Читать онлайн Остров Аграфены бесплатно

Ночной целитель

Индигирка – река особая, дикая и прекрасная в кипящих верховьях, сжатых каменными плечами скал, мистическая и таинственная в среднем течении предгорий, загадочная и неведомая в многоруком устье у студёного океана. Сколько же лет мечтал я пройти по ней – слившись со всеми её стихиями, спуститься на небольшой лодке от заоблачных гор до самых тундровых низовий! А начать путь, конечно же, от овеянного мрачной славой ущелья Улахан Хапчагай…

И вот мечта сбылась – я стою на берегу Индигирки, и на меня утробно рычит зверем это самое ущелье, прозванное в народе «каменной трубой». Вылетая из-за поворота, над порогами-шиверами вскидываются на дыбы и вскипают белой пеной почти трёхметровые волны, невольно заставляя вспомнить давнишние слова Иллариона Сельского – управителя Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества: «Никакое живое существо не осмеливается переплыть это место. Представьте себе глубокую, невероятно быструю, в 250 сажен ширины реку, которая, вливаясь между двух скал, движется винтообразно. Огромные деревья, занесённые в этот водоворот, выказываются из-под воды почти через полчаса; другие же, более тяжёлые тела, на века погружаются в нём. Без особенного страха и головокружения даже с берега нельзя смотреть на эту пучину, кипящую в тысяче кругов и наводящую трепет страшно диким и глухим гулом…» Иллариону Сельскому мысленно вторит Сергей Обручев – сын автора «Земли Санникова», известный российский геолог-первооткрыватель: «Из всех рек, которые мне приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и жуткая по своей мощи и стремительности. Пороги Индигирки по опасности не сравнимы ни с какими другими. Один раз попав в ущелье, исследователь обречён пролететь за несколько часов все 75 километров, но одни удары этой массы воды на поворотах должны разбить о скалы всякую лодку…» Третий покоритель здешних мест, имя которого я не могу припомнить, и вовсе называет верхнюю часть Индигирки «гробом длиною в триста вёрст».

Из этих слов видно, каким эхом аукалась в памяти путешественников прошлого века своенравная заполярная река. И это через двести с лишним лет после её открытия! Тогда какое же потрясение она произвела на первых русских людей, оказавшихся здесь во времена, когда об Индигирке и слыхом не слыхали?! К сожалению, «отписки» казаков-землепроходцев, в духе их сурового времени, практически лишены эмоций: «В Индигирь-реку неведомую многие реки впали, а по тем рекам живут пешие и оленые люди, да у юкагирских же людей серебро есть, а река та рыбна и соболей по ней не счесть числа». Вот и весь подвиг…

Но отписки – отписками, а стоит на миг закрыть глаза, и я тут же вижу, как бешеный поток, вывернув из-за нависающей чёрной скалы, внезапно швыряет в ревущую «трубу» небольшие судёнышки-кочи сибирских казаков, открывающих России и миру неведомую Индигирку. Я слышу, как трещат деревянные борта от ударов о стены ущелья и подводные зубья порогов-шиверов, как захлёстывают огромные валы накренившиеся кочи и увлекают их в беспощадную бездну вместе с отчаянно цепляющимися за жизнь людьми…

Услышанная у костра местная легенда гласит, что из той обречённой в жертву Индигирке, как говаривали в старину, «бесталаной» «ватаги» в живых остался только один человек. В его память первый за «трубой» приток, на отмель которого выбросило полуживого счастливчика, со временем стал зваться Тихон-Юряхом – Тихоновым Ручьём. А что потом с тем Тихоном сталось, где след его затерялся – сегодня уже не скажет никто, да и понятно: три с половиной века минуло…

У нашей лодки, конечно, борта не деревянные, а из прочного дюралевого сплава, на корме – мощный и надёжный мотор «Меркурий» в сорок лошадей, но и с такой оснасткой никто из нормальных людей не решится сегодня проходить свирепую индигирскую теснину. Пока этот маршрут освоили только отчаянные сплавщики-экстремалы на своих непотопляемых плотах. А посему мы в «трубу» соваться не станем – только полюбуемся издали смертельной её красотой и мощью. Впрочем, и ниже по течению нам вполне хватит адреналина – разыгравшаяся река ещё не скоро успокоится.

Собственно, сбор адреналина вкупе с литературными впечатлениями – это основная задача только для меня, попавшего в экспедицию по большой удаче, а точнее, по доброте душевной бывшего однокашника-геолога. Для самого же друга-начальника Кости и его напарника Аркадия цель сплава – поиск на Индигирке мест, где можно будет добывать бивни мамонта, и людей, которые станут этим заниматься. Конечно, я ещё кое-что помню из своей семилетней геологической практики, но поскольку давно стал профессиональным журналистом и писателем, то гораздо большую пользу экспедиции надеюсь принести фотокамерой и пером. Что я и делаю, начиная с первых километров вести дневник и снимать живописные панорамы береговых обнажений. Такой статус меня очень даже устраивает.

За штурвалом скользящей по стрежню «Казанки» сидит четвёртый и последний участник нашей маленькой экспедиции. В отличие от прочих, Василий – родной сын Индигирки, эвен по национальности, житель здешнего райцентра Хону. И в данный момент он един в трёх лицах как хозяин лодки, её «капитан» и проводник, зафрахтованный Костей на 300 километров пути до первого села. Там, скорее всего, эстафету Василия подхватит кто-то другой, а он возвратится домой, в райцентр. Поскольку Василий – местный старожил и уже многие десятки раз проходил верхнюю часть Индигирки туда и обратно, а к тому же прекрасно говорит по-русски, я надеюсь вытянуть из него за дорогу хотя бы пару-тройку каких-то интересных историй.

Но это попозже, а пока я ещё не совсем отошёл от впечатлений, полученных у «трубы». Вот и у очередной дуги, где сжатая с двух сторон теснинами река не очень-то дружелюбно пенится на зубьях скал, мне вновь вспоминаются слова Обручева сотоварищи. И меньше всего хочется, чтобы мотор вдруг заглох, а лодка потеряла управляемость. Но «Меркурий» не подводит, хоть и никак не хочет набирать полных оборотов на бензине, залитом в его баки в райцентре. Горючее, судя по всему, оказалось не высшего качества и явно не нравится заморскому привереде, а это означает, что наше путешествие до первого обжитого места может затянуться на несколько дней.

Впрочем, всё, что случается, почти всегда случается к лучшему. Что бы мы успели заметить и ощутить, если бы стремглав пролетели все 300 километров реки за сутки?.. А так сумеем в полной мере насладиться общением с гордой и независимой дочерью гор. К тому же невысокий уровень воды практически запер Индигирку для встречных речных судов, заметно усмирил её норов и сделал наше плавание довольно комфортным, можно сказать, расслабленным. Глядя на чернозубые оскалы шиверов и каменных «лбов», проходя притихшие перекаты, можно было только представлять, что ожидало бы нас тут в половодье или после больших дождей. Но сейчас на небе ласково сияло солнце, вечер дарил редкостной красоты закат, а необычные ракурсы и фантастические силуэты каменных останцев сами просились на плёнку. Я открывал для себя Индигирку, всё больше убеждаясь, что никакая она не ужасная, а самая что ни на есть прекрасная река.

А ещё и впрямь таинственная, мифическая и мистическая. Признаюсь, в самых заповедных местах я не раз с надеждой вглядывался через телеобъектив в прибрежные скалы и глухие распадки – не выйдет ли вдруг на яр, не мелькнёт ли в прибрежной чаще Он… Да-да, неуловимый снежный человек, именуемый на местных языках «чучуной». Скажете, фантастическое предположение. Только отчасти. Легенды о чучуне живут практически во всех дальних уголках Якутии, но именно на Индигирке, судя по народной молве, покрытого шерстью гиганта-гоминида встречали наиболее часто. Один живший в этих краях писатель даже сочинил повесть о чучуне, влюбившемся в обыкновенную девушку и похитившем её. Сюжет повести был взят из прошлого, но и в наше время, совсем недавно в здешней районной газете была напечатана заметка о встрече с реликтовым гоминидом местного охотника. Остолбеневший от неожиданности следопыт увидел буквально в нескольких метрах от себя пробегавшее существо огромного роста, обросшее густой шерстью пепельного цвета… Вот бы мне на его место со своей фотокамерой…

Да, такую непростую, своенравную, могучую реку и должны были в стародавние времена заселить особенные люди и необычные существа. Полюбопытствовав перед началом путешествия, я уже знал, что мифическая память Индигирки хранит немало эвенских, юкагирских и якутских преданий о знаменитых шаманах и удаганках, о невиданной мощи силачах и бегунах-скороходах, о сказочных молочных озёрах и великих следопытах, о певцах, которые пели так, что из-под половиц дома проступала вода и выскакивали рыбы… Дело оставалось за тем, чтобы мне повезло услышать эти истории в каких-то совершенно новых подробностях или узнать абсолютно другие, неслыханные мифы и легенды из уст старожилов. А то и вообще увидеть собственными глазами нечто необыкновенное…

Сладкое чувство предвкушения будущих впечатлений и открытий, как это бывает в начале каждого путешествия, счастливо разливалось по моим жилам пьянящим теплом, и, видимо, оно оказалось настолько избыточным, что ревнивой Индигирке это не понравилось. Часа через три после отплытия у меня потихоньку заныл желудок, а потом боль стала нарастать сильнее и сильнее, переходя временами в спазмы и заставив крючиться на сидении лодки. Такого со мной не случалось уже давно. Показывать парням своё состояние я не хотел, и делал вид, что просто пригибаюсь от встречного ветра и водяных брызг. Надеялся, что всё пройдёт само, да и лекарства мои лежали в рюкзаке, который можно было достать из носового люка лодки только на берегу. Оставалось терпеть и молить реку. Впрочем, скорее всего, река тут была ни при чём, – в голове почти сразу же мелькнуло слово «колбаса». Да, это наверняка было отравление ею – колбасой неизвестного происхождения и возраста, купленной нами в райцентре и частично сразу же съеденной на берегу. Во время перекуса мы дружно рассуждали о том, что колбасу надо было бы непременно сварить, и столь же дружно вздыхали, что на это уже не осталось времени. И вот пришла расплата. Хорошо, если она постигла только меня одного…

