Читать онлайн Привет из Прошлого бесплатно

Родилась и выросла в Беларуси. Окончила педагогический университет, однако ни дня не работала по специальности. После замужества переехала в Россию. Сейчас работаю журналистом в небольшом издании, пишу для газеты и на сайт. Литературу в жанре фэнтези любила с самого детства и испытываю огромное удовольствие от осознания того, что могу не только читать, но и писать.

© Ксения Чайкова, 2021

Привет из прошлого

Не задался сегодня день. С самого утреца не задался.

Просыпалась я долго и трудно – ворочалась, постанывала сквозь стиснутые зубы, потирала ноющие виски, стараясь избавиться от терзающей голову боли, незваной гостьи, неизменно являющейся вслед за проведенной без сна ночью. Мозоли на ладонях наливались огнем, все тело нещадно саднило, спина трещала, словно и сейчас чувствовала навалившийся на нее груз. Потянутые мышцы живота в голос кричали о своих попранных правах, руки и ноги им солидарно подвякивали. Общее самочувствие было препоганым и, что обиднее всего сознавать, вызванным исключительно моей жадностью.

Вспомнив о деньгах, я перекатилась на живот и свесила руку с кровати. Пальцы деловито хватали воздух, и я уже успела похолодеть, когда поняла, что задеваю кончиками ногтей (безжалостно обломанных, а кое-где и обгрызенных, чего уж тут греха таить) плотненько набитые бока кожаного кошеля. Вот он, денежки мои кровные, заработанные тяжким неженским трудом!

Желание поскорее припрятать гонорар в тайную схоронку, а заодно и полюбоваться ее всё увеличивающимся содержимым заставило меня встать. Впрочем, встать – это слишком сильно сказано. Ноги тряслись и подгибались, спина вопияла, явно собираясь закатить мне знатный скандалец недельки этак на две-три, голова поддерживала ее согласным гудением, а глаза просто отказывались открываться достаточно широко для того, чтобы обеспечить безопасное передвижение по дому. Кое-как, держась за стену, я проковыляла до шкафа и, насторожившись, резко, насколько смогла, выпрямилась. Оскорбленные столь пренебрежительным отношением мышцы взвыли пуще прежнего, однако давно привычные телесные страдания не могли заставить меня оторваться от тонкого, острого в прохладном утреннем воздухе звона.

К моему домику кто-то шёл.

Шёл неуверенно, останавливаясь, сомневаясь и даже порываясь повернуть обратно. Охранные заклинания, растянутые поперек глухой лесной тропки, рвались с неслышным для него звуком. Незваный гость, словно чувствуя, что я ему не обрадуюсь, всё замедлял и замедлял шаги. Тем не менее разворачиваться в обратку и возвращаться подобру-поздорову домой он явно не собирался. Ну что ж…

Спала я в одежде – снять и развесить ее накануне просто не нашлось сил. Поэтому и блуза, и штаны теперь были мятыми до невероятности, словно меня в полном облачении пару деньков старательно жевала корова, а потом, преисполнившись брезгливости и недовольства, выплюнула. Волосы, небрежно стянутые на затылке какой-то не то тряпочкой, не то ленточкой замызганной, растрепались, что, как я подозревала, тоже не добавляло мне ни обаяния, ни привлекательности.

Что ж, чем богаты, как говорится…

Я вышла на порог как раз в ту секунду, когда утренний гость несмело, но с душой тряхнул калитку. Ага, конечно, я ее на ночь незапертой оставила, как же! Знаю я вас – в глаза кланяетесь, за спиной перешёптываетесь, а в голодный год вилами да дрекольем вооружитесь да и двинетесь меня с превеликим почётом выселять на погост, в свежевыкопанную могилку. Или на костёр – тоже приятного мало.

Научена уж.

– Вы кого-то ищете, уважаемый?

Ну да, не красавица я. И голос со сна сиплый да злой. Только зачем же вот так пронзительно и истерично верещать? Право же, неприлично это. Да и горло громкими воплями можно надорвать.

Межеумку ответила ворона, угнездившаяся в развилке старой, давно уже струхлявевшей яблони. Каркала она с тем же прилежанием, с каким орали на налитых зерном полях ее родственницы и товарки, вкладывая в сольную партию не больше зловещей иронии, чем уже упомянутые пернатые. Однако далекая от благодушия хозяйка лесной избушки в сочетании с воплями чёрно-серой, растрёпанной житейскими неурядицами птицы оказали поистине магическое действие – щеголеватого вида мужичонка, почтивший своим посещением мое скромное жилище, развернулся и задал такого стрекача, что даже пятки сверкать не успевали. И чего, спрашивается, приходил? Знал же, куда направляется, мог и поднабраться храбрости. Или просто поднабраться, в трактире или кабаке каком. Говорят, тоже иногда помогает.

Потом оказалось, что в подполе скис целый кувшин молока. Причем выяснилось это только когда я вылила его в горшок и задвинула поглубже в печь, в пыхающие жаром и искрами угли, задумав умилостивить саднящее горло тёпленьким питьем. Вонь и недоброе побулькивание вскоре оповестили меня, что не все ладно. Скривившись от омерзения, я вооружилась ухватом и выволокла горшок во двор, под яблоню. Может, тварь какая лесная польстится, хотя сомневаюсь. Животные наведывались к моему жилью чаще, чем люди – их не смущал ни запах, ни внешний вид хозяйки, ни род ее занятий. Со старым волком, жившим неподалеку бирюком, мы даже подружились – я бросала ему остатки своих неудачных экспериментов (да и удачных, случалось, тоже, сосед оказался небрезглив), а он развлекал меня чарующими песнями в полнолуние. Птицы тоже любили мою одинокую хатку – крошки со стола я всегда сметала в ладонь и выбрасывала за порог, а случалось, и исщипывала на кусочки у крыльца подгоревшую горбушку или зачерствевшую булочку. Правда, благодарили за сии благодеяния пернатые меня весьма своеобразно – не раз и не два я находила на развешанном за домом белье неаккуратные чёрно-белые потёки. Впрочем, это уж по-всякому лучше людей, которые улыбаются в глаза, но не постесняются сделать какую-нибудь гадость за спиной. А уж про всяких мошек, мух, комаров и прочую дрянь и говорить не приходится – иногда казалось, что на моем скромном подворье их собрано больше, чем во всем остальном королевстве. Однако поддерживать более-менее хорошие и дружественные отношения я ухитрялась со всеми своими соседями.

Кроме разумных.

Ну да это уже мелочи.

Вчерашний клиент явился после обеда, когда я, растерев ноющие руки и ноги согревающей мазью и ублаговолив мозоли заживляющим составом, бездумно сидела на заднем крыльце, подставляя лицо всё ещё жарким лучам уже посматривающего вниз солнца. Настроен недавно осиротевший богатейчик был крайне решительно. Видать, и не ложился ещё с ночи, переживал, осмысливал да с женой советовался. Похоже, его явление на моем подворье – результат именно её деловитой активности. И то – стервозней бабёнку ещё поискать нужно, а внезапно свалившееся на голову наследство (вернее, прискорбное отсутствие оного) и вовсе испортило её и без того не сахарный характер. Ишь, настропалила мужика своего – и не узнать в нём перепуганного почтительного сыночка, каким я его прошлой ночью имела удовольствие лицезреть. И плечи-то расправил, и тощую грудь с начищенной гильдейской бляхой колесом выпятил, и в глазах пламя праведное возжёг. Ни дать ни взять – обманутый покупатель, явившийся в лавку разбираться с жуликоватым торгашом.

Только вот я не сырком последней свежести приторговываю.

Вставать не хотелось. Когда еще вот так понежусь на солнышке? Погода грозит скоро перемениться (так утверждают мои кости, а уж они никогда не врут и не ошибаются), и на смену приятному теплу должны прийти противные летние дожди с прохладой и ветром.

Однако ж положение обязывает быть гостеприимной хозяйкой. Или хотя бы неубедительно изобразить желание сыграть сию малопочётную роль.

– Доброго дня. Забыли что-то?

Купчишка спал с лица. День для него явно выходил какой угодно, только не добрый. Ну да – в своей опочивальне под тёплым боком жёнушки все мы храбрые: и дракона одним плевком завалим, и вражью рать грозным взглядом наутёк развернём, и чернокнижнице все претензии прямо в бесстыжие глаза выскажем.

А вот на деле промашка выходит.

– Я тут подумал и решил… вот, собственно… дельце-то не выгорело… да и деньги немалые… а наследство, выходит, не обломится мне… так вы уж извольте…

Речь, наверняка тщательно продуманная и не раз повторенная, никак не ложилась на язык, купец мялся, жевал слова и мямлил, отводя глаза, и я решила ему помочь уточняющим вопросом:

– Что именно мне изволить?

– Деньги… деньги… ну, деньги же…

О, это надо было слышать! С каким благоговением и нежностью перекатывал он во рту это слово, как восторженно придыхал, смаковал каждый звук и закатывал глаза! Так хорошо воспитанный ребёнок из богатой семьи пробует дорогую шоколадную конфету. Отвращение, с которым купец взирал на меня, по размаху и глубине испытываемых чувств и близко не могло сравняться с восторгом и лаской, вложенными им в одно короткое слово и вмещающее в себя самою разнообразную палитру положительных эмоций.

– Деньги? – Я недоуменно вздёрнула брови и даже слегка развела руками, всем своим видом демонстрируя, что ничуть не интересуюсь презренным металлом. – Какие деньги?

– Ну, я ж вам заплатил накануне.

– Так и услуга была оказана. Вы чем-то недовольны?

– Ну да. Где наследство припрятано, батюшка, да не найдет он никогда покою из-за этой подлости, так и не выдал. Значится, зря я потратился. Попрошу вернуть кошель.

Я гомерически расхохоталась прямо в лицо собеседнику. Вот ей-ей, давненько таких недоумков видеть не приходилось. Неужели ж он и впрямь надеется получить обратно своё золото?

– Послушайте, уважаемый… Кхе-кхе-кхе… – Голос сорвался совершенно случайно, однако хриплый, надсадный кашель, кажется, лишь добавил моему образу зловещего обаяния. – Вы козу с коровой не путайте. Плачено мне было за что?

– За то, чтобы выведать, где батюшка большую часть денег наличных припрятал, да рубин огроменный, маменьке покойной когда-то подаренный! – быстро, как накрепко вызубренный урок, оттарабанил купец. Видать, и впрямь репетировал перед зеркалом. А может, и перед женой даже.

– А вот и не угадали. Вы мне заплатили за возможность с отцом вашим новопреставившимся душевно побеседовать. Оную я вам предоставила. А за содержание разговора никакой личной ответственности я не несу.

– Да ведь…

– Кроме того, – безжалостно продолжала я, – должна заметить, что вы меня использовали самым вульгарным и возмутительным образом – в качестве чернорабочей. Разрывать могилу и вскрывать гроб вовсе не моя задача. Однако из расположения к вам я совершила сей трудовой подвиг, даже не потребовав дополнительной оплаты, о чем сейчас уже изрядно сожалею. Своим явлением на моем подворье вы вполне можете исправить сию прискорбную ошибку. Собственный труд землекопа я оцениваю в три… нет, пожалуй, в пять таанов[1]. И еще два за вскрытие замков на домовине.

Вот чем подобных скопидомов можно отпугнуть всегда – так это требованием доплаты. Правомерным или нет – это уже другой вопрос. Мужичонка занимал немалую должность к гильдии купцов, а значит, по идее должен уметь и любить торговаться. Однако пост этот перешёл к нему от отца по наследству, и, кажется, безвременно почивший папенька не удосужился обучить своего отпрыска хотя бы самомалейшим основам торгашеского ремесла.

Бывший клиент стушевался. Судя по лихорадочному блеску глаз, в его уме шла нешуточная борьба между жадностью и благоразумием. Пальцы слегка подрагивали, словно уже пересчитывая изъятые у меня монеты, ноги смущённо топтались на одном месте, взбивая пыль, в воздухе явно чувствовался запах свежего пота. По всему видать, вернуться домой ни с чем и разъярить сим печальным известием супругу купец боится едва ли не больше, чем меня.

Подмога пришла с весьма неожиданной стороны. Ворона, кажется, та самая, что испугала ещё прошлого посетителя, вновь закопошилась на яблоне. Она, внимательно наблюдавшая за разыгравшейся во дворе драмой, видимо, решила поспособствовать скорейшему решению проблемы, внезапно распахнула клюв и осчастливила недоверчиво вскинувших головы слушателей пронзительным, на диво надсадным и противным карканьем. Мерзкий звук, вкупе с моими нахмуренными бровями и нетерпеливым жестом рукой, оказал поистине чудодейственное воздействие на и без того расшатанную нервную систему купца: он не то всхлипнул коротко, как бы в преддверии слёз, не то просто вздохнул с надрывом, развернулся и на подламывающихся ногах задал довольно-таки резвенького стрекача. Мой короткий удивлённо-недоверчивый (но по-прежнему хриплый) хохоток, посланный гостю в спину, только добавил прыти.

– Знаешь, – доверительно обратилась я к вороне, косящей на меня умным и, кажется, слегка насмешливым глазом со своего насеста, – пожалуй, я недооценивала значимость соответствующей атрибутики.

Огромная птица резко наклонила голову, словно прикидывая выгоды и перспективы долгосрочного сотрудничества. Я протянула руку, однако ворона явно решила, что и без того помогла, и, с шумом хлопая крыльями, взлетела. Дала круг почёта над моей головой, ехидно каркнула и взмыла ввысь.

Я вздохнула. Путь друида нелёгок и для меня недостижим. Лишь они, братья леса, способны общаться со зверями, птицами и растениями, а я, сколько бы ни воображала, что подружилась с соседями, наверняка остаюсь для них всего лишь одним из тех существ, которое может накормить, но которого следует опасаться.

Явление купца в мой скромный чертог только растревожило душу. Да и тело тоже – успокоившаяся было спина опять заныла, разболелось горло, и я, решив, что утро вечера мудренее, а неудачные дни должны быть короткими, отправилась в кровать.

А ночью…

Нет, ночью они не напали. Ночь – наше время, время таких, как я. А эти предпочитают свет. Поэтому они затаились. Избушку разглядели в последних закатных лучах, прикинули пути наступления и отступления, поужинали и погрузились в чуткий нервный сон, обеспечив мне одним своим присутствием феерический вихрь кошмаров, которые я недальновидно списала на наполненные хлопотами предыдущие дни и ночи и ничуть не встревожилась.

Как оказалось, зря.

Сколько раз потом я проклинала себя за преступное равнодушие! Ведь чувствовала, чувствовала, что что-то не так! Под покровом ночи могла собрать свои манатки да пуститься наутёк или, по крайней мере, подготовиться к обороне. Но нет! Философски-меланхоличное состояние, в которое я впала после визита незваного гостя, предпочитало подсовывать в мою бедовую голову размышления о высоких материях и просто не допускало мысли о возможном нападении. И то – порастеряла я хватку. Слишком уж давно меня не ловили, не разыскивали по скудным приметам на постоялых дворах, не травили собаками и не пытались взять с боем и не обязательно живой. Лет десять назад слабого дуновения ветерка достаточно было, чтобы сняться с места (очень редко насиженного) и лететь куда глаза глядят, спасая не накопленное в жизненных перипетиях барахло, а собственную шкуру, и потому безжалостно бросая всё, что может помешать побегу. А теперь… Обленилась, обросла добром всяческим: и кадушки самые лучшие, просмоленные да вываренные в соляном растворе, купила, и маслята маринованные еще с той зимы в подполе остались, и крышу только-только перекрыла, и кур завела, причем породистых, хохлатых, пёстропёрых, несущих яйца в коричневой пятнистой скорлупе… Ну и чуть не сложила голову дурную за курей да кадушки свои просмоленные. Поделом мне.

Пробуждение было весьма неприятным. Намного хуже, чем накануне.

На мужских руках просыпаться мне нравится, весьма. Но только если эти руки с любовью и нежностью переносят из тёплой постели в нагретый солнцем гамак. А вот если они с силой, достойной лучшего применения, хватают за горло и зажимают рот – тут уж не до приятственных ощущений. Особенно когда одна из незнакомых ладоней, отпустив шею, обхватывает за ноги и пытается стянуть с постели вместе с одеялом.

Не так, отнюдь не так стоит начинать свой день.

Я трепыхнулась и, поняв, что хватка слегка ослабла, задергалась сильнее. Вырвалась, брякнулась на пол, злобно зашипев сквозь стиснутые зубы от резкой боли, передёрнувшей позвоночник и плечи, и скинула с головы одеяло. Есть у меня такая привычка – наглухо во сне заматываться, ох и недобрую же службу она мне сегодня сослужила…

Надо мной суетились двое. «Грабители, всего лишь дурачки-грабители», – ещё успела с облегчением подумать я. И впрямь – небольшая добротная избушка в лесу, одинокая хозяйка, не держащая даже цепного пса… Что может быть легче подобной добычи? Руки уже сами собой зашевелились, готовясь к повелительной жестикуляции, губы зашептали привычные, намертво въевшиеся в память слова, когда я вдруг в упор встретилась глазами с одним из нападавших. Что-то невыносимо близкое, родное сквозануло из них, и я, ошалев от удивления, поперхнулась и зашлась в сухом надсадном кашле. Где-то я уже видела этот взгляд. Где только вот? Где?

Времени на долгие раздумья мне не дали. Воспользовавшись внезапным ступором жертвы, второй разбойник «приласкал» меня чем-то по голове. Перед глазами поплыли жёлтые круги, в ушах зашумело, и я, уже не соображая толком ничего, выдохнула один длинный свистящий звук. Нестерпимо, но привычно засвербело в горле, я сделала глубокий вдох, задержала дыхание и, мысленно отсчитав ровно три толчка заходящегося в трепыхании сердца, открыла рот. Из него стремительным потоком вырвались мириады черных мушек. Отличное заклинание – короткое, зрелищное, жаль только, что сил много забирает. Впрочем, для внезапного нападения (или хоть какой-то обороны) в самый раз.

Наколдованные твари безжалостным роем атаковали грабителей. Парень с напугавшими меня глазами повел себя вполне предсказуемо: подпрыгнул, дико размахивая руками, завизжал дурниной, заскакал как подстреленный, сметая немудрящие предметы обстановки на пол и на себя и от этого паникуя еще больше. Зато его коллега по преступному ремеслу истерике не поддался: он сплюнул, коротко взвыл что-то сквозь стиснутые зубы и простёр вперёд руку.

И на меня упало солнце. Такой невыносимый жар просто невозможно вообразить. Тяжёлая, жгучая масса залепила нос и рот, лишая возможности вздохнуть. Дикая боль затопила все мое существо. Она была не давней моей подругой и помощницей, а злостной мучительницей, лишь терзающей, но не дающей сил. Из горла рвался крик, но сведенные судорогой челюсти не повиновались, равно как и руки с ногами, бессильно уронившие мое тело на пол почти на сапоги странного и страшного человека.

– Держи ее, Вэл! – крикнул он, продолжая с расчётливой хладнокровной жестокостью жечь меня невидимым огнем. – Да не бойся ты этих мушек, они наморочены!

Наморочены? Ха! Как бы не так! Какие-никакие, а силы у меня еще оставались. Кое-как приведя в порядок панически расползающиеся мысли и собрав волю в кулак, я коротко свистнула и вновь открыла рот, заранее морщась от ожидаемой щекотки в горле.

Противники мои были не слишком умны и наблюдательны. Иначе не позволили бы повторить заклятье, попросту надавав мне пощёчин или заткнув рот всем, что подвернулось под руки. Однако они этого сделать не догадались, за что и поплатились: во второй раз на волю вырвались не просто страшные, а еще и кусачие мушки.

– Луноликая[2], помоги нам! – взвыл мужчина, шарахаясь в сторону. Его подельник, не стал дожидаться божьей помощи и взял собственное спасение в свои руки: он малодушно метнулся из спальни вон и плотно притворил за собой дверь. Еще и стулом её подпёр, судя по звукам, и начал толкать с той же целью стол.

Паче чаяния, Пресветлая услыхала вопли мерзавца: ослабший было жар нахлынул с новой силой, я, не в силах сдерживаться, дико завизжала от безумной боли и, кое-как удерживаясь на зыбком краю сознания, начала вслух выкрикивать разрозненные слова разных заклинаний в робкой надежде в конце концов выдать что-нибудь стоящее.

– Держи! Вяжи! Вэл, да где ж ты, паршивец! Выдеру! – отвечал своими «заклинаниями» взломщик. Оные, к стыду, оказались куда более действенными, чем мои: на вопли старшего товарища набежал пристыженный и переполошенный молодой и с усердием, достойным лучшего применения, отоварил меня по затылку моей же сковородкой, видать, унесенной с припёка.

Мир покачнулся, шаловливо подмигнул и опрокинулся навзничь.

Шишка вздулась на славу. Мне даже ощупывать голову не надо было, чтобы убедиться – оригинальное новообразование вполне способно потягаться размерами с мужским кулаком. Впрочем, размахивать руками мне никто не позволил: запястья стягивала тонкая, жгучая, как угли, веревка. Точно такая же сдерживала вместе щиколотки. Во рту торчал омерзительно воняющий курительным дымом кляп, так что свобода была предоставлена разве что моим глазам. Впрочем, и оная была весьма ограничена: чёлка, взъерошенная и растрёпанная, упала мне на лицо, и никто, разумеется, не взял на себя труд отбросить ее в сторону.

С некоторым трудом подняв обе руки, я сделала это сама и сумрачно огляделась. Диспозиция определенно не радовала. Кто бы рассказал, что я в один далеко не прекрасный день окажусь в плену у двух полудурков – ни в жизнь не поверила бы. Ну вот ни в жизнь.

Ан поди ж ты.

Старшему похитителю на вид я бы дала лет сорок-сорок пять. Высокий, статный мужчина с открытым, располагающим лицом. Хорош собой, и знает это – ишь, как гордо держит голову, нет-нет, да и косится по сторонам, словно надеясь перехватить устремлённые на него восторженные женские взгляды. Сердцеед наверняка знатный. Аккуратно подстриженные щёгольские усики и гладкий подбородок (бриться каждый день? В нашем-то захолустье?!) лишь добавляют обаяния. Глаза огромные, карие, в пушистых завитках угольных ресниц, как у дорогой заграничной куклы, – была у меня в детстве такая, точно также строго и надменно смотрела. Руки сильные, с бугрящимися под дорожной рубахой мышцами, пальцы в ссадинах, причем явно не от чёрной работы, а от благородного развлечения с мечом. Плечи широкие, надёжные – на такие наверняка приятно положить голову, и чтобы волосы придавила тяжёлая, тёплая ладонь, и спокойный голос пробормотал что-нибудь снисходительно-нежное. Красавец, что и говорить.

Никогда таких не любила.

А главное, самое главное – от него ощутимо тянуло Светом. Хуже этого может быть только омерзительно воняющий, пошатывающийся и бурчащий мертвяк, встреченной на заброшенном погосте в безлунную ночь. Да и то не для всех. Я, например, предпочту восставшее умертвие.

Потому что передо мной – паладин. Неподкупный борец со злом во славу Прекраснейшей, а заодно и правящего на данный момент короля. Истребитель тьмы и скверны, а также их носителей. Истово верующий и мечом насаждающий эту веру всем окружающим. Карающая длань, живое воплощение справедливости и благочестия. Светлый огонёк праведности во мгле погрязших в пороке будней.

Второй мой похититель особого внимания не заслуживал, хотя Светом ощутимо пованивало и от него. Ну, тут всё ясно: это ученик, последователь, помощник и, разумеется, тоже будущий паладин. Такие поодиночке не ходят. На всякий случай. А то мало ли что. Вдруг встретят слишком уж упорствующих в своих греховностях людей. Этак можно и голову сложить. И никакие воззвания к Луноликой не помогут. Богиня снисходит лишь к сильным. Как и всякая нормальная женщина, наверно.

Это только подобные мне живут бирюками. Не слишком-то мы любим компанию. Да и, случись что, погибать лучше по отдельности. Так есть хоть небольшая вероятность сохранения нашего знания.

Названный Вэлом ученичок то и дело косился в мою сторону. Боязливо косился, недоверчиво. Ясно – перетрухал по самое немогу. Да было бы с чего! Я, сонная, подло захваченная врасплох и едва не сожжённая заживо ослепительным светом настоящего опытного паладина, так и не смогла показать ничего по-настоящему зрелищного и интересного. И пугающего.

