Читать онлайн Палестинские рассказы бесплатно

© Влад Ривлин, 2023

ISBN 978-5-0059-9689-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

                    Палестинские рассказы

                        Влад Ривлин

Вместо предисловия.

В этой книге я попытался глазами своих героев увидеть бесконечное противостояние не как войну между евреями и арабами, а как противостояние между людьми, которые говорят на разных языках, исповедуют разные религии, но независимо от всего этого им свойственны благородство и низость, мужество и малодушие, ненависть и естественное стремление творить добро. Взгляды на жизнь главного героя отражают мнение очень и очень многих израильских солдат и офицеров.

С другой стороны, моей задачей было показать читателю, что террористами не рождаются – ими становятся от несправедливости и отчаяния. Поэтому палестинские арабы в моей книге – это вовсе не сплошь террористы-смертники, мечтающие убить как можно больше евреев. Они такие же люди, как и все, со своими радостями и проблемами.

Для осуществления своего замысла я использовал как средство не только художественную, но и документальную прозу. Различные стили повествования соответствуют разным сюжетам и ситуациям, подчеркивают наиболее значимые детали, дополняют друг друга.

Ну а насколько мне удался этот замысел, пусть читатели судят сами.

ДНЕВНИК КАПИТАНА ШВАРЦМАНА

Повесть

Предисловие

Наши с Омри Шварцманом жизненные пути пересекались несколько раз. Впервые я познакомился с ним, когда мы вместе учились в университете. Омри был жизнерадостным, очень энергичным молодым человеком. После окончания школы он, отслужив положенные три года, продолжил службу уже в офицерском звании, быстро поднимаясь по карьерной лестнице.

Ему довелось стать участником наиболее драматических и кровавых событий, произошедших здесь на рубеже веков и ставших ещё одним звеном бесконечной цепи противостояния. Несмотря на заманчивые перспективы армейской карьеры, открывавшиеся перед ним, Омри вдруг уволился из армии и, вернувшись к гражданской жизни, отправился в Юго-Восточную Азию, побывал в Индии, Индокитае, Австралии, затем вернулся обратно в Израиль и поступил в университет. После нескольких лет поисков себя он, наконец, определился с выбором и начал серьёзно изучать экономику…

С отличием закончив обучение на первую степень, он принялся за написание дипломной работы на степень магистра и получил должность помощника преподавателя. Дипломная работа была почти завершена, и он уже строил планы о поступлении в докторат, но все его планы и последующая карьера были прерваны гибелью во время ежегодных военных сборов, на которые он отправлялся регулярно. Противотанковая ракета угодила в бронетранспортер, в котором находились Омри и его солдаты. Тяжёлые бронежилеты, в которые солдаты были одеты по приказу командования, дабы избежать потерь, лишили их даже призрачного шанса на спасение. Вырваться из горящего металла в таком об-

мундировании было практически невозможно. Погибших солдат опознали с помощью жетонов.

Оказалось, что, несмотря на его жизнерадостность, у Омри было совсем немного друзей. Его девушка, с которой они прожили вместе почти семь лет, передала мне жёсткий диск, хранившийся на компьютере Омри. Почему именно мне? Не знаю, может быть, потому что знала о моём пристрастии к литературе и хотела, чтобы память о её возлюбленном не исчезла вместе с ним. А может, потому что мы часто с ним беседовали и не меньше молчали.

Что-то родственное было у нас с ним. На диске оказался дневник, где Омри подробно описывал свои армейские впечатления. Не знаю, собирался ли он когда-нибудь опубликовать записанное. Сейчас, просматривая его записи, я вспоминал наши с ним разго-воры. Он всё никак не женился, хотя все друзья уже давно имели семьи. Как-то раз, когда разговор зашёл о семье, Омри просто сказал: «Я не хочу оставить её одну с ребенком. Ведь я каждый год по месяцу, а то и больше нахожусь в самом пекле, где каждую минуту рискуя получить пулю от снайпера».

Видимо, он что-то предчувствовал, хотя едва ли предполагал, что его жизнь сложится именно так. К смерти он относился спокойно, казалось, он вообще ничего не боится. Что заставляло его каждый раз рисковать собственной жизнью? Почему он делал то, что было ему не по душе?.. Он ненавидел эту войну, считал её не-справедливой и, тем не менее, каждый раз послушно отправлялся в зону боевых действий. Пытаясь это понять, я снова и снова читал его дневник, но выводы решил не делать. Поэтому все записи сохранил в том виде, в каком оставил их мой покойный друг. Пусть читатель, которого заинтересует судьба этого человека и та жизнь, которой мы живём здесь, сам сделает для себя выводы.

Дед

Старик сломался. Он явно был не готов к этому удару. Всегда сильный, уверенный в себе, с гордой, неподвластной возрасту осанкой, бодрый и весёлый, он вдруг разом сник, превратившись в сгорбленного немощного старика. От прежней уверенности не осталось следа, и теперь его лицо выражало лишь растерянность. Оно стало каким-то неживым, взгляд потух. Я смотрел на него и не узнавал. Прежний властный дед исчез, и его место занял жалкий, беспомощный старик.

Когда-то он учил меня:

– Никогда и никого не бойся. Пусть боятся тебя. Он внушал это всю жизнь сначала себе, потом моему отцу, а затем и мне. Дед ненавидел страх и в себе, и в других. А может быть, он боялся собственного страха и потому так жестоко давил его проявления и в себе, и в близких? Чувство страха жило в нём с тех пор, когда немецкие солдаты, согнав их, человек двести евреев из небольшого польского местечка, заставили их бежать в сторону советской границы.

– Бегите! – кричали молодые парни в мышиной униформе, толкая прикладами. Один из солдат ударил его тогда прикладом по ноге. Несмотря на сильную боль, он бежал вместе с другими мужчинами к заветной границе. Немцы стреляли им в спину, и между лопатками у него жгло от ощущения, что каждую секунду пуля ударит в спину. Он бежал изо всех сил, как загнанный зверь, не видя перед собой ничего, кроме заветной полоски земли на той стороне, стремясь добежать к ней первым. До заветной черты их добежало человек семьдесят, счастливцев, кому повезло выжить. Отцу не повезло, и он навсегда остался на той стороне. Они с братом выжили тогда, но тот животный страх остался на всю жизнь. Может быть, поэтому он приходил в ярость при виде страха в глазах самых близких. Он яростно вытаптывал страх и выжигал его как бурьян. Но страх прорастал заново. Это была бесконечная во-йна: он затаптывал страх, но тот прорастал снова, и он вытаптывал его снова с ещё большим остервенением. Однажды федаины

ворвались ночью в поселение, где жил тогда дед со своей семьёй. Раньше здесь была большая палестинская деревня. Потом арабов выгнали и на месте деревни возник кибуц. Здесь и жил дед, после того как женился. В тех домах, которые захватили тогда федаины, они убили всех, от мала до велика. Похоже, план отступления у них отсутствовал вовсе. Они пришли убивать и старались убить как можно больше, совершенно не заботясь при этом о собственной жизни. Убив всех, кто находился в захваченных ими домах, федаины затем вступили в отчаянную схватку с охраной поселе-ния и прибывшими им на помощь солдатами с ближайшей базы. Они пришли, чтобы убить и умереть самим. Плана отступления у них не было. Когда бой наконец закончился и все федаины были убиты, то весь посёлок казался залитым кровью. После этого случая бабушка умоляла деда переехать в другое, более безопасное место. Она плакала и ползала перед ним на коленях, и тогда он впервые в жизни влепил ей оплеуху.

– Мы останемся здесь! – заорал он. – И я как мужчина смогу защитить свою семью!

Спустя какое-то время дед, никогда не снимавший военную форму и не расстававшийся с личным оружием, уехал вместе с другими жителями посёлка в такой же военной форме, как и у него, на военную базу. А спустя трое суток окна домов в поселении задрожали от взрывов. Снаряды и бомбы рвались в километре от поселения, по ту сторону границы. От взрывов дрожали стёкла в домах посёлка. Наутро по радио передали, что части нашей армии атаковали лагерь федаинов на другой стороне границы. Атака была успешной: база федаинов была уничтожена, а сами они все до единого были убиты. Пленных не оказалось. Потом, правда, ходили слухи, что на самом деле наши солдаты атаковали лагерь беженцев и убили всех, кто там был, отомстив таким образом за гибель жителей поселка. Моя тётка, которой было тогда семь лет, рассказывала мне , что слышала крики с той стороны. Впрочем, может быть, ей это только казалось.

Вернувшись, дед сказал бабушке: «Они больше никогда не вернутся», и крепко обнял её. Он был уверен, что страх боль

ше никогда не войдёт в его дом. Но он ошибся. Страх затаился в душах детей. Отец рассказывал мне, что после того случая главным его детским ощущением был страх. По ночам он боялся заснуть и всё прислушивался к каждому шороху снаружи. До двенадцати лет он боялся оставаться один в комнате, а ночью, если деда не было дома, он в ужасе выпрыгивал из своей постели, и с криком бежал к матери, которая успокаивала его как могла. Страх стал главным содержанием его жизни. Он боялся за родителей, за близких, друзей, за себя… Его ладошки были всегда холодными, даже в сорокоградусную жару, а зрачки огромными как у кошки. В школе он учился плохо, не в силах ни на чём сосредоточиться. И страх, страх, страх… Вечный страх, от которого болело горло, будто кто-то держал его мёртвой хваткой, и ещё недержание мочи по ночам и жгучий стыд за свою неспособность справиться даже с собственной мочой… Дед был сильным и выглядел очень внушительно, но отцу всё равно было страшно. И однажды дед с перекошенным от ярости лицом схватил его за шиворот и с силой развернул к себе.

– Смотри мне в глаза! – орал дед. – Если тебе страшно, спрячься у матери под юбкой, или надень женское платье и… больше не попадайся мне на глаза! – в ярости орал он.

Мать беспомощно, как птица, вертелась вокруг них. Из глаз отца катились слёзы, и от этого дед пришёл в ещё большую ярость.

– Перестань реветь! – прикрикнул он на сына.

Но сын лишь ещё сильнее заплакал. Тогда дед взял его на руки и сказал то же, что говорил до этого матери: «Не бойся. Они больше никогда не придут». Он сказал это так уверенно, что сын поверил ему.

Рядом с дедом было не страшно, и тогда мой отец решил стать таким же сильным, как и дед.

Федаины действительно больше не приходили. Но спустя несколько лет на посёлок обрушились тысячи снарядов с той стороны границы. По нескольку дней подряд дети вместе со своими матерями сидели в бомбоубежищах. Один из снарядов, пробив крышу их дома, взорвался в детской комнате. Но к тому време-

ни отец был уже другим. Страх ушел навсегда. Его место заняла ярость.

– Если тебя ударили, ударь в ответ так, чтобы твой противник больше никогда не мог тебя ударить.

Так учил его дед, и так жили они оба – и отец, и сын.

Отец пошёл по стопам деда и, будучи подростком, без устали качал мышцы. К пятнадцати годам мой отец с любого расстояния бил в цель без промаха. После школы он служил в боевых частях, а потом стал офицером, как и дед. В 1973 ему довелось заживо гореть в танке. Отца спасли, но его лицо и руки навсегда остались изуродованы огнём.

Он призвался в тот же год, когда его отец, мой дед, закончил службу.

– Ты должен быть сильным и никого не бояться. Пускай боятся тебя, – часто говорили мне и дед и отец. И всю свою сознательную жизнь я стремился быть сильным. И если бы я действительно не был сильным, то никогда бы не посмел даже приблизиться к нашей школе. Каждый из нас хотел быть сильнее других, и самым страшным пороком у нас счита-лась слабость. За каждую обиду мы жестоко мстили, потому что не ответить означало проявить слабость. И если ты не ответишь одному, то завтра все вместе растопчут тебя и превратят в тряпку для ног.

Наверное, родители моих школьных товарищей воспитывали своих детей точно так же, как меня мой дед и отец, и поэтому точно так же, как и я, они не хотели никому уступать.

Дед всегда старался жить по придуманным им же принципам. – О сделанном не жалей! – учил он нас.

Он так и жил, никогда не сомневался в том, что делал, и никогда не жалея о сделанном.

Дед всегда был абсолютно уверен в собственной силе и осно-ванной на ней правоте. Весь мир для него делился на своих и чужих, на друзей и врагов. Всю жизнь ему казалось, что он абсолютно точно знает, где свои, а где чужие, кто друг, а кто враг.

– «Они» никогда не будут сильнее нас, – часто говаривал дед с

высокомерной усмешкой. – «Они» всегда будут лишь усиливаться, но сильными не станут никогда.

Он не допускал даже мысли о том, что когда-нибудь может быть иначе. Он чувствовал своё превосходство над ними абсолютно во всём. Он был умнее, а главное – за ним была сила. Поэтому он смотрел на «них», как белый колонизатор на убогих туземцев. Впрочем, и на большинство окружавших его людей дед тоже смотрел свысока, как на насекомых. Именно так он смотрел на своих рабочих-филиппинцев и эмигрантов из России, особенно на работавших у него женщин, которых он величал не иначе как «брит амоцецот»1, «марокканцами», которые, по его мнению, разрушили страну и знают только «мне положено».

Я никогда не мог понять, кого он ненавидел и презирал больше – своих или чужих. Но дед был убеждён, что все вокруг него живут только благодаря ему и его труду. Ему казалось, что работает только он, а все остальные лишь пользуются его трудом. Окружавших его людей он большей частью воспринимал как бездарей и бездельников. Круг тех, кого он воспринимал как равных себе, был чрезвычайно узок. Эти избранные были очень похожи на деда и происхождением, и судьбой, и общественным положением. В основном это были такие же старики, как и дед, родившиеся в польских местечках и приехавшие в Палестину вместе с дедом, возможно, чуть раньше или чуть позже. В основном это были отставники, так же, как и дед, прослужившие большую часть жизни в армии, и теперь определявшие порядок жизни и лицо этой страны.

Дед был, пожалуй, единственным из них, кто не скрывал правду о войнах, активным участником которых он был. Он никогда не боялся называть вещи своими именами.

