Читать онлайн Истории каменного века. Художественно-литературная реконструкция рождения древнейших изобретений бесплатно

Авторское предисловие

Уважаемый читатель, автора предлагаемых для прочтения историй однажды посетила мысль о том, что современный человек пользуется массой разнообразных предметов, которые были изобретены ещё на заре человеческой цивилизации. Но вот как конкретно они были изобретены, как шло движение мысли, какие обстоятельства и мотивы способствовали рождению первичных замыслов и дальнейшему их воплощению усилиями древних изобретателей? Такие же вопросы возникают по открытию древним человеком новых свойств природных сущностей: воды, огня и других. Исторические науки ответы на подобные вопросы не ищут. У автора же всё это вызывает чрезвычайный интерес. Следствием последнего, с учётом подозрения, что в своём умонастроении автор не одинок, явилось желание написать в художественно-литературной форме несколько историй с попыткой реконструировать со всеми необходимыми подробностями то, КАК мог происходить процесс рождения древнейших изобретений. В итоге получились восемнадцать историй. Это истории о том:

– как и почему на первобытных людях появилась первая одежда;

– как у человечества впервые появилось пресное тесто;

– как появился хлеб;

– как был открыт способ добычи огня;

– как человек нашёл способ изготовления сыромятной кожи (сыромяти);

– как была придумана и сделана первая лодка долблёнка-однодерёвка;

– почему и как было изобретено весло;

– каким образом появилось ремесло плетения;

– как была изобретена лопата;

– как возникло ремесло прядения шерстяной нити;

– как начиналось гончарное дело;

– как человек открыл для себя свойство воды находиться в состоянии кипения и кипячения как способа приготовления варёной еды;

– почему и как была придумана ложка;

– как начиналось ремесло ткачества;

– как были придуманы ручная прялка и веретено;

– как было освоено искусство верховой езды на лошадях;

– как появилась нить из хлопка;

– как был придуман первый щипковый музыкальный инструмент.

История первая – о том, как и почему на первобытных людях появилась первая одежда

Осень… С раннего утра, когда солнце только-только стало пронзать своими лучами кроны самых высоких деревьев, росших по краю леса, подступившего вплотную к извилистой речке, подул западный ветер. И вскоре весь небосвод затянуло серыми лохматыми облаками, пошёл мелкий холодный дождь.

В пещере в этот час лишь немногим теплее, но всё-таки это была удобная большая пещера, которой Ур, а именно так звали вожака человеческой стаи, очень дорожил.

Ур сидел у выхода из пещеры и, почёсывая густо заросшую чёрной шерстью грудь, смотрел на речку, протекавшую почти у самого подножия пещеры, на лес, на дождь и думал о предстоящей нелёгкой охоте. Нелёгкой не из-за осени, не оттого, что земля от дождей стала слишком мягкой и скользкой, бегать по которой загонщикам трудно, а потому что из взрослых охотников остались только Уф, Хар и Хо. «Да, конечно, Хо хороший, смелый охотник, – думал Ур, – но после той встречи с саблезубым тигром стал сильно прихрамывать на правую ногу…»

Неторопливое течение мыслей вожака стаи прервалось, когда за его спиной послышались возня и визг. Ур повернулся и, хотя в пещере было сумрачно, разглядел двух молодых самок – Ма и Лу, не переносивших друг друга и готовых драться из-за любого пустяка. Вот и сейчас они что-то там не поделили, и, как всегда, их разняли и успокоили Уф и Хар.

Драка вожака вовсе не разозлила. Он очень берёг молодых самок, а Лу была ему особенно дорога потому, что именно этой Лу первой пришла в голову мысль надеть на себя звериную шкуру. С того случая прошло совсем немного времени, но уже все в стае Ура носят на себе шкуры, однако первой была Лу, а произошло это так.

Самки Ма и Лу в очередной раз поцапались, не поделив шкуру молодого белого барана, на которой так любила полежать Лу, а её соперница никак не хотела уступать. Всякий раз, когда Лу куда-нибудь отлучалась, Ма тут же усаживалась на эту шкуру и не отдавала её Лу, пока дело не доходило до потасовки. Вообще-то в пещере всегда во множестве валялось разных шкур, и в стае давно уже стали укладывать их на полу пещеры – в той её части, где обычно устраивались на отдых и ночлег. Но всё дело в том, что шкура молодого белого барана нравилась Лу больше всего, ведь мех на этой шкуре был густой, пушистый и очень тёплый. Вот именно поэтому после очередной схватки с Ма и решила Лу не расставаться со своей любимой шкурой никогда.

На следующее утро, когда Лу должна была помогать загонщикам на охоте, она взяла шкуру с собой и бегала с ней до полудня, перекладывая из одной руки в другую, пока наконец не удалось загнать в ловчую яму крупного пятнистого оленя. Теперь предстояло оленя умертвить. Для этого требовалось собрать и поднести к краю ловчей ямы достаточное количество метательных камней, за которыми должны были отправиться Лу и ещё два молодых охотника. Все остальные во главе с вожаком оставались охранять добычу от непрошеных гостей – хищников или чужаков из других человеческих стай.

Подходящие камни можно было найти у чёрной скалы, похожей на пещерного медведя. Камней у скалы лежало множество, но далеко не все из них годились для метания. Метательный камень должен быть не большим и не очень маленьким, не слишком гладким, но похожим на яйцо. Хороший метательный камень удобно держать в ладони, и при умелом броске такой камень мог нанести серьёзную рану крупному зверю или чужаку. Мелкого же зверька или птицу случалось умертвить одним броском, если охотнику удавалось попасть камнем в голову.

Лу не хуже других охотников знала, какие нужны камни, но вот что она не могла сейчас делать, так это носить камни к ловчей яме так же ловко, как получалось у её двух напарников, переносивших сразу по несколько камней, прижимая их двумя руками к животу, в то время как ей с трудом удавалось удерживать при ходьбе не больше двух камней, используя только одну свободную руку, ведь второй рукой она по-прежнему держала свою любимую белую шкуру.

От скалы, похожей на пещерного медведя, до ловчей ямы было довольно далеко. Заготовка метательных камней затягивалась, и Лу знала, что это вызовет гнев вожака. «Как быть? Как, – думала Лу, – освободить руку и не бросить шкуру? Вот если бы её как-нибудь закрепить на теле…»

Лу пробовала укладывать шкуру на плечи, на спину, даже на голову, но всякий раз при первых же шагах шкура сползала и падала на землю. В очередной своей попытке Лу обернула шкуру вокруг живота так, что пара ножек – передняя и задняя – сошлись вместе сбоку от пупка. Лу внимательно посмотрела на перехлестнувшиеся ножки, потом взялась за них, потянула, сделала ещё несколько движений, и в её пальцах получилось то, что потом стали называть узлом. Обе руки оказались свободны, а драгоценная шкура молодого белого барана больше не спадала на землю, удобно облегая тело Лу.

Так появилась (или могла появиться) набедренная повязка – первая одежда человечества.

