Читать онлайн Когда они исчезнут бесплатно

© Гвозденко Е., текст, 2023.

© «Геликон Плюс», макет, 2023.

И познаете истину, и истина сделает вас свободными.

Евангелие от Иоанна, 8 глава, строфа 32

Сновидение первое

Сколько людей, будто весь город вышел на улицы. Пёстрые шали, яркие шубки, крытые бархатом, парчой и просто крашениной, тулупы – всё мелькает, шумит, толкается. Из подворотни зазывает торговец гречниками: «Греш-ш-ники горячие, с пылу-жару». Дюжий мужик со сбитенником в руке, увешанный баранками, снуёт в толпе. Мальчишка в дырявом тулупе и латаных валенках следует по пятам, жадно поглядывая на густую связку.

– Пошёл, – рявкает сбитенщик, отгоняя голодранца.

«Маскерад, маскерад», – гудит улица.

– Это что же за Минерва таковская? – обращается солидный купец, стоящий у самой обочины, к своему приятелю.

– А кто ж её знает, причуда царская. Баба, видно. Теперь всё ожидать можно, при новой-то правительнице.

«Маскарад “Торжествующая Минерва”, первое массовое развлечение императрицы Екатерины II», – проносится в голове Антона. Откуда он это знает, что за Википедия в его голове?

За спинами купцов каменное здание – усадьба Салтыковых, центральная часть, боковые пристройки появятся позже. Мясницкая улица, ставшая благодаря великому Петру одной из главных проезжих в Москве. Минерва – древнегреческая богиня мудрости. Четыре тысячи человек несколько дней разъезжали по московским улицам с аллегорическим представлением для народа.

Толпа засуетилась, пришла в движение, послышались окрики и звук оплеух. Мещане и разночинцы, вжатые в стены, норовили забраться повыше, чтобы не пропустить обещанного зрелища. Наконец на Мясницкую въезжают огромные колесницы, запряжённые волами. Перед колесницами проносят первый шест с особым знаком для каждого отделения.

«Момус, пересмешник, древнегреческий бог насмешки и порицания, постоянно ищущий изъяны, знак первого акта уличной пьесы», – ожил голос в голове Антона.

Момус на шесте с куклами и колокольчиками, с подписью «Упражнения для малоумных». Хор комической музыки, исполняемой под литавры, театры кукольщиков, всадники на деревянных конях с погремушками, барабанщики и флейтисты в кольчугах.

– А сейчас, уважаемая публика, вы увидите самого Панталона, пришедшего к нам из итальянской комедии, – над шествием разносится звонкий голос оратора, доносящего до народа замысел устроителей. – Смотрите, смотрите, его несут слуги в портшезе. Этот сеньор хоть и совсем старик, но постоянно влюблён, потому и танцует, – при этих словах актёр, изображавший Панталона, спрыгивал на мостовую и устраивал неприличные кривлянья. Публика заходилась в восторге.

– Смотри, смотри, а штаны-то, да такие штаны можно и на избу натянуть.

– Глупый педант, он любит поучать. А вокруг него слуги – шуты да скоморохи.

Окружение педанта извивалось и корчилось в ответ на каждую реплику своего господина.

– Всяк должен ходить ногами, а хватать руками, – изрекал научник.

Толпа смеялась, улюлюкала, свистела.

– Это что же за намёки, позволь спросить? – обращался к собеседнику купец. Тот в ответ лишь покачивал головой.

– Этот придира так любит мелочи, что, если, скажем, подать ему не ту миску к обеду, так и кушать не соизволит. Так и помереть с голоду может, – голос ведущего заглушил хохот.

Книгохранительница безумного враля с огромной стопкой книг, Арлекин, Забияка, храбрый дурак – каждого нового персонажа народ встречал восторженными криками.

Два человека вели быка с рогами, приделанными на груди. Верхом на нём восседал человек с изображением окна напротив сердца. Рядом несли макет вертящегося дома.

– «Момус сетовал на богов, зачем вы сотворили быка и так высоко приладили к нему рога? Ему удобнее было бы бодаться, будь эти рога на груди», – объясняли публике.

– Ишь ты, на груди, а есть-то как? – кричали с задних рядов.

– И человек Момусу не понравился. Он решил, что если бы было оконце напротив сердца, то всяк мог бы заглянуть внутрь и понять, какой он на самом деле.

–  А что, Аннушка, – крикнул кто-то в толпе, – заглянул бы тебе твой муженёк в грудь и разгадал, к кому ты бегаешь ночами.

– Удобно было бы, – комментировали купцы, – сразу видно, обмануть тебя хотят или как.

– Так и тебе бы в сердце-то смотрели…

– А дом не должен стоять, а должен вертеться. Скажем, попался сосед нехороший, так дом и отворотить можно.

Шествие замыкал сам Момус в маске, изображающей насмешку.

Маска стала увеличиваться в размерах, расползаться, пока не закрыла собой шумящую улицу…

Глава 1

Позже он в мельчайших деталях вспоминал день, когда получил известие о таинственном исчезновении Анны Петровны Кислициной – тётки, сестры отца. Реальность проступала неохотно, будто опутанная вязкой топью обречённости. Обречённость, да-да, именно обречённость. Всплывал почему-то разговор с Васильковым за неделю до этого, даже не разговор, а какие-то обрывки, кусочки рваного смысла, никак не желающие связываться в нечто цельное. Мешала чёрная кружка Василькова с дымящимся кофе, выписывающая пируэты перед самым лицом Антона Кислицина. Страх быть облитым кипятком возникал, как только он пытался вспомнить аргументы коллеги.

Вираж чёрного пятна.

– Кому нужны твои разработки, ты что, совсем ничего не понимаешь? Смотри, это мы, – Васильков нарисовал в центре листа какой-то неровный овал. Он тогда ещё подумал, что по рисованию Васильков явно не успевал в школе. – Наша ниша. Ни больше, ни меньше. Мы встроены в систему, соединены множеством ниточек с поставщиками, потребителями, конкурентами, со всеми, кто позволяет нам существовать, – от овала расползались нити-щупальца.

– Но рентабельность, – слишком робко, чтобы быть услышанным.

Еще вираж дымящейся кружки с явным креном над столом Антона.

– Так и я о рентабельности. Ну представь себе сад. Мы – одна большая яблоня среди прочих. Не лучше, не хуже, плодоносим, как все, как все, получаем свою порцию воды и удобрений, что там ещё требуется? Вдруг мы начинаем активно расти, плодоносить в два, три раза больше остальных. Яблок всё больше, мы закрываем кроной свет другим, растёт потребление полезных веществ. Наши соседи погибают. Мы освобождаем себе всё больше и больше места, вычищая пространство. Наступает момент – и любой ветерок ломает наши ветки, а может, и полностью ломает ствол.

– Почему?

– Мы сильны спайкой, пойми, встроенностью. Свет распределяется из единого источника, его воля – наше будущее. Но он не только питает, но и сжигает. Не будет соседних деревьев – весь жар нам достанется, – кружка наконец приземлилась в самый центр листа, закрыв невзрачный овал.

– Это же бизнес! Он должен работать по своим законам: конкуренция, развитие.

– Ты действительно туп, приятель. Просто расслабься и поверь, не надо искать смысла там, где его не может быть по определению, – чёрная кружка переместилась на соседний стол.

Смысл, заточённый в обречённости.

Ани, удивительно томная по утрам. Выверенность движений, белоснежное бедро в обрамлении сиреневого шёлка, дымящаяся чашка, трогательные бусинки на ноготке мизинца. Ани, знакомая каждой родинкой, каждой клеточкой доверчивого тела, но странно чужая под прикрытием полуопущенных век. Когда он понял, что просчитанная жеманность убивает желание тонуть в этом душистом атласе тела? В то утро? Накануне, когда почти физически ощутил мир их маленькой квартиры, разбитый двумя мониторами?

Смысл, заточённый в обречённости.

Он как раз выезжал с дворовой стоянки, проклиная страстность соседки с третьего этажа, заводящей себе любовников по принципу «лох парковки», когда прозвучал звонок. Нет, звонок прозвучал позже, он помнит, что застыл на перекрёстке. Ему сигналили, объезжали, крутили у виска, демонстрировали мощь среднего пальца.

«Анна, Анна, не может быть», – он только что вышел, привычно провернув ключ два раза. Он слышал шум воды, тихую музыку из душевого динамика.

Ани, сиренево-белое облако, розовый мизинчик, прижатый к чёрной дымящейся чашке. Ани, такая утонченная в своей фальшивости, такая холодная. В тот миг ему показалось, что из груди вырвался вздох облегчения, и он тут же начал распекать себя за жестокосердие. А трубка опять ожила и заговорила голосом отца:

– Ехать надо, сынок. Кроме нас, у Анечки нет никого.

Ехать? Куда ехать, почему ехать?

– Ты отпроситься сможешь? Жаль, что мне не по силам, не доеду в Колышлевск. Сынок? – голос отца зазвучал ещё тревожнее.

– Я сейчас приеду, папа», – Колышлевск, Аня, Анна Петровна, сестра отца, а он… Он уже рисовал картины собственный свободы, идиот.

Шеф долго не брал трубку, потом бурчал что-то невнятное. Из всего монолога понял – смысл неожиданно стал выбираться из оков: увольнение по приезде ему обещали в самых красочных выражениях.

Старенькая многоэтажка, где жил отец, почему-то удивила обшарпанными стенами. Не замечал как? Сбитые ступени, затхлость тёмного подъезда, голая лампочка на сером от пыли проводе перед самой дверью, шуршащие шаги.

– Сынок, – в выцветших глазах вина и тревога, – у тебя не будет проблем?

– Нет, папа, я договорился. Что случилось?