Вэл, однако же, несмотря на малодушие и будущий сан, чем-то притягивал моё внимание. Покопавшись в отчаянно болевшей голове, я нашла причину. Глаза. Его серовато-голубые, миндалевидные глаза отчего-то показались мне знакомыми. Более того – родными. Где-то я уже видела такие, причём неоднократно. И испытывала к их хозяину положительные эмоции. Кажется, даже любила.

Остальные части тела интереса не вызвали: красотой парень не блистал, статью не отличался, оригинальностью какой-то или чем-то примечательным похвастаться не мог. Да и вообще был какой-то обыкновенный, простецкий, неприметный, как говорится, на танаанку пучок. Вихрастый, веснушчатый, с уже поджившим порезом на щеке и ярко-красным пятном расчёсанного комариного укуса над бровью. Волосы какие-то не то каштановые, не то серые, всколмаченные, неухоженные, как хвост мужицкой кобылы. Костяшки пальцев в ссадинах, ногти обломаны, одежда пыльная. Поди ж ты, а ведь наверняка отпрыск какого-нибудь знатного семейства – простых смертных даже горшок ночной паладинам подавать не берут, а уж в ученики да оруженосцы – тем более.

– Ооо… оч… кха-кха… очнулась вроде… – просипел предмет моего настороженного внимания, отчаянно пытаясь скрыть заикание за благородным покашливанием. Получилось плохо, я передёрнула плечами, стараясь принять наиболее удобную позу, и отвела столь смущавший его взгляд. Не будь рот занят – ещё и разухмылялась бы понимающе.

– Ага! – неприкрыто возрадовался паладин. – Не сдохла-таки. Я ж говорил – живучая, как все исчадья тьмы. Возблагодарим же Прекраснейшую за очередную победу, которую она, в премудрости своей бесконечной, даровала своим верным слугам!

Мужчина и мальчишка благочестиво опустились на колени. Лицами на восток, как и полагается при молитве. Одного лишь они не учли: премудрая богиня не надоумила своих прихвостней не сажать свежеизловленную чернокнижницу лицом на запад, спиной к старому клёну. Осознав, что стоит на коленях перед порождением зла и скверны, мальчишка покраснел, как бурак, и смущенно потянул наставника за рукав. Тот, однако, не пожелал отвлекаться от благочестивого бормотания и лишь раздражённо дёрнул головой, мол, отвяжись. Вэл бурел всё больше, явно осознавая откровенно богохульный характер происходящего, но, не умея облечь свои противоречивые чувства в простые и понятные слова, молчал и лишь беспомощно таращил глаза. О молитве он уже думать просто не мог. Я милостиво кивнула головой и постаралась принять позу, в которой богомазы обычно изображают сидящую Луноликую на фресках и полотнах: спина прямая, ноги вместе, руки лежат на коленях, голова смиренно опущена, глаза смотрят вниз. Право слово, лишь всевозможных трогательных тварей – белочек там, зайчишек – тянущихся ко мне, как к богине, не хватало для завершения образа. А так даже одета я была вполне подобающе – в нечто мятое, невнятное, изорванное в пылу борьбы (вообще-то это была ночная рубашка, собственноручно мною некогда вышитая, а теперь имеющая такой вид, что ею побрезговал бы и храмовый попрошайка). Богиня-то наша тоже не придворными нарядами форсила, когда лик свой чудесный людям явить изволила, а в рубище ходила, босыми шагами землю мерила.

Я, кстати, тоже была босиком. Возмущение, охватившее мою бедную больную голову при виде голых ног, которые уже успели испещрить красными чешущимися точками комары и здоровенные лесные муравьи, было столь сильным, что я мгновенно забыла о показной кротости и ожгла по-прежнему косящегося на меня мальчишку бешеным взглядом. Был бы рот развязан – ещё и пару ласковых бы добавила. Впрочем, тряпка, пресекающая мою самодеятельность, была столь вонюча и гадка на вкус, что организм, и без того выносивший все выпавшие на это утро тяготы с редкостным для него стоицизмом, решился на активную акцию протеста. Меня затошнило, а поскольку рот был по-прежнему забит, вязкие желчные массы хлынули через нос. Дыхание перехватило; сделав несколько судорожных глотательных движений, я не сильно преуспела и, чувствуя, как безжалостная рука удушья стискивает дёргающиеся лёгкие, начала беспомощно заваливаться набок.

Спасителем выступил Вэл. Так и не сумевший сосредоточиться на молитве мальчишка понял, что с жертвой не всё ладно, и рванул на подмогу, презрев даже негодующий вскрик оторванного от благочестивых бормотаний паладина. Выдернул тряпку из моего рта, перевернул на живот и ловко, с немалым опытом, поддержал голову, пока я избавлялась от остатков съеденного накануне ужина.

– Вот ведь коварная тварь! Насколько же ей нестерпим свет истинной веры, раз она попробовала прервать святые слова столь безобразной демонстрацией! – искренне вознегодовал паладин, вставая с колен и подходя ко мне. Я ответила ему вымученно-злобным взглядом, безуспешно пытаясь утихомирить не на шутку разбушевавшиеся внутренности, которые упорно стремились ознакомить со своим небогатым содержимым весь мир. Оруженосец, добрая душа, сбегал к сваленным неподалёку дорожным торбам и приволок баклажку с водой. Поболтал, приложился к горлышку и, набрав полные щёки, от души фукнул мне в лицо.

От вопля, вырвавшегося из моей груди, над лесом поднялась стая истерично орущих птиц. Я забилась в своих путах, выгибаясь дугой и вереща от нестерпимой боли. Чернокнижники привычны к телесным страданиям и частенько сами себе их доставляют, черпая силу, однако святая вода, которой обдал меня бессовестный мальчишка, определённо никакими силами делиться не собиралась. Наоборот, она безжалостно отнимала те крохи, которые ещё остались после утреннего сражения со светоносной парочкой.

– Ой-ой-ой… – бестолково заверещал Вэл, напуганный столь острой и резкой реакцией на свою добровольную помощь.

– Вот ведь… Ах ты ж… Ну… – Паладинам ругаться не полагается. По крайней мере, перед подрастающим поколением. Мужчина это крепко помнил и потому лишь беспомощно хватал воздух ртом.

Я занималась тем же.

– Дай посмотреть. Ну, дай посмотреть! Да не бойся ты, ничего я тебе не сделаю! – Двое суетящихся около меня представителей сильного пола и знатного сословия – это было бы лестно, если бы не было настолько страшно и не несло такой угрозы. Силой оторвав мои прижатые к лицу ладони, паладин тревожно вгляделся в открывшиеся виды и покачал головой:

– Ожог. Причём сильный…

– Так можно же полечить! – от всей широты недалёкой души предложил мальчишка, не пытаясь скрыть облегчения. Да и чего там, действительно – подумаешь, едва глаза не выжег, так это все дело поправимое.

– Угу. Подлечу я. А потом с пустыми руками мы с тобой ко двору вернёмся. Не выдержит эта тварь еще одной порции Света, скончается в страшных муках да и провалится к своим мерзким божкам прямиком. А мы опять полтора года выслеживать, высматривать да вынюхивать будем, пока следующую гадину не найдем?

Вот оно что, оказывается… То-то они такие потрёпанные да оборванные. Больше года по дорогам нашего захолустья шататься, чернокнижников выискивать-вылавливать – это вам не на приёмах великосветских ножками шаркать да деликатесные паштеты кушать. Тут любой запаршивеет. А уж отпрыски благородных родов, которых, преимущественно, и набирают в армию воинов света, – и подавно.

– Вспомни, сколько грязных бабок и дедов мы разворошили просто так! – продолжал сокрушаться паладин, ничуть не стесняясь моего присутствия. И верно, было б чего краснеть! Да за одно подозрение в занятии чернокнижием ещё полсотни лет назад в нашем славном королевстве вешали без суда и следствия, а потом обезглавливали труп, отрубали язык и сжигали всё это на костре – просто так, на всякий случай, а то мало ли что. А тут только поглядите, честь какая невероятная оказана: проверяют они ещё, удостоверяются! – И все, как один, пустышка! Сколько деревень обхожено, сколько вонючих хат облажено! И ты хочешь все труды наши насмарку пустить?!

Похоже, родители паладина в своё время не поскупились на хорошего преподавателя риторики. Как он вещал! Аж я заслушалась. Какой надрыв, пафос, эмоции! Не применяя высоких словес одними лишь модуляциями голоса передать всю бездну пережитого унижения – это суметь надо!

Вэл тоже проникся, правда, не так, как я. У него-то опыт прослушивания подобных тирад явно был немалый. Вздохнув, мальчишка пожал плечами. Порылся в сумках, позвенел склянками и подступил ко мне с какой-то угрожающе воняющей тряпкой. Я подозрительно дёрнулась, но принюхалась и успокоилась: хороший лекарства никогда особенно приятно не пахнут, а тут просто какой-то травяной сбор, скорее всего, чтобы снять раздражение и успокоить нестерпимо горящую кожу. Со старанием и прилежанием Вэл повозил тряпкой по моим щекам и внимательно всмотрелся в результат своих трудов, а я, пользуясь моментом, принялась за старательно изучение его лицо. Ничего особенного или примечательного в нём не было, но вот глаза… Меня определенно смущали эти глаза. Было в них что-то неправильное.

– Кхм… Гхм! – торжественно прокашлялся паладин, то ли возревновавший, то ли испугавшийся, что я какую-нибудь гадость его ученичку сейчас сделаю.

– Ммм?.. – неопределенно отозвалась я, наслаждаясь удивительным ощущением покоя, которое заменяло постепенно отступающую боль. Кожу всё ещё жгло и саднило, но уже не так страшно, неизвестный мне травяной настой уменьшил страдания и словно бы открыл глаза: я по-новому взглянула на своих похитителей и, пользуясь щедро предоставленной возможностью (вновь сунуть мне в рот кляп никто так и не удосужился), прикусила нижнюю губу. Вэл тут же шарахнулся в сторону, словно ожидая, что я сейчас ядом плеваться начну или проклятие какое на-гора выдам, однако паладин, поняв, покровительственно похлопал меня по плечу:

– Ты уже способна соображать внятно?

– Не совсем, – честно призналась я. – Не каждый день мне в лицо святой водой плещут. Оправиться от столь подлой и неожиданной атаки не так уж легко.

– Эх, Вэл, Вэл… – Мужчина укоризненно покачал головой и вздохнул. – Чуть не угробил пленницу. Ну да ладно. Зато мы теперь наверняка убедились – это именно та, кто нам нужна.

– Ага, ага! – веско подтвердил ученичок, старательно не глядя в мою сторону и с подчёркнутым вниманием возясь со своими тряпочками-скляночками.

– Убедились. Дальше-то что? – деланно-спокойным и безразличным тоном поинтересовалась я. – Раз уж вы пребываете в такой непоколебимой уверенности относительно моей нужности и незаменимости, так, может, развяжете верёвки? Ноги затекли – сил нет, да и спина ноет.

– Ты, дорогуша, за слабоумных нас считаешь, или как? – душевно вопросил паладин. Под моим пристальным взглядом он извлёк из кармана платок ослепительной белизны. Взмахнул, давая всем присутствующим возможность полюбоваться на него, и с подчёркнутым тщанием принялся вытирать пальцы той руки, которой дотрагивался до моего плеча. Комментариями эту демонстрацию я не удостоила, мысленно отметив, что ретивый служитель света вогнал в крышку своего гроба ещё один гвоздик. И я буду просто счастлива как следует заколотить его последнее пристанище.

Уж постараюсь так постараюсь.

Поняв, что отвечать я не собираюсь (ясное дело, считаю, ибо иначе как слабоумием похищение чернокнижницы из её же домишки не назовешь), мужчина пожал плечами и продолжил:

– Связанная пока посидишь. А позже, глядишь, и заслужишь своим хорошим поведением отсутствие веревок.

Значит, будет еще какое-то «позже». Значит, сейчас не убьют. Значит, надежда ещё есть.

– Луноликой побойтесь, – злобно попросила я. – Спина болит невероятно, думаешь, легко так-то…

– Не поминай Прекраснейшую всуе! – наставительно отметил мой похититель, оценивающе оглядывая лежащую перед ним чернокнижницу, умотанную в веревочный кокон, как колбаса, висящая на стропилах. – Может, и впрямь распутать, а? Как думаешь, Вэл?

– Угу. Мы ее развяжи, значит, а она ка-а-ак… – Парень не договорил и замахал руками, что, по-видимому, долженствовало свидетельствовать о крайней степени опасности, кою я буду представлять без веревок. – Нет уж, рот свободен – и будет с неё.

– Боишься? – поддел мужчина.

– Паладину не ведом страх! – оскорблено взвился Вэл, тут же хватаясь за веревку на моих запястьях и начиная отчаянно воевать с узлами. Знатно меня увязали, на совесть.

– А еще паладины не поддаются на провокации, – накрыв его ладони своими, просветил высокородный тать. Эх, я-то уж обрадовалась было, а это всего лишь момент воспитательный оказался…

– Вы уж без меня как-нибудь решите, что паладинам положено, а что нет, – мягко попросила я. – Сейчас меня волнует куда более важный и существенный вопрос: что вам понадобилось от скромной одинокой женщины?

Паладин картинно расхохотался, всплескивая руками и промокая своим платочком слезящиеся от смеха глаза. Он явно хотел показать, что давненько не слыхивал ничего столь забавного, и Вэл залился подхалимским хихиканьем, подвизгивая и вздыхая. Мне стало противно. Убить решили – ну так убейте. Издеваться-то зачем?

– Женщины? Женщины? И ты ещё смеешь себя так называть?

– Ну с мужчиной меня перепутать довольно проблематично, даже со спины и в темноте, – логично возразила я, мотнув головой. Коса перевалилась за спину и качнулась сзади, мазанув по хребту своей привычной успокаивающей тяжестью.

– Меня всегда удивляло двуличие этих тварей, – проникновенно сообщил паладин, обращаясь к своему ученичку. – Мерзкие, гадкие, опасные, они, проиграв, сразу такими нежными, невинными и беззащитными прикидываются – ну прямо хоть в монахини их записывай!

– Да-да, – верноподданнически подвякнул Вэл. – А вот ежели…

– Хватит, а? – взмолилась я, поняв, что это переливание из пустого в порожнее может растянуться надолго. – Убить собрались – ну так убивайте скорее. Ты, паладин, щенка своего натаскиваешь в полевых условиях? Хорошая практика, понимаю. Ваше упорство и решительность заслуживают восхищения.

– Уж помолчала бы ты, а? – мягко предложил мужчина. – На суд Прекраснейшей всегда успеется. Нам нужна твоя помощь.

От удивления я поперхнулась словами и зашлась в хриплом кашле. Торопливо прижала ко рту запястья стянутых вместе рук, опасаясь, как бы вновь не затошнило, и вскинула на своих похитителей ошалевшие глаза. Помощь? Моя? Им? Определённо, что-то странное, недоступное моему пониманию, в этом грешном мире твориться начало, если уж святые паладины к чернокнижникам за подмогой ринулись.

– Ты же знаешь, что неладно в королевстве. – Лучистые глаза цвета дорогого шоколада обожгли меня резким многозначительным взглядом. – Ты не можешь этого не знать.

Разумеется, я знала. Я давно знала. Ну, подозревала, скажем так. Знаков много было. Окружающий мир – он вообще многое порассказать может, особенно если дать себе труд прислушаться да приглядеться к нему.

Отдалённые провинции – на то и Отдалённые, что новости из столицы доходят досюда как до дракона. Однако и тут чувствовалось, что в королевстве и впрямь, как изящно выразился паладин, «неладно».

Уже пять лет никак не могли уродиться яблоки. Никогда такого не было на моей памяти. Ну случались неурожайные годы, конечно, не без этого. Но не пять же подряд! И эта осень, судя по хилым редким соцветиям, которыми убрались плодовые сады после оттепели и схода снега, не обещала быть щедрой. Крестьянские дети тосковали по яблочному повидлу, мужики – по яблочной браге, бабы просто пожимали плечами, вроде бы даже благодарные природе за то, что та избавила их от лишних хлопот с заготовками.

Зимы стали короче и холоднее, а осени – всё более затяжными, дождливыми, слякотными и ветреными. Мало кто обращал на это внимание. Да и кому дело до осенней мокряди и непогодицы? Урожай вовремя сняли – и ладно.

Куда-то пропала мелкая мошкара, назойливым облаком вертящаяся обычно около компостных куч и мусорников. Уж по этому поводу горевать и вовсе никто не думал. Однако отсутствие гнуса наводило меня на нехорошие размышления.

В крохотном сельце вёрст за сорок от моего домишки загнила вдруг криничка. Раньше она была гордостью местных жителей – вода текла хрустально-прозрачная, ледяная, изумительно вкусная и вроде бы даже целебная. Тамошние бабки баяли, что, дескать, когда Прекраснейшая по земле ходила, она там босую ногу какой-то щепкой занозила, и слезинка, вытекшая из божественного глаза и упавшая наземь, превратилась в родник. Не знаю, сколько в этой истории правды, а сколько выдумки, но легенда, надо признать, довольно красивая. Да и криничка хороша. Была. Только теперь вот нет там никакого источника. Образовалось на его месте зловонное болото, время от времени вспучивающееся огромными пузырями, занавесившееся серым туманом и плодящее на всю округу на диво здоровенных и приставучих комаров. Я даже ездила к нему один раз – перепуганные крестьяне прислали за мной старосту на телеге, дабы тот со всем почётом и пиететом сопроводил чернокнижницу на место работы – и полдня ползала по колено в холодной вонючей жиже, отмахиваясь от кровожадных насекомых и пытаясь выяснить, что же приключилось. Да только так ничего и не поняла, и честно расписавшись перед враз помрачневшей общественностью в собственном бессилии, отбыла домой. От комаров тамошних, кстати, отплёвываться пришлось ещё несколько часов после отъезда – назойливые твари с грозным гудением долго летели следом за телегой и, поравнявшись, норовили впиться прямо в лицо. Ног у них вроде бы было по восемь. Но в этом я не уверена – как-то не до подсчётов тогда было.

Гибли дикие птицы. Просто падали с небес на поля и огороды, околевали, разевая клювы в немой тоске, и оставались лежать молчаливым укором всему живому. Сначала я не придавала этому значения, но потом, найдя как-то раз поутру около своего крыльца сразу пять погибших малиновок и дёргающего лапой голубя на последнем издыхании, призадумалась. Крепко призадумалась, надолго. Но решила сидеть тише воды ниже травы. Что бы ни творилось в королевстве, меня оно теперь касается лишь постольку-поскольку.

А хуже всего, что работы мне прибавилось. Среди людей брожения какие-то начались, случаи странные да происшествия необъяснимые. Скажем, взять хотя бы папеньку давешнего купца, который благополучнейше отошёл в объятия Луноликой, предварительно зачем-то устроив тайный схрон и прибрав в него все деньги, самоцветные камни да ценные бумаги. И даже в посмертии сыну не признался, где добро запрятано. Ведь странный поступок, если вдуматься: купец в единственном наследничке души не чаял, пылинки сдувал и богатства копил исключительно для родной кровиночки. А вот поди ж ты, сховал денежки, да так, что даже ушлая и пронырливая невестка не нашла (хотя искала очень долго и упорно), а уж тютя-сынок – и подавно.

Да и вообще покойники мирно лежать на погостах раздумали. Все чаще и чаще по провинции проносилась новость (хотя какая там уже новость в последнее время, так, новостишка, сельчанкам у колодца языки почесать) о мертвяке, которого огнем и вилами отогнало от деревни решительно настроенное мужичьё. Неупокоенники убредали в лес, шарахались там среди ветвей и, случалось, насмерть заедали выбравшихся за ягодами и грибами баб или детишек. Тогда волной прокатывалась паника, крестьяне чесали в затылках и бегом кидались к моей одинокой избёнке. Скидывались медными монетками на гонорар, краснели и потели под моим взглядом и смущенно просили «ну как-нить помягше там с ним управьтеся, но шоб уж наверняка и насовсем». Я вооружалась своим посохом, закидывала за спину торбу с хлебом и водой во фляжке и отправлялась «управлятися помягше». Бродила по тем же чащобам, ползала на коленях по буеракам и куширям, вынюхивая след, как собака, подворачивала ноги на древних пнях, нарочито топала, шумела и пыхтела, стремясь распугать всю лесную живность и привлечь объект своей охоты. Неупокоенника в лесу отыскать – то же самое, что поймать в бочке с дождевой водой упущенный по рассеянности кусок мыла: долго, заморочно и не всегда приводит к желаемому результату. Зверьё ожившего мертвеца сторонится, птицы облетают стороной. Если болото ему на дороге попалось и тварь завязла – всё, пиши пропало: ни клюковки, ни морошки на этом месте еще лет сто не пособирать. Деревья выгниют, травы зачахнут, загустевшую жижу вспучат гигантские пузыри зловонного газа. Округу затянет ядовитый желтоватый туман, не приведи Луноликая, надышится человек – и нет того человека, пропадёт в лесу ни за танаанку. Если на шатуна по зиме или поздней осени мертвяк напорется – тоже нехорошо: одуревший с недосыпу топтыгин сначала задерёт встретившийся на дороге бродячий труп да нажрётся дохлятины, а потом уж сообразит, что к чему. А поздно. И начинается мутация, страшная, неконтролируемая, приводящая к дичайшим результатам… Впрочем, если я успеваю перехватить неупокоенника до того, как он натворит дел, то беда и ущерб от него минимальны. Мои силы да нервы, не более того.

К тому же друид местный в весьма почтенный возраст вошел. И, как и полагается людям его способностей и рода занятий, стал в дерево превращаться. Выбрал солнечный пригорок среди бескрайних лугов, на которые селяне с незапамятных времен коней в ночное гоняют, стал на вершине, ноги покрепче расставил и в землю начал врастать. Корни пустил, на голове этой весной уже листва молоденькая зазеленела. Двигаться почти перестал, разве что при сильном ветре слегка покачивается и руками ещё шевелит. Процесс становления деревом долог. Но и друиду спешить некуда. Я его каждую неделю навещаю. Пока он мог есть, чёрный хлеб с маслом да сыром (любимейшее его лакомство) таскала на пригорок, в последнее время лишь воду колодезную чистую приношу в ведре, сколько могу, выливаю на покрытые молодой корой ноги. Сижу рядом. Молчу в основном. Или рассказываю, как в деревне дела, что в провинции слышно. Он же вырос тут, друид-то наш. Сколько я здесь живу – он всегда сельчанам помогал. То тлю от полей да огородов отгонит, то пшеницу уговорит дать урожай пообильней, то корову больную травами да добрым словом вылечит. А как древеснеть начал – крестьяне быстренько про него забыли. Только сетуют, что тяжко без друида. И картошку-то жук побил, и куры на нескольких подворьях передохли, и лён какой-то хиленький вырос, ни ткань спрясть, ни веревку свить. Яблони, опять же, не родят уже который год. Надо бы нового друида, молодого да энергичного. Только где ж его взять?

– Ну, допустим. – Я устало прикрыла глаза, внимательно наблюдая за паладином сквозь ресницы. – Допустим, в королевстве неладно. Я-то тут причем? Уж не решили ли умные государственные головы, что во всех проблемах повинна скромная одинокая женщина, живущая на отшибе и, между прочим, регулярно оплачивающая старосте ближайшего села налог на постройку дорог и ремонт мостов, а так же на содержание доблестной стражи и добровольное вспомоществование в пользу неимущих?

– Да от кого ж беды все, как не от вас?! – Вэл подпрыгивал и вскрикивал так искренне, что я ему поверила. Он действительно считает чернокнижников повинными во всех проблемах и несчастьях нашей славной страны. – Это вы, вы, всё вы! Из-за вас и земля не родит, и зверьё дохнет, и люди после смерти в могилах спокойно не лежат, и…

– Вэл, Вэл, мы же договорились, – устало поморщился паладин. – Да, беды чернокнижники приносят неописуемые. Но Прекраснейшая не даровала нам возможности самостоятельно справиться с напастью. Придется прибегнуть к помощи нечестивой колдуньи.

– И много их было? – лениво поинтересовалась я.

– Кого?

– Нечестивых колдуний, к которым вы обращались за помощью до меня. Думаю, они все отказали вам, так?

Паладины переглянулись. Потом мужчина вздохнул:

– Ни одной.

Я недоуменно вздёрнула брови, отказываясь верить в услышанное.