История вторая – о том, как у человечества впервые появилось пресное тесто

Старая Цапля уже давно не вставала. Она лежала на медвежьей, уже изрядно потёртой шкуре в глубине пещеры. Нет, Цапля не была больна, нет, просто у неё не было сил подняться, а силы не могли не иссякнуть, ведь она не ела уже много-много дней. Конечно, всем её сродникам сейчас, зимой, было тоже голодно, и если бы не зерно пшеницы и ячменя, которое удалось по осени найти и заготовить впрок, всему роду тогда бы не выжить!

Зерно – еда неплохая. Надо только хорошенько его разжёвывать. Только для беззубой Цапли это было невозможно, и она, смирившись со своей участью, спокойно ожидала, когда тот, кто невидим, тот, кто сотворил небо, землю и всё живое, тот, кого называют, глядя на небо, «Он», остановит её дыхание. Но почему-то Он медлил с этим. Быть может, потому, что старую Цаплю было кому-то жаль?

Да, пожалуй, так оно и есть! Дочь её дочери – Белка – часто подходила к ней, садилась рядышком и молча смотрела глазами, полными слёз. Вот и снова Белка подсела к Цапле. Но что это – глаза на этот раз светлы и радостны. «Цапля, – сказала она, – я знаю, как тебе помочь, и не дам тебе умереть! Я буду для тебя жевать зерно, и ты переживёшь эту зиму».

И Белка тут же засыпала себе в рот пригоршню зерна и стала его жевать. Она жевала его долго, пока зерно не превратилось в нежный и сочный мякиш, который Белка выплюнула в ладонь Цапле и сказала: «Ешь!» Цапля слизнула мякиш с ладони, ещё немного пожевала его дёснами и проглотила. Точно так же Цапля съела ещё один мякиш, затем ещё, пока не почувствовала резь в животе. Она знала, что так бывает всегда после длительных голодовок, поэтому не испугалась этой боли, а лишь отвернула в сторону голову, слегка пожав руку Белке в знак благодарности.

Так Белка стала подкармливать мать своей матери нажёванными мякишами, и уже через некоторое время силы к умирающей Цапле стали возвращаться. Однажды Белка заметила, что Цапля очень внимательно смотрит ей в рот, когда она разжёвывала зерно. Белке стало любопытно, и она спросила: «Почему ты так пристально смотришь, как я жую?» «Я, кажется, придумала, как можно помочь всем беззубым, и ты, Белка, поможешь мне в этом! – ответила Цапля. – Слушай меня внимательно, – продолжала она, – сделай то, что я скажу. Пойди-ка к речке, к Быстрице. Ты же ведаешь, она ведь во всю зиму не замерзает, и сыщи там камень – их там много, а камень такой: немалый, да чтоб был с одной стороны ровный, а с противной чтоб был с ямкой, да принеси его сюда, в пещеру, а коли тяжёл окажется, позови кого-нибудь в помощь. Ступай!»

Белка была удивлена поручением Цапли, однако всё сделала, как та говорила, и вскоре принесла вместе со своим братом подходящий камень, осмотрев который старая Цапля сказала: «Хорошо! Вот этот камень будет как бы нижний зуб, и будем мы его называть «ступою». Да! А теперь поищите-ка мне другой камушек – такой, чтоб похож был на гриб-боровик: не дюже большой и чтоб ловко было б его перстами обхватывать».

На этот раз долго пришлось ждать Цапле, но принесла всё-таки Белка нужный камушек. «Умница ты моя, – радостно воскликнула старая Цапля, – этот вот камушек будет у нас как бы верхний зуб, и будет имя ему «пест». А теперь, Белка, насыпь-ка зерна в ямку ступы да разжуй-разомни пестом-то». Тут Белке стало всё понятно, она улыбнулась и принялась за дело, и, к её удивлению, зерно удалось разжевать-размять очень быстро. «Готово, что теперь?» – спросила она Цаплю. «Теперь, – отвечает та, – принеси-ка водицы, плесни в размятое зерно да помни его ещё малость». Белка принесла воды в раковинке, сделала всё, как говорила Цапля, и увидела, что в ступе появился такой же мякиш, которыми она выкормила мать своей матери, но только этот мякиш оказался гораздо больше.

Вот так у человека каменного века могло появиться то, что позже стали называть пресным тестом, которое люди в течение длительного периода употребляли в сыром виде.

История третья – о том, как появился хлеб

Род Большерукого был на охоте. Сегодня на охоту пришлось идти почти всем взрослым. В родовой пещере остались лишь дети, жёны-стряпухи да престарелые сродники, которые должны были поддерживать огонь в очаге, искать в ближайшей округе съедобные плоды: грибы, ягоды, и самое главное, надо было разыскивать по лесным опушкам да луговинам созревающие уже пшеницу, овёс, другие съедобные злаки. Срывать и вышелушивать колосья, провеивать вышелушенное зерно, собирать его в кожаные мешки и относить в пещеру. Из зерна с давних пор изготавливали тесто, столь необходимое во все времена года, но особенно зимой, для выживания.

Стряпуха Зорица, лучше всех жён в роду умевшая готовить пищу, уже успела натолочь в каменной ступе изрядное количество зерна, сложить его в вырезанную из липового полена бадью, заливая растолчённое зерно чистой родниковой водой, и замесить тесто. Затем Зорица вывалила тесто из бадьи на большой плоский камень, на котором его было удобно разрезать каменным ножом на отдельные, разного размера куски. Самый большой кусок для Большерукого, куски побольше – для мужей, поменьше – для жён и детей.

На еду сродники собирались вокруг очага. О, это время было для всех, пожалуй, самым желанным.

А сейчас настал момент, чтобы описать устройство очага. В самой широкой части пещеры горел костёр, пламя которого не угасало уже на протяжении нескольких поколений сродников и было главной заботой всех от мала до велика. Поскольку люди ещё не умели добывать огонь и если бы он однажды погас, весь род мог бы погибнуть. Дым от костра поднимался под свод пещеры и, облизывая его, выходил через зев[1] наружу. Вокруг костра была сделана невысокая и довольно широкая оградка-барьер из камней, уложенных друг на друга так, чтобы было удобно выкладывать разносимую стряпухами еду наверх оградки перед едоками.

Вот и сегодня, вернувшиеся во главе с Большеруким с охоты сродники, отдав стряпухам добычу – пару косуль и молодого кабанчика, – не стали дожидаться, пока те приготовят мясо, а сразу же расселись на полу вокруг очага. Стряпухи же, не мешкая, стали разносить и раскладывать приготовленную пищу: найденные в близлежащих лугах и запечённые на углях морковь, сельдерей, головки репчатого лука, молодые листья щавеля, а ещё орехи, мёд в сотах и куски пресного теста. Охотники жадно накинулись на всю эту снедь, набивая свои голодные желудки, и вскоре, сморённые усталостью, теплом очага и пищей, повалились навзничь и уснули, не доев до конца свою еду, остатки которой так и лежали на оградке-барьере.

