлебываясь от смеха, тычет пальцем в экран:

– Папка… Пасть порву-у-у!

Кто как, а я не верю этим слухам, загряжцы народ – только дай порвать. Конечно, кто не без слабостей, и в «Шалашах» балуются, но не до такой степени. Хоть режь, а байстрюки – брехня самая настоящая. В карты, например, играют, это точно. Кто сегодня не играет в карты? Под интерес вполне невинный: проигравших били картами по носу. Количество карт для экзекуции соответствовало оставшимся у «дураков». Иногда толщиной до трети колоды. Особой жестокостью отличался Курлюк. Он наклонял голову жертвы так, чтобы нос располагался плашмя. И бил резко, с оттягом. Приседал и хекал, как молотобоец, удар разносился по саду щелканьем кнута.

После одной такой игры отец Амвросий явился в храм на литургию… с неприлично набрякшим носом. Пошли слухи, что батюшка запил. После этого он действительно запил и отсиживался у Дрюни, пока не сошли опухоль и краснота.

Однако вернемся в сад. Курочка припер две корзины снеди: колбас, окороков, икры, балыков, салатов, грибов, отварного осетра, коробки коньяка и сухих вин, две упаковки минералки. Антонина нажарила целую гору тарани. Компания за столом преобразилась. Все, за исключением отца Амвросия, сидели в галстуках, выбритые и причесанные. Дрюнина бородища отливала начищенной медью, чуб перекатывался волнами, зеленые кошачьи глаза перебегали по столу. Выпили за Спас, за Загряжск, за Антонину Светличную. Ели и пили много и жадно – народ здоровый, старательный. Дрюня начал рассказывать, как он устанавливал крест на Вознесенском соборе:

– Альпинисты на растяжках, как червяки, а я без страховки…

У отца Амвросия задергалось веко, он тут же возразил с юношеским пылом:

– Врешь, яко пес! Я благословлял на поднятие креста мастеров из Троице-Сергиевой лавры! Устыдись, Дрюня.

Дрюня нахально посмотрел на друга, ласково потрепал его по щеке.

– Я, батюшка, без твоего благословления лазил.

– Врешь, не было тебя на куполе!

– Свидетели, батюшка, есть. Вот и Певзнюк в своей газете писал. Скажи, Певзнюк!

Певзнюк, однако, молчал.

– Врешь, врешь!

Дрюня не раз доводил батюшку до греха. Тут же начиналась потасовка. Их дружно разнимали, потом пили мировую. Пару дней Дрюня носил царапины на щеке, а отец Амвросий фонарь под глазом. Курлюк встал, возвышаясь над столом, как горный валун. По стриженому затылку струйками стекал пот. Он был торжествен, как на похоронах.

– Господа! Мы собрались здесь… Гм… Нас пригласили…

Курлюк потел и волновался, все насторожились.

– Я прошу, Антонина… подойди ко мне.

Антонина уплетала семгу и облизывала губы, ямочки на щеках так и подмигивали друг дружке. Челка настырно лезла в глаза, Антонина ловко сдувала волосы в сторону. Пританцовывая, она подошла к Курлюку и хлопнула его ладошкой по животу.

– Ты что-то задумал, пузанчик!

Курлюк положил тяжелую длань на ее голову.

– Дрюня… Андрей Васильевич! Подойди к нам, дорогой!

Дрюня, предчувствуя недоброе, стал поодаль.

– Ближе, ближе…

На кудлатую голову Дрюни также легла рука Курлюка.

– Друзья мои! – обратился Гаврила к застолью – Вы знаете этих людей, мы их любим… Антонина – жемчужина нашего города. Об Андрее и говорить нечего, он герой реставрации… мы все гордимся. Антонина и Андрей – два сапога пара, они всегда скучают друг без друга.

Дрюня выпучил глаза и стряхнул руку с головы.

– Что ты несешь?

– Молчи! – оскалился Курлюк и снова обратился к публике.

– Друзья мои! Нашему городу нужен пример, живой подвиг…

Гаврила чувствовал, что его заносит, нервничал и потел еще сильнее. Он свирепо глянул на Дрюню, потом на Антонину и рассмеялся.

– Ну, дети мои, вот и отец Амвросий… Мы… вы решили пожениться!

Курлюк захлопал в ладоши, за столом дружно подхватили, шутка понравилась. Гаврила посадил Дрюню и Антонину во главу стола, налил в бокал вина.

– За Дрюню и Антонину! За молодых! – радостно завопила компания.

Антонина подняла юбку, оголив колени, пустилась в пляс:

Дружно выпили. Дрюня принципиально вышел из-за стола и сел рядом с отцом Амвросием.

– Дрюня! – торжественно провозгласил Курлюк. – Согласен ли ты взять в жены Антонину?

Дрюня волком смотрел на Курлюка.

– Дюже трезвый я для такого дела.

– Антонина, согласна ли ты выйти замуж за Андрея?

Антонина пританцовывала и извивалась, точно ее щекотали.

– Это надо у Таньки Хромой спросить, он с ней спит. Правда, Дрюня?

Жених обиделся.

– А от тебя танцоры из самодеятельности убегают, как зайцы, ты их поголовно насилуешь.

– Насилую и ем! – подтвердила Антонина. – И тебя изнасилую.

Наливали и пили уже без тостов. Чехонька мелко поклевывал носом. Певзнюк и Курочка угощали друг друга осетриной. Отец Амвросий терпеливо парился в черной рясе и, живо внимая действу, отхлебывал из бутылки холодную минералку.

Курлюк стучал вилкой по бутылке, призывая к вниманию, но его никто не слушал. Ситуация вышла из-под контроля.

– Ну н-народ! – тяжело вздохнул Гаврила и, выхватив из подмышки пистолет, несколько раз пальнул в воздух.

– Как дети, ей-богу, – по-отечески усовещал он, пряча пушку в кобуру. – Пошутили – и будет. Что мы тут про Таньку Хромую, про актеров изнасилованных…. Ну скажи, Антонина, есть у Дрюни хоть одно положительное качество?

Антонина часто моргала, не слыша вопроса. Над столом колыхался пахучий дымок от выстрелов.

– Я говорю, Антонина, есть у Дрюни что-нибудь хорошее?

– Конечно! Он нетолстый.

– Так! – подхватил Гаврила. – А ты, Дрюня, что скажешь об Антонине хорошего?

– Она не хромая! – быстро сообразил Дрюня.

– А что скажут наши друзья?

Друзья встали, как по команде.

Певзнюк:

– Дрюня и Антонина – настоящие интеллигенты!

Курочка:

– Они достойны друг друга.

Отец Амвросий:

– Они не причиняют никакого вреда нашему городу.

Чехонька:

– Это здоровые молодые люди.

– Ну вот и хорошо! – Курлюк ладонью сгребал пот с затылка. – А то мэр несколько раз у меня спрашивал: «Как это получается, Гаврила Фомич, ответственные должности у нас занимают неженатые люди?» Теперь, значит, я ему доложу,… Отец Амвросий, благослови молодых.

Дрюня вскочил сполошно.

– Нет! Не шути так, Гаврила!

Курлюк растерянно разводил руками:

– Дурак ты, Дрюня… Лопух.

– Имею слово! – неожиданно вскричал Певзнюк, краснея и заикаясь. – Он не интеллигент! Отказаться от Антонины может только не интеллигент!

– Ну что ж, – продолжал Гаврила с сожалением. – По поручению мэра я должен поставить точку. У тебя еще есть выбор, Дрюня. Жениться на Таньке Хромой или сдать дела.

Дрюня тупо моргал, терзая бороду, растерянно оглядывался на товарищей. Он не мог понять: всерьез говорит Курлюк или шутит. И мэра приплел.

– Дай обдумать, Гаврила!

– Нет!

Дрюня явно струхнул, в глазах метался испуг.

– Дайте выпить!

Курлюк налил бокал коньяку. Дрюня хватил одним духом и робко попросил:

– Гаврила Фомич, отойдем в сторонку…

Он что-то горячо зашептал на ухо Курлюку, но тот был неумолим.

– Нет!

Дрюня сник, опустил плечи и молча сел на край скамьи. В глазах стояла тоска. Он сидел лохматый и несчастный, жалкий и одинокий. Компания примолкла, подрастерялась. Антонина подошла к Дрюне сзади и обняла его за голову.

– Что ты, Гаврила, выпендриваешься? – Она почти с ненавистью смотрела на Курлюка. – И вы все, женатые! Завидуете Дрюне? Он кобель, да. Но где вы видели женатого кобеля? Пусть живет как хочет.

Смущенный Гаврила раскрыл объятия, сгреб жениха и невесту могучими лапами и закружил.

– Друзья, налейте бокалы! Наш Дрюня выдержал экзамен! Это была шутка, маленькая шутка…

Все выпили молча, шутку не оценили. Компания скоро разошлась. Комедия, на которую мне намекал Курлюк, не получилась.

Зинка проснулась рано. Услышала сивушный дух и тяжелый храп из материной спальни. «Вот ведь какая животная, – думала она лениво, – никакой пользы от этого отчима. Мать на работе, а он жрет и пьет в три горла и сроду ему не стыдно. Навязался, проклятый, на материну шею и портит ей, Зинке, каждый божий день. Вот кого убила бы и не ойкнула».

Вставало солнце, занавеска на окне просвечивала розовым, на улице скулил щенок, кричали петухи. Лень было вставать из-под теплого одеяла. Зинка поворочалась и спрыгнула на холодный пол, поежилась зябко. Печка давно потухла, от окна тянуло сквозняком и сыростью.

Надо было кормить кур и поросят, растопить печку, наносить воды из колонки, сварить картошку на завтрак. Зинка осторожно заглянула в материну спальню. Отчим лежал поперек кровати в штанах, небритый и лохматый. Все обои пропахли сивухой. И полбутылки самогона под кроватью. Опохмелиться сховал. Сейчас она его опохмелит. Зинка вылила самогон в помойное ведро. Отчим замычал, потянул носом и опять захрапел.

Зинка нырнула в валенки. Вышла во двор. Морозный воздух щекотал в носу, она чихнула и засмеялась – хорошо как! Пушистый снег округлил все вокруг: крыши, забор, деревья, скамейку, дрова. Щенок Тузик носился по двору, как угорелый. На черной пипке носа и на длинных ушах налипли комки снега. Тузик лаял на Зинку и свирепо хватал ее за полы.

Девочка быстро управилась по хозяйству и стала лепить снежную бабу. Ловко у нее получалось: ляп! – толстый живот, ляп! – круглый зад, ляп, ляп! – большущие груди. На голову – ведро, в глаза два угля, в нос – она сбегала на кухню – красная репаная морковка. Руки колесом, и метла под мышкой. Вот так бабища! Тузик с опаской прыгал вокруг, норовя зубами ухватить метлу. Зинка раскраснелась, утаптывая площадку, и, раскрыв рот, любовалась своей работой. На носу ее весело цвели конопушки. Ай да Зинка!

– Зинка!

На крыльцо выглянул опухший, с дикими глазами отчим.

– Ты взяла самогон из-под кровати? Убью!

– Взяла и выпила! Нужен он мне…

Зинка насупилась, схватила метлу и с ожесточением стала разметать дорожки. Вот он какой, отчим Сергей Малышевский. Пристал к матери год назад, прямо из тюрьмы. Ну, молодой, с усиками, поет и танцует… А сам нахальный, трепло и брехун. И ворует возле себя. Пригрела мать сокровище какое. Зинаиде сплошные притеснения и обиды. В сундучок Зинкин залез, мазурик. У нее хранилось там самое заветное: сережки бабушкины, заколки, бусы, карты игральные, камешки разноцветные, зеркальце в рамочке, фотокарточки одноклассников, открытки красивые – много всего накопила. Хватилась, а карт нету. Кто, кроме отчима, мог взять? Пожаловалась матери, а она, как слепая: «Он хороший, он не способен к воровству». Очень даже способен, раз в тюрьме отбывался. И десять рублей из стола пропали, хотела Зинка карандаши цветные купить. Мать – опять двадцать пять: «Он не мог…» Пушкин, наверное, пришел и взял десятку, ослепла мать совсем. Как теперь жить в своей хате? Никакого угла нету, где спрятаться. Зря вот самогон вылила, пусть бы лакал на здоровье…

– Зинка!

Отчим в калошах на босу ногу вышел во двор, руки трясутся, глаза очумелые:

– Добром прошу, отдай бутылку!

Зинка настырно молчала, снова взялась за метлу.

– Отдай, говорю!

Отчим больно схватил за косу. Зинка поскользнулась, шлепнулась в сугроб и реванула от испуга:

– Вылила, вылила!

Отчим стукнул ее по затылку.

Зинка вскочила и юркнула в калитку.

– И еще вылью! – кричала она с проулка. Убегала, спотыкаясь.

Соседка тетя Клава обняла Зинку, гладила по голове толстыми мягкими руками.

– Жизни дитю нету, анчихристы! Ну, погодите! Я, Зинаида, родная тетка Певзнюка Гаврилы, редактора нашей газеты. Подметаю у него в кабинете и вижу племянника каждый божий день. Вот прямо до него и пойду. Напишу рассказ от своего имени про твоего отчима. Вот тогда у него шкура задымится, и все узнают, какой он храбрый Зинку обижать.

Зинка, обласканная, кулаком терла глаза, посапывала усиленно.

Тетя Клава была известна в городке как постоянный автор «Загряжских ведомостей» под именем К. Нагая. Главный редактор любил народные сюжеты с тяжбами, потасовками, разоблачениями. К. Нагая щедро поставляла материал. Все происшествия, слухи и сплетни она ловко облекала в «рассказ». «На днях пришел ко мне старый знакомый и взволнованно поведал историю о том, как поссорились завмаг Н. Нечипуренко с завбазой Л. Кудриной…»

В редакцию, и непременно к Певзнюку, ломились разъяренные герои публикаций, ругались, грозились судами и расправой. Певзнюк лоснился от стыда и пота, клялся исправить ошибки и наказать повинных.

Недавно завмаг Н. Нечипуренко, молодой здоровенный хохол с плачущими воловьими глазами, долго держал в своей лапе ладонь Певзнюка и застенчиво, но настойчиво просил:

– Покажи мэни ту тетку Нагую, чи Обнаженную… Я ей голову отрубаю. Скажить честно, похож я на туберкулезника?

– Ой! Ну что вы, что вы… – Певзнюк пытался выдернуть руку из клещей Нечипуренко. А тот достал газетку с подчеркнутыми местами.

– Ось, дывытесь, шо ваша Нагая малюе: «Завбазой Л. Кудрина нецензурными словами прилюдно обзывала ветерана войны, истощенного туберкулезом завмага Н. Нечипуренко…»

– Як же мэни торговаты з туберкулезом? И який з мэне фронтовик?

Певзнюк на планерках радостно тер ладони:

– Нагой – двойной гонорар! Газету читают до дыр, а тираж – наш хлеб.

Зинка и в школе, и от взрослых слышала о «рассказах» тети Клавы. Она осторожно попросила соседку:

– Не надо в газету. Я сама…

Зинаида хлопнула дверью перед обиженной тетей Клавой. А та крикнула вслед:

– Я вас всех опишу, не отмоетесь!

Зинка стала думать о своей пропащей жизни. Мысли прыгали, как воробьи по веткам. Что делать, как быть… Да взять и одним прекрасным утром удрать из дома навсегда! Это будет почище «рассказа» тети Клавы. И пусть Зинкина мама гонит самогон и подносит на блюдечке своему ненаглядному. Как передохнут куры и поросенок – вспомнят Зинку.

Мысли были до того соблазнительны, что Зинка не заметила, как очутилась возле собора. Она тихонько вошла в храм и стала молиться у распятия. Никаких молитвенных слов она не знала, но старательно шевелила губами. «Господи, – шептала она, – помоги прибиться куда-нибудь в хорошее место. В большой город, где все люди незнакомые и добрые. Где тепло и еды много». Она умеет все делать и приносить пользу. Когда увидят начальники, как старается Зинка, дадут ей хорошую работу и какой-нибудь домик, ну хоть кухню маленькую. Деньги она зря не потратит, будет собирать копейка в копейку. А если тратить, то только на книжки и одеться получше. А потом, когда разбогатеет, матери пальто хорошее купит и сапоги. И позовет к себе жить в большой город. А отчима не позовет. Помоги Зинке, Господи, она всегда будет молиться и ставить свечки Тебе…

Зинке было немножко боязно перед строгими с укором глазами Иисуса Христа. Ей казалось, что он не верит ни одному ее слову. Но ведь она говорила чистую правду…

Выйдя из церкви, Зинаида уже думала о побеге, как о деле решенном. Теперь нужно как следует подготовиться. Нешуточное это дело – уходить из дома. Во-первых, нужны деньги, и немалые. Рублей сто, а то и двести. А во-вторых – куда бежать? В какой город?

Зинка решила продать бабушкин сундучок и пошла с ним к Николе-мастеру, художнику. Он жил возле собора в красивой хатке, раскрашенной, как пасхальное яйцо. Чудной этот Никола. Нестарый вроде, а зарос, как отец Амвросий, и борода, как веник, сам маленький, живоглазый, в галстуке и в валенках. Атаманов хорошо рисовал. Пугачева, Разина, Платова. Они даже немножко похожие выходили у него, как родичи. Толстомордые, насупленные, с красными губами, а в кулаках сабли золотые. Атаманы в музее висят, за них туристы деньги платят. Если б Зинка умела так рисовать…

Никола-мастер повел Зинку в свою хатку, посадил в кресло с завитушками возле печки. Налил большую кружку чая, насыпал целую гору шоколадных конфет.

– Ешь, Зинаида, сколько влезет, а я твое сокровище посмотрю.

Никола надел очки, замурлыкал и принялся рассматривать сундучок. Зинка ела конфеты, запивала из кружки, а чудной Никола рассказывал.

– Так-так… знатная вещица. Это, Зинаида, делали наши мастера, лет сто пятьдесят назад. Казачья походная шкатулка. В ней хранили письма, фотографии, деньги, трубки курительные. Видишь, перегородки, полочки. Пояса, хлястик для замка, петли из чистой меди, с узорами. А внутри бархат был, да истлел весь. И шашель дерево поточил…. Скажи Зинаида, зачем тебе бабушкин сундучок продавать?

Зинка вздохнула с сожалением.

– Деньги нужны.

– И сколько тебе нужно? – хитро улыбался Никола-мастер.

– На мороженое, конфеты? Вот что, барышня, на тебе пятьдесят рублей, и иди себе с Богом. А сундучок никому не отдавай, он для тебя дороже денег. Попомни мое слово.

Зинка, конечно, рада: съела штук десять конфет и подарок получила. Если бы еще рублей сто пятьдесят… Она в нерешительности потопталась на площади и побежала в Дом культуры к Антонине Светличной. Антонина повертела сундучок в руках, откинула крышку, понюхала, сморщила нос.

– Рухлядь, кому он нужен? Рублей двести-триста дадут, не больше.

Зинка обрадовалась.

– Ладно.

– А мать знает?

– Матери не говори.

– Так…. Зачем тебе деньги? – строго спросила Антонина, – Сундучок чей? Что ты задумала?

– Это бабушкин. – Зинаида насупилась и потянула сундучок на себя. – А зачем продаю – не твое дело. Не хочешь, в музее больше дадут.

– Постой, дурочка! – Антонина схватила Зинку за руку. – Нехорошо бабушкину вещь отдавать в чужие руки, она по наследству передается.

Антонина дала Зинке двести рублей и оставила сундучок поберечь у себя. Забрать его Зинка может в любое время. А деньги она взяла как бы взаймы, отдаст, когда заработает. Вот какая хорошая Антонина, а мать ее недолюбливает. Зинка знает почему: к Дрюне ревнует. Раньше он жил у них и был вместо отчима. Дрюня не то что Малышевский, конфеты приносил, разговаривал с Зинкой и сроду не кричал на нее. От Дрюни она бы и не подумала сбежать из дому.