Как-то одна из газет, не то британская, не то французская, сравнила подразделение, которым он командовал в Газе, с эсэсовцами. Это сравнение вызвало гневную реакцию не только у соратников деда – возмущалась вся страна. Но сам дед только бросил с презрительной усмешкой:

1 Игра слов от «Брит Хамоацот» – Советский Союз и «брит хамоцецот» – союз шлюх»

– Пусть называют нас как хотят. На войне – как на войне, и все ведут войну одними и теми же средствами: и англичане, и французы, и немцы… Все! Война – это всегда кровь и грязь, где бы она ни велась. Других методов ведения войны человечество не придумало. Или ты, или тебя. Вопрос – во имя чего эта война. Я всегда знал за что воюю. Здесь мой дом, моя страна. Других у меня нет да и не надо мне. И… не им нас судить!

Он всегда гордился своей решительностью.

– Рука у наших людей была твёрдая, – говаривал дед, – прав-да, если нам встречались женщина или ребёнок, их мы отпускали. Но если это был мужчина, мы его убивали.

Мне казалось, что говорит он об этом любуясь собой.

У него никогда не было сомнений в своей правоте, когда он рассказывал об изгнании арабов из Лида и Беэр-Шевы.

Однажды он вспоминал, как солдаты стреляли поверх голов согнанных на площадь арабов, загоняя их, как овец, в машины. Арабы – в основном женщины с детьми и старики – безропотно грузились на машины, которые увозили их затем в сторону иорданской границы, или Газы, в зависимости от того, что было ближе. Для него всё это было неизбежным, необходимым, во имя новой страны – его страны.

Я никогда не мог понять, почему у него, чудом спасшегося от нацистов в 1939, совершенно отсутствовало чувство сострадания. Да, ему многое довелось пережить в жизни. В 1942 году он и его брат записались в корпус Андерса, но по дороге на фронт в Африку, сбежали, воспользовавшись остановкой в Иране. Отсюда они весной 1943 добрались до Палестины и примкнули к одной из подпольных еврейских группировок. Начав с рядового подпольной боевой организации сионистов, он закончил свою карьеру в

должности командира пехотной бригады.

В первую арабо-израильскую войну дед командовал ротой, потом батальоном. В Шестидневную войну дед командовал полком и прославился тем, что его солдаты переправились через Синай на берег Африки.Фото израильских солдат, купающихся у египетского берега, обошло все газеты мира. Так дед стал героем. Свою военную карьеру он закончил после войны Судного Дня.

Уволившись из армии, он поселился в одном из еврейских поселений Газы и стал фермером. Продукция из его теплиц продавалась в Америке и Европе. Но деду было этого мало. Вместе со своим бывшим комбатом он затеял строительство шикарной гостиницы на берегу моря. В бизнесе он оказался не менее удачливым, чем в военной карьере. Одна из центральных газет даже поместила о нём статью в своём недельном приложении, назвав деда «солью земли». Им гордились, да он и сам собою гордился. Установленный им порядок казался ему вечным. Поэтому, когда арабы стали швырять камни в израильских поселенцев, он презрительно назвал их «клопами, которые заползли за воротник». Он жил ещё тем временем, когда при виде израильского солдата

арабы в Газе и на Западном Берегу спешили спрятаться где только возможно. Но они были уже другими. Из забитой и послушной массы людей, покорно работавшей на деда и ему подобных, они превратились в разъярённую, ненавидящую нас толпу.

Вскоре в нас полетели не только камни, но и бутылки с зажигательной смесью. Но дед всё равно был уверен, что «если их как следует проучить, то они навсегда успокоятся».

– Ударь араба по одной щеке и он поцелует тебе руку. Ударь по другой, и он будет целовать тебе ботинки, – дед любил повторять это расхожее среди офицеров его времени выражение. Но в жизни всё было с точностью до наоборот.

В ответ на резиновые пули и слезоточивый газ они стали кидать в нас бутылки с «коктейлем Молотова». Вскоре у них появилось огнестрельное оружие, и у нашей армии появились первые потери. Рейды нашей армии в арабские деревни и города приносили лишь временное затишье. А затем всё взрывалось с ещё большей силой.

И вот однажды двое рабочих-арабов напали на деда в его теплице. Это были молодые крепкие парни, вооружённые тесаками. Дед справился с обоими, несмотря на свой возраст, раздробив челюсть одному из нападавших и переломав ребра другому.

– Вам никогда не справиться со мною, – кричал он им вслед, когда солдаты увозили их.

Он продолжал верить, что их можно заставить жить как прежде, с помощью силы. Он не учёл лишь одного – им нечего было терять, и в этом была их сила. Он верил, что всегда будет сильнее, пока во время взрыва в самом центре Тель-Авива не погибла его любимая внучка Лиора.

Именно дед назвал её так – Лиора, «Мой Свет». И она действительно была для него светом. Из всех его внуков Лиора была единственной, кого он баловал и готов был проводить с ней всё своё свободное время.

– Я не люблю сюсюканий! – резко говорил он внукам, если кто-то из нас ластился к деду. Он говорил это всем, кроме Лиоры. Казалось, он любил её больше всех на свете.

Когда это случилось, мы не сразу поняли что произошло. По телевизору в то время каждый день показывали кадры с резуль-татами взрывов, но все старались жить обычной жизнью и делать вид, что ничего не происходит. Так и в тот вечер мы сначала не обратили внимания на кадры с места взрыва в самом центре Тель-Авива. Мы к тому времени уже привыкли, что у нас постоянно что-то взрывается.

Потом вдруг бабушка спохватилась, что как раз сегодня Лиора собиралась с подругами в Тель-Авив «делать шопинг». Мы стали ей звонить, но её телефон не отвечал. Не отвечал и телефон её подруги, с которой она ушла. Тогда мы всерьёз забеспокоились.

Дед помчался в одну больницу, куда доставляли раненых, отец – в другую. Среди раненых Лиоры не было.

– Ну что ж, – сказал дед, – если её не обнаружим среди раненых, будем искать в морге.

Он старался казаться спокойным, но его лицо при этом было бледным, как мел. О её гибели нам сообщили глубокой ночью. Мы опознали её по украшениям.

После смерти Лиоры дед совершенно отошёл от дел и теперь подолгу сидел в своём кабинете не включая свет. Никто из нас не решался его тревожить.

– Они всё-таки достали меня, – произнёс он одну единственную фразу.

Он ко всему потерял интерес, продал свои теплицы, гостиницу и переехал жить в Тель-Авив, купив шикарную квартиру у самого моря в престижном комплексе.

Когда мы ушли из Газы, разъярённая толпа арабов, ворвавшись в его теплицы, с каким-то остервенением уничтожала всё, что только было возможно. Спустя всего лишь месяц после этого едва ли кто-то мог подумать, что когда-то здесь были теплицы.

Во время одного из рейдов в Газу наши летчики превратили гостиницу деда в груду развалин. Однако самого деда это известие оставило совершенно равнодушным. С тех пор, как не стало Лиоры, он мало интересовался тем, что происходит вокруг.

Отец 

 Глядя на моего отца в детстве, дед иногда говорил: -"Поколение из пластика!

   Им далеко до нас – людей из стали". Он часто повторял эту фразу, если речь шла о молодежи. Сколько я помню деда, он всегда был очень сильным физически, гордился собственной силой и до определенного возраста дед чувствовал свое превосходство над молодежью во всем. Даже будучи уже довольно пожилым человеком, он мог дать фору молодым и в физической выносливости, и в быстроте реакции, и в силе интеллекта. Но с годами им все больше овладевало беспокойство из-за того, что он не находил среди молодых людей похожих на него самого. Их не было ни в его семье, ни в окружавшей деда жизни. Это тяготило его прежде всего потому, что он не находил людей, которые бы смогли в будущем сохранить ту жизнь, которую строил дед и его поколение. Ему казалось, что он будет жить вечно в том мире, который создавал всю свою жизнь. Но мир вокруг него стремительно менялся и дед не хотел принять этих перемен. Мир деда олицетворяли такие офицеры как он. А в новом мире, который стремительно вытеснял старый, главной ценностью были деньги, и им было подчинено абсолютно все- наука, образование и даже отношения в семье. Деньги давно уже стали главным стимулом в жизни общества и каждого живущего в нем человека. Деньгами измерялась в новой жизни ценность искусства, общественные идеи, значимость каждого человека. В отличие от прежних времен, когда армия воспринималась как некое братство, принадлежать к которому было честью для каждого, теперь многие новобранцы смотрели на армейскую службу лишь как на досадное препятствие, которое не обойдешь. Они испытывали досаду оттого, что вынуждены были тратить массу драгоценного времени, которое могли бы использовать с гораздо большей пользой для себя, овладевая востребованной профессией или просто зарабатывая деньги. А уволенные в запас солдаты и офицеры, прибывая на военные сборы, продолжали обсуждать свои гражданские дела- заключенные сделки, перспективы или недостатки различных денежных фондов, биржу, где больше платят за ту или иную работу и какая профессия более перспективна в плане заработка, даже во время несения службы. Офицеры стали смотреть на армию, как на трамплин в бизнес, политику или просто как надежный фундамент будущей гражданской жизни. В отличие от них, дед всегда воспринимал армию как особую, высшую касту, которая возвышается и над коммерцией, и над политикой, и вообще над всем. Поэтому он всю жизнь смотрел свысока на штатских, особенно на профессоров и вообще интеллигенцию, которых считал никчемными болтунами и бездельниками. Он был убежден, что миром должны править сильные личности, такие как он. И поэтому в тех изменениях, которые стремительно происходили вокруг него, он видел едва ли не свою личную трагедию. -Кто меня заменит?! -однажды воскликнул он. Больше всего его мучила досада от того, что собственные дети были не похожи на него.

   Особенно дед страдал из-за того, что его единственный сын всегда был далек от него .

   Мой отец рос слабым и болезненным ребенком. В школе его постоянно дразнили за нездоровую бледность и худобу . Вдобавок ко всему, он был ужасно неловким, что также было причиной многих насмешек над ним. Дети пользовались тем, что отца можно было безнаказанно дразнить и безжалостно третировали его. Слабый и болезненный, он к тому же был очень робким ребенком и поэтому боялся отвечать на насмешки.

   Возможно причиной этой робости было его детство , прошедшее на самой границе с Газой.

   Время тогда было особенно неспокойное. С той стороны границы без конца приходили вооруженные группы федаинов, которые безжалостно убивали всех, кто попадался им на пути. Они не делали счета ни с женщинами, ни с детьми, иногда полностью вырезая небольшие поселки. Первыми, кто принимали на себя удар, были еврейские поселения на самой границе, в одном из которых и прошло детство моего отца. Израильтяне тоже не не оставались в долгу , подвергая массированным обстрелам селения по ту сторону границы. Это была настоящая война, в которой обе стороны были безжалостны и ни за что не хотели уступать.

   В ответ на рейды нашей армии в Газу, федаины отвечали еще более жестоким террором. Они шли убивать даже не думая о путях отступления-казалось, что собственная жизнь не имела для них абсолютно никакого значения. Это было похоже на жестокую драку двух ослепленных взаимной ненавистью людей. И во всем этом росли и формировались мой отец и его сестра Мириам.

   Мой отец смертельно боялся федаинов и этот страх не оставлял его ни днем, ни ночью.

   По ночам он делал вид , что спит, а сам прислушивался к каждому шороху- не идут ли фидаины. Но услышать что-либо ему мешала собственная кровь, стучавшая у него в ушах от страха.

   Когда отец был еще совсем маленьким, то утром, перед тем, как отправить его в детский сад, бабушка мыла и переодевала его, потому что от постоянного испуга он мочился во сне.

  Из-за вечного страха, мой отец плохо учился, с трудом вникая в суть того, что говорили учителя. Из-за этого его считали тугодумом и лентяем.

   В школу он приходил вечно невыспавшийся и от этого заторможенный, бледный, со страхом в глазах . И то, как он выглядел, было причиной постоянных насмешек со стороны других, более бойких детей.

   От этих насмешек отец искал защиты у деда. Но дед воспитывал его по своему. Дед привык все проблемы решать с позиции силы, и страхи сына приводили его в ярость. -"Ты позоришь меня!"– орал дед и гнев его был совершенно неподдельным. Ведь он мечтал видеть своего сына сильным и бесстрашным, а тот рос пугливым хлюпиком. И когда однажды отец просил у деда защиты, тот лишь пригрозил ему, что если он будет бегать к нему жаловаться, то " еще не так получит", только уже от самого деда.

   -"Не смей реветь!"– орал дед на моего отца, когда тот плакал от обиды или страха.

   И отец давился слезами, но плакать боялся.

   -Если ты не будешь сильным и не сможешь ответить на каждый удар еще более сильным ударом,то завтра о тебя будут вытирать ноги как о тряпку!-учил он сына.

   Отец отвечал на насмешки как мог и отчаянно дрался со своими обидчиками, но только в том случае, если знал, что за спиной у него дед. Его отчаянность в драках была продиктована не решимостью, а страхом перед наказанием, которого он боялся больше, чем своих обидчиков. Хилый и очень ранимый, он не мог нанести своим противникам серьезного ущерба и тех очень забавляли его отчаянные и безуспешные попытки постоять за себя.

   Но однажды все изменилось. В тот день дети как обычно дразнили его и не заметили, что слезы на его глазах уже совсем другие. Это были слезы не страха, а злости. Все накопившиеся обиды и страх вдруг, в одно мгновение, превратились в злость, и он набросился на своего противника, обезумев от ярости.

   Эта ярость придала ему сил и противник отца растерялся от такого неожиданного напора . Мой отец набросился на самого сильного из детей в их классе, силы были явно неравными, но это не помешало отцу жестоко расправиться со своим обидчиком. Он выбил ему несколько зубов и сломал нос. Во время этой драки он впервые испытал очень непривычное и возбуждающее чувство кровожадного злорадства. Ему хотелось бить и топтать ногами своего врага целую вечность… Никто из детей не решался вступиться за избиваемого и лишь подоспевший учитель спас наконец вконец избитую жертву моего отца.

   Разумеется, что у отца после этой драки были серьезные проблемы в школе, но дед как-то замял скандал и потом, в кругу семьи, не раз выражал свое удовлетворение в связи с этой историей. -Наконец-то ты становишься мужчиной!– Хвалил он сына.