Тут Зорица почувствовала незнакомый, но удивительно приятный запах, который шёл от очага. Она подошла ближе, принюхалась и поняла, что запах источает маленький кусочек теста, упавший с оградки на дно очага. Зорице захотелось поднести этот кусочек к самому носу, чтобы надышаться ни с чем не сравнимым и таким притягательным запахом. Она наклонилась над оградкой, дотянулась рукой до манящего кусочка и, ойкнув, резко отвела руку назад: желанный кусочек теста был горячий. Тогда она, на этот раз осторожно, взяла его двумя пальцами и, поднося к носу, успела заметить, что тесто стало другим: на той его стороне, которой оно лежало на дне очага, появилась красивая корочка, тесто не прилипало к пальцам. Запах же был такой, что у неё слегка закружилась голова, и Зорица безбоязненно отправила этот кусочек себе в рот. «Как вкусно, – подумала она, – и как просто: надо всего лишь положить тесто на горячие камни!»

Возможно, так у людей появилась главная пища – печёное тесто, то есть хлеб.

История четвертая – четвёртая о том, как был открыт способ добычи огня

Перед началом повествования об этом надо пояснить, что к моменту, когда человек открыл способ добывания огня, он уже очень и очень давно служил людям в негасимых очагах, пламя которых поддерживалось на протяжении многих поколений. Свойства огня были известны. Люди хорошо знали, какие беды и какие блага может дать огонь. Регулярно человек наблюдал возникающие пожары и даже становился жертвой огненной стихии. Огню поклонялись и обожествляли его. На потухших пожарищах иногда людей привлекал удивительно манящий запах, на который они шли и обнаруживали поджаренные туши погибших животных. Так первобытные люди познали вкус мяса, соприкоснувшегося с огнём. Прошло немало времени, прежде чем человек понял, что огонь очень любит сухие ветки и траву и что если еле живущий в тлеющих угольках огонь подкормить сухой травой, он снова оживает и набирает силу. Наконец произошёл случай, когда впервые кто-то занёс в пещеру догорающую ветку и подкормил умирающий уже огонь. Так появились те самые негасимые очаги. Ну а теперь приступим к повествованию четвёртой истории.

Всем в округе было известно: самый сильный род – это род Вепря. Никто не осмеливался покуситься на охотничьи угодья Вепря, никто не смел пересечь границы земель рода. Все знали, что лучшие топоры, самые острые ножи и наконечники копий у воинов Вепря. Старейшина же рода – Вепрь, когда-то могучий, не знавший страха охотник-воин, а ныне седовласый, давно потерявший левый глаз, но всё ещё властный и мудрый вождь – отдавал себе отчёт в том, что сила рода кроется в его умелых оружейниках, главным из которых был его родной младший брат Толок.

…Толок никак не мог уснуть. Его заботила мысль о том, что всё сложнее стало находить подходящие для изготовления оружия камни в тех местах, где до сих пор их искали оружейники. «Хочешь не хочешь, – подумал Толок, – а придётся с рассветом пойти, приискать новое место». И вот, чуть только утренняя заря окрасила край неба, Толок уже был на ногах. Прихватив с собой внушительный кусок вяленого мяса из тех, что были нанизаны на оленьи рога, брат вождя, опираясь правой рукой на копьё – постоянный спутник охотника и воина, – отправился по одному ему известному пути. Он шёл долго, он глядел во все глаза, он принюхивался к переменчивым запахам, приносимым дуновениями ветра, он слушал собственное сердце, прежде чем изменить направление движения. Наконец Толок увидел то, что так хотел найти: каменные пласты, прорезав землю и навалившись друг на друга, образовали многоцветное обширное нагроможденье, вокруг подножия которого лежала россыпь самых разнообразных камней.

«Ну что же, – произнёс вслух оружейник, – дотемна вернуться уже не успеть, сделать же пару топоров до сумерек, должно быть, ещё поспею, а подходящее местечко для ночлега сыскать здесь будет нетрудно». Сказав это, Толок почувствовал голодный приступ и с удовольствием вспомнил о куске мяса, часть которого осталась не съеденной. Он поглядел вокруг и неподалёку увидел небольшой холм, покрытый густым, начинающим засыхать мшаником, с половиной склонов, поросших высоким кустарником. Взойдя на холм, оружейник удобно уселся, скрестив ноги, и приступил к своей трапезе. Снял заплечный кожаный мешок, достал из него бурдючок с водой и остаток вяленого мяса, вытащил из привязанных к поясу ножен свой любимый нож и, отрезая тонкие мясные ломтики, стал отправлять их в рот, неспешно, наслаждаясь вкусом, разжёвывал, запивая водой из бурдючка. Утолив голод, оружейник решил, не мешкая, приступить к делу. Он успел заметить, что среди множества камней были как ему известные, так и совершенно незнакомые.

Все оружейники знали: для изготовления хорошего каменного оружия нужны разные камни. Одни камни, которые в руках оружейника превращаются в топоры, ножи, наконечники копий, должны быть достаточно твёрдыми, но при ударе по ним должны скалываться кусочки, образовывая острую и прочную кромку. Такие камни назывались «первецами». Другие камни, которыми оружейник бьёт по камню-первецу, должны быть очень прочными, твёрдыми и не раскалываться при ударе по первецу. Такие камни назывались «билами».

Толок стоял перед каменной россыпью, теребил давно уже отросшую бороду, а это он делал всегда, когда надо было подумать, и привычно рассуждал вслух: «Эти камни я знаю, из тех получаются неплохие ножи, а из таких вот обычно делают топоры. А почему бы не опробовать новые камушки». С этими словами оружейник нагнулся, поднял два камня, которые, как ему казалось, могли стать билом и первецом, и вернулся туда, где ел своё мясо, решив, что заняться делом там тоже будет удобно.

Поднявшись по склону холма, ближе к вершине, он не стал садиться, а опустился на колени, положил перед собой камни, наклонился, взял левой рукой камень-первец, прижал его к земле, которая была здесь довольно плотной, что оказалось очень кстати. В кисть правой руки хорошо лёг камень-било, и немного помедлив, как бы выцеливая место первого удара, Толок приступил к самому главному – околке первеца. В следующее мгновенье произошло то, от чего оружейника охватил ужас. Прямо у него под руками вспыхнул огонь! Брат вождя от испуга выронил било, отпрянул в сторону и замер, смотря немигающими глазами туда, где родилось божество. Вообще-то это был не огонь даже, а совсем крохотный огонёк, который поджёг островок сухого мха и вскоре погас. Через некоторое время испуг и оцепенение оружейника прошли и сменились спокойным удивлением. А понимание необходимости закончить начатое заставило его снова приступить к прерванной работе, тем более что солнце уже было недалеко от своей небесной пещеры. Толок взялся за камни, сделал несколько ударов и…

Сейчас он испугался не так сильно, а лишь вздрогнул, когда сначала увидел вылетающие из-под била искры, а потом как от этих искр загорелся мох, и язычки пламени с жадностью стали поедать сухой травяной островок. Дойдя до его края и натолкнувшись на ещё не высохший, наполненный влагой мох, красно-жёлтые язычки один за другим исчезли, оставив после себя лишь тлеющие вершинки на веточках мшаника да небольшое дымное облако.