Незаметно оглядев лица ребят, я понял, что чаша сия пока их миновала. Мне же надо было набираться терпения до ночёвки, благо, до неё оставалось не так уж много. Судя по быстро угасающему закату, мы должны были остановиться где-то неподалёку от легендарной горы Калядин, на глазах вырастающей над рекой прямо по курсу. Пытаясь отвлечься от боли, я начал тщательно изучать очертания горы, стараясь уловить в них что-то необычное, разглядеть какие-то детали почти правильного конического силуэта. Ещё до приезда на Индигирку я прочитал несколько записей фольклористов, утверждающих, что именно эта гора стала непреодолимым местом для страшной болезни оспы, истребившей в среднем течении Индигирки старинный город Зашиверск. Поднимаясь вверх по реке в образе зловещей женщины, губящей всех на своем пути, оспа будто бы «отморозила ноги» на наледи священной горы и погибла. А по другой версии, именно на этой горе оспе дал решающий бой белый шаман, обернувшийся быком и одолевший злодейку. В любом случае, пройти дальше этого места страшной болезни не удалось…

Ещё пару часов назад, когда гора едва показалась на горизонте, о её легендах что-то вскользь, не отвлекаясь от управления лодкой, произнёс Василий, и я надеялся вечером у костра поговорить с ним поподробнее. Надеялся. Но теперь из моей головы вылетели все желания, кроме одного: побыстрее пристать к берегу, выпить лекарство и заглушить боль. Будто слыша мои мысли, Василий вскоре разглядел у подножия горы какую-то небольшую речку, впадающую в Индигирку, и уверенно направил к ней лодку. На вопрошающие взгляды Кости и Аркадия – а почему именно здесь? – Василий коротко пояснил:

– Там избушка есть. В ней и переночуем…

– Избушка – это хорошо, – согласился Костя. – Палатку ставить не надо.

– И до темноты сеть забросить успеем, – подхватил Аркадий, – глядишь, на уху что перепадёт…

– Успеете, – подтвердил Василий.

Едва лодка ткнулась в берег, я вытащил рюкзак и достал таблетки, объяснив ребятам в чём дело, но без излишней трагичности, мол, желудок немного ноет. Занеся вещи в избушку, которая и впрямь оказалась на невысоком яру в трёх десятках метров от лодки, мы снова спустились на берег. Ребята достали и начали ставить сеть, а я, чтобы чем-то притупить не спешившую уходить даже и после таблеток боль, начал бродить по берегу, разглядывая гальку. Так сложилось, что уже много лет из каждой своей поездки я старался привезти и поставить дома на полку какой-нибудь редкий и красивый минерал, самоцвет или необычный образчик породы. Здесь же найти цветной камень вроде яшмы, оникса или граната не было никаких шансов – я понимал это как геолог – на многие десятки километров вверх вдоль обоих берегов шли сплошные серые песчаники и чёрные плитчатые алевролиты. И потому стал искать окатанный рекой камушек с отверстием, – какую-никакую, но редкость, называемую в народе «куриным божком». Если повезёт – будет талисман от Индигирки.

Василий сразу же занялся костром и чайником возле избушки. Спустившись за водой, он поинтересовался, что я тут выискиваю.

– Куриного бога ищу, – пояснил я. – Камень с дыркой… Талисман на память…

– Куриного бога? – повторил Василий, усмехнувшись, – ну вы, русские, даёте! Не могли название получше придумать… Будто из курятника вытащили…

– А твои эвены как его называют?

– «Агдыри удён» называют – «громовой камень». В старину считали, что дырки в таких камнях молнии пробивают. Во время самых сильных гроз.

– Громовой камень… Хорошо звучит, – согласился я. – Но куриный бог – тоже не совсем из курятника. Курицами в старину славяне тетёрок называли. Люди видели, как они любят клевать камушки на отмелях, но понимали, что обычные тетерева своими клювами пробить камни никогда не смогут. Такое под силу, пожалуй, только их могучему куриному богу. Отсюда и пошло. А уж потом стали замечать, что такие камни приносят удачу и стали вешать их поначалу себе на шеи, а уж потом – при входе в дома и постройки для скота…

– А у нас за громовыми камнями целая философия стояла, – продолжил Василий. – Перекочевав на новое место, эвен первым делом брал висящий на шее камень-оберег в руку, подносил к глазу и осматривал через дырку всё, что было вокруг – деревья, склоны, речку… Считалось, что таким ритуалом можно было оградить стоянку и её ближние окрестности от всякой нечисти… Ну и, конечно, самого хозяина такой талисман защищал от разных напастей, удачу приносил на охоте. Им же лечили людей и оленей. К примеру, если начинало пропадать молоко у женщины или оленихи, – надо было сцедить немного этого молока на землю через дырку в громовом камне… – Вспомнив, что шёл за водой, Василий махнул рукой. – Ладно, заболтался я с тобой, чай вскипятить надо. Потом поговорим…

Костя с Аркадием, поставив сеть и пытаясь чем-то занять время до первой проверки снасти, глядя на меня, тоже невольно заразились поисками и принялись мерить шагами берег. Но, судя по всему, сегодня был не мой вечер – ни мне, ни моим последователям до самых густых сумерек так и не попалось ни одного куриного бога. А вот с рыбой парням повезло – Индигирка подарила несколько небольших омулей, которые были тут же почищены и отправлены в котелок над костром, где быстро превратились в ароматную уху.

Увы, уха тоже оказалась не про меня – боль никак не проходила, и, с трудом выпив полкружки чая, я пошёл устраиваться на ночлег в избушку. Время было, конечно, ещё «детское», но в конце лета ночь на Севере наступает рано, а потому и ребята, немного почаёвничав у костра, тоже потянулись вслед за мной под крышу.

Спальных мест в избушке было два – широкие нары человек на пять, сколоченные от стены до стены в глубине небольшого сруба, и узкая одноместная лежанка справа от входа. Эту-то лежанку я и занял на правах больного, объяснив ребятам, что со своим желудком я, может, буду ворочаться, а то и вставать всю ночь, и не дам спокойно спать другим на общих нарах. А тут, в сторонке, если что, буду сам по себе. Парни, конечно же, ещё раз дружно мне посочувствовали, добавили к моему лечебному арсеналу какие-то таблетки из своих аптечек, но, сморённые долгим днём и хорошим ужином, быстро разложили походные спальники, погасили свет и дружно засопели.

Я лежал, невольно вглядываясь в темноту противоположной стены, и ждал, когда подействуют лекарства, но ноющая боль по-прежнему не уходила и не давала заснуть. Уже порядком измученный этой пыткой, я временами начинал проваливаться в какую-то полудрёму, но очередной спазм опять выталкивал из неё. Сколько времени это продолжалось и сколько мне оставалось терпеть до утра – сказать было трудно – разглядеть что-то на циферблате часов было невозможно, а зажигать фонарик я не хотел, чтобы не ломать сон другим.

Но вот над рекой медленно всплыла из-за гор огромная яркая луна, и её холодный свет, вливаясь в избушку через небольшое оконце над лежанкой, рассеял тьму в нашем пристанище, наполнив замкнутое пространство передо мной едва ощутимым голубым мерцанием. Я подтянул руку с часами к самым глазам и хоть не сразу, но разглядел обе стрелки, слегка перевалившие за цифру 12. Выходит, ночь только-только начиналась. Я вздохнул, повернулся на бок, подтянул к самой груди колени, зажимая ноющий желудок, и смежил веки, в очередной раз сделав попытку победить сном надоевшую боль. И опять ничего не вышло – резкий спазм заставил меня дёрнуться и открыть глаза.

Почти в этот же момент дверь нашей избушки вдруг неслышно распахнулась, и на её пороге, заставив меня онеметь и застыть от неожиданности, появился какой-то неведомый старец. Его светлое длиннополое одеяние и рассыпанные по плечам длинные волнистые волосы, перехваченные на лбу кожаным ремешком, отливали бело-голубым лунным светом. На фоне мерцающей благородной седины изрезанное морщинами лицо старца с узкими прорезями азиатских глаз казалось неестественно тёмным, каким-то густо-коричневым, но при этом оно не пугало, а излучало какую-то мудрость и доброту, постепенно меня успокаивающую. Дождавшись, пока я приду в себя, он спросил то ли на русском, то ли на каком-то другом языке, который я прекрасно понимал:

– Болит?

– Болит, – выдохнул я и инстинктивно сел, распахнув и отбросив с плеч не застёгнутый спальник: нехорошо было разговаривать лёжа со столь почтенным человеком.

А потом я и вовсе попытался встать с лежанки, но он остановил меня жестом, показав, чтоб не двигался. И тут я заметил, что в правой руке старец держит небольшой овальный камушек цвета его лица, в отверстие которого продета тонкая кожаная тесёмка. «Да это же куриный бог! – мелькнуло в мозгу. – Громовой камень!..» Поймав мой взгляд, старец чуть кивнул головой, будто подтверждая догадку, шагнул ближе и, протянув ко мне руки со своим амулетом, надел его на мою шею, слегка коснувшись волос и кожи лёгкими прохладными пальцами. При этом куриный бог оказался точно над местом чуть затаившейся боли.

