Читать онлайн О бихевиоризме бесплатно

Почему люди ведут себя так, как они себя ведут? Вероятно, сначала это был чисто прикладной вопрос: как можно предугадать действия другого человека и, следовательно, подготовиться к ним? Позже специалистов стало больше интересовать, как можно подтолкнуть другого человека вести себя определенным образом? В конце концов возникла проблема понимания и объяснения поведения как такового. Ее всегда можно свести к вопросу о причинах.

Мы склонны утверждать, часто опрометчиво, что если одно событие следует за другим, оно, вероятно, было им вызвано – следуя древнему принципу post hoc, ergo propter hoc (после этого, следовательно, по причине этого). Из многих примеров, которые встречаются при объяснении человеческого поведения, один особенно важен. Человек, с которым мы знакомы лучше всего, – это мы сами; многие вещи, которые мы наблюдаем в себе и своем теле перед каким-то действием или реакцией, легко принять за причины нашего поведения. Если нас спросят, почему мы так резко разговаривали с другом, мы можем ответить: «Потому что я разозлился». Это правда, мы почувствовали гнев до или во время разговора, и поэтому мы принимаем наш гнев за причину наших слов. На вопрос, почему мы не ужинаем, мы можем ответить: «Потому что я не голоден». Мы часто чувствуем голод, когда едим, и поэтому делаем вывод, что мы едим, потому что чувствуем голод. На вопрос, почему мы идем купаться, мы можем ответить: «Потому что мне хочется». Похоже, мы имеем в виду: «Если я чувствовал это раньше, то вел себя так-то и так-то». Чувства возникают в нужное время, чтобы служить причиной поведения, и на них ссылались веками. Мы предполагаем, что другие люди чувствуют то же, что и мы, когда они ведут себя так, как ведем себя мы.

Но где находятся эти чувства и душевные состояния? Из чего они состоят? Традиционный ответ заключается в том, что они находятся в мире вне физического измерения, называемом разумом, и что они имеют умственную природу. Но тогда возникает другой вопрос: как психическое событие может вызвать или само быть вызванным физическим событием? Если мы хотим предсказать, что сделает человек, как мы узнаем ментальные причины его поведения и как мы можем вызвать чувства и состояния ума, которые побудят его вести себя определенным образом? Предположим, например, что мы хотим заставить ребенка съесть полезную, но не очень вкусную пищу. Мы просто делаем так, чтобы другой еды не было, и в конце концов он ест. Получается, что, лишив его пищи (физическое событие), мы заставили его почувствовать голод (психическое событие), а поскольку он почувствовал голод, он съел полезную еду (физическое событие). Но как физический акт лишения вызвал чувство голода и как это чувство привело в движение мышцы, участвующие в проглатывании пищи? Существует множество подобных загадочных вопросов. Что с ними делать?

Думаю, самая распространенная практика состоит в том, чтобы попросту их игнорировать. Можно верить, что поведение выражает чувства, предвидеть, что человек будет делать, угадывая или спрашивая его о том, что он чувствует, и изменять окружающую среду в надежде повлиять на чувства, не обращая практически никакого внимания на теоретические проблемы. Те, кого такая стратегия не вполне устраивает, порой прибегают к помощи физиологии. Считается, что разум в конечном итоге должен иметь физическую основу. Как недавно сказал один невролог, «сейчас все признают тот факт, что мозг обеспечивает физическую основу человеческого мышления». Фрейд верил, что его сложнейший психический аппарат в конце концов будет признан физиологическим, а ранние интроспективные психологи называли свою дисциплину физиологической психологией. Теория познания, называемая физикализмом[1], утверждает, что, когда мы занимаемся интроспекцией или испытываем чувства, мы наблюдаем за состоянием или деятельностью нашего мозга. Однако основные трудности возникают, когда мы переходим от теории к практике: мы не можем предвидеть, что сделает человек, наблюдая непосредственно за его чувствами или нервной системой, и не можем изменить его поведение, влияя на его разум или мозг. Но в любом случае мы, кажется, не сделали хуже, игнорируя философские проблемы.

Структурализм

Наиболее четкая стратегия – отказаться от поиска причин и просто описывать действия людей. Антропологи могут рассказать об обычаях и нравах, политологи – придерживаться линии бихевиорализма[2] и фиксировать политические действия, экономисты – собирать статистику о том, что люди покупают и продают, арендуют, кого нанимают, сколько сберегают и тратят, производят и потребляют, а психологи – изучать их взгляды и мнения. Все это можно сделать с помощью прямых наблюдений или систем записи, а также интервью, анкет, тестов и опросов. Изучение литературы, искусства и музыки часто ограничивается формами этих продуктов человеческого поведения, а лингвисты могут обойтись фонетикой, семантикой и синтаксисом. Можно сделать своего рода предсказание по принципу: если люди часто что-то делали, они, скорее всего, сделают это снова; они следуют обычаям, потому что им принято следовать, они демонстрируют избирательные или потребительские привычки по тем же причинам и так далее. Обнаружение организующих принципов в структуре поведения – таких как «универсалии» в культурах или языках, архетипические модели в литературе или психологические типы – может позволить предсказать даже ранее не встречавшиеся случаи поведения.

Структура и организация поведения также могут изучаться как функции времени или возраста, как, например, развитие вербального поведения ребенка или его навыков решения задач, последовательность стадий, через которые проходит человек на пути от младенчества к зрелости, или этапы развития культуры. История изучает изменения, происходящие во времени, и если удается обнаружить закономерности развития или роста, то это может быть полезным для прогнозирования будущих событий.

Контроль – это другое дело. Отказ от ментализма (или «психологизма») путем игнорирования причин поведения имеет свою цену. Структурализм и девелопментализм[3] не объясняют нам, почему соблюдаются обычаи, почему люди голосуют так, как они голосуют, или демонстрируют разное отношение или определенные черты характера, или почему разные языки имеют общие черты. Время и возраст нельзя контролировать; мы можем только ждать, пока человек или культура пройдут через определенный этап развития.

Cистематическое пренебрежение полезной информацией обычно означало, что данные, предоставленные структуралистом, интерпретировались другими – например, лицами, принимающими решения, которым каким-то образом удается учитывать причины поведения. Теоретически это означало выживание менталистских концепций. Когда требуются объяснения, примитивные культурные практики приписываются «уму дикаря», овладение языком – «встроенным правилам грамматики», развитие навыков стратегического решения задач – «росту ума» и так далее. Короче говоря, структурализм говорит нам о поведении людей, но очень мало освещает причины их поведения. У него нет ответа на вопрос, с которого мы начали.

Методологический бихевиоризм

Проблемы ментализма можно избежать, если идти непосредственно к физическим причинам, предшествующим событию, минуя промежуточные чувства или состояния ума. Самый быстрый способ сделать это – ограничиться тем, что ранний бихевиорист Макс Мейер назвал «психологией другого»: рассматривать только факты, которые можно непосредственно наблюдать в поведении одного человека в его связи с предшествующими событиями. Если связи установлены, пренебрежение предполагаемой нефизической частью ничего не изменит. Так, если мы знаем, что ребенок долго не ел, и знаем, что из-за этого он чувствует себя голодным и, потому что голодный, он ест, мы знаем и то, что, если он долго не ел, он будет есть. И если, делая определенную пищу недоступной, мы заставляем его чувствовать себя голодным и из-за чувства голода он ест затем нужную, то из этого следует, что, делая одну еду недоступной, мы побуждаем его есть другую – нужную.

Точно так же, если определенные способы обучения человека заставляют его замечать очень маленькие различия в своих «ощущениях» и он осознает их, он может точнее классифицировать цветные объекты. Следовательно, мы можем использовать эти способы для обучения правильной классификации объектов. Или если прошлые обстоятельства в жизни белого человека вызывают у него чувство неприязни по отношению к черным и это заставляет его вести себя агрессивно, то мы можем ограничиться рассмотрением связи между обстоятельствами в его истории и его опасным поведением.

Конечно, нет ничего нового в попытках предсказать или контролировать поведение, манипулируя или наблюдая за предшествующими социальными событиями. Структуралисты и девелопменталисты не игнорировали полностью прошлое изучаемых ими личностей, а историки и биографы исследовали влияние климата, культуры, социума и событий. Люди использовали практические методы предсказания и контроля поведения, не задумываясь о психологической подоплеке. Тем не менее на протяжении многих веков роль физической среды изучали крайне мало, хотя о человеческом познании и жизни разума были написаны сотни наукоемких томов. Программа методологического бихевиоризма стала реальной, только когда наметился прогресс в методах научного наблюдения за поведением, и только тогда стало возможным преодолеть мощный эффект ментализма в абстрагировании исследования от роли окружающей среды.

Менталистические объяснения ослабляют любопытство и сводят исследование на нет. Наблюдая чувства и душевные состояния в то время и в том месте, где они выглядят как причины, часто мы теряем интерес к дальнейшим исследованиям. Однако, как только окружающие условия начинают изучаться, их значение невозможно отрицать.

Методологический бихевиоризм можно рассматривать как психологическую версию логического позитивизма или операционализма, но они занимаются разными вопросами. Логический позитивизм или операционализм утверждают, что поскольку ни один из двух наблюдателей не может согласиться с тем, что происходит во внутреннем мире человека, то с точки зрения физических наук психические события «ненаблюдаемы». Истина не может быть достигнута путем соглашения, и мы должны отказаться от изучения психических событий и вместо этого обратиться к тому, как они изучаются. Мы не можем измерить ощущения и способы восприятия как таковые, но мы можем измерить способность человека различать стимулы, и тогда понятие ощущения или восприятия может быть сведено к операции распознавания.

У логических позитивистов была своя версия «другого». Они утверждали, что робот, который ведет себя точно так же, как человек, точно так же реагирует на стимулы, меняет свое поведение в результате тех же действий, был бы неотличим от реального человека, даже если бы у него не было чувств, ощущений или идей. Если бы такого робота удалось собрать, это доказало бы, что ни одно из предполагаемых проявлений внутренних переживаний не требует менталистского объяснения.

В отношении собственных задач методологический бихевиоризм был более успешен. Он ответил на многие вопросы, поставленные ментализмом, и отделился от него, ставя собственные, без ненужных философских отступлений. Акцентируя внимание на генетических и внешних предпосылках, он нивелировал неоправданный интерес к внутренней жизни. Это позволило изучать поведение низших видов, где интроспекция (тогда считавшаяся исключительно человеческой) была невозможна, и исследовать сходства и различия между человеком и другими видами. Некоторые понятия, ранее ассоциировавшиеся с личными событиями, были сформулированы другими способами.

Но проблемы оставались. Большинство методологических бихевиористов признавали существование ментальных событий, но при этом не рассматривали их. Действительно ли исследователи хотели сказать, что психические явления не имеют значения, что средняя стадия в этой трехступенчатой последовательности физического – ментального – физического ничего не дает – другими словами, что чувства и душевные состояния являются всего лишь эпифеноменами? Подобная точка зрения была известна и ранее. Мнение о том, что чисто физический мир может быть самодостаточным, было высказано за много веков до этого в учении о психофизическом параллелизме, согласно которому существовало два мира – мир разума и мир материи – и ни один из них не оказывал никакого влияния на другой. Теория Фрейда о бессознательном, в котором осознание чувств или душевных состояний казалось ненужным, развивалась в том же направлении.

Но как насчет других доказательств? Является ли традиционный аргумент post hoc, ergo propter hoc абсолютно неверным? Неужели чувства, которые мы испытываем непосредственно перед действием, совершенно не связаны с нашим поведением? Как насчет власти разума над материей в психосоматической медицине? Как насчет психофизики и математической связи между интенсивностью стимулов и ощущений? А поток сознания? Или интрапсихические процессы в психиатрии, в которых чувства порождают или подавляют другие чувства, а воспоминания вызывают или заглушают другие воспоминания? А что с когнитивными процессами, которые, как считается, объясняют восприятие, мышление, построение предложений и творчество? Должно ли все это игнорироваться просто потому, что не поддается объективному изучению?

Радикальный бихевиоризм

Утверждение, что бихевиористы отрицают существование чувств, ощущений, идей и других особенностей психической жизни, нуждается в существенном уточнении. Методологический бихевиоризм и некоторые версии логического позитивизма не включали частные события в правила, поскольку не могло быть согласия об их достоверности. Интроспекция не принималась в качестве научной практики, и психологические теории таких ученых, как Вильгельм Вундт и Эдвард Брэдфорд Титченер, подвергались соответствующей критике. Радикальный бихевиоризм, однако, придерживается другой линии. Он не отрицает возможность самонаблюдения или самопознания и их потенциальную полезность, но он ставит под сомнение природу того, что именно ощущается или наблюдается и, следовательно, познается. Он возвращается к самонаблюдению, но не к тому, что философы и интроспективные психологи считали своим «зрением», и ставит вопрос о том, насколько действительно глубоко можно заглянуть в свое тело.

Ментализм отвлекал внимание от внешних предшествующих событий, которые могли бы объяснить поведение, представляя альтернативное объяснение. Методологический бихевиоризм предполагал как раз обратное: занимаясь исключительно внешними предшествующими событиями, он уводил в сторону от самонаблюдения и самопознания. Радикальный бихевиоризм восстанавливает некий баланс. Он не настаивает на «истинности по консенсусу»[4] и поэтому может рассматривать события, происходящие во внутреннем мире. Он не называет эти события ненаблюдаемыми и не отвергает их как субъективные. Он просто ставит под сомнение природу наблюдаемого объекта и достоверность наблюдений.

Эту позицию можно сформулировать следующим образом: источник того, что ощущается или интроспективно наблюдается, – это не какой-то нефизический мир сознания, разума или психической жизни, а собственное тело наблюдателя. Это не означает, как я покажу позже, что интроспекция является разновидностью физиологического исследования, и не означает (и в этом суть аргумента), что ощущаемое или интроспективно наблюдаемое является причиной поведения. Организм ведет себя так, как он ведет себя, в силу своей нынешней организации, но большая ее часть недоступна для интроспекции. В настоящее время мы должны довольствоваться, как настаивает методологический бихевиоризм, генетической и окружающей историей человека. Что можно наблюдать интроспективно, так это некоторые побочные продукты этих событий.

Среда внесла свой первоначальный вклад при эволюции вида, но она также оказывает иное влияние в течение жизни индивида, и сочетание этих двух эффектов и есть причина того поведения, что мы наблюдаем в каждый момент времени. Любая доступная информация о том или ином из этих факторов помогает в прогнозировании и контроле поведения человека, а также в его интерпретации в условиях повседневной жизни. В той мере, в какой можно изменить любой из этих факторов, можно изменить и поведение.

Наши растущие знания о воздействии, оказываемом окружающей средой, дают возможность исследовать проявления внутреннего мира и природу самопознания. Это также позволяет интерпретировать широкий спектр ментальных проявлений. Например, мы можем рассмотреть те особенности поведения, которые заставили людей говорить о волевом акте, о чувстве цели, об опыте как о чем-то отличном от реальности, о врожденных или приобретенных идеях, о воспоминаниях, значениях и личных знаниях ученого, а также о сотнях других мысленных вещей или событий. Некоторые из них могут быть «переведены в поведение», другие отброшены как ненужные или бессмысленные.

Таким образом, мы устраняем основной ущерб, наносимый ментализмом. Когда причины действий человека приписываются только тому, что происходит внутри его, исследование прекращается. На протяжении двадцати пяти сотен лет люди были озабочены чувствами и психической жизнью, но лишь недавно появился интерес к более точному анализу роли окружающих условий. Незнание этой роли в первую очередь привело к неправильным выводам, и они были увековечены объяснениями, которые сами же и породили.

Пара слов предостережения

Как я отметил во введении, я выступаю не от имени бихевиоризма. Я считаю, что написал последовательный, связный рассказ, но он отражает мою собственную историю. Бертран Рассел однажды заметил, что подопытные животные, которых изучали американские бихевиористы, вели себя как американцы, перемещаясь почти случайным образом, в то время как подопытные животные немцев вели себя как немцы, в основном сидя и размышляя. Возможно, в то время это замечание было уместным, но сегодня оно бессмысленно. Тем не менее он был прав, утверждая, что все мы связаны с культурой и подходим к изучению поведения с неизбежным предубеждением. (И философы, конечно, тоже. Рассказ Рассела о том, как люди думают, очень британский, очень расселовский. Мысли Мао Цзэдуна на ту же тему – очень китайские. Как может быть иначе?)

Я не ожидаю никаких профессиональных знаний у читателя. Некоторые факты и принципы, я надеюсь, будут достаточно знакомыми, чтобы стать полезными, поскольку обсуждение не может происходить в вакууме. Но книга посвящена не самой науке о поведении, а ее философии, и я сократил научный материал до минимума. Некоторые термины встречаются много раз, но они не осложняют восприятие текста. Например, в последующих главах выражение «непредвиденные обстоятельства подкрепления» встречается почти на каждой странице, но именно о непредвиденных обстоятельствах и идет речь в этих главах. Если бы они были о грибах, так же часто повторялось бы слово «гриб».

Многие аргументы выходят за рамки известных фактов. Я занимаюсь интерпретацией, а не предсказанием и контролем. В каждой научной области есть граница, за которой обсуждение, несмотря на его необходимость, не может быть таким точным, как хотелось бы. Один писатель недавно сказал, что «простые спекуляции, которые не могут быть подвергнуты экспериментальной проверке, не являются частью науки», но если бы это было так, то большая часть астрономии, например, или атомной физики не были бы наукой. Спекуляции необходимы для того, чтобы разработать методы, которые позволят лучше изучить предмет.

Я рассматриваю десятки, если не сотни примеров использования менталистики. Они взяты из современной литературы, но я не ссылаюсь на источники. Я спорю не с авторами, а с практиками, которые иллюстрируют их термины или высказывания. Я использую примеры так же, как это делается в учебнике английского языка. (Я выражаю сожаление, если авторы предпочли бы, чтобы им отдали должное, но я руководствуюсь золотым правилом и поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы поступали со мной, если бы я использовал подобные выражения.) Многие из этих выражений я «перевожу в поведение». Я делаю это, признавая, что traduttori – traditori (переводчик есть предатель) и что, возможно, нет точных поведенческих эквивалентов, и уж тем более нет эквивалентов с подтекстом и контекстом оригинала. Тратить много времени на точное переопределение терминов сознания, воли, желания, сублимации и так далее было бы так же неразумно, как физикам делать то же самое для эфира, флогистона или живой силы.

В заключение несколько слов о моем собственном вербальном поведении. Язык отягощен ментализмом. Чувства и душевные состояния занимают ведущее место в объяснении человеческого поведения; и литература, интересующаяся тем, как и что люди чувствуют, обеспечивает тому постоянную поддержку. В результате невозможно вести непринужденный разговор, не вызывая в памяти отпечатки менталистских теорий. Роль окружающей среды была открыта очень поздно, и единый лексикон еще даже не сформировался.

Не вижу причин избегать таких выражений, как «Я решил обсудить…», для обычного разговора (хотя я и сомневаюсь в возможности свободного выбора), или «Я имею в виду…» (хотя я сомневаюсь в существовании разума), или «Я осознаю факт…» (хотя я даю особую интерпретацию понятия осознания). Бихевиорист-неофит иногда смущается, обнаружив, что использует менталистские термины, но приговор, одним из следствий которого является его смущение, оправдан только тогда, когда термины используются в профессиональной дискуссии. Когда важно четко сформулировать вопрос, необходим именно научный язык. Часто это будет казаться вынужденным или окольным путем. От старых способов говорить отказываются с сожалением, а новые неудобны и некомфортны, но данные перемены необходимы.

От подобного изменения наука страдает не впервые. Были периоды, когда астроному было трудно не звучать как астролог (или не быть астрологом в душе), а химик никак не мог освободиться от алхимии. Мы находимся на аналогичном этапе в науке о поведении, и чем скорее завершится переход, тем лучше. Практические последствия легко продемонстрировать: образование, политика, психотерапия, пенология[5] и многие другие области человеческой деятельности страдают от некорректного использования мирской лексики. Теоретические последствия продемонстрировать сложнее, но, как я надеюсь показать в дальнейшем, они не менее важны.

Внутри каждого из нас заключена небольшая часть Вселенной. Нет никаких причин, почему она должна иметь какой-то особый физический статус, поскольку находится в этих границах, и в конце концов мы могли бы получить полное представление о ней из анатомии и физиологии. Однако в настоящее время не существует достаточно полного описания внутреннего мира человека, и поэтому наше взаимодействие с ним каким-либо способом является очень важным. Мы чувствуем его и в некотором смысле наблюдаем за ним, и было бы глупо пренебрегать этим источником информации только потому, что только один человек может установить контакт с одним внутренним миром. Тем не менее наше поведение при установлении такого контакта требует изучения.

Мы чувствуем собственное тело с помощью трех сенсорных систем, две из которых особенно чутки к внутренним свойствам. Так называемая интероцептивная система передает сигналы от таких органов, как мочевой пузырь и пищеварительный тракт, от желез и их протоков, а также от кровеносных сосудов. Она в первую очередь важна для внутренней жизнедеятельности организма. Так называемая проприоцептивная система передает импульсы от мышц, суставов и сухожилий скелетного каркаса и от других органов, участвующих в поддержании положения тела и выполнении движений. Мы используем глагол «чувствовать» при описании контакта с этими двумя видами стимуляции. Третья система, экстероцептивная, в основном работает для того, чтобы мы могли видеть, слышать, ощущать вкусы, обонять и чувствовать окружающий мир, но она также играет важную роль в наблюдении за собственным телом.

Наблюдение и описание внутреннего мира

Все три системы предположительно развились до своего нынешнего состояния, выполняя важные биологические функции, но с появлением вербального поведения они обрели и другую. Со временем люди стали задавать друг другу вопросы, ответы на которые так или иначе требовали отклика от тела. Такие вопросы, как «Ты голоден?», «У тебя болит голова?», «Что ты делаешь?», «Что ты планируешь делать завтра?», «Что ты делал вчера?» и «Почему ты это делаешь?», влекут за собой ответы, полезные для прогнозирования и подготовки к действиям другого человека, и они дают информацию о мире, недоступном для прочих людей.

Можно было бы ожидать, что, поскольку человек находится в тесном контакте с собственным телом, он должен уметь хорошо описывать его состояния и процессы. Однако сама закрытость происходящих в теле процессов, которая, кажется, наделяет человека особыми привилегиями, затрудняет для общества задачу научить его делать различия. Оно может научить ребенка называть цвета различными способами. Например, можно показывать ему цветные предметы, просить его называть словами цвета и хвалить или поправлять его, когда его ответы соответствуют или не соответствуют цветам предметов. Если у ребенка нормальное цветовое зрение, мы ожидаем, что он научится точно определять цвета. Однако общество не может следовать той же практике, обучая его описывать состояния собственного тела, поскольку у него нет информации, необходимой для того, чтобы похвалить или исправить его.

Собщения о своих чувствах

К счастью, из этого не следует, что никто не способен научиться описывать состояния собственного тела, поскольку вербальная общность может в некоторой степени решить проблему закрытости. Например, можно обучиться ответам, описывающим внутренние состояния, используя связанные с ними внешние проявления. Нечто подобное происходит, когда слепого человека учит называть предметы, которые он чувствует, учитель, который эти предметы просто видит. Он может похвалить или поправить ученика, потому что визуальные и тактильные стимулы почти идеально коррелируют. Вербальная общность следует довольно схожей практике, когда обучает ребенка такой фразе, как «Это больно». Когда он получает резкий удар или порез, они достаточно надежно ассоциируются с личными стимулами, вызванными ими. Вербальная общность использует публичную информацию, но ребенок может со временем сказать «больно», реагируя только на личное событие. Он научился описывать личный стимул с точностью, которая зависит только от того, насколько хорошо согласуются публичные и личные события.

Этот процесс объясняет, почему термины, описывающие боль, почти всегда описывают ее внешние причины. Английское слово pain происходит от греческого и латинского слова, означающего наказание[6]. Острая боль – это боль, вызванная острым предметом, тупая боль – тупым предметом. Боль может быть разрывающей или пронзительной, головная боль может колоть. Мы часто спрашиваем о чувствах, задавая вопрос: «На что это похоже?» – и ответ обычно относится к внешнему состоянию, которое часто вызывает аналогичный внутренний эффект. Так, человек, которому улыбнулась удача, может сказать: «Я чувствую себя, словно выиграл миллион долларов». Стандартной литературной практикой является рассказ о чувствах путем описания условий, которые, вероятно, вызовут аналогичные чувства. Китс сообщил о том, что он почувствовал, когда впервые прочитал «Первый взгляд на Гомера» Чепмена, следующим образом:

Вербальная общность может также обойти ограничения, налагаемые приватностью, используя побочные реакции на стимулы, которые человеку предстоит научиться идентифицировать или описывать. Например, можно заметить не только то, что ребенок получает болезненный удар, но и то, что он плачет. Тогда личные стимулы, управляющие реакцией «это больно», с меньшей вероятностью будут описаны терминами, которые сначала описывали бы внешние. Точно так же, хотя общество может научить ребенка говорить: «Я голоден», потому что известно, что ребенок долго не ел, оно с гораздо большей вероятностью воспользуется сопутствующим поведением: заметит, что ребенок быстро реагирует или жадно ест, когда ему дают еду. Затем ребенку говорят, что он голоден, и ребенок может усвоить выражение «я голоден» по отношению к побочным личным стимулам, к которым вербальная общность прямо подобраться не может.

Термины, обозначающие эмоциональные или мотивационные состояния, часто показывают некоторую связь с внешними обстоятельствами, вызывающими их. Например, мы чувствуем огорчение в первоначальном смысле «горечь» или волнение в смысле «волна», но эти слова могут быть не более чем метафорами. Мы не напряжены в прямом смысле слова «напряжение» или подавлены в прямом смысле слова «давить». Возможно, эти слова возникли при обстоятельствах, не связанных с поведением или чувствами. Почти все термины, описывающие эмоции, не имеющие прямой отсылки к побуждающим условиям, изначально были метафорами.

Хотя вербальная общность решает проблему личного пространства таким образом и добивается успеха в обучении человека описывать многие состояния своего тела, эти описания никогда не бывают полностью точными. Врач допускает значительную свободу в описании пациентом своих недомоганий и болей. Трудность не в том, что пациент не получает стимулы совершенно четким образом, а просто в том, что он никогда не подвергался условиям, при которых он научился бы адекватно их описывать. Более того – и это очень важный момент, к которому я вернусь позже, – первоначальные биологические функции, ответственные за эволюцию нервной системы, не привели к созданию системы необходимой вербальной общности. В результате мы склонны не доверять описаниям личных ощущений, особенно когда это имеет другие последствия – как, например, при симуляции болезни.

Сообщения о поведении

ТЕКУЩЕЕ ПОВЕДЕНИЕ. Вопрос «Что ты делаешь?» запрашивает информацию, которая может быть вполне очевидной, но в данный момент недоступной для спрашивающего, если он, например, разговаривает по телефону, находится в темноте или за углом. Лексика, в которой дается ответ, может быть усвоена, когда поведение видимо для всех собеседников, и поэтому вербальная общность не имеет ограничений. Описания могут ограничиваться топографией («Я машу рукой») или включать воздействие на окружающую среду («Я пью воду из стакана» или «Я пришиваю пуговицу к рубашке»). Проприоцептивные стимулы доминируют, когда человек описывает свое поведение в темноте, но они тесно связаны с открытыми стимулами, используемыми вербальной общностью при обучении. Вопросы такого рода задаются потому, что ответы на них важны для окружающих, но, как мы увидим позже, они также становятся важными и для самого говорящего, причем именно так, чтобы сохранить их точность.

ВЕРОЯТНОЕ ПОВЕДЕНИЕ. «Что вы думаете делать?» – это метафорический вопрос, на который метафорическим ответом может быть «Я собираюсь пойти…». Склонность к чему-либо также является метафорой, предполагающей, что вас наклоняют. Предположительно ответы зависят от стимула, вызванного условиями, которые связаны с выраженной вероятностью действия. Когда во время торжественного мероприятия происходит что-то смешное, мы можем сказать: «Мне захотелось посмеяться» или «Я с трудом удержался от смеха». Стимуляция, описанная таким образом, предположительно восходит к более ранним случаям, когда появлялся смех и был приобретен соответствующий словарный запас.

ПЕРЦЕПТИВНОЕ ПОВЕДЕНИЕ. Можно спросить человека: «Ты это видишь?» – и проверить ответ, попросив назвать или описать увиденное.

ПРОШЛОЕ ПОВЕДЕНИЕ. В ответах на такие вопросы, как «Что вы делали вчера?» или «Кого вы видели?», может использоваться лексика, полученная в связи с нынешним поведением. Человек просто говорит с особой точки зрения: он несомненно был там. Такие вопросы едва ли отличаются от, скажем, «Что случилось вчера?». (Вопрос о том, легче ли описать вчерашнее поведение, если человек также описывал его вчера, довольно значим. Например, было высказано предположение, что мы не помним, что происходило в младенчестве, потому что не могли это описать в то время [ «младенец» подразумевается как «неспособный к речи»], но мы не постоянно описываем наше поведение, хотя обычно можем сделать это позже. Тем не менее быстрое забывание сновидений и мимолетных мыслей, которые не были четко «отмечены», говорит о том, что текущее запоминание – лучший способ убедиться в том, что поведение может быть описано позднее.)

СКРЫТОЕ ПОВЕДЕНИЕ. Гораздо более сложным вопросом является «О чем вы думаете?», где «думание» относится к поведению, осуществляемому в таком малом масштабе, что оно незаметно для других. (Другие случаи употребления слова «думать» обсуждаются в главе 7.) При описании скрытого поведения мы можем изображать публичное поведение в миниатюре, но более вероятно, что речь идет о личных условиях, связанных с внешним поведением, но не обязательно порожденных им. Вербальное поведение может легко стать скрытым, потому что оно не требует поддержки со стороны окружающей среды. «Я сказал себе…» используется как синоним «я подумал…», но «Я поплыл себе» просто не имеет смысла.

Особенно озадачивает скрытое перцептивное поведение. Воображение или фантазирование как способы «увидеть» что-то за отсутствием видимого, предположительно, являются вопросом того, как человек поступает, когда видимое присутствует. Я вернусь к этому в главе 5.

Вербальная общность может прибегнуть к инструментальному усилению, например активности мышц и таким образом сделать скрытое поведение в некотором смысле публичным и способствовать возврату к видимому уровню, например если попросить человека «думать вслух», но и это не может передать в точности скрытое поведение. Однако нет никакой проблемы в происхождении словарного запаса. Слова, используемые для описания скрытого поведения, – это слова, приобретенные при публичном поведении.

БУДУЩЕЕ ПОВЕДЕНИЕ. Еще один сложный вопрос – «Что вы будете делать?». Ответ, конечно, не является описанием самого будущего поведения. Это может быть информация о сильном скрытом поведении, которое, вероятно, будет явлено публично, когда представится случай («Когда я его увижу, я напомню ему, что он должен мне десять долларов»). Это может быть предсказание поведения на основании текущих условий, с которыми это поведение часто ассоциируется («Когда дела обстоят так, я обычно сдаюсь» или «Я голоден и собираюсь перекусить»). Это может быть сообщение о высокой вероятности определенного рода поведения.

Заявления о будущем поведении часто включают слово «чувствую». Возможно, «я чувствую, что хочу играть в карты» можно перевести как «я чувствую себя так, как часто чувствую себя, когда начинаю играть в карты». Вопрос «Что ты хочешь сделать?» может относиться к будущему в смысле вопроса о вероятности поведения.

Отношение («Ты действительно хочешь делать то, что делаешь?» или «Ты действительно хочешь поехать на пляж в отпуск?») может быть частью метафоры о склонности или тенденции.

В целом вербальная общность может проверить точность заявлений относительно склонностей и тенденций, по крайней мере статистическим способом, глядя на то, что происходит, и точность контроля, поддерживаемого личными стимулами, таким образом, в некоторой степени обеспечена. Мы увидим, что самоописательное поведение служит также самому человеку и в момент его совершения оно имеет тенденцию оставаться точным.

МНОЖЕСТВЕННЫЕ СМЫСЛЫ. Условия, имеющие отношение к поведению, сообщаются в соответствии с обстоятельствами, в которых они были получены, а это означает, что высказывание может быть истолковано несколькими способами. Рассмотрим сообщение «Я есть, был или буду голоден». «Я голоден» может быть эквивалентно «Я мучаюсь от голода», и если у вербальной общности были бы какие-то средства для наблюдения за сокращениями желудка, связанными с голодными муками, она могла бы определить реакцию, основываясь только на этих стимулах. Это также может быть эквивалентно «Я активно ем». Человек, заметивший, что он жадно ест, может сказать: «Я действительно голоден». Или, оглядываясь назад: «Я был голоднее, чем я думал», отбросив другие свидетельства как ненадежные. «Я голоден» также может быть эквивалентом фразы «Я давно ничего не ел», хотя это выражение, скорее всего, используется для описания будущего поведения: «Если я пропущу свой ужин, я буду голоден». «Я голоден» также может быть эквивалентно «Я чувствую, что хочу есть» в смысле «Я чувствовал это раньше, когда начинал есть». Это может быть эквивалентно «Я скрыто веду себя так же, как при получении и потреблении пищи», или «Я мечтаю о еде», или «Я думаю о том, что мне нравится есть», или «Я ем для себя». Сказать: «Я голоден» – значит сообщить о нескольких или всех этих состояниях.

Выявление причин поведения

Вопрос «Что ты делаешь?» часто является просьбой о предоставлении дополнительной информации. Этот вопрос может быть задан человеку, который роется в коробке с мелкими предметами, и типичным ответом может быть: «Я ищу свой старый перочинный нож». Слово «рыться» описывает особый тип поведения; помимо определенной картины, оно подразумевает причину. Человек, который роется, ищет что-то, и его поиски прекратятся, когда это что-то будет найдено. Другой вопрос «Что ты ищешь?» сужает поле поиска, и «Мой старый перочинный нож» определяет искомый предмет, нахождение которого положит конец поведению. Следующий вопрос «Почему ты ищешь свой нож?» может привести к ответу: «Потому что мне он нужен», что обычно означает больше, чем «Потому что он нужен».

Более прямой вопрос о причинах – «Почему ты это делаешь?». И ответ на него обычно представляет собой описание чувств: «Потому что мне хочется». Такой ответ часто бывает приемлемым, но если вербальная общность требует чего-то другого, можно спросить: «Почему тебе хочется это сделать?» – и тогда ответом будет либо ссылка на другие чувства, либо (в крайнем случае) на внешние обстоятельства. Так, в ответ на вопрос «Почему вы передвигаете свой стул?» человек может сказать: «Плохое освещение» или «Чтобы книга лучше освещалась».

Подобные вопросы не всегда имеют правильный ответ, поскольку мы часто не знаем, почему мы ведем себя так, а не иначе. Несмотря на кажущуюся близость внутреннего мира, несмотря на преимущество, которым пользуется человек как наблюдатель своей личной истории, другой человек может знать больше о причинах его поведения. Психотерапевт, который пытается дать своему пациенту какой-то намек, вероятно, подчеркивает причинно-следственные связи, о которых его пациент еще не догадывается.

Когда мы не знаем, почему мы так себя ведем, мы склонны придумывать причины: «Я сделал это, значит, я должен был подумать, что это поможет». Возможно, что многие мифы – это не более чем придуманные причины суеверного поведения, кажущегося беспричинным, о чем пойдет речь в главе 8.

Объяснения поведения варьируются в зависимости от того, какие ответы принимаются вербальной общностью. Если достаточно простого «Мне так хочется», то ничего другого не последует. Фрейд оказал некоторое влияние на изменение типов ответов, которые часто давались на вопрос «Почему ты это делаешь?». Он делал акцент на чувствах, но допускал отсылки на личную историю. Экспериментальный анализ поведения обращается непосредственно к предшествующим причинам в окружающем мире.

Самопознание

Я всегда подчеркивал разницу между чувствами и сообщением о том, что человек чувствует. Мы можем считать, что чувства – это просто реакция на стимулы, но сообщение – это продукт особых вербальных условий, установленных обществом. Существует аналогичное различие между поведением и сообщением о том, как человек ведет себя или сообщает о причинах своего поведения. Организуя условия, в которых человек описывает открытый или личный мир, в котором он живет, общество порождает ту особую форму поведения, которая называется знанием. Реагировать на пустой желудок наполнением его пищей – это одно, знать, что человек голоден, – совсем другое. Передвигаться по пересеченной местности – это одно, а знать, что ты это делаешь, – совсем другое.

Самопознание имеет социальное происхождение. Только когда личный мир человека становится важным для других, он становится важным для него самого. Тогда он включается в управление поведением, называемым знание. Но самопознание имеет особую ценность для самого человека. Человек, который «познал себя» благодаря заданным ему вопросам лучше предсказывает и контролирует собственное поведение.

Бихевиористский анализ не ставит под сомнение практическую пользу описания внутреннего мира, который ощущается и интроспективно наблюдается. Описания являются подсказками (1) для прошлого поведения и повлиявших на него условий, (2) для текущего поведения и также повлиявших на него условий, и (3) для условий, связанных с будущим поведением. Тем не менее внутренний мир не является однозначно наблюдаемым или познаваемым. Я уже упоминал две причины, к которым мне еще не раз придется вернуться: при обучении самопознанию, во-первых, вербальная общность вынуждена довольствоваться весьма примитивными нервными системами и, во-вторых, оно не может полностью решить проблему приватности. Существует старый принцип, согласно которому ничто не меняется, пока разницы не видно, а в отношении событий во внутреннем мире вербальная общность эту разницу выявить не смогла. В результате остается место для спекуляций, которые на протяжении веков демонстрировали самое необычайное разнообразие.

Про Платона говорят, что он открыл разум, но точнее было бы сказать, что он изобрел одну из его версий. Задолго до него греки создали сложную объяснительную систему, причудливую смесь физиологии и метафизики. Чистый идеализм не заставил долго себя ждать, и он доминировал в западном мышлении более двух тысяч лет. Почти все его версии утверждают, что разум – это нефизическое пространство, в котором события подчиняются нефизическим законам. Сознание, о котором говорят в том смысле, что человек осознает себя, стало таким основным элементом западного мышления, что «все знают, что значит быть сознающим», а бихевиориста, который ставит этот вопрос, называют неискренним, будто он отказывается признать свидетельства своих чувств.

Даже те, кто настаивает на реальности умственной жизни, обычно соглашаются с тем, что прогресс со времен Платона был незначительным или же отсутствовал вовсе. Идеалистические теории подвержены изменениям моды, и, как и в истории моды или архитектуры, стоит только подождать достаточно долго, чтобы обнаружить, что прежние взгляды снова в тренде. У нас было «аристотелевское возрождение», и теперь говорится, что мы возвращаемся к Платону. Современная психология может утверждать, что она намного превзошла Платона в управлении средой, в которой происходит осознавание, но она несильно улучшила их доступ к самому сознанию, потому что не смогла усовершенствовать словесные условности, в которых чувства и состояния ума описываются и познаются. Достаточно взглянуть на полдюжины современных идеалистических теорий, чтобы убедиться, насколько разнообразными они продолжают оставаться.

Бихевиоризм, с другой стороны, продвинулся вперед. Пользуясь последними достижениями в экспериментальном анализе поведения, он более внимательно изучил условия, в которых люди реагируют на свой внутренний мир, и сегодня он может проанализировать один за другим ключевые термины в идеалистическом арсенале.

Человек, как и все остальные биологические виды, – продукт естественного отбора. Каждый из представителей этого вида является чрезвычайно сложным организмом, живой системой, которую изучают анатомия или физиология. Такие процессы, как дыхание, пищеварение, кровообращение и иммунитет, изучаются отдельно, и среди них есть один, который мы называем поведением.

Поведение обычно связано с окружающей средой. Новорожденный устроен так: он поглощает воздух и пищу и выбрасывает отходы. Дыхание, сосание, мочеиспускание и дефекация – это то, что делает младенец, но то же самое относится и ко всем другим его физиологическим процессам/действиям.

Когда мы узнаем об анатомии и физиологии новорожденного достаточно, мы сможем точно сказать, почему он дышит, сосет, мочится и испражняется. Но в настоящее время мы должны довольствоваться описанием самого поведения и исследованием условий, при которых оно происходит – например, внешняя или внутренняя стимуляция, возраст или уровень депривации.

Рефлексы и освобожденное поведение

Один из видов связи между поведением и стимулами называется рефлексом. Как только это слово было придумано, под ним стали понимать лежащие в основе анатомию и физиологию, но они до сих пор изучены лишь приблизительно. В настоящее время рефлекс имеет исключительно описательную силу, он не является объяснением сам по себе. Сказать, что ребенок дышит или сосет, потому что у него есть соответствующие рефлексы, – значит просто отметить, что он это делает предположительно потому, что он так эволюционировал. Дыхание и сосание связаны с реакцией на окружающую среду, но их нельзя отличить ничем другим от остальной части пищеварения и респирации.

Когда рефлексы впервые начали изучать в изолированных частях организма, посчитали, что результаты оспаривают роль внутренних факторов поведения. Казалось, некоторые рефлексы, например, вытесняют Rückenmarkseele[8] («душ спинного мозга») – явление, защита которого ранее считалась атакой на анализ окружающей среды.

Поведение обычно связано с окружающей средой более сложным образом. Наглядные примеры можно найти среди низших видов. Ухаживание, спаривание, строительство гнезд и забота о потомстве – это то, что делают организмы, и опять же предположительно, благодаря тому, каким образом они эволюционировали. Поведение такого рода обычно называют инстинктивным, а не рефлекторным, и этолог скажет о среде как об «освобожденном» поведении, менее непреодолимом действии, чем рефлекторные реакции. Освобожденное, или инстинктивное, поведение также более гибко в адаптации к изменчивым особенностям среды, чем рефлекторное. Но сказать, что птица строит гнездо, потому что у нее есть инстинкт строительства гнезда или потому что определенные условия заставляют ее строить его, – значит просто описать факт, а не объяснить его. Инстинктивное поведение представляет собой более сложную задачу для физиолога, чем рефлекс, в настоящее время у нас мало подтвержденных фактов и мы можем только предполагать, какие системы могут быть задействованы.

Когда мы говорим, что стилист прозы обладает «инстинктом», который позволяет ему без раздумий судить о том, что предложение написано хорошо, мы имеем в виду лишь то, что он обладает определенным, глубоко укоренившимся поведением неясного происхождения. Говоря об инстинктах в целом, мы редко имеем в виду что-то большее, и, возможно, нет ничего плохого в том, чтобы использовать это слово таким образом, но во многих случаях этот термин стоит понимать куда шире. Рефлекс обычно описывается так: «Стимулы вызывают состояние напряжения, которое стремится к разрядке, приводя к расслаблению». «Каждый случай инстинктивного поведения, – писал Уильям Мак-Дугалл, англо-американский психолог, один из основателей социально-психологических исследований, – включает в себя знание о какой-то вещи или объекте, чувство по отношению к нему и тягу к этому объекту или от него». Чувства приписываются действующему организму, когда говорят, что мотыльку нравится свет, на который он летит, или пчелам – внешний вид и запах цветов, которые они часто посещают. Трудности, связанные с ключевыми терминами в предложениях такого рода – напряжение, разрядка, расслабление, знание, чувство, стремление и симпатия – будут рассмотрены в последующих главах.

ИНСТИНКТЫ КАК ДВИЖУЩИЕ СИЛЫ. Более серьезная ошибка совершается при превращении инстинкта в силу. Мы едва ли будем говорить о силе, описывая тот факт, что организм переваривает пищу или вырабатывает иммунитет к болезни, но это понятие часто появляется при обсуждении взаимоотношений организма и окружающей среды. «Жизненная сила» Герберта Спенсера, «слепая воля к жизни» Шопенгауэра и élan vital Бергсона были ранними примерами приведения биологических процессов к более энергетическим и вещественным формам. Например, о élan vital говорили, что это «неутомимая сила, постоянно движущаяся вперед и вверх». Фрейд также рассматривал инстинкт как движущую силу; поведение, ведущее к опасности, плохому самочувствию или смерти, говорило о проявлении инстинкта смерти, в то время как поведение «на службе жизни» показывало инстинкт жизни, хотя наблюдаемый факт заключался лишь в том, что поведение могло иметь поддерживающие или разрушительные последствия.

Можно привести два примера, которые недавно привлекли большое внимание. Первый: когда организм ранен или ему угрожает опасность, он может напасть – например, ударить или укусить, – и, как я покажу далее, такое поведение может быть частью генетического наследия в той же степени, что и дыхание или пищеварение, но нет никаких причин утверждать, что организм нападает, потому что он обладает агрессивным инстинктом. Нападение – единственное свидетельство того, что у животного есть склонность к этому. Второй пример: некоторые виды защищают территорию, на которой они живут, и такое поведение, очевидно, обусловлено генетической наследственностью, но сказать, что организм защищает свою территорию из-за территориального императива или любого другого инстинкта, – значит просто сообщить, что этот вид склонен защищать свою территорию. (Выражение «генетическая обусловленность» само по себе опасно. Подобно рефлексам и инстинктам, оно имеет тенденцию объяснять свойства, не подкрепляя их доказательствами, и служить причиной, а не описывать эффекты естественного отбора, от которых таким образом отвлекается внимание.)

Теория естественного отбора Дарвина вошла в историю науки с большим опозданием. Задержалось ли ее распространение, потому что она противоречила истине того времени, или была совершенно новым предметом в истории науки, или применима только для живых существ, или потому что имела дело с целью и конечными причинами, игнорируя акт творения? Я думаю, что нет. Дарвин просто открыл роль отбора – вид причинности, сильно отличающийся от механизмов, существовавших в науке до того времени. Происхождение фантастического разнообразия живых существ можно было объяснить тем вкладом, который вносили в выживание новые признаки, возможно, случайного происхождения. В физической или биологической науке не было практически ничего, что показало бы, что для отбора существует причинность.

Хотя мы все еще многого не знаем об анатомии и физиологии, лежащих в основе поведения, мы можем представить процесс отбора, который сделал их частью генетического наследия. Допустимо сказать, что выживание зависит от определенных видов поведения. Например, если бы представители вида не спаривались, не заботились о потомстве и не защищались от хищников, вид бы не выжил. Экспериментально изучить эти «условия выживания» непросто, поскольку отбор – медленный процесс, но некоторые эффекты можно увидеть, наблюдая за видами, которые быстро созревают до возраста размножения, и тщательно подбирая условия отбора.

Условия выживания часто описываются терминами, предполагающими другой вид причинной связи. Примером может служить «давление отбора». Отбор – это особый вид причинности, который неверно было бы представлять как силу или, собственно, давление. Сказать, что «не существует очевидного давления отбора на млекопитающих, объясняющего высокий уровень интеллекта, достигнутый приматами», – значит утверждать, что трудно представить себе условия, при которых чуть более интеллектуальные представители вида имели бы больше шансов выжить. (Кстати, неверно и предположение, что «давление» оказывается в основном со стороны других видов. Выживание может почти полностью зависеть от «конкуренции» с самой окружающей средой, в которой разумное поведение явно предпочтительнее.)

Обстоятельства выживания легче спрогнозировать, если в них повышается вероятность выживания и размножения особи, а условия остаются неизменными на протяжении длительного периода времени. Условия внутри организма обычно подходят для выживания и размножения, а некоторые особенности внешней среды, такие как циклы дня и ночи, времена года, температура или гравитационное поле, являются долговременными. Другие представители того же вида – это также своего рода условия, и именно поэтому этологи придают большое значение ухаживанию, сексу, родительской заботе, социальному поведению, игре, подражанию и агрессии. Но трудно представить условия отбора, которые смогли бы подтвердить тезис о том, что «принципы грамматики присутствуют в сознании при рождении». Вряд ли грамматическое поведение могло быть достаточно важным для выживания в течение достаточно долгого времени, чтобы считать его результатом отбора. Как я еще раз отмечу позже, вербальное поведение могло возникнуть только тогда, когда необходимые компоненты уже развились по другим причинам.

Подготовка к новым условиям

I: РЕСПОНДЕНТНОЕ ОБУСЛОВЛИВАНИЕ[9]

Если окружающая среда существенно меняется от поколения к поколению, условия выживания не могут обеспечить нужное поведение. То есть эволюционировали конкретные механизмы, благодаря которым индивид приобретает поведение, соответствующее новой среде, в течение своей жизни. Относительно простым примером является условный рефлекс. Определенные сердечные рефлексы поддерживают сильное напряжение, например, при бегстве от хищника или борьбе с ним; и то, что сердце реагирует до начала бега или борьбы, скорее является преимуществом. Но хищники различаются по внешнему виду, и только благодаря респондентному обусловливанию конкретный вид может вызвать подходящий сердечный рефлекс до начала бега или борьбы.