Наблюдая это чудо рождения, короткой жизни и смерти огня, брат старейшины рода – лучший оружейник Толок понял, что теперь знает, как можно добыть огонь. Он снова взялся за камни, но уже не для того, чтобы продолжить изготовление каменного топора. Отойдя с ними немного в сторону, туда, где был островок сухого мха, он не торопясь проделал привычные, уверенные движения, и вот снова искры, и вот снова маленькое пламя вспыхнуло под его руками. На этот раз Толок решил развести большой костёр, потому что уже смеркалось, и надо было подумать о ночлеге. А что могло быть лучше ночлега у костра?! Сначала он стал подбрасывать к огненным язычкам сухой мох, который срывал, сумев дотянуться руками. Потом быстро прошёл по склону холма, нарвал и принёс к своему костерку целую кучу сухой травы, успев его вовремя подкормить. Брошенная в костерок трава загорелась сильным жарким пламенем, но Толок знал, что нужно делать дальше. Он побежал к кустарнику и вскоре принёс оттуда большую охапку хвороста и тут же, положив немалую часть в костёр, сразу же снова побежал в заросли кустарника за хворостом, которого следовало заготовить достаточно много. И только после того, как у костра уже лежало несколько больших охапок, он успокоился. Будучи уверенным в том, что костёр будет согревать его всю предстоящую ночь, оружейник прилёг около него, и вскоре по телу разлилась приятная истома. Ему представилось, как он вернётся в свой род, подойдёт к брату и скажет: «Вождь, твой брат Толок знает, как добывать огонь. Толок научит этому тебя и всех людей».

Лучший оружейник рода уснул.

К рассказу остаётся добавить только одно: камни, с помощью которых Толок добыл огонь, случайно оказались камнями, названными в дальнейшем кремень и кресало.

История пятая – о том, как человек нашёл нашел способ изготовления сыромятной кожи (сыромяти)

История эта произошла в те времена, когда люди ещё не освоили приёмы по выделке кож и шкур. Перед пошивом же одежды шкуры надевали врастяжку на деревянную рогатину и счищали скребками мездру[2], довольствуясь только этим. Одежду шили или из шкуры с мехом для тепла, или без меха, и тогда уж его срезали, называя в этом случае "срезью", которая в дальнейшем получила название «шерсть». Понятно, такая одежда была весьма жёсткая, поэтому складками и швами натирала кожу человека, принося немалые страдания, пока не придумал он сыромятное дело. Итак, вот эта история.

В роду Бурого Медведя все люди были будто по Прародителю своему, как медведи: крупные телом, с руками непомерной силы, степенные, неторопливые в мирных делах и так же, как и медведи, наполнялись лютой яростью в битвах. И мало кому из врагов выходила удача уйти невредимым от их копейных, а то и просто кулачных ударов.

Среди же всех родовичей особо приметен был молодой силач-удалец прозваньем Рудый. И звали его Рудым не напрасно! Рудый – значит рыжий. Огненно-рыжим волосом был крыт наш силач от головы до ног. Густые волосы короткими плотными завитками, спускаясь с головы по бычиной шее, вольно расселились на спине, груди и ногах. Усеянное конопушками лицо покрывала рыжая с красным отливом поросль, оставившая голыми только широкий лоб, подглазья да лоснящийся, вздёрнутый, с большими ноздрями нос. А бело-розовая кожа Рудого в гневе обильно наливалась пунцовыми пятнами, налезавшими от тесноты друг на друга.

Вот таков был могучий муж рода Бурого Медведя – Рудый. Ближних сродников у сего рыжего удальца не было уж давно, и жил он в своей тёплой, под бревенчатой кровлей землянке[3] со своей единственной единоутробной сестрою именем Рыжуха.

Про землянки же вот что интересно. Некоторые из них сходствовали с медвежьей берлогой. Коли находилось поваленное ветром дерево с вывороченным из земли большим корневищем, то устроение такой землянки проходило так. Поначалу вырубались все корни, которые приходились на середину корневища. Нетронутыми же оставались только те корни, что вроде рёбер торчали по краям. Далее поверх корней-рёбер полагалось наложить веток погуще, и потом уж ветки укрывались дерниной. Такие землянки считались попроще и похуже. Землянки подобротней делались иначе, и для них требовались подходящие углубления в земле. Найти же такие углубления было нетрудно в овражистых местах или по речным высоким берегам. Затем надо было, заготовив в достатке брёвен подходящей длины, уложить их плотно одно к другому над углублением, заполнить зазоры между брёвнами болотным или озёрно-речным илом и, дождавшись, пока ил подсохнет, но так, чтоб не пошёл трещинами, укрыть бревенчатый настил дерниной.

В землянки стародавние люди не входили – вползали на четвереньках. В них могли разместиться сидя либо лёжа два-четыре взрослых человека с малыми детьми. Землянка укрывала от дождя, в летние знойные дни она давала тень и прохладу, в зимние холода с малым костерком внутри помогала дожить до весеннего тепла. В землянке почти ничего не угрожало ночлегу.

…Рудый возвращался с удачной охоты. На его плече, поматывая под мерный шаг охотника рогатой головкой, лежала добыча – тушка косули. Подойдя к своей землянке, Рудый снял с плеча и передал косулю Рыжухе, на светло-румяном лице которой выделялись белые, будто выгоревшие на солнце, брови с ресницами. Злобно ощерясь, Рудый снял-стащил с себя кожаную рубаху-малицу, оголив кровоточащие полосы на руках, спине и бугристом животе, и присел на лежащее рядом с землянкой бревно, подставив, к своему удовольствию, саднящее, израненное тело под освежающие воздушные струи, хоть и веяло уж предосенним холодком.

– Всё, Рыжуха, терпежу моему конец пришёл! Невмочь мне боле надевать сю малицу! – промолвил одним духом Рудый и далее уж, по манере своей, произнёс врастяжку: – Иль она меня до конца умучит, иль я с ней учинить чего-то должон.

– Жалко мне тя, братец! У меня-то кожа тож саднит, хоша до крови дело не доходит. Не разумею токмо, как же ты малицу умягчишь, ведь в рот не положишь, зубами кожу не пожуёшь, не разнежишь.

– А я её руками спробою умять-приручить. Токмо допреж, сестра, распори-ка малицу по швам, потом уж наново сошьёшь. а шило доброе, с чёрного камню, я намедни у Кривоглаза на кунью шкурку выменял. Да ты, поди, давеча видела ново шило-то.[4]

– Видала. Ладно, давай малицу, а сам-то поешь да отдохни.

Пока брат ел запечённое сестрой мясо, заедая его зелёными перьями лугового лука, росшего тут и там по всей округе, Рыжуха принялась распарывать малицу ножом с коротким, острым, удобным для порки лезвием.

Подкрепившись, Рудый влез в землянку и, ожидая завершенья сестриного занятья, растянулся на подстилке из душистого, загодя наготовленного сена и, поддавшись блаженной истоме, тут же уснул, сопя, всхрапывая и, как малое дитя, пуская между выпяченных губ пузырчатые слюни.

Спал, однако, не долго. Проснулся рыжеволосый детинушка, вылез из землянки обратно на свет божий, а Рыжуха уж куски кожи, бывшие ещё недавно малицей, отдаёт: «Ну, вот, на. Делай теперь, чо удумал!» Что ж, взял Рудый кожаные куски, сел верхом на бревно – на то самое – и давай приручать один кусок за другим. И как только не мучил их, вроде как в отместку: мял, скручивал то в одну, то в другую сторону, свивал-развивал вдоль и поперёк. Пот прошиб уж кожемяку, а он всё не унимается. Вдруг замер, поискал глазами сестру, будто спросить чего хотел, а той уж и след простыл – хлопот-забот-то у неё кабы не побольше, чем у брата.

