Читать онлайн Племянник капитана. Сборник рассказов бесплатно
Платье цвета зари
Однажды я вышел из дома рано утром. Часов в шесть. Было уже светло, но людей почти не было видно. Серый асфальт улиц… Я шел меж домов – пятиэтажных и красных монстров-девятиэтажек… Вот павильон с круглосуточным фастфудом.
На востоке, над парком, вставало солнце – его еще не было, но оно окрасило небо в той стороне в желтовато-оранжевый цвет.
Я перешел шоссе. И вот на бетонной дорожке, ведущей через пустырь я увидел ее… На ней – платье, свободно спадающее ниже колен и больше ничего.
Холодновато для начала мая, – поразился я, – особенно для раннего утра…
А цвет платья подобен заре – смесь оттенков розового и оранжевого цветов. Широкий подол и рукава чуть ниже локтей – а темные волосы волнами спадают за плечи…
Она промелькнула вдали, на краю пустыря – и скрылась за углом дома, как парусник, зашедший за скалы. Но моя надежда не угасла.
Ее платье цвета зари подарило мне надежду… Когда я еще раз увижу ее оранжево-алое платье, свободно развевающееся на ветру?
Племянник капитана
Пятый день судно стояло на рейде у дикого берега. Альберт Сластин, двенадцати лет от роду, привык ожидать – уже два года этот деревянный парусный корабль с маломощным дизельным мотором скитался по морям обеих Америк.
На борту судна он подрос, на рыбной диете из ребенка превратившись в подростка, но самое главное, вырос духовно, продолжив пополнять свой багаж знаний книгами из корабельной библиотеки, которую собрал его родной дядя Сластин – капитан корабля, отбившийся от эскадры Старка, которая покинула Владивосток еще в двадцать втором году.
Впрочем, сейчас Альберт основательно отвлёкся от грустных воспоминаний о погибших в Гражданскую войну родителях и дяде, умершем чуть позже, – он любовался причудливой линией гор в глубине континента и бирюзовой линией океана.
Прогуливаясь вдоль самой кромки прибоя, Альберт увидел, как на берег вышли из шлюпки офицеры корабля. И мальчику стало ясно – судно не спасти: оно не утонет, но и не поплывет дальше.
Местный житель – туземец в невообразимой шерстяной накидке на теле, положил на песок недалеко от высадившихся офицеров корзину с огромными рыбинами.
– Пойдём прямо в лес через эти горы, – старший помощник капитана указал на невысокую гряду за спиной Альберта.
Мальчик огляделся – вид диких гор, покрытых редкими кустарниками, отчаянно цепляющихся за скалистые выступы, внушал неуютное чувство. Вместе с тем сердце двенадцатилетнего юнги, пребывающего в этой должности скорее из уважения к нему как племяннику погибшего капитана, (скончавшегося ещё в самом начале путешествия, во время шторма в Японском море), наполнилось предвкушением приключений.
Нагрузив лам – этих горбатых покрытых желтой шерстью вьючных животных, отдаленно напомнивших Альберту верблюдов, виденных им в детстве в зоопарке, экспедиция направилась вглубь неизведанных дебрей.
Страны Латинской Америки, по крайней мере, на первый взгляд, ни от кого не зависели. Американский капитал, английские железные дороги во многих странах континента были лишь чужеродными вкраплениями на землях, не до конца покоренных ещё испанцами, внутренние территории которых нередко лишь формально находились под контролем креольских правительств.
Обретшие независимость около ста лет назад, креолы более всего опасались вновь стать чьей-то колонией.
И вот они здесь – у дверей в дебри полудикого континента, в глубине которого жили гордые племена и среди них островки европейских переселенцев, причем не только из Испании, – Альберт оглянулся на старпома. Пора было трогаться в путь.
Оставив истрепанное судно догнивать на рейде, экспедиция русских, сбежавших из охваченной красным террором России, двинулась вглубь полудикого континента…
* * *
"В Санта-Кларе европейцы и выходцы из племён чимбо жили вперемешку. Межгорная котловина привлекала не только местных креолов-латинос, но и горожан из Северной Италии, русинов Галиции, безвестных славяноязычных крестьян из глубин Балкан, подвластных Австро-Венгрии, малознакомых даже самим немцам из Вены…
И эта изначальная полудикость переселенцев – подчас более опасная, чем собственно дикость детей природы, соседствовала с полуцивилизованностью коренных жителей страны – индейских племен (которых поверхностное знакомство с цивилизацией превращало в моральных монстров не менее, чем европейский простой народ, понахватавшийся вершков городской культуры)".
Вышеприведённые строки пришли на ум Альберта уже после годов неуcтроенной его жизни среди туземцев котловины Гранд Санта-Клара.
Здесь следует рассказать о происхождении наименования сего затерянного места, послужившего ареной или если угодно, декорациями для человеческих драм, свидетелем коих стал юный племянник капитана – юноша из не богатых, но "благоприличных" городских слоев Старого Света, для которого оказалась подлинным шоком отнюдь не экзотика природы Америки, а экзотика обнаженных в своём цинизме людских страстей.
Вокруг собственно города Санта-Клара раскинулись многие посёлки и деревеньки из полугородских жителей. Поэтому иногда и пользовались термином Гранд Санта-Клара, для обозначения всех жителей котловины, в центре которой уместился город, в своём историческом сердце имеющий каменные беленые штукатуркой двухэтажные дома в стиле классицизма с витыми чугунными балконами, напоминающий многие другие старинные города, построенные европейскими колонистами по всему миру: от испанских городков в джунглях Филиппин до испанских же поселений в Америке, от русских провинциальных центров Забайкалья и Маньчжурии до городков буров в Трансваале…
Когда-то Альберт, еще во время обучения в гимназии, искал приключений, и они пришли, но не совсем те… Оказывается, страшная нужда и голод правят этим миром, и нет надежды на спасение.
– Запомни, Альберт, нет в этом мире справедливости, – хрипел в агонии старпом Андриевский – бывший старпом, – лежа в обтрёпанном сером плаще на скамейке у городского фонтана холодным (а в высокогорье ночами довольно прохладно) вечером. Он давал последние наставления юноше, о котором обязан был заботиться, но, увы, не смог помочь даже себе:
– Слова мои богохульны, ибо под высшей справедливостью и понимается Абсолют, иными словами – Бог. Но мы проиграли большевикам. А потом здесь, в отдалённой стране не нашли не то что счастья, а даже сочувствия, элементарной человеческой взаимопомощи. Я умираю от голода и болезней, а вон в той вилле, – исхудавший как скелет старпом махнул рукой в сторону виллы за высокой белой стеной, венчающей вершину холма, – уже третий день идёт пир, какой-то латифундист празднует именины своей годовалой внучки…
– Господин Андриевский, – вскричал мальчик, – вы не должны, вы не имеете права умирать! Я должен жить, а вы так рано сдались…
Старпом судорожно вдохнул промозглый воздух, принесенный ледяным ветром с заснеженных верхушек Анд, и испустил дух.
***
Прошли ещё годы…
Бывший юнга Альберт из юноши давно превратился в мужчину.
А тем временем на улицах даже таких задворок мира как Санта-Клара менялась мода: дамы перестали носить подметающие улицы подолы, в моду давно вошли платья и юбки, едва закрывающие колени; эпоха джаза уступила место свингу и ритм-энд-блюзу; жизнь шла своим чередом.
Навстречу Альберту шла женщина его лет, под порывами прохладного ветра с Анд её цветастое платье обвивало закаленные нелегким горным климатом обнаженные ноги без чулок. Зонтик она беспечно забыла дома, хотя почти каждый день тяжелые грозовые тучи неожиданно сгущаясь над котловиной, проливают дождь на бывшую индейскую землю, где лет триста назад конкистадоры возвели каменный город – поначалу для себя и последующих переселенцев из Европы, а потом и для всех, у кого есть кошелек, но даже если ты еще белее здешних креолов (считающихся чистыми потомками испанцев) – пусть ты англичанин, но без гроша в кармане – место тебе на свалке истории…
Ирма как всегда выглядела жизнерадостной и даже немного весёлой. Разговорившись на скамейке под все ещё сияющим солнцем, готовым в любую минуту скрыться под струями тропического дождя, женщина рассказала Арни историю из жизни местных жителей, и даже две. Но сперва поведую о её бывшей подруге Тизмериц.