Условный рефлекс сам по себе имеет не больше объяснительной силы, чем безусловный или врожденный. Сердце бегуна начинает биться сильно и быстро непосредственно перед бегом не из-за условного сердечного рефлекса; рефлекс – это просто способ указать на тот факт, что оно начинает биться быстро. Бегун изменился, когда ситуация в начале забега сопровождалась сильным напряжением, и как изменившийся организм он ведет себя по-другому. Такую перемену просто удобно идентифицировать как «приобретение условного рефлекса».

Как мы указываем на условия выживания для объяснения врожденного рефлекса, так мы можем указать на «условия подкрепления» для объяснения условного. Рефлекторные явления, условные и безусловные, конечно известны уже много веков, но условия выживания и условия подкрепления были исследованы лишь недавно.

ВНУТРЕННИЕ ДОПОЛНЕНИЯ. Условный рефлекс – это простой принцип ограниченного применения, описывающий некоторые простые факты, но для его объяснения было придумано множество внутренних состояний и действий, сравнимых с движущей силой инстинктов. Говорят, что сердце бегуна учащенно бьется перед началом забега, потому что он «ассоциирует» ситуацию с последующим напряжением. Но именно окружающая среда, а не бегун, «ассоциирует» эти две вещи, в этимологическом смысле связывая или объединяя их. Бегун также не «формирует связь» между двумя вещами, связь устанавливается во внешнем мире. Об условных реакциях также говорят, что они происходят в «предвкушении» или в «ожидании» привычных последствий, а об условном стимуле говорят, что он функционирует как «знак», «сигнал» или «символ». Я вернусь к этим выражениям позже.

II: ОПЕРАНТНОЕ ОБУСЛОВЛИВАНИЕ

Совсем другой процесс, благодаря которому человек эффективно справляется с новой средой, – это оперантное обусловливание. Пища и вода, сексуальные контакты и защита от вреда имеют решающее значение для выживания особи и вида, и любое поведение, обеспечивающее их приобретение, имеет ценность. В процессе оперантного обусловливания поведение, помогающее достичь желаемого, становится более вероятным. Говорят, что поведение подкрепляется его последствиями, и по этой причине сами последствия называются «подкрепляющими факторами». Таким образом, когда голодный организм демонстрирует поведение, приносящее пищу, это поведение подкрепляется таким последствием и поэтому с большей вероятностью повторится. Поведение, убирающее потенциально опасное состояние, например экстремальную температуру, подкрепляется этим последствием и поэтому имеет тенденцию повторяться в подобных случаях. Этот процесс и его следствия привели к появлению большого количества концепций ментализма, многие из которых будут рассмотрены в следующих главах.

Стандартное различие между оперантным и рефлекторным поведением заключается в том, что одно из них видится добровольным, а другое – недобровольным.

Считается, что оперантное поведение находится под контролем человека, демонстрирующего его, и традиционно приписывается волевому акту. Рефлекторное поведение, с другой стороны, не находится под сопоставимым контролем и даже приписывается внешнему воздействию, например одержимости духами. Чихание, икота и другие рефлекторные действия когда-то приписывались дьяволу, от которого в английском языке до сих пор защищают чихнувшего друга, говоря: «God bless you!»[10] (Монтень отмечал, что он крестился, даже когда зевал.) Когда же незримого захватчика не предполагается, такое поведение просто называют автоматическим.

Взаимосвязь условий выживания и подкрепления

Существует некоторое удивительное сходство между условиями выживания и условиями подкрепления. Как я уже отмечал, оба они являются примером причинности, которая в истории человеческой мысли была открыта очень поздно. Оба объясняют цель после того, как факт уже произошел. Когда мы рассмотрим условия, порождающие новые формы поведения у индивида, мы сможем куда лучше оценить те, которые порождают врожденное поведение у вида. А пока мы можем отметить важность сохранения этого различия.

ИМПРИНТИНГ. Оперантное обусловливание и естественный отбор сливаются в так называемом импринтинге только что вылупившегося утенка. В естественной среде утенок движется к своей матери и следует за ней, когда она передвигается. Такое поведение имеет очевидную ценность для выживания. Когда утка отсутствует, утенок ведет себя точно так же по отношению к другим объектам. (Как писал в «Утопии» Томас Мор, птенцы, вылупившиеся в инкубаторе, следовали за теми, кто их кормил и о них заботился.) Недавно было установлено, что утенок будет так следовать за любым движущимся объектом, особенно если он примерно такого же размера, что и утка, – например, за коробкой из-под обуви. Очевидно, выживание довольно хорошо обеспечивается, если это поведение даже не требует от утки специфического визуального контроля. Достаточно просто за ней следовать.

Тем не менее это не совсем верное описание происходящего. Утенок наследует свойство подкрепления путем сохранения или сокращения расстояния между собой и движущимся объектом. В естественной среде и в лаборатории, где изучается импринтинг, приближение и следование имеют такие последствия, как наследования свойств, но условия могут быть изменены. Можно создать механическую систему, в которой движение к объекту заставляет объект быстро удаляться, а движение от объекта его приближает. В таких условиях утенок будет удаляться от объекта, а не приближаться или следовать за ним. Утенок научится клевать место на стене, если клевание приближает объект. Только зная, чему и как утенок учится в течение своей жизни, мы можем быть уверены в его врожденных способностях.

ПОДРАЖАНИЕ И СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ. Естественный отбор и оперантное обусловливание часто путают, когда они порождают поведение со сходной структурой. Ценность для выживания в том, чтобы вести себя так, как ведут себя другие, кажется очевидной. Если один член группы реагирует на приближающегося хищника, улетая, уплывая или убегая, а остальные члены группы делают то же самое, безопасности могут достичь все, несмотря на то что прямой контакт с хищником был только у одного. Эти условия подходят для естественного отбора, поскольку другие члены группы являются неизменной частью среды обитания вида. Тем не менее сходное поведение порождается случайным подкреплением. В целом, когда человек ведет себя определенным образом, он делает это в силу преобладающих условий, и подобное поведение другого человека в той же ситуации, вероятно, будет подчиняться им же. Если человек наблюдает за людьми, бегущими по улице, он может косвенно отреагировать на те же самые обстоятельства, побежав вместе с ними, тем самым, возможно, избежав опасности или обнаружив что-то интересное. Разговор об «инстинкте подражания» или «инстинкте стада» ведет к двусмысленности: это может относиться к условиям выживания и к условиям подкрепления.

ТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ И АГРЕССИЯ. Эти термины не относятся к конкретным формам поведения. Организм может защищать свою территорию или нападать на других самыми разными способами. Часто говорят, что современная война является примером территориальности и агрессии, но было бы трудно найти какой-либо поступок солдата, который был бы обусловлен условиями выживания. В лучшем случае воинственное поведение приобретается в силу врожденной способности подкрепляться территориальными завоеваниями или ущербом, наносимым врагу.

Агрессивное поведение может быть врожденным и проявляться в конкретных обстоятельствах, в которых выживанию придается большое значение. Младенец или ребенок может кусаться, царапаться или наносить удары, если его физически сдерживать, без предварительного обучения. Или же поведение может быть сформировано и поддерживаться, поскольку люди восприимчивы к подкреплению посредством сигналов о нанесении ущерба другим. Способность получать подкрепление, когда противник кричит или убегает, имела бы ценность для выживания, потому что человек, наделенный ею, быстро научился бы защищаться. Или, наконец, поведение может быть подкреплено последствиями, не имеющими прямого отношения к агрессии. Пища и сексуальный контакт, подкрепляемые по иным причинам, могут подкреплять нападение на конкурента, если таким образом можно получить пищу или сексуального партнера.

Переплетение условий выживания и подкрепления вызывает проблемы, и неудивительно, что нативисты и энвайронменталисты часто расходятся во мнениях и иногда довольно агрессивно отстаивают свои позиции.

ВИДОСПЕЦИФИЧНЫЕ «УНИВЕРСАЛИИ». Термина «инстинкт» иногда избегают, говоря вместо него о видоспецифичном поведении, исходя из теории, что нечто, характерное для всех представителей вида, вероятно, является частью его генетического наследия. Но условия подкрепления также видоспецифичны. Мы приводили пример в поведении утенка, который следует за своей матерью из-за «универсального» факта, что движение в направлении объекта обычно приближает его. Психоаналитики много говорили об универсальности Эдипова комплекса, но условия подкрепления личности в семье в конкретной культуре могут быть столь же универсальными.

ВАЖНОСТЬ СОХРАНЕНИЯ РАЗНИЦЫ. Несомненно, верно, что ранние бихевиористы были излишне увлечены открытыми ими процессами обучения и пренебрегали ролью генетики поведения, но реакции на позицию бихевиористов также были преувеличенны. Сейчас уже нет необходимости в спорах, хотя мы все еще далеки от понимания всех взаимодействий между условиями выживания и условиями подкрепления.

В известном смысле всякое поведение наследуется, так как демонстрирующий поведение организм является продуктом естественного отбора. Оперантное обусловливание – такая же часть генетического наследия, как пищеварение или беременность. Вопрос заключается не в том, есть ли у человека как вида эта генетическая особенность, а в том, как ее анализировать. Человек был и остается биологической системой, и бихевиористская позиция заключается в том, что он является не более чем этой системой.

Помимо деталей итогового поведения существуют веские причины для проведения различия между двумя видами условий. Они значительно отличаются друг от друга в том, что касается вопроса, с которого мы начали: почему люди ведут себя так, как они себя ведут? Условия подкрепления имеют преимущество в отношении предсказания и контроля. Условия, в которых человек осваивает поведение, относительно доступны, и ими часто можно манипулировать; условия, в которых осваивает поведение целый вид, почти недоступны. Одним из печальных последствий этого является то, что генетические источники иногда становятся своего рода свалкой: любой аспект поведения, в данный момент ускользающий от анализа в терминах условий подкрепления, скорее всего, будет отнесен к генетической предрасположенности, и мы, по всей видимости, примем это объяснение, так как привыкли идти не дальше описания состояния организма.

«Эволюция разума»

Концепция разума была тщательно проработана до появления эволюционной теории, и ей необходимо было приспособиться. Когда и как эволюционировал разум? Какая мутация могла привести к возникновению первого психического состояния или процесса, которые, способствуя выживанию человека, стали частью генетического наследия? Этот вопрос не сильно отличается от того, который возникает при преобразовании реальности в опыт или мысли в действие. Какой ген может нести в себе потенциал разума и как разум может удовлетворять физическим условиям выживания? Если разум – это не более чем проявление физиологии, то на такие вопросы можно ответить или, по крайней мере, отложить их до тех пор, пока их не разберет физиология, но не все сторонники ментализма принимают эту позицию. Некоторые, например Тейяр де Шарден[11], утверждают, что разум – это конец и цель эволюции, если не что-то сверх нее. Выдающийся ученый Вэнивар Буш выразил это следующим образом:

Таким образом, мы, похоже, пришли к пониманию того, как физическая Вселенная вокруг нас – вся жизнь, населяющая то пятнышко, которое мы занимаем в этой Вселенной, – развивалась на протяжении веков путем простых материальных процессов, таких, которые мы исследуем экспериментально, описываем уравнениями и называем «законами природы». За исключением одного! Человек осознает свое существование. Он также обладает, как считает большинство из нас, тем, что он называет своей свободной волей. Возникли ли сознание и свобода воли просто в результате «естественных» процессов? Этот вопрос является центральным в споре между теми, кто не видит ничего за пределами нового материализма, и теми, кто видит Нечто.

У бихевиористов есть ответ попроще. Что эволюционировало, так это организм, часть поведения которого была условно объяснена изобретением концепции разума. Никакого особого эволюционного процесса не требуется, если рассматривать факты сами по себе.

Процесс оперантного обусловливания, описанный в предыдущей главе, достаточно прост. Когда какое-то поведение имеет последствия, называемые подкреплением, оно с большей вероятностью повторится. Положительное подкрепление усиливает любое поведение, которое его вызывает: стакан воды – это положительное подкрепление, когда мы испытываем жажду, и если мы наливаем и выпиваем стакан воды, мы с большей вероятностью будем в подобных случаях делать это снова. Отрицательное подкрепление усиливает любое поведение, которое его уменьшает или прекращает: когда мы снимаем жмущий ботинок, уменьшение давления – это отрицательное подкрепление, и мы с большей вероятностью сделаем это снова, когда ботинок будет жать.

Этот процесс дополняет естественный отбор. Важные последствия поведения, которые не могли возникнуть при эволюции, поскольку не были достаточно устойчивыми чертами окружающей среды, становятся эффективными благодаря оперантному обусловливанию в течение жизни человека, чьи способности справляться с окружающим миром таким образом значительно возрастают.

Ощущения от подкрепления

Тот факт, что оперантное обусловливание, как и все физиологические процессы, является продуктом естественного отбора, проливает свет на вопрос о том, какие виды последствий становятся подкрепляющими и почему. Обычно говорят, что что-то подкрепляется, потому что оно вызывает приятные ощущения, хорошо выглядит, звучит, пахнет или имеет вкус. Но с точки зрения эволюционной теории восприимчивость к подкреплению обусловлена ценностью для выживания, а не какими-либо связанными с этим ощущениями.

То же самое можно сказать и о подкреплениях, которые играют роль в формировании рефлексов. Слюноотделение вызывается определенными химическими стимулами на языке (как и другие секреции вызваны другими стимулами на более поздних стадиях пищеварения), потому что это способствует выживанию вида. Человек может сообщить, что нечто приятно на вкус, но оно вызывает слюноотделение не поэтому. Точно так же мы отдергиваем руку от горячего предмета, но не просто потому, что он кажется нам болезненным. Такое поведение возникает потому, что соответствующие механизмы были отобраны в ходе эволюции. Ощущения являются лишь побочным продуктом условий, ответственных за поведение.

То же самое можно сказать и об оперантном подкреплении. Соль и сахар – критические потребности, и особи, которые чаще всех получали подкрепление, лучше усвоили и запомнили, где и как их достать, и поэтому с большей вероятностью выжили и передали эту восприимчивость виду. Часто отмечается, что конкуренция за пару, как правило, отбирает более умелых и сильных представителей вида, но она также отбирает тех, кто более восприимчив к сексуальному подкреплению. В результате человеческий вид, как и другие виды, получает мощное подкрепление в виде сахара, соли и сексуальных контактов. Это совсем не то же самое, как сказать, что эти вещи подкрепляются, потому что они приятны на вкус или на ощупь.

Ощущения играли ключевую роль в обсуждении поощрений и наказаний на протяжении веков. Одна из причин заключается в том, что условия, о которых мы сообщаем, когда говорим, что вкус, запах, звук, картина или музыкальное произведение вкусны, приятны или красивы, являются частью непосредственной ситуации. Тогда как эффект, который они могут оказать на изменение нашего поведения, гораздо менее ощутим и заметен, потому что вербальное окружение не может создать благоприятные для этого условия. Согласно философии гедонизма, люди действуют, чтобы достичь удовольствия или избежать боли, а эффекты, упомянутые в знаменитом законе эффекта Эдварда Ли Торндайка[12], – это чувства: «удовольствие» или «раздражение». Слово «нравится» – это синоним «наслаждаюсь»; «мне нравится» и «я наслаждаюсь» более или менее взаимозаменяемы.

Некоторые из этих терминов относятся к другим эффектам подкрепления – наслаждение, например, связано со сладостью, но большинство из них относятся к телесным состояниям, вызываемым подкреплением. Иногда можно узнать, что подкрепляет человека, просто спросив его, что ему нравится или что он чувствует по отношению к чему-либо. Знание, которое мы получили от человека, будет похоже на то, что мы узнаем, проверяя действие подкрепляющего фактора: он говорит о том, что подкрепляло его в прошлом или о том, к чему он видит себя «предрасположенным». Но это не означает, что его чувства причинно обусловлены, его ответ сообщает о побочном эффекте.

Выражения «мне нравится Брамс», «я люблю Брамса», «я наслаждаюсь Брамсом» и «Брамс доставляет мне удовольствие» можно легко отнести к чувствам, но их можно рассматривать как заявления о том, что музыка Брамса подкрепляет. Человек, в отношении которого эти выражения верны, будет слушать радио, когда играет Брамс, а не выключать его, покупать и слушать пластинки Брамса и ходить на концерты, где звучит Брамс. У этих выражений есть антонимы («мне не нравится Брамс», «я ненавижу Брамса», «мне противен Брамс» и «Брамс мне надоел»), и человек, у которого Брамс вызывает отвращение, будет действовать так, чтобы не слушать его. Эти выражения относятся не к конкретным случаям усиления, а скорее к общей восприимчивости или ее отсутствию.

Намек на то, что чувствуется, должен быть тщательно изучен. Чувства особенно правдоподобны, когда переживания направлены на живого человека. Высказывание «Я люблю свою жену» кажется сообщением о чувствах, но оно также подразумевает вероятность действия. Мы склонны поступать с любимым человеком так, как он любит или ему нравится, чтобы с ним поступали. Мы не склонны поступать с человеком, который нам не нравится (или особенно с человеком, которого мы ненавидим), так, как ему нравится или он любит; напротив, мы склонны поступать так, как ему не нравится или он ненавидит. Таким образом, по отношению к человеку, с которым мы взаимодействуем, «любить» – значит вести себя определенным образом, вызывая определенные эффекты, возможно, с сопутствующими условиями, которые могут ощущаться.

Потребности, нужды, желания и стремления

Некоторые менталистские термины относятся к условиям, которые влияют как на восприимчивость к подкреплению, так и на силу уже подкрепленного поведения. Мы говорим «хочу», чтобы описать отсутствие необходимого: голодный человек хочет еды в том простом смысле, что испытывает в ней нужду. Изначально «потребность» означала нечто вынужденное, и мы до сих пор проводим различие между желанием действовать (из-за положительно подкрепляющих последствий) и потребностью действовать (потому что бездействие будет иметь неприятные последствия), но для большинства целей эти термины взаимозаменяемы. Мы говорим, что хотим заправить машину и, что гораздо менее двусмысленно, что нужен бензин, но сказать, что человек «хочет выйти», означает аверсивный контроль[13]. Существенным фактом является то, что человек, который нуждается в пище или хочет ее, с большой вероятностью будет подкреплен едой и, возможно, будет участвовать в любом действии, которое ранее было подкреплено едой. Человек, находящийся под аверсивным контролем, быстрее получит подкрепление, если убежит, и будет поддерживать любое поведение, которое привело к побегу.

Если мы знаем уровень депривации или аверсивной стимуляции, мы можем точнее предсказать, насколько подкрепляющим будет то или иное событие и насколько вероятно, что человек будет вести себя соответствующим образом. Это знание уже давно используется в целях контроля. Людей заставляют голодать, чтобы они «работали за еду» и чтобы их можно было подкрепить едой, а также делают их несчастными, чтобы они действовали путем, уменьшающим их страдания.

Событие не является подкрепляющим, потому что оно уменьшает потребность. Пища подкрепляет, даже если она не насыщает, и лишение можно устроить таким образом, что оно не будет подкрепляющим. Связь между состоянием депривации и силой соответствующего поведения предположительно обусловлена ценностью для выживания. Если бы поведение, ведущее к поглощению пищи, было сильным в любое время, человек бы переедал и неэффективно расходовал свои силы.

Ошибочно говорить, что пища подкрепляет нас, потому что мы чувствуем голод или потому что мы чувствуем потребность в пище, или что мы с большей вероятностью будем участвовать в поведении, подкрепленном пищей, потому что мы голодны. Именно состояние, ощущаемое как голод, было выбрано в ходе эволюции вида как наиболее вовлеченное в оперантное подкрепление.

Состояния, связанные с желанием и потребностью, с большей вероятностью наступают, если в данный момент нет возможности для соответствующего поведения. Любовник пишет «Я хочу тебя» или «Ты мне нужна», когда ничего другого сделать нельзя. И если он делает что-то еще, кроме письма, это должно быть связано с переживанием состояния, которое он описывает этими выражениями. Если после этого поведение становится возможным, легко сказать, что оно было вызвано желанием или потребностью, а не лишением или аверсивной стимуляцией, ответственной как за поведение, так и за испытываемое состояние.

Желание, тоска, надежда и томление более тесно связаны с текущим отсутствием соответствующего поведения, потому что они прекращаются, когда начинается действие. «Мне тебя не хватает» можно рассматривать как метафору, основанную на физическом контакте, эквивалентную «Мое поведение по отношению к тебе как к человеку не позволяет к тебе прикоснуться» или «Я ищу тебя и не нахожу». Любовник в объятиях своей возлюбленной не освобождается мгновенно от желания и нужды в ней, но он больше не тоскует по ней, не жаждет и не стремится к ней. Желание, пожалуй, в наибольшей степени относится к повышенному состоянию депривации или аверсивной стимуляции, когда никакое поведение не возможно. Человек может желать самого действия («Я хотел бы пойти») или последствий («Я хотел бы быть там»).

Эффекты оперантного подкрепления часто представляются в виде внутренних состояний или свойств. Когда мы подкрепляем человека, мы говорим, что даем ему мотив или стимул, но делаем вывод о мотиве или стимуле мы из поведения. Мы называем кого-то высокомотивированным, когда мы знаем только то, что он ведет себя активно.

Лишение человека того, что ему нужно или хочется, не является силовым действием, и эффект нарастает медленно, но состояниям лишения придается более значимая роль, когда они называются побуждениями или влечениями. Фрейд видел людей, безжалостно «движимых мощными биологическими силами, обитающими в глубинах разума или личности». Считается, что мы находимся во власти секса, голода и ненависти, хотя именно они обеспечивают психическую энергию, необходимую для действия. Либидо Фрейд определил, как «эмоциональную или психическую мощь, получаемую из примитивных биологических влечений». Эти метафоры основаны на аверсивном контроле. Кучер действительно подгоняет своих лошадей кнутом, пока они не двинутся вперед, и по крайней мере в случае голода сильная внутренняя стимуляция может иметь аналогичную функцию, но лишение как таковое не является движущей силой.

Менталистские термины, связанные с подкреплением и с состояниями, в которых оно эффективно, затрудняют выявление функциональных связей. Например, утверждение, что значение «термина „агрессия“ должно быть ограничено поведением, мотивированным желанием причинить вред», призвано провести полезное различие между поведением, которое просто агрессивно по форме, и любой частью такого поведения, которая проявляется, потому что причиняет вред другому человеку, но ничего не выигрывает, если говорить о желании причинить вред или, в частности, о мотивированности желанием. Когда утилитаристы утверждали, что удовольствие и боль являются «мотивами, влияющими на поведение человека», они имели в виду чувства, связанные с последствиями, а не сами мотивы. Экспериментальный анализ зависимостей подкрепления расставляет эти вопросы по местам.

Идея и воля

Последствия, которые формируют и поддерживают поведение, называемое оперантом, не присутствуют в обстановке, в которой происходит ответная реакция; они стали частью истории организма. Текущая ситуация может влиять на вероятность реакции, как мы увидим в следующей главе, но это не единственное, что на нее действует. Изменить вероятность – не значит вызвать ответную реакцию, как в случае с рефлексом.

Человек может чувствовать или иным образом наблюдать условия, связанные с вероятностью того, что он поведет себя определенным образом. Например, он может сказать, что ему «захотелось пойти», что он «хочет пойти», что он «должен пойти» или что он «желает пойти». Те же термины используются для определения подкрепления – например, когда говорят: «Мне захотелось выпить», «Я хочу выпить», «Мне бы хотелось выпить» или «Я бы хотел выпить». Возможно, что сообщение «Мне хочется пойти» близко к «Я чувствую себя сейчас так же, как чувствовал в прошлом, когда ходил»; а «Я желаю пойти» может быть сообщением о лишении или нехватке. «Я хотел бы», как мы видели, вероятно, ближе к сообщению о высокой вероятности действия. Независимо от того, чувствует ли человек вероятность реакции или нет, простой факт заключается в том, что в какой-то момент реакция происходит.

Чтобы отличить оперант от условного рефлекса, мы говорим, что оперантная реакция «излучается». (Возможно, лучше было бы сказать просто, что она появляется, поскольку излучение может подразумевать, что поведение существует внутри организма, а затем выходит наружу. Но это слово не обязательно должно означать выброс; свет не находится в горячей нити до того, как он начинает излучаться.) Главная особенность заключается в том, что тут, похоже, не существует необходимого предварительного причинного события. Мы признаем это, когда говорим, что «ему пришло в голову пойти», как бы сообщая, что «акт хождения произошел с ним». Слово «идея» используется в этом смысле для обозначения поведения (мы говорим: «Идея пришла ему в голову»), но в таких выражениях, как «прийти к идее» или «позаимствовать идею», оно предполагает независимую сущность. Тем не менее, когда мы говорим: «У меня есть идея – давайте попробуем открыть заднюю дверь; возможно, она не заперта», то, что «есть», – это поведение, связанное с попыткой открыть заднюю дверь. Когда человек успешно подражает учителю танцев, можно сказать, что он «усвоил идею», хотя то, что он понял, – не более чем поведение, похожее на поведение учителя. Мы также не должны ссылаться на нечто большее, чем поведение, когда говорим, что человек, который смеется над шуткой, «понял смысл» или что человек, который правильно реагирует на отрывок из книги, «понял его значение».

Очевидное отсутствие непосредственной причины в оперантном поведении привело к изобретению инициирующего события. Считается, что поведение запускается, когда человек желает действовать. Этот термин имеет запутанную историю. Простое будущее, как в высказывании «Он пойдет», приобретает дополнительный смысл, когда мы добавляем «несмотря на опасность». Желание близко к выбору, особенно когда выбор стоит между действием или бездействием; желать или выбирать, очевидно, так же непредсказуемо, как и действовать. Приписывая необъяснимое поведение акту воли или выбора, человек как бы решает загадку. Это, пожалуй, главная причина существования концепции, поведение удовлетворительно объясняется до тех пор, пока у нас нет повода объяснить акт воли. Но условия, которые определяют форму вероятности операнта, находятся в истории человека. Поскольку они не представлены в текущей обстановке, их легко упустить из виду. Тогда легко поверить в свободу воли и человеческого выбора. Вопрос заключается в детерминизме. Спонтанное возникновение поведения достигло той же стадии, что и спонтанное возникновение личинок и микроорганизмов во времена Пастера.

«Свобода» обычно означает отсутствие ограничений или принуждения, но в более широком смысле она означает отсутствие какой-либо предварительной детерминации: «Все происходящее, кроме волевых актов, имеет причины». Некоторые богословы были озабочены свободой, необходимой для того, чтобы считать человека ответственным, и их не так легко удовлетворить; так называемое арминианство[14] гласит, что человек действует свободно, только если он решил действовать и только если выбор действовать был вызван другим случаем выбора.

Явность причин является вопросом, когда рефлекторное поведение считается невольным – человек не свободен чихнуть или не чихнуть, инициирующей причиной является перец. Оперантное поведение называется добровольным, но на самом деле оно не является беспричинным – причину просто труднее обнаружить. Критическим условием для явного проявления свободы воли является положительное подкрепление, в результате которого человек чувствует себя свободным, называет себя свободным и говорит, что делает то, что ему нравится, то, что он хочет или рад делать. (Как мы увидим в главе 12, более важным моментом является то, что позитивно подкрепляющие последствия не порождают избегания, ухода или любого поведения, направленного на изменение условий, в которых оно происходит.)

Как и «идея», «воля» используется почти взаимозаменяемо с поведением или, по крайней мере, с вероятностью поведения. Воля – это готовность или вероятность. Один из авторитетов в области здравоохранения сказал, что главное в соблюдении курса физических упражнений или диеты – это сила воли; он имеет в виду, что главное, чтобы человек продолжал заниматься физическими упражнениями или соблюдать диету. «Воля к власти» лидера предполагает поведение, подкрепленное экономическими, религиозными или правительственными рычагами власти. Утверждение, что «некоторые люди не хотят, потому что боятся», похоже, относится лишь к тому факту, что они не ведут себя так, потому что боятся. Биографическое утверждение, что «девушка, которой он был увлечен [с которой он никогда не встречался], была деструктивным агентом, парализовавшим его волю», предположительно означает, что она подавляла некоторые части его поведения.

Совсем другая роль воли вытекает из ее кажущихся спонтанности и таинственности, которые предполагают, что последствия могут быть получены без физического действия. «Именно силой своей воли Брахма создал все сущее». В психокинезе[15] предполагается, что именно волевым актом человек может повлиять на результат броска игральных костей.

Цель и намерение

Возможно, чаще всего бихевиоризм, или науку о поведении, обвиняют именно в том, что он не может разобраться с целью или намерением. Формула «стимул – реакция» не содержит ответа, но оперантное поведение – это как раз область цели и намерения. По своей природе оно направлено в будущее: человек действует для того, чтобы что-то произошло, и порядок тут временной. «Я предлагаю пойти» – это то же самое, что «я намерен пойти». Если вместо предложения мы говорим о нашей цели или намерении идти, легко понять, что это за слово.

Много недоразумений возникло из-за того, что ранние представления о цели были пространственными. Задача гонщика – достичь цели, а в парчизи[16] мы играем с целью доставить наши фигуры в дом. В лабиринтах, в которых когда-то изучалось целенаправленное поведение, организмы двигались к месту, где должно было произойти подкрепление. Использовать термин «цель» для обозначения цели («Какова его цель в жизни?») – значит отождествлять эту цель с конечной точкой. Но бессмысленно, например, говорить, что цель – не говоря уже о цели жизни – это смерть, даже если конечным итогом является смерть. Человек живет не для того, чтобы умереть или с целью умереть, говорим ли мы в терминах естественного отбора или оперантного обусловливания.

Цели и задачи путают, когда говорят о цели в устройстве самонаведения. Ракета достигает цели, когда ее курс соответствующим образом контролируется, отчасти благодаря информации, поступающей от цели во время полета. О таком устройстве иногда говорят, что в него «встроена задача», но обратная связь, используемая в наведении (сердце кибернетики), не является подкреплением, и ракета не имеет задачи в настоящем смысле. (Обратная связь может использоваться в явном целенаправленном поведении, которое будет обсуждаться в главе 8.)

Не все последствия являются подкрепляющими, а эффект от таких последствий во многом зависит от обстоятельств. Психоаналитики часто говорят, что истинная цель азартного игрока – наказать себя проигрышем. Почти всегда игрок в конечном итоге проигрывает, и поведение имеет это последствие, но подкрепляющим оно не является. Азартные игры могут быть обнаружены у многих других видов и объясняются особым графиком подкрепления[17], о котором будет сказано чуть позже. Конечный проигрыш («отрицательная полезность») не компенсирует эффект этого графика.

Утилитаристы предполагали, что можно измерить количество удовольствия и боли таким образом, чтобы удовольствие, получаемое от социально неодобряемого поведения, компенсировалось рассчитанным количеством боли в виде наказания. К сожалению, состояние, вызванное подкреплением и ощущаемое как удовольствие, относительно незначительно в определении вероятности поведения по сравнению с графиком подкрепления.

Утверждение, что «мотивы и цели находятся в мозгу и сердце человека, а последствия – в мире фактов» выявляет важное различие. Если убрать беспричинную физиологизацию, получится, что мотивы и цели находятся в людях, а случайности подкрепления – в окружающей среде, но мотивы и цели – это в лучшем случае последствия подкрепления. Об изменении, вызванном подкреплением, часто говорят как о «приобретении цели или намерения», и мы утверждаем, что «даем человеку цель», подкрепляя его определенным образом. Это удобные выражения, но основной факт заключается в том, что, когда человек «осознает свою цель», он интроспективно чувствует или наблюдает состояние, вызванное подкреплением.

Поиск или стремление к чему-либо, похоже, имеет особо сильную нацеленность на будущее. Мы учимся искать объект, когда приобретаем поведение, следствием которого обычно является его обнаружение. Таким образом, искать спички – значит действовать таким образом, который ранее подкреплялся нахождением спичек. Обратиться за помощью – значит вести себя таким образом, который в прошлом приводил к получению помощи. Если последствия прошлого были не слишком явными, мы, скорее всего, будем искать нечетко и непродуктивно. Люди обычно могут сказать, что они ищут и почему они ищут в конкретном месте, но, как и другие виды, они также могут не уметь этого делать.

Многие черты дебатов о цели в человеческом поведении напоминают дебаты о цели в эволюции. Как сказано в «Колумбийской энциклопедии»:

До сих пор распространенным заблуждением относительно эволюции является мнение, что животное или растение изменяется для того, чтобы лучше приспособиться к окружающей среде; например, что у него развивается глаз для того, чтобы видеть. Поскольку мутация – это случайный процесс, а большинство мутаций скорее вредны, чем нейтральны или полезны для организма, очевидно, что возникновение вариации само по себе является делом случая, и нельзя говорить о воле или цели особи развить новую структуру или признак, который может оказаться полезным.

Ощущения, связанные с графиком подкрепления

Вероятность того, что человек отреагирует определенным образом из-за опыта оперантного подкрепления, меняется по мере изменения непредвиденных обстоятельств. Сопутствующие телесные состояния можно ощутить или наблюдать интроспективно, и они часто упоминаются как причины состояний или изменений вероятностей.

Когда определенное действие практически всегда подкрепляется, считается, что у человека есть чувство уверенности. Теннисист сообщает, что он отрабатывает определенный удар «до тех пор, пока не почувствует уверенность»; факт заключается в том, что он тренируется до тех пор, пока некоторая доля его ударов не станут удачными. Частое подкрепление также укрепляет веру. Человек чувствует уверенность или убежденность в том, что он добьется успеха. Он наслаждается чувством мастерства, силы или потенциала. Говорят, что младенец приобретает чувство инфантильного всемогущества. Частое подкрепление также формирует и поддерживает интерес к тому, что человек делает. Во всех этих случаях поведение ошибочно приписывается чувствам, а не обстоятельствам, ответственным за чувства.

Когда подкрепление больше не поступает, поведение подвергается «угасанию» и проявляется реже, если вообще проявляется. Тогда говорят, что человек испытывает потерю уверенности, убежденности или чувства власти. Напротив, его чувства варьируются от отсутствия интереса через разочарование, уныние и чувство бессилия до, возможно, глубокой депрессии, и эти чувства, как ошибочно утверждают, объясняют отсутствие поведения. Например, говорят, что человек не может пойти на работу, потому что он удручен или подавлен, хотя его нежелание идти на работу, вместе с тем, что он чувствует, объясняется отсутствием подкрепления – либо в работе, либо в какой-то другой части его жизни.

Фрустрация – это совсем другое состояние, которое включает в себя характерную для неполучения подкрепления тенденцию атаковать систему. Так, считается, что человек, который пинает торговый автомат, не выдавший сигареты, или ругает жену, забывшую их купить, делает это из-за фрустрации. Выражение «фрустрирующие ситуации» относится именно к состоянию, вызванному прекращением привычного подкрепления.

Другой вид ощущений связан с отсутствием подходящего повода для поведения, архетипическим образцом которого является тоска по дому. Когда человек впервые покидает дом, значительная часть поведения, соответствующего той обстановке, больше не может быть выражена. Ощущаемое при этом состояние подобно депрессии, которая, как считается, часто встречается у людей, переехавших из одного города в другой. Это называется «ностальгия» – буквально боль, вызванная сильным желанием вернуться домой, когда возвращение невозможно. Аналогичное состояние возникает, когда человек потерян, и тогда это слово звучит как «одиночество». «Несчастно влюбленный» человек не способен проявлять поведение, направленное на любимого человека. Одинокий человек может чувствовать себя тоскливо; существенным условием является то, что нет никого, с кем он мог бы поговорить или вести себя как-то иначе. Поведение тоскующего по дому, одинокого, брошенного, несчастно влюбленного или одинокого обычно объясняют переживаемыми чувствами, а не отсутствием привычного окружения.

Большинство подкреплений происходят периодически, и графики, по которым они составлены, порождают условия, описываемые широким спектром терминов. Так называемые графики соотношения дают много хороших примеров. Когда соотношение реакций на подкрепление благоприятное, поведение обычно приписывается (1) усердию, трудолюбию или амбициям, (2) решительности, упрямству, стойкости или усидчивости (продолжение реагирования в течение длительного времени без результата), (3) возбуждению или энтузиазму, (4) преданности или принуждению.

Соотношение между реакцией и подкреплением может быть «растянуто» до тех пор, пока не станет совершенно невыгодным. Так происходило во многих системах стимулирования, например при сдельной оплате труда в промышленности XIX века. Такой график порождает опасно высокий уровень интенсивности труда, и заинтересованные в благосостоянии работников обычно выступают против него. Однако он небезызвестен и в повседневной жизни. Писатель, зарабатывающий на жизнь написанием статей или рассказов, работает по графику с фиксированным соотношением, и ему часто известен один результат: за завершением статьи часто следует похожий на депрессию период, в течение которого он не может начать новую. Это состояние иногда называют «абулией», определяя его как отсутствие силы воли или невротическую неспособность действовать, и это часто называют источником проблемы, несмотря на то, что такой график производит аналогичный эффект у самых разных видов.

Особенно интересны графики с переменным соотношением, в которых подкрепление происходит после определенного среднего числа ответов, но при этом нельзя предсказать вероятность подкрепления при следующем ответе. Считается, что благоприятный опыт, в котором среднее значение медленно увеличивается, вырабатывает силу воли, а также большое количество психической энергии, или либидо. Считается, что Гитлер затянул Вторую мировую войну почти на год «невероятным проявлением силы воли, которой так не хватало в Германии», но его поведение (и, следовательно, его «силу воли») можно убедительно объяснить чрезвычайно благоприятной программой (благоприятной, разумеется, для Гитлера, катастрофической для всего мира), в которой каждый из серии подкрепляющих успехов требовал все больших усилий. (Такая интерпретация исторического события едва ли может быть более достоверной, но это лучшее объяснение, чем сила воли.)

Все системы азартных игр основаны на графиках подкрепления с переменным уровнем, хотя их влияние обычно приписывается чувствам. Например, часто говорят, что люди играют в азартные игры из-за азарта, но азарт очевидно является побочным продуктом. Также бытует мнение, что люди играют в азартные игры, «чтобы удовлетворить свое чувство владения, доминирования, победы» – несмотря на то, что азартные игроки почти всегда в конечном итоге проигрывают. Это несоответствие объясняется тем, что азартного игрока, который разоряет себя и свою семью, называют «компульсивным» или «патологическим», его «иррациональное» поведение приписывается болезни. Его поведение «ненормально» в том смысле, что не каждый человек реагирует на возникающие обстоятельства с такой же самоотдачей, но дело просто в том, что не каждый подвергался воздействию программы, посредством которой крайне неблагоприятное соотношение становится эффективным. Тот же график переменного соотношения влияет на тех, кто изучает, ищет, изобретает, проводит научные исследования, сочиняет произведения искусства, музыки или литературы, а в этих областях высокий уровень активности обычно приписывается преданности, а не принуждению или иррациональности.

Для прерывистого подкрепления характерно то, что поведение может сохраняться в течение длительных периодов времени с очень малой отдачей. Это объясняется тем, что «люди – существа оптимистичные и генетически не рассчитаны на смирение», но в этом эффекте нет ничего принципиально человеческого, и не оптимизм или смирение, а непредвиденные обстоятельства являются очевидной и понятной причиной.

Аверсивные стимулы и наказание

Аверсивные стимулы, вызывающие множество физических состояний, ощущаемых или интроспективно наблюдаемых, – это стимулы, которые действуют как подкрепление при уменьшении или прекращении. Они оказывают различное воздействие, когда связаны с поведением разными способами. В респондентном обусловливании, если за ранее нейтральным стимулом, таким как звонок, через определенный промежуток времени часто следует вредный стимул, например удар током, звонок вызывает реакцию прежде всего в вегетативной нервной системе, которая ощущается как тревога. Звонок становится условным аверсивным стимулом, который в дальнейшем может изменить вероятность того, что поведение, подкрепленное положительно, будет продолжаться. Так, человек, ведущий оживленную беседу, может заговорить менее решительно, менее уверенно или вообще перестать говорить при приближении того, кто относится к нему неприязненно. С другой стороны, его негативно подкрепленное поведение может усилиться, и он может действовать более компульсивно или агрессивно или попытаться уйти. Его поведение меняется не потому, что он чувствует тревогу; оно меняется из-за аверсивных обстоятельств, порождающих состояние, которое ощущается как тревога. Изменение в чувстве и изменение в поведении имеют общую причину.

Наказание легко спутать с отрицательным подкреплением, которое иногда называют «аверсивным контролем». Используются те же стимулы, и отрицательное подкрепление можно определить как наказание за отказ от поведения, но наказание направлено на исключение поведения из репертуара, тогда как отрицательное подкрепление, наоборот, порождает поведение.

Наказание является обратной стороной подкрепления. Когда человек шлепает ребенка или угрожает отшлепать его за плохое поведение, он скорее представляет отрицательное подкрепление, чем удаляет его, а когда правительство штрафует нарушителя или сажает его в тюрьму, оно скорее удаляет положительное подкрепление (или ситуацию, в которой поведение иногда подкреплялось положительно), чем представляет отрицательное. Если бы эффект был просто обратным эффекту подкрепления, многое в поведении можно было бы легко объяснить; но когда поведение наказывается, различные стимулы, вызванные поведением или поводом, обуславливаются в респондентном паттерне, и наказанное поведение затем вытесняется несовместимым поведением, обусловленным как бегство или избегание. Наказанный человек остается «склонным» вести себя наказуемым образом, но он избегает наказания, делая вместо этого что-то другое, возможно, не более чем упрямое бездействие.

То, что чувствует человек, находясь в ситуации, в которой он был наказан, или когда он участвовал в ранее наказуемом поведении, зависит от типа наказания, а это, в свою очередь, часто зависит от наказывающего лица или организации. Если его наказали сверстники, он испытывает чувство стыда; если его наказала религиозная организация, то он испытывает чувство греховности; а если его наказала государственная организация, то он испытывает чувство вины. Если он действует, чтобы избежать дальнейшего наказания, он может уменьшить состояние, ощущаемое как стыд, грех или вина, но он действует не из-за своих чувств или потому, что его чувства затем изменяются; он действует из-за карающих обстоятельств, которым он подвергся.

Состояние, ощущаемое как стыд, вина или греховное чувство, не связано лишь с более ранним появлением аверсивного стимула. Гроза может создать условия, ощущаемые как тревога, и во время грозы позитивно подкрепленное поведение может быть ослаблено, а негативно подкрепленное (например, бегство или попытки укрыться) – усилено, но это состояние не ощущается как вина. На этот счет существует мнение, что «человек не может чувствовать себя виноватым, если у него нет объектно-направленных импульсов, за которые он мог бы чувствовать себя виноватым». Точнее, он чувствует вину только тогда, когда ведет себя или стремится вести себя наказуемым образом.

Писатель, который утверждает: «Чем больше я читаю о ранних и средних викторианцах, тем больше я вижу тревогу и беспокойство в качестве основного способа понять их», предлагает объяснение поведения в терминах чувств, порожденных карающими обстоятельствами, где чувства выводятся из поведения, которое их объясняет. Он не претендует на прямую информацию о чувствах и предположительно имеет в виду понимание того, о чем эти чувства говорят и как действуют, но тревога и беспокойство являются полезными подсказками только в том случае, если в свою очередь можно объяснить их. Писатель пытается сделать это, когда продолжает: «Они пытались удержать вместе несовместимые противоположности, и они беспокоились, потому что им это не удавалось…. Они беспокоились о бессмертии, они беспокоились о сексе, они беспокоились о политике и деньгах». Это уже были внешние обстоятельства, ответственные за их поведение и за состояния, ощущаемые как беспокойство.

Частота, суровость и график наказаний порождают и другие аспекты поведения, часто приписываемые чувствам или чертам характера. Во многих знакомых случаях поведение имеет как карающие, так и подкрепляющие последствия. Если поведение по-прежнему имеет место, но в ослабленной форме, можно сказать, что оно свидетельствует о сдерживании, робости, смущении, страхе или осторожности. Считается, что чрезмерное наказание делает недостаток положительного подкрепления более критичным, а человека «более уязвимым для тяжелой депрессии и готовности сдаться». Мы лечим то, что чувствуем, не путем изменения чувств, а путем изменения условий – например, вызывая поведение без наказания, чтобы обусловленные аверсивные стимулы угасли.

Поведение человека вопреки карающим последствиям считается проявлением храбрости, мужества или, возможно, смелости. Мы поощряем человека не тем, что заставляем его чувствовать себя более смелым, а тем, что подчеркиваем подкрепляющие последствия и сводим наказание к минимуму. Глупец бросается в опасную ситуацию не потому, что чувствует себя безрассудным, а потому, что подкрепляющие последствия полностью компенсировали наказание; и мы можем попытаться исправить его поведение, применяя другие (возможно, словесные) наказания.

Когда наказание особенно сурово, может пострадать самопознание, о котором говорилось в главе 2. Подавляемое поведение может включать в себя поведение, связанное со знанием о соответствующих телесных состояниях. В результате возникает то, что Фрейд называл «пресечением». Однако по Фрейду этот процесс затрагивал скорее чувства, чем поведение, и происходил в глубинах сознания. Чувства подавлялись другими чувствами и контролировались неким цензором, от которого они порой ускользали разными способами. Однако они могли продолжать доставлять беспокойство, и человек, как говорят, «преследуется своими подавленными желаниями». Некоторые поведенческие аспекты я опишу позже.

Структурализм

Первые исследования поведения часто критиковали за то, что они ограничиваются формой или структурой, рассматривая поведение, например, как не более чем «мышечные подергивания». Отказ принимать чувства и душевные состояния в качестве причин и постоянное стремление к «объективности», казалось, поддерживали такую точку зрения. Формирование привычек было структуралистским принципом: приобрести привычку – значит просто привыкнуть вести себя определенным образом. Случайности подкрепления, порождающие поведение, подобно случайностям выживания, порождающим инстинкт, игнорировались.

Периодические теории научения также были структурными. Они просто утверждали, что произошедшее однажды повторится снова, организм будет склонен делать то, что он чаще всего делал в прошлом. Как я уже отмечал, бихевиоризм ограничился описанием топографии политического поведения, а структурализм в антропологии часто не выходит далеко за рамки позиции, согласно которой обычаи соблюдаются просто потому, что им принято следовать. Раннее греческое и персидское правосудие было простым и быстрым, потому что оно полностью основывалось на топографии преступления: человек, убивший другого, был виновен в убийстве независимо от обстоятельств. Позже я отмечу важность того факта, что поддержка структуралистской позиции исходила как от феноменологии, так и от экзистенциализма, с их пренебрежением к прошлому и будущему в поисках основных черт здесь и сейчас.

Если бы бихевиоризм не заменил чувства и душевные состояния, которые он отбросил в качестве объяснений, его действительно можно было бы назвать разновидностью структурализма, однако он нашел замену в окружающей среде. По мере того как мы узнаем больше о роли факторов подкрепления, мы с большей вероятностью выйдем за рамки формальных свойств. Этот момент можно проиллюстрировать на примере концепции подражания. В чисто формальном определении можно сказать, что один организм подражает другому, когда он ведет себя так же, как другой, но, как мы убедились в главе 3, необходимо учитывать условия выживания и подкрепления. Посетители ресторана ведут себя примерно одинаково в отношении обеда, но они не подражают друг другу; они ведут себя сходным образом, потому что подвергаются воздействию сходных факторов. Человек, бегущий за вором, не подражает ему, хотя оба бегут.

Структурализм имеет отношение к различию, которое часто проводится между обучением или компетентностью и производительностью. Это различие было полезно в ранних исследованиях обучения, поскольку наблюдаемые тогда изменения в результатах деятельности были довольно случайными. Поскольку предполагалось, что обучение является упорядоченным процессом, возникло несоответствие, но оно было решено путем предположения, что обучение проявляется в поведении организма не очень достоверно. Поведение было явно структуралистским термином; оно относилось к тому, что делал организм, не касаясь причины действий. Совершенствование методов позволило выявить упорядоченную связь между производительностью и непредвиденными обстоятельствами и устранило необходимость апеллировать к отдельному внутреннему процессу обучения или к компетентности.

Такая же путаница наблюдается в утверждении, что оперантное и респондентное обусловливания представляют собой единый процесс. Это утверждение, как считается, противоречит мнению о том, что эти два вида обусловливания влияют на различные системы поведения, причем респондентное обусловливание подходит для вегетативной нервной системы, а оперантное – для скелетной мускулатуры. Действительно, большая часть деятельности вегетативной нервной системы не имеет природных последствий, которые могли бы легко стать частью оперантного обусловливания, но такие последствия все же могут возникнуть. (В главе 11 я расскажу о попытке поставить сосудистую систему руки под оперантный контроль путем инструментального усиления меры объема руки.) Но основное различие заключается не в топографии систем реагирования, а в условиях. Окружающая среда, которая вызывает условный рефлекс, совершенно отличается от той, которая вызывает оперантное поведение, независимо от соответствующих систем. (Тот факт, что оба процесса могут протекать в одной ситуации, также не означает, что это один и тот же процесс. Ребенок, приобретающий оперантное поведение, несомненно, приобретает и условные рефлексы, а собака Павлова, хотя и сдерживаемая экспериментальной стойкой, оперантно подкреплялась случайно появляющейся пищей.) Остается только ждать ответа на вопрос, какие процессы обучения физиолог в конечном итоге обнаружит с помощью прямого наблюдения, а не умозаключений; пока же условные рефлексы позволяют провести полезное и важное различие.