Сидит Рудый на бревне. В задумчивости мятые маличные кожаные куски на ощупь проверяет, хмурится в недовольстве – нет нужной мягкости-то. «Как Рыжуха-то давеча сказывала, – мысленно спросил он себя и, вспомнив слова сестры, произнёс их вслух: "Малицу в рот не положишь, зубами не пожуёшь, не разнежишь». И дальше, уж опять молча, продолжил рассужденье: «А ведь, должно быть, права сестрица – не умягчить, не разнежить, как желатно, кожу посуху. Во рту-то зубам слюна дюжая помощница. Вот, стало быть, и надобно чередовать мятьё с моченьем, а моченье с мятьём».

И вот прихватил наш добрый молодец с собой все уже изрядно промятые куски кожи, не забыв (мало ли чего) тяжёлое, по деснице своей могучей, копьё, и длинным, вразвалку, шагом направился в сторону реки, которая сейчас, под закат лета, обмелев, больше на ручей походила. А вёснами-то, беременная половодьем, широко разливалась, наполняя мутными бурливыми потоками всю пойму и, перехлестнув через её края, вольно растекалась окрест. Недолго так буйствуя, река умиряла свой весенний норов, успокаивалась, входила в свои обычные берега, оставляя по всей пойме, будто свой речной приплод, множество наполненных рыбой и раками бочагов и старых, когда-то ею прорезанных и затем отчего-то брошенных русел – стариц. Вода в старицах, прикрытая зелёными блинами листьев кувшинки, стоялая, тёплая, недвижимая – падёт в неё лист с набережного дерева и останется на месте, разве только ветерок, коли случится, толкнёт самую малость.

К одной из таких стариц и держал недальний путь Рудый – кожемяка. Пришёл, опустил в пахнущую тиной, кувшинками и рыбой воду намученные сильными руками куски распоротой малицы – пущай, мол, намокают. Огляделся, увидел недалече упавшую сосну. «Се дюже кстати, – подумал, – будет где способней с кожей дело завершить».

Вот тут, на берегу старицы, до трёх раз чередовал кожемяка моченье-отмоку с мятьём и добился-таки своего – размягчил, разнежил, приручил маличную кожу. Только поздним вечером вернулся он к землянке, очень уставший, но довольный.

«Накось вот, Рыжуха, – вымолвил как выдавил из своего утомлённого нутра Рудый, – теперь наново сшей малицу. Дотемна-то уж не успеть, так ты поутру продолжь, а я нынче дюже устал и спать буду до полудня. С шитьём аккурат поспеешь».

Вот так, при таких обстоятельствах могло явиться начало ремесла выделки сыромятной кожи – сыромяти. Это был, конечно же, ещё только самый первый шаг на предстоящем долгом пути совершенствования сыромятного дела. Ещё только предстояло для повышения качества сыромятной кожи древним кожевенникам постепенно, шаг за шагом, придумать дополнительные технологические операции и специальные приспособления, открыть и применить полезные вещества. Всё это, безусловно, так!

Но всё-таки самым важным является первый шаг в нужном направлении.

История шестая – о том, как была придумана и сделана первая лодка долблёнка-однодерёвка

Два брата-погодки – Гудой и Вышата, оба помощники и выученики знатного умельца-копейщика Дрёма, копья которого высоко ценились далеко за пределами не только их старейшего рода, но и всего многочисленного племени вранцев, – были на рыбалке. Ну что тут сказать, водилась за братьями такая слабость. Хоть и считали их молодцами сметливыми и сноровистыми, тяжёлую руку Дрёма, выбивавшую из своих учеников, как он говорил, «дурь и нерадение», знали очень хорошо. Ну не лежали, видно, их души к этому уважаемому, но скучному ремеслу. Любили же в свободное от скучного копейного дела время добыть рыбки острожным боем, а необходимую для этого хорошую острогу сделать для братьев было и вовсе вроде забавы. Ведь чем острога отличается от обычного копья – да только наконечником. У копья он должен быть увесистым, с ровными гладкими гранями, одинаково сбегающими в обе стороны, чтобы копьё могло легко пробивать звериные туши или, случись, тела врагов и так же легко выдёргиваться обратно. Наконечник же остроги обязательно должен иметь зацеп-бородку, а лучше два зацепа, чтобы рыба не могла соскользнуть, когда поднимаешь её острогой из воды, и делали острожные наконечники поэтому не из камня, а из крупных рыбьих костей.

Сегодня рыбалка не удавалась, хотя всё было как обычно. Когда один из братьев брал в руки длинный шест и, упираясь им в речное дно, медленно проталкивал плот вдоль берега, другой в это время стоял на краю плота и, пристально вглядываясь в прозрачную воду, держал острогу в поднятой руке в готовности в любой момент сделать прицельный бросок. Но желаемой добычи всё не было видно. Так продолжалось уже довольно долго, а в центре плота лежали, уже не трепыхаясь, всего-то две небольшие стерлядки да один линёк. «Да что ж такая невезуха нынче? – утомившись первым, запальчиво произнёс Гудой. – Всё, хватит, шабаш!» «Ну, коли так, то и ладно», – отозвался всегда невозмутимый Вышата.

Завершив неудачную рыбалку, Вышата причалил плот, и, прежде чем возвращаться в копейню Дрёма, братья решили посидеть немного в тенёчке под раскидистой ивой.

А мы воспользуемся этим моментом, пока братья отдыхают, и поясним, что вранцы, широко расселившиеся в озёрно-речном крае, с незапамятных времён стали делать плоты, связывая брёвна сыромятными кожаными ремнями. И много пользы приносили эти плоты.

Как же приятно вот так тёплым летним днём растянуться на траве-мураве в тенистой прохладе у воды.

– Слушай, Гудой, – обратился Вышата к младшему брату, – а вот плот не так уж и хорош!

– Это почему же? – отозвался Гудой.

– Ну, вот сам посуди, – продолжал старший, – на большую глубину на нём не пойдёшь, шестом дна не достанешь, так? Так! Ежели что перевозить, то много не положишь – тонет! Немало и того, чего на плот и вовсе положить нельзя – промокнет! Сам знаешь! А скажем, задумай мы перетащить плот в соседнее озеро, то ведь не смогли бы – слишком тяжёл, так? Так!

– Я согласен с тобой, брат. Ты верно всё толкуешь, но к чему клонишь, а?

– Я и сам, Гудой, покуда не ведаю, – ответил Вышата и улыбнулся широкой белозубой улыбкой, потешно сморщивая свой курносый нос.

Братья замолчали и, покусывая соломины, просто смотрели на поблёскивающую в солнечных лучах водную гладь медленно текущей реки, по которой сейчас тихо плыло толстое бревно с большим дуплом, а в дупле на дрожащих лапах стоял волчонок и жалобно скулил, глядя в их сторону. Братья, не сговариваясь, бросились в воду, быстро доплыли до бревна и подталкивали его к берегу, пока оно не воткнулось в береговую песчаную отмель. Волчонок же выпрыгнул из дупла и дал стрекача. Ну а помощники Дрёма, выйдя на берег, остановились и молча долго пристально глядели на это самое бревно и наконец, оторвав свои взгляды от бревна, устремили их друг на друга.