Деньги Зинаида спрятала в ящик стола, завернула в платочек и накрыла книжкой. Всю зиму она готовилась к побегу. Составляла список, много раз перебирала вещи, укладывала в школьную сумку и почти все вычеркивала – не влазит. Взять побольше – какие бега. Да и милиция сцапает.

В окончательном списке значилось: джинсы, две майки, куртка спортивная, белье, Мишка (плюшевый), Дуся (кукла), карты игральные, блокнот, две ручки, карта Черноморского побережья, ножичек перочинный, фотокарточки, камешки разноцветные, бусы, колечко. Ехать решила Зинка в Краснодар.

У многих она расспрашивала про разные города. И почти все говорили о Краснодаре: город богатый и люди добрые, и море недалеко. Главное, билет в плацкарте стоит 130 рублей, это ей по карману. За зиму Зинка накопила триста сорок рублей.

Как ни скрывала Зинаида свои планы, а мать что-то прослышала или догадалась. Спросила вроде бы невзначай:

– Зина, а что ты от меня глаза прячешь?

Зинка не растерялась и очень удивленно ответила:

– Ничего не прячу.

Мать погрозила пальцем:

– Знаю, знаю… Из дома сбежать хочешь? Чем я тебе не угодила?

У матери задрожали губы, она всхлипнула:

– Что я тебе сделала?

Зинка надула губы и отмалчивалась.

– Что ты на нервах играешь?

– А то!

– Что?

И пошло: мать слово, Зинка – два. Ссорились, кричали, топали ногами, пока не появился хмельной Малышевский с солдатским ремнем в руках.

– Счас обоих выпорю!

Зинка сбежала к тете Клаве и осталась у нее ночевать.

А через несколько дней она села в поезд и, дрожа от страха и неизвестности, отправилась искать свое счастье.

Если Зинка задержалась хотя бы на один день, бог знает, как повернулась ее судьба.

Антонина решила спрятать Зинкин сундучок в кладовке на верхней полке и нечаянно уронила его. Угол треснул, и из него посыпались монеты. Антонина ахнула и стала рассматривать находку. Сундучок оказался с секретом, с двойным дном, видно, его обладатели в трудную минуту прятали там капитал.

Антонина сначала пересчитала – сорок монет. Тяжелые, с тусклой краснотой и отчетливым рисунком. Неужели золото? Антонина изучала каждую буковку. На лицевой стороне каждой из сорока монет было изображено: двадцать пять рублей, 1876 года, СПБ. 3 доли чистаго золота, 7 злотников.

Антонина решила посоветоваться с отцом Амвросием. Она нашла его в храме, рассказала о находке и позвала к себе. Священник долго разглядывал монеты, тер пальцами, нюхал. Объявил торжественно:

– Это настоящий клад.

– Сколько будет стоить одна штука? – шепотом спросила Антонина.

– Не знаю… Много.

Они обдумывали, как распорядиться находкой, и оба решили, что клад полностью принадлежит Зинаиде. Антонина честно сказала отцу Амвросию, что за себя не ручается, и попросила его спрятать монеты, пока можно будет разумно использовать капитал для Зинаиды.

А наутро Антонина узнала, что Зинаида сбежала из дома неизвестно куда.

2

Дрюня был вызван Гаврилой Курлюком на совещание к мэру Ивану Ильичу Жеребцову. «Надо немножко вразумить Ильича, ты теперь у нас свой человек», – по-хозяйски сказал Курлюк.

Дрюня знал, что не мэр, а Курлюк правит бал в Загряжске вместе с женой мэра Эвелиной Кузьминичной Жеребцовой. Загряжцы тоже знали и люто ненавидели обоих, а мэра жалели как слабого и обманутого человека. Дрюня с недавних пор стал замом мэра по казачеству и, как он сам сказал, «вступил в самое кубло власти». Но он не любил никакой власти и всегда был сам по себе, а тут – мэрия, совещания, Курлюк. И самое невыносимое – каждый день тереть штаны в кабинете. Одно грело душу – служебная машина, несокрушимый немецкий «опель», на котором пьяный Дрюня частенько затесывался в самые бездорожные места.

Компания во главе с Курлюком явно не подходила Дрюне. Он побаивался людей без удержу. На что Дрюня вольнолюбив, но эти уж совсем вольные.

«Нет, ребята, – размышлял Дрюня по дороге в мэрию, – кушайте друг дружку сами, воспитывайте Ильича, а я погляжу. Жировали-хапали, а теперь потерять боятся. Дрюне терять нечего, окромя штанов с лампасами. А потом, куда завтра Фортуна вырулит? Курлюк с Эвелиной смажут пятки салом, а Дрюне пинка под зад. Он не дурнее их. Конечно, походить в начальниках греет, но холуем он не будет, это точно. Служи, Дрюня, служи, да оглядывайся!»

Мэрия кучно расселась в бывшем атаманском дворце. Маленькие комнаты, узкие коридоры. Чугунные лестницы, кованые перила с узорами. Ниши со старинными портретами, высокие окна-витражи, бронзовые люстры-репьи и неуловимый кладбищенский запах тлена. В этом средневековом склепе рябило глаза от дорогих костюмов, пестрых галстуков, стриженых затылков, париков и разноцветья компьютеров.

Бородатый государственный Дрюня в ремнях и лампасах, как строевой конь, стучал по паркету подкованными кирзачами, важно кивал сослуживцам – вице-мэр как никак. Не замечая ядовитейшего шепота вслед.

Совещание проходило не в кабинете мэра, а через декоративную стенку, за потаенной дверью, в комнате отдыха. Эвелина Кузьминична блистала фарфоровой белизной шеи и плеч, в выпуклостях ее желтых глаз мерцал нехороший огонек. Курлюк беспечно курил и отхлебывал кофе. Финансовый начальник мэрии Врубель Михаил Исаакович сидел как в президиуме – бритый наголо, скульптурный, отчетливый. Мэр Иван Ильич, круглый, аккуратный, невесомо ходил по комнате, пощелкивал пальцами. Начальник милиции полковник Кукуевский Семен Семенович мучился с похмелья, зевал, тер кулаками глаза и с отвращением хлебал кофе.

– Певзнюк опять учудил, видели некролог? – Иван Ильич бросил на стол свежий номер «Загряжских ведомостей». – Вместо отца похоронил сына. А сын, как на грех, – директор службы ритуальных услуг, армянин, неуравновешенный и суеверный. Утром позвонил мне и пообещал бесплатно прислать гроб на дом редактору. Я его понимаю…

– Певзнюку давно надо ноздри почистить, – поддержал шефа Курлюк. – Жалоб много, даже дети пишут.

Коллеги лениво обменивались новостями, пошучивали, курили, смеялись – прямо друзья закадычные. Жеребцов предложил по рюмке коньяку, но, кроме Кукуевского и Дрюни, никто не захотел. А Кукуевский застенчиво опорожнил еще пару рюмок.

Иван Ильич сел в кресло и чуть насмешливо обратился к Курлюку:

– Ну, великий комбинатор, о чем вы хотели посоветоваться со мной?

Гаврила нагловато улыбнулся:

– Это ты комбинатор, Иван Ильич. Я пригласил наших друзей, чтобы ты прояснил кое-что…

– Что именно? Только не темни, я тебя, да и других… – Жеребцов многозначительно огляделся, вздохнул длинно. – Всех знаю хорошо. Не стесняйтесь, ребята.

Курлюк по-хозяйски откинулся в кресле, весело барабанил пальцами по столу.

– Спасибо. Ты подписал документ о продаже нашего пивзавода московской компании?

– Подписал.

– А почему с нами не посоветовался? – тихо подала голос Эвелина. – Хотя бы со мной?

Жеребцов отмахнулся, как от мухи.

– Помолчи, ради бога.

– Это ты помолчи! – взвизгнула Эвелина. Выпуклые глаза ее затвердели. – Говори, Гаврила, выкладывай ему…

– Не горячись, – успокаивал ее Курлюк. – Мы нормально, потихоньку… свои люди.

– Он продался! Хочет кинуть нас! – визжала Эвелина. – Я его знаю!

«В воздухе пахнет грозой, – подумал Дрюня, поеживаясь. – Неужели драка будет?»

Но грозой не запахло. Все, за исключением Эвелины, были спокойны. Курлюк плеснул воды в бокал, подал даме.

– Может, коньяку? – невозмутимо предложил Жеребцов.

Эвелина выразительно ворохнула желтыми глазами, повернулась декольтированной белизной и стала молча нюхать что-то из сумочки.

– Ты прекрасно знаешь, Иван Ильич, – продолжал после паузы Курлюк, – что на пивзавод имели виды наши люди.

– Ваши! – уточнил Жеребцов.

– Не спорю… Нас беспокоит, что ты с недавних пор стал принимать решения единолично. Сам решаешь, сегодня – пивзавод, завтра – мясокомбинат, порт, рыбзавод, так, что ли? Нет, дорогой, ты обязан считаться с нами. Давай не ссориться, не обострять… Это неприятно всем, ни к чему это…

– Да, да, Иван Ильич. Неприятно, – живо поддакнули Кукуевский, Врубель и Дрюня. – Очень всем неприятно.

– Неужели? – удивился Жеребцов. – Не ожидал, ей-богу, я думал – наоборот.

Иван Ильич выпил рюмку коньяку, застегнул пиджак и несколько театрально вышел на середину комнаты. У него было явно хорошее настроение.

– Господа, и вы, Гаврила Фомич! Позвольте мэру Загряжска слово молвить.

– Конечно! Просим! – выщелкнулся Дрюня, полагая, что дело идет к примирению.

Курлюк помрачнел, глыбой нависая над маленьким столиком. Наступила неловкая тишина.

Жеребцов пружинисто прошелся взад-вперед, потирая ладони.

– Представьте, господа, такую деликатнейшую ситуацию, – торжественно начал свою речь Иван Ильич. – На выборах мэра города одного из кандидатов поддержали его друзья-бизнесмены. Вложили, так сказать, свои капиталы. Кандидат стал мэром. Должен он отплатить благодарностью за поддержку? Должен. Друзья-бизнесмены получили высокие посты в мэрии. И друзья друзей получили. И знакомые друзей…

Слаб оказался мэр на благодарности. Власть, она, знаете, и солнце застит. Хотел свою команду подобрать, а оказался в одиночестве. Команда стала руководить мэром. Ребята молодые, норовистые, аппетиты хорошие. Приватизация шла, сами знаете, как… Тому дай, этому дай. Куму, свату, брату – делили Загряжск, как пирог на именинах. И мэру дали, не ему конкретно, ему не положено, – жене дали. Причем мэр незаконно подписал несколько документов по использованию бюджетных средств для частных лиц. Суммы достаточно крупные.

– Шестнадцать эпизодов, – сухо и отчетливо перебил его Врубель, показывая красную папочку.

– Жену втянули в команду, она пошла против мужа, – продолжал Жеребцов. – Мэр надеялся, что аппетиты поубавятся и все образуется. Надо же и в городе что-то делать – кругом нищета, безработица, разруха. Люди ненавидят мэрию, из области проверка за проверкой. Власть мэрии висит на волоске. Вот я и спрашиваю вас, господа: как дальше быть? Загонять мэра в яму еще глубже или дать ему возможность поменять команду и работать самостоятельно? Мне крайне интересно ваше мнение, господа!

Жеребцов сел на свое место и выпил рюмку коньяка. Тотчас вскочила Эвелина:

– Что я говорила? Он хочет нас кинуть! Дайте ему новую команду! Гаврила, ты уже мешаешь, и Михаил Исаакович мешает, о себе даже не говорю… С ним надо что-то делать, Гаврила!

Эвелину понесло, шея покрылась пятнами, желтые выпуклые глаза совсем округлились, от всей ее фигуры, как от высоковольтной линии, исходила опасность. Курлюк крякнул, как селезень, решительно взял Эвелину под локоть и тихо, умоляюще попросил:

– Выйди, пожалуйста… ну хоть в туалет, у нас будет мужской разговор.

Трудная задача вышла у Курлюка. Он понял, что перегнул. Жеребцов закусил удила и может наделать глупостей. Это «совещание» – его, Курлюка, ошибка. Воспитывать и шантажировать Жеребцова, как раньше, нельзя. «И этого вахлака в лампасах сдуру позвал». – Он с ненавистью посмотрел на Дрюню. – Надо как-то стушевать ситуацию».

– Иван Ильич! – взял лирическую ноту Курлюк. – Мы все немножко это… понервничали. Дозволь для разрядки по рюмке?

– Валяйте, – отстраненно сказал Жеребцов и пододвинул бутылку.

Дружно выпили по рюмке, потом еще. Тучи разошлись.

Жеребцов отвел Курлюка в сторону и как о деле решенном сказал тихонько:

– У нас вакансия директора центрального рынка… Вызови завтра Татьяну Веревкину и подготовь документы.

– Понял, – кивнул послушно Гаврила.

«Что он задумал? – мучился он. – Танька Веревкина – это понятно, грех молодости, щекочет все-таки. Но ее же, дуру, через месяц съедят на рынке, там волки. Почему он вспомнил ее? Что у него на уме? А поводок, видно, придется отпустить, иначе оторвет».

Вошла Эвелина с кроткими и невинными глазами, топнула ножкой:

– Мальчики, угостите даму шампанским!

Дрюня как-то одичало, озирался вокруг. «Не поймешь, когда всерьез, а когда – понарошку…» В его дремучей бородатой голове не укладывалась такая перемена погоды.

«Совещание» закончилось анекдотами и «посошковой». Дрюня с Кукуевским, обнявшись, пели: «Ой, вы, морозы, вы, морозы, крещенские, лютые…»

Курлюк был мастером своего дела.

3

Иван Ильич Жеребцов вырос в семье крупного партийного работника. И положение отца, и доступность ко многим благам создавали для мальчика исключительную среду. Маленький Иван был всегда на виду: дома, среди друзей-сверстников, в школе у педагогов, среди подчиненных отца все вольно или невольно учитывали его положение – сынок «самого».

Внимание, которое ему оказывали, а попросту льстили, малыш принимал как должное. Он постепенно привык к этому и общался только с теми, кто его «любил», других просто не понимал. Эта односторонность сохранялась у Ивана и в зрелом возрасте.

Тех, кто «не любит» маленького Жеребцова – всегда было намного больше, и с этой стороны часто случались неприятности. Так он попал в одну маленькую переделку.

Среди уличных забав городские подростки любили стравливать малышей, организовывать что-то вроде петушиных боев. Это называлось драться «на любака». Разномастную компанию четырнадцати-пятнадцатилетних жигунцов всегда сопровождали семи-восьмилетние мальцы. Они состояли при старших как бы на выучке, жадно перенимали жаргон, манеру курить, плеваться, рассказывать анекдоты, презирать маменькиных сынков и отличников. Драки «на любака» были апофеозом доблести и настоящим уличным Колизеем.

Подростки плотно окружали немного испуганных, настороженных пацанят, в круг вставали два «авторитета» из старших и выбирали бойцов. Противники насупленно и неуверенно топтались друг против друга, воинственно сопя и отчаянно вращая белками глаз. Ребята делали ставки, кто за кого, и начинали подогревать действо. «Авторитеты» по-хозяйски ходили вокруг бойцов и нахваливали:

– Вовчик – молоток, он бьет левой прямо в глаз!

– Серый ему сразу юшку пустит.

– Серый – трус. Вовчик, покажи ему!

– У Вовчика штаны помокрели. Бей первым, Серый!

– Не дрефь, Вовчик!

– Вмажь ему, Серый!

– Бей!

– Лупи!

Бойцы, примериваясь, толкали друг друга руками и плечами, входя в азарт. Потом мелькали кулаки, сыпались удары, мальцы устрашающе вопили, падали, кувыркались в пыли. Бились, пока у Вовчика или Серого не текла юшка из носу. Бойцов немедленно разводили, это закон – до первой крови.

Конечно же, уличные пацаны невзлюбили причесанного, в новеньких джинсах и кроссовках сынка начальника Ваньку Жеребцова. Однажды они заманили его драться «на любака» и подставили Ване явно не равного по силе и возрасту противника. Тот перестарался, навешал Ивану фонарей, выбил зуб и рассек губу. Ваня позорно под улюлюканье бежал домой и истерично ревел от боли и унижения. Дома он, рыдая и стыдясь, сбивчиво рассказал отцу, как его «ни за что» избивала «эта шпана».

Выводы были сделаны немедленно. Наутро участковый с нарядом милиции обошли все квартиры, где жили школьники, и собрали всех в детской комнате милиции, человек сорок. Разбирались почти месяц, об этом писала молодежная газета, показали сюжеты по телевидению о жестокости и насилии среди подростков. На двух ребят, «авторитетов», завели уголовные дела, родителей многих оштрафовали, остальных поставили на учет в детской комнате милиции.

Ваню Жеребцова с тех пор дружно возненавидели как ябеду и папенькиного сынка. Даже девчонки при случае творили ему мелкие пакости, писали ядовитые записки и прозвали его Сычем. Ваня боялся выходить на улицу, а в выходные дни сидел на даче, читая книжки, и сам с собой играл в шахматы.

– Плюнь на них! – внушал строго отец. – По этим мерзавцам тюрьма плачет, а у тебя есть будущее.

Но Ваня так не думал. Он одинок, его одолевал страх, по ночам беспричинно накатывали слезы. Особенно больно было, когда над ним пошучивали девчонки, которые нравились. Даже соседка, толстая шепелявая Люська, сюсюкнула:

– Побьешь Витьку Щербатого (того самого) – пойду с тобой в кино.

– Да я и не в кино с тобой не пойду! – невесело огрызнулся Ваня.

Люська надула толстые щеки и презрительно пнула ножкой:

– Вот Сыч ты и есть, самый настоящий!

У бедного Вани стоял ком в горле.

Он полюбил одиночество, много читал, разбирал шахматные задачи и больше общался со взрослыми. Образ жизни семьи отгораживал его от улицы, со сверстниками он чувствовал себя не в своей тарелке. Каждое лето ездил с мамой в Крым или в Гагры, в партийные санатории, где даже пляжи отгорожены решетками. Только для «своих» – буфеты, кино, спортплощадки. А со «своими» ему было неинтересно. Все взрослые делились на компании и компашки, сплетничали, обсуждали, кто кого обошел и почему негодяям всегда везет. Покупали вино и деликатесы на рынке, пьянствовали по ночам, флиртовали. Ваня знал тайны маминых друзей и наблюдал за взрослыми, как юный натуралист. Он был умен и скрытен.

Однажды, не дождавшись маму на ужин, он вышел в сосновую рощу. Перед сном там всегда гуляли отдыхающие, и мама была где-то тут. Ваня рассеянно ходил по освещенным дорожкам среди пальм и цветов. Тропинки, усыпанные мелкой галькой, расходились по всей роще и уводили в самую глушь к соседнему санаторию, стеклянный расцвеченный корпус которого напоминал океанский лайнер на рейде.

В самом конце рощи он увидел и узнал маму в розовой шляпке, но вдруг оробел, спрятался в кусты. Рядом с мамой косолапо шел толстый дядя Петя из Москвы. Он крепко обнимал маму за голову и бубнил ей в ухо, мама смеялась. Они сели на скамейку и стали целоваться. Потом дядя Петя начал что-то отнимать у мамы, хватать ее за ноги, за платье, мама хохотала.

– Не здесь, только не здесь…

Дядя Петя ласково уговаривал.

– Здесь, дурочка, прямо здесь…

Ваня жадно смотрел, дрожа от страха, от ужаса. Он увидел все. Долго, наверное целый час, лежал он в кустах, глотая слезы, царапал ногтями, рвал пальцами колючую траву… Как отвратителен и ненавистен был ее голос, наигранный страх, когда он открыл дверь номера:

– Я с ума схожу, где ты пропадал, сынок? Что случилось?

Ваня бросился на свою кровать, визжа злобно, истерично:

– Я видел, видел, видел!

