Читать онлайн Перевоплощение бесплатно

1

Я снова сбиваюсь со счета… Который же раз я живу? Я вновь повторяю кого-то, и будто бы всё наяву. А в той неизведанной дали, когда я возник первый раз, мне что-то бесстрастно шептали, но я не услышал тех фраз. Позднее, пройдя преломление, упав в окровавленный след, я вымолил было прощенье, но вырвалось гордое – «Нет!». И это разверзло пучину, лишившую радостных снов, вобравши меня как причину, согнувши меня как подков. Я стану, я стану молиться, уйдёт за печатью печать, позволив обратно пробиться и видеть священную стать… И снова сбиваюсь со счёта, но, кажется, близко предел, и вновь повторяю кого-то, но чувствую, что не успел.

В формальном мире я лишён ключевых прав, подчиняясь вменённому мне сознанию и воле, хотя, конечно, это моё сознание и моя воля. Да, я могу отстранённо смотреть, иногда с радостью, но чаще с болью и страхом, смотреть в собственные глаза, ничем не выдавая наблюдателя, и видеть тянущиеся ко мне нити, сплетённые в канаты, на которых неясные чёрные фигуры, квадраты, ромбы, какие-то неправильные углы, но квадратов больше всего, значительно, значительно больше – наверно, я никогда не пойму Его символики. При всей разнообразности фигуры несут схожий вес, этого не проверить, но, если я так думаю, значит, я прав. Вес – такое короткое и приятное слово, в котором улавливается приглашение к лёгкости – а не сбросить ли его как мешок с песком, взмыв к небесам… пустая затея. Не знаю, насколько ещё достанет моих сил, пока я не падаю вниз, не погружаюсь в глубины, я медленно-медленно снижаюсь, стараясь всё-таки удержать высоту, но время не друг мне нынче, коли силы истекут раньше отмеренного срока, и тогда в лучшем случае я окажусь на той страшной пристани, где дожидаются печальной участи такие же… воду я уже вижу отчётливо.

Я рискну, попробую вмешаться, чуть-чуть, этого порой достаточно – как дуновение ветерка в штиль, капля дождя при безоблачном небе, радуга над барханами пустыни. Я выпрошу снисхождения на эту малость, многим дозволялось, я знаю.

Собственно, в нынешнем воплощении, в котором я пребываю около двадцати лет, доступно многое исправить, сбросив одну или несколько фигур. Да, я попробую разок-другой подсказать себе, пусть потом назовут это сверхвосприятием, ясновидением или ещё как угодно – пусть, уповать же буду лишь на любовь и прощение.

1

Мара объявила «Сталинград», видя пять ведущих козырей без туза, третьего короля в трефах и червонного туза с фоской, а прикуп не в тычку – две бесполезные бубны – восьмёрка и десятка, которые при игре вчетвером полагались бы «в морду» сдающему, а так, после некоторой паузы – из тактических соображений – сброшенные втёмную.

– Похоже матушка, ты без лапы, – это сидевший напротив Сева, сообразивший, что Мара пошла на вынужденный «раз» и недовольна прикупом, ещё бы, вместо того чтобы смешать его со своими картами, тщательно перетасовать, и лишь после избавиться, она подержала бубнушки на краю «веера» и, немного поводя пальцами, скинула. Сева маскировался бутылкой пива, из которой помаленьку отхлёбывал, но за игрой следил.

– Может быть, может быть, – Мара поняла ошибку, но вида подавать нельзя, хорошо, что первый ход не у Севы. Ей очень хотелось курить, но она ждала.

– Пожалуй, выйду в черву, – неуверенно произнёс третий игрок, выкладывая девятку.

– Ну, наконец-то, полковник, – Сева улыбнулся.

– Отстань от Витюши, – Мара забрала тузом (Сева – по масти), вышла с козырного короля и жадно закурила.

Вик признательно посмотрел на Мару и не обратил внимания (потому как пиво благоприятствует рассеянности), что Сева понёс бубну. Забрав тузом, Вик не спешил. Забавно, но иногда дружеские прозвища попадают в цель, на этой сдаче Вик действительно как тот полковник – «…что пасовал при трёх тузах», в распасах брал от пяти, но почему-то предпочёл лотерею инициативе.

Игра ускорилась, когда, не ища лучшего продолжения, Вик положил козыря, а на следующем ходу снялся и с последней пики, отобранной Марой; в обоих случаях Сева кидал бубну. Он чувствовал, что один вист за ним, на чём-то малозначительном, но есть, а вот хода нет, и всё участие сводилось к демонстрации Вику правильного хода. Сева разобрался, что нельзя открываться в трефу: «Видимо, там второй или третий король», – поскольку у него самого – червонный марьяж с восьмёркой, отданной под туза Мары, именно этот марьяж и не позволил Севе ломануться на мизер. Справедливости ради заметим – мизер не ловился.

Мара задумалась, обычно она играла резво, но в этот раз не торопилась, и ей повезло. За стеной, в соседней комнате, полоснуло звоном множества осколков – стекла и мата – задвигались стулья, кто-то заблеял козлом, а через секунду что-то, скорее всего, шкаф, грохнулось со всей дури об пол. Там пили по-взрослому.

– Жорик опять не оригинален, – Мара никак не решалась, выбирая между червой и козырем, оттого и тянула время.

– А значит «Stargazer» врубят, – вздохнул Вик. – Кондиция, похоже, та.

– Мля-я, – протянул Сева. – Достался сосед по блоку, вся общага пьёт, но этот…

– Наверно, туалет заблюют… или ванну, – Вику понравилось вздыхать.

Среди них находился четвёртый, он не играл, он пил пиво и курил, так вот, этот четвёртый вышел из комнаты, оставив открытой дверь свою, и, постучав (излишний выпендрёж), пнул ногой дверь соседскую:

– Прекратите шум или я буду жаловаться в деканат по работе с иностранными студентами, – лихо заученной скороговоркой, на выдохе и без пауз.

– Ганс, не переживай, всё нормуль, – Жора говорил не агрессивно. – Ну, собрались ребята, выпили…

Ганс вернулся в комнату, закрыл дверь и, немного помедлив, констатировал:

– Ну там и насрано, но они собираются расходиться.

Ганс – иностранец, а их в финансовой академии (для лёгкости пусть она останется институтом) водилось предостаточно (на любой вкус и цвет), поэтому существовал специальный деканат. Русским Ганс владел отменно, а национальность носил монгольскую, собственно, и звали его не Гансом, а Ганзориком, Ганс – это так, для внутреннего пользования. При внешней круглолицей безразличности Ганс был чрезвычайно занят, он, сквозь табачный дым, наблюдал за Марой. Ему, сидящему слева от неё (на краешке койки, чтобы дотянуться до пепельницы), всё больше доставались полуулыбки и полуогорчения (вид в профиль) – это изводило, хотелось обратить на себя внимание, добиться поворота головы и видеть красивое притягивающее лицо полностью. А больше того, хотелось оказаться рядом, якобы интересуясь игрой, что в порядке вещей, и разочек-другой прикоснуться к её руке, или плечу, или (совсем фантастично) щеке – совершенно случайно, совершенно невинно, но множество барьеров, порождённых воспитанием и принятым образом жизни, не позволяют и никогда не позволят этого сделать.

– Марочка, не вернуться ли нам к игре, – нежно промурлыкал Сева, а Ганс от досады чуть не сломал зуб о горлышко бутылки.

– Конечно-конечно, только бычок затушу, – и Мара начала старательно мять и пристраивать окурок в переполненной пепельнице. Прошедшие четыре хода показали немного, хотя из своих двух Вик ни разу не попробовал трефу и вообще много сомневался, а Сева, при трёх проносах, скидывал бубну, принципиально не прикасаясь к трефе. Мара остановилась на том, что трефовый туз либо в бланке, либо второй, причём – у Вика, а посему время скинуть ненужную черву, а затем разыграть трефового короля. Впрочем, план срабатывал только при бланковом тузе, но ничего лучшего в голову не приходило.

– В черву, это ты мне отдалась, – довольный Сева положил короля, Вик сбросил по масти.

– А тому ли я далася? – Мара показала самый кончик языка. Иногда девушкам сложно в компании разгорячённых молодых людей, даже если это добрые приятели, отсюда и невольный вызов, словно на поединок, однако из этого не следует никакой направленной чувственности, никакого тайного сигнала, адресованного и ожидающего ответа, – это всего лишь кончик языка, что-то между шуткой и защитной реакцией.

Сева собрался высказаться в подобном же ключе, но осёкся, осознав, что не хочет грубить (получалось именно так) девушке, которая ему нравится, а ведь раньше подобных осечек за ним не водилось. Происходило действительно нечто странное, какая-то приятная слабость забирала над ним власть, пришлось даже пару раз привстать, маскируясь одёргиванием покрывала своей кровати (стоявшей перпендикулярно, но не впритык, койке Ганса). И всё-таки фантазии закружили. Вот он с Марой в большой, очень большой ванне, но избыток пара и пены лишает важных подробностей, и они переносятся в тёплое, очень тёплое море, где можно гладить её бледную, почти белую, и, наверно, гладкую и нежную кожу, только гладить, на большее Сева не покушался. «Господи, ну что это за мечты?!» – Сева изумлённо посмотрел на стол: оказывается, он сделал ход в бубну, Вик сбросил бланкового туза, а Мара забрала.

– Папа в козыря попал, – Вик брякнул избитой поговоркой, чем окончательно вернул Севу к действительности.

– Умный, млин, лучше б за игрой следил, – Сева понял, что его отчасти правильный ход открыл Маре одинокого туза Вика, снабдив лишней информацией, но всё равно она без взятки, ни один вариант у Мары не прокатывал, к тому же, при своей игре, она весело кидала карты и не тормозила.

– Да ладно тебе, – Вик не обиделся. – Мне, например, более приятна компания, а игра – это так, антураж.

Он сидел на стуле, как и Мара, но с той разницей, что за его спиной (и очень близко) нависал ряд книжных полок, одна над другой, образуя подобие книжного шкафа, и при неловком движении синяка или ссадины не избежать, тем более при внушительных габаритах самого Вика. Это худшее место за столом. Но Вик улыбался, пиво он отхлёбывал всё реже, да и курил через раз, его ничуть не трогал дёрганый Сева и скрывшийся за дымовой завесой Ганс, соседи уже выскочили из памяти, а Мара сидела рядом, и Вик улыбался. Нет, он вовсе в неё не влюблён, у них образовались (именно у них, у обоих) особые отношения, особое взаимопонимание, когда, например, стыд как комплекс (во всех смыслах) недопустимых тем и действий, столь естественный между юношей и девушкой, растворялся абсолютным доверием. Они были друзьями, кстати, Вик дружил ещё с одним человеком.

Мара помнила вышедшие карты, и сейчас на руках у оппонентов – пять треф, бубновый король и две фигуры в червях. Игра показала бубнового короля у Севы (Вик никогда не скидывал туза при наличии короля), а трефового туза – у Вика, иначе на третьем ходе он разыграл бы трефу, а не козыря. Далее, трефовый туз не в бланке, и может быть вторым (если обе червы Вика), третьим или четвёртым. Получались такие шансы: если туз второй – Мара всегда без одной, третий (вместе с трефовой дамой) – проблеск шестой взятки, а если четвёртый (опять же с дамой) – своя игра. Трефовая дама у Севы давала ему возможность перехвата, а ходить с короля, в надежде на бланковость дамы, означало пренебречь большей вероятностью. По всему получалось сниматься с последнего козыря и уповать на четвёртого туза или на снос Виком червы.

Мара откинулась на спинку стула и обратила внимание, что её краткосрочная задумчивость осталась незамеченной, поскольку Сева – главный погоняла – занялся перемещением пустых бутылок из-под своих ног в сторону Ганса, который также включился в этот занимательный процесс. Маре стало смешно: ну да, сегодня она надела старую юбку с о-очень большим разрезом (вместо обыкновенной спортивки)…

– Эй, молодёжь, хватит мои ноги разглядывать.

– Да нет, мы это… бутылки передвигаем, – Сева смутился, тогда как жёлтому лицу Ганса эмоции не опасны. Оба вернулись на место. Устроились.

– Ладно, замнём для ясности, – продолжая улыбаться, Мара положила последнего козыря, и в это самое время врубилась музыка. Экстремально.

На какое-то мгновение все оглохли, и каждый по-своему отреагировал на предложенную ситуацию. Ганс, начнём с него, довольно высоко подскочил на кровати (потолка, к счастью, не достигнув), вылил на себя пиво, вдобавок, словно усердный садовник, сбрызнул и свежепоменянную постель, а после благополучного приземления заговорил на своём недоступном, но местами очень понятном, языке. А всё оттого, что перед вертикальным стартом Ганс уселся на всю ширину ложа (с открытой бутылкой в руках), доверчиво прижавшись спиной к стене, той самой стене, за которой жил Жора, хуже того, стене, к которой как раз и приставлены акустические монстры – Жора любил качественный звук. Севе повезло больше, он каким-то неуловимым движением руки подбросил свои карты, три из которых удалось поймать, а четвёртая, трефа, упала рядом с лежащим козырем Мары. Глупо поморгав, Сева оставил карту на столе – игрок, однако. Интереснее другое: секундой раньше Сева держал в зубах дымящуюся сигарету, а теперь она пропала: «Неужели проглотил?», – но дискомфорта не ощущалось – факир, однако. Мара (Вика пока пропустим) немало оконфузилась, с перепуга она (пардон) пукнула и тут же покраснела. Последнее вовсе не обязательно, звука услышать никто не мог (в противном случае – это заявка на мировой рекорд, в смысле остроты слуха), а вот с запахом Мара боролась путем интенсивного вжатия в стул, боролась самозабвенно, пытаясь буквально раздавить сидение, впрочем, борьба проходила с переменным успехом – стул скрипел, но не ломался. Теперь Вик. Ему досталось больше остальных – книжные полки, в который раз сыграли роль пресловутого ружья Станиславского, их следовало уже переименовать в пулемёт Станиславского, за поразительную скорострельность. Так вот, поддавшись чарующим звукам музыки и конвульсивно дёрнувшись назад, Вик вошёл головой внутрь одной из полок, она довольно широкая и без стекла, тетради же смягчили удар (пока не больно). Освобождая голову из заточения и почти срывая полку со стены (большая удача, что не сорвал), Вик нарушил неустойчивое равновесие беспорядочно наваленных книг, учебников, тетрадей, кассет, компакт-дисков и всякой разной дребедени, лежащей не только на этой полке, но и на тех, что выше. И посыпалось. Попадало, разумеется, не всё, но некоторые учебники смачно приложились к бедной голове Вика, точно незримый преподаватель с какой-то изуверской радостью поучает нерадивого студента (теперь больно).

Описанные события заняли какие-то секунды, в течение которых каждый из участников занимался только собой. Первой к реальности вернулась Мара:

– Витюша, как ты, живой?! – приходилось орать, музыку-то никто не отключал.

– А?! Нет! То есть да! Вроде живой! – Вик приходил в сознание.

– Я этому козлу… – Ганс, подмоченный, но не побеждённый, кинулся в соседнюю комнату.

Сева осматривал пространство вокруг, он ещё не осознал факта побития Вика книгами, а потому не прекращал поиска того злосчастного окурка, и он нашёл, а потом ещё один, и ещё-ещё… пепельница валялась на полу (попало не только по Вику). От мысли: «Ел или не ел», – Севу отвлекла Мара, которая, осмотрев голову Вика, ласково поцеловала несчастного в щёку и что-то пошептала.

– Лучше бы на меня книжки упали, – немного отвлечённо, но с завистью пробурчал Сева.

Стихло.

– Капает, – грустно сказал вторично вернувшийся Ганс. Под его кроватью образовалась уже небольшая пивная лужица, эх…

В соседней комнате неподвижно лежал Жора и широко открытыми глазами смущал потолок. Казалось, что Жора даже не моргает, и никто, в первую очередь он сам, не знал, о чём в такие моменты думается, настолько сосредоточенно, чтобы не отреагировать на врубание музыки друзьями-собутыльниками – кончеными алкашами, не так давно казавшимися перспективными людьми (если довериться первому впечатлению). А сейчас алкаши сидели и плакали, им горько и обидно оттого, что какой-то монгол всё-таки заставил их выключить аппаратуру, не дав дослушать, любимую композицию. При этом один ныл о засилье людей не славянской национальности, назовём его Кузей; а второй – добрый малый, чаще отзывающийся на какое-нибудь «эй, ты», будто заведённый, с периодичностью примерно 15–20 секунд, повторял одну и ту же фразу: «Все насрали в моё лиццо» (именно с двумя «ц», старый фирменный стиль, остатки былого обаяния, теперь получившего вторую молодость благодаря интернету).

Прошло время. Вик полулежал на своей кровати (расположенной перпендикулярно Севиной, но в противоположной части комнаты, вдоль той же стены с треклятыми полками) и придерживал у макушки мокрое полотенце. Ганс, развесив для просушки постельные принадлежности, ушёл к землякам – расстроенный и, наверное, до утра. Сева и Мара прибирались, а, закончив восстановление мнимого порядка, присели и закурили.

– Может, доиграем, – вяло предложил Сева.

– Вряд ли, кайф сбит, да и Витюня, по-моему, не в состоянии.

– Знаете, – оживился Вик, – давайте чайку заварим, а там и доиграть не грех.

– Чай – это хорошо, я всё сделаю, – Сева притушил сигарету и занялся приготовлением чая.

В общежитии жилой блок включал, кроме двух комнат, душевую с умывальником и глубоким поддоном для душа (между собой его иногда называли ванной) и отдельный туалет – это с одной стороны внутреннего коридорчика; а с другой – два ряда встроенных шкафов (друг напротив друга, по три шкафа в каждом ряду), вот в этой нише у ребят и устроена кухня. Делалась она просто: с одного ряда шкафов (того, что примыкал к стене внешнего коридора) снимались дверцы, потом выламывались перегородки срединного шкафа, после чего, примерно на уровне живота, монтировалась сплошная полка (для которой использовались дверцы или перегородки). На этой полке устанавливались электроплитка, электрочайник и другие необходимые предметы. Противоположный ряд шкафов не ломали (изначально предполагалось их использование под верхнюю одежду), просто в одном из них (ближнем) укреплялось много полочек для кастрюль, сковородок, посуды – мало ли ещё для чего; два оставшихся использовали под кладовку, для того, что не нужно, но нельзя выбросить – общежитие всё-таки. Комната Жоры находилась со стороны кухни, а комната ребят – со стороны душевой и туалета.

Немного погодя, Сева принёс чай для всей компании. Попив, стали разбираться с картами, которые в процессе уборки перемещались, но не смешивались. Так получилось, что карты Севы и Мары лежали рубашками вверх, а вот Вик открылся: понятно, в тот момент ему было не до игры.

– Мара вышла, я ответил, предлагаю Вику оставшиеся ходы сделать в открытую, думаю, теперь это не принципиально.

– Согласна, – поддержала Мара.

– Ну, раз такое дело, дам я, пожалуй… – Вик задумался, он ничего не помнил из данной раздачи, видя лишь ход с козыря и проброс маленькой трефы, а у него трефа солидная – туз, дама, десятка, – скорее всего, играющая, с другой стороны, бесполезный червонный валет, так тому и быть, Вик двинул валета.

– Кто бы сомневался, – на удивление спокойно откомментировал Сева и добавил, обращаясь к Маре: – Своя игра.

Сыграли ещё несколько раздач. Отчего-то Мара посмотрела в окно, за спину Севе (его койка стояла вдоль окна), а там, среди сгустившейся тьмы, с чёрного неба валил плотный снег, но совсем не белый. В электрическом освещении, идущем с улицы, снег приобретал неестественный и даже зловещий отсвет, Мара вздрогнула, снег искрился красным.

«Господи, откуда он взял это ощущение», – сегодня она слышала от него: – Под чёрным небом и красным снегом оставлю кожу и город следом. Бестелым эхом скачусь по боли, я стану смехом в своей юдоли. Укроюсь прахом в пустой постели, я стану страхом в слепой метели. Под красным небом и чёрным снегом – когда-то чистым, когда-то белым… – теперь она видела это и, похоже, начинала чувствовать.

Мара поднялась из-за стола, сказала, что очень устала, попрощалась с ребятами и вышла из блока.

Ей предстоит подняться на следующий этаж одним из двух имеющихся способов. Либо по основной освещённой лестнице, но, исходя из расположения комнат, это более длинный путь, либо по запасной лестнице, без света (на некоторых пролётах свет имелся, но не между пятым и шестым этажами) и с выходом на балкон (причём два раза), что особенно неприятно в непогоду. Как порой случается, решившись на один шаг – делаешь противоположный, и немногие знают, почему так происходит, почему собственный разум выходит из подчинения… знающие же помалкивают, по разным причинам, ибо были свидетелями или даже прямыми участниками несуществующей реальности, того странного пересечения миров, вероятность посещения которого настолько же мала, насколько абсолютно его существование. И только единицы догадываются, что разум никогда не выходит из подчинения, а берётся под более высокий контроль, и исключительно во имя спасения (кстати, не всегда спасения подконтрольного, но об этом никто не расскажет наверняка).

Мара вышла на балкон…

1

Открыв глаза – ничего не увидел. Попытался услышать – ничего не услышал. Чувства подсказали – под ногами что-то… зыбкое и горячее. Ждать. Привыкать.

Прошло время, и проявились тёмно-красные цвета разной насыщенности, показалось, что свет исходит от песка (да, он стоял именно на песке, который, действительно, подсвечивал окружающее пространство), позже, когда глаза окончательно привыкли, обнаружилось светило. Если точнее, то и не светило, а нечто с обратным смыслом, когда на недвижимом, почти чёрном своде (небом это не назвать) находилось ещё более чёрное нечто, правильной округлой формы и будто бы живое. Он вздрогнул, это чёрное нечто представилось ему зрачком, чьим-то гигантским зрачком, но если есть зрачок, значит, будет и прочее. Страшновато.

Пытаясь не оглохнуть от тишины, он крикнул… ни звука, во второй раз – тот же результат: «Неужели это смерть?», – подумалось ему, и в тот же момент он, переступив с ноги на ногу, услышал скрип песка. Дальше – больше, «зрачок» изменился, увеличившись в размерах (не особенно сильно, но заметно) и приобретя новые оттенки тёмно-красного (так и хочется сказать – инфракрасного, но ведь глаз человека не различает этого цвета, а если и различает, а если и не совсем человека, то и это не важно, так как представляться будет всё равно тёмно-красным). Короткий миг раскалённой вспышки… и всё по-прежнему, за исключением того, что посветлело, песок светился намного интенсивнее. Конечно, тот зрачок – совсем не зрачок, а особый источник энергии, имеющий определённую цикличность при передаче потока, да мало ли ещё каких свойств – каждый мир достоин своего светила.

Новое открытие – он не видел себя! То есть осязал, уже слышал и даже что-то там обонял, но не видел, получается безголосый невидимка – не худшее сочетание в текущих обстоятельствах. В остальном он кто-то очень знакомый, но неясно, кто именно, вот если увидеть себя или услышать свой голос, тогда другое дело; странно то (для него странно), что, прекрасно представляя себя человеком (помня рост, вес, цвет волос и прочее) и недавно окружавший его мир (настоящее небо, улицы, дома), он не дотягивался до собственной личности. Надеясь на последующее преодоление временного помешательства, он прекратил попытки. Но он не вспомнит, здесь не вспомнит – подобное озарение смертельно, оно нарушает предначертанное, что недопустимо.

Пора выяснить дальнейшую или, на первых порах, ближайшую цель пребывания здесь. Это нужно не только ему. Голос возник из ниоткуда… Впрочем, раз из ниоткуда, значит, и нигде:

«А потому это никакой не голос, а просто мысли, но не мои мысли, следовательно, есть передающая сторона и существует действенный механизм…»

Он громоздил одно на другое, пытаясь защититься, заглушить чужую волю, не слушать указаний неведомых сил, но долго не продержался. Теперь ясно каждое слово:

«Ты ступил на песок, раскалённый жестоким злословьем, бесполезный итог откровения дерзких умов. Ты идёшь на восток, там, где мир озаряется новью, и не думай про срок, здесь иное сложенье основ».

Задачу с определением направления он решил легко. Так как до сих пор не сделано ни одного шага (топтание на месте не в счёт), то пойти на восток – значило пойти вправо:

«Жаль, камня нет», – подумалось ему, возможно, он даже улыбнулся.

Остальные задачи отложены по той причине, что отсутствовали данные о цели пути, о месте пребывания и обо всём другом, что достойно подвергнуть внятному анализу. И он пошёл.

Идти оказалось легко, очень легко, песок нисколько не замедлял движение, позволяя по ходу экспериментировать в новой реальности. Сначала проверка на следы, для чего он пошёл спиной вперёд, предварительно убедившись в отсутствии препятствий. Следы оставались не очень глубокие и очень ненадолго – песок ссыпался в образующиеся уплотнения, превращая видимое в малозаметное. Попробовал бежать – очень легко и приятно, попробовал прыгнуть – улетел довольно далеко (как минимум удвоив мировой рекорд по прыжкам в длину), всё указывало на то, что он полегчал. Пора установить зависимости, для чего он лёг на песок и постарался с максимальной силой вжаться в него (для более чёткого отпечатка), поднявшись, понял, что пропорции тела не изменились, что он прежний. Вариант с уменьшением собственных размеров (а значит, и веса) он отмёл сразу, так как сохранение общей пропорциональности привело бы не к испытанному чувству лёгкости, а к сохранению прежних ощущений или (что ближе к истине) обретению дополнительной тяжести.

Получались две чёткие вероятности: либо в этом месте иная гравитация, отличная от земной в меньшую сторону, либо его тело изменило плотность при прежних размерах и неизменной гравитации, то есть здесь другая пространственная структура. Как говорится, выбирай, что нравится: другая планета с пониженной гравитацией или неизвестный уровень (сфера, пространство) Земли с дополнительными (минимум плюс одна) пространственными координатами. Стоит ввести параметры наступления той или иной вероятности, а также учесть текущее состояние окружающего мира, однако если не ввязываться, понадеявшись на интуицию, – второе событие представится более правдоподобным, сказывается отвыкание от космической фантастики. А соответствие отпечатков следов (тела и ног) привычному виду не служит контраргументом – ведь это проекция на плоскости, кроме того, любая дополнительная пространственная координата приводит к той изменчивости мира, что не влияет на его узнаваемость для людей. Собственно, так оно и получилось – выбор пути был неверен.

Стоило подождать и, проследив за местным светилом, обнаружить его движение, тогда очевидно, что восток – это направление, противоположное точке будущего пересечения горизонта, точке захода. И тогда, сделав несколько шагов, даже один шаг, он достигал цели и получал необходимые в дальнейшем знания без лишних экспериментов и умозаключений. Впрочем, всему есть объяснение – время ещё не пришло.

2

Открыл глаза.

Темно, тесно и будто тихо. Будто.

Громыхание трамвая пробудило слух, слух обнаружил растикавшиеся часы, что на верхней полке серванта, который увидишь (при свете), повернувшись на левый бок.

Повернулся.

Отозвался диван – наверно, старый. Проявился красный глазок телевизора – пугающий немигающим взглядом… Нет, сон стёрся, осталась лишь эмоциональная окраска, весьма сильная, но очередной неврастеник-трамвай окончательно утвердил утро.

Константин жил один, что удобно и приятно в его возрасте (где-то упоминалось – около двадцати лет), он из тех людей, которых радует утро, когда никто не мешает непринуждённой обыденности, когда темп регулируется собственными желаниями или необходимостью. Сегодня, встав на полчаса раньше запланированного, он позволил этакое largo, хотя стандартное утро больше походило на allegro или даже allegro non molto («Зима», Вивальди). Наконец, выпив две чашки кофе и выкурив две сигареты, Костя устроился в кресле, возле письменного стола. Ему предстояло прочесть пару статей (невероятное засилье двоек), с целью затеять очередную дурацкую дискуссию на семинарском занятии (кстати, сдвоенная пара), главное, чтобы поначалу – в тему, а там подхватят, разовьют, и нет пол-урока.

Зачем он это делал? Неправильный вопрос. Гораздо интереснее, как он угадывал время и место (ведь невозможно дискутировать на всех занятиях – попросят вон). Как он умудрялся заинтересовать преподавателя и втащить его в разрастающийся спор, при том, что данный конкретный специалист, желая ослабить хватку поразившей его депрессии, планировал как следует перетряхнуть знания студентов, наставить им двоек, поорать и даже стукнуть кулаком по столу несколько раз (не меньше двух). Но ничего подобного не происходило, всех захватывала необычность поставленного вопроса или подхода к изучаемой теме, всем начинало казаться, что они улавливают неуловимое (познают непознаваемое, опровергают неопровержимое и т. п.), наконец, просто получают удовольствие от интеллектуальных упражнений. Когда говорил Костя, хотелось слушать и думать, а потом обсуждать и спорить, лишь у немногих возникало желание противопоставить себя, показаться более умным и опытным, но так обаяют слабые… наверно.

Костя учился в литературном институте (при вящей склонности к философии), этим выбором он надеялся избежать замкнутых систем и концептуальных ловушек, предлагая своим способностям более широкий диапазон. К тому же поступить на философский (только в МГУ, другие вузы не рассматривались) он всегда успевал – то резервный вариант минувшего лета, на случай провала творческого конкурса в литинституте, разочарования или ещё какой-нибудь ерунды, нисколько не определявшей его истинного пути. Так вот, получив среднее образование, поработав годик-другой там-сям (от армии его отмазал папа), Костя подготовил несколько эссе и в мае текущего года получил допуск к экзаменам, выдержав конкурс. Экзамены не проблема. Прощай, МГУ.

Иногда странно осознавать произошедшие перемены, тем паче, когда они желанны, ведь теряешь чуточку себя, теряешь безвозвратно, а обретённое новое заменит утраченное только после вживления, врастания в сознание, и возникает сюрреалистический конфликт с собой, например, в виде циклической ссылки (многим хорошо знакомой), и человек пугается лучшего, пытаясь прятаться в прошлом. Это преодолимо, а со стороны и вовсе выглядит дурью, блажью и с жира бешенством, пусть так, но иногда люди бывают настолько тонки, чувственны, прозрачны, что подобное состояние вкупе с негативным отношением способно покалечить, и примеров без счёта. Лучше всего забыться в мелочах, решая множество несложных сопутствующих задач, как бы примеряя к себе новую жизнь, это пребывание в суете прекратится неожиданно, но уже будет комфортно и вполне уютно.

До института Костя жил за тысячу километров от Москвы, в областном центре с умеренно тёплым климатом и столь же умеренно тёплым морем. Отец его уже несколько лет руководил одним из местных банков, считаясь человеком известным и уважаемым. Нетрудно догадаться, каким представлялось ему будущее сына и где как минимум тому следовало учиться – всё прахом, пришлось отступить. Ну, а после поступления в литинститут отец Константина прилетел в Москву и снял сыну обычную однокомнатную квартиру на Черкизовке (проделав эту буквально в течение дня, в конце которого они уже располагались на выбранных «метрах»). Снял на год. Относительно дальнейшего срока мнения разделились, но, устав предсказывать будущее (вариантов накидали много и некоторые не нравились обоим), остановились на продолжении компромиссной годовой аренды. Отец сделал необходимые расчёты и выдал сыну две сметы – на первоначальные (единовременные) и текущие (ежемесячные) расходы, спорить без толку, ни со статьями расходов, ни с выделяемыми средствами, ни даже с формой получения денег. Следующим утром отец улетел.

Квартира сдавалась и с мебелью, и с кухонной утварью, поэтому в дополнение появились лишь компьютер (с приличествующими ему причиндалами), музыкальный центр (совсем скромный, если сравнивать с аппаратурой Жоры), телевизор и микроволновка. Хотел ли Костя получить автомобиль? И да, и нет, так как это и свобода, и зависимость, и уважение, и зависть. Итоговое нет высказал отец:

«Вот если бы ты пошёл по финансовой части, тогда другое дело, тогда без машины никак нельзя», – а на вопросе «почему?» – неожиданно потерялся, выдавив из себя, что-то типа: «Ты бы меня очень порадовал».

«Хрен с ней, с машиной», – остатки (первоначальных денег) Костя потратил на кой-какую одежду и с облегчением закрыл первую смету. Как он не выносил все эти отцовские штучки-дрючки с планами, отчётами, оправдательными документами (по возможности), так ежемесячно ему вменялось составлять отчёт о расходах и е-мылом пересылать на ящик отца, с приложением отсканированной первички. В общем-то, мелочь, суть в том, что его отец до сих пор не смирился с потерей сына как продолжателя дела, а потому, продолжал надеяться:

«Ну, мало ли как сложится, вдруг не выйдет из мальчика ни писателя, ни философа, пусть привыкает к планированию и распределению денег, пригодится», – он очень любил Костю.

В целом пребывание в суете заняло недели полторы, после чего поджидающая депрессия испустила дух, а настоящее выказалось вполне стабильным. Московские родственники (не слишком близкие, но добрые, гостеприимные люди, у которых Костя жил в период экзаменов) нашли квартиру весьма пристойной, а дружище Вик (тот самый) – превосходной. С Виком их связывала давняя дружба, до которой приятельствовали их матери ещё до замужества, а потом подружились семьями. Отец Виктора был военным, но по гарнизонам не мотался, так как являлся спецом и работал на закрытом производстве, в настоящее время пребывая в чине полковника (отсюда и дополнительный ник Виктора). Впрочем, полковник не анекдотичного типа (из серии: «…за что?»), а вполне респектабельного и современного, но не настолько, чтобы разрешить сыну не исполнять священный долг (Вик оттрубил два года, не приобретя при этом никаких комплексов, после чего поступил в институт). Понятно, что как друзья и земляки ребята продолжили отношения, а как люди молодые и контактные ввели в общий круг новых знакомых, но по общежитию Вика (так как с общежитской жизнью собственного института Косте пока столкнуться не посчастливилось).

Костя закончил чтение необходимых статей и двинулся в институт.

3

Мара проснулась в собственной кровати, но одетой и укрытой чем-то лёгким; она не открывала глаз – в комнате кроме неё и Ёлки (соседки) присутствовал кто-то ещё.

– Да-а, хорош кофеёк, – оказалось, это Дым, нынешний Ёлкин ухажёр. – Я ещё бутербродик наверну?

– Будет с тебя, надо и Маре оставить, – а это Ёлка, или Лена, как её звали в действительности, но с лёгкой руки Дыма ставшая Ёлкой.

– Ну, тогда я закурю, Мара всё равно как бревно, да к тому же курящее, гы-гы.

– Удод ты, – беззлобно сказала Ёлка. – По ней пол-общаги сохнет. Сам-то недавно чего добивался?

– Известно чего, – хохотнул Дым. – Я, может, её и сейчас хочу…

– А в торец не хочешь? – Мара проснулась официально, дальше подслушивать неприлично.

– И это в благодарность за спасение, – Дым посмотрел с деланным укором, но никто не отреагировал, тогда он закурил и добавил: – Впрочем, ничего особенного.

Повисло молчание, Мара помнила, как выходила на балкон, но дальше пустота, провал, словно из памяти, как из магнитной ленты, вырезали кусок и снова склеили края. Ёлке тоже тяжело, она вся издёргалась, её терзало любопытство, но приходилось молчать, понимая, что слово за Марой. А Дым просто курил и ждал, ждал, когда его спросят. И Мара спросила:

– Расскажешь, как было?

– Конечно, – Дым смачно затянулся, выпустил сизое облачко, положил сигарету в пепельницу, сделал некий театральный жест рукой – мол, вспоминая, – немного покашлял и даже слегка ковырнул в носу (это от души). – Как ты помнишь, Ёлка попросила тебя вместе с компанией оставить нас вдвоём, обычное дело, ты всегда идёшь навстречу.

– И в этот раз во времени вас не ограничила, – Мара съехидничала, такой уж характер.

– Вот именно, мы ведь всегда еле успевали к твоему приходу, ты и в будущем не торопись быстро возвращаться, знаешь, Ёлка такая затейница, особенно ей нравится…

– Заткнись, свинья, – Ёлка от обиды сжала кулачки, сильно сжала, так, что посветлели костяшки пальцев сквозь её смуглую кожу. – Ты, наверно, всем приятелям рассказываешь о наших отношениях.