– Брат, а я, кажись, смекнул, куда ты клонил давеча, когда плоты хаял, – сказал Гудой.

– Я и сам, брат, только сейчас это понял. Сделаем, Гудой, мы с тобой то, чего до нас никто не делал, – промолвил Вышата, а Гудой тут же продолжил мысль брата.

– И сделаем мы это, брат, из этого бревна.

– Выдолбив такое большое, во всё бревно, дупло, – подхватил Вышата, – чтоб в него смогли бы забраться мы оба.

– Да положить кое-какого скарбу, – добавил Гудой.

– И будет это называться «однодерёвка», – сказал один брат.

– И будет это называться однодерёвка-долблёнка, – уточнил другой, и, вскинув руки, братья пустились в пляс.

Проплясав до испарины на лбах, они решили вытащить то, что должно стать их первой однодерёвкой-долблёнкой на берег, и немедля пойти к Дрёму, чтобы известить его о том, что отныне они займутся другим ремеслом.

Чуть свет поутру следующего дня братья снова были у реки, но на этот раз не для острожного боя, а ради задуманного вчера. Выложив на траву из заплечных мешков приготовленные с вечера ещё топоры, запасные рукоятки-топорища, ремни-перевязи, Гудой с Вышатой встали на колени и, как принято было у вранцев перед началом всякого важного действа, подняли глаза к небу и, скрестив на груди руки, вместе, врастяжку произнесли такие слова: «О боги, восседающие в небесных чертогах и воззривающие на сотворённый вами мир сей, окажите нам – детям вашим – помощение в добрых наших починах богов же во славу».

Да, дорогой читатель, это была молитва, слова которой, разумеется, лишь вероятно могли быть такими. Одной из первых после осознания людьми каменного века идеи богов как сверхъестественных сущностей.

Встав с колен, братья взяли в руки топоры и решительно направились к лежащему кверху дуплом бревну. Прежде всего они отсекли торчащие сучки и отрубили комлевую часть бревна с остатками корней. Затем, расположившись по разные стороны бревна, приступили к вырубке-выдолбке большого дупла, но тут дело стало продвигаться гораздо медленнее. Оказалось, что обычные топоры плохо годились для выборки древесины из глубины дупла. Братья уже изрядно утомились. «Однако тяжеленько! – сказал Вышата, отирая пот с лица. – Давай-ка отдохнём, брат, посидим малость, поедим, да подумаем, как выборку пошибче делать».

Трапеза ещё продолжалась, а Гудой вдруг перестал есть и замер, глядя неморгающими глазами в одну точку. «Эй, ты чего?» – испугался за брата Вышата.

Наконец Гудой, вздрогнув, посмотрел на Вышату и изрёк:

– Слушай, брат, а что, если топор закрепить не так, как обычно, а поперёк рукоятки?

– Это как же?

– А вот так!

И с этими словами Гудой взял один из припасённых топоров, перерезал ножом ремень-перевязь, которым топор крепится к топорищу, взял новую перевязь и стал крепить к топорищу топор так, что лезвие топора стало располагаться не вдоль топорища, а поперёк его. Сделав последний оборот перевязью вокруг рукоятки и закрепив её особым узлом, Гудой со словами: «Вот и всё», подошёл к будущей долблёнке-однодерёвке, опустил свой переиначенный топор в дупло, до его ещё не глубокого, неровно изрезанного донца, и, поначалу как-то робко, приноравливаясь к непривычному новому инструменту, но чуть погодя уверенно и ловко, стал делать то, что плохо получалось раньше. «Ну-ка, подойди, посмотри». – Позвал старшего брата младший.

Вышата, не торопясь, дожевал остаток вяленого мяса с кусочком хлеба, сделал несколько глотков холодной родниковой водицы из кожаного бурдючка, встал, стряхнул с себя широкой ладонью приставшие хлебные крошки, подошёл к Гудою, остановился рядом и стал рассматривать, что у него получается. А получалось вот что: после каждого короткого взмаха и удара этим новым топором его лезвие, проходя плашмя вдоль донца, врезалось в древесину, подрезало и отрывало тонкую, но довольно крупную щепу, оставляя за собой ровную и гладкую поверхность. Одним словом, получалась отёска, какую можно делать обычным топором, но только в доступных местах. «Ну, что, брат, ты молодец – толково придумал! С таким поперечным топором теперь тесать-выдалбливать будет много сподручнее, а коли так, давай назовём его “тесло”».

Теперь дело у братьев пошло куда быстрее, и до сумерек дупло было готово уже более чем на треть.

…Через два дня, когда работа была уже близка к своему завершению, Вышате пришла в голову мысль, которой он сразу же поделился с напарником:

– Вот я о чём подумал, брат. Делаем мы с тобой однодерёвку-долблёнку, так? Это ведь не плот! Значит, должны у неё иметься передок с задком. А коли так, то ведь должны они различаться. Что скажешь?

Гудой запустил пальцы обеих рук в густые, цвета воронова крыла, волосы на лобастой голове и по своей привычке, взъерошив их, после небольшой паузы ответил:

– Что скажешь? Ты, Вышата, как всегда, зришь в корень! Должны быть и передок, и задок – это верно! А насчёт различья мыслю, что это просто: тот конец, коим наша долблёнка будет двигаться вперёд, стало быть, передок, закосить надобно так, чтобы не тупо в воду врезался, а плавно в неё входил. Ну а другой конец, стало быть, задок, пущай как есть останется, как бы родительский унаследует от бревна. А ещё, брат, вот чего я надумал: донце-то у нашей долблёнки получилось толстовато к серёдке. А чтобы не была она слишком вёрткой на воде надо сделать ровный протёс вдоль всего дна снаружи. Согласен?

– Согласен! Это все твои мысли, брат?

– Все.

– Ну, коли так, то и ладно! Давай завершать.

– Давай.

Закончив работу, братья решили сразу же свою однодерёвку-долблёнку испытать. Подняв её на руки, они обнаружили, что она гораздо легче бревна, из которого была сделана. Они без труда занесли долблёнку в реку, опустили на воду и уселись в неё сами. Долблёнка сначала довольно сильно кренилась из стороны в сторону, затем успокоилась и лишь слегка покачивалась на плавной волне, поднятой самими братьями, которые в этот момент глядели друг на друга и, довольные собой, улыбались. Посидев так немного, Гудой посерьёзнел лицом и спросил:

– Мы, конечно, с тобой молодцы, а как долблёнку двигать-то будем? Может, шест принести?

– Скажешь тоже. Какой шест? Мы для чего всё дело-то затевали? Чтоб без шеста плавать!

– Ну и как же?

– Пока я и сам в толк не возьму – как. Погоди-ка, погоди, Гудой. А вот ведь, чтоб плот двигать вперёд, что мы шестом-то делаем? Упираемся им в дно и как бы отталкиваем дно шестом назад, так?