– Ты первая, на кого мы наткнулись за полтора года поисков. Кем нам только не приходилось прикидываться! И купцами, и странниками, и иностранцами… Лишь бы узнать, выведать, выспросить у местных, где могут гнездиться чернокнижники. А знаешь, народ питает к вам необъяснимую, я бы даже сказал преступную симпатию. Во всяком случае, рассказывают о таких, как ты, крайне неохотно.

– Ещё бы, – фыркнула я. – За укрывательство чернокнижника и недонесение на него полагается пытка кипящим маслом. Мало кто готов признаться, что знает, где живёт «нечестивая колдунья», но не спешит с этими известиями к страже.

– Да зачем Луноликая вообще создала вас, грязных, греховных…

– Вэл!

– …подлых, мерзких…

– Вэл!!!

Мальчишка заткнулся. Обиженно поводил в стороны глазами, шмыгнул носом и уполз к торбам. Ушки, впрочем, оставил на макушке.

– Совсем никого? – против воли прошептала я. – А в Разнотравье жила женщина… У неё домик с резными ставнями, большая рыжая кошка и гуси во дворе…

– Да уж лет пять как не живет, – отозвался паладин, внимательно следя за моим лицом. – После сожжения на костре как-то не до кошек с гусями.

– А Речноград…

– Там тоже пусто. И его спалили, давно уже. Долго, подлец, приличным часовщиком прикидывался!

– А… – Я осеклась. Уж слишком заинтересованными были глаза мужчины, он явно ждал, что я выдам кого-то всё ещё успешно скрывающегося от карающих дланей правосудия. Я мысленно пожала плечами и, опять же мысленно, махнула рукой:

– Ладно. Наших никогда не было много, за это отдельное спасибо стоит сказать вашему ордену. Так чего же ты от меня хочешь?

– Надо разобраться в странностях, которые творятся в королевстве. – Паладин был предельно серьёзен и спокоен, хотя разговор давался ему нелегко: руки явно чесались насобирать побольше бурелома да валежника, распалить огромный костер и забросить меня прямиком в огонь. – Друиды считают, что их умениями и силой Света тут не обойтись. Нужны и такие, как ты.

Я глупо хихикнула. Раз, другой. Потом, поняв, что прерывать меня никто не собирается, захохотала во весь голос. Вэл неожиданно поддержал меня:

– Ха-ха-ха… Да-да! Я тоже не верю! Ха! Мне тоже смешно!

Мне, в отличие от него, было не до такого искреннего веселья. Хохотала я над людской глупостью и бестолковостью. У паладинов, значит, ничего не выходит. У друидов тоже. К чернокнижникам кинулись, а где ж их взять? Повывели всех, сердешные, на кострах пожгли, в реках утопили, книги их старинные, бесценные знания содержащие, в огонь пошвыряли, посохи через колена переломали да туда же отправили. А теперь, как нужда пришла, гляди-кась – забегали, заметались, засуетились, караул кричать к моему подворью прискакали. Ну-ну.

– У тебя есть что ответить по существу? Ну, кроме этого твоего дурного смеха? – величественно поинтересовался паладин. Один косой взгляд на мальчишку – и Вэл заткнулся и опустил голову, явно стыдясь своего неподобающего поведения.

Но чтобы пронять меня, нужно что-то посерьёзнее грозных глаз и нахмуренных бровей.

– Вот ты же паладин, так? Самый сведущий специалист по борьбе со злом и чернокнижниками? – Я мотнула головой, в очередной раз отбрасывая с лица непокорную чёлку, и с наивно-внимательным видом во все глаза воззрилась на своего похитителя.

– Ну? – полувопросительно-полуутвердительно буркнул он, явно не понимая, к чему я клоню.

– Спёр ты, значит, чернокнижницу из её домишка. Силу свою показал да и рамки сразу обозначил. Помоги, мол, подобру-поздорову, а не то плохо тебе будет, – продолжала как ни в чём не бывало рассуждать я, жеманничая и кривляясь.

– Ну?! – уже куда более грозно и нетерпеливо гаркнул паладин.

– Как я вам помогать-то буду? Без книг, без добра своего, а главное – без посоха? В хате ведь всё осталось, вы ни странички не прихватили! – Я смотрела на своего похитителя кристально чистыми и наивными глазами, старательно скрывая злобную улыбку и ехидный смех.

Мужчина коротко ругнулся. Ученичок его тоже.

Я вновь запрокинула голову и захохотала. Мне действительно было очень смешно.

Даже несмотря на моё более чем сомнительное положение.

Идея вернуться к избёнке чернокнижницы Вэлу сразу не понравилась. Наставнику Арвину, конечно, виднее. Но, будь его, вэлова, воля, не подошли бы они к этому одинокому лесному домику и на требушетный выстрел. Логово чернокнижницы – это вам не ёжик начихал. Ничего хорошего там не сыщешь. Проблемы одни.

Вэл всегда был парнем приглядливым и внимательным. Многое видел, многое подмечал и запоминал. Не стеснялся делиться своими наблюдениями с окружающими. Пару раз за это был бит сверстниками, после чего в дополнение к вышеперечисленным положительным качествам ещё и научился держать язык за зубами.

Старая избушка, стоявшая на опушке, не понравилась ему сразу. За невысоким забором (в пику крестьянской привычке, на нём не были развешаны треснутые горшки с намалёванными на них рожами, а сушились пучки трав и цветов) раскинулся небольшой, заботливо прополотый огородик – огурцы, перцы, помидоры; ни картошки, ни репы – основных овощей в селянском рационе – там не виднелось. Дом радовал глаз новёхонькими, выкрашенными в светло-голубой цвет ставнями. Какое-то ненужное баловство; горожане любят так свои жилища украшать, добавляя ещё и резьбу или роспись какую затейливую, а вот крестьяне относятся к ставням куда более практично: не скрипят – и ладно. К слегка покосившемуся крыльцу с трухлявыми ступенями (и не боится же эта чернокнижница в один прекрасный день переломать на них ноги!) вела слабо протоптанная тропинка. В траве с негромким квохтаньем копошились пёстрые чёрно-рыжие куры. Петуха рядом с ними не было, и поминутно оглядывающиеся квочки казались здорово растерянным, потерявшими смысл своей куриной жизни.

Домик производил впечатление любимого заботливыми хозяевами жилья, но на «мой дом – моя крепость» не тянул.

На первый взгляд.

Сюрпризы начались с калитки.

Чернокнижницу, связанную по рукам и ногам, растрёпанную, скалящуюся, вели пешком. Шли долго – она вздыхала, стонала, пыхтела, ахала, сквернословила, падала и не прекращала жаловаться на верёвки. Ноги её, обвязанные только для вида (лишь бы шагала мелко да в бега не пустилась), постоянно заплетались. Порой женщина делала пару-тройку бестолковых прыжков вперёд, скорее замедлявших, чем ускорявших продвижение, и угрожающе кренилась набок. Приходилось поддерживать её под руки с обеих сторон. В конце концов наставник Арвин не выдержал и с руганью развязал чернокнижнице ноги – сил выслушивать бесконечное нытьё и препятствовать очередному падению у него уже не было.

Вэлу пришлось отдать ей свои запасные сапоги – выволоченная из постели добыча была босиком. Нет, без обуви она, конечно, шла (ещё б попробовала заартачиться!), но очень медленно, да ещё и ежеминутно разражалась визгливыми жалобами и не стеснялась охать так надсадно, что терпеть не было никакой возможности. А к сапогам пришлось и носки пожертвовать… Хорошо хоть на плащ женщина не претендовала – завернулась в одеяло, прихваченное вместе с ней из избушки. Вещи, видимо, потом придётся сжечь – ну не обувать же будущему паладину сапоги, осквернённые нечестивой чернокнижницей!

Лошади, привычные ко всему, неспешно шли сзади. Они, кстати, паче чаяния не стали шарахаться, бить копытом и истошно ржать, хотя, судя по учебникам паладинов, именно так надлежит вести себя любой домашней скотине в присутствии злокозненного чернокнижника. Что ж, Вэл всегда знал, что теория порой радикально отличается от практики, и потому лошадиному равнодушию совсем не удивился.

По дороге ученик паладина поминутно настороженно косился на изловленную добычу. Вид она имела столь неприглядный и подозрительный, что оставалось удивляться: и как её до сих пор не повязал первый же попавшийся стражник? Женщина выглядела… странно. Необычно. И не слишком приятно. Лицо у неё было бледное, породистое, скуластое, с тонким хищным носом и узкими губами. Глаза откровенно пугали – один зелёный, другой небесно-голубой, они злобно сверкали из-под длинной чёлки, как два разноцветных фонаря. Кроме того, чернокнижница была горбата. Когда она давала себе труд выпрямить спину, этот изъян был почти незаметен. Но хорошей осанкой женщина похвастаться не могла, потому и сгибалась у неё спина, и одно плечо постоянно оказывалось выше другого. Телосложения эта неприятная особа была стройного, если не сказать хрупкого, если не сказать даже тощего – и руки, и ноги выглядели слишком тонкокостными, готовыми сломаться от одного неловкого движения. Оба её запястья наставник Арвин бы легко одной рукой обхватил, шея толщиной вполне могла посоперничать с цыплячьей, а длинные пальцы и вовсе походили на ветви молодого деревца. Кожа была такой тонкой и бледной, что под ней просвечивали все сосуды, хоть анатомию изучай. Единственное, что оказалось по-настоящему красивым у чернокнижницы, – это волосы. Прямые пряди цвета воронова крыла (густые, шикарные, с синевато-фиолетовым отливом, словно вобравшие в себя все краски, отпущенные Всесущей это женщине) спускались ниже колен и, казалось, оттягивали голову назад своей тяжестью. Правда, заплетены они были в растрёпанную косу, и потому выглядели неопрятно и неухожено. А ещё у пленницы, как подметил зоркий Вэл, одна нога оказалась короче другой – ровно настолько, чтобы хромота была заметна, но не мешала довольно резво передвигаться.

Так вот, калитка. Перед нападением на мрачную хозяйку лесной избушки Вэл и Арвин перелезли через забор. Наставник что-то там пробормотал, хлопнул в ладоши, и дурная волшба, защищавшая доски, испарилась без следа. Отступали с бессознательной пленницей так же, хотя, видит Луноликая, перевалить через забор замотанное в одеяло тело чернокнижницы оказалось очень непросто. Теперь же процессия неспешно подошла к калитке, и Вэл уже протянул руку… В разноцветных глазах Дженлейн (а именно так представилась женщина) появилось что-то уж слишком неприятное, и ученик паладина поспешил отдёрнуть ладонь.

– Уууууумный мальчик… – медленно произнесла пленница, растягивая и словно смакуя первое слово. Лицо её исказилось, и Вэл не сразу понял, что женщина всего лишь улыбается. Как правило, искренняя усмешка красит человека и делает его привлекательнее, но это, видимо, относится лишь к нормальным людям. Чернокнижница же теперь выглядела ещё неприятнее, чем раньше: правый уголок её губ поднялся куда выше, чем левый, и такая недоулыбка-полугримаса придавала бледному востроносому лицу совсем уж омерзительное выражение.

Сама Дженлейн, кстати, толкнула калитку безо всякого страха, потом аккуратно придержала её, как рачительная хозяйка, привечающая дорогих гостей. И, разумеется, ничего не произошло. Калитка без скрипа открылась, рука, лежащая на ней, не обуглилась и не покрылась язвами, не грянул гром и не восстал у забора мертвец-охранник.

Ни-че-го.

Входная дверь, словно узнав свою хозяйку, распахнулась сама.

– Прошу! – Дженлейн сделала широкий жест и первой шагнула за порог.

Домик был похож на селянскую хатку только снаружи. Внутри же он был… странным. Таким же странным, какой казалась и его зловещая хозяйка.

Нет, никаких костей по углам, черепов на подоконниках, туч мух, трупной вони и прочих непотребств, обязательных, по мнению Вэла, для такого жуткого места, как обиталище чернокнижника, в хате не наблюдалось. Но было в обстановке что-то совсем уж неправильное, нелогичное, непонятное. На господский дом это жилище никак не тянуло. Но и крестьянским назвать его не повернулся бы язык.

Через сени (полумрак, запах соломы, смутные очертания кадушек в углу и обуви под лавкой) все трое прошли, не задерживаясь. Большая же комната Вэла изрядно смутила. Господствовала в ней, как и в любом доме простолюдинов, печь – огромная, выбеленная до синеватого отлива. Труба над вьюшками была увешана пучками сухих трав и кореньев.

Стол оказался удивительно маленьким, едва ли троим сесть пообедать. Крестьяне бы только посмеялись над таким. Вместо лавок и табуретов – стулья с высокими спинками. Они, конечно, удобны, но непрактичны и занимают немало пространства, которое в доме ограничено. Впрочем, одинокой бабе много ли места надо? Пара шкафчиков с посудой и припасами, деревянный рукомойник и заботливо подставленная под него кадушка на низкой табуретке, полосатая «дорожка» на полу – всё было обычным и нормальным, как в любом небогатом доме.

У окна, под сильным химическим фонарём (дорогая, между прочим, штука!), стояло огромное, мягкое даже на вид кресло и оббитая тканью скамеечка для ног. Вот это уже было странновато – в деревнях такая мебель не в ходу, на чём-то подобном только горожане восседать привыкли, причём далеко не самые бедные.

Смущали и книги. На какой-то короткий миг Вэлу показалось, что стены буквально кренятся под тяжестью полок, на которых наставлены тома, и сейчас завялятся, погребя под горой брёвен и бумаги всех, находящихся в доме.

Ученик паладина сморгнул, и наваждение исчезло.

Книги, впрочем, остались. Некоторые были старинными, в потемневших от времени деревянных и кожаных обложках, некоторые – новодел на плохой бумаге. Одни изумляли тонкой работой – резьбой, отделкой камнями, кожей и тканями. Другие – были просты и аскетичны. Анатомические атласы, справочники медика и коровьего доктора, сборники житейских советов, описания целебных трав, даже какие-то оккультные книжонки… Относящегося к магии оказалось до обидного мало. Так, совсем уж по мелочи: общие собрания заклинаний, единых и одинаковых для всех, рекомендации по образу жизни для друидов, паладинов и големистов в нескольких томах, опять-таки ботанические, зоологические и анатомические справочники (дорогие, с цветными картинками и подробными описаниями лечебных заклинаний). В общем, всё, что можно купить легально в любой более-менее крупной книжной лавке столицы или центра одной из провинций. Ничего запретного, древнего, злобного и невиданного.

Тем не менее, в этом доме явно царил культ книг. Все они, даже самые дешёвые и плохонькие, пребывали в идеальном состоянии. Всеми ими явно пользовались, но пользовались очень бережно и осторожно. Некоторые несли на себе следы до чрезвычайности аккуратного ремонта. Ни единой пылинки, ни единой соринки не лежало на полках, развешанных, кстати, так, чтобы издания ни в коем случае не пострадали от чрезмерного печного жара или брызг воды.

Ничего этого во время утренней атаки Вэл не видел. Вернее, просто не обратил внимания, донельзя смущённый и взволнованный своей миссией.

Дженлейн, не задерживаясь, направилась в спальню. Там, у кровати, ещё несущей на себе следы разыгравшегося сражения, стоял посох. Знаменитый посох чернокнижника, без которого они не в состоянии творить свою злобную магию.

Дерево, отполированное ладонями, казалось почти чёрным. На нём кое-где виднелись тоненькие светлые прожилки, как на мраморе, но живицы он наверняка давно уже не мог выделить ни капли. Венчала посох (Вэл задохнулся, разглядев) рука. Аккуратная такая рука, небольшая, явно женская. Вернее, то, что от нее осталось. Белая кость через полпальца от запястья с необъяснимой естественностью переходила в тёмную древесину. Тыльная сторона ладони аккуратно лежала на самом навершии деревянной части посоха. Ни клочка плоти, ни кусочка кожи или жил не осталось на этой руке – только желтоватые кости, удерживаемые воедино непостижимой силой чернокнижницы. Мёртвые пальцы сжимали гладкий зеленоватый каменный шар размером с кулак. На указательном (о Всесущая, сбереги!) сохранился золотой перстень с весьма недурственным сапфиром. Украшение не болталось, драгоценный камень располагался на положенном ему месте – видимо, его, как и шар, и скелетированную руку, удерживала в единстве с древком какая-то неописуемая магия.

От посоха ощутимо веяло болью и злобой. По крайней мере, ученик паладина мог поклясться, что чувствует даже запах тлена, разложения и гнили, а тёмную ауру видит невооружённым глазом.

Вэл так и не понял: чернокнижница подошла к посоху и взяла в руки или он сам скользнул к ней в ладонь. В любом случае, женщина бережно (о, как бережно, не каждая крестьянская мать так относится к новорождённому младенцу!) положила страшную вещь на разорённую постель и повернулась к паладинам.

– Мне нужно время на сборы.

Не попросила – уведомила. Потом спокойно развернулась, с кряхтением опустилась на колени и полезла под кровать.

Вэл, пользуясь минутой, начал оглядываться. Ему было любопытно. Опять-таки, когда ещё представится возможность в более-менее спокойной обстановке изучить логово исконного врага паладинов? В нынешнее-то просвещённое время чернокнижники стали ещё более редкими, чем горные драконы.

Спальня, опять-таки, не могла похвастаться ничем страшным – не было там ни свечей из жира покойников, ни костяных гребней для волос, ни человеческих скелетов на подставках, ни сушёных голов с высунутыми языками. Хотя кое-какие странности, конечно, имелись.

Внимание Вэла привлёк столик. Обычный такой туалетный столик с несколькими шуфлядками, большим зеркалом и низеньким пуфиком рядом. В отделанном шелками и бархатом будуаре какой-нибудь благородной дамы он бы смотрелся очень уместно. Но в глухой лесной избушке…Странно, что и говорить. Одно это зеркало потянет на полугодовой бюджет маленького сельца.

Как зачарованный, ученик паладина шагнул к столику. И замер.

Происходил Вэл, надо сказать, из весьма небедной семьи. И отец его, и дед, и прадеды, сколько возможно было проследить в глубину веков, занимались ювелирными работами – делали драгоценные оправы для зеркал, лорнетов и очков, маленькие шкатулки, набалдашники для тростей, золотые статуэтки и пресс-папье, ручки зонтов, обложки для дорогих книг. И, конечно, украшения. Покупатели всех этих милых вещиц, понятно, не последнюю хлебную корку без хрена доедали. Прапрадеду Вэла была оказана великая честь – брат королевы заказал как-то раз у него золотой комплект с бриллиантами и рубинами, который преподнёс потом венценосной сестре в честь рождения у неё первенца. Лет двести назад наследный принц присовокупил к подаркам своей невесте брошку, сработанную умелыми руками семейства. Это дало предкам Вэла право с гордостью относить к числу своих клиентов и особ королевской крови. Ученика паладина, разумеется, с раннего детства готовили к стезе ювелира. Поэтому для своего возраста он весьма неплохо разбирался и в камнях, и в металлах.

Увиденное его просто потрясло.

На столике лежали драгоценности. Небрежно так лежали, словно хозяйка, вернувшаяся со светского раута, не пожелала звать горничную, сама кое-как постягивала их с себя и побросала на столешницу. На том же столике соседствовали этими богатствами деревянные заколки и шпильки для волос, простенькие и грошовые, каких у самой нищей девчонки в достатке будет.

Вэл протянул руку и, едва дыша от восхищения, взял золотой гребень для волос, за которым со звоном потянулись длинные витые цепочки с бусинами. Работа была очень тонкой. Неизвестный – хотя Вэл подозревал, что как раз таки весьма известный, просто незнакомый ему – мастер постарался на славу: на лепестках цветов поблёскивали капельки росы (что это? Огранённые особым образом камни или какая-то магия?), в одной из чашечек белоснежных лилий сидела бабочка, от стеблей и листьев, казалось, исходил запах свежей зелени…

– Что это? – Арвин, конечно, наблюдал за чернокнижницей. Но и на ученика косился краем глаза.

– Я… Я не знаю. – У Вэла перехватило горло. – Я даже представить не могу, сколько это может стоить. Посмотрите, какие камни… Они достойны королевы. А работа… Судя по всему, старинная – в наши дни секрет изготовления таких вот росинок утерян.

– М-да… – Паладину явно не хотелось задумываться о каких-то там бабочках и росинках на бабьих цацках. Чернокнижница, по-прежнему торчавшая задом кверху из-под кровати, занимала его куда больше. – Что-то слишком долго она там возится, не находишь?

– Вы не понимаете! – Вэл не на шутку разволновался. Что-то во всей этой ситуации определённо было неправильным, и оно не нравилось парню. – Это дорогая вещь! Безумно дорогая!

– И что? – Арвин всё ещё не видел трагедии.

– Откуда у чернокнижницы, живущей в лесной чащобе в крохотной избёнке, такой гребень? Старинный, очень дорогой… Даже если отбросить художественную и историческую ценность, камни и металл потянут на очень круглую сумму!

– Мало ли… Может, спёрла у кого. Может, в могильном кургане или усыпальнице нашла, когда прах умерших тревожила.

– Столько?!

Вэл красноречивым жестом указал на столик. Судя по количеству лежащих на нём драгоценностей, чернокнижница несколько лет ответственно и прилежно трудилась на ниве разграбления могил и за это время успела осчастливить своим вниманием, по меньшей мере, десяток королевских склепов. Причём в склепах этих покоились одни лишь женщины – как показал более внимательный взгляд, Дженлейн владела баснословно дорогими заколками, зажимами, гребнями, шпильками и расчёсками – в общем, преимущественно вещами по уходу за волосами и для их украшения. И, судя по всему, не только владела, но и активно пользовалась всеми этими богатствами: три зубца у одной из расчёсок оказались обломаны, кое-где виднелись гнёзда из-под выпавших камней, а к некоторым шпилькам определённо не хватало пары.

– Это… Это неописуемо!

– Замолчи, Вэл! – в конце концов не выдержал Арвин. – Ты, наверное, что-то путаешь. Небось это всё – стекляшки и золотое напыление. Ты ж не ювелир, а недоучка. Сейчас у нас есть дела поважнее, чем над фальшивыми камнями охать.

«Недоучка» обиженно притих. Он был абсолютно уверен в том, что говорит. Когда в твоей семье младенцам вручают одну и ту же серебряную погремушку, увешанную мелкими изумрудами и рубинами (причём коллекцию камней старается пополнить каждое поколение), волей-неволей с пелёнок начнёшь разбираться в ювелирных изделиях.

Впрочем, наставнику, конечно, виднее. Оглядевшись, Вэл нашёл новый повод для недовольства:

– Зря вы ей это позволили.

– Что – это?

– Собираться самой. Этак она до вечера провожжается. Бабы обычно кучу барахла ненужного с собой набирают, часами его упаковывают, потом вытаскивают и перекладывают, потом ещё раз вытаскивают и опять сундуки да сумки наполняют, а потом всю дорогу стонут, что что-то забыли или не взяли, а надо было бы. При этом за всю поездку ни разу половину вещей даже не достанут, – со знанием дела поведал Вэл. Опыт сборов и путешествий в женском обществе у него был, и немалый – в семье, помимо матери и её троюродной сестры-приживалки, имелось ещё две девушки, сёстры будущего паладина. И к ним, конечно, прилагались дуэньи.

– Эй, ты! – Арвин, явно до глубины души впечатлённый этим красочным рассказом, наклонился и брезгливо подёргал чернокнижницу за щиколотку. По-прежнему обтянутую, между прочим, вэловым сапогом. – Ты скоро там?

– Скоро, – пропыхтела из-под кровати Дженлейн, брыкнув ногой. – Уж почти…

С этими словами она начала пятиться назад, как выползающий из норы рак. Чихнув пару раз и подняв облачко пыли (видимо, под кроватями мыть чернокнижницы считают ниже своего достоинства) она наконец-то выпрямилась, явив миру паутину на чёлке и две туго набитые, явно очень тяжёлые торбы в руках.

– Ты готова?

– Почти, – равнодушно повторила она. Подошла к туалетному столику, небрежным жестом смахнула в распяленную горловину сумки большую часть богатств, даже не присматриваясь, что именно забирает. Подхватила с кровати посох и ушла в большую комнату. Торбы свои женщина несла чрезвычайно бережно, будто они были набиты камнями и фарфоровыми чашками одновременно.

Арвин, чувствуя, что чернокнижница ухитряется навязывать свои правила игры, догнал её и раздражённо дёрнул за рукав рубахи:

– Что у тебя там?

– Книги.

