Читать онлайн Белые лебеди омолуку бесплатно

Тарас с охотничьим ружьём на правом плече медленно шёл по заросшей травой и кустарником дороге, которая когда-то была центральной улицей посёлка Хатыннах, главного центра отделения совхоза «Ленинский путь». По обе стороны бывшей улицы стояли пустые, заброшенные хозяевами дома, чёрными квадратами зияли окна; заборы покосились, местами упали на землю, и сквозь загнившие щели досок виднелись белые шарики одуванчиков. Проросло, заросло, заглохло.

Охотник подошёл к пустому ётёху[1] старика Хабырыса, который первым из взрослых научил его стрелять из ружья. Это была старая, большая и тяжёлая «тозовка», с которой Хабырыыс ходил в тайгу стрелять белок и соболей, и он, будучи отличным стрелком, точно попадал, как в легендах, зверям в глаз, будь то белка или росомаха, чтобы «шкурку не порвать», как он говорил. Охотник, конечно, он был что надо, недаром на фронте «работал» снайпером и за подвиги свои имел награды – ордена и медали. Говорят, что даже хотели ему дать звание Героя Советского Союза, но какой-то случай криминальный помешал этому. Дело так и заглохло. Говорили, что он, защищая какую-то полячку, ударил по морде офицера, командира роты. Но это только слухи, байки бабьи. А что и как он, Хабырыс Саргыев, там воевал и «делал дела», сам старик никогда никому не рассказывал. Говорил допытствующим одно: «Плохо было там, плохо». Вот и вся информация.

Действительно, старик Саргыев был человеком на редкость молчаливым, неразговорчивым и на всякие там смешки и пустую ругань только улыбался, сощурив свои и без того очень узкие глаза.

Тарас вошёл в пустой, без дверей и окон дом Саргыевых, увидел разбросанные по полу вещи, и ему стало грустно. Плохо, что всё меньше и меньше становится таких людей на свете, и многих, кого помнил Тарас в Хатыннахе, уже нет – умерли, лежат на погосте. И даже принудительно переехав в большие «перспективные» посёлки улуса, старики потом, после смерти, «возвращались» в родной Хатыннах, ибо лучшей и удивительной по природной красоте местности нигде не было, и, как считал Тарас, нет больше в Якутии.

В свои пятьдесят с лишним лет Тарас Барахов объездил многие места якутского края. Он жил также, после отбывки срока в тюрьме, в Кемеровской области, где чуть было не женился. Два года болтался в Кемерово, да так и не прижился там: сильно тянуло на родину, в родной Хатыннах. Он плюнул на всё – на «хату», на денежную работу, на подружку русскую свою и подался обратно домой, чтобы с толком пожить оставшиеся годы свои, которые были ему предписаны Джылга Хааном – божеством, определяющим судьбы людей.

Так, сидя в пустом доме Саргыевых, Тарас вдруг увидел в углу деревянные манки уток, которые мастерил сам Хабырыс, обновлял и раскрашивал их каждую весну – освежал. Охотник подошёл и поднял с пола манок селезня. Он сдул с него слой пыли и увидел на боку деревянной утки чёрные точки дробин. Да, это была «его утка», в которую он попал по ошибке в то туманное утро на озере Омолуку. И это был манок старика Хабырыса, который сидел в это раннее время в своём скрадке. После выстрела, оглушительно громкого в утренней тишине, Тарас услышал голос Хабырыса: «Ну что, догор[2], попал?» Тарас, тогда безусый подросток, сильно покраснел от стыда и молча, очень быстро удалился с места своего позора.

А потом при встрече старик ему ничего не сказал, не упрекнул за порчу вещи, а только улыбался, глядя на парнишку своими удивительно светлыми, добрыми глазами.

Тарас вздохнул, потом, поставив манок на полку, где стояла старинная посуда, тихо вышел из ётёха, из обители дорогого ему до конца жизни старика Хабырыса. «Да будет тебе светлый покой на небесах!» – подумал охотник, выйдя на заросший травой двор.

Тарас, вскинув на плечо ружьё, вспоминая своё солнечное детство, земляков, коих давно не видел, разные моменты и случаи из прошлого, когда тут кипела жизнь, творились добрые дела – колхозные, совхозные, советские. Помнил, как сначала в колхозе расчищали места в тайге, сеяли зерновые, выращивали пшеницу и овёс, потом при Хрущёве стали выращивать на этих полях «королеву полей» – кукурузу. Но она – царица – почему-то не росла, была хилой, никудышной: климат, видать, не подошёл златоголовой южанке. Однако сколько денег и времени было потрачено зазря – впустую! А дальше, уже в шестидесятые, новая государственная мода появилась: стали «неперспективные» отделения, бывшие колхозы объединять в одно большое хозяйство с крупными механизированными бригадами, и всё – приехали! Одним небрежным росчерком пера на бумаге с приказом какого-то чиновника в Якутске погиб, был уничтожен навеки посёлок Хатыннах, где издревле жили счастливо, рожая детей, предки Бараховых, Саргыевых, Романовых, Ивановых, Кустуровых, потомки этих земляков Тараса живут сейчас в Вилюйске, Жиганске, Якутске. И даже, говорят, некоторые из нового поколения хатыннахцев добрались до Москвы и Прибалтики. Такие вот дела!

«Но кто из старых земляков сейчас остался здесь? – подумал Тарас. – В ближайшем посёлке Тумул несколько семей, да тут, в тайге, близ озера Ытык Омолуку остались я да семидесятилетний Уйбан Халыев, известный шаман Арахаан, как его сейчас величают. Надо сегодня к нему сходить, проведать: как он там?»

Тарас подошёл к озеру, сел в свою лёгкую дощатую лодку, и поплыл на север – к противоположному берегу Ытык Омолуку.

Охотник не спеша, спокойно пересёк широкое озеро, и тут из высокой прибрежной травы неожиданно, с криками и шумом, вылетели большие белые птицы – лебеди. Тарас инстинктивно, по привычке схватил свою двустволку, но потом, улыбнувшись, произнёс, глядя на удалявшихся птиц:

– Вот я дурак! Лебедей чуть было… Летите! Летите, родные… Я вас не трону!

Лебеди поднялись над лесом, потом повернули, сделав левый наклон, назад, и медленно, торжественно размахивая блестящими на ярком солнце крыльями, полетели вдоль противоположного берега, где стояли высокие белоствольные берёзы с шевелящимися на ветру роскошными кронами. А высокие камыши у озера с большими пышными «шапками», покачиваясь, низко кланялись им, красавицам-королевам тайги.

Тарас, опустив весло, залюбовался этим быстротечным, проходящим явлением, когда всё сливалось и трепетало перед ним прекрасной, живой картиной Природы, что нельзя передать ни кистью художника, ни даже объективом умелого фотографа.

Это был только чудесный Момент Жизни, который уже никогда не повторится и не воскреснет. Было – и исчезло. «Вот из таких удивительных минут, возможно, состоит наша жизнь, без которых нет понятия полной радости и счастья, – подумал Тарас, улыбнулся: – И ради этого стоит, однако, ещё пожить! И только в тайге, только здесь можно такое увидеть, радостно пережить… Душа отдыхает!»

Тарас ещё долго смотрел вослед улетающей к солнцу белой стае священных птиц, которые давно, с незапамятных времён облюбовали это огромное озеро и прилетали сюда каждую весну, чтобы родить и вырастить потомство – сначала маленьких некрасивых птенцов, которые к осени превращались в больших и прекрасных птиц – белокрылое чудо хатыннахской тайги, в хозяек- хотун[3] озера Ытык Омолуку. И никто никогда не стрелял, не убивал этих священных птиц, и нарушение этого древнего закона предков каралось местными сурово: таких изгоняли отсюда навсегда, измазав их одежды и лица черным вонючим дёгтем.

Тарас ещё долго плыл спокойно, не спеша, пока не приплыл к высокому мысу, где решил остановиться. Пристав, он подтянул лодку на берег и, спустив голенища своих длинных резиновых сапог, поднялся по песчаному склону наверх, где росли высокие сосны.

Присев на пенёк, Тарас вытащил из рюкзака оладьи с маслом, кусочки варёного мяса и стал есть, запивая холодным чаем из бутылки. Тут он вспомнил, что примерно в трёх-четырёх километрах отсюда в густой чащобе стоит арангас[4] с гробом удаганки озера Омолуку – Алтан Аба. И туда люди боялись ходить, обходили это сакральное место стороной. По рассказам стариков, случайно забредшие сюда, к её могиле, сходили с ума, становились блаженными, чокнутыми. Но были в советское время смельчаки, учёные-археологи из Якутска, которые бывали там, что-то замеряли, рисовали и фотографировали. По слухам никто из них потом умом не тронулся, не заболел. Видимо, по той причине, что удаганка жила в очень давние времена, где-то в конце XVIII века, когда гремела по Якутии слава Сэсэна Аржакова, ходившего в Санкт-Петербург на встречу с самой императрицей Екатериной II. Считай, это три века тому назад. «А что, если я пойду туда сейчас, псмотрю в каком состоянии её арангас стоит, не рухнул ли от старости? – подумал Тарас, поднявшись с пенька. Стоял и думал. – Пойду».

Постепенно он стал вспоминать слова и рассказы стариков-односельчан о величии Алтан Аба, всплыл из глубин памяти её яркий образ. По преданиям она была женщиной высокого роста, белолицая, с широкими «обжигающими» всех и вся очами. Когда она неожиданно входила в балаган, люди сразу замолкали, смотрели на неё с затаённым страхом, так как Алтан Аба взглядом и словом могла вылечить человека или погубить, сделать несчастным.

Такая вот она была сильная и властная, великая удаганка, чьё имя вслух не произносили, а говорили шёпотом – «улахан эдьий», что означало Большая Сестра.