   После того случая уже никто не решался насмехаться над моим отцом. Все стали бояться его и обходили стороной, за глаза называя не иначе как психом.

   А сам отец после той истории стал мстительным, злобным и еще более болезненно реагировал на любые скрытые насмешки окружающих.

   Вся его жизнь с того дня была подчинена одной цели- доказать всем, что с ним придется считаться каждому. Весь накопленный за свою короткую жизнь страх он теперь перерабатывал в ярость, которую обрушивал на своих врагов.

   Ненависть и агрессия- это тот яд , который однажды попав в душу уже не выводится, но постоянно требует выхода.

   Он сильно изменился. Если раньше его нужно было заставлять учиться, то теперь мать буквально силой отрывала его от учебников и тетрадей. Многие предметы давались ему до этого с большим трудом, а ошибки, которые он часто делал на уроках в классе, служили предметом постоянных насмешек для других детей. Раньше, когда над ним начинали смеяться, он путался еще сильнее и совершенно терялся, что в свою очередь вызывало у одноклассников еще большее веселье.

   Но теперь он часами сидел над учебниками, чтобы исключить любой повод для насмешек. Ему это удалось. Он добился того, что учителям было абсолютно не к чему придраться, будь то грамматика или математика.

   Возвращаясь от доски после успешного решения задачи или грамматических упражнений, он победоносно смотрел на одноклассников. Те отводили взгляды. Одноклассники его не любили. Отец рос замкнутым, подозрительным и мстительным ребенком. В жестоких драках он компенсировал недостаток силы яростью. Чтобы стать сильнее, отец без устали истязал себя бесчисленными упражнениями и кроссами, но приходил в отчаяние от того, что долгое время совсем не менялся внешне, оставаясь все таким же чахлым.

   Он злился на самого себя и эта злость питала его упорство. Но в конце-концов его усилия увенчались успехом. Он выработал в себе необычайную выносливость и по мере того, как рос , его тело обрастало мышцами, сначала едва заметными, потом все более рельефными и, наконец, никто уже не мог узнать в атлетически сложенном юноше чахлого ребенка, каким отец был в детстве.

   -Пускай не ты, а тебя боятся!– этот девиз деда стал и его девизом, и он следовал ему всю свою жизнь.

   В детстве и юности дед был для него образцом для подражания во всем, недосягаемой вершиной, к которой он тянулся изо всех сил. Он копировал своего отца в поступках, жестах и даже интонациях. Если ему нужно было решить для себя, как поступить в той или иной ситуации, он думал прежде всего о том, как бы поступил в этой ситуации его отец. Дед был для него символом силы, чем-то вроде полубога и вопроса о том, какой путь выбрать в жизни, для моего отца никогда не существовало- он собирался стать военным, так же как и дед.

   Когда отцу исполнилось четырнадцать лет, он поступил в военную школу. Никто не верил тогда, что он будет служить в боевых частях, станет офицером, сделает завидную военную карьеру . Но потом отец обошел многих своих товарищей , с детства отличавшихся силой и считавшихся более способными, чем он.

   А тогда, все лишь посмеивались между собой над его амбициями из-за тщедушной внешности. Однако очень скоро все эти насмешки прекратились и его уважали за фанатичное упорство, необычайную выносливость и отчаянность.

   Никто из его одноклассников и не предполагал, что он когда-нибудь в жизни испытывал чувство страха.

   -"Я победил свой страх!"– Однажды рассказывал мне отец о тех днях, и глаза его светились при этом счастливым огнем.

   Что-то детское осталось в нем на всю жизнь. Даже спустя годы, когда некоторых из его одноклассников уже не было в живых, он по-прежнему помнил свои детские обиды и, вспоминая о них, испытывал то же злорадство от мести, что и тогда – в далеком детстве. Он с удовольствием рассказывал мне как "проучил" кого-нибудь из своих обидчиков и при этом радовался будто ребенок. А я , глядя на него в такие минуты, испытывал сложное чувство не то сострадания , не то удивления… Как-будто из нас двоих отцом был не он, а я.

   Это чувство уязвленного самолюбия во многом диктовало его поступки всю жизнь. Где бы он ни находился, отец везде требовал к себе особого отношения- особого обслуживания в ресторане или гостинице, особых знаков почтения на работе или в банке.Он все время как-будто боялся, чтобы его в чем-то не ущемили. К окружавшим его людям он относился недоброжелательно-отец все время боялся , особенно, если человек, с которым его сталкивала жизнь, был умнее или в чем-то превосходил отца. Страх перед конкуренцией быстро превращался в ненависть, и отец не останавливался уже ни перед чем, чтобы уничтожить своего настоящего или мнимого врага, собирая на того доносы и компромат. Сам отец объяснял свою неразборчивость в средствах жестокими законами конкуренции Но скорее всего, такое поведение отца было связано с его детством, с тем страхом и унижениями, которые он пережил.

   -Мне часто казалось, что я победил свой страх раз и навсегда, – Как-то признался мне отец , – Но оказалось, что страх лишь прятался на время, когда я гнал его от себя или пытался вытоптать в себе. А потом он опять возвращался ко мне .... И каждый раз мне снова и снова приходилось выдавливать из себя этот страх, как накопившийся гной".

   Будучи подростком, отец серьезно занимался боксом. Именно занятия боксом и были тем прессом, которым он выдавливал из себя гной страха. И еще, ринг стал для него тем местом, где он как аккумулятор подпитывал свою ярость. -"Ты должен разрывать своего противника уже одним взглядом!"– учил его тренер и отец как никто другой понимал эти слова.

   -"Чтобы не бояться самому, мне нужно было постоянно видеть страх других-своих врагов", рассказывал мне отец.

   Возможно именно с этими чувствами и были связаны его более чем суровые приказы, когда он служил на территориях. Он тогда был уже командиром батальона.

   Отец относился к числу тех офицеров в армии, которые считали политику устрашения противника самым эффективным средством решения всех проблем.

   Местные арабы действительно боялись его, потому что все время страдали от постоянных рейдов, блокады дорог, городов и многого другого, что делали солдаты под его командованием. -Они должны постоянно испытывать страх! Только тогда мы сможем быть уверены в своей безопасности,– наставлял он своих подчиненных. Но боялись его в основном те, кто по разным причинам не могли оказать ему достойное сопротивление- гражданское население городов и деревень.

   Вооруженные же группы на каждый наш удар отвечали еще более жестоким ударом.

   Наверное они думали точно так же как мои отец и дед- если ты не ответишь на удар противника еще более сильным ударом, то станешь тряпкой для ног.

   Отец всю жизнь ненавидел арабов. Он не мог простить им свой детский страх и готов был мстить за это всю жизнь. Он мог без всякого к тому повода перекрыть центральную улицу арабского города или арестовать человека только за то, что он несмотря на запрет пересекать закрытую улиц,у все же осмелился пробраться в аптеку за лекарствами или в магазин за хлебом.

   Солдатам на блокпостах он велел во время досмотра машин разбирать их чуть ли не до последнего шурупа, будь то машина с рабочими, товаром или перевозка больного, нуждающегося в срочной медицинской помощи.

   Начальство ценило его за исполнительность, жесткость и служебное рвение. Он был незаменим при осуществлении самых суровых приказов командования. В отличие от других офицеров, смягчавших, например жесткий режим блокады территорий, отец никогда не колебался при выполнении приказов, от которых страдало гражданское население. Жалость и сострадание были ему совершенно чужды. Скорее всего именно благодаря этим качествам он был на хорошем счету у армейского командования и довольно быстро продвигался по карьерной лестнице. Подчиненные же наоборот недолюбливали его за часто бессмысленные в своей жестокости приказы. Обычные человеческие чувства по отношению к больным, старикам и женщинам с маленькими детьми были ему неведомы и солдаты, проводившие ночные рейды в арабских деревнях по его приказу, выражали свое недовольство глухим ворчанием.

   Мы видели отца редко, а со своей сестрой Мириям он и вовсе почти не общался. Если она пыталась ему что-то говорить, то отец сразу же резко обрывал ее: -"Не суйся!". Тетя была сильно обижена на него, но отца это похоже не волновало. То время , когда в детстве он буквально держался за юбку бойкой и бесстрашной сестры, безвозвратно прошло. Моя мать гораздо лучше находила с Мириам общий язык, чем родной брат. Мириам бывала у нас не часто, но меня всегда тянуло к ней. А с отцом отношения у меня никогда не были простыми. Со мною отец был строг, говорил редко и единственной, для кого он сделал исключение и в ком души не чаял, была моя сестра Лиора. Видя дочь, он как-будто оттаивал , позволял ей взбираться на него, как на дерево и, посадив на плечи, носился с нею по всем комнатам и саду. В такие моменты сам был похож не на отца, а на ее брата-подростка.

  Чем старше становился отец, тем более делался замкнутым.

   С годами изменилось и его отношение к деду. Он редко с ним виделся, а когда все-таки приезжал к своему отцу, то говорил с ним мало и очень сдержанно, как-будто это был малознакомый человек.

   -Ты совсем меня забыл!– горько сетовал старик.

   -Папа, я занят!– отвечал мой отец.

   Недостаток чувств он всегда оправдывал занятостью или усталостью.

   Он действительно был очень занят и сильно уставал. Но дело было наверное не только в его занятости. Дед отучил его не только от страха и слез , но похоже вообще от каких-либо чувств. Он научил его превращать свой страх в ярость и отвечать на каждый удар еще более сильным ударом. Но похоже, что вместе с ненавистью к врагам в его душе не осталось места для любви и привязанностей… Что-то в нем безвозвратно ушло вместе с детскими обидами и страхами.

   Они как-будто поменялись местами, отец и сын. Теперь уже дед, как когда-то мой отец в детстве, тянулся к сыну, но того чувства деда, казалось, абсолютно не трогали. На службе и на работе его считали совершенно бесстрастным, сухим, лишенным каких-либо человеческих эмоций. В разговоре со своими подчиненными или коллегами, он всегда использовал короткие, как приказ, фразы, ограничиваясь лишь деловым общением. Исключение составляли лишь клиенты отца, с которыми он был любезен и внешне доброжелателен. В сочетании с деловой хваткой это умение перевоплощаться и обеспечивало ему успех в бизнесе. В отличие от деда, отец был человеком гибким и быстро приспосабливался к меняющимся обстоятельствам.

   Открывался отец очень редко даже с близкими людьми. И когда это случалось, то они с дедом могли сидеть часами и о чем-то говорить. В это время их никто не беспокоил. О чем они говорили с глазу на глаз никто не знал. Но когда они прощались, то у обоих лица были грустными.

   Свою мать отец никогда всерьез не воспринимал, хотя наверное все же по-своему любил ее.

   Бабушка всегда казалась рядом с дедом крохотным облачком, на фоне горы . Всю жизнь она занималась домом и детьми и похоже эта роль ее вполне устраивала, а может она просто с нею мирилась.

   Бабушка безумно любила деда, и дед тоже по-своему любил ее. Она всегда готова была уступить, и благодаря этому ее умению они прожили вместе почти шестьдесят лет.

   Мой отец, в отличие от деда, был женат трижды. После долгих поисков спутницы жизни, он наконец навсегда вернулся к моей матери. Они расходились дважды, но в конце-концов, отец вернулся именно к ней.

   С тех пор как он окончательно к ней вернулся, на семейных торжествах он всегда поднимал за нее бокал и при этом говорил: -"Никто и никогда не любил меня по-настоящему так, как ты!".

   Ему казалось, что другие женщины любили не его, а занимаемое им положение в обществе или его деньги.

   Возможно в этом он был прав. Мать была единственной, кто оставалась с ним в самые трудные минуты его жизни- когда он был тяжело ранен во время войны Судного дня и когда разорился, после обвала биржи. Она любила его таким, какой он есть, и однажды он понял, что не сможет обходиться без нее. Она была с ним всегда и везде рядом- и в горе, и в радости, и с годами он все больше ценил тот бесценный дар, которым обладал- ее любовью и преданностью. Да и все его связи с другими женщинами имели целью скорее что-то доказать самому себе. Он как-будто искал в других женщинах что-то, сам при этом не зная что.

   Едва ли кто-то из знавших его людей мог предположить, что он от чего-то страдает или чем-то неудовлетворен.

   Тем, кто его хорошо не знал, отец казался баловнем судьбы, которому все само идет в руки- богатство, успех, всеобщее восхищение.

   Он поднимался еще выше там, где другие падали, богател там, где другие разорялись.

   Еще во время службы в армии отец закончил университет по специальности управление бизнесом и получил степень магистра.

   Уволившись из армии, он занялся страховым бизнесом. Дела у него шли очень успешно и вскоре он стал сначала начальником одного из отделов крупной компании, а потом открыл свой собственный офис под крышей той же компании. Он постоянно учился, приобретал все новые специальности, получил диплом специалиста по управлению финансами и с помощью армейских связей, спустя несколько лет, основал компанию, которая управляла пенсионными фондами крупных предприятий.

   Но потом очередной финансовый кризис почти разорил его компанию и ему пришлось начинать все сначала, уже в одиночку. Никто не верил тогда, что ему удастся подняться. Но ему удалось казалось бы невозможное- вернуть доверие вкладчиков. У отца было феноменальное чутье на прибыль и он почти никогда не ошибался. Он как-будто знал заранее, что принесет ему прибыль.

   Окружающие завидовали ему – отцу сопутствовал успех во всем, за что бы он ни брался.

   Он и сам изо всех сил старался поддерживать этот образ- успешного, уверенного в себе человека. Но однажды он вдруг серьезно заболел и все изменилось.

   Он вдруг стал очень сентиментальным, как-будто все, что он в течение жизни старался запрятать в своей душе как можно глубже, вдруг, в результате болезни, вырвалось наружу мощным фонтаном.

   Обычно сдержанный со мной, он совершенно неожиданно для меня начал рассказывать мне много такого, о чем я никогда и не подозревал. Только тогда я понял, насколько мало знал своего отца.

   Вдруг оказалось, что сам он в глубине души всегда считал себя неудачником. Я и раньше это чувствовал по тому , что он, как когда-то в детстве, постоянно что-то доказывал самому себе и окружающим .

