Читать онлайн Последние дни Константинополя. Ромеи и турки бесплатно

Об авторе

Современная российская писательница Светлана Лыжина в своём творчестве специализируется на средневековой истории Юго-Восточной Европы, а особое внимание уделяет Румынии и Молдавии, причём неслучайно. В XV веке обе эти страны причислялись не к «западной цивилизации», а к периферии славянского мира, наряду с Русью получив у «просвещённых европейцев» наименование «восточных» государств. По мнению Светланы Лыжиной, средневековая история Румынии и Молдавии удивительно похожа на аналогичный период в русской истории, что даёт простор для проведения скрытых параллелей и переосмысления вопроса о взаимоотношениях Востока и Запада.

Своё исследование вопроса писательница начала в институтской библиотеке МГИМО, будучи студенткой журналистского факультета и таким образом получив доступ не только к современным изданиям, но и к редким книгам XIX века. Поиск информации она продолжила в московской Исторической библиотеке, а позднее совершила несколько путешествий по историческим местам, находящимся на территории современных Румынии и Венгрии. Одновременно было изучено множество исторических документов на старославянском, латыни и раннеитальянском языках.

Накопленный материал настоятельно требовал воплощения в тексте, а первым удачным литературным опытом Светланы Лыжиной стал роман «Время дракона», законченный в 2013 году и рассказывающий об одном из самых известных исторических и фольклорных персонажей Восточной Европы. Этот персонаж – румынский (валашский) государь Влад III Дракул, больше известный как «воевода Дракула», или Влад Цепеш.

В 2018–2019 годах был опубликован авторский цикл из четырёх романов об историческом Дракуле, освещающий разные периоды жизни этого человека. «Время дракона» рассказывает о ранних годах Дракулы и его взаимоотношениях с отцом, а также видными историческими деятелями той эпохи. Роман «Драконий пир» – это повествование о борьбе за отцовский трон, в результате которой Дракула и заслужил свою особенную славу. «Валашский дракон» посвящён героическому противостоянию с турками, а «Принцесса Иляна» – попытка реконструировать последние годы жизни Дракулы и понять причину его гибели.

Ещё одной темой, привлекшей внимание Светланы Лыжиной, стало падение Константинополя в 1453 году, хотя изначально у автора не было намерения посвящать ему отдельную книгу. Захват византийской столицы турками – знаковое событие не только в истории Юго-Восточной Европы, но и всего христианского мира, серьёзно повлиявшее на мировоззрение современников, в том числе Влада Цепеша, поэтому изначально события 1453 года рассматривались автором лишь в контексте «дракуловской» истории.

Со временем ситуация изменилась. После кропотливого изучения источников и поездки в бывшую столицу Турции, на место событий, появилась историческая дилогия, где нет ни слова о Дракуле, а фокус авторского внимания сместился на представителей византийской аристократии и турецкой правящей элиты XV века. Как и в случае с книгами о Дракуле, новый роман Светланы Лыжиной предлагает немного непривычную трактовку известных фактов, а исторические фигуры, задействованные в сюжете, также раскрываются с новой стороны.

Избранная библиография Светланы Лыжиной:

Время дракона, 2018 (авторское название: «Влад Дракулович»)

Драконий пир, 2019 (авторское название: «Дракулов пир»)

Валашский дракон 2015, 2019 (авторское название: «Дракула и два ворона»)

Принцесса Иляна, 2019

Последние дни Константинополя. Ромеи и турки, 2021

На руинах Константинополя. Хищники и безумцы, 2021

Последние дни Константинополя. Ромеи и турки

Почти все персонажи в этой книге – подлинные исторические фигуры. И даже те немногие, кто был придуман автором, вполне могли существовать на самом деле.

Пролог

Вечер 27 мая 1453 года

Закатное солнце било прямо в глаза. Протяжно ревели боевые турецкие трубы, глухие удары в барабаны задавали ритм. Эта музыка, придававшая бодрости турецким воинам, на их противников нагоняла тоску.

Глядя на турецкие позиции в просвет между зубцами Малой оборонительной стены, юный Тодорис Кантакузин видел только золотой солнечный диск с десятками лучей, которые стремились во все стороны и очень мешали разглядеть то, что более важно. Землю покрыла мгла. В этой мгле были едва различимы стволы турецких пушек, поставленные на деревянные опоры без колёс. Вокруг пушек суетились сотни людей, чёрных букашек – одна тёмная шевелящаяся масса.

Тодорис не видел, а скорее угадывал, что очередную пушку разворачивают, заряжают, но не понимал, куда турки наводят орудия. Невозможно было хотя бы примерно предугадать, куда в следующий раз полетит гранитное ядро. Нужно ли самому Тодорису переместиться больше вправо или влево относительно своего нынешнего положения.

Вот от самой большой пушки отхлынула толпа. Значит, орудие готово стрелять. К запалу поднесли огонь. Раздался грохот, подобный раскату грома, а в следующие мгновения – новый грохот, но уже подобный камнепаду в горах. Ядро ударило в оборонительную стену, разлетелось на осколки, но и сама стена начала рассыпаться: огромный кусок кладки вместе с двумя зубцами медленно пополз вниз и гулко ударился о землю, подняв тучу пыли. Оборонительная стена обвалилась в семи шагах справа от Тодориса, который только и мог, что закрыться рукой от наступающего пыльного облака, но это, конечно, не помогло. Он ненадолго закашлялся, а затем сплюнул.

Ненавистная турецкая музыка продолжала играть. Кажется, трубы и барабаны уже давно боролись друг с другом. В самом начале этого бесконечного дня они звучали согласно, но теперь трубы всё больше отставали, а барабаны как будто подгоняли их. Трубы стонали: у нас больше нет сил, мы не можем. Барабаны сыпали удар за ударом: давай, не ленись, быстрее. И они побеждали, потому что трубы иногда замолкали вовсе, а турецкое войско продолжало шевелиться, повинуясь барабанам.

В очередной раз пришла мысль заткнуть уши, спуститься со стены и отойти подальше, но Тодорис не мог показать малодушия. Он имел право уйти, только если и остальные, кто есть на стене, последуют его примеру, но такого не могло случиться. Враги, которым солнце светило не в глаза, а в затылок, отлично видели, противостоит ли им кто-нибудь. Если бы турки никого не увидели, то решили бы, что все или почти все мертвы и что сейчас самое время атаковать пехотой. Вот почему четыре сотни генуэзцев, облачённых в доспехи, оставались на стене и позволяли себя расстреливать, а вместе с ними стоял Тодорис, сын Андроника Палеолога Кантакузина, самая родовитая мишень на этом участке стены.

Трудно вообразить, насколько велик оказался бы урон среди защитников, будь их не четыре сотни, а хотя бы четыре тысячи. Наверняка многие нашли бы свою смерть, но малочисленность оказалась им на пользу. Люди стояли на стене не кучно. Между одним воином и другим было расстояние в полтора-два десятка шагов. И из-за этого, а также благодаря милосердной воле Бога турецкие ядра почти всегда пролетали мимо – рушили стену, но не калечили людей.

Правда, с каждым очередным пушечным выстрелом Тодорис всё меньше уповал на Божье милосердие. «Ты герой и совершаешь подвиг», – сказал бы ему всякий житель Города, осаждаемого турками вот уже почти два месяца, но юноша не мог отделаться от мысли, что совершает глупость. «Станет ли Бог помогать глупцу, который поступает почти как самоубийца?» – спрашивал он себя.

Эта самоубийственная глупость отчасти являлась следствием сыновней покорности. Тодорис был почтительным сыном, который ни в чём отцу не перечил. Разве только мысленно, особенно во время обстрелов.

«Мой отец мог бы поменьше беспокоиться о чужом мнении, – думал Тодорис. – Ах, что подумают люди, если великий доместик1 Кантакузин поставит младшего сына на должность, не сопряжённую с риском для жизни! Неужели все решат, что отец заботится о сыне? Нет, нельзя дать им повод так думать! А ведь никто не огорчился бы, если б сюда прислали другого, не меня. Что если меня тут расплющит или камнями завалит насмерть? Вот спасибо, отец. Отправил на стену, как агнца на заклание. А вернее – жареного пасхального ягнёночка из меня сделал. Сунул в это пекло, а теперь всех угощает: кушайте, кушайте. Даже тестю моему нет дела, если ягнёночек совсем спечётся».

Однако Тодорис немного приукрасил, когда назвал себя пасхальным ягнёночком: он сделался агнцем не с Пасхи, в нынешнем году выпавшей на первое апреля, а неделей позже. Именно тогда венецианец Катарино Контарини, который вместе с отцом Тодориса оборонял от турок юго-западный угол городских стен, решил, что было бы полезным регулярно получать новости от генуэзца Джованни Джустиниани, оборонявшего другой участок западных укреплений.

Просто назначить кого-то из своих людей на должность связного венецианец посчитал невежливым. Контарини, командовавший венецианскими добровольцами, хоть и не подчинялся великому доместику, но они были «союзниками», а союзники должны действовать сообща. К тому же, когда на счету каждый воин, важна любая мелочь, поэтому Контарини решил посоветоваться, а отец Тодориса подумал, что раз уж появится новый связной, то хорошо бы поддерживать постоянное сообщение ещё и с Феофилом Палеологом.

Отрезок стен, вверенных Феофилу, находился как раз между участком Джустиниани и юго-западным углом, за который отвечали Контарини и отец Тодориса, но разве станет Палеолог (близкий родственник василевса) тратить время на разговоры с кем попало! Вот почему отец Тодориса решил, что наиболее подходящим кандидатом на должность связного станет его младший сын. Уж Кантакузины-то достаточно родовиты, чтобы родственник василевса снизошёл до беседы с одним из них, ведь они и сами – родня василевсу.

Кандидатура считалась особенно подходящей, поскольку Тодорис также приходился зятем Луке Нотарасу, оборонявшему участок стен на северо-западе. Нотарас очень плохо ладил с итальянцами, будь они венецианцы или генуэзцы, а Тодорис так или иначе связывал всех.

Конечно, отец был по-своему прав, заботясь об общем благе, поэтому сын поначалу и не думал роптать даже в мыслях, но вскоре оказалось, что должность связного плоха тем, что обязывает подчиняться каждому, кто хоть немного выше по должности. Тебе говорят: «Иди туда» – и ты идёшь, вместо того, чтобы ответить: «У меня есть свой начальник. Пусть он мне и приказывает».

Ясное дело, что посылают обычно туда, где есть новости, а новости появляются обычно на тех участках стены, которые сильнее страдают от турок. Вот почему Тодорис уже не в первый раз оказался под обстрелом турецких пушек, а сегодня они с особенным усердием разрушали тот участок стен, который находился под присмотром генуэзца Джустиниани.

Этот участок вообще стал у турецких пушкарей самым любимым. Его обстреливали больше остальных, но сегодня всё стало особенно плохо. Турки только палили из всех орудий, хоть и не пытались прорваться через бреши. Если б пытались, Тодорис обнажил бы меч, сейчас бесполезно покоившийся в ножнах на поясе, и помог бы воинам Джустиниани отражать нападение.

Видеть перед собой очередную рожу озверевшего дикаря вовсе не так страшно, как видеть, что в твою сторону направлено жерло пушки. О! За минувшие недели Тодорис видел перед собой сотню или даже сотни вражеских лиц: он много раз смотрел в глаза тех, кого закалывал мечом, и казалось, что только в момент смерти эти люди начинали по-настоящему осознавать происходящее. На лицах появлялось удивление, сожаление, разочарование. А до этого всякий, кто стремился в пролом, будто не видел перед собой защитников Города, а видел лишь сокровища Города или рай, обещанный всем, кто умрёт в войне с христианами.

Дикари даже не успевали понять, почему их тонкие сабли не могут прорубить чешуйчатый металлический доспех и почему лезвие соскальзывает, а Тодорис давно уже понял, что кожаные турецкие доспехи в большинстве своём не выдерживают прямого колющего удара ромейского меча.

Уже стало привычным ощущение, когда меч проникает во что-то мягкое и идёт вперёд, не встречает препятствий, готовый проткнуть врага насквозь, а затем клинок оказывается будто в тисках. Его поймали и ни за что не хотят отдавать обратно. Враг смотрит вперёд остекленевшими глазами, для него всё кончено, но не для тебя. Ты думаешь только о том, как освободить клинок, потому что, если в гуще схватки твой меч оказывается в плену, счёт твоей жизни идёт на мгновения. Ты упираешься в своего недавнего врага – в его уже почти мёртвое тело. Упираешься рукой, а лучше – ногой. Рывок. И клинок освобождается, а ты можешь отразить удар сабли другого турка, уже собравшегося рубануть тебя по верхней части лица, не защищённой ни шлемом, ни кольчужной сеткой.

Бой продолжается, ты делаешь шаг назад или вперёд и вспоминаешь, что под ногами мешанина из камней и тел. Приходит мысль: «Только бы не запнуться и не упасть! Не запнуться и не упасть». Но это лучше, чем прочно стоять на стене, ожидая очередного выстрела турецкой артиллерии.

Оставалось только молиться, чтобы очередное гранитное ядро пролетело мимо. А если бы не пролетело, Тодорису досталась бы самая нелепая и бесполезная смерть из всех возможных – смерть под завалом из камней, ещё недавно составлявших часть оборонительных стен (стен, возведённых, чтобы защищать, а не убивать).

Тодорис снова попытался посмотреть на турецкие позиции, но теперь совсем ничего не увидел. Пыль, хоть и не такая густая, как сразу после обвала, продолжала клубиться в воздухе, заставляя сильно щуриться и скрывая всё, что расположено где-то там, позади пыльной тучи. Да и солнце по-прежнему слепило.

Юноша повернулся к солнцу спиной и посмотрел вверх – на вечернее небо, а также на башни другой оборонительной стены – Большой. Эта вторая стена, последний рубеж в защите Города, была в два раза выше и мощнее Малой, на которой сейчас стоял Тодорис.

Отчего-то вдруг вспомнился тот день, когда пришлось стать зятем Луки Нотараса. Тодорис женился на дочери Нотараса потому, что так сказал отец. Возражать не следовало, ведь для семьи Кантакузинов это оказался очень выгодный брак…

Теперь, при воспоминании об этом, у Тодориса в очередной раз появилась мысль: «Эх, если бы ты не был таким покорным сыном, то, возможно, не был бы назначен связным и сейчас не подвергался бы такой опасности».