Особенно всех сильно пугало, доводило до трепета, когда она, распустив свои длинные чёрные волосы, брала в руки свой говорящий человеческим голосом бубен и при свете вспыхивающего огня камелька начинала петь и камлать. Тогда казалось, что она вырастала до потолка и, постепенно расширяясь, заполняла все пространство юрты своим обликом неземным, пугающе динамичным, конвульсирующим в дьявольской пляске. Уо, уо, уо-о-о!

Шаманская сила и возможности Алтан Аба были такими, что она легко и быстро бегала по воде, пешком переходила любое широкое озеро или реку. Могла при желании спокойно взлететь и сорвать с верхних веток кедра орехи и угостить изумлённых земляков. Могла вылечить любую, даже самую страшную болезнь, такую как «кёрёр»[5] или кровавую саркому.

Говорят, бывало, что ей приносили только вещи заболевшего – рубашку, шапку или рукавицы, и она, взяв это в руки, нагнувшись, плевала на предмет и что-то быстро бормотала. Больной в этот момент видел её, удаганку, сидящую рядом с ним, от страха застывал мгновенно, боясь пошевелиться. После такого «общения» человек быстро выздоравливал, а потом шёл к ней, весёлый, счастливый, с щедрыми подарками. Если подарок был никудышный, то поправившийся обратно заболевал той же болезнью – хуже прежнего.

Жила удаганка одна за священным озером Ытык Омолуку. И к ней можно было приплыть летом только на лодке, а зимой по узкой тропинке по заснеженному льду. Жила – не тужила, ибо дрова для камелька ей всегда привозили, а мяса, масла, всякого «тара»[6] всегда хватало сполна – ешь не хочу. Одевалась Улахан Эдьий всегда богато, даже роскошно: соболиная шапка-дьабака[7] с круглым серебряным украшением, долгополая шуба из шкурок красной лисицы, торбаса[8] из белых отборных лапок оленей.

Была у неё пегая, с белым пятном на лбу кобыла, за которой она ухаживала, кормила и водила на водопой сама. Они – лошадка и женщина – всегда о чём-то разговаривали, «шептались», как самые близкие подруги. Кобылу звали Тыалчаан (Ветерок), ибо она бегала очень резво и быстро, обгоняла, говорят, даже самых лучших быстроногих жеребцов в улусе. К себе Тыалчаан никого не подпускала, могла лягнуть неожиданно или даже укусить. Своим громким ржанием кобыла всегда предупреждала хозяйку, сидящую в юрте, дескать, «к тебе идут, приготовься». Но удаганка сама знала заранее, когда и кто к ней придёт, зачем, по какому поводу. А приезжали к ней даже из далёкой юкагирской Колымы или из южного города Иркутска, что около Далай[9] Байкала. Один богатый человек приехал к ней за помощью, говорят, даже из запредельной Енисей-реки, что говорит о небывалой громкой славе Алтан Аба.

Такая вот была великая удаганка на Ытык Омолуку, прекраснейшем озере матушки-Якутии, в краю белых снегов и безграничных зелёных лесов.

Так, вспоминая и восстанавливая в памяти рассказы земляков о великой Алтан Аба, Тарас по узкой звериной тропинке дошёл до рощи, где чернел её арангас. На четырёх крепких лиственничных столбах, на подстилках, лежал гроб с костями удаганки. Гроб был сделан из обрезанного ствола толстой лиственницы, который, видимо, обработали топорами, как обычно мастерят рыбачью лодку, выдолбив всю сердцевину. Из второй продольной половины ствола, тоже выдолбив, делали крышку, закрывали ею гроб с телом усопшей.

Такой же арангас, упавший от старости на землю, Тарас однажды видел в местности Кыта, за речкой Кюндэлэ, когда ходил со стариком Хабырысом стрелять глухарей, огромных и чёрных. Как рассказал ему старик, это был арангас старика Хаххана, древнего, давно забытого потомками. Говорили, что он был старше Алтан Аба на целый век, и уже никого не беспокоил после смерти, ушёл навеки в дьабын[10], в небеса.

Разглядывая сквозь стволы пышнохвойных лиственниц арангас удаганки, Тарас сначала решил по старинному обычаю разжечь костёр и угостить едой духа местности, духа огня Бырдьа Бытык, потом обратиться с просьбой о милости к самой Алтан Аба, просить принять его, пощадив, к золотым костям её, принять на поклон, не прогнав и не гневаясь.

Тарас быстро собрал сухие ветки с деревьев, растущих рядом, сложил всё в кучу и зажёг.

Радостно вспыхнул огонь, как бы приветствуя охотника, затрещали ветки от сильного разгорающегося пламени. Тарас вытащил из рюкзака оладьи и масло, наклонился над костром и стал петь заклинание:

Охотник замолчал, перевел дыхание и, закрыв глаза, продолжил пение.

* * *

Когда Тарас пришёл и зашёл в ютэн[11] шамана Арахаана, солнце уже висело над верхушками деревьев, вечерело.

– Ну, проходи, Тарас, садись, – ответил на приветствие охотника хозяин. – Чаю налью горячего, мясом куласая[12] угощу. Долго, однако, добирался, почти целый день.

– Да я, Уйбан, сходил на…

– Знаю, – прервал его шаман. – Там всё стоит, как было? Не рассердилась Эдьий?

– Всё, благодаря Айыы Тангара, там хорошо, – ответил Тарас. – Не прогнала, не обиделась и, вроде, даже обрадовалась.

– Вот и молодец! – похвалил его шаман. – А то я только с ней общаюсь, разговариваю. Скоро она должна навсегда улететь в свой дьабын, в небеса. Говорит, хватит, пора ей уже.

Тарас отхлебнул из кружки густо заваренный чай, с удовольствием поел нарезанного кусками свежего мяса, спросил:

– Где ты добыл этого оленя?

– Куласая свалил за рекой, когда уток на обед хотел подстрелить. Стою в камышах по колено в воде – он и выскочил. Большо-ой, с рогами. Самец. Сделал один выстрел, близко было совсем.

– Любит тебя, Уйбан, Баянай[13], однако. Удачливый ты. Какие новости ещё? Что видел-слышал?

– Видел, – тут помрачнел Арахаан. – Сон вчера видел нехороший.

– Нехороший? – насторожился Тарас, поставив недопитую кружку на стол. – А что?

– Едут к нам издалека носатые люди с вещами нехорошими, с мыслями погаными. Чистые абаасы[14], только рогов нет на голове.

– И много их, сиэмэхситов[15]?

– Человек семь-восемь. И техника рядом грозно гудит. Что-то затевают. Надо нам приготовиться, быть начеку.

– Да-а, – испугался Тарас. – Геологи, однако, опять прут сюда. Искатели.

– А ещё зовут меня в Тумул. Племянницу Майыс видел сегодня. Плачет, заболела. Так что, Тарас, послезавтра поеду к ним в посёлок. – Шаман поднялся с места, в старую, побитую кастрюлю бросил кости оленя-куласая с остатками мяса, сказал: – Надо Чалбая накормить, ждёт давно.

– Слушай, Уйбан, мне ведь тоже надо в Тумул, – сказал Тарас. – Мука кончилась, да спичек побольше надо прикупить в магазине. Вместе поедем?

– Вместе веселее, – кивнул Арахаан. – Поедем.

* * *

Правая нога Айтала в надраенных до блеска штиблетах, наступив на вторую ступеньку лестницы, разом провалилась в чёрную дыру вместе с доской со ржавыми гвоздями на концах, которая с треском раскололась надвое, не выдержав веса очередного гостя Картинной галереи университета. Парень охнул, потом смачно выругался:

– А, ёп твою… Сюрпризы Якутска!

Он вытащил ногу, к радости хозяина – целую, и резво прыгнул кузнечиком, перемахнув ещё три ступеньки – сразу на площадку, на которой лежал затоптанный тысячами ног грязный и рваный коврик.

Когда Айтал вошёл в помещение, церемония открытия первой выставки художника Миши Сатырина, его друга детства, уже началась. «Ах вернисаж, ах вернисаж! Какой портрет, какой пейзаж!» – заиграла песенка в голове у парня. Перед пестро одетой толпой, покачиваясь, торжественно вскинув вверх седую голову, выступал, говорил хорошие слова сам Председатель профсоюза ЯГУ – высокий мужчина в элегантном, импортном, судя по лацкану пиджака, костюме. Он шутил, называя Мишу «нашим якутским Шагалом», ибо работы его, висевшие на стенах Галереи, были не соцреалистические, а по европейски-авангардистские, «абстракные», как определяли такую «мазню» якутяне из улусов.

Айтал не стал слушать громкие комплименты остальных персон, важных и не очень, а нырнул в соседний отсек, где тоже были работы его друга.

Ему понравилась, действительно понравилась одна композиция, где была очень реалистично изображена торчащая из ровной серой поверхности – то ли льда, то ли асфальта – правая рука мужчины с застывшими кривыми пальцами. Из той же непонятной поверхности высунулось только лицо бедолаги с открытым в крике ртом и выпученными глазами. А рядом стояли высокие бутылки, очень старые, пустые и грязные. И ноги, ноги девиц, красивые и возбуждающие, заманчиво висели (видимо перешагивали) над бледно-зелёным лицом мужчины, который тонул, а может, выбирался из ровной серой поверхности наверх, но не мог. Не мог пересилить ловушку, не мог докричаться до ближних – равнодушных дев.

– Да-а, – с улыбкой произнёс Айтал. – Что-то тут такое есть. Из нашей житухи городской. Молодец!