   -Жизнь ушла на то, чтобы доказать что ты лучше,что тоже имеешь право на жизнь,– Как-то посетовал отец.-А для этого пришлось опять- таки всю жизнь заниматься не тем, к чему лежит душа, а совсем другим- тем, что позволит тебе утвердиться в этой жизни. Всю жизнь я был вынужден тянуться, чтобы со мною считались, чтобы меня уважали, – с горечью говорил отец.

   -Разве не то же самое вынуждены делать все мы изо дня в день?!– возразил я отцу.

   -Да , ты прав,– ответил он. С тех пор, как отец заболел, он стал задумываться о вопросах, которые никогда не беспокоили его раньше. Например о том, кем бы он мог стать или как-бы сложилась его жизнь при других обстоятельствах.

   -Посмотри на меня,– однажды сказал он мне во время одного из наших разговоров,– На кого я похож?– спросил он.

   Я не знал , что ему ответить.

   -Можешь ты сказать, глядя на меня,к чему у меня лежит душа всю жизнь?– снова спросил отец.

   -Наверное к искусству,– предположил я.

   С тех пор как отец узнал о своей болезни, он увлекся созданием предметов искусства из природных материалов. Он накупил кучу книг на эту тему и все свободное время посвящал этому занятию. Его просторный дом постепенно заполнился удивительными по красоте картинами , составленными из разноцветных камней, фигурками из дерева и люстрами из морских раковин.

   Он завел целую мастерскую у себя в доме и у него в мастерской можно было найти любые инструменты, предназначенные для этого искусства. Но больше всего отец любил делать маски. Этими масками были увешаны стены в длинном коридоре , в доме родителей.

   Все маски были разными- грустные, веселые, задумчивые, свирепые и смешные. Как-будто их создатель вкладывал в них свое настроение и мысли. Может бытъ, поэтому сделанные им маски казались живыми.

   Друзья и знакомые, бывавшие в доме родителей, искренне восхищались талантом отца и уверяли его, что художник он не менее талантливый, чем финансист и если бы вдруг надумал участвовать в какой-нибудь выставке, то у него несомненно был бы успех.

   В ответ отец лишь усмехался и отнекивался, мол, ему некогда и к тому же это всего лишь хобби.

   Я не был исключением из общего числа почитателей его таланта и тоже восхищался его шедеврами. Но в ответ на мои похвалы он лишь сказал: -" Что ты, сынок, какое же это искусство? Это всего лишь подражание".– Он сказал это с такой грустью, что я был ошеломлен.

   -Подражание?!– изумился я- О чем ты говоришь, отец?!

   -Я знаю, о чем говорю,– все так же грустно, но твердо ответил отец. -Для того, чтобы иметь право называться художником, нужно сказать своим искусством что-то новое и главное нужное- то, что недоступно другим людям. А я лишь копирую то, что вижу.

   Из всего, что ты здесь видишь, искусством можно назвать, пожалуй, только эти маски- Он указал рукою на стены в коридоре. Они оригинальны, потому что каждая из них отражает мои мысли, мои переживания.... И еще то, кем мог бы я стать и не стал.

   Наши с ним разговоры стали в это время своего рода обрядом, во время которого отец и сын сверяли свое видение жизни. И еще доверяли друг другу то, что обычно передается из поколения в поколение- штрихи из жизни, по которым потомки воссоздают из небытия наши образы.

   Это было именно такое время в нашей жизни. Никто и никогда, уже в зрелой жизни отца, не подвергал сомнению его многочисленные таланты. Ему прочили головокружительную карьеру в армии , если бы он продолжил свою службу. В нем видели финансового гения , когда он оставив службу и ринулся в бизнес.

   Его звали в политику , пытаясь завлечь заманчивыми перспективами, и он наверняка сделал бы карьеру и здесь. Но добившись успеха, он вдруг бросал начатую карьеру и брался за что-то новое.

   Никто не мог его понять. Отца считали карьеристом-всем казалось, что он честолюбив и тщеславен. Но поднявшись довольно высоко по карьерной лестнице в армии, он вдруг уволился как раз в тот момент, когда перед ним открылись перспективы головокружительной карьеры.

   Оставив армию, он занялся бизнесом настолько успешно, что одна из центральных газет страны назвала его финансовым гуру.

   Но по мере того, как росло его состояние и он покорял все новые вершины, расширяя свой бизнес, отец все больше и больше терял интерес к своему делу, все чаще замыкался или уезжал в одиночестве в одно из своих любимых мест на Севере и там занимался своими картинами , чередуя занятия искусством с ловлей рыбы, как-будто пытаясь что-то уяснить для себя.

   -Наконец-то у меня появилось время подумать о себе,– как-то раз горько пошутил отец и мне стало грустно от того, что всю жизнь он пытался что-то доказать самому себе, а время для размышлений у него появилось лишь в результате болезни.

   Я не знаю, с чем была связана эта его постоянная потребность- все время кому-то что-то доказывать. Возможно, причиной всему было опять-таки детство отца с его обидами. Ведь в детстве все обиды и неудачи воспринимаются особенно остро.

   Я могу лишь предполагать это, потому что отец никогда и ни с кем не делился самым сокровенным. У него было много знакомых и приятелей, через которых он почти моментально решал любую возникшую проблему. Ему никогда и нигде не отказывали, везде принимали радушно, как старого знакомого. Но близких друзей у отца никогда не было- казалось такое драгоценное человеческое чувство как дружба отцу было вовсе и не нужно. Ему было хорошо наедине с собой , а общение с другими людьми, несмотря на кажущуюся легкость , на самом деле сильно тяготило его.

   Непростыми были у него отношения и с матерью . Они дважды разводились и за это время отец успел трижды жениться. Женщин у него было много, но скорее всего вовсе не потому, что он был таким любвеобильным. Он и с ними как-будто стремился все время что-то доказать то ли себе, то ли им. Мать была единственной, кому он не должен был ничего доказывать. Может быть потому, что она всегда его любила. Когда он на время ослеп после ранения и ему грозила ампутация обеих рук, она одна из всех его женщин была готова принять его таким, как он есть. Она была единственной, кто любила его несмотря на тяжелый характер и вечную зацикленность на себе самом . Она смирялась с его частым отсутствием, хотя для нее это было очень нелегко. -"Мне нужно побыть одному" – говорил он ей и уезжал иногда на несколько дней, а иногда и на неделю. Его отъезды она всегда терпела безропотно.

   Мать была необходима ему и в то же время тяготила его своей настойчивостью и честолюбием. Если она считала, что отец что-то делает неправильно , то не боялась открыто говорить ему об этом, даже рискуя навлечь на себя его гнев. Именно она постоянно побуждала его продолжать свою карьеру, не останавливаясь на достигнутом. Его это раздражало, и если он в чем-то делал промах, то упрекал в этом ее. Но когда он падал, она оказывалась единственной, кто был с ним рядом в этот момент. Может быть поэтому он и не мог обойтись без нее? Ведь она была для него не только женой. но еще матерью и единственным другом.

   Он часто бежал от ее настойчивости и жесткости, но потом всегда возращался обратно к ней или звал к себе, говоря, что без нее жить не сможет, и она возвращалась. Он часто нуждался в ее поддержке или одобрении. Возможно я так бы никогда и не узнал обо всех слабостях отца, если бы не его болезнь.

   Только сейчас из разговоров с отцом я понял, что он в действительности оказался совсем другим человеком.

   -Посмотри на меня внимательно,– как-то сказал мне отец,– Если бы ты впервые вдруг увидел меня, что бы ты обо мне подумал, кто я?

   Вопрос отца стал для меня полной неожиданностью и я не знал, что ответить.

   -Я похож на рыбака?– Вдруг спросил отец.

   -Не знаю,-ответил я,-А чем рыбак отличается от других людей?

   -Тем, что ему не нужно все то, о чем мечтают другие люди- деньги, карьера, слава.... Я всегда мечтал стать настоящим рыбаком… Знаешь, я бы и умереть хотел в море… Я часто любуюсь волнами во время штормов зимой… Что может быть прекраснее моря? Многие боятся штормов и бурь… А я их люблю. Может быть у нас с ними родство?– не то шутливо, не то с надеждой спросил отец.

   -Может быть,– Обнадежил я его.

   После этого разговора снова посидеть вот так наедине ,в нашем доме, нам больше не удалось. Вскоре погибла во время взрыва в самом центре Тель-Авива моя младшая сестра Лиора, и ее смерть как-будто ознаменовала начало совсем другой жизни для нашей семьи .

   Родители были совершенно убиты горем, но мать еще как-то держалась, а отец совсем сдал. Внешне держался он с достоинством и пытался вести привычный образ жизни. Но он часто теперь думал о чем-то своем и в такие моменты совершенно не реагировал на внешний мир. В своем офисе он появлялся теперь редко и большую часть времени проводил на берегу моря за рыбной ловлей. Едва ли это занятие доставляло ему удовольствие. Он сидел на пирсе с удочкой и часами смотрел на воду, не всегда реагируя , если рыба клевала.

   Потом болезнь его обострилась, и он стал вести себя как капризный ребенок- часто плакал, ругался с врачами и медсестрами в больнице, и как всегда требовал к себе особого отношения. Мать терпела все его капризы и ни секунды не сомневалась, что он выздоровеет. Она подбадривала его как могла, и он слушал ее доверчиво, как ребенок. Но болезнь все быстрее разрушала его, а отец то отвергал любое лечение и заявлял, что хочет умереть, то вдруг начинал плакать и умолял спасти его. Он то жаловался матери и говорил, что его жизнь невыносима, то начинал ругаться и гнать ее прочь. Но стоило ей уйти, как он тут же звал ее снова. Когда ему было особенно плохо, никого кроме жены он к себе не подпускал. Мать совсем с ним измучилась но не подавала виду и поддерживала его как могла. Она постоянно приводила к нему новых специалистов, которые брались лечить отца и назначали ему новые препараты. Однако все это мало помогало и тогда, почти одна за другой, последовали несколько операций. Он перенес их стойко, но сильно ослаб и поклялся, что скорее умрет, нежели снова ляжет под скальпель хирурга. Врачи настаивали на новой операции и их приговор был неумолим: немедленная операция или смерть. Шансов выжить у отца было немного. Он страшно боялся предстоящей операции, но еще больше хотел жить, а это был его единственный шанс, и он не хотел его упускать. Страх и нерешительность полностью овладели им и отец стал недоверчиво прислушиваться к тому, что говорилось вокруг него. Он не особенно внимательно слушал то, что говорили ему близкие, на зато сосредоточенно слушал, когда кто-то из нас, членов семьи осуждали что-то друг с другом или с медперсоналом. -Что думаешь, отец, есть у меня шанс?– спрашивал отец у деда, когда тот его навещал. -Шанс всегда есть,– пряча горькую усмешку, отвечал дед. Старик очень переживал и навещал отца часто, хотя и сам сильно сдал после смерти Лиоры. Бабушка опекала деда как ребенка и никуда одного не отпускала. Из всей нашей семьи она мужественнее всех переносила обрушившиеся на нашу семью беды. Сидя у постели отца или оставаясь дома с дедом, она ни разу не заплакала и все старалась придать нашей жизни спасительную привычность. Она стала очень набожной и ее вера, похоже, давала ей силы. Когда она говорила о том, что все будет хорошо, то говорила это так уверенно, что все мы начинали верить, что именно так все и будет. Незаметная в повседневной жизни, она вдруг стала стальным стержнем , на котором держалась жизнь нашей семьи.

  Старики приходили к отцу днем, а ночью у его постели дежурили мы с матерью.

   Между тем,врачи требовали немедленного ответа- с каждым днем шансов у отца становилось все меньше. Отец постоянно спрашивал нас, как ему поступить, согласиться на операцию или положиться на волю случая- а вдруг!

  Всегда решительная мать на этот раз не знала , что ответить и уходила от ответа. Спрашивать стариков он не решался.

   -Что скажешь, Омри,– спросил меня отец и с надеждой посмотрел мне в глаза и потом вдруг честно признался: -Я очень хочу жить… Знаешь, почему?

  -Почему? – Спросил я.

   -Ты знаешь, -сказал мне отец, -Если бы у меня вдруг появился шанс прожить жизнь заново, я прожил бы ее совсем иначе. .. Я мог бы многого достичь.

   -Чего ты не достиг, отец?!– Удивился я.– Твоей военной карьере и успехам в бизнесе может позавидовать кто угодно!

   -В том-то и беда,– с горечью сказал отец, -Что вся жизнь ушла на то, чтобы что-то отвоевать, что-то кому-то доказать… Военная карьера, финансовый успех… А мне ведь совсем не это нужно было… Если Бог даст мне еще хотя бы несколько месяцев, то я успею еще очень многое. Не прожить, так хотя бы переосмыслить.

   -Шанс на жизнь, пусть даже призрачный, все-таки лучше чем гарантированная смерть,-сказал я.

   И отец решился. В ту ночь перед операцией я неотлучно дежурил у его постели, и мы снова о еще многом говорили с ним. Операция прошла успешно, и отец получил столь желанное время, которого ему так не хватало всю жизнь. На какое-то время ему стало лучше и когда у него были силы, он делал какие-то записи в своей тетради. После себя он оставил многочисленные записи, где переосмысливал свою жизнь. Эти записи помогли мне узнать и понять его гораздо лучше.

Старуха

Солдаты расположились в просторном доме основательно и чувствовали себя здесь по-хозяйски. Кто-то дремал, развалившись в кресле, другие курили, пили кофе и напитки из пластиковых бутылок, вроде колы или спрайта. Солдаты расположились на красивых дорогих коврах, подложив под себя удобные, расшитые замысловатыми узорами подушки. Они сидели и лежали на коврах, ни на секунду не расставаясь с оружием. Точно так же они сидели на автобусных станциях в ожидании автобусов, которые отвозили их на место службы. Да и сам дом, благодаря их присутствию, стал во многом похож на одну из грязных, заплёванных израильских автостанций. Повсюду валялись окурки, пластиковые бутылки, обрывки газет на иврите и арабском, объедки и упаковки из-под еды. Никто не собирался убирать за собой. Здесь всё было можно. Дверь в туалет держалась на одной петле, умы-вальник разбит. Рядом с туалетом лежала скомканная занавеска с засохшими на ней экскрементами: кто-то из солдат, не найдя в доме туалетной бумаги, сорвал с окна занавеску и воспользовался ею. В большой комнате, служившей гостиной, в самом центре огромного стола, какие встречаются только в больших семьях, сидела хозяйка дома – величественная девяностолетняя старуха.