Много было потрясений на веку Ивана Ильича – и унижений, и страхов, но они постепенно стерлись, а это осталось. И после смерти матери не простил ей.

После школы Иван легко поступил на юридический факультет и здесь, в новой студенческой среде, наверное, впервые почувствовал свободу.

Он ездил на собственных «жигулях», одевался с иголочки, аккуратно душил темные мягкие усики, на шее болталась крупная золотая цепь. В общении был порывист, горяч, весь нараспашку – таким он запомнился в университете на первом курсе.

Иван замечательно играл на гитаре и недурно пел старинные романсы высоким ломающимся голосом. От Ваниных детских страхов и следа не осталось.

В первые месяцы студенческой жизни – сплошные знакомства и праздники. Ивана звали на дни рождения, на капустники и просто вечеринки с вином и варениками, с песнями и анекдотами. Зуд в крови, долгие бесцельные блуждания по городу, хмельные разговоры, споры и клятвы, любовь и разочарования.

Иван был добр и не жаден, занимали у него запросто и кому не лень. Ни одно застолье не обходилось без Ивана, без гитары и романсов. Девчонки просили его смотаться на «толчок» за шмотками, за цветами, за пивом и просто покататься хмельной компанией. Его жигуленок не успевал остывать. Дух захватывало от полноты жизни. По пьянке оказывался в постели с какой-нибудь Люськой или Светкой, даже имени не запоминал. И терялся, когда через пару дней Светка или Люська кокетливо напоминали:

– Ты, Ванечка, хулиган… Кто у меня позавчера колготки разорвал ажурные? Будь добр, купи точно такие.

Ваня смущенно чесал затылок и просительно давал четвертак:

– Ты лучше сама, ладно?

Барышня тоже смущалась, опуская глазки:

– Какие у тебя планы на вечер?

Ваню понесло. Ночевал где попало. Пьянствовал, на лекции ходил редко и уже не старался выглядеть франтом, носил потертые джинсы и такую же рубашку-ковбойку. Губы потрескались, глаза запали, в прищуре появилось что-то циничное, с холодком.

Княжна Ия Чантурия свалилась, как снег на голову. Ах, эта княжна! Иван влюбился, втюрился с первого взгляда. Пятикурсница Ия Чантурия была известна своей экстравагантностью, причудами необъяснимыми. Высокая, тонко схваченная в талии черным шелком, в черной шляпке с вуалью княжна гордо носила маленькую головку с изящно-презрительным выражением верблюдицы. Длинные гибкие губы выразительно говорили каждому: «Я такая, вся такая, единственная». И смотрела в упор огромными выпуклыми глазами, наивными до глупости. Она могла шокировать преподавателей на экзамене заявлением:

– Извините, у меня месячные, я не могу отвечать.

Однажды Ия пришла на лекции в мужском национальном костюме – в черкеске с газырями, в наборном ремешке вокруг осиной талии и кинжалом у пояса. В ответ на удивленные улыбки сокурсниц княжна так сверкнула выпученными глазами, что кто-то ойкнул:

– Зарежет, ей-богу, зарежет!

Ия могла беспричинно расхохотаться в тиши аудитории или зарыдать и выскочить вон, хлопнув дверью. Все у нее было беспричинно и непредсказуемо. И экзотично. Подруги спрашивали:

– Ия, а как ты стала княжной?

Царственным жестом она вынимала из выреза платья круглый полуистертый медяк с замысловатым вензелем:

– Это родовой знак XII века мегрельских князей Чантурия.

Жеребцова же Ия сразила не менее экстравагантно. Он неловко столкнулся с ней в дверях библиотеки и, извинившись, оробел под пристальным взглядом красавицы. Длинные губы изогнулись в улыбке:

– Юноша, мы, кажется, знакомы? На прошлой сессии я одолжила вам тысячу…

Иван немного опешил, виновато развел руками:

– Не помню… Кажется, вы ошиблись…

Ия ласково погрозила пальцем и по-свойски ладошкой прикрыла ему рот.

– Ладно, шалун, прощаю, отдашь в следующий раз. Вы с машиной? Отвезите меня домой.

Иван потерял покой. Каждый день, как милостыню, ждал ее у машины, подвозил домой, получая в награду высокомерный поцелуй в щеку:

– До завтра, мой Вано…

Вано пытался обнять, удержать ее руку, поговорить, но слышал твердое:

– Нэт.

Его сводила с ума глуповатая улыбка, длинные влажные губы, воркующий с акцентом голос. Он хотел, желал, мучился, но ее маленькая твердая ладошка закрывала рот:

– Нельзя пока…

Потом Ия куда-то пропала надолго. Иван узнал от знакомых, что она уехала в Грузию хоронить отца. Иван неприкаянно прожигал время на вечеринках в общежитии, много пил и молчал. Все знали о его безответной любви, в утешение наливали полный стакан:

– Плюнь, Вань, не унижайся!

Неприятности начались и дома. Мать знала или догадывалась о его беспутстве, не давала, как прежде, денег, упрекала:

– Я себе не позволяю столько тратить! Не дай бог, еще отец узнает.

Иван назанимал уйму денег и боялся намекнуть об этом матери. На сессии он нахватал «хвостов», грозило отчисление. Куда ни кинь – везде клин.

Сокурсница Ивана, Эвелина Изварина из Загряжска, давно приглядывалась к Жеребцову, она тусовалась в одной с ним компании и, кажется, умнее всех поняла его. Она позвала как-то Ивана за столик в студенческом буфете и спросила прямо:

– Как дальше жить будешь? Ты без пяти минут на вылет, знаешь?

Иван безразлично кивнул:

– Знаю.

– Припудрила мозги княжна, ты и размяк. Эх ты, казак! Она княжна, как я графиня Загряжская. У нее головка – бо-бо, не понял? Она завтра себе вены вскроет или тебе кишки выпустит. Но сначала подоит такого добренького. Где цепь златая? Преподнес?

– Не твое дело. Хватит о ней!

– Нет, Ванечка! Ты в глубокой яме, в «хвостах» и в долгах. И к тому же слюни распустил. Я тебе, Ванечка, помочь хочу, не брыкайся. Сегодня идем сдавать экзамен, и я уже договорилась.

Эвелина, Ева, замечательно рыжая, породистая девица с желтыми навыкате глазами – не красавица, но миленькая, по определению Ивана, взяла Жеребцова в оборот. Она была хитра, умна, очень практична и каким-то верхним цепким чутьем угадывала выход в пиковых ситуациях. Как быка на веревочке, водила она Ивана по аудиториям, легко и по-свойски договаривалась с преподавателями, ненавязчиво всучивая им сувениры, – и студент воспрянул духом. Сдавал зачеты и экзамены почти на бегу, в пожарном порядке.

Ева разобралась и с долгами. Она разыскала маму Ивана, мадам Жеребцову, несколько раз встречалась с ней и долго, откровенно рассказывала о жизни ее сынка в студенческом общежитии. Ева обставила все самым благородным образом: Ваня – умный и добрый парень, искренний и открытый. Он совершенно неприспособлен к самостоятельной жизни, ему нужно покровительство, опека, надежный друг. Иван, конечно, наделал много глупостей, но, к счастью, ничего крайнего и дурного. Нужно уладить с долгами, чтобы парень не запутался еще больше, и под присмотром друзей и родителей из Вани выйдет прекрасный семьянин и толковый работник.

Мадам Жеребцова прониклась к девушке полным доверием, даже всплакнула от благодарности. И, разумеется, просила быть тем самым другом для Вани, а может – дай бог, дай бог! – и больше, чем другом… Ева попросила сохранить в тайне их встречи и разговоры.

С Иваном Ева разобралась еще проще. Они отметили успешное окончание сессии вдвоем в общежитии. Ева предусмотрительно попросила подруг уступить комнату на ночь. Пили шампанское, тихо болтали, допоздна смотрели телевизор, легли спать.

Через несколько дней Иван перевез Еву к своим. А потом родители заботливо подарили молодым хорошую квартиру в центре города.

Иван Жеребцов счастливо и надолго успокоился.

4

В Краснодаре, прямо на вокзале Зинаида получила щелчок по носу. Лохматый цыганчонок чертиком скакнул от нее в сторону и нахально гыгыкал:

– Гы-ы… Ось, бачишь, тетка, яка у меня цацка?

Цыганча повертел куклой перед Зинкиным носом.

– Гы-ы, дывись, яка гарна!

Зинка выхватила куклу и треснула цыганчонка по голове.

– Ах ты, гаденыш! Спер мою Дусю!

– Ага, – честно признался хлопчик, – а ты очи раззявила. Зачини сумку, бо не дойде Дуся до дому.

Зинка рассмеялась, до чего потешен цыганча – лупоглазый, нахальный и «балакает».

– Шустер, мазурик! Ладно, я тебе мороженое куплю.

Они сели на скамейку, поджидая троллейбус. Цыганчонок расспрашивал, заглядывая Зинке в глаза:

– Ты з якой станицы?

– С Загряжской.

– Брешешь, тетка! Брыньковська есть, Васюринська, Варениковська, Натухаевська, Староминська… а Загряжськой у нас нема.

– А у нас есть…

Цыганчонка звали Иванчик, родители его из оседлых цыган, живут неподалеку, на Рашпилевской улице. Иванчик торгует на рынке сигаретами, ворует по мелочам, в школу не ходит. Часто ездит с родичами по большим городам, он и вырос на сумках. Читать не умеет, а считает ловко.

– Воруешь зачем? – спрашивала Зинаида.

– Эге, так мы ж цыгане, – простодушно отвечал хлопчик.

– А гадать умеешь?

– Не можу. Мамка гадае, та Машка, та Зойка, та Танька, та Любка, та Санька, та бабушка Катерина…

– Сколько же вас в семье?

– Чотырнадцать человек. Та ще родичив, мабудь, чотырнадцать пасутся. Мы як у колхози живемо.

Они сели в троллейбус и доехали до улицы Красной. Потом бродили по Красной, сидели в парке у фонтана, катались на чертовом колесе.

– А церковь у вас есть?

Через парк Иванчик повел к церкви. Темно-красная громада собора притаилась в тени акаций и тополей. За чугунной решеткой у паперти празднично толпились горожане. Пронзительно резали сутолоку трамвайные звонки, картаво кричали сверху грачи, ухали горлицы.

Задрав голову, Зинаида прочитала на чугунной доске: «Свято-Екатерининский кафедральный собор», перекрестилась и вошла в храм. Поставила свечку у иконы Божьей Матери, долго глядела на богатый иконостас, беззвучно шептала молитву о матери, о Загряжске… Перехватило горло от жалости к себе.

Иванчик с сигаретой ждал в парке.

– А я, Зинка, батюшков не люблю.

Иванчику нравились базарчики, толчея в дешевых кафешках. Он нырял среди толпы, как головастик в луже, выныривал уже с бананом или яблоком, угощал Зинаиду:

– У тебя гроши есть?

– Разменять надо. – Зинаида показала сторублевку.

– Не богато. Айда на колхозный рынок, жрать охота и чоловика нашего побачить треба.

Рынок забит, как макитра с варениками. Гомон, выкрики, смех, пестрота вавилонская. Горы снеди на длинных прилавках, ароматы, вонь, духота. Усатый дедок в кругу подвыпивших наяривает на скрипочке. Дюжие тетки смачно пьют пиво в холодке.

У Зинаиды рябило в глазах, колотилось сердце, она едва поспевала за Иванчиком. Цыганчонок шнырял между палатками, вагончиками, зыркал по сторонам, здоровался с кем-то на бегу, останавливался с важными дядьками-цыганами, гыгыкал, крутил дули теткам, подмигивал Зинаиде. Он затащил ее в пивную палатку, усадил за столик, юркнул в буфет. Пошептался с пузатым небритым армянином, взял у него пакет, сунул за пазуху и принес две тарелки с шашлыком.

Зинка сроду не ела такого вкусного мяса. Она подобрала крошки и вылизала тарелку.

– А сколько это стоит?

Иванчик закурил и похлопал себя по животу.

– Двести рублив.

– Ого! – не поверила Зинка.

– Та нормально… Хочешь, кажин день шашлык кушать будем?

– Ты что! У меня и за этот денег нету.

Иванчик оттопырил губу и важно сплюнул.

– Эге! Батько знае, як зароблять, вин поможе…

Хлопчик нравился Зинаиде. Проворный, смекалистый и не зануда, с ним не соскучишься.

– А кто у тебя батька?

– Та цыган.

– Где работает?

– Та цыган…

Зинка обиделась.

– Заладил! Нужен ты мне со своим батькой!

Иванчик примирительно погладил ее по плечу.

– Не выделывайся, Зинка, все одно ночевать у нас будемо.

– С чего ты взял?

– Так маю… Ты, мабудь, с дома сбигла?

Зинка отвернулась, у нее дрогнули губы.

– Сбигла. Заработаю денег и вернусь.

– Та не переживай. Я тоже бигал. У Сочи був, у Адлери. Все равно милиция сцапае.

Зинка рассказала Иванчику о Загряжске, о матери, о Малышевском, всплакнула немного, и ей стало легче.

– А зараз ходим на Рашпилевскую. – Иванчик настойчиво потянул Зинку за рукав.

На пороге цыганского дома Зинка оробела, крепко впившись в свою беглецкую сумку. Иванчик оставил ее подождать. «Я с батькой побалакаю». Минут через пять дверь открылась.

За длинным столом, как на собрании, сидело много народу, все дружно ели сосиски с малосольными огурцами, лопотали вразнобой.

Разом, как сычи, уставились на Зинку очи черные. Маленький толстый батько с пышными усами колобком подкатил к Зинке, забалакал, со свистом прицокивая золотым зубом:

– Яка гарна дивчиночка! Оце спасибочки, Иванку! А мы рады-радесеньки, гостью гудувать будемо! Сидайте, диты, до нас поблище, кушайте, а писля побалакаем.

В огромной комнате с яркой хрустальной люстрой не было никакой мебели. Только в одном углу – круглый стол с самоваром, за столом со стаканом чая в подстаканнике сидела старуха-великанша в разноцветном тряпье, в золоте, в бусах и цепях, с толстой суковатой палкой между колен, сигарета в черных губах, и над ней паутинка сизого дыма. Казалось, бабушка сидит в этой позе с древних времен и навсегда вросла в угол с медным самоваром.

Чудно показалось Зинке в гостях. Вот они какие, цыгане, и не очень страшные. Правда, бабушка… глазищи стоймя, и не моргает. Батька заливает, посмеивается, а сам себе думает. Девчата повытаращились, как на базаре. Ну да Зинке с ними не детей крестить. Переночует, а там видно будет.

Спали покатом на полу. Зинка положила свою сумку под голову. Прижалась к стенке и крепко уснула. Под утро ей снился Загряжск, зима, кобелек Тузик и тетка Клава. Она грозила Зинке острым пальцем:

– Я вас всех опишу!

Зинаиду переодели. Из шустрой Загряжской синички она преобразилась в экзотическую паву. Шелковое малиновое платье с воланами, приталенная зеленая блуза, широкий серебристый пояс, дутые кольца в ушах, взбитые черные волосы с розаном и почти африканская смуглость щек. Жаль, Зинаида не сфотографировалась, вот бы поржали в Загряжске, а Антонина Светличная непременно позвала бы ее в ансамбль.

Зинаида, конечно, подыгрывала цыганам, и все вроде бы понарошку было, а перед зеркалом крутилась всерьез…

Иванчик щипал Зинаиду за икры, дергал за платье и, как цуцик, визжал от восторга:

– Зинка-бандерша! Жинка барона!

Отец Иванчика, дядька Карпо, обстоятельно расспросил Зинаиду обо всем, что касалось семьи и родичей, чем они занимаются в Загряжске. Какой у них базар и много ли безработных. Не притесняют ли казаки приезжих, цыган, к примеру. И остался доволен тем, как толково и умно отвечала Зинаида. Наконец дядька Карпо подошел к главному, и уже без «балачек».

– У нас, Хомутовых, по-честному, семья шикарная. Родичей богато, и в городе нас уважают. Хомутовы не воруют. И тебе дадим заработок, и все сделаем как у людей. Дядька Карпо такой: из своего рта вынет и в твой положит, ничего не пожалеет для хорошего человека. Ты уважишь дядьку Карпо, и он тебя в сто раз больше уважит. Рука руку обмывает, и все скажут, Хомутовы о людях думают. К примеру, барон наш Петр Петрович, и очень справедливый человек. Он целует ручку у нашей бабушки Катерины и спрашивает, как поступить в важном деле. Бабушка думает, а он ждет, бывает, по целым дням. Бабушка скажет: «Так, Петро!» И он сделает так, ей-богу! Петр Петрович поднесет ей золотую цепь и еще ручку поцелует. Ты, Зинаида, по-честному, уважь бабушку Катерину, и тогда тебя все уважать будут…

Добрый дядька Карпо дал Зинаиде работу: продавать на рынке сигареты. И очень конкретные инструкции: с этого дня она племянница дядьки Карпо, круглая сирота, родители погибли в Бендерах. Потому что нехорошие люди, и особенно милиция, любят спрашивать о родителях, справочку о семейном положении для Зинаиды сделают хорошие люди. Где и как продавать сигареты, научит Иванчик, его надо слушать, как самого дядьку Карпо.

Первый трудовой день цыганка Зина сидела у пивной палатки, где с Иванчиком ели шашлык. В сумочке у нее было два блока сигарет, подешевле и подороже. Торговала оптом и в розницу, разложив несколько пачек на картонной коробке, редкие покупатели клевали, как воробьи, по зернышку. Иванчик то пропадал надолго, то крутился рядом, подбадривая скрюченную над коробкой Зинаиду прибаутками:

– Вид цей праци болитымо сраци…

В конце дня у Зинаиды остались нераспроданными три пачки.

– Та нормально! – Иванчик поощрительно похлопал Зинаиду по спине:

– Дывись, який у мэне навар.

Иванчик вытащил из-за пазухи толстенную пачку денег и повертел под носом у Зинаиды:

– Учись, дитка, у Иванко!

Зинаида от возмущения раскрыла рот и остановилась.

– Украл!

– Та ни, дитка, заробыв по-честному.

– Брешешь! Чем торгуешь?

– Та не лякайся. Пидождь трошки, и тоби блысне.

Зинаида стала продавать по три блока, потом по четыре, а то и по пять. Дядько Карпо похваливал ее и давал за работу по пятьдесят рублей. Холодея от радости, Зинаида прятала деньги в специальный капроновый пояс под платьем. В календарике она отмечала дни и считала заработок.

5

Илья Григорьевич Жеребцов почти двадцать лет руководил одним из богатейших регионов России, вплоть до августа 1991 года, когда возбужденная разношерстная толпа ворвалась в старинный особняк обкома партии, с криками: «Конец коммунякам!», вышвырнула перепуганных обкомовцев и начала грабить среди бела дня. Тащили все, что попало под руку: телевизоры, цветочные горшки, шелковые шторы, канцелярские сувениры, мелкую скульптуру, пишущие машинки, картины, зеркала, ковровые дорожки. Из кабинета первого секретаря Жеребцова унесли его костюм, рубашки, напольные старинные часы, холодильник, чайный сервиз, сейф с секретными документами, именные подарки. Власть, какая была, затаилась по углам, милиция молча наблюдала за происходящим.

Жеребцова хватил обширный инфаркт, и он оправился только через полгода. Как после долгого сна, он вяло прислушивался вокруг себя, мало ел и все больше сидел в кресле, изредка включая телевизор, и равнодушно смотрел на мельтешащие новости, возбужденные лица у микрофонов, на новых людей в Кремле, пугающих страну гражданской войной.

Город кишел очередями и толпами у сберкасс, в магазинах, на рынках и на площадях. Новые деньги, новые цены, новые газеты, новые бойкие люди свивались в живой шевелящийся клубок, который катился по городам и весям, захватывая в себя неутоленные человеческие страсти.