– Зачем? – не утерпел потрясённый Вэл. Ладно бы она паковала одежду или дорогие украшения. Но книги?!

– Надо! – Женщина поставила свои торбы на пол и подбоченилась, как базарная торговка. Попробуй, мол, спорить!

– Дай посмотреть! – Арвин шагнул вперёд и протянул руку.

– Нет! – Дженлейн тоже шагнула вперёд, заслоняя собой сумки.

– Дай, я сказал! – повысил тон паладин.

– Нет!

– Дай!

А вот кричать на меня не стоило.

Именно это властное «Дай!», преисполненное уверенности в собственном праве рыться в моих вещах (и добро б только в вещах, а то ведь на книги покусился!) и стало последней каплей. Если раньше, забившись головой под кровать и лихорадочно собирая своё самое драгоценное имущество, я ещё раздумывала – пойти с ними добровольно или попробовать посопротивляться, то теперь, после нелепого требования, поняла точно: за свою свободу я буду сражаться.

Хотя бы попытаюсь.

– Попробуй, отними, – мягко улыбнулась я.

Следующие движения были отточены долгими тренировками. Я не раз и не два репетировала, что буду делать, если на меня нападут в спальне, в большой комнате, во дворе… Продумывала. Раскладывала вещи так, чтобы можно было при необходимости легко схватить их. Меняла планировку дома и раз за разом расставляла мебель по-новому.

Утром не это не помогло. Зато сейчас всё прошло как по маслу.

Одним движением я крутнулась на носке левой ноги. Подхватила посох, поддела им кольцо крышки от погреба. Толчком правой ногой помогла ей полностью откинуться на петлях. Пнула сумки (больно-то как, всё же мои книги весят немало) – они свалились ровнёхонько в тёмный провал, откуда прохладно пахнуло сыростью и плесенью. И прыгнула следом.

Крышку закрыть не успела. Плохо.

Упала я неудачно – прямо на сумки. Нога подвернулась, от толчка по спине быстрыми огненными шажками пробежала резкая боль.

Не сейчас. Зализывать раны будем потом.

Я передёрнула плечами и рванулась к полкам. В основном, конечно, стояли на них закатки да припасы – горшки с топлёным салом, вареньем и мёдом, маленькие бочонки с солёными огурцами-помидорами, початый мешок муки… Ну и ещё кое-какие мелочи.

Свой любимый нож я уже запаковала вместе с книгами. Но это ничего. Холодное оружие у меня по всему дому рассовано.

Рукоять я нащупала именно там, где рассчитывала.

Хорошо.

Я быстро задрала подол ночной рубашки, в которой разгуливала до сих пор (ну вот как-то не выдалось мне удачного момента переоблачиться во что-то, более приличествующее случаю), и зажала его зубами. Руки ещё пригодятся – нести сумки. Ноги тоже – убегать.

Отточенная сталь привычно холодила кожу. Впрочем, её тут же согрела горячая струйка крови, бегущая по животу. Закусив покрепче ткань, чтобы не взвизгнуть (да, боль и кровь помогают моей магии, но привыкнуть к ним почти невозможно), я сделала ещё один надрез. Ресницы щекотнули невольные слёзы.

А я, чувствуя, как откликается, пробуждаясь, на зов моей крови всё то, что я вложила в этот дом, закрыла глаза.

Они всё равно не нужны: в погребе темно, а то, что понадобится, я увижу и так.

Паладины над головой тем временем заволновались. Перебросились несколькими быстрыми невнятными фразами. Засуетились, затопали, забегали, не решаясь, впрочем, нахрапом соваться в тёмный провал погреба.

Правильно. Не лезьте сюда. Вам и наверху дел хватит.

Первым ожил пол.

Неудивительно. Меняла я его всего год назад. Сама выбирала каждую досточку – чтобы душистая была, смолистая, не сухая. Помнящая, что значит жить, и надеющаяся ещё к жизни вернуться. Готовая ухватиться даже за мимолётную возможность сделать это хоть ненадолго. Плачущая смолой и остро пахнущая.

Плотник, нанятый для настила полов, помнится, знатно ругался. Доски, мол, плохие, негодящие под это дело. Пришла бабе дурь самой выбирать то, в чём она ни шиша не смыслит, а ему, рабочему человеку, мучайся теперь с плохим материалом. Я только ухмылялась тогда. Заплатила ему втридорога, да ещё на одежду, живицей попорченную, денег подкинула, а всё-таки получила, что хотела. Потом долго пришлось ходить только по половикам, иначе ноги прилипали к смоле. И всё равно несколько пар носков я безнадёжно испортила.

Ну да ничего. Носки – дело наживное.

В отличие от собственной шкуры.

Пол, подчинившись моему мысленному приказу, дрогнул и вспучился, сбивая паладинов с ног, опрокидывая на спины, больно ударяя рёбрами досок по позвоночникам.

Потом пошли в рост ветви.

– Аааааааа…

Страшно. Ещё бы. Когда пол, ещё секунду назад такой надёжный, вдруг трясётся, а из досок прут хлёсткие побеги, опутывающие запястья и щиколотки, стегающие по глазам, забивающиеся в рот… Тут кто угодно завоет.

Верещал, конечно же, Вэл. Его старший товарищ панике не поддался. Рявкнул что-то типично паладинское, отмахнулся, сплюнул вспышкой света, всё ещё лежа на спине и барахтаясь, как опрокинувшийся на панцирь огромный жук.

А доски продолжали со страшной скоростью выгонять молодые побеги. Стены я пробудить и не пыталась – слишком много времени прошло с тех пор, как они были деревьями, ловили корнями влагу, а ветвями – свет, тянулись к солнцу и ветру, шумели листвой, качали на себе птичьи гнёзда. Старые брёвна уже толком и не помнили, что значит жить, а значит, я почти не добьюсь от них пользы, только силы зря потрачу. А вот пол не подвёл. Да, остановить вторжение и изгнать захватчиков он не мог – слишком тонкими были ветви, чтобы намертво опутать руки-ноги или придушить, слишком торопились бывшие деревья урвать хоть чуть-чуть жизни и распыляли вложенную в них магию на выгонку хвои и формирование шишек. Но напугать, заставить тратить силу и выиграть время пол смог.

Зашевелились, заскреблись в кадушках мои запасы. Из мочёных яблок (редкостный деликатес по нашим временам) да солёных помидоров я и не собиралась оружие делать. А вот как отвлекающий манёвр… Впрочем, из погреба им надо было ещё выбраться.

Некоторые припасы, не скованные тарой для хранения, тут же рванулись в атаку. Хлопая лишёнными перьев крыльями, устремилась к свету вырвавшаяся из верёвочной оплётки копчёная куриная тушка. Следом за соседкой по стропильному висению ринулись два гуся. Вяленые с пряными травами и чёрной чесночной солью, дорогие… Эх…

Я слышала (да и видела – сейчас я будто сама стала моим домом), как продукты, бывшие не так давно птицами, вывалились на поле сражения и, стуча костяшками ног, набросились на паладинов. Курица явно была предводителем этой отчаянной компании: с безрассудной храбростью тушка кинулась прямо в лицо Арвину. Видимо, при жизни это, несмотря на заверения жуликоватого продавца, впарившего мне копчёности, всё-таки был петух, а не квочка, – уж слишком решительно и умело он организовал свою атаку. Паладин, уже было приподнявшийся и избавившийся от ветвей, вновь опрокинулся на спину: тушка ударила его так сильно, что размазалась по лицу и разлетелась в стороны ошмётками мяса и костей. Вечная память тебе, копчёный герой…

Гуси оказались более расчётливыми и менее отважными: двигаясь абсолютно синхронно, они пошли в атаку на Вэла. Вяленые тушки, покачивая обезглавленными шеями и похлопывая крыльями, словно в древнем боевом танце, неспешно подступали к мальчишке, а тот, завывая так, что позавидовали бы даже волки в полнолуние, пытался отползти от них на заду. Мешали всё те же ветки, на которые так щедры оказались смолистые доски: они оплетали руки и ноги, дёргали за волосы, цеплялись за ремень. Проросший пол перестал быть гладким и удобным, скользить пятой точкой, обтянутой штанами, по нему уже было практически невозможно.

А тем временем пробуждалась, собиралась в единое целое и готовилась к бою главная линия обороны. Я знала, что меня вряд ли оставят мирно доживать свой век в лесной избушке. Поэтому только заселившись, лет семь назад, я продумала, как буду защищаться в случае атаки, и подготовила для этого всё необходимое. В последующие годы по возможности только подновляла слегка, что могла.

Земля на огороде дрогнула. Затряслись помидорные кусты, закачались. Начали заваливаться на бок (эх, не видать мне урожая, не поесть ни сладких перчиков, ни сочных алых томатов). Грунт сначала просел, потом вспучился. И из земли постепенно стали выползать заботливо закопанные мною кости.

Собрать голема может, вопреки распространенному мнению, не только квалифицированный мастер-големист. Чернокнижник тоже на это вполне способен, если составные части для голема когда-то были живы. Кости – универсальный материал, из которого получиться может что угодно. А главное – они достаточно прочны, отлично впитывают магическую энергию и могут довольно долго храниться, пока не понадобятся, особенно если аккуратно обработать их нужными заклинаниями.

Кости я собрала от разных животных (ну, честно говоря, какую дохлятину в лесу находила не слишком попорченную временем и зверьём, такую на составные части и разбирала, да ещё у охотников кое-что прикупала по возможности). Поэтому и создание, которое неспешно строило само себя, не было похоже ни на кого. Лосиный череп с роскошными рогами, одна лапа от медведя, другая от кабана, рёбра неведомо чьи, то ли от волка, то ли от крупной собаки… Позвоночник вообще как сборная солянка – один позвонок такой, второй – этакий… Ничего, построится и будет устойчивым, главное – соблюдать простое правило: ставить меньшее на большее, а не наоборот.

– Быстрее, защитник мой! – безнадёжным шёпотом позвала я, уже понимая – не успевает. Слишком долго, слишком медленно… Слишком глубоко закопаны кости (не рассчитала, впервые готовила такого стража), слишком сильно притоптана над ними земля. Да, голем соберётся качественно и хорошо. Но, Луноликая, как же медленно!

А паладины в доме развлекались по полной. Вэл так и не сумел совладать с собой и протяжно выл на одной ноте, бестолково расталкивая руками гусиные тушки. Ноги его были опутаны уже крепко, так просто вырваться мальчишке не удастся. Зато его наставник проявил чудеса выдержки. А может, это был просто опыт. Так или иначе, но после самоубийственной атаки копчёной курицы Арвин рассвирепел окончательно. Меня в моём подземном убежище, будто кипятком, обдало отзвуками его светлой магии – во весь голос прокричав какую-то напыщенную фразу, мужчина материализовал в руке ослепительно сияющий молот. Несколько взмахов (не ударов даже, а просто взмахов) – и беснующиеся вокруг него ветви бессильно поникли. Отчего он столь же ловко не расправился с гусями, по-прежнему донимающими Вэла, остаётся только гадать. Видать, в воспитательных и учебных целях оставил их на расправу мальчишке. Пока, впрочем, не Вэл с тушками расправлялся, а они с ним. Увы, военная мощь их оказалась невелика: это петух по старой, ещё прижизненной, привычке прыгнул повыше, метя в лицо и ударяя шпорами (вернее, тем, что осталось от ног). Гусаки же обычно щиплются и шипят, нагоняя страху на врага. Вот только мясник заботливо обезглавил тушки перед вялением, так что причинить физически вред гуси не пытались и ограничились лишь психологической атакой.

– За ней! – повелительно прокричал паладин, указуя своим молотом на крышку погреба, так и оставшуюся распахнутой. Увы, мальчишка не проявлял ни решительности, ни храбрости, и выполнять приказ не стремился: он лишь сидел на одном месте и испуганно охал. Гуси толкались рядом, как хозяйки у лотка с уценёнными тканями, и парень никак не мог совладать с назойливой закуской, возящейся около него.

– Трус! – злобно выдохнул Арвин, примериваясь спрыгнуть ко мне. К счастью, голем уже собрался и теперь медленно, слегка подрагивая и на ходу поправляя не слишком ловко сидящие части тела, вошёл в сени.

Протянулись костяные руки. Лишённые плоти пальцы, сжимаясь так, как никогда бы не сжались при жизни, с удивительной лёгкостью вырвали дверь из пазов и небрежно отбросили её в сторону.

– Оооооо… – обречённо завыл Вэл. Похоже, ничего подобного видеть ему не доводилось ни разу в жизни. Понимаю. Нас, чернокнижников, вообще мало – повывели, повытравили, на кострах пожгли да в реках потопили вот такие вот паладины и им сочувствующие. Тех, которые не просто нахватались по верхам, а действительно что-то знают и умеют, и вовсе единицы осталось. На голема мертвячьего либо покойника, магией чернокнижника поднятого, далеко не каждому полюбоваться теперь доводится. Впрочем, возможно, мальчишку напугал стул, резвым конём скакнувший в его сторону. Мебель тоже потихоньку начала пробуждаться – уже зашевелился стол, поползла в сторону врага скамеечка для ног, лениво заворочалось кресло… Вылетела из пазов оконная рама вместе со стёклами, ударила Вэла по спине, отчего тот зашёлся в совсем уж невообразимых истерических воплях, и рухнула на пол – накопленной ею магии не хватило на большее. Из-под умывальника спрыгнула кадушка с грязной мыльной водой, в резком рывке перелетела сразу через полкомнаты и с ног до головы окатила остервеневшего Арвина, после чего, явно удовлетворённая своим подвигом, мирно укатилась в угол и там замерла. На чердаке тем временем что-то гулко затопало, зашелестело в поисках спуска…

Дом сражался за меня решительно и отчаянно. Он любил меня, этот дом, любил верно и преданно, как собака любит спасшего её от гибели человека. Я ведь и впрямь спасла его в своё время – от плесени, гнили, запустения и обязательно последовавшего бы за этим всем разрушения. Лет десять назад эту избушку себе на радость да всем на удивление отстроил какой-то пришлый нелюдимый мужик. Жители расположенной верстах в двух деревеньки Клёнушки не знали даже его имени и так и называли – Бирюк. Одиночеством он наслаждался недолго – прожил всего пару лет, после чего отошёл в объятия Всесущей. А дом, оставшийся без заботливой хозяйской руки, начал ветшать. В нём даже охотники и звероловы не останавливались на ночёвку – слишком близко он к Клёнушкам расположен, проще уж туда дойти и устроиться с комфортом, в корчме с натопленным очагом, пивом и готовой едой. Не селился в этом доме никто из-за тех же двух вёрст до села – как ни крути, каждый день по десять раз на такое расстояние не набегаешься, а крестьяне Отдалённых провинций, до сих пор практикующие толоку, поодиночке не живут. Так что мне, с радостью купившей у деревенского старосты жильё на отшибе за гроши, домик откровенно обрадовался: тут же перестали скрипеть ступени крыльца, куда-то вмиг пропала обжившее чердак семейство летучих мышей, во дворе расцвела яблоня, разбежались по углам пауки, до этого считавшие себя полновластными хозяевами, прекратили топотливые забеги и писклявую ругань крысы в подполе, а колодец, как выяснилось, даже чистить не пришлось – он и так пребывал в идеальном состоянии. Я отвечала избушке тем же – поменяла двери и ставни, расчистила и обустроила погреб, безжалостно сожгла весь накопившийся за время запустения хлам, повесила книжные полки и накупила мебели, каждый год белила печь, обрабатывала яблони от паразитов специальным варом, копала и сажала маленький огородик, решительно пресекала попытки плесени и жучков-древоточцев обосноваться в моём скромном жилище…

Поэтому со вторгшимся в его стены врагом дом вступил в сражение сразу и, кажется, по собственному почину, а не откликаясь на вложенную в него магию. Многие предметы вообще зачарованы не были (те же рамы оконные, скамеечка для ног, кадушка с грязной водой под умывальником), но в бой шли и старались нанести как можно больше урона. Выглядело это, конечно, очень забавно – как цыплёнок, пытающийся атаковать обутые в сапоги мужские ноги, – но мне было не до смеха. Физической боли от того, что паладин пинком опрокинул подбежавший к нему стул и безжалостно сломал его одним ударом своего молота, я не чувствовала, но мне было безмерно жаль вещей, выбранных мною с любовью, хорошо сделанных и верно служивших, а теперь походя изломанных за безнадёжные попытки защитить хозяйку.

Голем, только что собравшийся в единое целое и потому ещё неуклюжий, ввалился в большую комнату, как медведь-шатун – с грохотом и стуком, ударяясь о дверной косяк и грозно разевая пасть. Реветь, впрочем, ему было нечем. Однако впечатление произвести удалось, да ещё какое! Вэл уже не орал даже, а лишь таращил огромные, абсолютно круглые глаза да давился истерической икотой. Зато его наставник не подкачал: мужчина быстро обернулся к новому противнику и ещё в развороте швырнул сияющий ошеломляюще ярким светом молот. Тот полетел легко, как палка. Голем даже не попытался блокировать удар – просто отшатнулся в сторону, пропуская жуткую паладинскую магию мимо себя, и решительно пошёл на врага. Увы, тот уже не был безоружен – молот, как экзотическое оружие бумеранг (я однажды – давно дело было – читала о таком в газете, в заметке об островных колониях и тамошних аборигенах), вернулся во властно протянутую руку своего владельца. Поэтому костяного врага Арвин встретил в полной боевой готовности.

Я бестолково заметалась по погребу, налетая в темноте на свои торбы, по-прежнему валяющиеся на полу, и сталкиваясь с полками. Голем может напугать чуть ли не до мокрых порток (что, собственно, он с успехом проделал с Вэлом), может обратить в бегство или победить не слишком умелого противника – просто задавит массой, сил у него больше, чем у человека. Но против хорошего бойца, обученного и крепкого духом, у моего защитника нет шансов – всё-таки собран он из костей животных. Вот если б кости человеческие были, да от опытного воина, да обмотанные остатками жил и кожи, да с пробуждённой памятью вкупе с умениями прижизненными… Эх, да где ж в наш просвещённый век такой материал раздобудешь?

Нет, в наше время, конечно, ничего подобного не достать. А вот раньше…

– Руки! – пронзительно крикнула я, нащупав, наконец, искомое и вцепившись в него до боли в пальцах, накачивая содержимое своей силой и ненавистью. Тряпичный кулёк зашевелился, потом почти истерически задёргался, и я поспешно отбросила его в сторону. Ну же, просыпайся! Давай, давай, я нуждаюсь в твоей защите!

Горловина мешочка сама собой растянулась. Из неё со страшным свистом вылетали кости.

– Лучевая, локтевая, – вслух бормотала я. Руки собрались бы и без этой скороговорки-перечисления, но мне очень хотелось отвлечься от жуткого топота и грохота наверху – там то ли голем гвоздил паладина всем, что под руку подвернётся, то ли паладин разбирал голема на составные части, не особенно заботясь об их сохранности. – Запястья, пясти, фаланги… Много фаланг!

О, эти руки – это просто восторг! Когда-то они были знамениты на всё королевство. Ну, не сами по себе, конечно, а в составе единого целого со своим хозяином. Тоже, кстати, паладином. Ильгар Светносный! Звучит-то как! Гордо, пафосно, устрашающе! Но даже паладины смертны. От объятий Прекраснейшей ещё никто не ускользал. Эти руки тоже могли создать из ничего световой молот, прямо как Арвин, что бесится сейчас в моём домишке. После многих лет посмертия они, понятно, этакий фокус провернуть не в состоянии. А вот мечом по-прежнему орудуют безупречно.

Руки собрались сами. Две костяные конечности в обрывках плоти и кожи. Отлично сохранились, надо признаться, для их более чем почтенного возраста. Уж и Ильгара-то того помнят разве что летописцы да историки, а руки-то его, поди ж ты, до сих пор так и служат верой и правдой его, ильгарову, исконному врагу.

– Меч там, – коротко дёрнула я головой в сторону, где, по моим прикидкам, и впрямь должен был обретаться меч (одинокая женщина в наше время совсем уж без оружия никогда не живёт; пусть даже обращаться с ним она не умеет, но меч, топор и пару кинжалов хозяйстве обязательно держит). – Враг там, – глазами я указала наверх. – По возможности убить обоих. Сначала старшего – он опаснее.

Руки, удерживаемые в воздухе моей магией, подхватили меч (как они сообразили, где он находится, мне было толком не понятно, но в глубинных процессах, протекающих в оживлённых частях тел, я всегда была не сильна), несколько раз прокрутили его, оценивая массу, или, скорее, занимаясь позёрством – меч уж которой год при мне был один и тот же – и полетели к лазу из погреба.

Арвин вступил в битву с новым врагом с готовностью – он и впрямь был опытен, силён и бесстрашен, этот паладин. Кости летали вокруг него, изгибаясь так, как живые суставы никогда не вывернутся. Меч свистел грозно и зло, и уже набрякал кровью рукав свободной мужской рубахи. Впрочем, мёртвая плоть – плохой противник для воина света: Арвин метким ударом молота разнёс руку, держащую меч, на составные части, и, пока она не собралась обратно, быстро оглянулся.

Ещё до этой схватки с куском мёртвого паладина мой незваный гость вполне успешно разобрал голема по косточкам. Ну как разобрал… Разнёс на составные части своим молотом, истоптал сапогами, оплевал светом, распинал по углам. Кости шевелились, ползли друг к другу, стремясь вновь собраться в единое целое. Некоторые подкатывались паладину под ноги, пинали под коленями, подпрыгивая, ударяли в зад.

Видимо, именно эти нелепые нападки и заставили Арвина предпринять попытку окончательного упокоения непокорного голема. Да, заодно, и с руками разобраться – они преуспели в деле восстановления не в пример больше, ещё пара мгновений – и вновь кинутся в атаку.

– Идиот… – одними губами произнесла я, поняв, что задумал мужчина. Даже из подпола, отчаявшись, полезла, сама не зная, зачем – то ли самолично в эту достославную битву вступить, то ли на себя внимание отвлечь, то ли высказать своё бесценное мнение в лицо мужчине, то ли воззвать к разуму паладина, затуманенному бешенством и возмущением. Оное, кстати, отличное прослеживалось в каждом жесте, в каждом взгляде Арвина. Как, без слов вопрошал он всем своим видом, как Луноликая допустила этакое непотребство: мы с неописуемым трудом нашли чернокнижницу, практически бескровно её пленили, а теперь эта дрянь смеет сопротивляться, усложнять работу и что-то там себе волшебничать?!

«Дрянь» успешно преодолела половину ступеней лестницы и ухватилась рукой за крышку погреба, по-прежнему лежащую на полу, как раз в тот момент, когда обозленный паладин закончил начитывать заклинание. Воздетая над головой рука воссияла ослепительным светом, и мужчина резко опустил её, окатывая жарким сиянием по-прежнему копошащиеся на полу кости.

– Идиот, – беспомощно повторила я, окончательно уверившись в правильности собственной оценки умственных способностей моего незваного гостя. После чего разжала пальцы и спрыгнула (вернее, бестолковым кулём свалилась с лестницы) обратно в погреб.

Не успела.

Слишком много магии я вложила в кости голема и в сам дом. Слишком напитаны волшбой оказались руки – всё-таки это очень мощная вещь, не каждый чернокнижник создаст такое. Слишком разъярён был паладин, чтобы экономить силы и хоть на мгновение задуматься о последствиях. Слишком слабую теоретическую база вложили в голову Вэла, слишком мало занимались с мальчишкой практикой – он, заикаясь и подвывая, тоже что-то попытался сделать, но вышло только хуже.

Выброс энергий был чудовищен.

Моя бедная хатка заскрипела и закачалась, как лёгкий соломенный шалашик под ударами ветра. Крышу просто сорвало и унесло в неведомые дали, печь развалилась по кирпичику, а стены начали складываться вовнутрь – дом, даже погибая, делал последние отчаянные попытки защитить хозяйку и погубить вторгшихся в него захватчиков.

Впрочем, я этого уже не видела. Отдачей от разрушения голема и светлой паладинской силой мою бедовую головушку приложило так, что я потеряла сознание. Уже во второй раз за этот долгий, весьма насыщенный событиями день.

На пол погреба рухнуло уже беспамятное тело.

Интерлюдия. Девочка

Одна из летних ночей двести тридцать лет назад выдалась в Арнехельме шумной и беспокойной, но очень весёлой. Глубоко за полночь горели факелы, звучала музыка и смех, жители пили вино, пели песни, танцевали, прыгали через костры и во весь голос произносили здравицы.

