Читать онлайн Опалённые войной бесплатно

Нюркина радость

– Нюрка! Нюрка! Де тебе лихоманка носить? Папанька вона – уезжать собралсы.

– Ды здеся я! Не шуми!

По огороду бежала маленькая светловолосая девчушка, её голые пятки сверкали в картофельной ботве. В худеньких руках она сжимала подол своего ситцевого платьица.

– Вот, папань! – сказала подбежавшая дочка и протянула отцу три маленьких колючих огурца. – Эт тебе! На дорожку. Я их ишо вчерась приметила и лопушком накрыла, шоб Шурка не сорвала.

– Дюже надо! – возмутилась сестра. – На мне и так он – и скотина, и стряпня. А огород – энто твоё будить!

– Ну-ну! Не ругайтеся, девчатки!

Василий подошёл к старшей дочери. Невысокая, плотная, черноглазая Шура держала в руках отцовскую походную сумку. Шуре было четырнадцать – самая невестинская пора по станичным меркам. Многие соседские казаки, присматривающие будущих жён для своих сыновей, прочили симпатичную, работящую Шуру себе в снохи.

Василий взял сумку, положил туда Нюркин гостинец и пристегнул к седлу. Приобняв Шуру за плечи и поцеловав в макушку, сказал:

– Гляди, дочка! Покуда мать хворая, ты за всех отвечаешь.

– Ничё, папань! Не переживай! Справлюся.

Отец поднял на руки младшую, прижал её к колючей щеке.

– А ты, стрекоза, сестру слухайсе! Поняла?

– Поняла, папань! Поняла! Ты тока побыстрей назад возвертайси, а то как мы тута без тебе?

– От как врагов побью, так и возвернусь!

Нюрка зашептала в самое ухо отцу:

– Папань… а враги хто? Немцы?

– Да нет, дочка, враги – наши…

– Энто как так? Враги и наши?

Василий пожал плечами:

– Да я и сам не пойму как…

Поставив дочку на землю, он окинул взглядом своё подворье, перекрестился.

– Ну, с Богом!

И, запрыгнув в седло, помчался догонять свою сотню, скрывшуюся за станицей. На дворе стоял июль 1918 года…

– Нюрка! Тебе там чё, на цепку посадили? А ну иди в хату! Мамку покормишь!

Отскочив от плетня, девчушка побежала выполнять сестринский наказ.

На кровати, стоявшей возле окошка, лежала Пелагея. Её глаза были закрыты, волосы разметались по подушке, а щёки рдели нездоровым румянцем.

– Мамань, ты как? – спросила Нюрка.

Пелагея открыла глаза, улыбнулась и слабым голосом ответила:

– Ничё, доча, сёдни уже луччи. Дасть Бог, скоро встану, а то замучила вас.

– Ты лежи, лежи! Мы с сестрицей сами управимси.

Шура налила в миску борща, отрезала небольшой ломоть хлеба, поставила на табурет рядом с кроватью.

– Корми! – сказала она сестре. – А я покуда молочка согрею.

Мать взяла кусочек хлеба, поднесла к лицу:

– Ой, пахнить-то как! Свежий?

– Ага! – ответила старшая. – Мы с Кондратьевной ночью пекли. Папанька тожа с собой узял.

Кондратьевна была одинокой старухой, жившей по соседству. Её муж давно умер от тифа, а единственного сына ещё в четырнадцатом году убили на фронте. Вот и тулилась она к семье Василия: надо ж куда-то голову приклонить на старости лет.

В люльке, висевшей под потолком, закряхтел Гришка. Нюра покачала её.

– Потерпи, казак, щас мамку накормим. Потом тебе.

Гришка родился в конце июня. Он был крепким, здоровым, крикливым пацаном. Роды были тяжёлыми, и Пелагея до сих пор не могла оправиться. Хорошо хоть Гришка не был капризным. Кричал он громко и требовательно, но только когда был голоден или мочил пелёнки.