Тут в большом холле зашумели гости, раздались голоса, и толпа ринулась без суеты и спешки в комнаты галереи, где висели немного абстрактные, загадочные шедевры Миши Сатырова – многообещающего молодого художника, которого в ближайшем будущем ждали успех и слава. Возможно, даже – всероссийская, как у Валерьяна Васильева или Юры Вотякова, ушедших, к сожалению, в мир иной совсем недавно, только в начале их творческого дао – великого пути. «Хорошо, если Мишка раньше времени не окочурится, – подумал Айтал. – Дай бог ему здоровья и удачи!»

В самом большом отсеке Картинной галереи люди плотно окружили виновника торжества, и это были, в основном, студенты и преподаватели Якутского государственного университета, которые расспрашивали художника о содержании его картин, весьма далёких по манерам и способу изображения от классических работ реалистов типа Репина, Серова или советских художников – представителей соцреализма. Вопросов относительно «апстраксий» было много: а почему ноги как спички и рожа кривая, страшная? И Миша Сатыров со страстью, с горящими глазами, широко размахивая руками, говорил и объяснял толпе свои странные композиции, где небо, деревья, вода и люди – всё перемешано, «нелепо» выстроено, как ребусы и загадки.

Айтала удивило, что во многих картинах его друга в центре, сбоку или «в небесах» была тщательно выписана фигура рыбака-охотника или охотника-рыбака, который тащил на себе все свои снасти и оружие – древние и современные – сети, стрелы, капканы, корчаги, ружья, лопаты, колья, вёсла, патроны, ножи, батыйа[16], луки, колчаны, бинокли, консервные банки, даже запасные «кирзухи» советского производства, портсигары, вилки, алюминиевые кружки и т.д. Вещей было много, и он, бедный, всю эту гору тащил на себе и при этом пускал дым из длинной трубки. Да, это был образ «вечного таёжника», человека, не изменившегося нисколько за прошедшие столетия и даже тысячелетия, этакий живой, не сдающийся метаморфозам судьбы вечный Якут. Да, действительно, сейчас по небу летают самолёты и ракеты, несутся с бешеной скоростью поезда и машины, гудят, пуская дымы, высокие трубы плавающих судов и многоэтажных заводов, а Охотник, сын тайги, всё так же ходит пешком, взвалив на себя необходимые для жизни предметы, по родной, любимой земле предков, таких же точно как он сам. Всё в Жизни меняется, не исчезает только Охотник – якут, тунгус, юкагир, чукча, тувинец, бурят, ханты-манси. Он вечный! Он вечный, пока есть, живёт и дышит Природа. Толпа вокруг Миши Сатырова стала постепенно редеть, рассеиваться по отсекам и Айтал, улучив момент, быстро подошёл к другу, дёрнул за рукав. Увидев Айтала, художник обрадовался, засиял, выпалил:

– Пришёл-таки? Физя-мизя! Молоток!

Физей он называл Айтала из-за физики, на которой друг был помешан ещё будучи школьником, ибо он законы и формулы физики знал, как никто, назубок и был первым подсказчиком в классе, и ребята, которым были до фени все эти дурацкие задачки в учебниках, списывали у него, Физи Барахова.

Айтал обнял друга, сказал:

– И ты, Миша, супер… Такое сегодня развернул… Ну, ты даёшь! Мне особенно симпатична, – он кивнул в сторону картины, – вон та композиция с алкашом. Особенно ноги девушек. С натуры рисовал?

– Это не алкаш, – поморщился Миша. – Это человек в начале пути, когда он тонет, но не сдаётся, не погибает, старается выскочить, выжить, пока есть такое чудо, как голые ноги женщин, наших красавиц.

– Понятно, – кивнул Айтал. – И ты выжил, понимаешь, благодаря ляжкам своей жены? Только первой, или второй? – он игриво подмигнул.

– И не только своих жён, – улыбнулся художник. – Их много, и они везде.

Тут Миша заметил недалеко от них симпатичную брюнетку с коротко стриженными волосами, окликнул:

– Лана! Иди сюда! – потом он толкнул друга в бок, тихо сказал: – А вот одна из них, обрати внимание, моя знакомая, соседка.

Девушка, чётко цокая каблучками высоких туфель, виляя округло-симпатичными бёдрами, улыбаясь, подошла к ним, сказала:

– Ну, Михаил Батькович, Вы меня удивляете! Поздравляю! Всё опишу, как надо.

– Это Лана Васильева, журналистка из «Молодёжки». Обещала что-то написать.

Художник повернулся к другу, представил его:

– А этот симпатичный товарищ – мой друг. Кандидат, научный сотрудник Института физтех проблем Севера. Будущий научный светил… или светило?

– Засвеченный ноне, – улыбнулся Физя.

– И зовут его Айтал Барахов. Запомни, Лана. Потом о нем тоже будешь писать, как пить дать! – цокнул языком Миша.

– Оч-чень приятно, – с деланным баском произнёс Айтал и, ловко схватив её нежную ручку, галантно поцеловал.

– А Вы, я смотрю, «жентельмен»? – разом засияла красавица. – Вуаля!

– «Жен-тель-мен»-то сокращённое от «женское тело для менов», мужчин, – сострил на ходу Айтал, показывая что он «не промах», не «дурачок штампованный», коих много.

– Отлично! Ха! – звонко, не стесняясь, засмеялась Лана. – Уважаем таких.

– Ну, вот и хорошо, – радостно произнёс художник. – Всё путём, как пить дать.

– А пить тута дадут? – снова съюморил Айтал, щёлкнул пальцем по горлу. – Чего-то зачесалось в «трубе».

– Твоя «труба», Айтал, всегда зовёт: и, кстати, начнётся скоро фуршет в крайнем отсеке. Потерпите чуток?

– И не такое терпели! – вскинул вверх брови Айтал, потом повернулся к девушке, спросил: – А Вы, мэм, чего предпочитаете? Шампанское, виски… Или глинтвейн?

– Сухое люблю, полусладкое, – «томно» и игриво произнесла она, показав Айталу свои ровные белые зубки. – Фор ю?

– Ну, для меня, конечно, ром, – в том же шутливом тоне ответил парень. – Настоящий «Хавана»! Ну, для этого надо лететь на Кубу, к сожалению. Такого добра в Якутске не найдёшь, даже в лучших ресторанах. Есть обычный набор: «Агдам», «Портвейн», «Солнцевдар», «Спотыкач» или «Верь муть». То есть вермут. И всё это великолепное пойло день и ночь ждёт своих покупателей, верных поклонников товарища Бахуса. Не так ли? Выбора нет.

– Да, Якутску, конечно, далеко до Парижа, – вздохнул «виновато» Миша. – Но для гостей я купил ящик водки, шампанское и… хорошие сухие вина, молдавские. Два ящика.

– Мы выпьем всё! – хлопнул по плечу друга Айтал. – Пора, друг, пора!

И тут, действительно, широко распахнулись двери крайнего отсека, и кто-то крикнул:

– Пожалуйте, гости дорогие, к столу! Прошу!

– Пошли! – засиял Миша. – Настал миг истины… Миг веселья и радости! Ура!

И пёстрая толпа торопливо ринулась к обставленным разной снедью и бутылками столам. Начался фуршет, лучший, заключительный акт действия по названию вернисаж. Вернисаж!

Михаила Сатырова друзья-художники сразу увели к своему отдельному столу, где стояли персоны высокого ранга. Айтал с Ланой подошли к ближнему столу и заметили, что далбар[17] был здесь весьма скромный: стандартный салат, селёдка магазинная, колбаски, мясо холодное с варёной картошкой, оладьи… Вот и всё, пожалуй. Из напитков минералка и соки, в бутылках – водка, шампанское и сухие вина. Рома кубинского и виски шотландского не было. И Айтал, тихо вздохнув, налил себе в фужер прозрачную водочку, а спутнице, журналистке, как она и хотела, сухое вино, полусладкое.

– Ну! – поднял фужер парень. – За встречу, за знакомство. – Дёрнули!

Он выпил и сразу закусил селёдкой с салатом.

Лана, немного отпив вина из бокала, ничего в рот не взяла, и, повернувшись к Айталу, спросила:

– Ну, а Вы, значит, того… Физик?

– Да, – кивнул Айтал. – Законченный и бесповоротный. Убеждённый. И это моя работа, так сказать, стезя и… хомут. До гробовой.

Он покосился на неё и, доедая салат, спросил:

– Ну, а Вы, мэм, чем занимаетесь в свободное от писанины время?

– В свободное от писанины время я… пишу. Пишу книгу о якутских шаманах. И это, скажу по секрету, интересно, захватывающе интересно.

– Шаманы, значит, – вытер губы салфеткой Айтал. – Тема для партии нашей коммунистической, скажу, не очень приятная, теневая. Вы рискуете навлечь на свою молодую полустриженную голову много холодных неприятностей. Могут во гневе красном своём и укол с кислотой забабахать в одно место, и будете лежать долго дома – рыдать и стенать. Пойдёте работать уборщицей в свою редакцию? А?

– Да, тема шамана, да и религии всякой вообще, в нашем крайне атеистическом обществе не поднимается выше каблуков, вот я потому стараюсь поднять это чуть выше, хотя бы до пояса. Кто-то ведь должен начинать? В тридцатые годы церкви и храмы рушили в СССР, а священников швыряли в застенки и лагеря. Даже расстреливали. А потом, начиная с сороковых, под мудрым оком Кобы-Сталина, всё тихо возвращается и восстанавливается в стране. То же самое, я думаю, будет и с шаманизмом, ибо это тесно связано с древней религией якутов, народа саха.

– Религия? Язычество? – усмехнулся Айтал. – Никакого бога, тем более с бородой, товарищи, нет на небесах. Всё это древние сказки. – Он допил свой фужер, зло добавил – Я, например, в церковь никогда не пойду бить лбом каменный пол и слушать долгие завывания батюшки: «Господи, поми-и-илуй мя!» – Айтал шутливо перекрестился, стал бить поклоны налево и направо, привлекая этим внимание окружающих. И, действительно, к ним быстро подошли двое молодых людей. Студенты остановились, ожидая, что дальше будет.