Вялый и больной Жеребцов с тоской оглядывался на свою жизнь. Вспомнился 1972 год, когда Илья Григорьевич Жеребцов стал первым секретарем обкома. «Дополз-таки, службист», – шептались завистники. Прямой дороги наверх никто еще не протоптал. Немало мозолей в разных местах понатер «службист», продираясь от колхозного парткома до просторных кабинетов на Старой площади. Упрямо лез вверх и лягался отчаянно, когда снизу придерживали за штаны. Обходил и терял друзей, а врагов прибавлялось. Скользкая она, эта стежка наверх. Многое нужно сломать в себе, чтобы стать первым.

Трудно передать это чувство. У ног молодого руководителя жила и дышала огромная область, слушая, как стучит сердце ее повелителя… Каждый его взгляд, жест ловили в обкомовских кабинетах и райкомовских углах. «Если у Ильи Григорьевича большой палец поджат – не подходи, зол», «Если щурится и почесывает затылок – говори смело». В осанке первого появилась государственная задумчивость. Если наливает воду в стакан, то медленно, со значением. Если протянул руку товарищу – у товарища от пожатия мятный холодок в душе и учащение пульса. Один райкомовский секретарь признавался: «Рядом с Жеребцовым всегда чувствую себя виноватым. Он мне орден вручает, а я виноват. Коньяк в рюмку наливает – я виноват. Я выше его ростом – и переживаю, стыдно как-то. Ей-богу, свихнуться можно».

Постепенно с годами фигура первого секретаря приросла к области настолько, что пять миллионов населения именовались не иначе как «хозяйство Жеребцова». Все, что ни делалось в области, разносилось изустно и в прессе с неизменной прибавкой: «Жеребцов задумал…», «По инициативе Жеребцова…», «Жеребцов сказал…», «Жеребцов выполнил…», «Жеребцов наградил…»

Головокружения, впрочем, не было. Илья Григорьевич имел трезвый практический ум, крестьянское чутье на людские слабости и обостренное чувство меры дозволенного. Он мог простить бабника и пьяницу, но никогда вора и мошенника. За «липу» и финансовые махинации у первого было только одно предложение на бюро обкома: «Исключить из партии и снять с работы».

За двадцать лет почти единоличной власти Жеребцов не много нажил. Хорошая квартира в хорошем доме да сбережений тысчонок двадцать, которые умный Гайдар отнял за одну ночь. Ни дачи, ни машины, ни кубышки с драгоценностями. Он жил по возможностям, которые предоставляла должность, но не стяжал, не присваивал, хотя по мелочам не спрашивал услужливого начфинотдела, за какие шиши тот одевал-обувал шефа по случаю: юбилеи, праздники, зарубежные поездки и на съезды партии. Примерив туфли, костюм или пальто и шапку, первый многозначительно чесал затылок: «Ты там реши…» Бойкий начфинотдела молча и так же многозначительно кивал. Не мог учуять своим крестьянским чутьем, что начфинотдела заказывал у председателя облпотребсоюза не один костюм, а два, и всего по две, а то и по три пары. То-то бы подивился Илья Григорьевич, увидев сынка и брата начфинотдела, одетых-обутых в импорт и норковые шапки, точь-в-точь как первый секретарь обкома. Об оплате заказов для первого председатель облпотребсоюза и не заикался, его сочли бы бунтовщиком.

У свергнутого, напрочь забытого ближним окружением партийцев Жеребцова открылись глаза. Многие из его вчерашних подчиненных пересели в кресла новой власти, многие же открыли собственные фирмы, банки, учредили совместные предприятия. Как-то незаметно и быстро выросли у них особняки, появилась собственная охрана, джипы и «мерседесы». И внешне изменилась бывшая партноменклатура.

Стриженые затылки, малиновые пиджаки, европейские башмаки с квадратными носами, золотые цепи. Вокруг новых бойких людей выткалась своя атмосфера, свои понятия и манеры, свой слоган. Простой русский язык отдали «совкам» и «лохам». В люди вышли крутые, навороченные и продвинутые, заявившие властям, что они жить будут не по законам, а по понятиям.

Много на своем веку поездил Жеребцов по России и по Европе, много видел и знал разных людей: политиков и ученых, правозащитников и диссидентов, министров и колхозников, проходимцев и подвижников. Своим опытом он многое понимал в человеческой натуре, а новых людей в своем отечестве не узнал и не понял. «Откуда они взялись, разгнездились и заслонили всю Россию?» – мучительно разгадывал Жеребцов и не мог разгадать. Он чувствовал себя пассажиром, сошедшим с поезда среди ночи не на своей станции. «Был Жеребцов, да весь вышел, теперь бы умереть прилично», – невесело думал он. Увы, самое горькое поджидало его впереди.

После выпуска в университете сын Иван с невесткой Эвелиной уехали на ее родину в Загряжск и устроились там, по всем советским меркам, благополучно. Иван – в порту начальником юридического отдела, Эвелина – юристом в Загряжском горисполкоме. Жили как все. На службе перетолковывали каждое выступление генсека, спорили, поругивались. По вечерам отоваривали талоны на сахар, мыло и водку, перепадало кое-что через знакомых в горторге. По выходным с гитарой и шашлыками убивали время где-нибудь в глухой леваде на берегу Дона. Так бы и жили от получки до получки, годами высиживая повышение и прибавку, обрастая ленивым жирком.

При новой власти Эвелину позвали в комитет по приватизации. Сказочно быстро раскрылись таланты умненькой Эвелины. Она крутилась вокруг влиятельных людей, оказывала им неоценимые услуги в срочном оформлении документов, выведывала секреты администрации и под еще большими секретами передавала своим людям. Квартира Жеребцовых стала местом встреч влиятельных и денежных загряжцев. Тут опять пригодилась гитара Вани Жеребцова, зазвучали городские романсы. Еще больше нравилось гостям уменье Эвелины поставить на стол что Бог послал. Хозяйка на скорую руку извлекала балыки, сырокопчености, икру, дорогие вина и коньяки. Тут же варились раки, доставленные из порта своими умельцами. Весело и хлебосольно было у Жеребцовых! Весело обделывались дела по переделу собственности в Загряжске. То, что не могла беспомощная администрация города, легко решалось на квартире у Жеребцовых, зачастую в обход города – через область и Москву.

Семья Жеребцовых постепенно обрела влияние и вес в деловом Загряжске, хотя Иван и Эвелина занимали незначительные должности. У Эвелины всегда водились деньги, и она тратила их безоглядно и помногу. Откуда деньги, сколько тратила жена, Иван не спрашивал, он уважал ее тайны и не пытался заглядывать в них, да Эвелина и не позволила бы.

В октябре 1993 года Иван Жеребцов оказался в Москве. Побродив по просторным кабинетам Министерства речфлота и отметив командировку, он сел в метро и вышел на станции «Киевская» посмотреть на известные события у Белого дома. Иван с любопытством и страхом толкался среди зевак на набережной Москвы-реки, прислушивался к разгоряченным спорам и жадно вглядывался в скопление людей вокруг колонны танков. От Горбатого моста были слышны одиночные выстрелы, крики. Головной танк долго водил хоботом орудия, прицеливаясь в верх белого здания с полотнищем государственного флага России, и, вздрогнув всем корпусом, ахнул прямой наводкой. От белой стены взметнулось густое облако пыли, грохот ударил по головам. Иван в ужасе бежал с набережной, в ушах звенело, сердце колотилось в горле. «Не может быть! Не может быть!» – стучало в висках.

В гостинице Иван выпил полбутылки водки и тупо смотрел в экран телевизора, где корреспондентка Си-Эн-Эн, заикаясь, комментировала у Горбатого моста: «Боже! Русские стреляют в русских!»

В Загряжске новости из Москвы восприняли с азартом, и не было такого угла, где не обсуждали: надо ли было Ельцину стрелять по Хасбулатову или не надо. К Ивану обращались, как к живому свидетелю. Иван, тяжело вздыхая, коротко отвечал: «Стало быть, надо». К Ивану приезжали корреспонденты, записывали подробности событий и уже затвердевший вывод: «Надо было». Певзнюк напечатал в «Загряжских ведомостях» пространное интервью, где Иван, как политолог, делал прогнозы на будущее политическое устройство власти в России.

Влиятельные деловые люди Загряжска, посоветовавшись с Эвелиной, решили двинуть Жеребцова в мэры Загряжска. Конечно, по всем статьям на этот пост подходила бы сама Эвелина, но среди казачества женщина сильно ущемляла бы самолюбие потомков Платова. А имя Жеребцова, сына самого Григорьевича, знали все. Жеребцова-младшего выбрали мэром.

Неожиданно умерла мать, Иван Ильич перевез отца в Загряжск.

Старик недолго пожил у сына с невесткой, купил себе квартиру отдельно. И сразу же откровенно высказал сыну свое отношение ко всему:

– Ты, сынок, попал в поганую компанию. И власть твоя поганая. Разрушаешь то, что я строил. Пляшете на наших костях. Ну, допляшетесь! Плохо ты начал, плохо и кончишь. Отрекись, пока не поздно. Оглянись, раскрой очи, кто вокруг тебя? Воры и разбойники! Ты им нужен, пока гребут за твоей спиной, а потом кинут в яму и притопчут сверху. Я служил Родине! А ты кому служишь? Предателям Отечества! Позоришь отцов и дедов, нет тебе прощения. Моя жизнь кончена, а тебя проклянут, и я прокляну, если не отойдешь от поганой власти.

Иван деликатно и молча отдалился от отца, Илья же Григорьевич не ступал больше на порог его дома, но бдительно следил за работой мэрии. Старик любил гулять по улицам Загряжска. Заходил в магазины, на рынок, заглядывал в порт, в редакцию «Загряжских ведомостей», во Дворец культуры, в публичную библиотеку, в совет ветеранов, встречал знакомых. За долгие годы работы в области он помнил сотни людей самых разных профессий, и его угадывали все. Старик подолгу разговаривал с людьми, интересовался даже слухами. С опытом государственного человека старый Жеребцов скоро имел о Загряжске вполне профессиональное представление. Видел все прорехи и дыры в системе исполнительной власти. Он стал выступать на общественных мероприятиях, на городских митингах и собраниях. Появлялся на трибуне в праздничном костюме со звездой Героя Социалистического Труда, с полным комплектом чуть ли не всех советских гражданских орденов и медалей. Это впечатляло. А говорить он умел.

Матерый партийный руководитель, Жеребцов обвинял мэрию Загряжска и своего сына в полном непрофессионализме и обмане горожан. Приводил конкретные примеры незаконной приватизации, коррупции руководства и растрат бюджетных денег.

Одинокий больной старик обрел смысл своей, как ему казалось, никому уже не нужной жизни. Люди толпами шли к нему, как в учреждение. Добровольные помощники помогали Илье Григорьевичу печатать и рассылать ходатайства, жалобы, протесты, статьи в газеты.

Жеребцов-отец стал самым популярным человеком в Загряжске. В мэрии с затаенным страхом ждали очередного выступления бунтовщика, молча поглядывая на Жеребцова-сына»: нет ли тут какой провокации. Взбешенный Курлюк орал и топал ногами в кабинете Ивана Ильича:

– Кто у нас мэр, отец или сын? Уйми этого полоумного! Заставь Кукуевского принять меры! Это же бунт против власти! Уйми, говорю, иначе я… сам заткну пасть этому коммуняке!

Гражданская активность Ильи Григорьевича оборвалась так же быстро, как и началась. Старик не рассчитал своих слабеющих возможностей. После инфаркта ему наказывали покой физический и душевный, неспешные прогулки на свежем воздухе, витамины. Но до витаминов ли было взбунтовавшемуся старику, когда его родной сын сидел в ненавистной мэрии и угнетал ветеранов крошечными пособиями. За целый день, бывало, вместо витаминов в желудок Жеребцова попадала только холодная сосиска и стакан чаю. А то и вовсе вода из-под крана. У Ильи Григорьевича обвисла кожа на щеках, заострились скулы, в глазах появился сухой нарастающий блеск, истовость, как говорили в старину.

И выражаться он стал не совсем ясно, а как-то намеками, как предсказатель. Выступал он при первой возможности, где только видел небольшое скопление людей – у магазина или на автобусной остановке.

– Люди! – дрожащим фальцетом взывал старик. – На Россию идет вредитель, от которого нет спасения. Он проникает в ваши жилища и погреба, опустошает все, что вы накопили, вредитель пожрет сады и плантации, палисадники и огороды. Это не астраханская саранча и не колорадский жук. Имя этому вредителю – бомж.

Люди замечали странности в речах Ильи Григорьевича, но молчали, опуская глаза.

На Илью Григорьевича сошло редкое вдохновение. Он был страстен и искренен, как ребенок. Перед мэрией говорил, наверное, больше часа тихим трагическим шепотом. Его призывы кружились над площадью, как опавшие листья.

– Идите в монастырь! – призывал Илья Григорьевич. – Отдайте все, что у вас есть, в монастырь! Мэрию и власть, все отдайте в монастырь! Спасайтесь!

У Ильи Григорьевича случился нервный припадок, «скорая» свезла его в больницу. Выписали его уже другим, притихшим и задумчивым. Неделю он не выходил из дома, а однажды ночью проснулся в великом беспокойстве и стал лихорадочно одеваться. Натянул как попало штаны и пиджак, обулся в ботинки на босу ногу, сгреб в наволочку ножи, вилки, пузырьки из-под лекарств, почтовые конверты, снял со стены портрет жены, поцеловал и сунул за пазуху. И все торопливо бормотал: «Домой! Домой!» Почти бегом спустился с лестницы и ушел в ночь.

Подобрали беглеца на обочине дороги в десяти километрах от Загряжска. Обессиленный, со сбитыми в кровь пятками старик сладко спал на солнышке, положив под голову узелок с пожитками. В тот же день его отправили в областную психушку.

6

Рынок в Загряжске славен, как и сам Загряжск, а если по справедливости, то, пожалуй, побогаче, побойчее, покуражистей и казачьих гулянок, фольклорных песельников Антонины Светличной, и монастырского благолепия, и самых хитроумных взяточников, а уж по искусности воровства – нет равных рыночным мазурикам. Столько всякого добра продается на рынке, что если бы кто захотел составить опись, то сидеть ему в своей хате с амбарной книгой никак, наверное, не меньше года. Такие редкости на рынке, что хоть самый вредный человек, объезди он пол-России, не найдет нигде того, что есть в Загряжске.

Где, например, откушаете вы блюдо под названием «Шулюм из молодых граков», как не в трактире «Загряжский гурман», который встречает гостей прямо за каменной аркой у входа в рынок. Молодых грачат для трактира ловит загряжская пацанва на верхушках старых верб прямо в гнездах. Приносят на кухню в сумках и в мешках, по пять рублей за штуку. Дичь небольно приглядиста, если взять пальцами за клюв, то голопузая тушка болтается, как заварной чайник средней величины. Но именно из молодых, майских грачат получается знаменитый шулюм. Хотя говорят, что фирменным блюдом кормят здесь и по осени, и даже зимой.

За полушубками из шкурок загряжских бродячих котов приезжают на рынок из ближних и дальних мест, из самой Москвы, из Мелитополя и бог знает какого Вилюйска. Один американский негр не устоял перед красотой, когда развернул полушубок за рукава. Натуральные разномастные коты распластались на полах, по спине, на воротнике и пониже талии. Прямо по центру спины с раскинутыми лапами, головой и хвостом был искусно вшит огненно-рыжий красавец по кличке Барс, известный в Загряжске вор и поедатель цыплят, утят и одного павлина со двора отца Амвросия. Негр, не торгуясь, отвалил доллары и тут же под аплодисменты толпы надел обновку, улыбаясь во весь рот. Так и пошел, шевеля полами с котами, в свой туристический автобус.

На каждый полушубок тратилось не меньше двадцати котов. Нельзя сказать, что загряжцы – поголовно живодеры. Промысел возник из-за чрезвычайной плодовитости кошек, или же, наоборот, от особенностей местных котов. Экологи из мэрии подсчитали, что если в среднем по России на тысячу жителей приходится 213,3 представителя кошачьих, то в Загряжске этот показатель превысил 900, то есть почти каждый загряжец являлся котовладельцем. Но трагизм в том, что котовладельцев по пальцам пересчитать, а так, считай, все коты бесхозны и живут сами по себе, добывая пропитание, как покойный Барс. Это заметно сказалось на состоянии личных подсобных хозяйств загряжцев. Уменьшилось птицепоголовье, а цены на кур, уток и гусей в Загряжске стали намного выше, чем, скажем, в Воронеже, Курске, Элисте и в иных субъектах Федерации. Только из крайней необходимости мэрия разрешила местным предпринимателям отлов бесхозных котов и пошив редких по красоте полушубков. По приблизительным подсчетам, промысел будет процветать еще семь-восемь лет, пока поголовье кошачьих не придет в среднестатистическую норму, а цены на кур, уток и гусей не пойдут на убыль.

Из множества овощей на рынке вам сразу посоветуют огурцы «загряжский пупырчатый», а также помидоры «краснощекий загряжец» и «монастырский гурьевский» (по имени послушника на монастырской плантации). Что за объедение эти овощи!

Как только начинается сезон – июль – август – тысячи людей устремляются в Загряжск на автобусах, на машинах, на велосипедах и пешком. Идут и едут, как на минеральные воды, поскольку целительная сила загряжского овоща ценится по всей России. Больные и отдыхающие живут здесь по месяцу и больше, квартируя у гостеприимных загряжцев в коттеджах и хатах, в летних кухнях, флигельках и даже сараях. А иные разбивают палатки на берегу Дона и живут босяками, терпя лишения от комаров и вороватых котов.

Питаются приезжие исключительно «загряжским пупырчатым», «краснощеким загряжцем» и «монастырским гурьевским». Съедают за день по тридцать – сорок штук каждого сорта. Без хлеба и соли. Правда, в инструкции по пользованию овощами не рекомендуется после завтрака, обеда и ужина отлучаться из дома более чем на пять минут.

Через месяц оздоровительного овощного пользования больные и отдыхающие теряют в весе и заметно здоровеют. Это сразу видно по походке. Загряжцы ходят с ленцой и вразвалку. Приезжие же рысцой. А если шагом, то с характерным от легкости подскоком. Загряжец делает один шаг, а приезжий с подскоком – два. Возможно, что это побочный результат строгого следования инструкции по пользованию овощами.

Также местная редька «загряжский собеседник» продается на рынке. Ее покупают впрок, на зиму. «Собеседник» хорошо настраивает кишечный тракт. Нарезавши колечками, редьку прикладывают к синякам и шишкам, и просто нюхают от головной боли и от апатии.

От овощей и фруктов на прилавках рябит в глазах – горы, разноцветные холмы. Тут и морковь, и дыни, похожие на тыквы, и тыквы, точь-в-точь как дыни. Если выбрать самый большой арбуз – рябой, шишковатый, оплывший от макушки к низу, то подавай тележку, в обнимку не донести, побольше пуда выкохалась ягода.

Груши бергамот, на ценнике – «дуля загряжская», набрякшие тучной восковой желтизной – надкуси, так и брызнет! – расхватывают кульками и сумками.

Рубиновой чистоты вишни и черную смородину продают на баночки. Яблоки с зеркальным отливом – пепин, шафран, белый налив – на ведра. От лотков с краснобокими абрикосами пахнет сказками Шахерезады. Винным зноем дышат виноградные кисти, горки малины и земляники.

Если заглянете в рыбные ряды, то вряд ли можно выйти оттуда до самого конца дня, и тут как-то незаметно худеет кошелек.

Вот шемая, маленькая жирная серебряная рыбка. Кто ни разу не пробовал ее – жареную, вяленую или сваренную в ухе – так и помрет, сердечный, думая, что лучше карася на свете рыбы нет. А рыбец? Только в Загряжске водятся такие ядреные, круглоспинные, тяжеленькие экземпляры. Чем, например, отличается рыбец от прочих? Тут же за прилавком словоохотливый браконьер с бычьей холкой разъяснит: «Понимаешь, есть просто баба, а есть бабец, есть просто рыба, а есть рыбец».