Эта женщина с необычным, то ли туарегским, то ли азиатским именем, тридцати с лишним лет от роду, попала в поле зрения Ирмы в бытность последней гражданской женой Паскуаля. Работал он разнорабочим на стройках Гранд Санта-Клары, и однажды, года три назад, привёл к ним в сельский загородный дом своего подсобного работника Виктора. Тот же, в один из последующих визитов к ним, пришёл с девушкой, точнее, с молодой женщиной… Была она белокожа и большеглаза – чем конечно же напоминала белых колонистов. Ей и оказалась Тизмериц. Сын её жил в отдаленной деревне с родителями Тизмериц, муж давно бросил, а сама она перебивалась в городе и окрестностях разными заработками: то в кафе судомойкой, то в пригородной асиенде на плантации растила что-то из сельхозкультур.
Ирма с ней дружила, не раз они встречались, проводя с ней и мужем дружеские вечеринки. Но однажды Тизмериц пропала – перестала приезжать в пригородный домик дона Паскуаля (у него как у выходца из городских метисов имелась и городская квартира почти в центре Санта-Клары).
Спустя несколько месяцев выяснилось, что у этой Тизмериц появился то ли любовник, то ли сожитель… И она от него ждёт ребёнка.
И вот следующая сцена этой комедии, или скорее, драмы жизни: к Ирме нежданно приезжает Тизмериц – вся в синяках и объясняет, что её избил белый любовник (а новый ухажер оказался из белых санта-кларцев). Избил, когда она ему заявила, что забеременела от него, причем избил её этот опустившийся потомок колонизаторов, сильно: под каждым глазам синяки, на теле ссадины.
Живот у Тизмериц выглядел ещё небольшим. Родители из отдаленной деревни отказались помогать ей воспитывать дочь.
Когда Тизмериц ещё раз приехала к Ирме, то живот её заметно вырос.
Неожиданно начались схватки, вскоре отошли воды.
И она родила прямо в загородном доме. Как выяснилось, на два месяца раньше срока.
Ребёнка новорожденного – стало быть, девочку-метиску, – отчаявшаяся мать сдала в приют, объяснив: сама без работы и себя прокормить не может, не то что младенца.
А потом ей приснился сон, что дочь (которой было только полгода от роду), зовёт её, свою мать.
И Тизмериц пришла в приют, но дочь ей выдать отказались: раз однажды отреклась от неё, то уже поздно.
И женщина впала в отчаяние.
Она в мае сорок пятого года должна была ещё раз встретиться с Тизмериц, но на встречу не пришла и с тех пор следы её затерялись. Известно стало лишь, что несчастная мать спилась от тоски по потерянному в приюте ребёнку. Да вот соседка Ирмы, донна Филомена, рассказала ей, что в августе того же года видела у вокзала Тизмериц, а точнее то, что осталось от этой некогда красивой женщины. Исхудавшая, непохожая на себя, она шла по виадуку рядом с тремя типами. По их внешнему виду тетя Филомена определила двух из них как метисов, а третьего – как люмпенизированного индейца, чуть ли не охотника за головами. Немного поговорив с Тизмериц, Филомена выяснила, что та не работает, а живёт в квартире с этими бродягами и отдается им за выпивку…
Альберт поднял с земли мешок с кормом, все еще под впечатлением душераздирающего окончания истории про красавицу Тизмериц, которой повезло родиться почти белой, не будучи таковой по происхождению (а впрочем, прохвосты используют игру генов на всю катушку – как диктатор островного центральноамериканского государства, рожденный мулаткой, но используя свою испанскую внешность, цинично сошедшийся с североамериканскими военными, поработившими его страну),
"Везде фашизм, везде", – вздохнул Альберт и проводил взглядом удаляющуюся от него в туфлях на широких каблуках Ирму, у которой в ее сорок лет нет уже половины зубов, так как её мать, экономя деньги на лечение кариесов у дочери, всякий раз при зубовных болях решительно приказывала врачу: Вырывайте зуб!
И такое средневековье для бедняков, особенно после Великой депрессии, царит по всей Земле и, похоже, будет вечным.
"Ах, если бы мой дядя ушел в Сан-Франциско с другими кораблями эскадры Старка и не пытался построить государство русских в дебрях Южной Америки! – думал Альберт. – Три десятка лет прошло со времён гибели моей Российской империи. Я заметил, что конец империи совпал с окончанием детства. Став взрослым, я никогда уже не был счастлив, сплошные унижения. И если таков промысел господень, то так тому и бывать". Альберт засунул руку за пазуху своей синей блузы, потрогал медный крестик на цепочке на впалой груди, и пошёл в клетку кормить ягуаров.
Время Перехода
Трактир у горного перевала… Что может быть притягательнее этого места? Уютный и вместе с тем волнующий образ, место, где можно придти в себя, подумать – перед тем как пуститься по горной дороге ещё выше, за Предел. А уж если находят в этом трактире приют странники и путешественники из разных миров и стран, то он становится ещё и загадочным.
Итак, постороннему наблюдателю, очевидно, пришлось бы решить кучу головоломок, окажись он вечером в центре главной залы не очень большого придорожного заведения на перекрестье миров. Посередине, за столом прямо под свисающей с потолка желтоватой лампой, обернутой чёрной проволокой, сидел один посетитель – в рубашке военного образца с засученными по локоть рукавами. Внешность его, несмотря на некоторое благородство, можно было бы назвать заурядной, чему способствовало и расположение его духа в этот момент: не сказать, чтобы посетитель трактора глубоко скучал, нет! Скорее, он решал внутри себя какую-то важную дилемму, чем предавался пустопорожнему сплину.
Волосы, небрежно расчёсанные на пробор, выглядели ни светлыми, ни тёмными, хотя свет старомодной лампы под потолком придавал шевелюре неестественный отлив.
За столиком рядом с барной стойкой сидел человек в тёмном длиннополом одеянии и капюшоном на голове. Он казался тоже молод и, несмотря на этот балахон, решительно не напоминал монаха. Длинное лицо его было спокойно и выдержано, но все равно никак не могло принадлежать человеку, имеющему отношение к религии.
Тем временем, молодой человек в центре залы отодвинул от себя давно выпитую кружку и медленно протянулся правой рукой к нашивкам на левом рукаве. Раздался короткий треск разрываемой материи вот уже эмблема с надписью "Space Navy" полетела на стол.
И тогда барменше лет тридцати, стоящей за стойкой бара, стало ясно: Навигатор межпространственной канонерской лодки готовится к своему последнему вояжу через пространственный барьер. Ведь назавтра, а точнее ещё сегодня с полуночи, запрещаются все межпространственные броски. Капитаны последних грузовых кораблей успели распустить команды ещё в прошлом месяце, и пока все бывшие члены экипажей и иные гражданские лица успевали уходить – каждый в свой родной мир, либо в тот, где он готов остаться на длительное время – а может и на всю оставшуюся жизнь, ибо режим Трех Отцов и не собирался смягчать свою политику.
Остатки прежней частной вольницы –коммерческие чартерные рейсы ещё ходили через грани миров. Прошло уже полвека после запрета крупных спейс-компаний, перевозивших на своих лайнерах тысячи людей и тонны грузов по всем граням изведанного Мироздания, но мелким и средним мп-судёнышкам это дозволялось. По сию пору. Теперь монополия на все перемещения уходила к военным, а также к нескольким крупным олигархам, которые вместо небольших кораблей с ионными двигателями, ломающими структуру пространства, использовали огромные маршевые двигатели, которые имели крупный же недостаток: необходимость экранирования экипажа и грузов от высокочастотного поля, возникающего при движении этих огромных металлических исполинов, зато экономический эффект был налицо.