Дальше Лана, засмеявшись юродству нового друга, сказала:

– Но ведь шаманизм, вера в духов и божков существует на свете со дня зарождения человека на Земле. Люди верили в высшие силы, верят и, думаю, дальше будут верить. Феномен веры, религии ничем не сотрёшь, не искоренишь. Даже великий Коба не смог религию убить, убежденный атеист и ленинец. Что с этим делать?

– Что делать? – усмехнулся Айтал. – Снять шоры с глаз надо у людей, иллюзии, ибо всё в мире объясняется законами физики, вот и всё. Физика!

– А шаманы как? – не сдавалась Лана. – Чем объяснить их необычные способности, действия, которые они совершают, правдиво и убедительно?

– Например?

Студенты с интересом насторожились, ожидая, что ответит на это журналистка.

– Например, верхневилюйский шаман и целитель Никон Васильев, у которого я побывала недавно, видит органы человека насквозь и может излечить больного прикосновением руки и словом. Факт. Потом он, глядя на человека, не спрашивая, может сказать, кто он, откуда и чем болен. Бывает, что Никон заранее знает, говорит домочадцам, кто к нему завтра приедет и зачем. Говорят те, кто видел и знает, что он летом уходит в тайгу, надевает шаманский плащ, берёт в руки бубен и общается с духами природы, божествами миров. Но делает это тайно, боясь таких вот суператеистов, как Вы, Айтал Батькович.

Студенты засмеялись. И тут один из них, хиленький, в очках, сказал:

– Духи и боги, действительно существуют. И об этом нам читает лекции наш уважаемый профессор Николай Климович. Мы ему верим.

– Антонов? – обрадовалась неожиданной поддержке Лана. – Да, это умнейший человек в Якутии, он прав. Прав! – потом, победно сверкнув прекрасными очами, спросила у Айтала: – Так чем объясните, товарищ физик, феномен шаманских возможностей? А?

– Физикой, – невозмутимо ответил Айтал. – Законами флуктации полей.

– Каких-таких полей? – усмехнулась Лана.

– Энергетических и торсионных, – убеждающе и очень чётко произнёс физик Айтал. – Слыхали что-нибудь об этом?

Студенты недоумённо пожали плечами, переглянулись.

– Помимо пресловутых атомов и электронов, о которых вам говорили в школе, ещё существуют так называемые элементарные частицы – фотоны, протоны, кварки, мезоны и т.д. И, кстати, в вакууме они тоже существуют, появляются и исчезают. И флуктация этих частиц в вакууме рождает торсионные поля.

– Ладно, хватит нам морочить мозги разными кварками, – недоверчиво усмехнулась Лана. – Ты лучше расскажи, объясни нам о феноменальных способностях шаманов, о чудесах этих… Никон, Протасов, Чирков… Это великие люди!

– Знаю. Слышал, – невозмутимо произнёс учёный. – Сейчас объясню… с точки зрения физиков, науки. Но постараюсь вам нарисовать это как-то проще, вульгарнее, что ли. Вот. – Он замолчал.

– Ну, Айтал, чего ты… – не выдержала Лана.

– С простого. Каждый человек или даже предмет… – он показал на вазу. – …Обладает энергетическим полем. У живых – это биополе. Слыхали? Так вот, наиболее сильным обладателем этого, например, является экстрасенс или шаман. Он преемник и передатчик этой псиэнергии, которую собирают из вакуума чакры человека… Их, классических, сколько будет? – Айтал посмотрел на девушку. – Знаешь?

– Кажется, семь… или восемь. Так?

– Правильно, молодец, – улыбнулся он. – Классических семь, а на самом деле их что-то около пятнадцати-шестнадцати. У женщин их больше. И тем они, хорошие, выходит, сильнее нас.

– И правда, – оживилась Лана. – Удаганки, например, всегда считались у предков сильнее шаманов-мужчин, – она шутливо оглядела всех гордо, вскинув голову. – Так что…

– Есть чакры – сахасрара на макушке, аджна, муладхара и т.д. И все они носители и создатели торсионных полей частиц, о которых я уже говорил. Это генераторы. И чем больше связей энергетических между ними, тем сильнее экстрасенс или шаман. И здесь нет никакой вашей хвалёной сакральности или мистики. Всё объясняется законами физики, проявлениями и действиями пси-полей, их волновой структуры, поведением элементарных частиц, создающих торсионные поля.

– А душа? – не сдавалась Лана. – Тоже это… торсионное поле?

– А тут, милая, сложнее, – поджал губы Айсен. – Мысль человека, как вы поняли, материальна. Это чистой воды волновая структура пси-полей. Но душа, – это, очень грубо говоря, тоже подвижный, работающий постоянно сгусток энергии человека. Но и она, душа, имеет свойство возвращаться в свой родной дом, то есть в труп, ибо связи всегда существуют, что объясняется тоже законами физики. Это привидения на могиле или их явления в доме покойника. Кстати, их можно легко прогнать, включив радиоприёмник или направив на фантом свой электрошокер. Опять же физика, теория полей. Электромагнитных, биологических, торсионных, и т.д., и т.п. Поняли?

– Понятно, – грустно произнесла Лана. – Ты, Айтал, разбиваешь все наши иллюзии, великие тайны жизни, превращаешь поэзию в чистую алгебру, в ряд холодных цифр и формул. Зачем? Загадка, волшебство, романтический полёт в неизвестность – вот что оживляет по-настоящему человека, поднимает вверх на крыльях над серятиной и болотом натурализма и бытовщины. Ты умный дурак, Айтал, холодный, расчётливый, как робот, чувак. Холодильник с магнитофоном! Физя!

Ребята громко рассмеялись, глядя на физика, а он улыбнулся обаятельно, подмигнул им, дескать, где наша не пропадала.

– Но тут… – смущённо произнёс очкарик… – Во… вопрос на засыпку.

– Давай, – кивнул физик. – Люблю, когда засыпают. Покой и тишина.

– О шаманах и экстрасенсах вроде бы так, – посмотрел более смело студент на Айтала. – Но что есть… что есть Бог? По законам физики.

– Бог, – задумался физик. – А ты сам, догор, веришь в Бога?

– Да-а… – смущённо выдавил парень и, задумавшись немного, сказал: – Нам много рассказывал о религии наших предков Николай Климович… Во-от.

– Да, богом якутов – «саха», как они себя называли издревле, был Тангара или Юрюнг Аар Тойон, который сотворил Землю, людей, зверей, леса: всё, всё, всё… – продолжил очкарик: – И Тангара – это видимое небо, звёзды, вселенная… Все вещи – живые и неживые – имеют душу. У китайцев это – «ци», у индусов – «прана», а у нас, саха, это «иччи», о чём все знают… Так.

– И верно, – кивнул Айтал. – Европейцы это называют ещё «эфиром», который, кстати, первоначально был включён Менделеевым в его таблицу, но потом… потом зачеркнул. И зря. Эфир – это основа основ, главное в видимом и невидимом мире. Существует Тонкий Мир, и по определению знаменитого академика Шипова, моего учителя и кумира, определены и существуют по его гениальной теории уровни физического вакуума, первичных торсионных полей и уровень Абсолютного Ничто, самый стабильный и устойчивый. Это есть Верховные силы, порождающие планы вакуума. А точнее, это – Сверхразум, способный из ничего, из вакуума создавать идеи, по которым пси-поля создают реальные явления и вещи.

– Непонятно как-то, – призналась Лана. – Из ничего нельзя создавать что-то сущее… Как это?

– Короче, Бога нет, а есть Матрица Вселенной, по которой, как в компьютере, работают программы, реализующиеся в жизни.

– Сложновато, – тихо произнёс очкарик.

– Объясню, – согласился физик. – Например, в нашей жизни происходят вещи и явления, которые никак не укладываются по логике вещей: сколько ни планируй, бейся, крутись – всё «пшик», бесполезно.

– Например, – насторожилась Лана. – Что это?

– Бытовые не возьму, их много. Берём из истории. Были, например, известные полководцы, такие как Суворов или Наполеон, которые побеждали в бою противников, превосходящих по количеству солдат в несколько раз и вооружённых лучше и качественно. А Чингисхан с кучкой диких монголов победил, поставил на колени китайцев, превосходящих его людей по количеству в несколько сотен раз. Перед ним не устояло ни одно государство в Евразии.

– Давай поближе, – сказала Лана. – Попроще что-нибудь.

– Хорошо. Возьмём судьбу миллионера, друга большевиков и Горького – Савву Морозова, который любил жизнь и хотел для людей справедливой и лучшей доли. Он был богат, что хотел, то и получал, уважали в России его. Однако, вопреки всем стараниям и возможностям, жизнь этого замечательного человека не сложилась. Всё кончилось внезапно и трагически. Внезапно. По Матрице свыше, по программе. Или возьмём судьбу самого прекрасного и гениального поэта России – Александра Блока. Отчего он умер неожиданно, скажите?

– Застрелился, – ответил очкарик.

– Нет, его, кажется, убили, – объяснил второй.

– Нет, друзья, – налил Айтал в свой фужер водки и сказал: – Умер от хандры и печали. Лежал – и скончался. Не от пули и не от болезни. А мог, имел возможность уехать за границу. Ан нет. Не вышло ничего. Опять же по Матрице. Программа. И никому в мире от него не уйти, не скрыться.

– И что ты, Айтал, этим хотел нам сказать? – повернулась к нему Лана, захлопала длинными ресницами.