Глядя вверх, он вспомнил, как в сопровождении родственников и толпы музыкантов явился в дом Нотарасов, чтобы забрать невесту, едва видную под белым полупрозрачным покрывалом, и вести в храм. Только-только Тодорис вывел её на улицу, как служанки Нотарасов, высовываясь из окон верхнего этажа, начали осыпать всю процессию лепестками роз, щедрой рукой забирая из корзин. То же продолжалось, когда Тодорис вёл свою суженую дальше, мимо дома. Они уже давно отошли от дверей, а длинный фасад жилища родителей невесты всё никак не кончался, как и дождь из лепестков.

Тодориса это стало раздражать, он недовольно посматривал вверх, когда в последнем окне вдруг показалась молодая служанка, которая улыбалась милой приветливой улыбкой. Ещё до дня свадьбы, когда Тодорис приходил в дом Нотарасов, то мельком видел эту девушку. Она по неизвестной причине одаривала его улыбкой всякий раз, а он не мог не улыбнуться в ответ. Улыбнулся и тогда, когда вёл невесту в церковь. А девушка, засмотревшись на него, совсем забыла, что должна бросать лепестки. Спохватилась уже после, когда Тодорис прошёл мимо, а тот даже пожалел, что на свадьбе ему досталась роль жениха. Будь он одним из гостей, то вернулся бы в дом, поднялся на верхний этаж и, пока все на венчании, попытался бы ухаживать.

«Вот бы оказаться там, а не здесь!» – думал он, глядя вверх. И такая же мысль появилась теперь, при взгляде на Большую стену. Но туда не пройдёшь: все ворота этой стены были заперты. Их всегда запирали на случай, если враг прорвётся за внешний рубеж, то есть Малую стену. Людей не хватало, и если бы враг прорвался, защищать ворота Большой стены оказалось бы просто некому. Значит, Большой стене следовало «защищать себя самой».

Запирать ворота предложил Джованни Джустиниани, тот самый генуэзец, на позициях которого сейчас находился Тодорис. И юноша в очередной раз подумал, что отчасти понимает своего зятя Луку Нотараса, который не мог слышать про Джустиниани.

«То, что он предлагает, похоже на безумие, – часто повторял Лука, – и мне прискорбно сознавать, что мой господин василевс так слепо доверяет безумцу. Этот папист, – так Лука называл всех католиков, а Джустиниани был католиком, – нас погубит!»

За минувший день Тодорису не раз хотелось подойти к Джустиниани, то и дело мелькавшему среди своих воинов, и предложить: «Давайте уйдём за Большую стену. Уйдём и подождём, пока турки прекратят стрелять. Мы несём бессмысленные потери. Уже несколько человек ранено». Но на это последовал бы ответ: «Кто же тогда станет защищать Малую стену?» Ведь именно Джустиниани в своё время объяснял Тодорису, почему люди вынуждены стоять под обстрелом турецких пушек: «Если турки увидят, что на Малой стене никого нет, то сразу кинутся на приступ, а мы не успеем выйти к ним и остановить их. Значит, нам придётся оставаться здесь».

Меж тем ещё одна пушка оказалась готова для стрельбы. Тодорис не видел это, а просто услышал гром, а затем – камнепад. На этот раз выстрелили где-то далеко, а один из воинов-генуэзцев, находившийся на стене, подошёл к юноше-связному и, дружески похлопав рукой в кожаной перчатке по запылённой чешуе доспеха, что-то коротко произнёс. Кажется, выразил уверенность, что выстрел, прогремевший только что, – последний на сегодня.

Тодорис хорошо знал речь итальянцев, мог легко объясниться с ними, но после предпоследнего выстрела, когда рядом обвалилась стена, слегка оглох. Именно поэтому плохо уловил слова другого воина-генуэзца, который поднялся на стену и куда-то позвал. Куда-то вниз. Очевидно, заделывать бреши.

* * *

Внизу, в проходе между Малой и Большой оборонительными стенами, уже сгустился мрак. Тодорис, спускаясь в этот мрак, осторожно ступал по каменным ступеням, опасаясь, что на них может быть какой-то обломок. Не хватало ещё, оставшись целым и невредимым после обстрела, покалечиться, упав с лестницы.

Солнце ещё не до конца спряталось за горизонт. Именно поэтому так хорошо было видно, что неподалёку, шагах в пятидесяти, в Малой оборонительной стене зияет огромная брешь: всё разрушено до основания. Последние лучи закатного солнца, проходя сквозь эту брешь, вызолотили участок Большой стены, теперь досягаемый для них. Серые камни, чередовавшиеся со слоями красного кирпича, светились, как мозаика в Святой Софии, но любоваться на эту красоту было некогда.

Следуя примеру генуэзцев, ведших себя подобно деловитым муравьям, Тодорис взял один из многочисленных мешков с землёй, сваленных кучами повсюду, потащил его к пролому и передал «каменщикам», которые укладывали эти мешки в некое подобие новой стены. А после притащил им ещё один мешок, и ещё, и ещё.

Сумерки стремительно сгущались. Кто-то из генуэзцев зажёг факелы и воткнул в землю, чтобы осветить место «строительства», а Тодорис по привычке насторожился. Вспомнился давний разговор с Джустиниани о том, что факелы могут сослужить плохую службу.

Тодорис, назначенный на должность связного и оказавшийся на позициях генуэзцев, уже через несколько дней усомнился в странной тактике. «Не лучше ли заделывать бреши, не зажигая огня? – спросил он у Джустиниани, чьё лицо в темноте под козырьком шлема почти не различалось. Только кончик носа и подбородок ловили на себе рыжий отсвет. – Если враг захочет пустить в нас стрелы или снова палить из пушек, то в темноте не сможет как следует прицелиться. А из-за этих факелов турки видят нас очень хорошо даже ночью».

«Верно, – ответил на это генуэзец. – Турки нас видят. А теперь представь, что будет, если мы перестанем зажигать факелы. Турки решат, что на стенах нас нет. Решат, что мы ушли. Тогда они сразу кинутся на приступ, не имея страха. А так им страшно встретиться с нами и они не приходят».

Джустиниани постоянно на этом настаивал: надо маячить перед носом врага, дабы враг не подумал, что тебя нет.

Помнится, Тодорис взглянул на своего собеседника с сомнением и даже хмыкнул, а Джустиниани лишь улыбнулся и продолжал: «Конечно, им страшно. Турки боятся нас больше, чем мы их. Они знают, что их во много раз больше, чем нас, но каждый их воин боится нашего воина, боится встретиться с ним в битве один на один. Будь иначе, турки хлынули бы нескончаемым потоком в первую же брешь, которую пробили своими пушками. Нас смыло бы. Так горная река смывает всё на своём пути. Но с нами этого не происходит, потому что враги робеют. Несмотря на всю ярость и решимость, которую ты видишь на их лицах, внутри эти воины вовсе не так решительны. И отступают. Именно потому мы не можем отступить даже на время. Не можем прятаться от них в темноте. Если начнём прятаться, они перестанут нас бояться».

«Чтобы пускать стрелы издалека или нацелить пушку издалека, не нужно смелости», – возразил Тодорис.

Джустиниани снова улыбнулся и похлопал его по плечу: «Зато нужны верный глаз и твёрдая рука. А откуда они возьмутся после изнурительного боя, который длился целый день? Наши враги – люди, а не неутомимые демоны. Им нужен отдых. Поэтому они не пытаются стрелять по нам в темноте».

«Надеюсь, ты прав и они не демоны в человеческом обличье», – сказал тогда Тодорис, но после разговора прошло несколько недель. И успело случиться много такого, что заставило усомниться в словах Джустиниани. К примеру, турки иногда устраивали ночную стрельбу, а затем – ночной бой, и судьба Города висела на волоске.

Подтащив «каменщикам» очередной мешок с землёй, Тодорис ненадолго распрямился, чтобы перевести дух, и взглянул через пролом на турецкий лагерь. Музыка там не смолкала, но по сравнению с закатным временем темнота сгустилась ещё больше, тоже зажглись факелы.

Огоньки довольно быстро перемещались, но характер их движения не давал подсказки, что происходит. Может, некий турецкий начальник со своей свитой решил прийти и посмотреть на разрушенную пушками стену. Может, в лагере кого-то разыскивали, потому что Великий Турок2 потребовал к себе этого человека для доклада. Может, кому-то срочно потребовался лекарь. Ни в том, ни в другом, ни в третьем случае это не имело значения для защитников Города, сейчас занимавшихся восстановительными работами. И всё же что-то в хаотичном движении огоньков показалось подозрительным. Наверное, из-за музыки, которая никак не желала прекращаться, хотя между трубами и барабанами наступил полный разлад.

«Не надо поддаваться страху, – ободрял самого себя Тодорис. – Я должен бояться врагов меньше, чем они боятся меня. Не наоборот. Иначе не выстоять».

Он уже ушёл от пролома в темноту, взял очередной мешок с землёй и начал тащить его, когда услышал до ужаса знакомый грохот, похожий на раскат грома. А затем что-то крупное гулко ударило в Большую стену. Тодорис, тащивший мешок, не успел распрямиться и обернуться. И хорошо, что не успел: дождь мелких острых камней забарабанил по спине. Один камень больно ударил в голову, заставив упасть, но шлем и чешуйчатый панцирь, кажется, выдержали.

Несколько мгновений Тодорис лежал, уткнувшись лицом в мешок, пока не уверился, что каменный дождь прекратился.

Вокруг опять клубилась пыль. Было слышно, как генуэзцы поминают дьявола и шлют проклятия туркам. Большинство факелов потухли, поэтому когда Тодорис встал и попытался оглядеться, то почти ничего не увидел. В свете факела, который не потух и оставался воткнутым в землю, было видно, что недостроенную преграду из мешков, сложенных возле бреши, разметало. Люди, тоже сваленные с ног, кое-как подымались и отряхивались.

– Все целы? – спросил кто-то из генуэзцев, на что с разных сторон послышалось:

– Да. Да. Вроде бы все.

Вновь зажглись факелы, оказавшись в руках у тех, кто быстрее опомнился после случившегося. В темноте это выглядело так, будто в воздухе летают огненные шары. Летающие шары освещали то кусок кладки, то разбросанные повсюду камни, то порванный мешок, из которого наполовину высыпалась земля, то чью-то фигуру в латах, тяжело поднимающуюся с колен, то чьё-то перепачканное лицо.

Наконец несколько факелов разом осветили Большую оборонительную стену, в которую – теперь это было совершенно ясно – ударило ядро, выпущенное из турецкой пушки. Поскольку значительный участок Малой стены был разрушен до основания, ядро, не встретив преграды, пролетело дальше, но Большую стену пробить не смогло – лишь оставило на ней вмятину, а само разлетелось на куски.

– Чёрт побери всех турок! – воскликнул один из воинов-генуэзцев. – Эти подлецы даже ночью по нам палят! Целятся на свет!

– Да зачем им целиться? – возразил второй. – Они нацелились один раз ещё с утра и раз за разом били в одно и то же место.

– Ничего подобного! – воскликнул третий. – Пушечные опоры стоят на мягкой земле, а не закреплены на стене, поэтому, когда пушка стреляет, опору заносит то в одну сторону, то в другую, сколько ни подкладывай камней. Ядра летят, куда Бог пошлёт.

– А я тебе говорю, что они стреляют кучно! – настаивал второй. – Поэтому и брешь в Малой стене такая большая. А теперь хотят пробить ещё и Большую стену.

– Я уже объяснял вам: не смогут, – послышался четвёртый голос, но в отличие от первых трёх этот человек говорил как будто с усилием. – Большая стена прочнее и расположена дальше. Ядро достигает её уже на излёте. Силы удара не хватает.

Голос звучал немного странно, поэтому факелы двинулись в сторону говорившего. Это оказался Джустиниани.

– Командир, ты же ранен! – воскликнул кто-то.

Начальник генуэзцев не стоял, а сидел или даже полулежал на земле среди камней и опирался на одну руку, правую. На левую он опираться не мог, ведь она ему не подчинялась, висела плетью: у края кирасы, там, где эта часть доспехов соприкасалась с наплечником, виднелась вмятина, а на пыльные камни медленно капала тёмная густая жидкость. Кровь.

Позднее выяснилось, что один из осколков каменного ядра угодил как раз в щель между латами, пропорол одежду и застрял в теле, но не слишком глубоко.

– Чтобы пробить Большую стену, туркам придётся перетащить пушку поближе, – продолжал Джустиниани. – Поэтому нам надо быстрее заделать брешь в Малой стене. Чтобы турецким пушкарям пришлось начинать всё сначала.

Никто уже не слушал. Все стоявшие рядом кинулись подымать раненого, а ещё несколько воинов поспешили к ближайшим запертым воротам Большой стены и принялись стучать, чтобы стражи, стоявшие с той стороны, отпирали.

– Открывайте, бездельники! – громко кричали генуэзцы, а Тодорис думал: «Что же будет, если рана окажется серьёзной? Надо немедленно сообщить отцу. О случившемся обязательно должен узнать василевс, но ведь я не могу сам идти к василевсу с докладом. Надо, чтобы кто-то другой пошёл».

– Слышите, что я сказал? Продолжайте починку стены, – меж тем твердил Джустиниани, но его голос становился всё тише, слабел, а сам генуэзец, опираясь на двух своих подчинённых, еле передвигал ноги.

Тодорис, тоже пробираясь к воротам, слышал, как воины, оставшиеся возле бреши, переговаривались меж собой:

– Что если турки продолжат стрелять всю ночь? Как нам быть?

Очевидно, без Джустиниани здесь ничего не могло делаться, но связному следовало думать не об этом, а о своих прямых обязанностях – доставлять новости, куда надо и кому надо.

Часть I. Ангел на страже

Утро 28 мая 1453 года

Над Городом взошло солнце. Лазурное небо над синей лентой гор, видневшихся на дальнем берегу Босфора3, было ослепительно-ярким. Но ещё ярче сиял белый солнечный диск, медленно поднимаясь выше и выше.

