Читать онлайн В темноте бесплатно

В темноте

В начале начал Бог создал Небеса и Землю. Он поселился на Небесах, а Землю отдал людям. И здесь, на Земле, произошло все это…

Игнаций Хигер, из предисловия к неопубликованной книге его воспоминаний «Жизнь во мраке».

Krystyna Chiger with Daniel Paisner

The Girl in the Green Sweater: A Life in Holocaust’s Shadow

Copyright © 2008 by Kristine Keren

© Куликов Д.А., перевод на русский язык, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Введение

Да, я помню

Смешная штука – память. Память – это фокус, который мы проделываем сами с собой, чтобы не терять связи с теми, кем мы были когда-то, со своими тогдашними мыслями, со своей тогдашней жизнью. Она состоит из осколков и возвращается к нам, как сон, фрагментами и эпизодами. Память – это наш ответ забвению.

Я помню… и фрагменты, и эпизоды, и все полотно своей жизни. Отец любил говорить, что память у меня крепче капкана. «Кшися все знает, – говорил он, – Кшися все помнит». Он звал меня Кшисей. Все остальные называли меня Крысей, и вы понимаете разницу.

Да, я помню. Стоило мне только что-то увидеть, услышать или пережить, я откладывала все эти впечатления на потом, в потайное местечко, заглянув в которое можно было при необходимости вытащить их обратно. Все эти истории из моей жизни, рассортированные по полочкам и упакованные для длительного хранения, продолжают жить во мне и сегодня. Даже теперь, когда почти все персонажи моих воспоминаний давно покинули этот мир, они остаются рядом со мной, словно никуда не уходили. А все бывшее так много лет назад кажется мне случившимся только вчера.

Воспоминания приходят ко мне на польском. Я думаю на польском, вижу сны на польском, вспоминаю на польском. Уже потом все мои мысли переводятся на иврит и в конце концов иногда озвучиваются на английском. Я не знаю, как действует весь этот механизм, но как есть, так и есть. Иногда, чтобы стать понятной и выразимой словами, мысли нужно пройти еще и через немецкий и идиш. А сколько во мне живет воспоминаний! Сколько мгновений! Сколько образов, звуков и запахов… крошечных осколков прошлого, воюющих за мое внимание, пытающихся заставить меня разобраться в былом. Мои воспоминания о Второй мировой остаются воспоминаниями ребенка, только усиленными и закаленными в ходе долгой жизни. Прежде всего это мои воспоминания, но поверх них я наложила воспоминания моего отца, матери и даже малыша-брата. Их я раскрасила размышлениями других людей, разделивших с нами наши беды, а также историями, вычитанными в книгах. Да, я тогда была маленькой девочкой, но потом я так много раз обдумывала и переоценивала все увиденное, услышанное и пережитое, что на сегодня во мне осталось жить именно то, о чем я хочу рассказать.

Да, я помню, как мне жилось во Львове, ярком, жизнерадостном городе с 600-тысячным населением. Его называли «маленькой Веной». Это был город извилистых булыжных мостовых, величественных соборов, город открытых двориков с пышными клумбами и чудесными фонтанами. Город был в основном польский, но с большой долей еврейского и украинского населения… до войны в нем жили 150 000 евреев. Это был город моего детства, прожитого в достатке, исполненного надежд на будущее, детства, внезапно оборванного дикостью и нетерпимостью. Это был город, жизнь в котором была перевернута сначала советской оккупацией, отнявшей нашу свободу, а потом немецкой – поставившей под угрозу наши жизни. Это был город, где свет и радость в одночасье обернулись отчаянием и мраком.

Я помню нашего французского пинчера Пушка, белого и мягкого, как первый снег. Мы назвали его Пушком, потому что шерсть у него была нежная, как гусиный пух. Отец принес его мне в качестве особого подарка в день, когда родился мой младший брат Павел. Пушок прожил с нами два года, всю советскую оккупацию, но когда пришли немцы, нам пришлось его отдать: он мог выдать нас своим лаем. Мама отвела его к женщине, которая жила на окраине города. Она сделала это, ничего не сказав мне, потому что знала, что я буду плакать. Это была моя первая военная потеря, и я, конечно, все равно плакала. Через два дня мы услышали, что кто-то скребется в нашу дверь. Это был Пушок! Он вернулся! Ему пришлось пробежать километров восемь, но означало это только одно: его придется вести к той женщине снова, а я опять буду плакать.