Вот на клеенчатых прилавках нарубленные оковалки белужатины, осетрины, севрюжины, около них толкутся с кошельками потолще. Дальше круглые толстогубые чушки-сазаны с чешуей в пятак величиной, серебряного литья цимлянские чебаки, зубастые в светлом опоясывающем окрасе судаки, утконосые серые щуки, иные с колоду размером. На крючьях висят усатые черные, как из преисподней, сомы разной длины. Возле большого железного корыта с кишащими карасями, или, по-местному, душманами, торгуется беднота.

А как пройдешь мимо зеленых раков, когда они, раскорячившись, так и ползут, просятся прямо в твою корзину!

Дальше мясной павильон с окороками и колбасами, потом молочный с таким изобилием наквасок, сметаны, масла и сыров, что кажется, загряжцы живут на острове посреди молочной реки с кисельными берегами.

И это еще не весь рынок. Прямо за кирпичной стеной забора по леваде вдоль Дона тянутся блошиные ряды, и нет им конца. Надобно тебе, скажем, шило – купишь самое лучшее шило. Послала жена за унитазом – принесешь унитаз со всей начинкой. Потребуется рашпиль – найдешь и рашпиль. Ищет казак сапоги с генеральскими голенищами – прямо тут обуют. И сапоги сами понесут казака до дому. Наград на кителе мало – выбирай у шустрого мазурика Георгиевские кресты, ордена Ленина, Красной Звезды и Красного Знамени, медали царские, советские и новейшие российские. Для полной амуниции шепотом предложат шашку, наган с патронами или пару гранат. Худой цыган, обвешанный по самую шею ржавыми цепями, ходит среди толпы зигзагами, сипло кричит: «Цепи! Каленые цепи!»

И нет краю рынку.

Новой начальницей этого съестного и хозяйственного царства стала недавно мать Зинаиды, Танька Хромая, а теперь Татьяна Петровна Веревкина.

Ей за тридцать, и не красавица вроде, а засмеется, закинет голову назад, дрогнут большие круглые груди под ситцем – так и хватит тебя холодком, как на крутой горке. Талия тонкая, коленки круглые, в ямочках, и резва, как коза, не стоит на месте. Прозвище Хромая прилипло к ней понарошку в детстве, подвихнула ногу в силосной яме и недели две прыгала на костылях. «Хромая! Хромая!» – радостно вопили через забор мальчишки, уворачиваясь от летящего дротиком Танькиного костыля.

В женственной осанке Татьяны, в по-птичьи быстрых глазах, в манерном изломе спины чувствовалась порода. Ну что, казалось бы, в том, как она наливает молоко из горшка в стакан? Ан нет – Татьяна просто рисует в воздухе. Мягко, плавно закругляет и с отлетом ставит горшок на место без стука.

Можно представить, какой была Татьяна в семнадцать лет. Высокая, тонкая в талии, как кавказский кувшин, босая, она копается возле дома, в огороде. Лицо румяное, толстощекое, в ямочках и свежее, словно налитое августовское яблоко.

Смеется, и в глазах прыгают золотые точечки. Отставит тяпку, сорвет с грядки горсть клубники и мажет толстые щеки алой мякотью. Если не клубника, то все, что попадается под руку, – смородина, огурец, вишня у нее на щеках. Бабка-соседка идет мимо, остановится, всплеснет руками:

– Чи ты сдурела, Танька! Людей пугаешь.

Танька смеется, как ребенок, голос звонкий, воркующий.

– Что ж добру пропадать, баба Дуня! Это ж витамины, косметика под ногами.

Днем Танька сидит в магазине-вагончике вместо матери, торгует хлебом, спичками, вермишелью, селедкой, пряниками, водкой и еще бог знает чем. Возле вагончика, как на глухарином току, всегда людно. Дрюня с рыжими усами, в лампасах, с золотыми погонами и портупеей просит бутылку водки, поедает Таньку глазами.

– Тьфу на тебя, Танька! – говорит он, щелкая пальцами. – Цветешь и пахнешь!

Сохнут по ней, сватаются. Она смеется, отшучивается:

– Рано еще. Вон баба Дуня в семьдесят лет только замуж собралась. И я как поумнею, так и найду кого-нибудь завалященького.

– Выходи за меня, – уговаривает чуть не каждый день двадцатилетний шофер местного коммерсанта. – На «мерседесе» возить буду.

– Еще чего! – кокетничает Танька. – У меня ноги, слава богу, здоровые.

Студентка юрфака Эвелина Изварина покровительственно относилась к Татьяне, веселой красавице-простушке. Ева любила, чтобы ее сопровождали, оттеняли шик прически и маникюра, слушали студенческие байки. В глазах Татьяны Эвелина была богачка, красавица, живущая в недосягаемом мире исключительно богатых и ученых студентов. А что у Татьяны? Восемь классов, ларек да пьяные казаки, дома помидорные грядки, полуголодные поросята и больная мать.

Однажды Ева взяла Татьяну с собой в областной центр. Целый день водила подругу по магазинам, по центральному рынку, помогая выбрать косметику, колготки, туфли на шпильках. Умная Ева умела найти и подешевле, и по моде. А вечером Эвелина пригласила подругу на вечеринку в общежитие.

В тесную комнату набилось человек двадцать. Сидели на кроватях и на полу, на стопках книжек, на ящиках, двое угнездились на трехлитровых банках, барышням уступили табуретки и стулья. Богатые студенты притащили ливерной колбасы и кильки в томате, вяленой тарани, сала, луку, пирожков, конфет и множество бутылок портвейна. Ели, пили и разговаривали, перебивая друг друга. «Веселые ребята, – отмечала про себя Татьяна. – И негордые».

Дурачились кто во что горазд. Тонкошеий очкарик с голосом и манерами университетского профессора уморительно принимал экзамен. Толстенький армянин очень похоже изображал Брежнева и Сталина. Пели воровские песни и «Мурку», конечно.

Иван Жеребцов не сводил глаз с Татьяны и, кажется, только ей одной пел под гитару:

Разгоряченные и хмельные парни и девушки танцевали, прижимаясь друг к другу и целуясь напропалую. И Татьяну целовали в шею, в ухо, в губы. Она хохотала и колотила кулаками нахалов. Потом крутили бутылочку в кругу. Два раза крутил Иван, и оба раза горлышко показывало на Татьяну. Она держала руки по швам, а Иван, обняв ее за щеки ладонями, целовал в губы долго, старательно. Веселились до петухов, а утром на жигуленке Иван увез Татьяну на отцовскую дачу.

Эвелина встретила Жеребцова осенью в университетском скверике. Она не видела его после летних каникул. Оглядела с ног до головы. Прищурилась хитренько:

– Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?

– Какая землячка?

– Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.

Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:

– Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?

Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в Загряжск и клялся, что обязательно приедет, что любит. На перекрестке у монастыря Татьяна обреченно поцеловала Ивана в щеку, не веря ни одному его слову, прыгнула по-козьи и резво помчалась к дому.

Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.

Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.

Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?

С замужеством тоже не клеилось. Года два пожили с Дрюней, промаялись. Он хороший и ласковый, а для семейной жизни никудышный, лодырь и пьяница. Все в лампасах, по чужим хатам, по собраниям да застольям казачество возрождал.

Малышевский – бабья слабость, из жалости больше приняла его, а толку меньше, чем от Дрюни. Екнуло сердце у Татьяны, когда в Загряжск приехал Иван Жеребцов с Эвелиной. И больно, и обидно, и горько было видеть его, благополучного, с молодой женой, бывшей подругой. Очень уж постарались молодожены не узнать Татьяну с детской коляской на узком тротуаре.

Через много лет вспомнил Татьяну Жеребцов. Вскоре после назначения ее директором Загряжского городского рынка он позвонил ей: «Мне нужно поговорить с тобой, я заеду». Сам за рулем, Иван Ильич подкатил к конторе рынка и, распахнулв дверцу, пригласил Татьяну: «Садись, покатаемся».

Джип долго петлял вверх по Дону. Стоял май, тихий и теплый. Остро и пряно пахли тополя, дышали миндалем дички яблонь и груш. Гулко отдавалась по пойме гремучая дробь дятла, резко и отчетливо сверлил тишину соловей, в камышах прыгали караси, серые цапельки чутко сторожили добычу. Редкие баржи трубно кричали издалека. Небо мягко давило нарастающим зноем, долгий день купался в ослепительной синеве.

Иван Ильич свернул по узкой дороге к реке, на промытый волной песок.

– Господи, хорошо как! – восхищенно прошептала Татьяна, выходя из машины.

Она разулась, бросила туфли на лопухи и, взвизгивая, помчалась по кромке воды, сверкая розовыми пятками. От ветра ситцевое платье надувалось пузырем, высоко заголяя сильные смуглые ноги.

Иван Ильич сел под старой корягой, не спеша закурил и молча смотрел на Татьяну. Она ходила по песку, собирала ракушки и, ловко изогнувшись, далеко бросала их, выбивая чечетку на гладкой воде. Татьяна уходила по песчаной косе за поворот и медленно возвращалась, шлепая босыми ступнями. Иван курил и думал, рисуя домики на песке.

– Что, Иван Ильич, невесел? Голову повесил? – пропела Татьяна, выжимая мокрый низ платья.

Он молчал, удивленно глядя на нее снизу вверх. Глядел и молчал. Татьяна, запрокинув голову, смеялась, хлопала в ладоши.

– Пригласил на свидание, называется, а сам сидит, как суслик!

– Как суслик, – тупо повторил он, часто моргая.

Татьяна кружилась на одной ноге и заливалась смехом.

– Иван Ильич? Ваня… ты что, плачешь?

Иван Ильич плакал, по-ребячьи размазывая слезы кулаком. Плакал, молча глотая слезы.

– Что случилось, Ваня?

Татьяна села рядом и, как маленького, гладила по голове.

– Подожди, я сейчас.

Он встал и, смущаясь, пошел к воде. Умылся, вытер платком руки и долго стоял спиной к Татьяне. Курил. Вернулся, грустно улыбаясь:

– Я плохой актер, Таня. Даже в мэрии не научился притворяться. Я привез тебя, чтобы просить прощения. Смейся, только прости меня. Я бросил тебя и дочку… Зинаида ушла из дома, это и моя вина. Я помогу, сделаю все, найдем ее… У меня есть деньги для Зинаиды, все отдам…

Что-то стронулось, шевельнулось где-то в самой глубине у Ивана Ильича, на самом донышке. Он говорил, говорил, глаза сухо блестели, веко подергивалось, искренне говорил. Татьяна внимательно смотрела на Ивана Ильича, поджав губы.

– Прости, Таня, прости подлеца…

– Нет, Ваня, – спокойно сказала Татьяна, – не могу простить. Ты не поймешь. Не отболело еще. Ты через меня трактором переехал…

– Я понимаю. – Иван Ильич растерялся, не знал, куда руки деть, рвал пачку, доставая сигарету. – Ты пережила… А я сам себя погубил. Детей Бог не дал. Эвелина изменила… Я любил ее. Нет, я тебя любил!

– Не смеши, Ваня. – Татьяна грустно покачала головой. – Тебя сейчас пожалеть некому, по головке погладить… Слабый ты. Дочку вспомнил, и на том спасибо. Поможешь найти ее, век благодарна буду. И за рынок спасибо.

– Таня, прости!

– Ты об отце подумай! – со злостью сказала Татьяна. – Помрет ведь в психушке.

– Он меня предал… – лепетал Жеребцов. – И Эвелина с Курлюком… все меня предали.

– Вези домой! – грубо приказала Татьяна, хлопнув дверцей машины.

7

Дрюню турнули из мэрии, даже не объяснив толком, в чем он провинился. Курлюк вызвал его к себе и сказал незлобно:

– Забирай свои манатки и вали отсюда.

– За что, Гаврила Фомич? – робко спросил Дрюня.

– Из тебя, наверное, только чучело можно выделать и у атаманского дворца на хороший постамент надеть, туристы будут деньги платить…

– Не скаль зубы, Гаврила, – обиделся Дрюня. – Ты прямо скажи – за что?

– Скажу! – рявкнул Гаврила и хватил кулаком по столу (как он кулачище не расшибет? – не раз удивлялся Дрюня). – Рожа твоя народу не нравится и оппозицию возбуждает, понял?

– Понял! – гордо сказал Дрюня. – А твоя рожа давно кирпича просит. Дождетесь!

– П-пшел, скотина! – всерьез осерчал Курлюк и выскочил из-за стола.

Дрюня грохнул дверью и со смертной обидой навсегда покинул «кубло власти».

Трудно понять хозяина, не заглянув в его обитель. Хатка Дрюни стояла почти на самом конце Почтовой улицы. Старенький кособокий флигелек под ощипанной камышовой крышей. Черешни, яблоня и задичалый вишняк по пояс в бурьяне и амброзии. Одна стена глухого забора сплошь увешана древностями. Скелет казачьего седла со стременами, уздечки, подковы, горшки, ржавые колеса разной величины, пушечные ядра, безмен, гирьки, мятые самовары, артиллерийские гильзы. Музей под открытым небом. У входа, над дверью – иконка и резной кусок иконостаса. Любит хозяин старину. А еще во дворе пирамидка с якорем на диком камне, россыпь гильз и покореженный штурвал от баржи-самоходки. Этот монумент Дрюня соорудил в память погибших моряков на атомоходе «Курск». Сильно переживал он тогда. Соседи подтрунивали насчет памятника, а Дрюня серьезно отвечал: «Это для своей души».

В хате, как в запасниках музея, залежи всякой всячины: картины, старинное зеркало в завитушках, черный полуистлевший поставец, комод с медными ручками. От пола до потолка стопки книг, журналов, газет. По стенам фотографии загряжцев и самого городка столетней давности. На вешалке казачья амуниция атамана с шашкой и нагайкой. В святом углу темноликие иконы и бронзовая лампадка в паутине.

Раньше Дрюня много писал в «Загряжские ведомости». Про казачью старину, про историю Загряжска, про знаменитых земляков. Вообще он много размышлял. Замужние бабы тайком ходили к Дрюне исключительно затем, что «с ним интересно поговорить», за что он страдал немилосердно. То окна побьют, то штакет выломают, а кто из мужей поядренее – с колом гонял умного Дрюню по огороду. Но и незамужних он особо не привечал. «Алкашки»! Придет такая во двор вроде воды напиться и живет неделю, а добрый Дрюня бегает за водкой и сигаретами. И выгнать нельзя – она голая и пьяная сутками валяется на кровати, курит. О женитьбе с Дрюней лучше не заговаривать: прикуй его якорной цепью к семейному очагу, он цепь перегрызет и уйдет на волю. Очень своеобразный и вольнолюбивый Дрюня.

Турнули атамана из мэрии, и никто из казаков не восстал, не возмутился, не заступился. Он один сидел в своей хате и с отвращением пил теплую водку. Отщипывал пальцами колбасу и кормил бродячую дворнягу Тоньку. Подкинет кусочек, Тонька на лету – клац! – и дрожит от голода и страха, в глазах слезы. Собачка забитая, запуганная, на боках ребра проступили, а симпатяга: брудастая, черно-белый окрас, с курчавинкой. Полбатона колбасы скормил, а она глаз не отрывает, каждое шевеление сторожит. Переполнилась печалью душа Дрюни, просила общения, и Тонька понимала его, скулила тихонько, поддакивала.

– Нету правды в Загряжске, друг Тонька, – размышлял Дрюня, отхлебнув из стакана и поглаживая круглую лохматую голову дворняги. Тонька благодарно уткнула морду в его колени и, посапывая, слушала благодетеля. – Вот, допустим, отец Амвросий учит жить по правде. Не укради, допустим. А кругом воруют. Курлюк помолится в церкви, свечку поставит, в кружку сто рублей положит, а потом идет воровать. Жеребцов стесняется, а все-таки мухлюет. В больнице берут, в милиции и в суде требуют. Бабушка за справкой в администрацию пойдет – и у бабушки хоть пять рублей, а отнимут. Я, допустим, не беру, но водку задарма употребляю. Скажи, Тонька, кто в Загряжске по правде живет? То-то! Ты, допустим, послушала отца Амвросия и живешь по правде. День живешь, два, ну неделю, а как живешь? Ребра наружу, и в глазах тоска. Значит, кур душить будешь, а они не виноваты. Как пригадать, чтоб овцы целы и волки сыты?

Дрюня стукнул кулаком по столу, опрокинул стакан, Тонька вздрогнула и зевнула. Он налил, выпил почти полный стакан и продолжал, обращаясь к Тоньке:

– Если б я был мэром, то отделил бы овец от волков железной загородкой. Волки, значит, рыскают с одной стороны, а с другой овечки мирно пасутся. Идет овечка, допустим, за справкой к волку, а тот из-за решетки на лапу просит. Овечка свободно показывает ему дулю.

Дрюня совсем захмелел, уронил голову на стол. Посапывала и Тонька, свернувшись калачиком. Тоненько скрипели сверчки. Тихая дрема повисла в хате.

И приснился Дрюне сон.

Стоит он в папахе, в полковничьих погонах, с орденами, выбритый и умытый посреди Георгиевского зала в Кремле. Золотая роспись на белых стенах горит в косых солнечных лучах, ниспадающих сквозь высокие сводчатые проемы окон. Горит на орденах и медалях Дрюни, на погонах, на… Дрюня глянул на свои сапоги и похолодел от ужаса. Сапоги были в грязи, с засохшими ошметками навоза на голенищах. Топнул ногой – на сияющий мраморный пол посыпались комья чернозема. От волнения разбух язык, задеревенели щеки. Позор казаку, на веки вечные позор! Оглянулся – сзади щупленький Президент стоит, голова набок, хитро улыбается, удивленно разглядывает Дрюню и поглаживает свою желтую пролысину. Посмотрел на сапоги, с укором покачал головой.

Дрюня хотел рассказать, как трудно он шел по чернозему и суглинку, особенно между Воронежем и Мичуринском. А в рязанской земле кацапы избороздили большаки и проселки глубокими колеями, и он стер в кровь ноги, пока выбрался аж под Ряжском. В Кремле позабыл глянуть на свои ноги, и вот промашка вышла…

– Ладно, Андрей Васильевич, – вежливо и тихо сказал Президент, – у меня сегодня день рождения, пойдем выпьем и поговорим о делах.

– Господи! – перекрестился Дрюня. – У меня и подарка нет…

– Ничего, – подтолкнул его за локоть Президент. – Лучший подарок для меня ты сам, так сказать, Загряжский субъект. Загряжск для меня очень, очень дорог. Знаешь, почему? В Загряжске нет американцев!

Хозяин повел Дрюню по кремлевским палатам в свой кабинет. В кабинете был еще один кабинет – для отдыха. Тут был накрыт столик для двоих. Боже мой, чего здесь только не было! И селедка, и редиска, и огурцы малосольные, и сало с прорезью, и грибы маринованные, и рыба жареная. Салаты разные. Выпивки тоже было богато. Одной водки бутылки четыре. А иноземных флаконов не счесть. Дрюня, разинув рот, оглядывал кабинет.

– Сними свои сапоги, Андрей Васильевич, – тихо попросил Президент, – нехорошо в нечищеных, да и пахнут… Я как главнокомандующий дарю тебе свои.

Президент вынул из шкафа новенькие с зеркальными стоячими голенищами сапоги и поставил перед Дрюней.

– Переобувайся – и к столу.

Дрюня не переставал дивиться вежливости и гостеприимству Президента. Свой парень, свой в доску! Если бы его вместо Жеребцова! «А может, предложить ему эту идею? – опалила его мысль, но тут же погасла. – Дубина, он же и так всей Россией…»

– Выпьем, Андрей Васильевич, – предложил Президент.

– Да… да! Будь, как говорится!

И – понеслось! Пили, закусывали, опять пили. И говорили, щелкали, как соловьи.