Столица праздновала рождение королевской дочери.

Его величеству Таркину Третьему было не до восторгов. Нет, он, конечно, уже посмотрел на младенца, выразил глубочайшую признательность венценосной супруге и подписал несколько указов – раздача милостей придворным льстецам, амнистия преступникам, что не чинили членовредительства и не возводили хулы на государя, учреждение ежегодного празднования в день рождения своего первенца, закладка первого камня в здание для пансиона благородных девиц, присвоение оному имени принцессы и вверение в будущем под её патронаж… Но, несмотря на все эти приятные хлопоты, на душе у короля было плохо. Можно даже сказать, погано.

Светлейшая государыня Ирла родами едва не отошла в объятия Луноликой. Не так бы и жаль её даже – Таркин, как и все монархи, женился отнюдь не по любви, – если б сподобилась её величество произвести на свет сына.

Сын! Таркин страдальчески поморщился и потёр виски. Голова ныла уже которую неделю, порошки и капли не помогали, а тяжёлые раздумья лишь усилили ворочающуюся где-то в глубине черепа боль. Сын! Кто бы мог подумать, что стать отцом мальчишки-наследника для полного сил и здоровья, нестарого мужчины будет настолько сложно?

Впрочем, такое развитие событий никого не удивляло. Королевская семья Осигора плодовитостью никогда не славилась. Как правило, подрастал в ней всегда один, тщательно лелеемый и оберегаемый от всего на свете наследник, очень редко – двое. Троих принцев или принцесс не было в истории королевства, кажется, с самого дня его основания. Не помогали ни творимые друидами обряды, ни заговоры на чадородие, ни вливание свежей крови – из сколь многодетной семьи ни была государыня, рожала она обычно лишь одного ребёнка, да и тот доставался ценой потери монаршего здоровья и долгих лет ожидания.

Таркин Третий взошёл на престол четырнадцатилетним подростком – его родители возвращались морем со свадьбы дальнего родственника и по совместительству правителя соседней Кальдоны и утонули в сильнейший шторм вместе с королевским парусником и двумястами пятьюдесятью душами команды, слуг и сопровождающих. Тот же шторм изрядно проредил ряды осигорской аристократии – вместе с первыми лицами государства ко дну пошли три министра, два графа, пять герцогов с супругами, придворный врач, родная сестра королевы с мужем и тремя детьми, с десяток дочерей благородных семейств – фрейлин её величества и без счёта слуг и горничных. И Таркину бы сгинуть в морской пучине (он был тоже приглашён и очень хотел поехать), если б не свалила его за пару дней до отплытия ветряная оспа – болезнь, конечно, не смертельно опасная, но очень неприятная и заразная. Поэтому наследный принц остался дома под опекой мигом слетевшихся ко двору медиков и всю жизнь потом видел в той ветрянке ниспосланное Прекраснейшей спасение от лютой смерти.

Оборотистые министры (те, что остались в живых) мигом женили его на родной сестре короля Кальдоны, того самого, на чьей свадьбе имели несчастье погулять родители Таркина. Когда невеста прибыла ко двору, бедный юный король опешил. Лет новобрачной было уже под шестой десяток, да и особой красотой она не отличалась даже в молодости, а уж на склоне лет, да ещё на фоне своего жениха смотрелась и вовсе хуже поднятого неумелым чернокнижником трупа. Её венценосный братик, небось, с десяток огромных корзин с дорогими заморскими цветами и фруктами сжёг в качестве благодарственной жертвы для Луноликой, приведшей к его порогу молодого дурня, которому удалось сбагрить сестрицу. Оная, к слову, на весь континент слыла до того вздорной и склочной особой, что даже голубая кровь и наличие братца-короля не добавляли ей привлекательности в глазах потенциальных женихов.

Политические мотивы, государственная необходимость, налаживание тесных связей с соседними державами… От всего этого так просто не отмахнуться. Свадьбу сыграли. От свежеиспечённой королевы, в её-то возрасте, наследника никто и не ждал. Ну, она и не оплошала – никого, конечно, не родила и отошла в объятия Прекраснейшей через пятнадцать лет после воцарения на осигорском престоле, ничем особым народу не запомнившись и ничего значительного для страны не сделав.

Погоревав с годик для приличия, Таркин озаботился новой женитьбой. Вопрос престолонаследия к тому времени стоял уже достаточно остро: ни одна из придворных дам, осчастливленных вниманием монарха, не понесла бастарда, хотя мечтали об этом, конечно же, все, начиная от замужних аристократок и заканчивая юной помощницей судомойки. То ли проклятье какое лежало на королевской семье, то ли болезнь точила венценосные тела, но проблема с детьми, как законными, так уж хоть бы и внебрачными, встала во весь рост.

Таркин подошёл к делу серьёзно. Для начала он наотрез отверг все портретики возможных претенденток на руку, сердце и корону, которыми его буквально завалили послы и придворные. Потом начал наводить справки и, в конце концов, сделал свой выбор.

Ирла, родом с Неварского архипелага, почти не имела шансов выйти замуж за соотечественника. На островах ценились совсем иные женщины – высокие, сильные, статные, полногрудые и крутобёдрые, с мускулистыми руками, способными и вёслами грести, и полные рыбы сети тянуть, и при необходимости за рукоять боевого топора взяться. Даже девушки из правящей княжеской семьи не чурались тренировок с оружием и земледелия, а уж гребля и вовсе почиталась таким же обязательным занятием для островных аристократок, как рукоделие или врачевание. Ирла же была нежным цветком – тоненькая, хрупкая, невысокая, с маленькими ручками и стройными ножками, широко распахнутыми наивными глазами и пухлыми губками. С большинством островитян её роднил лишь цвет волос – удивительно светлый, почти белый. Как этакое чудо появилось на свет в Неварской княжеской семье – загадка. Или, скорее, неудачная шутка Луноликой. И родители её, и братья с сёстрами были типичными уроженцами архипелага – все как на подбор смуглые, высокие, крепкие, с узкими от постоянного прищуривания глазами и волосами, пропитанными солью.

– В семье не без урода. И в кого только такая уродилась? – вздыхала княгиня Неварская, пристально разглядывая неудавшуюся дочь. Жалости никакой к собственному чаду эта жёсткая женщина не испытывала: нежизнеспособных телят и поросят всегда без лишних сантиментов умерщвляли, дабы не тратить на них ресурсы, которые пригодятся здоровым животным. А слабых и хилых младенцев ещё сто лет назад спокойно приносили в жертву морю, прося у него полных рыбы сетей, хорошей погоды и многочисленный приплод. А ныне, вишь ты, цивилизованный век на дворе! И изволь теперь растить дочь, такую тщедушную, болезненную, страшненькую, и ломать голову – куда девать её по достижении брачного возраста. Засидеться в девках – великий позор и для островитянки, и для её семьи; найти же желающего на такой завалященький товарец, как хилая Ирла, – так это, наверное, на край света ехать надобно, да ещё и приплатить побольше, чтоб женишок, разглядев, какое сомнительное сокровище ему подсунули, не попытался вернуть княжну под отчий кров.

Но, видимо, судьба была у Таркина подбирать негодящих невест. Нет, свой резон, конечно, был в обоих случаях – в первый раз он женился по политическим мотивам, обеспечивая себе поддержку венценосного брата своей супруги. Вторая жена тоже не с печки кубарем свалилась – безмерно обрадованный нежданному жениху князь щедрой рукой отмерил нелюбимой дочери богатое приданое и пообещал в случае военных конфликтов прикрывать зятьку спину. Таркин же блюл свои интересы – невеста была из многодетной семьи, и все семеро её братьев и сестёр отличались отменным здоровьем, а те, кто уже заключил браки, успели не единожды стать родителями. Поэтому король Осигора питал вполне обоснованные надежды на успешное разрешение династического вопроса с помощью островитянки – авось плодовитость матушки передалась и дочери. Помимо всего прочего, страшненькая для островитян девушка по меркам материка была просто сказочной красавицей.

Итак, семнадцатилетняя княжна Неварская стала королевой Осигорской. К обычаям своего нового дома ей пришлось привыкать очень долго. Аристократки в Осигоре были изнеженными, слабыми, весьма манерными и чопорными. Рядились они в сложные и неудобные платья, с помощью куафёров сооружали на головах невообразимые причёски и сверх всякой меры увешивались драгоценностями. В таком изысканном окружении бедная Ирла чувствовала себя дикаркой, вылезшей из родной пещеры в чём мать родила и внезапно попавшей на великосветский приём. Нет, ей, конечно, выделили фрейлин, которым предстояло стать королевскими подружками, и служанок. Но традиции, обычаи, сам уклад жизни… Как же это всё отличалось от выдубленного ветрами, просоленного морем и обожжённого солнцем архипелага! Княгиня Неварская, матушка Ирлы, сама шила одежду себе, мужу и детям, увлекалась выращиванием сортовых тыкв, небрежным тычком могучей руки могла свалить с ног годовалого бычка и порой орала так, что чайки падали с небес. А во дворце Арнехельма женщины брались за иглу только ради изящного декоративного вышивания, искренне считали, что те тыквы растут на деревьях, говорили манерным шепотком нараспев, закатывали глаза, томно хлопали подведёнными ресничками и, чуть что, норовили уйти в глубокий обморок. Всё это было странно и непривычно, и, хотя Ирла изо всех сил старалась не казаться медведем, ни с того ни с сего ввалившимся на свадьбу аристократа, местная знать как сочла с первого дня её неотёсанной мужланкой, так и не оставила своего мнения с течением времени.

К стыду своему, это презрительно-снисходительное отношение дворян к моей матери долгое время разделяла и я. Отец… Он был король! Настоящий, какого описывают в приключенческих романах, сказках и легендах. Справедливый, мужественный, мудрый. Властный и решительный, готовый на всё ради блага государства. Порой жёсткий, порой милосердный. Умный и рассудительный. Мать же моя на его фоне казалась ещё более беспомощной, неуверенной в себе и робкой. Ну и относились к ней соответственно. В королеве придворные видели этакую статуэтку красивенькую – стоит себе в углу, глаз ублажает, а большего с неё и не спросишь. Ну и голос подаёт изредка, только вот прислушиваться к нему совсем не обязательно.

Уже много позже – годы и годы минули со дня её смерти – я с удивлением узнала, что королеву Ирлу очень любили в народе. Не просто любили – уважали и едва ли не боготворили. Деньги, выделяемые ей на личные расходы из государственной казны, она тратила не только на себя, свои наряды и украшения. Именно благодаря её хлопотам сначала в крупных, а потом и в небольших городах стали открываться лечебницы для малоимущих граждан, училища и пансионы для детей ремесленников и крестьян. Она не раз произносила перед советом министров пламенные речи о пользе всеобщего образования, стремясь выбить из прижимистых государственных мужей средства на строительство очередной школы. Придворные дамы втихую (а часто и во весь голос) посмеивались над этой странной придурью малахольной островитянки, а мать, не слушая их, с корзиной остатков с королевского стола посещала приюты для вдов и сирот и больницы в самых бедных кварталах столицы, а иногда и соседних городов. Тем самым она доставляла немало хлопот гвардии – ведь охрана Её Величества в этих поездках была делом непростым – что, конечно, также не способствовало любви к королеве при дворе.

Я, надо признать, тоже считала все эти метания по школам да больницам дурной блажью мающейся бездельем женщины. С самого детства, сколько себя помню, у меня было другое увлечение. Книги! Читать принцев и принцесс в те времена было принято учить рано, и уже в шесть лет я поняла, сколько бесценных сокровищ содержит Большая королевская библиотека. А ведь была ещё Малая, в которую учёные мужи, друиды и паладины получали доступ лишь по личному разрешению отца. Что за чудесные книги там хранились, сколько бесценных знаний они содержали! Раз попав в библиотеку, я безо всякой магии оказалась очарована и безнадёжно влюблена до конца моих дней.

Книги заменили мне всё. И то – сказать по правде, детство моё, сытое и очень обеспеченное, назвать счастливым получится вряд ли. У меня не было ничего из того, чем не обделены бывают даже крестьянские дочери и сыновья.

Родительская любовь? О нет. Я стала серьёзным разочарованием и для матери, и для отца. Король, разумеется, хотел сына, наследника, продолжателя династии и будущего государя для Осигора. В мечтах он наверняка не раз и не два дарил так похожему на него кудрявому мальчику первый меч и боевого коня, обучал соколиной охоте, рассказывал о древней истории нашей семьи… Но родилась девчонка, практически бесполезная для престолонаследия и малость странноватая. Мать… Ну, она, наверное, смогла бы полюбить меня, будь я хорошеньким, вежливым и общительным ребёнком, которого можно наряжать в эффектные платьица, модно причёсывать и обвешивать драгоценностями, а потом пожинать обильный урожай комплиментов и восторгов. Но увы. Уродилась я некрасивой, можно даже смело сказать – страшненькой. Одна нога короче другой, разноцветные глаза, худощавое телосложение, слишком бледная кожа, острый нос и тонкие губы… Маленькие дети обычно милы все без исключения, даже те, кто не отличается картинной красотой. Меня же с первых дней моей жизни можно было назвать какой угодной, только не милой. Придворные сплетницы шептались, что это всё оттого так вышло, что мать моя, будучи уже сильно в тягости, по парку гуляла и на жабу наступить изволила. Вот, мол, в жабу вся та «красота» принцессина и пошла. Ага, конечно. Очевидного никто до последнего предпочитал не замечать. Оно и к лучшему, наверное. Нет, я думаю, что слуги, из тех, кто посмышлёней, всё-таки что-то подозревали. Но сомнения свои они предпочитали держать при себе – не зря были умны и наблюдательны. Да другие при дворе (том ещё гадючнике) и не прижились бы. А вот аристократам наверняка была омерзительная даже одна мысль о том, что в самой родовитой семье королевства может уродиться такое… Ну, они её в свои головушки напудренные и не допускали.

Из-за слабо выраженной любви родителей ко мне прохладно относились и придворные аристократы, и слуги. Нет, конечно, никто не оставлял меня голодной или нечёсаной. Но угождать, как отцу или матери, предвосхищать любое желание, любезно улыбаться мне челядь не стремилась. А после одной неприятной истории и вовсе сторониться предпочитала. Решили меня раз подстричь. Лет пять мне, помнится, было. До этого матушка категорически запрещала подступать к принцессе с ножницами, но тут в моду вошли чёлки, и она сдалась – уж моде-то даже королева не указ! Ну и резанул меня её личный куафёр. С удовольствием так резанул, с душой. Оттяпал сразу изрядный клок, и чёлка получилась – загляденье. Вот только с волос кровь хлынула. Сама я это плохо помню, потому что буквально ослепла от боли. Но платье спереди было испорчено бесповоротно, равно как и коврик, на который всё полилось потом. Свидетелей было немного – тот самый куафёр, два его помощника да пара фрейлин. Поэтому и за двери моих покоев эта история не вышла – они все решили, что лучше такое не обнародовать. Виданное ли дело, чтоб с волос кровь текла! Ещё, Луноликая упаси, душевнобольными признают. Поэтому маменьке отчитались, что чёлка сделана в лучшем виде, платье да коврик выкинули втихаря, ревущую белугой принцессу утешили конфетами, дело замяли и больше никогда меня не стригли. Я же, на всю жизнь запомнив оглушающую боль, которая сопровождала обрезку волос, сама подобных попыток не предпринимала.

Друзей у меня тоже никогда не было. Как-то не сложилось вот. Нет, свору, то есть, прошу прощения, свиту дворянских дочек мне, конечно, выделили. Да только поговорить мне с ними было совершенно не о чем. Наряды, четырежды перевранные сплетни, драгоценности и выгодные женихи – то есть темы, которым постоянно посвящены были их беседы, – меня привлекали мало. В свою очередь, малолетние аристократки совершенно не интересовались теми волшебными вещами, что скрывались под обложками книг. Если мне, терзаемой жаждой общения, случалось завести рассказ о далёких странах, драконах или чудесных сказках, которые я прочла недавно, то девочки, разумеется, не разбегались и даже изо всех сил старались выказывать вежливую заинтересованность и не зевать так уж откровенно, но бесконечная скука, плещущаяся в их глазах, говорила сама за себя. Мальчики же сторонились меня всегда. В самом раннем детстве, когда не так ещё сильны различия между полами и можно найти кучу интересных совместных игр, они предпочитали не связываться со мной, потому что я эвоно что! Принцесса! Нельзя со мной в догонялки играть – ещё запыхается Её Высочество или поскользнётся да ножку подвернёт. И шутейный поединок на деревянных мечах недопустим – вдруг неприкосновенный пальчик окажется ушибленным, а то и целая ручка! Качели – развлечение для простолюдинов, мяч может попортить обстановку, прятки с громкой перекличкой и выскакивания из-за портьер под ноги взрослым во дворце строжайше запрещены… Став постарше, я в полной мере осознала влияние своей красоты, вернее, полного отсутствия оной, на умы окружающих. Принцесса прекрасна! И точка. Это непреложная истина, не подлежащая обсуждению. Так было, так есть, так будет всегда. Потому моя своеобразная внешность производила неизгладимое впечатление на молодых людей, впитавших прописные истины о дивной красоте принцесс с молоком матери. Долг, воспитание и этикет (а также честолюбивые родители), однако же, требовали выказывать мне восхищение. Получалось у сынов благородный фамилий просто превосходно, фальшь и неприязнь почти не чувствовались за тщательно выверенными комплиментами моему редкостному обаянию и восхитительно необычным глазам. Однако я нутром чуяла неискренность и некоторую брезгливость и от всей души отвечала высокородным юношам тем же.

Отсутствие хоть сколько-нибудь дружелюбно настроенных ко мне людей угнетало невероятно. Лет в 10–12, будучи весьма неразборчивой в литературных пристрастиях, я с жадностью поглощала в огромных количествах дамские и девчачьи романы, чем невероятно радовала матушку – такое чтиво, по её мнению, вполне пристало юной деве благородных кровей. Из сих литературных шедевров мне было доподлинно известно, что у любой принцессы всегда должна быть надежная подруга и наперсница. В её роли может выступать молодая дворянка, ровесница, преданная помощница во всевозможных шалостях, или верная нянька и компаньонка, дама в годах, взрастившая свою госпожу с младых ногтей и любящая её, как родную дочь. В некоторых, особо смелых и прогрессивных, книжонках даже упоминался милый друг – юноша аристократического происхождения, не влюблённый в принцессу, но верно служащий ей и защищающий от опасностей, коих во время странствий всегда хватает. Да, принцессы в романах постоянно пускались в путешествия (как по доброй воле, так и вопреки своим желаниям), и сталкивались с разнообразными врагами, и попадали в неприятности, и переживали необыкновенные приключения, и становились жертвами похищений, и, конечно, с блеском выходили победительницами из всех ситуаций, встречали прекрасных принцев, а то и королей, и пленяли их своей совершенной красотой и прочими положительными личностными качествами. И всё всегда заканчивалось хорошо – воссоединением с родичами и пышной свадьбой с возлюбленным. Стоит ли упоминать, что на фоне столь насыщенной жизни литературных принцесс (а также графинь, княжон и прочих благородных) моё собственное существование казалось мне на редкость пресным, унылым и скучным, и скрашивали его лишь не единожды уже помянутые книги?

Странности за собой я начала замечать лет с шести. Уже много позже, изучив изрядное количество научных работ (да, опять книги, опять чтение, опять затёкшие ноги и подслеповато щурящиеся глаза) я узнала, что моё развитие в этом плане несколько запоздало: обычно магические способности проявляются у маленьких чернокнижников годам к четырём. Друиды «созревают» чуть медленнее – склонность к общению с растениями и животными появляется лет в семь. А может, и раньше, просто взрослые считают их рассказы обычными детскими фантазиями. Вряд ли кто-то из родителей воспримет всерьёз лепет пятилетнего чада, рассказывающего, что кошка поведала ему о своей успешной ночной охоте, а птицы в саду жалуются на плохой урожай черешни. Паладины среди нас самые поздние – их обучение начинается в восемь лет. Ну а големисты… Во времена моего детства таких магов не существовало вовсе.

Так вот, странности. Ребёнку кажется абсолютно нормальным и естественным всё, что с ним происходит. Ну забилась в паутине вдруг снова высосанная пауком бабочка, ну приползла однажды невесть откуда в мои покои омерзительно воняющая, полуразложившаяся мышь, ну упрыгала с тарелки под скатерть такая полезная, но такая невкусная паровая котлета… С последним случаем вот, кстати, совсем нехорошо получилось: на ту котлету, как на грех, наступила моя матушка, изволившая в тот день отобедать в компании своей дщери. Не везло, как видно, по жизни маменьке с предметами, что под её ясновельможные ножки подворачивались. То жаба, то вот котлета… Поскользнувшись на пропаренном фарше, Её Величество рухнула на пол, едва не свалив весь стол, и звучно стукнулась затылком об паркет. Гул вышел такой, словно кулаком ударили в медный таз. Я была уже достаточно воспитана для того, чтобы не хохотать заливисто во весь голос, хотя, должна признаться, что особой любви к венценосной родительнице я не испытывала, а потому и жалко мне её было не слишком. Поэтому я лишь с испуганным аханьем подбежала к матери и изобразила неубедительные попытки помочь ей подняться. На шум и грохот слетелись жадные до новостей фрейлины. Ушибленную королеву кое-как поставили на ноги и увели в её покои.

Шишка на царственной голове вздулась огромная, что, конечно, не способствовало хорошему самочувствию и благожелательному настроению матушки. Из-за этого учинили большое разбирательство – она жаждала примерно наказать виновных. Круг людей, так или иначе причастных к трагическому падению, вышел весьма скудный: личный повар малолетней принцессы с тремя помощниками и двумя поварятами, горничная, подававшая на стол, да ещё одна служанка, несшая тарелку со злополучной котлетой от кухни до дверей моей столовой. Так уж получилось, что полезных паровых котлет, кроме меня, никто во дворце не ел. Да и я, чего греха таить, наотрез отказалась бы от них, но моего мнения никто не спрашивал – родители пребывали в непоколебимой уверенности, что питание ребёнка должно быть правильным и сбалансированным. Следовательно, и готовили их в чрезвычайно ограниченных количествах. Котлетам вели тщательный учёт – а вдруг Её Высочество разохотится да добавку попросит, а на кухне-то и нету?! Ужас, кошмар, это совершенно недопустимо!

Но добавки я не спросила ни разу. Тем не менее, все котлеты были аккуратно сосчитаны, вписаны в специальный реестр и охотно предоставлены для следствия слегка побледневшим поваром. Выяснилось, что злой умысел некоего неизвестного негодяя, решившего покуситься на здоровье, а то и жизнь королевы, тут приписать никак не получится: баланс сошёлся с изумительной точностью. Всего на кухне в тот день (как и всегда, впрочем) было изготовлено десять котлет. Девять из них так и дожидались возможного принцессиного каприза в судочке в специальном тёплом шкафу над плитой. Одну (ту самую, на которой маменька изволили поскользнуться) принесли в столовую на сервированном овощами блюде и торжественно поставили перед Её Высочеством.

Дело зашло в тупик: меня, естественно, заигравшиеся в расследование фрейлины допрашивать не посмели. Матери я честно объяснила, как всё было: ну не хотелось мне есть эту невкусную пресную котлету, вот совсем! И лежала она на тарелке, лежала, а потом спрыгнула на пол. Сама! И ускакала под скатерть. А что такого? У вас, матушка, ни разу котлеты с тарелок не прыгали? А вот в жизни случается ещё и не такое…

Даже тогда никто ничего не заподозрил. Ну, может, и призадумался папенька слегка, да только живо выкинул неприятные мысли из головы. Что такого? Ну бросил ребёнок ненавистную котлету под стол, ну соврал, боясь наказания, когда увидел, какой шум да переполох вышел из-за необдуманного поступка… Бывает.

Бывает, ага. Я вот после этой истории как-то поосторожней сделалась. Соображать начала. И к людям окружающим приглядываться. Что для них нормально, что нет. И как-то очень быстро выяснилось, что не скачут у других котлеты сами по себе по тарелкам. И отбивные тоже не скачут. И куски рыбы и птицы. И не чувствуют люди, где дохлые пауки валяются, и не умеют заставлять этих пауков бегать, а мёртвых мух – летать.