– Ложись на спину и возьми оберег в правую руку, – негромко, но отчётливо произнёс старец и, дождавшись, когда я выполню команду, добавил: – Теперь положи его на середину живота и начинай тихонько водить по кругу. По солнцу води. И чуть-чуть расширяй круги. Сам поймёшь, насколько… Только не быстро…

Я слегка прижал потеплевший, будто бы оживший камушек к телу и начал двигать его по часовой стрелке, с каждым оборотом ощущая, как в глубине живота, прямо под скользящим оберегом, по какой-то таинственной спирали растворялась и исчезала боль. А старец, немного подождав и словно убедившись, что я всё делаю правильно, вдруг неслышно шагнул спиной к двери и буквально растаял в воздухе. Я даже не успел сказать ему «спасибо», но почему-то воспринял это мгновенное исчезновение как что-то вполне естественное. И продолжал, уже засыпая, всё медленнее и медленнее двигать камень по животу…

Когда я проснулся, в окошко уже светила не луна, а далеко не первые лучи утреннего солнца. В избушке я был один – парни, судя по всему, давно уже развели костёр и готовили завтрак. Конечно же, первым делом я провёл ладонью по груди, пытаясь ухватить тесёмку куриного бога или сам камешек, но рука оказалась пустой. От талисмана таинственного старца не осталось и следа… Вот тебе и на! А может, он мне только привиделся?! Приснился?! Ещё раз попытавшись восстановить всё ночное происшествие в деталях, я только сейчас задался вопросом: почему же никто из ребят никак не отреагировал на открывшуюся дверь и на таинственного ночного визитёра, на наш с ним разговор? Крепко спали?.. Или всё-таки приснилось… Но желудок-то больше не болит… Привиделось?..

В смятении я вышел на улицу, подошёл к костру, поздоровался, поглядел внимательно на всех ребят и ничего особенного не почувствовал. Они почти в голос спросили только о том, о чём и должны были спросить, – как я себя чувствую? Услышав в ответ, что всё в порядке, Костя довольно произнёс:

– Ну, я же тебе говорил, что мои таблетки помогут!..

– Видимо, помогли, спасибо, – согласился я, решив промолчать о чудесном исцелении, чтобы не вызывать иронии друзей по подводу «писательских фантазий».

Да и сам я всё больше и больше убеждался, что явление ночного целителя было просто сном.

Примостившись на переднее сидение лодки рядом с Василием, я вспомнил, что вчера из-за своей болезни так и не сумел поговорить с ним о легендах горы Калягин. И вот теперь решил восполнить этот пробел. Подождав, пока мы отчалим и выйдем на широкий фарватер, где «капитана» можно будет немного отвлечь, я начал его потихоньку обо всём расспрашивать. В конце концов мы дошли и до главных индигирских шаманов.

– Одним из самым больших ойунов в здешних краях был старец Опо, по-вашему Афоня, Афанасий, – начал рассказывать мой собеседник. – А вообще-то его звали… – Василий заговорщически понизил голос. – … Хоньикан-Мэндуни его звали… Всуе это имя произносить нельзя, но тебе же не для любопытства надо – для дела…

– Для дела, – подтвердил я. – А как это имя на русский переводится?

– «Хоньикан» можно перевести как «человек огромной силы», но при этом добрый и справедливый. А слово «мэндуни» означает «серебристый». Говорят, так его окрестили в народе за длинные седые волосы, – негромко и уважительно повёл рассказ Василий, словно боясь обеспокоить духов далёких предков. – Мой прадед Иннокентий его знал, в молодости видел. Говорил, старец Опо великим шаманом был. Белым шаманом – никому никогда зла не делал, а помогал многим – от пожаров лесных спасал, от голода, от болезней разных. После него таких великих ойунов уже не было… Знаешь, кто у него шаманским зверем был? – Василий сторожко огляделся в одну сторону, потом в другую, словно опасаясь, не слышат ли далёкие затаившиеся духи наш разговор.

– Кто? – Не выдержал я паузы.

– Кями!.. Мамонт, по-вашему. Представляешь, какая шаманская сила у старика была! Да и человеческая тоже. Как прадед сказывал, Опо больше ста лет прожил. Весь седой был, как снег в полнолуние…

При последних словах у меня перед глазами буквально полыхнул образ ночного гостя, по спине пробежал озноб, но я как можно спокойнее спросил у Василия:

– А в каком месте на Индигирке жил этот Опо?

– Да вот здесь рядом, говорят, и жил по большей части. В устье речки, где мы были. Избушка его ещё лет тридцать назад развалилась от старости. На её месте рыбаки новую построили, в которой мы сегодня ночевали. А сам он вверх по распадку метрах в двухстах лежит…

Я застыл, как от удара грома, а Василий продолжал:

– Только я сам ни разу там не был, у могилы-то. Нельзя нам, по вере нашей, таких людей после смерти беспокоить. Грех…

Наконец, придя в себя и не сдержавшись, я произнёс с укором:

– Что же ты утром-то мне об этом не сказал?

– Побоялся… Шаманы – они и после смерти очень чутко спят – всё слышат, всё видят… Вдруг бы ты к нему пошёл, а я бы потом виноват был, если бы ему не понравилось… – И, сделав очередную паузу, Василий еле слышно, с извинительными интонациями начал негромко что-то бормотать на своём языке, видимо, на всякий случай, попросить прощения у великого ойуна.

А я про себя подумал: конечно бы, пошёл! Пошёл бы, чтобы низко поклониться и сказать слова благодарности великому серебристому старцу Хоньикану-Мэндуни – моему доброму ночному целителю.

Новогодний вальс

Другу Виталию Андросову

Виталий мчался домой по улочке села, и мир вокруг сиял танцующей радугой, пел во всё горло и радостно кружился.

– Приняли, приняли! Вольнослушателем приняли! – закричал он с самого порога, громко хлопнув дверью.

Лица матери и сестры расцвели улыбками, а Виталий ещё долго не мог успокоиться. Да и как было не задыхаться от счастья, если он, наконец-то, с третьей попытки поступил в музыкальную школу! Пусть даже и вольнослушателем, но поступил. А до этого, две осени подряд, его выставляли за дверь класса с приговором, после которого на глаза невольно накатывались слёзы: «У тебя, мальчик, нет слуха…» Как же нет, если внутри него всегда звучала музыка – с самого рождения, с той поры, как он себя помнил?! Разве можно, родившись на берегу самого красивого в мире, столько раз воспетого поэтами аласа Мюрю, быть глухим к чарующим голосам таинственной тайги и старинного озера, поющих на лугу алых лилий-сардан и танцующих по весне белоснежных стерхов?! А как сжимается и светлеет его чуткая мальчишечья душа от песен, что поют по вечерам приехавшие из далёких сёл родственники и знакомые. Нет, у него есть этот самый слух, и он ещё докажет, докажет им всем. Главное бы теперь, баян мама купила…

Такое в жизни случается нередко: именитые тренеры наотрез отказываются брать в секции будущих олимпийских чемпионов, опытные педагоги ставят двойки и предрекают бесславие ученикам, которые потом становятся великими писателями, артистами и учёными. Пути человеческие неисповедимы и непредсказуемы. Вот и песни этого сельского мальчугана с аласа Мюрю с годами запоёт вся Якутия, да и Россия подпевать ей будет…

Вспомнив себя тем восьмилетним «вольнослушателем», Виталий невольно улыбнулся. На душе немного посветлело, но грусть, конечно же, осталась. И это было понятно: на отрывном календаре, висящем над потёртым гостиничным столом, болтался последний листок декабря, как последняя и несбывшаяся надежда.

Виталий подошёл к окну и сквозь небольшое пятнышко в стекле, не затянутое льдом, попытался разглядеть, что творится на улице. Взгляд упёрся в сплошную стену белого тумана, который и не собирался редеть. Да, самолёт сегодня в Терют не прилетел. Судя по всему, его не будет и завтра, и… А значит, придётся не только встретить Новый год, но, вполне возможно, провести все каникулы в этой замороженной дали, у самого полюса холода. За многие сотни километров от семьи, родных и друзей, в крошечном селе, где после вчерашнего концерта его знают все, а он – почти никого. Конечно, многие бы, наверное, были счастливы видеть за своим новогодним столом заезжую звезду из Якутска, но ему не хотелось быть гостем на чужом празднике. Вздохнув, он присел на гостиничную кровать и невольно потянулся к стоявшему рядом баяну – своему бывалому попутчику и верному другу. Вспомнились слова известного музыканта: можно пережить всё, если подобрать нужную песню… Да, наверное, можно…

Деньги на первый баян Виталию собирали и дальние, и ближние родственники – одной матери, рано потерявшей мужа, купить такую дорогую вещь было не по силам. Сам маленький музыкант просто не смог донести инструмент от магазина до дома – помогли взрослые, но зато уж потом Виталий не выпускал баян из рук. Играть он научился на удивление быстро, но в те годы баян был так популярен в якутской глубинке и взрастил столько местных виртуозов, что Виталий никак не мог пробиться в заветную пятёрку лучших музыкантов села. Завидуя счастливчикам, игравшим на всех концертах и праздниках, он поначалу посчитал это несправедливостью судьбы, с которой ничего не поделать, но потом решил дать бой соперникам на другом поле – начал сочинять свои мелодии, непохожие на известные песни.

Дела пошли на лад, его стали приглашать на выступления в Дом культуры, и однажды Виталий даже заслужил похвалу кумира всех якутских мальчишек, самого известного в те годы певца и автора любимых песен, но… Но, видно, дали знать о себе гены отца, за спиной которого стояла несколько поколений медиков. Да и сам отец вернулся с войны майором медицинской службы. Наверное, стал бы очень большим доктором, если бы не тяжёлые раны… После отца в доме остался целый шкаф медицинских пособий и атласов. Поначалу Виталий вместе с младшей сестрёнкой рассматривал эти таинственные книжки просто из любопытства, а потом они зацепили его по-настоящему. И когда семья переехала в Якутск, он понёс свои документы в приёмную комиссию не музыкального училища, а медицинского факультета. Так река его жизни разделилась на два русла, которые то расходились, то струились рядом, то пересекались самым неожиданным образом.