– Я хочу сказать, что нет в жизни логики, точных объяснений: почему да как это получилось вопреки всему нормальному течению вещей. Как ни старайся человек, как ни крутись, ни лезь из кожи, – всё обернётся по-другому сценарию и линии. Это и есть Матрица, когда идёт по воле Абсолютного Ничего, энергии космоса.

– А вот в тенгрианстве Бог, Природа и Космос – единое, неразделимое понятие, и человек как бы малая, ма-а-аленькая частичка всего этого, – попытался вставить нечто разумное очкарик. – Я – часть этих великих понятий… Человек.

– Ну, это ближе к законам физики, науки вообще, даже химии, ибо в космосе существуют и «работают» те же атомы, что в таблице Менделеева, и тот же, кстати, эфир, от которого он, к сожалению, отказался. И тенгрианство, пожалуй, правдивее и более «научнее» что ли, всех существующих религий в мире, которые возвели обычного человека до Бога, Всевышнего. Религия, к сожалению, все заземляет, является плодом фантазий фанатиков, результатом образов и мифов древних времён. А надо знать…

– Законы физики, – докончила Лана, махнув досадливо рукой. – Холодильник ты! Я не согласна, хоть говорил так убедительно и длинно. Нет, всё равно людям, закрыв глаза на всё, надо просто верить. Вера, Бог христианский, Тангара якутов-саха, Аллах и Будда пусть живут и радуются с нами, светлые и явные как мы с вами, люди, двуногие… И ты, Айтал, не подсовывай нам свои эти «псы-поля» и «торчёные» штучки, не засоряй нам мозги, не превращай цветочек нежный или прекрасных белых птиц в результаты, в продукцию твоих физико-химических процессов и реакций. Не надо! – громко и пафосно выпалила Айталу-Физе журналистка. Верь в Бога – простого, с бьющимся в груди жарким сердцем. Понимаешь? Понимаешь?!

– Понимаю, – кивнул Айтал и выпил свой фужер с водкой до конца, закусил селёдкой, которая ему, похоже, очень понравилась. – It’s badly, mam.

Парни, выслушав данную тираду журналистки, как-то облегчённо вздохнули. Очкарик сказал:

– Спасибо за всё… за беседу такую… Нам пора. До свидания.

Они, откланявшись, пошли к раздевалке.

Закончив пиршество, поглотив всю еду и выпив всю жидкость на столах, люди стали расходиться. Пьяных и скандальных на этот раз в Галерее ЯГУ не было, и потому виновник торжества Михаил Сатыров был доволен. Он, увидев друзей, медленно подошёл к ним, сказал:

– Ну как, мои дорогие, вернисаж? Довольны?

– Прекрасно, Миша, всё чудесно… И самое лучшее из живых предметов, тут говорю как физик, – это Лана. Лана Васильева – умнейшая и добрейшая, как я понял к концу вернисажа. Какие слова, какое лицо, какая форма, какое редкое соединение молекул, позитронов и кварков в ней, единственной и прекрасной на этом вечере. Виват!

– О, изречение, достойное принца! – засмеялся Миша. – Значит, моя соседка тебе дюже понравилась? Так?

– «Понравилась» – это не то слово, – ответил, улыбаясь, Айтал. – Впечатлила до мозга костей, до кончиков волос. И это правда, без всякой физики.

– Спасибо за комплимент, – засмеялась девушка. – Слов таких мне давно не говорили. Надеюсь, мы ещё увидимся с тобой, Айтал?

– О да! Конечно! – воскликнул парень. – Хоть завтра, хоть сегодня… ночью! В ресторане, конечно.

– В ресторан ночью не пойду, – ответила она, глядя ему в глаза. – Меня мама дома заждалась. Пойдёмте.

Они втроём вышли из фуршетного зала, и тут Айтал, глядя на девушку, сказал:

– А я видел тебя, Лана, как-то в спорткомплексе, в «Полтиннике»… – неожиданно он перешёл на «ты». – Сделал вывод, что у тебя много хороших поклонников. Был там.

– У тебя, Айтал, тоже, думаю, есть поклонницы. С такой фигурой и мозгами…

– Есть, конечно, – ответил парень. – Но они очень простые, заземлённые… Физики много.

– Но я же земная, поесть люблю.

– Не заметил, – сказал парень, добавил: – Вы, Лана, в облаках, верите в Бога… Крылья скоро у Вас вырастут. Белые. В церковь ходите…

– Разве это плохо, в Бога верить? В Бога верю, а в физику – нет.

Тут в их оживлённый разговор, вмешался Миша, остановил друга и тихо сказал:

– Знаешь, с Русланом нашим плохо, очень плохо.

– С Русланом?

– Да. Он сейчас в онкологии. Рак.

– Ого! – удивился Айтал. – Как так?

– В общем, я был там, в больнице, и он просил, очень просил, чтобы ты, Айтал, пришёл к нему завтра. Хочет тебе что-то сказать неотложное. Сказал, что дело плохо. Пойдёшь?

– Пойду, конечно, – помрачнел Айтал.

– Вот такие дела, Физя.

– Что же он хочет сказать? – пробормотал парень.

– Не знаю, – покачал головой Миша. – Сам тебе всё расскажет. Так вот. Прошу! – тут протянул вперёд руку Сатыров. – К раздевалке, друзья… Почти все ушли уже… Кончился бал.

* * *

Одевшись, они вдвоём вышли на улицу. Дворик Галереи освещал один тусклый фонарь, висевший на столбе.

– Здесь близко остановка автобуса, – сказала Лана. – Тебе туда?

– Конечно, куда Вы, туда и я… – весело произнёс Айтал, добавил: – Я тебя до дома провожу. Можно?

– Можно, – кивнула она. Потом, помолчав, спросила: – Значит, Айтал, фамилия твоя Барахов? Так?

– Барахов. А что?

– А то, что я узнала, что люди с такой редкой фамилией живут в посёлке Тумул, в Хатыннахском наслеге. Это случайно не твои родственники будут?

Так, разговаривая, они подошли к остановке, где в этот поздний час никого уже не было.

– …Да, я родом оттуда, – продолжил беседу Айтал. – Родился в посёлке Хатыннах, что недалеко от озера Ытык Омолуку. Может, слышала?

– Да, слышала. Говорят, что это озеро большое, очень красивое, с песчаными берегами. Священное.

– Откуда знаешь?

– Вот… хочу туда съездить, написать что-нибудь. Говорили, что там живёт шаман Арахаан. Очень сильный, известный. Надо бы встретиться с ним, поговорить.

– Знаю его, видел, – ответил Айтал. – Он охотник, живёт в тайге недалеко от озера. И где-то там промышляет зверя мой дядя по линии отца – охотник Тарас Барахов. В прошлом году приглашал меня приехать в Тумул, поохотиться, но я так и не собрался, не поехал: дела всякие в городе, работа… Очень хотел туда. Да.

Автобус что-то не подходил, задержался в пути. Айтал вытащил из кармана пачку «Кэмэла», закурил, потом, повернувшись к девушке, спросил:

– Простите, а имя Лана – это от Саргыланы или… Светланы?

– От Айгыланы. От слова «айгы», что означает медлительная, спокойная, уравновешенная.

– Гармоничная, выходит, – он посмотрел на неё «очень выразительно», поднял вверх «удивлённо» брови, крикнул: – Божественно! Как на небесах, в Верхнем Мире олонхо[18].

– Хотите меня сравнить с богинями-айыы? – засмеялась она и тоже шутливо «выпучила глаза», сказала: – Не выйдет, дорогой, я обычная земная грешница. Промахов и глупостей хватает, так что…

– Свои скелеты в шкафу, значит, – закивал он понимающе. – У всех свои тайны, тёмные секреты… – скривил он тонкие губы, отбросил в канаву недокуренную сигарету. – Я тоже, знаете, в рай не попаду, так что… мы оба, выходит, одного поля ягодки. Типа болотной морошки.

– Вот-вот, – согласилась Лана. Ну их – в болото!

Они оба громко засмеялись, глядя друг на друга, и этот весёлый момент заметно сблизил их обоих, энергичных и полных жизненных сил молодых людей. И тут, как бы невзначай, Лана спросила:

– А может, мы вместе махнём туда, в Тумул, на озеро Омолуку? Я через недельку еду туда, к шаману… Как?

– Ехать в Тумул? Да-а, это было бы замечательно, но… Новосибирск. Там намечается конференция по нашей теме, и мне предложили выступить с докладом. Так что… жаль!

– Ладно, – деланно засмеялась Лана. – Одна поеду, без охраны. Она увидела на перекрёстке красные огоньки автобуса, сказала: – Едет! Наш. Это «двойка».

* * *

Айтал в белом халате и бахилах шёл по светлому коридору онкологического отделения больницы. В холщовой сумке он нёс другу свежие фрукты и номер журнала «Иностранная литература», где был напечатан отрывок романа «В пути» американского писателя Джека Керуака. Он знал, что Руслан любил читать переводы зарубежных писателей: Германа Гессе, Сент-Экзюпери, Сартра и так далее. «Керуака, кажется, он ещё не читал, – подумал Айтал. – Обрадуется».

У белой двери с номером 6 его остановила медсестра, худая, как мумия, женщина.

– Вы к кому? – спросила она, строго оглядев посетителя с ног до головы.

– Я к Харитонову. Палата номер шесть.

– Нельзя сейчас, – отрезала она. Подождите.

Медсестра, комично семеня маленькими ножками, быстро удалилась. «Ну и стерва, – подумал Айтал. – С такой женщиной долго не проживёшь». Он, увидев у окна диван, устало бухнулся, вытянул ноги. После вчерашнего «бума» у него слегка болела голова, ныл затылок, стучало в висках.

– Надо было пивком опохмелиться, – пробормотал он. – Дурак!