Структурализм часто выходит за рамки простого описания, и один из его методов имеет очень долгую историю. Когда понятие функциональной связи еще не было понято до конца, объяснение явлений искали в их структурах. Учение Платона о формах было попыткой объяснить события с помощью принципов, выведенных из тех же или подобных событий. Считается, что от Платона до Кеплера математика рассматривалась не как описание небесного движения, а как его объяснение. Поиск причин в форме или структуре продолжается. Гештальтпсихология пыталась дополнить структурное понятие формирования привычек организационными принципами. Математические свойства сохраняют свою прежнюю объяснительную силу; например, для антрополога «отношения родства не столько эволюционируют, сколько стремятся выразить алгебраические соотношения».

Как я уже отмечал в главе 1, чисто структуралистский подход может быть дополнен привлечением времени в качестве независимой переменной. Рост эмбриона от оплодотворенной яйцеклетки до плода в срок является ярким примером развития, и предполагается, что аналогичные последовательности в росте «навыка, искусства, концепции в сознании» могут быть важны. Считается, что поведение человека проходит через различные стадии, пока не достигнет зрелости. О психопатологии наркомана говорят, что она может быть обусловлена «психическим инфантилизмом». Как видно из этих примеров, считается, что развивается что-то в разуме, как у Пиаже, или в личности, как у Фрейда. Но если ребенок уже не ведет себя так, как год назад, то это не только потому, что он вырос, но и потому, что у него было время приобрести гораздо больший диапазон реакций благодаря воздействию новых условий подкрепления, и особенно потому, что условия, воздействующие на детей в разном возрасте, различны. Мир ребенка тоже «развивается».

По сравнению с экспериментальным анализом поведения психология развития находится в положении эволюционной теории до Дарвина. К началу XIX века было хорошо известно, что виды претерпевают прогрессивные изменения в сторону более адаптивных форм. Они развивались или созревали, и улучшение адаптации к окружающей среде предполагало некую цель. Вопрос заключался не в том, происходят ли эволюционные изменения, а в том, почему они происходят. И Ламарк, и Бюффон[18] апеллировали к цели, которую якобы проявляет индивид, приспосабливаясь к окружающей среде, – цели, которая каким-то образом передается виду. Дарвину оставалось открыть селективное действие среды, а нам – дополнить анализ селективного действия среды анализом развития в науке о поведении.

Разум в оперантном поведении

В большей части этой главы я рассматривал чувства и состояния сознания, которые могут быть интерпретированы как побочные продукты порождающих поведение условий. Осталось рассмотреть другие психические процессы, которые предположительно необходимы для оперантного обусловливания. Разум – это не просто зритель; считается, что он играет активную роль в формировании поведения.

Многие английские идиомы, содержащие слово mind, предполагают вероятность действия, как, например, «I have a mind to go». Разум часто воспринимается как агент, который едва ли можно отличить от обладателя разума. «Мне пришло в голову, что я должен пойти» – это едва ли больше, чем «Меня осенило, что я должен пойти». Когда реакции желез или гладких мышц (под контролем вегетативной нервной системы) попадают под оперантный контроль, делая подкрепление зависимым от них, результат, как говорят, демонстрирует контроль «разума над материей»; но что именно он демонстрирует, так это то, что человек может реагировать своими железами или гладкими мышцами в оперантных условиях. Механическая рука, разработанная для управления мышцами, обычно работающими в другой части тела, считается «управляемой мыслью» или «управляемой разумом», хотя она управляется человеком, который первоначально двигал другой частью своего тела. Говорят, что «человеческий разум был инструментом, непосредственно ответственным за убийство Джона Кеннеди и Мартина Лютера Кинга», но в людей стреляет не разум, а другие люди.

Мнение о том, что психическая активность необходима для оперантного поведения, является примером взгляда, что чувства или интроспективно наблюдаемые состояния эффективны в причинном смысле. Когда человек на вопрос «Пойдешь ли ты завтра?» отвечает: «Не знаю, я никогда не знаю, как я себя буду чувствовать», предполагается, что сомнение вызывает чувство, а не поведение, – что человек пойдет, если ему захочется, а не то, что ему захочется, если он пойдет. Ни то ни другое утверждения, конечно, не являются объяснением.

Есть и другие слова, обозначающие умственную деятельность, которая, как утверждают, требуется именно для поведения. Люди должны «судить» о том, что произойдет или не произойдет, если они поступят или не поступят каким-либо образом. Собака в павловском эксперименте пускает слюну в предвкушении пищи или потому, что «ожидает» ее. В оперантных экспериментах крыса нажимает на рычаг, потому что «предчувствует», что будет дана пища, или рассчитывает, что пища будет получена, когда она это сделает. «В теории социального научения потенциал возникновения поведения рассматривается как зависимость от ожидания, что поведение приведет к определенному подкреплению или подкреплениям, и от ценности этих подкреплений в данной ситуации»[19]. Мы должны были бы перевести эти утверждения примерно следующим образом: «Вероятность поведения зависит от частоты подкрепления в аналогичных ситуациях в прошлом». Человек вполне может ощущать условия, связанные с «суждением», «предвидением» и «ожиданием», но это не является обязательным.

Об оперантном поведении также говорят, что оно требует «ассоциации» идей. Тот факт, что ребенок учится избегать горячей плиты, подразумевает, что «ребенок способен ассоциировать свой поступок… с ожогом». Но, как и в условном рефлексе, прикосновение и ожог ассоциируются в условных ситуациях. Считается также, что подкрепление «снабжает информацией»: «В случае с другими детьми, кроме очень маленьких, мы никогда не можем сказать, что основной эффект подкрепления – это что-то иное, кроме источника информации, используемой ребенком для подтверждения или изменения своих ожиданий и для выработки новых и примерных решений». Иногда высказывается мнение, что увеличение вероятности определенного действия человека – это вопрос «повышения сознательности». Считается, что скорость бега крысы в лабиринте зависит от того, «знает ли она, что в ящике в конце больше нет еды». Я вернусь к знаниям, информации и сознанию в последующих главах.

Еще один предполагаемый умственный процесс, который, как утверждается, необходим при оперантном обусловливании, – это понимание. Люди должны «понимать закономерности, на которые они могут рассчитывать». Их действия должны быть «основаны на понимании того, как вещи работают». Другое необходимое состояние – вера. Люди должны верить, что в результате своих действий у них есть шансы получить желаемое или избежать неприятностей. Но шансы находятся в случайных условиях. Отношение убеждений к другим условиям, таким как желания и потребности, может быть легко описано: сказать, что «желания входят в причинную связь с убеждениями», – значит, что вероятность поведения, с которым связано убеждение, зависит не только от подкрепления, но и от состояния депривации или аверсивной стимуляции.

Бытует мнение, что оперантное обусловливание – это не более чем один из аспектов стремления к счастью, и это выражение поможет подытожить несколько моментов этой главы. Счастье – это чувство, побочный продукт оперантного подкрепления. Вещи, которые делают нас счастливыми, – это то, что нас подкрепляет, но именно обстоятельства, а не чувства, должны быть идентифицированы и использованы в прогнозировании, контроле и интерпретации. Стремление предполагает цель: мы действуем, чтобы достичь счастья. Но стремление, как и поиск, – это просто поведение, которое было подкреплено достижением чего-либо. Поведение становится стремлением только после подкрепления. Считается, что стремление к счастью не может быть объяснением поведения, потому что «нет никаких доказательств того, что люди в современных обществах счастливее людей в архаичных обществах», но оперантное подкрепление эффективно и без конечной выгоды, что наглядно демонстрирует отрицательная полезность азартных игр.

Возможно, самой сложной проблемой, с которой столкнулся бихевиоризм, было отношение к содержанию сознания. Разве не все мы знакомы с цветами, звуками, вкусами и запахами, которые не имеют аналогов в физическом мире? Каково их место в бихевиористской концепции? Я считаю, что ответ следует искать в особой роли, отводимой стимулам в оперантном анализе. Она требует определенной технической проработки, и я рассмотрю ее несколько подробнее.

Воспринимая или принимая?

В традиционном представлении человек реагирует на окружающий мир, воздействуя на него. С точки зрения этимологии воспринимать мир – значит схватывать, вбирать его в себя и обладать, а чувствовать его – обращать на него внимание.

Для древних греков знать означало находиться в близких отношениях. Человек, конечно, не мог буквально схватить реальный мир и обладать им, но он мог сделать его «копии», так называемые данные – истины, с которыми он работал вместо окружающей действительности. Он мог хранить их в своей памяти, впоследствии извлекать и действовать на их основе более или менее так, как он мог бы делать, когда получил их впервые.

Противоположная точка зрения – общая, как я полагаю, для всех версий бихевиоризма – заключается в том, что инициирующее действие предпринимается не воспринимающим, а окружающей средой. Рефлекс был ярким примером, и версия бихевиоризма «стимул – реакция» придерживалась той же схемы, как и теория информации и некоторые компьютерные модели. Часть окружающей среды попадает в организм, преобразуется в нем, возможно, сохраняется и, в конце концов, проявляется как ответная реакция. Любопытно, что такой взгляд отличается от менталистской картины только инициатором действия.

В обеих теориях среда проникала в тело: в менталистском представлении она не воздействовала на воспринимающего; в представлении «стимул – реакция» она сама пробивала себе дорогу. Эти две формулировки можно объединить: «изображение внешнего мира, попадающее на сетчатку глаза, активизирует сложнейший процесс, результатом которого является зрение: преобразование изображения на сетчатке в восприятие». Обе формулировки направляют внимание на внутреннее представление реальности в ее различных трансформациях.

Основной вопрос здесь можно сформулировать следующим образом: что происходит со стимулом?

В оперантном анализе и построенном на его основе радикальном бихевиоризме среда остается там, где она есть и где всегда была – вне тела.

Стимульный контроль оперантного поведения

Окружающая среда влияет на организм как после, так и до того, как он реагирует. К стимулу и реакции мы добавляем последствия, и это не просто третье звено в последовательности. Событие, при котором возникает поведение, само поведение и его последствия взаимосвязаны в уже рассмотренных нами условиях подкрепления. В результате попадания в эти условия стимул, присутствующий при подкреплении реакции, приобретает некоторый контроль над реакцией. Он не вызывает ответ напрямую, как при рефлексе; он просто делает более вероятным его повторение и может делать это в сочетании с другими влияющими на вероятность условиями, например рассмотренными в предыдущей главе. Реакция, подкрепленная в определенном случае, скорее всего, возникнет в аналогичном случае, но из-за процесса, называемого обобщением, она может появиться в случаях, обладающих только отдельными сходными свойствами. Если же реакция подкрепляется только при наличии определенного свойства, то это свойство приобретает исключительный контроль через процесс, называемый дискриминацией.

Роль стимула придает оперантному поведению особый характер. Поведение не зависит от текущей обстановки, как это было в модели «стимул – реакция», оно не «привязано к стимулу». Тем не менее история окружающей среды все равно остается под контролем: генетическая предрасположенность вида плюс условия, которым подвергался индивид, все еще определяют, что он будет воспринимать.

Условия, влияющие на видимое

Многие из вопросов, обсуждавшихся в предыдущей главе, касаются и стимульного контроля оперантного поведения. Например, восприятие в некотором смысле является целенаправленным или умышленным. Человек не является безучастным зрителем, впитывающим мир, как губка. Раннее возражение против теории познания Джона Локка заключалось в том, что стимулы, казалось, были намертво впечатаны в табула раса разума, и предпринимались попытки дополнить теорию утверждениями, что человек «воспринимает вещи как понравившиеся или непонравившиеся, одобряемые или неодобряемые, приятные или неприятные» или что человек «оценивает» мир так, как он его видит. Но подобные высказывания просто приписывают причудливым внутренним процессам то, что можно найти в генетических предпосылках и личной истории. Мы не просто «помним» о мире вокруг нас – мы реагируем на него различными способами в силу того, что происходило, когда мы с ним соприкасались. И как оперантное обусловливание не означает, что человек «догадывается о том, что произойдет, когда он действует», так и осуществляемый стимулами контроль не означает, что человек «догадывается о том, что существует в окружающем его мире».

Часто отмечается, что человек, которого провезли по маршруту в качестве пассажира, не найдет дорогу так же хорошо, как тот, кто сам проехал там же и то же количество раз. Животные, которых перевозили в определенной обстановке, впоследствии ориентируются в ней не так хорошо, как животные, которые передвигались самостоятельно. И те, и другие подвергаются воздействию одних и тех же визуальных стимулов, но условия были разными. Спросить, почему пассажир и перевозимое животное не «приобрели знание обстановки», – значит упустить суть. Они просто не усвоили поведение под контролем условий.

Когда стимул слаб или неясен, часто бывает понятно, что на вероятность того, что человек увидит вещь определенным образом, влияют другие условия. Влюбленный «думает, что видит» свою возлюбленную в толпе, но только если зрительный стимул мимолетен или туманен. (Этот эффект изучается в лабораторных условиях путем воздействия на стимул в течение очень короткого времени, скажем, вблизи края зрительного поля или при слабом освещении.) Незначительный шум ночью воспринимается как грабитель или мышь теми, кто бурно реагирует на грабителей или мышей. Уровень депривации имеет значение: человек ошибочно «слышит телефон», если звонок ему важен, а сексуально депривированные видят фаллосы или вагины в объектах, имеющих слабое геометрическое сходство с этими органами. Другими словами, человек воспринимает одну вещь как нечто другое, когда вероятность увидеть последнее высока, а осуществляемый им контроль низок.

Важность истории воспринимающего очевидна в шахматах, когда гроссмейстер смотрит на партию. То, что он видит, сильно отличается от картины человека, который не играет в шахматы или играет недолго. Для мастера партия – это ситуация, в которой было сделано много различных ходов с хорошими или плохими результатами в играх, с которыми он уже знаком. Для человека, который только учится играть, она же может быть поводом для нескольких ходов, но не имеющих особых последствий. Для совершенно несведущего человека доска и ее фигуры – это визуальная обстановка, которую можно описать только через возможное сходство с ситуациями в его не связанной с шахматами истории.

Мы признаем важность истории подкрепления, когда пытаемся повысить вероятность того, что человек увидит определенную вещь – или, другими словами, что он будет смотреть на нее особым образом. Мы можем подать вещь неожиданно, или броско, или новым и, следовательно, необычным способом, а можем показать на нее, если наш испытуемый уже знает об этой вещи, то есть если он научился эффективно вести себя в ситуациях, в которых она играет важную роль. Но для того, чтобы определенный объект был замечен, мы можем создать условия, выполнимые только путем реагирования на объект. Дорожные знаки спроектированы так, чтобы их было легко увидеть, но мы замечаем или игнорируем их в основном из-за условных последствий. Часто говорят, что подобные меры повышают осведомленность человека, развивают его разум или сознание, но они просто ставят его под более эффективный контроль окружающей среды.

Структуралисты пытались объяснить восприятие в терминах формы или структуры воспринимаемого. Гештальтпсихологи склонялись к тому, что определенные виды паттернов заставляют организм воспринимать их особым образом. Некоторые иллюзии, например, кажутся непреодолимыми – мы видим то, чего, как мы знаем, на самом деле нет. Ряд примеров можно объяснить с точки зрения естественного отбора: неудивительно, что, когда мы видим птицу, пролетающую за стволом дерева, мы ведем себя так, будто она, исчезая из виду, продолжает существовать, и даже видим, как она движется из одной стороны в другую, или, другой пример, когда мы наблюдаем переключение светофора с красного на зеленый. Небольшие пробелы в упорядоченном паттерне игнорируются с пользой, как мы «игнорируем» слепые пятна в наших глазах. Нам не нужно доказывать наличие структурных принципов для объяснения этих характеристик. Условности подкрепления также способствуют непреодолимости восприятия: вращающаяся трапеция, которая отказывается казаться круглой, приобретает бо`льшую эффективность, если представить ее в виде оконной рамы.

Опыт в сравнении с реальностью

Большие различия в увиденном в разное время в конкретной обстановке говорят о том, что стимул не может быть описан в чисто физических терминах. Считается, что бихевиоризм не признает важности того, «как ситуация выглядит для человека», «как человек интерпретирует ситуацию» или «какое значение имеет ситуация для человека». Но чтобы исследовать, как выглядит ситуация для человека, или как он ее интерпретирует, или какое значение она для него имеет, мы должны изучить его поведение по отношению к ней, включая его описания, а это можно сделать только с точки зрения его генетической и окружающей истории. Чтобы объяснить, как реальный мир преобразуется во внутреннюю знаковую репрезентацию, один авторитетный специалист предложил следующее: «Для того чтобы восприятие выходило за рамки показаний органов чувств, мозг должен обладать хранимой информацией, позволяющей ему использовать имеющиеся сенсорные данные для выбора между возможностями, вытекающими из прошлых ситуаций. Поведение контролируется не непосредственно стимулами… а гипотезами мозга о том, что, вероятно, находится во внешнем пространстве и в ближайшем будущем». (Это, кстати, пример современной практики избегания дуализма путем замены «мозга» на «разум». Считается, что мозг использует данные, выдвигает гипотезы, делает выбор и так далее, как когда-то считалось, что это делает разум. В бихевиористском представлении все это делает человек.) Но мы просто наблюдаем, что человек реагирует на текущую обстановку («свидетельства его чувств») из-за воздействия условий, частью которых эта обстановка и была. У нас нет оснований утверждать, что он хранил информацию, которую теперь извлекает, чтобы интерпретировать признаки своих чувств.

Часть истории, имеющей отношение к восприятию, могла произойти в ходе эволюции. То, что видится, кажется «отличным от предметного мира», например в упомянутых выше иллюзиях, в некоторых из упомянутых выше иллюзий, разум, как утверждается, «делает выводы и предсказывает реальность на основе неполных данных», но вместо этого мы должны сказать, что в силу своей генетической предрасположенности человек реагирует потенциально эффективным образом на то, что представляется отрывочными стимулами.

Психофизики наиболее тщательно исследовали соответствие между опытом и реальностью. Ранние психологи, такие как Вундт и Титченер, пытались выяснить, что человек видит (или слышит, чувствует и т. д.) под полным контролем текущих стимулов, без последствий предыдущего воздействия. Обученный наблюдатель должен был описать свои ощущения без «ошибки стимула», то есть объяснить, на что он смотрит, будто он никогда не видел этого раньше и не мог ничего об этом узнать. Он должен был видеть «пятно цвета», а не объект; ощущать соленый вкус, а не вкус соли; чувствовать тепло, а не жар солнца на своей коже.

При этом он должен был увидеть нередуцируемые элементы психической жизни, но даже тогда ощущения казались отличными от реальности, потому что изменения в стимулах не вызывали сопоставимых изменений в увиденном. Психофизическая функция, как утверждается, представляет собой связь между двумя мирами, но вместо этого мы можем сказать, что она являет собой факты о дифференцирующем контроле стимулов. Позиция сознательного содержания ослабла, когда методологический бихевиоризм, вместе с операционализмом и логическим позитивизмом, поставил под сомнение полезность ощущений как научных данных, и тогда психофизики обратились к процессу дифференцировки, в чем мы уже убедились. Но изучать дифференцировку было возможно и веря в существование мира опыта.

Дальнейшие исследования дифференцировки, особенно изучение сенсорных процессов животных, способствовали развитию прогресса. В 1865 году французский эндокринолог Клод Бернар заявлял, что «экспериментальные исследования органов чувств должны проводиться на человеке, потому что животные не могут непосредственно объяснить нам ощущения, которые они испытывают», но сегодня существует тщательно проработанная «психофизика животных», в которой контроль стимулов анализируется с большой точностью. По-прежнему можно сказать, что экспериментатор «научил животное сообщать о том, что оно видит», но результаты могут быть гораздо более последовательно изложены в терминах контроля, установленного конкретными условиями подкрепления. Из всех великих менталистских объяснений «понимание» или «знание» британских эмпириков постигла самая бесславная участь: их свели к физиологии глаза и уха.

Различие между физическим и психическим миром, наиболее часто встречающееся в западных культурах, предположительно возникло, как и в случае с предполагаемым открытием разума Платоном, в попытке решить проблему измерения ментальной жизни; в теле не хватало места для копий мира, которыми, как казалось, обладал человек. Позже, с развитием науки, возникло несоответствие иного рода. Можно ли вообще найти в природе свойства образов и идей? Используя хорошо известный пример, слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет? Свет может быть вопросом частиц или волн, но он определенно не может быть вопросом цветов; зеленый не является характеристикой длины световой волны. Это не было серьезной проблемой для ранних философов, у которых не было причин сомневаться в том, что они живут в мире из цветов, звуков и так далее. Это не проблема и для миллионов людей сегодня, которые также верят, что это так. Не является это проблемой и для бихевиориста.

Утверждать, что обыватель и ученый просто рассматривают два аспекта одной и той же вещи, – значит упустить суть, потому что аспект – это то, что вызывает проблемы: люди видят разное, когда они подвергаются различным условиям подкрепления. Как и все остальные, ученый видит зеленый цвет, но он по-другому реагирует на ту же обстановку. Однако было бы ошибкой утверждать, что научные концепции строятся на основе личного сенсорного опыта. И обыватель, и ученый реагируют – одинаково или по-разному, в зависимости от условий – на особенности конкретной обстановки. (Я вернусь к личному знанию ученого в главе 9.)

Стимульный контроль поведения подвержен серьезным ограничениям. Наш генетический потенциал, например, ограничивает контроль электромагнитным излучением видимого диапазона и слышимыми звуками, и даже в них глаз и ухо имеют свои недостатки. Однако их недостатки не являются вопросом неправильных умозаключений. Расхождения заключаются не в соответствии между опытом и реальностью, а в контроле стимулов.

Это легче донести, когда реальность сложнее. Когда злополучная война объясняется «неправильным пониманием» или семинар посвящен «расхождению между реальностью и восприятием технологических изменений», объяснение необходимо. Как мы должны воспринимать реальность войны или технологических изменений, чтобы убедиться, что они действительно были неверно восприняты? Мы всегда «имеем дело с реальностью», хотя этот термин следует понимать не только как текущее отображение. Важные различия существуют между моделями поведения, а они, в свою очередь, объясняются различиями в прошлых условиях.

Теория копий

Те, кто считает, что мы видим копии мира, могут утверждать, что мы никогда не видим мир как таковой, но и не менее правдоподобно суждение, что мы никогда не видим ничего другого. Теория копий восприятия наиболее убедительна в отношении зрительных стимулов. Они часто воспроизводятся в произведениях искусства, а также в оптических системах зеркал и линз, и поэтому нетрудно представить себе некую правдоподобную систему хранения. Гораздо менее убедительно утверждение, что мы слышим не звуки, издаваемые оркестром, а некое их внутреннее воспроизведение. Музыка имеет временны`е паттерны, и лишь сравнительно недавно появились копии, которые можно было бы использовать для мысленной метафоры. Этот аргумент совершенно неубедителен в области вкуса и запаха, где нелегко представить себе копии, отличимые от реальной вещи, и он редко, если вообще когда-либо, приводился в случае ощущений. Когда мы ощущаем текстуру листа бумаги, мы ощущаем бумагу, а не какое-то внутреннее представление. Возможно, нам не нужны копии вкусов, запахов и ощущений, поскольку мы уже физически близки с ними, и, вероятно, по той же причине мы говорим, что чувствуем внутренние состояния, такие как голод или гнев, а не их копии.

Проблема здесь в том, что понятие внутренней копии не дает никаких подвижек в объяснении ни сенсорного контроля, ни психологии и физиологии восприятия. Основная трудность была сформулирована Теофрастом более двух тысяч лет назад:

«Что касается слуха, то странно, что Эмпедокл, объясняя его возникновение внутренним шумом и предполагая, что в ухе звенит что-то вроде колокольчика, считал свое объяснение вполне ясным. И действительно, если мы слышим внутренний (шум) при помощи этого колокольчика, то благодаря чему слышим мы его звук? Это еще нужно выяснить»[20].

По мнению одного современного авторитета, объяснить, как мы видим картинку в затылочной коре мозга, так же трудно, как и описать, каким образом мы видим внешний мир, который, по утверждениям, она представляет. Поведение зрения игнорируется во всех подобных формулировках. Оно может занять подобающее ему место только в том случае, если внимание будет уделено другим терминам в условиях, ответственных за контроль стимулов.

Видение в отсутствие видимого

Когда человек вспоминает увиденное ранее, или фантазирует, или видит сон, он, разумеется, не находится под контролем текущего стимула. Не видит ли он тогда копию? Чтобы найти ответ, мы снова должны обратиться к его окружающей истории. Прослушав музыкальное произведение несколько раз, человек может слышать его, когда оно не исполняется, хотя, вероятно, не так богато и не так ясно. Насколько нам известно, без музыки он просто делает то, что делал с музыкой. Точно так же, когда человек видит человека или место в своем воображении, он может просто делать то, что он делает в присутствии этого человека или места. «Вспоминать» означает «вызывать в памяти» – другими словами, снова видеть то, что видел когда-то. Явные техники «вызывания в памяти» – это техники усиления перцептивного поведения, как мы увидим в главе 7.

Бихевиоризм обвиняют в том, что он «низвел одну из первостепенных проблем ранних психологов – изучение образа – в положение не просто пренебрежения, а позора». Я же, напротив, считаю, что он предлагает единственный способ, с помощью которого можно привести в порядок тему визуализации или воображения.

Видеть в отсутствие видимого знакомо почти каждому, но традиционная формулировка – это метафора. Мы склонны действовать так, чтобы создавать стимулы, подкрепляющие увиденное. Если мы нашли город Венецию подкрепляющей (мы ссылаемся на подкрепляющий эффект, когда называем город красивым), мы можем туда поехать, чтобы получить подкрепление. Если мы не можем поехать, мы можем купить фотографии Венеции – реалистичные цветные изображения ее самых красивых мест, хотя может быть достаточно и черно-белых набросков. Или мы можем увидеть Венецию, прочитав о ней, если мы приобрели способность к визуализации во время чтения. (Технологии значительно облегчили восприятие подкрепляющих вещей в их присутствии и, следовательно, уменьшили возможность увидеть их в их отсутствие. Два или три поколения назад ребенок читал или ему читали книги с небольшим количеством иллюстраций или вообще без них, сегодня он смотрит телевизор или читает книги с цветными картинками на каждой странице, и поэтому у него гораздо меньше шансов приобрести опыт визуализации под контролем вербальных стимулов.) Безо всякой внешней поддержки мы можем просто «видеть Венецию», потому что получаем подкрепление, когда делаем это. Мы говорим, что мечтаем о Венеции. Ошибка заключается в предположении, что поскольку мы создаем физические стимулы, которые позволяют нам увидеть Венецию более качественно, отправляясь в Венецию или покупая фотографии, следовательно, мы должны создавать ментальные стимулы, чтобы увидеть ее в памяти. Все, что нам нужно сказать: если мы получаем подкрепление за то, что видим Венецию, мы, скорее всего, будем вести себя именно так – то есть видеть Венецию, – даже если в непосредственном окружении нет ничего похожего на этот город. Согласно одному словарю фантазия определяется как «действие или функция формирования образов или представлений при непосредственном восприятии или в памяти», но мы можем сказать, что это также действие или функция видения при непосредственном восприятии или в памяти.

Мы также можем видеть вещь в ее отсутствие, но не потому, что получаем немедленное подкрепление, когда делаем это, а потому, что затем мы можем вести себя так, чтобы его получить. Так, мы можем увидеть Венецию, чтобы рассказать другу, как найти дорогу в определенную часть города. Если бы мы были вместе в самом городе, мы могли бы провести его по заданному маршруту, но мы можем «визуально провести себя по маршруту», когда нас там нет, и описать его. Мы можем сделать это эффективнее, указав на карту или набросок маршрута, но мы не обращаемся к «когнитивной карте», когда описываем то, что видим, «вызывая в памяти город». Знание города означает владение навыками передвижения по нему; это не означает наличия карты, которой нужно следовать при передвижении. Такую карту можно построить, находясь в самом городе или видя город, когда он отсутствует, но визуализация маршрута по городу для того, чтобы описать его другу, – это видение того, как (а не что) человек видит, когда идет по городу.

Клод Бернар сказал бы, что невозможно заставить животных сообщать о воображаемых ими вещах, но нет причин, почему условия, при которых человек видит то, чего нет, не должны быть применимы к другим видам. Можно заставить животных реагировать на послеобразы, и путем усиления депривации мы можем побудить голубя реагировать на квадрат «так, как если бы это был треугольник». Бесспорно, с помощью таких мер мы сможем заставить голубя реагировать на пустую поверхность, если ранее он получал подкрепление только тогда, когда на поверхности был изображен треугольник. Разработка «вербальных» условий, которые позволили бы ему сказать нам, что он «видел» треугольник, была бы интересным упражнением.

Человек меняется под воздействием условий подкрепления, при которых он себя ведет; сами условия он не хранит. В частности, он не держит в памяти копии стимулов, которые сыграли свою роль в этих условиях. В его сознании нет «знаковых представлений», нет «структур данных, хранящихся в памяти», у него нет «когнитивной карты» мира, в котором он жил. Он просто изменился таким образом, что стимулы теперь управляют определенными видами перцептивного поведения.

Видение в отсутствие видимого ярче всего проявляется в сновидениях. В этом случае текущая стимуляция контролируется минимально, и история человека и вызванные ей состояния депривации и эмоций получают свой шанс. Фрейд подчеркивал значимость желаний и страхов, правдоподобно вытекающих из сновидений, но, к сожалению, он был ответственен и за подчеркивание различия между видимым образом и предметом, который видится. Сновидец занимался работой над сновидением; он ставил сновидение, как импресарио ставит пьесу, а затем занимал свое место в зрительном зале и смотрел ее. Но сновидение – это перцептивное поведение, и разница между поведением во сне и в бодрствующем состоянии, в соответствующей обстановке или вне ее, – это просто разница контролирующих условий.

Быстрые движения глаз во время сна, похоже, подтверждают эту интерпретацию. Во время фазы быстрого сна люди двигают глазами, будто наблюдают за зрительным образом. (Мышцы среднего уха также двигаются во время сновидений, связанных со слуховым восприятием.) Утверждается, что движение глаз, как и движение ушных мышц, показывает, что «физиологический ввод» влияет на сновидения, но такое поведение является вполне очевидным физиологическим выводом. Вряд ли можно предположить, что знаковые представления, возникающие в сновидениях, находятся под веками или в наружном ухе.

Существует множество способов заставить человека видеть, если видеть нечего, и все они могут быть проанализированы как организация условий, усиливающих перцептивное поведение. Некоторые методы поведенческой терапии, в которых пациента просят представить себе различные условия или события, критикуются как не совсем поведенческие, поскольку в них используются образы. Но здесь нет образов в смысле личных копий, есть перцептивное поведение, и меры, предпринимаемые психотерапевтом, направлены на его укрепление. Изменение в поведении пациента происходит, если то, что он видит (слышит, чувствует и так далее), оказывает такое же позитивное или негативное подкрепляющее воздействие, как если бы он смотрел на сами вещи. Редко бывает достаточно, если вообще возможно, просто проинструктировать пациента «иметь чувства», попросить его почувствовать сексуальное возбуждение или тошноту, но ему могут показать порнографические или тошнотворные материалы или попросить «представить как можно более четко» сексуальный или мерзкий эпизод.

То, что человек может видеть вещи, хотя видеть нечего, должно было послужить веской причиной изобрести мир разума.

Было достаточно трудно представить, как копия текущего окружения может попасть в голову, где ее можно «узнать», но, по крайней мере, существовал внешний мир, который мог это объяснить. Но чистые образы, похоже, указывают на чистый разум. Только когда мы спрашиваем, каким образом можно увидеть мир или его копию, мы теряем интерес к копиям. Видение не требует наличия видимой вещи.

Разум и стимульный контроль

В главе 4 мы убедились, что слово «разум» порой просто синоним действующего человека. Оно также может обозначать воспринимающего человека. Когда личность оторвана от реальности, говорят, что ее ум блуждает или, возможно, вообще отсутствует. «Обратить внимание» часто означает реагировать. Мы предупреждаем кого-то, чтобы он не забывал о низком потолке, имея в виду, что он должен видеть и реагировать на него. В этом смысле мы просим кого-то присмотреть за детьми, а он может пожаловаться, что дети не обращают на него внимания.

Разум также иногда рассматривается как просто место, в котором видят вещи. Вещи «приходят на ум» или «вызываются в памяти», и человеку, страдающему от заблуждений, могут сказать, что «все это у тебя в голове» в отличие от реальности. Как место, в котором воспринимаются вещи, разум, тесно связанный с теорией копий, был важной частью психологии сознания. Когда операционализм привел к изучению процесса дифференцировки, а не ощущений, человек стал рассматриваться как смотрящий на реальный мир или слушающий его. Человек больше не сообщал о своих восприятиях или ощущениях – он сообщал о стимулах. Мир вернулся на свое место.

Этот вопрос является критическим, когда мы обращаемся к различию между видением вещи и пониманием того, что мы ее видим. Если внутри тела в любой момент времени не существует копий вещей, то все, что можно наблюдать интроспективно, – это акт видения, и именно о нем сообщают, когда отвечают на вопрос «Вы это видите?». Однако все еще возможно различать вещи, которые находятся или не находятся в поле зрения. Можно сказать, что я знаю, что этот лист бумаги действительно существует, потому что я беру ручку и пишу на нем, и что яркое последующее изображение, беспокоящее меня, не существует, потому что я не пытаюсь отмахнуться от него. Я понял разницу между двумя видами видения. Человек, испытывающий жажду, не тянется к воображаемому стакану воды, но сновидец не знает, что видимое им «на самом деле не там», и реагирует так полно, как только может реагировать спящий человек. (Интроспективное знание сновидений слабо или отсутствует, потому что отсутствуют условия, необходимые для самонаблюдения, а когда такое самопознание сохраняется в состоянии бодрствования, оно обычно быстро исчезает, поскольку человек забывает свои сны.) Можно также знать, что вы уже видели раньше. Мы заново узнаем то, что однажды уже познали. Этот признак самопознания дефектен в случае дежавю.

Другие виды самопознания о стимульном контроле становятся доступными, когда мы анализируем условия, управляющие нашим поведением.

В истории человеческого вида относительно поздно произошла удивительная перемена: его голосовая мускулатура оказалась под оперантным контролем. Как и другие виды, до этого момента он демонстрировал предупреждающие крики, угрожающие возгласы и различные врожденные реакции, но вокальное оперантное поведение имело громадное значение, поскольку оно расширило рамки социальной среды. Родился язык, а вместе с ним и многие ключевые характеристики человеческого поведения, для которых было придумано немало менталистских объяснений.

Примером может служить само различие между «языком» и «вербальным поведением». Язык имеет характер вещи, того, что человек приобретает и чем распоряжается. Психологи говорят об «овладении языком» у ребенка. Считается, что слова и предложения, из которых состоит язык, – это инструменты, используемые для выражения значений, мыслей, идей, предложений, эмоций, потребностей, желаний и многого другого, что находится в голове говорящего. Гораздо более продуктивным является мнение, что вербальное поведение – это вид поведения. Оно имеет особый характер только потому, что подкрепляется воздействием на людей – сперва на других, но в конечном итоге на самого говорящего. В результате вербальное поведение свободно от пространственных, временных и физических отношений, которые преобладают между оперантным поведением и несоциальными последствиями. Если подкреплением будет открытие двери, человек может взяться за ручку, повернуть ее, толкнуть или потянуть определенным образом, но если вместо этого он скажет: «Пожалуйста, откройте дверь» и слушатель отреагирует соответствующим образом, последует то же самое подкрепляющее последствие. Условия разные, и они порождают множество важных различий в поведении, которые долгое время игнорировались менталистскими объяснениями.

То, как человек говорит, зависит от практики вербальной общности, членом которой он является. Речевой репертуар может быть как рудиментарным, так и демонстрировать сложную топографию под многими тонкими видами стимульного контроля. Условия, формирующие его, могут быть мягкими (как в случае, когда родители реагируют на неумелые подражания детей стандартным языковым формам) или требовательными (как при обучении дикции). Различные вербальные общности формируют и поддерживают разные языки у одного и того же говорящего, который впоследствии владеет несколькими вариантами речи, оказывающими сходное воздействие на различных слушателей. Вербальные ответы классифицируются как просьбы, команды, разрешения и так далее, в зависимости от причин, по которым слушатель отвечает, причем часто они объясняются намерениями или настроением говорящего. Тот факт, что сила реакции не пропорциональна величине результата, способствовал возникновению веры в вербальную магию (как «Абракадабра» фокусника превращает носовой платок в кролика). Сильные реакции появляются в отсутствие соответствующей аудитории, как это продемонстрировал Ричард III, когда он кричал: «Полцарства за коня!» – хотя его никто не слышал.

Кроме эпизодической соответствующей аудитории, вербальное поведение не нуждается в поддержке со стороны окружающей среды. Велосипед нужен, чтобы на нем ездить, но не для того, чтобы сказать «велосипед». В результате вербальное поведение может возникнуть практически по любому поводу. Важным следствием этого является то, что большинству людей легче тихо сказать «велосипед», чем тихо «ехать на велосипеде». Другое важное следствие заключается в том, что говорящий также является слушателем и может значительно подкрепить свое собственное поведение.

Значения и отсылки

Термин «значение», хотя и тесно ассоциируется с вербальным поведением, используется для проведения некоторых из уже обсуждавшихся различий. Люди, путающие бихевиоризм со структурализмом с его упором на форму и топографию, жалуются, что он игнорирует значение. Они утверждают, что важно не то, что человек делает, а то, что означает для него его поведение; его поведение имеет более глубокое свойство, не связанное с целью, намерением или ожиданиями, о которых говорилось в главе 4. Но смысл реакции не в топографии или форме (это ошибка структуралистов, а не бихевиористов); его следует искать в ее предшествующей истории. Бихевиористов также обвиняют в том, что они описывают окружающую обстановку в физических терминах и упускают из виду, что она значит для отвечающего человека, но и здесь смысл не в текущей обстановке, а в истории воздействия условий, в которых подобные обстановки играли свою роль.

Другими словами, значение не рассматривается как характеристика ответа или ситуации, это скорее свойство условий, ответственных как за топографию поведения, так и за осуществляемый стимулами контроль. Возьмем простейший пример: если одна крыса нажимает на рычаг, чтобы получить пищу, когда голодна, а другая делает это, чтобы добыть воду, когда хочет пить, топография их поведения может быть неразличима, однако можно сказать, что они отличны по смыслу: для одной крысы нажатие рычага «означает» пищу, для другой – воду. Но это аспекты условий, которые привели поведение под контроль данной ситуации. Аналогично, если крысу подкрепляют едой, когда она нажимает на рычаг в присутствии мигающего света, а водой, когда свет горит постоянно, то можно сказать, что мигающий свет означает еду, постоянный – воду, но опять же это ссылки не на какое-то свойство света, а на условия, частью которых был свет.

То же самое, но с гораздо большей очевидностью, можно сказать и о значении вербального поведения. Общая функция поведения имеет решающее значение. В образцовой модели говорящий находится в контакте с ситуацией, на которую слушатель должен отреагировать, но с которой в контакте не находится. Вербальная реакция говорящего делает возможной соответствующую реакцию слушающего. Например, предположим, что у человека назначена встреча, время которой ему надо будет отследить по часам. Если таких часов нет, он может попросить кого-нибудь сказать ему время, и реакция позволит ему эффективно действовать. Говорящий видит часы и объявляет время; слушатель воспринимает объявление и идет на встречу. Три момента, возникающие в условиях подкрепления, порождающего оперант, распределяются между двумя людьми: говорящий реагирует на установку, а слушающий участвует в поведении и испытывает последствия. Это произойдет только в том случае, если поведение говорящего и слушающего будет подкреплено дополнительными условиями, организованными вербальной общностью.

Вера слушателя в то, что произносит говорящий, подобна вере в основе вероятности любого ответа («Я верю, что это сработает») или контроля, осуществляемого любым стимулом («Я верю, что мы в нужном месте»). Она зависит от прошлых условий и ничего не выигрывает от их усвоения. Определять межличностное доверие как «ожидание индивида или группы, что на слово, обещание, устное или письменное заявление другого индивида или группы можно положиться», – значит излишне усложнять ситуацию.

ЗНАЧЕНИЕ ОТВЕТА ДЛЯ ГОВОРЯЩЕГО включает в себя стимул, управляющий им (в приведенном выше примере это циферблат часов), и, возможно, неприятные аспекты вопроса, от которых ответ приносит высвобождение. Значение для слушателя близко к тому, которое имел бы циферблат часов, если бы он был ему виден, но также включает условия, связанные с назначенной встречей, которые делают вероятной реакцию на циферблат часов или вербальный ответ в это время. Человек, который уйдет на встречу, увидев определенное положение стрелок часов, сделает так же, услышав ответ человека, чьи реакции в прошлом точно контролировались положением стрелок и которые по этой причине управляют сильными реакциями сейчас.

Одним из печальных выводов теории коммуникации является то, что значения сказанного для говорящего и слушающего одинаковы и в них есть нечто общее для них обоих, что говорящий передает идею или смысл, информацию или знания, как будто его умственные способности затем становятся умственными способностями слушающего. Не существует смыслов, которые были бы одинаковыми у говорящего и слушающего. Смыслы не являются независимыми сущностями. Мы можем искать значение слова в словаре, но словари не дают значений; в лучшем случае они дают другие слова с теми же смыслами. Мы должны обращаться к словарю, уже имея «запас значений».

Референт можно определить как аспект среды, контролирующий реакцию, референтом которой он является. Это происходит благодаря подкрепляющим практикам вербальной общности. В традиционных терминах значения и референты можно найти не в словах, а в обстоятельствах, при которых слова используются говорящими и понимаются слушателями, но «использование» и «понимание» требуют дальнейшего анализа.

Часто говорят, что вербальные ответы воспринимаются слушателем как знаки или символы тех ситуаций, которые они описывают, и о символическом процессе было сказано очень много, примеры этого мы рассмотрим в следующей главе. Определенные атмосферные условия могут быть «знаком дождя», и мы реагируем на них, чтобы не промокнуть. Обычно мы действуем несколько иначе, спасаясь от самого дождя, если никаких его признаков заранее не было. То же самое мы можем сказать и о словесных ответах синоптиков, которые являются знаком или символом дождя не в большей степени, чем атмосферные изменения.

МЕТАФОРА. Мы видели, что стимул, присутствующий при подкреплении реакции, приобретает некоторый контроль над вероятностью ее возникновения и что этот эффект обобщается: стимулы, разделяющие некоторые его свойства, также приобретают некоторый контроль. В вербальном поведении один из видов реакции, вызываемой похожим стимулом, называется метафорой. Реакция не переносится из одной ситуации в другую, как можно было бы предположить из этимологии, она просто возникает из-за сходства стимулов. Привыкнув говорить «взрываться» в связи с петардами или бомбами, человек может описать реакцию друга, который внезапно ведет себя агрессивно, как «взрыв гнева». Другие фигуры речи иллюстрируют другие поведенческие процессы.

АБСТРАКЦИЯ. Характерной особенностью речевого поведения, напрямую связанной с особыми условиями подкрепления, является абстрагирование. Именно слушающий, а не говорящий, предпринимает практические действия в отношении стимулов, управляющих вербальной реакцией, и в результате поведение говорящего может оказаться под контролем свойств стимула, практической реакции на который не существует. Человек учится реагировать на красные предметы в несоциальных условиях окружающей среды, но он делает это только путем практической реакции на каждый красный предмет. Условия не могут поставить одну реакцию под контроль только свойства красноты. Но одно свойство может быть важным для слушателя, который из-за него предпринимает множество практических действий по разным поводам и, следовательно, соответствующим образом подкрепляется, когда данный объект называют красным. Референт красного цвета никогда не может быть определен в какой-либо единичной ситуации. Если мы покажем человеку красный карандаш и спросим: «Что это?» – а он ответит: «Красный», мы не сможем определить, какое свойство вызвало его реакцию, но, если мы покажем ему много красных предметов, а он всегда будет говорить: «Красный», мы сможем это сделать, причем с возрастающей точностью по мере увеличения числа ситуаций. Говорящий всегда реагирует на физический объект, а не на «красноту» как абстрактную сущность, и он отвечает «красный» не потому, что у него есть понятие красноты, а потому, что особые обстоятельства поставили реакцию под контроль этого свойства стимулов.

Нет смысла спрашивать, как человек может «знать абстрактную сущность, называемую краснотой». Условия объясняют поведение, и нам не нужно беспокоиться из-за невозможности обнаружить референт в каком-либо отдельном случае. Нам не нужно, вместе с Уильямом Оккамом и номиналистами, отрицать существование абстрактных сущностей и настаивать на том, что такие ответы всего лишь слова. Существуют лишь условия, которые ставят поведение под контроль свойств или групп объектов, определяемых свойствами. (Мы можем определить, что одна реакция находится под контролем одного свойства, назвав его. Например, если мы покажем человеку карандаш и спросим: «Какого он цвета?» – он отреагирует на свойство, обозначенное как цвет – при условии, что он был подвергнут соответствующему подкреплению.)

КОНЦЕПЦИИ. Когда группа определяется более чем одним свойством, референт обычно называется концепцией, а не абстрактной сущностью. На то, что концепции имеют реальные референты, указывают, говоря, что «они скорее открытия, чем изобретения, – они представляют реальность». Другими словами, они существуют в мире до того, как кто-то их определит. Но открытие (как и изобретение) предполагает умственное действие при создании концепции. Концепция – это просто характеристика набора условий, которые существуют в мире, и она открывается в том смысле, что эти условия ставят поведение под ее контроль. Утверждение «Научные концепции позволяют обрабатывать определенные аспекты огромной сложности мира человеческими умами» значительно лучше, если заменить «человеческие существа» на «человеческие умы».

Предложения и утверждения

Традиционное представление о значении и референте наталкивается на проблемы, когда мы начинаем анализировать большие вербальные ответы под контролем более сложных обстоятельств окружающей среды. Каковы референты предложений – не говоря уже о параграфах, главах или книгах? Предложение, безусловно, означает больше, чем отдельные слова. Предложения не просто ссылаются на что-то, они что-то говорят. Но что это за вещи, о которых они говорят? Традиционный ответ: утверждения. Но утверждения так же неуловимы, как и значения. Мнение Бертрана Рассела было перефразировано следующим образом: «Значение предложения – это то, что является общим для предложения на одном языке и его перевода на другой язык. Например, „Я голоден“ и „J’ai faim“ имеют общие элементы, которые составляют значение предложения. Этим общим элементом является утверждение». Но что это за общий элемент? Где его можно найти? Словарь, дающий значения предложений, просто содержал бы другие предложения с такими же значениями.

Перевод можно определить как вербальный стимул, который оказывает то же воздействие, что и оригинал (или максимально похожее воздействие) на другую вербальную общность. Французский перевод английской книги не является еще одним изложением набора утверждений; это еще один образец вербального поведения, оказывающий на французского читателя эффект, аналогичный эффекту английской версии на английского читателя. Такую же интерпретацию можно сделать и в отношении перевода с одного носителя на другой. Считается, что прелюдия к «Тристану и Изольде» – это «поразительно интенсивный и точный перевод в музыку эмоций, сопровождающих союз влюбленных». Не пытаясь определить чувство, не говоря уже о предложении, которое таким образом переводится, мы можем просто сказать, что музыка имеет тот же эффект, что и физическое единение.

Понятия выражения и коммуникации могут рассматриваться аналогичным образом. Говорящий или слушающий реагирует на состояния своего тела, которые он научился определять как ощущения, но то, что он говорит или слышит, – это поведение, обусловленное условиями, побочными продуктами которых могут быть ощущаемые состояния. Сказать, что музыка выражает «то, что невыразимо в понятном и особенно в научном языке», – значит заявить, что она имеет эффект, который не может дать вербальное поведение. Вербальное поведение не передает чувства, хотя оно может привести к состоянию, аналогичному чувству. Оно не передает утверждения или инструкции. Если «проинструктировать» кошку-мать бросить своих детенышей, ударив ее электрическим током в часть мозга, это не означает, что она получила инструкцию, которая была в голове ученого; удар просто имеет эффект (выплеск холодной воды привел бы к такому же результату). Описание австрийским этологом фон Фришем языка пчел (рассказ, который становится все более подозрительным) не сделало его Шампольоном, читающим Розеттский камень[21].

Концепция стимульного контроля заменяет понятие референта в отношении не только ответов, которые происходят изолированно и называются словами (например, существительные и прилагательные), но и тех комплексных ответов, которые называются предложениями. Вероятно, можно сказать, что «факт» описывает референт последнего, хотя его предположение об истинности против ложности вызывает трудности. Ребенок отвечает предложениями на события в окружающем его мире – события, включающие более одного свойства или вещи, или отношения между предметами, или отношения действующего лица и действия и так далее, и его ответы содержат элементы, которые он никогда не использует по отдельности. Лингвист относит эти элементы к синтаксису или грамматике. Он делает это в рамках анализа практики данной вербальной общности, из которой он извлекает правила, используемые при построении новых предложений, как мы увидим в главе 8.