– Ну, так! Только опять к чему ты клонишь, не смекаю я. Шеста же нам не надобно!

– А вот к чему, брат. Ежели мы не можем отталкиваться от дна, то давай попробуем оттолкнуться от воды.

– Чем же мы будем отталкиваться?

Вышата хитро посмотрел на брата, сморщил, улыбнувшись, нос и сказал: «Да вот этим».

Старший поднял ладони и покрутил ими перед лицом Гудоя, затем развёл руки в стороны и, опустив ладони в воду, стал ими отталкивать воду себе за спину к задку долблёнки, которая сначала медленно, потом чуть быстрее поплыла вперёд. «Давай, брат, делай, как я», – сказал Вышата. Гудой также стал ладонями отталкивать воду себе за спину, и долблёнка-однодерёвка, почему-то остановилась. Братья переглянулись, всё поняли и рассмеялись молодецким гоготом. Отсмеявшись вволю, Гудой осторожно, так, чтоб не опрокинуться, развернулся спиной к Вышате, и братья продолжили своё первое плавание на сделанном ими судёнышке, проталкивая воду к его задку одновременно, в четыре ладони. Дойдя до середины реки, решили возвращаться, и тут им в головы неожиданно пришла догадка, что для поворота надо продолжать грести ладонями только с одной стороны. Благополучно завершив испытание, братья вытащили лодку на берег и отправились уведомить старейшин рода о том, что ими было задумано и сделано.

Вот так могла быть изобретена первая лодка, которую поначалу называли однодерёвка-долблёнка, позже у неё появилось имя – плоскодонка, и была она сначала безвёсельной. А вот почему и как было придумано весло, я расскажу в следующей истории.

История седьмая – о том, почему и как было изобретено весло

Вождь племени вранцев именем Ярый имел прозвище, данное ему уже в зрелые годы за силу, храбрость и лютость к врагам, Тур, но среди соплеменников, да и в иных племенах больше известный как Яр-Тур, был к тому же удивительно умён и дальновиден. Узнав от своих ближних людей о невиданной придумке братьев Вышаты с Гудоем, пожелал увидеть своими глазами как братьев, так и их придумку. Увидев же, немало подивился, нарёк братьев умельцами, объявил им, что берёт их на племенной кошт и поручает «взять помощников в выучку да сделать столько сих однодерёвок-долблёнок, сколь смогут за три лета».

Обрадованные и воодушевлённые таким интересом к их придумке вождя братья с большим куражом взялись за исполнение его поручения: они спешно нашли себе помощников, подыскали в лесу поближе к реке подходящие деревья, пометили их для последующей валки. В общем, пошло дело ходом!

К закату осени, к началу холодов на берегу под кроной той самой ивы рядком лежали с десяток однодерёвок-долблёнок, похожих друг на друга, как родные сёстры, когда сразу видно – одних отца с матерью дети, но всё-таки, если присмотреться, разглядишь и разницу. Лодки не случайно там лежали. Ещё когда стояли жаркие дни, один смышлёный помощник заметил на готовой долблёнке кое-где трещины и, сообразив, что появились они от солнца, пересушившего древесину, предложил братьям держать готовые долблёнки в тени. Но прежде чем каждая из лодок занимала своё место в ряду готовых, Вышата с Гудоем проверяли их на воде, проплывая на них по большому кругу.

Вот и сегодня предстояло очередное испытание. Новая лодка уже была отнесена помощниками к реке и опущена на воду таким образом, чтобы нос, а именно так братья стали называть передок своих лодок, оставался на береговой песчаной отмели. Гудой первым залез в лодочное дупло, Вышата же, столкнув однодерёвку с отмели, легко впрыгнул за братом, и они привычно вместе стали загребать ладонями.

– Да чего холодна вода-то нынче, – сказал старший брат.

– Да, студёна водица, – подхватил младший, – аж пальцы заломило.

– Так и простыть недолго, – продолжил невесёлый разговор Вышата, – давай-ка, брат, поворачивать назад к берегу. Тут надобно опять думать.

Сказано – сделано! Братья развернулись, причалили к берегу и, приказав своим помощникам заканчивать на сегодня работу, направились к своей хижине. Впереди, как всегда, шёл Вышата, шагая вразвалку и сильно отмахивая руками. Гудой же, уступавший брату ростом, поспешая за ним, мерил дорогу длинными, с лёгким подскоком, шагами. Шли они таким обычным манером и думали каждый о своём, хотя нет! Сейчас их заботило одно и то же. Родная хижина, где их ждала-дожидалась матушка, была уже близка. «Постой-ка», – окликнул брата Гудой. Вышата остановился и, полуобернувшись к брату, спросил:

– Чего тебе?

– Да вот тут у меня сейчас кой-какая мыслишка промелькнула.

– А, мыслишка – это хорошо, давай огласи.

Гудой же, вместо того чтобы приступить к оглашению мысли, подошёл вплотную, потом зачем-то обхватил своими пальцами братово запястье. Вышата невольно напрягся.

– Да не боись ты, брат, руку-то расслабь, расслабь, говорю.

И глядя на предплечье руки брата, Гудой стал ею двигать, не отпуская запястья, взад-вперёд, взад-вперёд. Всё это, конечно, не могло не показаться странным Вышате. Он всё-таки вырвал свою руку и спросил: «Э, да ты, братуха, случаем, не того?», красноречиво покрутив пальцем у виска.

– Нет, Вышата, у меня всё ладом!

– Ладом, говоришь. Ну, коли так… А мыслишкой-то своей будешь делиться?

– Нет, брат, сейчас не буду. Потерпи до утра. Утром, давай утром.

– Ну, коли так, то и ладно!

…Поутру, когда Вышата досматривал последний и самый сладкий сон, его разбудил улыбающийся во весь рот Гудой.

– Ну, чего те? – недовольно буркнул Вышата.

– Просыпайся, брат. Мне же надо выполнить своё обещанье.

– Аааа, – протянул, зевая, старшой, – коли так, слушаю тебя.

Гудой же, не говоря ни слова, вытащил из-за спины и протянул брату две вырезанные из дерева раскрытые ладони, переходящие в запястья с узкими предплечьями.

– Вот тебе, брат, моя обещанная мыслишка. Будем теперь деревянными ладонями воду толкать – руки не застудим!

Вот таким образом могло быть изобретено то, что в дальнейшем получило название «весло».

История восьмая – о том, каким образом появилось ремесло плетения

Радостно было на сердце у бортника Юрка… Юрком-то его назвали не сразу. Поначалу-то мать с отцом хотели его наречь Малом, уж очень маленьким да щупленьким народился. И нарекли бы, да отговорила их принимавшая роды бабка-повитуха. «Не смотрите, – говорила она, – что сынок такой малой народился. Подрастёт, поди, ещё вытянется. Гляньте-ка лучше, как ручками-ножками сучит-ёрзает! По всему видать – ловкий, юркий будет, а значит, и имя ему – Юрок!» Так и порешили.