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся», – когда-то сказал поэт. И как песня отзовётся – тоже предугадать сложно. Но точно одно: для каждой настоящей песни рано ли поздно наступает звёздный час, момент истины, когда она вдруг ложится на душу людям, становится для них другом и спутником, а иногда даже спасителем, отводя напасти и избавляя от бед. Бывает, что такой день приходит через много лет после рождения слов и мелодии, но песни умеют ждать…

Непраздничная грусть села Терют, без следа затерянного в этот день в горах и туманах Оймяконья, невольно заставила Виталия вспомнить одну из его первых песен, которую он сочинил ещё школьником:

Эта песня всегда стояла наособицу среди сотни с лишним других, им написанных, потому что текст её был не на родном якутском, а на русском языке. И к тому же, балкарского поэта. Книжка Кайсына Кулиева в руки якутского мальчишки попала случайно, но очень зацепила одним жгучим стихотворением без названия. Виталий тогда ещё много чего не знал, и, глядя на фотографию поэта на обложке, никак не мог понять, почему народный депутат СССР, увешанный самыми высокими наградами, с болью пишет о какой-то обиде и печали? Какая обида и на кого может быть у столь процветающего человека?!. Но искренность поэтических строк Кулиева не вызвала сомнения у парнишки с чуткой душой, и песня «Цветок на каменной скале» родилась. Нельзя сказать, что она сразу же или с годами стала любимой у его друзей или слушателей, пожалуй, нет, но в душе Виталия жила неизбывно. Особенно после того, как он узнал, что все свои регалии Кайсын Кулиев получил только в последние годы жизни, после реабилитации – государство пыталось загладить вину перед бывшим военкором и десантником, представленным к званию Героя Советского Союза, но вместо этого лишённым всех боевых наград и надолго запрещённым в печати. А случилось всё потому, что герой войны, уже признанный поэт, выписавшись в 1944 году из московского госпиталя после тяжёлого ранения, хоть и был встречен с цветами писательской элитой, не пожелал с этой элитой остаться. Он отказался от столичной славы и заманчивых предложений властей, самовольно уехав в далёкую глухую Киргизию, куда был безвинно выслан с Кавказа его родной балкарский народ. И жил там до тех пор, пока балкарцев не возвратили на родину…

Туман за окном к вечеру начал редеть, но на смену ему исподволь подкрадывалась белой лисицей таившаяся где-то в межгорьях пурга. В её негромком запеве начали таять последние шансы на скорое возвращение домой. И вот уже, подхватывая и закручивая целые снежные облака, всесильная властительница гор и тундры завела свой неумолимый танец вокруг маленькой сельской гостиницы, погружая её в белую мглу…

Но можно пережить всё, если подобрать нужную песню… Виталий взял баян и пальцы сами побежали по клавишам, переводя невесёлое настроение в музыку и вместе с ней борясь с грустью. Следом за первыми тактами стали собираться в строчки слова. Круговорот метели рождал, конечно же, вальс. Вальс-послание любимым и родным, ждавшим его в далёком городе…

Это был единственный подарок, который мог он сделать им сейчас и который мысленно отправлял через бескрайнюю белую тайгу, через спящие под снегами аласы-луга и скованные льдами реки огромной Якутии. Виталий, конечно же, ещё не мог знать, что «Терютский вальс» станет одной из любимых песен его слушателей, но он уже чувствовал, понимал, что этот неожиданный вальс станет по-особому близок ему самому и всегда будет возвращать в одинокий новогодний приют, затерянный в пурге…

Грусть перешла в мелодию и уплыла с ней, плавно кружась в снежных воронках вьюги и как будто успокаивая их. На душе посветлело. Виталий достал бутылку шампанского, которую хотел привезти домой, начал открывать, но передумал: кто же пьёт шампанское в одиночку?!. Налил из графина воды в гостиничный гранёный стакан, вставил в него маленький походный кипятильник, вскипятил и заварил чай, добавив в него пару ложек голубичного варенья, которое подарили ему после концерта. Подошёл к окну, чокнулся стаканом с проталинкой на стекле и долго смотрел в белую круговерть, отхлёбывая чай маленькими глотками и вспоминая новогодние праздники прошлых лет.

А когда наступила полночь, метель за окном вдруг внезапно затихла, словно тоже решила отметить Новый год. Виталий с неверием сначала приоткрыл дверь, а потом вышел на крыльцо: не показалось ли? Оказалось, нет, не показалось. Белая пелена и впрямь растворялась на глазах, а над горами начали одна за другой высвечиваться звёзды – пока только самые большие и яркие. А потом небо вдруг полыхнуло зелёным пламенем сияния и покатило его переливы над дальними и ближними вершинами, вызывая невольный восторг.

– Ничего себе! Откуда тут такое?! Прямо как в тундре! – вслух восхитился Виталий. – Неужто она решила новогодний привет своему певцу отправить?!.. – Он улыбался, провожая глазами небесные волны и уплывая вместе с ними в воспоминания.

Да, с тундрой у Виталия получилось забавно – он написал о ней раньше, чем увидел. Ещё в стройотряде, когда учился на медфаке. Друзья-студенты готовили концерт и попросили поискать или сочинить какую-нибудь неизбитую мелодию для северного танца. А он, на удивление, вдруг поймал с небес такую волну вдохновения, и так здорово перевёл её в ноты, что даже постеснялся сразу сказать друзьям, что «Тундра» – его собственное творение. «В здешней библиотеке чей-то сборник с нотами под руку попался», – придумал Виталий.

Студентам и зрителям песня понравилась даже больше танца, который под неё станцевали. Как оказалось, не им одним. Автору пришлось сознаться. Правда, собственный текст он потом заменил на стихи известного якутского поэта, которые прекрасно легли на музыку. Это был тот случай, про который говорят: наутро он проснулся знаменитым. Но знаменитым проснулся не Виталий, а песня – она стремительно взлетела над Якутией, а потом и над Россией, далеко обогнав по славе своего сочинителя.

И впрямь, не надо было знать якутский язык, чтобы при первых же тактах музыки почувствовать и увидеть бескрайние белые просторы тундры, полыхающее над ней полярное сияние и летящую под ним оленью упряжку, подгоняемую голосистым каюром:

Конечно, такая песня не могла не понравиться самим жителям тундры, и они не только буквально влюбились в «Тундру», но и сложили собственную легенду её рождения. Кто мог сочинить такую прекрасную песню о их родной земле и о них самих? Ну, конечно же, не какой-нибудь горожанин, а только настоящий коренной тундровик! Говорят, заехал однажды незнакомый молодец-оленевод в дальнее селение, спел свою новую песню, всколыхнул всем души, разбил девушкам сердца – и умчался без следа на легконогой упряжке. А песня была так хороша, что люди её сразу же и навсегда запомнили…

Естественно, когда Виталий со своим баяном впервые в жизни появился в настоящей тундре и спел о ней, сидящие в крошечном клубе оленеводы, конечно же, не поверили заезжему интеллигенту-очкарику. Да неужто он и сочинил их любимую «Тундру»? Этот парень и к оленю-то не знает с какой стороны подойти! Пришлось Виталию спеть не одну ещё песню и много чего о себе рассказать, прежде чем слушатели его признали. Но зато уж потом так показали тундру, так по ней прокатили на оленях – еле на нартах удержался…

Позже он побывал в Заполярье не раз – и на самом берегу Ледовитого океана, и там, где в него впадают Лена, Колыма и Яна. А после нескольких поездок по своенравной Индигирке написал песню об этой непростой и прекрасной реке, напоминавшей слегка капризную северную красотку. Но первая поездка в тундру навсегда осталась в его душе чем-то особенной. Как и предсказавшая эту встречу «Тундра»…

Не зря говорят, что талантливые люди талантливы во всём. Вот и окончивший медфак Виталий к тридцати годам стал не просто хорошим врачом, а признанным учёным, доцентом факультета, на котором когда-то учился. Теперь рядом с громким именем автора любимых народом песен шла слава одного из лучших специалистов в очень важной и редкой области – ранней диагностике раковых заболеваний. В Якутии такая слава проявлялась по-особенному, поскольку её огромные просторы издавна полнились и жили слухами, кочевавшими от улуса к улусу порой быстрей газет. И когда Виталий приезжал в какую-нибудь глубинку с концертом, ему не раз приходилось начинать встречи с селянами совсем не с песен. Он только диву давался, как сумели дойти в такую глушь слухи о волшебном «поющем докторе», но, конечно же, никогда и никому не отказывал в помощи. А иногда получалось наоборот – ехал с медицинской бригадой в дальнее село на обследования, а по вечерам приходилось играть и петь в клубе или больнице недавним пациентам.

Как-то раз во время сенокоса его попросили съездить с выступлениями в один из заречных районов: лето в тот год выдалось знойным, травы горели, план не шёл, и надо было как-то поддержать людей. Ну, раз надо – значит, надо. Виталий рано утром подхватил свой баян, направился в аэропорт и уже через несколько часов, когда сенокосчики собрались на свой стан пообедать, устроил для них небольшой концерт. А потом, как водится, рассказал о последних новостях столичного Якутска. Было видно, как после его задушевных песен, от которых веяло прохладой снегов и рек, посветлели и помягчали усталые и обожжённые солнцем лица людей. Показалось, что они как-то легче поднялись из-под тени брезентового навеса и, негромко делясь впечатлениями, направились на ожидавший их луг. Задержалась только одна девушка. Немного смущаясь, она подошла к Виталию и сбивчиво произнесла:

– Простите, пожалуйста… Мама наша… болеет сильно… Вы не могли бы её посмотреть…

– Конечно, посмотрю, – согласился Виталий. – А где она?