Я помню простенький зеленый свитер, который мне связала бабушка по отцу, когда мы еще жили в нашей огромной квартире на Коперника, 12. Я была не слишком хорошей внучкой: то схвачу клубок пряжи, убегу и спрячусь, то вытащу спицы, которыми бабушка закрепляла вязание, распущу несколько рядов и воткну спицы обратно… Она обвязывала всю нашу семью. Это доставляло ей огромное удовольствие. Я обожала свой зеленый свитер!.. А потом бабушку забрали во время одной из «акций»… Я носила свитер почти не снимая – он будто хранил тепло ее объятий… Мне удалось сберечь его – это одно из маленьких чудес, осенивших нашу семью! – теперь он является постоянным экспонатом Американского мемориального музея Холокоста в Вашингтоне, напоминанием о том, какие беды и лишения пришлось пережить еврейским детям во время войны, и о том, какой я была в детстве.

Глава 1

Коперника, 12

Я была принцессой. Да, так я чувствовала себя в детстве. По крайней мере, так прошла часть моего детства. Я родилась 28 октября 1935 года – в то время Львов был одним из самых живых и динамичных городов в Польше. Это было волшебное место, город Ренессанса, да только евреям в нем жилось несладко.

В середине 1930-х во Львове было больше 600 000 жителей, из них около 150 000 евреев.

Мы, конечно, были евреями, но не сказать чтоб очень религиозными. Мы соблюдали шаббат. Моя мама, Паулина Хигер, всегда зажигала свечи. Мы праздновали Песах. Но в храм не ходили. То есть ходили на Высокие праздники, а весь остаток года выполняли религиозные ритуалы дома или не выполняли вообще. Мы зажигали поминальные свечи в годовщины смерти, но при этом не всегда молились. Мы были евреями больше по традиции, чем по вере. Тем не менее жизнь у нас в доме была абсолютно еврейской по духу. Этим мы были обязаны материнской ветви семьи. Со стороны отца в Бога почти никто не верил. Они, конечно, считали себя евреями, и у них в семье тоже царил еврейский дух, но это было скорее наследственным, чем религиозным чувством. В отцовской семье все были социалистами и коммунистами. Их гораздо больше волновали вопросы социальной справедливости. Они не позволяли относиться к себе как к людям второго сорта. Думаю, в их понимании мысль о всеобщем равенстве означала возвысить евреев до уровня остальных. Дело в том, что и до войны львовским евреям периодически доставалось. Как правило, от украинцев. Сегодня об этом не говорят. Может, просто забыли. Но так было. Отец не раз рассказывал мне, как в некоторых районах города на него нападали и резали одежду примотанными к длинным палкам бритвенными лезвиями украинские мальчишки. Он сказал, что в возможности подразнить или попугать встретившегося еврея они видели что-то вроде игры. Конечно, были и другие случаи дискриминации, но этот пример крепче всего застрял у меня в памяти.

Я была совсем маленькой девочкой и всего этого не знала. Тогда мне было ясно одно: мы живем в огромной квартире, и у меня есть все, о чем только можно мечтать. У меня была шикарная одежда и чудесные игрушки. Бабушка по материнской линии привозила мне подарки из Вены, куда ездила закупать товары для своего магазина тканей. Я помню, что почти не снимая носила подаренный ею прекрасный шелковый халатик. В нем я любила забираться на родительскую кровать и прыгать на перине. Вместе со мной прыгал и мой воображаемый дружок Мелек. Мы с этим Мелеком не расставались ни на секунду. Я с ним разговаривала. Он мне отвечал. Позднее он составлял мне компанию и в канализационных тоннелях. Не помню, как и почему я придумала Мелека и откуда взялось это имя. Мелек – это тарабарщина. На польском это слово ничего не значит. Это было просто имя. Мелек. Мы с Мелеком обожали прыгать на родительской кровати и хохотать до упаду.

А еще бабушка привезла мне прекрасных кукол и восхитительный кукольный домик с кухней и мебелью. У меня был полный набор, все комнаты и вся меблировка до последней вещицы. Сегодня такой кукольный дом стоил бы тысячи долларов. Я считала этот домик самой большой своей ценностью и с головой погружалась в его воображаемый мирок, придумывая для его обитателей фантастически счастливую жизнь. Они не были иудеями или христианами, поляками или украинцами, русскими или венграми – просто люди, и они счастливо жили со своими чудесными семьями в окружении красивых вещей и великолепной мебели.

В моем воображении кукольный домик находился на одной из самых красивых улиц Львова, в лучшем районе города, неподалеку от нашей квартиры на Коперника, 12. В те времена реальность почти соответствовала моим фантазиям. Наш дом сохранился до сих пор, улица тоже изменилась мало, но все там стало каким-то мрачноватым и унылым. Теперешняя улица Коперника разительно отличается от тех картинок, что я столько лет хранила в своем сознании. Кажется, изменились все цвета. Кажется, перестали цвести деревья вдоль улицы. Или, может, они по-прежнему цветут, но я этого больше не вижу. Может, все это потому, что я уже не могу видеть город таким, каким он виделся счастливому ребенку. Может, это из-за того, что произошло потом, из-за того, как внезапно и безжалостно нашу семью лишили всего, начиная с дома. В квартире у нас было четыре спальни, красивый холл у парадных дверей, большая столовая, кухня, две ванные комнаты и два входа: для прислуги и для членов семьи и гостей. С одного балкона открывался вид на улицу, другой выходил на задний двор. Из двора на улицу вели кованые ворота, а в подъезде над лестницей был сводчатый прозрачный потолок, направлявший лучи света прямо на двери квартир.