– При чём тут приятели, – Дым неумело разыграл удивление, а потом, чуть закатив глаза, сказал: – Я же Маре рассказываю, вдруг она заинтересуется.

– Не отвлекайся от темы, она не заинтересуется, – Мара придала лицу серьёзное выражение. – Вчера, я ушла от ребят позже, – обычно Мара возвращалась в одно и то же время, сначала так казалось удобнее, а потом закрепилось привычкой. – Но ненамного, на какие-нибудь полчаса…

– Какие полчаса, мы прождали тебя лишних два часа, после чего Ёлка отправила меня на поиски. – Дым занервничал. Внезапно. Несколько секунд назад он выглядел весело и беззаботно, а теперь переменился. – Я сразу двинул к твоим друзьям-картёжникам, но когда вышел на балкон… не знаю, сначала тебя там не было, вернее, ты была, но другая, совсем-совсем другая, и почему-то снег перестал падать, он висел в воздухе, но не падал… нет, он был белым.

– Что!?

– Но ты спросила…

– Я не успела! Я только подумала.

Сигарета самостоятельно докуривалась в пепельнице, мерно тарахтел холодильник, одинокий таракан, ничего не боясь, перемещался по линолеуму, он и не собирался прятаться в какую-нибудь щель, а выискивал местечко поудобнее, чтобы ничего не пропустить из этой престранной истории. Но пока слушать нечего, никто не нарушал возникшей тишины, тишины неустойчивой, будто раскачивающейся, грозившей взорваться потоком эмоций трёх возбуждённых, встревоженных людей.

Вот Ёлка, которая знала основной сюжет, обнаруживает, что Дым рассказал ей не всё, ведь во вчерашнем изложении картина представлялась иначе – вышел, нашёл без сознания и принёс в комнату, что совпадало и по времени, так как отсутствовал он недолго. Теперь какие-то миражи, чтение мыслей, и главное – изменился Дым (мимика, взгляд, жесты, какое-то незнакомое напряжение тела, как струна, грозящая порваться в следующую секунду). Ёлка умела чувствовать, но она боялась, боялась сказать неправильную фразу, даже слово, боялась привлечь внимание, поскольку видела себя лишней на этом стоп-кадре. Ей не верилось, что у них, у обоих, снесло крышу, но она гнала подозрения, что в её привычном, рациональном мире начинает происходить ирреальное, пока ещё не с ней, но она уже близко, она уже почти свидетель. Ёлка, милая Ёлка, конечно, когда человек пугается, он переключает основное внимание на себя, начиная лихорадочно искать пути преодоления страха, найдя же – убегает, дистанцируется, в крайнем случае молчит. Только спасает ли это? Конечно, ты не лишняя, ты призвана помочь Дыму, который вступил в очень опасную область, если ты, именно ты, выведешь его из оцепенения сейчас, в последующем вы достигнете блаженства. Вместе. Мир детерминирован, но есть одна лазейка, один шанс – успеть до момента выбора, Дым определён, но пока не избран, и спасение его в руках Ёлки, способной увести от холодного пристального взгляда, но, наверно, она не любила Дыма, а это ключевой момент. Впрочем, факт избрания ещё не состоялся, а то и обойдётся.

– Что произошло потом? – Мара очнулась первой.

– Ты лежала на балконе, в углу, около перил, слегка присыпанная снегом, я попытался тебя растолкать, но никакой реакции, тогда я взял тебя на руки и принёс в комнату.

– Спасибо, Дима, но скажи, что ты видел перед тем, как нашёл меня? – она говорила очень тихо и очень спокойно, пытаясь вспомнить, что же произошло.

– Я забыл, только обрывки, бесполезные обрывки взглядов и жестов, слов я не помню. А она действительно красива, но, наверно, жестока… такое холодное, неулыбчивое лицо…

– Забудь о ней! – Ёлка опомнилась, теперь она кричала. Поздно, девочка, похоже, действительно поздно.

– А почему ты сказал, что она – это я? – Мара не отступала.

– Может, похожа, а может, и ты. Я не помню, важно лишь то, что я нашёл тебя на балконе нашего этажа и вернул в тепло.

– Нашего?! Ты хотел сказать пятого…

– Нет, шестого.

Холодно. По телу побежали мурашки. Выступил пот. Мара по-прежнему лежала под постельной накидкой подруги. Она чувствовала, как становится влажной и липкой – волосы придётся выжимать вместе с подушкой, – но не вставала. Потому и не вставала. Она никогда не позволяла себе выглядеть в присутствии мужчин неопрятно, а тут – мятая, потная, да вдобавок дурно пахнущая. Но выгнать Дыма невозможно, сейчас невозможно, оставалось лежать и решать новую загадку – как она переместилась с пятого на шестой этаж. Загадка не решалась.

– Я ухожу, – Дым поднял глаза на Ёлку. – Странно, до разговора я ничего не помнил, – в его взгляде промелькнула боль и мольба о помощи. – Но это неважно, мне скорее нужно уйти.

Ёлка молчала, человек, который был страстным, горячим любовником, замерзал на её глазах, она захотела повернуть процесс обратно, вспять, но произошло другое, она испытала ощутимое нарастание усталости, лишающее внутренних, душевных сил. Всё безразличней и безразличней, всё дальше и дальше… И Дым ушёл, словно раненый в сердце сказочный Кай, в край ледяного безмолвия, но только Ёлка не станет Гердой, Ёлка не любила Дыма, любовь так легко не изымешь из сердца.

– Больше мы его не увидим, – уверенно сказала Мара, вставая с постели.

– Сто раз увидим, в институте, например, да и здесь тоже, – Ёлка оправдывала свои нынешние эмоции, вернее, их отсутствие, конечно, они видели его не в последний раз, но прежнего Дыма не будет.

Выйдя из комнаты девушек, Дым направился к себе, чтобы собрать вещи и навсегда покинуть общежитие. Дым жил среди одногруппников (четвёртым в комнате на троих), спал на раскладушке, которая днём убиралась во избежание нагромождения. Вещами Дым не обременялся, довольствуясь тем, что умещалось в большой спортивной сумке, зато имел навороченный ноутбук, чему завидовали многие в общаге, но пользоваться им, и то в присутствии хозяина, дозволялось только той троице, у которой и жил счастливый обладатель полезной игрушки. Следует знать, что Дым не являлся иногородним студентом, а был самым заурядным москвичом, дом же игнорировал по причине постоянных разногласий с родителями, которые категорически не понимали его страсти к компьютерным играм, в этом плане общага – идеальный полигон для творчества и самовыражения. Просто геймер – это скучно, это приелось Дыму после первых быстрых побед, и он пошёл дальше. Ряд случайных, как казалось, знакомств, успешных демонстраций навыков привели Дыма в касту тестеров новых игр, что приносило некоторый (совсем небольшой) доход и делало условно-независимым от родителей. Однако независимость кончилась. Дым возвращался домой.

Пока Мара принимала душ, Ёлка ушла на занятия в институт, Мара надеялась пойти вместе, а теперь придётся топать одной, целых двадцать минут (институт находился недалеко от общежития): «Нет, не пойду, пускай уже зачёты и семинар пропускать нежелательно, всё равно не пойду, сдам потом этот хвост, и все дела».

Приняв подобное успокоительное, Мара осталась. Тут же подвернулись дела: стирка, уборка, проветривание (зимой не особенно приятно, но приходится) и тому подобное. Наконец, покончив с этим занудством, Мара облегчённо присела, обдумывая, чем занять себя дальше, при этом соорудив несколько бутербродов, но тут ввалился Вик.

Он никогда не стучал в дверь, перед тем как зайти, да и зачем стучать, идя к другу, пусть даже друг – девушка, поэтому Мара сразу поняла, что пришёл именно Вик. Видимо, уходя, Ёлка не воспользовалась ключом, чем поставила в неудобное положение как Вика, так и Светку (соседку Мары и Ёлки, живущую в соседней комнате их блока), которая голышом стояла в межблоковом коридорчике и разглядывала себя в зеркало. Но, совсем по-честному, Светка взвизгнула больше для вида, ей нравился Вик, а себя стесняться – оснований нет, в молодости все симпатичны. Так же, не стучась, Вик зашёл к Маре, та только кивнула ему, говорить она не могла, пытаясь прожевать и проглотить смех.

– Я не виноват, – Вик выглядел смущённым, но не только. – Ну хватит ржать, а то к Светке уйду.

– Только постучись, – с трудом выдавила Мара и больше не сдерживалась, засмеявшись в голос.

Вик краснел, понимая, что Светка вызвала в нём отклик и желание, но, не умея отделаться от этого понимания, краснел ещё сильнее, кроме того, пришлось сесть, закинув ногу на ногу, что не укрылось от Мары и добавило ей веселья. Короче, пока одна веселится, другой краснеет, а третья одевается, посмотрим на этот блок и его обитателей. При той же стандартной планировке плюс кухня (как у ребят), данный блок меньше, рассчитан на четырёх человек, по двое в комнате. Ещё одно отличие выражалось в дополнительном комфорте, так, на стенах, над кроватями девушек, висели простенькие, но мягкие и приятные на вид ковры, шторы регулярно стирались, окна – мылись, ну и тому подобное. Из привычной техники присутствовали маленькие холодильник и телевизор (у Мары с Ёлкой), перешедшие к ним от прежних хозяев, закончивших учёбу и съехавших из общежития (обычная практика, правда, требующая некоторых вложений), а соседки располагали компьютером, простеньким, но пригодным для учёбы.

Вторая половина блока была не курящей, что провоцировало регулярные конфликты, большей частью не приводящие к исключительным решениям, но систематически портившие настроение; в качестве особого случая фигурировало перемещение холодильника из общего коридорчика в комнату Мары и Ёлки. Понятно, что запах табачного дыма не способен долго поддерживать тему разговора, даже если кричать, поэтому переходили на личности. Подобные «наезды» приносят частичную пользу, приоткрывая тайны, сплетни, слухи и всё то, что принято говорить за глаза. Так, Ёлка у многих ассоциировалась с женщиной лёгкого поведения во всех жанровых проявлениях и наименованиях, при этом в спорах она становилась крикливой, несдержанной на обидные слова и жесты, в запале даже плевала в лицо оппонентке, метя, а иногда и попадая в глаз. Легко догадаться, что Ёлка и порождала большинство разборок в сообществе, хотя в спокойной обстановке оказывалась доброй и ласковой девушкой, просто очень любвеобильной. Мару поставили в известность о её высокомерии, пренебрежении к людям, мажорности и богемности (камешек в конкретный огород), отдавая должное внешней эффектности, ей предлагалась скромность и простота – словом, полная чушь, эмоциональный угар и периодическая потеря контроля над собой.

Соседкам доставалось не меньше, точнее, одной из них – Светке, у которой взаимная антипатия с Ёлкой по причине той же избыточной влюбчивости, только Светке, в силу строгого воспитания, пока доставало сил удерживать желания внутри себя, исключая мелочи, когда требовалось «выпустить пар». Отсюда её нередкие дефиле по блоку в обнажённом виде (мол, из душа, а халат не взяла) и якобы забываемые на видных местах интимные предметы, совсем личные, касающиеся только её. Вот это стоическое воздержание и служило объектом издёвок многих пересмешников (например, из не самого злого: «Все видели, но никто не пробовал»), а Ёлка лишь злорадно и смачно пересказывала всю эту дрянь, добавляя иногда совет-другой от себя, добивая несчастную девушку, доводя её до истерики. Мара подобным образом Светку не напрягала и даже одёргивала Ёлку (не всегда успешно), но Мара не терпела вульгарности и требовала идеального порядка в зоне совместного проживания, на самом деле она элементарно боялась, что кто-то посторонний решит, будто некий предмет, бесстыдно лежащий на виду, а не прибранный в укромное место, принадлежит ей. Наконец, четвёртая представляла собой полную, некрасивую девушку, погружённую в учёбу и собственные загоны. Она ни с кем не ругалась, не конфликтовала, помогала окружающим с конспектами, поскольку ходила на все лекции и семинарские занятия, отличалась хорошей памятью и способностью к анализу. Удивительно, но её никто не дразнил и не навешивал ярлыков, обращаясь всегда по имени – Маша.

Вик дожёвывал последний бутерброд (Маре не досталось) и изучал один из Ёлкиных журналов.

Смыв смех и окончательно успокоившись, Мара отозвалась на позывы голода, вытащив из холодильника колбасу, сыр и масло, а из целлофанового пакета полбуханки чёрного – вполне достаточно для новой порции.

– Бутерброды будешь? – излишний вопрос.

– И кофе тоже, – не отрываясь, добавил Вик, продолжая загибать пальцы и беззвучно двигать губами.

Мара подошла и заглянула в журнал: ага, там один из этих нескончаемых тестов об отношениях полов:

– Витюша, ты название теста прочёл?

– Да, – он увлёкся.

– Ладно, потом поговорим, – Мара занялась подготовкой нехитрой трапезы.

Наконец, Вик отложил журнал и, преодолевая сомнения, выдал:

– По всему выходит, что я весьма коммуникабельный чел, знаешь, Мара, это хороший тест, попробуй ты, посмотрим, что получится.

– Тест-то может и хороший, но только он для женщин, – Мара спрятала смешинку в уголках глаз. – Так что не льсти себе.

– А какая разница?

– А разницу ты лицезрел недавно, – Маре легко. – Или не успел рассмотреть?!

– Знаешь, я от неожиданности, а может, от её визга глаза закрыл…

– Как же так, девушка готовилась, мёрзла, ожидая твоего прихода, а ты спрятался от всей этой красоты, – Мара веселилась, но она недалека от истины, Света действительно хотела увидеть Вика, и прогул Марой института повышал шансы, вариант же с неглиже выпал внепланово.

– Мара, я серьёзно, у меня есть какие-нибудь шансы понравиться Свете?

– Жаль, Лены нет, вот кто всё знает и о шансах, и о Свете, – Мара не сумела сменить тональность, подкупаясь детскостью Вика.

– С Ёлкой я на такие темы разговаривать не буду.

– А со мной, значит, можно…

– Марина! – ого, Вик нечасто называл её полным именем, видать, парня крепко зацепило.

Мара вздрогнула и с удивлением посмотрела на Вика, а потом на опустошённую посуду – Вик не только по-новой съел все бутерброды, но и выпил обе чашки кофе. Да, поесть Маре не удаётся. Вик проследил её взгляд и удивился не меньше, тут же вскочив, он предложил:

– Я сбегаю к себе, у нас там хлеб остался и сыра немного…

– Сиди уже, у Светки возьму, а вот делать бутики будешь сам, а то я за тобой не успеваю.

Мара принесла хлеб (остальные ингредиенты имелись) и, передав Вику поварские обязанности, неторопливо закурила:

– Первая сегодня.

– А я пока не курил, – Вик ответил механически, ожидая продолжения прерванного разговора, но Мара не торопилась.

Вик слепил бутерброды, сварил новую порцию кофе (здесь предпочитали молотый, готовя его в турке на плитке) и молча ждал, пока девушка поест.

– Славненько, – промурлыкала Мара, погладив себя в области живота, и, ласково посмотрев на Вика, продолжила: – Солнышко, я не знаю, чем тебе помочь, но что касается шансов – они у тебя максимальные.

– Да? Ну, да, наверно, – Вик это и сам понимал, но его волновал другой вопрос, даже не вопрос, а тема, тема первого шага, первого слова, чтобы ненароком не оттолкнуть, не обидеть, не вызвать отвращения какими-то неправильными поступками. Всё это Вик пытался сформулировать в виде вопроса, но не находил нужных фраз.

– Вот что, друг мой, – Маре не требовался этот вопрос, она помнила, как Вик напряжённо изучал журнальный тест, а потом нахваливал свою коммуникабельность. – Ты со Светой учишься во вторую смену, и даже на одном потоке, поэтому предложи ей пойти в институт вместе. И не делай испуганных глаз, она с радостью согласится. На лекции садись рядом с ней, ну и назад возвращайтесь вместе. Гарантирую, вечером вы будете легко и непринуждённо общаться.

– До вечера ещё дожить надо, – Вик волновался. – А о чём лучше говорить, например, по дороге в институт?

– Боже мой, да хоть о парниковом эффекте, какая разница, не страшно и немножко помолчать, только не переусердствуй, – Мара подошла к сидящему на стуле Вику, взяла его пальцами за плечи и, повернув лицом к себе, отошла на шаг. – Вот скажи, я красивая девушка?

– Мара, не надо меня прикалывать, – Вик по инерции оставался напряжённым, но только снаружи и совсем ненадолго, это ощущение перехода знакомо многим мужчинам, когда сложное и даже неразрешимое становится лёгким и изящным, простым и доступным, причём сразу и в полной мере, Вик зажмурился и заулыбался. Женщины чувствуют по-другому.

– Ну, ты ещё заурчи для комплекта, – Мара порадовалась своей проницательности, всё-таки Вика она понимала неплохо.

– Мара, спасибо, – Вик вышел из её комнаты и постучался (!) в соседнюю.

Договорившись со Светой, выглядевшей ошарашенной, но счастливой, Вик вернулся к Маре. Конечно, иной человек уйдёт не сразу, а, подобрав повод задержаться (да и зачем повод, если тебе рады), поболтает «не важно о чём», но Вик поступил наоборот, он как раз нашёл повод ретироваться, связав это с учёбой и необходимостью получения у Мары неких ценных консультаций. Мара слышала их разговор и спросила Вика по возвращении:

– И чем же таким важным помочь твоей учёбе?

– Да ладно тебе, нельзя же вот так, сразу.

– Нельзя, назначив встречу одной девушке, бежать к другой.

– Так я не к девушке, я к тебе.

– Спасибо, – Мара усмехнулась. – Дать бы тебе по шее, так ведь не почувствуешь.

Вик – крепкий высокий парень, обладающий природной силой, прошедший военное воспитание и армейскую закалку. От папы стать и мощь, от мамы ум и доброта – не самое худшее сочетание для молодого мужчины двадцати двух лет. Благодаря внутренней доброте Вик никого и никогда не ударил, даже в армии, во что трудно поверить, но так уж положено ему судьбой. Иногда он подвергался насмешкам со стороны сверстников (но не сверстниц, Мара не в счёт), впрочем, этой привилегией пользовались лишь близкие приятели, остальные побаивались силы Вика, благодаря которой он и пережил (сравнительно легко) падение на себя содержимого книжных полок. А вот на лице природа чуток отыгралась, но для молодого человека сия неприятность не столь катастрофична, пройдёт не так много лет, и прорезавшаяся мудрость, вкупе с грамотно регулируемой растительностью, сгладит прямые углы, избавив лицо от гиперболизированной мужественности известного раскалывателя орехов.

– Не, по шее не надо, ты мне лучше ещё кофейку дай, – что угодно, лишь бы не идти к себе.

– Чего ещё прикажете? – так, мимоходом.

– А ещё, пожалуй, стрельну у тебя Эл-Эмину, самое время раскумариться.

– А рюмочку не поднести? – сказала из коридора, слегка подзадоривая Светку (двери-то тонкие), а заодно подкидывая тему для будущей светской беседы.

– Это ты Жорику предложи, он не откажется.

Мара не ответила, ей стало стыдно, она совсем забыла о вчерашнем инциденте у ребят, забыла спросить Вика о самочувствии, но в её стиле мгновенно исправлять промахи:

– Витя, – Мара вернулась в комнату, – как ты после вчерашнего?

– Нормально, я уже и думать забыл, – Вик слегка приврал, шишка напоминала о себе при любом прикосновении, но больше ничего не беспокоило.

– Нет, я серьёзно. Голова не кружится?

– Мара, у военных и их детей не бывает сотрясения мозга, – Вик стеснялся, когда его жалели, он не принимал этого даже от Мары, только один человек не причинял ему дискомфорта данным чувством – мама.

– Ладно, пойду кофе ставить, – Мара свернула тему, понимая, что из Вика ничего не вытянешь.

Пока молчали, Мара сварила порцию и принесла в комнату, Вик с удовольствием закурил, сделал малюсенький глоток и, будто между прочим, сказал:

– Жора, как ни крути, пробитый алкаш, ну о чём с ним можно говорить…

– Куда это ты заворачиваешь? – Мара задала лишний вопрос, она вовсе не желала говорить на ту тему, которая неотвратимо следовала за прозвучавшим вопросом, но уже вырвалось.

– Понимаешь, наш Костя находит его интересным собеседником, – этим «наш», Вик не подначивал Мару, он искренен в своём отношении к друзьям.

– Витя, – Мара посмотрела на него настолько серьёзно, что бедняга чуть не опустил сигарету в кофе. – Если ты ревнуешь Костю к Жоре, то это верх глупости, а если тебя интересуют мои личные отношения, то поумерь любопытство.

Вик растерялся, сейчас он ассоциировался с анекдотичным революционным матросом, с трудом дозвонившимся до Смольного, но без всяких сожалений отправленным по верному адресу. Идти туда не хотелось, тем более требовалось объяснить Маре, что она неправа в своих предположениях. Вик вспомнил, как Костя однажды (бог знает по какому поводу) сказал ему, что переломить в споре агрессивного оппонента легче всего путём соглашения с ним по одной из позиций, с последующей подменой его доводов своими, ну а если аргументов не хватает – сиди, кури.

– Мара, конечно, меня интересуют твои отношения с Костей, и я, понимая неловкость ситуации, пытался выйти на эту тему через отношения Кости и Жоры, наверно, неуклюже, а оттого и двусмысленно, – Вик посмотрел на дымящуюся сигарету. – Пойми, здесь нет праздного любопытства, вы оба мои друзья, и мне обидно видеть вашу наигранную скрытность, – время крепко затянуться, выпустить тугую струю дыма и завершить в мажоре: – Чёрт возьми, если у меня есть повод порадоваться за вас, так скажите!

Завернул. Подобного спича от Вика никто и никогда не слышал. Мара с довольно глупым выражением лица принялась чесать затылок (эх, кто бы зеркальце принёс), потом ущипнула себя, получилось больно, но лицо поумнело по причине закрывшегося рта, для большей уверенности Мара ущипнула и Вика, тому не понравилось, но комментариев не вызвало, одним словом, чудо. Немой заговорил.

– Вить, извини, если обидела, – Мара сделала паузу, обдумывая, как закончить фразу. – Но ты торопишься.

– Мне вот что странно, я раньше не сомневался, что твоё внимание привлечёт лишь мужчина много старше тебя, из числа состоявшихся интеллектуалов, – во, млин, Демосфен. – То есть я считал, что ты найдёшь счастье в мезальянсе, и вдруг Костя, ровесник, а между вами словно притяжение какое-то.

– Ты знаешь, мне порой кажется, что он не ровесник, что ему тысяча лет, – больше, Мара, больше…

Неожиданно вернулась Ёлка, со следами почти растаявшего снега, румяная (от мороза) и добродушно настроенная:

– Привет, народ, я заколола последнюю пару, поэтому раньше обычного.

– Классно выглядишь, а снег тебе идёт, давай помогу шубку снять, – Вик продолжал удивлять, как настоящий джентльмен он помог девушке раздеться, после чего, направляясь к выходу, добавил: – Пока, девчонки, пойду собираться, может, вечерком забегу.

– Вау, что с нашим скромником? – Ёлка удивлённо посмотрела на Мару.

4

Косте нравилось учиться, конечно, на первом курсе избыток впечатлений – одно сравнение с приснопамятным школьным диктатом чего стоило – но по-настоящему заводило ощущение причастности среди таких же людей, способных к выражению мыслей и эмоций в законченной форме, способных реализовать своё стремление и однажды доказавших это. Пройдя творческий конкурс, они получили первое реальное подтверждение заявленных претензий на исключительность, дальше – отсев, дальше – сброс, но пока на равных.

Косте нравилось общаться с сокурсниками, именно с сокурсниками, так как старшие студенты концентрировались на себе любимых, не обязательно используя личные местоимения, но обязательно выделяя (лучше курсивом) собственную значимость (через отношение, понимание), а к последнему курсу и значительность. На первом же полагалось претендовать только на заметность, а это сближало; среди прочего ещё не потеряна привычка бессистемно читать других авторов, подготавливая гремучую закваску для интересной беседы. Впрочем, подгружала одна неприятность: после любого литературно-философского диспута оставался досадный осадок соперничества, от неуёмного желания казаться лучше, образованнее, мудрее. Это напряжение утомляло, а порой и изматывало, не неся никому особой радости, лишь обиды и упрёки (садисты и мазохисты не в счёт), а Костя искал открытой и умной беседы, как без менторства, так и без тупизма. В общем, начав складываться, отношения постепенно развалились, заменившись внимательным отношением к учёбе, успешность которой вызвала очередной виток соперничества через зависть и раздражение. Повезло, что благодаря Вику у Кости теперь новые друзья и знакомые.

В отличие от мужской половины сокурсников, девушкам Костя нравился, хотя, по собственному мнению, ничего для этого не делал. Ничего и не требовалось: умный, обаятельный, молодой, красивый, материально обеспеченный – кому что, и всё в одном. Знай он, какие разборки (среди девушек) уже прошли и какие ещё предстоят, спрятаться бы под густым покровом скромности и созерцательности, но, предпочитая расцвеченный мир, тянулся в сторону жизнелюбия, в сторону безболезненных рикошетов улыбок.

Костя учился на отделении прозы, курс состоял из двух семинаров (говоря проще – из двух учебных групп), возглавляемых известными литературными персонами. Девушки присутствовали на обоих семинарах, но числом, меньшим юношей, не утруждавших себя тщетным джентльменством. Сложившиеся обстоятельства потребовали вмешательства, причём достаточно яркого, способного уравнять, а при необходимости и перебороть любого из противоположного лагеря (Костя – посередине, лучший вариант существования и поддержания равновесия), таким вмешательством оказалась Яна. Произошло это не сразу, поскольку она не готовилась к лидерству, по жизни предпочитая разделять ответственность, но, как часто повторялось в истории, свободный выбор диктуется отнюдь не собственной волей, а является лишь закамуфлированной формой определённого марионеточного действа, в центре которого суть избранности. Яну «активировали» посредством Кости, который ей понравился. Дальше просто – чувство потребовало выхода (подавление подобных эмоций не работает, особенно при нулевом опыте), а значит, придётся вылезать из своей тёплой уютной норки и демонстрировать лучшее – данное богом.

Костя её заметил, заметили и другие. К настоящему моменту Яна, при всей природной хрупкости и привитой домашности, приобрела имидж жёсткой и сильной натуры, достойной опасения – за ум, за умение ставить на место, балансируя на грани дерзости и остроумия, а особами женского пола – за читаемое стремление покорить Костю. Но ответного чувства не возникло, впрочем, Яне следует отдать должное, окажись Костя не совсем тем, кем он был, и её успех не подлежал сомнению, а так – небольшое приключение в бесконечной череде взаимоувязанных событий.

Студенты неторопливо расселись по местам, достали свои конспекты, какие-то книги, журналы и, наконец, увидели вошедшего преподавателя. Тот выглядел взъерошено и возбуждённо, не дав себе труда поздороваться с учениками (или пациентами?), сразу обозначил переход к терапии:

– Логика обучения предполагает периодическую проверку пройденного материала, чем мы и займёмся наиподробнейшим образом.

– Кирилл Мефодьевич, можно вопрос, пока не началось, – Костя предложил партию.

– Если вопрос по сути материала, то можно, если нет, то я сам задам тебе вопрос, а за ответ поставлю оценку, итак… – преподаватель применил старый защитный приём, в половине случаев приносящий успех.

– Конечно, по теме, более того, вопрос затрагивает и некоторые аспекты вашей вступительной речи, – Костя не испугался, разрешив себе лёгкий выпад.

– Речи? Костя, это не речь, а приглашение на аутодафе, – последнее слово во избежание обвинений в подражательстве.

– Пусть так, но я рискну показаться еретиком и спрошу, – одинокий комарик вместо тучи гнуса, замени Костя «еретика» на «Цинцината». – Вы согласны с тем, что логика обучения предполагает обучение, в первую очередь, самой логике?

– Это очевидно, хотя и не реализуется. Да, здесь есть конфликт.

Далее – обмен мнениями. Стороны согласились, что логику, как предмет, как научную дисциплину, следует преподавать чуть ли не с первого класса школы, понятно, что встают проблемы методического характера, но это не снимает потребности в действенном универсальном инструменте, упрощающем и облегчающем процесс как получения, так и применения знаний. Алфавит (так между собой студенты называли Кирилла Мефодьевича) пошёл дальше, назвав большой ошибкой признание логики предметом исключительно философским, подлежащим изучению только в соответствующих вузах. Понеслось. Костя, в развитие идей их прогрессивного преподавателя, назвал бесполезным занятием изучение логики в привязке только к философии, либо к математике, либо к иной другой науке (в том смысле, что глупо искать крупицы всеобщей истины в её частных проявлениях) и выдвинул императив о том, что логика есть всеобщее метаполе науки. А значит, логика – это наднаука, протонаука, на которую опирается любое систематизированное знание, постигаемое человечеством по мере той необходимости, что ставится самим историческим процессом (кроме «историческим», ещё и «кармическим», но об этом Костя предпочёл здесь умолчать).

«Стоп, стоп, стоп – эдак мы всю физику к… сведём», – Алфавиту, к месту, припомнился этот старый анекдот.

– Костя, в своей категоричности ты, похоже, готов не заметить и возможные исключения, ведь нельзя же отказаться от опыта, в смысле эксперимента, наблюдения и даже чувственного восприятия.

– Кирилл Мефодьевич, я вовсе не категоричен, но что касается эксперимента, то его подготовка и предсказание результата определяется логикой, а итог лишь укрепляет доказательную базу. Наблюдение и, в большей степени, чувственное видение – я понял намёк в сторону Ньютона, Менделеева и подобных историй – принято считать случайным фактором, хотя логика позволяет оперировать и этим понятием, но не всё сразу, – или обозначать как исключение, подтверждающее правило.

– Тогда докажи, как исключение подтверждает правило, – задание несложное, но для студента первого курса непрофильного вуза обязано вызвать затруднение.

– Хорошо, – аудитория отреагировала полной тишиной, все слышали «спорное» высказывание, но мало кто пытался его обосновать, полагая аксиоматичным и принимая на веру, к числу немногих пытавшихся относилась и Яна, имевшая собственное решение, а потому готовая, при возможности, подключиться к дискуссии. – Для начала одно противоречие.

– Пожалуйста, пожалуйста, – Алфавит пребывал в благодушном настроении, от былой нервозности – ни следа.

– Все мы знаем о линейной логике, – в классическом понимании речь о формальной логике, – когда всякая отдельная причинно-следственная связь считается законченной, то есть достаточной для описания некоего формализованного аспекта, даже если эта связь является элементом более сложной конструкции. В упрощённом, бытовом варианте данный подход мы именуем здравым смыслом. Так вот, исходя из этой логики, утверждение, что исключение подтверждает правило – ложно. Поскольку если есть правило, то исключение ничего не доказывает, а лишь опрокидывает само существование правила.

– Ну вот, ты сам себя ниспровергаешь, хотя при этом прав, – выпад позволил один из тех пытавшихся (но не Яна), который удовлетворился подобным объяснением (ещё и потому, что пришёл к нему самостоятельно, путём перебора отдельных ситуаций, не связывая их) и, более того, в своём повседневном общении с людьми насмехавшийся над теми, кто не к месту применял данную формулу.

– Я же предупредил, что начну с противоречия, для затравки, зная, что некоторые думают аналогично. Наконец, о главном. Очевидно, что существует и нелинейная логика, или, по-другому, интегральная, объединяющая и описывающая взаимодействие (в самом широком смысле) причинно-следственных связей, – в традиции это называют диалектической логикой. Для большей чёткости заменим «правило» «законом», а «исключение» «нарушением закона». Теперь определим закон как необходимую форму существования чего-либо требующего упорядочения по жёстким критериям, достаточность которых обеспечивает его, закона, устойчивость.

– Не согласен, – оппонент не унимался. – Существует другое определение закона и требуется отталкиваться от него, – бывают люди несогласные безо всяких причин, но как, зачем и куда собрался отталкиваться данный индивид, он и сам не знал.

– Существует, но только не определение, а определения, каждое для своего, специального, толкования. Я же предложил общий вариант, приемлемый для всякого понимания закона.

– Ладно, Костя, не отвлекайся, только выйди к доске, – Алфавит, всё-таки преподаватель. – Мне интересно, кому-нибудь ещё понятна дальнейшая схема рассуждений?

– Мне понятна, Кирилл Мефодьевич, – Яна вполне могла продолжить, хотя изначально отталкивалась от другой модели, тоже с заменой, но по линии «закономерность – случайность».

– Хорошо, тогда послушаем Костю, а потом Яна дополнит ответ, если останется, что дополнить, – Алфавит переводил занятие в привычное для себя русло.

– Теперь о нарушении закона. Это то действие, которое наилучшим образом демонстрирует потребность в самом существовании закона, очевидно, что преступается лишь то, что существует, – Костя посмотрел на Яну и улыбнулся, до этого она находилась за его спиной, так как любила сидеть на последнем ряду. – В ином случае, закон перейдёт в разряд непреложных фактов, аксиом, определяющих базовые понятия и не требующих упорядочения, то есть перестанет быть законом или правилом. При возникновении лавинообразного нарушения происходит слом критериев достаточности, приводящий к потере действенности закона, его актуальности, что предопределяет образование (иногда, формулирование) нового закона, устойчивого к данным нарушениям. Резюмирую – исключения не только подтверждают правила, но и делают их действенными, а иногда и формируют новые.

– Оно, конечно, гладко сказано, – старый знакомый продолжал искать возможности для реванша. – Но вот пример один у меня не складывается, по твоей логике, если рассмотреть любовь и ревность, получается, что ревность подтверждает любовь, поддерживает её и даже способствует зарождению новой! Типа без ревности и любви-то нет. По-моему, это бред, – а ведь не дурак.

– По-моему, тоже, – Яна перевела взгляд на Алфавита, и тот кивком разрешил продолжить. – Любовь и ревность – это чувства, эмоциональные состояния, при определённом взгляде они вообще аксиоматичны, а значит, и равнозначны, как добро и зло, мы же исследуем иерархическую структуру «правило» – «исключение», поэтому для придания примеру корректности необходимо определиться с формами проявления этих чувств, причём в связанном виде. Я предлагаю брак и измену.

– Яна, не распугай всех молодых людей, – Косте стало забавно, и он не сдержался. – А то если любовь, так сразу брак, а если ревность, то непременно измена…

– Предложи иначе.

– Зачем же. Логически всё точно, просто по-человечески обидно.

Студенты оживились – захихикали, заёрзали, зашушукали, ну и всякие другие «за», неотъемлемые от подобных ситуаций. Яну это расстроило, конечно, Костя делился шутками со всеми (не надо попадаться), но осадок остался. Желая быстрее прекратить шорох насмешек, она обратилась к Алфавиту – не лучший способ, он преподаватель, и ему решать, когда достаточно, отсюда и недоразумение – Яна оговорилась:

– Алфавит Мефодьевич…

Полторы секунды молчания, полторы секунды стыда и отчаяния, с одновременной, очень слабой надеждой на то, что мир стал чище, добрее, но… как обычно, народ заржал. Этот гадкий, мерзкий смех знаком многим, когда кажется, что вокруг толпа дегенератов или зловонных карликов, испражняющихся своими отвратительными эмоциями; воистину, начинаешь верить тому, что смех – порождение зла, а то и само зло, что смех не лечит и не облегчает страданий, а убивает, кого медленно, кого быстро… Бог никогда не смеётся.

Девочка плакала, тихонько, чтобы никому не мешать веселиться, она всё так же сидела за своим столом, опустив лицо, спрятав его в длинных волнистых волосах, по которым стекали капельки слёз, но их никто не видел, только иногда дёргались её хрупкие, ещё детские плечики. Трудно казаться сильной в восемнадцать лет, но даже сейчас Яна сумела погасить истерику, избежав известной картинности и вместе с этим лишних пересудов, а пройдёт немного лет, и она лишь улыбнётся в ответ, чуть-чуть, не оставляя публике ни малейших шансов на незаслуженное развлечение.

Кирилл Мефодьевич испытал шок, он знал своё прозвище, но услышать его от одной из любимых учениц под всеобщий гогот остальных, в это он верить отказывался. Ему требовалось время, время прийти в себя и успокоить аудиторию, но пока он стоял и смотрел сквозь лица студентов, не стеснявшихся своего хамства. Он увидел школьные годы, потом остальную несущуюся жизнь, и везде его преследовала реакция на сочетание имени и отчества. Люди часто неравнодушны к обыденным вещам, к тому, что не должно привлекать излишнего внимания, вот только желание казаться сильнее призывает уколоть, ударить, ища любую зацепку.