Манипулирование словами и предложениями

Структурализм получил широкое распространение в лингвистике, поскольку вербальное поведение часто кажется независимым. Мы склонны уделять особое внимание его форме, потому что мы можем легко и довольно точно сообщить о ней, моделируя ее, как в прямой цитате. Сообщение «Он сказал „молоток“» дает гораздо более точное описание топографии его поведения, чем «Он бил молотком». Обучая ребенка говорить или взрослого произносить трудное слово, мы создаем модель – то есть произносим слово и организуем условия, при которых реакция с похожими свойствами будет подкреплена. В моделировании нет ничего особенно вербального (при обучении спорту или танцам инструктор «показывает человеку, что делать», то есть делает это сам), но с изобретением алфавита стало возможным записывать вербальное поведение, и записи, свободные от какой-либо поддерживающей среды, казалось, обрели независимое существование. Говорящий, как считается, «знает» стихотворение, клятву или молитву. В Древнем Китае и Греции обучение в основном сводилось к заучиванию литературных произведений. Ученик, казалось, познал мудрость, выраженную в произведении, хотя его поведение не обязательно находилось под контролем условий, которые побудили автора или информированного слушателя отреагировать определенным образом.

Вербальное поведение имеет такой независимый статус, когда оно передается между говорящим и слушающим – например, когда это «информация», проходящая по телефонному проводу или между писателем и читателем в виде текста. До сравнительно недавнего времени лингвистика и литературоведение ограничивались почти исключительно анализом письменных документов. Если они и имели какое-то значение, то только для читателя, поскольку обстоятельства, при которых происходило поведение писателя, были забыты, если вообще были известны.

Доступность вербального поведения в такой, казалось бы, объективной форме вызвала много проблем. Разделяя такие записи на слова и предложения без учета условий, в которых было продемонстрировано поведение, мы пренебрегаем значением для говорящего или пишущего, и поэтому почти половина поля вербального поведения ускользает от внимания. Хуже того, кусочки записанной речи перемещаются для составления новых «предложений», которые затем анализируются на предмет их истинности или ложности (с точки зрения их воздействия на читателя или слушателя), хотя они никогда не были созданы говорящим. И логик, и лингвист склонны создавать таким образом новые предложения, с которыми они затем обращаются так, как если бы они были записями речевого поведения. Если мы возьмем предложение «Солнце – звезда» и поставим слово «не» в нужное место, мы превратим его в «Солнце – не звезда», но данный экземпляр вербальной реакции никто не издавал и он не описывает факт и не выражает утверждение. Это просто результат механического процесса.

Возможно, нет ничего плохого в том, чтобы играть с предложениями таким образом или анализировать виды преобразований, которые делают или не делают их приемлемыми для обычного читателя, но это все равно пустая трата времени, особенно когда предложения, созданные таким образом, не могли быть выданы за вербальное поведение. Классическим примером является парадокс, такой как «Это предложение ложно», которое кажется истинным, если ложно, и ложным, если истинно. Важно отметить, что никто и никогда не мог выдать это высказывание за вербальное поведение. Чтобы говорящий мог заявить: «Это предложение ложно», должно существовать предложение перед ним, а сам ответ не будет полезен, поскольку он не существовал, пока не был произнесен. То, что логик или лингвист называют предложением, не обязательно является вербальным поведением в каком-либо требующем анализа поведения смысле.

Правила преобразований, порождающие предложения, приемлемые для слушателя, могут представлять интерес, но даже в этом случае было бы ошибкой полагать, что вербальное поведение порождается ими. Так, мы можем проанализировать поведение маленьких детей и обнаружить, что, например, часть их речи состоит из небольшого класса «модификаторов» и более крупного класса «существительных». (Этот факт о вербальном поведении объясняется условностями подкрепления, организованными большинством вербальных общностей.) Из этого не следует, что ребенок «формирует словосочетание данного типа», «выбирая сначала одно слово из малого класса модификаторов и выбирая второе слово из большого класса существительных». Это лингвистическая реконструкция постфактум.

Анализ вербального поведения, в частности так называемое открытие грамматики, произошло очень поздно. В течение тысяч лет никто не знал, что говорит в соответствии с правилами. Что происходит, когда правила открыты, будет рассмотрено в главе 8.

РАЗВИТИЕ. Чрезмерное внимание к структуре вербального поведения способствовало появлению метафоры развития или роста. Длина высказывания определяется в зависимости от возраста, а семантические и грамматические особенности наблюдаются по мере их «развития». Формирование языка у ребенка легко сравнить с ростом эмбриона, а грамматику можно отнести к правилам, которыми ребенок обладает при рождении. Программа в виде генетического кода, как говорят, «инициирует и направляет раннее обучение… по мере того, как ребенок приобретает язык». Но человек как вид развивался не благодаря встроенному дизайну: он эволюционировал в результате отбора в условиях выживания, как речевое поведение ребенка формируется под избирательным воздействием условий подкрепления. Как я уже отмечал, мир ребенка тоже развивается.

Кажется, что ребенок действительно приобретает вербальный репертуар с удивительной скоростью, но мы не должны переоценивать это достижение или приписывать его выдуманным лингвистическим способностям. Ребенок может «научиться использовать новое слово» в результате однократного подкрепления, но невербальные действия он учится выполнять с сопоставимой скоростью. Вербальное поведение впечатляет отчасти потому, что его рельеф заметен и легко идентифицируется, и отчасти потому, что оно предполагает скрытые смыслы.

Если бы структуралисты и девелопменталисты не ограничивались так узко топографией поведения в ущерб другим элементам зависимостей подкрепления, мы бы знали гораздо больше о том, как ребенок учится говорить. Мы знаем, какие слова дети используют впервые и в каком порядке они обычно употребляются. Мы знаем длину высказываний в определенном возрасте и так далее. Если бы структуры было достаточно, это было бы всей историей. Но запись топографии должна быть дополнена столь же подробной записью условий ее приобретения. Какую речь слышал ребенок? При каких обстоятельствах он ее слышал? Какого эффекта он добился, когда произносил подобные ответы? Пока у нас нет такой информации, нельзя судить об успехе или неудаче любого анализа вербального поведения.

Творческое вербальное поведение

В вербальном поведении, как и во всяком оперантном поведении, исходные формы реакции вызываются ситуациями, с которыми человек ранее не сталкивался. Происхождение поведения не отличается от происхождения видов. Новые комбинации стимулов появляются в разных условиях, и описывающие их реакции, возможно, никогда ранее не произносились говорящим, не слышались и не читались им в речи других людей. Существует множество поведенческих процессов, порождающих «мутации», которые затем подвергаются избирательному действию подкрепления. Все мы производим новые формы – например, в неологизмах, смешениях, словослияниях, оригинальных репликах с искажениями и ошибках поспешной речи.

Много говорилось о том, что ребенок может «изобрести» прошедшее время для глагола, например сказать «он пошев» вместо «он пошел». Если он никогда не слышал форму «пошев» (то есть если он общался только со взрослыми), он должен был создать новую форму. Но мы не говорим о «создании», если, приобретя список значений цвета и список слов, обозначающих предметы, он впервые скажет «фиолетовый автомобиль». Тот факт, что окончание «в» указывает на «грамматику», чрезмерно увлекателен. Вполне возможно, это отдельный оперант, каким может быть отдельный показатель прошедшего времени или завершенного действия в другом языке, и что «поше» и окончание «в» собраны вместе, как «фиолетовый» и «автомобиль» объединены по новому случаю. Так называемый творческий аспект вербального поведения будет упомянут позже.

В менталистских формулировках физическая среда перемещается в сознание и превращается в опыт. Поведение переносится в разум как цель, намерение, идеи и волевые акты. Восприятие мира и получение пользы из опыта становятся «когнитивной деятельностью общего назначения», а абстрактное и концептуальное мышление, как порой утверждают, вообще не имеет внешней опоры. Учитывая такие устоявшиеся взгляды, неудивительно, что некоторые оставшиеся поведенческие функции также должны быть перенесены внутрь. Недавно о полной интернализации заявили три когнитивных психолога, которые после завершения работы над книгой[22], можно сказать, объявили себя «субъективными бихевиористами».

В этой главе я рассматриваю ряд поведенческих процессов, которые дали толчок к изобретению того, что обычно называют высшими психическими процессами. Они составляют значимую часть мышления. Это сложная область, и никто, насколько мне известно, не претендует на то, чтобы до конца ее описать. Настоящий анализ не достиг совершенства по другой причине: он должен быть кратким. Но если бихевиористская интерпретация мышления – это не совсем то, что мы хотели бы иметь, следует помнить, что ментальные или когнитивные объяснения – вообще не объяснения.

«Мышление» часто подразумевает «слабое поведение», где слабость может быть вызвана, например, дефектным стимульным контролем. Когда нам показывают предмет, с которым мы не очень хорошо знакомы, мы можем сказать: «Я думаю, что это разновидность гаечного ключа», где «я думаю» явно противопоставляется «я знаю». Мы сообщаем о низкой вероятности по другой причине, когда говорим: «Я думаю, что пойду», а не «Я пойду» или «Я знаю, что пойду».

Есть и более важные применения этого термина. Наблюдая за шахматной партией, мы можем задаться вопросом, о чем думает игрок, когда делает ход. Мы можем иметь в виду, что нам интересно, как он поступит дальше. Другими словами, мы задаемся вопросом о его зарождающемся или готовящемся поведении. Сказать: «Он думал о том, чтобы передвинуть свою ладью», – скорее всего, значит сказать: «Он был на грани того, чтобы передвинуть ее». Обычно, однако, этот термин относится к завершенному поведению, которое происходит в таком масштабе, что не может быть обнаружено другими. Такое поведение называется скрытым. Самые распространенные примеры – вербальные, поскольку вербальное поведение не требует поддержки со стороны окружающей среды и, будучи одновременно говорящим и слушающим, человек может успешно разговаривать сам с собой. Но невербальное поведение также может быть скрытым. То, о чем думает шахматист, может быть другими ходами, которые он сделал, когда скрыто играл в игру, чтобы проверить последствия.

Преимущество скрытого поведения заключается в том, что мы можем действовать, не связывая себя обязательствами; мы можем прекратить поведение и попробовать снова, если личные последствия не являются подкрепляющими. (Кстати, о волевом акте обычно говорят только тогда, когда поведение уже проявлено. Этот термин предполагает принятие позиции и принятие необратимых результатов.) Скрытое поведение почти всегда приобретается в открытой форме, и никто еще не доказал, что скрытая форма достигает чего-то, что недоступно открытой.

Скрытое поведение также легко наблюдаемо и отнюдь не маловажно, и ошибкой методологического бихевиоризма и некоторых версий логического позитивизма и структурализма было пренебрегать им только потому, что оно не «объективно». Также было бы ошибкой не признавать ограниченность скрытого поведения. Это далеко не полная замена традиционным взглядам на мышление. Она не объясняет открытое поведение: это просто большее количество поведения, которое нужно объяснить.

Настоящий аргумент заключается в следующем: психическая жизнь и мир, в котором она протекает, являются изобретениями. Они были придуманы по аналогии с внешним поведением, возникающим при других обстоятельствах. Мышление – это поведение. Ошибка заключается в том, что поведение приписывается разуму. Можно рассмотреть несколько примеров, показывающих, как это было сделано.

«Когнитивный» контроль стимулов

Древнее мнение о том, что восприятие – это своего рода захват или овладение миром, подкрепляется реальным различием, которое мы проводим между «видеть» и «смотреть», «слышать» и «слушать», «обонять» и «нюхать», «поесть» и «попробовать», «чувствовать» и «ощущать», где второй термин в каждой паре действительно относится к действию. Это акт, который делает стимул более эффективным. Например, принюхиваясь, мы выбрасываем воздух на поверхности, содержащие органы обоняния, и в результате можем обнаружить запах, который иначе могли бы пропустить. Мы также действуем, чтобы уменьшить стимуляцию: щуримся или закрываем глаза, затыкаем уши, плюем, задерживаем дыхание или отдергиваем руку от предмета, который причинил боль. Некоторые из этих «предварительных», или подготовительных, форм поведения являются частью нашей генетической наследственности, другие возникают в результате подкрепления.

Довольно похожий процесс можно продемонстрировать следующим образом: голодного голубя время от времени подкрепляют едой, когда он клюет круглый диск на стене экспериментальной камеры. Если это происходит, когда диск красный, но не зеленый, то в конце концов голубь перестает клевать зеленый диск. К сожалению, для голубя цвет постепенно вымывается и его становится трудно или невозможно обнаружить. Однако голубь может «усилить» цвет, поклевав другой диск, и он будет делать это до тех пор, пока цвет остается важным. Создание дополнительных стимулов, способствующих возникновению различающей реакции, является привычной частью науки. Например, при проверке кислотности раствора добавляется другой раствор, по изменению цвета можно определить кислотность.

Были придуманы аналоги ментальной или когнитивной деятельности. Мы обращаем внимание на стимул или игнорируем его без изменения физического состояния (например, мы можем слушать музыку, выделяя определенный музыкальный инструмент, частично подавляя наши реакции на другие инструменты), и, как считается, мы делаем это с помощью различных психических механизмов. Предположительно радио и телевидение ответственны за современную метафору «настройки на мир». Более старая метафора, напоминающая демона Максвелла из второго закона термодинамики, изображает своего рода привратника – верного слугу, который допускает желаемые стимулы и защищает своего хозяина от нежелательных. Говорят, что «можно предположить, что нервная система на самом деле отключает одно ухо, чтобы слушать другим». Конечно, мы ничего не объяснили, пока не поняли поведение привратника, и любой попытки сделать это будет достаточно, чтобы рассказать об изменении стимульного контроля.

Внимание – это не изменение стимула или рецепторов, а условия, лежащие в основе процесса дифференцировки. Мы обращаем или не обращаем внимание на лектора или дорожный знак в зависимости от того, что происходило в прошлом при аналогичных обстоятельствах. Дифференцировка – это поведенческий процесс: различия осуществляются не разумом, а условиями. Мы говорим, что человек распознает или «узнает» объект в тумане или на большом расстоянии в том смысле, что в конечном итоге он правильно на него реагирует. Различать, как и распознавать, может означать действие, способствующее реакции (это может быть ближе к «смотреть», чем к «видеть»), но это не обязательно так. Мы различаем важные вещи в данной обстановке благодаря прошлым условиям, в которых они были важны.

Абстрагирование и формирование концептов, вероятно, можно назвать когнитивной деятельностью, но она также включает в себя условия подкрепления. Нам не нужно предполагать, что абстрактная сущность или концепция хранится в сознании; тонкая и сложная история подкрепления породила особый вид стимульного контроля. Обычно говорят, что концепты «объединяют наши мысли», но факты говорят о том, что они просто позволяют нам говорить об особенностях мира, общих для большого количества случаев. Один ученый сказал, что «есть все основания полагать, что вся химия объяснима в терминах электронов и волновых функций, которые описывают их местоположение. Это огромное упрощение мышления». Это действительно огромное упрощение – или было бы, если бы было осуществимо, – но это объяснение вербального и практического поведения, а не мышления. Тот же автор говорит, что концепты – это «открытия в большей степени, чем изобретения», и что они являются «упражнением человеческого разума, представляющим реальность», но он признает, что природа этих отношений является тайной. Это тайна абстрактной сущности, а не имеющихся фактов. Референты концептов находятся в реальном мире, это не идеи в голове ученого. Они являются открытиями или изобретениями просто в том смысле, что развилась вербальная среда, в которой неясные свойства природы становятся предметом контроля человеческого поведения. Возможно, уже слишком поздно прослеживать возникновение таких концептов, как масса, энергия или температура даже с помощью историка науки, и их нынешнее использование так же трудно проанализировать, но перенос их в сознание ученого ничего не дает.

Пример из популярной статьи об обучении местоположению[23] показывает, как трудно объяснить поведение, изобретая концепт вместо поиска условий. Детям, которых научили завершать выражения «3 + 6», говоря «9», затем показывают «6 + 3». «Один ребенок безнадежно озадачен, другой с готовностью отвечает „9“. Очевидно, что эти два ученика усвоили разные вещи: первый ребенок усвоил конкретный ответ на конкретный вопрос; второй усвоил арифметический концепт». Но о чем это нам говорит? Можем ли мы быть уверены, что второго ребенка не научили говорить «9» на «6 + 3» в какое-то другое время? Возможно, он выучил большое количество примеров, таких как «1 + 2 = 2 + 1» и «1 + 3 = 3 + 1»? Научился ли он определять закон коммутативности и демонстрировать его на примере? Если мы будем говорить об арифметическом понятии, мы никогда не узнаем, чему на самом деле научился ребенок.

Поиск и вспоминание

Другой так называемой когнитивной деятельностью, которая влияет на контакт человека с контролирующими стимулами, является поиск. Искать что-то – значит вести себя таким образом, который подкрепляется, когда что-то находится. Мы говорим, что голодное животное передвигается, потому что ищет пищу. Тот факт, что оно активно, и даже то, что оно действует конкретными способами, может быть частью его генетического наследия, объясняемого, в свою очередь, ценностью поведения для выживания. Но то, как организм ищет пищу в знакомой среде, явно зависит от его прошлых успехов. Мы говорим ребенку найти свой ботинок, и он начинает искать в тех местах, где находил уже ботинки раньше.

Существуют, однако, и более специфические стратегии поиска вещей. Что нужно сделать, чтобы найти предмет в коробке с мусором или на полках склада? Как отыскать слово на странице или вычеркнуть все буквы «а» в колонке печатного текста? Умелый искатель ориентируется, сортирует материалы и двигает глазами так, чтобы максимизировать шансы найти что-то и минимизировать шансы упустить, и он делает это благодаря прошлым условиям. У нас нет причин называть такое поведение когнитивным, но считается, что довольно схожий процесс происходит в мире разума.

По разным причинам, о которых говорят такие слова, как «меморандум», «мементо», «сувенир» и «мемориал»[24], люди делали копии окружающего мира, а также записи о том, что там происходило, и хранили их для будущего использования. Известные примеры – царапины на глиняных табличках, выгравированные надписи на памятниках, книги, картины, фотографии, фонографические записи и магнитные накопители компьютеров. В будущем такая запись может вызвать поведение, соответствующее некоей более ранней ситуации, и позволить человеку реагировать более эффективно. Эта практика привела к разработке когнитивной метафоры, несомненно, предшествовавшей на века созданию любой психологической системы, согласно которой опыт хранится в памяти, чтобы позже его можно было извлечь или вспомнить и использовать для более эффективного поведения в текущей ситуации.

Предполагается, что в памяти хранятся копии стимулов – лиц, имен, дат, текстов, мест и так далее, которые при извлечении оказывают определенное воздействие на оригиналы. Копии не могут иметь размеры оригиналов; они должны быть преобразованы и закодированы – возможно, в виде энграмм, реверберирующих нейронных цепей или электрических полей. Особенно трудно представить хранение в памяти музыкальной композиции или истории, которая имеет свойства времени. Тем не менее обо всех этих вещах говорят, что они «хранятся» в памяти.

Но что является ментальной аналогией физического поиска? Как нам найти тот или иной предмет в хранилище памяти? Платон поднял фундаментальный вопрос: «Значит, человек, знает он или не знает, все равно не может искать. Ни тот, кто знает, не станет искать: ведь он уже знает и ему нет нужды в поисках; ни тот, кто не знает: ведь он не знает, что именно надо искать»[25]. Ибо «спрашивать» означает «искать». Если мы можем вспомнить имя, нам не нужно искать его в памяти, если мы не можем его вспомнить, как мы будем его разыскивать? Когнитивный психолог говорит о различных системах доступа, заимствованных из картотек библиотек, компьютеров, складов, почтовых систем и так далее. Таким образом, лучший поиск определенных видов предметов приписывается «системе адресации, которая обеспечивает немедленный доступ к предметам» – как и должно быть!

В анализе поведения вероятность заменяется доступностью. Условия, влияющие на организм, не хранятся в нем. Они никогда не находятся внутри его, они просто его изменяют. В результате организм ведет себя специфично при особых видах контроля стимулов. Будущие стимулы эффективны, если они похожи на те, что были частью предыдущих условий. Случайный стимул может «напомнить» нам о человеке, месте или событии, если он имеет некоторое сходство с этим человеком, местом или событием. Напоминание означает вероятность реакции, возможно перцептивной. Имя может напомнить нам о человеке в том смысле, что мы сейчас его видим. Это не значит вызвать в воображении копию человека, на которую мы затем смотрим, а просто означает, что мы ведем себя так же, как вели себя в его присутствии в какой-то более ранний момент. Тогда в нас не было копии его визуального облика, как нет ее и сейчас. Случайный стимул не отправляет нас на поиски сохраненной копии, которую мы, найдя, воспринимаем снова.

Все обширные эксперименты когнитивных психологов по изучению доступности можно переосмыслить в терминах вероятности. Если знакомые слова вспоминаются быстрее, чем незнакомые, то это потому, что они имеют бо`льшую начальную ценность благодаря уже имеющейся истории, на которую намекает слово «знакомый». Нам не нужно делать вывод, что «хранилище слов имеет такую форму организации, которая позволяет быстрее получить доступ к более часто требуемым элементам, чем к более редким».

Техники вспоминания направлены не на поиск в хранилище памяти, а на повышение вероятности ответа. Мнемоники – это заранее заученные или легко усваиваемые модели поведения, которые подсказывают или иным образом усиливают поведение, которое необходимо вспомнить. Если мы забыли следующую часть музыкального произведения, которое играем, или стихотворения, которое читаем, мы возвращаемся к началу, но не потому, что музыка или стихотворение хранятся в памяти как единое целое и одна часть помогает нам найти другую, а потому, что дополнительная стимуляция, которую мы создаем вначале, достаточна, чтобы вызвать забытый отрывок. Вспоминая имя, полезно пройти по алфавиту, но не потому, что мы храним все известные нам имена в алфавитном порядке, а потому, что произнесение звука буквы – это произнесение части имени; мы вызываем ответ в себе, так же как и в другом человеке, которому мы помогаем его вспомнить. Когда, вспоминая имя, мы находим неправильное имя слишком устойчивым, это происходит не потому, что неправильное имя «маскирует цель» в нашем хранилище памяти, а потому, что оно неоднократно воспроизводится, исключая имя, которое мы вспоминаем. Техники, позволяющие научиться наблюдать так, чтобы запоминать быстрее, – это не техники запоминания, а скорее техники создания эффективного восприятия. Художник, глядя на сцену, которую он впоследствии зарисует, в какой-то степени зарисует ее так, как смотрит, тем самым закрепляя тот тип поведения, который будет важен для него в дальнейшем.

Метафора хранилища памяти, которая, казалось бы, так неожиданно подтвердилась благодаря компьютеру, доставила много проблем. Компьютер – плохой пример, такой же неудачный, как и глиняные таблички, на которых, вероятно, впервые была основана метафора. Мы действительно делаем внешние записи для будущего использования, чтобы дополнить дефектные условия подкрепления, но предположение о параллельном внутреннем процессе ведения записей ничего не добавит к нашему пониманию такого рода мышления. (Кстати, человека как машину представляет не бихевиорист, а когнитивный психолог с его компьютерной моделью разума.)

Решая проблемы

Другие так называемые когнитивные процессы связаны с решением проблем. Эта область покрыта множеством тайн, отчасти из-за того, как она была сформулирована. Нам говорят, что проблемы нужно решать, потому что человеку необходимо «ориентироваться в бесконечно сложной реальности, упорядочивать бесконечные особенности опыта, находить сущности за фактами, придавать смысл бытию-в-мире». К счастью, возможно намного более простое утверждение. Проблема возникает у человека, когда некое условие подкрепляет его, но у него нет реакции, которая бы его вызвала. Он решит проблему, когда выработает такую реакцию. Например, встреча с человеком, чье имя человек забыл, – это проблема, которая решается путем вспоминания или иного узнавания имени. Алгебраическое уравнение решается путем нахождения значения x. Проблема заглохшей машины решается путем ее запуска. Проблема болезни решается путем поиска эффективного лечения. Решение проблемы – это, однако, нечто большее, чем выдача реакции, которая является решением; это вопрос принятия мер, делающих ее более вероятной, обычно путем изменения окружающей среды. Таким образом, если проблема заключается в том, чтобы сказать, являются ли две вещи одинаковыми или разными, мы можем положить их рядом, чтобы облегчить сравнение; если же необходимо убедиться, что мы будем рассматривать их как разные, мы их разделяем. Мы группируем похожие вещи в классы, чтобы относиться к ним одинаково. Мы расставляем вещи по порядку, если решение требует ряда шагов. Мы записываем устный ответ, переводя его из слов в символы. Мы изображаем предпосылки силлогизма с помощью наложенных друг на друга кругов. Мы уточняем количество путем подсчета и измерения. Мы подтверждаем решение, решая задачу во второй раз, возможно, другим способом.

Некоторые из этих стратегий мы усваиваем из проблемных ситуаций, которым мы подвержены, но не так много можно усвоить за одну жизнь, и важной функцией культуры является передача того, чему научились другие. Независимо от того, возникает ли решение вопросов из проблемных ситуаций или из обучения другими, оно приобретается в открытой форме (за исключением стратегии, усвоенной на скрытом уровне из личных последствий) и всегда может быть осуществлено на открытом уровне. Скрытый случай, к которому, скорее всего, будет применяться термин «мышление», не имеет никаких особых преимуществ, кроме скорости или конфиденциальности.

ВЫБОР. Проблема, которой уделяется много внимания, возникает, когда оказываются возможными два или более ответа, а человек выбирает между ними. Задача состоит в том, чтобы избежать нерешительности, а не в том, чтобы найти эффективный ответ. Мы облегчаем выбор или принятие решения различными способами – например, «анализируя факты». Если мы работаем с внешними материалами, вербальными или другими, мы можем действительно пересмотреть их, то есть взглянуть на них еще раз. Однако если мы работаем скрытно, мы не восстанавливаем факты, как если бы мы доставали бумаги из папки, мы просто видим их снова. При пересмотре аргумента мы попросту снова спорим. Пересмотр не является повторным вспоминанием, поскольку все факты, которые необходимо использовать, доступны.

Считается, что человек сделал выбор, если он принял одно из двух или более кажущихся возможными решений. Проблема заключается в слове «возможный». Простое принятие одного из нескольких «возможных» решений – например, бесцельная прогулка по парку – не требует серьезного акта решения, но, когда последствия важны, а вероятности двух или более вариантов действий почти равны, необходимо решить проблему. Обычно человек решает ее и избавляется от нерешительности, меняя обстановку.

Сказать, что «люди могут делать выбор и хотят его делать», означает лишь то, что ситуация, в которой два или более ответа равно вероятны, может быть неблагоприятной, и любое поведение при принятии решений, усиливающее один ответ и ослабляющее другой, является подкрепленным. Говоря, что «людям необходима свобода для осуществления выбора, который они способны сделать», добавляют дополнительные сложности. Осуществить выбор – значит просто действовать. Но при этом выбор, который человек способен сделать, – это и есть само действие. Человеку требуется свобода, чтобы совершить выбор просто в том смысле, что он может совершить его только при отсутствии ограничений – как в физической ситуации, так и в других условиях, влияющих на его поведение.

Легко упустить из виду поведение, которое на самом деле решает проблему. В одном известном эксперименте шимпанзе подогнал друг к другу две палки, чтобы достать банан, который в противном случае был бы недоступен через прутья клетки. Сказать, что шимпанзе продемонстрировал «разумное поведение, основанное на восприятии того, что требовалось для решения проблемы: некий способ преодоления барьера расстояния», – значит сделать почти невозможным выявление того, что произошло. Для решения такой задачи шимпанзе должен был научиться по крайней мере следующему: перестать тянуться за бананом, находящимся вне пределов досягаемости; перестать тянуться короткими палками; различать длинные и короткие палки, например успешно сгребать бананы длинными палками; брать две палки в разные руки; просовывать палки в отверстия. При такой подготовке не исключено, что в том редком (но плохо подтвержденном) случае шимпанзе просунул одну палку в отверстие на конце другой и использовал получившуюся длинную палку для сгребания банана.

Важность анализа поведения очевидна всякий раз, когда мы беремся за решение проблем. К примеру, чтобы научить ребенка похожему поведению, мы должны в то или иное время акцентировать его внимание на шагах, необходимых для решения проблемы. Сомнительно, что мы сможем добиться значительного прогресса, внушая ребенку «необходимость преодолеть барьер расстояния».

Творческое поведение

Творческий ум никогда не был свободен от проблем, о чем свидетельствует классическая дискуссия в «Меноне» Платона. Это была неразрешимая для психологии задача «стимул – реакция», потому что если поведение – это не что иное, как реакция на стимулы, то стимулы могут быть новыми, но не поведение. Оперантное обусловливание решает эту проблему более или менее так же, как естественный отбор решил аналогичную проблему в эволюционной теории. Как случайные признаки, возникающие в результате мутаций, отбираются по их вкладу в выживание, так и случайные вариации поведения отобраны по их подкрепляющим последствиям.

То, что случайность может играть роль в создании чего-либо столь важного, как математика, наука или искусство, часто подвергалось сомнению. Более того, на первый взгляд кажется, что в любой полностью детерминированной системе нет места для случайности. Церковь, веря в божественную предопределенность, порицала Монтеня за использование таких слов, как фортуна и природа, и если святой Августин искал небесного совета, открывая Библию и читая первые попавшиеся на глаза слова, то только потому, что они попались ему на глаза не случайно. Другая детерминистская система, психоанализ, положила начало эпохе, в которой случайность является табу; для строгого фрейдиста никто не может случайно забыть о встрече, назвать человека не тем именем или сболтнуть лишнее. Однако биографии писателей, композиторов, художников, ученых, математиков и изобретателей свидетельствуют о важности счастливых случайностей в создании оригинального поведения.

Концепция отбора снова является ключевой. Мутации в генетической и эволюционной теории случайны, а топографии ответов, выбираемых подкреплением, если не случайны, то, по крайней мере, не обязательно связаны с условиями, при которых они будут выбраны. А творческое мышление в значительной степени связано с производством «мутаций». Явные способы повысить вероятность возникновения оригинального поведения путем внесения «мутаций» знакомы писателям, художникам, композиторам, математикам, ученым и изобретателям. Можно намеренно варьировать либо обстановку, либо топографию поведения. Художник выбирает краски, кисти и поверхности для создания новых текстур и форм. Композитор создает новые ритмы, гаммы, мелодии и гармонические последовательности иногда путем систематической перестановки старых форм, возможно, с помощью математических или механических устройств. Математик исследует результаты изменения набора аксиом. Результаты могут быть подкрепляющими, в том смысле, что они красивы или успешны, как в большинстве случаев в математике, а также в науке и изобретательстве в целом.

Новые вербальные ответы могут быть порождены дискуссией не только потому, что в этом случае активна более чем одна история подкрепления, но и потому, что различные истории могут случайно или по замыслу привести к новым установкам. Так называемая история идей предлагает множество примеров. В XVIII веке во Франции лидеры Просвещения многое заимствовали у английских писателей – в частности, у Бэкона, Локка и Ньютона. Как выразился один автор, «английские мысли во французских головах привели в конечном итоге к поразительным и опасным последствиям». Конечно, это предложение намеренно метафорично и смешивает ментальное («мысли») с анатомическим («головы»), но оно делает верный вывод о том, что переводы с английского на французский, которые затем читают люди с очень разной вербальной историей, могут порождать новые реакции.

Структура разума

Структура мышления и развитие разума, безусловно, были популярными темами на протяжении веков. Как мы увидим в следующих двух главах, существуют определенные объективные состояния знания, но мыслительные процессы являются поведенческими, и структуралистский подход неизбежно будет неполным, если он пренебрегает генетической и личной историей. Развитие мышления чаще всего описывается с помощью садоводческих метафор. Рост разума является центральной фигурой. Учитель должен культивировать разум, как фермер возделывает свои поля, а интеллект должен быть обучен, как лоза осваивается в винограднике. Между тем развитие мира, в котором существует мыслящий человек, упускается из виду.

Мы уже отмечали, что те, кто изучает «развитие языка» у ребенка, много говорят нам о словарном запасе, грамматике и длине предложений, но очень мало о сотнях тысяч случаев, когда ребенок слышит, как произносятся слова и фразы, или о многих тысячах раз, когда он сам произносит их с успехом, что не дает возможность составить адекватный отчет о «развитии языка». То же самое можно сказать и о развитии разума. Поведение, которое, как считается, указывает на обладание концептом инерции, и возраст, в котором он обычно появляется, несомненно, являются важными факторами, но мы также должны знать что-то о многих тысячах случаев, когда ребенок толкал, тянул, крутил и переворачивал предметы, «развивая» этот концепт.

В отсутствие какого-либо адекватного учета развития или роста воздействия человека на среду почти неизбежным результатом является то, что важные аспекты мышления приписываются генетической наследственности. Говорят, что не только вербальное поведение демонстрирует действие врожденных правил грамматики, но и «врожденные идеи, такие как размер, форма, движение, положение, число и длительность», «придают форму и значение запутанным фрагментарным данным, с которыми мы сталкиваемся каждый день». Размер, форма, движение, положение, число и длительность – это характеристики окружающей среды. Они существовали достаточно долго, и поведение по отношению к ним было весьма важным, чтобы сделать возможной эволюцию соответствующего поведения. Но условия подкрепления работают в жизни человека каждый день, чтобы генерировать дополнительное поведение под контролем тех же особенностей. Величайшие достижения человеческого вида (не человеческого разума) произошли слишком недавно, чтобы объяснить их генетически. Но независимо от того, апеллируем ли мы к условиям выживания или условиям подкрепления, мы можем, по крайней мере, отказаться от апелляции к врожденным идеям. Возможно, это правда, что нет структуры без конструирования, но мы должны смотреть на конструирование среды, а не на конструирование разума.

Мыслящий разум

Считается, что разум играет важную роль в мышлении. Иногда о нем говорят как о месте, где происходит мышление, где один образ, воспоминание или идея ведут к другой в «потоке сознания». Он может быть пустым или наполненным фактами, он может быть упорядоченным или хаотичным. «Математика, – говорится в престижной рекламе одной телефонной компании, – возникает в разуме. Это, по сути, предмет разума, поскольку он работает через понятия, символы и отношения». Иногда разум представляется инструментом мышления: он может быть острым или тупым, затуманенным алкоголем или очищенным бодрой прогулкой. Но обычно это мыслительный агент. Именно разум, как говорят, изучает сенсорные данные и делает выводы о внешнем мире, хранит и извлекает записи, фильтрует поступающую информацию, помещает кусочки информации в контейнеры, принимает решения и побуждает к действию.

Во всех этих ролях удалось избежать проблем дуализма, заменив «мозг» на «разум». Мозг – это место, где, как говорят, происходит мышление; это инструмент мышления, который может быть острым или тупым; это агент, который обрабатывает поступающие данные и хранит их в виде структур данных. И разум, и мозг не так уж далеки от древнего понятия гомункулуса – внутреннего человека, который ведет себя именно так, как необходимо для объяснения поведения человека внешнего, в котором он обитает.

Гораздо более простым решением является отождествление разума с человеком. Человеческое мышление – это человеческое поведение. История человеческой мысли – это то, что люди говорили и делали. Математические символы – это продукты письменного и устного вербального поведения, а понятия и отношения, символами которых они являются, находятся в окружающей среде. Мышление имеет характер поведения, а не воображаемого внутреннего процесса, который находит свое выражение в поведении.

Мы только начинаем понимать эффекты сложных зависимостей подкрепления, но если наш анализ поведения, называемого мышлением, еще несовершенен, то факты, с которыми приходится работать, тем не менее относительно ясны и доступны. В отличие от этого мир разума сегодня так же далек, как и тогда, когда, как считается, его открыл Платон. Пытаясь перенести человеческое поведение в мир нефизических масштабов, менталистские или когнитивные психологи облекли основные вопросы в неразрешимые формы. Они также, вероятно, лишили нас многих полезных свидетельств, поскольку великие мыслители (которые предположительно знают, что такое мышление) были вынуждены сообщать о своей деятельности в субъективных терминах, сосредоточившись на своих чувствах и на том, что они интроспективно наблюдали в процессе мышления, и в результате они не смогли сообщить значительные факты о своей ранней истории.

Осталось рассмотреть некоторые важные виды мышления. Поведение, рассмотренное в предыдущей главе, является продуктом условий подкрепления; это то, что происходит, когда в заданной среде поведение имеет определенные виды последствий. Так называемая интеллектуальная жизнь ума претерпела важные перемены с появлением вербального поведения. Люди начали говорить о том, что они делают и почему они это делают. Они описывали свое поведение, обстановку, в которой оно происходило, и последствия. Другими словами, помимо того, что условия подкрепления влияли на них, люди начали их анализировать.

Команды, советы и предупреждения

Одной из первых вербальных практик такого рода, вероятно, была отдача приказов или команд. «Подвинься!» описывает действие и подразумевает последствие: слушатель должен подвинуться – или принять последствия. Говорящий сообщает слушателю, что он должен сделать, и организует негативные последствия, под воздействием которых он учится делать это и делать это снова при каждом повторении приказа. Предупреждение обычно отличается от приказа или команды тем, что негативные последствия не организуются тем, кто его издает. «Осторожно!» описывает действие и подразумевает последствие, например спасение от падающего камня, но последнее является естественным результатом поведения спасенного, а не придумано говорящим. Совет («Идите на Запад, молодой человек!..») определяет поведение и подразумевает позитивно подкрепляющие последствия, которые также не придуманы советчиком («…и вы наживете богатство»). Человек прислушивается к предупреждениям и принимает советы в зависимости от происходящего в подобных обстоятельствах в прошлом. Как и в главах 5 и 6, вероятность того, что он отреагирует, можно считать мерой его доверия или веры в говорящего или его словам.

Указания и инструкции

Один человек дает другому указания, отмечая или подразумевая подкрепляющее последствие, описывая поведение, имеющее это последствие, и особенно описывая контролирующую обстановку: «Чтобы добраться до Бостона, следуйте по шоссе 93 до пересечения с шоссе 495, поверните налево на шоссе 90…» Инструкция по эксплуатации торгового автомата предписывает ряд действий, которые необходимо совершить по порядку: «Чтобы воспользоваться автоматом, поместите монету в прорезь и нажмите кнопку с номером желаемого товара». Указания не передают знания или информацию: они описывают поведение, которое необходимо выполнить, и называют или подразумевают последствия.

Инструкции предназначены для того, чтобы сделать дальнейшие указания ненужными. Человек, который учится водить машину, реагирует на вербальное поведение человека, сидящего рядом с ним; он начинает движение, останавливается, переключает передачи, сигналит и так далее, когда ему говорят это сделать. Сначала эти словесные стимулы могут быть указаниями, но они становятся инструкциями, если словесная помощь предоставляется только по мере необходимости. Затем поведение водителя в конечном итоге переходит в естественные, невербальные условия управления автомобилем. Для того чтобы научиться водить машину просто путем ознакомления с этими ситуациями, потребуется очень много времени. Будущему водителю придется узнать, что происходит, когда он перемещает рычаг переключения передач, поворачивает руль, нажимает на газ, тормоз и так далее, и все это с большой опасностью для себя. Следуя инструкциям, он избегает многих из этих непредвиденных ситуаций и в результате ведет себя так же, как и сам инструктор.

Инструктор не «передал» свои знания или свой опыт обучаемому. Окончательное поведение без инструктажа формируется и поддерживается естественными условиями эксплуатации автомобиля и движения на шоссе. Инструктор сделал возможным для ученика быстро и без вреда перейти под их контроль.

Большая часть образования – это обучение через вербальное поведение. Студенту говорят, как «использовать слова», а не как пользоваться газом или тормозом. Ни в том, ни в другом случае ему не дают знаний – ему объясняют, как себя вести. Обучение с помощью картинки с надписью часто срабатывает очень быстро: зритель сразу понимает, как называется объект и что означает надпись. Определение – это, казалось бы, более внутренняя форма инструкции, но ее эффект заключается лишь в том, что один словесный ответ теперь используется как взаимозаменяемый с другим.

Фольклор, изречения и пословицы

Некоторые формы инструкций могут передаваться из поколения в поколение, потому что описанные в них условия являются долговременными. Такое изречение, как «Хочешь потерять друга – одолжи ему денег», описывает поведение (одалживание денег) и последствие (потеря друга). Мы можем перевести высказывание Ларошфуко «Величайший из всех льстецов – самолюбие» таким образом: «Мы чаще говорим хорошие вещи о себе, чем о других, и то, что мы говорим, скорее всего, является вопросом ублажения слушателя, чем изложением фактов». Народные мудрости – часть фольклора и могут стать постоянными чертами культуры, если они облегчают обучение или запоминание поведения, которое они описывают. Фольклор, изречения и пословицы часто особенно эффективны, потому что многие преимущества поведения, которое они закрепляют, откладываются надолго и плохо функционируют как подкрепление.

Когда социальные условия, характерные для небольшого, медленно меняющегося сообщества, нарушаются, приходится прибегать к формальным указаниям, в которых раньше не было необходимости. Один писатель заметил, что еще несколько десятилетий назад «инстинкт ритма родного языка служил вместо принципов. Теперь же нужны явные принципы, чтобы заполнить место инстинкта» (инстинкт предположительно означает поведение, непосредственно сформированное вербальной общностью).

Государственные и религиозные законы

Когда люди начали жить совместно, возникла социальная среда, и она была отмечена определенными практиками. Например, те, кто причинял вред другим, наказывались пострадавшей стороной. Могли быть сформулированы стандартные меры предупреждения, поскольку поведение стало считаться плохим и наказывалось соответствующим образом, даже теми, кто не пострадал от конкретного случая. Условия стали серьезнее, когда они были кодифицированы в религиозных и правительственных предупреждениях, указаниях и инструкциях, называемых законами. Подчиняясь закону, человек избегает наказания.

Для обеспечения соблюдения правительственных и религиозных законов создаются специальные условия, но и естественные социальные условия, поддерживаемые группой, могут иметь тот же эффект. Например, если закон кодифицирует ранее существовавшие социальные санкции, направленные против воровства, человек может начать с соблюдения заповеди «Не укради», но в конечном итоге он может воздержаться от воровства, чтобы избежать неодобрения и критики со стороны своих друзей. При этом он попадает под контроль некодифицированных социальных санкций, из которых изначально был выведен закон.

Законы науки

Юрист Фрэнсис Бэкон, кажется, первым заговорил о законах науки. Как хорошо управляемое государство обязано своим порядком законам, так и в физическом мире можно было бы открыть законы, ответственные за его порядок. Научные законы, вероятно, возникли из знаний ремесленников, и простой пример проиллюстрирует разницу между поведением, сформированным естественными обстоятельствами, и поведением, продиктованным правилами. В средневековой кузнице большие мехи обеспечивали тягу, необходимую для высоких температур. Мехи были наиболее эффективны, если их полностью открывали перед закрытием, быстро открывали и медленно закрывали. Кузнец учился управлять мехами таким образом, потому что постоянный жаркий огонь его подкреплял. Он мог научиться этому и без описания своего поведения, но описание могло помочь правильно пользоваться мехами или вспомнить, как это делать, после некоторого перерыва. Этой функции служил короткий стих:

Стих был полезен по другой причине: когда кузнец нанимал подмастерье, он мог рассказать ему, как управлять мехами, научив его правилу из стиха. Ученик следовал этому правилу не потому, что огонь тогда был постоянно горячим, а потому, что ему за это платили. Ему не нужно было видеть, как это влияет на огонь. Его поведение полностью подчинялось правилам; поведение кузнеца было одновременно и ситуативным, и в какой-то степени контролируемым правилами после того, как правила стали ясны.

Ранние научные законы дополняли естественные условия физического мира. Крестьянин, вскапывающий землю лопатой, или каменщик, воздвигающий камень при помощи шеста, управлялись условиями, связанными с рычагами: земля или камень поддавались легче всего, если сила прикладывалась как можно дальше от точки опоры. По этой причине лопаты и шесты делались длинными, и некоторые знания, похожие на стих кузнеца, возможно, использовались для обучения новых работников тому, как выбирать и где хвататься за лопаты или шесты. Более формальное изложение закона рычага позволяло использовать этот принцип в ситуациях, когда ситуативное поведение было маловероятным или невозможным.

Различия в мыслительных процессах объясняются очевидной разницей между законами науки, религиозными или государственными. Говорят, что первые просто открыты, а вторые просто «созданы», но разница не в самих законах, а в условиях, которые эти законы описывают. Религиозные и государственные законы кодифицируют условия подкрепления, поддерживаемые социальной средой. Законы науки описывают условия, которые преобладают в окружающей среде совершенно независимо от каких-либо преднамеренных действий человека.

Изучая законы науки, человек способен эффективно вести себя в условиях необычайно сложного мира. Наука выводит его за пределы личного опыта и дефектной выборки природы, неизбежной в течение одной жизни. Она также ставит его под контроль условий, которые не могли играть никакой роли в формировании и поддержании его поведения. Человек может бросить курить из-за правила, выведенного на основе статистического исследования последствий, хотя сами последствия слишком отдалены, чтобы иметь какой-либо подкрепляющий эффект.

Ситуативное поведение в сравнении с поведением, контролируемым правилами

Правила обычно усваиваются быстрее, чем поведение, формируемое описываемыми ими условиями. Большинство людей могут быстрее выучить инструкцию «Надавите на рычаг коробки передач перед тем, как перевести его в положение заднего хода», чем само движение переключения, особенно если рычаг двигается с трудом или если в других автомобилях, знакомых водителю, на него давить не нужно. Правила облегчают получение выгоды из сходства между условиями: «Эта коробка передач работает так же, как в BMW». Правила особенно ценны, когда условия сложны, непонятны или по какой-либо другой причине не очень удобны.

Человек может использовать правила языка, чтобы говорить правильно, если он не был достаточно хорошо знаком с вербальной общностью. Например, при изучении второго языка он может найти подходящие ответы в словаре с двумя языками и соответствующие правила в грамматике. Если эти вспомогательные средства достаточны, он может говорить правильно, но без словаря и грамматики он был бы беспомощен, и даже если бы он запомнил их оба, он все равно не знал бы языка в том смысле, который будет обсуждаться в следующей главе.

Человек, выполняющий указания, слушающий советы, внимающий предупреждениям или подчиняющийся правилам или законам, не ведет себя в точности как тот, кто непосредственно подвергся воздействию условий, потому что описание этих условий никогда не бывает полным или точным (оно обычно упрощается для того, чтобы его было легко преподавать и понимать) и потому что сопутствующие условия редко поддерживаются в полном объеме. Подмастерье, который работает с мехами просто потому, что ему за это платят, не работает так, как если бы он непосредственно зависел от состояния огня. Вождение автомобиля путем следования инструкциям отличается от поведения, окончательно сформированного движением автомобиля по шоссе. Говорить на языке с помощью словаря и учебника грамматики совсем не то же самое, что говорить на нем, находясь в вербальной общности. Чувства, связанные с этими двумя видами поведения, также различны, но не они объясняют разницу в поведении.

Контроль, осуществляемый с помощью указаний, советов, правил и законов, очевиднее, чем контроль, осуществляемый самими непредвиденными обстоятельствами, отчасти потому, что он менее изощрен, и кажется, что последний означает больший личный вклад и внутреннюю ценность. Делать добро, потому что его подкрепляет добро других, почетнее, чем по требованию закона. В первом случае человек чувствует благорасположение, во втором – он может испытывать не более чем страх перед наказанием. Гражданская добродетель и благочестие предназначены для тех, кто не просто следует правилам. Это обязательно происходит, когда условия не анализировались – когда, как в поэзии или мистицизме, о них говорят как о невыразимых.

Считается, что поведение, контролируемое правилами, – это проявление цивилизации, в то время как поведение, формируемое условиями, исходит из глубин личности или разума. Художники, композиторы и поэты иногда следуют правилам (например, подражают творчеству других), но большее значение имеет поведение, обусловленное личным влиянием среды. В отличие от тех, кто подчиняется условиям, организованным для поддержания правил, «естественный» художник, композитор или поэт будет вести себя уникальным образом и с большей вероятностью будет испытывать телесные состояния, называемые возбуждением или радостью, связанные с «естественными» подкреплениями.

Запланированная или хорошо сделанная работа может страдать от критики, возникающей при любом рассчитанном поведении. Интуитивный математик кажется лучше того, кто должен действовать шаг за шагом. Мы, естественно, не одобряем расчетливого друга, который умеет заводить знакомства и влиять на людей. Возможно, именно поэтому условия иногда остаются неисследованными или неописанными – описание уничтожило бы часть их эффекта. Есть люди, которые «наслаждаются музыкой и не хотят знать почему», а Стендаль, отмечая в своих Дневниках «самый прекрасный вечер», который он когда-либо проводил, добавляет: «Я очень хорошо знаю секрет удовольствия, которое я испытывал, но я не буду его записывать, чтобы не запятнать его».