– Понимаешь, мне вчера позвонила Клавдия, Клавдия Олеговна, соседка Анечки.

– А почему ты мне сразу не перезвонил?

– Подумал, что не стоит беспокоить до утра, – отец смутился. – Пойдём в комнату, что мы в коридоре-то.

В тусклом комнатном свете следы отцовской немощи проступили с жестокой очевидностью.

– Не прибрано тут, – отец лихорадочно выхватывал что-то из груды разбросанных по всей квартире несвежих тряпок. Впрочем, он тут же бросал их в другое место.

– Не суетись, давай присядем, ты мне всё расскажешь, – Антон с силой усадил старика на разобранную постель.

Не замечал, не видел запустение такой некогда уютной родительской квартирки, эти грязные тряпки, скованность движений отца? Когда он был здесь в последний раз? Чуть больше недели назад, завозил продукты, даже чай пить не стал, Ани ждала его в фитнес-клубе.

– Рассказывать, сынок, особо нечего. Я и сам ничего не понимаю. Позвонила Клава, они долгое время приятельствовали с Анечкой, раньше в школе вместе преподавали, да и соседками были, сколько я помню. Клавочка помладше Анечки, замужем, у неё детки и внук, взрослый уже, школьник. Это нашей Анечке не повезло, не вышла замуж, деток не нарожала. Одни мы у нее, Тоша.

«Тоша, Анечка, Клавочка», – как изменился отец после смерти мамы. Ходит – будто прощупывая почву, говорит – словно дует на горячее. Теперь вот эти суффиксы и застывшая в глазах вина.

– Полицию вызывали?

– Вызывали, сынок. Клавушка заподозрила недоброе, Анюта дверь ей не открыла. Это было… да, в понедельник. Весь день звонила в дверь и на телефон. Во вторник с утра самого пришла – опять тишина. К обеду не выдержала, вызвала полицию. Квартиру вскрыли, а там никого.

– Так, может, рано волноваться? Ушла к приятелям, попала в больницу, да мало ли.

– Так-то оно так, да вот что странно, сынок: дверь изнутри на цепочку закрыта.

– Как так? А этаж? Ах да, третий, – вспомнил мужчина.

– Думаешь в окно? Тоша, ей почти восемьдесят. Есть ещё одна странность: она аккуратная женщина и не могла уйти, не убрав за собой, бросив грязную посуду.

– А если внезапно стало плохо?

– Я думал об этом. Но плохо настолько, что пришлось бы вызвать «Скорую помощь», а никто из соседей не видел машины. Клавочка говорит, что, перед тем как…исчезнуть, Аня завтракала. На столе осталась тарелка с присохшей кашей, надкусанный кусок хлеба, недопитый чай.

– Странно.

– Более чем. Ты поезжай, сынок. Опять-таки за квартирой присмотреть надо: вернётся Анечка, а там чужие люди. Только вот твоя Аня – как она, не против?

– И спрашивать не буду.

– Плохо всё, да?

– Не переживай, отец, разберусь. Ты того, может, надо что, я в магазин съезжу, пока здесь, – Антону захотелось прижать отца, вдохнуть знакомый запах волос, сказать что-то важное.

– Не надо, сынок, у меня все есть. Ты поезжай, звони, как что-то прояснится.

Голос Ани соблазнял каждым слогом, вплетая бархатистое дыхание, по последней моде пропевая ударный гласный оргастическими нотками.

«Ку-да? Ког-да вер-нЁшь-ся?» И все – ни тени беспокойства, даже приличествующее «что случилось» не прозвучало.

Смысл, отпирающий засовы.

Пара часов по заснеженной трассе в уездный городок, на родину отца. Тёплое нутро автомобиля, серые поля, перечёркнутые проталинами конца зимы, и снег, упрямыми льдинками бьющийся в стекло. Никакой музыки, только тихое урчание мотора – как разговор с другом, как попытка признаться в очевидном. Навязчивое крошево, ритмичное движение «дворников», рыжие фонтаны от объезжающих машин.

Женская фигура возникла неожиданно, метрах в десяти – тёмный силуэт, проступающий сквозь белоснежную рябь. Она просто стояла, стояла и смотрела на приближающийся автомобиль. Десять метров, слишком мало, чтобы не доехать. Сердце рухнуло к педали тормоза. Он закрыл глаза в ожидании глуховатого стука. Ничего, машина просто остановилась. Как, где эта безумная старуха? Кислицин выскочил, пробежал назад – никого. Но он же видел сгорбленную спину, слегка склонённую голову, замотанную в чёрный платок со спутанной бахромой, видел…

Остаток пути ехал предельно осторожно, казалось, тень злосчастной старухи летела над Renault Logan мимо полей, щетинившихся бурьяном, мимо жидких пролесков – столбов, подпирающих огрузлое, набухшее последним снегом небо. У самого Колышлевска трасса вползла в самый настоящий лес, чёрный коридор, исчезающий в неизвестности. Стало заметно темнее, только белые стрелы придорожных сугробов. Какая-то птица метнулась, задев крылом крышу автомобиля.

«Скоро должно быть кладбище», – Антон вспомнил, как возил отца на могилу деда и бабушки пару лет назад. Тогда они решили, что вернутся в Колышлевск, поправят надгробный памятник, заедут к родственникам и друзьям отца. А потом не стало мамы.

Лес отступил, испугавшись небольшого овражка, за которым раскинулось городское кладбище. Ограды, кресты, выкрашенные почему-то только зелёным, блёклые после зимы, искусственные цветы— кладбище походило на газон, разбитый безумным ландшафтным дизайнером.

Renault Logan въехал в Колышлевск. Двухэтажная окраина сменилась ветхими постройками, затейливо украшенными то цветной деревянной резьбой, то нелепыми садовыми фигурами за решётками прогнившего штакетника. Несколько пятиэтажек, гордость городка, очерчивали центр. Анна Петровна жила в одной из них, где-то совсем рядом с парком. Антон помнил маленькую пыльную квартирку, уставленную книжными шкафами.

Он узнал дом, узнал двор с той же длинной лавкой вдоль всей стены. Вспомнил, как отец, шутя, упрекал эту лавку в том, что сестра так и не нашла своего женского счастья.

Клавдия Олеговна оказалась низкорослой, круглой и удивительно подвижной. Усадив Антона за обеденный стол, который сразу стал маленьким от обилия выставленных вазочек-мисочек-тарелочек, она что-то двигала, переставляла, протирала очки.

– Ешь, ешь, Антон. Я тебя очень хорошо помню, мальчишкой приезжал с папой. Как он?

– Потихоньку. Мама умерла два года назад, – некрепкий чай обжигал.

– Нюта говорила, беда…

– Клавдия Олеговна, расскажите, как обнаружилось исчезновение Анны Петровны.

– Странно это, Антон. Аня, она, знаешь, правильная, слишком правильная даже. И с головой у неё все нормально, она никогда бы не ушла, не предупредив. Да ещё цепочка эта… В воскресенье мы засиделись допоздна, здесь вот сидели, смотрели записи старых фильмов, меня внук снабжает, – женщина кивнула на проигрыватель для дисков.

– Она хорошо себя чувствовала?

– Не жаловалась. Она вообще редко жаловалась, но таблетки пила, в поликлинику ходила. Ушла от меня около полуночи. Я проводила, посмотрела, что в квартиру свою вошла. Договорились, что в понедельник сходим с ней в ЖЭК, управляющую компанию по-новому, нам странные платежки разослали, новая графа появилась, хотели уточнить. В понедельник в десять утра позвонила ей в дверь, но она не открыла. Тогда я подумала – мало ли, мусор пошла выбросить или в магазин. Через час снова пришла, так и ходила весь день.

– А телефон был у тёти Ани?

– Разумеется, я звонила, только он отключён. Во вторник не выдержала, вызвала полицию. Они пришли, слесарь дверь вскрыл – никого. И цепочка, понимаешь, цепочка была наброшена. Хотела заявление о пропаже написать, только у меня не взяли, говорят, что не родственница, да и трёх дней не прошло. Они вообще ничего странного не заметили, ушла женщина по своим делам, взрослая, вменяемая, что беспокоиться?

– А какие поводы для беспокойства? Исключая злосчастную цепочку, разумеется.

– Пойдём, сам посмотришь.

– У вас есть ключ, почему тогда сразу не открыли?

– Теперь есть, – Клавдия Олеговна виновато посмотрела на Антона, – я замок поменяла, пришлось. Слесарь наш, мастер на все руки, не только дверь разломал, но ещё и замок повредил. Как я оставлю квартиру незапертой? Пришлось знакомого просить, ученика своего бывшего, у него тут бизнес – фирма по установке дверей и мелкому ремонту. Он починил, а замок сменить пришлось.

Дежавю – вот что испытал, переступив порог пожилой родственницы. Он, разумеется, мог сохранить в детской памяти эту выщербленную годами вешалку в коридоре, бордовые обои с облетевшим золотом вензелей – советский ампир, книжные шкафы, прячущиеся в сумраке стен, диван, прикрытый потёртым гобеленом. Но Антон чувствовал, что дело здесь не в детской памяти, было что-то глубинное, значимое в душной атмосфере квартиры, что-то такое, что соблазняло разгадкой неведомого. В чисто прибранной кухне диссонансом неубранная посуда с подсохшими остатками завтрака.

– Убирать ничего не стала, вдруг следствию пригодится, – соседка застыла на пороге.

– Да, возможно, – Антон подошёл к окну. Хлопья прощального снегопада, будто декорация детской сказки. Милый провинциальный порядок небольшого дворика. Ряд гаражей и сараев с расчищенными дорожками, подтаявшая горка, смешные снеговики вместо хаотичной парковки, светильник, подвешенный на деревянном столбе, пляшущее пятно света. Дежавю. Кислицин вновь испытал странное ощущение подсказки.