Костя не поддался эффекту неожиданности, способствующему пусть коротенькому, но смешку, Костя не смеялся. Впрочем, если оказаться перед аудиторией людей с лицами искажёнными гримасой идиотического веселья, в это легко поверить, в этой картине нет ничего забавного, а тем более эстетичного. Идеальное решение пришло само, Костя взял один из свободных стульев и, поставив его около Яны, сел, легонько обняв девушку одной рукой, и предложил ей своё плечо, на которое она покорно склонила голову. Так они и сидели, ничего не делая и ничего не говоря, ожидая пока Алфавит выйдет из ступора или пока толпе не надоест смеяться. Яна приходила в себя.

– Молчать! – наконец рыкнул Алфавит, то был его знаменитый рык, воистину львиный (вспомним мальчика-«кинолога» в одном из знаменитых сюжетов «Ералаша»), в нашем случае никто не обмочился, но все заткнулись разом, даже Яна вздрогнула.

Помолчали некоторое время, после чего Костя предложил:

– Кирилл Мефодьевич, по моей вине прервано обсуждение, извините и разрешите, я сам и продолжу.

– Конечно, и говори с места, – более привычным голосом разрешил Алфавит.

– Итак, рассмотрим действие системы «исключение подтверждает правило» на примере брака и измены, в контексте приведённого доказательства, – Костя говорил без напряжения, а голова Яны по-прежнему лежала на его плече. Однако никто не острил. – В частном или бытовом случае измена разрушает брак, как минимум его психологическую составляющую, то есть система не работает. В общем же смысле измена является базовым индикатором прочности действующего института брака, а также катализатором процесса внесения изменений в существующие нормы данного института. Примеры очевидны, кому из литературы, а кому из личных наблюдений и на них нет смысла останавливаться.

– Костя, я заметил, что в твоих рассуждениях всегда присутствует двойственность. Скажи, почему?

– Это свойственно окружающему миру…

Звонок известил об окончании пары. Первой пары сдвоенного семинара у Алфавита и второй пары – сегодня. Учёбы осталось на полтора часа. Народ потянулся из кабинета, в основном – покурить, и Костя побеспокоил девушку:

– Яна, ты не заснула?

– Нет, – она подняла голову и села прямо.

– Может, пройдёмся немного?

– Иди один, я посижу здесь. Ладно?

– Ладно, – Костя повернулся к Яне (до этого момента он смотрел перед собой) и, откинув ей волосы, обнаружил грустные серые глаза, следы слёз на щеках, слегка вспухшую верхнюю губу и другие, менее заметные, признаки опечаленного лица.

– Иди же скорее. Я сама справлюсь, – Яна боялась, что Костя останется, испытывая к ней жалость и не давая привести себя в порядок (хоть символически), она боялась, что снова разревётся и окончательно превратиться в никчёмную плаксивую барышню, и она гнала его, чтобы быть вместе.

Костя покинул кабинет, присоединившись к курильщикам, по возвращении же обнаружив разительную перемену в облике Яны. Не оставив и следа от заплаканной девчонки, за столом сидела спокойная и даже слегка ироничная (неуловимая улыбка то появлялась, то исчезала) девушка, готовая к работе на семинаре. Не поверив глазам, Костя снова сел рядом с ней, однако обошёлся без фамильярности, помня, как действуют на неё его невинные шутки.

Вторая серия не оправдала ожиданий публики, пройдя обыденно, не считая выступления Яны, которая всё-таки изложила своё видение трансформации случайности в закономерность, что демонстрировало работоспособность системы «исключение подтверждает правило». Вкратце это выглядело так: случайность есть действие или обстоятельство, вызванное неизвестной причиной (используется нормальный допуск на то, что в основе любого действия или обстоятельства имеется некая причина), при познании причины случайность перестанет таковою быть и подлежит отнесению к закономерности, отсюда случайность – это неосознанная закономерность. Ну, а одна закономерность не может исключить другой (в противном случае теряются признаки закономерности, причём у обеих – аннигиляция, как ни крути), что приводит к тезису «о подтверждении правила», но поскольку возможен вариант непересечения закономерностей, причём с высокой вероятностью, то одна из все-таки пересёкшихся закономерностей приобретает знак исключительности. Всё, кольцо замкнулось.

Обсуждение сорвалось, поскольку один из студентов, препарируя сказанное на историческом примере, произнёс «магическую» фразу о случайности (не случайности) октябрьской революции 1917 года. Эта тема зажгла всех, кроме Кости, который, вполголоса сказав о кармичности сего события, замолчал до конца занятия. Его совершенно не тянуло снова дебатировать, доказывать, пояснять, говоря об обречённости России на диктатуру, о достижении этим государством той критической отметки, за которой начинается именно это испытание, избежать которого невозможно. Форма значения не имела, истории известны самые разные режимы, и коммунистический лишь один из них. Важно другое: время, и Косте казалось, что его страна пошла не самым коротким путём, выпрашивая прощение кровавыми жертвоприношениями и ввергая себя в последующий круговорот обесцвеченных лет, без каких-либо шансов на спасение. А что же сейчас? А как же сейчас? Позже, позже, позже…

Из института Костя вышел вместе с Яной, до метро им по пути – так она сказала, добавив, что надо уточнить некоторые детали. Но она молчала, пока молчала, а ведь идти совсем недалеко. Конечно, ситуация очевидная, и для её разрешения Костя прикинулся рассеянным:

– Кстати, ты что-то хотела у меня выяснить.

– Да, – Яна колебалась, и оттого задала совсем другой вопрос. – Что ты подразумевал, говоря о кармичности революции?

– Я? – Костя ошарашено посмотрел на Яну, но она изумилась не меньше; нет, никто не поскользнулся и не упал (а гололёд-то нешуточный), но было отчего удивиться, вместо личного вопроса (ожидавшегося) заданный звучал неуместно. В таких ситуациях не отвечают, в таких ситуациях отшучиваются: матушка, я не понимаю вашего юмора, ладно бы сто лет назад, когда молодые люди кружили головы друг другу революционными идеями…

– Как Ленин и Крупская…

– Не обижай себя, да и мне старик Крупский совсем не симпатичен…

– А кто тебе симпатичен?

– …?

– Костя, пригласи меня к себе, я сейчас совсем не могу идти домой… ну, пожалуйста.

Супер, вот это девушка (!), как в песне: «…кондуктор, нажми на тормоза». Костя опять устоял на ногах, везения ему сегодня не занимать, в отличие от вариантов ответа.

Так Яна оказалась у него на квартире, где по окончании типичных для подобных случаев тем повисла волнительная пауза, но Костя не торопился (пока не торопился), а предложил девушке развлечение иного рода, откладывая грустные решения и трудные слова, хотя он и сам до конца не уверен, что произойдёт по окончании их увлекательной беседы.

1

– Есть такая тема – «Общая теория личности», которая при многочисленных подходах к её развитию, вызванных пониманием очевидности заданной формулировки, до сих пор не имеет строгого и стройного начертания. И проблема не в том, что всякая общая теория – это синтез, подчас кажущийся немыслимым, а в том, что до сих пор нет договорённости по тому, как рассматривать эту теорию. Работает принцип – кому как нравится, пока большинство не остановится на чьей-либо трактовке. Не трудно догадаться, что до сих пор не остановилось.

– А это стимулирует, в том числе и тебя, на новые и новые подходы к теме.

– Да, хотя мой подход – генезисное решение – нельзя назвать оригинальным. Имеется классическое выделение нескольких аспектов, а именно, четырёх, и последовательное их рассмотрение. Вкратце: сначала изучаются предпосылки возникновения личности или необходимость её появления, абстрактно поставленная историей и конкретно предъявленная обществом, далее, наблюдается формирование личности, анализируется её деятельность и то, что из этого вытекает, – осознание значения личности, её роли в развитии цивилизации.

– Наборчик тривиальный, хотя, возможно, ты прав, если ищешь вариант, способный удовлетворить остальных.

– В этом смысл, он прослеживается и в первом аспекте – предпосылках возникновении личности. Само слово – предпосылка – подразумевает некий посыл, толчок, который необходимо определить, иначе говоря, ответить на вопрос о происхождении личности, однако простой ответ обязательно покажется надуманным, так как всякий человек в состоянии изобрести собственную предпосылку и утверждать, что она единственно верная. Для преодоления многовариантности требуется ввести критерий достаточности, подвергнув выделенный принцип (определение происхождения личности) испытанию на прочность. Таким испытанием является жизненность принципа, его живучесть, то есть, отвечая на вопрос о происхождении личности, следует ответить и на вопрос о пользе данной личности, но не о пользе вообще, а о пользе применительно к источнику происхождения, так сказать, к «создателю» личности.

– Так-так, и кто у нас «создатель», или об этом ещё рано?

– Шаг за шагом, как говорил Мао. Очевидно, что личность (в привычном понимании) – это человек, а человеку, при всём его глубочайшем индивидуализме, свойственно общественное бытие, следовательно, можно рассматривать личность как общественную категорию, подразумевая не общество личностей, а личности в обществе, что реалистичней. Не менее реалистично и то, что само общество не является постоянным и неизменным, а представляет незамкнутую, функционирующую структуру, находящуюся в подвижном состоянии. Подобное движение (развитие) – переход от низших ступеней к высшим – доказано всем ходом истории и обозначается как прогресс, являющийся важнейшим условием существования общества. Таким образом, вопрос: «Зачем развивается общество?» – предполагает ответ: «Чтобы не погибнуть», значит, практическая сторона прогресса – решение задач и проблем, стоящих перед человечеством.

– Но прежде чем всякой задаче найдётся решение, необходимо эту задачу поставить.

– Здесь важно помнить, что общество и прогресс категории, в том числе и исторические (в диалектическом смысле, когда история рассматривается как непрерывный процесс), поэтому и личность неотделима от исторического процесса, что очевидно. Получены четыре связанные категории: личность, общество, прогресс, история, из которых, пользуясь приведёнными рассуждениями, несложно выбрать ту единственную, которая отвечает условиям постановки задач…

– Это – история.

– Представь: проходя сквозь различные исторические слои, общество решает разнообразные (в основном свойственные своему времени) задачи и проблемы, без преодоления которых невозможен дальнейший шаг вперёд (в новые исторические условия); следовательно, ставя свои обязательные вопросы, история заставляет работать прогресс, который сам по себе не активируется, оставаясь обобщающей, чисто механической категорией. Поэтому именно на связи между историей и прогрессом находится та ниша, где возникает и развивается личность. Образно говоря, Создатель лишь привёл человека в мир, ходить же человек научился сам.

– Аминь! Тобой предложена модель: История – Личность – Прогресс.

– По первому звену (История – Личность) важно, что возможность для возникновения личности появляется с момента предъявления историей обществу нестандартных, неординарных задач. Дальше этого в данном звене дело не идёт, так что допустимо упрощённое описание рассматриваемого процесса, а именно – история создаёт личность. Относительно второго звена (Личность – Прогресс) замечу, что прогресс, будучи следствием сознательной, созидающей деятельности, носителем которой является личность, способен влиять на совершенствование, развитие общества только под влиянием и при участии данной личности. Под участием понимается не столько участие в некоем создании (что бесспорно), а участие в пользовании плодами того или иного достижения. Это существенно, так как отрыв влияния от участия способен привести (и приводит) к извращённому использованию полученных результатов (плодов прогресса). Например, создатели атомной бомбы оказали значительное влияние на прогресс, но ни в коем случае не собирались вкусить его плодов (в прямом значении). Вернёмся к модели, итак, история предполагает возможность возникновения личности и, опосредованно, создаёт эту личность, но на данном этапе личность ещё не показала себя и остаётся таковой только теоретически (субъективно), когда же личность представит себя обществу и реализует свои способности, тогда и следует признать её личностью в полном смысле слова. Именно это (или и это тоже) становится важным в определении предпосылки возникновения личности. В конце концов, любому человеку приятно считать себя личностью и полагать, что именно он избран историей как созидатель, как спаситель, как пророк (дело вкуса), но дальше рассуждений идти бывает лень, тяжело или невозможно. Только действие делает личность реальностью в глазах общества, в глазах истории.

– А ты не заговорился? Ты не перепутал Историю с богом?

– Ничуть нет, просто я кое-что опустил, а это кое-что весьма заметно, отсюда и твоя ирония. Механизм выбора, механизм взаимодействия существует, он кармичен и вытекает из действия всемирных законов, поэтому выдвижение того или иного человека на ведущие позиции в обществе закономерно (причём не обязательно заслуженно), здесь нет места случайности, если не считать случайностью веер вероятностей, соотнесённых со своими координатами на встречном временном потоке. И то, все эти вероятности есть не что иное, как доступные пути, и нет никаких шансов сделать неизвестный ход, непредсказуемый шаг, а если тебе откроется это неведомое, то оно же тебя и убьёт, причём мгновенно. Впрочем, это совсем другая тема. Возвращаясь к прерванной мысли об определении предпосылки возникновения личности, отвечаю – это прогресс. И если смотреть в сущность вопроса, то обозначить ещё какую-нибудь предпосылку, равносильную первой, мало реально.

– Странно, я думала, что этой предпосылкой ты уже назвал историю…

– Ты не уловила разницы, история создаёт условия, история – это постановка общих проблем, требующих решения, требующих вмешательства личности, пока ещё абстрактной, и в этом смысле – история создаёт личность, но толчок, способствующий появлению конкретной личности, – это прогресс, это развитие, это движение вперёд. Требования прогресса – это конкретизация задач, перевод их, если угодно, из философской плоскости в практическую (политическую, научную, культурную), ведь решив некоторую предыдущую задачу, общество делает шаг вперёд, но длина этого шага не бесконечна, она ограничена новыми проблемами, которые становятся конкретными, сформулированными и ждут решения. Здесь и появляется личность.

– Занятное вытекает правило: в некой последовательной цепи, предпосылкой становится не та, что «до», а та, что «после», хотя ты и намекал на некий встречный временной поток. Ладно, самое время вспомнить о предложенном тобой критерии достаточности, хотя тут нет сложностей.

– Да, постановка вопроса, как и ответ на него очевидны, это уже традиционная тема о роли личности в истории, трансформируемая во влияние личности (абстрактной) на историю и (конкретной) на прогресс. Говоря об очевидности такого влияния, учтём, что личности (во множественном числе), как движимые прогрессом, так и движущие его, в историческом плане остаются точками, отправными моментами, яркими маяками, по которым возможно проследить вехи истории (дискретная модель). Вся история недоступна, для этого требуется соединить точки линиями, также состоящими из множества точек, где каждая – человек, член общества. Все они – движители прогресса, его руки, непосредственно совершающие движение и испытывающие на себе влияние новых условий, тогда как личность, будучи во главе, определяет направление движения, сама его начинает и работает ради этого движения. Принимая во внимание теснейшую взаимосвязь личности и прогресса, предположим и зависимость прогресса от уровня развития личности. В результате получим, что всякое общественное развитие есть суть личностного развития, то есть чем совершеннее личность, тем эффективнее и стремительнее течение прогресса, тем нагляднее изменение исторических условий, со всем отсюда вытекающим.

– Известны и другие подходы, когда признаётся лишь общее, или, как ты говоришь, абстрактное, влияние личности на ход истории.

– Эти подходы базируются на идее заменяемости личности, когда выбор случаен (с чем мы с тобой не согласны изначально), а потому высока вероятность выбывания личности, не успевшей реализоваться. Но поставленная задача требует решения, и она решается другой личностью, заменившей первую, причём, что удивительно, к первоначально установленному времени (крутой допуск, но дело не в точности, а в принципе). Откуда появляется вторая личность (а если третья, четвёртая)? Зачем нужен этот инкубатор гениев и существует ли он? Почему та вторая личность работает эффективнее первой личности (ведь с каждой попыткой отпущенное время уменьшается, а задача продолжает решаться перебором)? Тебе не кажется, что эта модель категорически неэффективна? Материализм – эта ода случайности, ему, отказавшемуся от определяющей роли личности, никогда не согласиться с тем, что личность создаёт историю.

– Опа, вот и схема взаимодействия истории и личности: история создаёт личность, а личность создаёт историю.

– Общий вид, показывающий, что применяемая в схеме личность не конкретна, а только допустима, конкретной, как уже говорилось, её делает прогресс. Полностью схема, в связанной форме, будет выглядеть так: история создаёт абстрактную личность (влияние среды), прогресс конкретизирует и способствует реализации личности (влияние общества), в результате деятельности которой происходит движение вперёд (влияние личности на прогресс), что приводит к изменению исторических условий, являясь формальным признаком для нового влияния среды (личность создаёт историю).

– А как происходит формирование личности?

– Закончим на сегодня?

5

Прохрапев до полудня, проснувшись и обнаружив, что собутыльников сдуло, Жора продлил сон ещё на пару часов. Когда спать решительно надоело, он неторопливо потянулся и громко выматерился, но не столько по привычке, сколько для того, чтобы услышать (а то и вспомнить) свой голос. Да-а, алкоголизм – это не отдых. Несмотря на учёбу во вторую смену, Жора проспал первую пару (с учётом предстоящих сборов и дороги), а ходить ли к следующей, пока не знал.

У соседей тихо. Вик и Сева поспешили к первой паре (тоже вторая смена), а Ганс, по-видимому, ещё не вернулся (первая смена). Жора немного повыл (по его мнению, он пел) и, наконец, периферийным зрением установил излишнюю пустоту в комнате. Резко сев, он понял, что исчез шкаф, но без содержимого, лежавшего горкой (а точнее, кучей) около стены. Любопытная ситуация. Попытки напрячь память ни к чему не привели, как и попытки строить версии произошедшего, тогда Жора возложил надежды на душ… – значительно лучше, но мыслей не прибавилось. Оставался последний шанс – память приятелей (тот ещё шанс), которых стоило поискать в институте, это и определило последующие действия, Жора засобирался.

Копаясь в куче одежды и прочего барахла, Жора планировал найти что-нибудь не очень мятое, но первым делом нашёл бутылку пива, целёхонькую. Выпив её, он мысленно поблагодарил одного из алкашей, Кузю, имевшего привычку заначивать бутылки по углам, приговаривая: «На всех не хватит».

Секретные места так и оставались в секрете, к радости хозяина, что важно, к утренней радости. Наконец Жора, бубня себе под нос (опять поёт), выперся из общаги, направляясь к альма-матер.

Где-то на полпути Жора встретил Ганса, неразговорчивого и замёрзшего, но Жора, на свою «беду», этим не воспользовался, потребовав отчёта об исчезнувшем шкафе. Ганс рассказал то, что видел, а видел он мало, после чего роли поменялись и Ганс принялся пенять Жоре на его же (Жорино) поведение. Жору стало жалко. Попытки вырваться успеха не достигли, Ганс цепко ухватил жертву и нудным противным голосом, на правильном, слегка заторможенном русском проводил курс «аудиотерапии», переходя от жалоб к поучениям, а от поучений к неподдельному возмущению, и Жоре совсем не казалось, что Ганс прикалывается. Жора менял тактику, пытаясь втереть тему о переполнении мочевого пузыря, о холоде и чувствительности своей кожи к морозу. Мимо. Тогда (в отчаянии) о возможном опоздании на семинар, но и это явная ложь, так что пришлось дослушать Ганса. Наконец, освободившись, обессиленный, еле передвигающий ноги, Жора только и повторял: «Вот нехристь, вот басурманин», – неизвестно отчего перейдя на архаичную лексику.

В институте сюжет принял традиционный оборот, алкаши нашли Жору первыми и потащили пить, якобы у них припрятано и до начала новой пары они успеют, а Жора привычно держался и говорил, что скоро сессия, что нельзя постоянно пить и бла-бла-бла, короче, они его уболтали (прощай, семинар). Выяснение судьбы шкафа натолкнулось на образ Ганса, представленный Кузей выпукло и ярко, с использованием экспрессивных выражений, непонятно почему называемого ордынцем, изувером (сразу вспоминается известное – «иноверцы, изуверцы»). Жора поддержал это мнение, после чего и узнал, что шкаф разбился вдребезги (виноватыми Кузя с приятелем себя не считали, обвинить Жору сочли неудобным, а потому всё валили – правильно – на Ганса, однако технику этого дела не объясняли). Дальше совсем просто: когда Жора забулькал в подушку (явный признак глубокого сна), они прибрали беспорядок (вот добрые самаритяне), а шкаф, как не подлежащий восстановлению, выкинули, правда, не помнили куда (вот и Жора обломков не видел).

А в это же время, в этом же институте Вик вовсю любезничал с девушкой, и этой девушкой была Светка. Они сидели на последнем ряду лекционной аудитории, чувствуя себя легко и приятно, а потому, категорически не замечая окружающих, в отличие от самих окружающих. Поначалу захотел вмешаться лектор, но, имея детей такого же возраста и с такой же склонностью к романтическим отношениям, оставил в покое увлечённую пару, тем более, постороннего шума они не производили, говоря предельно тихо.

Отреагировал и Сева (вся троица с одного потока), удивившийся ещё до начала лекции, когда Вик, пренебрегая его приглашением сесть рядом, прошёл на последний ряд и устроился около Светки. Удивление сменилось раздражением, Сева посчитал, что становится посмешищем для всего потока (слишком сильный вывод). Простая история, есть двое приятелей и выстроенная поведенческая линия, по которой Сева – ведущий, а Вик – ведомый, данные взаимоотношения очевидны. И вдруг младший без всяких видимых причин, а главное, без предупреждения, начинает игнорировать старшего товарища, да ещё прилюдно, да ещё в оскорбительной форме – полностью переключив внимание на объект всеобщих насмешек и скабрезных шуток, пусть даже это и девушка. Иной бы пожал плечами либо слегка расстроился (обычное дело), но Сева испытал сильную обиду, а это чревато последствиями.

Также интерес проявили некоторые любопытствующие студенты обоих полов. Данная реакция обозначается как ожидаемая и спонтанная одновременно, когда, обнаружив встречное притяжение двух людей, ранее не выделяемых по причине их предполагаемой ординарности, начинаешь присматриваться к одному из них (в зависимости от своих сексуальных предпочтений) и понимаешь, что ошибался. А дальше? Дальше возможны любовные многоугольники, интриги, выяснения отношений, прочие элементы бурной жизни или продолжающийся покой, ясность и умиротворение от разделённой радости.

По окончании лекции начались какие-то слова, движения, жесты – ритм жизни ускорился, полуфразы сменялись полуобещаниями и все спешили. Вик направился перекурить, стараясь делать это не слишком часто, приучая себя не курить в институте (пока безуспешно); Светка ушла на свой семинар, в сопровождении говорливых (по мнению Вика – слащавых) молодых людей из её группы, а Сева, немного выждав, мол, и свои дела есть, присоединился к Вику. Недавняя лекция проходила в башне (лет пятнадцать-двадцать назад её называли новым зданием), а курили на лестнице – на левой лестнице, если стоять лицом к лифтам. Вик оказался не один, рядом крутилась Ксюха, девчонка разбитная и весёлая (оцениваемая некоторыми как отмороженная), из богатой семьи, чем пытался воспользоваться один альфонс (теперь уже покинувший их институт), сердце девушке он разбить не успел (хотя изрядно поцарапал), по причине того, что не терял времени её папа, подключивший свою security.

– Привет, Ксюш, – Сева выглядел безмятежно.

– Хай, пацан, – Ксюха подмигнула Севе, интересно. – Ты до нас или покурить?

– До вас, это как? – прикинулся Сева закуривая. – У Вика вроде бубновый интерес, – намекая на то, что Светка блондинка, в отличие от чернявой Ксюхи.

– Ой, мля, выставился, я молчу, какой у тебя интерес, – собственно говоря, она не имела о том ни малейшего представления, одно время девчонки их потока обсуждали эту тему, но так ни к чему не пришли, имелось, конечно, альтернативное решение, но это перебор.

– Вот и молчи, – огрызнулся Сева, он понимал, что его увлечение Марой бесперспективно, а сложившиеся стереотипы (да и природа) требовали закручивания какой-никакой интрижки.

– Нервные вы оба, и с чего, спрашивается, – Вику следовало что-то сказать, так как он выпадал из композиции.

– Кто нервный? Я не нервная, я вообще вся нежная и лиричная, – последние слова Ксюха буквально промурлыкала, приобняв Вика и бросив малозаметный взгляд на Севу.

– А я нервный, – Сева заметил «выстрел» девушки и потому, пристально посмотрев ей в глаза, добавил: – Может, я хочу отбить тебя у Вика.

– Ой, сделай милость, – Вик среагировал быстро, потому что от души, а когда быстро – не до приличий.

– Вот скотина, – сказано игриво, после чего последовало продолжение в виде несильного тычка в плечо Вику (что слону дробина), и, наконец, она обратилась к Севе: – А вас, молодой человек, прошу поподробней.

– А подробней в другом месте, – по лестнице спускался Жора, он уже никуда не торопился (как одно, и даже не одно, печально известное финансово-кредитное учреждение) и пребывал в привычном для себя состоянии и настроении. – В общем, есть одна свежая мысль…

– Нажраться, – закончил за него Сева, получилось похоже на попугая из известного мультфильма, того, где «…парит наш орёл».

– Очень необычное предложение, – Вик изобразил слонёнка из того же мультика.

– Подождите, дайте сказать удаву, – Ксюха прикинулась мартышкой, а через мгновение все рассмеялись.

– Змия из меня сделали, о нескольких головах, я и зелёный, я и искуситель, – Жоре сравнение понравилось. – Ладно, расклад такой: Кузю с напарником я отправил за напитками, а вас приглашаю отметить надвигающуюся сессию.

– Которую ты благополучно завалишь, – продолжила Ксюха. – Преподы забыли, как ты выглядишь.

– Фигня, папаня деньжат подкинет, и всё будет тип-топ, преподы – они тоже люди, – Жора из краёв, богатых нефтью и деньгами, а его папа не самый последний там человек. – Короче, хватит мяться, колем учёбу и сваливаем.

– Жора, может, я не втыкаю, но зачем я вашей компании? – Ксюхе совсем не улыбалось пьянствовать в компании пяти парней, даже для неё это считалось неприличным.

– И у меня другие планы, – добавил Вик.

– Спокойно, я всё учёл, – Жора глянул на часы и добавил. – Пора бы появиться.

– Я здесь, – сверху, как и Жора до этого, спускалась Светка.

Немая сцена совпала со звонком. В действительности Светка подошла вместе с Жорой, но ради театрального эффекта согласилась подождать. Почему она присоединилась к Жоре? Потому, что была инициатором! В борьбе желания и страха пока побеждал страх, ей требовалось время, чтобы привыкнуть к Вику, а он собирался торопить события, так она думала и, конечно, ошибалась. Вик испытывал аналогичные чувства и в любом случае сегодня планировал только платонические отношения, поэтому подключение Светки к мероприятию скорректировало его планы и даже добавило радости: общая компания избавит от лишних пауз, так часто возникающих при перемене тем.

– В общаге к нам присоединится ещё несколько девушек, так что вперёд, – Жора словно читал чужие мысли, он воистину всё предусмотрел.

Сева и Ксюха переглянулись и, улыбнувшись, пошли следом. Конечно, им обоим хотелось посмотреть друг на друга в неформальной обстановке, коль возник взаимный интерес, ведь институт даёт искажённое представление о человеке. Их пример показателен, в плане нормального возникновения отношений и символичен для урбанистической цивилизации. Полтора года учась бок о бок, видя друг друга чуть ли не ежедневно – и никаких контактов, никаких пересечений, ничего (это о символичности). И вдруг, желая пообщаться с Виком, Ксюха будто спотыкается о Севу, инстинктивно пытается защититься, но противника-то нет, а есть человек, совсем не опасный и даже проявляющий встречный интерес (с Севой аналогично). Показательность же в подтверждении общих принципов знакомства: не стесняйтесь, не молчите и доверяйте ощущениям. Если схематично, то, во-первых, смело подходите к объекту своего интереса, место встречи большого значения не имеет; во-вторых, безо всяких пауз начинайте разговор, обращённый к интересующему человеку, тема играет ещё меньшую роль, чем место; в-третьих, оценивайте реакцию, и не на тему разговора (распространённая ошибка), а реакцию на себя. Это просто – неприятие, негатив чувствуются сразу, и тогда ловить нечего (если вы не относитесь к настойчивым либо парадоксальным людям), в остальных случаях путь открыт, и дальнейшее развитие отношений зависит лишь от весёлого весеннего солнца или не пролившегося осеннего дождя, от нежного бриза на летнем морском берегу или славного морозца и вкусно хрустящего снега… et cetera, et cetera.

До общежития компания добиралась долго, предварительно поиграв в снежки и поваляв девчонок в сугробах, а также посетив попутные магазины с целью приобретения закуси. Кузя с компаньоном ждали на месте, Жора дал им свой ключ, понимая, что придёт позже, кроме основного задания (приобретения спиртного), у них имелось и дополнительное: «Наведите порядок, и чтобы вещи не валялись».

– Очень мило, – подобные обороты от Ксюхи редко услышишь. – Жора, а кто твой сосед? – она указала на вторую кровать.

– Да никто, – и проследив её взгляд, добавил: – Это гостевая кровать, на всякий случай.

– Ксюш, пойдём, у меня разденешься, – Сева пригласил девушку к себе, убедившись, что Ганс отсутствует.

– О, а здесь три кровати.

– Комната и рассчитана на троих, – как можно безразличней добавил Сева.

– А почему Жора живёт один?

– Так то Жора, – Вик вошёл следом, – а то мы.

– Чушь говорит, – Сева разорвал бы Вика. – Просто кто с таким пьяницей уживётся, все сбегают, вот и выходит, что один.

– Извини, – Ксюха близко подошла к Севе и продолжила почти шёпотом. – Видишь, какая я глупая.

– Что ты, ты умная и добрая, – Сева тоже шептал, он одной рукой обнял Ксюху за талию, а другой провёл по волосам, коротким и жёстким.

Видя такое дело, Вик потихоньку ретировался, лишь вздохнув, словно для протокола. Но это лишнее, Ксюха освободилась из юношеских объятий Севы, улыбнулась ему и, взяв за руку, повела к двери. У самой двери она остановилась и, неожиданно для Севы, коснулась его губ своим дыханием, после чего мгновенно вышла в коридорчик, вытягивая за собой Севу, руки которого не отпускала.

Сева весь дрожал, но старался не подавать вида, даже такая невинная игра (сколько их будет в жизни), исполненная Ксюхой больше интуитивно, чем осознанно, разбередила его неокрепшие чувства и мужскую натуру. Сева остро почувствовал запах женщины, запах страсти, что быстро и безболезненно избавило его от затянувшегося романтизирования и вялого, мечтательного желания недоступного образа. Короче, Сева влюбился, теперь по-взрослому.

– Чем помочь? – как ни в чём не бывало обратилась Ксюха к Жоре.

– Помоги ребятам со жратвой, – кивнул он на своих оруженосцев, после чего обратился к Вику и Севе: – Тащите ваш стол, а то моего явно мало.

Вскоре вернулась Светка, вместе с Марой, но, естественно, без Ёлки, которой претило тусоваться в одной компании со Светкой, поэтому обещание Жоры о присоединении нескольких девушек оказалось преувеличением. Ксюха впервые видела Мару (учились на разных факультетах, в разную смену, были из разных социальных слоёв, наконец, Ксюха первый раз посетила общагу), но сразу поняла, что это именно она, как и то, что слухи не всегда врут: «Она настоящая красавица, боже мой, я наверно уродина на её фоне».

Ксюха расстроилась, но потихоньку, на внутреннем плане, на внешнем же немедленно обратилась к Маре, оставив нарезку закуски, чтобы познакомиться:

– Ксения, можно Ксюха.

– Марина, а проще Мара.

– Девчонки, прошу всех в комнату, нечего в коридоре толпиться. – Жоре шла роль радушного хозяина, да он и выглядел сообразно данному стереотипу: весёлый, обаятельный толстячок (впрочем, он настаивал на том, что он не толстый, а плотный).

Расселись, налили, выпили, закусили. Жора завёл свой аппарат, в фоновом режиме, хотя хард-коровый скрежет не слишком удачный выбор. Беседа текла непрерывно, но зацепиться не за что, так, обрывки чужих мыслей (от любителей выделываться), споры о вкусах (в основном критика современного искусства, по принципу – чем меньше понимаешь, тем громче убеждаешь), виды на урожай (о грядущей сессии), сплетни об отсутствующих, конечно, анекдоты, каламбуры, в общем, стандартный минимум. Веселиться пытались все, кроме Кузи с напарником, сделавшим хилую попытку поднять народ на преф – без успеха – это окончательно расстроило обоих друзей, и они свалили. Побродив по общаге, с заранее подготовленным запасом спиртного, ребята набрели на таких же алкашей, да там и остались.

Жора много тостовал, долго не пьянел, при том, что едой не злоупотреблял, стараясь поучаствовать во всех разговорах, желательно одновременно, в общем, чувствовал себя в своей стихии, не испытывая дискомфорта даже от мелких капризов гостей – убери, принеси, открой окно, закрой окно и в том же духе. Однако в выборе музыки он неуступчив, например, услышав, что Ксюхе нравится Nick Cave – включил «The Birthday Party» (попробуй придерись, хотя понятно, что она ждала иной музыки), любителей вокала ублажала Diamanda Galas (были и другие варианты, столь же альтернативные). Дело в том, что Жора считал себя живущим экстремально, вот и музыка такая. Проблему с агрессивным меломаном решил Вик, предложив самим что-нибудь спеть, Жора любил это дело, а то, что не умел – ему с лёгкостью простилось, лишь бы прекратить надругательство над мозгами – гвоздями, да по самую шляпку.

В процессе пения оживились Вик и Светка, до сего момента говорившие мало и вяло – Вик по обыкновению, а Светка от дискомфорта. Взбодрившись, Вик приналёг на беленькую, которая теплом отозвалась во всём теле и быстро развязала язык, взамен потребовав связность мышления и внятность речи, поэтому снова пришлось замолчать, всё-таки, Вик оставался малопьющим человеком. Светка почти не пила, помня о завтрашнем дне и необходимости подготовки к зачётам, она искала причину, чтобы уйти, но не находила достойной себя, поэтому продолжала безрадостное сидение, всё больше и больше жалея о прогуле занятий, а ещё о том, что неожиданно столкнулась с Жорой в институте (после лекции) и предложила устроить скромную вечеринку, среди своих. Впрочем, её сожаление не распространялось на Вика.

Мара тоже не пила, не хотела и не пила, чувствуя себя при этом очень хорошо (странное дело, обычно хорошо, когда пьёшь, а не наоборот). Она с интересом наблюдала за компанией, находя поведение Вика глупым – в его ситуации, когда стремишься глянуться девушке, следует сохранять подвижность. Светка скучала, Мара отчётливо понимала, как та мечтает вернуться к себе, но не помогала ей лишь потому, что надеялась на Светкину активность по отношению к Вику, он же беспросветный увалень, но Светка оставалась апатичной. А Ксюха Маре понравилась, пока беспричинно, если не вдумываться, зачем искать похожесть с кем-либо ещё, полагаясь на собственные, искажённые оценки, тем более вдумавшись и найдя, вряд ли сумеешь отделаться от ожидания просчитанного будущего, от комплекса пророка. Впрочем, похожесть оказалась не слишком завуалированной, в Ксюхе Мара увидела Жору, смягчённый вариант, разбавленный долей практичности, но не переходящей в жадность и растопыренные пальцы. – К чему всё это?

Ксюхе здесь пришлось по душе, и обстановка, и напитки, и люди: «А Мару я испугалась зря, классная девчонка».

И Сева её не разочаровал, ни в общении, ни в умении веселиться и выпивать. По истечении нескольких часов из пьющего состава лишь Жора удерживался в относительно нормальном состоянии (сказывались многочисленные тренировки). Вик отключился первым, прямо за столом, поэтому Жоре и Севе пришлось тащить (почти кантовать) его до кровати, благо, что за стенкой. Следом поднялись Мара и Светка, а Жора, как джентльмен, отправился их провожать, честно говоря, джентльмен лишь наполовину, так как преследовал ещё одну цель – найти пропавших корешей.