Время от времени на этот диск оглядывались те, кто явился в здание Большого ипподрома, взобрался по каменным лестницам до уровня самых верхних скамей и теперь стоял под сенью галереи, тянувшейся по краю этого огромного сооружения.

Галерея совсем не имела стен. Её кровлю поддерживали два ряда колонн из белого мрамора, и в широких просветах между мраморными столбами можно было обозревать весь Город: черепичные скаты крыш, широкие улицы, тускло блестящие купола церквей, останки акведука, а также пустыри, огороды и пастбища. Лучший обзор могли получить разве что чайки, садившиеся на крышу собора Святой Софии, который величественно возвышался к северу от ипподрома, но на крышу нельзя было так свободно подняться, как на эту галерею. Отсюда чётко виднелись даже оборонительные укрепления, и именно они занимали внимание тех, кто пришёл на ипподром.

Между колонн толпились почти одни только женщины: молодые и старые, с детьми или без них – все стояли и смотрели кто на запад, кто на юг, кто на восток… То есть на тот участок стен, где сейчас находились их мужья, братья, сыновья, отцы.

Вот уже два месяца в Городе действовало правило, что в светлое время суток женщинам нельзя находиться даже вблизи стен, а на стенах – тем более. Слишком опасно, ведь, как только начинало светать, турки, вот уже два месяца осаждавшие Город, начинали очередной обстрел.

Лишь поздно вечером – когда на землю опускалась тьма, а нечестивцы успокаивались, – женщины могли прийти на стены, чтобы принести мужчинам еду, питьё, воду для умывания и чистую одежду. Только вечером наставало время, чтобы перевязать раненых и увезти убитых. А если было необходимо, то женщины помогали в восстановлении стен, за день разрушенных турецкими пушками: таскали камни, землю в мешках. И так до глубокой ночи, а затем уходили, но считали такую ночь счастливой, ведь порой случалось, что турки не прекращали попыток овладеть укреплениями даже с наступлением темноты. Сражение шло при свете факелов и костров, а женщины прятались. Они могли помочь только молитвами.

К счастью, нечестивцы обычно не были так упорны – они давали отдых себе и другим. И тогда женщины жили как обычно. Вечером они навещали мужчин, после этого помогали им в починке стен, затем шли спать по своим домам, а утром просыпались и шли на галерею ипподрома. Оттуда они издали смотрели на вновь начинающуюся битву, а затем отправлялись молиться в храмах Города.

Знатные женщины, конечно, проводили дни и ночи несколько иначе, но никто бы не сказал, что им живётся легко. Молитва – труд тяжёлый, и раз уж аристократка не таскала камней, она должна была молиться за себя и за тех, кто не молится. Ведь иногда наступали такие дни, когда казалось, что только благодаря молитвам Город до сих пор держится.

Так думали женщины в простых бежевых мафориях4, стоя в проходе между мраморными колоннами и глядя на богачку, которой уже следовало бы направиться в ближайшую церковь. Больше пользы, чем стоять здесь, ведь почти минул девятый час и, значит, скоро должна была начаться служба.

Богачка, красивая, ещё не старая женщина в красном платье и тёмно-синем мафории, смотрела то на северо-запад в сторону залива Золотой Рог, то на юг в сторону моря. Рядом, следя за её взглядом, стоял светловолосый мальчик лет четырнадцати в короткой синей тунике с длинными рукавами, узких жёлтых штанах и бежевом плаще. Ткани одежд мальчика были такими же богатыми, как одежды женщины, и значит, он был сыном, а не слугой.

* * *

Мария, жена Луки Нотараса, занимавшего должность великого дуки5, стояла на галерее Большого ипподрома и смотрела вдаль, на северо-западную сторону Города, ведь именно там – на стенах возле залива – находились муж и два старших сына. Лишь младший сейчас был рядом.

Увы, та часть оборонительных укреплений располагалась от ипподрома дальше всего, и Мария в очередной раз подумала, что лучше бы Лука находился в другом месте. На совете у василевса все военачальники, участвовавшие в обороне Города, сами выбирали, что будут защищать, и Лука мог сказать: «Я возьму себе средний участок южной стены». Василевс бы согласился, ведь он прекрасно знал, что возле южной стены находится дом Нотарасов. Когда человек хочет защищать свой дом, это понятно и не может вызывать осуждения. Но Лука выбрал участок на северо-западе, примыкающий к заливу, где стоял ромейский флот, а вернее – несколько судов, которые назывались флотом.

Помнится, Мария, только-только узнав об итогах заседания, со слезами спросила мужа: «Почему ты так решил?» – а он ответил: «Я сделал такой выбор, чтобы услужить нашему господину василевсу, и хватит об этом».

Разумеется, благовоспитанная жена ничего не может возразить своему супругу, если он говорит «хватит». Как бы ни была она расстроена и напугана, ей следует замолчать, но со временем Мария увидела в ответе Луки нечто обнадёживающее: если муж ещё держался за свою должность, значит, думал о своей карьере и положении, то есть верил в то, что Город выстоит. А если бы полагал, что всё кончено или почти кончено, то беспокоиться о должности стало бы бессмысленно и Лука начал бы думать только о спасении собственной семьи и своего имущества.

«О доме можно пока не волноваться», – повторяла себе Мария, но на всякий случай, находясь на ипподроме, обращала взгляд не только на северо-запад, но ещё и на юг. Там, совсем близко, виднелся их с мужем дом. Большое прямоугольное здание, построенное по древним образцам, как и все соседние дома, так что стены были полосатые: слои из серого камня чередовались со слоями красного кирпича, а широкие арочные окна начинались лишь на уровне второго этажа.

Главный фасад, находясь в общем ряду чужих фасадов, смотрел на север, а сама улица была широка, поэтому Мария могла без труда видеть даже входные двери – высокий прямоугольник, отсюда казавшийся чёрным, хотя на самом деле обе створки были выкрашены в зелёный цвет.

По стилю это здание копировало Большой дворец: ансамбль зданий, располагавшийся в конце улицы и примыкавший к восточной стороне ипподрома. Покинутый василевсами, дворец давно превратился в руины, а довершилось разрушение в минувшие полгода, когда Город начал готовиться к турецкой осаде. Камни из стен дворца были использованы для починки оборонительных укреплений.

Полуразобранные стены и останки черепичных крыш выглядели так странно по сравнению с обустроенным домом Нотарасов. Казалось, что с востока идёт некая волна всеобщего разорения и разрушения и что скоро она захлестнёт даже этот дом. И он станет такими же руинами, как дворец, где посреди парадных залов растут кипарисы, а на месте садов местные жители пасут скот.

Большой ипподром тоже начал приходить в упадок. Никто уже и не помнил, когда здесь последний раз устраивались состязания колесниц, потому что в казне василевса, с каждым годом оскудевавшей всё больше, не отыскалось бы денег на увеселения. Арена заросла высокой травой, и даже в щелях каменных скамей уже укоренилась трава и дикие цветы, но само сооружение ещё оставалось крепким. Никто не начал его разбирать и растаскивать, хотя, возможно, просто ещё не нашёлся тот, кто вынет первый камень, а дальше дело пошло бы само собой.

Думать об этом было грустно, и потому Мария снова посмотрела на свой дом, обновлённый всего-то два года назад. Верхушки деревьев, растущих во внутреннем дворе, поймали на себя луч солнца, и этот же луч сделал хорошо видными белых чаек на черепичной крыше – дом находился почти у самого моря. Лишь узкая улочка и оборонительные укрепления отделяли его от берега.

Ту часть укреплений поручили защищать турку Орхану, а Марии пришлось смириться, что их дом защищает нечестивец, волею судьбы вынужденный воевать на стороне христиан. Орхан всю жизнь был изгнанником, и турки, которые сейчас осаждали Город, считали этого человека врагом.

Орхан, за годы пребывания в Городе выучив греческий язык6, не раз уверял василевса, что лишится головы, если попадёт к своим соплеменникам, но многие приближённые василевса полагали, что турок с турками всегда сможет договориться и выторговать себе жизнь.

Наверное, поэтому средний участок южной стены был вверен не только Орхану, но и монахам из нескольких городских монастырей. А может, василевс хотел уравновесить одного нечестивого благочестием многих, дабы Бог не обделил своей милостью южную стену Города… И всё же лучше бы Лука оставался поближе к своему дому, а не возле Золотого Рога. И не только потому, что Марии этого хотелось, но и потому, что так семья Нотарасов могла бы чаще собираться под родным кровом.

За минувшие два месяца муж Марии почти не появлялся дома и старшие сыновья – тоже. В первую неделю, когда эта долгая осада только началась, все трое приходили поздно вечером, уставшие, со следами порохового дыма на лицах. Рассказывать ничего не хотели. Все трое отмахивались от вопросов, набрасывались на ужин, а затем, тяжело поднявшись из-за стола, уходили спать. Рано утром, ещё затемно, они снова отправлялись защищать Город, но на вторую неделю у них уже не стало сил добираться домой, даже верхом.

Ночевать все оставались прямо на стенах, поэтому Мария вместе со служанками запрягала повозку и сама отправлялась в путь, чтобы доставить мужчинам еду, питьё, чистую одежду, принадлежности для бритья или что-нибудь ещё, что им может понадобиться. Ближе к полуночи возвращалась, ложилась спать, а утром начинался очередной день турецкой осады, когда почти всё время слышится отдалённый грохот пушек.

Иногда этот грохот не прекращался даже ночью, ведь случалось, что нечестивцы проявляли большое упорство и не отступали почти до рассвета. Но тогда утро проходило в спокойствии – никто не стрелял. Лишь нынешнее утро стало особенным.

Накануне турки, как обычно, разрушали стены пушками с утра и до темноты. Ночью отправились отдыхать и с началом нового дня опять должны были приняться за разрушительную работу, но – вот странность! – после ночи отдыха не слышалось привычного грохота, а ведь со времени восхода солнца минуло почти четыре часа. Повсюду царила странная тишина. Её слышали и другие женщины на галерее. Некоторые удивлённо переглядывались, но остальные внешне сохраняли невозмутимость.

* * *

Мария стояла на галерее и прислушивалась. Тишина, царившая вокруг, не предвещала добрых новостей, ведь три дня назад Великий Турок созвал очередной совет, где было решено продолжать осаду во что бы то ни стало. В Городе знали об этом, так как чуть ранее пытались возобновить с турками переговоры, но дело сорвалось из-за решения Турка. Всякий житель, наверное, предпочёл бы нынешней тишине протяжный звук турецких труб, а затем – привычный грохот орудий.

Тишина означала, что турки что-то задумали, и в этой тишине Мария мысленно повторяла имена мужа и старших сыновей: «Лука, Леонтий, Михаил, да хранит вас Бог и избавит от опасностей». А ещё хотелось вспомнить время, когда она видела всех троих при свете солнца, но вспомнить никак не получалось – слишком давно это было. Слишком много времени прошло с начала осады. Днём Лука, Леонтий и Михаил защищали стену, а Мария видела их лишь вечером или ночью. «Хочу увидеть всех троих при свете дня, – думала она. – Когда же это случится, когда кончатся наши мучения? И почему сейчас мне приходится думать не о домашних делах, а о том, почему пушки молчат?»

Меж тем солнце поднималось всё выше и уже начало припекать голову даже сквозь мафорий, но до ипподрома не долетало никаких звуков битвы. Мария посмотрела на стоявшего рядом младшего сына. Она хотела сказать ему, что им нет смысла оставаться и лучше поторопиться в церковь, но тот опередил её вопросом:

– Мама, они не стреляют. Надо съездить к отцу и спросить, почему. Вдруг он знает что-нибудь.

– Яков, ты ведь помнишь, что нельзя, – ответила Мария. – Ты можешь отправиться к нему, только когда стемнеет. А когда стемнеет, мы отправимся вместе.

– Мама, но, если ты мне разрешишь, он не будет сердиться, – не унимался Яков. – Если турки не нападают, значит, опасности нет. Со мной ничего не случится. Я возьму лошадь, съезжу к отцу и спрошу, а затем вернусь домой и расскажу тебе всё.

– Нет.

Этим «нет» мать отчаянно старалась удержать сына рядом так долго, как только можно. Будь её воля, она вообще не подпускала бы его к стенам, и Лука поначалу согласился с ней. На семейном совете решили, что Якову лучше оставаться дома, но на вторую неделю осады мальчик взбунтовался. Когда Мария впервые отправилась со служанками на стены, Яков просился поехать тоже – повидать отца и братьев. Конечно, услышал «нет» и потому раскричался, начал топать ногами. Его насильно отвели в его комнату и заперли там. Мария сама повернула ключ в замочной скважине, но запертая дверь не помогла. Яков дождался, пока в доме всё стихнет, затем вынул простыни из прикроватного сундука, сделал себе верёвку и спустился из окна во внутренний двор, а оттуда добрался до входных дверей, поднял засов и выскочил на улицу.

Служанки, оставшиеся в доме, хватились слишком поздно. Когда одна из них прибежала к госпоже и господину, чтобы сообщить о случившемся, поднялся страшный переполох. Лука отправил своих людей искать Якова по Городу, но все вернулись ни с чем.

Ночь прошла без сна и в тревоге, а наутро, когда Мария уже стала терять надежду, младший сын нашёлся сам. Явился к тем же дверям, из которых накануне вечером ускользнул. Весь грязный, но очень довольный. Колени и края рукавов почти чёрные, руки оцарапаны, под ногтями земля, но на лице была полуулыбка, которую не могли стереть ни слёзы, ни упрёки матери.

– В следующий раз я запру тебя не в комнате, а в подвале! – грозилась она, встретив сына у порога. – Господь Всемогущий! Ты хоть понимаешь, как расстроил отца и меня? Где ты был?

– Помогал чинить стены, – невозмутимо ответил Яков. – А до этого собирал на земле турецкие стрелы, чтобы мы смогли вернуть их туркам назад.

– И который участок стен ты чинил?

Яков открыл было рот для ответа, но тут же закрыл. Теперь лицо сделалось серьёзным:

– Не скажу.

– Родной матери не скажешь? Мы тебя по всему Городу искали, а ты…

– Не скажу, потому что ты скажешь отцу и у тех людей, которым я помогал, могут быть из-за этого неприятности.