Как я уже отмечал в главе 5, ошибочно считать, что мир, описываемый наукой, так или иначе ближе к тому, «что есть на самом деле», но и ставить ближе к этому личный опыт художника, композитора или поэта также неверно. Любое поведение определяется, прямо или косвенно, его последствиями, и поведение как ученого, так и неученого формируется под влиянием реальности, но по-разному.

Есть ли в условиях правила?

Я уделил много места поведению, контролируемому правилами, и ситуативному поведению по нескольким причинам. Одна из них связана с проблемой знания, которая обсуждается в следующей главе, но о которой следует сказать и здесь. Нам не нужно описывать условия подкрепления, чтобы быть под их влиянием. Низшие организмы предположительно не делают этого, как не делал этого и человеческий вид до того, как он приобрел вербальное поведение. Человек, измененный оперантным подкреплением, не «выучил вероятность», он научился реагировать с заданной интенсивностью из-за заданной частоты подкрепления. Нам не нужно говорить, что «правила создаются разумом в процессе приобретения знаний». Каменщик эффективно использует рычаги, не зная законов, а ребенок или собака учатся ловить мяч, «в некотором смысле изучая правила, управляющие траекториями».

Так называемые грамматические нормы в последнее время стали предметом многочисленных споров. Утверждается, что существуют правила и инструкции, которые управляют использованием языка и которым мы подчиняемся, не осознавая их. Безусловно, на протяжении тысячелетий люди говорили грамматически правильно, не зная о существовании грамматических норм. Грамматическое поведение формировалось, как тогда, так и сейчас, под влиянием подкрепляющих практик вербальных общностей, в которых одни модели поведения были эффективнее других, а предложения формировались в результате совместного действия прошлых подкреплений и текущих условий. Но именно условия «управляют использованием языка», а не правила, независимо от того, сформулированы они или нет.

Рассудок и причины

Возможно, самым восхваляемым когнитивным или ментальным процессом является рассудок. Считается, что разум отличает человека от животных. Когда-то о нем думали как об объекте, «сущности врожденных идей, дарованных до опыта, посредством которых нам открывается абсолютное бытие вещей». Но к XVIII веку, по словам немецкого философа Кассирера, разум «в гораздо меньшей степени является собственностью, чем способом приобретения. Рассудок – это не область, не сокровищница разума, в которой истина, подобно чеканной монете, лежит под охраной. Рассудок – это скорее принцип и изначальная сила разума, которая побуждает к открытию истины, к ее определению и утверждению». Ссылка на движущую силу говорит о том, что от поведенческого определения мы все еще далеки.

Мы часто говорим о последствиях поведения как о причинах. Мы ссылаемся на них, объясняя собственное поведение: «Причина, по которой я пошел в банк, заключалась в том, чтобы получить немного денег». Этот термин кажется более подходящим, чем повод, особенно если мы не до конца поняли процесс отбора, потому что все, что следует за поведением, не подходит для того, чтобы быть его поводом. Тем не менее причина, которая лежит в будущем, не более эффективна, чем любое другое будущее событие. Оно не становится эффективным, потому что человек «держит его в уме», «думает о нем» или «знает вероятность того, что оно произойдет», поскольку выражения такого рода просто отражают попытку найти предшествующий фактор будущего результата.

Последствия, описанные или подразумеваемые в советах, предупреждениях, инструкциях и законах, являются причинами, по которым человек принимает советы, прислушивается к предупреждениям, выполняет инструкции и подчиняется законам. Люди не рождаются с готовностью следовать советам или прислушиваться к предупреждениям. Стимулы, имеющие статус советов и предупреждений, должны сыграть определенную роль в длительной истории обусловливания, прежде чем человек сможет побудить себя к поведению, руководствуясь причинами. Привести ученику причины, по которым стоит чему-то научиться, – значит указать на возможные подкрепляющие последствия, но они могут быть отложены надолго, и поведение ученика изменится в результате указания только в том случае, если учитель в прошлом участвовал в эффективных обусловливаниях. Когда терапевт указывает на причины, по которым поведение его пациента стоит ему друзей, можно сказать, что он «проясняет связь между поведением и определенными негативными последствиями», но пациент изменится только в том случае, если терапевт сделает замечания эффективными другими способами – не путем «укрепления доверия или веры», а сделав его поведение частью условий, в которых пациент получал подкрепление. (В таких примерах ни учитель, ни терапевт не прибегают к «когнитивному вкладу».)

Рассуждения

I: ИНДУКЦИЯ

Индукция определяется как рассуждение от части к целому, от частностей к общему. Возможно, мы можем перефразировать это определение, сказав, что при анализе отдельных случаев мы можем извлечь правила, применимые к классам событий. Мы видели, что оперантное обусловливание, как считается, указывает на подобный процесс; организм, подкрепленный в одном или нескольких случаях, «делает вывод или суждение о том, что подобные последствия будут и в других подобных ситуациях». К счастью, оперантное обусловливание эффективно даже тогда, когда этого не происходит, но при анализе человеком обстоятельств, в которых он живет, может произойти нечто подобное. Индукция – это не процесс, в ходе которого поведение усиливается подкреплением; это оценка условий, в которых поведение подкрепляется. Анализ может привести к описаниям, которые, как мы только что видели, могут вызвать поведение, соответствующее обстоятельствам, без непосредственного воздействия на них.

Человек может решить проблему, изменив обстановку, в которой она возникает, и несколько стратегий решения подобных задач были отмечены в предыдущей главе. Человек может освоить их, как он осваивает любое поведение, но обычно это происходит в обучающей социальной среде. Он также может решить проблему, проанализировав ее текущее значение, потому что при этом он приходит к правилу, которое, если ему следовать, решает проблему. Рассуждения о поведении – это анализ причин поведения, а рассуждения о проблеме – это рассмотрение проблемных ситуаций, а не просто их изменение с помощью установленных процедур решения задач. Рассуждения в этом смысле включаются, когда рутинные методы решения проблем не работают, но это не значит, что мы переходим от нетворческих мер к творческим. Различие заключается в практическом манипулировании обстановкой и ее анализе. Рассуждение говорит нам, почему стандартные процедуры решения проблем работают, точно так же, как изложение условий подкрепления говорит нам, почему человек ведет себя так, как он себя ведет.

Авторы-психоаналитики иногда путают рациональное и иррациональное с сознательным и бессознательным. (Иррациональное, как и неразумное, имеет неблагоприятный оттенок; иррациональное поведение не соответствует текущим обстоятельствам; кажется, что оно возникает по неверным причинам. Но это имеет мало отношения к данному различию, если вообще имеет.) Любое поведение, эффективное или нет, сначала является иррациональным в том смысле, что условия, способствующие ему, не были проанализированы. Любое поведение сперва бессознательно, но оно может стать сознательным, не становясь рациональным: человек может знать, что он делает, не зная почему.

Люди не ведут себя иррационально только потому, что не знают всех переменных, относящихся к делу. Шагом вперед является открытие того, что мы несем дурные вести отчасти потому, что нас подкрепляет расстройство наших друзей, и что мы упоминаем имя человека, потому что в комнате есть кто-то, похожий на него, хотя до этого момента мы его не «видели». Мы можем возражать, когда нам указывают на это, потому что мы не хотим верить, как выразился один писатель, что «в человеческой личности есть нечто большее, чем нам говорит непосредственное сознание», но то, что остается за кадром, не может быть найдено в «трансрациональной области разума»[27]. Мы не можем, конечно, анализировать условия, которые мы не наблюдаем, но мы можем наблюдать их, не анализируя. Действовать, принимая во внимание причины действий и изменяя свое поведение в соответствии с ними, – это нечто большее, чем осознание того, что делаешь.

Несколько аспектов жизни рассудка заслуживают комментария.

ГЛУПОСТЬ И РАССУДОК. Эразм Роттердамский в своей работе «Похвала глупости» указал на то, что нельзя начинать с рассудка. Жизнь рассудка, несомненно, достойна восхищения, но не было бы ничего разумного без воздействия пищи, секса и других основных подкрепляющих факторов – того, что Эразм называл глупостью. «Упорство человеческой глупости перед лицом героических усилий просветить ее» рассудком может быть трагедией нашего времени, но, если мы хотим предпринять эффективные действия, рассудок будет состоять из анализа условий, представленных глупостью, и использования их в своих целях. Сказать, что иррациональное – это «богатый спектр человеческих возможностей, способствующих жизни», – значит прямо указать на подкрепляющие факторы. Их не нужно подавлять разумом, наоборот, их можно сделать гораздо более полезными.

ИНТУИЦИЯ И РАССУДОК. Как было сказано, «при бихевиористских предположениях, которые настаивали на том, что язык – это поведение, такие понятия, как интуиция, считались столь же непригодными для научного изучения, как призраки или сны». Но интуитивное поведение, в значении следствия неанализируемых случайностей, является отправной точкой бихевиористского анализа. Бытует мнение, что человек ведет себя интуитивно, когда он не использует рассудок. Инстинкт иногда выступает в качестве синонима интуиции: говорят, что ошибочно «приписывать логическому замыслу то, что является результатом слепого инстинкта», но речь идет просто о поведении, сформированном неанализируемыми условиями подкрепления. Слепой инстинкт художника – это эффект индивидуальных последствий его работы. Принять то, чему художники учат нас о жизни, природе и обществе, не будет «предательством разума», поскольку не принять это означало бы утверждать, что условия эффективны только тогда, когда они описаны или сформулированы в виде правил.

Также было бы ошибкой считать интуицию последствием условий, из которых невозможно вывести правила. Когда мы говорим об «интуитивном» понимании, что предложение типа «Джону слабо угодить» плохо сформулировано, – мы подразумеваем, что ни одно правило грамматики не позволит нам назвать это предложение правильным. Но мы интуитивно понимаем, что поведение, которым мы обладаем в силу практики нашей вербальной общности, не включает предложение такой формы и мы, как член такой общности, не должны реагировать на него продуктивным образом.

Человек может различать два объекта, не будучи в состоянии определить отличительное свойство. Интуитивные диагнозы врача, или интуиция, с которой искусствовед определяет школу или художника, или интуитивное умение, с которым некоторые люди быстро ориентируются в городе, иллюстрируют поведение, для которого еще не сформулировано никаких правил. Наука часто приходит к анализу условий с большим опозданием. Говорят, например, что для формулировки понятия крутящего момента потребовалось почти двести лет, хотя искусное поведение в отношении систем, включающих крутящий момент, существовало давно и могло быть приобретено без всяких правил за очень короткое время.

ВЕРА И РАССУДОК. Вера – это вопрос устойчивости поведения, вытекающего из непроанализированных условий. Ортодоксальное религиозное поведение, то есть поведение, подчиненное законам, очень сильно отличается от эмпирического результата мистического опыта. Часто говорят, что доказательства существования Бога вредят вере, потому что они дают основания для убеждений, которые в противном случае были бы более ценны как интуитивные.

ИМПУЛЬС И ОБДУМАННОСТЬ. «Я полагаю, – говорил Томас Гоббс, – что, когда человек обдумывает, сделать ему какую-то вещь или не делать, он не делает ничего другого, кроме как размышляет, будет ли для него лучше сделать ее или не делать» – в общем, человек оценивает, помогут ли ему последствия. Обдуманное поведение происходит через анализ причин, импульсивное поведение является прямым следствием условий. У греков благоразумный или рассудительный человек обладал софросюне[28]; это был признак умеренного человека, то есть человека, чье поведение было смягчено анализом его последствий.

ПРИДУМАННЫЕ ПРИЧИНЫ. Преимущества, получаемые при изучении причин своего поведения, возможно, являются предпосылкой стремления конструировать объяснения, когда их невозможно найти. Суеверное поведение, например, является продуктом случайных условий подкрепления, которые в обычном смысле не могут считаться рациональными. Из этих условий нельзя вывести никакого правила. Тем не менее поведение может быть сильным. На вопрос «Почему ты это делаешь?» суеверный человек, скорее всего, придумает ответ. Ритуальные практики целой культуры приводят к продуманным ответам, которые содержатся в мифах. Во многих странах дождь является подкрепляющим событием, и это приводит к широкому спектру суеверного поведения, включая танцы под дождем. Объяснением танца дождя может быть то, что он доставляет удовольствие человеку, силе или духу, который приносит дождь.

(Суеверное поведение, однако, имеет свои причины. Подкрепление имеет эффект, даже если поведение, за которым оно следует, его не вызывает. На низших организмах было показано, что периодическое предъявление не связанного с условиями подкрепления выбирает и поддерживает реакцию «по случайным причинам». История мифологии дает множество сопоставимых примеров.)

Рассуждения

II: ДЕДУКЦИЯ

В задачи анализа поведения не входит определение понятия «индукция». Подобно рассуждению или умозаключению, этот термин не может качественно описать ни один поведенческий процесс. Все же поиск, предложение или изобретение причин в общих чертах определяет область, которую можно с пользой проанализировать. Голубь клюет диск и получает подкрепление, когда диск красный, но не когда зеленый; затем он перестает клевать, когда диск зеленый. Нам не обязательно утверждать, что он сделал вывод о том, что зеленые диски не стоит клевать. Любитель бейсбола ходит в парк в ясные дни, но не во время сильного дождя. Нам не нужно говорить, что в данный дождливый день он предполагает, что игры не будет. Если он собирается посмотреть телеигру, транслируемую в другом городе, и слышит, что там идет дождь, он может не включать телевизор, но у нас нет оснований утверждать, что он сделал вывод о том, что игра не состоится. Отдельный термин нужен нам только для описания процесса выведения правила из условий. Голубь не может этого сделать, но любитель может «рассуждать от частного к общему», говоря: «В бейсбол в сильный дождь не играют».

Дедукция, как рассуждение от общего к частному, также не является процессом, требующим анализа поведения, но есть область, связанная с контролем, осуществляемым правилами, которая требует внимания. Если человеку, ничего не знающему о бейсболе, говорят, что игры никогда не проводятся в сильный дождь, а в это время идет сильный дождь, какой поведенческий процесс или процессы удержат его от похода в парк или заставят его сказать, что игры не будет? Соблазнительно провести грубое различие между индукцией как выведением правил и дедукцией как их применением, но это означало бы упустить тот факт, что дедукция часто является вопросом выведения новых правил из старых, особенно на основе рассмотрения некоторых ключевых терминов, таких как «все», «некоторые», «нет», «если» и «или», где открытие правил для выведения новых правил из старых, казалось бы, является примером индукции.

Здесь не место для обзора рассуждений. Я просто пытаюсь предложить виды поведенческих процессов, которые можно найти в этих традиционных областях. Часто отмечалось, что логическая или математическая формулировка скорее следует за великим интеллектуальным достижением, чем порождает его. Говорят, что Ньютон мог держать проблему в голове часами, днями и неделями, пока она не раскрывала ему свою тайну. Затем, будучи превосходным математиком, он мог оформить ее как угодно в целях изложения, но именно его интуиция была в высшей степени экстраординарной – «настолько доволен своими гипотезами», сказал о Ньютоне британский математик де Морган, «что казалось, он знал больше, чем мог доказать».

Выведение правил, очевидно, было вторым этапом. Однако это гораздо более явная стадия, и поэтому она скорее может быть проанализирована логиками или математиками. Начальная «интуитивная» стадия, выпавшая на долю бихевиориста, гораздо более неподатлива. С этим ничего нельзя поделать; это, безусловно, сложная область. Однако первым шагом должно стать признание ее природы. Мы ничего не выиграем, приписывая достижения Ньютона интуиции или счастливым догадкам.

ИСТИНА. Истинность утверждения о факте ограничена источниками поведения говорящего, контролем, осуществляемым текущей обстановкой, влиянием аналогичной обстановки в прошлом, попыткой повлиять на слушателя с целью донести факт в точности, преувеличить или фальсифицировать оный и так далее. Словесное описание ситуации не может быть абсолютно истинным. Научный закон, возможно, выводится из многих подобных эпизодов, но он точно так же ограничен репертуаром задействованных ученых. Вербальная общность ученых поддерживает особые правила, пытаясь гарантировать достоверность и объективность, но, опять же, абсолюта быть не может. Поэтому никакая дедукция из правила или закона не может быть абсолютно истинной. Абсолютную истину можно найти, если вообще это возможно, только в правилах, выведенных из правил, а это просто тавтология.

Известно, что новорожденный умеет плакать, сосать и чихать. Мы говорим, что ребенок знает, как ходить и как ездить на трехколесном велосипеде. Доказательством является лишь то, что младенец и ребенок демонстрируют указанное поведение. Переходя от глагола к существительному, мы имеем в виду, что они обладают знанием, а доказательством служит их поведение. Именно в этом смысле утверждается, что люди жаждут, стремятся и приобретают знания.

Но это сразу же подводит нас к вопросу о том, что значит иметь поведение. В главе 4 мы видели, что если мы говорим, что реакция излучается, это не означает, что она находится внутри организма. Поведение существует только тогда, когда оно исполняется. Для его реализации требуется физиологическая система, включающая эффекторы, рецепторы, нервы и мозг. Эта система была изменена, когда поведение было приобретено, и именно измененная система является «обладателем». Поведение, которое она обеспечивает, может быть или не быть видимым в любой момент времени. Существуют параллели и в других областях биологии. Организм «обладает» системой иммунных реакций в том смысле, что он реагирует на вторжение организмов особым образом, но его ответов не существует до тех пор, пока он не подвергается атакам. Часто полезно говорить о репертуаре поведения, который, подобно репертуару музыканта или труппы исполнителей, представляет собой то, что человек или группа способны сделать при соответствующих обстоятельствах. В этом смысле знание является репертуаром.

Виды знания

Одно из значений слова «знать» – это просто быть в контакте, быть в близости. Именно в этом смысле говорят, что человек познал грех, красоту, печаль или мужчина познал женщину в библейском смысле плотского обладания ею. Конечно, здесь подразумевается, что поведение меняется в результате этого контакта.

Считается, что мы знаем, как сделать что-то – открыть окно, произнести «анаколуф»[29], решить проблему, – если мы способны это делать. Если мы можем добраться отсюда до нужного места, говорят, что мы знаем дорогу. Если мы в состоянии прочесть стихотворение или сыграть музыкальное произведение, не заглядывая в записи, говорят, что мы знаем его «наизусть» – любопытный прием физиологизации[30].

Также говорят, что мы знаем о чем-то. Мы знаем алгебру, Париж, Шекспира или латынь не только в смысле контакта с областью, местом, поэтом или языком, но и в смысле владения различными формами поведения по отношению к ним. Мы знаем об электричестве, если мы можем успешно работать, вербально или иным образом, с электрическими приборами.

Все эти формы знания зависят от предыдущего влияния условий подкрепления, но также считается, что мы обладаем особым видом знания, если мы можем попросту сформулировать инструкции, указания, правила или законы. Человек может знать, как управлять оборудованием, потому что он прочитал инструкцию, или как передвигаться по городу, потому что он изучил карту, или как вести себя законно, потому что он знает закон, хотя он, возможно, никогда не управлял оборудованием, не посещал город и не чувствовал на себе руку закона. Знание, позволяющее человеку описывать условия, существенно отличается от знания, отождествляемого с поведением, формируемым этими условиями. Ни одна из форм не предполагает другую.

О собаках Павлова говорили, что они знают, «когда нужно слюноотделение», но они пускали слюну не потому, что знали, что за звонком последует пища. Можно сказать, что крыса знает, когда нужно нажать на рычаг, чтобы получить пищу, но она не нажимает из знания того, что пища будет доставлена. Можно сказать, что водитель такси хорошо знает город, но он передвигается по нему не потому, что обладает когнитивной картой.

Вытекает ли знание из опыта?

Джон Локк и другие британские эмпирики делали акцент на простом контакте со стимулирующей средой. Они не объясняли, почему человек должен обращать внимание на окружающий его мир, для чего ему связывать (ассоциировать) два совпавших признака так, чтобы один потом напоминал ему о другом, или зачем он вообще должен о них думать. В главе 5 мы убедились, что некоторые преемники Локка привнесли в эмпирическую позицию элемент веры или воли, но знание о мире основано не только на контакте с данной обстановкой, поскольку оно обусловлено условиями подкрепления, частью которых эта обстановка является. «Опыт», из которого извлекается знание, состоит из всех условий.

Знание как сила и как размышление

Мы не действуем, применяя знания, наши знания сами по себе являются действиями или, по крайней мере, правилами для них. Оно само по себе является силой, на что указывал Фрэнсис Бэкон, отвергая схоластику и ее акцент на знании ради знания. Оперантное поведение – это, по сути, реализация силы: оно оказывает влияние на окружающую среду. Продвижение или наращивание познания, предложенное Бэконом, было развитием человеческого поведения в интересах человека, и достижения современной науки показывают, что он правильно предвидел его характер. Тем не менее в последнее время проблема силы была поставлена под сомнение. Считается, что Запад сделал своего рода фетиш из контроля над природой. Конечно, нетрудно указать на печальные последствия многих достижений науки, но неясно, как они могут быть исправлены, кроме как путем дальнейшего использования научной силы.

В бихевиористском анализе есть место для вида знания, которое не требует действий и, следовательно, силы. Не обязательно активно действовать, чтобы чувствовать или интроспективно наблюдать определенные состояния, обычно связанные с поведением. Сказать: «Я узнаю морского льва, когда увижу его», – значит сообщить, что человек может опознать морского льва, но не то, что он делает это сейчас. Реакция, временно забытая, все еще может быть заявлена как знание, как, например, когда мы говорим: «Я сейчас об этом не думаю, но я знаю это так же хорошо, как свое родное имя».

Мы также используем «знать» в значении «быть под контролем» состояния, которое не является единственным определяющим фактором нашего поведения. Когда мы говорим: «Я пошел на встречу, зная, что Х будет выступать» (где знание можно заменить на веру, ожидание, осознание или понимание), мы сообщаем, что на наше поведение повлияло некое предварительное указание на то, что Х будет на встрече, но само поведение нельзя назвать знанием этого факта. Сказать: «Я пошел, думая, что Х будет там», – значит предположить менее четкое или надежное предварительное указание. Это различие между размышлением и знанием, о котором говорилось в главе 7. Было сказано, что «все знание состоит из гипотез… считающихся доказанными или высказанных весьма условно», но мы, скорее всего, скажем «я думаю» в отношении предварительной гипотезы и прибережем «я знаю» для доказанного случая. Однако это различие не принципиально. Утверждение «Я знаю, кто-то прячется в этой комнате» подразумевает слабые доказательства, но все-таки является сильной реакцией предположительно по другим причинам. Подобные условия могут преобладать, даже если замечание не было сделано.

Большая часть того, что называют созерцательным знанием, связана с вербальным поведением и с тем фактом, что именно слушатель, а не говорящий, предпринимает действия. Мы можем говорить о силе воздействия слов на слушателя, но поведение говорящего при определении или описании чего-либо предполагает вид знания, оторванный от практических действий. Однако вербальное поведение играет ключевую роль в созерцательном познании, поскольку оно хорошо приспособлено для автоматического подкрепления: говорящий может быть слушателем сам себе. Существуют и невербальные формы поведения, обладающие тем же эффектом. Перцептивные реакции, проясняющие стимулы и разрешающие недоумение, могут автоматически подкрепляться. Аналогичным образом происходит «улавливание смысла» трудного отрывка. Весь мир фантазий – это перцептивное поведение, которое автоматически подкрепляется, и некоторые его части попадают в область знания. Однако созерцание такого рода было бы невозможно без предварительного знакомства с непредвиденными обстоятельствами, в которых действие предпринимается и по-разному подкрепляется.

Понимание

В простом смысле слова я понял, что говорит человек, если я могу правильно повторить его слова. В несколько более сложном смысле я понимаю его, если реагирую соответствующим образом. Я могу сделать это, «не понимая, почему он это говорит». Чтобы понять почему, я должен знать что-то о контролирующих переменных, об обстоятельствах, при которых я говорил бы это сам. Я понимаю трудный текст в этом смысле, когда, читая и перечитывая его, я приобретаю все более сильную склонность говорить то, о чем сказано в тексте.

Понимание иногда означает знание причин. Если я нажимаю на выключатель, чтобы привести прибор в действие, но ничего не происходит, я могу попробовать снова, но такое поведение быстро угасает, и тогда я могу посмотреть, подключен ли прибор к источнику питания, не перегорел ли предохранитель, не сломан ли выключатель. Поступая таким образом, я могу понять, почему он не сработал, то есть обнаружить причины. Я обрел понимание, анализируя сложившиеся условия. Учителей иногда призывают дать своим ученикам более глубокое понимание того, что они изучают, показав им, что правила, которые они запомнили, являются описанием реальных условий. Они не должны учить только закон коммутативности, они должны показать причины, по которым он работает.

Мы сами часто углубляем понимание правила в этом смысле, сталкиваясь с естественными условиями, которые оно описывает. Таким образом, если мы запомнили максиму и наблюдали ее, мы можем снова начать изменяться под влиянием природных последствий. Например, мы обнаруживаем, что «это действительно правда», что прокрастинация крадет наше время, и тогда мы понимаем эту максиму в другом смысле. Понимание, полученное при переходе от поведения, контролируемого правилами, к ситуативному поведению обычно укрепляет, отчасти потому, что в последнем случае подкрепляющие факторы с меньшей вероятностью могут быть надуманными и, следовательно, едва ли уже будут работать в интересах других.

Мы также находим подкрепление, когда правило как описание условий делает их менее озадачивающими или более эффективными. Если данная ситуация не вызвала никакого полезного вербального поведения, нас может поддержать то, что о ней говорит писатель, если мы сможем ответить таким же образом. Мы понимаем то, что он говорит, в том смысле, что теперь мы можем точнее сформулировать описанные им условия или более успешно на них реагировать.

Знание как владение информацией

Теория информации возникла в результате анализа передаваемых сигналов, как, например, в телефонной связи. В области вербального поведения она может быть применена к звуковому потоку речи между говорящим и слушающим или к знакам в письме, отправленном от писателя к читателю. Сообщение имеет, как я уже сказал, очевидный объективный статус.

Информация используется совершенно иначе при описании индивидуального поведения. Подобно тому, как внешняя практика хранения и последующего обращения к памяти используется метафорически, чтобы представить предполагаемый умственный процесс накопления и извлечения воспоминаний, так и передача информации от одного человека к другому применяется метафорически, чтобы представить передачу входа к выходу (или стимула к ответу). Метафора уместна в теориях, исторически возникших на основе рефлекторной дуги, в которой окружающая среда проникает в организм (или принимается им), обрабатывается и преобразуется в поведение. Подобно сохраненным воспоминаниям или структурам данных, информация начинается как ввод (обязательно закодированный), но постепенно изменяется, пока не становится склонностью к действию. В оперантном анализе, как я уже отмечал, нам не нужно прослеживать стимул через тело или видеть, как он становится реакцией. Ни стимул, ни реакция никогда не находятся в теле в буквальном смысле. Как форма знания, информация может рассматриваться эффективнее в качестве поведенческого репертуара.

Нередко утверждается, что подкрепление передает информацию, но это просто означает, что оно делает реакцию не просто более вероятной, а более вероятной в определенном случае. Оно ставит реакцию под контроль сопутствующих лишений или аверсивной стимуляции, а также стимулов, присутствующих в момент ее возникновения. Информация в этом смысле относится к контролю, осуществляемому окружающей средой.

Теория информации, применительно к поведению индивида, является лишь усложненной версией теории копий. Внешний мир усваивается, но не как фотографическая или фонографическая репродукция, а в достаточной степени преобразуется, кодируется или иным образом модифицируется, чтобы его можно было рассматривать как хранящийся внутри организма.

Личное знание ученого

Центральный вопрос научного знания – не «Что знают ученые?», а «Что значит знать?». Факты и законы науки – это описания мира, то есть преобладающих условий подкрепления. Они позволяют человеку действовать более успешно, чем он мог бы научиться делать это за одну короткую жизнь или когда-либо в результате прямого воздействия многих видов условий.

Объективность, которая отличает поведение, контролируемое правилами, от поведения, порожденного прямым воздействием условий, поддерживается проверками валидности, доказательствами, практикой минимизации личного влияния и другими элементами научного подхода. Тем не менее свод научных данных – таблицы констант, графики, уравнения, законы – не имеет силы сам по себе. Данные существуют только благодаря своему воздействию на людей. Только живой человек знает науку так, что действует в отношении природы под ее контролем. Но это не значит, что «каждый случай познания предполагает примирение с субъективным и феноменологическим». Знание субъективно в том банальном смысле, что оно является поведением субъекта, но среда, прошлая или настоящая, которая определяет поведение, лежит вне действующего человека.

Если бы действия определялись чувствами или интроспективно наблюдаемыми состояниями ума, то, как настаивали английский философ Майкл Полани и лауреат Нобелевской премии по физике Перси Уильямс Бриджмен, было бы верно утверждать, что наука неизбежно личностна. Как однажды выразился Бриджмен, «я должен описывать вещи в том виде, в каком я их вижу. Я не могу уйти от себя». Это верно в том смысле, что ученый должен вести себя как личность. Но если он анализирует окружающий мир и в результате излагает факты или законы, позволяющие другим эффективно реагировать на них без личного контакта с этим миром, то он производит нечто, в чем он сам больше не участвует. Когда многие другие ученые приходят к тем же фактам или законам, любой личный вклад или личное участие сводится к минимуму. То, что чувствуют или интроспективно наблюдают те, чье поведение регулируется научными законами, сильно отличается от того, что чувствуют или интроспективно наблюдают в результате воздействия исходных условий.

Абсурдно полагать, что наука – это то, что чувствует или отмечает ученый. Ни один человек не может реагировать более чем на мизерную часть условий, господствующих в окружающем его мире. Если вместо этого утверждать, что наука – это своего рода групповое сознание, то мы должны рассмотреть, как оно удерживается вместе, и мы обнаружим, что ученые обмениваются не чувствами, а констатацией фактов, правил и законов. (Личная роль ученого иногда кажется подчеркнутой из-за очевидной безучастности объективного знания, как некоторые религиозные произведения продолжали передаваться из уст в уста, несмотря на изобретение письменности и печати, потому что письменная форма кажется бесчувственной. Устное вербальное поведение имеет краткий период объективности между говорящим и слушающим, но он длится очень недолго, а совместное присутствие двух сторон придает устному общению видимую теплоту и глубину, которых не хватает книге.)

Измы

Философия, нравственный климат, классовое сознание и дух времени – это другие интеллектуальные ценности, которые относятся к области знания и объясняют некоторые крупные модели поведения, характерные для народа, класса, периода или культуры. Считается, что человек действует или говорит соответственно, потому что он прагматик, член пролетариата, сторонник трудовой этики или бихевиорист. Термины такого рода классифицируют поведение, имеющее определенные последствия в данных обстоятельствах. Такие конфликты, как конфликт между эмпиризмом и рационализмом, являются конфликтами между случайностями, и если история идей, похоже, показывает развитие человеческой мысли, то не потому, что, например, романтизм ведет к классицизму и наоборот, а потому, что практика, характерная для одного изма, в конечном итоге создает предпосылки, при которых возникает и некоторое время сохраняется другая модель поведения.

В книге «Пять стадий греческой религии»[31] английский классический филолог Гилберт Мюррей описал изменения в Римской империи под влиянием христианства как «рост аскетизма, мистицизма, в некотором смысле пессимизма; потеря уверенности в себе, надежды на эту жизнь и веры в обычные человеческие усилия; отчаяние терпеливого поиска, мольба о непогрешимом откровении; безразличие к благосостоянию государства, обращение души к Богу». По словам американского историка Питера Гэя, «он окрестил это „нервным срывом“». «Окрестил» – это, возможно, каламбур, но нервный срыв – довольно характерное обращение к псевдофизиологии, спуск на землю после продолжительного полета ментализма. Доказательства, оправдывающие поведение римлян аскетизмом, мистицизмом, пессимизмом и прочим, должны помочь сделать несколько предположений о преобладающих условиях. Аскет не менее других подкреплен вкусной едой, сексом и так далее (более того, его аскетизм вряд ли вызывал бы восхищение, если бы он был не таким), но его поведение явно находится под контролем других последствий – в основном, вероятно, карательных санкций раннего христианства. Пессимизм и потеря уверенности в себе, надежды и веры, как мы видели в главе 4, связаны с отсутствием сильного положительного подкрепления. Отчаяние от терпеливого поиска предполагает дефектные режимы подкрепления, а мольба о непогрешимом откровении – поиск правил вместо условий, которые могли бы непосредственно формировать поведение. Безразличие к благополучию государства и обращение души к Богу предполагают переход от правительственных санкций к религиозным. Насколько больше мы могли знать, если бы были описаны сложившиеся условия, а не порожденные ими чувства и измы!

Мы рассмотрели то, что можно назвать интеллектуальной частью жизни разума – опыт человека в мире, в котором он живет, его умозаключения о структуре этого мира, его планы по работе с ним, его намерения, цели, идеи и так далее. Я интерпретировал факты, к которым относятся эти формулировки, как аспекты человеческого поведения, связанные с условиями подкрепления, или, если можно повторить, с тонкими и сложными отношениями между тремя вещами: ситуацией, в которой происходит поведение, самим поведением и его последствиями.

Другая сторона жизни разума, как принято считать, связана с инстинктами, влечениями, потребностями, эмоциями, импульсивными или защитными действиями и привлекает внимание в основном по психотерапевтическим причинам. Подчеркивая это различие, слово «психика», некогда применявшееся к интеллекту, теперь обычно используется для обозначения эмоциональной и мотивационной жизни. Эти стороны не совсем лишены связи. Если взять очень простой пример, оперантное подкрепление ставит поведение под контроль определенных видов лишения и аверсивной стимуляции; в традиционных терминах потребности или чувства находят удовлетворение или выражение через воздействие на внешнюю среду. Иногда утверждают, что интеллект контролирует потребности и эмоции, хотя время от времени он может этого не делать.

Личности

Мы убедились, что интеллектуальная жизнь разума была построена по образцу внешнего мира. Переносясь внутрь, окружающая среда преобразуется в опыт, а действия – в идеи, цели и волю. Создание, хранение и использование памяти устанавливает схему обработки воспоминаний. Техники решения проблем становятся когнитивными стратегиями. Таким образом, мыслящий человек превращается в разум. Нечто подобное произошло и при изобретении внутреннего мира мотиваций и эмоций. Человек заменяется Я или личностью, а возможно и не одной. Например, в работе, посвященной активистской молодежной деятельности 1960-х годов, обращается внимание на «модальную личность» активистов. В ней описывается, что молодые люди говорят и делают в компании своих семей, сверстников и учителей, а также когда они «активны». Это анализ модального активиста, а не модальной личности.

Самость или личность – это в лучшем случае репертуар поведения, формируемый организованным набором условий. Поведение, которое юноша приобретает в лоне своей семьи, составляет одно Я; поведение, которое он приобретает, скажем, в вооруженных силах, составляет другое. Эти два Я могут бесконфликтно существовать в одной и той же оболочке до тех пор, пока не произойдет конфликт условий – как это может случиться, например, если его товарищи по службе навестят его дома. Как отмечали Маркс и многие другие, индивид рождается в обществе, и его неделимость зависит от целостности порождающего его общества. «Фрагментация жизни», как считается, следует за «социальным неустройством, в котором человек разорван на части», причем сама она определяется как «устройство сознания в ответ на среду, где уважение не считается само собой разумеющимся». Но раздроблено и разорвано на части именно поведение, а не сознание, и уважение – лишь один из дезорганизующих подкрепителей.

Противоречивые условия приводят к таким же репертуарам поведения, но все они демонстрируются одним телом, одним представителем человеческого вида. Тело, которое ведет себя тактично большую часть времени, – это то же самое тело, которое периодически бывает черствым или жестоким; тело, которое ведет себя гетеросексуально большую часть времени, – это то же самое тело, которое периодически бывает гомосексуальным. То, каков человек на самом деле, может означать, каким бы он был, если бы мы могли видеть его до того, как его поведение было подвергнуто действию среды. Тогда мы должны были бы знать его «человеческую природу». Но генетические особенности – ничто, пока они не подверглись воздействию окружающей среды, а воздействие немедленно изменяет их. В определенных пределах мы можем различать вклады выживания и подкрепления. Когда Паскаль сказал, что натура – это только первая привычка, а привычка – вторая натура, он, можно сказать, предвосхитил современное признание того факта, что вид приобретает поведение (инстинкты) в условиях выживания, а индивид приобретает поведение (привычки) в условиях подкрепления.

В великом триумвирате Фрейда Я, Оно и Сверх-Я представляют три набора условий, которые почти неизбежны, когда человек живет в коллективе. Оно – это иудео-христианский «ветхий Адам» – «невоскрешенная природа» человека, происходящая из его врожденных склонностей к подкреплению, большинство из которых почти обязательно вступают в конфликт с интересами других людей. Сверх-Я – иудео-христианская совесть – говорит «тихим голосом» (обычно) карающего агента, представляющего интересы других людей. В Третьем международном словаре Вебстера Сверх-Я определяется как основной сектор психики, который преимущественно бессознателен, но частично сознателен, который развивается из эго путем интернализации или интроекции в ответ на советы, угрозы, предупреждения и наказания, особенно со стороны родителей, но также учителей и других авторитетов, который отражает родительскую совесть, правила общества и служит помощью в формировании характера и защитой эго от непреодолимых импульсов Оно.

Однако это «основной сектор психики» только в смысле «основная часть человеческого поведения», и он по большей части бессознателен только потому, что вербальная общность не учит людей его наблюдать или описывать. В основном это продукт карательной практики общества, которое пытается подавить эгоистическое поведение, порождаемое биологическими подкреплениями, и оно может принимать форму подражания обществу («служить наместником общества»), поскольку предписания родителей, учителей и других людей становятся частью его репертуара. Я – продукт практических условий повседневной жизни, обязательно включающий в себя восприимчивость к подкреплению и карательным условиям, организованным другими людьми, но демонстрирующий поведение, сформированное и поддерживаемое текущей средой. Считается, что поведение удовлетворяет Оно, если достигает определенного количества биологического подкрепления, и Сверх-Я, если оно делает это без риска слишком большого наказания. Нам не нужно говорить, что эти три архетипические личности являются действующими лицами во внутренней драме. Действующим лицом является организм, который стал личностью с различными, возможно, противоречивыми репертуарами в результате различных, возможно, противоречивых условий.

Анализ Фрейда казался убедительным из-за его универсальности, но неизменными являются скорее условия окружающей среды, чем психика. Конфликты между Сверх-Я и Оно, которые так часто не удается разрешить Я, отражают некоторые знакомые модели. В некоторых культурах тот факт, что сын любит свою мать и рассматривает своего отца как соперника, почти так же характерен для человеческого мужчины, как и его половая принадлежность, но сравнимую универсальность можно найти среди социальных условий подкрепления, поддерживаемых типами семей в таких культурах. Архетипические паттерны и коллективное бессознательное Юнга можно отнести к эволюции либо вида, либо культурных практик. «Удивительная одинаковость подавленного бессознательного во всех зафиксированных эпохах и цивилизациях» – это однотипность вещей, которые укрепляют людей, и поведения, которое наносит вред другим. Универсальные черты, которые, как считается, присущи всем языкам, являются результатом универсальных характеристик языковых сообществ, возникающих в результате той роли, которую язык играет в повседневной жизни.

Жизнь в психике

Считается, что жизнь разума требует и потребляет психическую энергию. Это просто еще один способ представления вероятности поведения, вытекающего из условий выживания или подкрепления. Инстинкт – это «сумма психической энергии, которая придает направление психологическим процессам», в том смысле, что врожденная восприимчивость к подкреплению не только усиливает поведение, но и придает ему направление, формируя и поддерживая его топографию. Восприимчивость должна быть связана с ее ценностью для выживания в эволюции вида. Некоторые режимы подкрепления создают «запасы энергии». Другие приводят к ее отсутствию в виде абулии или депрессии. «Великие благотворные силы», которые, как утверждают, «обитают в наших глубинах», – это всего лишь великие дела, которые мы могли бы совершить при благоприятных обстоятельствах.

Часто встречающееся в психоанализе слово «глубина» вызывает необоснованное предположение о глубине анализа, но его также можно отнести к определенным пространственным характеристикам сознания. Психолог XIX века рассматривал сознание как место, в котором можно наблюдать ощущения, но область, занимаемая Я, Сверх-Я и Оно, сложнее. Сознание состоит из разных частей, вытекающих из разных видов поведения. Быть двоякого мнения о чем-либо – значит иметь различные взгляды на это. Термин «шизофрения» первоначально означал «раздвоение сознания» и до сих пор ошибочно используется в этом смысле. Быть наедине с собой – значит быть в этот момент двумя людьми. Говорят, что разные типы поведения хранятся в разных отсеках разума. «В большинстве человеческих существ есть хранилище насилия, но мозг ставит барьер, ограду, чтобы держать его в узде. Секобарбитал… может разрушить эту ментальную ограду и позволить насилию вырваться наружу» (еще одно любопытное сплетение материи и разума). Музыка для одного известного государственного деятеля – это «выход для страстных эмоций», как будто «опера внезапно врывается в его политическую жизнь и разрушает аккуратные отсеки между эмоциями и рассудком».

Наиболее известное деление разума – на сознательное и бессознательное, подавленные желания и страхи находятся в бессознательном, но они могут прорваться в сознание. Часто считают, особенно психоаналитики, что бихевиоризм не может иметь дело с бессознательным. Дело в том, что, во-первых, он не имеет дела ни с чем другим. Все контролирующие отношения между поведением и генетическими, и средовыми переменными являются бессознательными до тех пор, пока они не наблюдаются, и именно Фрейд подчеркнул, что они и не должны наблюдаться (то есть быть сознательными), чтобы быть эффективными. Чтобы наделить сознанием поведение, требуется особая вербальная среда, побуждающая человека реагировать на собственное тело во время поведения. Если кажется, что сознание имеет причинный эффект, то это эффект особой среды, которая побуждает к самонаблюдению.

Повысить сознание человека в отношении внешнего мира – значит просто поставить его под более чуткий контроль этого мира как источника стимуляции. Маркс и другие пытались «перевести людей на более высокий уровень сознания», поставив их под контроль тех аспектов окружающей среды, которые ранее были неэффективны. О наркотиках, которые изменяют контроль, иногда говорят, что они расширяют сознание.

Бихевиоризм отвергает бессознательное как агента, и, конечно же, в том же смысле он отрицает сознательный разум. В биографии Мухаммеда утверждается, что «для немусульман очевидно, что слова, которые слышал Мухаммед… были продиктованы ему его бессознательным… голос Аллаха на самом деле был голосом бессознательного Мухаммеда». Но если кто-то и говорил, то это был сам Мухаммед, хотя он и не наблюдал за собой. Это был Мухаммед как личность, с историей, отвечающий за то, что он был Мухаммедом, а не какой-то отрывочный внутренний агент, к которому мы должны обратиться, чтобы объяснить поведение.

Часто утверждается, что существует интрапсихическая жизнь разума, совершенно независимая от физического мира, в которой воспоминания вызывают воспоминания, идеи вызывают идеи и так далее. Вот несколько примеров интрапсихической жизни мотиваций и эмоций: чувство фрустрации порождает ощущение бессилия или слабости, которое, в свою очередь, приводит к апатии или агрессивности. Обида на власть превращается в подавленную убийственную ярость, которая маскирует желание сдаться. Ослабление веры в будущее приводит к тревоге и депрессии, что нарушает мыслительные процессы. Стремление соответствовать мешает человеку осознать свои собственные страхи, гнев или чувство безнадежности.

Обратившись к фактам, на которых основаны эти утверждения, обычно можно определить условия подкрепления, объясняющие интрапсихическую деятельность. Среди соответствующих фактов можно назвать следующие: фрустрация порождается угасанием, которое также часто является причиной агрессивного поведения. Контролирующие меры, применяемые властью, повышают вероятность того, что человек убежит или контратакует, и соответствующие ситуации могут ощущаться как недовольство; в то же время эти меры могут порождать уступчивое поведение, поэтому власть их и применяет. Телесные условия, связанные с подчинением, могут не ощущаться, если сильны условия, связанные с побегом или контратакой.

Защитные механизмы по Фрейду

Жизнь в скрытом мире эмоций и мотиваций наглядно иллюстрируют фрейдовские динамизмы, или защитные механизмы. Они были определены как «реакции личности, с помощью которых индивид пытается удовлетворить свои эмоциональные потребности; например, установить баланс между конфликтующими стремлениями: уменьшить чувство тревоги или вины, возникающее из-за неприемлемых желаний, мыслей и эмоций». Альтернативные определения могут быть получены из условий, ответственных за поведение, из которого выводятся динамизмы. Я рассмотрю три примера, используя определения из Третьего международного словаря Вебстера.

ВЫТЕСНЕНИЕ: «Процесс, или механизм защиты Я, посредством которого желания или импульсы, неспособные к исполнению, скрываются от сознания или делаются ему недоступными». «Желания или импульсы» читайте как «вероятность поведения», «неспособные к исполнению» как «погашенные или наказанные», а «скрываемые от сознания или сделанные ему недоступными» читайте как «не наблюдаемые интроспективно», как показано в главе 2. Тогда мы имеем следующее: поведение, которое наказывается, становится аверсивным, и, не участвуя в нем или не «видя» его, человек избегает условной аверсивной стимуляции. С этим связаны определенные чувства, но факты объясняются условиями.

Слово «вытеснение» является частью сложной метафоры, которая придает динамический характер эффекту наказания. Когда чувства не могут быть выражены, давление, как говорят, нарастает, пока не произойдет взрыв. Одна газета утверждает, что «пугающая вещь о таких тихих людях, как стрелявшие в президентов Бремер, Серхан и Освальд, заключается в том, что в Соединенных Штатах, должно быть, миллионы таких людей, которые держат свой гнев внутри себя, пока – без предохранительного клапана, который есть у большинства людей, – они не взорвутся». Но что происходит, когда человек «держит свой гнев внутри себя», и что за «предохранительный клапан», через который большинство людей выпускают эмоциональный пар? Ответы можно найти в условиях, при которых поведение становится очень сильным, потому что его нельзя испустить.

Мы часто осознаем сильное стремление сделать или сказать что-то, хотя повода для этого нет, мы можем «разрываться от хороших новостей», но нам некому их сообщить. Чаще, однако, мы не реагируем, потому что были наказаны, мы «подавили свой гнев», потому что были наказаны за его «выражение». Если что-то происходит внезапно, подобно взрыву, то это потому, что ситуация меняется. Мы находим кого-то, с кем можно поговорить, и «говорим непрерывным потоком», или наше поведение становится сильнее, чем несовместимые формы поведения, которые ранее вытесняли его. Если же взрыв имеет нежелательные последствия для окружающих, то могут быть предприняты соответствующие шаги для его предотвращения. Можно снизить «давление», создав условия, в которых поведение может быть беспрепятственно выражено, или «направить импульсы в более полезное русло». «Игрушечное оружие, – говорит психиатр, – позволяет детям разрешать конфликты и выплескивать агрессивные порывы». Вместо этого следует сказать, что они позволяют детям вести себя агрессивно безнаказанно.

КОНВЕРСИЯ: «Превращение бессознательного конфликта в символически эквивалентный соматический симптом». Одним из наиболее ярких проявлений предполагаемой силы психической жизни является возникновение физических заболеваний. Как утверждается, идея в голове приводит в движение мышцы, которые ее выражают, так несоматическая деятельность в психике влияет на организм. Например, о язвах говорят, что их порождает «направленный внутрь гнев». Вместо этого мы должны сказать, что состояние, ощущаемое как ярость, с медицинской точки зрения связано с язвой, и что сложная социальная ситуация вызывает и то, и другое. Точно так же, когда заявляют, что самопроизвольный выкидыш вызван, возможно, бессознательной ненавистью к ребенку или отцу, мы можем вместо этого заявить, что состояние, ощущаемое как ненависть, связано с выкидышем с медицинской точки зрения, и что оно, в свою очередь, должно быть отнесено к сложной социальной ситуации. Язва и выкидыш «символически эквивалентны» гневу и ненависти в том смысле, что они связаны с высокой вероятностью причинения вреда. Конверсия не демонстрирует победу разума над материей, психическое не изменяет физическое. Физические состояния, многие из которых имеют отношение к поведению и ощущаются различными способами, имеют физические (медицинские) эффекты.

СУБЛИМАЦИЯ: «Разрядка инстинктивной энергии и особенно той, что связана с прегенитальными импульсами, через социально одобряемую деятельность». «Разрядку энергии через деятельность» читайте как «поведение», а «инстинктивные» и «связанные с прегенитальными импульсами» как «благодаря определенным биологическим подкреплениям». Если одновременно подкрепляются две формы поведения, а наказывается только одна из них, то вероятность возникновения другой возрастает.