К вечеру, управившись с делами, прибегала Кондратьевна. Она приносила свежие отвары трав для Пелагеи и купала Гришку, добавляя в воду полынь и душицу.

– Бабань, а ты зачем у тазик травки кладёшь? – спрашивала маленькая Нюрка.

– А энто, унучь, шоб никакая болячка не прыключилась, шоб Гришка наш здоровеньким рос. Нам же на кажную болесть Господь дал лекарству, тока не усе про энто знають и топчуть травку-матушку зазря.

– Бабань, а ты мене научишь травки разбирать, иде какая?

– Научу, Нюрань, научу, чё ж не научить.

Через пару недель Пелагея стала подниматься, потихоньку втягиваясь в житейские дела. Она готовила еду и нянчилась с Гришкой. Частично освободившаяся Шура кинулась заготавливать сено для коровы, благо травы было полно и погода стояла замечательная, жаркая и сухая.

А вот Нюрке, смотревшей за огородом, такая сушь добавляла забот. Целыми днями, взяв два небольших ведёрка и коромысло, она бегала на речку бессчётное количество раз. Днём таскала воду в кадушки, чтобы она грелась на солнышке, а вечером поливала грядки. Труды её не были напрасны: огурцов, помидоров, перца было навалом, а огромные кочаны капусты, стоявшие рядком, были похожи на разряженных в пышные юбки казачек. Кукуруза, подсолнухи, горох, грядки фасоли – чего только не было у маленькой огородницы!

Приходившая по вечерам Кондратьевна хвалила девчат.

– От, Паша, – говорила она матери, – каких тебе помощниц Бог дал! Золотые девчаты! Умницы!

К концу августа мать окончательно поправилась. От Василия пришло два письма, в которых он сообщал, что жив и здоров, надеялся на Покров вернуться домой. Получив добрые вести, Пелагея светилась от счастья, работа закипела веселее. С двоюродным дядькой мужа, убиравшим их хлеб, она ездила несколько раз на мельницу. Муки для себя и отрубей для скотины было достаточно. Часть урожая пришлось отдать дядьке за труды, но и так, по прикидкам Пелагеи, хлеба должно было хватить до новины.

Днём они работали в поле и на огороде, а по вечерам солили помидоры и огурцы, квасили в бочонках капусту – готовились к зиме.

Спокойная, размеренная жизнь разлетелась вдребезги, когда среди ночи в станицу ворвались бандиты. Это были не красные и не белые. Человек пятьдесят пьяных, непонятно во что одетых мужчин, с ружьями и наганами в руках, вваливались в дома, переворачивали всё вверх дном, хватая, что приглянулось. Они шли в амбары, наваливали в свои телеги мешки с украденным зерном, угоняли скот и пристреливали всех, кто оказывал сопротивление.

Накануне налёта Пелагея не спала, Гришка ещё требовал грудь по ночам. Покормив и перепеленав сына, она качала его в люльке. Вдруг на самом краю станицы послышались выстрелы, крики и остервенелый собачий лай. Пелагея вскочила с постели, разбудила девчат, открыла окошко в сад, боясь, что под дверью могут стоять чужие, и велела детям бежать и прятаться в кукурузе. Она подала Шуре спящего Гришку, а Нюрке сунула в руки одеяло. Нюрка хотела зареветь, но мать шикнула на неё:

– А ну цыть! Бегить быстро и сидите там, как мыши, шоб я вас не слыхала, покуда сама за вами не прыду!

Проводив взглядом детей, она закрыла окно и стала ждать.

Беда не прошла мимо её дома. Распотрошив сундуки и перебив часть посуды, бандиты сгребли всё самое ценное. Пелагея не сопротивлялась, чтобы не злить их. Ещё до прихода незваных гостей она бросила золотое обручальное кольцо и красивые серебряные серьги (подарок Василия на свадьбу) в помойное ведро, куда грабители не догадались сунуться. Укутавшись в старенькую шаль, притулилась к печке, боясь привлечь к себе лишнее внимание.