– Значит, и отцу не скажешь?

– Нет.

Мария устало опустилась на каменную скамью в нише коридора, соединявшего входные двери и внутренний двор:

– Что же мне делать, Яков? А если бы с тобой что-нибудь случилось? На пустой улице на тебя могла напасть стая бродячих псов. Или даже грабители. Ты мог в темноте свалиться со стены. Да мало ли опасностей! В следующую ночь запру тебя в подвале…

– Лучше попроси отца, чтобы он разрешил мне появляться у него на стенах вечером, – всё с той же невозмутимостью ответил сын. – Ведь так я буду под отцовским присмотром. И под твоим. Он согласится.

За минувшую ночь Яков как будто повзрослел на год или на два. Внешне не изменился, но теперь говорил как взрослый, а не как капризный ребёнок, которым был ещё совсем недавно.

Глядя на сына, Мария подумала, что Лука действительно может разрешить ему появляться на стенах. И не придётся никого запирать.

– Хорошо, – сказала она. – Я поговорю с отцом сегодня вечером, но ты больше никуда не пойдёшь и дождёшься его решения здесь, в доме.

Яков кивнул.

– А теперь тебе надо умыться, переодеться и поесть. Голодный, наверное?

Сын кивнул снова.

…Весь день он отсыпался, а вечером проснулся и ходил за матерью по комнатам и коридорам, постоянно напоминая ей, о чём она должна поговорить с отцом и что сказать убедительного, чтобы разрешение было дано.

Вернувшись уже после полуночи, Мария застала Якова дома. Он выполнил обещание и на этот раз никуда не сбежал, но, как видно, ожидая её возвращения, волновался так же, как она волновалась вчера.

– Что сказал отец? – спросил сын прямо с порога, а когда услышал «он согласен», то аж подпрыгнул от радости. Яков не понимал, что мать продолжит бояться за него даже тогда, когда он отправится на стены под её присмотром.

…И вот теперь мальчик просил отпустить его туда при свете дня и одного.

– Нет, – твёрдо сказала Мария. – Ты будешь сопровождать меня в храм, а отец, если сочтёт новость важной и не терпящей отлагательств, сам сообщит нам, почему пушки молчат.

* * *

Мария уже подошла к выходу с галереи и готовилась ступить на широкую каменную лестницу, ведшую вниз, к арене, когда почти столкнулась с другой женщиной – в зелёном мафории, почти полностью скрывавшем фигуру и оставлявшем видным только нижний край жёлтой юбки.

Женщину сопровождали две миловидные темноволосые девочки. Одна – лет пятнадцати, другая – двенадцати, а следом шёл такой же миловидный темноволосый мальчик, ровесник Якова.

Мария сразу же узнала эту женщину – Елена, жена Георгия Сфрандзиса, которого, если верить слухам, василевс ещё до начала турецкой осады назначил великим логофетом7. Василевс скрывал это назначение, ведь некоторые влиятельные придворные выступили бы против, если б услышали официальное объявление. Они полагали, что Сфрандзис – выскочка, который обязан своим возвышением лишь давней дружбе с василевсом, и пусть правитель вправе возвышать друзей, но есть же пределы разумного.

Так считал и Лука. Конечно, прямо он этого не высказывал, но в приватной беседе посоветовал василевсу не идти против двора и назначить друга на должность пониже – сделать великим примикарием8. Сфрандзис узнал об этой беседе, из-за чего между ним и Лукой возникла негласная ссора.

«Что теперь будет?» – вдруг подумала Мария, которая уже невольно дала понять, что узнала Елену, но поздороваться первой не могла. Положим, назначение состоялось и Елена теперь – супруга великого логофета, но жена великого дуки всё равно выше и согласно церемониалу должна ждать приветствия. «А если Елена сделает вид, что не заметила меня, как мне поступить? Это же будет оскорбление. А мне снести его молча? Притвориться, что ничего не произошло и мы не встречались?»

Елена, судя по всему, тоже узнала жену Луки Нотараса, но медлила с приветствием. Несколько мгновений, прошедших с момента встречи, казались вечностью, но тут Яков произнёс:

– Яннис! Пойдём, я тебе скажу кое-что.

Яннисом, а вернее Иоанном, звали того темноволосого мальчика, который сейчас стоял на лестнице позади всех, – сын Елены и Георгия Сфрандзиса.

Яков и Иоанн дружили – сблизились в минувшие недели – и нарочно не обращали внимания на тайную вражду между семьями. Вот и сейчас вместе помчались вниз по каменным ступеням к арене, а плащи мальчиков – бежевый и фиолетовый – одинаково развевались от быстрого движения.

Будущий разговор явно не предназначался для материнских ушей, поэтому друзья, отбегая подальше, где никто не стал бы подслушивать, уже почти добрались до границы между верхним и нижним ярусом скамей.

– Яков, не убегай далеко! Нам же вместе идти в храм! – запоздало крикнула Мария.

– Хорошо! – послышалось в ответ. Было видно, что мальчики остановились и начали о чём-то оживлённо беседовать, но ни одного слова расслышать было нельзя.

Меж тем между матерями так и не прозвучало приветствий, но после всего случившегося казалось глупо уклоняться от церемоний, поэтому жена Георгия Сфрандзиса произнесла с любезной улыбкой:

– Доброе утро, госпожа Мария.

– Доброе утро, госпожа Елена, – с такой же улыбкой ответила Мария и, чтобы не выглядеть заносчивой, продолжила беседу: – Кто эти прелестные девочки рядом с вами?

Дети не принимают участия в дворцовых церемониях и праздниках, поэтому Мария, часто встречавшая Елену и её мужа, об их детях не знала почти ничего. Лишь знала, что детей двое – сын и дочь – и что для обоих крёстным отцом стал сам василевс.

– Это моя дочь Тамар. – Жена Сфрандзиса указала на свою младшую спутницу, двенадцатилетнюю, а затем добавила, указав на старшую: – Это моя воспитанница Анна.

Анна была одета скромно – в синее, почти чёрное платье и белую накидку. А вот Тамар явно баловали. Она была в короткой розовой тунике с длинными рукавами, перетянутой пояском, и фиолетовой юбке, из-под которой выглядывали красные сапожки. Голову покрывала белая вуаль, из-за чего волосы казались ещё темнее, а глаза – ещё чернее. Тамар была весьма похожа на своего старшего брата – настолько, насколько девочка может быть похожа на мальчика, в то же время отличаясь от него.

– Вы раньше бывали на ипподроме по утрам? – Мария чуть отступила назад, чтобы собеседница с девочками могла подняться на галерею.

– Нет, сегодня пришли впервые, – ответила Елена. – Сегодня очень тихо. Не слышно пушек. Вы заметили?

– Да, с самого рассвета полная тишина.

* * *

Яннис вслед за матерью, сестрой и Анной поднимался по каменной лестнице, но, ещё не достигнув верхних ступеней, уже решил, что незачем было идти на ипподром. Ничего отсюда не увидишь. И уж тем более не поймёшь, почему над Городом висит такая тишина.

Мать считала, что тишина – дурной знак, а Яннис не спешил соглашаться, потому что мать также считала дурными знаками всякие глупости. К примеру, сильный дождь, который был в субботу9 и помешал крестному ходу. С небес лило так, что улицы превратились в реки и люди просто не могли идти – течение сбивало с ног. Но ведь гроза длилась совсем недолго. Почему никто не продолжил шествие, когда тучи рассеялись? Ведь с окончанием ливня прекратилось и наводнение на улицах. Но нет! Люди сразу решили, что небо не хочет слышать молитв.

Иоанн Юстинианис10, один из военачальников, отвечавших за защиту стен, по такому поводу мог бы сказать:

– Ни одна буря не становится причиной, чтобы больше не выходить в море.

Этот генуэзец был не только военным человеком, но и моряком, так что часто сравнивал жизненные трудности с поведением моря или ветра, а Яннис не только соглашался со сравнениями, но и старался запомнить.

Никто бы не сказал, что Яннис забивает голову глупостями, ведь среди защитников Города устоялось мнение, что Юстинианис «сведущ во всём». Не случайно василевс, когда хотел принять решение, касающееся защиты стен, прислушивался к Юстинианису больше, чем к кому-либо, и не раз говорил, что такого человека послал сам Бог. Казалось, что даже отец Янниса – давний друг василевса – не имеет подобного влияния, но Янниса такое положение дел не возмущало. Он считал, что человек, «сведущий во всём», получает знаки уважения заслуженно и даже заслуживает большего.

Генуэзец с первых дней пребывания в Городе показал себя необыкновенным военачальником, который способен совершать невозможное. Он был как святой Георгий в сияющих доспехах, который когда-то освободил один город от дракона, а теперь явился, чтобы спасти другой город от другого зла. Именно потому Яннис очень гордился, что сумел познакомиться с Юстинианисом лично.

Это случилось в последнюю декаду января. Именно тогда в залив Золотой Рог вошли два больших грузовых корабля и к жителям Города вернулась надежда, что турки, которых вскоре ожидали увидеть под стенами, будут побеждены. Символом надежды стали генуэзские флаги – прямой красный крест на белом фоне, упирающийся концами в края полотнища. Этот крест назывался крестом святого Георгия – именно под такими флагами явилась долгожданная помощь от христиан, живущих за пределами Ромейской империи, и оба корабля принадлежали Юстинианису.

Несмотря на пасмурную погоду, встречать корабли вышла половина Города, и Яннис тоже пошёл – вместе с отцом, который взял его с собой. Они стояли на широкой каменной пристани в кругу сановников, почти рядом с василевсом. Дул сильный холодный пронизывающий ветер, но Яннис не хотел схитрить и укрыться от этого ветра в толпе, за чужими спинами. Ведь тогда стали бы плохо видны корабли, вплывающие с просторов залива в гавань, и не удалось бы разглядеть некоего человека в латах, гордо стоявшего на носу первого из судов.

Даже с большого расстояния было заметно, что человек этот рослый и крепкий, а когда он сошёл на берег и встал перед василевсом, то оказалось, что гость выше василевса почти на целую голову. Юстинианис явно принадлежал к тем силачам, которые голыми руками гнут подковы и показывают другие чудеса. Неудивительно, что он так спокойно стоял на палубе, не боясь сильного ветра, а позже оказалось, что этот генуэзец не боится вообще ничего.

Он привёл с собой ещё четыреста латников, не считая команду самих кораблей, а ещё привёз всякие механизмы, применяемые на войне, которые Яннис на следующий день (с отцовского разрешения) ходил осматривать, когда их выгружали. Он пытался угадать назначение того или иного, пытался спрашивать у людей, занимавшихся разгрузкой, но не знал их языка, а на языке жестов получалось плохо.

К тому же люди были заняты, не хотели отвлекаться, и тогда Яннис принялся им помогать. Улучил минуту, схватил большой моток толстой верёвки, не уместившийся в руках у одного из генуэзцев, и понёс туда же, куда все шли.

Помощь была оценена: теперь Янниса пустили на судно и указывали, что брать. И он послушно хватал и нёс на ту или иную часть каменной пристани, и так увлёкся, что не сразу услышал, когда его, находящегося на палубе, окликнули на его родном языке:

– Эх, мальчик! Ты что здесь делаешь?

Добровольный помощник оглянулся. Перед ним был сам Иоанн Юстинианис, и теперь получилось разглядеть его получше, чем вчера. Яннис обратил внимание на гладко выбритое обветренное лицо с жёсткими чертами, на тёмные короткие кудрявые волосы и на широкий чёрный берет, а также – на простой бордовый плащ из шерстяной ткани, нижний край которого был закинут на плечо.

Казалось бы, ничем не примечательная внешность (за исключением того, что Юстинианис и вправду был великаном), но Яннис особо отметил не лицо и не одежду, а манеру держаться. Этот человек очень твёрдо стоял на ногах, как будто прирос к палубе. Казалось, даже самый жестокий шторм не сможет сдвинуть его с места, если бы всё происходило далеко в море.

Меж тем палуба ощутимо покачивалась под ногами Янниса – он ещё не научился стоять на ней твёрдо, потому что никогда не плавал на кораблях. Не так давно отец обещал взять его в путешествие в Морею11 и на Кипр, но планы расстроились из-за турок, а теперь приходилось стыдиться своей неуклюжести.

– Разве я нанимал тебя? – спросил Юстинианис. Его глаза слегка щурились и смотрели очень внимательно, заставляя смутиться, но Яннис, за мгновение до этого опустивший голову, теперь снова посмотрел на собеседника. Выдержав пристальный взгляд, мальчик с достоинством ответил:

– Я помогаю просто так. Разве вам помощь не нужна?

Генуэзец молчал, не выказывая неудовольствия, поэтому Яннис ещё более смело продолжал:

– Вы приехали помочь нам как друзья, а если так, то мы должны помогать вам. Мы будем делать общее дело.

– Верно. – Юстинианис улыбнулся. – Кто твой отец?

– Георгий Сфрандзис.

– А как тебя зовут, мальчик?

– Так же, как и тебя, – ответил Яннис. – Меня зовут Иоанн.

– Раз тебя зовут, как меня, значит, ты – Джованни, – снова улыбнулся генуэзец. – Хорошо, Джованни. Если хочешь помогать, то помогай.

Юстинианис развернулся и пошёл прочь. Яннис продолжил работать на разгрузке, но с тех пор, раз уж его имя запомнили, считал себя вправе иногда прийти к Юстинианису и задать вопрос. И получал ответы! И чем больше росла слава этого генуэзца в Городе (а за последующие месяцы она увеличилась многократно), тем более удачливым считал себя Яннис. «Я знаком с таким человеком!» – говорил он себе и сам не верил, что всё наяву, но, возможно, это странное чувство нереальности происходящего возникало просто оттого, что Яннис последние два месяца не высыпался.

Вот и сейчас очень хотелось вместо того, чтобы идти с матерью, сестрой и Анной в церковь, просто отправиться домой и провалиться в сон. Ведь вечером Яннис, как всегда, собирался идти и предложить свою помощь защитникам Города, под ответственностью которых находился средний участок западных укреплений.