Другие фрейдовские динамизмы или защитные механизмы могут быть рассмотрены таким же образом. Они не являются психическими процессами, происходящими в глубинах разума, сознательного или бессознательного; они являются следствиями случайностей подкрепления, почти всегда включающих наказание. В лучшем случае мы можем сказать, что это способы, с помощью которых человек защищается от наказания, приобретая поведение, эффективное в мире, в котором он живет (как Я), подкрепляемое отчасти из-за восприимчивости к подкреплению, которая является частью его генетического наделения (как Оно), и не наказываемое другими людьми или им самим (как Сверх-Я).

Считается, что «тормозящие силы, противостоящие разрядке напряжения, являются непосредственным предметом психологии», и если это правда, то только потому, что тормозящие силы и разрядка напряжения – это фигуры речи, обозначающие наказание и подкрепление соответственно.

ВНУТРЕННИЕ ПРИЧИНЫ

У рассерженного человека может участиться пульс и покраснеть лицо; его поведение может быть сильно сфокусировано на объекте гнева и не контролироваться другими особенностями окружающей среды; он может проявлять сильную тенденцию причинить вред этому объекту («Я бы его убил») или может на самом деле причинить ему вред. Он может ощущать состояние своего тела в такой момент и воспринимать его как причину своего поведения, но на самом деле это является частью эффекта, для которого ищется причина. И поведение, и сопутствующие состояния, которые он ощущал, должны быть объяснены. В конце концов, почему он действовал и чувствовал себя агрессивно?

Когда предшествующее побуждение обнаружить нелегко, чувствуемому состоянию, вероятно, будет отведена более важная роль. Человек, который сердится, «но не знает почему», скорее всего, припишет свое поведение своим чувствам. Кажется, что больше объяснить это нечем. Слабую эмоцию или настроение часто особенно трудно объяснить, и поэтому говорят, что само настроение причинно-эффективно (хотя мы все равно должны искать источники настроения, если хотим объяснить поведение).

Австрийский композитор Брукнер описал случай музыкального творчества следующим образом: «Однажды я вернулся домой и почувствовал себя очень грустным. Мне пришла в голову мысль, что мастер [Вагнер] скоро умрет, и тут мне пришла в голову тема до-диез минор [из адажио Седьмой симфонии]». Это прямое утверждение. Мысль могла «прийти ему в голову» в виде словесного ответа или в какой-то другой, определяемой намного сложнее, форме. Брукнер не говорит, что он «придумал», «изобрел» или «создал» тему для выражения своей печали, она просто «пришла ему в голову». Возможно, он думал об этом скрыто, а может быть, пел ее вслух или играл на органе. Нам не нужно объяснять, что тема пришла к нему потому, что он чувствовал печаль: определенные обстоятельства (известие о Вагнере) породили условия, ощущаемые как грусть, и побудили его к особому музыкальному поведению.

Его биограф по другому поводу пишет: «Воодушевленный завершением Седьмой симфонии, Брукнер вернулся к Те Deum, но повернул ли он назад потому, что был воодушевлен, или же из-за того, что завершение Седьмой симфонии было высоко подкрепляющим событием, усиливающим поведение, связанное с музыкальной композицией, и вызывающим состояние, ощущаемое как воодушевление?» Восторг, который испытывает человек после выполнения трудной задачи, – это лишь одно из состояний, связанных с положительным подкреплением. Считается также, что люди испытывают удовольствие (подкрепление приятно), наслаждение (этимологически связанное, как мы убедились, со сладостью), радость или счастье. Ощущаемые таким образом состояния вряд ли могут быть ответственны за поведение, следствием которого они являются, но их часто принимают за объяснение последующего поведения.

Многие предполагаемые внутренние причины поведения, такие как установки, мнения, черты характера и философия, остаются почти полностью умозрительными. То, что человек выступает за трудовые права, планирует голосовать за определенного кандидата, является умным, либеральным или прагматичным, известно не из того, что он чувствует, а из того, что он говорит или делает. Тем не менее термины, относящиеся к чертам характера, свободно используются при объяснении поведения. Политик продолжает баллотироваться на пост из-за «амбиций», заключает сомнительные сделки из-за «жадности», выступает против мер по ликвидации дискриминации из-за «моральной черствости», пользуется поддержкой своих сторонников из-за «лидерских качеств» и так далее, когда нет никаких доказательств внутренних причин, кроме приписываемого им поведения.

Так называемое измерение психики было связано со статистической обработкой некоторых из этих внутренних качеств. Репертуары могут быть отобраны, и человек оценивается количественно по отношению к другим людям в группе. Определенные черты можно свести к факторам или направлениям ума, и тогда легко предположить, что обнаружено нечто большее, чем надуманная причина. Но многие специалисты в этой области признают, что факторы – это скорее классификационные схемы, чем причины, и то, что можно предсказать о поведении, измеряя психические черты, можно предсказать по другому поведению, предположительно потому, что оно имеет сходные причины.

Скрытый мир психики поддался структуралистским теориям. Пространственные особенности бессознательного, предсознания и сознания, похоже, образуют своего рода топографию, не похожую на географию Земли. Факторный анализ привел к созданию многомерных представлений разума или личности. А там, где есть структура, развитие не может отставать. О чертах характера говорят, что они имеют «скрытую склонность к росту». Считается, что человек проходит через различные стадии – от младенчества до зрелости и старости. Восемь стадий психосоциального развития личности американского психоаналитика Эрика Эриксона обозначены в терминах чувств и душевных состояний, но сами стадии находятся в условиях, порождающих ощущаемые или интроспективно наблюдаемые состояния. О ребенке одного или двух лет можно сказать, что он выражает доверие против недоверия; его поведение подкрепляется в основном при посредничестве других; последовательные условия порождают доверие, а непоследовательные – недоверие. В три-четыре года ребенок проявляет автономию в противовес сомнению; теперь он действует в отношении окружающей среды в основном самостоятельно и может как добиться, так и не добиться успеха. Неудача может быть мягко наказана, а мягкое наказание порождает состояние, ощущаемое как стыд. В возрасте четырех или пяти лет противопоставление происходит между инициативой и чувством вины; ребенок переходит к новым условиям, и наказание за неудачу может быть более явным, поэтому состояние ощущается как вина, а не как стыд. С шести до десяти лет инициативность противопоставляется неполноценности; режимы подкрепления формируют высокий или низкий уровень поведенческой силы. Согласно Эриксону, на этом этапе также начинает играть важную роль поведение, контролируемое правилами. Остальные четыре стадии могут быть проанализированы аналогичным образом с точки зрения преобладающих условий. Все они являются этапами развития не столько личности, сколько мира.

Почему стоит заглянуть внутрь?

Интернализация интеллекта в полной мере совпадает с интернализацией жизни эмоций и мотиваций. Поворот от наблюдаемого поведения к причудливому внутреннему миру не прекращается. Иногда это не более чем лингвистическая практика. Мы склонны делать существительные из прилагательных и глаголов, а затем находим место для вещей, которые, как считается, эти существительные обозначают. Мы говорим, что веревка прочная, а затем уже говорим о ее прочности. Мы называем определенный вид прочности растяжимостью, а затем объясняем, что веревка прочная, потому что обладает растяжимостью. Ошибка не столь очевидна, но доставляет больше хлопот, когда речь идет о вещах посложнее. Нет ничего плохого в том, чтобы сказать, что жидкость обладает вязкостью, или измерить и сравнить различные жидкости или одну и ту же жидкость при различных температурах по какой-либо удобной шкале. Но что означает сама вязкость? Липкий материал для ловли птиц когда-то делали из viscus, что в переводе с латыни означает «омела». Термин стал означать «имеющий тягучую или клейкую консистенцию», а вязкость – «состояние или свойство быть тягучей или клейкой». Этот термин полезен для обозначения характеристики жидкости, но тем не менее было бы ошибкой говорить, что жидкость течет медленно, потому что она вязкая или обладает высокой вязкостью. Состояние или качество, выведенное из поведения жидкости, начинает восприниматься как причина.

Теперь рассмотрим поведенческую параллель. Когда человек подвергся мягкому наказанию за ходьбу по скользкой поверхности, он может начать ходить с так называемой осторожностью. Тогда легко сказать, что он ходит осторожно или что он проявляет осторожность. В этом нет ничего плохого, пока мы не начнем говорить, что он ходит осторожно из-за осторожности. Некоторые люди могут родиться осторожными в том смысле, что они очень быстро учатся такому поведению или становятся чрезмерно осторожными, даже если их не слишком наказывают, но поведение, о котором идет речь, обычно можно проследить по истории карающих последствий.

Необычайная привлекательность внутренних причин и сопутствующее пренебрежение историей окружающей среды и текущей обстановкой объясняются не только лингвистической практикой. Я предполагаю, что здесь можно проследить влияние магии, оккультизма, герметизма, волшебства – тех тайн, которые занимали столь важное место в истории человеческой мысли. Это привлекательность необъяснимой силы в мире, который, кажется, лежит за пределами чувств и разума. Это та популярность, которой до сих пор пользуются астрология, нумерология, парапсихология и экстрасенсорные исследования.

Абстрактные существительные затягивают читателя в глубины. «Щедрость у богатого, – писал Ницше, – часто есть лишь особого рода застенчивость». В этой максиме есть нечто «глубокое», чего не хватает в простом описании поведения: «Богатые люди дают не для того, чтобы угодить, а для того, чтобы умиротворить». Глубокие объяснения – обычное явление в исторических сочинениях. Римляне завоевали этрусков и были поражены военными трофеями. Позже они получили еще больше от Карфагена. Пишут, что это имело следующий эффект: «Жадность и алчность, сдерживаемые в римской общине древними правилами поведения, однажды вырвавшись на свободу в отношении чужеземцев, уже не могли быть сдержаны дома». Мы можем перейти от черт характера к условиям подкрепления, сказав, что поведение захвата чужой собственности, сильно подкрепленное и безнаказанное во время войны, стало слишком мощным, чтобы на него могли серьезно повлиять карательные санкции, подразумеваемые «древними правилами поведения». Но высвобождение жадности и стяжательства, похоже, проникает в самую суть проблемы, а на поверхности остаются лишь условия.

Театр и проза, вероятно, не выжили бы, если бы драматурги и писатели держались подальше от глубин. В романе «Женский портрет» молодой Ральф Тушетт заболевает туберкулезом и вынужден бездействовать в течение долгого времени. Однако это его не беспокоит, потому что он никогда не был склонен к активной деятельности. Но это слишком поверхностное утверждение для американского писателя Генри Джеймса, который говорит об этом следующим образом: «Тайный клад безразличия… пришел ему на помощь и помог примирить его с жертвенностью».

Астронавт на вопрос, не беспокоится ли он о своей безопасности во время полета на Луну, ответил, что «астронавты действительно чувствуют беспокойство, но долгие и трудные программы подготовки развивают уверенность, необходимую для того, чтобы его компенсировать». Утверждение, что чувство уверенности компенсирует чувство беспокойства, кажется более глубоким, чем то, что человек чувствует беспокойство, когда не знает, что делать, и что он учится тому, что делать, в рамках программы подготовки.

Мысль, что «центральной патологией наших дней является безволие, которое привело к появлению психоанализа», кажется более глубокой, чем мнение, что в современном мире очень мало поведения позитивно подкрепляется и много наказывается и что психоанализ появился, чтобы организовать лучшие условия. Заявление, что промышленная революция в Англии улучшила материальное положение трудящихся, но «уничтожила ремесла и интеллигентную радость человека в его повседневной работе», отчуждая (отделяя) его от конечного продукта труда, воспринимается более серьезным, чем утверждение, что она уничтожила естественно подкрепляющие последствия создания вещей, для которых искусственные подкрепления в виде заработной платы стали плохой заменой.

Реакция рабочего на безработного на пособии, по-видимому, зависит от истории социальных условий, распространенных в западных культурах, в которых халтурщики наказываются рабочими, а последние, возможно, испытывают состояние, называемое обидой. В одном из анализов влияния тунеядца на работника «работа» превращается в «жертву», которая, как утверждается, является «добровольной доблестью, смысл которой жертвующий создал из материальных обстоятельств своей жизни». Отказ от жертвоприношения со стороны лентяя на пособии ставит под вопрос смысл акта самоотречения (работника) и делает этот «волевой, сформированный смысл уязвимым». Сложная психическая процедура, включающая жертвоприношение, смысл, добродетель, волю и самоотречение, имеет престиж, который был присущ средневековому колдуну и в котором отказано бихевиористу, просто сообщающему о наборе социальных условий.

Приведем еще один пример. Положение чернокожих меньшинств в Америке было описано таким образом: когда некогда «практически бесправная» группа обретает ощущение растущей власти, «ее члены испытывают повышенную потребность в самоактуализации. В этих обстоятельствах коллективное самовосхваление, в той или иной степени свойственное всем группам, становится частой и усиленной реакцией на длительное унижение извне». Первый шаг – вычеркнуть такие выражения, как «чувство», «испытывать потребность», «самоактуализация», «самовосхваление» и «унижение». После этого перевод звучит следующим образом: «Когда группа людей обретает власть, они говорят о своих хороших качествах и при этом опровергают то, что долгое время говорили о них другие». Несомненно, они также чувствуют определенные состояния своего тела, но они действуют не потому, что у них есть чувство власти; они действуют и имеют эти ощущения из-за изменений, произошедших в их окружении. Они высказываются о себе хорошо не из-за «коллективного самовосхваления», но потому, что эти слова подкрепляют их, и они особенно склонны делать так, если о них раньше говорили плохо. Рассматриваемое поведение можно наблюдать у одного человека: «Когда человек в состоянии это осуществить, он будет говорить о своих хороших качествах, опровергая то, что о нем рассказали другие». В этом нет ничего удивительного или очень сложного, но здесь не хватает глубины апелляции к потребности в самоактуализации и контрреакции самовосхваления.

Бесполезность внутренних причин

Конечно, существуют причины, по которым жидкость течет медленно, и молекулярное объяснение вязкости – это шаг вперед. Существуют физиологические причины, по которым человек ведет себя с так называемой осторожностью, и физиолог со временем скажет нам, в чем они заключаются. Я должен попросить читателя подождать до главы 13, где рассматривается вопрос, являются ли ощущения или интроспективные наблюдения предметом анализа физиологов, но некоторые комментарии по этому поводу будут уместны и здесь.

Исследование эмоциональной и мотивационной жизни разума было названо одним из великих достижений в истории человеческой мысли, но не исключено, что оно стало одним из великих бедствий. В своем поиске внутреннего объяснения, подкрепленного ложным чувством причины, связанным с ощущениями и интроспективными наблюдениями, ментализм заслонил предпосылки окружающей среды, которые могли бы привести к гораздо более эффективному анализу. Утверждать, что «убивают умы, а не оружие», – значит просто настаивать на том, что мы не должны контролировать убийц, делая оружие недоступным, но другие средства контроля будут игнорироваться до тех пор, пока мы принимаем это объяснение. Возражение против внутренней работы разума заключается не в том, что она недоступна для изучения, а в том, что она мешает изучению более важных вещей.

Психика, как и разум, – это метафора, которую делают правдоподобной благодаря кажущейся уместности того, что человек чувствует или интроспективно наблюдает, но которой суждено навсегда остаться в глубине. Окружающая среда, напротив, обычно доступна. Нам нужно понять гораздо больше о сложных условиях подкрепления, и всегда будет трудно разобраться с тем конкретным обстоятельством, которому подвергается каждый человек в течение своей жизни, но, по крайней мере, мы знаем, как выяснить то, что нам нужно знать.

Аргонавты психики веками бороздили бурные моря разума, никогда не видя своей цели, время от времени пересматривая свои карты в свете, казалось бы, новой информации, все менее и менее уверенные в правильности своего пути домой, безнадежно заблудившись. Им так и не удалось найти золотое руно.

Об их бедственном положении свидетельствует отчаяние, с которым предлагаются решения текущих проблем. В одном из газетных выпусков были опубликованы речи трех президентов университетов, которые выдвинули следующие предложения: (1) «Уверенность, надежда и готовность действовать, которые исторически были плодами веры, сегодня очень часто просто отсутствуют или выражены слишком слабо». (2) «То, в чем эта страна отчаянно нуждается, – это совокупность мировоззрений, которые придадут духовное лицо американскому обществу». (3) «Америке еще предстоит высвободить свою нравственную силу».

Подобные вещи происходили на протяжении веков. Удивительно, что так много умных людей отказываются спросить, в чем дело.

Часто утверждается, что наука о поведении изучает человеческий организм, но пренебрегает личностью или «я». То, что она игнорирует, является пережитком анимизма, доктрины, которая в своей самой грубой форме утверждала, что телом движет один или несколько обитающих в нем сущностей. Если поведение в результате было деструктивным, этот дух, вероятно, был дьяволом; если же оно было созидательным, то направляющим гением или музой. Следы этой концепции остаются, когда мы говорим о личности, об эго в эго-психологии, о Я, которое говорит, что знает, что собирается делать, и использует для этого свое тело, или о роли, которую человек играет как персонаж в спектакле, надевая свое тело в качестве костюма.

В бихевиористском анализе человек – это организм, представитель человеческого вида, который приобрел репертуар поведения. Для анатома и физиолога он остается организмом, но для тех, кому важно поведение, это личность. Сложные условия подкрепления создают комплексные репертуары, и, как мы видели, различные условия создают разные личности в одной и той же коже, причем так называемое расстройство множественной личности является лишь крайним примером. Важно то, что происходит, когда репертуар приобретен. Человек, заявляющий о своей свободе: «Я определяю, что мне делать дальше», говорит о свободе в или от текущей ситуации: Я, которое, таким образом, выглядит способным выбирать, является продуктом истории, от которой оно не свободно и которая фактически решает, что оно теперь будет делать.

Человек не является порождающим агентом; он – локус, точка, в которой многие генетические и экологические условия объединяются в единый результат. Как таковой, он остается безусловно уникальным. Никто другой (если только у него нет однояйцового близнеца) не обладает его генетическим набором, и ни у кого без исключения нет его личной истории. Следовательно, никакой иной человек не будет вести себя точно так же. Когда мы говорим об индивидуальности, мы имеем в виду тот факт, что нет никого, у кого была бы та же самая идентичность. (Латинское idem означает «тот же самый», и, когда нас спрашивают, действительно ли кто-то является тем-то и тем-то, мы можем в разговорной речи ответить: «Тот же!» или «Он сам!» – или можно сказать, что некто, жалующийся на то, что его раздражают соседи, является «тем же самым человеком», который раздражает других.)

Необходимо рассмотреть ряд терминов, описывающих человека и его отношение к другим.

Знание самого себя

Задавая вопрос о том, что человек может знать о себе, мы сразу же приходим к другому вопросу: Кто вообще и о ком может знать? Ответ следует искать в условиях, которые порождают как себя знающего, так и узнанного. Разграничение между двумя «я» в одной и той же коже проводится, когда мы говорим, что теннисист «злится на себя», потому что он пропустил простой удар. Он злится, потому что что-то причинило ему боль и он сам в этом виноват, следовательно, он злится на себя. Он может даже в гневе себя ударить. Аналогичное различие проводится и в самопознании.

Все виды, кроме человека, действуют, не зная, что они это делают, и предположительно так было и с человеком, пока не возникла вербальная общность, которая задавала вопросы о поведении и таким образом порождала его самоописание. Самопознание имеет социальное происхождение, и в первую очередь оно полезно для сообщества, которое задает вопросы. Позже оно становится важным и для самого человека – например, для управления или контроля над собой, о чем мы еще поговорим.

Разные сообщества порождают различные виды самопознания и разнообразные способы, с помощью которых люди объясняют себя себе и другим. Одни порождают глубоко интроспективного интроверта, или человека, направленного внутрь себя, другие – общительного экстраверта. Одни производят людей, действующих только после тщательного обдумывания возможных последствий, другие – необдуманных и импульсивных. В одних сообществах рождаются люди, особенно хорошо осознающие свои реакции на искусство, музыку или литературу, в других – на отношения с окружающими людьми. Вопросы, задаваемые менталистскими психологами, и вопросы, задаваемые бихевиористами, естественно, приводят к разным видам самопознания. Прежде всего они акцентируют внимание на том, что человек чувствует по отношению к чему-либо.

Мало кто сомневается в историческом приоритете внутреннего поиска. Именно это имел в виду Сократ, говоря: «Познай самого себя». (Это предписание можно увидеть на стене римской бани под мозаичным изображением скелета – анатомической версии Я.) Монтень говорил о «слежке за самим собой» и об «обнаружении пружин, которые приводят его в движение». Это приоритет, которым пользуются чувства и интроспективно наблюдаемые состояния в сравнении с прошлым и настоящим окружением.

Вопросы о чувствах, как правило, тесно связаны с самоощущением или самовосприятием. Они подчеркивают, что представляет собой человек, его текущее состояние бытия. Экзистенциалисты, феноменологи и гуманистические психологи поощряли самонаблюдение в этом поиске себя. Йога была определена как набор практик, «с помощью которых человек готовится к самоосвобождению». Только освобожденное Я может утверждать: «Я делаю то, что я делаю, потому что я есть» или «То, что я не делаю или не хочу делать, – это не я». «Потому что я есть то, что я есть, – сказал Дидро, – я пишу такие пьесы, какие пишу». Бюффон выразил это известной фразой: «Le style, c’est l’homme»[32].

Психоанализ дает человеку более четкое представление о себе, в основном побуждая его исследовать свои чувства, и самопознание, к которому он подталкивает, часто называют инсайтом, термином, близким к интроспекции. Пациент должен научиться чувствовать собственные эмоции, признавать чувства, связанные с наказуемым поведением, и так далее.

Структура, естественно, подчеркивается в анализе бытия, и существует родственная версия девелопментализма, которая выделяет становление. С этой точки зрения любое изменение происходит в репертуаре, и оно должно быть отнесено к изменяющимся условиям. Когда перемены носят разрушительный характер, человек может не чувствовать, что он себя знает, – тогда говорят, что он переживает кризис идентичности. Трудно сохранить идентичность при изменении условий, но человек может скрыть от себя конфликтующие «я», игнорируя, или маскируя одно или несколько из них, или называя одно чужим, объясняя, например, нехарактерное поведение словами: «Я был не в себе».

Вербальная общность спрашивает: «Что ты чувствуешь?», а не «Почему ты так себя чувствуешь?» – потому что вероятность получить ответ выше. Оно использует имеющуюся информацию, но винит только себя, если другие виды данных недоступны. До недавнего времени это не побуждало людей изучать внешние условия, в которых они живут. Однако по мере того как актуальность истории окружающей среды становилась все более очевидной, стали задаваться практические вопросы не о чувствах и душевных состояниях, а об окружающей среде, и ответы на них оказываются все более полезными.

Однако переход от интроспективных данных к фактам из окружающей среды не гарантирует точность самопознания. Мы не всегда наблюдаем за условиями, в которые попадаем. Мы можем вести записи о том, что произошло, как в дневнике, но в целом наша информация обрывочна. Мы не следим за тем, что происходит, как мы себя ведем, и когда нас спрашивают, как бы мы повели себя в данных обстоятельствах, мы часто делаем неверные предположения, даже если в прошлом мы были в похожих ситуациях. Затем мы, как обычно, объясним необъяснимое, приписав его, скорее всего, генетическим задаткам: «Я таким родился» или «Я такой человек».

Тем не менее важно как можно тщательнее изучить причины собственного поведения, потому что они, как я уже говорил, необходимы для правильного управления собой. Нас не должно удивлять, что чем больше мы знаем о поведении других, тем лучше понимаем себя. Именно практический интерес к поведению «другого» привел к этому новому виду самопознания. Экспериментальный анализ поведения вместе со специальным словарем самоописания, полученным на его основе, позволил применить к себе многое из того, что было узнано о поведении других, включая другие виды.

Те, кто стремится познать себя, исследуя свои чувства, часто претендуют на исключительный вид знания. Например, считается, что только прошедшие психоанализ знают, что это вообще такое, а мистики заявляют о переживаниях, которые не могут быть переданы или известны другим иначе, чем через подобные каналы. Но можно также утверждать, что только те, кто понимает экспериментальный анализ и его использование для интерпретации человеческого поведения, могут понять себя в научном или профессиональном смысле.

Познание другого человека

Спрашивая, почему другой человек ведет себя так, как он себя ведет, мы также можем провести различие между тем, что он чувствует или интроспективно наблюдает, и тем, что с ним произошло. Выяснение его чувств или мыслей является частью изучения того, что он собой представляет или кем становится. Первый шаг – установить с ним контакт, возможно, при «встрече» или «конфронтации». В любом случае это требует хороших «межличностных отношений» и способности делиться чувствами через сопереживание – слово, значащее просто «чувствовать вместе». В этом призван помочь навык чувствительности. Наблюдатель должен стать вовлеченным и, подобно математику, который, как считается, мыслит интуитивно, поскольку не предпринимает явных шагов, ведущих к заключению, он должен проникнуться чувствами другого, то есть узнать его непосредственно, не будучи в состоянии объяснить, как он это делает.

Однако один человек не вступает в прямой контакт с внутренним миром другого, и так называемое знание другого часто является просто способностью предсказать, что он сделает. Так, о том, насколько хорошо члены учебного персонала воспринимают (и, следовательно, знают) своих учеников, можно судить по тому, насколько хорошо они могут предсказать, как они ответят на ряд вопросов. Но мы понимаем другого человека отчасти по выражению его чувств. Считалось, что актеры могут «регистрировать» радость, печаль и так далее с помощью выражения лица, позы и движений, а зрители читают эти выражения и, следовательно, понимают персонажей и их мотивы предположительно потому, что они научились делать это в реальной жизни с реальными людьми.

Мы можем воспользоваться выражением чувств, спросив, как бы мы себя повели, если бы сами их испытывали. Или же можно спросить, какими видами поведения сопровождалось данное выражение в прошлом. Так, мы предсказываем, что сделает человек, выглядящий сердитым, не спрашивая, что бы мы сделали, если бы выглядели сердитыми, а вспоминая, что обычно делают люди, которые так выглядят. Приписывание чувств другим называется эмпатией. Говорят, что человек «проецирует свои чувства» на другого. Когда он переносит их на неодушевленный предмет, он, очевидно, совершает ошибку, и его поведение называют антропоморфизмом. «Возмущенное море» действует возмущенно, но мы не предполагаем, что оно испытывает гнев. Мы просто подразумеваем, что в течение некоторого времени оно будет продолжать вести себя подобным образом. Мы также можем ошибаться, проецируя свои чувства на других людей. Человек может «вести себя храбро, испытывая страх», но он делает это разными частями тела, с разными репертуарами. Мы можем узнать, что он чувствует «на самом деле», изменив условия. Если он ведет себя храбро из-за преобладающих социальных условий, в которых «проявление страха» наказывается, мы можем изменить условия так, чтобы он вел себя так, как будто боится. То, что он чувствовал, в обоих случаях было порождено определенными особенностями ситуации, а не поведением, которое имитировало храбрость. Если человек говорит, что он чувствует себя храбрым, а на самом деле испытывает страх, то он похож на того, кто ведет себя храбро, когда испытывает страх, и мы можем узнать, что он чувствует «на самом деле», изменив условия. Психотерапия особенно важна, когда условия, ответственные за вербальный отчет, настолько сильны, что сам человек не «знает, что он боится». Терапевт «помогает ему обнаружить свой страх». Когда он ведет себя смело, испытывая страх, это говорит о том, каким человеком он является в данный момент. Нам не нужно считать, что в глубинах души скрывается боязливый человек.

Мы не доверяем сообщениям об ощущениях, особенно когда они противоречат другим свидетельствам. Любопытный пример был распространен в первые дни применения анестезии, когда многие люди отказывались от серьезной операции на том основании, что повреждения, нанесенные телу, явно ассоциировались с болью и что, возможно, анестетик просто блокировал это выражение вместе с его последующим воспоминанием, а не саму боль.

Нам легче понять, что чувствует другой человек, когда он пытается передать свои чувства вербально. Передавать означает транспортировать или транслировать, а общаться означает делать общим для говорящего и слушающего, но что же на самом деле передается или делается общим? Конечно, совершенно недостаточно сказать, что «человек переводит свой опыт в звуковые волны, которые может понять другой, то есть так, чтобы слушатель мог перевести звуки в сопоставимый опыт». Смысл выражения различен для говорящего и слушающего: смысл для говорящего следует искать в обстоятельствах, при которых он выдает словесный ответ, а для слушающего – в реакции, которую он делает на словесный стимул. В лучшем случае конечным продуктом коммуникации можно назвать тот факт, что реакция слушателя соответствует ситуации говорящего. Описание телесного состояния, которое испытывает говорящий, само по себе не вызывает аналогичного состояния у слушающего. Оно не делает чувство общим для обоих.

Другая техника «передачи чувства» заключается в описании ситуации, которая вызывает то же самое чувство. Как мы рассказываем о чем-то, говоря, как это выглядит, и тем самым позволяем слушателю реагировать на это так же, как он действовал в отношении чего-то другого, так и мы можем побудить слушателя чувствовать то же, что и мы, описывая ситуацию, которая создает состояние, ощущаемое таким же образом. Мы видели пример этого в стихотворении Китса о том, что он ощутил, впервые взглянув на «Гомера» Чепмена. Писатель «общается» с читателем, описывая ситуации, которые порождают чувства. (Та же практика полезна и при «обмене идеями»: разрабатывается аргумент, на основе которого читатель приходит к тому же выводу, что и писатель.)

Термины, описывающие личные события, обязательно неточны. Это относится и к миру идей (не очень-то помогает, когда говорят, что «хороший лектор должен передавать бытие»), и даже более конкретные ссылки на «то, что у говорящего на уме», ошибочны. Не все условия можно заменить правилами, а некоторые виды ситуативного поведения не поддаются вербальному описанию. Аналогичным образом самое точное описание чувства не может точно соответствовать чувствуемому состоянию. Чувства мистика или эстета «невыразимы», а есть и другие виды чувств, которые можно познать, только пройдя через соответствующую историю. Только тот, кто жил в концентрационном лагере, может действительно знать, «каково это», потому что нет ничего похожего, что могло бы вызвать сравнимые чувства у других. Если верно, что только те, кто прошел психоанализ, могут знать, на что это похоже, тогда предположительно нет ничего похожего на это.

Мы пытаемся узнать, что чувствует другой человек, по многим причинам. Большая часть нашего поведения подкрепляется его влиянием на других, и предположительно сильнее, если это влияние очевидно. Таким образом, мы действуем, чтобы подкрепить тех, кто нам нравится или кого мы любим, и избегаем причинять им вред, отчасти из-за того, что они делают в ответ. (Эта тенденция может быть врожденной, поскольку существует ценность для выживания, например в поведении матери, которая кормит и заботится о своем потомстве, защищает его от вреда и при этом создает условия, которые классифицируются как положительные и отрицательные подкрепления, но социальные условия подкрепления порождают сопоставимое поведение.) Важно, чтобы получатель показал, что мы добились успеха, и он может сделать это, сообщив о своих ощущениях. Человек, которому делают массаж, говорит, что ему приятно; человек, для которого играют определенную музыку, говорит, что она ему нравится. Когда эти «знаки чувств» отсутствуют, мы можем спросить или иным образом выяснить, что чувствует человек.

Может показаться, что есть более веская причина для выяснения чувств других людей. Если «важно не поведение, а то, как человек к нему относится», то раскрытие чувств должно быть первоочередной задачей. Но отношение человека к своему поведению зависит от самого поведения и от влияющих на него факторов, а с ними мы можем разобраться и без исследования чувств. Когда мы помогаем людям действовать лучше, может показаться, что наша первая задача – изменить их чувства и тем самым изменить их действия, но гораздо более эффективная программа – изменить их действия и тем самым, попутно, их чувства.

В бихевиористском анализе знание другого человека – это просто знание того, что он делает, делал или будет делать, а также генетических задатков, прошлого и настоящего окружения, объясняющих, почему он это делает. Это нелегкая задача, поскольку многие относящиеся к делу факты недоступны, а каждый человек, безусловно, уникален. Но наше знание о другом человеке ограничено не природой фактов, а их доступностью. Мы не можем знать все, что нужно, как не можем узнать все, что хотели бы, о мире физики и биологии, но это не значит, что неизвестное имеет другую природу. Как и в других науках, нам часто не хватает информации, необходимой для предсказания и контроля, и мы должны довольствоваться интерпретацией, она будет иметь поддержку в виде предсказания и контроля, которые были возможны и в других условиях.

Мы можем знать другого человека в ином смысле знания, о котором говорилось в главе 9. Мы понимаем других людей, не предпринимая действий, и простое восприятие других должно быть включено в число наших реакций на них. Все это зависит от того, что делают другие, гораздо больше, чем от того, что они чувствуют или говорят.

Управление собой

Управление собой поднимает тот же вопрос, что и самопознание: кто же такие управляющие и управляемые «я»? И снова ответ заключается в том, что это репертуары поведения. Интеллектуальное управление собой, о котором говорилось в главе 7, – это вопрос изменения ситуации до тех пор, пока не появится решение проблемы, причем репертуар решения проблемы будет эффективнее, если само решение будет успешным. Эти два репертуара легче различить в этическом управлении собой. Управляемое «я» состоит из того, что принято называть эгоистичным поведением, – продукт биологического подкрепления, к которому вид стал чувствителен в результате естественного отбора. Управляющее «я», с другой стороны, создается в основном социальным окружением, которое имеет свои эгоистические причины для того, чтобы научить человека изменять свое поведение таким образом, чтобы оно стало менее неприятным и, возможно, более подкрепляющим для других.

Управление собой часто представляется как прямое манипулирование чувствами и душевными состояниями. Человек должен изменить свой разум, использовать силу воли, перестать испытывать тревогу и полюбить своих врагов. На деле же он меняет мир, в котором живет. Как в интеллектуальном, так и в этическом управлении собой он анализирует условия и может выводить и применять правила. Но в этом смысле очень небольшому управлению собой можно научиться самому за одну жизнь. Отсюда ценность народной мудрости, правил, пословиц, максим и других предписаний, которым следует следовать, чтобы целесообразнее приспосабливаться к описываемым ими непредвиденным обстоятельствам. Наглядный пример – золотое правило нравственности. Было бы невозможно составить таблицу заповедей, применимых ко всем вещам, которые люди делают и которые влияют на других, но для того, чтобы выяснить, будет ли конкретный поступок наказан из-за его негативного влияния на других, человеку предписывается изучить его влияние на самого себя. Это ранняя и отрицательная форма правила, но он также может искать подкрепляющие эффекты. Общее правило предписывает ему избегать действий, если результат был бы негативным для него самого, и действовать, когда эффект будет подкрепляющим. Обратите внимание, что его не просят исследовать свои предполагаемые чувства или предсказывать ощущения, которые его поведение вызовет у других; его просят проверить, является ли это тем последствием, ради которого он будет действовать. Исследуя такое воздействие на себя (например, вспоминая свою историю или обобщая ее), он вполне может реагировать на состояние своего тела, а не на изменения, вызванные его поведением. Состояния, ощущаемые в связи с подкреплением, являются значимыми; но управление собой связано с последствиями, многие из которых вызваны действиями других людей, и правило будет более точным, если человек вспомнит не то, что он чувствовал, а то, что он делал, когда другие обращались с ним определенным образом.

Некоторые известные техники управления собой направлены на то, чтобы задействовать историю человека для компенсации негативного эффекта. Например, употребление алкогольных напитков часто имеет два противоположных последствия: немедленное подкрепление и отложенное наказание. После наказания человек может «принять решение» не пить снова. Такое решение – своего рода самодельное правило, призванное продлить действие наказания на будущее, но в дальнейшем эффект немедленного подкрепления все равно может взять верх. Напоминание о принятом решении – это жест самоконтроля, хотя, возможно, и неэффективный. Предотвращение ситуаций, в которых человек может выпить («избегание искушения»), возможно, более эффективно.

Распространенная техника интеллектуального управления собой – это организация ситуации, например кабинета или студии, в которой практически ничего не мешает определенному типу поведения. Монастырь и отшельничество имеют схожие эффекты в этическом управлении собой. Художник, рисующий по фотографии, находится под сильным контролем своей модели, но если он сможет привлечь к работе свою личную историю, его работы будут отличаться некой целостностью, поскольку они будут менее привязаны к одной ситуации. Он будет «извлекать самое необходимое», ослабляя контроль, оказываемый текущей ситуацией. Тот же принцип лежит в основе практики дзен, в которой лучник, например, учится минимизировать конкретные особенности отдельного случая. И художник, и лучник, как говорят, «выходят за пределы» непосредственной ситуации, они становятся «отстраненными» от нее.

Личная история проявляет себя в самоконтроле или управлении собой и другими способами. Человек, который отказывается «идти на дно» в концентрационном лагере, не «сломлен» попытками унизить или уничтожить его достоинство или личность, вышел за пределы своего текущего окружения. Сказать, что он способен привнести в эту среду иной смысл, – значит просто констатировать, что он находится под более мощным контролем своей истории.

Цель управления собой часто называют самореализацией или самоактуализацией. Первая, по-видимому, связана с достижениями, избеганием ограничений и поиском положительных подкреплений. Вторая, похоже, имеет большее отношение к максимизации генетических и внешних данных для того, чтобы освободить человека от непосредственных установок. В обоих случаях акцент делается на «здесь и сейчас», на бытии, благополучии или сиюминутном становлении.

В последнее время большой интерес проявляется к так называемому самоконтролю вегетативных реакций, таких как изменения частоты сердечных сокращений, кровяного давления, покраснения или потоотделения. Эти рефлекторные механизмы были названы непроизвольными, и, как мы видели в главе 4, казалось бы, это отличает их от оперантного поведения, но условия, необходимые для оперантного обусловливания, могут быть организованы. Вегетативное поведение обычно связано с внутренней жизнью организма, в нем мало воздействий на окружающую среду, которые могли бы сделать оперантное обусловливание уместным, но можно установить явный признак того, что происходит ответная реакция, и таким образом можно установить оперантное обусловливание. Например, определенный пульс может включить свет, за которым последует подкрепляющее последствие. Но замедление или ускорение пульса – это не больший самоконтроль, чем замедление или ускорение шага при ходьбе. Разница лишь в том, что за импульсом обычно не следуют подкрепляющие последствия, которые ставят его под оперантный контроль. Последствия иногда становятся более заметными при оперантном обусловливании скелетных мышц. Так, легче научиться шевелить ушами, глядя в зеркало для улучшения обратной связи, а легкие движения частично парализованной конечности иногда усиливаются по той же причине.

Человек может в некоторой степени контролировать свой пульс, ведя себя так, чтобы влиять на него, ускоряя сердечный ритм при сильных физических нагрузках и замедляя его при расслаблении. Прямой оперантный контроль вегетативного поведения может быть продемонстрирован только при устранении косвенного контроля. Много лет назад мы с коллегой пытались усилить изменения в объеме предплечья, предположительно отражающие расслабление кровеносных сосудов. Один из нас помещал свое предплечье в наполненный водой рукав (так называемый плетизмограф), объем которого отображался на циферблате. Мы обнаружили, что можем двигать циферблат в направлении, указывающем на увеличение объема руки, но позже выяснилось, что мы делаем это, дыша все глубже и глубже. Задерживая в легких все большее количество остаточного воздуха, мы нагнетали кровь в руку. Существуют способы устранения этих опосредующих реакций, и возможно чисто оперантное управление вегетативным поведением. Однако это не то управление собой, о котором мы здесь говорим.

Когда навыки управления собой усвоены, обучающие условия, поддерживаемые вербальной средой, могут больше не понадобиться. Поведение, обусловленное правильным управлением собой, становится более эффективным и, следовательно, щедро подкрепляется другими способами. Возможно, гораздо более точный контроль может начать осуществляться с помощью личных воздействий, и в этом случае проблема конфиденциальности, с которой сталкивается вербальная общность, будет преодолена. Тогда управление собой становится таким же автоматическим в своей зависимости от личных стимулов, как искусные движения акробата, но хотя эти условия могут привести к эффективной частной самостимуляции, они не ведут к самопознанию. Мы можем быть настолько же бессознательны в отношении тех стимулов, которые мы используем в управлении собой, как и в отношении используемых при выполнении сальто.

Управление другими людьми

Один человек управляет другим в том же смысле, как и собой. Он делает это не путем изменения чувств или душевных состояний. Греческие боги, как считается, могли изменять поведение, наделяя мужчин и женщин психическими состояниями, такими как гордость, душевное смятение или храбрость, но с тех пор никому не удалось добиться успеха в этом. Один человек изменяет поведение другого, преобразуя мир, в котором тот живет. При этом он, несомненно, влияет на то, что чувствует или интроспективно наблюдает другой человек.

ОПЕРАНТНОЕ ОБУСЛОВЛИВАНИЕ. Все, что мы знаем об оперантном обусловливании, относится к тому, как сделать поведение более или менее вероятным в определенном случае. Это традиционная область поощрений и наказаний, но гораздо более четкие различия могут быть сделаны при использовании того, что мы знаем об условиях подкрепления. К сожалению, чаще всего используются негативные подкрепления: правительственный и религиозный контроль основан в основном на угрозе наказания («власти»), и неинституциональные практики часто бывают того же рода. Среди позитивных подкреплений – товары и деньги для экономического контроля в сельском хозяйстве, торговле и промышленности и, менее формально, в повседневной жизни («богатство» или «привилегии»). Межличностные контакты часто являются вопросом одобрения («престижа») или порицания, некоторые формы которых, вероятно, эффективны по генетическим причинам («Желание одобрения, возможно, является наиболее глубоко укоренившимся инстинктом цивилизованного человека»), но которые обычно получают свою силу от обмена с другими подкрепляющими факторами.

В традиционных понятиях один человек организует положительные или отрицательные условия, чтобы создать интерес, обеспечить поощрение, привить стимулы или цели, повысить сознание другого человека. При этом он ставит его под контроль различных характеристик окружающей среды. Он прекращает подкрепление, чтобы отговорить или обескуражить. Он использует подкрепление от отложенных последствий, чтобы «дать человеку что-то, чего он с нетерпением ждет». При этом ему не нужно способствовать самопознанию, но его повышение уместно («Мы должны сделать фактическое давление более сильным, добавив к нему осознание»).

ОПИСАНИЕ УСЛОВИЙ. Упорядочение условий оперантного подкрепления часто путают с их описанием. Это различие так же важно, как и различие между ситуативным и контролируемым правилами поведением. Когда мы предупреждаем человека: «Зайди в дом. Будет дождь» – или вывешиваем на перекрестке знак «Стоп», мы описываем поведение (зайти или остановиться) и определяем или подразумеваем соответствующие последствия. Мы не обязательно организуем условия. Знак «Стоп» может просто указывать на вид перекрестка, на котором у водителей могут возникнуть проблемы, как знак «Тонкий лед» у пруда отпугивает конькобежцев, не угрожая карательными мерами со стороны властей. Но обычно добавляются искусственные негативные последствия. Ребенок, который остается на улице, когда ему говорят зайти, не только промокнет, но и будет наказан за непослушание. Водитель, не остановившийся на перекрестке, не только рискует попасть в аварию, но и получит штраф. (Знак будет особенно эффективным, если в поле зрения будет находиться каратель – полицейский.)

Предупреждение, как и правила, рассмотренные в главе 8, дает явные причины в виде описания условий (возможно, неполного). Человек, реагирующий на предупреждение, ведет себя рационально, применяя правила, и, хотя возможно, что он научился реагировать в результате прошлых предостережений, он делает это сейчас, потому что проанализировал ситуацию и, можно сказать, предупредил себя. Он описывает собственное поведение через ответственные за него условия, и в результате с большей вероятностью будет вести себя соответствующим образом в будущем. Закон придает этому важное значение: человек, который взвесил последствия своего поступка, знает, к чему приведет его поведение, и особенно подвержен наказанию.

Мы также говорим о последствиях – мы приводим причины, – когда призываем человека к действию, призываем или убеждаем его действовать. Призывать – значит делать более неотложным, добавляя условные негативные стимулы; убеждать – значит добавлять стимулы, которые являются частью повода для положительного подкрепления. Более четким видом правила является контракт. В трудовом договоре указывается, в частности, что должен делать работник и сколько ему платить. Контракт вступает в силу, когда детям говорят, что если они будут хорошо себя вести, то получат угощение. В этом случае работник и ребенок могут вести себя правильно, чтобы получить зарплату или угощение соответственно, но поведение может быть слабым. Правило может быть расширено дополнительными условиями, такими как угроза увольнения со стороны начальника или неоднократные знаки неодобрения от родителей.

ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ И МОТИВАЦИОННЫЕ МЕРЫ. Когда мы в состоянии сделать человеку добро, то есть сделать что-то, что он называет добром, мы можем поступать так, чтобы это что-то было обусловлено определенной топографией поведения, которая затем усиливается, и мы способны поставить поведение под контроль данного стимула. Если мы «делаем добро» без соблюдения каких-либо условных отношений, мы можем насытить человека и тем самым снизить как вероятность того, что он будет участвовать в поведении, подкрепленном этим добром, так и его восприимчивость к дальнейшему им подкреплению. Мы также можем создать эмоциональную предрасположенность к тому, чтобы человек делал нам добро. Напротив, отказывая в благе, мы можем погасить любое поведение, которое было подкреплено им, но если мы отказываем без уважения к тому, что делается, мы создаем состояние депривации, в котором поведение, подкрепленное этим добром, сильно и в котором оно мощно подкрепляется, и создаем эмоциональную предрасположенность причинять нам вред. Мы сами и объект нашего внимания можем чувствовать или интроспективно наблюдать множество соответствующих состояний наших тел, но управление условиями является эффективным шагом.

Можно кратко обсудить ряд известных областей управления.

ПРЕПОДАВАНИЕ. Все страдали и, к сожалению, продолжают страдать от менталистских теорий обучения в образовании. Это область, в которой цель кажется очевидной – изменить умы, установки, чувства, мотивы и так далее, и поэтому институты особенно сопротивляются изменениям. Тем не менее суть процесса обучения можно выразить в поведенческих терминах: учитель создает условия, при которых ученик приобретает поведение, которое в дальнейшем будет полезно для него в других условиях. Обучающие условия должны быть разработаны, от этого никуда не деться. Учитель не может привнести в класс достаточно реальной жизни ученика, чтобы сформировать поведение, соответствующее тем ситуациям, с которыми он столкнется позже. Поведение, которое должно быть создано заранее, является в такой же степени вопросом продуктивного мышления и творчества, как и простые факты и навыки.

Вот пример того, что стоит на пути эффективного образования. Говорят, что «установки, выраженные в структуре школьных систем, влияют на когнитивный и творческий потенциал практически каждого ребенка, как и чувства и личности учителей и их руководителей». Предположительно «установки, выраженные в структуре школьных систем» представляют собой поведение при проектировании и строительстве школ и учебных программ; «чувства и личности учителей и их руководителей» предположительно вытекают из их поведения; а то, что «влияет на когнитивный и творческий потенциал» ребенка, предположительно является условиями, при которых ребенок приобретает типы поведения, обсуждаемые в главе 7. Перевод звучит следующим образом: «Интеллектуальное и творческое поведение ребенка изменяется школой, в которую он ходит, ее учебными программами, а также поведением его учителей и руководителей». В этом нет глубины оригинала, но в данном случае глубина – это, конечно, неясность, а достоинство перевода в том, что он подсказывает нам, с чего начать, чтобы предпринять что-то в области преподавания.

Образование затрагивает поведение ребенка или человека на протяжении многих лет, поэтому принципы девелопментализма вызывают особые проблемы. Метафора роста начинается в «детском саду» и продолжается в «высшем» образовании, отвлекая внимание от условий, ответственных за изменения в поведении учащихся.

ПОМОЩЬ. Психотерапия была гораздо более явно привержена менталистским системам, чем образование. Болезнь, которая является объектом терапии, называется психической, и мы уже рассмотрели ментальный аппарат Фрейда и несколько интрапсихических процессов, которые, как считается, нарушены или отклонены у психически больных. Что не так, обычно исследуется в сфере чувств. (Одно время предлагалось, что психиатру следовало бы принять ЛСД, чтобы узнать, каково это – быть психически больным.)

Меры, предпринимаемые для трансформации чувств, – например, «развитие эго» или «формирование жизненно важного чувства самости» – работают путем создания условий подкрепления, консультирования пациента о том, где можно найти благоприятные условия, или путем предоставления правил, которые генерируют поведение, способное быть подкрепленным в повседневной жизни. Часто предполагается, что поведенческая терапия – это исключительно вопрос создания подкрепляющих условий, но она вполне может включать в себя предупреждения, советы, инструкции и правила, которым должен следовать пациент.

Когда проблема, требующая терапии, связана с нехваткой социальных или интимно-личностных подкреплений, решение может быть трудным. Может быть очевидно, что человек выиграет от подкрепления вниманием, одобрением или привязанностью, но если это не является естественным следствием его поведения – если он не заслуживает внимания, одобрения или привязанности, – может оказаться невозможным создать необходимые условия. Имитация внимания, одобрения или привязанности в конечном итоге создаст больше проблем, чем решит, и даже намеренное использование заслуженного внимания обесценивает вознаграждение.