К рассвету всё стихло, обоз, гружённый награбленным добром, покинул станицу. Пелагея вышла во двор, обошла все сараи, заглянула в амбар и медленно, на негнущихся ногах пошла в сторону кукурузы.

Увидев мать, девчонки выскочили ей навстречу.

– Мамань, ну чё там? – спросила Шура, кивнув головой в сторону двора.

Пелагея осела прямо на землю и посеревшими губами прошептала:

– Зорьку угнали.

А потом, обхватив голову руками, она закричала, запричитала, как по покойнику. Испуганные девчонки тоже заголосили, из кукурузы раздался Гришкин плач.

Целый день над станицей были слышны бабьи крики и стоны. Кто-то оплакивал потерянное добро, кто-то – угнанную скотину, а кто-то – убитых старых казаков и молодых казачат, пытавшихся защитить семьи.

К обеду пришла Кондратьевна. Лоб её был ободран, а левый глаз заплыл, отсвечивая лиловым цветом.

– Батюшки! Бабаня, энто хто тебе так? – спросила Шура.

– Ды хто ж? Анчихристы энти! Икону отдавать не хотела! Ишшо прабабки моей икона! Забра-а-али! Шоб их сатана замучил! Я, Паш, чё прышла. – Она положила на стол два золотых червонца. – Больше нету, на чёрный день берегла. От и дождалася энтого дня. Еси у тебе есть деньжаты, то, може, мы коровёнку на двоих купим, одной мене не осилить, а без коровёнки никак! У тебе дети малые. Да и я старая, мясо уже не угрызу. Я деньги-то тебе оставлю, а ты помаракуй. Може, и решишьси.

Всю ночь Пелагея думала, где ей взять недостающих денег. Кондратьевна была права: без коровы никак. А утром она позвала Нюрку и сказала:

– Ты, дочь, побегай по улице, поспрошай, може, хто у воскресение, у Рождественскою на ярманку поедить, дык нихай мене с собой возьмуть! Скажи, маманя обувку купить хочить.

Рождественская (в отличие от Прилужной, в которой проживала семья Василия Прохорова) была большой, богатой станицей. Там было много добротных домов, крытых железом, на окнах красовались резные наличники. Большие крашеные ворота были показателем семейного достатка. В центре станицы стоял белокаменный храм с позолотой на куполах. В престольные праздники в нём собиралось много народа, а рядом с храмом была большая базарная площадь. Осенью после сбора урожая и перед Рождеством здесь устраивали двухнедельные широкие ярмарки. Сюда стекался народ со всей округи, и даже приезжие из дальних мест частенько бывали тут. Ярмарки были весёлые, нарядные, вкусно пахнущие, с огромным количеством разного товара. Сюда приезжали поторговать, повеселиться, обменяться новостями. А в обычное время в Рождественской был базар, небольшой, но зато каждое воскресенье. Там и покупали всё, что нужно было в быту.

Посреди ночи из Прилужной выехало три подводы (после налёта народ опасался ездить по ночам в одиночку), на одной из них сидела Пелагея. Ехать надо было вёрст десять, потом расторговаться, скупиться и засветло воротиться домой. Базар встретил шумом, гвалтом и пестротой товаров. Пелагея предупредила возницу:

– Еси до обед не подойду к подводам, то не ждить, значить, у кумы заночую.

Она пошла на самый край базарной площади, туда, где продавали скотину. Тут были овцы, кролики, штук пять или шесть шустрых козочек. А вот коров было всего две, особо выбирать не из чего. Походив вокруг, осмотрев с ног до головы, пощупав вымя и заглянув в рот каждой корове, Пелагея решила взять чёрную, ту, что поменьше. Долго рядились, хозяин никак не скидывал цену, так, уступил чуток для приличия. Сказав, что подумает, Пелагея отошла в сторону, достала из-за пазухи деньги, отсчитала и вернулась назад.