Дело в том, что микроволны, двигающие вперёд ныне запрещаемые корабли, имели сравнительно слабую мощность. У них был предел перемещения массы. Но времена расцвета малых межпространственных перевозок вошли в историю Супрамира подобно эпохе парусного флота, когда известный с древности парус в начале Нового времени дал возможность совместно с использованием киля ходить круто к ветру (фактически против него), предвосхитив двигатели будущего. Подобно парусным кораблям в первой половине ХХ века, устаревшие мп-шхуны и бриги списывались.
Андрис Торсен ходил на своей шхуне до последнего – его солидная доля в акциях торговой компании, которой принадлежало судно, позволяло ему откладывать списание корабля, хотя работа стала почти убыточной: большие корабли брали на борт много груза и пассажиров по куда более низкой цене, разоряя мелкие и даже крупные компании, использующие устаревшие суда.
Но сейчас, 1 ноября 115 года от начала эры Новых земель, Андрис уходил не с работы на "купце": своё судно он покинул ещё полгода назад и успел наняться навигатором на малый военный корабль, который назвали канонерской лодкой по аналогии с морским флотом. Но и оттуда он увольнялся не по своей воле: военное ведомство приняло решение о списании всего малотоннажного военного флота, и все аналоги морских миноносцев, канонерок и торпедных катеров пошли в утиль.
– Мужчина в форме! – прошептала молодая официантка, вынырнувшая за спиной барменши. Она быстро прошла в центр залы и встала рядом с отставным офицером:
– Вам налить?
– Нет, – коротко ответил мрачный посетитель.
Тем временем за барной стойкой рядом с барменшей показалась повариха. Кружевным фартуком, приподняв его над поясом, она обмахнула свое лицо, одутловатое от жара печи, рядом с которой она провела последнюю четверть часа, обсуждая городские новости Ритбурга с новым помощником повара, приехавшим сегодня оттуда на смену в трактир, разместившийся на пустынной дороге в этом безлюдном скалистом крае.
Официантка поправила белый кокошник на макушке:
– Господин не желает ли остановиться в номерах? Чистая постель в одноместном номере…
– Нет, я ухожу до полуночи, – ответил офицер, теперь уже бывший, Космофлота Республики. «Приставка космо, – некстати подумалось ему сейчас, – была скорее лишней, ведь мп-суда не покидали земной атмосферы, либо воздуха суперземель». Все же, чтобы добраться с планеты на планету, надо было преодолеть космическое пространство, но… Даже это было не совсем так, ведь человечество, подчинившее себе энергию расширения Вселенной (превышающую скорость света), не очень-то стремилось непосредственно в космос с его безвоздушным пространством. Да там все эти мп-корабли никогда и не бывали: попадая с планету на планету, они не были приспособлены даже для выхода на орбиту, да и не было у них ни герметичной изоляции от потери воздуха, ни защиты от космической радиации.... Зачем выходить в космос, если можно переместиться, минуя его? Зато чудесной темной энергии вполне хватало для свободного полёта без топлива во всех направлениях внутри атмосферы каждой землеподобной планеты.
Официантка, почтительно застывшая рядом, напомнила о себе:
– Господин, этот перевал закрылся еще вчера из-за погодных условий. То есть для мп-перехода он еще открыт, но до полуночи. Фактически, мешает только погода.
– Налейте мне рома! Я опоздал…
– Так чего же ты, голубчик, тянул до последнего, – воскликнула повариха, только что подошедшая к столику. – Наш помощник повара ещё две недели назад свалил через этот перевал, продал все имущество, развелся с Лизой, – и она подмигнула официантке. – К родителям и друзьям детства захотелось ему. А ведь Микки успел на свой домик заработать, и антикварной мебелью её заставить. В Ритбурге легко деньги доставались эти годы… до тех пор, пока Комитет режима Трёх Отцов не издал указ о перекрытии границ. Так последний год вся экономика и начала разваливаться. Народ-то всё больше на перепродаже товаров из разных миров жил. А вот Лиза вот не решилась уйти с Микки за грань… А ты чего ж не уходил… али держит здесь что? – догадалась повариха.
– Лиза ваша держит, – неожиданно громко сказал офицер – так что эта фраза донеслась через пустую залу до барной стойки, за которой стояла барменша, носящая это простое имя. Лиза вздрогнула.
Повариха и официантка вернулись за барную стойку. Барменша, еле сдерживая слёзы, начала им что-то быстро шептать, но почти все слова долетали до сидящего неподалёку человека в балахоне.
– Вы не понимаете, если Андрис здесь останется, начальник Петерс прикажет его арестовать, – слова Лизы слова гулко звучали меж деревянных стен трактира.
– Все вольнонаёмные свалили полгода назад, – ответила повариха по-прежнему на простонародном жаргоне, в то время как благородный выговор барменши выступал ещё явственнее…
– Он не вольнонаемный. И не частник! – догадалась официантка.
– Пусть он будет хоть кто! Но я бы ушла вместе с ним! – решилась барменша.
– Ты не знаешь дороги. На перевале непогода. Проводников нет, – предостерегла повариха.
«Поздним вечером, когда в зале ни одного посетителя, кроме меня, незаметного человека в черном балахоне, я перевел изучающий взгляд с барменши на бывшего космофлотовца. Тот напряжённо размышлял, подперев голову рукой. Жаль парня… и Лизу.
Я не знаю за что… я не знаю, кто она ему и причем здесь Петерс, явно сводящий с этим пареньком личные счеты. Но я вынужден исполнить свой долг. Режим Трёх Отцов везде расставил свои сети, он позволял ему жить в Ритбурге до последнего дня существования портала, но уже не даст спрятаться за гранью мира. Слежка за неблагонадёжным специалистом, умеющим проходить сквозь грани миров, подошла к концу. Либо он остаётся и слежка снимается, либо – режим не даст ему уйти живым из нашего мира.
Я филёр и одновременно палач – экзекутор второго уровня. Я должен завершить свое дело, уж коли Андрис в самом деле собрался уходить, несмотря на непогоду. Я нанимаюсь к нему проводником до портала. Чтобы он его не пересек… парадокс.
Согласно канонам работы спецслужб, нужна провокация: вначале надо помочь Андрису уйти: спровоцировать его на преступление, за что и убить. Хотя какое, к черту, здесь преступление? В данном случае, канон не работает. За что я его должен убить? За вполне еще законное пересечение границы! Ведь после полуночи любой, даже незаконный переход станет невозможным физически. Опять парадокс. Режим сам нарушает закон. По идее, я могу не подчиниться приказу.
Итак, я должен убрать Андриса Томсена… либо уйти вместе с ним. И отнюдь не только из жалости к бывшему коллеге. Я, как и его подруга Лиза, весьма образован для здешних мест, и я знаю, чем кончают подобные режимы; отлично помню из истории, чем они «благодарили» своих даже самых ярых сторонников. И мне, экзекутору второго уровня явно не светит обеспеченная старость с повышенной государственной пенсией. Всё случится намного раньше. И если ко мне подошлют такого же убийцу как я сейчас, значит, мне ещё повезёт, ведь мы убиваем быстро – всё лучше, чем застенки режима Трех Отцов.
Так что не буду дожидаться термидора! Не буду ждать здешнего Ежова, когда еще один проходимец во власти начнёт губить даже самых ярых сторонников и цепных псов режима! С сегодняшней полуночи я исчезну из этого мира навсегда».
Додумав до конца этот внутренний монолог, человек в балахоне, или как мы уже знаем, Экзекутор, решительно поднялся из-за стола и подошел к барной стойке. Глаза барменши, всё еще заплаканные, нежданно подернулись надеждой, когда посетитель в балахоне начал ей что-то объяснять. Наконец, она утвердительно кивнула, и лицо ее окончательно преобразила улыбка.