Тут он вспомнил, как однажды они хорошо погуляли с Русланом в Русском театре на вечере, но там в буфете почему-то продавали одно сухое вино, и они, чтоб «вдарило», опустошили бутылок шесть или семь. А потом веселые, обнявшись, пошли по проспекту домой. Однако, дойдя до библиотеки Пушкина, они оба упали в сугроб, поднялись, пошли – и снова упали, хотя не были пьяными до «бодуна[19]», голова работала ясно и чётко. Вот только ноги не слушались. И это было странно. Потом они, громко хохоча, доползли на четвереньках до ворот дома, лежали там в сугробе, расслабленные, минут десять, пока их обоих не подняли друзья – Мишка с Борькой Васильевым. Они и помогли им наконец подняться на четвёртый этаж, где они жили соседями. Если бы не друзья, их, как пить дать, мильтоны[20] увезли бы в «весёлую хату» – медвытрезвитель. А это позор.

«Да-а, весёлые были времена, – подумал Айтал, разглядывая на стене копию картины Перова «Охотники на привале». Потом, после этого нелепого случая, Айтал узнал, что сухое вино в большом количестве «бьёт по коленкам», и ноги отказываются нормально ходить – отключка. А портвейн «Агдам», очень популярный в те времена в Якутске, был ещё тем пойлом, и он, наклюкавшись этой «бормотухи[21]», три дня лежал в кровати, блюя и матерясь. С тех пор Айтал избегал пить сухие вина и «бормотуху», предпочитал родную чистую водяру, желательно «Столичную», если есть.

«Эх, Руслан, Руслан, что же ты так, – подумал он о заболевшем раком друге. – Ведь молодой ещё, нет и тридцати тебе – жить да жить! Судьба. Проклятая Матрица!»

Айтал вспомнил школьные годы свои, когда они втроём – Мишка, Руслан и он – увлекались футболом, ходили всегда вместе, за что их сверстники окрестили «Три мушкетёра». Это были герои их самой любимой книги, которую друзья читали взапой и перечитывали, знали слова и фразы отважных мушкетёров, цитировали: «Один за всех, и все за одного!» Так и живут они сейчас, помогая и поддерживая во всём друг друга. Три мушкетёра!

Сухая, как вобла, медсестра прошла мимо, не глядя на него, деловито вошла в палату номер 6, потом немного погодя, вышла оттуда и, глядя мимо него, громко сказала:

– Зайдите к больному. Быстро!

Айтал разом вскочил, вошёл в палату, где лежали трое мужин. Руслан, увидев его, радостно воскликнул:

– Пришёл! Садись, Физя, рассказывай. Ждал тебя.

Айтал подошёл, обнял крепко его, сказал:

– Виноград тебе принёс и Керуака. Американца.

– Керуака?! – обрадовался Руслан. – Ну, ты даёшь! Наслышан, мечтал. Давай сюда!

Айтал выложил на тумбочку фрукты, потом протянул другу номер журнала «Иностранная литература», сказал:

– Гениально написано, не хуже Селинджера, скажу. В нашем духе там всё. Читай.

– Почитаем, почитаем, – улыбнулся Руслан, добавил: – Что же ещё остаётся… времени навалом, валяюсь тут… Хотя… – он погрустнел. – Если по-серьёзному, то… мало, совсем мало осталось: рак – дело лихое, без поблажек. Р-раз – и готово. Они, понятно, скрывают от меня… Но я знаю. Два месяца – самое большее, так что… готов. Это судьба, и как ты говоришь: «Не обойти, не перепрыгнуть». Закон Абсолюта. Физика!

– Но ведь некоторые… бывают слухи… – начал было успокаивать друга Айтал, но Руслан его резко прервал:

– Не надо, Физя, не утешай, – он поднялся, притянул его к себе поближе, тихо сказал: – Вот что надо сказать тебе…

Тут больной, который лежал на ближней койке, покашляв, поднялся и медленно пошаркал к двери палаты. Видимо, захотелось ему сходить в туалет или выйти в коридор по личным проблемам. Второй мужчина, лежавший у двери, накрывшись одеялом, спал, не шевелился.

– Вот и хорошо, вышел сосед очень кстати, – продолжил Руслан, потом, приблизив рот к уху друга, тихо, почти шёпотом, сказал: – Плохие новости для тебя… Ты ведь родом из Хатыннаха, где озеро Омолуку? Оттуда?

Айтал кивнул, ответил:

– Там родился. А что?

– Беда. Туда едут из Москвы спецназовцы. Будут взрывать… – ещё тише, шёпотом произнёс Руслан. – Говорю тебе по большому секрету. Это государственная тайна, и мне за это могут сразу голову… Сам знаешь, где я работаю. Через нас вся информация секретная по геологии проходит, по экспериментам. Так что… так что тебе надо срочно ехать туда, на Омолуку, земляков предупредить или помешать этой страшной беде. Понял?

– Какой-такой взрыв? – не понял Айтал.

– Взрыв… подземный атомный взрыв… большого заряда. Атом!

– Атомный взрыв?! – наконец дошло до Айтала. – У нас в Якутии? Да как?.. Не может быть!

– Так решили там, в верхах. Решили!

– Как так… – растерялся Айтал. – Но ведь … всё может погибнуть… Радиация! Не может быть… Это смерть…

– Может, догор… У нас в стране всё может… Поезжай, своих там земляков предупреди: пусть уедут оттуда подальше. Беда это, беда!

Тут в палату вошёл, стуча шлепанцами, сосед Руслана, сел на койку, покашлял.

– Ладно, спасибо за книгу, за визит, а я… – Руслан устало откинулся на подушку, весь взмок от напряжения и волнения.

– Пойду, – поднялся Айтал. – Приду ещё… А ты будь спок, – он серьёзно посмотрел другу в глаза, добавил: – Я понял тебя, старик. Сделаю всё, как ты сказал. Поеду. – Он тихо, не оглядываясь, вышел из палаты, потом вынул из кармана пиджака платок, стал вытирать со лба обильно выступивший пот, пошёл как оглушённый по коридору. «Неужели готовят у нас атомный взрыв? – думал он, вспоминая бледное от волнения лицо Руслана. – Он не врёт, и как сотрудник секретного отдела КГБ, должно быть, всё знает, и перед смертью решил всё рассказать мне. И правильно сделал. Ему-то фактически теперь терять нечего… Людей, главное, надо спасать. Еду!»

Айтал взял из гардероба куртку, оделся и быстрым шагом торопливо вышел на улицу. «Надо теперь найти её, Лану, если не уехала, – думал он. – Вместе поедем в Тумул. Вместе!»

* * *

Белая «Волга» выехала на площадь Ногина, потом свернула по узкой улочке налево и, тихо юркнув в арочный проём, остановилась у первого подъезда старого дома с высокими окнами.

Громадский, высокий мужчина в чёрной шляпе, вышел из машины, закрыл на ключ дверцу и неспеша вошёл в подъезд. В нос ему сразу ударил запах мочи и «травки», от чего он брезгливо прикрыл нос рукавом плаща-дождевика, двинулся быстро к лестнице с чугунными узорными перилами.

– Стой, дядя! – грубо окликнул его хрипловатый голос парня из темноты. – Слышь?

Громадский остановился. Из-под лестницы вышел какой-то бледный парень с лохматой головой, за которым показались рожи ещё двоих подростков.

– Тебе чего? – спросил Громадский, глядя в мутные глаза парня.

– Башли[22] нужны, – процедил лохматый, небрежно играя самодельными нунчаками[23] на цепи. – Одолжи. До завтрово.

Громадский оценил обстановку, понял с какими «крутыми кадрами» столкнулся, спокойно сказал:

– Подойди ближе… – он сунул левую руку в карман плаща, и, когда парень подошёл, резко выбросил правую руку вперёд, схватил нунчаки, крутанул и выдернул из руки нахала, потом пнул его под колено. Парень от боли охнул, согнулся… Второго, дружка его, Громадский сильным ударом левой отбросил к выходу, а третий, испугавшись, бросился наутёк, перепрыгнув через лежащего ничком кореша.

Громадский положил палочки с цепью в карман, сказал, глядя на первого:

– Ну, дать тебе ещё башлей? Или хватит?

– Хва… хва… тит, – он произнёс, пересиливая острую боль в колене. – Ы-ы-ыу…

– Ну, то-то, – сказал Громадский. – Здесь больше не торчать… И не вонять. Понял?

Парень ничего не сказал, захромал к выходу, ушёл. Третий так и остался лежать на полу. Видимо, досталось ему крепко. Ушёл в нокаут.

Громадский поднялся на третий этаж, нажал на кнопку вызова 9-й квартиры.

– Кто там? – послышался женский голос за дверью.

– Это я, Женя, – ответил Громадский.

Щелкнула задвижка, дверь медленно открылась, и он увидел милое морщинистое лицо своей бабушки.

– Женечка! Как я рада… Проходи.

Громадский, войдя, нежно обнял её, сказал:

– Давненько не заглядывал к тебе, бабуля. Вот решил перед отъездом… – Он снял шляпу, плащ, повесил на крючок вешалки, потом, скинув штиблеты, надел мягкие домашние тапочки. – Как жисть молодая, Фаина Михайловна? Не скучаем?

– Проходи, садись на диван, рассказывай, пригласила бабушка внука. – Куда собрался на этот раз?

– На Север, в Якутию, – бодро ответил внук и сел на старый кожаный диван с валиками.

– В Якутию? – спросила она удивлённо, как-то по- особенному оживившись. – Так это… Это деда твоего, Яна Ключевского, край, где он пятнадцать лет ссылку царскую отбывал… Сколько было воспоминаний о Якутии, о лучших годах его жизни своей он рассказывал потом в Петрограде, когда я была совсем маленькой, – загорелись глаза у Фаины Михайловны. – Это ведь в честь него отца твоего, Женя, назвали Яном. Знаешь?