– Теперь послушай, Андрей Васильевич, – чуть заикаясь, говорил захмелевший Президент. – Я тебе всю правду в глаза скажу. Ненадежный ты человек. И казак говенный!

– Подожди! – налился бурячной краской Дрюня и как перед дракой почесал поясницу. – Это мне дюже не нравится.

– Сиди! – толкнул его ладошкой в грудь Президент. – Это ты Курлюку будешь возражать, а я главнокомандующий…

Дрюня устыдился и замолчал.

– Так вот, – продолжал Президент. – Пропили и прос…ли вы Дон, господа казаки. А я на вас крепко надеялся. На Загряжск надеялся, на тебя конкретно. Сколько денег вам отвалили! Безотчетных, подчеркиваю… А что сделано? Срам! Розенбаума в казаки приняли. Ну что ж, любо, как говорится… Земля ваша, казачья – берите, владейте. Нет, в фермеры пошли хохлы и кацапы, а вы гребуете. Лампасы шьете. И погоны цепляете. Сколько у вас генералов?

Дрюня почесал затылок, пошевелил губами.

– Много… На Кубани даже маршалы есть.

– А рядового состава сколько?

– Рядового состава мало.

– Вот! – сурово, но вежливо продолжал Президент. – Деньги профукали, от земли отказались. Обещали взять под общественный контроль рынки, заниматься коневодством, рыбоохраной и рыборазведением, восстанавливать храмы Божьи… Где все это, я спрашиваю?

– Промашка вышла, – виновато опустил голову Дрюня.

– Кругом промашка! Передрались, переделились. Войско там, войско тут. Кругом одни атаманы, и все просят поддержки Президента. Нет, Дрюня, виноват, Андрей Васильевич, народ вас не поймет. Где депутаты Госдумы от казачества?

– Выставляли много раз – не пущают. Клевещут на казачество.

– А может, не клевещут? Правда глаза колет? Не работаете, сидите у жен и стариков на шее, пьянствуете. Кто же вас в Думу пустит! Я, честно говоря, очень надеялся – и надеюсь пока! – на Загряжск, на казачество. Верю, что возрождение России начнется именно с Загряжска как уникального субъекта. Я готовлюсь сейчас – это пока между нами – посетить Загряжск с визитом. Но вы к этому не готовы. Надо основательно поработать, обрести настоящее, подобающее лицо Загряжску и сделать все, чтобы визит имел историческое значение.

– Да мы… – подобострастно замычал Дрюня, – мы живота… Ей-богу, как один, все как есть ляжем…

– Ложиться не надо, – насмешливо перебил Президент, – Ты конкретно помоги Татьяне Петровне Веревкиной. Ей сейчас трудно, рынок – сложное хозяйство. Рядом с ней должен быть надежный человек, опора.

– Татьяне я всегда… как есть, то есть…

– Это первое. Второе. Прекратите, хотя бы временно, промысел котов и шитье из них полушубков. В Брюсселе «зеленые» уже сделали нам официальный запрос.

– Как есть прекратим.

– Значит, договорились. Давай выпьем, и у меня будет к тебе личная просьба.

Выпили, закусили. Глазки у Президента замаслились. Пролысина посветлела. Заулыбался загадочно-виновато.

– Я нечужд ничего человеческого, – вкрадчиво заговорил он. – У меня в Загряжске была любовь. Во время студенческой практики месяц там жил. Романтическая любовь. Вздохи и страдания, а потом страсти африканские. Я бы, наверное, там и остался. Представляешь, когда я предложил ей пожениться, она отказала. Почему, спрашиваю? У тебя, говорит, ноги тонкие и ростом мал. Я чуть не упал, ей-богу. Ростом я ниже ее, но при чем тут ноги! Посмотри. – Президент поднял штанину. – Разве тонкие?

Дрюня нагнулся и посмотрел на белую лодыжку.

– Совсем не тонкие. А как ее кличут?

Президент смутился, виновато опустил голову.

– Знаешь ты ее… Я скажу, но опять же, строго между нами.

– Могила! – заверил Дрюня.

– Это Натэлла Уткина…

– О-о! – радостно взревел Дрюня. – Знаю! Как же я не допер, у нее сынок – весь в тебя!

– Да ну? – усомнился Президент. – А впрочем, что ж, может… может.

– Твой, твой! Вылитый.

– Давай на этом закончим, – осторожно и настойчиво попросил Президент. – Дай слово, что никому ни слова. Я приеду с визитом и, как порядочный человек, встречусь с Натэллой и мальчиком. Дай слово, Дрюня!

– Могила! – хрипло подтвердил Дрюня.

Он закашлялся, поднял голову со стола и с удивлением оглядел свою хату.

«Могилу, могилу еще не копали! – кричала кому-то бабка-соседка на улице. – А батюшка уже отпевать пришел».

На столе недопитая бутылка. Кислая капуста в тарелке вызвала тошноту. Дрюня наклонился к ведру и прямо через край жадно лакал холодную воду. «Да-а. – думал он. – Выпил с Президентом… Как взаправду взбучку учинил. Танька Хромая, Натэлла… Тьфу, как наяву!»

Дрюня, морщась, выполз на крыльцо, глянул под ноги и обомлел. На нем были новенькие генеральские сапоги с зеркальными голенищами. Мать честная! Он сроду и не надевал таких. «А где же кирзачи? – Страх ожег его до самой селезенки. – Где мои сапоги?» Дрюня резво вернулся в хату и обыскал каждый угол. Кирзачей не было. «Значит, не сон? Значит, был у Президента? Надо выпить, иначе с нарезки сойду».

Дрюня выпил полстакана и тупо уставился в окно, прислушиваясь к организму. «Если не сон, то как это могло случиться?» Он напряг все свои мысли, голова каменела и пухла от умственных усилий, во рту пересохло. Выпил еще для ясности и решительно направился в городской загс к Натэлле Уткиной.

Эта интеллигентная, тихая женщина с утомленным фарфоровым личиком могла бы сделать карьеру в науке. У нее были уникальные математические способности. Она легко занимала первые места в математических олимпиадах, в том числе и международных. Натэлла иногда ставила в неловкое положение учителей своим мышлением. Ей советовали поступать непременно в МГУ, а она пошла в местный университет и получила «тройку» по математике. Своей тихостью и немногословием она погубила все. И замкнулась. Поступила на заочное в пединститут и стала работать статистом в загсе.

Обожглась девушка и в первой любви. Курсант-выпускник военного училища взял тихую Натэллу натиском и напором на танцплощадке в первый же день. Он сразу же поклялся, что давно и тайно любит и без нее не мыслит жизни. Бойкий курсант предложил пожениться и ехать с ним на край света. Познакомил со своими родителями. Купил обручальные кольца. Натэлла проводила жениха в училище и больше его не видела. Тосковала, ждала, сохла. Родила славного малыша. И закисла в одиночестве.

К этой несчастной женщине и пришел возбужденный и хмельной Дрюня узнать насчет ее отношений с Президентом. Натэлла долго не понимала вопросов Дрюни и отмахивалась платочком от сивушного духа, заполнившего ее маленький кабинет.

– Не хочешь – и не надо! – рассердился Дрюня. – Президент собирается к нам с визитом. И он хочет увидеть своего сына. Поняла?

– Какого сына?

– Твоего! Вашего общего с ним пацана. Он мне сам об этом сказал!

Натэлла попятилась в уголок, как от рептилии.

– Уходите, – простонала она. – Я сейчас закричу, я буду царапать вам лицо…

– Дура! – Дрюня крепко топнул генеральским сапогом и хлопнул дверью.

Дома у калитки его терпеливо поджидал завхоз мэрии. На штакетине висели грязные дрюнины сапоги.

– Здравствуй, Андрей Васильевич, – хмуро поздоровался бывший коллега. – Вот сапоги твои принес…

– Откуда они у тебя?

– Шутник, – покачал головой завхоз. – Да шутку в карман не положишь. Деньги давай. – Он кивнул на генеральские сапоги. – Ты вчера у меня прямо на складе переобулся и сказал, что деньги принесешь сегодня. Я человек подотчетный.

В голове Дрюни сразу прояснилось. Дурень, позарился по пьянке на сапоги за четыре тысячи. Вот тебе и подарок Президента!

– Нету у меня денег! – со злостью сказал он. – Хочешь, в рассрочку, а нет, сейчас разуюсь.

– Разувайся!

Сердитый завхоз унес остатки сна.

Дрюня еще отхлебнул из бутылки и как никогда больно почувствовал, что его обобрали. По щекам скатывались слезы.

Вечером у калитки посигналила машина. Сонный Дрюня вышел на крыльцо и увидел Татьяну Веревкину за рулем «Нивы». Она быстро вошла в калитку, в черном костюме, с распущенными завитыми волосами, яркая, накрашенная, нахальная.

– Что, опять в бутылку полез?

Дрюня отмахнулся, как от мухи.

– Уйди, я в ипатии…

Татьяна решительно уселась рядом, больно подергала Дрюню за шевелюру.

– Сейчас я тебя выведу из апатии! Завтра чтобы был у меня, как огурчик. Беру тебя на работу. И не Ваньку валять, а дело делать. Мне нужны трое настоящих казаков.

Дрюня туго соображал, мутно глядя на Татьяну.

– Меня вчера выгнали из мэрии и из атаманов.

– Слышала, потому и приехала к тебе. Знаешь, кто хозяин на рынке? Кавказец Миша. Он со своими дружками не дает развороту нашим фермерам и частникам, не пускает на базар. Скупает овощи по дешевке, а торгуют его люди втридорога.

– А милиция? Кукуевский?

– Кукуевскому Миша платит. Мне в милиции говорят: «Раз нет правонарушений – значит, и дела нет». А что я могу? Андрей, ты мне нужен, помоги! Найди еще двух ребят, я вас в штат возьму. Попросила своего лодыря, Малышевского, так он в первый же день спер со склада два ящика помидоров. Выгнала его из дома. Навсегда. Мне нужно Зинаиду искать, а я отлучиться не могу. В Краснодар ехать надо. Наши загряжцы вроде видели там Зинаиду, говорят, торгует на рынке сигаретами.

Дрюня расцвел в улыбке, Татьяну он понимал без слов и по-своему любил ее.

– А ты знаешь, меня Президент просил помочь тебе. Во сне, понимаешь, сон такой случился…

– Вот и сон в руку! – засмеялась Татьяна.

1

Мэрия Жеребцова приказала долго жить, и никто из загряжцев не помянул ее тихим незлым словом. Жеребцов залег на своей даче и запил, соратники расползлись кто куда. Эвелина металась по городу в поисках Курлюка, а тот как в воду канул.

На место Жеребцова был спущен сверху некто Кукуй-Прискоков, вместе с мэром прибыла его команда, десятка два кукуевцев, вежливых стриженых ребят в одинаковых галстуках. Они шустро обжили кабинеты в атаманском дворце и быстро подчистили остатки жеребцовской команды. Загряжск замер и оцепенел с ощущением внеплановой хирургической операции.

Как-то сами собой прекратились отлов котов и пошив полушубков. Сжался и притих рынок, прыгнули цены. Начальник милиции пошел под суд за взятки и рукоприкладство. Точки самопальной водки закрылись и выжидали.

Редактор Певзнюк тиснул в «Загряжских ведомостях» стихи по случаю:

Утром Кукуй-Прискоков двумя пальцами взял «Загряжские ведомости», слегка поиграл челюстями, позвал помощника.

– Какой Степан? Какой атаман? Покажи мне этого идиота!

Сияющий Певзнюк явился пред светлые от бешенства очи бывшего боксера. Кукуй мрачно смотрел на потную улыбающуюся по-китайски голову Певзнюка, прошептал с усилием:

Я тут о бане подумал… Назначаю тебя директором муниципальной бани.

Певзнюк сгребал пот ладонями, кланялся.

– Э-э… спасибо. А газета?

– Газету передашь нынешнему директору бани.

– Э-э… Он неграмотный.

– Зато стихов не пишет!

– Э-э…

– Я сказал, иди в баню!

Деревянный хряск кулака по столешнице.

Певзнюк спиной открыл дверь и, пятясь задом, спустился по лестнице.

А что же Курлюк? Курлюк всплыл в городке Забалуеве, на своей родине. Вместе с Эвелиной. Отряхнув с себя прах загряжской мэрии, соратники проснулись собственниками городка Забалуева. Владельцами фабрик, заводов, банков, пароходов и знаменитой «Забалуевки». Жизнелюбивый Гаврила все устраивал как бы шутя, между делом, весело и нахально.

Гаврила широко раскинул паутину, закрепил концы и, как главный паук, уселся посередке. Он стал президентом холдингов и компаний, вожжи были в его руках. Себя он скромно именовал председателем городка Забалуева. Неофициально без его державного согласия не назначался ни один крупный чиновник, не исключая мэра. Последним приобретением Гаврилы стала Эвелина. Со своей женой, приученной к безропотному послушанию, разговор был короткий:

– Ты, мать, переезжай на новую квартиру… А моей женой пока побудет Эвелина.

2

Отыскался и Зинкин след.

Однажды, объезжая забалуевский рынок, Гаврила Курлюк стал очевидцем характерной сценки. У грязной оранжевой палатки назревала потасовка. Двое подростков отнимали у цыганки сверток, который она пыталась спрятать за пазухой. Один из них держал в руке нож.

– Отдай, или сдадим ментам!

Цыганка визжала, отчаянно брыкалась и толкалась локтями. Парень приставил нож.

– Отдай!

Цыганка ловко поддела его носком между ног. Подросток вскрикнул, согнулся пополам и упал. Второй на секунду отпустил сверток и тут же получил тычок в нос. Цыганка схватила доску от ящика и колотила его по лицу, по рукам, до крови.

Курлюк вышел из машины и молча наблюдал за дракой. Из-за угла выскочил лохматый цыганчонок и кобчиком напал на обидчиков. Те, вяло огрызаясь и отмахиваясь ножом, дали отступного. Цыганка плакала, размазывая слезы кулаком.

– Проклятые! И вы со своим батьком проклятые! Дура, связалась с наркотой! Где ты пропал?

Цыган ласково обнял ее за голову.

– Не лякайся, Зинка, я туточка близенько. Знаю этих хлопьят. Мы их трошки накажем, ридна мамка не узнае.

Цыганка шлепнула его ладошкой по лбу. Хватит с меня! Уеду домой!

Хлопец успокаивал девчонку, обещал все уладить с батькой и виновато собирал в коробку разбросанные пачки сигарет. Курлюк подошел к девушке и спросил неуверенно:

– Ты не из Загряжска, красавица?

Девчонка со страхом смотрела на толстяка, она узнала его.

– Да… – опустив глаза, ответила она.

– За наркотики я наказываю, – строго сказал Гаврила. – Садись в машину, поедем к хозяину. – Курлюк взял девушку под локоть.

– Эй! – крикнул цыганчонок. – Стой, Зинка!

Хлопец в два прыжка оказался перед незнакомцем.

– Не шуткуй, дядько! Зинка – моя сестра.

– Хорошо, – вежливо сказал Гаврила, – и ты садись.

Батько Карпо, увидев важного гостя, вскинул руки и, обхватив голову, запричитал:

– Господин Курлюк! Господин Гаврила! Шо воны, бисовы диты, наробыли?

Курлюк длинно поглядел на цыгана, взял его за ухо, вывернул с силой.

– Я тебе запретил появляться в моем городе. Придется наказать.

Батько Карпо приседал, пританцовывал вокруг Гаврилы и свирепо зыркал на Иванчика и Зинаиду.

– Геть! Шоб мои очи не бачили! Господин Курлюк, господин Гаврила! Уважьте цыгана Карпо, милости просимо, покушать-попить…

– Спасибо, добрый человек, – с излишней любезностью поклонился Курлюк. – Пойдем потолкуем.

Через некоторое время Курлюк вышел из беседки под руку с Зинаидой, а сияющий, мокрый от пота батько Карпо подпрыгивал перед ними, отчаянно жестикулируя.

– Ай, какая голова, господин Курлюк! Как гарнесенько все обдумал! Мабудь, блысне нашей Зинаидочке счастье.

Карпо хлюпнул носом и бережно вытер слезу.

– Ты ж моя, доню, я ж тебе кохал. Та на счастье выкохал. Сколько ни есть гарных девчат, а ты теперь самая гарная и самая счастливая. Споминай батьку Карпо на добром слове. Мы зараз едем в Краснодар, господин Курлюк, навидывайтесь, будемо радесеньки…

Из дома выскочил Иванчик и завопил от ярости и страха:

– Батько! Не отдавай Зинку чужому дядьке!

Карпо погрозил кулаком и сделал страшные глаза. Хлопчик храбро стал поперек дороги.

– Ты не батько, ты бандюк! Отдайте Зинку. Я жениться буду, она моя жинка! Моя!

Иванчик схватил Зинаиду за рукав и, упираясь, тащил к себе. Батько Карпо крепко стукнул Ивана кулаком по затылку, бешено затопал ногами:

– Геть, дурко! Кнутом запорю!

Иванчик молотил Курлюка кулаками, пинал ботинками по лодыжкам, выл:

– Заре-е-жу!!!

Отец отшвырнул его, как кутенка.

– На цепь посажу! Геть, бисова дитына! Спасибо, господин Курлюк…

Машина с Курлюком и Зинаидой скрылась за поворотом.

Батько Карпо, чернее тучи, прикрыл калитку и плюнул через ворота:

– Черт! Сатана! Бандюк!

И воинственно боднул головой.

Дома Гаврила с отеческой неуклюжестью суетился вокруг Зинаиды. Заказал обед, сам приготовил ванну, достал полотенце, халат, шлепанцы и рассеянно почесывал в затылке – что бы еще? – Налил соку и, удивляя Зинаиду, приволок со двора большой букет роз, сунул в ведро и поставил на столик перед ванной.

– Вот! – сказал он торжественно. – Чтобы пахло тут… По случаю твоего освобождения.

Гаврила, к своему удивлению, волновался, ощущал хвастливую радость оттого, что нашел девчонку, помог и еще поможет ей, порадует Татьяну Веревкину. И еще – что-то давнее, почти забытое шевельнулось в его душе… Зинаида удивила его яростной отвагой на рынке. Ее глаза, сверкавшие от страха, мольбы, решимости, и заячий детский крик. И руки, отчаянно колотившие палкой обидчиков. «Ай да Зинка!» – восхищался Гаврила.

Вспомилось, как в детстве его поймали в чужом саду. Двое великовозрастных придурковатых брата стащили его, шкета, с яблони и повели топить в речку. Не всерьез, понятно, а поокунать, проучить. Схватив за волосья, стали окунать, надолго задерживая под водой. Захлебываясь, с животным страхом маленький Гаврила изловчился, расцарапал в кровь рожи братьев и убежал.

За обедом Зинаида весело рассказывала о своих приключениях. Она раскраснелась после ванны, большие темные глаза остро, озорно, по-птичьи быстро скользили по собеседнику, говорила умно, с иронией.

– Привязались ко мне страсть как. Шумливые, страшно безалаберные, а на самом деле добрые. Только обманчивые. Чужих дурят – ладно, все знают, а своих дурят ради интересу. За это хвалят, это у них почитается. Чуть что – ор, крик, и за волосья друг друга! А оглянешься – уже обнимаются, смеются. Чисто дети. Главный у них батька Карпо, он и бригадир, и бухгалтер, с ним спорить никому нельзя. А над ним цыганский барон, Петр Петрович, он как царь, вся власть у него и богатство несметная. А для батьки Карпо бабушка Катерина главнее самого барона, вот так. Она насквозь видит и чужую душу читает, как по книжке. Только глазами покажет, Карпо слету понимает, что нужно. Если недовольна – зажмурится, брови сведет и дышит, как жаба. А у Карпо коленки трусятся. Старших у них, как на Кавказе, почитают. Правда, только умных, а простых, недотепов, хоть сто годов тебе – нет, не уважают, жалеют, как дурачков. Дурачков, правда, у них совсем нету, каждый кумекает, как выпросить, ручку позолотить или сполоху наделать.