Не нашёл. Зато по возвращении обнаружил Севу в начале постижения особенностей женского туалета, при непрекращающихся объятиях и поцелуях, отношение Ксюхи к этому действу оставалось туманным, но какие-то звуки она издавала. Задержись Жора чуток лишних минут и стал бы свидетелем совсем уж неприличных телодвижений. Недолго подумав, Жора прервал игру (роль безучастного зрителя его не устраивала, а присоединение к шоу немыслимо – Ксюха не походила на девушек, приветствующих подобную гимнастику), поэтому, не выходя из комнаты, громко сказал:

– Тук-тук-тук!

– Кто там? – прохрипел Сева, не делая попыток принять вид, подобающий приличному гостю, наверно, надеясь, что уйдут.

– Это Жора, жилец здешний, – хорош жилец, уже по голосу не узнают.

– Ой, подожди минутку, – вот и Ксюха подала голос.

– Жду, – ответил жилец и продолжил стоять на прежнем месте, наблюдая, как ребята кое-как приводят себя в порядок, наконец, видя, что они готовы, Жора, изображая радость от неожиданной встречи, добавил: – О! Давно не виделись!

– А мы тут тебя заждались, и даже задремали, кстати, что же ты не заходишь? – Сева смотрел невидящими глазами прямо на Жору, в отличие от Ксюхи, ещё видящей, но сосредоточившей внимание на лице своего нового друга, в засосах и губной помаде. Ксюха тихонько хихикала, посмотрела бы на себя…

– Отдыхай, ты уже замаскировался, – отмахнулся Жора от Севы. – А вот тебе, Ксюха, я один совет дам, – Жора сделал паузу, желая услышать очевидный вопрос, но пауза стала затягиваться, пришлось продолжать самому: – Позвони домой.

Жора привык напоминать своим московским посетителям об этой необходимости, к чему его приучили их же утренние упрёки, а поскольку он отключался медленно (исключая Кузю с приятелем, которых вырубить почти невозможно), то с него и особый спрос. С большими муками звонок состоялся, с Ксюхиного мобильника (который, по приходе в общагу, она отключила) по фразе, написанной Жоре на бумажке, так как девушка уже плохо соображала. Фраза простая:

«Сегодня не ждите, я посплю у друзей, они хорошие, пока», – текст придумал, конечно, Жора, ему казалось, надо учесть всё, вот он и учёл, не понимая того, что и сам напился.

Ксюхе требовалось выговорить данную белиберду. Понятно, что сказано было короче, примерно: «Не ждите, я сплю с друзьями», – после чего телефон благополучно отключили.

Севу пришлось тащить «в одного», заснул он крепко, хотя и пытался перебирать ногами, якобы помогая Жоре, но тот сон о другом. Ксюха оставалась в сознании, где-то на пороге, и требовала положить её с Севой, но Жора рассудил иначе: он занял место Ганса, который до сих пор не вернулся. Рассудил здраво – койка узкая, и Сева во сне запросто сбросит девушку на пол, и ежели что, виноват во всём будет он – Жора, что не улыбало. Про гостевую койку Жора не подумал, оно и правильно, и Сева потом задолбит, да и не вечер ещё. А Гансу пришлось заново беспокоить земляков, прямую речь разумнее опустить.

Завершающим аккордом вечера, переходящего в ночь, стало успешное продолжение возлияний в компании ранее не знакомых Жоре людей, скорее всего, первокурсников, там он познакомился с новыми девчонками, одну из которых увлёк в свою комнату. Так он полагал.

2

Он закрыл глаза, но это не помогло, невидимость лишила его возможности обманывать сознание, он видел и с закрытыми глазами. Он шёл долго и теперь понял, что здесь обитали и другие. Они походили на аморфные существа, будто воздух (или как это тут называется), подчиняясь неведомому закону, уплотнялся, темнел и даже загустевал, приобретая очертания то ли людей, то ли их самодостаточных фрагментов, то ли чего-то неведомого и, прости господи, демонического. Впрочем, догадка пришла быстро, он здесь недавно – и потому невидим, а те, кто давно – проявились полностью, ну а фрагменты – это такие же, как и он, только пребывающие несколько дольше него. Наверно, есть и закон проявления, коли кто-то начал с ног, кто-то с головы, а кто-то и со средних частей: «Бред, словно какая-то фотолаборатория, с красной лампой, вбирающая в себя жизни, а ведь где-то есть и фотограф».

Эти существа умели говорить, точнее, выть, похоже, они пребывали в состоянии безумия, растеряв остатки человечности, при этом часто повторялось одно слово, а если прислушаться, различался целый хор голосов:

– Констант пришёл, спасайтесь…

– Констант не знает жалости…

– Он обратит всех, бегите, бегите…

– Констант неуязвим, как и приславший его…

– Мы все умрём, от Константа не спрятаться…

«Вот попал: то никого вокруг, то, как на рынке, не протолкнуться, теперь ещё чудище какое-то поблизости», – он продолжал идти вперёд, стараясь никого не задеть.

На новые следы никто не обратил внимания, поскольку весь песок пришёл в движение (сминаясь и рассыпаясь) от множества перемещающихся фигур (тени тоже оставляют следы, особенно если это не тени). Он не делал попыток войти в контакт с этими странными сущностями – будучи невидимым и не имея голоса, не стоит беспокоить безумцев, тем паче пребывающих в крайне возбуждённом состоянии.

И вдруг, совсем неожиданно, он заметил растение, такого же красного отлива, как и всё вокруг, совсем безжизненное и какое-то лишнее в этом мире горячего, светящегося песка. Присмотревшись, он увидел ещё один чахлый кустик, потом ещё и, наконец, понял, что пустыня – это не совсем пустыня, а песок – не совсем песок: «…здесь иное сложенье основ».

Мир менялся. Его воображение уже рисовало призрачный город с подвижной архитектурой (вполне обоснованно, город недалеко), когда неказистый домишко оказывался многоэтажной башней либо глубоким котлованом (видимо, следствие дополнительной пространственной координаты) и никого это не беспокоило, и никого не пугало. Нет, он не видел, он чувствовал, но чувствовал остро и безошибочно, интуиция – его сильная сторона.

Новый взгляд на растение породил необычное желание, сопротивляться которому бессмысленно, – следовало беззвучно произнести одно слово, может, приказ, а может, просьбу: «Живи!»

И растение ожило!

– Констант! – рядом кто-то истошно завопил. – Он здесь, он обращает! Караул!

«Ага, значит, страшный Констант – это я. Приятно узнать своё имя, пусть это и не имя, а иная идентификация, даже в подобном месте».

Растение превращалось в красивый зелёный куст неизвестного вида, а вокруг него образовывалась симпатичная, такая же зелёная травка, получился маленький округлый оазис диаметром около двух метров. Внутри круга легче дышалось и казалось, что над тобой голубое небо и привычное родное солнце. А может, не казалось? Может, их пока просто не видно, ведь зелёному цвету необходим солнечный свет…

– Констант! Да буду слышен я тебе и пославшему тебя! – стоявший перед оазисом являл собой весьма плотное образование, которое, с известными оговорками, больше походило на тело, а не на тень от него, что по местным меркам предполагало немалый возраст. – Постигнута нами миссия твоя, да убоялись мы плодов её. Призван ты разрушить наш мир и изгнать нас и богов наших. Но ведаешь ли ты краткость пути своего, краткость жизни своей? Ведаешь ли, что только немногие из вас постигли покоряемые пространства? Знай же, мы приведём покровителя нашего и испросим силу поразить тебя, а если не одолеем, то познаешь ты гнев его, мощь его и возвеличишь славу его в мирах. Оставь теперь нас, уйди к пославшему тебя, коли дано тебе время вернуться. Ибо несокрушима твердыня наша, от господина нашего и меньших его, коих легион!

«Занятный старик, похоже, меня приняли за другого, иначе зачем так высокопарно угрожать и бояться. Хотя кустик-то я оживил. Да-а, пожалуй, лучше потихоньку свалить отсюда и продолжить искать контакта с тем, первым, голосом».

Он ушёл, разумно отклонив вызов, но ушёл не навсегда, как рассчитывали те, другие, ушёл, чтобы вернуться и попробовать искупить свой древний грех.

Опять пустыня, во все стороны, раскалённая и безмолвная. Он шёл, бесконечно однообразно, не чувствуя ни усталости, ни жажды, его перестали занимать местные причуды, а потом и собственные мысли, он достиг трансцендентального состояния, видя лишь место, куда в следующий миг ступит его невидимая нога, и, наконец, отключился от окружающего мира. Возникло новое ощущение, нелёгкое и недоброе, идущее из прошлого, из чужого прошлого – это страх. Существовал вектор, направление, а источник оставался неизвестным, но целью был он, Констант, словно его приглашали посмотреть какое-то действо. Так оно выглядело на первый взгляд, на самом деле – это мольба о помощи.

Прошлое можно и чувствовать, и видеть, и иногда общаться, контактируя с его настоящим, но для этого необходимо задать направление зовомому (чем плохо такое словцо?) и сам зовущий. В обычном состоянии человек не воспримет подобный сигнал (предельная чёткость достигается во сне), более того, не все люди способны к такому восприятию, а из тех, кто способен, – не все способны идентифицировать и систематизировать его, добившись нормального мысленного образа. И тогда возникают неясные видения и предчувствия, немотивированная тревога или беспричинная радость либо знание того, что произошло в другом, недоступном, месте, причём всегда это касается связанных людей (родственники, друзья, знакомые), в том числе и кармически. Выше находятся контактёры, их очень мало, но умеют они многое, один пример: контактёр, при определённых обстоятельствах, становится провидцем (для своих современников), используя информацию, полученную (в том числе и от себя) из будущего. Такое возможно, поскольку существует обратный ток времени, о второй координате которого, с некоторых пор, стало известно людям. Механизм чрезвычайно туманен, ясно лишь то, что необходимо войти в пограничное состояние (Between Nothing And Eternity), освобождающее сознание от привычной эмпиричности, кроме сна допустима медитация (если осилишь) или молитва (если посвящён).

Констант обладал даром самого высокого порядка – правом вмешиваться. Ничего фантастичного, пусть подобных людей исчисляют единицами, существует объективная закономерность (или закон, но автор неизвестен) затухания колебаний от всякого действия, то есть историческая законченность момента наступает не сразу, не мгновенно, а по прошествии какого-то времени. У которого больше двух координат (вспомним время внутри времени), различающихся не только направлением, но и глубиной проникновения, геометрически это представляется как угловое время, по отношению к некому базовому. Таким образом, есть определённый временной промежуток, когда вмешательство не нанесёт никакого исторического урона, а потому исходящий сигнал не прерывается, призывая реконструировать действие. Продолжительность такого промежутка – от секунд до тысячелетий. Значительные сроки указывают на явные тупики, когда любое вмешательство и изменение не будет зарегистрировано историей, а также на существование кармических связей (возмездие вершится неторопливо) между источником сигнала и его возможным получателем.

Итак, Констант услышал сигнал и, впервые обнаружив у себя такие способности, пошёл на зов, что представимо как разделение сущности (не шизофрения), состоящей из нескольких тел, в числе которых и физическое. Миг, и картинка перед его глазами изменилась, он летел (в этом состоянии летать, что ходить) среди города, заваливаемого красным снегом, а на балконе одного из зданий находилась она – позвавшая его. Но она была не одна… точнее, теперь-то одна и просила о помощи, просила именно его, хотя он её не помнил, а она его не видела.

Посмотрев чуть глубже, он понял всю отчаянность положения. Её посетил Раанг – искушающий до смерти. Констант знал это имя, знал, что вырваться от него нельзя, почти нельзя, но, действуя в общемировой структуре, Раангу приходилось подчиняться и всемирным правилам, требовавшим обязательного выхода, вот только оставлял он такие лазейки, что сквозь них невозможно и протиснуться, не говоря о том, что сначала их требовалось найти. И она нашла, а сейчас умирала.

Раанг требовал от неё кого-то предать и допустить до себя другого человека, говорил, что этот её поступок есть лишь маленький шажок в достижении тоже маленькой, но чуть большей цели, из множества которых и сложится, наконец, великая победа в великой войне. Он был убедителен и непререкаем, предложив следующий порядок: при согласии она поднимается по лестнице на следующий этаж, где её будет ждать новый избранник; если нет, то остаётся здесь и умирает, ибо ни один ближний не придёт на помощь и ни один видимый путь не выведет к жизни. Это даже не лазейка, а что-то значительно меньшее: найди выход, который недоступен, или спасителя, который не отсюда. Впрочем, сейчас это неважно, Констант поднял девушку на руки и перелетел (никаких лестниц и дверей) на следующий этаж где, аккуратно положив её на пол балкона, беззвучно прошептал: «Живи!»

Она ещё не пришла в сознание, когда на балкон вышел молодой парень и остановил взгляд на стене, поверх её тела, он хотел получить её, а получил лишь фантом – это как суперфотография или голограмма, похоже, они даже поговорили. Фантом, вообще, штука занятная, он способен имитировать всё, кроме душевных чувств, но кукловодам этого не требуется. Раанг не сдавался: проиграв фигуру, он не собирался проигрывать партию. Посмотрев ещё немного и, убедившись, что девушке ничего не угрожает, Констант оставил это место.

А в пустыне ничего не переменилось, он продолжал идти, пока не обратил внимания на светило, оно сменило место на этом, якобы, небе. Его озарило, мысль бешено заработала, после чего он только и смог, что выдавить внутри себя: «Велики дела твои, Господи!».

Пойди он сразу на восток – и девушка умирала, сам он не знал почему, но это так. Возможность вмешаться в те события закрывалась вероятным началом их осознания, а это произойдёт после его символического шага. И остаётся лишь гадать, пытаясь постичь вселенскую мудрость, где истина не взвешивается на весах риска, а ложь – это всего лишь страсть. Да, выбери Констант другой путь, и девушка погибала. Но был бы тот выбор истиной? В конце концов, всё пошло так, как и должно пойти, – это истина, и она неоспорима. Время сделать осознанный шаг. Только один шаг.

6

«Впереди новый день, время есть, но надо спешить, некогда нежиться под одеялом и уступать собственной лени, бегом в душ, потом одеваться, завтракать и…» – Костя осёкся, он пребывал под тем же мягким одеялом, улавливая слабую утомлённость мышц. Так бывает.

Но сна он не помнил. Костя расслабился, резко подниматься расхотелось, лучше поваляться, предаваясь приятной утренней дрёме, Костя – «жаворонок», поэтому дрёма ему приятна. Привычно вытянув руку, он зажёг бра и неторопливо скользнул взглядом по комнате: всё, как обычно, всё на своих местах и не требует особого внимания к себе, за исключением одной тетради, лежащей неправильным образом. К тому же чужой тетради, принадлежащей Яне…

Стоп. Костя зацепился за тему и с любопытством принялся восстанавливать перипетии вчерашнего вечера, будто это произошло давно и не с ним. Смех смехом, но память поддавалась нехотя, не желая выпускать только ей принадлежащие воспоминания, в результате показав не всё, что не вызвало у Кости ответной реакции – ни удивления, ни раздражения (как после просмотра средненького спектакля) – так, убил время, и ладно.

В основе сюжета желание девушки добиться расположения мужчины, причём она допускает любые чары (в крайнем случае), мужчина же, поначалу не испытывавший к девушке никаких чувств (за исключением дружеских), начинает колебаться, полагая, что не будет большого вреда, если он позволит, к общему удовольствию, себя уговорить. Что перетянет – нежность или похоть, любовь или инстинкт? Девушка боролась самоотверженно, но она имела изначально проигрышную позицию – её не любили. Всё, что он вынес из этого вечера, это впечатление о белье, её белье – очень красивом и необычном. Покажется диким, но он не помнил, как она ушла, однако ничего необычного, она позвонила на мобильник своему шофёру (прикреплённому дражайшим родителем) и укатила тем же вечером. История требовала продолжения, но Яна не склонна к унижению чувств, и своих в первую очередь, а шофёр пусть крутит баранку, а не снабжает подозрениями нанимателя.

Конечно, Костя не прав, он мучил девушку, не имея на то оснований, поступая так, как не следовало. Почему? Видимо, снова прорывалось его чёрное прошлое, древнее чёрное прошлое, когда порок овладел им полностью, слился с ним и он сам стал пороком. Не заставляй других страдать собой, когда любовь снимаешь с пьедестала, желая взять послушною рабой и раствориться в нежности иной, которая доверчиво предстала. Но канет миг, и возродится боль, и на глаза набросит покрывала, откинь их, с преклоненной головой, и удались, не обретя покой… Любовь не покидала пьедестала.

Продолжая пребывать в расслабленном, благодушном состоянии (видимо, убедив себя, что Яна отбыла довольной), Костя неторопливо собирался в институт. Уже будучи готовым выйти из дома, он второй раз увидел забытую Яной тетрадь, но подумал не о Яне, ему стало стыдно, ведь, развлекаясь с одной девушкой, он совсем забыл о другой, к которой его тянуло: «Надо поехать к Маре, институт никуда не денется».

Дверь в блок Жоры и Вика оказалась открытой, и Костя вошёл, желая подождать у друзей возвращения Мары из института, о чём он узнал, естественно, от Светки. Кстати, с открытой дверью ему повезло, чему он обрадовался, ведь Светка также сообщила, что вчера у Жоры состоялась очередная грандиозная пьянка. Коридорчик встретил тишиной и тяжёлым, сладковатым запахом. Для начала Костя заглянул в комнату главного алкоголика, решив, что гуманнее разбудить одного, чем сразу двоих или троих: он не знал, участвовал ли Ганс в коллоквиуме.

Жора был не один. Рядом с ним, с краю на кровати, лежало тело в сильно мятом женском платье, прикрывавшем туловище; ноги прятало одеяло, а лицо – подушка, оказавшаяся почему-то на голове, а не под ней. Пикантность ситуации требовала покинуть комнату, что Костя и собрался сделать, но тут Жора, спавший у стенки (которая с окном), проснулся. Он наверняка подзабыл об имеющемся соседстве, а поскольку лежал спиной, то не мог и видеть, а, проснувшись, захотел повернуться на другой бок, ну и повернулся – препроводив чужое тело на пол. Посмотрев на звук, Жора увидел Костю:

– О, ты чего расшумелся?

– Это не я, – Костя хихикнул и указал Жоре, взглядом, на лежащий у кровати предмет.

Жора чуть приподнялся на руке и недоверчиво посмотрел в указанном направлении, внешней реакции увиденное не произвело, но вопрос сформировался:

– Ты кто?

– А ты? – переспросило тело, не получившее повреждений от падения, но начавшее испытывать дискомфорт.

– Я – Жора.

– А я – Федя.

– Какая Федя?

– Сам ты какая, – обиделось тело и село, прислонив спину к стене.

– Но ты же в платье, – похоже, Жора никак не снимется с ручника.

– Во, хрень-то, – тело впервые посмотрело на себя и удивилось не меньше присутствующих, желая развеять сомнения, оно задрало подол платья и представило всем, в первую очередь себе, убедительные доказательства половой принадлежности.

Костя сел на корточки, еле сдерживая смех, не желая обижать явно расстроенного приятеля. Но перебороть сарказм не мог и не хотел, а потому процитировал строчку из одной старой песни:

– Мы думали – это баба, а это был мужик…

– Очень смешно, – Федя держался спокойно, несмотря на куртуазность ситуации. Он что-то искал, внимательно разглядывая закоулки комнаты, оставаясь в то же время неподвижным. – Странно, где же мои трусы? Мне казалось, что под кроватью.

– Вопрос в том, под чьей кроватью, – снова встрял Костя.

– Кстати, это мысль, – Федя обрадовался. – Ладно, я пойду.

Жора страдал, его переполняли и сомнения, и стыд, и, что самое неприятное, возможность огласки всей этой истории. Когда его новый дружок ушёл, он начал причитать:

– Ой, мля, что ж это деется-то…

– Не переживай, – Костя думал успокоить Жору, но не переставал лыбиться, получалось слишком уж издевательски. – Может, ничего и не было.

– Ты что, сдурел! Конечно, не было! – Жора вспыхнул, но тут же погас. – А кто его знает, теперь не проверишь.

Костя снова попробовал проявить дружеские чувства и снова сказал гадость, желая дать добрый совет:

– А ты понюхай.

– Пошёл ты на…! – Жора заорал, выпучив глаза. Он раз пять повторил направление, пытаясь при этом вскочить с кровати, чтобы броситься на Костю, но ноги запутались в одеяле, и Жора, как и недавно покинувший их Федя, рухнул на пол, хорошо какой-то добрый человек отставил стол к стене, иначе совсем плохо.

В дверном проёме появился Вик и чуть не споткнулся о сидящего Костю; удивление, от кричащего Жоры, сразу сменилось удивлением от внезапного появления друга, поэтому вопрос, предназначенный Жоре, трансформировался в обращение к Косте:

– Привет! А что здесь произошло?

– Делириум тременс, или приснилось что-нибудь, ничего, оклемается.

– А ты давно здесь? – по инерции, Вик вообще инерционный парень.

– Нет. Захожу, а Жора как начнёт вопить и вращать глазами, будто чёрта увидел или свору крокодильчиков…

– Сам такой, – Жора успокоился, оценив деликатность, и добавил для большей достоверности: – Ввалился как слон, напугал, а теперь диагнозы ставишь.

– Да хватит уже, – Вик, для перемены темы, предложил Косте следующее: – Зайдём к нам, увидишь, в кого превратился Ганс.

Костя поднялся и пошёл вслед за Виком. На кровати Ганса лежала симпатичная девчонка, требовалось подыграть Вику, чтобы он не выглядел слишком тупо, друг все-таки:

– Ганс, и где ж это тебя так?

– А по-моему, очень мило получилось, – в игру включился Сева, разбуженный Жорой, как и Вик, но не отправившийся на крик, а прослушавший весь разговор из постели, благо слышимость хорошая.

– И ангельский быть должен голосок, – снова Костя.

Ксюха удерживала глаза закрытыми (преодолевая желание увидеть обладателя неизвестного приятного баритона), разбуженная одновременно с остальными, она продолжала притворяться. Обычное дело, какая женщина откажет себе в удовольствии послушать, что о ней говорят мужчины, уверенные, что их не слышат. Они ещё немного побаловались, не переходя границ приличия (что, честно говоря, случается не всегда), а потом Костя спросил:

– А действительно, кто это?

– Это Ксюшенька, моя девушка, – промурлыкал Сева.

– А почему она в койке Ганса? – Костя ухмыльнулся.

– А где же ещё? – удивился Вик, привычно тормознув.

– И то верно, монголом больше, монголом меньше, – Костя любил ходить по краю. – Двести лет не срок.

– В смысле? – Сева не почувствовал угрозы.

«В смысле, что своей девушке чужую постель не предлагают», – это не слова, это мысли. Костя подмигнул Севе и обратился к якобы спящей Ксюхе:

– Не пора ли проснуться, сударыня?

Ксюха открыла глаза и, посмотрев на Костю, стоящего над ней, улыбнулась (одними губами), но говорить не решилась, опасаясь волны не лучшего запаха после вчерашней попойки. Повернувшись на левый бок, она сделала Севе знак глазами, который тот понял и предложил ребятам покинуть комнату, чтобы девушка привела себя в порядок. Все вышли и ввалились к Жоре, уже одетому и подъедавшему со стола что-то из остатков вчерашнего пира, компания молча присоединилась.

А Жора никак не дорубался, куда подевались его постоянные собутыльники, и почему, если они ушли, не заглянули попрощаться. На самом деле, всё объяснялось просто. Они заходили ещё утром, до прихода Кости, но, обнаружив товарища, сладко спящего в компании неизвестной красотки (хорошо, что не присмотрелись), благоразумно удалились. И поскольку в общаге дел не осталось, отправились восвояси.

Вот Ксюха, уже в верхней одежде, она кивает головой весёлой компании, ей предлагают подкрепиться, но она отказывается. Сева вызывается её проводить и, быстро одевшись, выходит вместе с девушкой. Он по наивности думает, что им идти до метро – это не меньше 15 минут – достаточно, чтобы понять её утреннюю реакцию на него. А идут лишь до проезжей части, где Ксюха останавливает такси.

«Откуда оно здесь взялось, да ещё так внезапно», – думает расстроенный Сева, и взгляд его делается растерянным и грустным.

И тогда Ксюха сказала:

– Эй, не надо плакать, мы же не навсегда расстаёмся… милый.

Сева бродил по улице Б. Галушкина больше часа, от общаги до моста и обратно, потом он перестал замечать, где поворачивал, но всё равно далеко не отходил – он счастлив. Вернувшись в блок, Сева нашёл Жору и Костю, увлечённых непонятным разговором. Сева перевёл дух, привёл себя в презентабельное состояние и отправился в институт, намереваясь до начала занятий покрутиться в библиотеке:

«А вдруг и она придёт пораньше».

После ухода Севы и Ксюхи недолго задержался и Вик, отправившийся к Светке, всё ж вчерашний вечер, какая никакая, а тема для разговора. Светка тоже ждала Вика, а после прихода Кости стала ждать активней, понимая, что Костя разбудит Вика. Результатом ожидания стал эротичный халатик, надетый на чистое, приятно пахнущее тело. Войдя без стука, как обычно, Вик застыл, позабыв все подготовленные слова и боясь пошевелиться. Светка подтолкнула Вика в свою комнату, закрыла обе двери на ключ (Маша в институте) и произнесла:

– По-моему, пора поцеловать девушку.

Всё, Вик окончательно проснулся, а Светка прекратила муки воздержания. Однако институт пропускать не стали, любовь любовью, а зачёты пригодятся. Слова и отмазки, друг от друга им нужен только секс. Перед уходом на занятия, уже в своём блоке, Вик спросил Жору, пойдёт ли тот сегодня, но Жора ответил неопределённо, увлечённый беседой с Костей.

Оставшись вдвоём, Жора и Костя попробовали навести некоторое подобие порядка (запала хватило ненадолго), потом достали банку растворимого кофе, Жора предпочитал растворимый, чтобы не возиться, и, закурив, завели неспешную беседу, ту самую, на которую позже обратил внимание Сева и в которую вклинивался Вик. Они впервые проводили время подобным образом, слишком мал срок их дружбы, но усматривалась в этом какая-то таинственность и значимость, будто два заговорщика готовят планы по изменению мироздания, солировал Костя (как и в первых диалогах), Жора больше спрашивал или поддакивал.

2

– Всякая философия начинается с аксиомы. Аксиома – это решение основного вопроса философии, по идее, даже не решение, а выбор приоритета и безусловное следование ему. Путь моего восприятия основного вопроса философии: от первичности материи, через первичность сознания (что задержало ненадолго), к весьма забавной концепции – материя первична, но сознание приоритетно…

– Дурацкая формула…

– Согласен, причём по той же причине, что и вторые части аксиом материализма и идеализма, если говорить просто. Всякая однозначность исключает влияние вторичности (будь оно определяющим или нет), это подтверждается и положением данных категорий в соответствующих теориях. Материализм определяет сознание, как одну из форм существования материи, идеализм проводит обратные параллели (особенно заморачивался Кант), и, несмотря на очевидную ущербность подобных определений, иначе нельзя, иначе рухнет вся теория.

– И тогда ты добрался до…

– Дуализма. Сначала интуитивно. Мне захотелось уравнять в правах обе категории, которые представляются мне сутью разных начал, а не происходящими одна из другой. Более того, я принципиально отказался от идеи развития из одной первоосновы, так как считаю, что для развития, для совершенствования, требуются как минимум две основы, две единицы. При однопервичности развитие выглядит как саморазвитие, но это путь в хаос, путь в тупик, это – гермафродизм. Поэтому моё видение основного вопроса философии – материя и сознание первичны.

– Принято! А как насчёт взаимного расположения?

– Модели различны, их множество, но на все распространяется то, что материя и сознание бескрайни и сосуществуют параллельно и взаимопроникающе. Впрочем, если заниматься казуистикой, найдётся логическое «противоречие» – первый, значит один, а один – это никак не два, то есть двойная первичность изначально невозможна. Ответ простой – для получения двойки к одному необходима ещё единица, такая же первая. А можно иначе, если выдвинуть постулат, что всякая даже самая простая система – двоична, то есть как таковой первичности не существует. Тогда аксиома трансформируется следующим образом – материя и сознание изначальны и равнозначны.

– А какова их идеальная форма проявления?

– Общую сущность как материи, так и сознания определить нельзя, они вечны и недостижимы; идеал же задаётся общепринятым способом, через идеальную материю и идеальное сознание, отвечающие всем свойствам своих категорий. Если совсем тупить, то для того чтобы строить, надо знать, «из чего?» и «как?», остальное вытекает из этих вопросов. В отличие от идеальной, конкретные формы проявления обеих категорий вполне определимы.

– Ну, это понятно…

– Не спеши, конкретная материя, действительно, не вызывает сложностей, если не замечать нюансов. Например, не все поля материальны, пусть это область предположений и гипотез, но сказано не так уж и мало. На мой взгляд, существование полей сознания очевидно, рассуждая от обратного – полевая структура наиболее удобна для взаимопроникновения (эталон взаимодействия) материи и сознания. Вернёмся к конкретным формам. Конкретная материя обобщается до понятия объекта, имеющего структуру, то есть смысл – в реальности, форме и строении. Конкретное сознание менее уловимо, здесь есть надматериальные, чистые, формы, а есть носители сознания, объектные формы. В первом варианте речь о мировых законах, не только всемирных, а вообще, любых известных нам мировых законах, впрочем, непознанные законы не перестают принадлежать миру сознания, просто в нашем настоящем эта категория бесполезна.

– Кстати, я тут недавно слышал, что эволюция – предмет чисто материального мира, что развитие идёт случайным образом – полный сон сознания – при этом утверждается возможность компьютерного моделирования эволюционных процессов.

– И как они моделируют случайность? Для материализма это замкнутый круг, придётся либо отрицать собственные законы, либо отказаться от случайности эволюционного развития – конец моделированию. На самом деле, случайность очень близка к закономерности, но не для материализма. Мы остановились на объектной форме конкретного сознания, здесь главный носитель – человек (пока нам недоступны доказательства объектов инопланетного происхождения). Не стоит забывать и прочий живой (не только животный) мир, которым правят не только рефлексы или иные механистические процессы (суть материального мира), но и отдельные, пусть примитивные, сознательные реакции. Конечно, эта примитивность указывает на большее влияние материи (по сравнению с сознанием) в прочем живом мире (без человека), что говорит о приоритете его количественного развития перед качественным развитием. Это очевидно даже для приверженцев теории эволюционного происхождения человека – где человек, а где остальной живой мир.

– Вот и диалектика пошла…

– Я от неё и не отходил. Собственно, если брать диалектику идеализма (или материализма, у них она единая – монистическая), то всё сводится к доказательству возможности саморазвития, самодвижения, чего, в свою очередь, требует базовая аксиома. Поэтому в вопросах диалектики я вынужден оглядываться на свою аксиому, чтобы не впасть в противоречия. Для меня неприменима диалектика монизма, необходимо построение новой диалектики, опирающейся на принцип двойной первичности – развитие, движение возможно лишь при наличии и взаимодействии двух равноправных начал.

– То есть речь о диалектике дуализма…

– Да, но это отдельная тема, вернёмся к человеку, как носителю конкретного сознания, которое с полным основанием определяется как самосознание, показывающее признание человеком собственного «я», углубление в свою индивидуальность и отделение себя от других людей, то есть, с одной стороны, «я», а с другой – «мы», «ты», «они». Самосознание формирует самостоятельность и самоопределённость, диктует человеку его индивидуальность и даже уникальность.

– А как же генная инженерия и подобные влияния?

– Пальцем в небо. Меняя свойства материи – сознания не изменишь, и как бы ни казалось, что постигнут самый главный механизм, всегда обнаружатся новые, глубинные закономерности всеобщего механизма. Генная структура подвержена более тонкому влиянию, чем доступно на сегодня, ведь неизвестно базовое воздействие на её формирование и трансформацию. Проще говоря, на какой-то момент себя исчерпают и химия, и биология (как по отдельности, так и в синтезе, в том числе и с другими науками), потребуется новый инструментарий, и когда ещё доберутся до полей сознания, а их влияние в этой области велико, и это тоже, скорее всего, не станет итогом.

– Тогда скажи о роли разума.

– Сначала об интеллекте как о более общей категории. В совокупности с мозгом (конкретная материя) самосознание (конкретное сознание) участвует в развитии и функционировании интеллекта – категории двойственной, с одной стороны, это явление материального мира, поскольку нельзя говорить об интеллекте человека в отрыве от его мозга. Здесь допустимо сравнение с кибернетикой, где интеллект – это компьютерная программа (software), мозг – компьютер (hardware), самосознание – это пользователь (user), а вот разум – это способность программы реализовывать задачи поставленные пользователем. Без интеллекта нет и разума, однако обратный вариант допустим.

– Точно-точно, припоминается известная гравюра Гойи. Кстати, а что о мысли?

– Мысль – это связующая категория, что очевидным образом делает её двойственной категорией. Существует теория, и даже какие-то исследования, о материальности мысли, ничего удивительного, ведь мысль не является исключительно чистым сознанием, оставаясь коммуникативной единицей (имеющей структуру, направление, способ передачи и воздействия). Мысль – это вид одного из импульсов связывающих материальный мир с миром сознания, а сфера деятельности – как интеллект, а больше разум человека, так и собственно мир сознания. Повременим с конкретизацией, иначе перескочим на теорию познания. Главное (в отношении разума к миру сознания) – это способность к познанию (в том числе и видов чистого сознания – мировых законов), способность к неправильному мышлению и выбору (когда человек осмысленно делает себе плохо при возможности сделать хорошо, это область совести) и способность к созиданию (область разума – наука, культура и т. д.).

– А что о создании искусственного интеллекта? Сейчас много спорят.

– Все споры от путаницы, вопрос о создании искусственного интеллекта (именно интеллекта) – это вопрос времени, теоретически здесь нет непреодолимости, а вот создание искусственного разума – глухая фантастика. Разум ценен способностью создавать, а это не только поиск и получение данных, их обработка (опыт, сравнение, выборка анализ, систематизация и т. д.) и выдача результата, но и самостоятельная постановка задачи (причём правильная постановка, корректная, охватывающая весь процесс создания чего-либо, от сути поиска до формы выдаваемого результата). Искусственный интеллект – это закрытая система, а разум – открытая. Практическое применение искусственного интеллекта – это замещение громоздких программ, содержащих в себе громадное число перебора вариантов и вероятностей, но, упрощённо говоря, искусственный интеллект – это всего лишь новое поколение этих программ, это тот же переборщик и выборщик, только устроенный по другим принципам, например, действующий по так называемым уравнениям общего вида.

– Это ты по поводу общественных страхов?

– Точно. Искусственный интеллект категорически не способен взбунтоваться и прочая-прочая. А создание искусственной системы с этапом постановки задачи (самопостановки) – вымысел, если только человечество не научиться управлять сознанием, как сейчас материей.

– Тогда получится не совсем человечество или совсем не человечество. Эволюция цивилизации какая-то.

– Наверно, ты прав, эволюция цивилизации – это эволюция разума, а критерий оценки той или иной цивилизации – её культура, которая доносится до индивидуальностей (всех людей составляющих цивилизацию) личностями (немногими из людей, развивающими цивилизацию). Впрочем, это область общей теории личности, для развития которой важно, что личность, как и индивидуальность, дуалистична по природе.

7

Костя в очередной раз открыл окно, выветривая табачный дым. Несмотря на холод, идущий с улицы, воздух обновлялся регулярно, противостоя непрерывному курению Жоры, пытавшемуся соответствовать собеседнику тем умным лицом, что образуется в процессе выпускания дыма. Костя предложил Жоре пойти в большой коридор и покурить там, а в комнате пока проветрить. Жора согласился. В коридоре, у стены, тосковала вынесенная кем-то из студентов парта (наверное, ненужная), представляющая собой довольно большой стол с металлическими ногами-опорами, ребята сели на парту. Надо сказать, устроились они основательно, по всей ширине столешницы, прижавшись спинами к стене и вытянув ноги, выступившие за край парты почти на длину голени. Закурили.

– Скоро первая смена вернётся, – задумчиво произнёс Жора. – Ты потом к Маре уйдёшь?

– Да, – односложно и без комментариев.

– А может, вы вдвоём и ко мне?

– Нет, ты уж извини.