– На столе в комнате приготовлена квитанция, мы ведь собирались в ЖЭК. Анечка никогда бумаги не разбрасывала, аккуратная была, – Клавдия Олеговна осеклась.

– Действительно, квитанция, – Антон прошёл в комнату. Книги, собрания сочинений русских и зарубежных классиков, несколько томиков по кулинарии. Никаких детективов и романов последних лет, зато множество словарей и справочников.

– Клавдия Олеговна, вы не знаете, где Анна Петровна хранила альбом с фотографиями? Вероятно, мне потребуются снимки, желательно последние.

– Аня не любила фотографироваться, хотя работа, сами понимаете. У неё есть альбом со школьными снимками, ну и фотографиями родственников. А последняя есть, совсем недавняя. Внучок мой фотоаппарат опробовал, я попросила напечатать, не люблю я современные электронные фотографии. Он нас с Анечкой фотографировал. Сейчас принесу.

Антон с нетерпением ждал фотографий. Стыдно признаться, он почти не помнит тётушку, лишь какие-то детали: собранные в пучок тёмные волосы, тяжёлый, мужской овал лица, крупные кисти рук, но в портрет картинка не складывалась.

– Вот, – протянула соседка несколько снимков, – это мы с ней дома за чаепитием, а это Анечка по двору шла, а Максимка мой и щёлкнул.

С фотографии на Антона смотрела та самая старуха с трассы.

Глава 2

Родительский дом отца ютился на окраине Колышлевска, не в помпезной двухэтажной витрине для въезжающих, а на задворках, отброшенных от центра на пару километров бездорожья. Тридцать домов, соединённых с городом ниточкой непролазной грунтовки, по странному решению градостроителей считались рядовой улицей, хотя сами жители называли этот район посёлком. Антон не был здесь два года – с тех пор, как возил отца на кладбище. Тогда они заехали на несколько минут, переговорить с соседом. Вспомнил, что удивился, узнав, что отец не продал дом после смерти бабушки, хотя покупатели находились. Вспомнил странную улыбку отца, говорящего: «Мы вернёмся туда, сынок, ещё вернемся. Не знаю, возможно, мне не придётся, а тебе он нужен». Молодому человеку не нравился загадочный тон, не нравилось безумное решение сохранять то, что он считал ненужным балластом, сгустком проблем. Наследство требовало присмотра, вложения денег, в конце концов. Отец тогда уверил Антона, что проблема удачно разрешилась: сосед, милейший человек, недавно купивший и переехавший в близлежащий дом, за присмотр и коммунальные платежи арендует недвижимость. Он хозяйствует в огороде, а сам дом сдаёт, при этом не только всё оплачивает, но даже что-то там постоянно ремонтирует.

«Зачем? Зачем нужны эти договорённости с соседом, если можно просто продать? Невелика ценность», – Антон вспомнил, как после этой фразы посмотрел на отца, и взгляд его вспомнил, обжёгший, заставивший замолчать.

Тот самый сосед поджидал у ворот. Как же его звали? У него ещё какое-то странное отчество: Илья Трофимович, Ефимович?

– Заезжай, заезжай, Антон. Я тут и площадку во дворе под машину расчистил, с утра ждём.

– Как с утра? Мы же только с отцом говорили, он мне посоветовал здесь остановиться, в гостиницу не попасть.

– Какая гостиница, сынок? У нас здесь на весь город одна гостиница с десятью номерами, и те заняты под спецзаказы, – сосед хмыкнул, – Илья Ефимович я, можешь дядей Ильей звать.

– Я помню, – смутился мужчина.

– Тогда, считай, зря напомнил, – лицо Ильи Ефимовича светилось таким радушием, таким желанием помочь, что Антон невольно рассмеялся.

– Проходи, проходи, ты здесь хозяин. Негоже от родного дома в номера сбегать.

– Какой он же родной, я и не был столько лет.

– Отец твой здесь родился, в силу вошёл, бабушка и дедушка дух испустили – как же не родной?

Дом встречал чисто вымытым, соблазнял восхитительными ароматами домашней выпечки. Антон сильно проголодался, за весь день он выпил чашку жидкого чая у Клавдии Олеговны.

– Проходи, сполоснись с дороги, я тебе сейчас все покажу. В ванной дровяной титан, видишь? Ты мойся, потом объясню, как топить. Я тебе нагрел, помыться хватит, а дрова во дворе сложены. Полотенце там, всякие мыльные штуки на полочках, найдёшь, а я пока похлопочу на кухне.

Как же он мог забыть? Аромат хвойного мыла, запах горящих дров, основательная чугунная ванна на чёрных лапах, казавшаяся ему огромным озером в детстве, голос бабушки, укутывающей в полотенце.

«Тошка, Тошка, пойдём едать картошку», – пела, раскачивая на коленках уворачивающегося от одежды малыша.

Картошка, блестящая от масла, огурчики, нарезанные кружочками бочковые генералы, маленькие пупырчатые корнишоны, янтарное сало с розовыми прослойками, золотистая курочка, какие-то соусы, салаты – стол ломился.

– Да я, да мне…

– Проходи, проходи, не стесняйся, это все моя хлопотала. Обязательно вас познакомлю, а пока… – Илья Ефимович поставил в центр стола бутылку.

– Я не…

– Все мы «не», а только по чуть-чуть, – сосед разливал в маленькие рюмочки, – сам делал, на травах.

Горло обожгло.

– Закусывай, закусывай, не стесняйся.

Антон и не стеснялся, он давно не ел ничего подобного.

– Зверобой, чабрец, немного мяты – мигом вся хандра сойдёт.

– С чего вы решили, что я хандрю? – Кислицин проговорил это с набитым ртом.

– Да все вы, городские, приезжаете с глазами пыльными. Эх, погостил бы подольше, силой налился. У меня сынок в отпуск приезжает тенью, месяц в чувство привожу. Как отец?

– Болеет; как мать схоронили, так и слёг. Из дома почти не выходит.

– Плохо. Я передам ему бутылочку с настойкой. Сам делаю.

– Ему нельзя алкоголь.

– Так я не пить предлагаю, по капелькам принимать и натираться. А лучше привези его, хотя бы на лето. Ко мне ведь лечиться за много верст приезжают, потому и дом ваш кстати, людей здесь селю.

После третьей рюмки улыбающееся лицо Ильи Ефимовича вдруг запрыгало, смешно сотрясая щеками. Будто в унисон, начали подскакивать огурчики, ломтики сала пустились в хоровод, и даже степенная курица не выдержала – подёргивала ножками.

– Ух, сомлел совсем, пойдём спать, утро вечера мудренее.

Большая кровать с блестящими шариками. Вверх-вниз, вверх-вниз.

«Тошка, Тошка, оголец», – бабушкины натруженные руки ловят, но никак не могут поймать. Вверх-вниз, вверх-вниз.

– Синь-синь-синь… Синь-синь-синь…

Какой странный будильник. Не будильник – синица. Поднялся удивительно бодро, будто и не было этих рюмок с волшебными травками. В титане тёплая вода, на кухне убрано. Когда это сосед всё успел? Во дворе глазам больно от солнца. Рыхлый снег, рассыпавшийся льдинками, дробь капели о металлические перила крыльца.

– Синь-синь-синь, – совсем рядом.

– Действительно, синь, – согласился Антон, открывая машину.

Но что это? За решётку бампера зацепилась какая-то тряпочка, нет, не тряпочка – ниточка чёрной бахромы. Платок с бахромой, женщина на дороге, фотография Анны Петровны. Синичка, вспорхнув, улетела. Солнце спряталось за сизой тучей. Не синь – серо в лохмотьях туманной дымки.

Здание городской полиции, теремок в псевдорусском стиле – с пузатыми колоннами, украшенными резной сенью, со множеством маленьких окошек. Под низкими сводами сумрачно. Дежурный сотрудник долго созванивался, проверял документы Антона, задавал вопросы, пока наконец не отправил по гулким пустым коридорам разыскивать нужный кабинет. Тёмные стены, подпёртые облезлыми деревянными спайками старых кресел из какого-то клуба, нависший потолок – всё это создавало ощущение нереальности. «Что я здесь делаю? Какой я родственник, если даже внешности тётки не помню, хорошо – фотография нашлась».

Сотрудник, восседавший за столом, был столь огромен, что Антон невольно съёжился. Медведь, чудом не раздавивший теремок, пробравшийся внутрь. Кислицин покосился на размер дверного проёма, сомневаясь, что тот способен пропустить столь обширное тело. Кипы бумаг, включённый монитор с заставкой какой-то игры и огромная чёрная кружка (литровая, не меньше) в самом центре стола-перегородки. Коллекция моделей – миниатюр военной техники на подоконнике.

– Увлекаюсь, знаете ли, – медведь проследил за взглядом посетителя. Голос оперативника оказался почти визгливым. – С чем пожаловали, господин хороший?

– Пришёл подать заявление на розыск. Пропала моя тётка, Анна Петровна Кислицина, пенсионерка, семидесяти восьми лет.

– Пропала, говоришь? У нас тут иногда пропадают, – медведь отхлебнул из кружки, – да ты садись, господин хороший. Как величать-то тебя? Документик-то дай для ознакомления.

– Антон Сергеевич, – Кислицин протянул паспорт.

– Значит, Антон Сергеевич, пожаловавший к нам из, – полицейский пролистал документ, – пожаловавший к нам из областного центра, из самого Городницка. Тётушку разыскиваете? И когда старушка пропала?

– В минувший понедельник, во всяком случае, так утверждает соседка.

– В понедельник, – кружка надолго приросла к лицу. Казалось, что у медведя выросла борода.

– В понедельник, – подтвердил Антон, чтобы нарушить паузу.