– Это как? – спросил Гаврила, с интересом слушая Зинаиду.

– Сполоху наделать? Ну, допустим, очередь на базаре или толкотню на остановке на себя привлечь. Заспорят, задерутся две цыганки, волосья друг другу рвут, на помощь кличут, в пыли катаются. Ну и глядят ротозеи на спектакль, давятся в тесноте, зубы скалят. А сзади цыганские ребята карманы у ротозеев чистят. Секунда дело – кончился спектакль, и цыганок нету.

– А ты… это, можешь по карманам?

– Могу! – с гордостью ответила Зинаида. – Хочешь, я тебе потанцую?

– Валяй! – засмеялся Гаврила.

Зинаида выпрыгнула из-за стола, натянула поверх халата цыганскую юбку, замерла на секунду и, распахнув руки, медленно, покачивая бедрами, стала приближаться к Курлюку. Немигающие глаза остановились, расширились, выгнутая назад шея по-змеиному двигалась между выпуклых ключиц, талия медленно вращалась, плечики тряслись, ладони скользили, рисовали в воздухе.

Гаврила не отрывал глаз от Зинаиды. А она, все чаще и чаще пристукивая голыми пятками, плыла к нему ближе, ближе. Нырнула за его спину и пошла кружить.

– Очи черныя-я, очи жгучия-я…

Юбка веером разлеталась по комнате, пятки отстукивали перепелиную дробь. Курлюк невольно притоптывал и хлопал в ладоши.

– И – и – их! – тоненько пискнула Зинаида и, выгнув спину, упала на колено. Засмеялась смущенно.

– Господин Курлюк, позолоти ручку!

Гаврила с готовностью порылся в карманах, похлопал по нагрудному и опешил, рассмеялся.

– Ай да цыганка!

Зинаида повизгивала от удовольствия и, разгоряченная спектаклем, торжественно извлекла из складок юбки бумажник, бросила перед Курлюком.

– Я все теперь умею, спасибо цыганам, – хвалилась Зинаида. – И нигде не пропаду.

– Что же ты еще умеешь?

– Когда захочу – денег всегда заработаю, хоть сто рублей. Знаю, где дешевле купить, а дороже продать. И танцевать могу, и гадать, только с наркотой больше не буду связываться, запросто можно в тюрьму попасть. Цыгане, конечно, всегда своих выручают, откупаются, но я теперь ни за какие деньги этим торговать не буду, и курьером не буду…

Видя, что Курлюк не все улавливает, пояснила:

– Ты думаешь, спровадил Карпо, и лавочка закрыта? У тебя под носом сто человек травкой торгуют, и ты сроду их не поймаешь. Батько Карпо сидит в Краснодаре и курьеров рассылает, – везде у него свои точки. Я много поездила по всей России. За это и убить могут. Но я никому не скажу про цыганские дела, даже тебе. И не спрашивай.

– А сколько тебе платил цыган?

– Много! – Зинаида замялась, оберегая свою тайну. – Я теперь богатая, мамке подарков накуплю. А батько Карпо нежадный, бывало и по сто рублей за день давал…

Слушал Курлюк Зинаиду, смотрел на нее и дивился. Подросток, ребенок, а сколько в ней жизненной силы, здравого смысла, практической сметки, хитрости, юмора, веселости. Невольно сравнивал со своей дочерью Ритой, студенткой юрфака. Студентка – это сильно сказано, гулящая без припору девчонка. Пиво и сигареты. Сигареты и шампанское. Тусовки и пикники. Головная боль и таблетки. И очередной друг в доме, по-хозяйски расхаживающий по двору в трусах. Друг приценивающе рассматривает машины в гараже, хлопает по капоту, поддразнивает шофера: «Классный джипяра!» Мельтешит, мозолит глаза, пока разъяренный Гаврила не вышвырнет его вместе с дочкой. Та – к матери, истерика и апатия на неделю-другую. Ноет, жалуется: «Никакого, блин, понятия у папашки. Климакс однозначно. Что я такого делаю? Пиво пьют и курят все нормальные девчонки и пацаны. Я же не колюсь, не раскумариваюсь? Или папа хочет, чтобы я на иглу села?» – Мать точит слезы, успокаивает, по головке гладит. Дочка канючит: «Ма-а-м, я мотоцикл хочу…» – «У тебя машина». – «Надоела, у меня друг – байкер». – «По фамилии, что ли?» – «По мотоциклу, блин!»

Зинаида заметила перемену в Курлюке и истолковала это по-своему.

– Задумался, Гаврила Фомич? – спросила она, вставая из-за стола. – Уморила я тебя разговорами.

– Постой! – спохватился Курлюк. – Ты это… погадай мне.

Гаврила вытянул перед ней волосатые лапищи. Зинаида решительно отодвинулась.

– Нет, нельзя.

– Почему!

– Из благодарности нельзя гадать.

– Позолочу ручку…

– Ты не понял! – засмеялась Зинаида. – Ты мне помог, а из благодарности не гадают. Неверно будет.

Гаврила настаивал, горячился.

– Погадай как получится. Благодарить пока не за что, я только собираюсь тебе помочь.

Не смогла отказать Зинаида. Она тряхнула головой, волосы рассыпались. Сосредоточилась, поджала губы. Похлопала, помассировала ладони Курлюка, приказала:

– Закрой глаза и расслабься!

Брови ее вздрагивали, губы беззвучно шевелились, пальцы двигались по ладони Курлюка. Лицо Зинаиды менялось: сомнение, удивление, растерянность чередовались с легкостью утренних облаков. Подолгу сидела молча, обдумывая. А Курлюк задремал, сладко посапывая. К нему сошел сон, короткий и явственный… В саду перед домом собрались его соратники. Иван Жеребцов с Эвелиной, Дрюня, Кукуевский, Певзнюк, финансовый начальник Врубель и какое-то важное лицо, которое распоряжалось. Все были разгорячены, галдели, суетились. Ставили памятник. Лохматый Дрюня с потным Певзнюком старательно укрепляли белый мраморный постамент. Иван с Эвелиной лопатами кидали песок. Важное лицо подсказывало:

– Не песок, а бетоном надо. Несите бетон!

– Ничего, и на песке постоит, – ехидно возразила Эвелина. – Это временно.

Врубель достал из мешка сырую глиняную голову. Ее торжественно водрузили на постамент. Голова Гаврилы Курлюка беззвучно шевелила глиняными губами, пытаясь протестовать…

– Открой глаза! – Зинаида легонько толкала Гаврилу в плечо. – Проснись!

Курлюк помотал головой, пощупал уши, плюнул раздраженно:

– Тьфу, нечистая сила!

Он рассказал сон Зинаиде и, видя, как она опустила глаза, спросил:

– Что, нехорошо выходит?

– Не совсем хорошо.

– А что нагадала?

– И тут не совсем хорошо.

И как ни просил Курлюк растолковать ему поподробнее, Зинаида упрямо отказывалась. Только спросила:

– А кто эта Эвелина?

Курлюк откровенно объяснил. Зинаида стала проситься в Загряжск.

– Это хоть завтра. Я тебе предложение сделать хочу.

Придавая серьезность моменту, Гаврила стал косолапо ходить по комнате, заложив руки за спину. Видно, мысль пришла к нему неожиданно.

– Предлагаю поработать у меня.

Зинаида без интереса пожала плечами.

– Мама меня ждет.

– Маму перевезем, и ей дело найдем.

– Гм… А что за работа?

– Советником у меня будешь, помощницей. А рынок матери отдам, городской.

– Шутишь, Гаврила Фомич? Какой из меня советник, я еще школу не закончила.

– Все устроим. И школу закончишь, и в институт поступишь. Ты мне нужна!

– И зарплату платить будешь?

– И зарплату, и дом куплю. И машину с шофером дам. – Гаврила был напорист и убедителен. Зинаида опешила, испугалась.

– Нет, Гаврила Фомич, так не бывает. У мамы надо спросить.

– Хорошо, завтра поедем к маме! – сердито отрезал Курлюк.

Вечером он рассказал Эвелине, как вызволил у цыган дочку Татьяны Веревкиной. И что собирается отвезти ее в Загряжск. Его удивила реакция Эвелины. Она как-то странно улыбнулась, с обидой поджала губы и сказала откровенно:

– Мне это неприятно. Увози ее поскорее.

– В чем дело? – удивился Гаврила.

– А ты не знаешь?! – взвилась Эвелина. – Она дочь Вани Жеребцова! Родня некоторым образом.

Курлюк только развел руками.

3

Загряжск полнился новостями.

Некоторая напряженность и выжидательность при смене власти улеглись, утишились как-то сами собой. Ожил рынок, прибавилось гостей, туристов. Запахло знаменитым шулюмом из молодых грачат. По вечерам из подворотен слышался душераздирающий вопль котов и приглушенно-радостное: «Ага, попался!» Полушубки вновь были востребованы. Открылись точки с самопальной водкой, и загряжцы вздохнули свободнее. Чиновники сначала робко, с оглядкой стали брать, а которые посмелее охотно объясняли просителям, что за такую-то справку или документ в другом месте берут вдвое больше и они, загряжские, работают себе в убыток, считай задаром. Пенсионеры роптали, их вежливо остужали: «Кто за бесплатно – пишитесь в очередь на месяц-два».

Бывшие стали потихоньку возвращаться. Кукуй-Прискоков позвал Ивана Жеребцова, похлопал его по плечу и сказал дружески:

– Хватит дурака валять, пора за дело браться.

И назначил его директором Загряжского порта. Вернулся на свое место финансовый начальник Врубель. Дрюня стал начальником вневедомственной охраны и надел казенную форму. К великой радости Певзнюка, Кукуй-Прискоков признал свою ошибку. Бывший начальник бани недолго редактировал «Загряжские ведомости», взмолился слезно: «Верните в баню!» Рокировка состоялась, счастливый Певзнюк уселся в свое кресло. Постепенно вынырнули все бывшие, и всем нашлись места. Мэрия заняла еще два особняка.

Пострадала только Антонина Светличная. Ее уволили по п о л и т и ч е с к и м мотивам. А подвели Антонину московские репортеры. Они сняли озорной фильм о Загряжске и показали по телевидению на всю страну. Там были и полушубки из кошачьих шкурок, и шулюм из грачат, и хмельной философствующий Дрюня, и фольклорный ансамбль Антонины Светличной. Все бы ничего, но репортеры подпоили гармониста из ансамбля, вывезли его в леваду и заставили перед камерой спеть частушки. Тот, конечно, постарался для москвичей – с блеском в глазах, с матерком, залихватски. И это бы ничего, но спел и такую:

Антонину вызвали в мэрию и шепотом объяснили, что частушка п о л и т и ч е с к а я, что мэр взъярился и еще неизвестно, как обернется, а она, как руководитель Дворца культуры, должна написать заявление и скрыться с глаз долой. Антонина плюнула и написала. После этого Кукуй-Прискоков стал героем многих частушек с обидными рифмами.

Впрочем, мэру было не до частушек. Ему наскучила рутина бумаг, распоряжений, жалоб, комиссий, юбилеев и праздников. Бойцовская натура бывшего боксера рвалась к привычной стезе. Он учредил клуб профессионального бокса, качнул туда большие деньги и готовил, тренировал команду к показательным боям.

Теперь чиновники докладывали ему в спортзале, у боксерской груши, с опаской поглядывая на шефа. Если доволен – со свистом ухнет по груше, нет – можешь получить в лоб.

Вроде бы шутя, загряжцы стали поголовно боксировать. В школе и дома, на работе и в парке, у рюмочных и на рынке. Чуть что, слово за слово, сразу стойка. Стихийно вспыхивали нешуточные потасовки с участием милиции и казаков. В травмпунктах появились клиенты с поломанными носами и ребрами, с выбитыми зубами, с синяками и шишками. Прославленный гармонист с шапкой у ног наяривал на рынке новые частушки:

4

Дорога шла по высокому извилистому правобережью Дона. Горбатый джип мягко и бесшумно скользил по узкой свинцовой полосе асфальта. Из-за озимей и далекой сиреневой череды лесополос величаво выкатывался огнисто-прозрачный диск солнца. Легкий туманец слоился, таял, сливаясь с эмалевой текучестью горизонта. Неоглядная степь накатила, надвинулась выцветшими каменистыми буграми и с размаху остановилась перед рекой, опускаясь змеистыми балками и увалами в пойму, в левады, в темень леса.

Прямо от дороги, с бугров, открывалась слепящая глаза даль с хуторами, станицами, редкими стадами коров, с церквушками и погостами, квадратами полей, паутинками дорог и – терялась, рассасываясь в мареве. Трубный бас теплохода, отражаясь от берегов, упруго разгонялся по водной глади и замирал далеким эхом. Диким хохотом отзывались стаи бакланов. Золотистая россыпь песчаных отмелей искрилась на солнце и стыдливо пряталась в камышовых чащах. Сонно распрямлялся, торжественно вставал над Обдоньем долгий летний день.

Зинаида потягивалась на сиденье.

– Страсть как люблю дорогу!

Курлюк, откинувшись, сидел за баранкой, блаженно мурлыкая и барабаня пальцами по рулю.

– Век бы так глядела, – продолжала Зинаида восхищенно. – Нигде такого нету. Вон боярышник цветет, как у нас под окном… А на нем на самой макушке кобчик сидит, гнездо сторожит. Попробуй подойди – глаза выклюет! За мной один раз сова гонялась в лесу, я случайно на ее гнездо наткнулась. Камнем упала на спину, когтями вцепилась, насилу мамка отбила. Вон пастушок на лошади коров пасет… А я пешком пасла. До свету вставала и в степи каждый божий день. Чего только не наглядишься. Суслики, ящерицы разные и гадюки попадались. Заяц как вскочит перед самым носом – до смерти напугает. А цветов сколько! Я всегда со степу мамке букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?

Гаврила глуповато улыбался.

– Кто его знает… Цветы как цветы.

– Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.

И опять озадачила Гаврилу:

– А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?

– Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.

– Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.

Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.

Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:

– Родичи… Не скучаешь?

Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.

– Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…

От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.

– Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.

Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»

Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:

– Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…

Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.

– Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.

– Отцу скажу, всем скажу!

Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.

– Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.

– Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.

Гаврила обиженно пожал плечами.

– Что ты ему сказала?

– Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.

А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.

Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!

Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:

– Сладкая водица!

У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.

– Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…

Гаврила не разделял ее набожности.

– Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.

– Там и молодых много.

У Гаврилы была железная логика.

– Рожать не хотят.

– Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.

– А я что, против? Иди в монастырь.

– Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.

На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.

Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.

Гаврила спустился в леваду под деревья.

– Переждем, – сказал он, подняв стекла.

– Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.

Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.

– Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.

Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.

Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.

Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам, обнажив белое волокнистое тело. Окутался паром, задымился комель. Разряд попал в самую макушку. Ломая сучья и ветки, тяжело рухнул исполинский ствол, едва не дотянув до машины. Гаврила в панике газанул, выруливая на открытое место.

– Ф-ух! – облегченно выдохнул он, оглядываясь назад.

Зинаида ни жива ни мертва шептала молитву.

Скоро гроза пошла на убыль. Дождь перестал, робко выглянуло солнце. Улеглись страхи. Путники тронулись дальше.

– Тут теперь недалече! – весело объявил Гаврила.

Над обмытой дождем степью, над асфальтом поднимался молочный пар. По обочинам бурлили мутные потоки. В полнеба встала двойная радуга. Пахло цветущими лугами, влажный солнечный воздух щекотал в носу.

Зинаида громко чихнула, рассмеялась.

– Как хорошо!

Через полчаса показались золотые купола Загряжского собора.

5

Старый пес долго обнюхивает кость перед тем, как положить ее на зуб, Врубель долго обдумывает, обтанцовывает мысли перед тем, как обратиться к начальнику, тем паче обратиться с советом.

Врубель бесшумно открыл дверь в кабинет мэра и почтительно склонил голову, обращая на себя внимание. Кукуя удивляла эта административная вышколенность. Он не проходил эту школу, не служил, не выслуживался, не вкушал радости долгожданного повышения, отличия от других. Выпуклыми бесцветными глазами Кукуй глядел на Врубеля, как на божью коровку, присевшую на рукав. Врубель ждал, Кукуй молчал. «А ведь продаст при случае, – мелькнула у него мысль. – Так же почтительно и аккуратно».

– Что? – грубовато спросил мэр.

– В Загряжск приехал Гаврила Фомич Курлюк.

– И что?

– Информирую вас.

– Ну, приехал…

– Большой человек.

– Жулик большой! – Кукуя раздражала упрямая почтительность чиновника. – Что дальше?

– Он может быть полезен нам.

– Чем?

– Большие деньги, связи, – настойчиво долбил Врубель.

– Что ты темнишь? Что хочешь конкретно?

– Надо уделить внимание, принять как следует.

– Гм… как следует. – Кукуй задумчиво пожевал губами. – Ну, это можно. Кстати, сегодня показательные бои. Ему полезно посмотреть. А насчет ужина распорядись в «Камышах». Нормально?

– Да.

– Ну, зови.

Врубель мялся, не уходил. Кукуй сморщил нос.

– Что еще?

– Гаврилу Фомича должны пригласить вы, персонально. Как первое лицо…

– Тьфу! – Кукуй матом пугнул невозмутимого Врубеля. – Сиди на месте, поедешь со мной.

Кукуй был уникальным мэром. Наверно, не сыскать такого по всей России. Он ненавидел свою работу, ненавидел свой галстук, двубортный пиджак, огромное мягкое кресло, приемную перед кабинетом с застекленевшей от уважения к шефу секретаршей. Он с отвращением пил кофе и слушал вышколенного юношу-помощника о расписании мероприятий с участием мэра.

Кукуй, кажется, ненавидел всех и вся вокруг себя! Слезливых пенсионеров, робких учителей, заискивающих руководителей, почтительных прокуроров и милицейских начальников, развязных и угодливых депутатов, интеллигентствующих коммерсантов и подхалимствующих интеллигентов, подобострастных монахов, своих робких замов и всех чиновников мэрии. И чувствовал такую же скрытую ненависть к себе. А за что, если трезво, его любить? Случайный человек, никаких заслуг, никакого опыта, кроме бокса. Дядя, большой человек в Москве, посадил его сюда с наказом посидеть смирно для строчки в биографии, а потом в Москву позовут спортом руководить. Вот и сидит, хотя тошнит и выворачивает. Мэр через не хочу, можно сказать, страдалец.

А ведь какая это прекрасная должность – мэр! Наверно, собрались самые умные, самые уважаемые из всех людей и решили придумать такую должность для человека, какой сроду не было. Все обдумали, примерили, подогнали и вот – м э р! Хочешь на совещании сигарету выкурить и в зубах поковыряться – кури и ковыряйся. Хочешь прилюдно пугнуть матом человека и плюнуть – пугни и плюнь. Нужен тебе сейчас миллион – возьми миллион. Хочешь с девушкой попить кофе на лоне природы? Бери и пей. Захотел поехать в Чугуев – катись в Чугуев. Боже, какие желания исполняются при этой должности! Бесконечно грустно оттого, что нас с вами никогда не призовут управлять мэрией.

Один раз Кукуй встретил непонятного для себя человека. Возле пивной он увидел оратора и небольшую толпу. Мордастый оратор телосложением с бычка-трехлетку опохмелился с аппетитом и был в ударе.

– Вы не казаки, вы кролики и мыши! – зычно бросал он в толпу. – Боитесь жен, соседей и бабок. Пьете на халяву и воруете друг у друга. Казаки… Жеребцова боялись, теперь Кукуя. Кролики! Я свободный человек и никого не боюсь. А вас пороть надо!

Бычок был сильно бородат и в камуфляже.

– А что ты можешь? – насмешливо спрашивали из толпы. – Власть отняли, и ты такой же м…к, как и мы. Молчал бы!

Кукуй остановил машину, подошел к оратору.