– В селе. Шофёр наш дом знает, довезёт, – обрадовалась девчушка. – Маму нашу Александрой Павловной зовут… Она вас ждёт, мы знали, что вы не откажитесь…

– А что с ней?

– Сказали, плохая болезнь… – Девушка, показывая, провела ладонью круг по своему животу. – Из райцентра домой отправили…

Через полчаса вернувшись в село на том же «Уазике», на котором он приезжал на стан, Виталий зашёл в небольшой домик с плотно зашторенными окнами и в полумраке увидел женщину, лежащую в постели. Она была уже немолодой, хотя, конечно, болезнь добавила возраста иссушённому недугом лицу. Женщина слабо улыбнулась Виталию и попыталась приподняться на кровати, но он, поздоровавшись, жестом остановил её. Ответив на приветствие, Александра протянула Виталию толстую медицинскую карту и несколько рентгеновских снимков. Чтобы лучше рассмотреть их, он подошёл к ближнему окну и сдвинул в сторону штору. Достаточно было пары минут, чтобы увидеть и понять, что у больной онкология, причём в уже безнадёжной форме. Потому районные врачи и выписали её домой… Но Виталий не спешил. Исполняя последний долг врача, он присел к кровати, взял Александру за руку, назвал по имени-отчеству и начал обстоятельно расспрашивать о болезни, о том, как всё началось, как она себя чувствует, какие лекарства принимает. А потом, конечно, сказал, что она непременно поправится, что надо не сдаваться, что он постарается отправить ей из Якутска самые хорошие лекарства. И перевёл разговор на другую тему – кем она работала, сколько у неё детей, где они теперь живут и кем стали…

О том, что всю жизнь была простой дояркой, Александра лишь упомянула. А вот разговор о детях, вышедших в люди, оживил женщину. На какое-то время она словно забыла о болезни и боли, принявшись негромко, но обстоятельно и с гордостью рассказывать о всех своих шести дочерях и сыновьях. Увидев, с какой человечностью и неподдельным вниманием слушает её доктор, в конце рассказа Александра вдруг решилась:

– Вы простите, я ведь вас не только как врача позвала… – Она сунула руку под одеяло и вытащил оттуда толстую тетрадь. – Вот, мои стихи… Недавно сочинять стала, как заболела… Будто кто-то сверху диктовать стал… Может, посмотрите?..

– Обязательно, посмотрю, – по-доброму улыбнулся Виталий, ободряя её. – Мне очень интересно будет!

Понимая, что как врач уже бессилен, Виталий, конечно же, хотел помочь Александре чисто по-человечески:

– Я сегодня у вас в селе ночую. Вечером стихи ваши почитаю, а утром перед отъездом загляну к вам, и мы о них поговорим…

Устроившись к концу дня в сельсовете, где ему поставили раскладушку прямо в кабинете местного главы, Виталий достал и раскрыл тетрадь Александры. Стихов было немало, но, естественно, они оказались не очень-то умелыми, часто не совсем складными. Но в то же время – искренними, подкупающими своей простотой, безыскусностью и той мудростью, что принято называть народной. «Ей бы подучиться у хорошего поэта, руку набить, могла бы неплохо писать… – Виталий вздохнул. – Вот только у кого в этом маленьком селе ей учиться, да и поздно уже, судя по всему…»

Какими бы ни были стихи Александры, завтра её надо будет обязательно похвалить, порадовав и поддержав, может быть, перед самым уходом из жизни. И Виталий вновь раз за разом перечитывал стихи, отмечая для себя лучшие. А потом остановился на «Благословении матери». Это было и напутствие в жизнь детям от Александры, и её завещание им. Виталий вспомнил, с какой любовью и какими словами она говорила о своих выросших уже сыновьях и дочках, какое тепло светилось в её глазах в эти минуты… И он понял, что может для неё сделать…

В ту июльскую белую ночь Виталий так и не уснул – просидел за баяном до самого утра, подбирая и пробуя то одну, то другую мелодию. И в конце концов, нашёл такую, что невольно ощутил самим сердцем – песня получилась. И не только необходимая для прощального подарка Александре, а, может быть, вообще одна из его лучших.

Взволнованная поэтесса встретила Виталия с затаённой надеждой, робко веря, что ему пришлось по душе хотя бы одно её стихотворение. Но гораздо заметнее на лице Александры читалось опасение, что неумелые стихи простой сельской доярки вряд ли понравились искушённому столичному сочинителю. Однако Виталий, лучезарно улыбнувшись, поздоровался с ней, как с доброй старой знакомой, и искренне произнёс:

– Замечательные у вас стихи! Прекрасные! Всю ночь перечитывал и не мог оторваться. А одно стихотворение так понравилось, что я просто не удержался и написал песню…

– Песню?!. На мои стихи?!. – Александра задохнулась от неожиданного счастья.

– Да, «Завещание матери»…

Виталий достал из чехла баян, сел на краешек кровати, прикоснулся к клавишам и запел. Из глаз потрясённой женщины потекли слёзы радости.

Прилетев в Якутск, он первым делом пошёл на республиканское радио, уговорил друзей сразу же сделать запись и побыстрее поставить её в эфир – чтобы Александра успела услышать свою песню.

А назавтра с одним из попутчиков отправил в далёкое село лекарства. Обезболивающие. Это было всё, чем он ей мог помочь как врач.

«Завещание матери» и впрямь оказалось песней особенной – одновременно глубокой и простой, мудрой и душевной. На радио пришло множество трогательных откликов, в том числе, конечно, из села Александры. И позже Виталия не раз просили исполнить эту песню в самых разных местах огромной Якутии самые разные люди.

Вот и здесь, в Терюте, на вчерашнем концерте, когда он уже закончил выступление, с первого ряда поднялась немолодая женщина и негромко произнесла:

– Спойте, пожалуйста, «Завещание матери»…

И он вновь на несколько минут перенёсся из зимнего заснеженного Оймяконья в знойный сенокосный июль, а потом в дом Александры, где блестели слезами негаданного счастья её глаза…

А когда спустился со сцены в зал, женщина, попросившая Виталия спеть любимую песню, подошла к нему и протянула небольшую баночку с вареньем:

– Вот, возьмите пожалуйста… Голубичное, сама собирала и варила… Чай попьёте вечером… У меня сын такой же, как вы, в городе живёт…

Он, конечно, немного смутился, но поблагодарил и взял. Нельзя не взять, если человек так, по-матерински, от души угощает…

Неторопливо шагая из клуба в гостиницу и не замечая мороза, он подумал о том, как по-разному появляются на свет и какой непохожей жизнью живут его песни. «Завещание матери» оказалось самым необходимым и быстродействующим лекарством прямо в день появления на свет. А вот «Цветку на скале» пришлось ждать своего часа десятки лет. И всё-таки он дождался, подтвердив в очередной раз истину, что ничего случайного в жизни не бывает…

В нелепые девяностые страна металась из одной крайности в другую, делая немало глупостей. Но при этом для дальних российских окраин Москва была всегда права по закону старшинства и силы. На любое решение сверху приходилось молча брать под козырёк, хоть и глотая порой обиду. Вот и над родным медфаком Виталия внезапно сгустились тучи – в Москве вдруг решили, что выпускать своих врачей на Крайнем Севере нет необходимости: и по деньгам накладно, и в центре достаточно институтов – пусть студенты там и учатся. А чтобы подвести базу под очередную мудрость столичной власти и соблюсти видимость объективности, в Якутск направили комиссию московских медицинских светил, которые должны была найти на месте нужные аргументы. Председателем комиссии специально назначили именитого профессора родом с Кавказа, никогда не знавшего близко якутян и, естественно, не питавшего к ним особых чувств.

На медфаке загрустили, но встретили гостей, как и принято на Севере, – с открытым сердцем. Честно рассказали о своих успехах и недостатках, показали всё, что хотела выведать комиссия. И даже вечер дружбы устроили в выходной накануне вердикта – несмотря на то, что проверяющие явно не были расположены к какой-то дружбе.

На вечере дали слово и Виталию. Как одного из доцентов медфака москвичи его уже узнали за время проверки, но теперь Виталия представили известным автором песен на якутском языке. Конечно, все ожидали, что он сейчас выдаст знаменитую на весь Советский Союз «Тундру», но Виталий вдруг сказал:

– Я спою нашим гостям песню на русском языке, которую написал на слова недавно ушедшего из жизни великого поэта Кайсына Кулиева… «Цветок на каменной скале»…

Такое начало оказалось для москвичей неожиданным, они невольно переглянулись, а председатель комиссии метнул пронзительный взгляд горца в поющего доцента и с удивлением поднял бровь. Он явно не ожидал услышать за тысячи километров от родного Кавказа имя земляка-поэта, да к тому же среди медиков…

А Виталий продолжил:

– Я сочинил эту песню много лет назад, ещё совсем мальчишкой. Меня поразила тогда горечь незаслуженной обиды поэта, но всю глубину её я понял лишь совсем недавно, когда узнал правду о его жизни…

В зале зазвенела тишина. Виталий запел. Когда под высокий потолок медленно уплыла последняя нота, москвичи восхищённо зааплодировали первыми, а потрясённый председатель комиссии сидел, уронив лицо в ладони и не двигаясь.

Когда наутро кавказский профессор вошёл в актовый зал факультета, где собравшиеся с замиранием сердца ждали приговора, то первым делом отыскал взглядом Виталия, подошёл к нему, пожал руку и протянул солидный том своего научного труда, на обложке которого было начертано размашистым подчерком: «Моему другу – с восхищением и благодарностью!» А потом поднялся на кафедру и произнёс:

– В эти дни мы увидели, какие замечательные педагоги работают в вашем институте. Мы посовещались и решили: такой институт закрывать нельзя!..