«Что необходимо, – говорит психолог Карл Роджерс, – так это новая концепция терапии как предложения помощи, а не контроля». Но это не альтернатива. Можно помочь человеку, создав среду, которая оказывает контроль, и, если я прав, нельзя ему помочь, не делая этого. Так называемые гуманистические психологи контролируют людей, если они вообще оказывают хоть какое-то влияние, но они не позволяют себе анализировать свою практику. Один из печальных результатов этого заключается в том, что они не могут научить их – и даже могут сказать, что учить в принципе неверно. «Помощь» указывает на интересы того, кому помогают, а «контроль» – на интересы контролера, но прежде чем мы решим, что первое хорошо, а второе плохо, мы должны спросить, влияет ли на контролера его собственное благо или благо других. Мы должны рассмотреть, почему люди помогают другим, осуществляя при этом контроль. Культура терапевта должна побуждать его действовать так, чтобы это было хорошо для человека, которому он помогает, и проблема тех, кто занимается терапией, заключается в создании такой культуры, а не в поиске гуманных терапевтов. Но это лишь предвосхищает аргументацию следующей главы.

РУКОВОДСТВО. В самом широком смысле этот термин должен включать в себя все управление, но обычно он ограничивается официальными практиками, особенно карательными, которые, как говорят, формируют чувство ответственности. Как и обязанность (то, что причитается или до`лжно другим) и долг (то, что человек обязан заплатить), ответственность предполагает негативные последствия, и мы иногда говорим, что человек ответственен просто в том смысле, что он реагирует на негативные условия. Мы считаем его ответственным, поддерживая такие условия. (Мы привлекаем его к ответственности в более общем смысле – ведем учет его поведения, чтобы проверить, соответствует ли оно требованиям, от которых может зависеть избавление от наказания.) Из этого не следует, что он несет ответственность, простой факт заключается в том, что на него повлияли определенные виды условий. Если они не смогли этого сделать, то потому, что он неконтролируем, а не безответственен, и термин «контролируемость» в некоторых кругах имеет тенденцию заменять термин «ответственность».

РАЗВЛЕЧЕНИЕ. Можно сказать, что есть одна область, в которой то, что делается, на самом деле не является управлением, хотя влияние на других людей чрезвычайно важно. Художник, композитор, поэт или писатель создает нечто, что кажется оправданным только тем, что оно укрепляет несмотря на условия. (Религиозное искусство, церемониальная музыка, книги с посылом призваны побуждать к действию, и подобные подкрепляющие эффекты используются в образовательных, терапевтических и других целях.

Подкрепляющие картины, мебель и фоновая музыка используются для того, чтобы магазины, офисы и вестибюли гостиниц работали как условные подкрепления, увеличивая вероятность того, что люди придут сюда снова. Но здесь я говорю о «чистом» искусстве.) В лучшем случае художник, композитор или писатель действует так, чтобы произвести нечто, что подкрепляет его самого, и он, скорее всего, будет продолжать работать, если это так.

Но мы не должны упускать из виду тот факт, что потребитель искусства, музыки и литературы также получает подкрепление. Человек смотрит на картины, ходит в галереи, чтобы увидеть их, покупает их или приобретает их копии, чтобы смотреть на них, потому что он получает подкрепление, когда делает это. Он слушает музыку, которая подкрепляет, ходит на концерты или покупает записи. Люди покупают и читают книги. Этот факт, вероятно, не совсем безотносителен к художнику, композитору или писателю, но даже если бы это было так, нет причин, по которым бихевиористский подход не мог бы перечислить подкрепляющие эффекты произведений искусства, музыки и литературы и рассматривать их как таковые скорее в манере созерцательного познания, обсуждаемого в главе 9. Тот факт, что заметное поведение отсутствует, не означает демонстрации психической жизни.

Личность и другие

Раньше люди полагали, что они знают себя лучше, чем других (или чем другие знают их). Они имели в виду, что знают свои собственные чувства и интроспективно наблюдаемые состояния лучше, чем чужие. Самопознание – это вопрос контакта с самим собой. Когда люди начали выяснять, почему другие ведут себя так, как они себя ведут, возник другой вид самопознания, учитывающий генетическую одаренность, историю окружающей среды и текущую обстановку. Исторический приоритет самопознания, основанного на интроспекции, уступил место знанию об условиях окружающей среды.

В управлении собой порядок открытий был обратным. Люди довольно легко учатся управлять другими. Ребенок, например, осваивает определенные методы управления своими родителями, когда он ведет себя определенным образом, что приводит к конкретным действиям. Дети овладевают приемами управления своими сверстниками, и они становятся искусными в этом задолго до того, как начинают управлять собой. Раннее обучение изменению собственных чувств или интроспективно наблюдаемых состояний путем применения силы воли или изменения эмоциональных и мотивационных состояний не очень эффективно. Управление собой, которому начинают обучать в форме пословиц, максим и правил, – это вопрос изменения окружающей среды. Контроль над другими, усвоенный в раннем возрасте, в результате используется в самоконтроле, и в конечном итоге полноценная техника поведения приводит к умелому управлению собой.

То, что она также приводит к умелому управлению другими, поднимает серьезные вопросы, к которым мы сейчас и обратимся.

Я считаю, что научный анализ поведения должен предполагать, что оно контролируется генетической и внешней историей человека, а не им самим как инициатором, творческим агентом; но ни одна часть бихевиористской концепции не вызывала более яростных возражений. Конечно, мы не можем доказать, что поведение человека в целом полностью детерминировано, но это предложение становится все более правдоподобным по мере накопления фактов, и я считаю, что достигнут момент, когда его выводы должны быть серьезно рассмотрены.

Мы часто упускаем из виду тот факт, что человеческое поведение также является формой контроля. То, что организм должен действовать, чтобы управлять внешним миром, так же характерно для жизни, как дыхание или размножение. Человек воздействует на окружающую среду, и то, чего он добивается, необходимо для его существования и выживания вида. Наука и техника являются лишь проявлениями этой важнейшей черты человеческого поведения. Понимание, предсказание и объяснение, а также применение технологий – это примеры контроля над природой. Они не выражают «отношение господства» или «философию контроля». Они являются неизбежными результатами определенных поведенческих процессов.

Мы, несомненно, совершали ошибки. Мы открывали, возможно слишком быстро, все более и более эффективные способы контроля над нашим миром и не всегда использовали их мудро, но мы не можем перестать управлять природой, так же как перестать дышать или переваривать пищу. Контроль – это не проходящая фаза. Ни один мистик или аскет никогда не переставал контролировать окружающий мир: он контролирует его, чтобы контролировать себя. Мы не можем выбрать образ жизни, в котором нет контроля. Мы можем лишь изменить контролирующие условия.

Контрконтроль

Организованные учреждения или институты, такие как правительства, религии и экономические системы, и в меньшей степени педагоги и психотерапевты осуществляют мощный и часто проблемный контроль. Он осуществляется способами, которые наиболее эффективно подкрепляют тех, кто его осуществляет, и, к сожалению, это обычно означает способы, которые либо сразу же негативно влияют на контролируемых, либо эксплуатируют их в долгосрочной перспективе.

Те, кого контролируют, начинают действовать. Они убегают от контролера – уходят из зоны досягаемости, если это отдельный человек, или бросают правительство, становятся отступниками в религии, уходят в отставку, прогуливают уроки, или они могут напасть, чтобы ослабить или уничтожить контролирующую власть, как в случае революции, реформации, забастовки или студенческого протеста. Иными словами, они противопоставляют контролю контрконтроль.

Можно достичь состояния, при котором эти противоборствующие силы находятся в равновесии по крайней мере временно, но результат редко бывает оптимальным. Система стимулирования может разрешить конфликт между руководством и работниками, государства могут поддерживать баланс сил, а правительственные, религиозные и образовательные практики могут быть эффективными лишь в том случае, если не допускать дезертирства, отступничества или прогулов, но в результате отнюдь не всегда получается хорошо продуманная социальная среда.

Этика и сострадание

Мы говорим о доброжелательном правителе, преданном учителе, сострадательном терапевте, общественно активном промышленнике, словно их поведение является симптомом внутренних черт характера. Когда мы спрашиваем, почему человек доброжелателен, предан, сострадателен или общественно активен, мы изучаем влияние его поведения на других. (Утилитаристы ссылались на последствия такого рода, определяя полезность как «принцип, который одобряет или не одобряет любое действие в зависимости от тенденции к увеличению или уменьшению счастья стороны, чьи интересы рассматриваются», но это было одобрение или неодобрение третьей стороны, а не той, которую непосредственно затрагивает действие.) Эффекты, ответственные за доброжелательное, преданное, сострадательное или общественно активное поведение, являются формами контрконтроля, и когда их нет, эти столь любимые всеми черты поведения отсутствуют.

Это можно проиллюстрировать на примере пяти областей, в которых контроль не компенсируется контрконтролем, и тем самым они становятся классическими примерами жестокого обращения. Это уход за младенцами, престарелыми, заключенными, душевнобольными и слабоумными. Часто говорят, что тем, кто руководит этими людьми, не хватает сострадания или чувства этики, но очевидным фактом является то, что они не подвергаются сильному контролю. Дети и старики слишком слабы, чтобы протестовать, заключенные находятся под контролем полиции, а душевнобольные и слабоумные не могут организоваться или действовать успешно. Мало или ничего не делается в случае плохого обращения, если только не вводится контрконтроль, обычно негативный, извне.

Контрконтроль, несомненно, не единственная причина, по которой один человек хорошо относится к другому. Мы можем вести себя так, что другой получает подкрепление и в свою очередь подкрепляет нас. Генетический набор человека может включать в себя такую склонность, как, например, родительская забота о потомстве. Дарвин указывал на ценность альтруистического поведения для выживания (цитата на эту тему приводится позже), хотя, похоже, речь идет только об особых видах врожденного поведения. В любом случае то, как один человек относится к другому, определяется взаимными действиями. Мы ничего не выигрываем, обращаясь к чувствам. Часто говорят, что люди утешают страдающих, исцеляют больных и кормят голодных, потому что сочувствуют им или разделяют их чувства, но именно поведение, с которым ассоциируются такие чувства, должно было иметь ценность для выживания и изменяется с помощью контрконтроля. Мы воздерживаемся от причинения боли другим не потому, что «знаем, каково это – быть обиженным», а (1) потому что причинение боли другим представителям вида снижает шансы вида на выживание и (2) когда мы причиняем боль другим, нам самим наносится вред.

Классическая концепция humanitas определялась как набор добродетелей, но любое добродетельное чувство можно рассматривать как побочный продукт поведения. Человек, практикующий humanitas, был уверен в себе в том смысле, что обычно добивался успеха: он хорошо относился к другим и в результате получал добро от них, он играл активную роль в управлении государством и так далее.

«Важной детерминантой морального поведения и основным компонентом развития характера» является «готовность следовать правилам», но человек «хочет» так делать из-за последствий, организованных теми, кто установил правило и обеспечивает его выполнение. Различие между поведением, контролируемым правилами, и ситуативным поведением упускается, когда в тестировании «социализации» говорится о «степени, в которой человек усвоил правила, ценности и традиции своего общества». Люди наказывали друг друга задолго до того, как поведение стало называться плохим или неправильным, и до того, как были сформулированы правила и человек мог быть «социализирован» этими карательными условиями без помощи правил.

Люди начинают называть поведение хорошим или плохим, правильным или неправильным и соответственно подкреплять или наказывать, и в конце концов появляются правила, которые помогают человеку соответствовать практикам его сообщества и помогают сообществу поддерживать эти практики. Человек, который усваивает эти правила и ведет себя, четко следуя им, все еще не перенял их, даже если он научился контролировать себя и таким образом еще более эффективно приспосабливаться к условностям, поддерживаемым группой. Социальное поведение не требует, чтобы порождающие его условия были сформулированы в правилах или, если они были сформированы, чтобы человек знал эти правила. Однако чрезвычайно важно, чтобы социальные практики все-таки были выработаны.

Мы иногда говорим, что поступили определенным образом, потому что знали или чувствовали, что так было правильно, но то, что мы ощущаем, когда ведем себя нравственно или этично, зависит от условий, ответственных за наше поведение. То, как мы воспринимаем поведение других, обусловлено его влиянием на нас; то, как мы ощущаем наше собственное поведение по отношению к другим, является вопросом действий, совершаемых другими. Телесные состояния, которые мы знаем или чувствуем, могут быть особенно заметны, когда угрозы сильны. Человек, получивший обещание рая и угрозу ада, может испытывать телесные состояния сильнее, чем тот, чье поведение просто одобряется или порицается окружающими. Но ни тот ни другой не действует потому, что знает или чувствует, что его поведение правильно; он действует в силу условий, которые сформировали его поведение и создали ситуации, которые он ощущает.

Один из древних богословских вопросов заключается в следующем: грешен ли человек потому, что он грешит, или, наоборот, грешит потому, что он грешен? Маркс поставил аналогичный вопрос и ответил на него следующим образом: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»[33]. Философ Уильям Джеймс приложил эту мысль к области эмоций: «Мы плачем не потому, что нам грустно; нам грустно, потому что мы плачем»[34]. Во всех трех формулировках не хватает важной детали: ничего не сказано о том, что отвечает за состояние и поведение. И если нас спросят: «Нравственен ли человек, потому что он ведет себя нравственно, или он ведет себя нравственно, потому что он нравственен?» – мы должны ответить: «Ни то ни другое». Он ведет себя нравственно, и мы называем его нравственным, потому что он живет в определенной среде.

Контрконтроль не так уж трудно объяснить, когда контроль сразу же вызывает неприятие – например, когда он осуществляется путем наказания или его угрозы. Предположительно это связано с выживанием: не имея возможности убежать, организмы, успешно атакующие хищника, получают конкурентное преимущество. Но когда негативные последствия контроля отложены, как при эксплуатации, контрконтролирующие действия менее вероятны. Большинство тех, кто обладал большим богатством, использовали его, не подвергаясь сильному контрконтролю вплоть до XIX века. О Гегеле говорили, что он был одним из первых, кто понял, что современная система торговли и промышленности «спонтанно возникла в результате работы рационального своекорыстия» и что закон и правительство теперь необходимы не только для защиты общества и его отдельных членов, но и для контроля неограниченной жадности к личному обогащению, которую высвободили новые производственные технологии. Этого можно добиться, по его мнению, только в том случае, если в обществе будет царить всеобщее чувство порядочности. Необходимо сделать несколько поправок. Сказать, что торговля и промышленность «возникли в результате рационального своекорыстия», – значит просто заявить, что люди открыли новые способы приобретения денег и товаров. Их «жадность» была неограниченной в смысле отсутствия всякого контрконтроля. Отсюда необходимость в законах, ограничивающих торговлю и промышленность, но они требовали юридических действий со стороны пострадавших людей, а не «общего чувства порядочности». Недостаточно привести поведение, из которого мы делаем вывод о чувстве порядочности, как нельзя ссылаться на поведение, из которого мы делаем вывод о сострадании тех, у кого на попечении беспомощные люди. Мы должны обратить внимание на контрконтролирующие условия.

Считается, что человек превосходит других животных, потому что у него развилось чувство нравственности или этики. «Безусловно, самой важной характеристикой человека является то, что у нас есть моральные суждения и мы их применяем». Но то, что развилось, – это социальная среда, в которой люди ведут себя так, что их поведение частично определяется их влиянием на других. Разные люди демонстрируют различные объемы и виды нравственного и этичного поведения в зависимости от степени их подверженности таким условиям. О морали и этике говорят, что они включают в себя «отношение к закону и правительству, которое формировалось веками», но гораздо правдоподобнее сказать, что поведение, выражающее такое отношение, порождается условиями, которые в свою очередь складывались веками. Отношение к правительству как нечто отличное от поведения вряд ли могло сохраниться в течение столетий; то, что осталось, – это правительственные методы. Правовое поведение зависит от большего, чем «отношение почтения к правительству», как роль государства зависит от большего, чем «свершившийся факт власти», и сказать, что «право – это достижение, которое необходимо обновлять, понимая источники его силы», – значит прямо указать на необходимость понимания и поддержания условий государственной власти.

Одно из самых трагических последствий ментализма наглядно демонстрируют те, кто искренне озабочен бедственным положением современного мира и не видит иного выхода, кроме возвращения к морали, этике или чувству порядочности как к личным качествам. Недавняя книга о нравственности показывает скорее надежду, чем отчаяние, потому что автор «видит растущее понимание каждым человеком своих собратьев; рост уважения к правам других», и он рассматривает это как «…шаги к безопасному мировому сообществу, основанному на все более широких сферах близости и сочувствия», а пасторское послание настаивает на том, что наше спасение «лежит в возвращении к христианской морали». Но что необходимо, так это восстановление социальной среды, в которой люди ведут себя так, чтобы их поведение можно было назвать нравственным.

Обвинение людей, для того чтобы сформировать этически приемлемое поведение, приводит к печальным результатам. Сэмюэль Батлер высказал эту мысль в романе «Едгин», где людей обвиняли в физических, но не в моральных болезнях. Сравните двух людей, один из которых стал калекой в результате несчастного случая, а другой – из-за окружающей среды, которая сделала его ленивым и, когда его критикуют, злым. Оба причиняют большие неудобства другим, но один умирает мучеником, а другой – негодяем. Или сравните двух детей – одного покалечил полиомиелит, другого – отвергнувшая его семья. Оба мало помогают другим и доставляют неприятности, но винят только одного. Главное различие заключается в том, что только один вид беспомощности можно исправить наказанием, да и то лишь изредка. Заманчиво сказать, что только один человек в каждом случае мог что-то сделать со своим состоянием, но разве мы не должны сказать, что мы могли бы предпринять что-нибудь помимо того, чтобы обвинять его?

Приписывание морального и этического поведения условиям окружающей среды, похоже, не оставляет места для абсолютов. Это предполагает своего рода релятивизм, при котором хорошим является то, что принято так называть. Одно из возражений против этого состоит в том, что оно относится к подкрепляющим факторам, но не к поддерживаемым условиям, в которых они появляются. Мы также склонны возражать, когда представление другой группы людей о хорошем существенно отличается от того, что мы называем правильным, если наши практики противоречат друг другу. Но рассмотрение окружающей среды не является релятивизмом в этом смысле. Теория этических эмотивистов была апелляцией к чувствам, резко локализованным во времени и месте и не связанным с какими-либо очевидными причинами для этики и морали. Этические и моральные условия подкрепления имеют свои собственные последствия, к которым я перейду через некоторое время.

Борьба за свободу

Успех человека в освобождении от раздражителей и опасностей физической среды, а также от карательных и эксплуататорских аспектов социальной среды был, возможно, самым большим его достижением. Это позволило ему развить другие виды поведения с высоко подкрепляющими последствиями – науку, искусство и социальные отношения. В то же время это дало ему ощущение свободы, и, возможно, ни одно чувство не вызвало больше проблем.

Как я уже отмечал в главе 4, оперантное поведение при положительном подкреплении отличается отсутствием какого-либо события, непосредственно предшествующего событию, которое могло бы послужить причиной, и в результате, как считается, оно демонстрирует внутренний источник, называемый свободой воли. Рефлекторное поведение имеет свой стимул и поэтому называется непроизвольным, а негативно подкрепленное оперантное поведение возникает в присутствии негативного фактора, от которого это поведение спасает. В этих ситуациях мы говорим не о том, что мы хотим сделать, а о том, что мы должны предпринять, чтобы избежать наказания или уйти от него. Мы можем, посредством «акта воли», выбрать подчиниться наказанию, но только потому, что другие последствия, для которых нет непосредственной предшествующей причины, делают наше подчинение «добровольным».

Важным является не то, что мы чувствуем себя свободными, когда получаем позитивное подкрепление, а то, что при этом мы не склонны убегать или контратаковать. Ощущение свободы – это важный признак контроля, отличающийся тем, что он не порождает контрконтроля. Борьба за свободу, казалось, движется к миру, в котором люди делают то, что им нравится, или то, что они хотят, в нем они пользуются правом быть оставленными в покое. В этом мире они «искуплены от тирании богов и правительств благодаря росту их свободной воли в совершенную силу и уверенность в себе». Это мир, в котором люди реализовали, актуализировали и нашли себя в том смысле, в котором эти выражения используются в экзистенциализме, феноменологии и восточном мистицизме. Это мир, в котором контроль над поведением человека ошибочен, в котором «желание изменить другого человека по сути своей враждебно». К сожалению, ощущение свободы само по себе не является надежным признаком того, что мы достигли такого мира.

Тот факт, что положительное подкрепление не порождает контрконтроля, не остался незамеченным потенциальными контролерами, которые просто перешли на позитивные средства. Вот пример. Правительство должно собирать деньги. Если оно делает это путем налогообложения, граждане должны платить или быть наказанными, и они могут избежать этого аверсивного контроля, поставив другую партию у власти на следующих выборах. В качестве альтернативы правительство организует лотерею, и вместо того, чтобы быть вынужденными платить налоги, граждане добровольно покупают билеты. Результат тот же: граждане отдают правительству деньги, но во втором случае они чувствуют себя свободными и не протестуют. Тем не менее их контролируют не менее сильно, чем угрозой наказания, тем особенно мощным (с переменным уровнем) графиком подкрепления, о котором говорилось в главе 4 и эффект которого достаточно наглядно проявляется в поведении одержимого или патологического азартного игрока.

Контроль скрыт, когда он представлен как изменение сознания, а не поведения. Убеждение не всегда эффективно, но когда оно эффективно, оно порождает мало или вообще не порождает контрконтроля. Мы убеждаем частично, описывая потенциально подкрепляющие последствия. Один известный эколог обсуждал возможность заставить промышленность платить за право загрязнять воздух, землю и воду. Для этого необходимо либо законодательство, либо добровольное соглашение промышленности, а «при нашем типе демократии» и то, и другое возможно только «путем убеждения, создания благоприятного климата общественного мнения». Журналисты и лица, контролирующие средства массовой информации, должны играть важную роль. Еще одна апелляция к убеждению привела к следующему комментарию в лондонской «Таймс»:

«Теперь это большинство, которому хорошо как никогда, и оно намерено сохранить эту ситуацию демократическим путем. „Мы должны убеждать… убеждать… убеждать…“ – говорит мистер Дженкинс. „Наша единственная надежда – обратиться к скрытому идеализму всех добрых мужчин и женщин“. Но это уже не политика, а проповедь. Хочется надеяться, что в своих последующих выступлениях мистер Дженкинс обсудит политические методы, с помощью которых можно управлять большинством».

Контроль поведения скрывается или маскируется в образовании, психотерапии и религии, когда роль учителя, терапевта или священника сводится к тому, чтобы направлять, подсказывать или советовать, а не управлять, а меры, которые не могут быть скрыты таким образом, отвергаются как вмешательство. В социальных программах часто тщательно умалчивается о средствах: например, мы должны «лучше использовать человеческие ресурсы», при этом контроль, связанный с «использованием», не уточняется.

Смущение тех, кто оказался в положении, когда они должны рекомендовать контроль, иллюстрирует Декларация, принятая на Стокгольмской конференции по окружающей среде в 1972 году. Первый принцип гласит: «Человек имеет основное право на свободу, равенство и благоприятные условия жизни в окружающей среде, качество которой позволяет вести достойную и процветающую жизнь, и несет главную ответственность за охрану и улучшение окружающей среды на благо нынешнего и будущего поколений». Ни один другой вид не имеет прав и обязанностей в этом смысле, и трудно понять, как они могли развиться как фундаментальные человеческие черты или свойства в ходе естественного отбора, если только мы не рассматриваем их как контролирующие и контрконтролирующие практики. Утверждение права означает угрозу действий против тех, кто, как считается, его нарушает. Таким образом, мы действуем, чтобы сдержать тех, кто заставляет нас действовать (и тем самым уменьшает наше чувство свободы), или кто берет больше, чем положено, из имеющихся благ, или кто портит мир, в котором мы живем. Мы оправдываем и объясняем свое поведение, когда заявляем о своем праве сдерживать их. Те, кто защищает права человека, указывают на меры, которые должны быть приняты против тех, кто их нарушает. Билль о правах, например, защищает человека от определенных видов юридических действий.

Человек «несет главную ответственность» за то, чтобы не управлять другими аверсивно, не брать больше, чем справедливо, и не загрязнять окружающую среду в том смысле, что его будут критиковать или наказывать те, кто страдает, если он это делает. Ответственность – это не личное имущество, а свойство (в основном юридическое) условий, которым подвергаются люди. Переходя от прав и обязанностей к поведению, которое им приписывается или, как говорят, оправдывается ими, и обращаясь к социальным (обычно правительственным) обстоятельствам, формирующим и поддерживающим это поведение, мы уходим от векового спора и переходим к возможно эффективным действиям.

Стокгольмская декларация содержала двадцать шесть принципов. Конференция не обладала ни военной, ни экономической, ни образовательной властью; она могла только давать рекомендации. В тексте мы обнаружим, что одиннадцать принципов утверждают, что государства, планировщики, политики и так далее обязаны предпринять определенные действия. Пять утверждали, что они должны, а три – что они сделают это. Пять просто указывали на то, что действия необходимы, а еще один признавал суверенное право. Возможно, было бы несправедливо требовать большего от этой конкретной конференции, но она была созвана для противодействия, возможно, самой большой текущей угрозе для нашего вида, и очевидно, что она достигла незначительных успехов, потому что не смогла принять тот факт, что необходимым шагом является ограничение определенных свобод.

Контролирующая социальная среда

Люди так долго и так мучительно страдали от навязанного им контроля, что легко понять, почему они так яростно выступают против любой его формы. Простой анализ практики контроля, подобный тому, что был проведен в предыдущей главе, скорее всего, будет подвергнут нападкам просто потому, что он может быть использован злоумышленниками. Но в конечном итоге любой эффективный контрконтроль, ведущий к «освобождению» индивида, может быть достигнут только путем четкой разработки, и она должна быть основана на научном анализе человеческого поведения. Мы должны начать с того, что поведение человека всегда контролируется. «Свободным родился человек, – говорил Руссо, – и везде он закован в железо»[35], но никто не свободен меньше, чем новорожденный, и он не станет свободнее по мере взросления. Его единственная надежда – попасть под контроль такой природной и социальной среды, в которой он сможет максимально использовать свои генетические данные и при этом наиболее успешно добиваться счастья. Его семья и сверстники являются частью этой среды, и он выиграет, если они будут вести себя этично. Образование – еще одна ее часть, и он приобретет наиболее эффективные навыки, если его учителя осознают свою роль, а не будут считать, что она заключается в том, чтобы предоставить ему свободу саморазвития. Его правительство также является частью этой среды, и оно будет «управлять в наименьшей степени», если сведет к минимуму свои карательные меры. Он будет производить то, что нужно ему и другим, наиболее результативно и с наименьшими негативными последствиями, если стимулы будут таковы, что он будет работать аккуратно и усердно и его труд будет подкрепляться тем, что он делает. Все это будет возможно не потому, что те, с кем он общается, обладают моралью и чувством этики, порядочности или сострадания, а потому, что они, в свою очередь, контролируются определенным типом социальной среды.

Самый важный вклад социальной среды – тот, от которого полностью отказались при возвращении к чистому индивидуализму, – связан с обеспечением будущего. Суровые перспективы перенаселения, загрязнения окружающей среды и истощения ресурсов придали будущему новое и относительно непосредственное значение, но некоторая тревога за него, конечно, преобладала уже давно. Известно, что сто лет назад «мало было людей, будь то утилитаристы или верующие, кто тогда думал о том, что доброта поступка заключается в самом поступке или в побудившей его воле; дело было в последствиях, в их завтрашнем счастье или в „жизни после смерти“; в обоих случаях речь шла о будущей награде». Но добро, в свете которого можно судить о поступке, – это одно; побуждение людей быть добрыми или поступать хорошо «ради будущих последствий» – это другое. Важно то, что структуры существуют дольше, чем отдельные люди, и организуют условия, которые учитывают достаточно отдаленное будущее. Поведенческие процессы можно проиллюстрировать на примере человека, который работает ради обещанного дохода, играет в игру, чтобы выиграть, или покупает лотерейный билет. Так религиозные институты укрепляют перспективу загробной жизни, а правительства побуждают людей умирать как патриоты.

Мы против многого из этого возражаем, но интересы институтов иногда совпадают с интересами отдельных людей: правительства и религии иногда побуждают людей вести себя хорошо по отношению друг к другу и действовать сообща для защиты и поддержки. Пословицы и афоризмы, а также четкие своды законов укрепляют поведение, имеющее отложенные последствия. Сам по себе человек может приобрести немного поведения относительно будущего в течение своей жизни, но как член группы он извлекает выгоду из поддерживаемой социальной среды.

Этот факт имеет огромное значение, поскольку позволяет ответить на два основных вопроса: как мы можем назвать конкретный случай контроля человеческого поведения хорошим или плохим и кто должен разрабатывать и поддерживать контролирующие практики?

Развитие культуры

Социальная среда, которую я имею в виду, обычно называется культурой, хотя ее часто определяют и по-другому – как набор обычаев или манер, как систему ценностей и идей, как сеть связей и так далее. Как набор условий подкрепления, поддерживаемых группой, возможно, сформулированных в виде правил или законов, она имеет четкий физический статус, непрерывное существование за пределами жизни членов группы, изменяющуюся модель поведения по мере добавления, отмены или изменения практик, и, прежде всего, власть. Определенная таким образом культура контролирует поведение членов группы, которая ее придерживается.

Это не монолитная вещь, и у нас нет причин объяснять ее, апеллируя к коллективному разуму, идее или воле. Если действительно существует «семьдесят три элемента культуры, общих для каждого человеческого общества, существующего сегодня или известного истории», то в каждом наборе условий, называемом культурой, должно быть семьдесят три вида практик или их типа, каждый из которых должен быть объяснен в терминах обстоятельств, преобладавших до возникновения культуры как таковой. Почему люди развивают язык? Почему они практикуют тот или иной вид брака? Почему сохраняют моральные нормы и формулируют их в кодексах? Некоторые ответы на вопросы такого рода можно найти в биологических характеристиках вида, другие – в «универсальных особенностях» среды, в которой живут люди.

Важная вещь в понятии «культура» – это то, что она эволюционирует. Практика возникает словно мутация, она влияет на шансы группы решить свои проблемы, и если группа выживает, то и она тоже выживает. Практика была выбрана по ее вкладу в эффективность тех, кто ее использует. Вот еще один пример того тонкого процесса, который называется отбором, и он имеет те же знакомые особенности. Мутации могут быть случайными. Культура не обязательно должна быть разработана, и ее эволюция не свидетельствует о наличии цели.

Практики, составляющие культуру, представляют собой смесь, и некоторые части могут быть несовместимы с другими или находиться в открытом конфликте. Нашу собственную культуру иногда называют нездоровой, и

в нездоровом обществе человеку будет не хватать чувства идентичности и состоятельности; он будет воспринимать приостановку своих собственных мысленных структур… для вступления в более плодотворные отношения с окружающими его людьми как предательство; он будет подходить к миру человеческого взаимодействия с чувством настоящего отчаяния; и только когда он пройдет через это безнадежное состояние и научится познавать себя, он достигнет той доли самореализации, которую позволяет состояние человека.

В переводе: нездоровое общество – это набор условий, которые приводят к разрозненному или противоречивому поведению, предполагающему более чем одно «я», не продуцирующее сильного поведения, с которым связано чувство компетентности. Оно не способствует появлению успешного социального поведения и, следовательно, заставляет человека считать поведение других предательством, и так социальное поведение, обеспечивая лишь редкое подкрепление, порождает состояние, ощущаемое как отчаяние. Другой автор писал, что наша культура «находится в конвульсиях из-за состояния ценностного противоречия, из-за включения в нее противоположных и конфликтующих ценностей», но мы можем сказать, что ценности здесь, как и везде, относятся к подкреплениям, и что именно условия, частью которых они являются, будут противоположными и конфликтующими.

Общество будет «исцелено», если его удастся изменить таким образом, чтобы человек получал щедрое и постоянное подкрепление и, следовательно, «реализовывал себя», приобретая и демонстрируя наиболее успешное поведение, на которое он способен. Лучшие способы обучения (введенные по какой-либо причине, возможно, только из-за непосредственных последствий для учителя или ученика) помогут эффективнее использовать генетический потенциал человека. Лучшие условия стимулирования (вводимые по любой причине, возможно, только в интересах руководства или работников) означают большее количество и лучшее качество товаров и более благоприятные условия труда. Улучшенные способы управления (введенные по любой причине, возможно, только в интересах управляемых или правителей) означают меньше времени, потраченного на самозащиту, и больше времени для других дел. Более увлекательные формы искусства, музыки и литературы (созданные по любой причине, возможно, просто для немедленного подкрепления тех, кто их создает или наслаждается ими) означают меньше уходов к другим образам жизни.

В известном отрывке из книги «Происхождение человека» Дарвин писал:

«При неясности вопроса о прогрессе цивилизации мы можем, по крайней мере, убедиться в том, что народ, производивший в течение долгого времени наибольшее число высокоинтеллектуально одаренных, энергичных, храбрых, патриотических и доброжелательных людей, одерживает обыкновенно верх над менее одаренными народами»[36].

Эта точка зрения остается в силе, когда апелляция к характеру корректируется, говоря о «нации, которая поддерживает социальную среду, где ее граждане ведут себя так, что их называют умными, энергичными, храбрыми, патриотичными и доброжелательными». Дарвин говорил о ценности культуры для выживания.

В естественном отборе, оперантном обучении и эволюции социальной среды есть удивительное сходство. Все три способа не только не предполагают предшествующего сотворения и предшествующей цели, но и используют понятие выживания как ценности. То, что хорошо для вида, – это то, что обеспечивает его выживание. То, что хорошо для индивида, – это то, что способствует его благополучию. Что хорошо для культуры, так это то, что позволяет ей решать свои проблемы. Есть, как мы видели, и другие виды ценностей, но они в конечном итоге отходят на второй план по сравнению с выживанием.

Понятие эволюции вводит в заблуждение – как социолога Герберта Спенсера, так и Дарвина, – когда предполагает, что благо, представленное выживанием, возникнет само собой. Во всех трех случаях отбора появляются ошибки, и, возможно, их придется поправлять с помощью конкретного замысла. Практика селекции уже давно представляет собой своего рода вмешательство в эволюцию вида, а сейчас генетики говорят об изменении генетического кода. Поведение индивида легко изменить, разработав новые условия подкрепления. Новые культурные практики явно разрабатываются в таких областях, как образование, психотерапия, пенология и экономические стимулы.

Проектирование человеческого поведения подразумевает, конечно, контроль, и вопрос, который, пожалуй, чаще всего задают бихевиористу, таков: а кто будет контролировать? Этот вопрос представляет собой древнюю ошибку, заключающуюся в том, что мы рассматриваем человека, а не мир, в котором он живет. Ни доброжелательный диктатор, ни сострадательный терапевт, ни преданный учитель и ни общественно активный промышленник не разработают образ жизни в интересах каждого. Вместо этого мы должны обратить внимание на условия, в которых люди управляют, оказывают помощь, обучают и выстраивают системы поощрения определенным образом. Другими словами, мы должны обратить внимание на культуру в качестве социальной среды. Будет ли развиваться культура, в которой ни один человек не сможет накопить огромную власть и использовать ее для собственного возвеличивания, нанося вред другим? Сформируется ли культура, где люди не будут настолько озабочены собственной актуализацией и самореализацией, что не будут уделять серьезного внимания будущему этой культуры? Эти и другие подобные вопросы нужно задавать, а не спрашивать, кто будет управлять и с какой целью. Никто не выйдет за пределы причинно-следственного потока. Никто по-настоящему не влияет на ситуацию. Человечество медленно, но беспорядочно создает среду, в которой люди ведут себя более эффективно и, несомненно, наслаждаются чувствами, сопровождающими успешное поведение. Это непрерывный процесс.

Бихевиористский анализ основывается на следующих предположениях: личность – это прежде всего организм, представитель вида и подвида, обладающий генетическим набором анатомических и физиологических характеристик, которые являются продуктом условий выживания, воздействию коих подвергался вид в процессе эволюции. Организм становится личностью по мере того, как он приобретает репертуар поведения в условиях подкрепления, которым он подвергается в течение своей жизни. Поведение, которое он демонстрирует в любой момент, находится под контролем текущих обстоятельств. Он способен приобрести такой репертуар под таким контролем благодаря процессам обусловливания, которые также являются частью его генетического наследия.

С другой стороны, согласно традиционной менталистской точке зрения личность – это представитель человеческого рода, который ведет себя так, как он ведет себя, благодаря многим внутренним характеристикам или свойствам, среди которых ощущения, привычки, интеллект, мнения, мечты, личность, настроение, решения, фантазии, навыки, восприятие, мысли, добродетели, намерения, способности, инстинкты, дневные грезы, стимулы, волевые акты, радость, сострадание, перцептивные защиты, убеждения, комплексы, ожидания, влечения, выбор, драйвы, идеи, ответственность, эйфория, воспоминания, потребности, мудрость, желания, инстинкт смерти, чувство долга, сублимация, импульсы, цели, подавленные страхи, чувство стыда, экстраверсия, образы, знания, интересы, информация, суперэго, пропозиции, опыт, установки, конфликты, значения, формирования реакций, воля к жизни, сознание, тревога, депрессия, страх, разум, либидо, психическая энергия, запреты и психические заболевания.

Как же нам выбрать между этими двумя взглядами?

Почва для сравнения

Простота. Мы не можем однозначно утверждать, что один человек проще другого, поскольку ссылки на психические состояния и деятельность создают разницу и должны быть переосмыслены в терминах условий выживания или подкрепления. Вполне возможно, что поведенческий анализ будет более сложным. Хотя некоторые графики подкрепления, например, вызывают привычные эффекты, которые в науке проанализированы и названы, многие дают совершенно неожиданные результаты.

Использование при контроле. Доступность – совсем другое дело. Никто и никогда напрямую не изменял ни единой из перечисленных выше психических операций или качеств. Не существует способа, с помощью которого можно установить с ними контакт. Телесные состояния, ощущаемые как таковые, можно изменить хирургическим, электрическим или фармацевтическим путем, но для большинства практических целей они изменяются только через окружающую среду. Когда приверженец ментализма признается, что «за более чем две тысячи лет размышлений мы мало что узнали об этих проблемах», мы можем спросить, почему мышление не попало под подозрение раньше. Модификация поведения, хотя и находится еще в зачаточном состоянии, была успешной, в то время как менталистские подходы продолжают терпеть неудачи, и как только роль среды становится ясной, ее доступность часто удивляет.

Использование при прогнозировании. Возможно, решение будет более сложным, если мы желаем просто предсказать поведение. То, что человек чувствует, является продуктом условий, от которых зависит его будущее поведение, и поэтому между ним и чувствами существует интересная связь. Было бы глупо исключать информацию о том, что человек знает о своем текущем состоянии или о том, как ее можно использовать. Он может сказать, что делает то, что «ему хочется делать», не спрашивая, почему он так себя чувствует, а мы можем попросить его сказать, что ему хочется делать, и использовать его ответ без дальнейших расспросов, готовясь к его поведению. В обычном разговоре ограничения точности, отмеченные в главе 2, не обязательно существенны, но тем не менее мы можем предсказать поведение более точно, если у нас есть прямые знания об истории, к которой должны быть отнесены чувства.

Отношение, мнение или интеллект как состояния, выводимые из поведения, также бесполезны в контроле. Но они позволяют нам предсказывать один вид поведения по другому виду, связанному с ним предположительно из-за общей причины.

Использование при интерпретации. Когда поведение человека наблюдается в условиях, которые не могут быть точно описаны и где история недоступна, предсказать или контролировать поведение практически невозможно. Но бихевиористский подход все же полезнее, чем менталистский, в интерпретации того, что делает человек или почему он ведет себя именно так и в этих обстоятельствах. Слушатель обычно без труда распознает идеи, выражаемые говорящим, хотя у него нет независимых доказательств, но если мы собираемся гадать, полезнее предположить генетическую предрасположенность и историю окружающей среды, чем чувства, ставшие их результатом.

Как далеко назад? Когда человек говорит, что он действовал, «потому что ему захотелось», мы не можем доверять этому «потому что», пока не объясним, почему у него возникло это чувство. Однако нам возражают, что мы должны где-то остановиться, чтобы проследить причинно-следственную цепочку в прошлое, и с таким же успехом можем остановиться на психическом уровне. Очевидно, что именно это и делается в большинстве случаев в менталистских дискуссиях, и именно поэтому они блокируют дальнейшее исследование. Действительно, мы можем проследить поведение человека не только до физических условий, которые формируют и поддерживают его, но и до причин этих условий и причин этих причин, почти до бесконечности, но нет смысла возвращаться дальше того момента, где можно предпринять эффективные действия. Эта точка находится не в психике, и объяснительная сила психической жизни неуклонно снижалась по мере того, как перспективы окружающей среды становились все более понятными.

Связь с другими науками. Другой вопрос заключается в следующем: какая позиция в большей степени способствует сотрудничеству с социальными науками, с одной стороны, и физиологией – с другой? Здесь, опять же, бихевиористская позиция, похоже, находится на первом месте. Когда-то социальные науки были в значительной степени психологическими. Экономика имела своего Экономического Человека, а политология – свое Политическое Животное, но когда было признано, что психические свойства этих существ, очевидно, были придуманы именно для объяснения рассматриваемых явлений, психологизм был отвергнут. Бихевиористская формулировка, можно сказать, восстанавливает роль индивида в социальной науке. Результатом является не «бихевиоризм» политического действия (который, как мы видели, может быть версией структурализма), а новый подход к предпосылкам, от которых зависит экономическое и политическое поведение.

Бихевиоризм также близок к физиологии: он ставит задачу перед физиологом. В свою очередь, ментализм оказал медвежью услугу, поведя физиологов по ложному следу в поисках нейронных коррелятов образов, воспоминаний, сознания и так далее.

Необходим ли выбор? Есть те, кто желает и того и другого и продолжает называть психологию наукой о поведении и психической жизни. Это означает возвращение к трехступенчатой последовательности, в которой физическая среда воздействует на организм, порождая ментальную или психическую деятельность, которая в конечном итоге может найти выражение в физических действиях. Остается загадкой, как физическое событие вызывает психическое, которое, в свою очередь, вызывает другое физическое событие, и возможно, загадка не имеет ответа (один специалист по физиологии зрения сказал, что «переход от возбуждений в коре головного мозга к субъективному опыту не поддается объяснению»).

Этой проблемы можно было бы избежать, если бы мы могли оставаться в пределах ментальной или психической стадии. Во «внутрипсихической жизни разума» психические причины имеют психические следствия, и среди них – состояния осознания или сознания, и все были бы довольны, если бы этот внутренний мир можно было наблюдать чисто солипсическим способом, если бы у изучающего психическую жизнь не было причин обращаться к физическим действиям, даже в общении с другими, и если бы психическая жизнь не играла разрушительной роли, которую бихевиорист должен принимать во внимание. Но психология как изучение субъективных явлений, отличное от исследования объективного поведения, не была бы тогда наукой и не имела бы оснований быть ею.

Наука о поведении должна рассматривать место личных стимулов как физических явлений, и таким образом она дает альтернативный подход к психической жизни. Вопрос, таким образом, заключается в следующем: что же находится под кожей и откуда мы об этом знаем? Ответ, как мне кажется, лежит в основе радикального бихевиоризма.

Физиология

Организм, конечно, не пуст, и к нему нельзя относиться просто как к черному ящику, но мы должны тщательно разграничивать известное о том, что находится внутри, и то, о чем можно только догадываться.

Задолго до того, как Платон «открыл разум», греки объясняли поведение с помощью любопытной смеси анатомии, физиологии и чувств. Они уделяли большое внимание легким, вероятно, отчасти потому, что голос, который, казалось, выражал чувства и идеи, нуждался в дыхании, а также потому, что дышать переставали, когда прекращалась жизнь. «Психика» (на древнегреческом) первоначально означала дыхание[37]. Другие предшественники поведения, по-видимому, находились в сердце, которое быстро билось в эмоциональном порыве и также переставало стучать, когда человек умирал.

Следы подобной физиологичности сохранились до наших дней. Мы говорим, что у человека не лежит к работе сердце или что оно разбито после несчастной любви. Мы говорим, что у него кишка тонка противостоять противнику или назвать его дураком. Когда он сердится, глаза налиты кровью. Мне может не хватать мозгов, необходимых для работы, или мозги могут быть запудрены, или вместо мозгов кисель и вата. Временами нервы могут быть расшатаны, изношены, оголены или (возможно, потому что это слово когда-то относилось и к сухожилиям) натянуты или на пределе. Мы диагностируем эти внутренние состояния так же легко, как придумываем идеи и чувства, и свободно их смешиваем. В газете о шахматном матче Спасский – Фишер писали следующее: «Сегодняшний промах Спасского вполне мог быть результатом того, что его нервы были расшатаны в предыдущей партии из 74 ходов. Очевидно, что Спасский еще не оправился, и его сегодняшняя ошибка может еще больше пошатнуть его уверенность». Не важно, что именно пошатнуло его нервы или его уверенность, ибо журналист выдумал и то и другое. Точно так же когнитивные психологи часто используют понятия «мозг» и «разум» как взаимозаменяемые, и говорят, что все языки имеют определенные неизменные черты, потому что «так устроен мозг». В одной из недавних статей научного журнала сообщалось, что «правое полушарие [у правшей] контролирует перцептивные понятия; левое получает большую часть заслуг за весь интеллект, потому что оно является рупором мозга (там хранится язык)». Нам даже говорят, что «любой нормальный высокоразвитый мозг функционирует таким образом, чтобы развивать естественные моральные ценности в ответ на восприятие реальности».

Наука физиология начиналась почти так же. Например, ранние наблюдения рефлекторного действия были сделаны задолго до того, как удалось обнаружить нервную активность. Различные части нервной системы можно было идентифицировать, но о том, что происходит в той или иной части, можно было только догадываться. Это было верно даже в первой половине XX века. Синапс, проанализированный сэром Чарльзом Шеррингтоном, физиологом и нобелевским лауреатом, был частью концептуальной системы понятий о нервах и поведении, как и «активность коры головного мозга», исследованная Павловым. Концептуальная система понятий о нервах и поведении, конечно, не может быть использована для объяснения поведения, из которого она выводится.

Физиология и неврология, особенно в отношении поведения, конечно, значительно продвинулись вперед. Электрические и химические свойства многих видов нейронной деятельности теперь можно непосредственно наблюдать и измерять. Однако нервная система гораздо менее доступна, чем поведение и окружающая среда, и это расхождение дает о себе знать. Мы знаем некоторые процессы, которые влияют на большие блоки поведения – сенсорные, моторные, мотивационные и эмоциональные, – но мы все еще не уверены в том, что происходит, когда, скажем, ребенок учится пить из чашки, называть предметы или находить нужный фрагмент пазла, так же как и не можем внести изменения в нервную систему, в результате которых ребенок будет это делать. Возможно, мы никогда не сможем непосредственно наблюдать за происходящим в нервной системе в момент возникновения реакции, потому что может сработать нечто вроде принципа Гейзенберга: любой способ наблюдения за нейронным опосредованием поведения может его нарушить.

Аналогичное сравнение можно провести и в отношении практического использования поведенческих и физиологических наук. Недавно говорилось, что «мы, вероятно, обретаем способность изменять и контролировать возможности и деятельность людей путем прямого вмешательства и манипулирования их телом и разумом» и что в результате мы придем к биологической инженерии человека, которая будет иметь глубокие социальные последствия. Именно прямое вмешательство и манипуляции с телом сегодня чаще всего приводятся в качестве иллюстрации опасностей контролирования поведения, но уже доступен гораздо более эффективный контроль через манипуляции с окружающей средой. Только традиционное увлечение внутренней жизнью снова приводит к пренебрежению ею.

Сказать, что «единственно возможная теоретическая основа для объяснения человеческого поведения должна быть найдена в физиологии мозга и центральной нервной системы» и что «принятие этой основы обязательно ведет к исчезновению психологии как независимой науки», – значит также упустить возможность существования науки о поведении и того, что она может сказать о чувствах и интроспективно наблюдаемых состояниях. Аналогичная ловушка физиологии иллюстрируется заявлением: «Если человек хочет жить полностью рационально, без таких беспорядков, как войны, преступления, экономические бумы и депрессии, ему придется найти способ увеличить размер своего мозга». Вряд ли можно найти лучший пример пагубного влияния внутренней направленности физиологического, а также менталистского исследования. Если мы хотим избавиться от войн, преступлений, экономических бумов и депрессий, мы должны создать более благоприятную социальную среду.