– Ты кто? – ткнул пальцем в камуфляж.

– Атаман! – гордо ответил оратор.

– Дрюня наш человек! – весело загыгыкали в толпе.

– Чей атаман? Какого войска? – цепко спрашивал Кукуй.

Хмельной Дрюня весело и нахально смотрел на боксера.

– А Степан Разин чей атаман? – насмешливо спросил Дрюня.

– Ты знаешь, кто я?

– Ты – Кукуй! Я тебя не боюсь.

Вся пивная наслаждалась зрелищем, симпатизируя Дрюне.

– Умеешь держать удар? – тихо спросил Кукуй.

– Удержу…

Мэр, не размахиваясь, тычком в лоб свалил Дрюню на землю. Тот медленно встал с четверенек, помотал лохматой головой, улыбнулся.

– Уважаю… Ты – боец!

Дрюня понравился Кукую. Он тоже улыбнулся, протянул руку.

– Вечером приходи в мой клуб.

Кукуй увидел в Дрюне подходящего человека из народа для показательных боев. Тому, кто удержится на ринге против профессионала один раунд, назначили солидный денежный приз. Для затравки, для азарта. Дрюню попробовали на ринге. Дремуч, мешковат, но силен, может и устоять. Кукуй был доволен.

…В доме Татьяны Веревкиной все смешалось. Тут и поплакали, и посмеялись, и попечалились. Татьяна увидела новую, другую Зинаиду. Она вытянулась, глаза из-под челки острые, женские, в осанке, в походке – осознанная красота, медлительность. Только смех остался Зинкин, заливистый до визга, детский. В межбровье, в переносице, когда хмурилась, угадывался Ваня Жеребцов. Когда Татьяна сказала, кто ее отец, Зинаида вздрогнула и насупилась, молча грызла ногти, исподлобья глядя на Жеребцова. Заплакала и убежала в другую комнату. «Не трогай!» – Татьяна строго остановила Жеребцова.

Курлюк лениво наблюдал за семейством. Ему было скучно, и Жеребцов поманил его пальцем за дверь. Они сели в беседке за деревянным столом. Закурили и долго молчали, пуская дым друг на друга.

– Спасибо, Гаврила, – задумчиво сказал Жеребцов. – За Зинаиду. И чтоб ты знал, я… люблю Татьяну. Про Эвелину не спрашиваю.

– А ты спроси. Свои люди, что тут такого… Спасибо я тебе не скажу и оправдываться не буду. С Эвелиной у нас дела, живем вместе. За тебя с Татьяной я рад.

Показательные бои Кукуй устроил на берегу Дона, на зеленой поляне в леваде. В центре установили ринг, раздевалки, скамейки для персонала и почетных гостей. На ажурной пластмассовой арке крупными валунообразными буквами пламенел девиз «Бокс – это демократия!» Гремела музыка, трещали петарды, испуганно выли собаки.

Зрителей собралось, наверное, с тысячу. Загряжцы стояли и сидели на лужайке, пили пиво, ели мороженое, обсуждали предстоящее зрелище. Торговые палатки выросли, как грибы. Вся загряжская милиция бдительно следила за порядком. Тут же соорудили огромный экран, на котором показывали ринг. Рядом с Кукуем сидели Гаврила Курлюк с Жеребцовым, за их спинами оживленно кучковалась вся загряжская элита.

Среди замов мэра в разноцветных футболках каменно стоял суровый Врубель в черном костюме и черных очках. Потный Певзнюк с фотоаппаратом скользил между скамеек, воровато клацая затвором. Известная рассказчица К. Нагая настойчиво дергала за полу какого-то толстяка и грозила ему пальцем. Толстяк показывал ей дулю и жадно отхлебывал из бутылки. Счастливая Зинаида стояла в обнимку с Антониной Светличной. Готовый на заклание Дрюня в папахе и лампасах одиноко парился под солнцем на первой скамейке.

Умолкла музыка. На ринг пружинисто поднялся бритый наголо атлет с микрофоном. Громоподобно объявил о начале первых в истории Загряжска показательных боев профессионалов бокса. Распорядитель был речист и с кругозором.

– Этот день войдет в историю. – Распорядитель заметно волновался, и это придавало его словам особую убедительность. – Запомните его и расскажите своим детям. В Загряжске живут здоровые, коренастые люди, и мы возродим на ринге дух Степана Разина и Матвея Платова. Увесистый кулак загряжца покажет свой талант всей России и далеко за ее пределами. Наш мэр может свободно бросить перчатку мэрам Москвы, Санкт-Петербурга, Рязани и Ростова-на-Дону. Любому! И горе тому…

Левада взорвалась аплодисментами, свистом, криками. Щеки Кукуя налились бурячным соком, он больно ущипнул помощника за ляжку и прошипел:

– Отними у него микрофон! Объяви сам…

– И горе тому, – заливался счастливый распорядитель, – кто поднимет его перчатку!

Помощник выхватил у распорядителя микрофон и коротко объявил:

– Извините… На ринге – Давлет! – Он сделал широкий жест в правый угол.

По ступенькам взошел, покачивая бедрами, сутулый молодой человек величиной с медведя.

– Против Давлета – Хамлет! – Жест в левый угол. – Делайте ставки, господа!

В один прыжок на ковер выскочил другой медведь, поменьше, но с неподобно длинными руками. Судья свел бойцов посередине, раздался удар гонга.

Как описать этот бой, схватку атлетов с воловьими шеями и мускулами с березовые полена? Сколько ни ставь восклицательных знаков, все будет мало. И слова не поспеют за оплеухами, стреляющими, как ядра в бетонную стену.

Вспомнил я майскую степь под Калмыкией. Два косячных табуна мирно паслись в высоких разномастных в цветении травах. Солнце и ветер играли на лоснящихся конских холках. Зычное и долгое, до самых высоких нот, ржанье кобылиц и возбужденный напористый храп жеребцов эхом катились по степи, Жеребята с поднятыми хвостами носились друг за другом, высоко вскидывая за собой комья земли.

Медленно сближаясь, оба табуна подошли к опасной черте. Косяки, как два враждебных стана, остановились, замерли. С обеих сторон отделились и танцующей иноходью вышли навстречу друг другу вожаки, матерые жеребцы-дончаки. Невесомо, словно по воздуху, выгнув шеи, осторожно подходили самцы. Шумно втягивали воздух алые трепетные ноздри, зеркально отсвечивала на солнце эмаль алмазно-острых зубов. Крупные, как вареные яйца, белки глаз налились кровью. В наэлектризованном воздухе, кажется, проскакивали искры. Не дойдя двух шагов, жеребцы встали свечкой и, издав пронзительный трубный клич, кинулись друг на друга. Острыми копытами били в грудь, в шею, по бокам. Рвали зубами кожу. Окровавленная пена хлопьями падала на землю. Расходились и снова сшибались грудью, бились головами, кусались. Под мокрой гладкой кожей валунами перекатывались тяжелые связки мышц. Оба косяка, вытянув морды, напряженно застыли, нюхая воздух. Схватка продолжалась, наверное, полчаса. Бойцы стали терять силу. Огненные ноздри запаленно хватали воздух, по мышцам мелкой дрожью пробегала судорога. Сшиблись из последних сил и медленно, не разворачиваясь, отступили. Лошади в табунах как ни в чем не бывало стали жевать траву, косяки разошлись.

Бой Хамлета с Давлетом напомнил мне калмыцкую степь, с той только разницей, что в степи бились на смерть, а тут по правилам. Хотя тузили друг дружку боксеры изрядно. Давлет шел на таран, на сшибку, не отступая, бомбил соперника без устали. Хамлет был гибче, ловчее, все время танцевал, приплясывал, защищался. Изредка, как колуном, прошивал сквозь перчатки Давлета и доставал в лоб, по скуле, в грудь. Давлет рычал, делал страшные глаза, мотал ушибленной головой и упрямо пер напролом. Перчатки со свистом впечатывались в плечи, в грудь, и, кажется, от одного такого удара обычный человек улетел бы с ринга, как кукольный Петрушка. Но тут под стать молоту-перчатке вставала наковальня-грудь.

Кукуй умастил загряжцам. Левада захлебывалась от восторга. Рев, свист, хлопки. Одни скандировали: «Давлет! Давлет!» Другие надрывались: «Хамлет! Хамлет!» По очкам победил Давлет. Это только подхлестнуло азарт. Ставки теперь делали все поголовно. Еще пять-шесть пар бойцов из кукуевского клуба покрасовались на ринге. И началось самое интересное. Распорядитель на этот раз был краток.

– Господа! Я приглашаю на ринг всех желающих. Условие одно: кто продержится один раунд против Давлета – получает денежный приз. Смелее, господа!

Как было договорено заранее, на ринг вышел Дрюня. Ему предложили переодеться в спортивное трико, но он заупрямился и вышел как есть, в полковничьем мундире и в сапогах, только папаху снял. Это вызвало сплошное ликование загряжцев.

– Дрюня, вперед! – неистово орали они. – Посчитай ему ребра, Дрюня!

Противники сошлись, если можно так выразиться, потому что полковник после первого тычка Давлета отлетел в угол и повис на канатах. Он медленно распрямился и, раскорячившись, ждал, не зная, что делать. Давлет по-хозяйски ходил по рингу, насмешливо и равнодушно глядя на окаменевшего Дрюню. Мимоходом Давлет сделал резкий выпад, Дрюня также резко отклонился назад, атлет, споткнувшись, пролетел мимо и едва удержался на ногах. В толпе дружно засмеялись, Дрюня снисходительно помахал перчаткой. Давлет прищурился и, приняв стойку, медленно пошел вперед. Дрюня молча ждал, втянув голову в плечи и закрывшись перчатками. Атлет сделал два – три обманных движения и влепил хук справа, Дрюня мотнул головой, покачнулся, но устоял. Он еще ниже нагнулся и воровато зыркал поверх перчаток. Давлет пробивал защиту, давил, мял, но удары как-то вязли, гасли в суконном туловище, Дрюня осмелел и стал, приплясывая, маневрировать. Это удалось, и несколько пушечных ударов Давлета прошли мимо. Дрюня нахально улыбался, подзадоривая противника. Время поджимало, и Давлет пошел на сшибку. Локти его мелькали паровозными маховиками, перчатки молотили, плющили упрямую Дрюнину башку, борода дергалась вверх-вниз. Дрюня стоял, как пьяный. Давлет ловил момент поддеть в челюсть, сбить наверняка. Двинул во весь локоть, туловищем, всем весом утяжеляя удар, Дрюня снизу рванул навстречу, резко привстал, как бы выныривая. Сшиблись туловищами, как два тучных мешка с пшеницей. Давлет упал на колени и скрючился пополам. Дрюня размазывал кровь по бороде. Судья отчаянно схватился за голову: Дрюня свалил атлета запрещенным ударом в пах. Но загряжцам было наплевать на правила. Дрюня стоял над Давлетом с победно поднятыми руками. Толпа подхватила Дрюню на руки и подбрасывала вверх. Он был героем!

Распорядитель с судьей подбежали к Кукую, возмущаясь и жестикулируя.

– Приз – Дрюне, он победил! – отмахнулся довольный Кукуй.

Пример Дрюни подхлестнул азарт, загряжцы стояли в очередь на ринг. Силачи под рев толпы выходили против Хамлета. Длинные волосатые руки атлета за минуту укладывали их на ковер. Кажется, уже седьмого, к огорчению загряжцев, под руки спускали по ступенькам. Левада негодовала, визжала, топала ногами. Больше храбрецов не находилось. Кукуй дал знак заканчивать. Встал, потягиваясь, Курлюк, он загадочно улыбался.

– Подожди-ка, – попросил он Кукуя. – Молодость хочу вспомнить…

Гаврила переоделся в раздевалке и вышел в широченных шортах, в майке навыпуск, в квадратных кроссовках – тучен и велик. Ему с трудом натянули перчатки. Он поднял руки, приветствуя земляков.

– Гаврила! – орала левада. – Гаврила!

Эхо растекалось по пойме:

– Горилла! Горилла!

Перед Курлюком стоял улыбающийся Хамлет с волосатыми руками-оглоблями. Кукуй пытался отговорить Курлюку, даже угрожал:

– Ты позоришь и себя, и меня!

Гаврила ласково погладил его перчаткой.

– У тебя будет возможность оправдаться, после Хамлета приглашаю тебя.

Вам приходилось когда-нибудь видеть, как пес пытается обидеть ежика? Он рычит, злится, бешено крутится вокруг колючего колобка, наконец хватает, пытается куснуть и с яростным визгом отскакивает. Бессильно лает, трогает лапой, клацает зубами. Большой пес, а глупый. Лисичка бы мягко покатила колобок к речке, столкнула в воду и мигом распорола ежику брюхо когтями.

Гаврила на ринге превратился в колобка. Большого, дебелого, пружинистого и нахального. Он катался по ковру мягко, податливо, огрызался больно и колюче. Хамлет, как молотобоец, рвался расколоть, расплющить ускользающий колобок. Но зело крепок был Гаврила, катался безнаказанно и дразнил свирепого Хамлета. То рожу скорчит, то задницу выставит, то посвистит, как суслик, заманивая противника. То огрызался агрессивно и зло. Две-три увесистые оплеухи получил Хамлет под смех и крики болельщиков.

Первый раунд закончился, по просьбе Курлюка начался второй, но ничего не изменилось, Гаврила неуловимо скользил по ковру, Хамлет крушил пустоту. Он подрастерялся, засуетился, и это еще больше усугубляло его беспомощность. Хамлет остановился. Он решил изменить тактику. Молча стоял, нервно улыбаясь, опустив руки. Теперь он будет защищаться, пусть этот колобок накатывает. Гаврила понял. И накатил. Поплясал вокруг Хамлета, дразня, вызывая. И когда тот огрызнулся, подавшись вперед, распрямляя удар, колобок нырнул ему под плечо и двинул всем туловищем навстречу. Будь на месте Хамлета стена – стена бы обрушилась. Хамлет же мячиком отлетел, кувырнулся через голову и пружиной выпрямился на мягких паучьих ногах. Гаврила тяжело, со свистом дышал, он терял силу. Хамлет чувствовал, видел это и медленно наступал, теснил, загонял скользкого колобка в угол, чтобы там наверняка припечатать, поставить победную точку.

Гаврила мрачнел и продолжал ловчить. Но Хамлет печатал и печатал, все чаще попадая в голову. Под бровью у Гаврилы сочилась кровь, он размазал ее перчаткой, губы нервно кривились. Но в глазах копилось электричество. Хамлет шел напролом, надеясь за минуту кончить бой. Гаврила все чаще падал в объятия противника, и тогда шла тяжелая возня, больше похожая на борьбу. Судья разводил бойцов. И опять объятия, возня. Оба уперто стояли, наклонив головы, раскорячившись, будто заглядывая в колодец. Так они сопели и топтались еще один раунд. Хамлет теперь не шел на сближение, избегал объятий Гаврилы, грубо отталкивая его, а когда тот все-таки повисал на его шее, оглядывался на судью и поднимал руки. Вот тут Гаврила и подстерег противника. Резко выпрямившись, он снизу во всю мочь боднул головой в челюсть Хамлета. Слух резанул хряск костей и глухой шлепок рухнувшего тела. Судья кинулся на Курлюка, жестами показывая запрещенный удар. Из толпы вразнобой кричали:

– Убил! Убил!

– Наповал, насмерть!

Бледный Кукуй вскочил на ринг, пощупал пульс Хамлета, схватил Курлюка за руки, хотел что-то сказать и… отшатнулся. Гаврила смотрел на него в упор мутными, налитыми кровью глазами. Кукуй уехал вслед за «скорой», умчавшей разбитого Хамлета в больницу. Курлюк с Жеребцовым вернулись к Татьяне.

– За что ты его? – спросил Гаврилу Жеребцов, когда они присели в беседке. – Мог и убить…

– Мог! – согласился Курлюк и по-ухарски усмехнулся. – Это Кукую урок! Выдумал потеху – загряжцев бить, казаков унижать. Лучше бы, конечно, не Хамлету, а Кукую морду набить. А Дрюня-то молодец!

Жеребцов удивленно пожал плечами, внутренне соглашаясь с Курлюком.

У калитки бесшумно появился черный Врубель. Он в упор посмотрел на Тузика, который внимательно и напряженно наблюдал за гостем, готовясь схватить его за штанину. Врубель открыл калитку, смело прошел во двор, Тузик зарычал и попятился назад, поджав хвост. Михаил Исаакович достал конверт и положил перед Курлюком. Гаврила вопросительно посмотрел на Врубеля.

– Гонорар, – коротко ответил тот.

– А-а, – отмахнулся Курлюк. – Отдай на лекарства боксеру.

Врубель почтительно кивнул и стоял выжидательно.

– Что еще?

– Я буду полезен вам, Гаврила Фомич.

Гаврила долго и внимательно посмотрел на Врубеля.

– Да, ты мне нужен … Поедешь со мной в Забалуев. Собирайся.

– Я готов.

Жеребцов молча и недоуменно смотрел на бывших сослуживцев.

И еще одно событие произошло в этот день. Зинаида показала норов и огорчила родителей. Она отказалась от монет, обнаруженных в бабушкиной шкатулке. Приглашенные на ужин по случаю отец Амвросий и Антонина Светличная уговаривали, умоляли.

– Тебе учиться, жить начинать. Свой дом или квартиру…

– Зина, это твои деньги, – мягко округлял Жеребцов.

– Не дури, Зинка! – приказывала Татьяна.

Курлюк не вмешивался, он с аппетитом навалился на жареного сазана, запивая красным вином. В переносице у него растекался синяк, глаза припухли, и он больше походил сейчас на толстяка-китайца. Но Гаврила был доволен и благостен, сыто мурлыкал, складывая кости в горку.

Зинаиде было жалко всех, она виновато улыбалась и упрямо просила:

– Не нужны мне эти деньги. Я сама заработаю, правда, Гаврила Фомич?

– Угу, – поддакнул Гаврила и поднял стакан. – За Зинаиду!

– И нам они не нужны, правда, Иван Ильич? – Татьяна решительно тронула локтем Жеребцова.

– Угу! – крякнул тот и залпом опрокинул стакан.

– Вот какие богачи! – хлопала в ладоши захмелевшая Антонина. – Капиталисты!

Зинаида тоже хлопала и поддразнивала:

– Богачи! Все богачи!

Она была счастлива. Но что-то точило ее изнутри. Старенький дом уже не казался ей родным, она чувствовала себя гостьей. Зинаида отчужденно смотрела на своего отца. Гаврила был ближе и понятнее.

Тот, кто после долгой разлуки возвращался на родину, в дом своего детства, поймет Зинаиду. Все, что она мысленно хранила в себе, было рядом, возьми и потрогай. Маленькое окошко, выходящее в сад, в огромный куст сирени. Подоконник, залитый чернилами, с крупно нацарапанными буквами: «Загрезжск» и «Тузек». Фотографии и открытки в ящике стола, желтая тетрадка с песнями и стихами про любовь. Колечко с камешком, зеркальце. На полке выцветший альбом с актерами, старая книжка «Волшебные сказки». Запыленная иконка Спасителя в углу. Бабушкино зеркало в черной резной рамке с завитушками. Тусклое, с темными пятнами, с перламутровым отливом. Сколько она просидела перед этим зеркалом! Разговаривала с собой, кривлялась, подкрашивала брови, плакала и грозила кому-то кулачком. Мать сидит у окна, пригорюнившись, одиноко, подперев голову большими руками. Морщинки на лбу, горькие складки у края губ, тихие глаза. О ком она думает? Кого ждет? О Зинаиде печалится? Об Иване Ильиче? Или обманывает в мечтах свою куцую бесцветную жизнь?

Все было близко, рядом, все родное, теплое. Но уже далеко отошла Зинаида, другими глазами смотрела на маленькую хату, на маленькую, вымученно-счастливую мать. Монахи зазвонили к вечерне, и далеким слышался этот звон. Прощай, детство!