Слова профессора потонули в аплодисментах зала. Так «Цветок на каменной скале» спас якутский медфак…

Да, можно пережить всё, если подобрать нужную песню, – Виталий снова возвратился к мысли, с которой начинался сегодняшний вечер в Терюте. Но теперь настроение было другим: погода шептала, что завтра он обязательно улетит домой. Обязательно улетит. И пусть днём позже, но отметит праздник. Соберёт вместе родных и близких и споёт им свой «Терютский вальс»… Но, если по справедливости, то ведь именно тут, в этом маленьком, ни на что не претендующем селе, которое и не знает, что теперь всегда будет жить в его словах и мелодии, люди должны услышать этот вальс первыми…

Виталий подошёл к окну и посмотрел на улицу. Сияние погасло, укатило куда-то за дальние перевалы, но ясное небо было густо усеяно весёлыми звёздами, а в доме через дорогу ярко горели огни и двигались силуэты людей, которые, похоже, ещё долго не собирались спать. Он немного подумал и, не став одеваться, закинул за плечо баян, взял стоящее на столе шампанское и шагнул за порог – туда, где ждали его всегда…

День перевёртышей

Моему другу Олегу Емельянову

От него исходило столько света, человеческого обаяния, готовности в любой миг выдать остроумную шутку, что появление Олега даже на самых официозных собраниях и приёмах тут же меняло их тональность. А что уж говорить о встречах дружеских, совместных поездках и командировках! Одно упоминание о том, что с нами едет Олег, автоматически означало: всем будет хорошо, тепло и весело. В этом-то, на мой взгляд, и заключалась самая уникальная особенность Олега – он мог с поразительной легкостью превратить в праздник любое событие. Даже если событие это в глазах иного большинства было окрашено в совсем другие тона. Как, к примеру, появившийся с его подачи День перевёртышей…

История эта приключилась с нами на трассе «Колыма» 17 апреля. И если год давно ушедшего в прошлое события, собственно, уже не имеет значения, то назвать число и месяц просто необходимо. Дальше вы поймёте, почему я это делаю.

Итак, воспользовавшись солнечной весенней погодкой и последними неделями тающих на глазах зимних переправ через реки, мы с Олегом и нашим водителем Андреем решили по-быстрому проскочить пятьсот километров от Якутска до одного из райцентров за Леной и Алданом. А если позволят время и обстоятельства, то накрутить на колёса ещё столько же, добравшись до следующего райцентра в горах Оймяконья. Ну и, естественно, успеть вовремя вернуться назад, пока не закрыли зимник. Этот марш-бросок наперегонки с апрелем диктовала очередная битва за тиражи: началась весенняя подписка и надо было успеть до распутицы и ледохода склонить на свою сторону районных начальников и читателей наших газет.

Кому-то предстоящая дорога в две тысячи километров по распутице, когда днём снег превращается в ледяное месиво, а ночью промерзает до двадцати пяти градусов, могла показаться экстримом. Но только не нам, якутянам. После долгих зимних туманов и морозов за пятьдесят поездка по апрелю с его ярким солнцем и лёгкими природными капризами представлялась просто курортом. Вот и мы с Олегом решили воспользоваться «курортом», соединив подписную кампанию с собственными журналистскими и писательскими интересами.

Конечно, в прежние годы я не раз бывал на «Колыме», но, по большей части, это случалось летом, а дорога апрельская и июньская – это, как говорят одесситы, две большие разницы. Особенно для фотографа, к которым я причислял себя всю жизнь. К тому же, «Колыма» настолько переменчива по своим настроениям, изобретательна и щедра на новые встречи, краски и неожиданности, что постигнуть её полностью практически невозможно, сколько бы раз ты по ней ни проезжал. А уж касательно истории – тем более. Вполне обычная с первого взгляда сегодня, трасса из Якутска на Магадан таит в своей памяти мрачное гулаговское прошлое, и не зря её до сих пор называют самым длинным в мире кладбищем. Во время строительства «Колымы» лагеря на ней стояли через каждые двенадцать километров. Посчитайте сами, сколько их было на двух тысячах километрах дороги от Алдана до Магадана. И сколько бывших заключённых лежит под насыпями и в обочинах. Некоторые лагерные бараки и вышки времён Гулага, опутанные крепкой ещё колючкой, сохранились до сих пор, хоть и проросли насквозь деревьями, покосились от времени и покрылись мхом. Я всегда считал, что надо непременно увидеть это сталинское наследие собственными глазами, и не просто о нём писать, а кричать в лица забывчивым почитателям усатого вождя, которые в последние годы вновь усердно устанавливают ему памятники и поют осанны…

Впрочем, я немного сбился с мажорной апрельской тональности. Но такова уж «Колыма»: на ней невольная радость часто сменяется столь же невольной горечью…

Итак, добравшись в первый упомянутый район, мы на несколько дней остановились в посёлке дорожников с говорящим названием Тёплый Ключ. Именно там когда-то появился на свет наш водитель Андрей, а значит, по неписанным законам землячества, в Тёплом Ключе легко было найти и тёплый гараж для машины, и не менее тёплую крышу над головой. Так оно и случилось: нашу командировочную троицу из Якутска гостеприимно приютили давние друзья Андрея – Алексей и Марина.

Всё складывалось удачно, и свои дела по подписке мы закончили на день раньше, чем планировали, – в пятницу. Однако выезжать в соседний район в субботу не имело никакого смысла – в ночь на выходной нас там никто бы не ждал. Поэтому, чтобы не терять бездарно целый день, мы решили съездить на знаменитые колымские прижимы. Этих прижимов два – Жёлтый и Чёрный. Когда-то между ними был сталинский лагерь, заключённые которого и выдолбили кайлами в отвесной скале две «полки» для проезда машин. Водители до сих пор с осторожностью пробираются по ним над 200-метровой пропастью, стараясь максимально прижиматься к стенке. Отсюда и названия – прижимы. Обочина на въезде в Чёрный прижим буквально утыкана памятниками погибшим шофёрам, а сколько лежит на дне пропасти костей заключенных – одному Богу известно. Да, наверное, горной реке, которая летом бурлит и грохочет далеко внизу по камням, зимой тонет в снегах, а ближе к весне начинает расцветать аквамариновыми наледями. Вот такое мрачное, но очень красивое место.

И мне, и Олегу доводилось проезжать по прижимам, но почему-то всякий раз – то в дождь, то в снег. А эта суббота оказалась такой ясной и солнечной, что лучшего дня для фоторепортажа просто нельзя было пожелать. Погода и склонила нас к поездке, поскольку сомнения были: всё-таки почти сотня километров туда и столько же обратно. Но, видимо, недаром в умах якутян живёт поговорка: сто рублей – не деньги, сто граммов – не водка, сто километров – не расстояние…

Узнав о наших планах, в попутчицы попросилась телевизионщица из райцентра Светлана, давно мечтавшая отснять прижимы в хорошую погоду. Затем к журналистскому экипажу присоединилась знакомая Андрея – Алёна, у которой именно в субботу 17 апреля оказался день рождения. Наш хозяин – потомственный дорожник Алексей, утюживший своим бульдозером «Колыму» с ранней юности и знающий на ней каждую ямку и горку, вызвался в гиды. А следом собралась и его жена Марина. Она нас удивила тем, что, живя с детства в Тёплом Ключе, оказывается, сумела побывать только на самых ближних участках «Колымы», а остальную трассу знала лишь по рассказам мужа да отца. И вот теперь вдруг решила увидеть прижимы собственными глазами. Более того, Марина взяла с собой на прогулку за сто километров главную семейную ценность – таксу – существо ещё более домашнее, чем она сама. Если бы знали они обе, во что выльется их двойной дебют!..

Вот такая разноликая, но очень дружная и весёлая собралась команда. Для одного внедорожника, хоть и довольно вместительного, компания была явно великовата, поэтому, оценив обстановку, я на правах хозяина перебрался в багажное отделение за спинкой заднего сидения. Олег примостился на сидение передо мной, утрамбовав пространство вокруг себя тремя дамами. Алексей, как и положено гиду, сел впереди, рядом с водителем, приняв на руки недоумевающую таксу. И мы поехали.

Олег фонтанировал анекдотами, Алексей и Андрей рассказывали дорожные байки и показывали колымские достопримечательности. Разговорившись, Марина и Алексей поведали нам «страшную тайну» их таксы. Оказывается, она была засекреченным двойником другой таксы, но об этом, кроме них, никто в посёлке не знал. И вот почему. Отец Марины Владимир, тоже бывалый дорожник, год назад съездил на Украину на собственной машине. Там-то он и приобрёл щенка таксы. Думаю, не надо рассказывать, каких трудов стоило довезти через все границы, таможни и дорожные неурядицы до далёкого якутского поселка крошечную украинскую собачку. Но Владимир довёз. И сроднился с ней за долгое путешествие, как с собственным дитём. Однако непростой путь по российским ухабам аукнулся на его радикулитной спине – пришлось залечь в больницу на пару месяцев. Когда Владимир выписался, то с удивлением заметил, что такса за это время почти не подросла. На его недоуменный вопрос Алексей с Мариной ответили, что, мол, они тоже заинтересовались этим, но выяснили, что таксы растут очень медленно – потому они и такие низкие на ногах. В действительности же маленькая такса бегала по дому, суя свой нос куда не следует в самом прямом смысле, и однажды, засунув голову в кисть портьеры… задохнулась. Для Владимира это был бы страшный удар, для Марины с Алексеем – несмываемая вина (не уследили!), и поэтому они, никому ничего не сообщая, умудрились срочно раздобыть в столичном Якутске и тайком доставить в Тёплый Ключ «двойника» похожей масти, но чуть более младшего по возрасту…

Сто километров дороги пролетели незаметно. Когда мы отсняли прижимы во всей их красе, Алексей предложил проехать чуть дальше – к ещё одному природному феномену здешних мест – незамерзающей горной речке. Ярко прорезая извилистой синей лентой белоснежную межгорную впадину, она приманила не только нас – у ледяных берегов стояло две машины и несколько человек, растянувшихся цепочкой. «Рыбаки!» – сразу поняли мы.