Экзекутор отошёл от нее и двинулся в середину трактирной залы, прямо к столику с парнем в форменной рубашке отставного космофлотчика. Экзекутор, спросив разрешения, подсел рядом со своей потенциальной жертвой.
После не очень долгого разговора, оба встали со своих мест и направились к барной стойке, очевидно, решив в честь знакомства и заключённого договора, пропустить пару стаканчиков чего-нибудь погорячее, тем более в поздний вечер ожидались еще большие холода – в горы, в ожидаемый снегопад, не отправится ни одна машина, так что добраться до закрываемого в полночь перехода, предстояло пешком.
В дополнение к только что обговорённой сделке, Экзекутор наклонился к уху идущего рядом Андриса:
– Платы не беру, потому что мне самому позарез надобно там оказаться.
При последних словах лицо Андриса на мгновение вспыхнуло, но он тут же подавил в себе порыв, неестественно быстро вернув своему лицу прежнее бесстрастное выражение.
***
Темно-серые сумерки осенней полуночи сгущались вокруг фигур трех людей, ожесточённо шагающих вверх в гору – двух мужчин в плащах и хрупкой женщины с шалью на голове и в светлом коротком плаще, выглядящем не то старомодно, не то просто не по погоде.
Двое ее спутников были закутаны в одинаковые дорожные плащи с низко надвинутыми на глаза капюшонами – такие темные балахоны являли собой вышедший из моды элемент обмундирования гражданских космофлотчиков.
Вы думаете это конец истории? Уже перед самым шлагбаумом (а представьте, границы между мирами обозначали такие же полосатые штанги, что и сто, и двести лет назад), мужчина остановился, пропустив женщину вперед, и достав из кармана черную коробочку, резко сунул ее в тело своего спутника. Тот, стоявший к нему боком, просто не успел среагировать и повалился в своем сером плаще на каменистую землю.
Тело, валяющееся около шлагбаума, нашли на следующее утро. Но убийцу никто уже не будет искать, ведь он отныне за гранью мира, закрывшего все свои переходы для простых смертных. Андрис – экзекутор третьего уровня, – выполнил свое последнее задание.
В обличье мудром и прекрасном…
Я не знал, когда ко мне пришло осознание себя как личности, отдельной от окружающего мира. Может, на прошлых выходных, после очередной (которой по счету?) рабочей недели, когда мы всей нашей пятёркой собрались в Комнате отдыха.
Помню привычную обстановку: телевизор с давно потухшим экраном, тот же обеденный стол и маленький диван, вокруг которого и собралась наша смена – пятеро рабочих.
Но воспоминание – не есть осознание. Животные, вроде бы даже собаки, не отделяют себя от окружающего мира. Об этом спорном утверждении мне довелось как-то прочитать в одной из книг… или на сайте. Стоп, что такое сайты? И когда я еще успел читать книги – из образованных, что ли?
Но сейчас не об этом, всё равно мы ничего сразу не вспомним.
Как сказал старший по смене Номер Девять, мне лишь надо прилежно записывать в тетрадь впечатления от нынешней работы в шахте, коли мы ничего не помним о прошлой жизни: не ранее минувших выходных. Надо ждать, пока в нас пробудится память. А для этого нам нужно неустанно работать над собой, усиливать осознание своих действий.
Итак, я помню себя в прошлую субботу, но смутно, как в три или два с половиной года… Стоп, неужели у меня уже появились воспоминания о раннем детстве? Номер Семь об этом еще в среду говорил – во время перекура в коридоре на Третьем уровне. Сняв оранжевую каску со вспотевшей головы, кучерявый мужчина моих примерно лет, твердил несколько фраз: «Меня мама в садик на санках как-то повезла. А снегу навалило! Весь транспорт встал, а садик минутах в пятнадцати от дому – а мы смеемся, нам по барабану.
Номер Три тогда воскликнул: «А что такое транспорт?» Кроме проходческих автоматов, никакого транспорта в шахте мы не видели.
Номер Семь однажды догадался: «А как мы этими тележками управляем, если ни черта не помним о себе?». Забегая вперёд, скажу, что ответ на этот вопрос мы нашли в выходные, когда Старшой (он же Номер 9) приказал мне вести дневниковые записи – в общую тетрадь. Бережно вынимая ее с полки в буфете и опуская на обеденный стол, застеленный старомодной клеенкой, я заполнял серые страницы, покрытые синей школьной клеткой.
Почти все рассказывали обрывки воспоминаний о прежней жизни (пока о детстве), и лишь Номер Пять (он же Малой) – записывал отчёты о каждодневной работе оператора автоматического проходческого щита. Он ничего не мог вспомнить о жизни до того, как мы попали на шахту. Несмотря на еще меньший объем знаний, он в чем-то превосходил остальных трёх моих коллег.
– Когда я был маленький, – сказал Малой в обед на перекрестке пяти коридоров, – я сразу встал за эти автоматические тележки. Потому, кроме этой шахты мне нечего вспомнить.
– Погоди, – спросил Третий, вороша пятерней седеющие волосы – а тебе сколько лет тогда было?
– Наверно семь. Читать уже умел.
Старшой возмущённо возразил:
– До семи лет ты уже где-то жил, и явно не здесь! Ты не успел вспомнить, Малой!
– Наверно, – беспечно ответил юноша и продолжил. – Итак, качу я тележку, – а ручки-то едва достают до манипулятора. Ну вот я и думал тогда, что кнопка – та, что спереди по центру, означает «Вперёд!».
– Так она, в самом деле, означает «вперёд», – заметил Номер Семь.
– Погоди, дай досказать, – отмахнулся от него Малой, – Я в ту пору едва грамотой овладел. Только-только азбуку, видать, выучил. Ну и, стало быть, писал, как слышал. Да и читал неправильно. В общем, думал, что буква F на манипуляторе означает «Фперёд!».
– Чего? – вскричал Старшой и зашёлся в приступе хохота – да так, что ударился сзади головой о неровную каменистую стену туннеля. От, небольшого, но сотрясения его спасла каска – в отличие от нас, Девятый не снял каску – Старшой, по сути, и не был старшим, а таким же рабочим как мы. Скорее, он являлся нашим неформальным лидером, поскольку все команды о работе исходили не от него; но об этом, как и было обещано, чуть позже.
– Ну а ты, Первый, чего молчишь? – наш Старшой обратился ко мне. – Всё я, да я. Давай-ка девятый с другого конца пусть всем о себе расскажет.
И трое в полутьме старого забоя ухмыльнулись почерневшими от пыли лицами.
– Я знаю английский. F – это Forward, что и означает «вперёд», – сказал я то, что и так наверняка знали все.
Тем не менее, Седьмой ехидно заметил:
– Откуда такая информация? Из образованных что ли?
И все четверо моих коллег брызнули со смеху: Старшой давился хохотом, Третий, как всегда, смеялся сквозь почерневшие зубы, Седьмой – зачинщик этой шутки, давил из себя искусственный смех. А Малой (кстати, если он самый молодой, отчего не первый или девятый?) – наш Пятый слегка улыбался, сочувственно смотря на меня. Как самому маленькому – и по росту, и по возрасту, ему чаще доставалось насмешек, чем другим в нашей пятерке, и даже немного больше, чем мне. Но парень-то он был не злой, потому и не поддержал общий хохот, и даже не скрывал жалости ко мне, единственному, как видно интеллигенту в этой компании полных склеротиков. Я, впрочем, не был исключением по части тотальной амнезии. Но манеры, словечки из определённого лексикона, выдавали во мне «шляпу». Жаль, что я оказался именно таковым. Хотя кто знает, кем я был до потери памяти? Может даже начальником?
Наступили третьи выходные, как я стал вести записи в общую тетрадь. Итак, наша пятёрка нечётных номеров рабочих Третьего уровня, уже знала:
1. Четверо из нас начали приходить в сознание около месяца назад. Номер Пятый вроде помнит себя раньше, но знает немногим больше – и то исключительно про работу в этой шахте.