Все было в точности как в моих фантазиях, как в моем кукольном домике. Для меня дом был дворцом, потому что я чувствовала себя принцессой. Некоторое время я была единственным ребенком в семье и центром внимания – моим родителям больше некого было баловать. Все в доме делалось ради меня и специально для меня. У меня была няня в накрахмаленной белой форме. У нас была домработница. За стеклянными дверцами буфета стоял розенталевский фарфоровый сервиз на тридцать две персоны, но я не помню, чтобы мы хоть раз накрывали в столовой на тридцать два гостя. Я считаю, что очень важно понять контраст между тем, как мы жили до войны и как жили после нее. Рассказываю я все это не ради хвастовства, а чтобы было с чем сравнивать. Спору нет, жили мы очень хорошо. Покупать мне одежду мы с мамой ходили в магазин «Микки Маус». Это было просто-напросто название магазина. Он не имел никакого отношения к Уолту Диснею, но товары в нем были замечательные, и я очень любила стоять на высоком стуле, пока с меня снимали мерки или, пощипывая то тут, то там, подгоняли по размеру платья.

Да, я была принцессой. Такой была моя жизнь.

Очень трудно представить себе, что произошло со Львовом во время советской оккупации и как искалечили его немцы, но город моего детства был прекрасен. В нем было столько увлекательных занятий, столько вкусной еды, столько интересного. Как горько было видеть, как он разрушается сначала под русскими, потом под немцами! Изменения были заметны даже ребенку. Чуть ниже по улице от нашего дома находился парк, куда в хорошую погоду почти каждый день меня водила няня. Мы приходили в парк, няня садилась на лавочку и ждала, пока я наиграюсь с подружками. Летом, при открытых окнах, мы всегда слышали доносившиеся из парка песни и детский смех. После прогулки можно было играть в маленьком дворике за домом, пока не позовут ужинать. Зимой покрытые первым снегом тихие и безлюдные улицы были прекрасны, как картинки с открыток.

У меня была чудесная жизнь, только вот няню я недолюбливала. Это был единственный минус тогдашней жизни. Она была слишком строга. Она никогда не смеялась. У нас в семье всегда было много смеха и шуток, и поэтому компания угрюмой няни нагоняла на меня тоску. Мне с ней было неинтересно. Помню, она все время пыталась меня кормить, а я есть не хотела. По крайней мере не хотела есть, когда меня кормила она. Я набивала едой щеки и выплевывала, когда думала, что няня на меня не смотрит. Наверно, я просто так бунтовала, потому что при маме я себе такого не позволяла. Равно как и при горничной. Ее звали Мариша, и она частенько говорила маме:

– Госпожа Хигер, не понимаю, в чем дело. С няней она напрочь отказывается есть, а с вами управляется с едой за пять минут!

Мои родители держали магазин тканей «Текстильные товары Гольда» на улице Боимов, одной из первых еврейских улиц Львова. Торговали на этой улице в основном евреи. Хозяева магазинчиков и лавок чаще всего жили прямо в расположенных над ними квартирах. Большинство жителей района тоже составляли евреи. Но в магазин наш ходили все. Христиане, украинцы, русские… это не имело никакого значения. У родителей были хорошие клиенты всякого происхождения. Мама работала в магазине полный день, что в те времена было довольно необычно, но меня это совсем не удивляло. Как работают другие женщины, я просто не знала, и все тут. Бабушка, мамина мама, тоже работала с утра до вечера, и поэтому я не видела в этом ничего странного. Дедушка с бабушкой тоже торговали текстильными товарами, а магазин родителей был чем-то вроде филиала.

Больше всего я любила ходить с няней в родительский магазин и ждать, когда у мамы кончится рабочий день. Ах, как я любила бывать в магазине, наполненном восхитительными тканями, интересными сопутствующими товарами и упоительными запахами. А сколько там было покупателей! Полки были забиты гигантскими рулонами тканей, и мама снимала то один, то другой, когда покупатели просили показать узор. Она расстилала ткань на большом столе и разглаживала ее ладонями. Все это она делала четкими движениями настоящего профессионала. Меня распирало от гордости за маму, работающую на таком важном посту, и я с восторгом наблюдала за ее величавыми движениями, пока она помогала людям выбрать ткани или придумать, как из них что-нибудь сшить. Люди приходили в магазин с радостным волнением, ведь этот визит сулил появление в доме новых красивых штор или шикарного платья. Это было место, где люди готовились стать счастливыми.