…Благодатное ныне лето выдалось. Пчела расплодилась на диво. Даже и не вспомнит Юрок, когда видывал такое. Мало того что все старые борти пчёлы позаняли, так пришлось ему ещё с десяток новых поставить, благо липа в округе всегда росла в избытке, а любой бортник знает: лучше борти, вырезанной из липового полена, ничего и быть не может! Кстати будет рассказать и про борть. Делать её было не слишком просто. Итак, как было сказано, сначала надо было запастись подходящим липовым поленом, потом отрубить от него топором и долотцами плаху толщиной в два пальца для будущей крышки. Далее из полена, начиная с серёдки, вырезалась ножами, а где и теми же долотцами почти вся древесина, благо мягкая, так, чтоб оставалась стенка в палец толщиной и донце. Затем в стенке будущей борти как можно ближе к крышке вырезалось отверстие-леток. Ну и напоследок ладилась-подгонялась крышка, а тут уж главное – это у плахи с той стороны, что внутри борти окажется, подрезать края так, чтоб стали они не толще пальца и чуть только шире бортевой стенки. Этакая вот мудрёная, с внутренним выступом крышка и плотно борть закрывала, и поднять её, при нужде, было не трудно.

«Мёду можно будет вельми много взять, – думал Юрок, – теперича главное сохранить медок до поры, не дать медведю разор учинить».

Тут надо заметить, что хоть и верно прозрела бабка-повитуха Юркову особенность, но в одном не вышло по её предсказанью: не вытянулся он с годами, не догнал ростом ровесников. Так и остался Юрок худым да малорослым. Зато с детства, не в пример другим, ловко, словно соболь, лазил по деревьям, забираясь на самые вершинки. Приметив такую его особинку, присоветовала ему матушка учиться бортному делу. Вот и стал бортником Юрок.

Первое средство от медвежьего покусительства – это поставить борти как можно выше, так, чтоб молодой медведь побоялся лезть, а матёрый, по тяжести своей, не смог забраться. Для Юрка это-то было проще простого. А вот чтоб косолапые и вовсе стороной обходили бортевую делянку, надо ещё и вокруг неё дозорить с борзой собачьей сворой. Одним словом, наступала для Юрка пора беспокойная, зато по завершенью и благодарная обильным медосбором.

Завершив как-то свой очередной дозор, решил Юрок проверить борть-другую: много ли мёду уже накопилось в сотах. Огляделся, выбрал борть на самом верху старой липы, натёр голову, лицо, руки и не прикрытые одеждой части ног загодя приготовленной пчелиной травой, чтоб пчела не жалила, и быстро стал карабкаться по тёмным, корявым, всё более тонким к верху ветвям. «А вот и борть, – вслух промолвил Юрок и, не медля, заглянул внутрь, – так, что тут у нас? О, лепота! Знатный будет взяток!» Произнеся такие слова, бортник начал, уже не торопясь, спускаться вниз, да вдруг замер, прижавшись к тёплой коре. Совсем рядом приметил он необыкновенно подвешенное гнездо и незнакомую ему пташку, севшую на гнездо, тут же захлопотавшую над ним, да так забавно, что глаз не оторвать! Затаив дыхание, Юрок стал смотреть на невиданное действо. А птичка-невеличка в это время ни много ни мало строила свой дом. Ловко вставляла клювом травинку в щёлочку в стенке снаружи гнезда, потом перехватывала травинку и продёргивала её вдоль стенки, как бы огибая то с одной, то с другой стороны другие уложенные ранее в дело травинки, пока эта не оказалась прилаженной так, как хотела птичка. После чего она взяла в клюв другую, последнюю травинку, висевшую на краю ещё недостроенного гнезда, чтоб так же приладить куда следовало. Юрок тут догадался, что пучок травинок, должно быть, чудная эта пташка принесла заранее, и, даже малым шевелением не выдавая своего присутствия, продолжал зачарованно наблюдать. Незнакомая же дивная пташка вспорхнула и полетела, видно, за новым пучком. Очень уж Юрку захотелось как следует разглядеть птичий домик. Ну, не мог ничего с собой поделать, не пересилил любопытства, решился на чёрное дело: дополз по толстой ветке до гнезда, да и снял его.

Спустившись с липы, бортник удобно уселся у её комля, опершись на ствол спиной, и пристально стал разглядывать-рассматривать дивное гнездо, поднося его совсем близко к глазам, вертя его туда и сюда. При этом он, покачивая из стороны в сторону головой, не переставал выражать своё восхищение, изрекая восклицания: «Вот это да! Скажи на милость! Ну и ну! Вот так птичка-невеличка!» Что же такого чудесного увидел Юрок? Да, устройство гнезда неизвестной Юрку птахи – редкой гостьи в здешних краях, – действительно было ни с чем не сравнимо. Прежде всего оно показалось Юрку похожим на его родную борть: в гнезде тоже был леток, только не сбоку, а снизу. Особенно же изумили затейливые стенки гнезда из сонмища травинок и соломинок, огибающих друг друга и снизу, и сверху, и вдоль, и поперёк, и так, и сяк, и по-всякому.

Сидит, стало быть, наш бортного дела умелец под липой, всматривается пытливым взором в премудро устроенный птичий домик, а в голове уж вспорхнула мысль, словно та незнакомая птаха со своего гнезда: «А хорошо бы наловчиться, пусть бы и не совсем так, как птица эта, а хотя бы сходно…» Здесь остановилась мысль, будто споткнулась, требуя новых слов. А вместо этих небывалых слов в голове почему-то роились старые привычные: пчела, птица, леток, солома, травинки. И как-то само собой вдруг возникли эти недостающие слова, произнесённые, наверное, в знак своего рождения, вслух «ПЛЕСТИ ПЛЕТЁНКИ», и потекла дальше беспрепятственно Юркова мысль. ПЛЕСТИ ПЛЕТЁНКИ разные: из соломы ли, из травы ли, а может, даже из тонких гибких веток для людской пользы.

Однако пора уже было возвращаться к матушке, захватив с собой свой маленький, но замечательный трофей, Юрок упругой и резвой трусцой поспешил в сторону селения. Пробегая, как всегда, по дороге к дому вдоль пологого овражка, он обратил вниманье на заросли ивняка, спускавшиеся неширокой полосой с пригорка до самого овражного дна. Конечно, они, считай, каждый день попадались ему на глаза, но раньше бортник не придавал им никакого значенья. Нынче же заросли эти открылись ему неведомой доныне стороной. Острый взгляд бортника зацепился за молодые тонкие побеги. Выхватив из-за пояса нож, Юрок быстро нарезал их столько, сколько мог удержать в охапке, и продолжил прерванный путь.

Дома же, повечерив вдвоём с матушкой и поблагодарив за еду богов, Юрок, выйдя из хижины, подошёл к охапке принесённых из лесу ивовых побегов, посмотрел на них. Потом присел на корточки рядом и стал раздумчиво укладывать зеленовато-бурые прутья на траву. Десяток первых, из тех, что немного толще, положил прямо перед собой с промежутком промеж них в ладонь, другие, которые тоньше, он стал один за другим продёргивать-протаскивать поперёк первых, огибая их то сверху, то снизу точно так, как делала это давешняя дивная птичка с травинками. Словом, начал Юрок плести свою первую плетёнку. А как сплёл, позвал матушку похвастать: «Глянь-ка, мама, – говорит, – чего я тут сотворил. Может, на что и сгодится?»