2. Мы находимся в глубокой шахте, откуда на отдых и ночёвку мы не выходим на поверхность. Все окна Комнаты отдыха и наших одиночных кают (всё вместе – База, в отличие от рабочих коридоров и штолен) закрыты плотными белыми жалюзями. Попытка расковырять их не привела ни к чему: похоже на космические технологии со сверхпрочными сплавами, либо пластиком. Это композитные материалы, предположил я.
3. Наши начальники незримы. Но мы получаем команды от них прямо в наш мозг, минуя слуховой канал восприятия.
4. До момента «пробуждения» мы трудились здесь, самое малое, месяцы, если не годы (относительно Малого, последнее предположение о сроке работы – факт).
Мы послушно выполняли работу по бурению новых коридоров в толще породы. Точнее, сверлят породу наши автоматические тележки – маленькие проходческие щиты. Мы лишь нажимаем на кнопки. На старых заводах из прежней жизни, таких рабочих называли в шутку кнопкодавы.
5. Никакого высокотехнологичного оборудования кроме наших тележек, на Базе нет.
Ежедневно, кроме выходных, мы едем каждый на своей на тележке: от Базы к забою по нами же проложенному тоннелю – и вечером обратно до своих кают.
6. В любое свободное от работы время мы можем собираться в Комнате отдыха. Там кроме сломанного телевизора, нет никаких приборов, не считая бытовых: электроплитка, чайник, холодильник и микроволновая печь. Но они нам ни к чему. Всю пищу каждый номер получает в персональном пищепроводе в своей каюте. Еда как у космонавтов в тюбиках. Ее не надо подогревать и разжёвывать: вся пища стерильная, жидкая и очень калорийная. Не то чтобы особо вкусная, эта бурда быстро отбивает аппетит. Все выбрасывают тюбики в мусоропровод недожатыми даже до половины.
Каждая каюта благоустроена, так что в выходные и по вечерам мы можем, при желании, не выходить за ее пределы – и, по всей видимости, так и делали (или как раз ничего не делали в часы досуга, кроме тренировок на беговой дорожке), пока не пришли в сознание.
Как стали людьми, мы принялись устраивать посиделки и чаепития в Комнате отдыха. Никаких мысленных запретов на такой образ жизни мы не получали. Оставалось обязательным лишь вовремя выходить на работу и вовремя с нее уходить.
Каждую смену четыре раза в день я слышу голос внутри черепной коробки: «На работу!», «На обед!» Снова «На работу!» (в конце обеденного перерыва). И вечером (если в этом подземелье уместно понятие вечера) – «В каюту!»
Кстати, после работы мы хотя бы на пять минут забегаем в Комнату отдыха – отчитаться об изменениях в нашей памяти перед Старшим.
В следующую субботу я сидел во главе нашего небольшого стола, три стороны которого как обычно занимали Третий, Седьмой и Старшой.
– Мы помним только детские воспоминания. Так значит, что-то случилось в начале девяностых годов, что не даёт нам помнить взрослую жизнь. Малой, – я посмотрел на паренька, которому досталось место на диване, – наш Малой целиком вырос после девяностых, потому и не имеет никаких воспоминаний, даже детских.
– А почему ты пишешь, словно в начале двадцатого века живешь? – резко оторвал меня от тягостных раздумий Седьмой.
– Сударь, что за высокий штиль? – съязвил Старшой.
– Вроде наш – про сайты писал едва ли не в первой записи, – поддакнул Третий.
– Дак он же из образованных!!! – догадался сострить Седьмой, и дружный хохот над старой шуткой сотряс нашу подземную Базу.
***
«Я видел, как Рита медленно уходила прочь к такси по тонкому мартовскому снегу. Она обернулась и протянула руку на прощание. Я сжал ее ладонь и долго мял ее в своей руке, мечтая обнять эту женщину за плечи, но не мог, имея в виду ее друга, уже усевшегося рядом с водителем. Я хотел броситься следом, чтобы умолять остаться, но не смел этого сделать.
Вернувшись домой, меня мучила досада. Чтобы сбить это, наверное, самое мучительное чувство в мире, я за вечер четыре раза выходил в магазин.
Если бы я позвонил Рите хоть вчера! Да нет, хотя бы сегодня в обед! Тогда она приехала бы ко мне из больницы одна, а не с этим своим другом. Они заехали ко мне на несколько минут, чтобы забрать вещи Риты. И ее друг увез мою любимую к себе домой! А я не знал, что Рита месяц лежала в больнице! Я всё собирался позвонить ей, тоскуя и вполне опасаясь касательно возможности ее тяжелой болезни, но еще более тяготясь ее властного характера! И дождался до того, что ее увели у меня прямо из-под носа. А так бы она осталась у меня ночевать…».
– Наконец-то, у Первого появилось вполне взрослое воспоминание, – рассмеялся Старшой, прочитав его всем вслух из тетради.
В Комнате отдыха на сей раз собралось только четверо – Малой еще не пришёл. Но стол оказался занят со всех четырёх сторон – место номеру пятому как всегда оставалось на диване, хотя он и пораньше нас здесь жил.
Я же решился записать это личное воспоминание только потому, что когда-то забыл всё: как до, так и после этой сцены. Зато помнил жуткое отчаяние и непереносимую досаду.
– А я помню одного из образованных, – начал Седьмой. – Утром на остановке я подбегаю к маршрутке. Амбал в очках и белой рубашке стоит рядом с открытой дверью и не пускает меня: «Куда прёшь!» Оказывается, он свою коллегу – женщину из Налоговой службы пропускал вперёд. Она позади меня до маршрутки бежала. Пропустил я этих налоговиков вперёд в маршрутку. А мне до самого завода ехать, и им потом мимо меня на выход пришлось протискиваться. «Куда прёшь, некультурный!», – сказал я амбалу. Потом, если утром я видел его на остановке, сразу ему кричал: «Здорово, некультурный!».
– И чё, если бы не катастрофа, маршрутки до сих пор переполненные ходили бы? – у Третьего вырвалась фраза-артефакт – обломок прежних знаний.
Все замолчали, силясь вспомнить катастрофу.
И лишь Малой слегка улыбнулся.
– Первый, расскажи, что исследовал! – попросил меня Седьмой.
Я ответил:
– Расскажу о Малом. Тайна прежней жизни зависит от анализа сознания каждого из нашей пятерки. Итак, Малой не помнит о личной жизни вне этой шахты, что странно. Ведь социализация личности проходит еще до семи лет.
– Социализация? – Седьмой приготовился глумливо хохотать.
– Интеллигенция, диагноз подтвердился, – произнёс Третий.
– Это мы уже поняли, – остановил шутки Старшой.
Но Седьмой вставил:
– Ты, давай, Первый, дальше жми. Чего там обозначилось? Что ты накропал в своей вшивой тетрадке, падла трескучая, шваль галстучная?
Я чуть не поперхнулся (какой галстук? я сидел в таком же как у всех сером комбинезоне, а трещать меня Старшой заставлял), но продолжил читать вслух из общей тетради:
– Сегодняшние два первых воспоминания о постсоветском периоде дают нам некоторую надежду на выздоровление…
– Выздоровление? Да тебя только могила вылечит, гнида недобитая! – Седьмой на сей раз превзошёл себя и напрашивался на ответную грубость. На мне был надет комбинезон, только пришедший из химчистки по вещевому путепроводу, так что выпады про вши и гниды казались пустым отзвуком ужаса тифозных бараков первой мировой.
Но по какой-то давней и забытой привычке, я не стал осаждать Седьмого и пропустил его слова мимо ушей. Как ни в чем ни бывало, я продолжил чтение своих записей:
– Ни в коей мере не претендуя на превосходство, я полагаю, что именно я первым попал на шахту около года назад – первым, кроме, разумеется, Малого. Вопреки самому среди нас юному возрасту, Номер Пять трудится здесь примерно с семилетнего возраста. Итого, не более десяти лет, так как, судя по внешнему виду, ему самое большее семнадцать.