В иные вечера я ждала маму, сидя на ступеньках у входа в магазин. До сих пор помню, как одна из постоянных покупательниц, проходя мимо меня, спросила, какой цвет мне нравится больше всех. Она обратилась ко мне по имени – Крыся. Так меня звали все, кроме папы, который называл меня Кшисей. Первое – это популярное уменьшительное от имени Кристина, знак близких и доверительных отношений, а второе – проявление безмерной родительской любви. В польском языке эта разница заметна сразу. Я ответила, что люблю желтый, и, сделав покупки и снова проходя мимо меня, сидящей на крылечке перед магазином, эта женщина вручила мне небольшой кусочек желтой ткани. Это была сущая мелочь, как-то использовать такой кусочек можно было разве только в моем кукольном домике, но женщина сделала этот подарок, просто чтобы увидеть мою улыбку.

Каждое лето мы уезжали за город. Так во Львове делали многие евреи. Мы с семьей моей тетушки снимали дачу и жили там два месяца. Отец в будние дни возвращался во Львов, а мама не работала все лето. Мы жили в чудесном месте. Куда ни глянь, везде желтые подсолнухи – гектары подсолнухов! Как же я их любила! Львиную долю времени я бегала туда-сюда по этим полям, погрузившись в мир своих фантазий. Помню, в один из дней меня попросили сделать что-то по дому, но я наотрез отказалась. Женщина, сдававшая нам дачу, хорошенько отругала меня и сказала:

– Если не будешь слушаться, придет Баба Яга и заберет тебя к себе.

Я напугалась… и все равно не послушалась. Я не стала ничего делать и убежала играть дальше. Мне, конечно, было страшновато, но и дерзости было не занимать.

Моему отцу, Игнацию Хигеру, как мне кажется, не очень-то нравилось работать в магазине. Магазин приносил хороший доход, и за это отец был благодарен, но, будь его воля, он бы занялся чем-то другим. Отец был очень умным человеком, обладал острым творческим умом и кандидатскими степенями в области философии и истории. Он мог бы достичь огромных высот, если бы не учился в те времена, когда для евреев существовал запрет на определенные профессии. Эти ограничения были следствием правительственного плана numerus clausus и доказывают, что и до Второй мировой войны, и до немцев, жизнь у польских евреев была не сахар. Отец мог бы стать врачом, но дорога в медицинский для него была закрыта. Он мог бы уехать учиться в другую страну, но и с этим были сложности. Что там говорить, ему стоило большого труда закончить и философско-исторический. Неевреи отказывались садиться рядом с ним. Вполне вероятно, что он не смог бы получить свой диплом, если б не его близкий друг-украинец, который взял на себя роль добровольного телохранителя и стал защищать его от банд украинских молодчиков, преследовавших студентов-евреев. Закончив учебу, отец рассудил, что из всех вариантов обеспечить комфортную жизнь семье лучше всего открыть филиал магазина моих дедушки и бабушки, и добился в этом деле больших успехов. Магазин позволял нам безбедно жить, но ради этого отцу пришлось поступиться своими интересами. Вместо того чтобы стать врачом или известным писателем, он превратился в коммерсанта, но всю жизнь продолжал читать, учиться и тянуться к новым идеям. И это его устраивало – нужно было кормить семью, важнее которой для него ничего не было.

Все было просто замечательно в нашем маленьком уголке мира, пока не пришел 1939 год. В начале 1939-го произошло нечто чудесное, но после этого произошло и нечто ужасное, и два этих события навсегда изменили мою жизнь. Чудесным событием было рождение моего младшего брата Павла. Все в семье называли его Пинио. Он родился 18 мая. В этот день был церковный праздник, и родители выслали меня из дома в компании горничной Мариши. Мама должна была рожать дома, все очень волновались и не хотели, чтобы я путалась под ногами. Так что мы сначала сходили в парк, а потом отправились в церковь. Мариша, конечно, была не еврейских кровей. Ей хотелось посмотреть службу, но я без конца дергала ее за руку и просилась домой, смутно понимая, что она намеренно отвлекает меня от чего-то важного. Я ничего не знала ни о беременности, ни о рождении детей, но прекрасно понимала, в каком настроении находятся мои родители… Когда мы наконец вернулись домой, папа сказал, что у него для меня есть подарок, и отвел меня к маме, а у нее на руках Пинио!.. Вот как, по моему разумению, он появился у нас дома: мама положила рядом с окном на ковер несколько кусочков сахара, прилетел аист, забрал сахар, а взамен оставил нам брата. Я верила в эту версию событий долгие годы.