Эти люди за целый день уставали сражаться с турками и заделывать в стенах бреши, созданные турецкими пушками. Вот почему, когда турки отступали и канонада стихала, участвовать в починке стен следовало даже мирным людям. А иначе у защитников могло на следующий день не найтись сил на битву. Вот почему Яннис приходил. А ещё потому, что Юстинианис однажды сказал:

– Если хочешь помогать, то помогай.

* * *

Вот уж не ждал Яннис, отправляясь на ипподром, встретить там Якова! Правда, в последнее время они часто сталкивались в неожиданных местах, и даже в первый раз было так же – оба просто столкнулись лбами, когда полтора месяца назад в одну из ночей помогали чинить западные стены, порушенные турками прошедшим днём.

Ночью, несмотря на зажжённые факелы, бывает трудно не столкнуться с кем-нибудь, вот и Яннис с Яковом, потянувшись за одним и тем же мешком с землёй, который надо было тащить к бреши, наткнулись друг на друга.

Каждый из двоих сразу понял, что повстречал кого-то из благородного семейства, однако никто не стал вдаваться в расспросы. Оба просто продолжили ворочать мешки, перекидываясь лишь отдельными словами, самыми необходимыми.

Лишь тогда, когда Яков вместо того, чтобы передать очередной мешок «каменщикам», попытался сам уложить его в восстанавливаемую стену, Яннис решил вмешаться:

– Не надо. Не возись. Только силы потратишь.

– Отстань, – буркнул Яков.

– Нужно класть ровно. А если положишь криво, мешок упадет, – настаивал Яннис, который работал здесь уже не первый день, а вот новый приятель, судя по всему, пришёл в первый раз.

– Я положу ровно, – сквозь зубы процедил Яков, которому пришлось поднимать ношу над головой, ведь стена уже выросла высоко.

Наконец мешок удалось пристроить. Он начал было сползать вниз, но Яков подпрыгнул и, толкнув обеими руками, вогнал его на место:

– Вот! Я же говорил!

– Да, получилось, – удивлённо согласился Яннис, но в следующее мгновение ринулся вперёд и, плечом оттолкнув Якова, упёрся обеими руками в мешок, который опять начал сползать и непременно свалился бы Якову на голову.

– Не получилось, – вынужденно признал Яков, а в следующее мгновение раздался мужской голос с итальянским выговором:

– Эй, вам обоим делать нечего? Тащите ещё мешки! Хватит тут баловаться.

Злосчастный мешок, подхваченный кем-то сверху, как будто взлетел и занял полагающееся место, а Яннис и Яков, предпочтя не разглядывать «каменщика», который их обругал, поспешили прочь, за новой ношей.

По дороге они узнали имена друг друга, а затем посыпались другие вопросы. Оказалось, что Яков (в отличие от Янниса) здесь без спросу и что нарочно сбежал из дома, чтобы помочь.

– Ого! А ты молодец! – восхитился Яннис. – Но почему твой отец не разрешает тебе здесь быть? Мой мне разрешил. Он думает, что я могу попасться на глаза василевсу. Почему твой так не думает?

– Отец думает, что Юстинианис слишком смело распоряжается и отдаёт приказы людям, которым не имеет права приказывать, – вздохнул Яков. – Поэтому меня сюда точно не отпустили бы. Отцу бы не понравилось, что я делаю что-то для Юстинианиса.

– Юстинианис просто хочет, чтобы все делали общее дело, а не каждый своё, – заметил Яннис.

– Я знаю, – досадливо произнёс Яков.

– Юстинианис говорит, что мы победим, только если все поймут, как важно помогать друг другу, – всё больше распалялся Яннис.

– Он прав, – будто нехотя кивнул Яков.

– Юстинианис сражается за всех нас, так почему же другие не должны ему помогать? – не унимался Яннис.

– Отец говорит, что Юстинианис старается не ради нас, а потому, что василевс обещал подарить ему остров Лемнос, если турки отступят, – в очередной раз вздохнул Яков.

У Янниса даже глаза расширились от возмущения, что кто-то может говорить такую неправду:

– Что? Нет! Он сражается не за остров! Когда он приехал к нам, ему никто ещё остров не обещал.

– Да, не обещал, – согласился Яков, но явно не хотел называть собственного отца неправым, поэтому продолжал: – Отец тоже говорит, что Юстинианис сначала не ради острова к нам приехал. Отец говорит, что Юстинианис наверняка совершил много грехов и решил их искупить на войне с турками, но когда получил обещание насчёт острова, то теперь захотел этот остров заслужить.

– Погоди-ка… твой отец – не Лука Нотарас?

– Да, он. – Яков нахмурился. – Как ты догадался?

– Прости, но я не знаю никого, кто ещё мог бы сказать столько плохого о Юстинианисе.

– Да, они враждуют, – согласился Яков, а в следующую минуту с удивлением узнал, что и сам сошёлся с врагом семьи.

– А знаешь, кто мой отец? – спросил Яннис. – Георгий Сфрандзис.

Приятели внимательно посмотрели друг на друга, но вскоре заулыбались, а затем засмеялись.

– Вот так встреча! – продолжая улыбаться, сказал Яков.

– Да. Драться будем? – также улыбаясь, спросил Яннис и уже серьёзно добавил: – Если хочешь, я никому не скажу, что видел тебя здесь.

Ближе к рассвету Яков обещал, что снова придёт чинить стену, но в следующую ночь так и не пришёл. Яннис быстро махнул на нового приятеля рукой (что взять с этих Нотарасов!), однако вскоре повстречал Якова на улице днём. Яков сказал, что теперь получил разрешение бывать на стенах – только на другом участке, на северо-западном, вверенном Луке.

– По ночам я теперь там, но днём мы можем видеться.

Приятели тут же договорились вместе отправиться к центральному участку западных стен, чтобы послушать, как турки стреляют. И пусть приближаться к стене в светлое время суток запрещалось, но ведь можно послушать битву издалека.

Идти пешком до западных стен было далековато, поэтому Яков предложил взять лошадей. Он тайком провёл Янниса в свой дом, а затем – на конюшню.

Это оказалось настоящее приключение в доме «врага»: Яннис понимал, что Лука Нотарас никогда не позовёт в свой дом никого из Сфрандзисов. Лошадь (которую, чтобы не привлекать внимания, пришлось седлать прямо в деннике12, а не выводить на открытое пространство) можно было считать почти краденой. Однако Яков уверял, что приятелю ничего не грозит:

– Ты же её вернёшь. А если что, я скажу, что сам тебе предложил.

Яков как младший сын вряд ли имел право распоряжаться в отцовском доме, но, когда оба приятеля вывели осёдланных лошадей на улицу, Яннис перестал об этом беспокоиться. «Уже не поймают», – подумал он, хотя, отъезжая от дома Нотарасов, кажется, слышал за спиной нарочито строгие крики некоей молодой служанки:

– Эй! Вы куда? А ну вернитесь! Я скажу госпоже!

Затем Яннис и Яков быстро проехали через весь Город и, остановившись в некотором отдалении от ворот Святого Романа, прислушивались к грохоту турецких пушек. Лошади вздрагивали и прижимали уши, но приятели предпочли не спешиваться: из седла было лучше видно, как с внешней стороны стен поднимаются клубы пыли или дыма.

А затем оба увидели, как огромное гранитное ядро прилетело с турецкой стороны и шмякнулось в поле. Оно перелетело через стены, чуть задев зубцы, затем ударило в мягкую вспаханную почву, подняло тучу комьев земли, но и тогда не остановилось, а проехалось по полю, оставив за собой глубокую канаву, и лишь после того замерло.

Разумеется, Яннис и Яков приблизились – оценить размеры каменного шара. Он был такой, что руками не обхватишь! Вне всякого сомнения, это ядро было выпущено из той огромной пушки, которая стояла напротив ворот Святого Романа. Самая большая пушка в турецком войске! Главная среди них!13

– Наверное, они пытаются стрелять по треугольнику, – задумчиво произнёс Яннис. – Юстинианис мне говорил, что от пушек больше толку, если сначала выстрелить два раза ближе к основанию стены, а затем ещё раз ближе к верхнему краю, чтобы от выстрелов получился треугольник. Тогда сразу рухнет большой кусок укреплений. Но турки часто промахиваются, когда пытаются нарисовать этот треугольник. Ядро не попадает по верху стены, а перелетает.

Остаться возле стен дольше не получалось. Приближался вечер, а Яннису ещё надо было попасть домой к ужину, чтобы затем уже пешком вернуться к этим самым стенам и помогать в восстановлении порушенного турками.

Приятели (а вернее – уже друзья) расстались недалеко от дома Нотарасов, и Яннис отправился ужинать, а Яков – объяснять, почему взял лошадей без разрешения. Как видно, объяснение вышло не очень толковым, потому что на другой день съездить к стенам уже не получилось, но Яннис и Яков продолжали время от времени встречаться в Городе, вместе бродили по улицам, делились новостями о войне. И даже на турецкий флот, который с конца апреля занял часть залива Золотой Рог, ходили смотреть вместе.

Особенно много поводов для обсуждения было в мае, когда турки стали очень упорны и всё время нападали со стороны западных стен, то есть со стороны суши, а не там, где Город был окружён водой. Два раза враги прорывались в Город ночью через бреши в оборонительных укреплениях. А ещё – постоянно пытались сделать под укрепления подкоп. Затем Великий Турок построил деревянные башни на колёсах и с помощью этих механизмов хотел штурмовать Город. Туркам почти удалось завалить ров и придвинуть одну из башен к оборонительным стенам совсем близко, но один из людей Юстинианиса кинул под эту башню бочонок с порохом. Порох взорвался, и башня разлетелась на мелкие куски, а остальные башни сами отодвинулись прочь от стены, чтобы не повторить эту участь.

На прошлой неделе враги снова взялись за подкопы, а Великий Турок (наверное, из-за своего особого коварства) вдруг затеял переговоры о мире. Пока ромейский посол выслушивал условия, турецкие воины продолжали рыть очередной подкоп, что вряд ли могло помочь установлению доверия.

Наверное, Великий Турок хотел просто посмеяться, потому что превратил переговоры в издёвку. В Городе надеялись, что условия мира можно хотя бы обдумать, но Великий Турок предложил такое, что василевсу даже обдумывать не имело смысла, а только отвергнуть с негодованием.

И вот теперь появился новый повод для обсуждения – странное затишье после вчерашнего обстрела, так что друзья очень удачно повстречались на ипподроме, куда явились сопровождать своих матерей.

– Яннис! Пойдём, я тебе скажу кое-что, – сразу начал Яков, а Яннис был только рад для обсуждения отойти подальше от женщин – особенно от пятнадцатилетней Анны, которая полгода назад отчего-то решила, что Яннису самое время в неё влюбиться. Он старался на неё не смотреть и не становиться с ней рядом, но Анна всё равно ловила каждый случайный взгляд, брошенный на неё, и таинственно улыбалась. Даже турецкая опасность не мешала этой дурацкой игре!

Впрочем, Яннис тут же забыл думать о глупостях, когда услышал, о чём Яков собрался просить:

– Поговори с Юстинианисом. Спроси у него, почему пушки молчат.

Пусть Яннис был знаком с генуэзцем довольно коротко, это было не то знакомство, когда можно прийти и поговорить запросто в любое время. Следовало иметь вескую причину, и потому Яннис обрадовался, что она нашлась, но тем не менее не подал вида. Следовало всё обдумать.

Сын Георгия Сфрандзиса сосредоточенно слушал Якова Нотараса, предлагавшего рискованное дело, в котором сам Яков не подвергся бы никакому риску, но зато Яннис, хоть и мог быть наказанным, получал предлог, чтобы сбежать.

– Может, турки решили совсем не нападать сегодня? Спроси, – настаивал Яков. – Юстинианис наверняка знает.

– Он всегда всё знает, – ответил Яннис, но добавил: – Лучше я пойду после церковной службы. Мать будет расстроена, если я не провожу всех в храм, как обещал, и пропаду надолго. Может, лучше, если ты всё же попытаешься уговорить свою мать? Она уступит.

– Нет, она упёрлась, – ответил Яков. – Не хочет отпускать меня на стены. – На мгновение он посмотрел куда-то в сторону. – И… даже если она разрешит и отпустит меня к отцу, я не уверен, что отец что-то знает. Юстинианис точно знает и, наверное, уже многим военачальникам рассказал, но мой отец ни за что не станет с ним говорить.

– Они опять поругались? – сочувственно спросил Яннис.

– Да, – вздохнул Яков. – Поэтому будет лучше, если ты пойдёшь к Юстинианису, а не я – к отцу.

– Но как же мои сестра и мать… и Анна? – Разговор начал двигаться по кругу.

– Я скажу им, чтобы тебя не ждали, и от твоего имени попрошу у них прощения, – хитро улыбнулся Яков, а Яннис, у которого уже напрочь пропало желание идти в храм, кивнул.

* * *

Сын Георгия Сфрандзиса очень надеялся, что Юстинианис по-прежнему на своём посту, хотя вчера случилось несчастье – командира генуэзцев ранили.

Наверное, мало кто счёл бы ранение удивительным. Скорее уж следовало считать чудом, что ничего подобного не случилось раньше. Только Божьим вмешательством можно было объяснить то, что человек, постоянно подвергавший себя опасности, так долго не получал даже лёгких ран. Предводитель генуэзцев принимал участие в смелой вылазке, когда венецианцы и генуэзцы пытались сжечь турецкий флот в заливе Золотой Рог, но потерпели неудачу и потеряли около сотни убитыми. К тому же Юстинианис вот уже почти два месяца со своими людьми защищал самый опасный участок западных стен.

Под ответственностью Юстинианиса находился отрезок между Шестым и Седьмым холмом14, где в низине протекала речка Ликос. Речка текла по равнине, расстилавшейся перед Городом, а затем ныряла под стены и продолжала течь уже в черте Города, снабжая его водой. На отрезке также было трое ворот: Харисийские, Пятые военные ворота и ворота Святого Романа. Вот почему эта часть стен, где находилось аж четыре входа почти рядом друг с другом, считалась самой уязвимой.

Конечно, укрепления строились с умом, так что имели три линии обороны: ров, Малую стену и ещё одну – Большую, которая была в два раза выше и мощнее Малой. Но место всё равно считалось слабым. Вот почему его защиту поручили Юстинианису. Такое дело василевс не мог доверить больше никому!