– А старушка, того, головой сохранна была? – борода отпала.

– Не страдала ли деменцией?

– Что-что? Я о маразме говорю, всякое бывает, знаете ли, – медведь опять оброс бородой.

– Нет, соседка утверждает, что Анна Петровна – весьма вменяемая женщина.

– Соседка, значит, – кружка наконец переместилась на подоконник, к игрушечным танкам, – а сами-то что, своего мнения не имели?

– Мы редко виделись.

– Редко, – протянул полицейский, неожиданно добавив: – Меня Михаилом Ивановичем зовут. Ну что ж, родственник, давай своё заявление и жди наших ребят в квартире. Обнадёживать не буду, да думается, ты сильно и не расстроишься, квартирка, небось, тебе завещана?

– Не знаю. При чём тут квартира? Надо найти Анну Петровну, не могла же она вот просто так исчезнуть?

– Почему не могла? Могла, ещё как могла, ушла к знакомым, например. Или за грибами и заблудилась.

– Вы издеваетесь? За грибами? В феврале?

Вопросы без ответа, Михаил Иванович потерял всякий интерес к посетителю. Развернувшись спиной, он увлечённо передвигал по подоконнику танки, миномётные установки, инсценируя батальную сцену.

– Заявление написал? Так что ждёшь, иди с миром, – даже не повернувшись.

Клавдия Олеговна распахнула дверь раньше, чем он коснулся кнопки звонка.

– Не расстраивайся, сынок, – уговаривала она Антона, выкладывая в вазочки принесённые гостем сладости.

– Как не расстраиваться, это что-то запредельное. Сотрудник вместо толкового опроса играет в игрушечные танки.

– Мишка-то?

– Вы его знаете?

– Как не знать, в нашей школе учился. Нюта тоже его знает.

– Надо же, я и подумать не мог, что он её ученик…

– Ученик, ученик, треть города – ученики. Плохая надежда на наших ребят, боюсь, не найдут Нюточку, – Клавдия Олеговна отвернулась. – Здесь остались лишь те, кто уехать не смог. Исчезает Колышлевск, как и прочие маленькие городки, стареет.

– Тогда надо пробовать самому. Вы ведь хорошо знали Анну Петровну, расскажите о ней.

Туман рассеялся, будто и не было. Кухня, наполненная золотистым светом, повеселела. Радостное птичье пение под дробь капели, лёгкое покачивание пока ещё голых, чёрных веток, ожившая графика ожидания. Чай давно остыл, но этого не замечали. Казалось, голос Клавдии Олеговны вызывал зримый образ, будто чуть-чуть – и сама Анна Петровна тихо присядет за уставленный стол, нальёт себе большую чашку, синюю с золотым ободком, отхлебнёт и зайдётся в весёлом смехе.

Анна Петровна Кислицина всю жизнь прожила в Колышлевске, если не считать студенческих лет. Сорок лет обучала детишек богатству родного языка, знакомила с чудесным миром книг. О чём думала одинокими вечерами, что вспоминала, открывая томик любимого Блока?

– Была одна история, была. Аннушка только пришла работать в школу, а Павел Семёнович в этой школе директорствовал. Молодой, импозантный, кто же мог устоять перед харизматичным руководителем? И Аннушка не устояла. Мучилась, увольняться хотела – у Павла Семёновича семья, малыш, супруга вторым беременна. А предмет её неожиданно в областной центр перевели с повышением. Долго Аннушка отходила от болезненной привязанности, но лет через пять за ней стал ухаживать интересный мужчина, вдовец. Предложение сделал, ждал ответа. Нюта тогда спать перестала, ходила тенью. Говорила, что понимает, что жизнь свою губит, что обрекает себя на одиночество, а согласиться не может, не может человека сделать несчастным. Для неё отношения без любви невозможны, такая вот идеалистка. Так и отказала. А вскоре и Павел Семёнович вернулся в родной город. Нет, вы не думайте, не было там любовных отношений, ничего не было, только мечты, её любовь к мечте, обретшей материальное воплощение.

– А почему она носила чёрный платок? – Антон вспомнил про злополучную шаль с бахромой.

– Лет пятнадцать назад умер Павел Семенович, с тех пор и носила.

– Как-то противоестественно всё это, нездорово.

– Кто знает, что считать здоровым? Нюта во всём до края доходила, к себе уж очень требовательная. Последние годы стали особенно тяжёлыми. Много читала, кстати, я у неё видела книжку электронную. К технике современной Нюточка равнодушной была, а книжку эту ей бывшие ученики подарили, сами туда и скачивали, с нашими пенсиями лишнего не купишь, да и покупать особо негде. А Нюточка все новинки читала, особенно лауреатов всевозможных премий. «Знаешь, Клавочка, – говорила она как-то, – в странное время мы живём, будто и не живём вовсе. Оглянись, вокруг не люди – тени, спящие тени. Чувств не осталось, эмоции одни. Налетит бурей – и тут же слетает и снова в спячку. Да и как им сохраниться, если перепутали добро и зло, если котятами слепыми тычемся».

– Хандрила тётушка.

– Нет, сынок, не хандра это. Она будто что-то поняла, что другим ещё не видно. Не знаю даже, как выразить.

– А с кем тетушка близка была? Были же ещё подруги, бывшие ученики?

– Были, как не быть. Но в гости Аннушка ходила редко, разве на юбилеи, да и не одна, всегда со мной. А ученики – не знаю, кого назвать. Многие ей детишек своих приводили позаниматься. Я подумаю, попробую список составить тех, кто чаще бывал, о ком Нюта упоминала.

– А врач, вы говорили, что она наблюдалась у врача.

– Участковая наша, насколько я знаю, ничего серьёзного.

Разговор прервал дверной звонок.

– Мишенька, вам открыть? – Клавдия Олеговна суетилась у двери.

Михаил Иванович с трудом протиснулся в квартиру Кислициной. Из-за его спины неожиданно возник сотрудник, худой человек с измождённым лицом.

– Кирилл Дмитриевич, участковый, – представился он Антону.

Визит полицейских раздражал. Кислицину казалось, что они задают какие-то нелепые вопросы, на которые у него не находилось ответа. Выручала соседка. Участковый по-хозяйски рылся в вещах пропавшей родственницы, размахивая папкой. Чёрное пятно взлетало, опускалось, выписывая виражи. Антон отошёл к окну. От вида брошенных на пол книг, от раскрытых шкафов с бельём пожилой женщины, от летающей черноты стало дурно.

Смысл, заточённый в обречённость.

Наконец с формальностями было покончено. Он что-то подписал, вышел на воздух. Быстрее, в упорядоченную тишину отчего дома. Антон даже не заметил, как быстро стал называть родительский дом отца своим.

Сновидение второе

Улюлюканьем встретила толпа второе отделение маскерада.

– Смех и бесстыдство, – комментировал невидимый оратор. – А впереди сам Бахус, бог, научивший людей виноделию и пьянству. Где Бахус, там веселие без границ, там пирушки и распутство.

– Голову будто козлину несут, – солидный купец, стоящий у самого края, дёрнул приятеля за рукав.

– Право слово, козлину, – согласился тот.

Перед притихшей публикой возникла повозка, на которой везли сооружение из камней. Вокруг кружились девицы, разряженные не по погоде в лёгкие полупрозрачные платья.

– А это что ж такое-то? – дородный сбитенщик пробрался к купцам.

Но купцы даже не обернулись на уличного торговца.

– Пещера Пана, а вокруг нимфы, божества природы, веселятся вместе с богом плодородия, дикой природы. Бог этот родился с козлиными ногами, длинной бородой и рогами и тотчас же по рождении стал прыгать и смеяться. Жил он в Аркадии, встречал утро среди невест природы, водил с ними бесстыдные хороводы, а потом, утомившись, засыпал. Горе тому, кто потревожит сон Пана и его спутниц, не избежать им паники и безумия.

Фигуры сатиров с приделанными копытами и рогами, пристающие к нимфам, повозки с вакханками, играющими на тамбуринах.

– Срам какой, – брезгливо морщился субтильный купчишка, заглядывая в лицо своему приятелю, – одно слово, безбожие.

– Срам, – поддакивал купец, кутаясь в барашковый воротник и с интересом разглядывая полуобнажённых девиц.

– Где пьянство, там распутство. Там царствует всеобщий срам, – согласился невидимый оратор.

– Вот-вот, – зашумела толпа женскими голосами.

– Смотри, смотри, охальник, для тебя трактир милее дома родного, – раздался звонкий голос какой-то молодки.

– Никак нимфу себе подыскал.

– Да не, он к жене трактирщика наведывается, богу ихнему, как его…

– Бахусу, – подсказали из толпы.

– Бахусу, тьфу ты, язык сломаешь, служит.

Толпа хохотала, заглушая голос рассказчика. Между тем мимо зевак проезжала колонна сатиров на козлах, ослах и даже с обезьянами.

– Ой, а это что за чудо такое, – завизжала какая-то баба.

– Безьян, – громко и уверенно ответил высокий парень в распахнутом полушубке.

– Ишь ты, на Федотку, сапожника, похож.

– Я тебе покажу на Федотку, не тронь моего мужика, – в толпе завязалась потасовка. Сцепившихся баб увели куда-то в подворотню, охолонуть да не мешать публике наслаждаться зрелищем.

– Дуры бабы, – субтильный купчишка прострелил глазами своего соседа.

– Дуры, – согласился тот в бороду.

– А на сим осле пьяный Силен, этого старого сатира приходится держать, так как своим ногам доверять он не может.

– Прямо как наш Петро. Каждый вечер домой приползает, ноженьки не держат.

– Зато улица чище, мести не надо, – смеялись горожане.