В тот же день меня ждал еще один подарок – чудесный французский пинчер, которого мы назвали Пушком. Он был маленький и белый, словно снежок или клубок лебяжьего пуха. Прибавьте еще двух канареек, живших в большой клетке в гостиной, – настоящий зверинец! Теперь, после появления маленького ребенка и Пушка, дом наполнился шумом и веселой суетой. Папа принес домой собачку, чтобы мне было чем заняться – ведь после рождения малыша маме будет не до меня, и он опасался, что я почувствую недостаток внимания с ее стороны. Он ошибался: я радовалась появлению Пинио не меньше остальных, зато теперь у меня получилось целых две любимые игрушки!

…Утром 1 сентября 1939 года произошло и ужасное. Отец подвел меня к окну и показал на пролетающие над городом немецкие «мессершмиты».

– Это конец, – сказал он. – To jest koniec.

Он объяснил мне, что немцы начали войну, что они заняли западную часть Польши и теперь подходят к Львову…

– Кшися моя, Кшися, – сказал он печально, – это конец.

Я ничего не понимала. Меня происходящее не столько страшило, сколько озадачивало. Ловя обрывки разговоров взрослых, я понимала, что их беспокоит война, но что это такое, я, конечно, понять не могла. Когда я услышала взрывы, мне казалось, что бомбы падают прямо перед нашим домом, хотя на самом деле бомбили другой конец города. Спустя много лет я прочитала о немецко-советском пакте о ненападении и поняла, что над центром города самолеты летали просто, чтобы напугать нас, потому что министры иностранных дел СССР и Германии Молотов и Риббентроп договорились, что немцы не будут входить во Львов. Но в тот момент мы этого, естественно, не знали. Мы знали только, что на город совершено нападение, и поэтому спустились в переоборудованный в убежище подвал нашего дома. Там я коротала время в играх с дочкой наших консьержей Данусей, девочкой с прекрасными светлыми волосами. Мы с Данусей были почти ровесницами, она жила на первом этаже нашего дома, и когда грохот бомбежки поутих, я поднялась с ней и ее родителями к ним в квартиру перекусить. Мама с отцом и Павлом остались в подвале, а Данусина мама сделала мне яичницу-глазунью. Раньше я никогда еще не пробовала яйца, приготовленные таким образом, и блюдо мне очень понравилось. Для меня в мои четыре года открытие, что из яиц можно делать глазунью, было событием, по важности не уступающим бомбежке. Вернувшись в подвал, я немедля рассказала маме про глазунью, и с этого момента она стала готовить для меня яичницу только так, а я даже при одном виде глазуньи до сих пор возвращаюсь мыслями в те первые дни вторжения. Как же человеческий мозг на всю жизнь связывает воедино ощущения и воспоминания!..

Бомбежки продолжались несколько недель, и мы отправились в дом бабушки с дедушкой – у них подвал было гораздо просторнее. Я не привыкла видеть город таким безлюдным. Кроме нас и еще нескольких семей, спешащих где-нибудь укрыться, на улицах не было больше никого. Я помогала катить английскую коляску с большущими колесами, в которой лежал Павел и кое-какие вещи. Вернуться к себе на Коперника мы смогли дня через три-четыре. По пути домой родители гадали, какой будет жизнь при новом режиме. Я не знала, что такое «при новом режиме», но звучало это не очень-то хорошо. Их беспокойство передалось мне.

Несмотря на бомбардировки, мы не заметили в городе особых разрушений. Больше всего пострадала другая часть Львова, хотя, как мне теперь думается, вполне может быть, что, не желая меня пугать, папа вел нас по улицам, на которых не было руин. Я столько дней слушала, как падают и взрываются бомбы, а теперь не видела никаких подтверждений тому, что все это происходило на самом деле. Возможно, как ребенок, я просто не могла связать весь этот грохот с физическими разрушениями, но все вокруг выглядело вроде как всегда. Я шла и радовалась, что бомбежки наконец кончились. Я слушала родителей, изо всех сил пыталась представить себе перемены, о которых они говорили, и не могла, потому что не видела на улицах ничего необычного.

Затишье продлилось всего несколько дней, потому что потом немцы с русскими решили поделить Польшу. В результате, естественно, возникла такая же нервозность и неразбериха, как во время бомбежек. Гитлер должен был оккупировать Западную Польшу, а Сталин – Восточную, в которую входил и Львов. Всюду люди судачили о том, где будет лучше, на немецкой или советской стороне. Одни говорили, что лучше будет под немцами, потому что это культурный, образованный и благородный народ. Но немцы славились и своей жестокостью. Если говорить о моем отце, то он немцев боялся. Люди уже узнали, что Гитлер делает с евреями, из уст тысяч бежавших в Восточную Польшу евреев. Они не могли жить под немцами. Конечно, им не очень-то хотелось жить и при советской власти, но они были вынуждены идти на этот риск. В город хлынули потоки беженцев из западных городов типа Кракова или Лодзи, и еврейское население Львова очень быстро перевалило за 200 000.