– А мы здесь скока? – спросил Седьмой, на сей раз вполне нейтральным тоном.
– Ты, Седьмой, месяца три назад здесь появился. Ты, Третий – с полгода вкалываешь. А наш Старшой чуть более месяца.
Я поднял глаза на Девятого, имеющего теперь совсем уж несолидный статус абсолютного новичка, досадно не совпадающий со вполне солидной кличкой. Старшой от неожиданности, что оказался самым недавним работником этой богом забытой шахты, даже не нашёлся, что сказать.
Я прервал тишину:
– Итак, Номер Пятый и Номер Первый первыми из нашей пятерки стали бурить проходы на Левой стороне нашего уровня. Я и Малой – первопроходцы. А по интеллекту мы мало чем отличаемся от Малого. Мы тоже не помним о взрослой жизни – ну кроме меня и то, чуть-чуть. А по годам рождения Малой ненамного нас младше. Мы дети двадцатого века…
Установившуюся тишину прервал свистящий звук. Все мои собеседники оглянулись на телевизор в дальнем углу. На его экране побежали полосы помех и, наконец, показалось изображение лица человека в белой шапочке как у медика или повара.
Лицо занимало весь экран, так что не было видно ни груди, ни плеч этого, что ли, доктора:
– Я робот-распорядитель Третьего уровня Левой стороны с нечётными номерами рабочих. Вы уже догадались, где находитесь. Вы переводитесь на другой уровень, тоже на левую сторону. Прошлая смена покинула его еще два месяца назад, но никто из других уровней не смог пробудиться раньше вас.
– А вы кто? – первым опомнился Третий.
– Сказал же, что он робот, – одернул его Седьмой.
– Номер Третий, я понял ваш вопрос и потому дам развёрнутый ответ касательно моего происхождения, – лицо человека в шапочке слегка улыбнулось. – Я искусственный интеллект двадцать второго уровня.
– Погодите, – ошарашенно произнёс пришедший в себя Старшой, – мы же на Третьем уровне… неужели так высоко шахта идёт вверх?
– Да. Я живу на поверхности. В двадцать два этажа шахта.
Третий ошалело повертел головой и вновь уставился на экран телевизора.
– Послушайте, господин-товарищ Искусственный разум, да под номером двадцать два! Мы кто такие, да как сюда пришпандерились?
– Во-первых, прошу называть меня Искин-22, – человек в шапочке опять слегка улыбнулся, и только сейчас до меня дошло, кого его полуулыбка так напоминает. – А во-вторых, я создан на основе синтеза сознания двух ваших номеров: Номера Первого и Номера Пятого.
– Малой, ты прорвался! – зашипел на паренька Седьмой.
– Дуракам всегда везет! – Третий возмущённо взглянул мне прямо в глаза.
Поварское лицо в телевизоре продолжило:
– Так как для составления сборного интеллекта вашего уровня, трое остальных оказались лишними, вас сегодня приказано утилизировать.
По окончании фразы этого «телеповара», трое наших коллег разом закрыли глаза и обмякли, откинувшись на спинки стульев. Получилось сонное царство. Лишь я, сидящий во главе стола, и Малой на диване, остались в сознании.
Теледоктор, оказавшийся доктором наоборот для трех наших рабочих, бодро обратился ко мне с Малым:
– Поздравляю, ваш интеллект стал самым подходящим для создания моего разума. А этот мусор, – он кивнул в сторону спящих рабочих, – сейчас увезут наши уборщики. Кстати, вполне живые люди как и вы.
– А нам с Малым куда сейчас?
– Ваш уровень теперь номер двадцать два. Вы с честью прошли испытание, – заключило лицо в белой шапочке. – Сейчас вы пройдёте до лифта и поднимитесь на двадцать второй уровень.
Теледоктор тактично замолчал, намекая, что это последнее его приказание. Впрочем, его фраза прозвучала доброжелательно как напутствие.
И вот я вдыхаю первый глоток свежего воздуха. Зажмуриваюсь от яркого синего неба. Справа от меня стоит Малой, едва доходящий мне до плеча. Мы оба в прежних рабочих комбинезонах. А передо мной на поляне перед деревьями, под их нежно-зеленой листвой, собрались люди. Они вытянулись как пионеры строем за тридцать метров перед нами.
А впереди толпы с охапкой синих цветов в руках стоит… Рита! Она в демисезонном пальто, но головушая – тёмные волосы в прическе-каре слегка развевает, очевидно, майский ветерок. Она подходит ближе – я вижу улыбку на ее лице.
Где-то за спиной вновь раздаётся звук подъемных механизмов – оглянувшись, вижу, как закрывается люк, откуда мы с минуту назад вышли.
– Вы боги двадцать второго уровня! – выкрикивает мужской голос из динамика, укреплённого на стене бункера за нашими спинами. Затем из динамика раздаётся праздничный туш, как победителям какого-то соревнования. Наконец, Рита доходит до меня и вручает цветы. Она церемонно обнимает, но долго не отпускает меня – так что мои глаза утыкаются ей прямо в лоб, отдающий едва заметным ароматом. Рита заслоняет всю великолепную картину весенней поляны – я вижу темноту. Я отрываюсь от объятий Риты, но темнота остаётся. Я безнадёжно ловлю в темноте тело женщины, но вопреки опасениям, мои руки снова нащупывают Риту!
– Милый, мы в симуляции, – шепчет голос Риты.
– А где Малой?
– Он в своей реальности.
–А это где?
– Где-то в нулевых годах двадцать первого века, откуда мы его взяли.
– А ты… вы кто? Рита или тоже искин как Разум двадцать два?
– Как ты догадался. Я искинша. А имею внешность твоей возлюбленной. Сейчас ты тоже стал как искин. Твой разум будет вкалывать на той же Шахте. Но уже не рабочим, а распорядителем работ.
– На каком уровне?
– А ты не догадываешься, мой милый?
– На двадцать третьем?
– Ответ верный.
Все это время разговора со лже-Ритой, темнота вокруг нас не спадала. Но я держал в руках Риту. Или то, что прикидывалось ее телом. Как в уходящем осознанном сне, я начал ее обнимать, пытаясь выжать всё от быстро тающих секунд нахождения в этом аналоге сна.
***
Искин-22 – в белом рабочем костюме и такой же шапочке, шёл рядом со мной по жёлтой тропинке в лесу. Сорвав левой рукой красную ягоду с куста, он тростью в правой прибил гадюку прямо перед нами. И осторожно, лишь бы не замарать брюки, перешагнул через труп змеи.
– А животные в этом мире настоящие? – спросил я робота.
– Конечно, – ответил Искин-22 и, сняв с головы белую шапочку, опустил в эту импровизированную сумку красную ягоду.
– А почему вы Риту не взяли сюда полностью? – спросил я Искина-22, которого я, после его антиврачебного решения об утилизации моих коллег, решил называть Поваром, настолько он не был похож на робота.
Тот ответил не сразу, так как забрался в гущу малинника и начал рвать ягоды, наполняя ими свою – то ли медицинскую, то ли поварскую, шапочку.
Наконец Повар обернулся:
– Попасть в наш мир со своим телом и своим же сознанием, пусть и замороженным как у тебя и твоей пятёрки рабочих, можно лишь избранным.
– А почему Рита не избранная? Все эти Старшой, Седьмой и Третий еще те хамы! – возразил я.
– Они, как говорится, небезнадёжны. К сожалению, в мире очень мало стоящих людей и мы не можем разбрасываться даже хамами, если те имеют какие-то задатки.
– Но вы же их утилизировали.
– Пока нет. Они заморожены.
– Так взяли бы сюда и сознание Риты, – я, чуть не плача, вгляделся в лицо Доктора.
– Мой милый Номер Первый, – вздохнул искин. – Я бы мог оживить ее нейроны… но зачем?