– А на бочке сей откупщик, человек достойный, обирает простой люд да в кубышку складывает. А цепями к этой бочке прикованы корчемники, целовальники, чумаки с мерами. Все те, к кому мужичишки несут своё добро.

– Гляди, гляди, ирод окаянный, – раздавались со всех сторон женские голоса.

Но вскоре их не стало слышно, разноголосый хор пьяниц горланил свою партию:

Толпа зашумела, кто-то подпевал, кто-то ссорился, мелькали разноцветные платки, звенели бубны, тамбурины. Мир кружился, плыл, затягивая пёстрым вихрем…

Глава 3

Любовь Семёновна смела тряпочкой невидимую пыль с буфета, поставила на плиту чайник, придирчиво осмотрела сверкающую чистотой кухню. Полезла было за чашками в навесной шкаф, но, передумав, отправилась в зал, где, за стеклом серванта – строй посуды из сервиза, атрибут праздника и предмет интерьера. Бело-голубые чашки и блюдца, мельхиоровые ложки из бархатной коробки, пузатый заварочный чайник в центр стола. Вазочки с вареньем, конфетами, покупным печеньем, сыро-колбасная нарезка, хорошо, что вчера в магазин ходила. Проходя мимо зеркала, поправила выбившиеся из-под газовой косынки локоны, тронула помадой губы. Заслышав собачий лай, набросила на плечи шубку. Через четверть часа за столом стало тесно, подруги, растревоженные телефонным звонком, пришли в домашнем платье, накинув плохенькие «дворовые» пальтишки. И сейчас косились на принаряженную, будто к празднику, Любовь Семёновну.

– Я вот, девоньки, испугалась второй раз одна-то идти, затем и позвала. Сами посудите, куда Петровна могла деться, третий год не встаёт совсем?

– А Юрка? Юрка-то что говорит? – дородная Зинаида Кирилловна, Кирилиха, как называли её в селе за глаза, размачивала сахарное печенье, зажав в истрескавшихся пальцах изящную ручку невесомой чашки.

Хозяйка косилась на Кирилиху с испугом. «Разобьёт, как пить дать, разобьёт», – чашки было жаль, и она ругала себя за сервизное пижонство.

– Что он сказать-то может, всю ночь гуляли. Там и Гришка Максютов, и Славка, и подружка их общая, прости господи.

Вика, «общая подружка» всех окрестных пьяниц, давала столько тем для обсуждения, что ни одна встреча, ни один разговор не обходился без перечисления её подвигов. Сашок, законный супруг, иногда отбывал в неизвестном направлении, пропадая месяцами. Женщина, проводив мужа, трезвела и целый день бродила по деревенской улице.

«Саша мой на заработки подался», – говорила она встречным, растягивая «за-ра-бот-ки», будто слыша в слове шуршание купюр. Через день одиночество сорокалетней дамы являлись скрасить гены-коли-вити, и время ожидания «законного» бежало куда веселее. Через месяц-другой являлся и Сашок – оборванный, грязный, иногда и босой. Он прятался за ветхими стенами разрушающегося дома, выползая лишь в темноте ночи подворовывать у соседей. Вика слонялась по чужим дворам, забегая ненадолго порадовать «законного» принесённой бутылкой и кульком с объедками, а где-то, за сотню километров от села, подрастали в государственных приютах дети, забывшие, как выглядят мама Вика и папа Саша.

– Сашок-то третьего дня вернулся, – чопорная Вера Михайловна отхлёбывала чай маленькими глоточками. – Опять по дворам полез. У Кузнецовых даже миску у собаки стащил.

– Благоверная и скачет по притонам. Так вот, захожу я утром к Петровне, понесла ей бутербродов, чайку налила в термос, – хозяйка продолжила рассказ, для которого собрала своих подруг, – а Петровны-то и след простыл. Постель смята, не застелена, будто поднялась наша Лидушка да пошла.

Лидия Петровна – Петровна, Лидушка – пожилая больная соседка, что проживала со своим неженатым сыном Юрием. Три года назад она пришла с огорода, прилегла отдохнуть, да так и не поднялась. «Ноги, ноги не чую», – говорила она сельской докторше, пришедшей по вызову. Докторша осмотрела, написала направление в районную больницу, да с тем и ушла. А Петровна осталась, в больницу не поехала, хоть и приезжали за ней районные доктора.

– Давайте бумаги, подпишу, что следует, а Юрка одного не оставлю. Пьёт он, спалит избу, да и сам сгинет, пока я на койках больничных прохлаждаюсь.

Врачи уговаривали, пугали инвалидностью, но женщина стояла на своём. Первое время она ещё поднималась, вцепившись в спинку железной кровати. Пробовала делать шаг, но ноги, превратившиеся вдруг в свинцовые столбы, слушаться отказывались.

– Ты мне таблеточку какую назначь, – приставала Петровна к местной докторше, пока та, смирившись, не привезла ей из района пузырьки с разноцветными пилюлями и упаковки с ампулами. Всё время, что ходила делать уколы, вела долгие разговоры, убеждая, уговаривая, но Лидия Петровна лишь отрицательно мотала головой. Через полгода Петровна перестала вставать и «на ведро». Юрка, испугавшийся поначалу до протрезвления, запил безудержно. Ходил по соседкам, плакал, бил кулачком в тощую грудь и просил «лекарства успокоиться». Юрку гнали, пряча подальше запасы, без которых на селе не обходилась ни одна услуга, а над Петровной взяли шефство, распределив дни посещения. Даже договорились с Варькой, девкой глупой, но доброй и безотказной, чтобы та приходила раз в неделю мыть больную, а раз в три дня менять тряпки, что служили постелью. За сладости. Конфетами они расплачивались с Варькой и за то, что полоскала эти тряпки в старом корыте во дворе и развешивала их на верёвки. Сами же одинокие пенсионерки приходили два раза в день, приносили еду и лекарства, подметали в комнате, стыдили Юрика, коротающего дни на грязном, пропахшем диване в соседней комнате, и уходили по своим делам.

– Вчера я была, – Кирилиха по-хозяйски придвинула тарелку с нарезкой и уплетала за обе щеки. А щёки у неё были знатные, будто мешки с песком.

– И что? Всё нормально было?

– Всё как обычно. Я вечером ей суп принесла, хлеба два куска. Огурцов бочковых, Лидушка просила посолиться…

– Видела я твой суп, нетронутый стоял. Из чего ты его варишь-то? – Любовь Семёновна не упустила случая упрекнуть Кирилиху, слывшую у них самой нерадивой хозяйкой.

– Из чего, из чего, – передразнила Зинаида, не отвлекаясь от еды. Теперь она с жадностью поглощала варенье из вазочек, – знамо, из чего супы-то варят, из всего.

– Да этот вонял нетерпимо.

– От супа моего там воняло?! Там и без супа духами не пахнет. Из селёдки варила, взяла в магазине сырую, часть засолила, а головы что ж, выбрасывать, что ли?

– Да кто же из селёдки варит? Как мужик тебя только и терпел?

– Это ещё неизвестно, кто кого терпел. Ты лучше чайку мне подлей.

«Вот ведь утроба», – думала хозяйка, наливая полную чашку.

– Огурцов твоих не видела, может, эти утащили закусывать.

– Может, и утащили, я почём знаю. Мне там сидеть некогда, я кур пошла закрывать. Передачи интересные начинались. Юрки дома не было, бродил с компанией по деревне. Я на щеколдочку прикрыла и ушла. Петровна лежала, телевизор смотрела.

– Ну что, подруженьки дорогие, делать что будем? Не могла Лидушка подняться и уйти. Куда делась-то? Я Юрку потолкала, а проку? Раньше вечера в себя не придёт.

– Давайте вместе сходим, – Вера Михайловна отставила чашку и потянула за рукав Кирилиху.

Три года назад Любовь Семёновна и подумать не могла, что так прикипит к своей соседке, так будет заботиться и переживать. И о ком? О Лидке, с которой что ни день, то скандал. То межу распашет, ненасытная, то кур в её огород на грядки выпустит. А сейчас сердце не на месте. Хотела по теплу попросить окрестных мужичков перенести ненадолго Лиду к себе да ремонт сделать в её комнате, а то лежит, а вокруг чернота прокопчённая. Пакет приготовила с бельишком, соседка усохла, в её ночнушки-халатики влезет. Пока шли, вспомнила, как уговаривала своих подруг – Верку да Кирилиху, говорила, что дело это вместо Храма, которого в их селе никогда не было. «Грешили мы много, чего уж, да и сейчас все больше судим-рядим. А дело это нам вместо покаяния зачтётся. Сами посудите, отправят Петровну в инвалидский дом, она там через месяц зачахнет. Да Юрка вроде как под присмотром, куролесит с оглядкой». Постепенно исчезала брезгливость, дом с липкими стенами не пугал, разве что одежду надевала похуже. И вечера стала в нём проводить не из жалости, не только из жалости к тщедушной фигурке, зарытой в грязные тряпки. Говорили долго, обсуждали передачи, книжки, прочитанные в юности, а больше мужиков своих ушедших. Говорили, смотрели обе на тусклый закат за мутным окошком, а будто и не закат за ним видели, а тот час утреннего обмирания, за которым буйство света начинается. И жалость рождалась иная, не от немощи да смрада, а от того, что сын Любови Семёновны далеко, за многими километрами, в своей семье с детишками, женой-красавицей. И есть ей кого ждать в сытое летнее время, смотреть за играми внучат и сердцем отходить. А соседушка, хоть сын и рядом, радости этой лишена. Смотрела на неё Люба и думала, что так и живёт Лидуша, с вечным закатом за окном.