Турки своими пушками разрушали этот участок стен всё сильнее, и в итоге Юстинианису стало невозможно оставить укрепления без присмотра даже на время. Командир генуэзцев почти поселился там. Ядра – особенно от исполинских пушек – причиняли очень заметный урон, но, к счастью, большие пушки не могли стрелять чаще шести-семи раз в день и почти всегда промахивались. А как только в Малой стене появлялся пролом, Юстинианис приказывал своим людям бежать туда и заваливать дыру мешками с землёй или отгонять турок, стремившихся проникнуть за стену.

Это было совсем не просто, ведь к пролому устремлялась толпа турецких воинов, которые порой атаковали так упорно, что ров перед Малой оборонительной стеной заполнялся их трупами доверху за несколько часов. Яннис никогда сам этого не видел, но верил рассказам. И представлял себе, как Юстинианис под дождём из стрел и под ураганным натиском турецкой пехоты защищает Малую стену, поражает мечом очередного турка и тело падает в ров, а сам Юстинианис при этом остаётся крепко стоять на ногах, ведь никакие бури ему не были страшны.

Ближе к вечеру отгонять турок становилось легче. А после наступления темноты они уходили сами, и тогда наставала очередь мирных жителей помочь с ремонтом стены. До рассвета всё следовало укрепить как можно лучше, в том числе врыть колья позади заграждения из мешков, чтобы новый выстрел пушки всё не разметал. Рук не хватало. И Яннис среди других мирных жителей Города приходил помогать.

Отец не возражал. Думал, что это даже полезно, если сын, занятый важным делом, случайно попадётся на глаза василевсу, который регулярно появлялся возле западных стен. А Яннис хотел попасться на глаза совсем другому человеку, поэтому прибился к генуэзцам, так что те уже узнавали его издали.

– Эй, Джованни! – кричали они, видя его в свете факелов, и жестом показывали, чтобы мальчик приблизился, потому что для него есть работа.

Яннис даже выучил около двухсот слов их языка. Например, как будет «бочка», потому что это слово часто упоминалось. Бочкой обычно заменяли разрушенный зубец на стенах. Это придумал Юстинианис, как и много чего ещё.

Бочку ставили, где нужно, и наполняли камнями, а если очередное турецкое ядро разбивало её, ставили другую. Также в ход шли большие амфоры и плетёные корзины, но амфоры было тяжелее поднять высоко на стену, а корзины казались не такими уж прочными.

Амфоры и корзины чаще использовались, если стена была разрушена до половины или более, а затем восстановлена. Их насаживали на верхушки кольев, вкопанных позади заграждения из мешков. От ядер это, конечно, не спасало. Зато от стрел – да, но бочки были всё же лучше и чаще шли в дело.

Ещё засветло их свозили на телегах к Большой оборонительной стене и складывали у запертых ворот. А ночью, когда ворота открывались, эти бочки следовало катить к тому или иному месту Малой стены. И Яннис катил, катил. Порой ему даже во сне виделось, как он их катит. Самое монотонное, но зато лёгкое дело – есть время оглянуться по сторонам и, возможно, услышать обрывок важного разговора.

Ночи проходили в работе, и минувшая ночь стала бы такой же, но вчера вечером и произошло несчастье. Вчера турки обстреливали укрепления Города очень старательно. Малая стена в некоторых местах оказалась разрушена до основания. Одно было хорошо – турецкие воины не шли на приступ, не лезли в проломы, поэтому Юстинианис занялся починкой, хотя турецкие пушки не смолкали. Ему не раз приходилось чинить стену во время битвы, поэтому он не придал значения тому, что враги, возможно, продолжат стрелять.

Одно из гранитных ядер, ударив в каменную кладку, разлетелось на множество осколков, и один из них попал Юстинианису в грудь. Ранение оказалось не очень серьёзным. Конечно, раненый упал, но смог подняться, и, когда его увели за Большую стену, подальше от коварных турецких пушек, он передвигался на своих ногах, хоть и опирался на чужие руки. И так же вошёл в свой походный шатёр, установленный возле Большой стены, близ Пятых военных ворот.

Сам Яннис этого не видел. Он пришёл позже. И ему рассказали, что генуэзцы через некоторое время посадили своего командира на телегу, которая уехала на восток, в сторону ставки василевса. Ставка располагалась близ того места, где речка Ликос уходила под землю, в трубу под городскими улицами, то есть довольно далеко от западных стен, но василевс приказал привезти раненого к нему. Юстинианиса осмотрел и перевязал врач-генуэзец, но василевс решил, что раненого должен осмотреть ещё и придворный лекарь, лечивший всю семью василевса.

Генуэзцы были в замешательстве и даже починку стен бросили, поэтому Яннис, раз работы не нашлось, отправился в ставку, но там ничего не узнал и не увидел, зато повстречал отца, который сказал, что надо идти домой и что рана предводителя генуэзцев не опасна для жизни.

Раз рана не опасная, Юстинианис утром должен был снова вернуться на свой пост. «Если лекари не запретят», – думал Яннис. Хотелось увидеть генуэзского командира на прежнем, «законном» месте, ведь это означало бы, что тот вполне здоров. Ради такого зрелища было не жалко пересечь пешком весь Город!

Отец наверняка сказал бы: «Зачем ты ведёшь себя, как посыльный Якова Нотараса? Не хочу, чтобы сын Луки помыкал моим сыном», – но сейчас это было неважно. Вот почему Яннис быстро спустился к арене ипподрома, пробежал её вдоль и юркнул в арку северо-западного выхода. Оттуда мальчик быстро домчался до улицы Месы15 и побежал по ней, чтобы в итоге добраться к воротам Святого Романа, а если понадобится, то и дальше, к Пятым военным воротам, то есть к лагерю генуэзцев.

* * *

Меса, когда туда выскочил Яннис, была почти безлюдна, а её необычная по сравнению с другими улицами ширина лишь подчёркивала это безлюдье. Взошедшее солнце освещало всё её пространство, но справа и слева, за колоннами зданий, царила тьма.

Меж колоннами всё же виднелись прилавки зеленщиков, сыроделов и других торговцев съестным, уже собиравших пустые корзины. Еды в осаждённом Городе после двух месяцев осады всё больше не хватало, поэтому покупатели разбирали товар вскоре после рассвета, и к началу литургии16 ничего не оставалось. Яннис слышал, как об этом говорили повара в их доме, и потому не удивлялся.

Форум Константина – огромный круг вытоптанной земли – оказался ещё пустыннее. У колоннады, тянувшейся по краю круга, совсем не было людей. За ней располагались двери лавок с самым дорогим в Городе товаром, но владельцы лавок даже не пришли, потому что обеспеченным жителям Города с началом осады стало неприлично думать о роскоши. Здесь торговля не процветала.

Раньше на форуме с раннего утра толклось много народу, но сейчас отсутствие толп делало это место особенно похожим на циферблат огромных часов, а колонна, возвышавшаяся в центре и увенчанная статуей василевса, отбрасывала длинную резкую тень, по которой многие завсегдатаи площади определяли время.

Когда Яннис был ребёнком, ему почему-то казалось, что эта тень должна издавать шорох, перемещаясь по земле, но шороха не слышно, потому что вокруг слишком шумно. Теперь же форум опустел, поэтому Яннис не удержался от соблазна ненадолго остановиться и прислушаться.

В итоге мальчик действительно услышал кое-что – не шорох, а некий гул, – но очень скоро понял, что этот плохо различимый звук исходит не от тени. Источник находился где-то впереди – шум доносился через арку, за которой продолжалась улица Меса.

И снова путь пролегал по пустому, широкому, освещённому утренним солнцем пространству с бесконечными колоннадами по правую и левую сторону. Через некоторое время должен был показаться форум Феодосия, который в отличие от форума Константина был не круглым, а прямоугольным. Неужели там опять не встретилось бы никого или почти никого?

Яннис, устав бежать и запыхавшись, теперь двигался по Месе быстрым шагом, но даже за шумом собственного дыхания слышал, что гул приближается. Меж тем людей вокруг стало заметно больше – причём не лавочников, а прохожих, которые все двигались в одном направлении: в сторону шума. Яннис снова припустился бегом, а через несколько минут увидел впереди толпу и услышал протяжное церковное пение.

Несмотря на то, что ширина улицы составляла шагов сорок, если не пятьдесят, толпа была такой большой, что заполонила всё от края и до края. Впереди, будто развеселившиеся собаки, бежали несколько юродивых. Далее степенно шествовали священники и дьяконы в церковном облачении. Стало видно, что несут большую икону. Солнечный луч, отражаясь в золоте оклада, слепил глаза. За ней виднелись разноцветные, расшитые золотом балдахины, которые обычно носят над мощами, защищая их от зноя. Значит, не только икона, но и другие реликвии покинули свои привычные места в храмах. Как видно, молящиеся решили снова «выйти в море», несмотря на «бурю», разразившуюся два дня назад, и Яннис решил ненадолго присоединиться к ним.

Изнутри людской поток казался куда более разнородным, чем снаружи. Сразу обращали на себя внимание чёрные одеяния монахов – почтенных старцев, благоговейно смотрящих вперёд. Были здесь и плащи ремесленников, а род занятий владельца порой угадывался по следам на ткани, однотонной и неяркой: вот этот – красильщик, этот – горшечник, этот – наверняка кузнец. Кого-то угадать совсем не получалось, а насчёт других сразу становилось ясно, что это рыбаки – уж слишком сильно пахло рыбой от одежд.

Яннис сразу решил, что рыбаки пришли из портов со стороны Золотого Рога, ведь с тех пор, как к Городу подошёл турецкий флот, нигде, кроме Золотого Рога, не удавалось заниматься ловлей. Правда, с каждым днём улов становился всё более скудным. Наверное, поэтому рыбаки решили молиться, а не сесть в лодки и выйти в залив.

И всё же, несмотря на присутствие всех этих людей, наибольшую часть толпы составляли не они, а женщины, которые вели с собой малолетних детей или несли их на руках. Были здесь также и старухи, и юные девушки, которые, конечно, хотели помочь защитникам своей молитвой, если не могли помочь иначе.

Все люди в толпе: мужчины, женщины и дети – подпевали священнослужителям, шедшим впереди. Кто-то пел мелодично, а кто-то – не очень. Их голоса – гулкие и звонкие, громкие и тихие, сиплые и чистые, гнусавые и не гнусавые – сливались в один звук. И этот звук был красив, он даже завораживал.

Яннис меж тем двигался в общем потоке, надеясь узнать, не связано ли происходящее со странной тишиной в Городе, но не мог найти собеседника. Пусть толпа оказалась неплотной и шла довольно медленно, не сразу удалось найти в ней место, чтобы никому не наступать на пятки, случайно не толкнуть человека в спину и самому не стать препятствием на чьём-нибудь пути.

Наконец мальчик оказался возле одного пожилого человека, который, находясь во власти религиозного порыва, держал перед собой небольшой снятый с шеи металлический образок с ликом Богоматери.

Этот человек тоже пел, поэтому Яннис даже смутился оттого, что не охвачен таким же пылом, но, улучив минуту, когда священнослужители впереди толпы замолчали, решил обратиться с вопросом:

– О чём все молятся?

– О победе над нечестивцами, – отвечал человек с образком. – О чём ещё можно молиться в такой день!

– Да, с самого утра турки ведут себя очень тихо, – согласился Яннис. – Они перестали стрелять не просто так.

– О чём ты говоришь, мальчик? – не понял собеседник. – Турки перестали стрелять? Разве? Они же только этим и заняты всё время!

– Но ведь сейчас тихо, – повторил Яннис.

Он вдруг сообразил, что кажется дураком, потому что особенную тишину, установившуюся в Городе, уже не было слышно. Она исчезла среди шума, производимого толпой, где звук шагов, короткие разговоры, религиозное пение, хныканье младенцев и прочее сливались воедино. Потому-то участники шествия и не заметили, что пушки молчат.

– Посмотри лучше вверх, – посоветовал человек с образком. – Разве ты не видишь?

Яннис послушно задрал голову:

– В небе ничего нет.

– А что ещё тебе нужно, если ты видишь небо? – Человек с образком начал сердиться, но уже более миролюбиво продолжал: – Воистину, имеющие глаза да увидят! Небо очистилось от туч. Значит, не будет такой грозы, как два дня назад. И не будет тумана, как вчера. Мы видим небо! Это знак! Небо готово принять наши молитвы, если мы будем молить Бога и Пресвятую Богородицу со всем усердием, на которое способны.

– А куда вы идёте? – спросил мальчик.

– Сначала пойдём вдоль стен, чтобы освятить их, а затем – в собор Святой Софии, – последовал ответ.

Человек с образком ненадолго замолчал, а затем, очевидно, почувствовав вкус к беседе, спросил сам:

– Ты ведь слышал, что случилось с собором в ночь на пятницу17?

– Об этом говорят много разного.

– Много разного? Нет, все говорят одно и то же. И значит, рассказы истинны!

Яннис сразу вспомнил разговоры домашних слуг, обсуждавших происшествие тайком, потому что отец запретил упоминать «глупые слухи». Мало кто знал, что произошло на самом деле, ведь собор Святой Софии в последнее время почти обезлюдел. Некому было увидеть истинные события.

С тех пор, как была заключена Уния (то есть Патриарший престол подчинился престолу римского папы, а в Святой Софии начали проводить «униатские» службы), прихожане забыли туда дорогу. Они считали, что осквернятся, если посетят хоть одну службу, во время которой упоминается папа, поэтому молились в других церквях, где всё оставалось по-старому.

А пока в Святой Софии служили даже в отсутствие народа, и вот однажды во время вечерни случилось так, что в верхней части собора разгулялся ветер. Из-за забывчивости кого-то из служителей остались открытыми окна на верхней галерее, а вечером ветер усилился, пошёл сквозняк и начала потихоньку раскачиваться центральная, самая большая люстра, висевшая на цепи.

Люстру можно было опускать до пола, чтобы зажечь в ней свечи, и поднимать обратно, но, когда она начала раскачиваться, механизм, удерживавший цепь, не выдержал. Люстра полетела вниз, упала на мраморный пол, и все свечи в ней разом погасли, так что вокруг сразу потемнело.