– Нет, – признался Громадский. – Я, правда, слышал о нём, дедушке своём. Но почему я не Ключевский? Почему?

– Ну, про это я тебе расскажу сейчас. Только схожу на кухню, кофе твой любимый заварю. У меня настоящий бразильский, молотый, какой ты любишь, – Старушка засуетилась, оглянулась на пороге. – Ты, Женя, посиди тут, альбом мой полистай… Он на столе.

Она ушла, а Евгений Янович взял в руки альбом – старый, толстый – из тех, ещё дореволюционных, с толстой тиснёной обложкой, с позолоченными ангелами, и запах у альбома был какой-то свой, особенный – запах картона, клея, дамских духов, похоже, французских, дорогих. Он помнил этот запах с детства, когда он приходил сюда с покойной матерью – Раисой Францевной. Отца он не помнил. Говорили, что он погиб где-то в Средней Азии, в пустыне. Погиб – и всё, больше ничего. А он, Женя Громадский, рассказывал в школе, что отец был пограничником и погиб, сражаясь в песках с басмачами. И была у папы-пограничника собака по имени Джульбарс. И все ребята, одноклассники, почему-то верили ему, хотя он не знал, а придумал всё это и верил, верил в это по-детски наивно и искренне.

В бабушкином альбоме фотографий его отца и деда, Яна Ключевского, почему-то не было. Говорили, что они оба фотографироваться не любили. Но он, Женя, этому не верил, ибо тут, как он чувствовал, была какая-то своя тайна, особая причина. Но какая?

Рассмотрев знакомые с детства снимки, фотографии родственников, Громадский закрыл альбом, положил обратно на место. Он оглядывал в комнате бабушки, Фаины Михайловны, вещи: крепкий, большой дубовый шкаф с разными фигурками, рядом комод с тяжёлыми выдвижными ящиками, у которых были резные бронзовые ручки. На комоде, накрытом кружевным покрывалом, стояло зеркало-трюмо, рядом с которым, искрясь подвесками, стояли хрустальные подсвечники. Ещё там было множество фарфоровых фигурок оленей, птиц и ангелов с крыльями, стояли флаконы духов с витыми французскими буквами. За комодом, сверкая белыми костяными клавишами, выделялся шикарный клавесин из орехового дерева – гордость бабушки. Иногда, когда у неё было хорошее настроение, она играла на клавесине музыку Баха и Вивальди, потом начинала читать стихи Элюара и Бодлера, которых обожала до обморока. Да, Фаина Михайловна была представителем, живой частью той эпохи, которая давно канула в лету, осталась только в замшелых вещах и воспоминаниях стариков о легендарных временах серебряного века. Она почему-то никогда не рассказывала детям и внукам своим о героических годах, тридцатых и сороковых, советской власти, не вспоминала Сталина и Хрущёва, будто таких личностей вовсе не было, и только сердилась, когда речь заходила о пятидесятых, шестидестых годах, когда была относительно молодой, полной энергии и жизни женщиной. Она рассказывала много только о Третьяковке, где проработала смотрительницей на нищей зарплате почти полвека. Бабушка обожала старые картины и старых художников-передвижников, а современных советских реалистов терпеть не могла, называя их «кочегарами» и «мазилами» без вкуса и культуры. Так она и дожила до новых 80-х, замкнувшись в своём нафталиновом прошлом, не принимая выверты и всякие несуразные эксперименты коммунистов.

Бабушка вошла в гостиную со старинным серебряным подносом с горячим дымящимся кофе в двух чашечках; в розетках соблазнительно красовались шоколадные конфеты в золотых обёртках, на блюдцах с узорами лежали горкой сахарные пряники.

– Вот, кофе примем с тобой, – улыбаясь, поставила бабушка на столик поднос. – Мне уже за восемьдесят, но кофе обожаю, как в юности. Теперь хороший кофе, настоящий, в редкость. Халтура разная пошла, и с каждым разом всё хуже и хуже. А это… – она показала указательным пальцем со старинным фамильным колечком на чашечки. – Это из моих старых запасов. Для тебя, Женечка.

– Спасибо, бабушка, – улыбнулся внук. – Как хорошо у тебя. Тихо, как-то спокойно на душе.

Он отпил из чашечки немного бразильского чуда, спросил: – Я вот, бабуля, ничего не знаю о дедушке и… об отце. Ты не могла бы меня про… Рассказать что-нибудь.

Фаина Михайловна села на венский стул, потом, строго глядя на внука, тихо сказала:

– Да, придётся тебе рассказать всю правду, Женя. Горькую. Мы все молчали об этом, но… время пришло, и теперь, думаю, можно. Твоя фамилия Громадский, не по отцу, Яну Ключевскому, а по матери, Раисе Францевне Громадской, дочери моей.

– Почему?

– А потому, что он был… репрессирован в тридцать восьмом, сослан в Чимкент и расстрелян. И его почему-то не реабилитировали, хотя мы старались. Не получилось.

– Вот оно как! – удивился Громадский. Враг народа. Хуже некуда.

– Но он не враг… – сказала Фаина Михайловна. – Я-то знаю, хорошо это знаю, в деталях. Тут замешан один человек, очень известный, большой… Отца замарали, несправедливо затёрли, и теперь ничего не поделаешь. Тот подонок ещё жив и связан… – она показала на потолок. – Невозможно это.

– Да, понимаю, – кивнул Громадский. – Верю тебе. – Он замолчал, допил свой кофе, потом спросил. – А скажи, как дед-то мой, Ян Ключевский… Что с ним-то было?

Фаина Михайловна отвернулась, стала смотреть в окно на крышу соседнего дома, где сидели, поднимались и снова садились сизые московские голуби. Помолчав, она сказала:

– А его, деда, ещё в начале тридцатых, тогда… записали в ярые троцкисты, так как он часто общался с Троцким по делам, по работе. Расстреляли без суда и следствия по ложным показаниям Зиновьева. Там ещё запутаннее, чем у отца твоего, Женя. Страшные были времена, и страшные люди. Никого не щадили! Погибло зазря много хороших, прекрасных людей вроде твоего деда. И всё это он, Йоська проклятый.

– Йоська… Это Сталин?

– Он. Я ведь знала его хорошо, изверга. – Фаина Михайловна поморщилась, махнула рукой, сказала: – Ладно, Женя, хватит об этом. Ты теперь знаешь всю правду. А я, может, скоро того… покину этот ужасный мир, уйду. И тебе хочу отдать некоторые письма деда, Яна Ключевского, которые случайно сохранились у нас. Спрятали там, в Мытищах, на даче под крышей, – она вынула из ящика столика старые пожелтевшие конверты с дореволюционными двуглавыми марками, протянула внуку, сказала: – Вот, Женя, прочти, если время найдёшь. Многое там узнаешь. Он, между прочим, удивительный был человек, и жизнь была у него очень сложная, но полная интересных разностей. Почитай.

Громадский взял в руки конверты, посмотрел, даже понюхал и положил во внуренний карман пиджака, потом сказал:

– Ладно, бабуля, спасибо тебе. Узнал я от тебя многое… Письма обязательно почитаю, а ты… не болей, будь бодра, как была, есть и будешь, надеюсь. Мне пора. – Он поднялся.

Громадский вышел в коридор, надел плащ и шляпу и, попрощавшись, поцеловав бабушку в щеку, вышел в подъезд.

Когда он спустился вниз, на первый этаж, то на площадке было тихо. Парни-наркоманы исчезли.

* * *

С утра обильно лил дождь, потом ближе к полудню он остановился. Выглянуло солнце, и улицы Якутска радостно заблестели ручейками и лужами. Прохожие убрали зонтики, сняли плащи, заулыбались, и жить стало как-то бойче и веселее.

Айтал перебежал мокрую улицу, поскользнулся, чуть было не упал, выругался, и быстрым шагом дошёл до подъезда большого серого здания на улице Орджоникизде.

На втором этаже Дома печати на Лану налетел, не заметив, бледный и шаткий от ночной пьянки Эдик Волков по прозванию Тарагай Бёрё, что с якутского переводится как Лысый Волк. Он был Волков, да ещё лысый, вот и окрестил так его друг и собутыльник – художник Борька Васильев – тоже легендарная личность в среде журналистов города.

– Прости, прости, Ланочка, мя, неразумного! – воскликнул Волков, схватив растерявшуюся девушку за правую руку, стал неистово целовать, обмазав её пальчики слюной.

– Хватит! – выдернула руку Лана. – Ты чего?

– Дай, дай, красавица, радость наша, рубликов в долг, – Волков полоснул запястьем по горлу. – Во как надо… Умираю! Умоляю! Спаси! – он смотрел на Лану широко открытыми голубыми глазами. – Хошь, счас на колени упаду? Хошь?

– Не надо, – сухо ответила Лана, вытащила из сумки мятые пятёрки, протянула ему. – Иди, дружок, опохмелись. Это в последний раз. Понятно?

– Понял, понял… – бормотал Тарагай Бёрё, хватая деньги. – Живу! О, господи! – Он засуетился, дёрнулся в сторону…

– Подожди, Эдик, – остановила Лана его. – Как он там, Борька наш?

– Борька-то? – заморгал Волков. – Был я у него вчера. Лечится, конечно… Выпишут скоро, говорит. – Журналист щербато осклабился, сказал: – Ну, туберкулёз – не рак. Палочки Коха дохнут от водки, так что… всё окей! Окей! – он, счастливо размахивая руками, бодро побежал вниз по лестнице.

– Вот чертяка, – вздохнула Лана. – Без дома, без семьи… Настоящий бич: бывший интеллигентный человек. Жаль его, бедолагу. Такой талантище!