«Знаешь, я ведь жадная до работы была, на севере столько лет, всё думала, мол, приедем с Юркой, Юрку я там и родила. Был один, залётный, временщик, будто и приехал на север только для того, чтобы сыночка я прижила. Как узнал, что беременная, только его и видели. Мечтала: переберёмся на Большую землю, куплю себе квартиру, мебель, ковров разных. Глупая была. В этих мечтах и вся жизнь прошла. И Юрку упустила, а когда – и сказать не могу. Не видела я его, на работе от зари и до зари. А уж как поняла, что с парнем беда, быстрее на юг перебираться. Купили мы квартиру, хорошую, трёхкомнатную. Обставила её – живи не хочу. А Юрка и там себе дружков нашёл. Я хрусталь покупала – он из дома нёс. Беда. А тут встретил девушку. Молодой совсем, неопытный. Не понравилась она мне, да смолчала. Всё верила: свадьбу сыграют, поумнеют, детки пойдут. Свадьбу им справила богатую, два дня в самом дорогом ресторане гуляли. Стали со мной жить, а мне в радость, места-то много. Да только через месяц сноха молодая стала к Юрке с разговорами приступать, а он – меня уговаривать. Разменяла я ту квартиру, им двухкомнатную в центре, себе комнатку в коммуналке. И года не прошло, пришёл сыночек ко мне жить, выгнала его жена молодая. Такая ушлая попалась, квартиру на себя переделала, а парень мой за порогом оказался. Я и защищать его не хочу, правду сказать, какой из Юрка муж? Он не на жену, в рюмку больше смотрел. На работе долго не задерживался. Я, разумеется, помогала, да только зря, выходит. А молодая ещё и забеременела, да не от Юрка, от любовника своего. Помню, злились мы, всё месть придумывали, каждый день проклятием начинали и заканчивали. Родила она инвалида, любовник бросил, а я Юрку подальше увезла, в деревню к вам. Боялась, что опять сойдутся, будет за чужим больным дитём ходить. А теперь за мной чужие ходят, такое, видать, мне наказание. Всю жизнь прожила, а главное только сейчас понимать стала», – откровенничала соседка вечерами.

– А правда ли, Петровна пела хорошо? – Вера Михайловна смотрела на подругу долгим взглядом.

– Ой, удивляюсь я вам, девоньки, они ещё концерты здесь устраивали, – Кирилиха рванула просевшую дверь.

От смрада першило в горле, слезились глаза. Затхлость, грязь, запустение, чёрные стены с обрывками обоев, липкие косяки, дверей давно уже не было. Комната Лиды отгорожена старой занавеской из искусственного бархата. Сквозь прожжённые дыры пробивается тусклый свет в коридор.

Пусто, серо-жёлтые кучи тряпок вместо постельного белья. На прикроватной тумбочке всё та же тарелка супа и бутерброды, оставленные утром.

– Пела она хорошо. Выводит «На улице дождик» – слезу выбивает, – ответила Любовь Семёновна подруге.

– Музыканты, тоже мне, – услышали они голос Кирилихи из соседней комнаты, – вот ещё музыканты почивать изволят. А ну вставай, поганец, отвечай, куда мать девал?

В ответ какое-то бормотание. Женщины бросились на помощь. Дородная Зинаида сволокла Юрка с дивана и теперь таскала его по грязному полу за сбитый вихор. Тот лишь отмахивался, тёр мутные глаза, порываясь принять вертикальное положение.

– Ну-ка, бабоньки, несите мне воды, разом всех реанимирую, ишь устроили тут вертеп. Гришка, Славка, кому говорю, поднимайтесь. И ты, красавица общего пользования, открывай глазки-то.

Кирилиха выплеснула принесённую кружку на Вику. Та подскочила и женщины с удивлением обнаружили, что из одежды на ней – только старая вытянутая майка.

– Стыд-то прикрой, – не выдержала Вера Михайловна.

– Завидно, старые? Чай у вас такого нет, – пьяная женщина стащила остатки одежды и призывно завертелась.

– Фу, срам какой. Куда вы, изверги, Лидию Петровну дели? – Зинаида отпустила, наконец, мужика.

– Старуху? Куда мы её дели? У себя лежит, гниёт, что ей сделается? Нам теперь не до старухи, нам бы решить, кого я люблю сильнее: Гришаню или Славика.

– Пойдём, пойдём, бесполезно всё, – утягивала Любовь Семёновна подруг. Удушье схватило за горло, казалось, ещё мгновение – и она останется навсегда в этом вязком кошмаре.

Во дворе вздохнула полной грудью. Мартовская свежесть заполнила лёгкие.

– Синь, синь, синь, – тренькала синичка.

– И правда, синь подзаборная, – Зинаида уже исследовала руины сарая, – и следов никаких, нет её здесь.

– Нет. Не найдём мы её, девочки.

– Так куда делась? Надо участковому звонить, у тебя телефон есть? – Вера Михайловна смотрела на подругу с явным беспокойством. – Что-то ты совсем бледная, давай до дома доведём.

– Не найдём, – твердила Любовь Семеновна, уже дома, перемывая чашки парадного сервиза в ожидании вызванного участкового.

– Почему? – недоумевали подруги.

– Знаешь что? Скажи.

Но хозяйка лишь мотала головой и твердила снова и снова:

– Знаю, не найдём.

Уже ночью, перебирая события трудного дня, вспоминая ответы участковому, растерянность протрезвевших друзей, которых сажали в полицейскую машину, Любовь Семёновна неожиданно запела:

«На улице дождик с ведра поливает, с ведра поливает, землю прибивает…»

И в этот момент крупные капли первого весеннего ливня ударили по крыше.

«С ведра поливает, брат сестру качает», – услышала женщина тихий голос Лидии Петровны.

Глава 4

Мир утонул в черноте, пустота – всё стёрто, ни звуков, ни проблеска, ни-че-го. Антон инстинктивно сжался, кровать отозвалась старческим скрипом. Холодный пол, пыльные тапки, тугой рычажок выключателя – дом будто показывал, что только терпит присутствие внука.

«Наследничек», – пронеслось в голове мужчины.

Вода отдавала ржавчиной, хотелось кофе из большой чёрной чашки. Чашка, сваренный кофе, дизайнерский минимализм, вытягивающий весь бюджет, – всё это пришло вместе с ней. Никакой экономии, никаких разговоров о детях, Ани слишком любила комфорт. Вечера релакса, мягкость авторского пледа – месячный заработок, между прочим, – милое щебетание о каких-то дамских мелочах с подругами или потешные комментарии к постам любительниц селфи. Ани, упругое тело, призывные губы, и он знать ничего не хочет обо всех этих ботоксных ухищрениях. Женщина до бусинки на ноготке, женщина, мысли о которой пробуждали животное желание. Антону вдруг захотелось бросить всё и уехать, забыть о существовании пропавшей родственницы, этого богом забытого Колышлевска. Вернуться домой – туда, где всё просто и понятно, где нет места тревожащим тайнам, пропадающим старухам, неудачникам-полицейским, играющим в танки, Минервам из сна. Надо же, екатерининский маскарад, просто историческая реконструкция, а не сон! Решено, дождётся рассвета, съездит к Клавдии Олеговне, объяснит всё. Что он может сделать, он ничего не знает про тётушку, не знает близких ей людей, интересы, привычки, в конце концов. И вообще, поиском должны заниматься специально обученные люди, их некомпетентность – не его проблема.

– А чья? – проснулся наконец внутренний голос.

– Не знаю, каждый отвечает за свою жизнь.

– Подумай об отце…

Об отце… Да только о нём Антон и думал, согласившись на эту поездку. Одинокий старик в ветшающей квартире, обречённость ухода. И сестра, последняя ниточка к сильному прошлому. Но мог ли он помочь, будет ли оправдана жертва? Оказавшись под угрозой увольнения, он с тоской думал о работе, казавшейся ему бессмысленной ещё вчера. Клиенты, переговоры, даже Васильков, он скучал по Василькову – простому, понятному Василькову. Васильков со своей кружкой, наполненной остывшим дешёвым кофе; почему Васильков так любит суррогаты в пакетиках?

Ноги коснулось что-то тёплое и мягкое. Антон открыл глаза. Студенистое утро дорисовывало тени чужого интерьера. Кошка, огромная чёрная кошка сидела на краешке кровати. Мужчина хорошо помнил, что вечером обошёл дом, никаких кошек не было.

– Ты кто? Откуда взялась?

Пришелица не шелохнулась. Кислицин осторожно вылез из-под одеяла. Умываясь, оглядывался на дверь, кошка поджидала в кухне. В холодильнике нашлось молоко, но гостья даже не подошла к блюдцу.

– Привереда, а я буду завтракать, – уговаривал себя Антон, помешивая кашу. Присутствие животного напрягало. Зайти к соседу, поблагодарить и ехать. Что он может в этом городе, где никого не знает? Заявление написал, найдут – сообщат. Ещё и пришелица эта – застыла, глаз жёлтых не отводит. Тревожно. Кошка, будто прочитав мысли, подошла, потёрлась о ноги и направилась в комнату. Интересно, куда это она ведёт. К серванту? Похоже. Пакеты, перевязанные тесёмками, старые счета, тетрадки с рецептами, книжки по домоводству. Чёрная кожаная папка с металлическими заклёпками слилась с тёмным деревом старого бюро. Мужчина еле справился со старой застёжкой. Пожелтевшие фотографии разлетелись по полу. Чёрно-белая летопись семьи Кислициных. Как много детских снимков отца и его сестрёнки! Вот они румяные, счастливые, с самодельными санками, а вот какой-то праздник в школе. Дедушка и бабушка, он почти забыл их лица. Почему так мало фотографий взрослых отца и тётки, где мама? Может, есть ещё снимки, какие-то альбомы? Антон перерыл содержимое шкафов. Нет. Это было странно. Но, пожалуй, самое странное было в том, что отец почти не общался со своей сестрой при жизни мамы, она даже на похороны не приезжала. Его к дедушке и бабушке привозили только ребёнком, а потом? Что случилось потом? Почему в семье даже не говорили о родственниках из Колышлевска? Отец, конечно, посещал родителей пару раз в год, но ни мать, ни его не брал с собой.