– Жаль, – вздохнул Жора. – Придётся в институт сходить.

– Сходи, глядишь, пятёрку получишь…

– Люлей он получит! – это Ганс, утренний студент, как и Мара.

– Что за наезды, – ненатурально возмутился Жора.

– Привет Костя, как жизнь? – Ганс словно перестал видеть Жору.

– Нормально. А на Жору не серчай, когда-нибудь он исправится.

– Могила его исправит! Алкоголик… – Ганс понёс, живописуя и вечер второго дня и вчерашний, и как ему неудобно перед земляками, и как он устал бороться с нерадивым соседом, и всё такое, и в том же духе.

Ребята не мешали и, закурив по второй, ожидали окончания монолога. Костя потихоньку посмеивался, а Жоре приходилось разыгрывать искреннее раскаяние, периодически кивая головой, сокрушённо вздыхая и поддакивая, сказав даже, кем он будет, если подобное повторится, в общем, Ганс успокоился и, в очередной раз, поверил. Жоре всегда верили, он определённо учился не в том институте.

Утомившись произнесённой тирадой и желая укрепить достигнутый мир, а точнее, перемирие, Ганс присел на краешек парты, даже не присел, а чуть коснулся, намереваясь присесть, но этого оказалось достаточно. Парта сложилась молниеносно, дефектная – вот её и выставили добрые люди. Костя и Жора побывали в невесомости, пусть какое-то мгновение, когда ноги взметнулись вверх, а зад неумолимо потянуло к полу, но, так как головы они сберегли (не опробовав стену на прочность), то им понравилось. А вот Гансу не понравилось. Ноги ему не отдавило, но царапина вдоль одной из них получилась серьёзная (и брючина в клочья), от боли и неожиданности Ганс заорал. Костя собрался посочувствовать Гансу, но начал ржать Жора, причём ржать совершенно беспардонно, наподобие этих идиотских мешочков со смехом – не заразиться невозможно. Стали ржать на пару. Разобидевшись (совершенно справедливо), Ганс ушёл в комнату.

Успокаивались долго, продолжая сидеть на руинах, наконец, сделав глубокий вздох и удержав готовый вырваться смех, Костя спросил:

– Ты чего разошёлся, что смешного-то?

Жора лишь таращил глаза и тыкал пальцем в сторону Кости, продолжая булькать и хрюкать, его можно понять, ведь вопрос о причине смеха от человека, смеявшегося не меньше минуты, смешон сам по себе. Короче, ещё посидели, потом ещё, пока Жора окончательно не снял напряжение, вернув себе способность разговаривать:

– Ты знаешь, вдруг пропала опора, а ноги так потешно задрались, и тут мы грохнулись, словно в лифте на одну поездку.

– И чего?

– Неужели тебя не приколол наш полёт, такой неожиданный и короткий?

Полёт Костю не приколол, он поднялся с развалин парты, забрал верхнюю одежду из комнаты и, попрощавшись с Жорой и скулящим (до сих пор) Гансом, пошёл к Маре. Дверь открыла Маша, ожидавшая обусловленного возвращения своих конспектов, видя, что это не к ней, развернулась и ушла, не сказав ни слова, – всякого возмутит бессовестное нарушение договорённостей. Тем более осталось сдать последние экзамены (по ним и конспекты) в досрочном режиме и спокойно валить домой, на каникулы, зачёты-автоматы уже получены, сегодня – последний. Постучав, Костя заглянул к Маре, она спала – обычная практика студентов первой смены, вернувшихся после занятий. Мара лежала поверх накидки, спиной к стене, в джинсах и свитере – пришла из института и сразу на бочок. Костя присел возле стола и немного расслабился: «Это даже хорошо, что она спит, теперь я отдышусь, успокоюсь… Господи, как колотится сердце».

Их отношения не соответствовали стереотипу, когда история двух нравящихся друг другу людей развивается по заезженному романтическому сценарию. Они оказались разъединены неведомой силой, когда глаза кричат о любви, а тело отказывается подчиняться, когда мысли обжигают откровенностью, а слова холодны и учтивы, когда чувства ищут выхода в обладании друг другом, но находят удовольствие в терзании чужой плоти и разбивании сердец. Стена, страшная непроницаемая стена между ними, и крепость её настолько велика, что Костю терзала кощунственная мысль: «А не сама ли любовь противостоит их же любви? – но он гнал это безумие от себя, стараясь придать невозможности пастельные тона. – Мы в двух шагах, но через стену, в одной мечте, но с разных слов; мы ищем вход, мы тянем время, но видит бог, нам не дано… Нам не дано не ставить пауз и повторять, чего боюсь, обычный вздор под „техно-хаус“, я не могу, я растворюсь… Я растворюсь в табачном дыме, я просочусь сквозь камень стен, я стану воздухом отныне, ты станешь ветром, насовсем. – Отчаяние, всё равно, отчаяние».

Маре снился Костя, их первая встреча, когда он впервые появился на одной из субботних дискотек, проходивших в зале (пристройке к зданию общежития). Мара танцевала только с ним, чувствуя себя весело и непринуждённо, и уже, по-видимому, собралась влюбиться до беспамятства, но… Костя начал меняться. Появилось пристальное внимание к прочим окружающим людям, к значимости их мнения, жизни, интересам; потом они (Костя с компанией особенно напыщенных молодых людей) стали превращаться в надутых и чопорных господ, которые себе на уме и теперь совершенно отдалены от остальных. Они зовут и её, но она остаётся без движения и смотрит на Костю, который…в среде их скользких, мутных комплиментов проводит дни, недели, а затем теряет счёт проигранных моментов, найдя себя «героем» светских тем. И став свидетелем внезапных превращений, и встретив мёртвый блеск жестоких глаз – предстал беспомощным в потоке ощущений, почувствовав тупой животный страх. Ей казалось, она увидела его бесцветное будущее.

Но, продолжая спать, ухватила новый образ: Костя никого не боится, ибо он сам страх, как и тот демонический вид, исказивший его человеческие черты. Музыка чеканна, безжалостна и безнадежна, люди распластались, а зло готовится вырывать падшим души. Чёрная месса. Но Мара продолжала стоять, лишь она и он, свет и тьма, любовь и ненависть: «Почему? Он же не способен ненавидеть. Или ему недоступна любовь? – И она открыла себя, она полюбила его…»

Фантазии. Или воплощение старой доброй сказки (красавица и чудовище)? Неважно. Как неважно, что эта сказка – не раз повторявшаяся жизнь. Важна только любовь и то, что стена между ними действительно существует и что разрушить её нельзя, она либо исчезнет, либо нет.

Мара открыла глаза и увидела Костю: «Мой милый, как хорошо, что ты приехал», – сказано же другое:

– Привет, Костя, ты сегодня неожиданно, – она бы добавила, что видела его во сне, но сюжет распался, раскатившись, как апельсиновая горка, она пыталась собрать часть, но остальное растерялось по углам, пришлось прекратить попытки.

«Я тоже рад тебя видеть, это так здорово быть рядом с тобой», – но:

– Привет, и для меня это, в какой-то мере, неожиданно.

«Милый, что-то случилось? Тебя что-то тревожит?» – при этом:

– Тебя разве привело не желание увидеть меня? – немного с вызовом, но простительно красивой, уверенной в себе девушке.

«Я беспокоюсь о тебе, вокруг тебя неспокойно, а я не понимаю, в чём заключена опасность», – но:

– Что ты, всем нравится смотреть на тебя, но не всякого смотрящего увидишь, а это неприятно.

«Да, происходит много непонятного, и я боюсь, я очень-очень боюсь, защити меня, любимый», – а вслух:

– Слишком ты мнителен, – Мара встала с кровати и вышла в коридорчик. – Я кофе поставлю.

«Как тебе объяснить, как доказать, что мы слишком беспечны, что, отвергая предостережения, мы отвергаем помощь и потом уже никогда не сможем закричать, лишив себя голоса. Совершая обычные поступки, в рядовой повседневной жизни, удивляясь какой-либо редкой странности или радуясь нечастой удаче, мы ткём свой погребальный наряд, и каким он окажется в момент откровения, такими мы и станем», – сказано короче:

– Мара, я прошу, будь осторожней.

«Я стараюсь, но не особенно получается», – однако:

– С кофе или плиткой?

«Что-то было, что-то стряслось, надо спросить»:

– С собой. Признайся, произошло вчера что-нибудь необычное?

«Да! Да!»:

– Ничего экстраординарного. Не произошло и не произойдёт. Ты удовлетворён?

«Нет! Зачем скрывать правду? Зачем зарекаться? Ведь даёшь зарок богу, а противостоишь тому, другому, который обязательно испытает», – Костя вздохнул:

– Нет, но, раз ты против этого разговора, давай выпьем кофейку, выкурим по сигаретке, а ты мне расскажешь, как вы тут с Ёлкой обитаете, – это ход. Костя решил расспросить Ёлку, следует только узнать, где она и когда придёт, чтобы успеть перехватить.

«Что за идиотка, думаю одно, а говорю другое, ладно, пусть хитрецу Ёлка всё расскажет, подыграю», – Мара разгадала Костин ход, слишком он очевиден, но обоим это на руку:

– Нормально обитаем, правда Ёлка с Дымом поссорилась, но я думаю, временно.

«Так, пошло дело, мне б в разведке работать»:

– А где она сейчас? Может, ищет с кем ещё подружиться?

«Ой, наивный чукотский мальчик, с таким топорным подходом никого не расколешь»:

– Она хоть девушка и влюбчивая, но не распущенная, так что твой выпад – мимо цели, а находится она сейчас на дополнительных занятиях, «хвосты» сдаёт, и придёт… – Мара посмотрела на часы, – через час-полтора.

«Ага, встречу её внизу, у входа в общагу, там и поговорим, в любом случае, приблизительно час у меня в запасе, это здорово»:

– Никакого выпада, я лишь о лёгкости, с которой она сходится с людьми.

«Милый, у нас час, один час, будто мы не властны над своим временем, не способны этот час превратить в день, или год, или всю жизнь; нам предоставляют короткие свидания, через стекло, под неусыпным контролем, а потом разводят по камерам. Господи, как мы живём, где мы живём?» – а вслух другие слова, бесполезные и ничего не значащие, поглощающие отпущенное время, поглощающие безвозвратно.

Впрочем, говорили мало, только смотрели друг на друга, не отрываясь и не стесняясь, стараясь запомнить каждую слезинку и каждую улыбку, каждый порыв и каждое дуновение, то, чего у них не отняли и чем они теперь пользовались изо всех сил. А значит, они боролись со временем, которое, в этом часе, уплотнилось невозможно – редкий отрезок жизни бывает таким эмоционально наполненным, каким он оказался сейчас, в него втиснулись не дни, а месяцы, исполненные счастьем быть вдвоём… Но и их силы не беспредельны, время истекло.

«Мара, пойдём со мной, зачем мы порознь, зачем мы постоянно искушаем себя расставаниями, а потом теплим надежду предстоящими встречами, в чём смысл этой бессмысленной проверки чувств, когда даже встречи обращаются безрадостной цепочкой образов и фраз, а не решением жить вместе. Мара, пойдём же со мной…»:

– Ну, мне пора идти, до встречи, девочка.

«Костя, родной, не бросай меня, не оставляй здесь, в этом постылом общежитии, только позови, я пойду, куда скажешь, буду делать, что пожелаешь, я стану твоей вещью, я приму твой образ жизни, я откажусь от морали и добродетели, если ты этого захочешь, только не бросай меня…»:

– Пока, мальчик, приходи, если найдёшь время.

Костя покинул комнату и широким шагом направился к основной лестнице, он почти бежал, спасаясь от противоестественного разделения личности и головной боли, ударившей, как только он вышел из блока и слабевшей по мере удаления от Мары. Включился механизм удержания дистанции, если продолжить сопротивление, боль из напоминающей станет отрезвляющей (от которой полшага до тяжёлой болезни), дальше – больше, поэтому не надо ставить себя выше мира – мир выше, и он победит. Уже на первом этаже общежития Костя понял, что Мара для него пока недоступна, предела этому «пока» он не видел, но знал, что найдёт выход, потому что он существует, потому что любовь – это не пытка, любовь это награда и счастье. У Мары голова не болела, и это справедливо.

Костя вышел на улицу, решив подождать Ёлку на воздухе, морозном, но не пропитанным любопытством и праздным интересом, как в вестибюле. Подкралась грусть, от которой не спрятаться, особенно когда схлынут сильные эмоции, поначалу она несёт облегчение, заполняя следы опустошения, оставленные надрывным молчанием или криком, но потом дымчатое становится серым, а серое обращается чёрным. И такое красивое слово «грусть» окончательно тает, ибо замена ему – уныние. Вот и Костя уже не стоит белым днём, а сгорбился чёрной ночью и что-то невнятно бормочет, но если прислушаться:

«Я наказан любовью и больше не стану смеяться, между страхом и болью оставлен один умирать, я закроюсь в ночи, здесь стираются лица и краски, возле тусклой свечи буду странную страсть отпевать».

– Костя, привет, – Ёлка вывела его из оцепенения. – Ты чё здесь стоишь, ждёшь кого?

– Так тебя и жду, привет, кстати.

– А-а, значит, дождался, ну, пойдём, – Ёлка предполагала войти в общежитие, но остановилась, видя отрицательное движение Костиной головы.

– Давай здесь, я тебя не задержу.

– Интересно, – Ёлка хихикнула. – Прямо здесь, да на морозе, да при всём честном народе…

– Я серьёзно. Что вчера произошло с Марой?

Ёлка рассказала, без лишних вопросов, рассказала, что видела и слышала, а значит, и о Дыме, хотя Костя не спрашивал о том, как Дым увидел привидение и, звякнув черепицей, гордо удалился. Впрочем, у Ёлки теперь другие планы или, точнее, другие виды, но это уже её дела.

Реальность размывалась, незыблемый материальный мир терял законченность и устроенность, и за казавшейся простотой и однозначностью всё чётче проступала бесконечность и неопределённость. Несложно понять, что сущее вбирает в себя обозримое, что первое несравнимо больше второго, но какой силой надо обладать, чтобы, увидев, как обозримое начинает расти (разрывая границы доступного), не отказать сущему. Обычно теряют рассудок, иногда жизнь, Костя потерял равновесие. Он лежал на льду и не чувствовал ни боли, ни холода, не понимая, что поскользнулся на раскатанной ледяной дорожке, ему стало важно блеклое зимнее небо, вставшее перед ним, небо без единого облачка, без единого изъяна, готовое принять его в свою вселенную. Что-то говорили подбежавшие люди, но он не слушал их, повторяющих пустое и никчёмное. Последнее, что он увидел – перепуганное лицо Мары, в слезах и без кантика шапки:

«Всё-таки, она меня любит».

8

Дым проснулся дома, чувствуя себя не то чтобы хорошо, но вполне сносно, учитывая обстоятельства предыдущего дня. Вставать – рано, спать – поздно, а поскольку смотреть не на что, из-за полумрака, вызываемого плотными шторами, Дым прислушался к звучанию квартиры, от которой он успел отвыкнуть. Однако квартира не звучала, она пахла, источая вкусный запах блинов, а то и не просто блинов, а блинчиков с мясом или творогом; в животе заурчало, но Дым не встал. Зачем вставать, если тебя разбудят и пригласят за накрытый стол, зачем лишать маму удовольствия от сюрприза загулявшему сыну, зачем разрушать хрупкое равновесие семейного покоя, которое разобьётся в ближайшие дни. Конфликт у Дыма именно с матерью, требующей от сына усердия в учёбе и всего такого, что холят и мнят подслеповатые родители в своих детях. Дым же, будучи махровым эгоистом (нормально для его возраста, особенно если воспитательный процесс всегда исключал физические наказания), принимал за истину собственный интерес, а за мораль – удовольствия, а потому всячески противостоял воле матери, особенно невзлюбившей компьютерные игры. И всё бы ничего, но она не работала, а, постоянно находясь дома, держала сына под неустанным контролем, в конечном счете это и взорвало ситуацию – Дым ушёл. Отец не вмешивался, не его это дело, коли приходил лишь переночевать – важная работа, знаете ли.

Дым прислушался снова, квартира отозвалась знакомым шипением из кухни и посторонним шумом, идущим от соседей, – стены не обладали современной изоляцией, отец Дыма, конечно, ответственный работник, но не настолько ответственный, чтобы иметь более приличное жильё. Шум оказался музыкой, а музыка – песней, которая вызвала из памяти имя, но не в поверхностном, повседневном его упоминании, а в том первоначальном всплеске, когда вздрагиваешь, но не как от испуга, а потом теряешь уверенность и устойчивость, но не как от водки. Это ощущение имеет развитие, если некое слово, пусть даже имя, становится ключом и дверью одновременно, если всякое, даже случайное упоминание притягивает один и тот же образ, а на уровне чувств восприятие таково, что реальное воплощение исчезает, оставляя мираж, оставляя лишь имя. Около года назад, в институте, он услышал имя, показавшееся необычным, – и он обернулся. Нет, это не любовь, это эрзац любви, искусно предложенный Дыму.

Мара спокойно отреагировала на нового поклонника, учившегося курсом старше, и пусть сердце её оставалось свободно, а душа искала любви – идеальное сочетание для возникновения романтических отношений – Дым её совершенно не взволновал. Сначала он терпел, скрипел зубами, но не прекращал попыток, позже, совершенно отчаявшись, попробовал овладеть ею силой (напрасный труд, Мара – девушка смелая и умеющая за себя постоять), наконец, пошёл на осаду с отложенным штурмом – сойдясь с Ёлкой. Коварный план оказался самоистязанием, трудно выносимой пыткой, но он желал видеть Мару, слышать её голос, поэтому не порывал с Ёлкой.

Дым впервые не получил того, к чему стремился, испытав боль, принижающую гордыню, но душа не возвысилась, и результат обнулился. Где любовь? Любовь, которая от бога, которая взаимна или, по крайней мере, находит живой отклик. Ничего. Мара уловила фальшь в чувствах Дыма, ощутила то, чего не осознал он сам. Находясь в тепле и уюте своего дома, Дым жаждал обладать этой недоступной красотой, обладать на глазах у всех, чей удел знать и завидовать, воображение рисовало фантастические картины, впрочем, без излишнего разнообразия, где он – повелитель звёзд, хозяин света, а они – восторженная толпа, тупая в своём восхищении… От резкого звука, словно железом по стеклу, заныли зубы, Дым открыл глаза и приподнялся на кровати:

«Ничего необычного, верно, почудилось», – но чувства и мысли уже попали в резонанс диссонирующего аккорда.

Странное вмешательство немного спутало заказанную игру, Дыму не полагалось знать своё истинное отношение к Маре, своё желание её тела, гипертрофированное, легко принимающееся за подлинное чувство. А теперь он вспомнил, как нёс её на руках, как задумал унести куда-нибудь подальше от окружающего мира, чтобы насладиться ею – беззащитной, прекрасной и притягательной, но слишком ограничено пространство, и слишком скоротечно время. Да, всё упростилось, приманка потеряла часть привлекательности, но это не остановит запущенной череды событий, как маленькая победа не прекратит большой войны.

– Димуля, пора вставать! – он вздрогнул, его мать всегда появлялась неожиданно, даже когда он ждал её прихода. Заглянув в комнату сына, она добавила: – Я тебе блинчиков нажарила, поешь, пока горячие.

– Иду, – он разыграл пробуждение.

Завтракали спокойно, Дым с удовольствием поглощал блины (оказались с творогом), а мать что-то бубнила о пользе образования и необходимости жить дома, в своей семье, на что сын, периодически, согласно кивал – зачем портить аппетит бесполезным спором. Затренькал телефон (звонила одна из кумушек матери), напомнивший Дыму вчерашний очень странный звонок, будто кто-то терпеливо ждал его возвращения домой, а, дождавшись, не дал времени даже переодеться в домашнее. В результате обыкновенного обмена информацией выяснилось, что собеседников связывают общие знакомые и интересы (ничего необычного), далее прозвучала лестная характеристика скромных способностей Дыма (пора засомневаться в искренности говорившего), а в завершение разговора – предложение встретиться и обсудить одну халтурку, несложную, но вполне денежную (явная опасность, учитывая схему построения беседы). Договорились на сегодня, на первую половину дня – с учётом дороги – пора выезжать.

Сказав матери, что отправляется в институт, чем добавил ей радости, Дым поехал в другом направлении. Выйдя на станции «Китай-город», он направился к гостинице, где размещался офис названной ему фирмы, у согласованного вестибюля ждал провожатый, попросивший Дыма следовать за собой. Поднялись на третий этаж и побродив по длинным ломаным коридорам, остановились около стандартной двери гостиничного номера, на которой висела скромная табличка с искомым названием. Дым вошёл.

– Заходите-заходите, Дмитрий, здравствуйте, – знакомый бодрый голос принадлежал немолодому господину с физиономией швейцара, но в дорогом костюме. – Понимаю-понимаю, моё лицо многих расстраивает но, знаете ли, у материальности свои минусы.

– В смысле? – промямлил сбитый с толку Дым, от неожиданности он забыл поздороваться.

– Ах, оставьте-оставьте, давайте лучше по рюмочке за встречу, – и, не дожидаясь согласия, швейцар указал на две наполненные рюмки, стоящие на невысоком столике между двух кресел. Будто спохватившись, он добавил: – Да вы присаживайтесь-присаживайтесь.

Выпили, после чего Дым сразу перешёл к делу, собираясь быстрее покинуть это место:

– Какую работу вы хотели мне предложить?

– Просто работу, – ответил тот. – Кстати, как вам показался коньяк?

– Очень приятный, но мне достаточно.

– О, вы читаете мои мысли, – притворно восхитился швейцар. – Недаром-недаром мне рекомендовали именно вас.

– Я так понимаю, вы хотите поручить мне тестирование новой игры, – Дым почти бежал к сути, пренебрегая элементарными правилами приличий.

– Вы совершенно правы, совершенно правы, но не торопитесь. Может, закурите? – и опять, не дожидаясь ответа, обходительный господин (зачем обижать его сравнением со швейцаром) поставил перед Дымом элегантную металлическую пепельницу (платиновую, но выглядевшую как серебряная – особый шик, учитывая личность говорившего и свойства металлов).

Сигареты отсутствовали, поэтому Дым достал свои и, закурив, откинулся в кресле, при этом он ничего не говорил, добиваясь цели молчанием. Его визави вздохнул, что-то пробормотал и, наконец, извлёк конверт из ящичка секретера, стоящего здесь же.

– Вот оплата, думаю, вас устроит, – конверт лёг на столик.

– Сумма немаленькая, – Дым изучил содержимое конверта. – Какие будут условия?

– Ничего необычного, ничего необычного, вот диск, – на тот же столик легла чёрная пластмассовая коробка без каких-либо надписей. – И, убедительная просьба, сделайте работу быстро.

– Есть ли специальные требования или что-то требует особого внимания, и вообще, какого плана игра?

– Без комментариев. Деньги платятся и за это, просто играйте и фиксируйте прохождение, – немного помолчав, заказчик добавил, опережая вопрос Дыма. – Позже я вам позвоню, до встречи.

На улице по-прежнему морозно, но Дым не испытывал холода, он удивлялся легкости, с которой получил приличные деньги. Обычно аванс в их деле не платился – сначала работа и отчёт – а нынешний наниматель не боялся рисковать, впрочем, чему удивляться, когда знаешь, что являешься порядочным человеком, никогда не кидающим заказчиков. Величина полученного вознаграждения лишила Дыма способности анализировать, а зацепиться было за что, собственно, вся ситуация состояла из зацепок и противоречий, выпадая из рамок реальности, затуманивая сознание и пытаясь проникнуть глубже, пытаясь дотянуться до самого сокровенного. А работа как таковая заботила Дыма мало, очередная игра, каких он видел-перевидел, ему важнее, насколько игра интересна, ведь окажись она скучной и длинной, работа из лёгкой и приятной превратится в подобие каторги, но Дым рассчитывал на лучшее.

Доехав до своей станции метро и выйдя на улицу, Дым отправился в супермаркет – зачем отказывать в удовольствии побродить по магазину, имея в кармане изрядное количество денег. Присмотрев кое-какие мелочи, Дым купил лишь одно – накладной дверной замок, который он установит на своей двери во избежание лишних стычек с матерью.

Со времени ухода из дома прошло около трёх часов, поэтому мать Дыма крайне удивилась раннему возвращению сына из института. Дыму пришлось врать. Дело нехитрое, он на ходу сочинил историю о быстрой и успешной сдаче одного зачёта (без демонстрации зачётки, которая… – здесь следовала ещё одна сказка, но обязательно со счастливым концом) и переносе второго (история номер три) на более поздний срок. Исчерпав возражения, Дым удалился в свою комнату. Маме понравился мини-сериал, и, забыв первоначальные подозрения, она вернулась к домашним заботам.

«Браво! Аплодисменты!»

Первым делом Дым поставил замок, парировав справедливое замечание матери, пришедшей на шум, необходимостью предельной концентрации при дальнейшей подготовке к сложным зачётам и экзаменам. Фокус прошёл. Для закрепления успеха Дым полистал учебники и тетради при открытой двери (как бы подготовка перед занятиями), потом отобедал и, под одобрительный взгляд родительницы, заперся в комнате.

Дым запустил диск, как и ожидалось, включился «autorun», пришлось прервать, так как перед установкой Дым просматривал директории самого диска, не обнаружив ничего сверхординарного, Дым начал установку. «Setup» занял немного времени, выкрасив экран непроницаемо-чёрным цветом, а по окончании произошла перезагрузка. В результате этих действий на «рабочем столе» появилась новая картинка – чёрный квадратик, а под ним две буквы «ББ», но Дым не спешил кликать этот квадратик, вначале он разберётся с составом папок и файлов, относящихся к игре.

«Всё как обычно, похоже, игра ролевая», – Дым любил «эрпэгэшки», кроме того, сохранилось подозрение, что игра русская, на что сразу навели эти «ББ».

Смущала только одна вещь – небольшой размер (особенно для RPG), а значит, игра или очень короткая, или плохо прорисована, что не слишком вязалось с платой за тестирование:

«Хуже, если она сляпана по старинке».

Дым поймал себя на мысли, что начинает раздражаться, конечно, ведь он находился дома и готовился использовать шлем и двойной джойстик (в каждую руку), а не всякая игра поддерживает подобное оборудование. В общежитие Дым их не брал, понимая, что там и похоронит.

«Ну, ладно, приступим», – Дым экипировался и стартовал.

Фильм отсутствовал, и сразу после загрузки появилось окно генерации персонажа. По обыкновению Дым сделал усреднённого бойца – не слишком сильного и не слишком тупого – надеясь на дальнейший upgrade, оно и понятно: сложно создавать образ, не зная ни целей, ни противника, ни особенностей игры. Дым определил, что игра из серии фэнтезийных и рыцарских (по типичному набору предметов, которые демонстрировались), поэтому и уделил всем параметрам примерно равное внимание. Пока всё работало: и шлем, и джойстик – что положительным образом отразилось на настроении Дыма, и он нажал – «Начать игру».

1

Перед глазами чернота стеной из страха, из того доисторического кошмара, в который вверглись прошедшие раньше. Несколько секунд ничего не менялось, и вдруг вся эта монолитность будто прыгнула на него, оказавшись легко проходимой, и Дым уже по другую сторону, но обернись он сейчас – увидит не черноту, а нечто прозрачное, похожее на стекло, но не такое твёрдое. Он не обернулся. А впереди блеснуло синью небольшое озерцо. Это шанс посмотреть на себя, шанс, потому что отражение – удовольствие не дешёвое. При генерации персонажа игрок выбирал пол и характеристики, что-то усиливая, что-то ослабляя, а внешность, одежда, оружие и другие мелочи создавались игрой в момент перехода и зависели от созданного типа. Сминая невысокую травку, Дым подошёл к воде и посмотрел на отражение.

«Да, иногда рисуют и получше», – он разглядывал своё нынешнее лицо – тупое, заросшее волосами, но без следов неизлечимого дегенератизма, что вселяло надежду.

А тело ему понравилось – литое и послушное, не то, что у реального Дыма – вялое и истощённое, живущее собственной, весьма эгоистической, жизнью. Одежда вызвала презрительную усмешку, поскольку не предлагала свежих решений, тот же стандартный набор из шкур и грубой ткани, свойственный подобным играм. Повернувшись к воде боком, Дым увидел свой профиль, мельком, ибо не это заботило народившегося героя, он искал предметы (как минимум оружие) и предполагал найти их в заплечном мешке (в разных вариациях присутствующем в огромном количестве игр), который находился на месте, за спиной. Следом всплыла «иконка» доступа к мешку – сначала увидеть, потом использовать. Первым делом Дым изучил клинок, не слишком длинный и не слишком острый (выглядевший в руках не страшнее поварского ножа), крепившейся на поясе, в деревянных ножнах, но в начале игры он вряд ли потребуется и дан для уверенности, а не для защиты или нападения. Второе, что привлекло внимание, – сапоги, простые и старые, но это мелочь, главное, у персонажа возрастёт скорость перемещения. Дальше – интереснее.

«Во, лепят! Таблетки. Здесь уместней баночки-скляночки, а не эта отрыжка цивилизации, – однако присутствие упаковки таблеток оптимизировало их невредимость, ведь они не выльются, не разобьются, да и применяются быстро. – Логично. Где вы видели игры с разбивающимися пузырьками?».

На упаковке отсутствовали надписи и всякие иные обозначения, указывая на самотестирование, если кто не подскажет. Следующий выверт – пластиковая карточка, выглядящая предельно глупо на фоне всего остального (даже таблеток), но опять-таки в угоду достоверности не стоит доходить и до абсурда, когда в иных играх герой таскает на себе сотни тысяч золотых монет, не чувствуя дискомфорта. Дыма передёрнуло от мысли, что его заплечный мешок превратится в банковский сейф – собирать деньги он умел:

«Нет уж, пусть будет карточка».

Одна незадача: сколько там денег, неведомо, но это до первой транзакции.

«Опа, серебряное колечко, если повезёт – окажется волшебным, интересно», – Дым надел найденное кольцо (снова платина, принятая Дымом за серебро).

Ничего не произошло – сил не прибавилось, зрение не улучшилось, окружающий мир не изменился… Ответ подсказало отражение в озере, ещё бы, вместо грязной клочковатой растительности на лице Дым увидел вполне приемлемый образ – чистые волосы, короткая стрижка, аккуратная бородка и усы, при этом взгляд жёстче и гипнотичней. Короче, возросла харизматичность персонажа, по-простому – «харя». Последнее, что находилось в мешке, – маленькая книжечка с непонятными иероглифами на обложке, книжечка не открывалась, будто страницы слиплись до состояния монолита, странно, во многих других играх первоначальная магия (назначение книжки – несомненно) легко активировалась.

Надо двигаться, но Дым не спешил уходить от озера, опыт предыдущих игр подсказывал поискать какого-нибудь секрета, например, нырнув в воду. Размышлять глупо, ведь сколько «за», столько и «против», а потому, сняв одежду и мешок, но не расставаясь с клинком, Дым разбил зеркальную гладь. Глубина небольшая, видимость хорошая, поэтому Дым сразу заметил блестящий ларец с ручкой, стоящий на дне. Секундами позже – Дым на берегу. Одежду и мешок на клинок и прочь от озера (не выпуская ларца). Рассчитано верно (сказался опыт) – на месте озера образовалось некое хищное создание (похожее на растение), жадно протянувшее свои длинные щупальца в сторону Дыма, но не доставшее до него, жуть, что ни говори. В ларце (открывшемся, как и полагается, просто) лежал ключ, удерживаемый двумя подушечками, Дым смекнул, что уже решил какой-то quest, ещё не получив задание, а потому оставил и ларец, и ключ, и подушечки, отправив всё это в мешок.

Встреча с первым монстром навела на мысль о выявлении собственных боевых навыков, чем Дым и занялся, вытащив клинок. Умений немного: рубящий удар (сверху), колющий и колющий с выпадом, в общем, схваток лучше избегать. Покрутившись ещё немного по округе, Дым двинулся в путь, не зная куда, не зная, зачем и, главное, не представляя, что его ждёт впереди. Скоро обнаружилась еле заметная тропинка, по которой и зашагал сей искатель приключений. Окружающий пейзаж не отличался разнообразием – холмистая местность, покрытая зелёным травяным ковром, где-то на горизонте – горы, и ни одного кустика или деревца. Звук столь же скуп, лишь мягкий шелест притаптываемой травы, при полном отсутствии жужжания насекомых и пения птиц. А над головой – синее небо и неяркое солнце.

Через некоторое время однообразного пути Дым увидел деда, совсем белого и совсем старого, сидевшего на огромном сундуке под покосившимся зонтом, сделанным из больших листьев незнакомого дерева. Дым обрадовался, надеясь выведать у старика сколько-нибудь информации. Подойдя ближе, он рассмотрел, что дед закутан в белый балахон, вид имеет благообразный, к тому же спит но, по привычке ожидая подвоха, Дым начал приближаться медленнее. Внезапно дед открыл глаза и заговорил:

– Молчи и слушай. Ты вправе обратиться ко мне три раза, поэтому подумай, стоят ли твои нынешние вопросы истраченной попытки, – старик почесал бороду и добавил: – У тебя есть шанс получить ответ и на четвёртый вопрос, но перед этим будь готов умереть.

«Славный, добрый дедушка, оттаскать бы тебя за бороду! – Дым молча наливался злостью, он знавал подобных шутников, обращавшихся порой, к изумлению бравых рыцарей, бронированным драконом или ещё каким чудовищем. – Нет уж, я удалюсь без слов, но потом вернусь и выпотрошу из тебя всё, вплоть до замечательного сундука».

– О, храбрый юноша, отчего так быстро покидаешь меня? – глумился дед, но Дым лишь прибавлял ходу.

«Козёл-провокатор! С какой радостью я снесу твою плешивую головёшку, только не уходи!» – Дым кипел, в самый раз кого-нибудь зарезать.

Не успел Дым отойти достаточно далеко, как на него выскочил орущий детина с топором (заказывали?), что он орал – не разобрать, но намерения имел недружелюбные. Дым не подал вида, что готов к бою, не считая руки, лежащей на рукояти клинка, но когда мужик оказался совсем близко, Дым провёл укол с выпадом. Противник крякнул и рухнул на землю, проткнутый насквозь, перекрашивая близлежащую травку в красный цвет и наполняя победителя дополнительной силой.

– Наконец-то, – прозвучал незнакомый голос, в котором слышались оттенки облегчения и плохо скрываемой радости.

– Кто здесь? – Дым не испугался, спросив по инерции, понимая, что никто не появится и вряд ли отзовётся. Так и вышло.

Пора внимательно рассмотреть напавшего. Удивительно, мужик не походил ни на злодея, ни на обкуренного наймита, притом, что не посещал ни бани, ни цирюльника. Ещё занятней то, что мужик сильно напоминал самого Дыма, до того момента, как он надел кольцо.

«Интересно, напал бы он на меня, сними я кольцо?» – Дым спрашивал, не сомневаясь в ответе, игра действительно являлась многовариантной – то, что он по-настоящему любил в лучших Role Play Games.

Дальше, по сложившимся игровым традициям, следовало обшарить труп, но послышавшийся лай заставил Дыма сосредоточиться и ждать новой схватки. Однако появившиеся собаки не проявили к Дыму интереса, набросившись на труп убиенного, от которого очень быстро остался только топор. После чего одна из собак, виляя хвостом, подошла к Дыму и облизала ему руку, ту, на которой оставалась кровь, а следом и клинок, ничуть не боясь гибели. Проделав всё это, собаки исчезли.

«Этот мир слишком рационален, по крайней мере, пока, а значит, я легко обойду его законы», – Дым закинул топор в мешок и двинулся в обратном направлении, имея простой и безукоризненный план.

– А-а, у тебя уже появились вопросы? Послушаем, послушаем, – старик пребывал в хорошем расположении духа.

«Вопросы это у тебя, а у меня появились ответы», – кипел желчью Дым, продолжая, при этом, широко улыбаться.