Никто не пострадал, потому что народу в центре церкви не было, а служители находились ближе к алтарной части, однако историю пересказали василевсу. Он решил держать всё в тайне, подумав, что многие могут принять случившееся за дурной знак, но, к несчастью, тайну сохранить не удалось.

Оказалось, что снаружи было хорошо видно, как в окнах собора из-за раскачивавшейся люстры заплясал свет, а затем, когда она упала, сделалось темно, потому что от оставшихся малых люстр было мало толку. Тот, кто видел, рассказал тем, которые не видели, и вот уже в доме Янниса вся челядь в страхе крестилась. Говорили, что в ночь на пятницу из окон Святой Софии и особенно из окон под куполом взметнулось пламя, а затем огненные языки отделились от собора и улетели в небо, оставив здание совершенно тёмным. Слуги были уверены, что «вся святость ушла из дома Божьего» и это «наказание за грехи».

– Где вы такое слышали? – вопрошал у них отец Янниса и получил ответ, что весь Город судачит о «знамении».

Наверное, следовало собрать челядь где-нибудь в доме или во внутреннем дворе и сказать правду, но василевс запретил рассказывать, поэтому отец Янниса велел слугам «не повторять глупости, услышанные от невежественных людей». Лишь семье он сообщил то, что узнал от василевса. И взял обещание молчать.

Вот почему Яннис ничего не мог возразить, когда человек в толпе рассказал историю, отчасти знакомую:

– Ночью вся Святая София снаружи осветилась, будто объята пламенем. И собрался народ, потому что думали, не начался ли пожар. Но когда увидели, что случилось, то замерли в ужасе, потому что огонь был не земной. То был белый огонь, который низвергается с небес в виде молний. Меж тем белое пламя поднялось над куполом, и долго колыхались языки, а затем собралось пламя в шар над крышей, и воссияло, будто солнце, и поднялось к небу. И видно было, как открылись небесные врата и впустили пламя, а затем закрылись, и стала ночь снова темна, и Святая София осталась темна. И вот теперь мы после того, как обойдём весь Город под сенью чистого благосклонного неба, войдём в собор, чтобы воззвать к милости Божьей. Из-за униатских молебнов вся святость покинула это место, но наши усердные молитвы вернут её, ведь сказал Господь: «Где двое или трое собрались во имя Моё, там Я среди вас».

Яннис подумал, что, даже если б не был связан обещанием, не смог бы переубедить ни этого человека, с такой решимостью сжимающего образок в руках, ни других людей в толпе, которая к тому же шла не в ту сторону, в которую следовало бы. Больше всего в помощи нуждались западные стены, но толпа уходила от них всё дальше – крестный ход двигался на восток, как и положено18.

Церковнослужители, шедшие во главе, явно собирались начать освящение стен не с западных, а с южных или северных укреплений. К тому же на севере и юге все могли пройти по улицам, а вдоль западных стен местами совсем не было дороги. Священники решили идти там, где могут, и это казалось разумно, но Яннис не собирался следовать их путём. Мальчик начал торопливо пробираться к краю людского потока, чтобы двигаться на запад.

Меж тем толпа уже почти достигла форума Константина, по-прежнему безлюдного и всё так же похожего на огромный циферблат часов. Очевидно, она собиралась повернуть на Великую улицу19, двинуться на северо-восточный край Города, как вдруг Яннис почувствовал, что все замедлили движение, а затем остановились. Как рябь по тихой воде, от переднего края толпы назад пошло повторяемое всеми слово:

– Василевс, василевс, василевс…

Пробравшись вдоль колоннады, Яннис действительно увидел василевса: правителя можно было узнать издалека – всадник в золочёных доспехах, восседающий на белом арабском жеребце. Да и те, из кого состояла свита василевса, тоже легко опознавались.

По левую руку от золотого всадника находился отец Янниса, на рыжем коне, а доспехи надел самые обычные, не золочёные. По другую руку виднелся мегадука Лука Нотарас – на гнедом коне, облачённый в доспехи с золотой чеканкой.

Наверное, василевс по своему обыкновению объезжал Город и подбадривал людей, когда вдруг узнал о том, что жители собираются большой толпой где-то в центре. Именно поэтому правитель свернул на Месу, рассчитывая повстречаться с ними.

Священники, шедшие впереди, теперь рассказывали правителю о чистом небе, которое готово принять молитвы, а также о затеянном крестном ходе вдоль стен и о храме, которому следует вернуть утраченную святость.

– Вдоль стен обязательно нужно пройти, – за спиной Янниса послышался молодой женский голос. – Обязательно нужно пройти, чтобы ангел не оставил свой пост.

Яннис обернулся. Рядом с ним возле колонны стояла скромно одетая молодая женщина с мальчиком на руках. Ребёнку было года три или четыре.

– Моё дитя увидело сон про ангела, – произнесла женщина, причём, судя по интонации, она рассказывала эту историю уже не в первый раз и была рада всякому, кто согласится слушать.

Поскольку Яннис смотрел и не отворачивался, женщина ласково велела своему сыну:

– Расскажи, что тебе приснилось.

Ребёнок заулыбался и произнёс:

– Дядя… весь блестел…

– Это был ангел, – пояснила женщина.

– Дядя стоял на стене, – продолжал ребёнок. – Мечом раз, раз… – Пухлая детская ручка несколько раз махнула в воздухе. – Плохих дядей не пускал.

– Плохие дяди – это турки, – опять пояснила молодая мать.

– Дядя устал… и ушёл. Стена упала. – Ребёнок перестал улыбаться и, казалось, вот-вот заплачет. – Плохие дяди придут к нам.

– Ангел покинет пост, если мы не удержим его своими молитвами, – опять пояснила женщина.

«Если ангел и есть, то на западных стенах», – подумал Яннис (наверное, потому, что именно западный участок больше всего нуждался в защите). А меж тем священники просили василевса позволить им выполнить то, что задумано, и уверяли, что народ собрался не для бунта, а для благого дела.

– Я отправлюсь с вами, чтобы молиться вместе со своим народом, – громко произнёс василевс. – Я примкну к вам и стану одним из вас: таким же смиренным просителем, как и вы все. Пусть наши общие молитвы достигнут небес и придёт к нам помощь от Бога, если помощи от братьев наших христиан пришло так мало.

Толпа возликовала, но Яннису казалось, что все вокруг медленно сходят с ума. Нестерпимо хотелось послушать некоего разумного человека. Хоть кого-нибудь! Но разумным сейчас представлялся только один – Юстинианис, и его здесь не было, поэтому Яннис двинулся вдоль колонн в хвост толпы, а как только выбрался из неё, припустился бегом.

Почти всю дорогу до ворот Святого Романа он бежал. И очень надеялся, что Юстинианис сейчас там же, где и всегда, то есть на стенах.

* * *

До стен Яннису оставалось уже немного, и виды вокруг изменились – Город стал похожим на деревню. Высокие дома уступили место одноэтажным жилищам, да и сами эти жилища теперь не липли вплотную друг к другу. Появилось место для садов, а затем показались поля. Меса сделалась не улицей, а обычной дорогой между невысокими изгородями. Иногда, если по правую сторону был не чей-то сад, а поле и если кусты возле изгороди загораживали обзор, удавалось разглядеть, как в низине серебрится речка Ликос. Но вскоре Яннис уже не смотрел по сторонам, а лишь вперёд: на Большую оборонительную стену – высокую, с мощными башнями. И с каждым шагом он видел её всё отчётливее.

Теперь стали видны и дыры на полях, прилегающих к Большой стене. Эти дыры появлялись, когда турецкие ядра перелетали через укрепления и шмякались в землю. Яннис даже сам однажды видел, как такое происходит.

Некоторые поля были нещадно вытоптаны. Наверное, здесь сгружали что-то нужное для починки стен или обороны. К примеру, те орудия, которые привёз Юстинианис на кораблях.

Вот и ворота Святого Романа. Они, конечно, были заперты из предосторожности, а рядом с воротами стояла стража, но Яннису и не нужно было проходить за ворота. Кивнув охранникам, которые, по счастью, проявили полное безразличие к незваному посетителю, он взбежал по каменной лестнице, ведшей на стену, и огляделся.

На ближайших башнях не было никого, похожего на Юстинианиса, но путём расспросов у другой стражи, дежурившей наверху, удалось выяснить, что тот находится близ Пятых военных ворот, где у генуэзцев был лагерь.

Теперь Яннис бежал по стене и слева от себя видел турецкое войско, мелькавшее в просветах между зубцами. Он никогда раньше не поднимался на стену днём и не догадывался, что турецкий лагерь имел ту же длину, что и стена. А дальний край этого лагеря терялся где-то на горизонте.

«Значит, все разговоры о том, что туркам нет числа, это не преувеличение?» – мысленно удивлялся Яннис.

Враги были подобны морю – морю, которое теперь омывало Город с запада, а ведь прежде с запада виднелась суша. Казалось даже странно, что Юстинианис каждый день видит это и не боится. И не считает защиту стен безнадёжным делом.

Возможно, ему просто некогда было об этом думать. Он думал о том, как заделывать бреши, и даже сейчас работа шла полным ходом. Яннис, глядя с Большой стены вниз, видел, как между этой стеной и Малой снуют воины с кирками, лопатами, мешками, камнями и прочим. В тех местах, где Малая стена обвалилась, эти строители копошились как муравьи. Они старались не слишком высовываться из-за укреплений, но и не прятались, и разговаривали в полный голос, даже перекрикивались.

Наверное, те, кто смотрел на это со стороны турецкого лагеря, видели перед собой весьма интересное действо: брешь, пробитая в стене, закрывалась почти сама собой. Вот встают на место камни в основании стены; за ними вырастает куча мешков, чем-то наполненных; за мешками встаёт ряд кольев, вкопанных на небольшом расстоянии друг от друга, чтобы поддерживать мешки. Далее куча мешков растёт вширь и вверх, пока не закроет всю брешь, а у строителей видны только руки и шлемы. Да и то не всегда – мелькнёт и тут же исчезнет.

Юстинианис тоже следил за этим с высоты, следуя по Большой стене в сторону ворот Святого Романа, а Яннис, бежавший в сторону Пятых военных ворот, остановился, увидев его. Человек, которого следовало считать чуть ли не воплощением святого Георгия, шёл прямо навстречу – в начищенных латах, блестящих на солнце так, что слепило глаза!

Почему-то вспомнились слова ребёнка о «блестящем дяде», то есть ангеле. Вдруг захотелось, чтобы тот ребёнок оказался здесь, и тогда Яннис хоть и в шутку, но с самым серьёзным видом спросил бы, указывая на Юстинианиса: «Вон тот дядя?» Вот бы все удивились, если б ребёнок ответил «да»! А ведь ангел – это посланец Бога, и если даже василевс говорил, что Юстинианиса «сам Бог послал», то предводитель генуэзцев вполне заслужил называться ангелом.

Несмотря на ранение, шаг у него был такой же твёрдый, как всегда. Правда, за минувшие недели генуэзец всё же изменился – нижнюю часть лица теперь обрамляла короткая тёмная борода, потому что ежедневно бриться он уже не имел ни сил, ни желания. Неутомимый защитник Города всё же уставал, а теперь изменилось и ещё кое-что: его вместо подчинённых сопровождали двое невоенных людей – лекари. Один – личный лекарь, а второй, судя по всему, – лекарь василевса. Они как раз что-то говорили своему пациенту, а тот отвечал, изображая непринуждённость. Ему пришлось наполовину обернуться к собеседникам, и, наверное, поэтому он не сразу заметил мальчика, остановившегося в двадцати шагах впереди.

Яннис вдруг подумал, что зря явился сюда. Ведь Юстинианис сейчас занят. Вон даже лекари ему мешают. А теперь будет мешать ещё и мальчишка, явившийся с пустяковым вопросом, могущим в любой момент стать бессмысленным. Пусть турецкие пушки по-прежнему молчали и во вражеском лагере не наблюдалось оживления, но Яннис готовился услышать: «Уходи немедленно! Они не стреляют, но сейчас начнут. И в следующий раз чтобы я тебя на стенах в светлое время суток не видел!»

– А! Джованни! Не ожидал тебя увидеть, – послышался голос предводителя генуэзцев.

Яннис нерешительно приблизился.

– Тебя прислал твой отец? С поручением? – Наверное, Юстинианис и вправду считал, что мальчику здесь не место и что должна быть важная причина нарушить запрет, поэтому задал вопрос о поручении.

Яннис молчал, ведь как же признаешься, что он здесь по просьбе друга – Якова Нотараса. Разве это причина, чтобы явиться!

– Господин Юстинианис, – меж тем произнёс лекарь василевса. – Не следует так долго находиться на солнце. Может закружиться голова.

– Я уже сказал, что прекрасно себя чувствую, – с улыбкой отозвался предводитель генуэзцев, но улыбка вышла натянутой. – Оставьте меня. – Он резко взмахнул руками, будто отгоняя мошкару, как вдруг переменился в лице, покачнулся, сделал шаг назад и даже оперся правой рукой о зубчатую стену.

Оба лекаря испугались. И Яннис – тоже, но это вряд ли кто-то заметил, потому что о мальчике на время забыли.

– Господину Юстинианису нужно сесть, – меж тем произнёс лекарь василевса, а другой лекарь наверняка повторил то же самое на своём языке.

– Здесь негде сесть, – ответил предводитель генуэзцев. – Пойдёмте в башню. – Он потянулся к ремешку слева под мышкой, стягивавшему переднюю и заднюю половину кирасы.

– Давит? – всё так же обеспокоенно спросил придворный лекарь. – Я предупреждал, что не следует надевать доспех. Это может иметь плохие последствия.

– Когда проклятый осколок попал в меня, доспехи спасли мне жизнь, – возразил Юстинианис. – Почему же теперь они должны навредить мне? То, что было вчера, это лишнее доказательство их полезности. А вы предлагаете обходиться без них?

Предводитель генуэзцев уже не такой твёрдой поступью, как прежде, прошёл ещё немного и свернул в дверь, ведшую в помещение на верхнем этаже ближайшей башни. Внутри было темно, ведь солнце оставалось на востоке, а окна башни – небольшие прямоугольные отверстия в толстенных стенах – смотрели на запад, север и юг. И всё же из двери проникало достаточно света, чтобы лекари, усадив Юстинианиса на деревянную скамью посреди комнаты и расстегнув застёжки кирасы, увидели что-то, внушавшее опасения. Оба начали цокать языками и качать головами.