Телефон наконец прервал обет молчания, обнаружив сеть. Все эти дни Антон тщетно пытался выйти в Интернет, но куда там – казалось, городок накрыт колпаком, защищающим от внешнего мира.

– Ани, Ани, как ты? Прости, я, наверное, разбудил, но здесь совсем нет связи, надо у местных спросить, подключить другого оператора. Что? Не знаю, как получится, я подал заявление на розыск, но надежды мало. Да, я понимаю, хорошо…

Смятый разговор, броски отговорок, даже томность куда-то исчезла. Некогда. Им стало жаль времени друг на друга. Странная лёгкость, ни тени разочарования, наоборот.

– Отец, я хотел спросить. Да, здесь очень плохая связь. Делаю, что могу, подал в розыск. Почему мы перестали приезжать в Колышлевск? Почему Анны Петровны не было на похоронах мамы?

Связь странно оборвалась – ни гудков, ни искусственного голоса, только тишина, в которой растворились колкие фразы. Интересно, а почему колкие? Антон вдруг представил эти самые фразы насупившимися ёжиками. Какое странное место этот дом, здесь всё кажется иным, незнакомым. Бедная женщина, одержимая одиночеством. Да-да, именно одержимая, а иначе как объяснить невозможную преданность созданному идеалу? Преданность, хранимую десятилетиями? Этот её траур, роковая обида на невестку, рассказавшую злосчастную историю? Стечение обстоятельств, фатум. Как случилось, что мама знала Павла Семёновича? Как вообще зашёл разговор за праздничным столом о «шельмеце, пройдохе и карьеристе», разговор, разорвавший семью, повисший грузом непрощения. Какая невозможная глупость, мучившая всех. А отец, родители? Кто-нибудь думал о них? Представить подобное в наши дни невозможно, в мире Ани не существует служений идеалам. А так ли? Может, идеалы переместились в понятные простые маячки: фигура, бренды, навязанный комфорт? Лучше не думать. Почему Антону казалось, что ответ на мучивший вопрос поможет ему понять загадку исчезновения тётки? Дневники – вот что важно, отец что-то говорил о дневниках. Анна всегда вела дневники, даже на детском фото запечатлена с истрёпанной тетрадкой. Но где искать эти дневники, в её квартире он не видел ничего подобного, впрочем, он и не смотрел.

Размышления прервал стук в дверь. Маленькая фигурка, закутанная почему-то в одеяло, топталась на подмёрзшем крыльце.

– Наконец, холодно ждать-то, – фигурка отодвинула оторопевшего Антона и прошла в дом.

– Кто вы?

– И тут нет, – фигурка скинула одеяло и оказалась молодой, коротко стриженной девушкой, одетой в спортивный костюм. Калош она не сняла, так и ходила в них по комнатам, что-то выискивая.

– Что вы ищете? Почему в моём доме?

Девушка замерла, будто споткнувшись, обернулась на мужчину и застыла.

– Что вы ищете, может, я помогу? – Антон решил разрядить паузу, от взгляда светлых, почти бесцветных глаз было неуютно.

– Жизнь. Но жизни нет. Хотя неправда, она есть, но её слишком мало, почти не осталось.

– Жизнь?

– Жизнь, – с выдохом, совершенно буднично ответила незнакомка и отправилась на кухню.

– Вот ты где. Пойдём-пойдём, – на пороге возник Илья Ефимович. – Извини, Антон. Это Юлечка, её привозят на лечение. Я их с мамой селил в твоём доме, вот она и пришла. Безобидная она, но беспокойная, всё время уходит.

– Здесь тоже нет, – сообщила она соседу, послушно закутываясь в выцветший плед.

– Разумеется. Пойдём. Беда, – обратился он к Антону, – обычно она с сопровождающими, а в этот раз мать оставила на пару дней на наше попечение.

– А что она искала? – не выдержал молодой человек.

– Она всегда ищет жизнь.

– Её тут нет. Всё умерло. Умер даже воздух, а мёртвым воздухом дышать нельзя. Мёртвые тени, я видела, мёртвое время. Это потому, что больше нет любви, она ушла, давно ушла и забрала с собой жизнь.

– Странное безумие…

– Кто знает, кто знает, – взгляд Ильи Ефимовича задержался на Антоне. – Извини, сосед, пойдём мы, завтракать пора. Ты заходи к нам, не стесняйся.

Чёрная кошка топталась на старом снимке, пришлось согнать. С фотографии улыбалась смешливая девчонка с потрёпанной тетрадкой под мышкой.

Странный город, похожий на лабиринт: за каждым поворотом новые загадки и ни одной разгадки. Антон второй час бесцельно колесил по узким разбитым улочкам Колышлевска. В голове роились бестолковые мысли, возникали и тут же умирали необъяснимые желания. В какой-то миг он понял, что город получил над ним необъяснимую власть, что вернуться в мир привычных понятий, где всему своё время и своё место, в мир, расчерченный по причудливым лекалам, но смирившийся с неизбежностью, всё сложнее. Он почему-то представлял своё будущее в старом доме, представлял, как приводит в порядок дедов сад, расчищает заросшие тропинки, разбивает цветники и газоны.

Пискнувший телефон разогнал наваждение. Пока парковался, трубка замолчала. Ани. Перезванивать не хотелось, хотелось быстрее забрать вещи из съёмной квартиры, бывшей его домом много лет, хотелось навсегда забыть про офис с его чёрными кружками и упорядоченностью скованности. Грудь ломило от предвкушения ледяного родникового воздуха, от ураганной жажды.

Глава 5

Всю дорогу Антон испытывал странное чувство. Ему всё время казалось, что серое полотно вот-вот накроет его вместе с автомобилем, завернёт, замотает, превратит в бетонный кокон. Парковочное место во дворе оказалось занятым, и мужчине пришлось искать свободный кусок асфальта для своего Renault. Двор, зажатый со всех сторон серыми глазастыми глыбами, казался чужим. Сотни окон с любопытством рассматривали тёмную площадку, изъеденную коростой разрушений. Щедро рассыпанные панцири из металла, солнечный свет, отражённый в пыльных хромированных деталях, угольные кучки весеннего городского снега, клетка-резервация с качелями и лесенками – место, отведённое под ограниченное детство. Казалось, сам воздух, пропущенный через сотни лёгких, обрёл вязкость обречённости, горечь бесчувственности, кислоту бессмысленности.

Квартира, стёртая минимализмом, даже не пыталась удержать. Вещи, оставленные Ани после спешного бегства, отвлекали, мешали сосредоточиться на главном. На главном. А что сейчас главное? Дорожной сумки нет, как нет и модного чемодана, не в узелки же связывать, в самом деле? Придётся сделать вылазку в ближайший магазин. А впрочем, какое ему дело до взглядов соседей, бывших соседей, людей, так и не ставших даже просто знакомыми за десятилетнее проживание? Антон откопал рулончик пакетов для мусора, какие-то чехлы для одежды и начал собираться. Потом долго звонил квартирной хозяйке, выслушивал её вздохи и сожаления, обещал завезти ключи и заплатить неустойку от скоропалительного разрыва договора, присел на краешек дивана, разглядывая бесформенные выгоревшие пятна на обоях, наконец, выдохнув кисельную нерешительность, открыл дверь.

Отец даже не удивился. Тихо выдохнул: «Насовсем» и пошёл разбирать кучи серого белья, освобождая место под пакеты и свёртки. Потом они долго пили чай, поглядывая в пыльную муть кухонного окна, за которым разливалось весеннее, бодрое солнце.

– Тебе ведь на работу надо, наверное?

– Я уволюсь, отец. Не буду больше там работать.

– А как же…

– Не переживай, у меня есть кое-какие накопления, откладывал на летний отдых с Ани. Надо обязательно найти тётю Аню. Это сейчас главное, а потом, – Антон увидел, как растерянность играет морщинками, окрашивая лицо отца детской беззащитностью, – не переживай, я обязательно найду работу. С моей квалификацией это не сложно.

– А как же твоя Анечка? Может быть, вы ещё помиритесь?

– Нет, решено. Мы совершенно разные люди, я это понял.

– Но ведь вы столько уже вместе…

– Иногда требуется время, чтобы понять. Давай не будем об этом, лучше расскажи о конфликте мамы и Анны Петровны, я плохо понял, связь в этом Колышлевске…

Сергей Петрович мало что мог добавить к рассказу. Действительно, как случилось, что мама знала Павла Семёновича ещё по юности? Почему судьба отвела ей роль наперсницы брошенной подруги соблазнителя? И когда за семейным столом зашёл разговор о необычайных качествах придуманного золовкой идеала, о дешёвом блеске заштатного соблазнителя, Маргарита не выдержала, высказала всё, что она думает об этой породе дешёвых франтов и старых дев, воспитанных на образчиках классических романов.

– Аннушка сильно оскорбилась, так до самой смерти и не простила Риточку.

– Ну знаешь, мама была права. Этот Павел Семёнович испортил жизнь тётке. И очень плохо, что близкие не говорили ей об этом, возможно, всё было бы по-другому.

– Кто знает, сынок, кто знает? Чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, что правильно, а что нет. Мы так безмятежны в своих суждениях, а ведь судим из своей бойницы, не так ли? Кто знает, что чувствует человек, в чьи глаза мы смотрим, какой путь ему уготован? Почему мы решили, что имеем право менять его судьбу? Единственное, о чём сейчас сожалею, так это об охлаждении отношений с родственниками, с Анютой, родителями. Я ведь перестал бывать в Колышлевске, одумался, когда стало поздно, слишком поздно. Принимать, понимая – искусство, Тоша, это требует самоотречения, отказа от самолюбования на чужих промахах. Так-то. Это её выбор, пусть нелепый, с точки зрения современной морали, с твоей точки зрения.