Прозрачное небо и сияющее на нём светило превратили долину речки в высокогорный курорт – отражение солнечных лучей от снега и льда было такое, хоть раздевайся и загорай. Воспользовавшись неожиданным подарком природы, мы решили расположиться на берегу на обед, а заодно и отметить Алёнин день рождения. Алексей с девушками принялись сооружать стол, такса начала обследовать окрестные кучи плавника, я направился фотографировать экзотический пейзаж, а Олег с Андреем, разыскав в водительских запасниках леску и крючки, присоединились к рыбакам. И почти сразу на льду у их ног затрепетали первые хариусы. Увлечённый рыбалкой Андрей подходил всё ближе и ближе к открытой воде и, в конце концов, поплатившись за неосторожность, провалился в речку. Слава Богу, глубина оказалась лишь по пояс, он быстро выкарабкался на лёд, но у нас не было с собой никакой запасной одежды – всё осталось в Тёплом Ключе. Андрея выручила Алёна. Забравшись в машину, она сняла плотные чёрные колготки, которые были у неё под джинсами, и отдала их «рыбаку». Как ни унижало это мужское достоинство Андрея, но ему пришлось встать к обеденному столу в обтягивающем наряде, напоминавшем костюм солиста балета, а затем в таком же виде сесть и за руль.

Возможно, это была «чёрная метка» провидения, но мы восприняли её только как повод для дружных подкалываний водителя. Поэтому дорога назад оказалась ещё веселее. Да и чего было не веселиться – не только фотографии и видеозаписи отличные сделали, но, вдобавок, свеженьких хариусов на ужин наловили и на горном солнце позагорали. В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль: «Слишком уж хорошо всё сегодня сложилось, чтобы так же замечательно закончиться…»

И буквально через пару секунд, ничего не поняв, но инстинктивно сгруппировавшись, я уже летал по кругу в своем «багажнике», обо что-то ударяясь и на что-то натыкаясь. Оказалось, что прямо у знака «Конец всех ограничений», когда Андрей начал хорошо придавливать акселератор, под колесо нашего «Крузера» попал камень и буквально сбил с диска бескамерную шину. «Трехколёсную» машину понесло в заснеженный кювет, где мы более-менее благополучно и остановились бы, но высящийся впереди земляной конус с упомянутым злосчастным знаком сыграл роль трамплина и отбросил нас в противоположную сторону – через дорогу. Перевернувшись раз пять-шесть на полотне и насыпи, внедорожник замер вверх колёсами только под самым склоном. Благо, он в этом месте оказался не очень крутым и высоким – не больше десятка метров.

В звенящей тишине негромко всхлипывала от испуга и боли сжавшаяся в клубок Марина, остальные, как я заметил, молча выползали из покорёженной машины. В туманной голове радостно всплеснулось: «Слава Богу, все живые!..»

Да, день всё-таки оказался счастливым. Нам повезло дважды: мы успели до аварии оставить за спиной прижимы с их бездонной пропастью и умудрились пролететь поперёк дороги перед самой колонной идущих навстречу большегрузов с прицепами. К тому же, нетронутый и довольно глубокий снег под склоном с торчавшими из него молодыми деревцами заметно смягчил последние удары.

Пока мы выкарабкались из снега на насыпь, туда уже сбежались водители со всей колонны. В глаза бросились их перепуганные лица и сверкавшие чешуей хариусы на дороге, будто специально кем-то выложенные вдоль траектории нашего полёта. Мы один за другим поднялись на ноги, и это было уже хорошо. Андрей, сильно побивший лицо, в горячке и не вспомнил, что топчется на снегу босой, в одних Алёниных колготках, но ошарашенные дальнобойщики поглядывали на него с явным недоумением. У Алексея была рассечена голова, у Марины, кажется, сломана рука, мы с Олегом тоже придерживали руки: он – левую, я – правую. Алёна и Светлана отделались ушибами. Синяки и ссадины в счёт не шли.

Чуть придя в себя и оглядевшись, мы поняли, что среди нас нет… таксы.

Марине, которая впервые в жизни сломала руку, пока было не до собаки, но Алексей, замотав туалетной бумагой кровоточащую голову, принялся ходить вдоль дороги и растерянно бормотать: «Хоть бы кусочек шкурки найти – тестю показать…»

Пока мы дожидались попуток, чтобы добраться до Тёплого Ключа, наш побитый и поломанный мужской состав, насколько смог, обследовал место происшествия и прилегающие к нему полкилометра дороги в обе стороны. Увы, ни таксы, ни её следов нигде не оказалось – она будто растворилась в воздухе.

Когда мы добрались до Тёплого Ключа, и Владимир повёз нас в районную больницу на своём микроавтобусе, он был темнее ночи за окнами – переживал и за дочь Марину, и за пропавшую без вести любимицу. Причём, за последнюю, как мне показалось, даже сильнее.

Сделав всем по очереди рентген, Марину загипсовали и увели в палату. Алексею наложили швы и отправили с хмурым тестем обратно в Тёплый Ключ. Светлане, Алёне и Андрею, обработав и заклеив пластырем их ссадины, посоветовали отлежаться в выходные дома. А вот перед Олегом и мною районная медицина развела руками: какими-то непонятными на здешних рентгеновских снимках выглядели наши травмы. Недолго покрутив мутные чёрные плёнки в руках, дежурный врач приняла мудрое решение: «Вы же городские, вот и езжайте в свой город – там лучше разберутся. А мы вам тут всё равно ничем помочь не сможем…»

Напомню, что это была субботняя полночь, а первая машина, как выяснилось, могла пойти в город только в понедельник – по особому письменному разрешению главы района. Оказывается, из-за того самого альпийского солнца и тепла, которым мы так наслаждались накануне, переправу через Лену закрыли раньше срока…

В гостеприимной больнице для «городских» мест, естественно, не нашлось. Нас выручила Алёна – отправив детей к живущей неподалёку матери, она превратила свою трёхкомнатную квартиру во временный лазарет, где мы с Олегом даже получили по отдельной «палате». Андрей остался с нами, подвизавшись в роли санитара и посыльного в магазин. А ещё нам крупно повезло, что одна из Алёниных соседок по подъезду оказалась ветеринаром и поделилась десятком обезболивающих уколов, предназначенных четвероногим пациентам. Оказалось, они вполне подходят и для людей. На том мы и продержались до понедельника. А ещё – на шутках и анекдотах Олега, который веселил и поддерживал всех нас, сам терпя немалую боль.

А в Тёплом Ключе тем временем из-за пропавшей таксы разыгрывалась семейная драма – сначала между тестем и зятем, а после возвращения Марины из больницы – между мужем и женой. Дело уже шло к разрушению семьи, и неизвестно, чем бы всё закончилось, но… Через несколько дней водитель грузовика из Тёплого Ключа, ехавший в сторону Магадана, вдруг заметил на вершине одной из придорожных скалистых сопок странное существо, издававшее протяжный вой. Приглядевшись, он опознал в нем… таксу, о таинственном исчезновении которой уже знал весь маленький посёлок. Картина напоминала эпизод из фильма «Двенадцать стульев» с отцом Фёдором, который, спасаясь с ворованной колбасой, забрался на гору и не смог с неё слезть. Видимо, перепуганная собака выпрыгнула в открытое окно во время одного из первых кульбитов нашей машины и в ужасе рванула по дороге, но только не в сторону дома – к Тёплому Ключу, а к Магадану. Отбежав несколько километров, такса, судя по всему, пережила ещё один какой-то испуг и попыталась найти убежище на сопке…

Шофёру пришлось выступить в роли ангела-спасателя, снять трясущуюся собаку с вершины и, с трудом преодолев её сопротивление (теперь-то она знала, что такое «покататься на машине»!), засунуть в кабину грузовика.

Увидев свою любимицу, Владимир воссиял от счастья. В семью вернулся мир.

Приехавшие примерно в это же время на место аварии автоинспекторы, предварительно осмотрев уже отвезённый в Тёплый Ключ покорёженный внедорожник, подивились, как мы легко отделались. По их умозаключению выходило, что в машине должно было быть не меньше двух-трёх покойников. Так что день рождения Алёны стал днём ангела для всех нас.

В конце концов, долгожданный понедельник наступил, и заветное разрешение главы к полудню было получено. На прощание сердобольная соседка-ветеринар вколола нам с Олегом по лошадиной – в прямом смысле слова – доле обезболивающего, чтобы мы сумели вытерпеть обратные пятьсот километров весенних ям «Колымы» и промоин Алдана и Лены. К концу дороги пришлось уже поскрипывать зубами, но в Якутске наши порядком опухшие плечи и руки быстро вправили, подремонтировали, загипсовали и симметрично закрепили на одинаковых синих подвесках на груди – мне справа, а Олегу слева. В результате мы, то и дело сталкиваясь по общей работе и каким-то общественным делам, стали представлять весьма забавное зрелище.

Так, вскоре после выписки, не разглядев нас в зале, ведущая на открытии университетского вечера решила дать первое слово Олегу, а следом мне. Когда на подиум вышел Олег с рукой на перевязи, студенческий зал заулыбался, а когда следом за ним поднялся я, то все уже просто грохнули. Пришлось произнести несколько слов о том, как порой бывает небезопасна профессия журналиста…

Похожая картина развеселила всех и на инаугурации президента Якутии, где нам с Олегом надо было присутствовать по статусу. Конечно, мы пришли, как и полагалось по дресс-коду, в смокингах, но с симметричными синими подвесками на груди и, кажется, в тот вечер сконцентрировали на себе не меньше внимания, чем новый президент. Многие вип-персоны торопились встать между нами и сфотографироваться на память.