Приблизившись, он совершил нелогичное действие – воткнул клинок в горло старику, а потом ещё и ещё, колол и рубил, рубил и колол – остановили собаки, прибывшие на кровавый ритуал. Снова всё повторилось, включая слизывание крови с рук, оружия, а теперь и одежды, после чего Дым оказался чистым и опрятным. В остатке какой-то амулет, ну и, конечно, сундук. Помучившись с замком, Дым вспомнил о ключике в ларце. Готово! Но, перед тем как откинуть крышку, Дым надел амулет…

Очнулся он подле того же сундука, амулет по-прежнему висел на шее, а сундук оставался закрытым, но мир изменился – звуки, цвета, ощущения, всего стало много, очень много, Дым только слушал и смотрел по сторонам. Описать увиденное не достанет слов, лучше погожим летним деньком выйти к нескошенному лугу и нырнуть в его пушистую траву, задыхаясь от пьянящего аромата свежести и молодости, наслаждаясь трелями и переливами пения невидимых птиц и многократно повторяющимся гулом бесчисленных насекомых, с постоянными сменами ритма и тональности. А чуть оттолкнувшись от земли, взбежать ли на невысокий холм, либо просто взлететь, подчиняясь охватившему восторгу, и окинуть взглядом окружающую красоту, теряя последние остатки рассудительности, подчиняя своё существование одним лишь чувствам. Очень сложно видеть звёзды сквозь дневной свет, а Дым видел; также сложно слышать шум воды, бегущей глубоко под землёй, а Дым слышал; и совсем невозможно ощутить присутствие смерти, её иероглифа, над всем этим миром, но Дым ощущал.

«Странно, старик должен был знать мои намерения, но почему он не защищался? Он не верил или не мог?» – ответом Дыму послужил смех, громкий, но недолгий смех того же загадочного голоса.

Решив применить новые способности, Дым попробовал отследить источник голоса, но тот был везде и нигде, то концентрируясь, то растекаясь, а то и вообще покидая пределы осязаемого пространства. Дым окончательно прочухался и переключился на добычу. Сначала нерасшифрованная книга из мешка, последовательность желательно соблюдать, это слишком очевидно и логично, чтобы этим пренебрегать. Так Дым получил заклинание сверхинтуиции, дающее временную способность сканировать пространство вокруг себя, с очень высоким разрешением проявляющихся объектов. При первом прочтении Дым увидел крупную деревню, вполне мирную на вид, куда он и наведается, предварительно выпотрошив сундук.

Ловушки он обезвредил легко, теперь легко, но попробуй открыть без амулета (и, кстати, заклинания) – труп, так что у Дыма лишний повод похвалить себя за опытность и осторожность. Внутри сундука – богатый улов: и одежда, и доспехи, и оружие, и книги, и много всяких полезных, а также не очень полезных, мелочей. Единственное, что удивило Дыма, – это невозможность прочтения ни одной из новых книг, что указывало на их повышенную сложность. А вот со всеми видами таблеток Дым разобрался, обычный набор: лекарства, антидоты, стероиды и тому подобные средства.

Об оружии особый разговор: новый клинок был длиннее, острее и прочнее предыдущего, а главное, отсвечивал неестественным лиловым блеском, предупреждая о магических свойствах. Опробовав его, Дым признал, что получил нечто большее, чем оружие, ведь даже разжимая ладонь, он не ронял сего предвестника смерти, а скорость фехтования делала меч неразличимым для глаз, улавливался лишь свист рассекаемого воздуха, как пение таинственной кровожадной птицы. Понятно, что возросла и техника владения, ведь Дым получил огромный опыт (за старика), кроме множества бонусов, сокрытых в амулете. Стрелковое оружие отсутствовало.

Завершив экипировку, Дым захотел оценить новый облик, а для этого требовалось подойти к озеру. То злобное растение его не сильно пугало, Дым и сам не менее злобен, поэтому он направился к воде, в правой руке сжимая новый клинок, а в левой – топор первой жертвы. Монстр не подавал признаков жизни, прикинувшись мирным деревом, возвышающимся прямо над зеркальной гладью, никаких щупалец или их подобия, просто большое старое дерево. Дым смотрел на него, пытаясь понять, кто с кем справится, в размышлениях он легонько подбрасывал топор и вращал мечом, скорее поигрывая, чем демонстрируя силу, но монстр испугался и, издав вздох разочарования, втянулся под воду. Дым даже обрадовался такому положению, всё-таки его не покидала неуверенность в исходе боя, а теперь всё выглядело как в самом начале игры, можно подойти к воде и посмотреть на отражение.

«Ого, нехилый дядька получился!» – Дым аж присвистнул от удивления.

Тот, из озера, демонстрировал нечто древнее, поначалу возбуждающее интерес, но, по сути, невообразимо чуждое и отталкивающее, недостойное звания человека. Дым довольствовался внешним лоском, не вникая в меняющееся сознание, разделённое с каналом духа, приданным каждому человеку, разделённое тонкой, но очень прочной перегородкой из первобытного страха (холодом, поразившим сердце). Перегородка не вечна, и она растает, но к тому моменту истина не испугает, а восхитит, низвергнув душу в тёмные объятия зла, будто ведя в небесные города. Это путь тьмы – путь искажения и обмана, путь искушения малостью за потерю бесконечного, золото вместо благодати, подвал вместо храма. Это путь, отвергающий святость духа, измеряющий духовность биохимией, генетикой и прочим узким знанием… материализм – это ода смерти, одна из самых убедительных приманок пресытившимся свободой воли.

Кто теперь Дым? Уверенный сильный воин, на вид тридцати пяти – сорока лет, благородного происхождения, относящийся к правящей касте, – судя по одежде и властному, волевому противопоставлению себя миру.

Дым приближался к деревне, ожидая решения некоторых вопросов, он ещё не знал, что идёт на турнир, на который попадёт, едва зайдя в деревню, не знал, что выиграет его без всяких проблем, после чего получит приглашение от местного феодала. Стремительность событий не смущала, как не смущало и общее неодобрение его персоны, ведь всякого перечившего Дым убивал. Понятно, что нарастал опыт а, становясь сильнее, Дым продолжал отдаляться от того славного доброго малого, каким его знали ещё недавно.

Верхом наглости, по местным понятиям, сочли самовольный перенос Дымом запланированного визита к аристократу, перенос на следующий день, после хорошего сна, а на предупреждения и угрозы Дым отвечал смехом. Когда он вошёл в таверну, ему показалось, что он ослеп, но это почернел экран, не давая проявиться картинке внутреннего устройства заведения, а потом высветилась надпись:

«Только здесь Вы можете сохранить игру. Желаете сохранить?».

«Да».

Дым снял шлем и разжал пальцы, избавившись от джойстиков, он устал, но правила требовали записать log, пока свежи впечатления. Отстучав свои приключения, Дым свалился на постель и очень быстро уснул. Был глубокий вечер.

9

– Мы неправильно воспитали нашу дочь, это твоя вина, твоя вседозволенность и всепрощение, ты совершенно неспособен проявить власть. Где твоя дочь?! – дама чуть за сорок говорила по телефону, говорила уже с полчаса, испытывая собеседника и угрозами, и заклинаниями, и упрёками, но в конечном итоге всегда срываясь на крик. Ей никак не удавалось осмыслить, как можно не реагировать на то, что дочь не ночевала дома, даже если ей девятнадцать лет. Ведь девочка – совсем ребёнок, оттого и состоялся её первый отрицательный опыт общения с мужчинами. Дама не понимала, куда делся добрый муж и отец, где тот чуткий и внимательный человек (перебор, таким она его давно не считала), который всегда был рядом и вдруг, в какое-то мгновение, его не стало, словно она принимала за живое эфемерный контур, исчезнувший от лёгкого дуновения ветерка. Ещё вчерашний день размывался похожестью на все предыдущие дни их счастливого (очень крутой допуск) двадцатидвухлетнего брака, когда она вернулась с вечернего спектакля (плюс небольшая вечеринка) и, уверенная, что дочь спит в своей комнате (муж уже храпел, желая ей тем «спокойной ночи»), со спокойным сердцем тоже легла. Утром всё переменилось, и, обнаружив на автоответчике то дурацкое сообщение Ксюхи, она позвонила мужу (после неудачной попытки связаться с дочерью), надеясь на понимание и принятие мер. Она всё говорила и говорила, а он всё молчал и молчал.

Он терпеливо слушал причитания жены, некогда очаровательной и нежной, а теперь походившей на расписную фарфоровую куклу с дурацким писклявым голоском, пришедшим на смену любимому им колокольчику. Когда-то он нежился в её голосе, нежился часами, не обращая внимания на произносимый бред, какой толк от слов, если ты очарован звуком, взбудоражен гибким, упругим телом, а смыслом наполняешься в собственных фантазиях. Их love story не претендовала на поэму, ограничившись несколькими строфами, – колокольчик улетучился с сигаретным дымом, тело потяжелело, не потеряв остатков привлекательности (в его фантазиях присутствовали совсем иные образы, по-прежнему молодые и ненасытные), не изменился лишь бред, произносимый изо дня в день, с завидным постоянством. Сплошные руины, но и они источались в песок. Впрочем, дочь он обожал.

Алексей Петрович вырос в интеллигентной семье, папа профессор (обыкновенный доктор наук) одного уважаемого института, а мама директор универмага (это серьёзнее), данное сочетание открыло семье некоторые перспективы в обществе социалистического распределения. После института (отцовского, конечно) Алексей Петрович пошёл в науку, а ещё на третьем курсе женился на сокурснице, и через положенный срок родился мальчик, а ещё через два года – Ксюха, всё как у людей. На заре капитализма научную работу пришлось отбросить и впрячься в коммерцию, впрочем, не впрячься, а просто перенять у матери бразды правления теперь уже собственным магазином. Потом прибавились другие магазины, образовав к настоящему времени торговую сеть. Сын учился на юриста, ему предстояло наследовать семейный бизнес, а дочь заставили изучать финансы, что не менее разумно.

В начале девяностых годов Алексея Петровича посвятили в семейную тайну: оказывается, его отец (дед, прадед) происходил из дворян и имел графский титул, так что теперь он тоже типа граф. В наше время опасаться нечего, и Алексей Петрович рассказал обо всём жене и детям. Зря рассказал. Веселье сменилось тщеславием, глупым, вычурным тщеславием, заставившим поступиться здравым смыслом ради пустого самолюбования и «счастливого» презрения остальных, «неблагородных». Под влияние попали жена Алексея Петровича и сын, а Ксюхе – «до фонаря».

Нескончаемый поток слов отчаянно мешал работать, нет, Алексей Петрович не чёрствый человек, каким его выставляла жена, но за дочь он не переживал, считая её вполне взрослой и достойной собственных ошибок. Иначе никак, ведь его нынешняя любовница, весьма молодая особа, имела самостоятельности и здравомыслия, особенно здравомыслия, поболее, чем у жены, лишний раз убеждая, что возраст ещё не гарантирует настоящего опыта. А то, что однажды он вмешался в личную жизнь дочери, так это на пользу, пусть девочка знает, что её при необходимости защитят.

– Что ты от меня хочешь? – Алексей Петрович не выдержал, вместо того, чтобы сосредоточиться на очерёдности исполнения контрактов в увязке с недельным прогнозом поступления выручки, ему приходилось барахтаться среди малосвязанных слов, всхлипов, вздохов и прочих эмфатических излишеств.

– Как это что? – она растерялась от вопроса, вклинившегося в её монолог. Она не ожидала признания собственного бессилия, особенно после всего ею сказанного, собственно, она хотела лишь заставить его серьёзно поговорить с дочерью, после того как та вернётся домой. Она надеялась разбередить в нём отцовские чувства, понимая, что он продолжает отдаляться от неё, надеялась вернуть семье, пусть частично, но вернуть, отняв немного у работы и немного у той порочной связи, на которую он себя обрёк.

Конечно, она знала про адюльтеры мужа, знала и терпела, но последняя пассия, практически ровесница дочери, вызвала горячий протест, желание кричать и бить посуду, но она молчала. Она ни разу не попрекнула мужа своим недоверием, даже сейчас, будучи в заведённом состоянии. Когда это произошло первый раз (давно, очень давно), она не знала, что говорить и как говорить, она не то чтобы растерялась, она, скорее, возгордилась, считая даже разговоры на подобную тему унижением её любви. Для второго раза женщина приготовила целую речь, полную укоров и малоприятных сравнений, речь, призванную отхлестать загулявшего мужчину, заставить его задуматься и отказаться от порочного образа жизни. Но все слова вставали комом в горле, когда она видела глаза детей, смотревших на отца с обожанием и нежностью, глаза, в которых отражалась его бесконечная ласка и безграничная любовь. Она не смогла ударить по семье, подвергнуть идеал свержению и снова промолчала, снова простила. После этого осталось смириться, поставив на первое место благополучие семьи, а теперь, когда дети выросли, а она потеряла былую свежесть, приходилось думать и о себе, ведь любой серьёзный скандал станет губительным прежде всего для неё, оставляя взамен лишь сомнительное моральное удовлетворение. Всё бы ничего, но последнее увлечение мужа не давало покоя, она боялась этой девушки, этой малолетки с хваткой тигрицы.

– Я бы не прерывал твоего молчания, – Алексей Петрович не отказал себе в удовольствии съехидничать, считая это маленькой местью за испорченное утро. – Но твоё частое дыхание становится навязчивым, по-моему, я сейчас почувствую твой запах.

– Ничего, не задохнёшься, чудак бесчувственный, – использование эвфемизмов, делало её фразы комичными, лишая страсти и «праведного» гнева, но при правильном прочтении получалось убедительно. Что поделать, матерщина претила всей её теперешней сущности, хотя по молодости всякие словечки слетали. – Ладно, дома поговорим, я слышу, Ксюша вернулась.

Ксюха надеялась, что обойдётся, но прошмыгнуть к себе не удалось, путь лежал через зал, а там, в позе Моисея над осколками разбитых скрижалей, стояла её мать. Ксюха виновато улыбнулась и нервно повела плечами, стараясь втянуть голову хотя бы до их уровня – не действовало, похоже, Моисей собирал весь свой гнев, чтобы исторгнуть из глаз смертоносные молнии, повергая непослушное стадо. Тогда Ксюха опустила глаза долу и, оставив руки безвольно свисать вдоль тела, пошаркала левой ногой, получилось смешно, и она прыснула лёгким девичьим смехом.

– Прекрати паясничать! – громковато, но бедная женщина видела не только дочь, но и привлекательную молодую женщину, эта мысль появилась случайно, а сравнение оказалось беспощадно, что же ей оставалось – только кричать и плакать. Крика сегодня достаточно, и она заплакала, опустившись на пол. Нет, дочь она любила, как же иначе, но когда дети вырастают и отдаляются, что естественно, кажется, это кара за собственную невнимательность и нелюбовь, когда твоё эго, отражаясь от детей, как от зеркала, пробивает брешь в привычном укладе и благополучии, пожирая их – так иногда начинается старость. Или в театре, привыкнув «бороться» за чьи-то поддельные чувства, иной раз срывая аплодисменты, она утратила ту часть себя, которая формирует отношение к жизни, отношение к людям – далёким и близким, заменив её компотом из сыгранных ролей, в том числе и неудачных, постигнув то, от чего всегда предостерегали лучшие режиссёры. Сложность и в том, что исполняемые роли – это молодые женщины и даже девушки, роли, от которых она категорически не отказывалась, используя своё влияние и влияние мужа, а, добившись цели, успокаивала труппу, что со следующего сезона перейдёт в правильную возрастную категорию. И так из года в год. А сейчас она плакала, растирая косметику по лицу, испытывая и одиночество, и страх, и усталость от бесполезной гонки за молодостью и счастьем.

Ксюха собиралась удивиться, со свойственным ей сарказмом, но неподдельная грусть, раскрасившая щёки матери чёрными штрихами, погасила запал, оставив девушку стоять в нерешительности. Что дальше? Уйдёшь к себе – обидишь мать; потянешь из себя слова утешения – сфальшивишь, для этого надо сопереживать, или получится как в сериалах; а для жалости и иных сентиментальных чувств, не выражаемых словами, требуется особый эмоциональный настрой, да и непонятно, отчего она расплакалась:

«Ведь всё хорошо, все живы, здоровы, в доме достаток, все всех любят», – Ксюха вздрогнула.

Ей стало неприятно от наглой лжи самой себе, неприятно потому, что сама она давно не испытывала ничего глубокого к матери – Ксюха ошибается, она в эмоциональной ловушке. Много раньше, будучи несмышлёным ребёнком, Ксюха знала точно, что обожает мать, чему были простые и точные ориентиры – зависть подружек и привилегированное положение в местной «песочнице» – как же, дочь артистки. Потом это стало нормой, особенно после перевода из обычной школы в мажорную, где удивляться приходилось самой, это потребовало нового наполнения образа, наполнения чувствами, но актриса оставалось той же актрисой, много работающей и сильно устающей, что сводило общение к минимуму, а для ребёнка – чувства без общения непостижимы, так же как общение без чувств – пустой звук. Знакомая картина – ни отчуждения, ни отдаления, дни, похожие друг на друга, привычные вопросы, бесцветные ответы, праздники как будни, а будни и того противней. При чём здесь чувства? Собственно ни при чём, принятый уклад жизни (проще – быт) не представляет для них никакой угрозы, слишком уж различны эти категории, но данная различность весьма удобна для оправдания своей нелюбви в угоду разбушевавшемуся самолюбию. Ксюха попала в число этих несчастных людей. Временно или навсегда?

Девушка сидела на тёплом полу, рядом с матерью (когда успела?), обхватив руками ноги, согнутые в коленях и подпирающие подбородок, ей не хотелось ничего говорить, не хотелось ничего делать и никуда идти, просто сидеть и, блаженно улыбаясь, скользить взглядом по гладкой пустой стене, радуясь тому, что не за что зацепиться и ничто не зовёт вернуться в настоящее. Прошёл час или половина от этого. Мать, очнулась первой:

– Дочь, от тебя пахнет.

– И это меня не удивляет, – Ксюха провела рукой по своим волосам и вздохнула.

– Я надеюсь, мне не о чем беспокоиться?

– Пока не о чем.

– А в смысле алкоголя?

– Тем более.

– Тогда избавься от этого дурного запаха.

Ксюха избавилась, вернув чистоту и благоухание. После ванной захотелось поесть, и девушка спустилась в столовую, где уже сервировался стол. Хозяйка, предугадавшая желание дочери, деловито покрикивала в сторону кухни, где готовилось что-то ароматное, пусть и на скорую руку. Наконец, кухарка (кроме неё есть и другая прислуга) подала горячее, и Ксюха с большим удовольствием приступила к трапезе. Мать не мешала, но, когда стали пить чай, задала ожидаемый вопрос:

– Кто он?

– Кто, он?

– Твоё новое увлечение.

– Ты торопишь события.

– Но ты не ночевала дома.

– Ну и что?

– Он человек нашего круга?

– Нашего – это какого?

– Хватит с меня и одного проходимца.

– Тебе лучше знать.

– Не хами матери!

– Извини, вырвалось.

– Ладно. Кто его родители?

– Понятия не имею.

– Где он живёт?

– Недалеко от института.

– Надеюсь, не в общежитии?

– Надейся.

– Как ты можешь?

– Вижу, ты и не надеешься.

– Я буду против.

– Я пока тоже не «за».

– Тогда зачем?

– Ты первая начала.

– Но мне важно знать.

– Ничем не могу помочь.

– Ты не хочешь говорить?

– Я не знаю ответов на твои вопросы.

– Но кто он?

– Он, – она аккуратным движением кисти чуть отодвинула от себя пустую чашку с блюдцем и вышла из столовой.

Сева встретил Ксюху по окончании первой пары, когда выходил из аудитории, получилось неожиданно, ведь он ждал её к началу занятий, рисуя в воображении чудесную лекцию, на протяжении которой они сядут рядом, как те же Вик и Светка, не расстававшиеся и сегодня. Соседство оказалось иным. Смирившись, что в ближайшие полтора часа он не увидит Ксюху, пришлось лицезреть Кузю, плюхнувшегося рядом и пробубнившего вялое приветствие. Без особого интереса Сева узнал о вчерашних перемещениях пары алкоголиков, после чего обнаружил приготовления Кузи к полноценному прослушиванию лекции – в его сумке пряталась канистра (пластмассовая, для пищевых продуктов), заполненная пивом, а за незаметную доставку продукта отвечал тонкий и гибкий шланг, в общем, вполне комфортно. Пить Сева отказался, помня о скорой встрече с девушкой, и Кузя предался блаженству и расслаблению в одиночестве – трезвые не считаются.

Не так давно, меньше года, Кузя не являлся горьким пьяницей, точнее, он почти не пил – полная противоположность себе нынешнему. Тогда наблюдался уверенный в себе молодой человек с чёткой программой жизни, по крайней мере, на десять лет вперёд, но программа сбойнула на втором пункте, вместо невесомого флёра романтических отношений, обязывающих разве что хранить их в памяти, как аромат юности, Кузя влюбился со всей силой несущей его инерции. Быстро перестроиться он не сумел, а потом стало поздно, настолько поздно, что через мгновение стало одиноко и выключился свет. Пристрастившись к алкогольным напиткам, Кузя открыл, что человек пьёт не «от» (чтобы заглушить), а «для» (чтобы обрести), но состояние это мимолётное, где-то на пороге сознания, а потому достижимое не всегда, случалось и проскакивать мимо. И всё-таки возможность получить глоток радости, составлявшей смысл его настоящей жизни, заставляла захлёбываться в зловонных потоках день за днём, месяц за месяцем, бесконечный заплыв, пока не остановится сердце.

Увидев Севу, который аж засветился, Ксюха заулыбалась – всегда приятно радовать одним своим появлением, тем более простояв никак не меньше двадцати-тридцати минут, разумно не заходя в аудиторию в конце занятий. Во время этого стояния она поймала себя на мысли, что выглядит предельно глупо, особенно обнажаясь самой причиной, будто для девушки нет другого достойного занятия, кроме как ждать молодого человека, которого и своим-то рано называть. Но ей нравилось это положение, она прождала бы ещё час, если понадобится – ведь платонический, чистый период отношений такой короткий, и такой прекрасный.

– Ксюш, привет снова, – только и успел сказать Сева и, не оставляя времени на ответ, смело и решительно поцеловал её в губы, нимало не смущаясь присутствия студенческой общественности.

– И тебя, – не сопротивляясь, но и не позволяя поцелую длиться дольше дружеского – но только по времени, по встречному же движению губ Ксюха выразила иное.

Подошли Вик и Светка, после вчерашней совместной вечеринки Ксюха их не проигнорирует, а ведь день назад она представлялась им обитательницей другого, блистающего мира. Теперь же, пожалуйста, подходи и болтай у всех на виду, не боясь унижения – в чём-то мысль обоснованная – Ксюха умела язвить. Особенно удивлялась Светка, она не понимала, почему Ксюха выбрала Севу, ничем не примечательного, ординарного парня, ведь примерно год назад Светка оказалась случайным свидетелем того, как Ксюха жёстко и обидно отшила одного бедного (и в прямом смысле) парня, имевшего несчастье в неё влюбиться. Никто не подумал, что причина крылась не в социальном статусе претендента, а, например, в ужасном запахе изо рта (у Ксюхи чуть глаза на лоб не вылезли, что также получило иную трактовку). Светка поздоровалась с Ксюхой и Севой кивком, а потом спросила, обращаясь к Ксюхе:

– Как чувствуете себя после вчерашнего?

– Замечательно, – Ксюха рассмеялась. – Только сделай личико попроще.

– Действительно, – встрял Вик. – Ты чего выкаешь-то.

– Ой, вот только не надо тупить, – Светка тряхнула головой, сбить её трудно, сказываются тренировки с Ёлкой. – Просто я обращалась к вам обоим одновременно.

– Верно-верно, все так и поняли, – Сева избегал свары, зная, что заведённую Светку не застопорить, да и оскорблений всяких наслушаешься.

– Ладно, прикинусь дурочкой, – и чего Ксюху понесло, она сама не понимала.

– Да ты, я вижу, не угомонишься, – Светка приняла боевую позицию, ноги на ширине плеч, руки в боки, тело чуть наклонено вперёд. – Раз богатенькая, так можно на людей наезжать? Дрянь! Тварь! – прочие слова опустим, и так понятно, что классовые противоречия прорвались сквозь воспитание и человечность, демонстрируя уже не Светку, а некое подобие разбуженного пролетария.

Сева чуть слышно застонал, он совершенно растерялся, не понимая, как помочь любимой, такой маленькой и хрупкой, не драться же, в самом деле, со Светкой, если она нападёт. Сообразительность проявил Вик, как только Светка перешла на отрывистые слова, он встал между обеими девушками всеми ста (и больше) килограммами своего тела, лицом к Светке, которую обнял, успокаивая, а потом поднял на руки (тут нашёлся и Сева, вызвавший лифт) и, войдя с ней в лифт, уехал прочь.

Ксюха ничего не понимала, затевая привычную пикировку (которая в столь юном возрасте несильно отличается от грубости), она ожидала такой же игры, всего лишь обмен уколами к всеобщему удовольствию, вместо этого оголтелая агрессия (знакомое сочетание) и физическая угроза. Ксюха никогда не знала, как это быть бедным, а потому, спровоцировав конфликт, искренне удивилась:

– Сева, почему она так?

– Кто её знает, шиза наверное нашла, или физиология, – как бы извиняясь, Сева на миг опустил глаза.

Ксюха скривила губы, столь простое и глупое объяснение заменяло правду, ею не являясь, но её затеняя. Сева лукавил, он прекрасно во всём разобрался, но, оставаясь со Светкой по одну сторону баррикад, не имел права на осуждение, также избегая честного разговора, опасаясь предстоящих проблем и сложностей, которым место в будущем, а в настоящем положено наслаждаться и ни о чём не сожалеть.

Светка, посопротивлявшись в объятиях Вика, утихомирилась ещё до того, как лифт достиг первого этажа. Её мучил тот же вопрос, что и Ксюху:

«Почему она так?».

Вернее, не «почему», а «за что» – в силу отсутствия видимых причин для обиды. А раз нет причин, то сделанные выводы верны и мажоры – кичливые уроды, презирающие остальных людей. Однако не всё укладывалось в эту простую схему, в частности отношение Ксюхи к Севе – обычному парню:

– Вик, как ты думаешь, почему эта гадина выбрала нашего Севу?

– Потому что она не гадина, – в настоящей истории Ксюха его, конечно, разочаровала своим резким, бестактным выпадом, но он считал это в порядке вещей у нынешних хозяев жизни (а разве у прошлых по-другому?). Тот же Костя отпускал и не такие плюхи в его, Виков, адрес, но без злого умысла или желания обидеть, просто так они устроены эти люди, считающие, что иерархическое преимущество даёт право на остроумие в пороговых ситуациях. – Девочке захотелось позубоскалить, да ещё в присутствии своего парня, только и всего.

– Ничего подобного, – Светка категорически не согласилась. – Она хотела меня оскорбить, унизить, показать место…

– Тогда отчего она млеет в присутствии Севы? – Вику почти смешно.

– Вот и я спрашиваю, отчего? – Светка вновь ухватилась за свой вопрос, ответом ей виделись злейшие козни испорченной и развращённой богачки, да уж, очутись Сева в таких мыслях – не позавидуешь.

– А оттого, что влюбилась.

Вик отправил Светку на том же лифте наверх, а сам двинулся в старое здание, на второй этаж, короче, разбежались по семинарам, и вот в одном из закутков видит Вик примечательную картину – Жора (уже добравшийся до института) зажимает в уголке Ёлку (ещё не ушедшую в общагу). До главного блюда дело не дошло, но оба субъекта считали себя экстремалами и могли довести забаву до логического завершения. Вик, понимая, что это его не касается, всё-таки вмешался:

– Жора, вдруг кто увидит, поимей совесть.

– Гы, так ты уже увидел, а поимею я лучше Ёлку, – на что вся троица дружно заржала, чем привлекла внимание четвёртого.

– Ба, Георгий, ты-то мне и нужен, опусти девушку на пол и следуй за мной, – это Лазарь Аронович – декан, человек больших и малых талантов.

– Я па-пал, – беспомощно протянул несостоявшийся любовник и поплёлся, с обречённым видом, в деканат.

– Брюки переодень, ширинкой назад, – напутствовал Вик очередной засаленной шуткой.

– Что ж, пойду, задолженность сдам, – сказала Ёлка и упорхнула, но не на дополнительное занятие, назначенное для «хвостистов» и прочей необязательной публики, а на ещё одно рандеву, в небольшом баре, недалеко от института. Ёлка активно искала нового постоянного парня, не стесняясь пробовать самые разные варианты, опять же, и к своему удовольствию.

Жору «имели» всем «аулом», то бишь деканатом. Ему наглядно продемонстрировали бесперспективность и порочность мазохизма (теперь он точно не станет извращенцем, даже в своём экстремальном желании попробовать всё), и неприкрытую гнусность садизма. Жора страдал и ненавидел всю эту картавящую братию, кто знает, отчего прорастают иные цветы зла, похоже, некоторые жертвы сами выхаживают будущих палачей. Экзекуция длилась долго, что странно для стороннего наблюдателя, в самом деле, коли студент нерадив и откровенно игнорирует занятия, так исключите его – всех разговоров на пару минут, но об исключении никто не говорил, речь шла о добросовестном посещении лекций и семинаров, о необходимости получения знаний, о том, что в него, Жору, верят и надеются на поддержание им высокого звания студента такого славного вуза. Жора чувствовал, как мозги его высыхают и испаряются, становясь сизым дымком, струящимся из ушей, он явственно представил эту картину – человек-самовар – не смешно, появились сомнения:

«Смогу ли я выжрать столько водки, чтобы вернуть себе нормальное состояние».

Следующая мысль проще и прозаичней и сводилась к необходимости побеспокоить своего доброго родителя:

«Эх, братан, дотянул до последнего, а теперь и тарифы увеличат, мля… не за просто ж так спектакль играли».

Несколькими часами позже, дав телеграмму отцу (позвонить, не хватило решимости), Жора вернулся в общежитие. Наказания не избежать, под Новый год его батюшка регулярно наведываться в Москву, откуда, после праздников, отправлялся в какой-нибудь экзотический вояж – привычное январское времяпровождение. Жора хорошо помнил прошлогодние поучения, когда, войдя в раж, папаня лупцевал его неподвижное тело, приговаривая об ответственности и сыновнем долге (насчёт последнего Жора не согласился – сыновний долг он чтил, но полемику счёл излишней), тогда речь немного затянулась, и Жора почти потерял сознание, но «почти» всё-таки отличается от «совсем». С самого детства Жора сносил побои молча, это дополнительно влияло на отца как вызов, как протест, усиливая ярость и бессмысленную агрессию, но Жора не просил милости, считая подобное унижение худшей из всех болей. Поэтому испытание длилось и длилось, постепенно приближаясь ко второму размену лет на десятилетие, ведя Жору к очевидному, но неприятному для него решению. Странно, но его отец жесток не от природы, от природы он добр и нежен, и при других условиях, родись у него дочь, он мог стать примером любящего и ласкового отца. Мог, но отчего-то вбил себе в голову, что жалость недостойна мужчин и начал вытравлять из себя это чувство на примере собственного сына – вполне логично, кто более беззащитен и более дорог отцу, как не его ребёнок. Видел бы этот ребёнок, как рыдает его отец от той чудовищной боли, причиняемой собственным отношением к любимому сыну. Круг замкнулся, пока кто-то не сдастся первым. Или почему сдастся? Скорее победит.

Ёлка находила себя сообразительной, с чем не поспоришь, действительно, вместо того, чтобы заниматься скучнейшим делом – пересдачей пропущенных тем по одному из замороченных предметов, она отдыхала в баре, и не за свой счёт, решая вопрос с «хвостами». А всё оттого, что очередной кандидат в избранники оказался из числа правильных – москвич, без жилищных проблем (проживающий в собственной, пусть маленькой, квартире), с правильным местом работы (пока аспирант, но на правильной кафедре), с правильной фамилией и правильными родителями (со слов, на «троечку» потянут). Будучи реалисткой, как типичная девочка из подмосковного городка (до переезда в столицу жившая скромно и неприметно), Ёлка определила материальный критерий базовым (при отборе молодых людей) и установила минимальный порог – проходной балл. Для москвичей – это наличие своего жилья и средний достаток, а для остальных – причастность к региональной элите, что подразумевало уже не достаток, а роскошь, но это плата за «отрыв» от цивилизации. В остальном она полагалась на чувства, так она думала. На деле же, как только чувства брали верх, тот самый материальный порог минимизировался до уровня соответствия её новому возлюбленному (вспомним Дыма, не имевшего собственной квартиры).

– Лена, а можно тебя поцеловать? – Молодой человек стеснялся, слишком уж ярко и свободно вела себя эта девушка.

– Можно не только поцеловать, – Ёлка веселилась, выдерживая паузу и наблюдая, как её визави пытается найти правильные слова, чтобы не показаться ни вульгарным, ни неопытным, наконец, она подсказала: – Можно ещё заказать этого дивного мяса с овощами.

– Конечно, конечно… официант… – аспирант попал под её чары и не понимал, как быть, знающие люди в таких случаях отдаются течению и не сопротивляются. Редкая женщина, а тем паче девушка, в состоянии долго контролировать беседу, особенно если последняя требует постоянного контроля равновесия, баланса, поэтому, быстро устав, женщина сама отдаст инициативу в мужские руки. Но молодость не привыкла ждать: – Лена, после ужина поедем ко мне?

– Обязательно поедем, – Ёлка посмотрела на парня, якобы страдальчески, и добавила: – Но не сегодня, сегодня никак нельзя, – снова пауза, чтобы он успел сформировать какую-нибудь сентенцию, типа: «Ах, понимаю, понимаю», после чего последовало: – Сегодня я отъедаюсь, но в следующий раз ты мне обязательно покажешь, где живёшь, после ужина, конечно.

Он молчал, неудивительно – и обидно, и досадно, а если сюда приплюсовать известное болезненное состояние, выходит и вовсе аттракцион «американские горки», но затягивать молчание не годится, и он, так и не сорвавшись с Ёлкиного поводка, спросил:

– Давай завтра?

– Отлично, списываешь с меня завтра задолженности, и потом – полное давай.

– Договорились, – ему (ничего не поделаешь) требовалось решить вопрос с Ёлкиным преподавателем, но девушка стоила того.

Ёлка возвращалась в общагу в хорошем расположении духа, мальчик-аспирант ей понравился:

«…не наглый, не жадный, хорошо воспитанный и, похоже, страстный».

Этим и исчерпывалась симпатия, а подгонять то, от чего потом никуда не спрячешься, она не спешила. Она не спешила жить, растягивая дни, как растягивают удовольствия, вот и сегодня, с Жорой, она лишь прикольнулась над Виком, заметив его первой, параллельно она прикольнулась и над Жорой, который так и не обрёл уверенности в том, шутит она или намекает вспомнить былое (до Дыма). Заглянув в пару магазинов (пополнить запас продуктов), Ёлка уже подходила к общежитию, когда обратила внимание (мельком, боковым зрением) на мужчину, увлечённо катающегося по ледяной дорожке, успешно скатившись, тот забавно хлопал себя по бокам и повторял попытку, наконец, этот весельчак выпал из поля зрения Елки, и она заметила Костю.

Кончилась третья пара, и теперь маялся Сева, Ксюхе что-то там понадобилось на кафедре бухучёта (отмазка, легко догадаться или вспомнить, что Ксюха имела время, целых полчаса, когда ждала Севу с лекции). Сева не вспомнил и не догадался, а тупо переминался с ноги на ногу в вестибюле. Выждав полчаса (проверка незначительная и невинная, но пренебрегать ей не стоило, мало ли как повернётся), Ксюха, наконец, «освободилась» и с удовлетворением увидела, что её не просто ждут, но и переживают:

– Всё в порядке, идём. Надеюсь, ты не злишься?

– Я же тебя дождался, – он совершенно не злился, но не ответил проще, стараясь соответствовать, как ему казалось, её представлениям об остроумии и находчивости. – Кстати, ты не расстроилась, что я не пошёл тебя искать?

– Вот ещё, – Ксюха подумала, что Сева догадался об её маленькой хитрости и, для завершения этой бестолковой игры, добавила: – Да ты бы меня и не нашёл.

– А кого бы я, по-твоему, нашёл? – странные эти женщины, будто кафедра бухучёта – засекреченный объект.

– Хочу надеяться, никого другого, – ей уже приелось это состязание, и даже возникла обида, способная подтолкнуть к грубости, тем более Сева заслуживал небольшой порки, по причине того, что мужчина не должен слишком явно выставлять своё умственное преимущество перед женщиной, так полагала Ксюха.