Напротив хозяйки, развалившись на стульях или облокотившись на стол, сидели солдаты. Все сидели молча – и хозяйка, и её не-прошенные гости. Старуха сидела здесь, не шелохнувшись с того самого момента, как мы появились в её доме. За всё это время ни один мускул не дрогнул на её старом морщинистом лице. Всё лицо было будто изрублено глубокими морщинами. И ходила она с трудом, согнувшись пополам – мы видели её, когда она запирала ворота своего дома, увидев приближающихся солдат. Но когда она сидела прямо напротив нас, её спина была ровной, будто внутри у неё был стальной прут. При взгляде на её лицо, казавшееся вырубленным из той же породы камня, из которой был построен этот дом, необычайно суровое и полное достоинства, появлялось ощущение, что перед нами вовсе не престарелая женщина, а сам дух этой древней и многострадальной земли. Её покрытая платком голова была гордо вскинута вверх, а почерневшие от тяжёлой работы руки, со вздувшимися на них венами, спокойно лежали на коленях. Выцветшие, когда-то светло-серые глаза этой женщины, в которых жила простая житейская мудрость, смотрели на нас как-то по-особому. Нет, это был не укор. В её глазах был приговор, вынесенный неумолимым судьёй, и этот приговор был вынесен нам и этой войне. Она смотрела на нас и на происходящее вокруг с каким-то особым спокойствием, как будто сама была бессмертна, а наша участь уже предрешена и хорошо известна ей. Всем своим видом она давала понять, что мы здесь всего лишь непрошенные гости, которым рано или поздно придётся отсюда убраться. Мы оказались в её доме во время очередного рейда. Такие рейды наше командование устраивало часто. Формальным поводом для рейда послужила информация спецслужб о том, что в деревне, где находился дом старухи, скрываются разыскиваемые террористы. Воз-можно, террористы, члены одной из местных группировок или более крупных палестинских организаций, которые вели против нас партизанскую войну, действительно появились в деревне. Но, скорее всего, цель рейда была иной. Местные жители никак не хотели смириться с потерей принадлежавших им земель после того, как лет десять назад армейское командование, под управлением которого находилась и эта деревня, отняло у местных крестьян

часть земель, как было заявлено, «временно, под нужды армии». На отнятых у крестьян землях была построена военная база, а затем началось строительство еврейского поселения. Сейчас это еврейское поселение было уже довольно крупным, по здешним меркам, городом, где жили только евреи. Однако жители деревни не хотели примириться с новыми реалиями и отчаянно боролись за свои земли. Их не останавливали ни слезоточивый газ, ни резиновые пули, ни даже «живой» огонь. Раз за разом местные парни пытались прорваться через высокий забор из стальной проволоки на военную базу, кидали камни в солдат и бутылки с горючей смесью в армейские джипы. В ответ солдаты, приходя в деревню, взрывали двери домов, переворачивали мебель внутри, арестовывали участников выступлений и «подозрительных». Но уже через неделю, а иногда и на следующий день, в солдат снова летели камни. Так что все эти меры давали лишь краткосрочный результат. Главной же своей цели – вытеснить их отсюда – мы не достигнем никогда. Весь наш опыт говорил о том, что нынешняя акция, как и все предыдущие, призвана дать нам лишь передышку, как можно более длительную по времени. Заставить их уйти отсюда нам не удастся никогда. И об этом всем своим видом говорила старуха. Как она в одиночку содержала этот огромный дом, где её семья, о чём она думала – ничего нельзя было прочесть на её лице. Лишь суровый немой укор и следы трудно прожитой большой жизни читались на нём.

– Эй, старуха, приготовь нам кофе! – крикнул ей один из развалившихся напротив неё солдат. – Плохо ты нас принимаешь.

Остальные солдаты, сидевшие напротив старухи, отпускали в её адрес злобные шутки и кидали в неё скомканные обёртки от жевательной резинки и прочей снеди. Один солдат швырнул в неё смятую пачку из-под сигарет. Но она сидела всё так же неподвижно, величественная, с гордой осанкой и будто окаменевшим лицом, ни разу даже не моргнув, как скала, о которую разбиваются волны. И рядом с этой безоружной женщиной солдаты, вооружённые автоматами, казались жалкими уличными комедиантами.

Когда я вошёл в дом и увидел эту сцену, всё внутри у меня перевернулось. Я тут же отдал сержанту приказ построить солдат на улице.

– В чём дело, Омри? – обратился ко мне один из солдат, с которым мы начинали службу почти одновременно. – Она же арабка!

– Выполняй приказ! – бросил я ему, выходя из дома. Уже в дверях я услышал, как кто-то из солдат передёрнул затвор – может быть, для того, чтобы просто проверить ствол, а может, для того, чтобы выразить мне своё негодование. Ещё несколько солдат сделали то же самое. Я не стал оборачиваться. Лишь краем глаза заметил, что старуха всё так же сидит во главе огромного стола своего дома. Будто скала.

Снайпер

Пуля обожгла мне щёку чуть ниже виска. Как будто сама смерть коснулась меня своим лёгким поцелуем. Жизнь мне спас сержант, окликнувший меня в тот самый момент, когда снайпер, чуть задержав дыхание, плавно спустил курок. Мы ждали, что он выстрелит ещё раз, и тогда нам удастся засечь его и уничтожить. Но тот выстрел оказался единственным в то раннее утро. К полудню уже никто не вспоминал об утреннем инциденте, и как раз в это время снайпер снова напомнил о себе. На этот раз пуля ранила командира нашего батальона. С пулей в плече он был доставлен на вертолёте в больницу. Командир базы был в ярости:

– Этот выстрел дорого им обойдётся, – прошипел он, едва сдерживая клокотавшую в нём ярость. Он вглядывался в арабский квартал прямо напротив базы. От арабского квартала нас отделяла огромная пропасть между двумя холмами – нашим и их.

На одном холме, бывшем когда-то частью арабской деревни, стояла наша база, на противоположном – жилой квартал лагеря беженцев Шейх Юсеф. Жизнь лагеря мы могли наблюдать постоянно даже без бинокля. Он выглядел жалко даже по сравнению с нашими кварталами бедноты. Глубокая пропасть, над которой

возвышался лагерь беженцев, была доверху завалена всяким хламом – пластиковыми пакетами, строительным мусором и ещё бог знает чем…

Трёх-четырёх этажные панельные дома в любую погоду смотрели угрюмо, обшарпанная штукатурка едва прикрывала серый бетон. Вблизи дома казались ещё более унылыми, как человек, который никому не нужен. Снайпер стрелял именно из этих домов, правда, пока мы не знали, откуда именно. С нашего наблюдательного пункта любой солдат мог видеть жизнь лагеря беженцев во всех её деталях. В одном из домов прямо напротив базы жил таксист. Когда он возвращался домой, он всегда оставлял машину возле дома. Каждый день он уезжал затемно и так же затемно возвращался. Несколько раз я видел его с женой и детьми. Сколько у него было детей – я точно не знал. Может быть, восемь, может быть, десять, а может, и больше. В его отсутствие дети, если они не были в школе, играли возле дома, прямо над огромной пропастью с мусором. В эту пятницу машина почти весь день стояла перед домом, но я не видел на улице ни водителя, ни его детей – был канун большого мусульманского праздника. С минуту подполковник разглядывал лагерь, потом на его лице ящерицей промелькнула улыбка – в голове явно возникла какая-то злая затея.

– Иди сюда! – подозвал он одного из солдат с подствольным гранатометом. – Ну-ка, ударь вон по той машине, – он указал рукой на такси возле дома. Солдат прицелился и выстрелил. Выстрел был точным, и машина тут же превратилась в груду изуродованного металла. Подполковник остался доволен произведённым эффектом: взрывной волной в близлежащих домах были выбиты стёкла, и ещё минуту, а может, и больше, солдаты вместе со своим командиром заворожено смотрели на бушевавшее возле дома пламя.

– Красивый фейерверк! – усмехнулся офицер. В это время из дома выскочил хозяин такси. Даже отсюда, с расстояния нескольких сотен метров, было видно, что у него трясутся руки. Вдруг этот высокий, грузный мужчина лет сорока пяти упал на колени перед останками своей машины-кормилицы и зарыдал, как ребё-

нок. Его крик был слышен на базе – крик отчаяния и бессильной ярости.

– За что?! За что?! – кричал он, обращаясь к самому Небу. Дети с перепуганными глазами не решались приблизиться к нему. Молодёжь из числа соседей с ненавистью смотрела в нашу сторону. Они были сравнительно далеко от нас, но мне казалось, что даже на расстоянии их жгучая ненависть способна обжечь.

– Будет им наука, – злорадствовал командир. – Ещё один выстрел – и я снесу все эти халабуды.

Он не шутил. Командир базы был из поселенцев, он прошёл Ливан, командовал батальоном в Газе и, хотя пытался скрывать свою ненависть к арабам, ему плохо это удавалось. Человек глубоко религиозный, он был совершенно неумолим, если арабы просили его пропустить машину скорой помощи с роженицей или больной старухой. Просить его было бесполезно. Его солдат боялись не меньше. При их появлении местные крестьяне спешили скрыться из виду. Район, который находился в ведении подполковника Харари, считался относительно спокойным. Харари с гордостью приписывал эту заслугу себе. Несколько лет назад армейский джип на полном ходу сбил палестинскую девочку. Она скончалась на месте. Тогда улицы палестинских городов заполнились, как бурлящей вулканической лавой, негодующей толпой. Ненависть, копившаяся десятилетиями, вдруг вырвалась из этих угрюмых строений и обрушилась на нас. Подростки забрасывали камнями армейские джипы и машины с поселенцами. Молодёжь постарше, вооружившись ножами, охотилась на полицейских, солдат и поселенцев, как на зверей. Слезоточивый газ и резиновые пули не действовали на них. Так называемый «живой» огонь дал нам лишь короткую передышку, а потом вся эта полная ненависти людская масса обрушилась на нас с ещё большей яростью. У них появи-лись пистолеты и гранаты, а чуть позже они стреляли в нас уже из автоматов. Именно тогда батальон в то время ещё майора Харари вошёл в лагерь беженцев и буквально снёс с лица земли целый квартал, на месте которого и разместилась наша база. Отсюда мы могли контролировать весь этот огромный город. Тогда казалось,

что мир вернулся на эти земли, если не навсегда, то надолго. Но мы ошиблись. Пули снайпера в тот день оказались преддверием бури, как первые капли дождя, за которыми придёт разрушительный ураган. Я понял это вечером, когда солнце почти исчезло за горизонтом. Третья пуля снайпера угодила в бронежилет солдата, находившегося в это время на наблюдательной вышке. Если бы не бронежилет, пуля угодила бы ему прямо в сердце.

– Ну что, устроим им дискотеку? – весело спросил капитан Авнери, солдаты которого дежурили в ту ночь на базе. Солдаты были рады возможности развлечься. Отслужившие по два года и более, они поднимались на вышку, прихватив десяток магазинов, и началась стрельба, которая не стихала до самого утра. Стреляли по зелёным огням мечетей и вообще по всему, что светилось… К утру они спустились с пустыми магазинами, усталые, но довольные. А спустя час после этого пуля снайпера настигла солдата возле столовой. Пуля угодила ему в шею, но по счастливой случайности он был жив, и возле него засуетился врач. В ответ солдаты открыли яростную стрельбу по бочкам с водой и солнечным бойлерам на крышах домов в лагере. То там, то здесь слышался звон разбитого стекла – пули залетали в окна домов. Улицы лагеря беженцев будто вымерли, и он выглядел как осаждённая крепость. Когда стрельба прекратилась, над холмами и пропастью воцарилась мёртвая тишина. Мы отслеживали любое движение по ту сторону пропасти, но там всё казалось мёртвым.

– После такой взбучки им теперь долго не захочется стрелять, – сказал кто-то из солдат. Но он ошибся. Днём, ровно в полдень, пулей снайпера был тяжело ранен другой солдат, оказавшийся в это время на незащищённом участке. Солдаты снова ответили яростным огнём. Поднявшись на вышку, они высматривали машины в городе и стреляли по ним из подствольных гранатомётов. Поскольку машин было мало, солдаты стали стрелять из гранатометов по самим домам. Но где-то часов в пять вечера снайпер выстрелил в третий раз. На этот раз пуля ранила в руку одного из офицеров. Всю ночь солдаты, дежурившие на вышке, стреляли по городу. Ориентиром им служили зелёные огни мечети. А утром

снайпер снова дал о себе знать, на этот раз сразив наповал солдата, только заступившего на пост. В ответ солдаты снова открыли беспорядочную стрельбу по городу… Так продолжалось несколько дней. Снайпер стрелял будто по расписанию, солдаты отвечали яростным огнём по городу и днём, и ночью. Утро середины недели началось без выстрела снайпера. Не последовало выстрелов ни днём, ни вечером. На следующий день тоже было тихо. Мы обрадовались, что принятые нами меры подействовали. В субботу те, кто находились на дежурстве, уже перемещались по базе без опаски, как в старые добрые времена. А вечером на базу обрушился настоящий свинцовый дождь. Под обстрелом оказалась столовая. Как раз в это время там находился офицер, девушка двадцати одного года, в обязанности которой входило повышать образовательный и культурный уровень солдат. Не знаю, как она и ещё двое солдат, дежуривших на кухне, оказались в столовой, но именно они попали под обстрел. Без малого полчаса все трое лежали на полу, закрывая головы руками. В этом положении лей-тенант каким-то образом сумела позвонить по мобильному своей начальнице, психологу с солидным стажем работы по профессии. Лейтенант захлёбывалась в истерике, и все попытки опытного психолога вывести её из этого состояния по телефону не увенчались успехом. Огонь прекратился так же внезапно, как и начался, уже после прибытия на помощь осаждённым дополнительного подразделения. Девушку-лейтенанта доставили в госпиталь в состоянии глубокого шока. Что было с ней потом – мне неизвестно. Как водится в таких случаях, мы начали подготовку к крупной операции. Спустя неделю наша авиация разбомбила дома, из которых по нам вёл огонь снайпер. Поначалу командование планировало операцию вглубь палестинской территории, но потом от этой затеи там, наверху, отказались, и – слава Богу. Наши части входили в их города как нож в масло, но пребывание там стоило нам многих человеческих жизней. Вместо этого армейские бульдозеры снесли ещё целый квартал в городе и на его месте стали прокладывать дорогу, которая связала бы еврейское поселение, со всех сторон окружённое лагерями беженцев и палестинскими

деревнями, с еврейской частью Иерусалима. Этот план удалось осуществить, дорога была построена, и теперь в наши функции входила её охрана. Не знаю, как, но иногда они умудрялись мини-ровать её по несколько раз за ночь прямо у нас под носом.