А ровно через месяц после аварии, утром 17 мая, прозвучал телефонный звонок и раздался весёлый голос Олега:

– С днем рождения, перевёртыш!

Обзвонив в то утро всех «соучастников» и поздравив со вторым появлением на свет, он уже ни разу не пропустил потом 17 число.

Как-то под осень, вызвонив меня в конце рабочего дня, Олег торопливо и озабоченно произнес, чтобы я срочно подъехал к Андрею домой по очень важному делу. Я, конечно, всё бросил и помчался на улицу, где жил наш водитель. Когда я не без тревоги распахнул дверь, навстречу мне вдруг вывалили с весёлым смехом участники нашей аварии. А над ними звучал голос довольного Олега, сумевшего собрать всех нас вместе: «Поздравляю с днём перевёртыша!» Конечно же, это было 17 число, о котором я просто бы не вспомнил.

В тот вечер мы долго и весело перебирали истории с таксой, чёрными колготками и нашим лазаретом в райцентре. Эхо события, которое лишь случайно не стало трагедией, превратилось, благодаря Олегу, в дружеский праздник. Боль, ушибы и переломы, операционные столы – всё это ушло куда-то на дальний план. Прощались мы счастливыми и довольными.

День перевёртышей перестал быть праздником на следующий год – 17 октября, когда мы собрались на девять дней со дня гибели Олега, сбитого подмосковной электричкой. В тот страшный вечер он, можно сказать, спас мне жизнь. Подтолкнув в спину у забытого Богом железнодорожного перехода, где мы оказались совершенно случайно поздно вечером, Олег произнёс свою последнюю фразу: «Иди вперёд, а мы с Юркой сейчас догоним…». Неожиданно вылетевший из леса и тьмы поезд мчался на скорости больше ста километров в час. Я успел перейти пути буквально в пятнадцати метрах перед ним, а Олегу с Юрой не хватило двух-трёх секунд…

Через несколько месяцев, конечно же, 17 числа мне приснился Олег. Он откуда-то издалека попытался позвонить по мобильнику, даже начал что-то говорить, но не успел – связь оборвалась. Я тут же, в полусне, схватил свой телефон, лежащий у кровати, машинально нашёл номер Олега и нажал на вызов. После долгой тишины в ответ послышались короткие гудки… Видимо, канал был односторонним…

Так или иначе, но я ещё очень долго каждое утро 17 числа ждал звонок телефона и весёлый голос Олега:

– С днём рождения, перевёртыш!..

Колымская соната

Задержавшись в Магадане на несколько часов из-за погоды, самолёт приземлился в Колымске уже под вечер. Слава Богу, успели сесть на полосу, приспособленную только для дневных полётов. «Наконец-то на месте», – с облегчением вздохнула Анна, ступив на твёрдую каменистую землю, на которой не стояла уже почти десяток лет. Да, в последний раз она прилетала сюда с матерью после окончания школы – всего на недельку, как всегда – попроведывать деда. Помнится, тогда был самый конец июня, и вовсю сияли своим матовым светом белые ночи. Стояла такая необычная для Заполярья теплынь, что самые отчаянные смельчаки даже начали купаться в Колыме. Окунулась пару раз и она, чтобы было потом о чём рассказать в Москве подружкам.

А сегодня – десятое августа, и Север начинает заметно уже заявлять о себе и этими ранними сумерками, и потускневшей листвой невысоких берёзок, и прохладным ветерком, тянущим с реки.

Зябко поведя плечами, Анна достала куртку, надела её и, подхватив объёмистую сумку, решительно зашагала по тропинке.

– Де-вуш-ка, вам не туда, – чуть игриво, с улыбкой окликнул её подошедший к самолету молодой парень в авиационной форме. – В посёлок надо направо.

– А мне налево, – чуть улыбнулась и она в ответ. – Мне к Зарубину.

– А-а, к Робинзону, извиняюсь, Петровичу… Тогда правильно курс взяли. А вы кем ему приходитесь?

– Бабушкой.

– А не боитесь, бабуля, заплутать в темноте и неизвестной местности? – В глазах парня вспыхнули весёлые огоньки. – Если бы не дежурство, я бы мог вас проводить…

– Спасибо, сама доберусь. Я уже тут бывала.

– Тогда ой… – Парень с сожалением развел руками, провожая взглядом стройную фигурку.

Хотя, если честно, шагать пару километров одной, на ночь глядя, по не слишком-то наезженной безлюдной дороге – удовольствие небольшое. Анна в глубине души была бы не прочь заполучить в попутчики этого авиатора. Да и сумку, глядишь бы, поднёс – тяжеленная – мама от души постаралась нагрузить московскими продуктами и обновками для деда… А впрочем, за годы студенчества Анна привыкла к самостоятельности, обойдётся и на этот раз.

И всё-таки странный у них дед. Ведь и не скажешь, что по характеру бирюк, а вот поселился на отшибе ещё во время войны, совсем молодым парнем – и как отрезал. Не хочу, мол, со всеми вместе, в этой толкотне жить! А какая толкотня в их маленьком полусонном Колымске?! Его бы в Москву вывезти, вот там бы он увидел, что такое толкотня. Только никогда дед туда не соберётся: сотни раз уже мать и писала, и сама приезжала, звала – бесполезно, никакими клещами его с колымской заимки не выдрать. В конце концов они все с этим смирились: пусть доживает как хочет…

Вот и ходит в отшельниках. Поселковые и кличку ему соответствующую приклеили – Робинзон – только что довелось услышать. Но у Робинзона хоть Пятница был, а дед, как похоронил жену на третьем году жизни, так и бобылюет до сих пор. Бабушку Лукерью даже мать не помнит. Говорят, она от сердечного приступа умерла, а дед, видно, сильно её любил, даже схоронил не на общем кладбище, а на бугорке рядом со своей избушкой. И дня не бывало, чтобы могилку не проведывал. Подойдёт и что-то шепчет потихоньку, головой кивает…

Ну, это тогда, десять лет назад. А сейчас сдал, наверное. В последних письмах писал, что болеет часто, особенно поясница донимает. Собственно, это и стало главной причиной поездки Анны. Нет, конечно, ей очень хотелось повидать родного деду Пашу, выбраться к которому все последние годы не позволяли то учеба, то практика, то стройотряды, но нынешние короткие и печальные весточки его заставили махнуть рукой на все обстоятельства и планы. К тому же теперь позади и училище, и мединститут, и ординатура. И кому, как не ей, свежеиспечённому доктору, поехать к старику и разобраться с его хворями. По дедовским жалобам она загодя целую аптечку подобрала – и травы, и таблетки импортные дефицитные, и мази. И не только шприц, но даже скальпель и иглы зачем-то уложила в коробку, позже уже посмеявшись над собой: хирург есть хирург…

За мыслями об этом и воспоминаниями детских весёлых наездов в далёкие колымские края было не столь неуютно шагать по тёмной, сжатой с боков деревьями, дороге. «Вот обрадуется-то старый такому сюрпризу, – предвкушала она момент встречи. – Ждёт-то он после пятнадцатого, а я десятого нагряну! Так и писал в письме, мол, голубика к тому времени поспеет, варенья наваришь да увезёшь, чтоб не впустую в даль такую лететь-то… Варенье из здешней голубички – это, конечно, неплохо, но не в нём главное, да и все дела будто специально так сложились, что подтолкнули вылететь раньше».

За деревьями мелькнул неяркий огонёк, и Анна радостно прибавила шаг. Ещё немного – и она вышла на прогалину к берегу реки, над которой вычерчивался силуэт старого дома, подсвеченный одинокой тусклой лампочкой на столбе. Свет чуть просачивался и из щелей ставен, скрывавших окна.

Над лесом медленно всплыл белый диск луны, как бы решив хоть напоследок высветить дорогу столичной гостье. «Ну, уж теперь-то и без вас обойдёмся», – отметила про себя Анна.

В синеватых лучах знакомо блеснула старинная медная ручка, невесть какими путями и когда попавшая на дверь простецкого жилья. Анна нажала на неё, потянула, – заперто. Постучала тихонько, потом чуть погромче. Никакой реакции, только в доме раздался приглушенный стенами то ли громкий вздох, то ли стон. Она заколотила по двери сильней – странный звук повторился. Мелькнула нехорошая мысль: дед слёг так, что не может подняться и отпереть. Анна торопливо шагнула к крайнему ставню и, продолжая стучать, с невольной тревогой прокричала в неплотный притвор:

– Деда Паша! Дедуля! Это я, Аня! Это я, Аня, приехала!..

Видимо, хозяин услышал. Внутри почти сразу что-то зашевелилось, брякнул крючок на первой двери, потом – в сенцах. На пороге появился явно потрясенный дед с взлохмаченными волосами и не то что безрадостно, а почти даже с горечью и досадой глянул на девушку.

«Не узнал, – сообразила она, – не мудрено, столько лет не видел». И снова произнесла:

– Это же я, дедуля, Аня, твоя внучка Анюта, приехала…

– Да вижу… – Взгляд и лицо старика чуть потеплели. – А пошто так рано-то? Я жа писал, что после пятнадцатого…

– А вот не утерпела! Да и сюрприз тебе хотелось сделать. А ты что, не рад?..

– Да как не рад! – дед попытался улыбнуться. – Очень даже рад. Проходи, мнученька! Чё я тебя, старый дурак, на пороге-то держу! Это со сна я, прости, привиделась тут чепуха какая-то… Спину ломит, вот и лезет в голову всякое…

– Ничего, теперь мы займемся твоей спиной, – весело подхватила Анна, ступая на давно не мытые тёсаные половицы. – Ну, как ты тут поживаешь?

– Да так себе, по-стариковски. Не больно-то у меня прибрано тут, звиняй, не ждал, руки не дошли.