А я умела. Это было не странно. Это было естественно. Так же естественно, как то, что уши слышат звуки, а челюсти жуют еду, что на ноги натягивают чулки, а на руки – перчатки…

Мне пришлось нелегко: надо было как-то решать, что можно делать на людях, а чего нельзя. Каким-то звериным чутьём я ощущала, что некоторые мои особенности и способности будут восприняты окружающими не слишком адекватно, и пыталась понять, что именно в моём поведении покажется людям странным. Вот если мне под быструю ритмичную музыку танцевать хочется – это нормально? Или другие вовсе даже не хотят ничего такого? А если иногда по вечерам я слышу далёкий шёпот прапрабабушки, рассказывающий мне старинные сказки и мурлычущий колыбельные? Других тоже мёртвые родственники убаюкивают?

Некоторое время у меня каким-то невероятным образом получалось лавировать между строгостями придворного этикета и собственными странностями.

А потом я совершила большую ошибку. Я подняла дохлую собачку фрейлины. Случилось это, когда мне было уже восемь.

Ума не приложу, как оно вышло. Будучи совсем ещё ребёнком, я слабо себя контролировала и мало что соображала. Но восемь лет – уже ведь возраст! Не то чтобы прям уж замуж или там полками командовать, но и не кроха несмышлёная, как ни крути. Ан вот опростоволосилась. Ошиблась. И что хуже всего, ошиблась прилюдно.

И что за собачка-то там была… Смех один, а не собачка. Белоснежное пушистое недоразумение на тонких ножках, с выпученными глазами и трясущимся хвостом. Тявкала ещё этак мерзко, пронзительно, с ноткой истерии и звонкими подвываниями. Храбрая, правда, была до невозможности: если кто заговаривал слишком громко и экспрессивно с её хозяйкой, сразу кидалась и пыталась тяпнуть крохотными зубёнками за обувь или край подола – выше не доставала. Ну, придворные дамы, все без исключения, её обожали: у собачки и ошейники были с сапфирами («К глазам, ах, как к глазам её идут, цвет оттеняют!»), и золотые зажимы, которыми скреплялась слишком длинная шерсть на макушке, и даже малюсенькие ботиночки из оленьей кожи.

Чрезмерная любовь девиц и свела бедолагу в могилу. Обкормили её шоколадом да пирожными глупые фрейлины (из лучших побуждений, естественно), до которых собачонка была очень жадна, и дала она дуба, несмотря на все старания главного псаря, спешно вызванного в покои. Тот, конечно, в собачьих хворях был куда как сведущ, однако ж жертву дамской нежности выходить так и не смог. Похоронили покойницу в палисандровом ящичке из-под драгоценностей на клумбе в парке, а через день всей толпой попёрлись её навещать. С рыданиями да причитаниями, ага.

Я, на беду, рядом случилась. Ну как рядом… Когда вой и плач на весь парк стоит, трудно не поинтересоваться, что, собственно, происходит. Может, беда какая приключилась, надо на помощь бежать, или, наоборот, спасаться со всех ног, покуда есть ещё такая возможность? А я по тому парку с учителем биологии ходила. Он мне всякие листики-цветочки показывал да про разные сорта растений нудел. Скучно было до невероятности, но я покорно слушала и кивала, мыслями будучи далеко – в собственных покоях, где никто не смеет донимать меня неинтересными науками, с книгой на коленях.

Не будь рядом учителя, я б, может, и не вытворила ничего. Но этого учёного мужа я не переносила на дух – рассказывал он всё скучно и неинтересно, из каждой темы ухитрялся сделать какой-нибудь на редкость тошнотный назидательный вывод, а ещё был свято уверен, что мёртвое не способно уже ни на что – дохлая птица не полетит, дохлая лошадь не побежит. С последним утверждением я попробовала поспорить, позорно проиграла более опытному и учёному оппоненту и отступила, мысленно поклявшись себе не заводить больше ни с кем беседы на такие провокационные темы.

А тут… С одной стороны, неподдельное горе фрейлины, лишившейся любимицы и защитницы. С другой – отличная возможность доказать противному биологу, что он не прав.

Ну я и полезла сдуру. Утешать да доказывать, ага.

Всё-таки я склоняюсь к тому, что получилось у меня это спонтанно и инстинктивно. Я не проводила ритуалов, не читала заклинаний. Да и не умела ещё тогда поднимать покойников, если честно. Так что, скорее всего, это был просто порыв души, который мои не ко времени пробудившиеся способности, к несчастью, смогли облечь в «доброе» дело.

Почему-то хозяйка собачонки совсем не обрадовалась, когда её милая питомица показалась из могилки. Нет, за шевелящейся почвой и трясущимися цветами она (да и остальные дамы) наблюдала с большим интересом. А вот когда из-под комьев земли показалась грязная, уже тронувшаяся в гниль лапка с обломанными когтями… На свиту напал ступор. И продолжался он до тех пор, пока умертвие полностью не выкопалось и не предстало пред честной публикой во всём своём пованивающем великолепии. Ну да, выглядело оно неважно, это я готова признать: шерсть свалялась колтунами и перепачкалась землёй, глаза мутные, совершенно мёртвые и страшные, лапы стёрты до костей (собачонке довелось выбираться из импровизированного гроба, и это оказалось не так-то легко), кое-где начали уже свой пир могильные черви…

Некуртуазно выглядела и пахла покойница, что уж тут говорить. Неавантажно.

Сомлели не все, но многие. В том числе и учитель. Причём это были такие обмороки, против которых обычные дамские ухищрения – протирание висков надушенными платочками да сование под нос ароматных солей – оказались бессильны. Те, кто не попадал на газон, подняли визг до небес и кинулись в бега. Глядя на мелькающие меж кустов подолы, я меланхолично думала, что, кажется, зря всё-таки так поступила. А ещё – что я в свои восемь лет не разовью, пожалуй, такую скорость в кринолинах и на каблуках, какой с лёгкостью достигли уносящиеся вдаль дамы. А ведь некоторым уже перевалило за сорок…

Собачку я, естественно, упокоила обратно (хотя получилось не с первого раза – не хватало практики и опыта), и клумбу кое-как ногами затоптала, чтоб не сильно бросалось в глаза, и даже цветы вроде бы поправила. Дамы, очухавшиеся и кое-как переборовшие страх, в конце концов вернулись во дворец, тревожно переглядываясь и с трудом сипя (многие в визгах и воплях во время своего паркового забега сорвали голос). Некоторые в тот же день предпочли с прямо-таки неприличной для аристократов спешкой разъехаться по родовым имениям. Другие, не сумевшие измыслить благовидных предлогов для бегства, просто старались держаться от меня подальше. Страдали они при этом неимоверно: взрослые женщины вполне могли обходить Её жуткое Высочество стороной, а вот дочери графинь и княгинь, определённые в мою свиту, были обязаны подолгу находиться при моей особе, что, конечно, вгоняло в неописуемый страх и панику их заботливых мамаш.

Самое смешное, что моим родителям никто не рассказал. Не рискнули. Даже учитель биологии, оклемавшись, поспешил в тот же день взять расчёт и сплёл при этом невероятную байку о какой-то очень дальней, но очень любимой родственнице, которая расхворалась и теперь страсть как нуждается в помощи такого маститого учёного, как он. Сказать правду – испугался, мол, вашу малолетнюю чернокнижницу до обморока (причём в самом прямом смысле этого выражения) – мужчина не осмелился. Что, в общем-то, и понятно: чтобы принести королевской чете такие плохие новости, надо обладать немалым мужеством, а также изрядной толикой бесшабашности и любви к риску. Ни того, ни другого, ни третьего у почтенного учёного мужа не наблюдалось.

Но слухи, сплетни, разговоры… Они летают по дворцу подобно паутине осенью – лёгкой, неуловимой, почти незаметной, но вполне осязаемой. Их не прекратишь. Их не прервешь. И их не проигнорируешь.

До родительских ушей, конечно, всё это в конце концов дошло. Боюсь даже представить, до какой степени преувеличенное и перевранное, но дошло. Маменька, разумеется, рухнула в обморок, потом закатила истерику, потом ещё раз рухнула в обморок, а потом заперлась в своих покоях и наотрез отказалась выходить и что-то решать. Что ни говори, а была она не слишком умной, хотя и доброй бесконечно, и жалостливой, и милосердной.

Папенька меня высек. И не раз. Он хоть и очень здравомыслящий и образованный был для своего времени, однако ж не понимал, что такое из дитяти не выбьешь. А потому пытался. Своими августейшими руками брался за жёсткий кожаный ремень от охотничьего костюма и лупцевал меня поверх платья по заднице и спине, куда попадал, – я, не желая мириться с наказанием, вертелась, дёргалась и выла во весь голос, дабы вселить в батюшку уверенность, что его физические нагрузки, которые он изволит себе давать, не пропадают втуне. Обещаний бросить дурное дело и навсегда о нём позабыть, правда, не давала – на это хватало уже умишка. Отец же, боясь переусердствовать и имея о порках лишь теоретическое представление, ибо его неприкосновенную особу в детстве, разумеется, не секли, наносил урон не телу моему, а, скорее, самолюбию. Оное, впрочем, заживало не в пример легче саднящих синяков, и потому относилась я к наказаниям с философским равнодушием.

Ну высек и высек, велика ли беда? Тем более что высек ещё и весьма неумело, надо признать, а оттого и небольно. Опять-таки, ребёнком всё, что ни происходит с ним, воспринимается как нечто нормальное, естественное и логичное. Фрейлин моих, правда, никто никогда не порол, но они и принцессами, как ни крути, не являлись. И странностями никакими не отличались на горе родителям

А отец мой, хоть и умён был отменно, всё-таки ошибку одну сделал. В качестве наказания он запретил мне бывать в библиотеке. И тем натолкнул меня на определённые мысли.

С одной стороны вроде бы логично: запрет такой – страшнее не придумаешь для человека, любящего читать. С другой же… Папенька мною интересовался мало. И что подрастает у него книгочейка, не знал. Так с чего бы вдруг такое наказание измыслил?

В общем, в библиотеку я как ходила, так и продолжала ходить. Правда, уже по ночам, со свечой в одной руке и подолом длинной рубахи в другой. И интересовалась отнюдь не дамскими романами с красочными гравюрами и романтичными названиями. Перерыла книгохранилище за несколько месяцев. И, конечно, нашла то, из-за чего мне туда путь заказан был.

Гримуары чернокнижников, их дневники, написанные от руки справочники и учебные пособия, старые сборники заклинаний… Ах, какое неописуемое богатство угодило в мои жадные руки! Конечно, все эти сокровища были заперты в Малой библиотеке, куда зайти мог далеко не каждый придворный. Охранялась она тремя пожилыми смотрительницами, какими-то давно обнищавшими дворянками, а командовал этой седовласой злоязыкой ратью желчный старичок-охранник. Некогда сей почтенный господинчик был до чрезвычайности искусным вором, которого ловили на территориях всех сопредельных государств. Однажды он зарвался и полез грабить королевский дворец. Там и был схвачен бдительной стражей. От отрубания рук и последующего утопления в мешке с живыми сороками его спас мой дед. Вор стал сторожем – учитывая, что сноровки и хитростей своего ремесла он не растерял, с тех пор сокровищница была в безопасности. Со временем постаревший и одряхлевший хранитель был переведён в библиотеку и берёг уже драгоценности не материальные, а духовные. На оные, правда, покушались не в пример реже, а потому и особого усердия смотрители книгохранилищ не проявляли.

Но и бывшим ворам надо спать. По ночам библиотека оказывалась в моём полном распоряжении. Даже в Малую оказалось не так уж трудно проникнуть.

И я стала учиться. Без наставников, без контроля, без меры… По ночам, конечно. Но и днём тоже. Заглатывала знания, сбережённые поколениями чернокнижников, жадно, огромными кусками, без какого-либо понятия о логичном порядке изучения и о систематизации уже известного. Ставила опыты, конечно же. Куда без них. Последствия скрывать было легко – каким-то десятым чувством я верно оценивала опасность, не зарывалась и дерзкие эксперименты не проводила. Так, мелочи… Ну прибежал ко мне в покои копчёный поросёнок с кухни, так и вернулся он обратно на вертел к утру в целости и сохранности – я ни кусочка даже не откусила. Ну осмотрела я подвалы глазами дохлой крысы, так ведь и ничего интересного не нашла…

Со временем моя репутация книжного червя и синего чулка укрепилась настолько, что даже о балах и празднествах меня частенько забывали оповестить. На них, впрочем, я всегда была лишней. Там блистала матушка – неописуемо прекрасная и нарядная – и другие придворные дамы. Я же предпочитала не оскорблять взор придворных своей своеобразной внешностью и лишний раз не высовываться из своих покоев. Еду мне туда на подносах приносили, пыль время от времени сметали – и ладно.

Чернокнижная магия, в отличие от уже упомянутой биологии и точных наук, давалась мне на удивление легко. Теорию я заглатывала слёту. С практикой дело обстояло чуть хуже – как-то не принято было в королевском дворце держать дохлятину. В моём распоряжении были уже помянутые поросята и прочие продукты с кухонь, а также мёртвые мыши, крысы, насекомые… Но это оказалось очень скучно. Да и не так уж много их было, если откровенно говорить, – всё-таки королевские горничные и уборщицы особой леностью не отличались и жалованье получали не зря. Долгое время я только мечтала поднять покойника (причём была готова и могилу своими руками разрыть, и гроб вскрыть, да только отлично понимала, что из дворца на кладбище меня никто не выпустит), пока не вспомнила наконец-то о королевском склепе.

Раньше предки мои покоились в гробнице из белого мрамора в самом дальнем уголке дворцового паркового комплекса. Строение поражало воображение – было похоже оно на что угодно, только не на усыпальницу. Стены снаружи украшали цветочные орнаменты, купол и двери сияли от позолоты. Ко входу вели пологие ступени из дорогого пахучего дерева, привезённого с далёких островов. Специальный слуга ежедневно натирал их воском, дабы непогода и насекомые не попортили драгоценную древесину. Но прадед мой, человек довольно оригинальный и эксцентричный, отчего-то решил, что негоже венценосным покойникам лежать так далеко от своих славных потомков и тронного зала, в котором они некогда восседали во всём блеске своего царственного величия. И в усыпальницу превратили спешно достроенное специально для этих целей крыло дворца. Каменные гробы и мраморные статуи, скопившиеся в склепе за века правления династии, переносили на новое место больше года, при этом мёртвые явно продемонстрировали, что совсем не рады этому внезапному переселению: двоих слуг задавило насмерть тяжеленными домовинами, ещё пятеро получили серьёзные увечья. Но прадед был не из тех, кто прислушивается к таким сигналам; покойники воцарились на новом месте к великому смущению придворных дам, предпочитавших избегать столь неприятной темы, как смерть, даже в думах своих, не говоря уже о беседах. После смерти мой своеобразно мыслящий предок упокоился там же, что и положило начало новой традиции – хоронить мертвецов королевских кровей прямо под крышей замка, где рождались и правили их потомки.

И Могильное крыло стало неотъемлемой частью дворцового комплекса, которой, впрочем, все по возможности старались избегать.

Этим-то я и воспользовалась.

Конец интерлюдии

И вновь голова раскалывалась так, будто на неё наступила лошадь. А потом ещё и сани, гружённые годовым запасом дров, протащила. С этими паладинами общаться себе дороже. Уже во второй раз за день сознание теряю, шутка ли!

Надо сказать, пока я валялась в беспамятстве, и Арвин, и Вэл проявили просто потрясающее усердие: они разобрали завалы, отрыли крышку погреба и выволокли меня на воздух. Уходить от развалин дома, впрочем, не стали – расположились на огороде, вернее, на том, что осталось от моих аккуратных грядок и посадок. Там-то я очухалась.

Улыбка паладина не предвещала ничего хорошего.

– Очнулась… – протянул он. Выглядел Арвин так себе – волосы свалялись, глаза подёрнулись мутноватой плёнкой и обтянулись алой сеткой лопнувших сосудов, руки слегка тряслись, по щеке из глубокой ранки сбегали вниз, на шею, мелкие кровяные капельки. Рубашка на левом боку была порезана, в дырку проглядывала сочащаяся тёмно-красным колотая рана. Влажно алел и правый рукав. Кроме того, от паладина явственно попахивало копчёностями.

Крепко же ему досталось.

Сам виноват.

Вэл внешне пострадал намного меньше. Ну так он и в активных боевых действиях практически не участвовал. Вот только икать так и не перестал – видимо, потрясение оказалось слишком сильным для психики мальчишки. Как бы дурачком совсем не стал – я слыхала, бывает подобное с человеком, пережившим какую-то жуть.

– Собирайся. – Паладин растерял остатки вежливости и воспитанности (оные, правда, он и раньше проявлял не слишком) и потому дёрнул меня за руку пребольно, нарочно впиваясь пальцами, как кузнечными клещами. – Что там тебе нужно было, забирай, и в путь. Хватит, наигрались. Набаловались. Поразвлеклись на славу!

Последние слова он, запрокинув голову, почти выкрикнул в равнодушное небо. М-да, взбесился наш воин света, кажется, не на шутку. Понимаю. Мало кто в восторг придёт, если его отхлестать ветками, шлёпнуть курицей по лицу, натравить костяного голема, побить мёртвыми руками, а потом ещё уронить на макушку целый дом.

– Ик! – авторитетно поддержал Арвина ученичок.

– Да прекрати же ты! Издеваешься, что ли?! – взвился мужчина.

– Я бы и… ик… рад! Да как? – обиженно возопил мальчишка.

– Хочешь, помогу? – любезно предложила я. – Могу умертвить тебе гортань и грудные мышцы. Неживое тело не икает.

– Ууу, погибель людская, – прошипел неблагодарный Вэл, отворачиваясь. А чего он хотел? Чернокнижники не врачуют, чернокнижники убивают. За исцелением – это к друидам пожалуйте. И к паладинам, кстати.

– Вставай. Собирайся. Мы выезжаем немедленно. – Арвин шипел, как рассерженная степная гадюка, разве что ядом не плевался во все стороны. Побоявшись, что он в качестве моральной компенсации за все причинённые его светлейшеству неудобства вздумает меня ударить, я покорно поднялась на ноги и заковыляла к тому, что ещё утром было моим уютным домом.

Пошатывало. Голова тут же выразила своё отрицательное отношение к таким физическим нагрузкам и закружилась пуще прежнего. Перед глазами всё плыло, спина ныла, ноги подгибались. Я, с немалым трудом сосредоточившись на расползающихся, как тараканы, мыслях, рассеяно подумала, что зря ехидствовала над исцарапанным, побитым и подраненным паладином.

Мне досталось не меньше.

– Стой. Я помогу. Аккуратнее ставь ноги – здесь их легко переломать. Поворачивайся живее. Не вздумай выкинуть ещё какой-нибудь фокус. В следующий раз я уже не буду столь милосерден.

Я покорно кивала, позволяя поддерживать себя и помогать перебраться через завалы. Глаза застилали слёзы. Мой дом! Что они с ним сотворили?!

Дома-то, по сути, и не было. Стены раскатились по брёвнышку, крыша, кстати, почти целая, валялась в сторонке… Фундамент, правда, уцелел – сделал Бирюк его в своё время на совесть. Но зачем нужен фундамент, если нет стен… Про предметы обстановки и говорить нечего. От печи остался лишь жалкий обгрызенный остов с некоторым намёком на побелку, похожий на сильно побитый гнилью огромный зуб, мебель разнесло в щепы, а посуду и прочую кухонную утварь – в пыль. Ветер лениво шевелил страницы книг – они перелетали с места на место, как несуразные опавшие листья, кружились над развалинами и шелестели, словно прощаясь со мной навеки.

Паладины в процессе поисков пленной чернокнижницы, так ловко укрывшейся от них под землёй, проторили настоящую дорогу до погреба и разгребли все завалы над ним. Крышку заботливо оставили открытой. Я посмотрела вниз и поёжилась. Вновь лезть в вязкую темноту, уже не сулящую спасения и укрытия, не хотелось.

– Чего встала? Давай, давай. Тебе ж страх как необходимо было твоё барахло. Мы его не тронули. Вытаскивай скорее. Да поторапливайся.

Я, почти ничего не видя из-за слёз, послушно опустилась на корточки и нашарила ногой верхнюю ступеньку лестницы.

– Живее, – подстёгивал меня возмутительно бодрый голос паладина. – Да что ты там возишься, как муха осенняя? Учти, если не вытащишь своё добро в самое ближайшее время, мы пустимся в дорогу без него. Пеняй тогда на себя.

Кое-как я сползла в подпол. Там тоже царил бедлам: когда светлая паладинская магия окончательно уничтожила голема, дом тряхнуло так, что аж содрогнулась земля. Полки под моими припасами треснули, кадушки и горшки попадали вниз, и теперь в погребе многозначительно витал пикантный запах солений. Сообразив, что это неспроста, я буквально слетела с лестницы (благо, сила тяжести в этом деле мне очень помогла) и кинулась к своим сумкам.

К счастью, рассолы и жижи, вытекшие из разбитой посуды, не успели добраться до моих драгоценных вещей. Прежде всего я схватила, конечно же, сумки с книгами. Посох чернокнижника, разумеется, представляет собой огромную ценность, но его при необходимости можно изготовить ещё раз. А вот если погибнут старинные кладези мудрости – это будет настоящая катастрофа. Повторить их от и до на бумаге я не смогу.

– Что ты там делаешь? Выйди на свет, я тебя не вижу, – нудел сверху паладин, озабоченно заглядывая в погреб. Конечно, не видишь, ты ж в темноту смотришь, а на дворе белый день стоит!

Я, не обращая внимания на его негодующий бубнёж, озабоченно оглядывалась по сторонам. Так, оружие в сумках есть, деньги тоже. Вроде, ничего не забыла? Ах да, крылья…

– Ну, сама напросилась. Я спускаюсь. Вэл, постереги тут! – натужно запыхтел паладин и тут же перекрыл единственный в погребе источник света – открытую крышку – своим задом.

– Зачем ты мне здесь? Я уже вылезать собралась, – запротестовала я, прижимая к себе сумки.

– Ничего, вместе поднимемся. – Арвин гулко спрыгнул ко мне, огляделся и поморщился: – Ну и бардак же ты тут развела! Фу! А ещё женщина…

Кто ещё бардак на самом деле развёл – большой вопрос, ведь до появления милой парочки из наставника и ученичка в моём подполе царил едва ли не идеальный порядок. Но переругиваться не хотелось, потому я спокойно всучила мужчине тяжёлые сумки, а сама подхватила посох:

– Я забираю это и это. Кстати, там ещё руки были. Ты их не прикончил?

– Мерзкая вещь, – демонстративно скривился Арвин. – Конечно, эта пакость разрушена. Чьи руки-то хоть были?

– Тебе дело? – огрызнулась я. Признаваться паладину, что я разворошила могилу его собрата по ремеслу, пусть и давным-давно почившего, мне не хотелось. А вот рук было действительно жаль. Как ни крути, вещь в хозяйстве до чрезвычайности полезная. Да и в дороге могла бы пригодиться – некоторые разбойнички до того трусливы, что одного вида мёртвых рук им хватит, чтобы дорогу освободить.

– Да нет. Просто хороший воин был, – Арвин, поморщившись, дотронулся до своего раненного бока и перетёр на пальцах кровь. – Жалко, что его тело не знает после смерти покоя.

– Его душа в объятиях Прекраснейшей, – жёстко отозвалась я. – А что с руками в нашем грешном мире творится – до того ему дела уже много лет как нету. Ну, что встал? Мы вылезаем, или ты в этом подвале зазимовать решил?

– После тебя. – Паладин кивнул в сторону лестницы. Галантности в этом не было ни на танаанку, он просто не хотел оставлять меня за своей спиной. – Вэл, прими её.

Я вздохнула и, прижав к себе посох, полезла навстречу протянутым рукам мальчишки.

До Клёнушек мы дошли пешком. Паладины и сами верхом не садились, и мне не предложили. Спасибо хоть, что сумки навьючили на лошадей, не заставили в руках тащить.

Вообще, мои похитители вели себя на редкость благожелательно и мирно. Позволили переодеться (наконец-то!) из ночной рубахи в то, что удалось разыскать на развалинах. Уцелело, кстати, не так уж мало вещей. Поэтому я не только натянула на себя привычные штаны со свободной блузой, но и запаковала с собой в дорогу два одеяла, сменное белье, ещё пару рубашек да куртку со свитером на случай плохой погоды. А вот двух одинаковых сапог мы так и не нашли, и это было весьма печально, ибо обувь я всегда шила на заказ, точно по ноге и обязательно с каблуками разной высоты, чтобы хоть немного сгладить свою хромоту. Пришлось остаться в вэловых сапогах. Мальчишка болезненно поморщился (его икание постепенно сошло на нет), но промолчал. Кажется, с обувкой своей он мысленно распрощался ещё тогда, когда вручил её мне.