– Знать бы, что такое эта современная мораль, – согласился младший Кислицин, – да и неважно всё это теперь. Её жизнь не менялась несколько десятилетий, она была здорова – и вдруг исчезновение. Не могу даже предположить, что могло произойти. Плохо, что мы так мало знаем о ней: круг знакомых, увлечения. Слушай, пап, ты говорил, что она вела дневники? Такие особы должны вести дневники, надо же куда-то выплёскивать копимые чувства. Я нашёл старое фото, на нём она с тетрадкой.

– Да, вела, сколько себя помню, всё время что-то записывала и прятала от посторонних. Несколько раз я тайно читал, но ничего особо ценного для себя не обнаружил: стишки, разные мысли о женской красоте и прочие милые глупости.

– Если бы найти… Возможно, в нём и прячется разгадка. На полицию надежда слабая, если только случайно обнаружат. Видел бы ты этих бравых полицейских, папа, – Антону нравилось звучание забытого «папа», он будто пробовал его на вкус, наслаждаясь мягкостью. Сумерки стирали интерьер, солнце растворилось в толпе крыш.

– Устал, сынок, давай ложиться. Посмотри в шкафу бельё, я почти не заглядываю туда после, после…

Антон ещё долго ворочался, прислушиваясь к хриплому дыханию отца. Он пытался представить Ани, но картинка почему-то расплывалась, пытался вызвать ощущение прикосновения к шелковистой коже, но образ ускользал, терялся в дневных впечатлениях. Ани выплывала бесформенным облаком, сжимая в руках чёрную кружку, извиваясь, растекалась, превращаясь в старуху с трассы. Спутанная бахрома старой шали сплеталась изящным кружевом.

Сновидение третье

– Гляди-ка, новое представление.

– Петруха, прочти!

Молодчик в потрёпанном треухе пробрался к самой обочине, слегка толкнув крупного купца.

– Ишь, волю-то взяли, – брезгливо поморщился богатый лавочник, отодвигаясь. Между тем Петруха разбирал слова, написанные на дощечке, прикреплённой к шесту.

– Действие злых сердец, – крикнул он, обернувшись.

Повозка, представшая публике, служила площадкой, на которой разместились фигуры животных удивительных размеров. Был здесь ястреб, терзающий голубя, паук, спускающийся на муху, огромная кошачья голова с зажатой в зубах мышью, лисица, рвущая петуха. За повозкой шли артисты, наряженные волками, львами, медведями. Они гримасничали, пугая собравшийся народ. Борцы, кулачники изображали кровавые битвы. Их подбадривали фурии, старухи со змеями вместо кос и когтистыми руками.

– Ужас-то какой, – прошептал невысокий купчишка своему приятелю.

– Знамо дело, ужас, – откликнулся Петруха, стоящий рядом, – не приведи Господь бабу такую повстречать в тёмном переулке.

– А тебя, чумазый рот, не спрашивают, – откликнулся дородный торговец, – мыслимое ли дело – для неумытых парады устраивать? Что они и понимают в этих представлениях?

– Ты, батюшка, не суди, – огрызнулся мужичок, – императрице-матушке виднее.

От препирательств отвлекли всё те же фурии. Они вдруг достали откуда-то из-под лохмотьев кувшины и стали поливать толпу чем-то красным, напоминающим кровь. Народ улюлюкал, а купцы, стряхивая с тулупов бурые капли, тихо ворчали, не рискуя вслух высказать неодобрение. Мало ли кто в толпе наблюдает, вмиг в покои каменные доставят на казённые харчи. Алые пятна, растёкшиеся по снегу, залихватские разбойничьи песни, доносившиеся от повозки, багровый закат, накрывающий город…

Глава 6

«Кривулька похожа на волшебный замок. Я становлюсь маленьким, совсем крошечным, чтобы попасть в него, спрятаться от злобных монстров. Это не мама, не папа Саша, это монстры, я знаю. Никитка, с которым дружил, когда мы жили у бабушки, давал свой планшет поиграть в Майнкрафт. Там тоже были сначала люди, а потом превратились в зомби. Их надо было убивать, чтобы хорошим людям хорошо жилось. Неужели надо убивать маму и нового папу? Может, их можно расколдовать? А может, папа Саша – злой колдун? И он заколдовал маму, я же видел, как он её целовал. Если сильно-сильно зажмуриться, можно просто исчезнуть. Ну же, сильнее, сильнее, руки становятся меньше, теперь ноги. Ещё, ещё…»

– Олеська, иди сюда, посмотри на своего идиота. Я уже час за ним наблюдаю, сидит молча, уставившись в стенку. Эй, придурок, я к тебе обращаюсь.

– Саша, отстань от него, пусть сидит, он же не шумит, не мешает тебе. И мне не мешает, – женщина призывно изогнулась, – может в спальню, дорогой?

Стянула блёклую футболку, оставшись в кружевном бюстгальтере. Ей нравился новый бойфренд, и она не жалела, что пришлось бросить свой город, примчаться к нему за тысячу километров. Да и о чём жалеть – пепелища одни. А здесь второй месяц на съёмной квартире просто сказка. Саша – изумительный любовник, какие бабочки, в животе мечутся огромные птицы. Если бы не Димка… Ведь просила мать, но та наотрез, будто и не внук ей. Личную жизнь она строит, в её-то годы. Старуха, сидела бы дома, воспитывала пацана. А Сашка брутальный такой. Мальчишке не хватало мужской руки.

– Урод, уро-о-од, эй, отвлекись от стены, когда с тобой отец говорит, – молодой мужчина поднялся из-за стола, ухватил за вихор сжавшегося в углу за диваном мальчишку и начал таскать по полу.

Светлые волосики кружились по комнате в столбах тусклого февральского света.

– Отстань от него, – Олеся попыталась вырвать сына из рук звереющего любовника.

– Пусть учится понимать, что значит мужик в доме. Избаловали его со своей мамашкой. И не больно ему, не переживай, вон зажмурился, губы сжал – ни визгу тебе, ни писку. Меня знаешь как воспитывали, по неделям сидеть не мог. И ничего, вырос.

– Да ещё какой вырос, – в голосе женщины появились хриплые нотки.

– Короче, придурок, нам с матерью надо поговорить в спальне, а ты пока учись читать. Где букварь, который я тебе принёс? Осенью в школу, а ты и читать не умеешь. От людей стыдно. Короче, пока нас не будет, чтобы прочёл десять страниц. Понял? И нас не беспокоить, а то всыплю так, что навсегда запомнишь.

Он точно злой колдун. Сейчас он продолжает колдовать над мамой, она кричит. А если потихоньку посмотреть? Только бы дверь не скрипнула. Надо будет потом её смазать маслом, он видел в каком-то фильме, так делают те, кто хочет быть незаметным. Нет, это всего лишь секс, «чики-чики», как говорил Никитка из бабушкиного двора. Димка помнил их разговор. Никитка хвалился, что смотрел взрослый фильм, пока родители на кухне сидели с гостями. Подумаешь, фильм, он тогда и рассказал приятелю, что видел эти «чики-чики» сотни раз. И маму с её дружками, и бабушку с дедушками. Но дядя Саша совсем не похож на бывших приятелей мамы, у него даже глаза чёрные, как у колдуна. И сейчас, за закрытой дверью, он превращает маму в самую настоящую ведьму.

Людмила Сергеевна с трудом открыла глаза. Полумрак ненастного зимнего дня вытягивал тёмные тени. Подкатила тошнота. Женщина тяжело поднялась, сунула ноги в старые, разношенные тапки и пошла на кухню. С первыми глотками горячего кофе возвращалась память. Громкая музыка, тёмный зал – наверняка чтобы не видеть степень гадюшности заведения, какие-то безумные цены за размазанную по огромным тарелкам бурду. Надо отомстить Светке, тоже мне кабак, не иначе издевалась, расхваливая. И субъект этот напротив, скукожившийся, вжавшийся в неудобное кресло. Ах, с каким страхом он следил за ней, когда она делала заказ, какие долгие паузы брал, прежде чем решиться на самый дешёвый салат. Редкий жмот. Вечера было жаль, пришлось успокаиваться пивасиком. Врут подруги, утверждая, что пива много не бывает. Ещё как бывает! А как умело это подобие мужика скрылось, когда надо было оплатить счёт. Людмила Сергеевна проверила содержимое бумажника – ни следа от аванса, полученного накануне. А ведь хотела Олеське непутёвой немножко подкинуть. Вспомнив о дочери, женщина потянулась за телефоном. Его не было. Она перетрясла одежду, сумочку, перетряхнула несвежую постель. Телефон исчез, не иначе, вчерашний жмот. Казалось, что воздух в пыльной комнате пропитался безнадёгой, сиротливыми одинокими вечерами, хронической усталостью, раздражением, несбывшимися надеждами. Назавтра ей опять обслуживать недовольных покупателей, лепить фальшивую улыбку, изворачиваться от безумных требований руководства, приползать домой глубокой ночью и мучиться от бессонницы, вздрагивать от ночных судорог. И нет просвета в этой окаянной жизни, никакого просвета. Пятьдесят, почти приговор. Чужие мужья, думающие о своих жёнах даже во время оргазма, или такие вот любители чужого добра. Пятьдесят, как говорят девчонки: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано». Дочь – шалава, меняющая мужиков. Хорошо хоть мальчишку забрала с собой в этот раз, сколько бесценных лет потрачено на спиногрыза. Женщина каталась по полу, стараясь унять пламя ненависти.