– Ну, радуйси, шо базар ноне плохонький, выбору нету. – Она протянула мужику деньги.

– Тётка, ты чё, умом тронулась? – спросил продавец коровы. – На что мне твои бумажки? Золото давай али серебро. А с ентими чё я делать буду? Не-е, – отодвинув её руку, сказал мужик. – Иди с Богом!

– Дык тута вон, основная ж часть золотыми, тока треть бумажными!

Как назло, подошла ещё одна бабёнка и стала разглядывать корову. Пелагея стащила с пальца золотое обручальное кольцо и, протянув его вместе с двумя золотыми червонцами, спросила:

– А так?

– Добавить бы надоть, може, у тебе крестик есть золотой али серёжки?

Пелагея стащила с головы полушалок, в ушах сверкнули серебряные серьги с красными камушками.

– Больше ничё нету, хучь наизнанку выверни.

Мужик поскрёб затылок, махнул рукой.

– Ладно, тётка, забирай Ночку, нехай тебе на радость будить! – И добавил: – Ты не серчай, я тожа должон семью кормить. А бумажки свои бакалейщику снеси, тама ишшо беруть.

Забрав корову и послушав совета мужика, Пелагея зашла в бакалейную лавку и, оставив там последние деньги, набрала сахару, чаю и прозрачных, похожих на стекляшки конфет.

Ждать станичников она не стала и ещё до обеда пошла до дома. Ближе к вечеру её нагнали прилуженцы, возвращавшиеся с базара. Они удивились, увидев Пелагею, ведущую на бечёвке чёрную корову. Бабы стали посмеиваться:

– Паш! Эт как жить такая обувка называется? Сапоги али чёботы?

Долго ещё в степи был слышен женский смех и стук колёс.

В Прилужную Пелагея пришла уже ночью. Она очень устала, ноги гудели, грудь распирало от несцеженного молока. Очень хотелось пить. Кондратьевна и Шура не спали. Услышав стук калитки, Шура вышла во двор.

– Мамань! Слава Богу! Вернулася!

Она кинулась к матери, обхватила её за шею и заплакала. Подошла Кондратьевна:

– Паш, чё так долго? Уж чё тока не передумали…

– Да дорога ж неблизкая, а она быстро иттить не хочить. От усё время хворостинкой погоняла. Днём-то ишшо ничё, а как стемнело, иду – души нету… Думаю: не дай бог хто устренится и корову заберёть, тода хучь у петлю лезь…

– Тёть Сим, може, ты сама Ночку в сарай сведёшь? А я пойду Гришку покормлю, груди болять, мочи нету.

Серафима Кондратьевна отвела корову в сарай, кинула ей сена, поставила ведро с водой. Подоив корову, замкнула сарай на большой замок, пошла в хату.

– Ты, Паш, отдыхай, я нонче у вас ночувать остануся. Утром позорюй, я сама Ночку подою и покормлю.

Время шло. Минул Покров. Прошёл ещё месяц, но Василий не возвращался. Писем или других весточек от него тоже не было. Пелагея предложила Кондратьевне переселиться к ним.

– Ты, тёть Сим, покуда Василия нету, поживи у нас, чё нам две печки топить? Мы ж теперя родня! У нас корова обчия, – шутила она.

Кондратьевна, не желавшая всю зиму куковать одна в хате, с радостью перебралась к Прохоровым.

В декабре Гришке исполнилось полгода. Обложенный подушками, он по чуть-чуть начинал сидеть на мамкиной кровати и играть с Нюркой. Кондратьевна любила детвору, как родных внуков, которых у неё не случилось. Но к Гришке она питала какие-то особые, тёплые чувства. Может, потому, что растила его сама, а может, в память о своём сыне.

Работы зимой было меньше. Управившись с делами, пообедав и уложив Гришку спать, женщины садились за рукоделие. Они чинили испортившуюся одежду, вязали носки, вышивали наволочки, скатерти и полотенца.

Вход для пользователей

Меню