Руки вот, правда, мне связали. «На всякий случай. Во избежание», – многозначительно пояснил Арвин, проверяя узлы. Надо отдать ему должное – верёвка не давила и не мешала току крови. Вот только идти, как скотина на привязи (Арвин цепко держался за противоположный конец, всем своим видом демонстрируя, что у него не забалуешь), было невесело. Зато ноги не додумались связать, как в прошлый раз. Уже хорошо.

К сожалению, благодушное настроение, в котором пребывал воин света, на моих кур не распространилось: мужчина наотрез отказался везти их в деревню, дабы передать в дар какой-нибудь бедной семье. Это навело меня на определённые мысли: ну разве настоящий паладин откажется сотворить доброе дело, особенно если лично ему оно не будет стоить ни танаанки? Нет, странный он какой-то всё-таки…

А вот в Клёнушках вышло нехорошо. Впрочем, ничего удивительного. Со вчерашнего дня вся моя жизнь превратилась в сплошную череду нехороших ситуаций.

В деревеньку мы вошли в первых сумерках. Какая незадача, однако же: кажется, только-только я подхватилась, будучи спелёнутой бессовестными паладинами собственным одеялом, ан уже и день почти прошёл. Самое печальное, что со вчерашнего вечера у меня и маковой росинки во рту не было. А это плохо – желудок у меня с характером, без хорошей еды и взбунтоваться может.

Первой, на въезде в деревню, стояла добротная хата старосты. Одна из его замужних дочерей развешивала во дворе свежепостиранное белье. Узрев нашу оригинальную процессию (впереди – донельзя довольный собой охотник на чернокнижниц в дырявой окровавленной рубахе, следом я со связанными впереди руками, потом растрёпанный, недовольный всем миром Вэл и последними меланхоличные лошади моих похитителей), баба разохалась, бросила корыто и с поразительной для её корпуленции прытью метнулась в дом. Почти тотчас же хлопнула задняя дверь. Торопливые детские шаги прошуршали по крыльцу соседней хаты. Заскрипели ставни. Стукнула калитка. Затопали ещё ноги. Дёрнулись занавески сразу на нескольких окнах. По деревне понёсся торопливый шепоток. Где-то надрывно залаяла, а потом и вовсе зашлась в истерическом пронзительном вое собака.

– Странно, – задумчиво сообщил Арвин. Я мысленно согласилась с ним. Во мгновение ока главная (она же единственная) деревенская улица словно вымерла. Матери похватали играющих в пыли детей и растащили их по домам. Бабок, грызущих на лавках у ворот семечки, как ветром сдуло. Куры, явно почуявшие общее настроение, разбежались кто куда, и теперь посреди дороги с недоумённый бульканьем крутился только здоровенный пёстрый индюк. Впрочем, и он решил надолго не задерживаться: словно приняв какое-то решение, огромная птица развернула крылья и с явной натугой взлетела на самый низенький в поле её зрения заборчик. Судя по шуму и грохоту, с другой его стороны индюк уже не спланировал, а свалился.

Собака, по-прежнему дерущая глотку, внезапно замолчала, будто пасть ей заткнули кляпом. Точно в компенсацию, где-то впереди гулко и зло зарокотал набат.

– А вот это нехорошо, – от души поделилась своими наблюдениями я. – Совсем нехорошо.

– А то я не знаю, – оборвал меня Арвин. – Поспешай давай. Кто разберёт, что у них тут творится…

Вэл ткнул меня пальцем в спину, и я послушно «поспешала», не переставая удивляться про себя. Клёнушки – место на редкость сонное и спокойное. Свадьбу с мордобоем сельчане годами вспоминают, а уж хорёк, забравшийся в сарай и передушивший с пяток несушек, – тут и вовсе событие эпохального масштаба, о котором и внуки, и правнуки хозяев невинно убиенных кур помнить будут. Что же тут могло произойти, что аж в набат пришлось бить? Пожар? Наводнение? Нашествие волков?

Нашествие паладинов, как выяснилось. У колодца – центра местной общественной жизни – нас встретила настоящая делегация из всего более-менее боеспособного населения. Мужики сжимали в руках вилы, топоры да рогатины, с какими на медведей по зиме ходят. Самые крепкие и бойкие женщины держали ухваты, у некоторых за пояс передника были заткнуты тяжёлые деревянные валики для выбивания белья. В окнах соседних хат дрожали и дёргались занавески – там попрятались все остальные, кому не хватило «вооружения» или духу примкнуть к околоколодезному «ополчению».

Тут же стояла и грубо сработанная деревянная арка, под которой висел по-прежнему гудящий набат. На верёвке, привязанной к его языку, с улыбкой до ушей раскачивался внук старосты, шестилетний конопатый шкодник, похоже, считающий это ответственное поручение настоящим даром богини.

Я оторопело переглянулась с паладином. Толпа явно собралась здесь по наши души. И пропускать, кажется, не собиралась.

– Чего приключилось, люди добрые? – с трудом перекрикивая бой набата, поинтересовался паладин. – Беда у вас какая, или обида?

На мой взгляд, крестьяне с вилами да дрекольем мало походили на то определение, которым от щедрот наделил их воин свет. Куда как больше они смахивали на людей злых. Впрочем, озвучивать свою точку зрения я поостереглась. Кто знает, что за дело их на улицу ввечеру выгнало. Да, с жителями Клёнушек мы мирно сосуществовали бок о бок не один год – они продавали мне молоко, мясо и овощи, а я подчищала нежить, лезущую из леса и портящую поля, да как-то раз усмирила особо шустрого неупокоенника. Но, может, при виде паладинов у крестьян сознательность проснулась? Может, вспомнили они, что чернокнижнице под боком не радоваться надо, а бегом доносить на неё страже или даже сразу наместнику? И теперь местные от всей души хотят продемонстрировать свою законопослушность, и костёр огромный готовы сложить, ни дров, ни масла не пожалеть, чтоб горело жарче…

И собрались-то как быстро, надо же… Впрочем, ничего удивительного. Моя маленькая стычка с паладинами наделала грохоту и шуму на всю округу. Небось крестьяне, услыхав, что творится что-то неладное (не каждый день всё-таки светлая магия домишки по брёвнышку разносит, а тёмная костяных големов из земли поднимает), заволновались и на всякий случай приготовились к неприятностям – вооружилась, чем богиня послала, высадили бабий дозор на лавки бдеть за обстановкой и на полном серьёзе собрались в бой. Хоть с кем.

Вперёд выдвинулся староста Двин. Как и большинство людей его должности, пребывал он в весьма почтенном возрасте. Годы согнули спину старосты, выбелили волосы и бороду, ссушили некогда бугрившиеся мышцами руки и ноги, ослабили глаза. Впрочем, топор, который цепко сжимали пальцы Двина, не дрожал и не трясся. Что-то мне подсказывало, что при необходимости его лезвие без сантиментов с удивительной точностью раскроит человеческий череп или перерубит конечности.

Старик крикнул какой-то ответ на вопрос паладина, но тревожно рокочущий набат перекрыл его слова. Он попробовал снова. И вновь его не услышала не то что я – даже самые ближайшие его соседи по толпе.

Один строгий взгляд деда – и внучок сполз с верёвки и шустро затесался в задние ряды хмурящихся селян. Набат ещё раз брякнул и затих.

Тишина настала такая, что я услышала, как в сосудах на висках звенит кровь.

– Вы, господин хороший, куда это её ведёте? – убедившись, что теперь всем слышно, поинтересовался староста. Голос у него был на удивление зычный и сильный, как у молодого мужчины.

Паладин, кажется, даже растерялся от таких претензий.

– А вам что за дело? – хмуро вопросил он. – Мы едем в столицу.

– Так ведь не своей волей госпожа с вами идёт. На верёвке тянете.

Это он тонко подметил. Верёвку, которой от греха подальше паладин обмотал мои запястья, можно было бы смело использовать в качестве якорной цепи на главном королевском фрегате.

– И что? – недоуменно поднял брови Арвин.

– А ничто, – передразнил его Двин. – Ежели госпожа не хочет идти с вами, так и не пойдёт.

– Чего?! – Паладина, казалось, сейчас удар хватит от такой наглости какого-то старого селянского мужика.

Поняв, что с собеседником каши не сваришь, Двин обратился ко мне:

– Дёрните посильнее ручками, пресветлая госпожа. А как вырветесь – бегите вон в ту хату. Там бабы наши с дитями хоронятся, они вас спрячут.

– В подпол? – не сдержав истеричного хихиканья, переспросила я.

– Коли пожелаете – так и в подпол, – степенно согласился староста. – А мы тут этих задержим пока что…

«Эти» переглянулись. Кажется, их жизнь уже никогда не будет прежней.

Я ахнула. Милый староста, добрые крестьянские мужики! Понимали ли они, что перед ними паладины? Знали ли, против кого вышли с кольями и топорами? Как же отважно всё село встало на мою защиту! Даже бабы! Даже подростки!

– Вы… Вы чего?! – тонким от негодования голосом заверещал Вэл из-за наших с Арвином спин. – Это же чернокнижница. Чер! Но! Книж! Ни! Ца! Какая же она пресветлая к тому же?!

А вот это, наверное, действительно было очень обидно для паладинов, и настоящего, и будущего. Ведь именно их обычно величают пресветлыми. А нас как-то больше именуют погаными, мерзейшими и богопротивными. Так что я тоже весьма странно и непривычно себя почувствовала.

Не сдержавшись, я нервно хихикнула. Несмотря на всю серьёзность ситуации, мне вдруг стало очень смешно. Гордые носители добра и справедливости, защитники простого народа, истребители чернокнижников… Наивные глупцы! Звал вас кто сюда, в Отдалённые провинции? Здесь совсем не то, что в столице или в крупных городах! Здесь до ближайшего паладина – плохенького, за ненадобностью сосланного в командование гарнизона какой-нибудь крепости местного значения – пять дней на перекладных добираться надо, а в осеннюю распутицу и недели не хватит! А есть ли столько времени, если на деревню уже сейчас нежить из лесу прёт, если мертвяк младенца из люльки утянул, если в болоте утопленники шалить начали? Чернокнижник, поселившийся поблизости, для местных не горе, а благословение, настоящий дар Луноликой. Он и за погостами присмотрит, и неупокоенников угомонит, и со многими другими крестьянскими напастями разберётся.

Мой хохоток, несколько истеричный и весьма неуместный в столь драматический момент, привлёк всеобщее внимание – воззрились на меня и жители Клёнушек, и паладин с ученичком.

Я потупилась. Не люблю, когда на меня вот так откровенно глазеют.

– Не надо… – Горло всё ещё щекотал невольный смех, поэтому говорила я сдавлено и несколько натянуто. Пришлось прокашляться и начать заново: – Не надо никого задерживать. Я отправилась в путь с этими господами сама, добровольно и без принуждения.

Двин изогнул одну бровь. Недоверие читалось и во взгляде его, и в вопросительной полуулыбке, и даже в морщинах на лбу. Ну да, конечно. Совершенно добровольно чернокнижница в путь-дорогу с паладинами пустилась. И от души побиты-поцарапаны все трое исключительно из-за этой добровольности. А верёвка – так это для безопасности. Вдруг из лесу медведь аль волк кинется, а воин света – р-р-раз! – и выдернет меня из его клыков-когтей за верёвку-то.

В общем, одна сплошная забота да предусмотрительность.

Пресветлый Арвин и его милый ученик вновь воззрились на меня, изображая вытащенных из воды сомов, – глаза круглые, рты раскрываются, звука нет. Я же, не дожидаясь, пока они прокашляются и всё-таки выразят своё бесценное мнение по данному вопросу, вышла вперёд, загораживая их собой от вил и прочих малоприятных предметов. Не то чтобы я так уж уютно себя чувствовала в такой позиции или страстно мечтала оборонить паладинов от агрессивно настроенных селян, но массовой драки допустить было никак нельзя – уж слишком хорошо я представляла себе её исход. Крестьяне, если не дрогнут перед магией, наверняка одержат верх – никакие воинские умения и паладинские навыки не спасут, когда на одного пара десятков противников приходится. Но какой ценой достанется их победа? Арвин будет биться не на жизнь, а на смерть, его ученичок, даром, что бестолковый, тоже кое-что способен… Да тут ведь больше, чем полдеревни, на кладбище отправится после такой стычки!

– Я еду добровольно. Освободите дорогу, – тихо сказала я, наклоняясь к Двину. Староста недоверчиво покачал головой.

– Я еду добровольно. Освободите дорогу, – вновь повторила я злобным шёпотом. – Вы что, не понимаете, к каким жертвам приведёт побоище? Это настоящий паладин с учеником на подхвате. Моя свобода не стоит стольких жизней достойных людей.

– Ваша свобода, пресветлая госпожа, стоит дороже, – громко, во весь голос заявил старик, явно ища поддержки односельчан. – О позапрошлом годе вы не допустили до деревни мёртвую чуму. Мы вымерли бы от неё все. А вы не только спасли Клёнушки, вы остановили эпидемию, она не пошла дальше по провинции. Сколько жизней вы сберегли?

Общественность ответила неровным гулом. Первый запал уже сошёл на нет, и крестьяне крепко призадумались. А и впрямь, стоит ли ради чернокнижницы на рожон переть, на клинки паладинов кидаться? Нет, эпидемию в своё время я действительно остановила. Но лишь потому, что разносили заразу крысы-умертвия. Будь зверьки живыми – я смогла бы лишь беспомощно наблюдать за агонией населения провинции, а то и сама бы подхватила болезнь и отошла в объятия Прекраснейшей.

– А Онька, что по зиме под лёд провалился да утоп, а как ледоход начался, так он и домой вернулся?! – возвысил голос Двин.

Мужики начали переглядываться. Да, с Онькой тем скверная история вышла. Жена его родами умерла, и остался мужик вдовцом с тремя детишками мал мала меньше. Волей-неволей пришлось к бабьим делам прилаживаться. Пошёл он как-то раз бельё на речку состирнуть, да так больше и не вернулся той зимой. Видать, в воду с непривычки соскользнул. А река тут хоть и узкая, да глубокая, течение быстрое. Может, унесло его от полыньи далеко под лёд сразу, может, в коряге тулупом запутался, да только сгинул мужик, поминай как звали. В общем, утонул. Да хорошо если б с концами. Детей его сердобольные соседи разобрали по хатам, по весне хотели Онькиной сестре в соседнее село везти. Вот только он в конце концов сам за своими мальчишками явился. Как солнышко припекло и лёд весь растаял, так и вылез утопленничек на берег и, как был, – в мокром тулупе, в треухе, раками да рыбой пообъеденный, – так и побрёл по деревне. Нет, не за детьми он, конечно, на самом-то деле пришёл, а просто жрать хотел, только скрестись по странной прихоти судьбы начал именно в ту хату, где сынка старшего его приютили. Бедный мальчишка с тех пор заикой сделался: сначала ведь обрадовался, на двор кинулся: «Батька вернулся!», а как разглядел, что от батьки там уже немного осталось, так и рухнул, где стоял – ноги отказали. Хорошо, мужики сообразили, что к чему: сразу за вилы – и на мертвяка. Отогнали кое-как сталью да огнём тварь ожившую, пацана подобрали и вновь по хатам попрятались. А Онька целые сутки всю деревню в страхе держал: шатался по улице, во дворы забредал, если где калитка или ворота открыты оказывались, заглядывал в окна с надеждой на поживу, в двери пытался войти. Загрыз двух цепных кобелей. Двин тогда лично на свою кобылёнку взгромоздился и за мной поспешал. Хорошо хоть, до человеческих жертв не дошло. Хотя и собак, если вдуматься, жалко – они свою службу справляли верно и неприятного гостя, без приглашения во двор проникшего, успели, помнится, изрядно искусать.

Мрачная история, что и говорить. И, как всё мрачное и недоброе, она очень хорошо запомнилась людям. Тем самым, которые теперь в благодарность за упокоенного мертвяка собирались отбить меня у паладинов, невзирая на возможные жертвы.

Меня сия идея по понятным причинам не вдохновляла совершенно.

– Хватит! – Я тоже уже едва не кричала. – Пропустите! Я сама хочу ехать с ними!

– А наши дети?! – внезапно проверещал откуда-то из задних рядов высокий бабий голос.

– А что ваши дети? – стушевалась я, искренне не понимая сути претензии. Оппонентка, сообразив, что ей удалось меня смутить, начала активно проталкиваться вперёд. Была это молодая, незнакомая мне бабёнка из тех, что называют здесь «в самом соку» – дородная, волоокая, с косой толщиной в две мои руки и здоровым румянцем во всю щёку. Короткая юбка (крестьянские девки и бабы редко шьют длинные платья, но отнюдь не из кокетства – они просто экономят ткань) открывала ладные крепкие ноги, вышитый фартук с трудом сдерживал натиск внушительного бюста и не менее внушительного живота.

– Как вы смеете бросать наших детей? А ну как эпидемия опять начнётся? Или мертвяк придёт? Или ещё какая напасть? – грозно поинтересовалась молодуха. В руках она сжимала деревянный валик, каким после стирки бельё выколачивают, и, если раньше собиралась лупцевать им паладина, то теперь явно примеривалась уже к моей спине.

Ну надо же, с виду селянка сиволапая, а слова-то какие знает! «Эпидемия», поди ж ты, а! Похоже, тенденция на образование для всех и каждого докатилась уже и до наших дремучих краёв. Вот даже не знаю, одобрить это или нет.

Высокое собрание загомонило с явным одобрением и выжидательно уставилось на меня. Идея с боем вырывать чернокнижницу из лап паладинов крестьянам не особенно нравилась, но они готовы были претворить её в жизнь, причём, как запоздало сообразила я, вовсе не из благодарности к моим прошлым заслугам и не от любви лично ко мне. Просто чернокнижник, живущий рядом, – это гарантия спокойствия и отсутствия многих напастей для его соседей. И лишаться этой гарантии никому не хотелось.

– Беда… – одними губами прошептала я, глядя в упор на Арвина. Тот всё понял – давно уже, наверное, понял, в отличие от меня, наивно лелеющей мысль о безмерно признательных мне крестьянах, готовых рискнуть жизнями ради моей свободы – и страдальчески прищурился.

– На лошадь, живо, – вполголоса бросил он мне. Кинул свой конец верёвки мне в ладони, резко выдохнул и воздел правую руку над головой. В ней мгновенно материализовался уже знакомый мне молот, оросивший наших оппонентов ярко-жёлтыми, тёплыми и таким страшными для меня бликами.

Толпа ахнула и попятилась. Ослепительные пятна света ползали по ней, как живые, пугая крестьян и заставляя их отступать перед столь явным магическим превосходством Арвина. Да уж, первосортная паладинская магия – это вам не чих кошачий, её ни вилами, ни валиками для белья не напугать.

Вэл, поняв, что со связанными руками наездник из меня никудышный, подскочил сзади, с неожиданной ловкостью закинул меня на лошадиную спину и, намотав на своё запястье поводья, прыгнул на другую кобылу.

«Интересно, если я сейчас пришпорю эту клячу, мальчишка вылетит из седла или отделается только вывихом?» – меланхолично подумала я, но проверять не стала. Вещи мои остались на лошади Вэла, в том числе посох и сумки с драгоценными книгами, и бросить их в руках паладинов я никак не могла.

Арвин тем временем наступал на толпу, угрожая ей своим молотом, и люди пятились, не сводя глаз с изумительного сияния магического оружия. Поняв, что крестьяне вряд ли соберутся ударить в спину, мужчина решился: быстро повернулся, подбежал к лошади и во мгновение ока взобрался в седло. Мельком глянул на мальчишку, одобрительно кивнул, увидев, что тот держит поводья и моей, и своей кобылы, и сорвался в галоп. Мы полетели следом.

На привале, устроенном на какой-то полянке (от Клёнушек Арвин почёл за лучшее удалиться вёрст на тридцать, так что останавливались на ночлег мы уже в кромешной мгле) мы смущённо молчали.

Мне было стыдно. Святая простота, вообразила себя великой защитницей несчастных крестьян, готовых и в огонь и в воду ради своей благодетельницы кинуться, и у паладинов её отбить, невзирая на возможные жертвы и потери! Какая потрясающая глупость и изумительная наивность, и это в мои-то годы! Тьфу!

Паладины, настоящий и будущий, тоже прятали глаза. Они, похоже, точно так же, как и я, мнили себя отважными заступниками местных жителей от паскудной чернокнижьей магии, и теперь стеснялись собственной неискушенности, бесхитростности и простосердечия.

Ведь жизнями своими готовы были рискнуть, дабы избавить добрых людей от чёрного ига злобной поганки!

Ан не получилось.

Обидно.

Понимаю.

И иго-то не иго вовсе вышло, и люди не такие уж добрые оказались.

Времена меняются, что и говорить. Некогда селяне сами чернокнижников на кострах палили, а теперь гляди ж ты – с дрекольем наперевес на паладинов выступили. И их бы сожгли, думаю, если б я, оставшись на селе, пожелала на большой костёр полюбоваться. А что? Попёрлись два дурака высокородных в Отдалённые провинции, да там и сгинули. Кто что докажет? Кто разбираться станет? Можем, медведь их заел или пауки лесные сожрали? Здесь ещё и не такое бывает: зверьё в местных чащах непуганое, и его много. Бывает, зимними ночами, ничего не боясь, прямо по селу шастает, чуть ли не в хаты за поживой лезет.

Перед тем, как разложить костёр, Вэл под присмотром Арвина развесил на ветвях деревьев маленькие комки света. Это, конечно, не факелы и не королевские люстры, но в дороге и такие сгодятся. Какое заклинание полезное, надо же. Я при необходимости тоже могла сотворить свет, но у меня он выходил ещё более тусклым, да к тому же и зеленоватым. Люди при этаком цвете освещения казались страшнее восставших мертвяков.

– Так. Давай, укладывайся. – Арвин, наскоро перекусивший какой-то краюшкой (ни мне, ни ученику не предложил!), подступил ко мне с верёвкой в руках.

Я вежливо от него отодвинулась. Эта верёвка мне совсем не понравилась, равно как и идея её использования по назначению. Остаётся только удивляться, как этот припасливый перестраховщик не захватил ещё с собой собачью цепь да ошейник.

Да и руки у меня до сих пор связаны, и уже даже затекли, между прочим, от долгого нахождения в одном и том же положении.

– Укладывайся, я сказал. Своим поведением ты ещё не заслужила свободы.

Я всё-таки встала. Нарочито медленно (а кто будет ловок и скор со связанными руками?) расстелила на земле одеяло, пристроила в качестве подушки свитер. Сверху положила второе одеяло – укрыться.

Всё это время мужчина не сводил с меня тяжёлого немигающего взгляда. Чувствуя себя весьма неловко, я расшнуровала сапоги, разулась и залезла в импровизированную пародию на кровать. Под прикрытием одеяла расстегнула штаны и верхние пуговицы на рубахе и кое-как улеглась. Ох и задаст же мне спина жару завтра в благодарность за такую ночёвочку! Она и так уже ныла угрожающе – как ни крути, а беготня, драки с паладинами, валяние в беспамятстве в погребе, шатание пешком по дорогам и убегание верхами от разъярённого крестьянства не способствуют хорошему самочувствию позвоночника.

Арвин решил проблему моей стыдливости очень просто. Он не стал задирать одеяло. Паладин попросту замотал мои ноги поверх него. Ещё и узел затянул здоровенный, и одеяло этак заботливо обжал, чтобы не топорщилось под верёвкой.

Молодец, что и говорить.

Я, ощущая себя жирной неуклюжей гусеницей, с трудом повернулась на бок, закрыла глаза и вздохнула. Сон не шёл.

Паладины улеглись быстро – у них опыт подобный ночёвок явно был немалым. Затоптали костёр, завернулись в дорогие походные одеяла – такие и весят мало, и места почти не занимают, зато тёплые и мягкие – и уснули почти сразу. Дрожащие шарики света так и остались на деревьях охранять наш покой.

Дорогу паладины знали плохо. Это я поняла на следующий же день по тому, как Арвин привстаёт в стременах, оглядываясь по сторонам словно в надежде силою своего сурового взгляда разогнать деревья в стороны и узреть долгожданный тракт. Вэл суматошно тряс картой, до невероятности замызганной и потёртой на сгибах. Рассмотреть хоть что-нибудь на ней не представлялось возможным. Разве что фирменная печать типографии в самом углу было яркой и сочной, словно только что из-под печатного станка. Увы, никакой полезной информации она не несла.