– Как зачем?! – я задохнулся от возмущения и удивления вопросом искина, рассуждавшего до сего момента вполне по-человечески.
– Ладно, – рассмеялся он. – На свой страх и риск я довёл тебя до двадцать третьего уровня. А здесь у нас, управленцев, появляется право вызывать из прошлого кого угодно и, внимание, – он поднял палец вверх, – в какой угодно комплектации. Воспользуйся же этим правом! Но, предупреждаю. Здесь избранные!
– Рита настоящая – для меня милее всяких подделок под неё с мозгами роботессы! – воскликнул я в отчаянии, но и с надеждой.
***
И мы идем с Ритой по набережной. Оказывается, у распорядителей двадцать третьего уровня есть право конструировать реальность по своему вкусу. Здесь может всё и искусственное, похожее на двадцатый – двадцать первый век… зато Рита полностью настоящая!
– В прошлое не попадёшь, – с сожалением говорит она. – Можно лишь двигаться всё дальше в будущее: своим ходом или через все эти заморозки и оттайки…
– Искусственный интеллект не панацея, – отвечаю я. – В чем-нибудь, да он попадётся как не человек. Искинам не хватает понимания наших чувств, хотя внешне у них полная имитация.
Рита (теперь уже полностью моя! и своя!) говорит мне:
– Эта имитация до поры до времени. Как поймёшь, насколько роботы на самом деле бесчувственны, так и не жалко их.
– Вот и прощаться с нашим «поваром» было не жалко, – Глядя на реку, я вспоминаю. – Прощай, Разум двадцать второго уровня! Мы вспомнили себя, и ты нам стал не нужен.
***
Я бегу во всю прыть по полотну железной дороги, догоняя поезд. Старшой сидит на платформе и протягивает руку:
– Первый, держись! Первый, чтоб тебя!!
Я прибавил еще скорости – полы раскрытого пиджака хлещут меня по бокам.
– Хватай Старшого, – кричит мне Седьмой, свесившись с края платформы.
Наконец я допрыгиваю до подножки, и Седьмой со Старшим хватают меня за руки и шкирку синего пиджака, поднимают, и я сваливаюсь вместе с ними на открытую площадку товарняка.
Отдышавшись, я оглядываю трёх своих друзей. Третий стоит в сторонке и, как ни в чем ни бывало, смотрит на нашу кучу малу.
– А Малой где? – наконец удивляется Третий.
– Он предпочёл остаться в искусственной реальности, – отвечаю я всем. – Это в нулевых годах.
– А Рита твоя где? – не без прежнего ехидства спрашивает Седьмой.
Теперь, при свете солнца, его волнистые волосы отчётливо отливают каштановым цветом: оказывается, они не чисто чёрные, какими казались в искусственном свете подземной базы.
– Рита вчера улетела самолётом в Ригу, – говорю я им.
– А ты почему здесь? – удивляется Старшой.
– Прикрывал ее бегство. Роботы охотятся за нами. Они ненавидят нас. Людей.
– А как они отличают своих от наших? – спрашивает меня Старшой. – Тела-то у них все-равно от реальных людей.
– Мы можем любить, – отвечаю я. – Мы можем любить даже таких не идеальных и хамоватых как вы, – при этих моих словах Седьмой усмехается, – и как моя Рита. Я помню Базу, как мы помогали друг другу… это лучшие воспоминания в моей жизни. Помните, как мы мечтали сбежать, пробовали вспомнить прошлую жизнь?
– Да, я тоже так считаю, – серьёзно говорит Третий, подойдя ко мне. – Без Базы мы не стали бы людьми. Искусственный разум завидует нам. Они переняли от нас всё, создав точные копии наших знаний, эмоций, вплоть до самой тонкой лицевой мимики. Но Искины не могут любить. Не научились. Даже наш добрый дядька в белом из телевизора на самом деле издевался над нами.
– Но вы вновь живёте, – напоминаю я. – Вы на воле.
Свежий ветер громыхнул листами шифера в дальнем конце платформы. Мы оглянулись. Товарный поезд мчался через желтые поля пшеницы. По обе стороны убегали назад тучные нивы. Позади шумел зелёный лес, где на опушке остался тайный люк, ведущий в подземную шахту в двадцать два этажа.
– А ты уверен, что этот мир не имитация? – спрашивает у меня Седьмой уже без всякого сарказма.
– Да.
– Почему?
– Рита меня любит.
– А еще почему? – допытывается он далее.
– Понимаешь, Седьмой. Когда я на прогулке в лесу толкнул Искина-22, он упал лицом в муравейник, и муравьи принялись его дружно кусать. Такое поведение каких-то мелких животных явно не предусмотрено сценариями симуляции.
– Хм, – флегматично заметил Третий.
– И еще, – я вытаскиваю из кармана измятую шапочку в красных и коричневых пятнах. – Вот почему вы, ребята, на свободе. Это мой первый трофей войны с роботами.
– Знакомая шапенция, – восклицает Седьмой. – Никак из телевизора вырвал? А что за грязюка на ней? А, Первый?! – и шутливо грозит мне пальцем.
– Вот смотрите, парни, – держу я шапку в руках. – Здесь след от раздавленной малины. Тёмно-красный. А здесь кровь нашего мучителя Искина-22. – Я торжествующе обвожу взглядом бывших коллег по заточению. Они в ужасе толпятся вокруг шапки. – Видите? Засохшая кровь – коричневая. В ней нет красноты.
– Да, – задумчиво глядя на замаранную шапочку, признаётся Третий, – такое в имитации не пропишешь. Вряд ли программист стал бы придумывать, что кто-то вздумает убить искина. И даже если кто-то прописал в программе пролившуюся свежую кровь, она так и осталась бы красной. А настоящая кровь при засыхании темнеет.
– Итак, ребята – мы в реальности! – веселится Старшой.
– И мы все реальные, – неожиданно смеётся Третий.
– А впереди тебя ждет реальная Рита, – доброжелательно говорит мне Седьмой.
– Рига и Рита ждут нас! – я вдыхаю мчащийся навстречу поезду воздух раннего лета.
Неожиданно свет дня померк. Вокруг чернота. Но воздух по-прежнему втекал в мои легкие, как будто я всё еще был на поезде. Впрочем, движение прекратилось.
Когда глаза привыкли к свету, я разглядел перед собой огромную вентиляционную шахту. Оттуда и дуло свежим ветром.
Я стоял на квадратной платформе, метр-на-метр. Она еще немного покачивалась.
Виртуальная реальность – воздух как в симуляции, – догадался я.
– Но почему я на поезде ехал с Ритой в Ригу?
Знакомый голос из темноты ответил:
– Рига в вашем сценарии – случайность. Из слова Рита, утерялась часть буквы «т» – левая перекладина. И получилось слово Рига – как столица Латвии. Исправлять ошибку не стали и сценарий повернули так, что вы поехали в Ригу.
– Ну ты, робот, чего живой?! – вскричал я.
– Вы забыли, что мы искины – не люди. Наше сознание легко переписать на носитель. Ваше сознание – мозг людей – невозможно скопировать, слишком огромное число нейронов. Но мы, машины, мы примитивнее. И потому нас нельзя убить – ну если информация с нашего твердого накопителя была скопирована…
Надежда и ужас эскимосов
Мужчина в ярко-желтой куртке с трудом брёл по заснеженному полю вдоль берега. Идти ему мешали торосы, полыньи, а также собственная усталость. Вдалеке плескались холодные серые волны. Капюшон, низко надвинутый на глаза, не спасал от ярких бликов солнца, отражённых от белоснежного наста. Полуослепший, голодный, казалось, он брёл последние метры перед тем как рухнуть посреди ледяной пустыни. Но идти ему помогала даже не надежда, а внутренняя уверенность, что в этих местах он найдет кров: время от времени он вытаскивал гаджет и смотрел на его показания.