Года два всё у нас было относительно тихо. Пока однажды прямо посреди базы не разорвался снаряд. Это была самодельная ракета, которую палестинцы выпустили по нам из самодельной же ракетной установки. И то, и другое они делали прямо в подвалах своих домов. Мы стали готовиться к новой операции, а тем временем на территории нашей базы разорвалось ещё несколько ракет. К операции мы готовились уже без полковника Харари. Он получил должность командира бригады и был повышен в звании. Однажды, когда он возвращался со службы в своё поселение, его настиг выстрел снайпера. Пуля попала ему прямо в глаз.

Свадьба

Во время еврейских праздников на всей территории, которую мы контролировали, вводился особый режим -Оцер. Дословно это слово переводится как задержание или арест. Информационные агенства мира переводят это слово с иврита по разному. Одни трактуют его как блокаду, другие- как особый режим.

  Но суть заключается в том, что весь район находящийся под контролем армии , полностью закрыт для любых передвижений местных жителей.

  Это значит, что дети не идут в школу, их родители- на работу, а у стариков не получится навестить родственников или друзей, живущих совсем рядом . И даже если тебе нужно купить что-то в магазине, например хлеб или сигареты, то тебе лучше остаться дома до тех пор, пока арест не будет снят.

  Появление на улице в такое время считается нарушением порядка и не важно зачем ты вышел- в магазин за хлебом, или решил проведать близкого человека. Раз ты оказался на улице, значит нарушитель порядка и должен быть наказан.

  Как бы мы ни сочувствовали местным жителям, данная мера воспринималась нами как совершенно неизбежная в подобных условиях. "Что поделаешь, на войне как на войне",– считали мы.

  Во время Оцера мне и моим солдатам не раз приходилось сталкиваться с весьма непростыми ситуациями.

  Конечно же легче всего действовать согласно полученным приказам и попросту никого не пускать и не выпускать.

  Всегда найдется сержант или офицер, который не задумываясь погонит обратно мать с больным ребенком или старуху и никакие слезы , никакие мольбы , никакие уговоры на него не подействуют.

  Такой офицер или сержант просто повернется спиной к обращенным к нему мольбам и все. И вовсе не потому, что ненавидит живущих здесь арабов, а потому, что так проще.

  Но для того, чтобы с легкостью заворачивать абсолютно всех обратно, нужно иметь особый склад характера.

  Как можно например не пропустить машину скорой помощи, везущую в больницу роженицу, или мать с больным ребенком?

  Солдаты и офицеры относились к происходящему по разному: кто-то с пониманием, а кто-то с безразличием.

  Но лично я с детства знал и искренне верил в то, что наша армия- самая гуманная в мире и всегда старался соответствовать этому имиджу.

  Старались соответствовать и большинство моих сослуживцев и подчиненных, хотя это было не легко.

  Подобные ситуации, вроде описанных выше всегда были связаны с большими хлопотами- всевозможными согласованиями с вышестоящим начальством, которые длились иногда часами. Но как правило вопрос решался положительно- ведь и там, наверху, тоже всеми силами старались поддерживать имидж нашей армии как самой гуманной.

  Конечно же приходилось нам и задерживать нарушителей режима. Ими чаще всего оказывались незадачливые феллахи из окрестных деревень или подростки.

  Для них мы соорудили специальный тент, чтобы они не мучились на солнце и я всегда заботился о том, чтобы у них были вода и еда.

  Разумеется, что продержать человека на блокпосту в течение полудня с завязанными глазами, когда он не может понять ни где он, ни что с ним будет дальше – мера весьма суровая.

  Но этим наказанием мы как правило и ограничивались.

  Продержав задержанного в течение нескольких часов на блокпосту мы отпускали его сделав на прощание строгое внушение: -"Еще раз увижу тебя здесь, то отправлю в тюрьму или передам пограничной страже". (Последних они боялись как огня и совсем не без оснований- Парни оттуда ни с кем не церемонились и огрести неприятностей у них можно было по полной).

  Этого внушения вполне хватало для того, чтобы нарушитель больше не попадался нам на глаза..

  Ну а что касается детей и подростков, то на них достаточно было хорошенько прикрикнуть, или как следует припугнуть- они боялись нас не меньше чем взрослые.

  И хотя мне не раз приходилось применять подобные наказания, моя совесть была чиста. Я, боевой офицер , никогда не воевал с безоружными и разу в жизни я не поднял руку на беззащитного человека.

   И поэтому у меня были все основания для того, чтобы гордиться тем, что я являюсь офицером самой гуманной армии в мире.

  А все эти меры , которые мы вынуждены были применять по отношению к местным арабам, я смотрел как на неизбежность, или если хотите, необходимость.

  Так я думал, пока не стал участником одной истории, которая оставила в моем сознании глубокий след.

  Случай этот произошел во время еврейских праздников, когда все территории под нашим контролем были наглухо закрыты для любых передвижений.В это время в такие города как Хеврон съезжается масса туристов со всего мира. Еврейский квартал города оживает , на улицах много людей.

  Жители города-арабы в это время могут лишь наблюдать из своих окон как веселятся евреи. Впрочем, во время мусульманских праздников мы находились в не меньшем напряжении. Жители города, евреи и арабы, давно уже не приглашают друг друга в гости на свои праздники и то время когда на мусульманские праздники приходили евреи, а на еврейские- мусульмане, кажутся сегодня неправдоподобной легендой.

  Наш блокпост находился на самом выезде из города.

  В тот день на дорогах было совершенно пусто- никто из местных жителей не отваживался отправиться куда-либо, работы для солдат не было и они скучали на блокпосту.

  И вдруг мы увидели целый кортеж празднично украшенных машин.

  Кортеж уверенно приближался к нам, пока солдат не дежуривший в это время на блокпосту не остановил кортеж.

  Только тогда машины наконец остановились и из них стали выходить празднично одетые люди- мужчины, женщины, дети. Наконец, появились и жених с невестой. Это была свадьба.

  Ко мне направился мужчина лет шестидесяти пяти, в куфие и праздничной национальной одежде. По-видимому, он был у них старейшиной .

  -Шалом,– приветствовал он меня.

  -Шалом,-ответил я старику. -Кто вы и куда направляетесь?– спросил я не став читать этому пожилому и по-видимому весьма уважаемому человеку нравоучений об особом режиме введенном на территориях. Наверняка он все знал не хуже меня.

  -Так ведь свадьба,– просто ответил он , -А едем мы в деревню Р., это совсем рядом, -Он указал рукой в направлении деревни.– Там нас ждут родственники,– объяснил старик.

  Я был несколько растерян-никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с подобной ситуацией.

  Как быть? Завернуть их назад? В такой день? Нет, кто посмеет омрачить людям радость в такой день?!

  Но и не выполнить приказа я не мог. Это была сложная дилемма и я не знал как мне ее разрешить. Но все разрешилось просто и ужасно.

  Пока я разговаривал со стариком к нашему блокпосту на большой скорости подъехали джипы пограничной стражи.

  Из машин буквально выпрыгнули капитан и еще полтора десятка солдат вместе с ним. Видимо они еще раньше нас получили информацию о кортеже. Солдаты окружили со всех сторон свадебную процессию.

  -Что здесь происходит, лейтенант?!-набросился на меня капитан. Прежде чем я успел ответить, он уже накинулся на арабов:-Документы! Живо!

  Люди стали доставать документы.

  Пока солдаты капитана проверяли удостоверения личности у арабов, капитан снова потребовал: -Ключи от машин!

  -Пожалуйста, позвольте нам проехать деревню, там нас ждут родственники!-взмолился старик.

  Вслед за ним, капитана стали умолять и все остальные.-Ключи от машин!-заорал капитан.-Живо ключи и возвращайтесь обратно, пока я вас всех не арестовал. А то будете справлять свою свадьбу у нас на базе. Если хотите, я вам это быстро устрою!

  Кое-кто из солдат-пограничников стали ухмыляться, но большинство из нас были в шоке.

  Плакала невеста, плакали другие женщины, плакали дети.

  И тут глаза старика вдруг сверкнули таким гневом, что капитан даже отшатнулся от него.

   Солдаты как по команде направили свои автоматические винтовки на старика, но тот не испугавшись, приблизил свое лицо к капитану и сказал:

  -Мне шестьдесят три года, я родился здесь и вырос, здесь прошла вся моя жизнь. Здесь родились и прожили всю жизнь мои деды и прадеды . Ответь мне, почему я всю жизнь должен спрашивать разрешения и позволения как мне жить, что делать и куда ходить у тебя и таких как ты?! Почему?! Кто ты и откуда?!

  В глазах старика блестели слезы бессильной ярости.

  -Вот что, старик, возвращайтесь по добру по здорову туда, откуда приехали и не испытывай моего терпения, -еле сдерживаясь ответил капитан.

  Старик взяв в себя в руки , отошел от капитана. Члены его большой семьи стали выгружать из машин приготовленные на свадьбу корзины и сумки с едой и посудой.

  Все это они делали молча. Никто уже не плакал, даже дети.

  -Не будет вам добра, Не будет,– покачал головой старик.

  Он не проклинал и не ругал, а как-будто просто констатировал очевидный всем факт.

  Уходили они молча, не оглядываясь.

  Старик замыкал шествие. Все, кроме старика несли на себе или в руках тяжелые корзины и сумки и никто из них ни разу не обернулся.

  А мы лишь смотрели вслед этим людям в праздничных нарядах с тяжелыми сумками и корзинами , на жениха и невесту… Лицо у меня горело как от пощечин.

  Пограничники уехали и остаток дня прошел спокойно- никаких происшествий больше не было.

  А ночью мне приснился странный сон, будто я совершенно утратил ощущение пространства.

  Вот вроде бы мой дом, я его вижу. А там, где-то – чужой. И я никак не могу понять где находится мой дом, а где чужой. Из-за этого я никак не могу попасть к себе домой. Хорошо, что сон этот больше не повторялся.

Блокпост

У блокпоста была дурная слава. Несколько лет назад палестинский снайпер уложил здесь десятерых наших солдат. Умирая, никто из них так и не успел открыть ответный огонь. Тот, кто убил наших солдат, был не просто снайпером. Это был виртуоз в своем деле. Прежде чем открыть смертельный огонь, он, будто тигр во время охоты, долго приноравливался, до мельчайших подробно-стей изучая повадки своих жертв. Среди убитых были как резервисты – мужчины лет под сорок, для которых это был последний раз, когда они надели форму, так и солдаты срочной службы, восемнадцати-девятнадцатилетние ребята, только закончившие курс молодого бойца. Выбрав наиболее подходящий момент для убийства, снайпер открыл прицельный огонь на заре, около четырех часов утра, когда отдыхающий солдат спит особенно крепко, а бодрствующий особенно сильно чувствует накопившуюся за бессонную ночь усталость. Первыми жертвами снайпера стали трое солдат, находившиеся в охранении.

Расположившись все вместе около бетонного блока, они стали идеальной мишенью для снайпера. Следующими жертвами стали

солдаты-резервисты и командир блокпоста. Разбуженные выстрелами, они выскочили из палатки, где спали, и, схватив автоматы, в одних кальсонах бросились на помощь своим товарищам. Но не успели ни добежать, ни открыть огонь, погибнув один за другим от пуль снайпера. Расстреляв блокпост, снайпер бесследно исчез. После этой трагедии блокпост был укреплён по последнему слову военной науки и доукомплектован значительным количеством солдат, так что превратился в конце концов в маленькую военную базу. Помимо бетонных блоков здесь была установлена целая система хитроумных заграждений, а внутри блокпоста были проведены подземные коммуникации. Однако эта мера не помогла и нападения на блокпост продолжались. Несколько раз палестинцы в машинах, начинённых взрывчаткой, на огромной скорости пытались прорваться сквозь сложную систему заграждений и взор-вать себя прямо на блокпосту. Но солдаты, наученные горьким опытом, открывали огонь на поражение ещё до того, как машина со смертником успевала приблизиться к блокпосту. Лишь однажды ночью палестинцы бесшумно подобрались к наблюдательному пункту, устроенному на том самом холме, откуда стрелял снайпер, и зарубили топорами троих солдат, спавших в палатке. Был ещё случай, когда пожилая арабка пришла на блокпост пешком и всё что-то говорила, обращаясь к солдатам. Один из солдат подошёл к ней, чтобы выяснить, что ей нужно. Именно в этот момент старуха попыталась ударить солдата ножом. Солдат, не ожидавший нападения со стороны пожилой женщины, успел среагировать лишь в последний момент, и это спасло ему жизнь. Что же касается пулемётных и миномётных обстрелов, то они давно уже стали здесь обыденностью. Обстрелы начинались ежедневно с наступлением сумерек. Стреляли из близлежащих арабских деревень – из автоматов, пулемётов, из самодельных миномётов и гранатомётов. Мы отвечали плотным огнём не только по предполагаемому источнику стрельбы, но и по окрестным деревням – так, на всякий случай, для профилактики. Стрельба стихала лишь к утру, и тогда мы обнаруживали на дороге мины, иногда одну, а

иногда несколько, метрах в пятидесяти-ста друг от друга.

Мины появлялись как грибы, несмотря на наше патрулирование и постоянное наблюдение. Таким был этот блокпост, возникший здесь в самый разгар второй интифады.