Конечно, как мы выясним уже в самом скором времени, русские тоже были не подарок. Коммунистические идеалы прекрасны в теории, но на практике они насаждались с такой же жестокостью и строгостью. Нет, они не строили концлагерей, предназначенных для массового уничтожения евреев, но ссылали людей в Сибирь, и очень многие там тоже умирали. Иудеи, христиане… это для них не имело значения. Если у тебя были деньги, если у тебя было свое дело, если тебе не надо было ходить на работу, ты не мог принести русским пользы. А раз так, тебя надо было отправить куда подальше. Так уж у русских все было устроено. Они реквизировали материальные ценности, выселяли из домов, лишали людей элементарных свобод. Куда ни кинь – всюду клин, говорили люди, но у большинства львовских евреев все же было стойкое ощущение, что присутствие русских спасало нас от куда более страшной участи.

Мой папа относился к сложившейся ситуации с юмором, потому что они с мамой считали, что так всегда легче проходить через любые испытания. Он называл русских «незваными гостями». «Эти освободители, – писал он, – освободили нас от всего, что у нас было».

* * *

Первое замеченное мною изменение при русских: из дома исчезли няня и горничная. В коммунистической России все были равны. Мы теперь принадлежали к рабочему классу и должны были одинаково страдать, нищенствовать и голодать. Какая уж тут прислуга! Поначалу я поняла все это так, что няне и горничной просто перестало нравиться работать у нас или они на что-то обиделись. Так или иначе, это означало, что маме пришлось сидеть дома со мной и Павлом. Вообще-то мне эти перемены пришлись очень по душе. Мне нравилось, что мама перестала уходить из дома. Я садилась за стол в кухне, а она рассказывала мне сказки. Она выдумывала их на ходу и уже на следующий день напрочь забывала, о чем рассказывала вчера. Я говорила ей:

– Мама, а что было дальше с волком? А что потом случилось с маленькой девочкой?

Я хотела, чтобы она закончила историю, но она уже забывала, с чего начала…

Еще одна большая перемена: в сентябре, сразу после окончания бомбардировок, еще в период становления советской власти во Львове, я пошла в школу. Школа находилась в двух-трех кварталах, и в первый день я шла туда с огромной неохотой и расплакалась, но мама убедила меня остаться… Я до сих пор помню наш класс, место, где я вешала свое пальто, игрушки, которые показывал нам воспитатель, лица других детей. Следующий день дался мне гораздо легче. У нас с родителями выработалась привычная схема. Мама приводила меня в школу, а днем меня забирал отец. Но в один день отец не смог прийти за мной – вместо него меня встретила мама. Папа в тот день вернулся домой вечером. Когда он вошел в дверь, я увидела на его лице слезы.

– Всё! – сказал он, положив на стол ключ от магазина. – У нас больше ничего нет, кроме этого ключа.

Его чувство юмора словно куда-то испарилось. Я смотрела ему в лицо, но не видела на нем ни тени улыбки. Отец знал, что когда-нибудь этот день настанет, но… оказался к этому не готов. На одном уровне сознания он понимал неизбежность этих событий, но на другом – не мог поверить, что они все-таки произошли. Я сидела и слушала его рассказ. В магазин пришли несколько русских чиновников и приказали передать магазин в их руки. Отец уже видел, как других коммерсантов отправляли в Сибирь за преступную принадлежность к буржуазному классу, и если б был способен в тот момент здраво мыслить, то понял бы, как ему повезло, что его просто отпустили…

За несколько дней до этого русские отобрали бизнес у моих дедушки и бабушки. В их магазине работало около 15 человек, и больше всего дедушку, и бабушку, и отца огорчила реакция этих работников на происходящее. Она показала, как быстро русские умеют переубеждать, как быстро советская пропаганда не только меняет образ жизни людей, но и меняет взаимоотношения. По стечению обстоятельств отец был в магазине, когда русские потребовали передать его под их контроль, и с изумлением наблюдал, как работники моментально перешли на сторону новых хозяев. С этими людьми всегда хорошо обращались, им щедро платили. Всех их не раз приглашали на праздничные обеды в дом бабушки и дедушки. Они были практически членами нашей семьи. И тем не менее эти люди, казалось, искренне радовались реквизиции. Придя в магазин, русские инспекторы приказали всем поднять руки, а потом взялись обыскивать работников. Одна из сотрудниц, интеллигентная и образованная женщина, ткнула пальцем в сторону моего отца и спросила:

– А почему вы не обыскали его?

По какой-то причине про папу просто забыли. Отец остолбенел от ужаса, потому что у него с собой был пистолет. Опять же по непонятной причине инспекторы пропустили слова женщины мимо ушей и не стали обыскивать папу. Ему очень повезло, потому что, найдя у него пистолет, они наверняка обвинили бы его в шпионаже и отправили в тюрьму.