Девушка пошла по коридору, и тут её кто-то окликнул по имени. Это был Айтал Барахов – новый знакомый её, философствующий на вернисаже Сатырова физик.

– Привет, Лана! – подбежал он к ней. – Где ты пропадала? Я каждый день тебе звоню…

– Здравствуй, Айтал, – приветливо улыбнулась она. – Ездила в Черкёх, в Таттинский район… Приехала сегодня утром – и сюда, в редакцию. Успела!

– Ах, вот оно что, – закивал головой парень, потом сказал: – Едем, вместе едем. Так получилось.

– Едем?.. Куда?

– Как куда? Туда, куда ты должна поехать на днях. В Хатыннах, то есть в Тумул, где шаман Арахаан.

– Ах, да, – засмеялась Лана. – Третьего сентября это… Билеты надо купить, – она радостно смотрела на парня. – Вот и хорошо. Вместе веселее, а то чёрт знает там что… Края-то дикие, крайние от цивилизации. Значит, ты тоже? Решил-таки. А Новосибирск?

– Отклоняется, – помрачнел тут Айтал. – Дело очень серьёзное, катастрофически ужасное намечается.

– Ужасное? – не поняла Лана. Как это?.. Ты о чём? Объясни толком.

– Кушать хочешь? – вдруг спросила Айтал.

– Хочу. Я с утра ничего…

– Поехали тогда, похаваем. Есть одно место. По дороге я всё тебе подробно расскажу. – Потом он сказал: – У меня внизу машина, так что поедем на дамбу в кафе, где пляж городской. Знаешь?

– Да, была там как-то… Поедем.

– Давай!

Скоро они вышли на улицу, сели в зелёную «Ниву», поехали.

– Это твоя тачка? – спросила Лана, оглядывая, повернув голову, заднее сидение, где лежали рыболовные снасти.

– Нет, отцовская. По доверенности. Но, возможно, потом будет моя. Нравится?

– Хорошая штука, – ответила бодрым голосом девушка. – Можно на рыбалку, в лес по ягоды, на природу… То, что надо.

Помолчав, она спросила:

– Ну, рассказывай: что такое «ужасное» случилось? Говори.

– Вчера был у друга в больнице. Он в онкологии лежит и, значит, такое мне рассказал!

И Айтал по дороге на дамбу всё подробно выложил ей услышанное от Руслана в палате. Лана всё поняла, удивилась, помрачнела. Страшное дело, выходит, затеяли. Сволочи!

Потом они ехали молча, не разговаривая. Дело – дрянь.

Скоро «Нива» подъехала к открытому летнему кафе с вывеской «На дамбе». Отсюда была видна голубая протока Лены, где летом, в жару, купались горожане, а дальше – через дамбу начинались зелёные острова до самого фарватера. Место здесь было приятное, по своему интересное особенно для любителей попить свежего разливного пива, что продавали посетителям с утра. Пиво было бочковое, хорошее, не то, что в Сайсарах или в «мордобойке» на Петра Алексеева. И здесь собирались часто, тусовались поэты, художники, журналисты и прочая творческая братия, жаждущая сближения и кайфа.

Айтал с Ланой вошли в кафе, но как всегда народу было в этот обеденный час много, и места за столами были заняты. Они постояли, не зная как им быть. Может уехать, найти другое кафе? Но куда?

И тут Лана увидела в дальнем углу, за спинами мужчин-толстяков, знакомое лицо с бородкой норвежского шкипера. Да, это он – Бен Симикайтис, местный городской чудак, который периодически менял свой облик, одежду и манеры, свою философию. То он был байкером в кожаной куртке и штанах, то облачался в долгополое буддийское одеяние и стригся наголо, то однажды всех удивил, когда одетый в гимнастёрку, в красных галифе и с шапкой-будёновкой со звездой на лбу он приехал на высоком скакуне с ипподрома прямо в Якутский обком партии, хотел заехать с саблей на боку в вестибюль правительственного здания, но его остановили охранники-милиционеры, разоружили и отправили на «газике» в отделение. Хотели посадить за хулиганство на пятнадцать суток, но вмешательство влиятельных друзей чудака Бена спасло его от наказания. Весь город после этого смеялся и ржал «до усрачки».Таким вот типом, ярким маргиналом был Бен Симикайтис, приехавший в Якутск из литовского города Вильнюса, где был его родной дом и родители.

Бен, увидев Лану, издали помахал ей рукой, позвал к себе. Когда они с трудом протолкались к нему, оказалось, что два места за его столом были свободны: только что ушли его друзья, сидевшие тут с утра, как сказал Бен. Айтал с художником был знаком шапочно, ибо старался держаться от таких «тронутых» подальше: мало ли что он может выкинуть, а потом расхлёбывай. И он пошёл занимать очередь за пивом, а Лана осталась поболтать с Беном о том, о сем, ибо, как она знала, парень был к ней неравнодушен, даже однажды энергично ухлёстывал за ней, покупал цветы и приглашал на ипподром покататься верхом на рысаках. И Лана, действительно, была там однажды, поездила на лошади, дала целый круг на ипподроме, потом, поблагодарив ухажёра, быстро «сделала ноги» оттуда, ибо ухаживания Бена постепенно переходили все границы: он как бы невзначай обнимал ее за талию, гладил по плечу и спине. Хотел даже чмокнуть в щеки, но девушка строго предупредила кавалера не делать этого, ибо не любит она таких «фриволий» и «вульгаре». Бен, как человек культурный и воспитанный в европейском духе, не обидевшись, согласился. Понял.

И теперь Бен, разодетый как настоящий морской волк, в полосатой тельняшке под кителем и капитанской фуражке на голове, рассказывал, что живёт за дамбой в палатке, где караулит яхты местных «мажоров», любящих паруса и высокие волны. Теперь его манят синие речные просторы Лены и белоснежные дали Ледовитого океана. Он хочет доплыть с яхтсменами вдоль берегов аж до Чукотки, до Мыса Дежнёва, откуда до Аляски, до шикарной Америки, рукой подать. И это, кстати, была не только его, романтика из Вильнюса, идея, но и местных яхтсменов – смельчаков, мечтающих повторить морской маршрут казаков-первопроходцев семнадцатого века, их прапрапредков, построивших Якуцкий острог.

А вот и один из них появился в кафе – Слава Бочковский, усатый, тоже в тельняшке и картузе с кокардой. Он сел к друзьям, сидевшим поближе к стойке, и пиво им время от времени выносил из заднего отсека молодой, бравого вида речник-корефан[24]. Там все было схвачено, шло по выработанному сценарию и, естественно, чужаков в тусовку не пропускали: пиво только для своих – быстро и много.

Тут, наконец, подошёл к столу Айтал с подносом, на котором позвякивали две кружки с пивом, стакан с бутылкой яблочного сока и разной еды в двух тарелках.

– Прошу! – поставил он на стол поднос и добавил с пафосом: – Кушать подано, дамы и господа. Налетай!

– Бе-ен! Давай сюда… Дело есть. Быстро!

И Бен, увидев главного яхтсмена города, тут же быстро поднялся, извинился, и с кружкой пива в руках, улыбаясь, ринулся к ним, к славной элите Дамбы.

Айтал с Ланой жадно накинулись на еду, ибо, действительно, сильно проголодались, и котлеты с жареной картошкой были ко времени – самое то!

Айтал, обуянный жаждой, разом проглотил полкружки холодного, пенистого пива, спросил, глядя на девушку:

– А ты, Лана, почему пиво не пьёшь?

– С детства так, – ответила она. – Как-то на празднике, в гостях, я еще девочка-пятиклассница тогда, решила тайком попробовать этот напиток и … сразу все выплюнула. Стало во рту так противно, как будто выпила мыльную пенистую воду. Что в этом хорошего, я не понимаю. На вкус мыло мылом. Пахай![25]

Так они, болтая, доели свой обед. Замолчали.

Увидев одно свободное место, к ним с кружкой пива подошёл журналист, сотрудник газеты «Кыым» Бэргэн Федотов. По слухам он был полиглот и знал около десяти языков, включая эсперанто и санскрит. Такой был особый дар у человека, память на слова феноменальная.

– Свободно? – спросил Бэргэн, глядя на коллегу – Лану Васильеву.

– Sit dawn, please, – по-английски ответила она. – Какими судьбами?

– Да вот… вчера прилетел, – поставил кружку журналист, сел. – Был в Индии, в Пенджабе. В Ганге искупался, смыл все грехи.

– Все смыл? – улыбнулась Лана.

– Нет, конечно! – отпил парень пивка. – Остались ещё грешки, остались, как видите, – засмеялся он.

– Рассказывай, Бэргэн, как они там?.. – спросил Айтал, разглядывая его пёструю индийскую рубашку навыпуск.

– Наши родичи живут хорошо, – поднял большой палец Бэргэн. – Круглый год купаются, ананасы едят.

– Родичи? – не понял Айтал. – Якутов встретил?

– Наших, вернее потомков древних шакьев, арийцев встретил, поговорил. – Потом добавил: – Статью новосибирского генетика Фефеловой не читали что-ли?

– Не читал, – признался Айтал. – Что за статья?

– А-а, это, где она доказала, что якуты-саха происходят от чистокровных ариев? – посмотрела Лана на него. – Сама не читала, но слышала, ребята говорили.

– Ну, да – жадно отпил ещё «жигулевского» Бэргэн. – Индусы, хинди, и мы, саха, имеем общие гены от общих предков, ариев, которые попали в Индостан ещё в бронзовом веке, до нашей эры. А потом несколько веков спустя часть шакьев-ариев в результате стычек и войн с дравидами вернулись на Север, берега Лены-реки, на свою историческую родину. Так написано в древних преданиях индусов, в ведах. Я читал. – Бэргэн вытер салфеткой губы, горделиво поднял голову, выпрямился, спросил: – Не верите?