Они шли к Алексеевке, мимо ярких витрин и монументальных домов, шли неторопливо, ибо спешить некуда, а Сева, как ведущий пары, всё замедлял и замедлял ход, боясь того момента, когда они подойдут к станции метро и придётся расстаться, наверняка придётся, ведь Ксюха отказалась идти в общагу, заявив о других планах. При этом они о чём-то говорили, большей частью задевая идущих навстречу людей, имевших неосторожность обладать примечательной внешностью. Послушать их, так какой-то цирк уродов на улицах Москвы, досталось и носатым, и толстым, и пахучим (зимой!), вкупе с шагающими по синусоиде, особенно же попало детям, простым детям, которые в разыгравшемся воображении молодых людей превратились в малоприятных глумливых гномов.

– Сева, ты собираешься меня заморозить? – Ксюха сменила тему неожиданно, но ей действительно холодно, а они не прошли и половины пути.

– Давай зайдём куда-нибудь, в магазин или кафешку, заодно и согреемся, – Сева стремился к бесконечности, в том её представлении, когда время не способно одолеть любое расстояние, даже самое маленькое, когда всякий отрезок делится на меньшие, а потом проделывается то же самое с полученным частным… и так до бесконечности, бесконечности с обратным знаком. В этом состоянии кажется, что ты бежишь, мчишься вперёд, пронзая пространство, но со стороны ты статичен – замер, занеся ногу для следующего шага, но никак не решаешься сделать этот шаг, утопая в собственных комплексах и фантазиях.

– Нет, согреться и в метро можно, – Ксюха тоже стремилась к бесконечности, но с той разницей, когда доступны любые расстояния и любые поставленные задачи. Конечно, она не собиралась расставаться с Севой, но не говорила об этом сразу, опасаясь типичного мужского поведения – она уверилась, что многие мужчины испытывают необъяснимый, почти мистический страх при возникновении качественных изменений в отношениях с желанными женщинами. Стандартная версия – Сева спрячется за отговорку, некую «важную» причину, лишь бы поскорее сбежать, а значит никаких «окошек», вот такие плоды просвещения.

Дальше шли молча, Сева страдал, Ксюха боялась, а башенка входа в метро неотвратимо приближалась. Уже на эскалаторе оба облегчённо вздохнули, громко и практически в унисон, после чего рассмеялись собственным нелепым страхам. Ксюха подумала, что стоило вызвать одну из отцовских машин, которыми она обычно пользовалась, но как только в вагоне поезда её крепко прижали к Севе, она передумала, признав, что в метро бывает очень романтично. Ехали, не разжимая объятий, а чуть позже и не отрывая губ (забыв об окружающей толчее), впрочем, один раз они прервали поцелуи, чтобы проговорить короткие, но важные для них слова:

– Любишь?

– Люблю! А ты?

– И я!

Когда вышли на улицу, Ксюха посвятила Севу в дальнейшую программу: сейчас они зайдут к ней домой, куда собственно и приехали, а через пару часов отправятся в одно из многочисленных ночных заведений – отдохнуть, потанцевать и всё такое. Сева растерялся, миг радости перечеркнула одна гаденькая мыслишка, появившаяся мгновенно:

«У меня катастрофически не хватает денег, придётся принимать её помощь, а это так унизительно».

«Глупый, – Ксюхе понятно замешательство Севы, но как сказать вслух о том, что ей очевидно, а ему тяжело и обидно, – какая разница кто из нас богат, а кто беден, теперь мы вместе, а значит, мы равны, ты возьмёшь половинку от меня, я возьму половинку от тебя, чего ещё желать», – она правильно молчала, данная очевидность весьма сомнительна для того же Севы.

«Наверно, надо отказаться, тяжело, но надо, иначе я стану альфонсом, достойным презрения, а не любви», – ещё немного, и Севу разопрёт безграничным обожанием самого себя, по-другому называемым гордыней, как раз и породившей ту гаденькую мыслишку, когда любовь отрицается во имя бессмысленной чести.

– Пойдём-пойдём, дома никого нет, – этим Ксюха приостановила нарастающее Севино беспокойство и увлекла за собой в дверь.

Снаружи дом выглядел скромно и аккуратно, мол, рядовая пятиэтажка, немного посимпатичней и посовременней хрущобы, в конце концов, поблизости дома и больше и красивее. Ксюха крепко держала Севу за руку и буквально тащила его – сквозь подобие турникета с улыбчивым дедком в лакейской фуражке, сквозь зеркала и мрамор холла со всеми многочисленными и непонятными дверями и закоулками (во внутренний дворик, в сауну, бильярдную, да мало ли ещё куда), даже сквозь лифт, весь такой чистенький и слегка кукольный, с шестью кнопочками (плюс подвал-автостоянка), хотя до этого Сева полагал, что пятиэтажкам лифт не положен. В просторном фойе Сева заметил всего две двери:

– А что, в таком большом доме только две квартиры на этаже? – Сева гнал неуверенность.

– Точнее будет – два входа, – Ксюха впустила Севу и вошла следом.

Чтоб закончить с квартирным вопросом, – дом, где жила Ксюха, был одним из четырех, образующих каре, размером с небольшой квартал и с замечательным садиком (внутренним двориком) посередине, вид на который имелся из всех квартир, кроме одной (самой дешёвой) с первого этажа каждого из четырёх домов. Комнаты в квартирах располагались таким образом, чтобы зоны отдыха и работы (спальни и кабинеты) выходили окнами в садик, а зона общих встреч (гостиные, столовая, кухня) – на улицу. Это достигалось диагональным расположением обоих блоков (этажей) двухуровневых квартир, получалось необычно, оригинально и, как ни странно, функционально, всего и делов – отказаться от привычного размещение одного блока непосредственно над другим. На одноуровневые квартиры первого этажа данный подход не распространялся, где у одной окна выходили в садик, а у другой на улицу (другое крыло первого этажа использовалось под инфраструктуру).

В процессе экскурсии Ксюха вела себя сдержанно, не рискуя обидеть гостя некорректным замечанием, это помогло, Сева увлёкся хождением по комнатам, с особым интересом ожидая увидеть Ксюхину спальню. Но не всё сразу, вход (как и у всех двухуровневых квартир) в зоне общих встреч (потому-то в лифте шесть кнопочек, а не четыре), и осмотр начали с многочисленных и во многом излишних (по мнению Севы) помещений, призванных повысить комфортабельность жилища. Ну, действительно, зачем большая столовая, когда есть уютная и вместительная кухня, но уж если имеется столовая, тогда совершенно непонятно, для чего использовать огромную гостиную, в развитии которой обнаружилась ещё одна, называемая малой гостиной (Сева не прав, малая гостиная – важный элемент хорошей квартиры, в данной семье она использовалась как театральный будуар или репетиционная комната Ксюхиной матери). Относительно холла (обычные люди попытаются обозвать его коридором, но, ей-ей, коридором там и не пахнет) и мест общего пользования Сева особого мнения не сформировал, за исключением того, что всё красиво, удобно и очень достойно человека. Лестница во второй уровень начиналась около ванны (кроме неё не забудем и пару душевых), в противоположной части квартиры по отношению к входу. Кстати, лестница выглядела необычно, в нижней части и до половины она была широкой, а потом сужалась вдвое (сообразить несложно: рядом ещё одна квартира с такой же диагональной планировкой). Наверху четыре спальни (одна гостевая), два кабинета (Ксюхе не досталось) и большая библиотека, книг там немного, относительно немного, зато уюта – на оба кабинета вместе взятых, да и зачем Ксюхе кабинет, когда есть такая замечательная библиотека. Наконец, Ксюха открыла дверь к себе (спальни родителей и брата она пропустила) и пригласила Севу войти:

– Здесь и проходит моя ночная жизнь.

– Так-так, – Сева нарочито разглядывал широкую кровать и чуть-чуть фантазировал.

– Не наглей, – она заметила (как тут не заметишь) мечтательное выражение его лица и с трудом удержалась, чтобы не схамить (сострить или съязвить, в её понимании) на известные физиологические темы.

– Хорошо, манёвры отменяются, орудия зачехлить, – иногда мужчины выглядят предельно глупо (вплоть до «грубо»), испытывая исключительно нежные чувства, впрочем, в большинстве случаев это относится к начинающим сластолюбцам, влюблённые же, пусть и совсем молодые, быстро улавливают фальшь и находят верные слова и интонации. – Ксюш, извини меня, знаешь, я хотел…

Она прижала к его губам свою ладонь, останавливая на полуфразе, и продолжила сама:

– Это хорошо, что хотел, это правильно, поверь, у нас всё будет, но не торопи меня, не надо так быстро, дай мне времени, немного, совсем немного…

Примерно через час они вышли на улицу и, сев в машину к подъехавшим Ксюхиным знакомым, отправились развлекаться. Оказывается, пока Сева попивал кофе, Ксюха созвонилась с приятелями на предмет совместного отдыха, чего Сева не слышал, полагая, что она переодевается для вечера. В тот момент он загадал, что любое её «слишком» (а бывает ли любимая девушка – не слишком?) оправдает и любой его предлог (есть несколько вариантов), чтобы благополучно удалиться, не потеряв надежд на последующее развитие отношений. Верный план, но не сработал. Ксюха показалась в простеньких джинсиках (простеньких – это пока цену не узнаешь), маечке и джинсовой безрукавке, объяснив, что оделась по-домашнему, если он не возражает, потом, слово за слово, решили погулять, а на улице их и сцапали…

«Теперь отказаться совершенно невозможно, придётся ехать», – Сева приуныл, но не демонстративно.

С недавних пор заведения, подобные тому, где они очутились, принято называть ночными клубами (поначалу резало слух – мешала ассоциация с сельскими клубами – потом стёрлось), здесь хватает прелого респекта и очень нагляден социальный и материальный ценз, применимый к посетителям, хотя внутри царит демократическая атмосфера – шумно, тесно, весело. Клуб, где приземлились Ксюха и Сева (привезших их людей мгновенно втянула пёстрая приплясывающая тусовка), в старые времена (для них старые, как для кого-то добрые, а для кого и просто советские) именовался рестораном, если дело происходило вечером, или столовой – если днём. Вся и разница, что вечером в столовой появлялись тени официантов, на столах серые или цветные (лучше цветные) скатерти, а где-нибудь в углу так называемый оркестр или ансамбль (ансамбль круче), который навевал странную тоску (с перепоя лабухи не замечали разницы между обычным вечером и поминками), но, накатив беленькой, удавалось отделаться и от странностей, и от тоски. Теперь совсем другое дело – порядка больше и клиента уважают, а что до русской бесшабашности, так контингент не тот, да и буржуйство в моде, а потому традиции разжижаются и опошляются, постепенно переходя в область фольклора с пьяного согласия ещё живых, но полузабытых героев.

– Надо подвигаться, – Ксюха слегка подтолкнула Севу в сторону танцпола. – И вообще, развлекай меня.

– Так разве я отказываюсь, – ему непривычно – из гардероба и сразу в dancing, но настаивать на общепринятом – когда сначала за стол, а потом танцевать – Сева постеснялся, а насчёт еды подумал так:

«Хрен с ним, с достоинством, если Ксюша предложит перекусить, я не откажусь, не голодать же».

– Хорошо, – скорее кивнула, чем сказала Ксюха, уже подчиняясь нарастающей волне звука. Уже подчиняясь нарастающей волне звука, почти зажмурив глаза и подставив лицо переменчивому свету, сейчас стекавшему с потолка, она вскинула над головой сплетённые ладонь к ладони руки и отразилась от кибернетического крика. И отразилась от кибернетического крика, сделав эхом своё тело, устремившееся за пульсирующим зовом, мечущимся меж декораций, ноги слились в одну, мир терял глубину, теперь он плоский и змеящийся, состоящий из вертикальных флуктуаций.

Сева так не умел. А потому притопывал старомодно и чуть застенчиво, нет, не застенчиво, а с якобы скрываемой гордостью, как же, его девушка танцует лучше всех. Но окружающих это мало волновало, главное, как выглядишь сам. Каждый за себя (и среди пришедших вместе), и даже если они одиноки, и даже если хотят сочувствия, то никто не станет сочувствовать сам.

Когда музыка потянулась и загустела, довольная и разгорячённая Ксюха обхватила Севу за шею и обмякла в его руках. Они почти прекратили танцевать, они просто стояли, обнимали друг друга и медленно, очень медленно вращались на месте. Пользуясь спокойной обстановкой, Сева взялся рассматривать местный люд, занятие любопытное, ибо шла массовая «перестрелка» нескромными взглядами при интенсивном мыслительном процессе – мальчики воображаемо раздевали девочек, а девочки измеряли и оценивали мальчиков, где материальная составляющая занимала не последнее место. Включившись в общую игру, Сева «раздел» пару симпатичных девчонок в особо свободном наряде, но по неопытности не скрыл интереса, чем вызвал кривые усмешки – мол, дешёвка, не нашего круга, но нашёлся и заинтересованный взгляд (или взгляды, поди, разберись в этом хаосе), которого Сева не перехватил.

– Может, съедим что-нибудь? – Ксюха посмотрела на Севу.

– С удовольствием, только…

– У меня карточка, – не дав ему закончить. – Папина, – маленький обман не повредит. – Я надеюсь, ты не против того, чтобы папочка нас угостил?

– Конечно, не против, – в точку (сомнения, где вы?). – Зачем обижать твоего папу отказом!

Поели, попили, отдышались, немного потанцевали, пропустили по коктейлю, опять потанцевали – весело, особенно если учесть, что Севе хотелось совсем другого продолжения и это хотение становилось сильнее и сильнее. Неожиданно, впрочем, очень даже ожидаемо, Ксюха сообщила Севе, что оставит его ненадолго, и удалилась в известном направлении.

– Молодой человек… – рядом с Севой появилось нечто как будто вульгарное, но очень-очень влекущее, короче, девица того сорта, о которых говорят – идеал онаниста.

– Нет, спасибо, – Сева не собирался слушать навязчивых предложений, да и Ксюха вернётся в любой момент.

– Какой вы глупый, – она не отставала. – Я видела, что вы не один, пойдёмте, тут рядом укромный уголок, плохо не будет, и не дорого, – она назвала цену.

Искомой суммой Сева располагал, а девица пошла к своему укромному уголку, пошла медленно, как бы продолжая зазывать Севу:

«А, ладно, если по-быстрому, то успею», – очень уж Сева распалился, ему требовался выход, тот который и предлагали, возможно, в другой раз достало бы и терпения и здравого смысла, но не сейчас, не сегодня.

Когда быстро, тогда действительно быстро – Сева вернулся раньше Ксюхи. Немного потанцевав, они вновь вернулись к стойке бара, и тут Сева увидел, что к ним приближается его недавнее минутное увлечение. Эти секунды протащили Севу через все стадии очищения, от стыда за себя и страха потерять любимую, до полного раскаяния и мольбы неведомому богу о прощении, о даре шанса поправить поправимое и не судить строго за ошибку.

– Ксю, привет, я смотрю у тебя всё хорошо, – она оказалась Ксюхиной знакомой.

– Ну, рассказывай, как он, – Ксюха волновалась, но говорила спокойно:

– Да нормально. А как ты? – Дежурный вопрос, она давно знала порочную подругу своей бывшей одноклассницы, успешно промышлявшую проституцией, а потому выполнявшую и заказы особого рода. Ксюха обратилась первый раз.

«Он изменил тебе, девочка, но ты об этом не узнаешь, лучше помучайся с этим бабником и скорострелом, считая его верным и преданным, считая его достойным себя, что ж, он тебя достоин», – такая игра, сродни мести за выбранную работу (глупо?), но эта игра не с судьбами других, это игра со своей жизнью:

– Как обычно… сегодня, правда, неудачно, – больше говорить не требовалось, и она удалилась.

– Кто это? – спросил Сева, до сих пор не веря в столь благополучный исход.

– Да так, местный деликатес, я с её сестрой в одном классе училась, – мимоходом солгав, Ксюха сосредоточилась на преодолении сомнений и сожалений, стремясь к желанной радости оттого, что её любят и ценят. Поначалу преобладали сомнения от напряжённого вида Севы, потом начались сожаления от признания своего поступка недостойным, возмутительным, гадким, извращённым (по нарастающей). Но счастье пересилило, и в итоге Ксюха даже похвалила себя за решительность и предусмотрительность.

«Любопытно, если они одноклассницы, пусть даже с сестрой, значит, та девушка из обеспеченной семьи, а это плохо вяжется с типичным образом проститутки и совсем не вяжется с тем, что Ксюха училась в обычной школе», – Сева чувствовал, что дело нечисто, но замял опасную тему, переведя разговор в нейтральное русло.

Далее ничего интересного, каждый вернулся к своему порогу, решая непростую задачу о совмещении несовместимого, задачу, которая ещё десять лет назад не считалась неразрешимой.

10

Юлия Максимовна проснулась рано (притом, что любила поспать подольше), желая опередить безжалостное солнце, и пока ещё воздух позволял собой дышать, то есть не обжигал лёгких, отправилась на пляж, а точнее, на берег великого океана.

Яна плохо переносила духоту, а дома топили по-честному, пришлось спешно вставать, чтобы распахнуть окно, во дворе продолжал лежать снег, для видимости суетился дворник (летом он ещё и садовник – экономно), до рассвета не меньше часа.

Вода тёплая и очень солёная, а все мысли остались на берегу, и все проблемы остались на берегу, вон они, лежат оранжевым свёртком, который позволено позабыть, но именно позабыть, а не выбросить, пребывая в сознании, жаль, что океан не Лета.

Душ смыл остатки несбывшихся снов и слёз, а в ногах тает мыльный прибой, чувства теперь под запретом и слова определят силу этого запрета, но иначе нельзя, иначе кто-нибудь погибнет, просто так, потому что свет окажется слишком ярким.

Есть не обязательно, и она не пошла на завтрак, а вернулась в бунгало, чтобы под монотонное жужжание кондиционера попробовать отыскать себя за тысячи километров и тысячи дней отсюда, куда её выбросил нескончаемый поток дел, не спасающий от тоски.

Всё такая же непринуждённая и доброжелательная, какой желают её видеть домашние, всего лишь зеркальные доспехи, хрупкие, как стекло, если по ним ударить, но никто этого не делал, весь большой дом восхищался юной хозяйкой, как и боялся её отца.

Иногда ей хотелось воспротивиться прошлому, наорав на собственные чувства и объявив воспоминания лживыми, она убеждала себя, что всегда, всегда любила лишь мужа, а живёт ради сына, но как сильно мешает та, забытая когда-то, тетрадь.

Время сборов закончилось, шофёр подготовил автомобиль, а девушка всё медлила, пытаясь вспомнить, куда положила свои записи, личные записи, уже в машине шофёр напомнил, что вчера забирал её от подруги… стекло лопнуло, теперь придётся без доспехов.

Тропический остров, отели и пляжи, лето зимой, лето летом, маленький домишко среди пальм и таких же домишек, никакой суеты, вот и время остановилось ради услады релаксирующих туристов, Юлия Максимовна спала.

Загородный дом нравился ей больше городской квартиры, а то, что далеко от искусов цивилизации, так домашней девочке это и ни к чему… было, до сих пор, а сейчас, на пути в Москву, Яна отчётливо поняла, что пора перебираться на квартиру.

Во сне её настигла работа, мечущиеся сотрудники по какому-то невиданному доселе каналу связи вторглись в её отпуск, умоляя спасти от судебного произвола, подключить адвокатов, связи мужа – необходимо помочь издательству сохранить респектабельность.

После занятий она сразу же поедет собираться, главное, не растеряться в мелочах, будет глупо остаться без какой-нибудь ерундовины, тогда уже не ерундовины, а вещи важной и полной достоинства, впрочем, никаких историй в духе Андерсена.

Понимая, что спит, такое иногда бывает, она всё-таки не желала просыпаться, но назойливое жужжание подчинённых заставило открыть глаза, почтальоном оказался комар (или как там его), прямо над ухом, вот вам и клубный отель с кучей звёзд.

А потом, потом она пригласит его, или сможет бывать с ним где угодно и до любого времени, или… или… – мечты набегали волнами, обдавая восторгом, но откатывались также неотвратимо, обнажая правду – Костя её не любит, все зря.

Смеясь над собственной мнительностью (кстати, оправданно), она достала таки мобильник и позвонила в офис – всё нормально, тогда она позвонила мужу – тоже хорошо, мобильник сына не отвечал (понятное дело), но беспокойство за него осталось.

11

Кирилл Мефодьевич крайне удивился отсутствию Кости, которому, по справедливому мнению преподавателя, полагалось два «автомата» (зачёт и экзамен – Алфавит вёл два предмета), но сюрприз не состоялся и добродушный толстяк расстроился. Здесь нет преувеличения, как и всякий подлинно одинокий человек, Алфавит жил внешним миром, в его случае – работой, общением с коллегами и студентами, а дома оставались лишь книги и телевизор, причём последние годы больше телевизора и меньше книг. Имея два высших образования (первое – экономическое), двухкомнатную квартиру на одного (законная однокомнатная плюс скорбный размен родительской, не в худшем из городов, на комнату в Москве, что и сложилось в хорошую двухкомнатную квартиру), достойную работу (пусть и не денежную, но с блёстками богемности), массу положительных черт и прочая, прочая, он без труда составил бы чьё-нибудь счастье, но… Алфавит – патологически скромен и боязлив в отношениях с противоположным полом, считая непреодолимым барьером свою чрезмерную полноту и неказистость, и чем выше представлялся этот барьер, тем толще и неказистее он становился в реальной жизни… никакой иронии. Уже в первом институте (школьные годы запылились) Алфавит с грустью констатировал обречённость на физическую ущербность, и что оставалось некрасивому толстому юноше (?) – только строить защиту, тут уж по всем правилам: сначала ров, потом прочее. На первых порах помогло, отражая личное отношение окружающих – поток насмешек и обид – но щит универсален, задерживая любые эмоции (не разделяя улыбок от ухмылок), он спровоцировал прогрессирующую слепоту, пришлось включиться в так называемую общественную жизнь, а потом, закон жанра, выбрать себе кумира (точнее – любимца, того, кому барьер не преграда) – одного или нескольких – кажется, круг замкнуться, но это не круг, чтобы вернуть утраченное, придётся идти назад. Алфавит оглядывался не раз и понимал – это ему не под силу. Оглядываясь, он с горечью отмечал, теперь отмечал (!), варварскую толстокожесть, когда не видел (за модным антуражем, который настораживал, а не привлекал, как предполагалось) взглядов, предназначенных только ему, взглядов от девушек, что доверчиво шли навстречу и срывались в невидимый ров, чьих костей там больше (?)… а он всё копал и копал, а они всё падали и падали (ничего не напоминает?).

Яна слушала без интереса, отсутствие Кости окончательно настроило её на меланхолию, лишив очевидного шанса взбодриться, подумать о чём-нибудь интересном – забытая тетрадь или вчерашний вечер, с намёком (только намёком) на возможное продолжение, в качестве отвлекающего манёвра сгодилась бы некая темка о генезисе цивилизаций, подсмотренная в «подвале» одного из кричаще-научных изданий. Костя вёлся на подобные приёмы, главное, заинтересовать, а потом назначить время продолжения дискуссии, чем ближе к ночи, тем лучше…

– … ценность всякой цивилизации определяется уровнем развития её культуры, что понятно всем, хотя этически и не бесспорно, – Алфавит коснулся пограничной темы и Яна «вернулась». – А потому важен вопрос подхода к реализации той или иной идеи, в нашем примере науки, которая или остаётся чистой наукой, или формирует доказательную базу геноцида. Как обычно, второе эффективнее первого, и в сегодняшнем мире тоже, но если зацепиться за науку – выделится ряд критериев, вплоть до надисторических, – мать честная (!), Алфавит и о ереси, о метаистории, – и метафизических, не сочтите за бред, но межцивилизационные контакты, даже при значительном временном разрыве, дадут результат, если будет на что опереться, и это «что» свойственно любой цивилизации, и тогда, некоторые сказки окажутся не только литературой, а чей-то бред – не всегда болезнью.

– Но, исходя из этого, критерии не должны иметь нравственной зависимости, – некий пытливый ум, представивший, как будет выглядеть культура, препарированная наукой. – А это и есть безнравственность, от которой лишь шаг до геноцида.

– Не играйте словами – проиграете. А нравственная оценка действительно недопустима, поскольку с высокой степенью вероятности нравственность не относится к всеобщим свойствам, а значит, способствует искажению накапливаемого результата.

– Нравственность вообще искусственна, она порождена третьей цивилизацией, – случайно вырвалось у Яны, готовилось Косте, а попало к Алфавиту.

– Слишком умозрительно, – Алфавит не любил непонятные тезисы.

– Та ещё теория, – голос из аудитории. – Мол, быть безнравственным легче, а оттого и естественнее, поэтому зло – данность, а добро – миф.

– Нравственность – это условия, имеющие форму традиций или законов, а добро, как и зло, безусловны, – похоже, Яна приняла эстафету от Кости.

– Но ведь эта условность из чего-то должна истекать, – разворачивалась дискуссия, Яне пока не боялись задавать вопросов, надеясь поймать её на противоречиях, неточностях и тому подобном. – Общепринято, что нравственность есть воплощение добродетели в задании идеальных форм проявления добра.

– Вот именно, когда добро перестают понимать, требуются идеальные формы, требуются пояснения, – Яна взяла маленькую паузу, разрешая себя перебить, но никто не воспользовался. – А вместе с пояснениями открывается возможность для оправдания зла, искусно манипулирующим этой самой нравственностью – средство оказалось не универсальным.

– А почему оно должно быть универсальным? – Алфавит напомнил о себе. – Тем более, если оно искусственно.

– Именно поэтому и не должно, и не может.

Далее Яна рассказала о том, как ей представляется развитие рода человеческого – с поправкой на возраст (когда красивость преодолевает прагматичность) – получилось ярко и весьма драматично. В основе имеющихся знаний – мифология (от религии до фантастики) и наука (от антропологии до генетики), но установление приоритета, что свойственно большинству теорий, сразу же создаёт рамки, которым приходится соответствовать, а там – шаг до абсурда, когда религия срастается наукой, а наука, открещиваясь от гигантских допусков, пребывает в молитвенном экстазе доминирующей концепции. Поэтому приоритеты отменяются, каждый подход сформулирован, имеет свой рациональный порог, а потому и правомочен. Первый вопрос, касающийся создания (по образу и подобию) и происхождения (общий видовой предок), больших противоречий не несёт (для особо возмущённых – противоречий нет вовсе), поэтому союз «и» вполне уместен. Если нравится бог (или некий иноземный Разум) – вместе с созданием получите и происхождение, чем бог не общий видовой предок, очевидно и обратное, меняем бога на природу (тот же бог материализма) и получаем универсального создателя, потрудившегося и над нами, и над нашим общим предком. А вот обезьяну пора отпустить на волю, ну не хорошо глумиться над славным добрым зверьком, делая его крайним, отпускающим наши грехи, для коей роли лучше подходит другой прототип, но это уже поэзия. Любопытно только, как определяли лохматость и прочие внешние атрибуты на основе одних лишь костей, ох, не обошлось здесь без веры. Нравится, не нравится, но для понимания общих тенденций развития цивилизации и перехода одной в другую совсем необязательно фиксировать приоритет, а это развязывает руки, отменяет рамки, разрушает абсурд. Проще говоря, это другой метод, позволяющий парадоксальное сделать очевидным, а божественное – научным (и наоборот), и многие всемирные вопросы найдут ответы, а их всеобщая мистическая окраска сменится узкопрофессиональным интересом.

Оставив тему первого человека специалистам (а как иначе?), Яна приступила к самому вкусному – антинаучному и антирелигиозному (в привычном понимании) взгляду на этапы развития человечества. Первая цивилизация, она же животная (не путать с обезьяньей), являла собой странный симбиоз всеобщей благости и равнодушия (безразличия, а ещё лучше – безличия), неподвластного влиянию зла, стремившегося, конечно, к равнодействию сил, но не имевшего ни малейшей зацепки в этом самодостаточном и саморазвивающимся (как заметил бы Костя – а потому и не развивающимся вовсе) образовании. Предположительно, реализовывалась идея (богом, природой – не суть важно) создания общества, защищённого от зла, в мире, от него не защищённом, и более того, исполненного им и подвластным ему в мере, сравнимой и с влиянием добра. В результате – видовая община (монолит), с объективным принятием жизни и рациональным отношением к смерти, стадо не испытывающее надобности в том же добре, высоких чувствах (хотя бы чуть выше объективно необходимых) и даже сколь-нибудь развитом интеллекте – изначального доставало. Замаячила бесконечность и отрешение от идеи создания самостоятельной цивилизации (нового, не животного вида), поэтому потребовалось вмешательство, и оно состоялось, приведя к появлению второй цивилизации. Изменение коснулось интеллекта (продвинув его до разума), появилась способность к анализу (в части условий, среды обитания) и синтезу (в части стихий – земля, воздух, огонь, вода), дав безусловный толчок к последующему развитию этой цивилизации как в прикладном, так и в культурном (сохранились следы) смыслах. Если говорить о толчке в физическом смысле, то здесь широкое поле: от мутагенеза до банального изменения внешних условий, например, упавший метеорит (гоните динозавров, речь о метеорите, породившем Великий ледник). Теперь видовая община сменилась племенной и, чуть позже, родовой, а значит, возникло внутривидовое противоречие (расколовшее монолит), требующее постоянных разрешений (первая лазейка для зла, иллюзий о мирных исходах этих конфликтов питать не стоит, всё-таки недавние зверолюди), кроме того, появились страхи (а это столбовая дорога). Данные страхи опирались на возможную гибель общины (в понимании племени или рода) по вполне ясным причинам – либо вследствие проигранного противостояния другой общине, либо под ударами стихий. Осознание страха (как чувственно, так и интеллектуально) – это осознание власти зла – серьёзный толчок для появления начальной религии, обращённой, очевидно, именно в сторону зла – ведь главной просьбой и пожеланием была смерть (врагов, дичи на охоте и т. п.) или пассивная защита от стихий (безусловное отведение смерти – воля зла). К жизни, к активному противостоянию стихиям (злу) обращались редко, поскольку процветание, в понимании коллективного разума второй цивилизации, опиралось на разрушение чужого, а не создание своего.

Во время одной из пауз, дискуссионного характера, Яна подумала о возможном взаимопроникновении цивилизаций (с чего бы это?), разве не забавно поместить представителя второй цивилизации в первую или наоборот (?), а если эта забава реальна (?), но Яну отвлекли быстрым окончанием спора и просьбой продолжить изложение. Возникшая идея так и осталась не до конца сформулированной, а потому и не озвученной.

Всякий дар имеет обратный потенциал, и чем величественнее дар, тем существеннее потеря (Костя возразил, гипотетически, что сей обратный потенциал нивелируется кармической составляющей, впрочем, как и усугубляется, на что сам же нашёл ответ – в первой цивилизации отклонений кармы не возникало, это невозможно по сути самой цивилизации). В общем, обратный потенциал сработал, похоронив первую цивилизацию. И вторая цивилизация загнала себя в тупик, что требовать от злобствующих племён (живущих как один организм), стремящихся доминировать на посильной себе территории. Интеллект оказался не востребован, развитие продолжало идти по животному пути, чёткому, ясному, пусть и ведущему в никуда, ничего себе – венец творения. Требовалось вмешательство, и оно состоялось. Новый дар ослепил великолепием. Наделение человека, вкусившего от древа познания, индивидуальностью потребовало от него же нечеловеческого напряжения сил, чтобы избежать рабства, провозглашённого собственным эго. Человечество защищается, воздвигая нравственные редуты и религиозные бастионы, но, подрывая их изнутри и не принимая иных объяснений, продолжает нестись к той черте, за которой необратимость и новый тупик для цивилизации. Оставаясь оптимистами, предположим, что четвёртая попытка не окажется похожей на первую и мы, люди, преодолеем свою гордыню, ведь выходов, как обычно, всего два…

Позже, после занятий, Яна убедила себя, что скатывание в первую цивилизацию – это не обязательно обрастание шерстью, потеря языка, интеллекта и всяких приятных технологических достижений, для современной девушки это нестерпимо и омерзительно, есть другой способ – потеря чувственных ориентиров, ценности жизни и измерение всякого действия номинальной полезностью для общества, а жертвы – разумеющийся фактор, поправка на ошибку (это называется принципом меньшего зла). Так ей показалось симпатичней – юношеский максимализм временами чудовищен.

Говоря о переходе от второй цивилизации к третьей, в физическом смысле, в части изменения условий, наиболее интересна тема всемирного потопа (отстоящая от изгнания из Эдема более чем на тысячу лет, в ветхозаветном исчислении) – слишком уж радикальная мера только для вразумления зарвавшихся чад. Временной парадокс преодолим, это как каприз ребёнка или шутка седых летописцев, коих не так уж и мало на пронумерованных полочках истории. Истинная причина ныне неведома, но извинением (и одновременно намёком) послужило описание повторного основания той же цивилизации, теперь уже Ноем и его семьёй, в общем, отсчёт следует вести от потопа. Это уже не Яна, это как бы Костя.

12

Помаявшись ещё какое-то время, она распрощалась с утренней вялостью, мягкостью, податливостью, влажностью – кое-что относится и к постели, на которой встречаешь утро, – и что хорошего в затягивании маяты, уж лучше шагнуть под лучи вертикально нависшего солнца, явно недружелюбного и чужого, норовящего исцарапать, обжечь или даже испарить неуместную в этих широтах светлокожую даму. Дамой – серьёзной и неприступной – её начинали считать, попадая под пронзительный изучающий взгляд чуть усталых глаз, в этот момент выдающих её подлинный возраст, так же, как и губы, становящиеся вдруг тоньше и напряжённее, превращая все изгибы в прямую линию, нет, она точно не по силам ленивым островным плейбоям (это её мнение). Иногда выходило забавно, а всё оттого, что со спины она выглядела очень молодо, ей давали не больше двадцати пяти лет, впрочем, минимальный порог определялся опытом и желанием смотрящего, так вот, вчера вечером её окликнул совсем юный претендент (возникало сомнение в его совершеннолетии), а она рассмеялась, ничуть не скрывая комичности ситуации, но она себя недооценила, потому что он не смеялся в ответ, а после того как она перестала видеть его лицо, заплакал… бедняга.

Когда плачут вслед – это плохо, когда порываются что-то сказать, но не говорят, а только плачут – это плохо вдвойне, впрочем, хуже, когда проклинают, слёзы оставляют некоторый шанс не допустить отторжения, изгнания из мира, подобно уничтожению злокачественной клетки. Юлия Максимовна тонула, делая это необычайно плавно и изящно, словно осенний листок, оторвавшийся от ветки, неторопливо раскачиваясь, скользит к подножию своей недолгой жизни. Ей представлялось, что она спит, странное дело – только что плыла, а теперь спит, причём опять-таки видит вчерашнего мальчика, только теперь это не какой-то мальчик – это её сын, вне всяких сомнений, разве что моложе своего нынешнего возраста года на два-три. К чему это? Как и вчера, она проходит мимо, будто не имея ни малейшего желания общаться, как и вчера, он плачет, но теперь она видит эти слёзы, видит каким-то невозможным всеобъёмным зрением… она открывает глаза, а вокруг лишь вода, одна вода, очень солёная и противная. Делая судорожные движения всем телом, она стремится к поверхности, и тут её подхватывают чьи-то сильные руки и бережно переносят в невесть откуда взявшуюся лодку. Уф-ф!

Она привлекла его внимание, как только вышла из-под пальм на песок, Серж сидел в катере (обычном катере из числа тех, что используются для морской рыбалки – с креплением для удочки и креслом в кормовой части), но сегодня он не рыбачил, пребывая в одиночестве и разглядывая в бинокль женщин, пришедших на пляж. Серж скучал, неделю назад он расстался с очередной симпатией, наверно, зря, она не хуже остальных, это осознаётся позже, когда не находишь радости ни от рыбалки, ни от проституток, ни даже от денег, а потому он сел на катер и подошёл к пляжу со стороны океана, но не слишком близко, так, чтобы солнце светило в спину, не позволяя обнаружить (или позволяя размыть очертания) довольно приметного катера. Он смотрел, ожидая знакомого ощущения шевельнувшейся страсти, сначала исподволь, словно с неудовольствием, а потом более жгуче и требовательно…

Спасение получилось на редкость удачным, она почти не наглоталась воды и сразу пришла в сознание, вот только спасителя разглядеть никак не могла, так как тот усиленно обмахивал ей лицо каким-то русским журналом, мешая сосредоточиться на образе самого себя. Впрочем, сильное литое тело спрятать невозможно, возраст (?) – немного постарше, чем она, а лицо – она жестом руки прекратила искусственный ветер – что ж, лицо как лицо, в конце концов, это лицо спасшего её человека, и она ему как минимум благодарна.