Я не знала, что папа носит с собой оружие, но он сказал, что начал делать это, чтобы иметь возможность защищаться от украинцев. Украинцы издавна ненавидели евреев. Русские ненавидели всех, кто был просто богаче или относился к высшим классам. Что было хуже, неизвестно, хотя хватило бы и чего-нибудь одного.

У моих родителей в магазине было всего несколько сотрудников, и никто из них в отличие от работников бабушки и дедушки не опустился до предательства. Почти все они остались работать в магазине после его перехода в госсобственность, но папе пришлось искать другую работу, потому что в коммунистической России не было места тунеядцам и нахлебникам, живущим за счет других. Он устроился в пекарню, находившуюся на первом этаже нашего дома, и это очень помогло нам, когда русские начали нормировать распределение продуктов. В городе появились длинные очереди за хлебом, но, благодаря «служебному положению» отца, нам стоять в этих очередях было не нужно. Иногда мы меняли лишнюю буханку хлеба на другие продукты. Нередко отцу удавалось утащить с работы немного хлеба для друзей или родственников. Однажды в пекарню пришла дополнительная партия сахара, яиц и прочих продуктов, и папа спрятал неучтенные излишки в квартире нашего консьержа Галевского, Данусиного отца. В результате у нас появился запас, который можно было продать или обменять. В пекарне отцу платили около 400 рублей, прожить на которые было невозможно, и поэтому ему пришлось найти вторую работу. Там он получал еще 300 рублей в месяц. В результате у нас впритык хватало на жизнь, да только отца мы дома почти не видели. Он работал по 14 часов в день.

За считаные недели русские полностью реорганизовали жизнь Восточной Польши. Во Львове они национализировали все частные предприятия. Оборотистая советская бюрократическая машина всего за несколько недель смогла превратить капиталистическую Польшу в коммунистическую Россию. Просто какая-то черная магия! Все контролировали энкавэдэшники, которых люди в Польше панически боялись. Русские тоже жили в постоянном страхе. Агенты НКВД знали о нас практически все, следили, куда и когда мы ходим, решали, кого оставить в городе, а кого выслать. Сегодня коммерсанты еще работали в своих магазинах и конторах, а завтра уже оказывались на улице, а то и в тюрьме. Все должны были работать, потому что иначе грозила высылка в Сибирь. Людям приходилось выстаивать очереди к русским чиновникам, а потом выяснять у них, на какую работу они годятся. Отец все время боялся, что нашу неработающую маму отправят в ссылку. Да, она не могла работать, потому что сидела с двумя маленькими детьми, но русские не всегда дружили с логикой.

Но меня, совсем малютки, все эти неприятности не касались. Более того, меня не волновали и перемены вокруг. Большинство этих перемен я вообще не замечала. Конечно, мне не нравилось царившее в семье напряжение, ощущение неустроенности, горестное выражение, все чаще мелькавшее на лице матери, но настоящее значение для меня имел только тот факт, что теперь мама почти все время дома, рядом. А еще компанию мне составляли и мой воображаемый дружок Мелек, маленький брат и Пушок.

Время от времени папа забирал меня из школы, и мы вместе шли домой. Однажды я предложила ему пойти домой другой дорогой.

– Так будет короче, – сказала я ему.

Папа улыбнулся. Ему понравилось, что я сама додумалась, как сократить путь. Он сказал, что в этом главная проблема жизни под русскими. Все делают только так, как им было сказано. Никто не думает своей головой. Никто не ищет лучшего пути.

В свободное от школы время я почти все время проводила с мамой и братом. Мама водила нас гулять в местечко Wysoki Zamek. Высокий замок. Весь город с этих холмов был виден как на ладони. На эти прогулки с нами часто ходила моя тетя со своими детьми. Мы играли, смеялись, взбирались на холмы, носились по тропинкам, и, смотря на нас, детей, наверно, было невозможно представить, что мы живем в городе, где царит смятение…

Именно во время советской оккупации мама впервые сводила меня в кино. Первым фильмом в моей жизни была «Белоснежка и семь гномов». Недалеко от нас находился кинотеатр, и мама решила устроить небольшой праздник себе и мне. Я и сейчас помню, как, задрав голову, с изумлением смотрела на экран, всем существом впитывая яркие краски и веселые песенки. Такого способа рассказывать сказки я еще не знала. До сих пор я и не слышала о такой штуке, как кинематограф, но теперь сидела в зале и, уставившись на экран, даже не вспомнила об ощущениях нервозности и неуверенности, пронизывавших всю нашу жизнь. Для меня, ничего еще не понимавшего ребенка, это были мгновения высшего счастья.