– Рана кровит, – заявил лекарь василевса, который, казалось, забирал себе всё больше власти, в то время как второй лекарь молчал. Возможно, личный лекарь предводителя генуэзцев уже привык не спорить со своим пациентом.

Юстинианис неторопливо расстегнул подлатник20 и некоторое время сосредоточенно всматривался в небольшое алое пятно на рубахе с левой стороны.

– Пятно не увеличивается, – наконец сказал он. – Значит, кровотечения нет. Я просто неудачно двинул рукой.

– В Городе не зря говорят, что господин Юстинианис сведущ во всём, – с некоторым ехидством произнёс придворный лекарь. – Сведущ даже в медицине.

Пациент нисколько не обиделся и примирительно улыбнулся:

– Не так уж я и сведущ. Но определить, есть ли у меня кровотечение, могу. И теперь, когда доспех не давит, я снова чувствую себя хорошо.

– И всё же я настоятельно рекомендую не надевать кирасу хотя бы до вечера, – сказал придворный лекарь.

Лекарь-генуэзец выразительно кивнул.

– Хорошо, пусть будет так, – согласился Юстинианис, после чего посмотрел на Янниса, всё это время стоявшего чуть поодаль и наблюдавшего за происходящим.

Прежде чем предводитель генуэзцев снова спросит: «Кто тебя прислал?» – мальчик решился спросить первым:

– Почему турецкие пушки молчат с самого утра? Турки не нападут сегодня? Они что-то задумали?

Однако Юстинианис не успел ответить, так как в дверях появился ещё один человек и вежливо окликнул его. Новопришедший стоял спиной к солнцу, поэтому лицо было трудно разглядеть. Судя по доспехам, он принадлежал к городской знати и всё же говорил с генуэзцами на их языке, тем самым отдавая дань уважения.

Новопришедший спросил что-то о здоровье Юстинианиса, а тот отмахнулся так же, как только что, когда отвечал лекарям. Среди непонятных слов в речи генуэзца прозвучало имя – Теодори, и Яннис понял, что перед ним Тодорис Кантакузин, зять Луки Нотараса.

Мальчику уже доводилось видеть Тодориса на стенах вместе с Юстинианисом несколько раз, но говорить – нет. Глупая вражда между семьями Нотараса и Сфрандзиса не позволяла завести разговор, иначе Яннис давно бы уже сделал это и узнал что-нибудь интересное про осаду.

Тодорис, кажется, тоже узнал Янниса, но даже если и не узнал, то сразу вспомнил, что мирным жителям Города запрещено появляться на стенах в светлое время суток. Зять Луки Нотараса указал на мальчика и что-то спросил у Юстинианиса – наверное: «Что он здесь делает?»

Яннису было бы нечего ответить, поэтому, уже заранее смирившись, что уйдёт со стен ни с чем, он всё же решился повторить свой вопрос:

– Почему турецкие пушки молчат?

– Сейчас покажу, – сказал Юстинианис и поднялся со скамьи, приглашая Янниса подойти к одному из окон башни, смотревшему на запад, прямо на турецкое войско.

* * *

В окно Яннису было хорошо видно, что вражеский лагерь не укреплён. Белые палатки и шатры стояли в семистах шагах от стены, словно принадлежали не воинам, а торговцам, пригнавшим сюда скот для продажи.

Лишь то место, где располагались янычары и шатёр Великого Турка (алый, как кровь), защищалось рвом, за которым высилась насыпь, утыканная дрекольями и надставленная большими деревянными щитами. Линия дрекольев выглядела внушительно, линия щитов напоминала крепостную стену, а простые турецкие воины на краю лагеря стояли, сидели или ходили возле своих палаток, не защищённые ничем. Как будто в самом деле явились не воевать, а продавать скот или другое.

Яннис знал, что защитники Города поначалу пользовались этим – устраивали ночные вылазки. Увы, очень скоро от этого пришлось отказаться, ведь защитников было мало. Настоящих воинов насчитывалось всего несколько тысяч, поэтому даже пять человек, убитые во время ночного налёта на турецкий лагерь, являлись ощутимой потерей. А вот для турецкого войска даже потеря пятидесяти человек считалась ничтожной.

Наверное, Великий Турок с удовольствием совершал такой обмен, поэтому нарочно не укрепил лагерь, делая его приманкой, но Юстинианис сказал, что вылазки надо прекращать, и генуэзца, «сведущего во всём», послушали.

– Видишь, что они делают? – спросил Юстинианис.

Яннис начал перечислять:

– Сидят, медленно ходят от палатки к палатке, а вон там несколько десятков человек стоят и слушают кого-то. Он слишком сильно машет руками. Наверное, командир не стал бы так махать. Может, это турецкий проповедник21?

– Да, проповедник, – ответил генуэзец, отходя от окна вглубь комнаты и потянув мальчика за собой. – В турецком войске много таких. И кажется, эти проповедники – единственные, кто хоть чем-то занят сегодня. Остальные бездельничают. На рассвете они молились, затем ели, а теперь чего-то ждут. Ближе к полдню, если ничего не изменится, снова станут молиться.

– Значит, они думают о штурме, – подытожил Яннис, оглянувшись в сторону окна, хотя там уже ничего не было видно, кроме неба. – Когда они молятся, то думают о том, как захватят Город для своего Аллаха. Когда едят, думают о том, как набраться сил, чтобы захватить Город. Когда отдыхают, думают о том же. И они заняты этими мыслями с самого рассвета.

– Умный мальчик, – пробормотал Тодорис, но нельзя было понять, говорит он искренне или пытается поддеть.

Вот почему Яннис предпочёл пропустить эту фразу мимо ушей и спросил:

– А когда турки снова нападут на нас?

– Когда будет приказ от Великого Турка, – многозначительно произнёс Юстинианис. – Но ты ведь понимаешь, что Великий Турок не просто так велел своему войску отдыхать днём?

– Значит, они вряд ли будут отдыхать ночью.

– Да, – кивнул генуэзец, – они готовятся к решающему штурму. Не надо быть провидцем, чтобы это предсказать. В минувшую ночь я понял, почему нехристи вчера так усердно бомбардировали стену, но не шли на приступ. Они готовились. Я опасался, что штурм начнётся той же ночью, но Бог дал Городу отсрочку, хоть и небольшую. Скоро турки получат приказ снова идти в бой. Вероятнее всего – сегодня, после своей вечерней молитвы, но уж точно не позднее, чем завтра утром. И бой будет решающий. Если мы выстоим, турки утратят веру в свою победу. А если не выстоим, то именно этот бой станет концом всему.

Яннис вдруг засомневался:

– А мы выстоим?

– Если будем верить в свою победу, то да. – Юстинианис ободряюще смотрел на мальчика и даже положил руку ему на плечо. – Я уже сказал обо всём этом василевсу. Он обещал прислать людей, чтобы нам как можно лучше укрепить Малую стену. Чем лучше мы её укрепим, тем больше у нас надежды выдержать решающий штурм.

Яннис ненадолго задумался. Казалось, что есть некое несоответствие между словами генуэзца и тем, что было недавно на улице Города. Молящаяся толпа, двигавшаяся в противоположном направлении от западных стен, и василевс, который решил молиться со всеми.

– Я недавно видел василевса, – робко произнёс мальчик. – Он вместе с простыми людьми, которые шли по Месе крестным ходом, отправился в восточную часть Города. Я думаю, они пройдут вдоль стен, где смогут, а затем пойдут в Святую Софию. Василевс хотел отстоять там службу.

– Что? – Юстинианис нахмурился. – Откуда ты знаешь, что собирается делать василевс?

– Василевс повстречал на улице крестный ход и стал спрашивать, зачем все собрались. Они объяснили. Я сам слышал, как василевс сказал: «Я отправлюсь вместе с вами». И также со всеми хотел идти в Святую Софию. И они пошли на восток.

– А помогать восстанавливать западную стену он людей не призывал? – Генуэзец наклонился, чтобы пристально посмотреть Яннису в глаза, но мальчик не потупился. Незачем опускать глаза, если не врёшь, не сомневаешься и ничего не скрываешь.

– Не призывал. Он говорил только о молитвах.

– Но ты уверен, что василевс хотел присоединиться к толпе, а не вести её за собой? Если бы он повёл её, это означало бы, что у василевса есть тайный замысел.

Рука генуэзца всё сильнее сжимала плечо Янниса. Уже становилось больно, но сын Георгия Сфрандзиса старался не подавать виду. Мальчик не понимал, сознательно ли Юстинианис испытывает его на стойкость или сам не замечает, что делает.

– Василевс собирался лишь следовать за всеми, стать смиренным просителем у Бога. Василевс сам так сказал, – произнёс Яннис и уже приготовился стерпеть ещё более сильную боль, но рука вдруг разжалась, а Юстинианис распрямился, отвернулся, дошёл до ближайшей стены и резко впечатал в неё ладонь, будто надеялся сдвинуть камни с места. Лекари, наверное, в одно и то же время возблагодарили Бога, что рана была возле левой руки, а не правой. Если бы наоборот – Юстинианису бы дорого обошлось такое проявление чувств.

Меж тем прозвучала целая череда фраз на непонятном Яннису языке. Генуэзец то ли сыпал проклятиями, то ли просил небеса о помощи, после чего сказал что-то вроде: «Ослы! Недоумки! А стену укреплять вместо них станет Бог?»

– Позвольте, я съезжу и всё выясню, – встрял Тодорис, теперь перейдя на греческий. – Возможно, мальчик ошибается. – Он недоверчиво посмотрел на Янниса. – Я убеждён, что василевс понимает всю степень опасности и скоро пришлёт людей, как обещал.

Предводитель генуэзцев, судя по взгляду, буравящему пол, так не думал.

Тогда Тодорис обратился к Яннису:

– А что ты там делал? С кем ты был, когда повстречал василевса? И что ты делаешь здесь? Ты так и не сказал.

Яннис, тяжело вздохнув, вынужден был открыть всю правду: как сбежал от матери на ипподроме, пересёк Город и как по дороге встретил толпу, идущую крестным ходом.

Тодорис не одобрял такого поведения, но не увидел в рассказе противоречий, поэтому, кажется, теперь тоже засомневался, что в ближайшее время будет помощь в починке стен.

Меж тем Юстинианис, обращаясь к мальчику, твёрдо произнёс:

– Я должен немедленно поговорить с василевсом. Ты проводишь меня, раз уж знаешь, где его искать. Турки могут пойти на штурм ещё до захода солнца. Каждый час дорог. Тем, кто может строить стену, не время молиться.

– Да, я провожу, – с радостью ответил Яннис, но радость его поубавилась, когда Юстинианис повернулся к Тодорису и добавил: – Я буду рад, если ты тоже поедешь со мной и поддержишь меня. Двое просителей лучше, чем один.

– Разумеется, я поеду, – согласился тот, а Яннис всё гадал, узнан ли зятем Луки Нотараса или же нет.

* * *

Тодорис почувствовал себя крайне неуютно, когда мальчишка, который часто крутился возле Джустиниани, принёс дурную весть. Кто был этот мальчишка, Тодорис точно не знал. Генуэзец называл его Джованни, то есть Иоанном, и, кажется, упоминал, что это отпрыск одной из уважаемых семей Города. Наверное, надо было расспросить ещё тогда, когда Иоанн впервые попался Тодорису на глаза, но та давняя встреча почти сразу заслонилась более важными событиями, а позднее спрашивать у Джустиниани было уже как-то неловко: «Уже почти два месяца забываю спросить, кто это крутится возле тебя, как привязанный».

Кем бы ни был тот мальчик, Джустиниани доверял ему, и, похоже, не без оснований. Рассказанное о василевсе очень даже могло оказаться правдой. За минувшие дни осады Тодорис не раз убеждался, что василевс – хороший воин, но посредственный военачальник. Когда дело касалось защиты Города, на василевса было легко повлиять, увлечь. Вот он увидел на улице толпу молящихся и воодушевился их затеей точно так же, как минувшей ночью воодушевился, когда Джустиниани, только-только пришедший в себя после ранения, сказал, что победа над турками возможна, если хорошенько укрепить стены перед главным штурмом, который наверняка состоится совсем скоро.

Вслух проклинать непостоянство василевса, как это сделал предводитель генуэзцев, Тодорис никогда бы не осмелился. И даже не осмелился бы сказать, что василевс – плохой военачальник, но уныние от новости, принесённой мальчиком, вряд ли смог хорошенько скрыть. Тодорису показалось, что генуэзцы остались один на один с огромной турецкой армией. К западу от стены – более ста тысяч врагов, а к востоку, то есть со стороны Города, нет никого, кто мог бы помочь. Раньше там были люди, но с каждым разом призывать их на помощь становилось всё сложнее. Неужели настал день, когда они не придут совсем?

«Джустиниани со своими воинами погибнет, и я – тоже», – сказал себе Тодорис, ведь стены являлись единственным, что защищало от турецкой армии, которая была как море, но стены постепенно превращались в бесполезные кучи камней и битого кирпича.

Вспомнилась ночная битва, состоявшаяся три недели назад22, которая чуть не закончилась взятием Города. Именно тогда стало очевидно, что даже могучий Джустиниани нуждается в помощи, и если он не получает её, то бессилен.

Вода подтачивает плотину, и турецкое войско так же постепенно подтачивало оборонительные укрепления. Три недели назад всё было очень похоже на то, что происходило вчера: враги очень усердно палили из пушек, постепенно разрушая стены, но не шли на штурм. Они наблюдали, как ядра разбивают Малую крепостную стену, а затем – как бьют в Большую.

Джустиниани, на чьём участке это происходило, слишком поздно осознал степень опасности. Ведь дела вроде бы шли как обычно: турки стремились разрушить, а он восстанавливал.

Впрочем, начальника генуэзцев вряд ли следовало винить, ведь Тодорис, находившийся там же и, как всегда, таскавший мешки вместе с генуэзцами, тоже пропустил момент, когда события стали развиваться слишком быстро.