– Ты знаешь дорогу? – наконец не выдержал паладин, когда тоненькая стежка, по которой неспешно переставляли ноги лошади, совсем потерялась в цветущем разнотравье. Сосновый бор, в котором мы плутали уже битый час, был пронизан солнцем от верхушек деревьев до самой земли. Напоенный запахами смолы и каких-то лесных цветов воздух сохранял вязкую неподвижность; ни один вздох ветерка не тревожил спокойствие ветвей и травы. Казалось, всё, включая деревья, цветы и облака на небе, спит в этой облитой солнечными лучами пряной, немного душной атмосфере, и лишь где-то вдалеке неспешно, словно бы исключительно из чувства долга, отсчитывала кому-то отведённые богиней годы кукушка.

– А где ты тут видишь дорогу? – хмуро поинтересовалась я. В макушку припекало. Тут бы мне и платок на голову накинуть, чтобы солнечного удара не приключилось, но паладин, видно, опасающийся какой-нибудь выходки с моей стороны, вновь навертел верёвки и навязал кучу узлов у меня на запястьях. На лошадь сначала посадил хоть, и то хорошо.

– Но как-то же мы сюда заехали? – в свою очередь удивился Вэл. Мальчишка уже откровенно паниковал, и Арвин поглядывал на него едва ли не с большим беспокойством, чем на меня.

– С божьей помощью. С ней же и выбираться будем, – просветила я. А и в самом деле, что ещё остаётся? Карта – это, конечно, хорошо, только вот сомневаюсь я, что по ней в лесу можно сориентироваться – сколь бы подробной она ни была, вряд ли на неё нанесена, например, вот эта застилающая ветвями небо сосна или тот кривобокий валун.

– Да что ты несёшь? – взвился Арвин. – Мы же и впрямь как-то сюда добрались! Ничего, наткнёмся на какое-нибудь село или хутор и спросим у хозяев, в какой стороне большая дорога.

Я от души расхохоталась:

– Да в своём ли ты уме, паладин? Это Отдалённые провинции! В местных лесах можно плутать неделями и в конце концов наткнуться не на жильё людское, а на медведя или паучье логово! Тьфу, умники столичные!

– А всё ты! – напустился на враз побледневшего мальчишку Арвин. – Из-за тебя с дороги на эти тропы нехоженые съехали. «Так быстрее будет! Большак крюк огроменный даёт! Времени сколько сэкономим!», – передразнил он Вэла. – Вот, пожалуйста! Сэкономили! Только чернокнижниц нам по лесам и катать!

Я лениво повела плечами, зевнула и прикрыла глаза. День обещал быть долгим.

Он и впрямь выдался долгим, этот день. Утонувший в солнечных лучах сосновый бор постепенно уступил место мрачному древнему лесу. Стволы деревьев здесь сплошь покрывали длинные бороды седого мха, под ветвями царил полумрак и прохлада. Нам пришлось спешиться и идти медленным шагом – то и дело попадались то корчи да пни, то ямы, прикрытые палой листвой и потому незаметные. Никому не хотелось, чтобы лошади поломали себе ноги (да и собственных конечностей было, честно говоря, очень жаль), поэтому скорость наша упала до совсем незначительных значений. Никаких намёков на дорогу или хоть сколько-нибудь нахоженную тропку не было и в помине.

Несмотря на весьма невысокий темп передвижения, я невыносимо устала. Очень болела спина, ныли плечи. Из-за чужой непривычной обуви начало ломить и сводить судорогами ноги. Да и пятку эти проклятые вэловы сапоги мне натёрли… Хотелось пить, но пресвятые паладины и не думали предложить мне воды.

Я кое-как ковыляла в середине. Первопроходцем сам себя назначил Арвин, сзади горестно сопел окончательно раскисший Вэл. Лошадь моя, флегматичная гнедая кобыла, не проявляла ни норова, ни характера, и я мысленно от всей души благодарила за это и её, и Луноликую. Ещё и с капризами животного справляться – на это меня точно не хватит.

– Паладин, а паладин?

– Чего тебе? – мгновенно обернулся он. Рука уже бдительно подрагивала – мужчина готов был в любой миг материализовать свой молот. Но мне не хотелось нападать – я прекрасно понимала, что бой в лесу закончится не в мою пользу: у Арвина имеется группа поддержки в виде не слишком умного, зато весьма усердного ученичка, а вот для меня поблизости не найдётся ни трупов, ни костей, ни чего другого, пригодного для атаки или обороны. Да и руки связаны, причём в самом прямом смысле этого выражения.

– А куда мы едем? – вкрадчиво поинтересовалась я.

– В Арнехельм. Я же говорил тебе.

– Ага. А зачем?

– Я же говорил тебе, – с неудовольствием повторил мужчина, вновь начиная идти. Я послушно зашагала следом, за спиной прерывисто вздохнул Вэл. – В королевстве неладно. Ни друиды, ни паладины не понимают, что происходит.

– Ну да, в королевстве неладно. Я это и сама знаю. Но почему мы едем разбираться с этим «неладным» в столицу? Можно начинать с чего угодно, вот хотя бы с Отдалённых провинций.

Арвин обернулся. В его глазах блеснуло что-то недоброе.

– Там эпицентр, – хрипло сказал мужчина.

– Что?

– Эпицентр. Проблемы расползаются оттуда, я чувствую это. И другие паладины чувствуют. И друиды тоже.

Арвин вновь пошёл вперёд. Значительно медленнее, чем раньше.

Я даже была благодарна ему за эту заминку. Слишком уж ошарашили меня слова паладина.

– В столице… совсем худо? – Я не узнала своего голоса. Я не была в Арнехельме долгие годы. Но очень любила этот город и не хотела даже представлять, что на его улицах творится что-то дурное.

Паладин снова обернулся. Пристально посмотрел на меня, видимо, ища в моих глазах следы насмешки или издёвки. Я ответила ему серьёзным взглядом без тени ехидства.

– Не то чтобы… – Мужчина тщательно подбирал слова. – Я не знаю. Мы пытались понять. И не смогли. Что-то не так. Вроде бы и не заметно. Но мы чувствуем. И ты почувствуешь. Сразу же.

– Там стало меньше воздуха, – неожиданно подал голос Вэл. Я ахнула и поперхнулась очередным вопросом.

Паладин, поняв, что в ближайшем времени не дождётся от меня новых уточнений, продолжил неспешный путь сквозь лесную чащу. Я бестолково засеменила следом, пытаясь переварить услышанное.

Итак, что мы имеем? А ведь толком ничего. Да, в Отдалённых провинциях не всё спокойно. Покойнички встают почём зря, птицы дохнут. Мошкары тучи развелись. Яблони не родят, опять же. И что? А ничего. Люди живут себе спокойно и знать ничего не хотят. А может, и не могут просто. Всё-таки расстояния здесь большие, порой можно в седле неделю провести и не наткнуться ни на деревню, ни на хутор, особенно если ума хватит с наезженного тракта в глухомань какую-нибудь свернуть. Газет тут никто не выписывает, а и выписывали б – так кто бы их развозил в такую даль, и в какие деньги бы встала такая перевозка? Золотые газетки вышли бы, брильянтовые. Ну ладно я, я чувствую неупокоенников, да ко мне, к тому же, в силу моего рода деятельности подобные новости стекаются. Поэтому я в курсе более-менее. А остальные? Знают ли они вообще про вот это расплывчатое паладиново «неладно»?

Я запрокинула голову и тупо уставилась в небо, вернее, в ветви и листья, прикрывающие его от моего взгляда. Вряд ли богиня расщедрится на совет. А если и ниспошлёт какой знак прямо сейчас, так я ж, ничтожная, просто не увижу его из-за этих деревьев.

В груди что-то сжалось. Кровь предков, веками опекавших эту землю и людей, её населяющих, заговорила во мне громко и властно. Когда-то я уже сбежала от проблем. Имею ли я право сделать это вновь?

«Мой отец был королём. И дед. И прадед. И прапрадед», – мысленно напомнила я сама себе. Да, они были государями. Сильными и мужественными, встречавшими любые неприятности лицом к лицу. А я – всего лишь слабая женщина, малодушно от этих неприятностей бегущая. Или уже не бегущая? А может, сбежать всё же стоит и на этот раз?

Я вперила в спину паладина лихорадочный взгляд. А что, если…

– Э! Я всё вижу! – тут же заголосил из-за моего плеча бдительный Вэл. – Эй, ты! Даже и не думай! Слышишь?!

– И в мыслях не было, – обернувшись, кое-как улыбнулась ему я. Получилось, видимо, не очень хорошо – мальчишка аж остановился, не иначе как до столбняка сражённый моей лучезарной усмешкой.

Я вновь уставилась под ноги. Луноликая, пошли мне верное решение! Да ещё, желательно, такое, чтоб не вышло боком лично мне!

Через пару часов (мы два раза делали привал, но короткие передышки, казалось, только отнимали у меня силы) наш первопроходец резко остановился.

– Что случилось? Мы совсем заблудились, да? – засуетился сзади Вэл. Надо же, то есть мы уже почти целый день шарахаемся по лесным чащобам и это, в его понятии, называлось, видимо, «не совсем ещё заблудились»! Ну а теперь, похоже, уже заплутали окончательно, ага!

– Нет. Там, впереди, забор!

– Богиня направила нас на верную дорогу! – шумно возликовал бестолковый мальчишка.

Я, наоборот, насторожилась.

– Погоди-ка. Что там за забор?

Из-за спины паладина видно было плохо. Я, перебросив поводья Вэлу, с трудом протолкалась между Арвином и его лошадью и недоверчиво воззрилась на открывшуюся моим глазам картину.

Н-да, не забор это, я бы сказала, а заборище! Остаётся только догадываться, скольких усилий стоило сложить это сооружение из камней разного размера. Поднималась кладка в три с половиной человеческих роста, и за ней не было видно ни крыш, ни шпилей.

– Однако ж, – крякнул Арвин. – Негостеприимные люди здесь живут. Ну ничего. Нам тут не зимовать. Сейчас найдём ворота, спросим, как выбраться на большак, да и пойдём своей дорогой. На постой напрашиваться не будем, но, если предложат…

– Погоди, – перебила я. – Подумай сам. Лесная чащоба, высокий забор, никакого намёка на дорогу или хоть тропку какую… Я не слышу ни собачьего лая, ни детского смеха, ни голосов. Тебе ничего не кажется подозрительным?

– А ведь верно, – неожиданно поддержал меня Вэл. – Странно оно всё тут как-то.

– Вот-вот, – обрадовалась я неожиданному гласу разума из уст мальчишки. – Предлагаю сразу перейти к пункту «пойдём своей дорогой» и не соваться за забор.

– Глупости. – Арвин смерил нас презрительным взглядом. – Ну ладно трусливая чернокнижница. Но ты-то, Вэл! Ты будущий паладин! Неужели ты боишься какого-то забора?

– Да не в заборе ж дело, а в том, что скрывается за ним, – безнадёжно зашипела я, уже понимая, что проиграла: чего-чего, а намёка на трусость ни один мальчишка в этом мире не потерпит.

И верно: Вэл приосанился, демонстративно устыдился своего секундного малодушия и изъявил готовность хоть ворота искать, хоть через забор лезть. Ну-ну.

Я с трудом подавила глубокий вздох. Ничему-то эти месяцы, проведённые в поисках чернокнижников, моих доблестных паладинов не научили. Просто удивительно, как они, при таком-то раскладе, свои буйные головы не сложили где-нибудь до сих пор. Ибо это вам не столица! В Отдалённых провинциях до сих пор есть места, которые лучше обходить десятой дорогой. И, кажется, Луноликая как раз вывела нас к одному из них.

Идти вдоль забора пришлось довольно долго. Я, дивясь на качество кладки и величину камней, обратила внимание, что многие валуны блестят. Словно бы случайно провела по одному такому кончиками пальцев, перетёрла их, потом поднесла к лицу и глубоко вдохнула. Масло. М-да, негостеприимный народ здесь живёт, раз аж растительного масла не жалеет, лишь бы кладку скользкой сделать. Зимой, поди, ещё и водой обливают, чтоб заледенело. Хотя, с другой стороны, мало кто будет рад гостю, явившемуся не в калитку, как все добрые люди, а через забор. Я вот, например, от таких совсем не в восторге.

Мы, видимо, вышли к самому глухому уголку поселения, вплотную примыкавшего к чаще. Чуть дальше деревья оказались вырублены, на аккуратных делянках колосились какие-то злаковые культуры да буйно зеленела густая картофельная ботва.

– Не такие уж и дикари тут живут, – снисходительно сообщил мне Арвин, широким жестом обводя эти посадки. – Вон, видишь, землю возделывают, хлеб растят.

Я промолчала. Ах, если бы все, растящие хлеб, были добрыми и милыми!

Темно-алое пятно среди, виднеющееся среди растительной зелени, привлекло моё внимание, и я невольно упёрлась в него взглядом. Оказалось, что оно не одно: то тут, то там среди посадок были воткнуты невысокие шесты, обвязанные красными тряпками. Я сощурилась и покачала головой. Ох, нехороший это знак. Такие тряпочки не отпугнут ни птиц, ни других каких вредителей, это понимает даже такой далёкий от крестьянского труда человек, как я. Значит, повязали их туда с другой целью. Но какой? Ответ напрашивался сам собой.

Религиозной.

Культу Прекраснейшей в Осигоре уже немало лет – великой богине поклоняются без малого одиннадцать веков. До этого, как гласят хроники, на этих землях царило многобожие – едва ли не каждое племя (а они тогда не были ещё объединены в одно государство) имело свой пантеон. Луноликая сначала смотрела на это снисходительно, тем более что у неё тоже хватало почитателей, но потом, когда ложным божкам начали приносить слишком богатые или кровавые жертвы, разгневалась и изволила спуститься с небес на нашу грешную землю. Жрецы её, узрев божественный лик, преисполнились и религиозного рвения, и силы убеждения, и просто силы, благодаря которой где веским словом, а где и острой сталью сумели насадить истинную веру диким племенам. Прекраснейшая же, со свойственным женщинам легкомыслием, сразу после своего явления верующим отправилась странствовать по свету и вернулась лишь к развязке: все инакомыслящие к тому времени были или перебиты, или со слезами на глазах славили её, как единственное божество. Ужаснувшись такой жестокости своих жрецов, Луноликая немедленно вознеслась обратно на небеса, да так больше и не спускалась к нам, недостойным, и, кажется, в последние десятилетия вообще оставила своей милостью.

Вот только такую вещь, как вера, пусть даже ложная, невозможно искоренить окончательно. Особенно тут, в Отдалённых провинциях. Некоторые культы остались лишь в виде суеверий – так, местные женщины, например, никогда не стоят подолгу на пороге при распахнутой двери, считая, что это прямое приглашение для Наайю, злобного духа вредительства и склок. И в ясные лунные ночи некоторые до сих пор наливают в мисочки молоко и выставляют их на подоконниках, чтобы побаловать Звёздного Кота, некогда покровительствовавшего добрым хозяйкам, и призвать его милость на свой дом. Жрецы Прекраснейшей смотря на подобные суеверия сквозь пальцы; в конце концов, хуже они никому не делают. Те же хозяйки, что кормят по вечерам Кота, утром торопятся в храм и не забывают опустить медную монетку в тамошнюю копилку при дверях.

Но некоторые верования не столь невинны. Поэтому красные тряпки, будто пропитанные жертвенной кровью, на полях, да ещё и сочетании с таким монументальным забором, возведённым в жуткой лесной глухомани, мне очень не понравились. Будь у паладинов в голове не только благость Прекраснейшей и мысли о свете, они бы тоже засомневались в разумности своего решения. Но увы.

Ворота вполне соответствовали забору. Их с успехом можно было бы навесить на городские стены – выдержали бы любой таран любых захватчиков. Ни колокольца, ни била какого при них не имелось.

– Очень мило. И как нам внутрь попасть? – озадачился Арвин. Коновязи здесь, разумеется, предусмотрено не было, поэтому повод лошади мужчина легкомысленно выпустил из рук. К счастью, кобыла была поумнее хозяина, потому в бега не бросилась и даже не побрела в сторону посадок, лишь опустила устало голову. После некоторых сомнений я последовала его примеру и разжала пальцы. Надеюсь, моя гнедая будет столь же благоразумна; в крайнем случае, попытки потравить огород можно будет пресечь. Посох и сумки остались при седле, но если снимать их и взваливать на себя – времени потеряю уйму, а случись драпать со всех ног – они меня только стеснят.

– А ты уверен, что тебя там ждут? – нарочито наивным шёпотом поинтересовалась я из-за спины Арвина. Впрочем, о чём это я? Пресветлых паладинов ждут всегда и везде. И рады им все без исключения. А кто не ждёт и не рад – тот мерзкий еретик и греховодник. На костёр его! – Послушай, я понимаю, что до моего мнения тебе дела нет, но… Давай пройдём мимо, а?

Но разве ж мужчины слушают женские советы, а паладины – советы чернокнижниц?! Вот и Арвин не стал.

И от души бухнул по воротам ногой.

– Эге-ге, добрые люди! Выгляните за забор, сделайте такую милость!

Я б на месте «добрых людей» такому гостю, что ворота пинает да орёт под ними дурниной, ни за что бы не открыла. Но у обитателей этих чащоб было, очевидно, иное мнение: на той стороне залязгали замки и щеколды, что-то грохнуло, створки слегка приоткрылись, и в образовавшуюся щель выглянул бдительный глаз. К глазу (я привстала на цыпочки и бесцеремонно вытянула шею, чтобы разглядеть) прилагались сухие губы, надменно сложенные куриной попкой, широкий нос, расшитый головной убор, скрывающий лоб и волосы, и веснушчатые пергаментные щёки. Рука, держащаяся за створку, была очень загорелой и сморщенной, вся в пигментных пятнах, и я мысленно подивилась недюжинной силе этой старушки: такие ворота сдвинуть в одиночку – это надо очень хорошо кашу кушать!

Бабка молча обозрела нашу компанию и так же молча посторонилась.

– Эээ… Добра вам, хозяюшка, и всяческого благоденствия! – Паладина явно смутил такой странный приём, но говорил он громко и уверенно: – А не подскажете ли заплутавшим путникам…

– Заходьте, – хрипло прокаркала бабка, убирая руку.

– Да мы, собственно… – стушевался Арвин.

– Заходьте, – так же монотонно повторила женщина. Я успела разглядеть, что и рубаха её, и длинная юбка, и передник, и даже наголовный платок, скрученный каким-то оригинальным узлом на затылке, покрыты сложной вышивкой, изображающей не популярные у женщин цветы и бабочек, а какие-то загадочные символы. Что они означают, знали, наверное, только сама вышивальщица да ещё вот бабка.

Мужчина вновь взял на себя роль первопроходца и отважно шагнул за ворота. Вот честно, если бы Вэл пошёл за ним – я бы без тени сомнения развернулась и пустилась наутёк, таща за повод лошадь. Далеко ли убежала б, с моей-то ногой, да по местным буреломам-буеракам – другой вопрос. Но попытаться определённо стоило.

Увы. Мальчишка бдел. Поэтому я передёрнула плечами и последовала за паладином. Вэл заторопился следом – бестолковому ученичку явно не хотелось оставаться за забором в одиночестве. Знай он наперёд, что нас ожидает в поселении, наверняка б перед воротами так сел, что и бешеными конями бы не сдвинули.

«Жутковатое местечко», – подумала я, оглядываясь по сторонам. Деревня состояла из низких домов-землянок, заросших травой и мхом по самые крыши. Узкие двери без створок, проёмы занавешены вышитыми кусками ткани, полное отсутствие окон, маленькие дырки-дымоходы в крышах… Страх-то какой, я будто перенеслась лет этак на пятьсот назад. На улочках, мощённых булыжниками, не было ни кур, ни свиней, ни другой какой живности, характерной для крестьянских поселений. Да и детских голосов не зря я не слышала – не было тут детей. И никакого намёка на них – разбросанных игрушек, сушащейся после стирки маленькой одежды – не было.

На первый взгляд казалось, что хатки-землянки раскиданы совершенно хаотично. Правда, потом я разглядела, что располагались они по спирали, берущей начало у ворот и скручивающейся к самому большому строению. Видимо, там проживал местный царёк – строение имело даже деревянную, а не земляную крышу с чем-то, отдалённо напоминающим печную трубу (потом, впрочем, выяснилось, что никакая это не труба, а нечто совершенно непонятное). Кусок ткани, прикрывающий вход в этот «дворец», был расшит особенно богато.

Именно туда нас и завела всё та же бабка-привратница. Правда, до этого она притворила и тщательно заперла ворота на несколько засовов и гигантский замок (ключ, кажется, проглотила; впрочем, утверждать это я всё же не берусь, ибо однозначной уверенности не имею). По дороге наша милая сопровождающая, не говоря ни слова, ухитрилась нагнести атмосферу до такого состояния, что сопротивляться её безмолвной настойчивости не было никакого желания.

Селение будто вымерло – не то что детей, даже взрослых не было видно. То ли все на промысел ушли, то ли попрятались по домам. Но от кого?.. Ну не от нас же, таких мирных и добродушных, право слово…

Ткань, служащая дверью в дом местного главы, поражала воображение. Я взялась за неё, чтобы отодвинуть в сторону и пройти, и замерла. Вышивка, даже издали показавшаяся мне красивой, просто изумляла. Мастерицу, что над ней потрудилась, Луноликая наградила не то что золотыми – бриллиантовыми руками: у ткани не было лица и изнанки, с обеих сторон её украшал поразительно тонкий и подробный узор. Однако же… За одну эту входную тряпицу можно выручить столько, что хватит на дом в небольшом селе относительно недалеко от столицы. А если устраиваться где-то в Отдалённых провинциях, то ещё и хозяйством крепким обзавестись получится. Как же мастер, с таким-то талантом, в этом гадюшнике прозябает?

От входа шёл коридор, точно так же, как и улица, закручивающийся спиралью противусолонь, и так же, как располагались снаружи по спирали дома, здесь были обустроены комнаты, опять-таки занавешенные вышитыми тканями в дверных проёмах. Странные тут, однако, понятия о гармонии…

Старуха, ненавязчиво подталкивая в спины сухонькими пальцами, завела нас в большой зал. Очевидно, это был местный культурный центр и обиталище самого важного человека: вдоль стен стояли шкафы, заполненные рукописными книгами (с виду они были очень старыми… вот бы там порыться!), полы устилали вышитые ковры с кистями, а в центре, прямо в луче света, бьющего из идеально круглой дыры в потолке, восседала неимоверно полная женщина, при виде которой мои бравые похитители даже отступили на шаг назад: шеи у важной особы, кажется, не было вовсе, щёки и пять подбородков лежали на необъятной груди, руки у запястий вполне потягались бы толщиной с добрым окороком, а живот под белоснежным передником казался гигантским сугробом, в котором вполне может поиграть в снежный дом с десяток ребятишек. Из-под подола кокетливо высовывался край лаптя величиной с небольшую лодчонку. На голове у почтенной дамы красовалась сложная рогатая кика, богато расшитая бусинами и мелким речным жемчугом; материалов на отделку этого убора пошло никак не меньше мешка. Заплывшие жиром глазки, опушенные удивительно длинными густыми ресницами, смотрели сурово и недоверчиво. Губы были брюзгливо сложены куриной гузкой, точно такой же, как у встретившей нас старухи.

М-да… Сия красота неземная хоть встать-то без посторонней помощи сумеет?

При виде незваных гостей узкие глаза женщины едва заметно округлились. Вероятно, это долженствовало означать крайнюю степень изумления, потому что бабка с поразительной для её возраста прытью выскочила из-за наших спин и бойко что-то залопотала.

Не понятно было ни слова.

Это насторожило меня ещё больше. Волею судеб я получила отличное образование и прекрасно знала языки всех соседних держав. Так уж вышло, что и столичный говор, бывший в употреблении в Арнехельме около двухсот лет назад, был мне знаком не понаслышке. Жизнь заставила неплохо разбираться и в диалектах, ещё встречающихся в разных уголках Отдалённых провинций. Поэтому я небезосновательно считала себя человеком, который вряд ли столкнётся когда-нибудь с незнакомой речью и всегда сможет понять окружающих или объясниться с ними. Однако вот поди ж ты.