Иногда мы с мамой носили отцу на работу обед. Дома мы его почти не видели, потому что ему приходилось работать на двух (а иногда и на трех) работах. Днем и вечером он работал в расположенном на другом конце города спортклубе. Папа всегда активно занимался спортом (он хорошо играл в волейбол и в футбол) и как-то умудрился получить место в этом клубе. Русские придавали особое значение физкультуре и спорту, и его пост в клубе считался должностью весьма важной. Клуб размещался в огромном здании со спортзалом и бассейном. С другой стороны, вполне может быть, что он казался мне тогда огромным, потому что это я была маленькой. По-моему, поплавать в бассейне я смогла всего раз. Брат был еще совсем маленьким, и организовать мой поход в клуб было сложно. Обычно мы забегали к отцу совсем ненадолго, он съедал обед, мы собирали грязные тарелки и сразу отправлялись домой.

Наверно, впервые я почувствовала советскую оккупацию в тот момент, когда нас «уплотнили». Владельца нашего дома уже выслали из города, но нам разрешили жить в нашей огромной квартире. Несколько недель в нашей жизни почти ничего не менялось, если не считать того, что денег у нас стало гораздо меньше, а работы у отца – гораздо больше. Но потом русские объявили, что нормироваться будет распределение не только продуктов питания, но и жилплощади. На каждого человека был установлен лимит, составляющий 7 кв. м, т. е. нашей семье из четырех человек полагалось всего 28 кв. м жилья. Эти ограничения были установлены законом, а значит, теперь мы могли занимать только одну или две комнаты нашей квартиры. Чтобы не дожидаться, пока русские подселят к нам бог знает кого, папа обратился к еврейской общине и предложил поселиться в нашей квартире самым нуждающимся в крыше над головой. Конечно, эти люди все равно будут нам незнакомы, рассудил он, но, по крайней мере, у нас будет возможность выбирать. Вскоре к нам въехали отец с двумя сыновьями, бежавшие во Львов из Кракова, и семейная пара Боднеров. Привыкать к новым условиям жизни было трудно. Кухня у нас была общая, но питались все семьи по отдельности. Время от времени мы садились с пани Боднер за кухонный стол и пили чай с печеньем, иногда она приглядывала за нами с братом, когда мама отправлялась в гости к сестре. Вообще-то пани Боднерова предпочитала оставаться у себя в комнате, но когда ее звали, она приходила и сидела со мной и Павлом.

Я часто просыпалась посреди ночи. Я звала маму, и она, присев рядом со мной, шептала:

– Тише, тише, тише. Шшшш, шшшш, шшшш.

Она повторяла это снова и снова. Звук ее голоса, ласковые руки и ритмичный шепот успокаивали меня, и я опять погружалась в сон. Однажды ночью я проснулась и позвала маму, но вместо нее подошла пани Боднер. Я была в полусне и не поняла этого. Она взяла меня на руки и начала шептать:

– Тише, тише, тише. Шшшш, шшшш, шшшш.

Снова, снова и снова. Мама рассказала ей, как меня успокоить, но я вдруг поняла, что это не мамин голос, проснулась и зарыдала. В тот же момент я испугалась, что за плач меня могут наказать, но потом решила, что если начнет плакать и братишка, то о моем проступке все просто забудут. Я подбежала к колыбели Павла и стала рыдать прямо над ней – все громче и громче. В конце концов заплакал и малыш!.. Несчастная, растерянная женщина не знала, что делать.

Да, наша теперешняя жизнь сильно отличалась от прежней – до прихода русских, – но для меня эта разница была не столь уж значительной. В детстве легко привыкаешь к чему угодно, и я быстро привыкла к этим новым людям. В какой-то момент мне стало казаться, что они жили с нами всегда. Я привыкла к тому, что теперь приходилось питаться совсем другой едой, что у нас все время не хватало денег, что мы перестали ездить на дачу. Я привыкла даже к новому языку и научилась немного говорить по-русски. Да, мы лишились магазина. Да, у нас в квартире живут чужие люди. Да, за каждым нашим движением следил НКВД. Да, мои родители все время боялись. И все же мой мир, мир девочки 4–5 лет, изменился очень мало. Я перестала быть принцессой, но у меня по-прежнему было все, что я только могла пожелать. Конечно, теперь у меня было не так много чудесных вещей и игрушек, но их все равно было больше чем достаточно. Жадничать было нельзя, ведь в коммунистической России все нужно было делить поровну. У меня была мама, с которой мы теперь почти не расставались. У меня был папа, на лице которого появлялась гордая улыбка даже от такой мелочи, как придуманный мною короткий путь до дома. Конечно, он был очень занят и постоянно переходил с работы на работу (некоторое время он работал даже фельдшером!), но всегда находил для меня хоть капельку времени. У меня был братишка. У меня был щенок, канарейки и кузины. У меня были подружки. Одним словом, я жила полной жизнью.

Читать далее