Обогнув высокий торос, в двадцати шагах впереди он увидел молодую эскимоску, легко передвигающуюся навстречу по искорёженному льду в меховой парке с капюшоном, отороченным белом мехом. Измождённое лицо мужчины осветилось надеждой. Приблизившись к девушке, он начал объясняться знаками.
Улыбнувшись, эскимоска ответила:
– Не стоит трудов, говорите на русском. Я училась в университете в Копенгагене, знаю три иностранных языка, в том числе и ваш русский.
– Девушка! Я потерялся. Наш самолет разбился, я один выжил, иду третий день в поисках людей и тепла. Где-то рядом наш бункер, но один я туда не дойду, силы на исходе… Солнце светит весь день и почти всю ночь, а все равно мороз около нуля, слякоть замерзает, гололёд.
– Я отведу вас в тепло…
– В чум?
– Вы думаете, что эскимосы живут только в чумах?
– В ярангах?
– Идите за мной.
* * *
Опрятная комната в деревянном доме быстро наполнилась будоражащими запахами кофе и жареного тюленьего мяса. В три окна проникал солнечный свет длинного полярного дня.
Мужчина в сером свитере приходил в себя. У печки висела его арктическая куртка и стояли сапоги, обсыхая от тумана, которым наполнен весь воздух в Арктике коротким полярным летом из-за непрестанно тающего и вновь замерзающего снега и льда.
Тело спасённого постепенно наполнялось теплом и сытостью. Заканчивая трапезу, он стал присматриваться к своей спасительнице.
Она сидела за столом напротив, скромно опустив большие глаза в сторону пола. Пышные черные волосы обрамляли ее кругловатое лицо с немного пухлыми розовыми щеками. Под снятой меховой паркой оказалось коричневое облегающее платье европейского покроя с эскимосским орнаментом вокруг шеи и по краю короткого подола. Мужчина, вытирая салфеткой тюлений жир со своих губ, украдкой поглядывал на стройные ноги эскимоски, обтянутые черными шерстяными колготками.
Заканчивая пить чай, незнакомец, наконец, начал разговор:
– Меня зовут Антон.
– Ингрид, очень приятно, – ответила эскимоска по-русски почти без акцента.
– Я из научной экспедиции. Мы определяем границу России в Арктике. Нефтеносное дно Северного Ледовитого океана… поэтому еще предстоит битва за шельф, надеюсь, только дипломатическая и научная битва… в общем, вам ли не знать, давно длится спор государств, имеющих выход в Арктику. Либо сюда сделают доступ всем странам Земли, как в Антарктиду…
– А я из Гренландии. Нашей стране не хватает ресурсов, энергии, поэтому мы до сих пор зависим от Дании. Слышали, что Гренландию у Дании хочет купить США? Но в этом случае геноцид эскимосов только усилится… Мы отчаявшийся народ перед лицом своей гибели!
Голос Антона стал решительным:
– Я знаю, как спасти вас. Аляску продали, а Гренландию отстоим! Здесь рядом есть заброшенный подводный завод, построенный в последние годы существования СССР. Потом все работы свернули, вывезли людей из двух поселков Шпицбергена, а о секретном заводе и так мало кто знал…
Лицо Ингрид просияло:
– И теперь вы говорите об этом мне? Нам ваш завод помог бы.
Антон неожиданно отвлёкся и взглянул на мобильный телефон, включенный в зарядник:
– Ах, вот мой смартфон уже зарядился, включаю спутниковый навигатор… да ваш дом стоит как раз над нашим бункером!
– А мы давно нашли этот бункер, только у нас нет кода для замка, чтобы его открыть.
Антон успокоил Ингрид:
– Я знаю код. Я проведу вас внутрь.
* * *
Бункер находился под землей, но в его мониторы, вмонтированные в стены наподобие окон, передавалось изображение из камер расположенного наверху домика. Поэтому Антон мог видеть, как наверху уже сгустились короткие синие сумерки августовской полярной ночи: всего через полчаса над горизонтом покажется полуночное солнце.
Вместе с новой знакомой Ингрид он сидел перед пультом архаичного большого ЭВМ советских времен и продолжал объяснять:
– Здесь всё работает на энергии подземных недр. Тектоника плит питает этот подземный бункер. Подводный хребет Ломоносова тянется через Ледовитый океан. И советские ученые догадались, как использовать энергию подземных недр. Судя по размерам завода, он мог освещать и обогревать половину Сибири и уж точно – всю Гренландию.
– Спасибо, вы спасёте мой отчаявшийся народ!
– И вот теперь мы готовы поделиться энергией и с вами…
– Не верится, что в наших руках океан энергии.
– Главное, ты в моих руках, моя милая! Я не вернусь на большую землю, буду жить с тобой!
– Я счастлива, что спасла тогда тебя.
В это мгновение двое людей на полярной станции были полны воодушевления и неотрывно смотрели друг на друга. Неожиданно раздался резкий звук. На радаре замигали белые пунктиры точек. Антон включил увеличение на одной из камер: в темной толще вод с морского дна вылетали один за другим белые светящиеся шары.
Ингрид объяснила:
– А это наши друзья, до сих пор летают. Они нам не причинят вреда. А наоборот охраняют.
Ингрид прижалась к плечу Антона и посмотрела на монитор своими большими глазами, затем обняла его за плечи. Антон улыбнулся и стал трогать своими пальцами ладони Ингрид, лежащие у него на груди. А она потянулась к своей голове и вынула пару длинных заколок из высокой прически. Черные, слегка волнистые волосы, рассыпались на ее плечи…
А вокруг небольшой полярной станции, под которую был закамуфлирован вход в завод и бункер, раздавался треск льда от подводных течений, трущих друг о друга подтаявшие льдины на поверхности океана. Порой звук ломающихся льдин напоминал выстрелы из оружия, так что Антону еще предстояло привыкнуть к жутковатому аккомпанементу арктических зимовок.
* * *
Прошло полгода. В черных окнах домика круглые сутки отражалась лишь внутренняя обстановка арктической станции – вокруг на сотни миль царила непроглядная полярная ночь. Под домиком лежал огромный пустой завод и бункер с его мониторами, следившими за дном океана. «Пока сюда не завозят других людей. Боятся огласки», – предположил Антон.
Двое охранников секретного завода – Антон и Ингрид, – старались чаще бывать в домике, построенном над всем бункером – лишь бы находиться ближе к поверхности, пусть там и не будет солнца до весны.
В один из декабрьских дней, когда даже в полдень исчезли проблески синевы в небе, Ингрид и Антон как обычно занимались домашними делами.
Наступило время ужина. Ингрид подносила чашу с парёной тюлениной на стол к мужу Антону, как вдруг замерла: раздались резкие звуки, отличные даже от оглушающего треска льда. Будто кто-то хлопнул металлической дверью в самом домике. Муж и жена прислушались. Гулкий звук приближающихся шагов доносился из длинного тамбура, защищающего жилой отсек станции от внешнего шестидесятиградусного мороза. Покрытый линолеумом пол холодного коридора гулко гремел под ногами нежданного гостя.
Ингрид, поставив, наконец, чашу перед мужем, воскликнула:
– Это призраки Крайнего Севера! А вот один из них… Ах, да это к нам идет мой бывший муж Питъюк!
Дверь бесцеремонно распахнулась настежь. В клубах пара в комнату ввалился эскимос в меховой парке.
– Питъюк, ты вернулся! – закричала эскимоска.
Не обратив внимания на ее причитания, незнакомец откинул капюшон с заиндевевшим по краю мехом, и воззрился на Антона. Лицо черноволосого мужчины лет тридцати, почему-то больше похожего на грека или араба, чем на эскимоса, выглядело если и не подчёркнуто миролюбиво, то вполне спокойно:
– Успокойся, белый человек! Я тебя не трону. Ты что, обычаев Севера не знаешь? – поделиться своей женой с гостем. Так что я ничего против тебя не имею. Тем более, меня долго не было на Земле… спасибо, что позаботился о моей жене Ингрид… и о моей родине, замерзающей во льдах!