В те дни повестки получили многие, в том числе и я. Так я оказался на этом злополучном блокпосту. Нашей задачей было обеспечить безопасность небольших еврейских поселений, которые были разбросаны на больших расстояниях друг от друга и удалены от основных поселенческих блоков. Такова была официальная цель нашего пребывания на этом блокпосту. На самом же деле блокпосты, подобные нашему, были предназначены не столько охранять, сколько оказывать давление на местное насе-ление. Дело в том, что на каждый новый взрыв, обстрел или на-падение палестинцев наше командование отвечало ужесточением и без того суровых мер в отношении местных жителей. Такова была наша политика. А с помощью системы блокпостов можно было легко превратить жизнь местного населения в сущий ад. В любой момент мы могли наглухо перекрыть все ходы и выходы на всей подконтрольной нам территории, превратив все эти арабские города и деревни в настоящее гетто. Из-за наших блокпостов поездка к родственникам, например, стала для местных арабов крайне непростым и рискованным предприятием. На дорогу в Иерусалим, вместо прежних двадцати-тридцати минут, они тратили теперь по несколько часов, а иногда и целый день.

Но главное было не в этом. Проделав нелёгкий путь, палестинцы часто застревали на КПП, где их часами держали под открытым небом, подвергая унизительным проверкам и не всегда пропуская. Пропуск в ту или иную часть Западного берега являлся одновременно и поощрением, и наказанием для местных жителей, которые целиком зависели от нас. Особенно страдали больные, роженицы и старики, жизнь которых часто теперь зависела от доброй воли командиров блокпостов. Тщательному досмотру подвергались не только частные машины, но также кареты скорой помощи, поскольку «в них могли находиться террористы». Проблему безопасности блокпосты не решили, но зато ещё больше озлобили местное население против нас. За чужую жестокость

и глупость всегда должен кто-то заплатить. Платят, как правило, самые беззащитные. В данном случае это были местные жители – арабы. Они платили нам ненавистью, становясь благодатной почвой для идущих убивать нас. В свою очередь арабы вымещали накопившуюся ненависть тоже на самых беззащитных в наших городах – на тех, кто не мог себе позволить собственную машину и ездили на автобусах, которые взрывались чуть ли не каждый день. Это был замкнутый круг: мы душили их города блокадами и бомбили их дома, а они в ответ взрывали себя в самых людных местах или в автобусах наших городов. А политики всё это время твердили о своём стремлении к миру… Страшное было время. Служба на блокпосту мало чем отличалась от других похожих мест. Днём было тихо, а с наступлением сумерек начался обстрел. Сначала были слышны отдельные выстрелы, потом автоматные очереди, затем, будто в оркестре, вступал пулемёт. Чуть позже начинали рваться гранаты и самодельные мины. Мы отвечали прицельным огнём из автоматов и гранатомётов по машинам, огням домов и мечетей. Впрочем, огней было мало – с наступлением сумерек их города погружались во мрак, и мы вели огонь почти наугад, при этом не жалея патронов. Так продолжалось довольно долго, пока не произошёл случай, после которого и обстрелы, и нападения на блокпост полностью прекратились.

Однажды к нашему блокпосту подъехала машина с зелёными номерами, с которыми ездят только палестинцы. Солдаты уже было приготовились открыть предупредительный огонь, но уви-денное нами зрелище совершенно сбило нас с толку. Расстояние, отделявшее машину от блокпоста, было довольно внушительным и не позволяло пассажирам машины причинить серьёзный ущерб блокпосту, если бы они вдруг вознамерились взорваться или открыть прицельный огонь, и вместе с тем позволяло разглядеть не только машину, но и её пассажиров. Стёкла машины были разбиты, и весь капот в дырах от пуль. В машине можно было разглядеть, кроме водителя, ещё двоих пассажиров – юношу лет шестнадцати и женщину на заднем сиденье. У юноши на переднем сиденье вся левая сторона была чёрной от крови. Он что-то

прижимал к плечу и корчился от боли. Женщины на заднем сиденье почти не было видно, она, видимо, полулежала, но даже на таком расстоянии были слышны её душераздирающие крики. Она кричала почти без перерыва. Водитель осторожно открыл дверь и, подняв руки, вылез из машины. Стоя с поднятыми руками, он что-то кричал нам, и в голосе его чувствовалось отчаяние. Даже не понимая языка, нетрудно было догадаться, что он умолял о помощи. Кричал он громко, но его крик не перекрывал отчаянных воплей женщины. Ещё толком не осознав, что происходит, я рванулся к машине; следом за мной, как по команде, побежали врач и фельдшер.

– Стойте, это ловушка! – попытался остановить нас лейтенант Гай Мельник.

Но мы уже были около машины. Тут только я разглядел водите-ля. На вид ему было лет сорок. Высокий, худой, рубашка чёрная от пота. На лице выражение отчаяния. Мы поняли, что пассажирами машины были его старший сын и беременная жена.

– Помогите, пожалуйста! – умолял он. – Жена рожает, у неё схватки. А сын… Сын ранен… Тфаддал… Тфаддал2! Ближайшая больница в Иерусалиме, а дорога перекрыта, – без остановки говорил этот несчастный араб, захлёбываясь от волнения. – Все дороги перекрыты. Тогда я поехал в еврейское поселение, хотел попросить у них помощи, а они начали стрелять… – тут он осёкся, еле сдерживая рыдания. – Умоляю вас! Помогите! – снова взмолился он, но увидев, что врач и фельдшер уже засуетились возле его сына и жены, вдруг как будто даже просветлел, и в его глазах блеснула надежда. Открывшаяся нам картина была ужасной. Весь пол внутри машины был залит кровью. Подросток сидел, всё так же скорчившись, его бил сильный озноб, а на заднем сиденье полулежала женщина. Её одежда тоже была в крови, а по лицу катились слёзы. Она была бледная, её крики перешли в стоны, и, кажется, даже стонала она из последних сил.

– Вызывай вертолёт! – отдал мне приказ врач. В такие минуты он всегда брал руководство на себя. Удивительный человек этот доктор Евгений! Врачом он прошел первую ливанскую и, хотя 2 Пожалуйста!

по возрасту уже не подлежал призыву, каждый раз шёл на сборы уже добровольно. В каких только переделках он ни побывал! И ни разу не ошибся. Но больше всего уважения внушало мне в нём его верность клятве Гиппократа. Ни больных, ни раненых он никогда не делил на своих и чужих, хотя в частной беседе мог высказать немало всего и в адрес арабов, и в адрес русских… Доставалось от него и самим евреям. Но чтобы он ни говорил, прежде всего он был Человек и Врач.

– Вызывай вертолёт! – приказал мне доктор. – Обоим нужна срочная госпитализация. Их можно спасти!

Он не стал ждать прибытия команды спасателей и принялся за дело. Ему удалось остановить кровотечение у женщины, и, когда прибыл вертолёт со спасательной командой, ей и ребенку уже не угрожала опасность. Гораздо большие опасения доктору внушало здоровье юноши – он потерял много крови, ему нужно было срочное переливание. Слава Богу, группа крови у него не была редкой и сразу несколько солдат согласились быть донорами. Так получилось, что кровь врагов спасла ему жизнь. Роженицу и раненого юношу доставили на вертолёте в иерусалимскую больницу Шива. Вскоре она родила здорового ребенка. Юноша тоже пошёл на поправку. Счастливый отец бросался нам на шею и плакал как ребёнок, благодаря за спасение жены и детей, не опасаясь, что его обвинят в коллаборационизме с оккупантами. Телевизионщики сняли репортаж о спасённой семье. Прославились и мы, причём сразу на весь мир. Капитан Омри Шварцман и доктор Евгений Горовиц стали символом гуманности израильской армии. Правда, ни в телерепортажах, ни в газетах не было ни слова о солдатах, которые не пропустили машину с роженицей, ни о поселенцах, которые едва не убили всех троих. Следующие несколько дней прошли тихо. А спустя ещё один день на блокпост пришёл пожилой араб с огромными сумками, полными разной снеди. На вопрос, что ему нужно, старик сказал, что хочет поговорить с «командиром». Солдаты стали его обыскивать, но старик лишь усмехнулся.

– Я пришёл с миром, – сказал он.

Я вышел к старику.

– Это вам, – сказал старик, показывая на сумки. – И вас здесь никто больше не тронет, – сказал так, будто вся эта земля принадлежала ему. Сказав это, старик не спеша повернулся и величественной походкой удалился прочь. Едва он ушёл, будто из-под земли вдруг вынырнули люди спецслужб и стали тщательно исследовать содержимое сумок. Но ничего подозрительного не нашли. А на блокпосту с тех пор действительно не прозвучало больше ни одного выстрела. Лишь где-то там, совсем недалеко от нас, всю ночь гремели выстрелы, и небо светлело от трассирующих пуль.

Детский сад

Самый старший сын Рувена погиб в Ливане, второй сын – в теракте. Сам Рувен был многодетным отцом-одиночкой. Кроме двух старших, у него было ещё четверо детей, которых он воспитывал один после скоропостижной смерти жены. Второй сын Рувена, Арье, в момент гибели учился в особой полувоенной ешиве3 для детей поселенцев. Телевидение и газеты в те дни подробно рас-сказывали о том, как «двое террористов ворвались в ешиву прямо средь бела дня и открыли огонь по ученикам», и о том, что «девять человек, включая рава4, погибли на месте». Среди этих погибших был и сын Рувена. Жертв могло быть гораздо больше, но подоспевшая охрана ответным огнём уничтожила обоих нападавших. Организация «Народный фронт освобождения» взяла на себя ответственность за теракт и заявила, что расстрел в ешиве явился актом возмездия за гибель членов семьи Абу Бадр во время карательной акции израильской армии в деревне Умм аль Зайт, когда снаряд израильского танка угодил в один из домов деревни. Все члены семьи, находившиеся в это время в доме, погибли. Местные и иностранные телеканалы потом не раз показывали залитые кровью стены разрушенного дома. Добровольцы и специальная команда из местных потом долго отскребала со стен останки по-

3 религиозное учебное заведение 4 раввин

гибших. В телеобращении, переданном организацией, тоже были показаны эти кадры. На том же диске оба террориста, оказавшие-ся родными братьями двадцати и двадцати одного года, заявляли о своем решении «совершить акт возмездия за убийство членов семьи Абу Бадр». Это событие потрясло всю страну, и министр внутренней безопасности поклялся перед телекамерами, что «все виновные в организации и осуществлении этой бойни получат по заслугам». Своё слово министр сдержал. Спустя несколько месяцев ракеты, выпущенные с израильских боевых вертолётов, стали уничтожать дома всех, кого израильские спецслужбы считали причастными к расстрелу в ешиве. В этих обстрелах гибли вместе со своими мужьями беременные женщины, старики и дети – все, кто в момент атаки находился в доме. По ту сторону Иордана клялись отомстить. А по эту торжествовали при каждом известии об очередном обстреле и гибели всех подозреваемых в терроре. Торжествовали и в небольшом еврейском поселении близ Хеврона, где жил Рувен. Каждое сообщение об очередной бомбардировке палестинских городов здесь воспринимали с нескрываемым злорадством. Наконец-то возмездие свершилось! О погибших во время осуществления акта возмездия детях никто не упоминал. Все только радовались и со злорадством говорили: «В следующий раз им будет неповадно нападать на евреев!» Поселенцы и сами не сидели сложа руки. Они жгли принадлежавшие арабам оливковые рощи, жестоко били крестьян, работавших на своих участках во время рейдов поселенцев, захватывали земли палестинцев и устанавливали на них свои караваны, объявляя эти земли своими. Армия и полиция на «шалости» поселенцев смотрели сквозь пальцы. Полиция, хоть и открывала расследования по факту нападений на палестинских крестьян, виновных никогда не находила. Установленные же на землях палестинцев караваны, количество которых стремительно разрасталось, армия не трогала и даже присматривала за ними. В отношении же построек, возведённых палестинцами на спорных землях, военная администрация действовала чрезвычайно жестко, немедленно снося «незаконные постройки». Создание новых форпостов на землях палестинцев

в знак протеста против «арабского террора» было делом вполне обыденным для поселенцев. И поэтому, когда Рувен, оплакавший сына и исчезнувший на какое-то время в Иерусалиме, вернулся и вдруг стал восстанавливать полуразрушенный дом на одном из холмов, прилегающих к поселению и служивших еврейским форпостом на этих землях, никто из поселенцев и не удивился бы, если бы не одна странность: на холме он появился не один, а с арабами и евреями – явно не поселенцами, которые дружно стали восстанавливать строение из привезённых с собой стройматериалов. Место, которое Рувен выбрал, было знаменито тем, что здесь неоднократно происходили ожесточенные бои между израильской армией и поселенцами с одной стороны, и палестинцами – с другой. Когда-то это строение возвели поселенцы, надеясь в будущем построить здесь ещё один еврейский поселок. Холм, на котором поселенцы воздвигли строение, был как раз посередине между еврейским посёлком и арабскими деревнями вокруг, и в случае конфликта давал весомый стратегический перевес тем, кто владел холмом. Поэтому жители окрестных деревень всеми силами пытались согнать поселенцев с холма. Вокруг дома шли бесконечные суды. Палестинцам несколько раз удавалось захватить строение, но затем дом снова переходил во владение поселенцев. Поселенцы укрепили дом и даже установили здесь несколько караванов, купленных ещё в конце восьмидесятых бывшим министром строительства Ариэлем Шароном в Югославии (по скидке). Палестинцы с потерей холма не смирились и во время Второй интифады это место стало ареной ожесточённых боёв между нами и ими. Дом несколько раз переходил из рук в руки, пока наконец не был полностью разрушен. Его обгорелые стены до сих пор были видны и из арабских деревень, и из еврейского поселения. С тех пор это место получило название «Дом раздора». Так называли его и евреи, и арабы. Никто – ни евреи, ни арабы – не решался снова попытаться овладеть холмом. Это был своего рода местный Рубикон, за которым начиналась новая война. Поначалу соседи никак не могли понять, что же произошло с Рувеном после перенесённой трагедии. Однако вскоре по посёлку прошёл слух,

что Рувен ездил к отцу братьев-террористов, в лагерь беженцев, чтобы примириться, и дом, который он сейчас восстанавливает вместе с арабами, должен стать по его замыслу домом мира. Теперь уже никто не сомневался, что Рувен сошёл с ума. Нормаль-ный человек никогда не простит врагу гибели своих сыновей. А Рувен, потеряв сына, вместо того чтобы мстить, поехал мириться к арабу. Ну и что, что у того во время рейда израильских вертолетов погибла вся семья? Его сыновья были террористами, их жёны рожали террористов, а дети, которых они родили и которые погибли, тоже стали бы террористами. Так что всем им поделом! – Мало ему горя, так он ещё своего врага поехал утешать! – возмущались соседи Рувена. Враги между тем заключили сулху5, но на этом история не закончилась, а только началась. Спустя какое-то время Рувен установил на холме караваны, а работа вокруг дома продолжала кипеть. Работали на холме все – и евреи, и арабы, причем и светские, и религиозные. Здесь можно было уви-деть и совсем юных израильтян – юношей и девушек, и одетых в национальную одежду – в платья до самых пят и особые платки на головах, хиджабы, – арабских девушек и женщин, смуглых арабских парней в джинсах и майках и одетых в национальную одежду пожилых мужчин, по-видимому, шейхов. Все эти люди работали с энтузиазмом, оживленно разговаривая между собой на

арабском, иврите, английском, итальянском…

Микроавтобусы и грузовые автомобили подвозили к дому ме-бель, какие-то агрегаты, строительные материалы. Находившиеся здесь люди быстро всё это разгружали, устанавливали, распределяли. Никто не мог понять, что происходит на холме, пока над домом не появилась вывеска на арабском, иврите и по-английски: «Детский сад». Поселенцы ожидали чего угодно, но только не этого. Некоторые, самые наивные из поселенцев, думали поначалу, что Рувен хочет уединиться после постигшего его несчастья и для этого решил построить этот форпост для себя и детей. Но теперь всем стало понятно, что он совершенно спятил! Оказывается, всё это время, после гибели сына, он ездил то к арабам, то в разные организации израильских леваков и всё лишь для того, 5

1 примирение(араб.)