– You all right? – якобы спросил Серж, кляня свой отвратительный английский, при этом понимая, что упустил какое-то слово.

– Конечно, – Юлия улыбнулась (долой отчества!). – Спасибо вам за моё спасение.

– А, пустяки, – словно каждый день вытаскиваешь из воды красивых женщин. – Вы тоже из России?

– Пока мне кажется, что я из пучины, то ли несостоявшаяся русалка, то ли наоборот, – гм, без комментариев.

– Ах, да, я не предложил вам чего-нибудь выпить, – интересная интерпретация, неожиданная и для Юлии, ставшей на мгновение снова Максимовной…

– Не слишком крепкого и холодного.

– Может, пива, – сострил Серж, он приходил в себя.

– А может, кваса, – у него слишком простое лицо, подумала вслед Юлия, стоит ли тогда обижаться.

Потом они пили что-то тонизирующее, после чего представились друг другу, и вот Серж испытал знакомое шевеление:

«Ну, началось».

– А как ты меня сюда затащил? – Юлия разглядывала борта катера, словно показывая, что из воды её перекинуть невозможно; на самом деле она выжидала, оставаясь в рамках нейтральных тем, а переход на «ты», давно известно, способствует снижению напряжения в подобных ситуациях.

– По трапу, – он показал. – А сейчас, если ты не против, прокатимся вдоль острова, – Серж действительно почувствовал себя лучше, в смысле легче, непринуждённее, сообразно последним десяти годам своей беспечной разгульной жизни.

Она согласилась, а как иначе, не возвращаться же в скучный отель, в пустой и тоскливый номер, где время тянется бесконечно долго, либо на успевший надоесть пляж, где время не замедляет ход, но некуда скрыться от постоянных нескромных взглядов, иногда, когда становилось совсем противно, она была готова снять купальник, чтобы все они утолили свой вуайеристский голод и оставили её в покое. Здесь – другое дело, здесь лишь один мужчина, к тому же не блеющий и не пускающий слюни, а стремящийся заполучить её более красивым (а может статься, что и приятным) способом, понятно, что от Юлии не скрылись все эти шевеления.

Пока шли вдоль береговой линии, она узнала, что Серж разбогател вдруг и сразу, оказавшись в нужном месте, в нужное время и, самое главное, с нужными людьми. До этого он работал в финансовых органах за зарплату (как все в то время) и относительно быстро дорос до руководителя среднего звена, имея брючное преимущество. С девяносто первого года перекинулся в один из московских банков, сразу на должность вице-президента (предыдущая должность позволила), не самого главного, но всё-таки, а потом состоялась сделка (подробности он опустил) и куча денег на выходе. Дальнейшая работа лишена смысла, конечно, если ты не «двинутый» работоголик, не патриот или не алчешь больших денег. Серж не такой, он ушёл от всякой деловой активности и, не связанный семейными обязательствами, принялся поглощать удовольствия.

– А я замужем, – как бы заметила Юлия, однако, подумав, умолчала о взрослом сыне.

– Это не подлежит сомнению, – немного двусмысленно, но уже в привычном стиле. – А муж тоже на острове?

– А что ты хочешь услышать?.. Нет?.. Пусть будет нет, – она не собиралась ни с кем, тем более с возможным любовником (быстро!), обсуждать свои претензии к мужу.

На самом деле Серж не интересовался местонахождением её мужа, главное, что здесь и сейчас она одна, а тот вопрос выражал обыкновенную инерционность мышления. Серж давно научился не реагировать на реплики, подобные последней реплике Юлии, женщины любят и умеют провоцировать мужчин, это как организация обороны с подготовкой туннелей для отступления, например, чтобы разыграть обиду, обосновывая последующую холодность, но не ту, за которой следует окончательный разрыв, а ту, которая даёт женщине контроль над мужчиной. Этот контроль – пустой звук, но лишь до тех пор, пока не осознается значимость ответа и на инерционный вопрос. Серж схитрил:

– Посмотри-ка, – он указал в сторону берега, – там есть замечательная бухточка, где я люблю купаться.

– Отличная мысль, – уверенно поддержала Юлия, она утратила бы часть уверенности, узнав, как сложно мыслит Серж, подозревающий какие-то подставы и комбинации там, где их никто не видел, но она не узнает, а предложение искупаться ей понравилось.

Когда они достигли бухты и резвились, забыв обо всём, в отеле забеспокоились: многие видели, как Юлия направилась к воде, но никто не видел, как она вернулась, опять же вещи (халат, полотенце, пакет с мелочами) так и лежали на пляже. Впрочем, хода делу не дали, отложив решение до утра следующего дня, мало ли куда ушла эффектная женщина. Бюрократия она везде бюрократия, ведь замени слово «ушла» на слово «уплыла», и ответ не покажется столь забавным.

Несмотря на продолжительность совместного барахтанья, на катер поднимались с неохотой, боясь оставить в воде те свежие ощущения, что наполнили их едва начавшееся знакомство. Перемены коснулись обоих, но если Сержа справедливо обвинять в озабоченности, а оттого и неискренности (мол, опытный ловелас хорошо играет роль), то Юлия выглядела беззаботно. Возникшие нежность и трогательность пересеклись во взглядах, улыбках и жестах, повторились в словах и растаяли в напряжённом дыхании, вырвав чувственность из паутины здравого смысла и целомудрия, выразившуюся поначалу в как будто детской бесстыдности, а уже потом в отчаянном срывании с себя кожи и сплетению окровавленных тел. Общепринятое мнение ошибочно: в сексе нет ничего красивого для стороннего наблюдателя, а то, что кажется красивым, – фальшиво… Наконец, они надели кожу и вернулись в нейтральный мир.

Темнело. На этих широтах темнеет рано, не то, что в Москве, и Юлия подумала о возвращении в отель, слишком много событий на сегодня, событий, способных выбить из привычной жизни, а то и вообще из жизни.

– Отвези меня к отелю, к тому пляжу, от которого и забрал, – ласково, но настойчиво.

– А может, останешься? У меня на острове бунгало, там просторно и тихо, – без особой уверенности.

– Нет, в отель, меня будут искать, – в точку, но косит под отмазку.

– Но мы ещё увидимся? – с надеждой.

– Конечно, – с нежностью.

Юлия вновь напугала людей, теперь как ожившая утопленница (внутренне-то все понимали), но проблема исчерпалась, а серьёзных объяснений не требовалось, мол, плавала, далеко уплыла, вернулась на другой пляж и подобная пурга.

13

Яна слушала время – это большие напольные часы, равномерно урчащие в каминном зале и столь же равномерно прерывающие рокот звоном, сдавленным звукоизоляцией, но вот вмешались новые звуки от появившихся людей, хаотично снующих, разговаривающих, а потом взрывающих пространство воем пылесосов, и Яна услышала своё сердце, словно рвущееся на свободу из тесной клетки, всё громче и всё настойчивее, оглушая и подчиняя. Весь мир – это одно лишь сердце. Его единственное желание – быть свободным.

«Свободным от самого себя или свободным в самом себе? – уже легче, но шум продолжает давить. – Вперёд, назад или пора считать вероятности?» – нет ответа, лишь мгновение далёкого странного крика из какой-то чужой жизни, словно демонстрация чужой боли как предостережение или как предсказание.

Свобода не абсолютна, она – вероятностный выбор из существующих путей, из нитей, протянутых будущим и предлагающих собственный вариант жизни, где всё известно и предсказания безупречны, будто кто-то прожил эти варианты и с ухмылкой или жалостью (но не бесстрастно) предлагает ухватиться за одни из кончиков и двинуться навстречу разгаданным шарадам, навстречу прошлому, терпеливо ожидающему в будущем.

Накрывшая тишина отозвалась приближающимися шагами, быстрыми и требующими к себе внимания, что подтвердил хорошо знакомый – резкий, но не властный голос:

– Яна, возьми телефон и поговори с батюшкой.

Яна ответила, преодолевая сонливость, сковавшую движения и речь.

– Девочка моя, – её отец, – почему ты переехала на квартиру, что случилось?

Яна сослалась на сессию, так удобнее учиться, и Яна просила не переживать, она не маленький ребёнок, а вполне самостоятельная женщина, впрочем, последнее лишь себе (в сопровождении мимолётной улыбки), зачем расстраивать отца и рисковать самостоятельностью.

– Ладно, но только на время сессии, и прошу – если вызываешь обслугу из дома – ставь меня в известность.

Удачно. Девушка получила квартиру, машину с шофёром и полную свободу действий. Так вернулись былые лоск и уют, а пыль, мусор и иные недоразумения удалились вослед прислуге. Потратив часок лично на себя, Яна вышла к машине, с удивлением обнаружив, что уже стемнело.

Она поехала известно куда. Чего она ждала от встречи? Наверное, просто встречи, возможности видеть, слышать, прикасаться, говорить и смеяться, старательно оттягивая время расставания, а потом, ухватившись за накопленные впечатления отдаться во власть этому желанному, но недоступному образу. А ещё она ждала ответного порыва, старательно укрываемого от посторонних взглядов, предназначенного ей, ей одной и теперь отдаваемого вместе с ключами от сердца. Так? – Смешно. – Смешно? – Ну, тогда грустно. – Грустно? Пожалуй, потому что нелепо, немыслимо представить наивные и возвышенные переживания даже от столь юной особы, ещё не совсем циничной, но уже понимающей, как устроен мир и как утопично его переустройство.

Яна остановилась, не доезжая до Костиного дома (конспирация), и неспешно пошла через двор, пока ещё видимая шофёру, с тем чтобы, только завернув за угол одного из домов, направиться к нужному подъезду. Подходя, она увидела, как из него выскочил какой-то парень, размахивающий пластиковым пакетом и, не глядя по сторонам, шагнул (почти шагнул) под проезжающую чужую машину, Яна спасла парня, резко дёрнув за рукав и отправив в ближайший сугроб. Парень выглядел обалдевшим, благодарным, беззвучно вращающим глазами и кивающим головой (натурально, игрушечный болванчик). Яна собралась засмеяться, но обратила внимание на знакомую тетрадь, явно выпавшую из пакета спасённого парня:

– Очень похожа на мою тетрадь, – звучало глупо и неуместно, поэтому она исправилась. – Как ты, не сильно ушибся?

– Я? Нет. Нормально. А ты… вы… ой, я лучше встану, – парень поднялся, отряхнул снег, всё ещё приходя в себя, и произнёс более внятно: – Похоже, вы меня спасли.

– И, возможно, не зря, – девушка улыбнулась и добавила: – Яна, – при этом, чуть церемонно склонив голову. Что это – воспитание или паясничанье? Скорее второе, хотя о женщинах никогда ничего нельзя знать точно.

– А я Вик, – кто ж ещё, Жора ленив для подвигов.

Убедившись (каким-то собственным способом), что прошедшее время удовлетворяет приличиям, а состоявшееся знакомство это подтверждает, Яна разрешила свои сомнения – это действительно её тетрадь.

– А теперь объясни мне, откуда у тебя моя тетрадь, – прозвучало не как вопрос, а как приказ.

– Твоя? – Вик не заметил, как перешёл на «ты». – Ну, дела! Тогда забирай, Костя говорил, что её надо вернуть, правда, он думал завтра… Да, а откуда ты узнала?

– Что узнала? – Яна растерялась, смутилась, обиделась (на Костю, «обозвав» его треплом – впрочем, это как-то не вязалось, и она перевела обиду в разряд потенциальных), а ещё запуталась – слишком много несвязной информации.

– Действительно, – Вик потихоньку врубался в ситуацию. – Зная, ты бы здесь не присутствовала, ну я и тупица.

– О чём ты?

– Ну, Костя в больнице, ничего страшного, похоже на сотрясение мозга…

Диагноз предполагаемый, а сюда Вик приехал из больницы, где Костя, выглядящий более-менее нормально (в понимании Вика), попросил друга съездить на свою квартиру и привести кое-какие мелочи (в их числе и тетрадь Яны), на всякий случай, если придётся задержаться; также он просил ничего не сообщать родителям, Вик обещал, но лишь до завтрашнего вечера, а там по обстоятельствам. Ещё Костя спросил, как там девочки (Мара и Ёлка), Вик отмахнулся, руками и ресницами, здесь не место слезам Мары, её странным непонятным словам между всхлипами и частой дрожи, снятой хорошей порцией водки, не место необычному поведению Ёлки, зацепившейся за некое знание, скрытое от Вика, но очень и очень важное, здесь не место всему, чем легко расстроить человека. Вик вернулся в общагу после отъезда скорой, он слышал удаляющийся вой сирены, добавивший зябкости стоящему морозу, но примечательно, что вернулся он значительно раньше запланированного срока. А всё оттого, что Светка провалила зачёт, расстроилась, расплакалась, уткнувшись Вику в грудь, и попросила проводить её до общежития, что категорически не устраивало Вика – третьей парой значился важный семинар (собственно важен не семинар, а преподаватель, настолько важен, что дерёт со студентов три шкуры на отработках), поэтому Вик отказался. Светка – импульсивная натура – обиделась, смазав (для убедительности) Вика пощёчиной, не столько звонкой, сколько мелодичной, после чего благородно удалилась. И что делать парню, удостоенному при всём честном народе, конечно, последовать за своей девушкой, обязательно предварительно выматерившись – непривычно длинно и неприлично громко. Вик успевал перехватить Костю, и, возможно, всё бы обошлось, но Светку будто бес попутал, неожиданно повеселев, она затеяла игру в снежки, поначалу с Виком, а потом и с окрестной ребятней, появившейся как по заказу и дружно бросившейся в гущу снежного сражения. В общем, Вик пришел, когда пришёл, раньше ожидаемого, но позже возможного.

Яна поехала с Виком, она благодарила бога за удачную встречу, за то, что она в курсе происходящего, а не обрывает телефоны московских больниц или ещё хуже, а она бы не успокоилась, не заснула, не выяснив, что с её любимым. А Вик, рассмотрев Яну, вынес вердикт:

«Ну, не Мара, но всё равно – супер!»

Сидя в машине, Вик в очередной раз задался вопросом, почему Косте так везёт на красивых девушек, ведь школьные годы в этом смысле ничуть не отличались от институтских, и даже то, что Вик старше Кости, а в нежном возрасте это значимо, не давало Вику никаких преимуществ. Вот и сейчас, отношение Яны к Косте не вызывает сомнений, слишком много чувств, а ведь Костя занят, занят без всяких шансов для других девушек, вот бы и посмотрели на Вика:

«Эх, – отчаянно подумалось ему, – ради Яны я б и от Светки отказался».

Разворотец, однако. Вик изумился подобной мысли, но она не показалось абсурдной, выходит, Светка для него – никто (как и он для неё), просто сексуальный партнёр (откуда-то выплыло – партнёрство во имя мира)… Вик отложил тему – они подъехали к больнице.

Ребятам сообщили, что больной отдыхает и беспокоить его запрещено, Яна зашуршала купюрами, но наткнулась на укоризненный взгляд (феноменально!) и бессильно развела руками. Впрочем, пакет для Кости приняли, туда Яна кинула записку о том, что она в курсе и завтра приедет. Неожиданно в больницу вошли ещё двое – Мара и Жора.

Познакомились накоротке, а Жора пошутил (со смыслом), у него глаз намётанный, когда Вик представлял Мару, Жора добавил:

– Кстати, жена Кости, – и после паузы, вызванной осуждением со стороны Мары, исправился: – Будущая жена, я хотел сказать, будущая.

С этим никто не спорил, а для Яны наступил момент истины.

– Теперь уже всё равно ничего не изменить, – вполне в духе Вика, – а завтра что-нибудь прояснится, глядишь, и вовсе выпишут, – двусмысленность исчезла, и Вик неторопливо пошёл к выходу, первым.

– Он прав, отложим новости на завтра, – Жора двинулся вторым, пряча взгляд от Яны, чтобы не смотреть на неё как на чужака.

– Похоже, мой черёд, – Яна.

– Завтра ждите много посетителей, – Мара обратилась к дежурной сестре (или врачу), оставшейся безразличной к этой информации. – До свидания, – Мара вышла за Яной, подумав, что у Кости заботливые и любящие однокурсники, при этом не испытывая ревности. То, что Яна влюблена в Костю, Мара видела не хуже других, но это нисколько не задевало, наверно, это удивительно, непривычно, но верится, что так когда-нибудь и будет, ведь Мара – четвёртая.

На улице, несмотря на мороз и устоявшиеся привычки, она закурила, пощипывало пальцы, пощипывало губы, но ей необходима симметрия, просто пар – выходящий изо рта – бессмысленная физиология, когда появляется табачный дым – появляется и человек. Мара незримо уловила переход от обычной пассивности к желанию сравнивать и противопоставлять, причём переход состоялся не сегодня и не сейчас, но теперь наверняка, слишком наглядно отличие от «сравнивать и следовать».

– Я могу вас подвезти, – обратилась Яна к Вику и Маре, не найдя Жоры.

– Мы не против, в принципе, – ответила Мара за себя и Вика. – Но Жора наверняка ловит машину, так что поезжай сама.

– Давайте поедем втроём, а Жора пусть катается на такси, – не унималась Яна.

– Знаешь, – Мара улыбнулась, – если тебе скучно, отвези Вика, а я приеду с Жорой.

Вику мысль понравилась, но Яна показала лучшую реакцию:

– Пожалуй, я поеду домой, пока.

– Вик, – Мара ласково посмотрела на друга, – не пытайся получить эту девочку, она не для тебя.

Когда подкатил Жора, он оказался не один, а с ящиком пива, которое выпили по прибытии в общагу, на этот раз без сторонних собутыльников, эксцессов и курьёзов, если не считать того, что Светка, присоединившаяся к процессу распития, заметила в Вике перемены.

До сего момента она полагала их отношения больше прагматичными, чем романтическими – когда каждый, получая желаемое, думал о партнёре во вторую очередь – этим объяснялась и сегодняшняя прилюдная пощёчина, и быстрая перемена настроения в лучшую сторону, и многое такое, о чём знают двое. И вдруг холодность и отстранённость человека, оказавшегося настолько дорогим, что возможная его потеря представилась немыслимой, такой же, как и вся эта идиотская прагматичность, или это тоже прагматичность(?), только в особой форме. Когда Жора, в процессе общего разговора, без желания поддеть Вика (но не Светку и не Мару) сказал, что «наш тихоня раскатывал сегодня с роскошной девицей, на роскошном автомобиле», Светка даже не вздрогнула, она улыбнулась приготовленной улыбкой (ждала чего-то похожего) и несколько позже покорно (!) склонила голову на плечо сидящего рядом Вика. Подобные перевёртыши иногда случаются с лидерами пар.

Вик всё пережёвывал слова Мары, а вслед за ними события сегодняшнего вечера, но так и не подступился к источнику столь категоричного совета. Жора завёл что-то из «атмосферы» и Вик погрузился в созерцание своих впечатлений о Яне, о восходящих потоках тонких чувств, неземной радости и просветлении восхищённой души, разве это сравнится с каким-то сексом, всего лишь сексом, даваемом ему Светкой, – капризной и эгоистичной натурой (!). Вик вознамерился распалиться ещё сильней и немедленно сообщить ей о прекращении отношений, но она опередила Вика и склонилась беззащитная, достойная не гнева, а жалости. Порой Жорины подколки оказываются весьма своевременными.

По окончании не слишком весёлой пьянки Мара, поднявшись к себе, обнаружила Ёлку спящей, что ж, не худшее решение. Ребята поступили аналогично, Севу ждать не стали.

Войдя в квартиру, заперев за собой дверь и убедившись, что она одна, Яна отпустила слёзы, они самостоятельно созрели где-то в уголках глаз и, не встречая сопротивления привычного платка либо мимолётного движения пальцев, легонько щекотали красивое юное лицо, застывшее, но не потерявшее цвета и правильных очертаний, не перечёркнутое болью, но исполненное глубокой грусти. Она сидела на краешке кресла, словно натурщица перед строгим мастером, теперь вдохновлённым и спешащим запечатлеть этот почти ускользающий образ, который сделает его знаменитым, и он это отчётливо понимает, уже решив, что название «Плачущая девушка» слишком банально для такой картины, требуется иная реальность, иное видение, может, даже с политическим подтекстом. Чушь – первое название самое лучшее.

Зазвонивший телефон прогнал видение, Яна взяла трубку и услышала голос отца:

– И что ты делала в той больнице?

– Хотела навестить больного.

– И кому же такая честь?

– Не смешно, папа, просто я учусь с этим мальчиком, а узнав, что он в больнице, поехала проведать.

– У тебя просто, а у меня сведения, что вчерашняя подруга и сегодняшний больной на одно лицо.

– Водитель идиот, – соображать требовалось быстро, и Яна нашлась: – Подруга осталась дома, а больной – это её парень, но никак не мой, – не так и много лжи.

– Ага, значит, твой парень – это тот мордатый бычок, с которым ты приехала в больницу.

– Мордатый бычок, если тебе интересно, брат подруги, и поехал он со мной для того, чтобы потом рассказать ей о самочувствии больного, – не возьмёшь.

– Ну, милая, тебя послушать – телевизор не включай.

– В отличие от меня, в телевизоре всё врут.

– Тогда, честная моя, поясни тупому, что там ещё за парочка нарисовалась, с которой и уехал этот подозрительный брат.

– Ну какая тебе разница, пусть будут друзья-подруги, видела я их впервые, это что-нибудь меняет?

– А тот жирняк точно не в твоём вкусе?

– Папа, ты меня не слышишь, а спрашиваешь, спрашиваешь, тогда спроси и про девушку…

– Вот даже как…

– Опять?

– Девочка, да ты пойми, мне же интересно, кто твой парень.

– Нет у меня парня. Нет! Нет!

– Ладно-ладно, верю, и не кричи на отца, нет, так будет, никаких проблем, ты главное помни, что я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, – через паузу: – Я могу ложиться спать?

– Да, конечно, спокойной ночи, дочь.

– Спокойной ночи, папа.

Яна дождалась, пока отец положит трубку и, наконец, облегчённо выдохнула.

3

Сделав правильный шаг, Констант изменил пространство, точнее, пространство подчинилось очередному таинственному закону, открыв невидимый коридор, если позволительно назвать коридором прозрачный туннель лишь с одной раскрашенной (изумрудным) гранью. Это выглядело фантастично, яркая зелёная полоса прорезала унылую красную пустыню, то уходя в толщи песка, то возносясь над ними, нисколько не смущаясь невозможностью самой конструкции, где верх и низ попеременно менялись местами, а песок вдруг становился твёрдым, образуя своды над удивительной дорогой, или исчезал вовсе, позволяя этой дороге парить, будто внутри пустыни, но без всякого на неё намёка. Всё, всё вокруг кричало об иной геометрии, иной возможности, об ином мире.

Существование данного пути спорно, поскольку видели его немногие, а помнят – и того меньше, но он есть, в череде таких же межпространственных сообщений, пронизывающих некоторые из материальных миров, где есть физическое тело, и неважно, насколько оно прозрачно. Интересно и то, что эти трассы не стабильны, а существуют как вероятности, реализуемые степенью допуска ищущих их и необходимостью перемещения по заданным пространственным координатам, время не учитывается, так как перемещение во времени требует своего механизма, а время на перемещение не требуется вовсе (условно). Тем не менее путь имеет прочерченную траекторию, а не точку входа и точку выхода, видимо, так проще, видимо, устройство модели телепортационного типа не давало принципиальных преимуществ, а излишества в таком деле отвергаются.

Ступив на дорогу, он успел лишь почувствовать, как вспыхнуло красное облачение мира, тут же обернувшегося в зелёное, и всякое движение прекратилось – статика, стоп-кадр, тело тоже окаменело, и ничто вокруг не желало переменить своего положения. Он принялся наблюдать, поскольку осмотреться в его состоянии звучало как издевательство. Первое, что обрадовало, – цвет неба и солнца в традиционном исполнении, собственно, этим радость и ограничилась, если не считать смены общего цвета. Остальное удивило. Вот деревья, их тут полно, но они подозрительно малы, примерно с него ростом, рядом небольшой водоём, практически лужа, а на земле нет травы – вместо неё сплошной ковёр. Ковёр зелёный, но неестественно однородный, а на нём маленькие проплешины (как поляны), невнятные утолщения (как кусты), или это такая трава (?), дико, но у всего какой-то карликовый размер, налёт глупой кукольности, декоративности, точно воспоминания стареющего идиота о пластмассовом детстве. Это верно ещё и потому, что окружение оставалось безжизненным, лишённым смысла, лишённым подлинности, здесь нельзя говорить даже о фотографической статике, скорее, это неудачная картина (точнее, рисунок) неизвестного примитивиста (или нездорового ребёнка), не ставшего изображать всяких зверушек, птичек, бабочек, будто не желая наполнять звуками и шорохами свою убогую идиллию. Правда, имелись следы чьего-то присутствия, но слишком мимолётные, совсем эфемерные, подлинность которых подтверждалась лишь летающими вокруг него сущностями, неразличимыми и неведомыми, имеющими немыслимую, невозможную скорость. А в остальном – настоящий покой. Но безмятежность походила и на тюрьму, делаясь нестерпимой что, наконец, породило необычное ощущение сверхбыстрого нарастания напряжения (как реактивный двигатель) и болезненного, с криком и кровью, ожидания отрыва… и это произошло.

Рядом сидела птица, точнее, она сидела в его волосах, ничуть этого не смущаясь, как и не причиняя особых неудобств, разве что излишней суетливостью и шумливостью, но пока это радовало, как радует пробуждение после плохого, но не забытого сна (символично?). Поблизости были и другие птицы, и не птицы, и тоже были, двигались, издавали звуки, освобождая от меланхолии обездвиженного и одинокого истукана. Впрочем, последнее осталось верным и в новом состоянии, что испортило общее удовольствие от произошедшей перемены, это только начало, пройдёт немного времени, и он начнёт беситься от невозможности получить хоть каплю того покоя и умиротворения, от которых недавно отказался… Птица становилась невыносимой, затеяв какой-то дурацкий спор со своими товарками, как он мечтал отряхнуться, или взмахнуть руками, или сделать ещё какой-нибудь жест протестующего человека, но в ответ лишь щебет в волосах. Нет, уже не щебет, птиц он видеть перестал, то мухи, многочисленные гадкие мухи, сводящие с ума своим монотонным жужжанием и маниакальной привязчивостью, от них и отмахнуться-то сложно, если птиц достаточно прогнать, то мух требуется убить. Но он не убил, он убежал, при помощи того же напряжения, вновь сделавшего его частью чего-то целого, маленькой и очень плотной частью, ставшей вдруг подвижной, способствуя достижению следующего состояния.

Показалось, что ничего не произошло, но тут его подхватило и швырнуло в неведомую бездну, закружилась голова, исчезло чувство реального (тот ещё юмор) и он закрыл глаза, чтобы, открыв их через мгновение, увидеть бабочку. Право, на такую бабочку грех не посмотреть, тем более, она никуда не улетала и что ещё чуднее – висела в воздухе, просто висела, расправив крылья, никакой паутины, никакой веточки и никакого движения, энтомолог принялся бы описывать её расцветку, но Констант не энтомолог, а потому определил бабочку как пёструю. Гораздо больше его занимал размер – с него самого – и то, что это не выглядело невероятным, подумаешь, бабочка величиной с человека. Забавно удивляться тому, что не особенно удивляет. Неподвижность насекомого наскучила, и взгляд переместился на что-то совсем большое, оказавшееся деревом (!), среди таких же великанов – мир переменился, из игрушечного он стал громадным, дремучим и первобытным, при этом застывшим, как поддавшимся действию неведомого, но зловредного (отчего-то именно зловредного) заклинания. Замерли птицы, не шелестели листья, передохли мухи (хочется верить), и растерялся ветер – всё готовилось ожить, но не оживало, ожидая тайного освободителя, смеющего противостоять грозной неведомой воле. Сказки. Действительность проще и обыденней (если речь о действительности), и это начинает проявляться.

Живое (речь о живом) обладает своей частотой, ритмом, взаимодействующим с полевой структурой мира, позволяя проводить безошибочную идентификацию объекта, в том числе регулируя и его метаболизм (так, частный случай), при трансформации меняется ритм, меняется метаболизм, а соответственно и представление об окружающих предметах, причём скорость смены ритма – одна частотная модуляция, то есть мгновенно. Констант догадался что, оставаясь с сознанием человека, он постоянно менял тело, тем самым переключая параметры пространственной и временной оценки, это интересный опыт, где изменения корректировались под влиянием некоторой постоянной величины, и эта величина – срок его жизни (!). Разумом он понимал, что эта цифра известна всегда, известна ещё до рождения – встречное время информативно, главное, уметь снимать информацию – и даже идея об изменении первоначального срока (что не редкость) не особенно смущала, время отражает и многовариантность, но теперь он видел теорию в действии и готов поклясться, что не во сне…

Он определил, что первоначально оказался деревом, причём очень древним деревом, каких и быть-то не должно, а если ещё не древним, то со значительным сроком предстоящего существования. Отсюда и видимые масштабы, и невидимые сущности – конечно, птицы, насекомых время растворило, немного посчитав, Констант ещё раз ужаснулся времени, отпущенному этому дереву (для простоты счёта себе он отвёл сто лет). После перехода он стал веткой кроны, имевшей иное время жизни, но, как ни странно, сравнимое с его временем, пугаться здесь или восхищаться (?), немного подумав, он согласился, что ста лет не проживет (ветки ломаются), но и молодым не умрёт – уже неплохо. Настоящее же положение Константа говорило о мимолётности бытия, о такой короткой жизни, что разгадка удалась не сразу, прежде он ещё раз посмотрел на бабочку и убедился, что она ни на микрон не изменила своего положения, подтверждая, что жизнь его меряется на секунды. Крона состоит из листьев, а листья, отрываются и падают, пребывая в этом состоянии лишь на время падения, здесь разная логика, но важно то, что после приземления произойдёт последний переход, фатальный для него. Констант посмотрел на вероятное место посадки и понял: приземление отменяется – его ждёт приводнение, но это не в его власти. Осталось решить главную задачу – как ускорить действительность, не причинив себе вреда, перспектива остаться падающим листом, до конца жизни разглядывая бесполезную бабочку, привлекала мало.

Конечно, решение недоступно, но ему помогли (кто или что – неважно, вернее всего помог он сам – много всяких способов, об одном уже говорилось, а как откликнуться на свой же зов (?) – так ведь у него высший допуск, кроме иных способностей).

Бабочка чуть шевельнула крыльями, стараясь сложить их над собой, она прилагала титанические усилия, противостоя вязкой среде, сделавшей воздух осязаемым, движение повторилось, ещё и ещё раз, достигнув, наконец, привычной лёгкости и плавности. Бабочка улетела. Вода приближалась, на ней всё внимание, но не в смысле будущего, а просто как зрелище – вон расходящиеся круги, созданные рыбой, а вон вертолётом висит стрекоза, самая обыкновенная стрекоза, а вон бежит водомерка, совсем близко…

«Кожа на берегу, но надевай в воде».

Опять голос, но он сейчас не занимал Константа, вновь обретшего себя, плывущего как человек, дышащего как человек, да и выглядевшего… похоже на человека-невидимку, попавшего под дождь, как в кино. Утолив жажду движения, он увидел свёрток – на берегу у самой воды, белый на зелёной траве, окаймлявшей это действительно небольшое озеро. Свёрток оказался обыкновенной простынёй (выглядел как простыня), но, помня предостережение, облачение (вернее – завёртывание) Констант произвёл в воде. Как результат – вместо простыни – тело. На берегу он себя разглядел и пришёл к выводу, что данный образ ему незнаком, но в чём отличие, вспомнить не сумел, выходит, он забыл, как выглядел раньше, а значит, мог выглядеть и так. Гадать без резона, и Констант пошёл через парк, ничем не примечательный парк, ни намёка на необыкновенность, даже статуя имелась, изображавшая то ли водяного, то ли исторический персонаж, но вернее первое, так как постамент частично уходил под воду.

Слишком мало эмоций, слишком много созерцания, а тут ещё странный мысленный диалог, с тем, кто не желает идентифицироваться:

– Теперь ты постиг цели, ради которой призван?

– Да.

– Тебя не смутило испытание?

– Теперь нет.

– Оно не предполагалось.

– Ошибка?

– Влияние. Вместо статуи ты вышел в дереве.

– Почему я им стал?

– Здесь нельзя без тела, защищает только вода, куда попадают из статуи.

– Кто мой противник?

– Богоборец, но влиял не он.

– Кто ещё?

– Не думай о нём, пусть он думает о тебе.

– Когда появится Богоборец?

– Скоро, но не жди его, он избегает прямого контакта, в поединке ты сильнее.

– Когда мне идти?

– Сейчас, и возьми плащ Константа, теперь он твой.

Как и в первый раз, туннель появился ниоткуда, но грань светилась тёмно-красным, перед тем как сделать шаг, он подумал: «Почему я сказал, что знаю цель, или это не я, или я, но в другое время?».

2

Зачем всегда искать причину, оценивая каждый шаг, считая разум за вершину, откуда разгоняют мрак; зачем пытать себя сомненьем, оценивая каждый шанс, зачем дряхлеть над постиженьем того, что ведомо до нас? Нельзя читать в пустой тетради, выискивая тайный знак, есть то, что предано бумаге, но всё прочесть нельзя никак. То, что найдут, давно открыто, то, что хотят, уже дано, пусть многое надёжно скрыто, оно не зря запрещено. И глядя из иных пределов на вопрошающий изгиб просящих радости для тела, забывших радость для души, хочу кричать, хочу стараться, чтоб донести простую весть: коль хочешь лучшего дождаться – прими сперва всё то, что есть.

Я здесь очень давно, все привыкли, что я здесь дольше других, но я действительно дольше других и всегда был дольше других, хотя я не первый, в том, известном понимании, я просто появился раньше первого, а сошёл позже, много позже. Кому из нас повезло больше? Повезло обоим, потому что Он любит нас обоих, нас всех, находящихся в этих воздушных чертогах. Удивительно, но в этом месте никто не подвержен скуке, хандре, апатии, несмотря на груз тысячелетий, измеряемый, конечно, не годами, а той священной оценкой, сейчас видимой и осязаемой, но не там, где нужнее всего знать, знать и следовать, чтобы исправлять и просветляться. Я вижу и чувствую, что мой груз неизменен, ничего не сделано из того, что должно. Счёт – не на малое, счёт – на всё. Похоже, помощь признана явной, и от этого дополнительные сложности, то есть противная сторона получает новые шансы, через которые принуждает меня к очередному вмешательству, я иду по краю, сужая свои возможности лишь до одного верного варианта, это почти поражение. Но груз неизменен, тяжесть не прибавилась (!), значит, мне по-прежнему верят, меня по-прежнему любят. Хорошо, я отстраняюсь, я прекращу вмешиваться, прекращу помогать… себе, но не другим. Я помню, и эту память не стереть, ту всеохватывающую радость, заполнившую меня после появления здесь, помню ощущение великой воли и собственного желания распорядиться этой волей и то, как я распорядился. Когда мне удалось подняться над водой, иные пребывали в прекрасном сиянии дел своих, вознёсшись так высоко, что допустимо лишь знать об их существовании, знать, а не видеть, но они любили меня, любили и ждали моего взлёта, ждали завершения миссии, завершения дела, где быть первым – это уже миссия, уже дело.

Мне не велели думать о том, кто сам думает обо мне, но это там, в земной жизни, а здесь я знаю своего врага, знаю всегда и знаю почему. Мы много пересекались, и он старался доказать, что сильнее меня, пусть так, он много древнее, но не из самых. Обычно он побеждал, выбирая жестокие способы, после чего я оказывался в кромешной тьме, готовясь распластаться в одном из маломерных миров возмездия, но он нарушал законы, и мои поражения становились его поражениями, не принося, впрочем, победы и мне, и так из раза в раз.