чтобы открыть детский сад, а затем и школу для еврейских и арабских детей, чтобы те росли и учились вместе.

Безумством, по мнению поселенцев, было ехать к отцу убитых террористов. Арабы в той деревне, по логике вещей, должны были его убить, не дав даже рта раскрыть. Но никто его не убил, а отец убитых террористов принял Рувена и даже пустил в свой дом.

– Говори, – сказал хозяин. И тогда Рувен сказал:

– Мы оба с тобой отцы, оба потеряли своих детей. У нас есть ещё дети, и я не хочу, чтобы они погибли так же, как погибли их братья и сёстры. Я не хочу гибели ни своих, ни твоих детей. Я вообще не хочу, чтобы чей-то ребёнок погиб на войне или без войны. Ни еврейский, ни арабский. Защитить своих детей сможем только мы сами. Если мы этого не сделаем, наши дети продолжат убивать друг друга. Араб кивнул в знак согласия, и Рувен продолжил:

– Альтернативой ненависти может быть только братство. Пусть оставшиеся в живых наши дети станут братьями и сёстрами друг другу, пусть научатся слышать и понимать друг друга. Старик снова одобрительно кивнул в знак согласия.

– Но как ты хочешь этого достичь? – недоверчиво спросил араб. – Ты хочешь вернуть арабам отнятую у них землю или, может быть, хочешь добиться справедливости для всех? А может быть, ты хочешь остановить машину войны? Тебе будет очень нелегко это сделать, – араб усмехнулся, он произносил ивритские слова как по-арабски, нараспев, и от этого каждое сказанное им слово приобретало особое звучание. Он был простым, но умным человеком, полагавшимся на свой жизненный опыт.

– Я не могу остановить машину войны, но я могу научить наших детей жить в мире, если ты мне поможешь, – ответил Рувен.

Араб бросил на Рувена вопросительный взгляд.

– Да, – продолжал Рувен, – это нужно прививать с детства.

И он рассказал арабу о своей идее совместного детского сада и школы, в которых будут воспитываться и учиться вместе еврейские и арабские дети.

– Ведь мы оба с тобой учителя, – сказал он арабу. – Ты всю жизнь учил Корану, а я – Торе. Мы оба молимся единому Богу, но проклинаем и убиваем друг друга, вместо того чтобы восславлять Его. И он карает нас именно за то, что мы убиваем друг друга.

Старик задумчиво слушал.

– Ну, так каково будет твое решение? – спросил Рувен и протянул арабу руку. В ответ старик протянул ему свою коричневую, со сморщенной от солнца кожей и выступающими от постоянного физического труда венами, руку.

В качестве места для детского сада они выбрали то самое место на холме, которое все живущие здесь уже привыкли называть «домом раздора».

Появление на спорном холме одновременно евреев и арабов, которые дружно занялись восстановлением разрушенного строения, поставило армейское командование, в чьей зоне ответственности находился дом, в сложное положение. Впервые и евреи, и арабы собрались не для того, чтобы разрушать, а наоборот, строить, причём совместными усилиями. Инструкций насчёт подобной ситуации у нас не было. Командир батальона командировал меня разведать обстановку на холме и в случае необходимости принять необходимые меры. Никто толком не мог понять, что происходит, поэтому и инструкция начальства была весьма туманной. В случае необходимости молодой подполковник мог всё списать на неправильные действия своих подчинённых, то есть меня и моих солдат. Но в то же время для меня эта инструкция означала: «Действуй по обстановке». Короче говоря, всё зависело от моего решения, и судьба задуманного Рувеном предприятия была в моих руках. Прибыв на место, мы увидели описанную выше картину и вывеску над домом на трёх языках: «Детский сад».

Я решил поговорить с Рувеном. Он был совершенно открыт и говорил со мной как человек, которому нечего бояться. Поздоровавшись с Рувеном, я спросил его о цели затеянной им работы. Вместо ответа он указал мне на вывеску.

– Вообще-то, прежде чем устраивать здесь что-то, вам следовало бы получить разрешение военной администрации, в ведении

которой находится данная территория, – начал я весьма офици-ально и внутренне поморщился от собственной официозности.

Лицо Рувена тронула улыбка.

– У меня нет времени, – спокойно ответил Рувен. – Времени на что? – спросил я.

– Чтобы собирать справки. Мне нужно воспитать своих детей, – всё так же спокойно продолжал Рувен. – Я не хочу, чтобы они погибли, как мои сыновья, и не хочу, чтобы они убивали. А для этого нужно научить их жить в мире. И наших детей, и их детей, – он кивком указал в сторону арабов. Сделав паузу, он продолжил не спеша, будто отвечая на сложный вопрос, заданный ему дотошным ребёнком. – Они никогда отсюда не уйдут. И мы не уйдём. Нам придётся жить здесь вместе, на этой земле, жить в мире, как братья. Смотри, – он обвёл рукой холмы вокруг, – здесь хватит места и оливкам, и виноградникам. Евреям и арабам. Если… – он снова сделал паузу. – Если мы успеем воспитать новое поколение. Поколение мира, а не войны. Поэтому времени на сбор разрешений у меня нет, – добавил он.

– Ты думаешь, это возможно? – спросил я.

– Я уверен, – ответил Рувен. – Мы верим в одного Бога, – продолжил он свой монолог. – У нас один прародитель, а слово «салам» по-арабски очень похоже на еврейское «шалом». Скажи, почему мы не можем вместе молиться в пещере Махпела, почему должны делить эту землю?.. Пусть Господь услышит наши молитвы, а не проклятия друг другу!

Мне нечего было возразить ему. Я решил выставить охрану возле кипевшего вовсю строительства. Солдаты должны были дежурить круглосуточно. В случае необходимости мы могли быстро и эффективно вмешаться в возникший конфликт. Между тем строители работали, не обращая на солдат никакого внимания, до поздних сумерек. Вернувшись на базу, я доложил своему непосредственному начальнику о ситуации и о принятом мною решении. Командир остался доволен мною.

– Правильно, пусть у чиновников в военной администрации голова болит о том, что с ними делать! А наше дело – контролиро-

вать здесь ситуацию и не допустить её обострения, что мы и делаем. В случае чего пусть магабники6 с ними разбираются, – весело добавил он.

У меня было смутное предчувствие, что мирно это предприятие просуществует недолго. Так оно и оказалось. Поначалу всё шло без каких-либо эксцессов. Как только строительство было завершено и всё необходимое для функционирования детского сада – компрессор для выработки электроэнергии, мебель и прочая – было доставлено на место, Рувен привёз своих маленьких детей в садик. Отец убитых террористов также привёз своих детей. Роль воспитательниц выполняли дипломированная учительница, сестра убитых террористов Амаль и студентка иерусалимского университета Анат. Рувен, организуя детский сад, следовал завету еврейских мудрецов: сначала сделай! Так он и поступал. Всю свою сознательную жизнь он учился и учил. Это был мудрый и добрый человек, каких не часто встретишь среди поселенцев.

Именно поселенцы, а не арабы доставляли нам больше всего неприятностей. Они в большинстве своём были агрессивны и нетерпимы. Это в основном эмигранты из Штатов, Франции, Австралии. Они приехали в Израиль и поселились именно здесь – в самом взрывоопасном месте, в эпицентре арабо-израильского конфликта по политическим мотивам. Все они были религиозными фанатиками и на своих соседей-арабов смотрели как на досадное препятствие для реализации своих амбиций. Их было очень мало в сравнении с арабами – тысячи две против почти двухсот-тысячного населения Хеврона и прилегающих к городу деревень. Тем не менее, нередко именно они были зачинщиками потасовок и нападений на арабов, и если армия, по их мнению, действовала недостаточно энергично и рьяно, поддерживая, а иногда и защищая их в столкновениях с арабами, то они, не задумываясь, изливали свой гнев на солдат, швыряя в них камни точно так же, как и в своих соседей-арабов.

Хорошо зная местные нравы, я добровольно взял на себя функ-цию инспектора этого поистине международного проекта, кото-

6 Магабники – солдаты пограничной стражи, образованное от ивритских слов «мишмар-а-гвуль» (мишмар – стража, гвуль – граница).

рый стремительно развивался. Спустя две недели, кроме детей Рувена и шейха, в детском саду можно было встретить также детей из Иерусалима, как еврейской, так и арабской его части. Поскольку дело шло к лету, то возник план организовать летний лагерь для детей арабов и евреев. Двух воспитательниц было уже мало, и штат был увеличен в два раза. Слава о проекте быстро достигла СМИ, и сюда нагрянули местные и иностранные журналисты. Кто-то из них даже окрестил детский сад «началом нового мирного процесса на Ближнем Востоке».

Издали я мог наблюдать за детьми, когда они резвились на свежем воздухе. Самым удивительным было то, что они говорили между собой каждый на своём родном языке и при этом отлично понимали друг друга без переводчика! Сгорая от любопытства, я как-то раз подобрался поближе к дому, где в это время Анат и Амаль проводили с детьми занятия по арабскому и ивриту. Я боялся испугать детей своей формой и оружием и поэтому, затаив дыхание, наблюдал происходящее через открытую дверь. И тут я понял, почему они понимают друг друга. Ведь наши языки так похожи! Просто нам некогда это замечать.

– Умм, – отчётливо произносила Анат арабское «мама». – А как это же слово на иврите? – спрашивала воспитательница. И дети тут же подхватывали:

– Эм, има, ими!..

Уже инстинктивно я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть. Я обернулся. Это был Рувен. Я не узнал его. Он как будто помолодел и теперь улыбался во весь рот.

– Тоже хочешь к нам? – он весело рассмеялся. – Хочу! – ответил я и тоже улыбнулся.

– А ты не дурак, Омри, – заметил Рувен. – Ты не представляешь себе, как здесь будет хорошо всего через десяток лет! Здесь будут цвести маслины и виноград, которые посадят наши дети. Да, я мечтаю открыть здесь школу и курсы арабского и иврита для всех желающих. Мне уже обещали бюджет на устройство школы и курсов. Осталось только получить, – и он нахмурил брови. – Но думаю, что всё у нас будет, – добавил он. – Так что ты приглашён!

– Спасибо! – поблагодарил я, а про себя подумал: «Дай-то Бог!» В тот день я всерьёз задумался о семье. «Мы должны успеть…»,

– вспомнил я слова Рувена.

А буквально на следующий день после этого разговора сосе-ди Рувена сожгли его дом в поселении. Сам Рувен поселился с детьми в караванах на время летнего лагеря. Вместе с ним и тремя солдатами я приехал на место пожара. Соседи Рувена были здесь же и не скрывали своего злорадства. Рувен лишь спросил, обращаясь к высокой смуглой женщине лет пятидесяти, которая, по-видимому, была главной у мстительных соседей:

– Зачем вы сожгли мой дом? Где в Торе написано, что нужно сжигать дом соседа?

– Я скажу тебе, где это написано, – ответила женщина, приготовившись к обороне. – В Торе написано, что если в доме завелась порча и её нельзя вывести, то дом нужно сжечь.

Бедный Рувен только за голову схватился.

– И то же самое будет с твоим вертепом, который ты открыл на холме! Вместо того чтобы дать детям еврейское воспитание, ты решил сделать из них арабов! Предатель!

Несколько поселенцев плюнули в его сторону. Тут я не выдер-жал.

– Властью, данною мне командованием, я запрещаю вам приближаться к холму ближе чем на двести метров! В ответ женщина рассмеялась мне в лицо.

– Я была офицером в войну Судного Дня, когда ты ещё не родился, сопляк! Что ты мне сделаешь?

– Это приказ, – твёрдо сказал я, – и нарушившие его понесут суровое наказание.

Женщина и поселенцы вокруг смотрели на меня с нескрываемой злобой и ехидством.

– И ещё. Все вы до сих пор здесь только благодаря солдатам. Поэтому будьте благоразумны и выполняйте приказы.

Мои слова привели их в бешенство. Женщина по-прежнему смеялась, но уже как-то натужно.

– Попробуйте только суньтесь на холм, – бросил я ей сквозь зубы, садясь в джип. Мы уехали. Можно было бы ходатайствовать