Перспективы физиологии носят иной характер. Новые инструменты и методы будут продолжать разрабатываться, и в конечном итоге мы будем знать гораздо больше о видах физиологических процессов, химических или электрических, которые происходят, когда человек действует. Физиолог будущего расскажет нам все, что может быть известно о происходящем внутри действующего организма. Его описание будет важным шагом вперед по сравнению с поведенческим анализом, поскольку последний обязательно «исторический», то есть ограничивается функциональными отношениями, показывающими временны`е разрывы. Сегодня происходит нечто, что влияет на поведение организма завтра. Независимо от того, насколько четко этот факт может быть установлен, не хватает какого-то шага, и мы должны ждать, пока его сделает физиолог. Он сможет показать, как изменяется организм при воздействии подкрепления и почему этот организм впоследствии ведет себя по-другому, возможно, даже гораздо позже. То, что он обнаружит, не сможет опровергнуть законы науки о поведении, но это сделает картину человеческих действий более полной.

Разум или нервная система?

Но не является ли это завершение поведенческого описания именно целью менталистического анализа? Разве мы не закрываем разрыв между поведением и предшествующей историей окружающей среды, функцией которой оно является, когда мы чувствуем или иным образом интроспективно наблюдаем состояния нашего тела, возникающие из этой истории и ответственные за поведение? Почему мы должны беспокоиться о природе того, что мы чувствуем или интроспективно наблюдаем? Давайте воспользуемся положением человека как непосредственного наблюдателя самого себя и позволим ему сообщить об опосредующей связи между поведением и его предшествующими причинами. Я считаю, что это позиция интроспективной психологии, психоанализа и некоторых физикалистских теорий познания, которые не привержены чистому солипсизму.

Согласиться с тем, что то, что человек чувствует или интроспективно наблюдает, является состоянием его собственного тела, – это шаг в нужном направлении. Это движение в сторону анализа как видения, так и того, что человек воспринимает в чисто физических терминах. После замены мозга на разум мы можем перейти к замене личности на мозг и перестроить анализ в соответствии с наблюдаемыми фактами. Но то, что ощущается или интроспективно наблюдается, не является важной частью физиологии, которая заполняет временной пробел в анализе истории. Серьезное ограничение можно увидеть в органах, которые человек использует для наблюдения за собой. В конце концов, каковы анатомия и физиология глаза? Насколько нам известно, самонаблюдение должно быть ограничено тремя системами, описанными в главе 2: интероцептивной системой, идущей к внутренностям, проприоцептивной, ведущей к скелетному каркасу, и экстероцептивной, обеспечивающей основной контакт человека с окружающим миром. Эти три системы возникли в результате естественного отбора по мере эволюции человеческого вида, и они были отобраны из-за той роли, которую они играли во внутренней и внешней жизни организма. Но самопознание возникло в истории вида гораздо позже как продукт социальных условий, организованных вербальной общиной, и эти условия не были достаточно активны, чтобы позволить эволюцию соответствующей нервной системы.

Для самоанализа приходилось использовать любые доступные системы, а они контактировали только с теми частями тела, которые играли роль в его внутренней и внешней жизни. Все, что человек узнает о себе с их помощью, – это дополнительные стимулы и реакции. Он не вступает в контакт с той огромной нервной системой, которая опосредует его поведение. Это происходит потому, что у него нет нервов, идущих в нужные места. Пытаться наблюдать многое из того, что происходит в собственном теле, все равно что стараться услышать ультразвук или увидеть электромагнитное излучение за пределами видимого диапазона. Мозгу особенно не хватает органов чувств (его реакции на стимуляцию на самом деле не являются чувствами); он играет исключительную роль в поведении, но не как объект того особого его вида, которое называется знанием. Мы никогда не сможем узнать с помощью интроспекции то, что физиолог в конце концов обнаружит с помощью своих особых методов.

Разгадка кроется в условиях выживания. Как мы не можем апеллировать к врожденной одаренности для объяснения грамматической речи, логики или математики, потому что они не были частью человеческой среды в течение достаточно долгого времени, так мы должны подвергать сомнению и любые попытки приписать интроспективное самопознание специально приспособленной для этой цели нервной системе. Вербальное поведение, логика, математика и интроспекция были выстроены на основе особенностей человеческого вида, которые уже эволюционировали по другим причинам.

Концептуальная система понятий о нервах и поведении

Части нервной системы, о которых говорили ранние физиологи, были, как мы видели, в основном предметом умозаключений, классическим примером чему является синапс из книги Шеррингтона «Интегративная деятельность нервной системы»[38]. По мере совершенствования средств и методов умозаключения уступили место прямому наблюдению, что дало огромный прогресс для физиологии. Другой способ справиться с умозаключениями – придать им респектабельность, превратив их в явную модель или систему. Возникла своего рода термодинамика нервной системы, в которой общие законы или принципы устанавливаются практически без прямой или косвенной ссылки на соответствующие части нервной системы. Теория информации и кибернетика внесли свой вклад в такого рода спекуляции о том, что происходит внутри головы. Такая модель или система может применяться как к ментальному, так и к физическому миру или даже к обоим, и поэтому проблема дуализма, похоже, избегается. Не будет ли модель нервной системы служить до тех пор, пока физиология не станет совершеннее?

Я считаю, что ответ отрицательный. Изучение концептуальной системы понятий о нервах и поведении в значительной степени касается тех «мыслительных процессов», которые обсуждались в главе 7 и которые, как мы видели, достаточно реальны на уровне поведения, но являются лишь сомнительными метафорами, когда переносятся внутрь. И подобно изучению сознания или реальной нервной системы, модель или система продолжает обращать внимание внутрь, прочь от генетической и личной истории.

Введение содержит двадцать утверждений, которые часто звучат о бихевиоризме, и все они, на мой взгляд, неверны. Пришло время рассмотреть их в свете остальной книги.

1. МОЖНО СКАЗАТЬ, что методологический бихевиоризм и некоторые версии логического позитивизма игнорируют сознание, чувства и душевные состояния, но радикальный бихевиоризм не «обезглавливает организм»; он не «сметает под ковер проблему субъективности»; он не «сохраняет строго бихевиористскую методологию, рассматривая интроспективные данные просто как вербальное поведение»; и он не был разработан, чтобы «позволить атрофироваться сознанию». Что радикальный бихевиоризм говорит о сознании, так это следующее:

1. Стимуляция, возникающая внутри тела, играет важную роль в поведении.

2. Нервные системы, через которые она действует, развились благодаря своей роли во внутренней и внешней жизни организма.

3. В том смысле, в котором мы говорим, что человек осознает свое окружение, он также осознает состояния или события в своем теле, находясь под их контролем в качестве стимулов. Боксер, которого «отправили в нокаут», не реагирует на текущие стимулы ни внутри, ни вне его кожи, а человек может продолжать говорить, «не осознавая, какое воздействие он оказывает на своих слушателей», если это воздействие не контролирует его поведение. Наука о поведении отнюдь не игнорирует сознание в этом смысле, она разработала новые способы его изучения.

4. Человек становится сознательным в другом смысле, когда вербальная общность организует условия, при которых он не просто видит объект, но и понимает этот факт. В этом особом смысле сознание, или осознание является социальным продуктом.

5. Интроспективное знание своего тела – самопознание – несовершенно по двум причинам: вербальная общность не может поставить самоописательное поведение под точный контроль личных стимулов, и не было возможности для эволюции нервной системы, которая поставила бы под этот контроль некоторые очень важные части тела.

6. В этих пределах самопознание полезно. Вербальная общность задает вопросы о личных событиях, потому что они являются сопутствующими продуктами внешних причин, о которых она может сделать полезные выводы, и самопознание становится полезным для индивидуума по тем же причинам.

7. Не предполагается никаких особых свойств разума. Физический мир порождает как реальные действия, так и материальные условия внутри тела, на которые человек реагирует, когда вербальная общность организует необходимые условия.

Другие виды также обладают сознанием в смысле нахождения под стимульным контролем. Они чувствуют боль в значении реакции на болевые стимулы, так же как они видят свет или слышат звук в значении соответствующей реакции, но никакие вербальные условия не приводят их к осознанию боли как ощущения того, что они чувствуют, света или звука как видения того, что они видят, или слышания того, что они слышат.

Полностью независимая наука о субъективном опыте имела бы не большее отношение к изучению поведения, чем исследование того, что люди чувствуют в отношении огня, к изучению горения. Опыт также не может быть отделен от физического мира в той мере, в какой это необходимо для того, чтобы сделать такую науку возможной. Различные вербальные общности порождают разные виды и объемы сознания или осознания. Восточная философия, психоанализ, экспериментальная психология, феноменология и мир практических дел приводят к наблюдению совершенно разных чувств и состояний ума. Независимая наука о субъективном была бы также и независимой наукой о вербальных общностях.

Должны ли мы заключить, что все, кто рассуждал о сознании как форме самопознания – от греков до британских эмпириков и феноменологов, – потратили время впустую? Возможно, так и есть. Они заслуживают того, чтобы обратить внимание на отношения между человеком и его окружением (научное изучение стимульного контроля во имя ощущений и восприятия возникло из философских интересов такого рода), но они направили исследование в сторону от предшествующих событий в его внешней истории.

2. ТРУДНО ПОНЯТЬ, почему так часто говорят, что бихевиоризм пренебрегает врожденными талантами. Неосторожное замечание Уотсона о том, что он может взять любого здорового младенца и превратить его во врача, юриста, художника, начальника торгового предприятия и, да, даже в нищего или вора, вряд ли можно считать причиной, поскольку сам Уотсон неоднократно ссылался на «наследственность и привычки» людей. Некоторые бихевиористы, в частности Джейкоб Роберт Кантор, минимизировали, если не отрицали, генетический вклад, а другие в своем энтузиазме по поводу того, что можно сделать с помощью окружающей среды, несомненно, вели себя так, как будто генетические задатки не имеют значения, но мало кто стал бы утверждать, что поведение «бесконечно податливо».

Социальные и политические вопросы, вероятно, сыграли большую роль, чем кажется, и некоторые из них недавно стали общеизвестны. Мнение о том, что окружающая среда практически ничем не обусловлена, оказало влияние на образование. Учащиеся делятся на тех, кого учить не нужно, и тех, кого нельзя, а доктрина всеобщего образования оспаривается на том основании, что некоторые дети по сути своей необучаемы. Но роль наследственности и среды должна быть выявлена путем наблюдения, а не назначена в соответствии с политическими убеждениями. Виды различаются по скорости, с которой они могут быть обучены, а также по характеру и размеру репертуаров, которые они могут поддерживать, и вполне вероятно, что люди демонстрируют аналогичные наследственные различия. Тем не менее топография, форма или поведение лишь в редких случаях подвергаются изменениям. Сказать, что интеллект или какая-то другая способность или черта на двадцать процентов зависит от окружающей среды и на восемьдесят – от генетики, не значит сказать, что двадцать процентов поведения человека связано с условиями подкрепления, а восемьдесят – с генетической одаренностью. Воспитайте одного однояйцевого близнеца в Китае, а другого – во Франции, и их вербальное поведение будет совершенно разным. (Грамматики этих двух языков могут иметь некоторые общие черты, но, как мы убедились, не потому, что грамматика имеет генетическую основу.)

3. ВЫЗЫВАЮЩИЙ РАЗДРАЖИТЕЛЬ является особенно ясным примером действия окружающей среды и, вероятно, по этой причине был открыт и сформулирован первым. Понятие триггера, который высвобождает сохраненное поведение, было подсказано Декарту некоторыми гидравлическими устройствами, имитирующими поведение человека, а простые примеры были продемонстрированы в XIX веке на сегментах живых организмов – например, на обезглавленных саламандрах – физиологом Маршаллом Холлом. Как мы видели, Павлов показал, как стимулы могут приобретать способность вызывать рефлекторные реакции в течение жизни человека, и все это привело к амбициозной повестке дня психологии «стимул – реакция».

Эта же привлекательная простота, возможно, ответственна за то, что рефлекс сохранил свое место в ненаучной литературе как стереотип действий в окружающей среде, а также за то, что бихевиоризм, как часто утверждают, рассматривает поведение просто как ответ на стимул. Если бы это было так, то организм имел бы облик марионетки, робота или машины. Но стимулы не вызывают оперантных реакций, они просто изменяют вероятность их возникновения. Они делают это благодаря условиям подкрепления, в которых они играют определенную роль, и они могут действовать в сочетании с другими обстоятельствами, возможно, но не обязательно до момента возникновения реакции. Эта роль значительно отличается от роли вызывающего раздражителя в рефлексе.

4. ЛЮДИ УДЕЛЯЮТ ВНИМАНИЕ или игнорируют мир, в котором они живут. Они ищут в нем что-то новое. Они обобщают. Они выбирают. Они реагируют на отдельные признаки или особые их наборы как на «абстракции» или «понятия». Они решают проблемы, собирая, классифицируя, расставляя и упорядочивая предметы. Они описывают вещи и реагируют на свои и чужие описания. Они анализируют условия подкрепления в своем мире и разрабатывают планы и принципы, которые позволяют им реагировать должным образом без непосредственного контакта с ними. Они открывают и используют способы выведения новых правил из старых. Во всем этом и многом другом они просто действуют, и это верно даже тогда, когда они действуют скрыто. Поведенческий анализ не только не отвергает ни один из этих «высших психических процессов» – он возглавил исследование условий, при которых они происходят. Что он отвергает, так это предположение, что подобные действия происходят в таинственном мире разума. Оно, утверждает бихевиоризм, является необоснованной и опасной метафорой.

Никто не может точно объяснить большую часть человеческого мышления. В конце концов, это, вероятно, самый сложный предмет, когда-либо подвергавшийся анализу. Великие достижения художников, композиторов, писателей, математиков и ученых, несомненно, все еще недосягаемы (отчасти, как я уже отмечал, потому что лидеры в этих областях были введены в заблуждение ментализмом, заставившим их давать бесполезные отчеты о своей деятельности). Независимо от того, насколько несовершенным может быть поведенческое объяснение, мы должны помнить, что менталистские толкования ничего не описывают вовсе.

5. ЭВОЛЮЦИОННАЯ ТЕОРИЯ перенесла цель, которая, как казалось, проявляется в генетическом наборе человека, с предшествующего замысла на последующий отбор по условиям выживания. Оперантная теория перенесла цель, которая, как казалось, проявляется в действиях человека, с предшествующего намерения или плана на последующий отбор по условиям подкрепления. Человек, нацеленный на действие, потому что он получает за него подкрепление, может чувствовать состояние своего тела в это время и называть это «ощущаемой целью», но бихевиоризм отвергает причинную эффективность этого чувства.

6. УСЛОВИЯ ПОДКРЕПЛЕНИЯ также напоминают условия выживания в создании нового. Ключевым словом в названии книги Дарвина было «происхождение». Естественный отбор объяснил возникновение миллионов различных видов на поверхности Земли, не обращаясь к творческому замыслу. В области человеческого поведения возникает возможность того, что условия подкрепления могут объяснить произведение искусства или решение проблемы в математике или науке, не апеллируя к творческому разуму или к признаку творчества, а также к возможности того, что «гениальные люди обладают большей созидательной нервной энергией, чем простые смертные».

Как в естественном отборе, так и в оперантном обусловливании появление «мутаций» имеет огромное значение. До недавнего времени виды развивались благодаря случайным изменениям в генах или хромосомах, но генетик может организовать условия, при которых вероятность появления нужных мутаций особенно высока. Мы также можем обнаружить некоторые источники новых форм поведения, которые проходят отбор по сложившимся условиям подкрепления, и, к счастью, у художника или мыслителя есть другие способы внести новизну. Некоторые из них я рассмотрел в главе 7.

7. ПРОИСХОЖДЕНИЕ лежит в основе вопроса о самости или самоощущении. Представитель человеческого вида обладает идентичностью в том смысле, что он является одним из членов рода и никем другим. Он начинается как организм и становится личностью или «я» по мере приобретения репертуара поведения. Он может стать более чем одним индивидом, если он приобретает более или менее несовместимые репертуары, подходящие для разных случаев. В самопознании знающее «я» отличается от познаваемого. В управлении собой управляющее «я» отличается от управляемого. Но все «я» являются продуктами генетической и внешней истории. Самопознание и управление собой имеют социальное происхождение, а самость, которую знают и которой управляют, является продуктом как условий выживания, так и подкрепления. Ничто в позиции, занятой в этой книге, не ставит под сомнение уникальность каждого представителя человеческого вида, но заложена она в исходных данных. С научной точки зрения нет никакого «я» как истинного инициатора или инициатора действия.

8. ЕСЛИ ОТБРОСИТЬ уничижительное значение слова «поверхностный» как лишенный проникновения, а почетное значение слова «глубокий» как значительный, то в утверждении, что бихевиористский анализ является поверхностным и не достигает глубин сознания или личности, есть доля истины. Суть его заключается в том, чтобы поставить под сомнение причинную роль того, что ощущается или интроспективно наблюдается внутри, и вместо этого обратиться к генетической и внешней истории, а также к нынешней обстановке – ко всему тому, что лежит снаружи. Если бы бихевиоризм пошел по пути чистого структурализма, отказавшись от причинной роли разума и ничего вместо него не ставя, он был бы поверхностным в первом приближении, но это и есть поверхностный взгляд на то, что он в действительности представляет собой.

9. ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТЫ, феноменологи и структуралисты часто утверждают, что, ограничиваясь предсказанием и контролем, наука о поведении не может постичь природу или сущность человека. Так называемая гуманистическая психология также отрицает предсказание и контроль, поскольку ее интересует то, чем является человек здесь и сейчас, вне его прошлого или будущего, и она пытается оправдать себя соответствующим образом: «Теория эволюции не является предсказательной наукой, однако она весьма уважаема и важна. Следовательно, можно оправдать другие непредсказывающие науки – историю, гуманистическую психологию». Но теория эволюции вообще не является наукой; это интерпретация большого количества фактов с использованием нескольких релевантных наук, среди которых генетика и экология, и обе являются или могут быть как предсказательными, так и манипулятивными. Хотя, как мы поняли в главе 9, понимание, как и созерцание, является видом знания, которое часто не дотягивает до действия, оно вытекает из условий, ведущих к действию. И предсказание, и контроль присущи оперантному обусловливанию, но это понятие всегда вероятностное, и мы можем иметь дело с вероятностью, даже когда действие не происходит. Мы можем заменить «понимание» на «знание» себя или другого человека, но каким бы ни было состояние в данный момент, знание или понимание «используется» только тогда, когда предпринимается действие. Чем глубже мы понимаем связь между поведением человека и его генетическими и внешними предпосылками, тем яснее мы понимаем природу или сущность вида.

10. РЕЦЕНЗИЯ НА НЕДАВНЮЮ КНИГУ английского бихевиориста в известном британском издании содержит комментарий о том, что «в отличие от бихевиористов в Америке, автор работает не с крысами, а с людьми». Царствование белой крысы в психологической лаборатории закончилось по крайней мере четверть века назад. О какой-либо адекватной выборке видов не может быть и речи даже для полевого этолога, но экспериментальный анализ поведения был распространен на довольно большое количество видов, среди которых есть и Homo sapiens .

Есть веские причины начинать с простых примеров и двигаться дальше только по мере того, как позволяет уровень анализа. Если это означает, как представляется, что начинать следует с животных, то акцент, несомненно, будет сделан на тех чертах, которые являются общими у них с человеком. Однако в этом есть и понятная выгода, поскольку только таким образом мы можем быть уверены в том, что является уникально человеческим. Не является ошибкой, как утверждает один автор, «попытка применить систему, разработанную на основе ограниченной работы с животными, к человеческому обществу и, более того, ко всей сфере деятельности человека». Наука движется именно в этом направлении – от простого к сложному. Но применять ее можно, максимально быстро устраняя ограничения и работая непосредственно с человеческим поведением. Нам, как и всем остальным, конечно, далеко до адекватного описания человеческого общества или всей сферы деятельности человека. И, несомненно, «произвольный выбор использования крыс и голубей для получения данных обязательно исключает свободу и достоинство человека»; это происходит по определению, поскольку крысы и голуби не являются людьми. Но если мы хотим проанализировать вопросы, связанные со свободой и достоинством, хорошо бы использовать все возможные источники информации об основополагающих процессах.

Даже с людьми большинство ранних экспериментов проводилось там, где окружающую среду было легче всего контролировать, например с душевнобольными и слабоумными. (Успех этого метода был признан довольно неохотно: «Основываясь на исследованиях с животными, можно с удовлетворением сказать, что он работает с теми, кто уже ограничен в умственном развитии».) Но вскоре стали изучать и обычных детей, а затем и взрослых. Особые проблемы, естественно, возникают из-за отношения испытуемого к экспериментатору и из-за долгой и сложной истории подопытного до эксперимента, но было сделано достаточно, чтобы предположить, что одинаковые основные процессы происходят и у животных, и у людей, так же как и идентичный тип нервной системы можно найти у обоих. Конечно, существуют колоссальные различия в сложности их репертуара.

Любопытно, что иногда говорят, будто связь между поведением животных и человека направлена в другую сторону. «Изучение поведения животных уникально среди наук, потому что исторически и методологически оно начинается с человеческого поведения, отталкивается от опыта человека и проецирует его на остальных животных». Если бы это было так, мы должны были бы сказать, что в исследованиях животных мы ограничены теми темами, которые могут быть выведены из человеческого опыта и перенесены на животных. Американский бихевиорист Эдвард Чейс Толмен отмечал, что он ставит свои эксперименты с животными, изучая, как бы он сам поступил в той или иной ситуации, но экспериментальный анализ поведения находится далеко за пределами того, когда самоанализ бросает свет на изучаемые процессы. Человек, предсказывающий свое поведение в условиях современной лаборатории, был бы достойным внимания.

11. ВОЗРАЖЕНИЕ против аргументации от животных к людям отчасти является аргументом против экстраполяции от лаборатории к повседневной жизни, и этот пункт также применим, когда организмом в лаборатории является человек. Лабораторные условия предназначены для контроля ситуации. Некоторые из них поддерживаются на максимально возможном постоянном уровне, другие – планомерно изменяются. Оборудование, используемое для этих целей, находится между экспериментатором и организмом. Оно явно не способствует – почти обязательно мешает – тому виду личного знания, которое, как считается, возникает в результате межличностных отношений, рассмотренных в главе 11. Приборы используются не потому, что они так делают, хотя один клинический психолог утверждал, что «экспериментальные психологи используют свои гаджеты и машины, чтобы защититься от реального участия в работе со своими испытуемыми». Они используют их ради иного рода «познания другого человека».

Очевидно, мы не можем предсказать или контролировать поведение человека в повседневной жизни с точностью, полученной в лаборатории, но тем не менее мы можем на основе лабораторных результатов интерпретировать поведение в других местах. Такая интерпретация поведения человека в повседневной жизни критикуется как метанаука, но все научные дисциплины прибегают к чему-то подобному. Как мы только что видели, принципы генетики используются для интерпретации эволюционных фактов, а поведение веществ при высоких давлениях и температурах – для интерпретации геологических событий в истории Земли. То, что происходит в межзвездном пространстве, где о контроле не может быть и речи, в этом смысле в значительной степени является вопросом интерпретации. Многие технологические решения тоже проходят через стадию интерпретации. Мы не можем изучать поведение нового самолета, пока он не построен и не летает, но он спроектирован и построен в соответствии с принципами, установленными в лаборатории. Точно так же процессы, возникающие в результате экспериментального анализа поведения, применяются в образовании, психотерапии, системах стимулирования в промышленности, пенологии и во многих других областях.

Те, кто утверждает, что лабораторные результаты не могут объяснить поведение человека в мире в целом, предположительно считают, будто знают, что в нем происходит, или, по крайней мере, что это можно узнать. Они часто говорят о случайных впечатлениях. Но если утверждение о поведении в повседневной жизни заслуживает меньшего доверия, чем в лабораторных условиях, мы, конечно, должны спросить, является ли впечатление, с которым оно сравнивается, более надежным. Тех, кто считает, что понимает, что происходит в мире в целом, можно проверить очень простым способом: пусть они посмотрят на организм, поведение которого показано в современном эксперименте, и расскажут нам, что они видят. Исследуемые в настоящее время условия, хотя и являются чрезвычайно сложными, гораздо проще, чем в повседневной жизни, и все же почти невозможно понять, что же происходит. Те, кто знаком с лабораторными исследованиями, скорее всего, будут искать только важное и будут знать, о чем спрашивать; они будут лучше понимать то, что видят. Поэтому они могут более точно интерпретировать повседневную жизнь. Лабораторный анализ позволяет определить значимые переменные и игнорировать другие, которые, хотя, возможно, и являются более интересными, все же имеют незначительное влияние на наблюдаемое поведение или не имеют его вовсе. Многие научные достижения, полученные в результате изучения оперантного поведения, были получены благодаря такой интерпретации.

12. ТЕ, КТО ГОВОРИТ, что наука о поведении слишком упрощена и наивна, обычно сами демонстрируют слишком упрощенное и наивное знание этой науки, а те, кто утверждает, что данные этой дисциплины либо тривиальны, либо уже хорошо известны, обычно незнакомы с ее реальными достижениями. Сказать, что поведение – это не что иное, как реакция на стимулы, – это слишком упрощенно. Говорить, что люди похожи на крыс и голубей, наивно. Говорить, что наука о поведении – это вопрос о том, как крысы могут научиться находить дорогу в лабиринтах или как у собак появляется слюноотделение, когда они слышат звонок на обед, – значит говорить о тривиальном или уже знакомом. Один выдающийся философ науки недавно утверждал, что «даже бихевиорист может в лучшем случае предсказать, что при данных условиях крысе потребуется от 20 до 25 секунд, чтобы пройти лабиринт: он не будет иметь представления о том, как, задавая все более точные условия эксперимента, он может делать предсказания, которые становятся все более точными – и в принципе неограниченно точными». Это замечание было бы своевременным, возможно, пятьдесят лет назад. Неудивительно, что писатель, который отвергает модификацию поведения как вопрос «похвалы и похлопываний по спине», или редактор газеты, который уверяет своих читателей, что демонстрация суеверия у голубя не объяснит двадцать третий псалом, считает, что наука о поведении слишком упрощена.

Когда Фрейд называл бихевиоризм наивным, он говорил о ранней версии и сравнивал ее со своим собственным чрезвычайно сложным изложением психического аппарата – изложением, которое некоторые его последователи считали нуждающимся в упрощении. Любой, кто попытается придать некий систематический порядок тому, что, как говорят, происходит внутри, обязательно придет к отнюдь не простому изложению. Но если мы хотим назвать что-либо чрезмерно упрощенным, то это должны быть те менталистские объяснения, которые так легко придумываются на месте и привлекательны тем, что кажутся намного проще, чем факты, которые они, как утверждается, объясняют. Проще сказать, что человек страдает от тревоги, чем от истории соперничества между братьями и сестрами, которой она в конечном итоге должна быть приписана, так же как проще сказать, что «умственно отсталые демонстрируют торможение», чем исследовать поврежденную связь между их поведением и средой, в которую они попадают. «Сложность психической организации», которую, как считается, недооценивает бихевиоризм, – это сложность, возникающая в результате попыток систематизировать формулировки, от которых лучше отказаться.

Наука о поведении особенно уязвима для обвинений в упрощении, потому что трудно поверить, что довольно простой принцип может иметь огромные последствия в нашей жизни. Мы научились принимать подобные очевидные несоответствия в других областях. Нам уже нетрудно поверить, что бактерия или вирус могут объяснить разрушительные последствия чумы или что скольжение частей земной коры может объяснить трагедию города, разрушенного землетрясением. Но нам гораздо труднее поверить, что условия подкрепления действительно могут быть причиной войн, скажем, или – в другом крайнем случае – искусства, музыки и литературы.

Все науки упрощают изучаемые ими явления настолько, насколько это возможно, но это не означает, что они отказываются от изучения более сложных случаев, как только это становится возможным с пользой для дела. Читатель, дошедший до этого момента, не будет склонен называть бихевиористский анализ человеческого поведения простым (если только он не обвинит в сложностях, с которыми он столкнулся, мое изложение), и я могу напомнить ему, что я свел факты и принципы к минимуму. Экспериментальный анализ поведения – это строгая, обширная и быстроразвивающаяся отрасль биологии, и только те, кто не знает о ее масштабах, могут называть ее чрезмерно упрощенной.

Что касается известности, это так: научный анализ в некоторой степени был предвосхищен в философии, теологии, лингвистике, политологии и многих других областях. Важность оперантного подкрепления, например, давно признана в дискуссиях о вознаграждении, корысти, гедонизме и утилитаризме. Маркса и Бентама называли бихевиористами, потому что они обращали внимание на окружающую среду, но они оба считали, что окружающая среда влияет на сознание, которое, в свою очередь, влияет на действия человека. Великие эссеисты вывели основные правила и умозаключения, очень близкие к некоторым следствиям научного анализа. Нечто подобное можно сказать почти о каждой науке, древние греки говорили об атоме и времени как измерении. Эта ошибка является примером структурализма: нужно принимать во внимание не то, что было сказано, а то, почему. Факты не изобретаются ученым, и сведения о поведении всегда были заметными чертами мира, в котором жили люди, но исследователи быстро переходят за грань народной мудрости и личного опыта, и в экспериментальном анализе поведения это уже произошло. Мало что из обнаруженного в современных исследованиях можно назвать знакомым каждому.

Возможно, лучшим доказательством того, что наука о поведении может предложить что-то новое, является успех ее прикладного применения, но мы не должны упускать из виду доказательства, которые можно найти в том ожесточении, с которым эта позиция подвергается нападкам в настоящее время. Я сомневаюсь, что столько пороха было бы потрачено на то, что очевидно является наивной и устаревшей мелочью.

13. БИХЕВИОРИСТОВ иногда обвиняют в идолопоклонстве; говорят, что они поклоняются науке и заимствуют ее атрибуты просто для того, чтобы выглядеть учено. Это довольно распространенная критика всех социальных или поведенческих наук; заявляется, что просто считать или измерять – значит подражать естественным наукам. Но в истории экспериментального анализа поведения трудно найти какие-либо признаки этого. В первых исследованиях использовалось простое оборудование, а данные представлялись как можно проще. Основополагающее предположение о том, что поведение является скорее упорядоченным, чем прихотливым, вряд ли можно назвать принятым в благородных целях. Установить измерение поведения и связанных с ним переменных, настаивать на предсказании и контроле, использовать математику там, где это позволяла количественная оценка, – все это было скорее важными шагами, чем украшением. Арсенал науки гораздо заметнее в теории информации, когнитивной психологии, кибернетике и системном анализе, которые изобилуют такими терминами, как «интерфейс», «гейтинг», «реверберирующие цепи», «параметры сложности», «перегруженные каналы» и «замкнутые контуры обратной связи» («воскрешая цель и свободу!»), и где математика становится целью, несмотря на отсутствие адекватного размерного анализа данных.

Если критики, говорящие о «мертвой руке научности», подразумевают ее в прямом смысле слова manus mortua, они предполагают, что были ранние надежды на науку, от которых теперь отказались все, кроме немногих отчаявшихся, но в истории анализа поведения нет ничего, что могло бы свидетельствовать об этом откате. На самом деле, по сравнению со многими другими науками, и анализ, и его технологические приложения развивались с необычайной скоростью. Это правда, что смерть бихевиоризма часто предсказывалась и иногда объявлялась. Хороший фрейдист мог бы сказать о предчувствии смерти, а параноидальный бихевиорист мог бы оценить рассматриваемые мной утверждения как убийственные по намерениям. Но историку, как и всем остальным, хорошо бы обратиться от желаний и намерений к условиям окружающей среды, и подобная книга призвана стать частью среды тех, кто будет продолжать говорить о бихевиоризме как о живой философии.

14. БЫЛО МНОГО впечатляющих случаев применения оперантного обусловливания, но очень часто достигнутое кажется в ретроспективе не более чем применением здравого смысла. Однако мы должны спросить, почему подобные действия не были предприняты до появления экспериментального анализа. Иногда говорят, что они были, и можно привести единичные случаи, когда встречалось что-то очень похожее на современную поведенческую методику. Но мы все равно можем спросить, почему эти единичные случаи, рассеянные по векам, не стали стандартной практикой. Даже того факта, что практика работает или что она имеет смысл, часто недостаточно, чтобы обеспечить ее дальнейшее использование, и одна из причин заключается в том, что, по крайней мере временно, ошибочные практики также кажутся работающими и имеющими смысл.

Важное различие заключается во времени получения желаемых результатов. Несмотря на то что многие люди считают их неприемлемыми, наказание и аверсивный контроль все еще широко распространены, и по одной причине: те, кто их использует, обычно получают немедленное подкрепление, только отсроченные результаты вызывают возражения. Положительное подкрепление по крайней мере столь же действенно, как мера контроля, но его эффект обычно хотя бы немного отсрочен. Только когда лабораторные исследования показывают, что положительное подкрепление имеет достойные последствия, человек учится их ждать.

Катастрофические результаты применения здравого смысла в управлении человеческим поведением очевидны в любой сфере жизни – от международных отношений до ухода за ребенком, и мы продолжим оставаться неумелыми во всех этих областях до тех пор, пока научный анализ не прояснит преимущества более эффективной стратегии. Тогда станет очевидно, что результаты обусловлены не только здравым смыслом.

15. В КНИГЕ «Исследование значения и истины»[39] Бертран Рассел писал следующее: «Когда бихевиорист наблюдает действия животных и решает, демонстрируют они знание или ошибку, он думает о себе не как о некотором животном, а как о предположительно безошибочном регистраторе действительных событий». Он говорил о ранней версии бихевиоризма, но даже в этом случае он был неправ. Для бихевиориста было бы абсурдно утверждать, что он каким-либо образом свободен от своего же анализа. Он не может выйти из причинного потока и наблюдать за поведением с какой-то особой точки обзора, «сидя на эпицикле Меркурия»[40]. В самом акте анализа человеческого поведения он ведет себя так же, как в процессе изучения мышления мыслит философ.

Поведение логика, математика и ученого – это самая сложная часть области человеческого поведения и, возможно, самое тонкое и комплексное явление, когда-либо подвергавшееся логико-математическому или научному анализу, но поскольку оно еще не было достаточно хорошо проанализировано, мы не должны делать вывод, что это другая область, к которой можно подойти только с другим видом анализа. Нет никаких причин, препятствующих вопросу о том, что делает логик или математик, когда он обнаруживает, как или почему новые правила могут быть получены из старых или почему, если старое можно считать истинным, новое тоже должно быть верным. Вполне возможно, поведенческий анализ может дать новый вид решения хорошо знакомых проблем, таких как парадоксы или теорема Геделя.

Научное знание – это вербальное поведение, хотя и не обязательно лингвистическое. Оно представляет собой свод правил для эффективного действия, и есть определенный смысл, в котором оно может быть «истинным», если обеспечивает наиболее результативное поведение. Но правила никогда не являются теми условиями, которые они описывают; они остаются описаниями и страдают от ограничений, присущих вербальному поведению. Как я указывал в главе 8, предложение является «истинным» в той мере, в какой с его помощью слушатель эффективно реагирует на ситуацию, которую оно описывает. Рассказ говорящего функционирует вместо прямого контроля со стороны породившей его среды, и поведение слушающего никогда не может выходить за рамки поведения, контролируемого описываемой ситуацией. Тавтологическая истина логика или математика может быть доказана, она абсолютна. Каноны научных методов разработаны таким образом, чтобы максимизировать контроль, осуществляемый стимулом, и подавить другие условия, такие как случайные воздействия на слушателя, заставляющие говорящего преувеличивать или лгать.

Традиционные теории познания сталкиваются с проблемами, потому что они предполагают, что человек должен думать, прежде чем действовать (не говоря уже о том, чтобы думать, прежде чем существовать, cogito, ergo sum[41]). Однако никто не думает, прежде чем действовать, разве что в смысле скрытого действия, опережающего открытое.

Иногда утверждается, что для того, чтобы говорить правду, нужно быть свободным; контролируемое поведение слишком ограничено, чтобы его можно было оценивать или принимать как истинное, и бихевиорист, настаивающий на том, что все поведение детерминировано, очевидно, отрицает, что оно может быть истинным вообще. Но человек «свободен говорить правду» только в отношении текущей ситуации. То, что он делает в данной обстановке, является следствием предшествующих условий, в которых похожие обстановки сыграли свою роль. Разумеется, процедура, в соответствии с которой человек приходит к истине путем дедукции, не является свободной; он связан «законами мышления» и другими принципами выведения новых правил из старых. Интуиция, которая, кажется, предвосхищает дедукцию, но впоследствии доказывается дедуктивно, предполагает некую свободу, но не в том случае, если интуитивное поведение ситуативно, а не контролируется правилами. Индукция, как и интуиция или озарение, также предполагает свободу, но от ограничений поведения, контролируемого правилами, и может быть названа свободой только до тех пор, пока не будет полностью признан контроль среды в пробуждении интуитивного поведения.

Поведение ученого часто реконструируется методологами науки в логических рамках гипотез, дедукции и проверки теорем, но эта реконструкция редко представляет поведение ученого в работе. Некоторые проблемы, касающиеся ограниченности человеческого знания, могли бы подойти к решению ближе, если бы поведение познающего было глубже проанализировано. Например, говорилось, что наука достигла предела, за которым она не может установить детерминированность физических явлений, и утверждалось, что это может быть точкой, в которой в человеческом поведении появляется свобода. Ученые-бихевиористы, вероятно, были бы вполне удовлетворены степенью строгости, демонстрируемой физикой, несмотря на это очевидное ограничение, но в человеческом организме может быть что-то, что делает неопределенность относительно важной. Мы сможем выяснить, является ли это важным ограничением, только развивая науку о человеческом поведении до той точки, когда неопределенность станет очевидной.

При этом останется возможность исследовать поведение ученого и природу научного знания, чтобы понять, действительно ли достигнут некий абсолютный предел. Подобные аргументы в прошлом оказались ошибочными. Например, пределы того, что можно увидеть через микроскоп, когда-то были четко установлены на основе рассмотрения длины волны видимого света. С тех пор, конечно, электронный микроскоп доказал, что прежнее определение, хотя и правильное с точки зрения доказательств, было неверным в отношении пределов возможностей микроскопа.

16. НЕ ВСЕГДА ПОНЯТНО, что имеется в виду, когда говорят, что поведенческий анализ дегуманизирует человека или стирает человеческую суть. Иногда подразумевается, что его картина человека неполна: «Бихевиоризм пытался построить психологию без включения человека во всей его сложности». Или: «Бихевиоризм упустил человеческие явления, которые не вписываются в физикалистскую модель». (С другой стороны, гуманистическая психология, как утверждается, является наукой, «относящейся к человеку как к предмету изучения», «стремящейся к рассмотрению человека в его полноте» и «всесторонне человеческой».) Но фразы вроде «человек как человек» или «человек в его человечности» говорят нам крайне мало о том, что было оставлено без внимания.

Иногда подразумевается, что бихевиоризм пренебрегает чем-то, что человек делает, потому что он является представителем человеческого рода, или удерживает его от того, что он мог бы делать, будучи таковым. Позиция французского философа Жоржа Сореля была перефразирована таким образом:

«Человек в своем лучшем, то есть самом человеческом состоянии, стремится реализовать себя, в одиночку и с близкими ему людьми, в спонтанной, беспредельной, творческой деятельности, в работе, которая заключается в навязывании своей личности непокорному окружению… Он действует и не подвергается воздействию, он выбирает и не выбирается. <…> Он сопротивляется любой силе, которая стремится уменьшить его энергию, лишить его независимости и достоинства, убить волю, подавить в нем все, что борется за уникальное самовыражение и сводит его к однообразию, бесчеловечности, монотонности и, в конечном счете, к исчезновению».

Эта характеристика биологического вида, вероятно, будет принята всеми теми представителями этого вида, которые могут ее понять, но она не определяет ничего сущностно человеческого, что можно показать, применив ее к другому виду. Мы можем легко согласиться, что лев, прыгающий через обруч в цирке, не ведет себя как должно льву, и мы можем озвучить это следующим образом:

Лев в своем лучшем, то есть в своем самом львином состоянии, стремится реализовать себя, в одиночку и с близкими ему львами, в спонтанной, беспредельной, творческой деятельности, в работе, которая состоит в навязывании своей львиности непокорному окружению… Он действует и не подвергается действию. Он выбирает и не выбирается… Он сопротивляется любой силе, которая стремится уменьшить его энергию, лишить его независимости и достоинства, убить волю, подавить все в нем, что борется за уникальное самовыражение и сводит его к однообразию, нельвиности, монотонности и, в конечном счете, к исчезновению.

Я подозреваю, что многие львы согласились бы с этой обнадеживающей картиной, если бы могли.

Часто говорят, что бихевиористский подход как-то упускает некоторые аспекты того, чем человек может быть или что делать, потому что он рассматривает его как механизм. «Человек начинает думать о себе, – как выразился Мартин Бубер, – словно он определяется теми же механическими законами, которые управляют его холодильником». Но утверждать, что поведение человека закономерно, – не значит утверждать, что законы, управляющие им, так же просты или «механичны», как те, что применяются к работе холодильника. Выбор между (а) полностью технологическим обществом, в котором людьми управляют машины, и (б) «эрой человечности, когда человек живет в мире с самим собой, согласуясь со своим природным окружением», также не является выбором. И мы вряд ли можем отрицать, что человек – это животное, хотя и удивительное. На жалобу, что Павлов превратил гамлетовское «Почти равен богу!» в «Почти равен псу!», сам Гамлет ответил: «Поступками как близок к ангелам! Почти равен богу – разуменьем! Краса Вселенной! Венец всего живущего!»[42] Человек – нечто живое.

Говоря, что бихевиоризм дегуманизирует человека, обычно имеют в виду, что он игнорирует важные способности, которые не встречаются у машин или животных, такие как способность выбирать, иметь цели и вести себя творчески. Но поведение, из которого мы делаем вывод о выборе, намерении и оригинальности, находится в пределах досягаемости бихевиористского анализа, и не очевидно, что оно полностью недоступно другим видам. Человек, возможно, уникален тем, что является нравственным животным, но не в том смысле, что он обладает нравственностью; он создал социальную среду, в которой он ведет себя по отношению к себе и другим нравственно.

Многие из этих вопросов, несомненно, игнорировались в ранних версиях бихевиоризма, а методологический бихевиоризм систематически исключал некоторые из них из рассмотрения, но я не знаю ни одной принципиально человеческой черты, которая была бы признана недоступной для научного анализа, и я сомневаюсь, что те, кто обвиняет в дегуманизации, захотят упирать на неадекватность поведенческого анализа, поскольку будущее может слишком сильно обернуться против них.

Поведение – это достижение человека, и мы, кажется, лишаем человеческий организм того, что является его естественным долгом, когда вместо этого указываем на внешние источники его поведения. Мы не дегуманизируем его, мы его дегомункулизируем. Важнейший вопрос – автономия. Владеет ли человек своей судьбой или нет? На это часто указывают, утверждая, что научный анализ превращает человека из победителя в жертву. Но человек остается тем, кем он всегда был, и его самым выдающимся достижением было проектирование и строительство мира, который освободил его от ограничений и значительно расширил диапазон его возможностей.

Несомненно, он был беспечен. В XIX веке бесчеловечность человека по отношению к своему роду пришла из промышленной революции – выплата заработной платы голодающей рабочей силе, например, пренебрегала серьезными побочными эффектами. Считается, что Маркс описал это под влиянием более ранних писателей-романтиков. Шиллер, например, писал: «…Наслаждение отделилось от работы, средство – от цели, усилие – от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа…»[43] Другими словами, труд больше не имел подкрепляющих последствий, вызывающих состояние радости; условия поддерживали очень узкий репертуар; у человека не было возможности приобрести большую часть поведения, на которое он был способен.

Сегодня все больше внимания привлекают другие побочные эффекты. Человек продолжает создавать машины, которые дегуманизируют его, лишая поведения, способствующего его положению как личности, но он также размножается с опасной скоростью, истощая мировые ресурсы, загрязняя окружающую среду и не делая практически ничего, чтобы снять угрозу ядерного холокоста. Тем не менее, если позиция, которую я здесь изложил, верна, он может исправить эти ошибки и в то же время построить мир, в котором он будет чувствовать себя свободнее, чем когда-либо прежде, и добьется большего.

Он может сделать это только в том случае, если признает себя таким, какой он есть. Он не смог решить свои проблемы, потому что искал решения не в том месте. Исключительная роль окружающей среды открывает перспективы будущего гораздо более успешного человека, в котором он будет наиболее человечным и гуманным и в котором он будет умело управлять собой, потому что будет точно знать себя.

Считается, что наука о поведении дегуманизирует человека, потому что она носит редукционистский характер. Говорят, что она имеет дело с одним видом фактов, как если бы это был другой вид – как это делает, например, физиологическая психология. Но бихевиоризм не переходит от одной размерной системы к другой. Он просто предоставляет альтернативный отчет о тех же фактах. Он не сводит ощущения к телесным состояниям; он просто утверждает, что именно телесные состояния являются и всегда были тем, что ощущается. Он не сводит мыслительные процессы к поведению; он просто анализирует поведение, которое ранее объяснялось путем открытия мыслительных процессов. Он не сводит мораль к определенным особенностям социальной среды; он просто настаивает на том, что последние всегда были ответственны за моральное поведение.

Несмотря на это, может показаться, что в традиционных формулировках чего-то не хватает. Данная проблема не характерна для поведенческих наук. Подержите листок бумаги над пламенем свечи, и он будет «объят пламенем». Мы говорим об огне как о чем-то, что обнимает, а затем властвует. Когда мы останавливаем горение, мы говорим «погасить огонь», мы «гасим» его, заставляя исчезнуть. Эта метафора, вероятно, достаточно безобидна в обыденном разговоре, но она не особенно полезна для физика, и человек, привыкший тушить пожар, поливая его водой, будет недоволен, когда ему скажут, что вода просто остужает или притушает огонь. Охлаждение и затухание не звучат как гашение. Но было бы неправильно говорить, что процесс тушения был «сведен» к охлаждению и затуханию. Термин просто был переведен в термины, имеющие более широкое значение, и, как в аналогичных случаях в поведенческом анализе, то, что кажется отсутствующим, нельзя воспринимать всерьез, и это не оправдывает обвинения в редукционизме.

Бихевиоризм, пожалуй, можно назвать редукционистским, когда речь идет об общественных науках. Он сводит социальные процессы к поведению индивидов. Но это вряд ли можно назвать уменьшением роли индивида. Скорее напротив, это своего рода возвеличивание.

17. ВОЗМОЖНО, любую науку в то или иное время обвиняли в том, что в поисках общих принципов она пренебрегает уникальностью отдельного случая. В закате солнца, шторме на море, травинке или музыкальном произведении есть нечто большее, чем можно представить в философии или учесть в науке. Воздействие уникальных условий подкрепления порождает особый вид знания, и связанные с ним чувства или интроспективно наблюдаемые состояния ума значительно отличаются от тех, которые возникают, когда человек следует правилу или подчиняется закону. Специалист может приближаться к уникальному событию, но никогда не познает его полностью.

Психотерапия, естественно, занимается отдельными людьми. В ее арсенале – история болезни с ее бесконечным очарованием, а глубокое знание другого человека, приобретаемое на терапевтических сеансах, несомненно, недоступно науке, которая делает акцент на общих чертах. Психотерапия в значительной степени ответственна за гуманистическую психологию, которая утверждает, что бихевиоризм игнорирует личность. Как человек может познать мир в смысле, совершенно отличном от знания физических и биологических наук, так он может познать людей в смысле, совершенно отличном от знания поведенческих наук. Было бы глупо сомневаться в том, что человек интересуется другими – сплетнями, автобиографиями, романами, драмами, новостями и так далее. Люди являются важной частью окружающей среды, и хотя наука о поведении позволяет человеку более эффективно интерпретировать то, что он видит, она никогда не расскажет ему всю историю о конкретном случае.

Только когда мы спрашиваем, что нужно делать со знанием, мы начинаем пристальнее изучать различные формы знания и оценивать ценность общего. Наука должна балансировать между ценой и выгодой, и хотя она может сильно пострадать при изучении уникального события, особенно в прикладном аспекте, она получит большую отдачу от общих принципов.

18. ОСНОВНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ в науке о поведении являются манипулятивными: экспериментатор создает условия, при которых испытуемый ведет себя определенным образом и тем самым контролирует поведение. Поскольку оперантное обусловливание бросается в глаза, о нем часто говорят так, будто это не более чем техника, которую можно использовать для контроля над другими. Несомненно, оно и будет использовано в ненаучных целях, если результаты будут подкрепляющими. Среди обладающих властью, необходимой для такого контроля над другими, – правительственные и религиозные лидеры, а также люди, обладающие большими деньгами. Мы спасаемся от них или противостоим их власти, когда они прибегают к аверсивным методам или тем, которые имеют отложенные негативные последствия, называемые эксплуатацией. Как мы видели, те, кто не использует свою власть в негативных или эксплуататорских целях, воздерживаются от этого не потому, что они обладают состраданием, или чувством этики, или заботой о благополучии других, а потому, что они подверглись контрконтролю. Демократия – это как раз его версия, разработанная для решения проблемы манипуляции.

Разница между заметным и незаметным контролем привела к множеству недоразумений. Иногда утверждается, что дети, которых обучают вербальному поведению, приобретают его через оперантное обусловливание, но то, чему они учатся в неинструктивной вербальной общности, усваивается через некий иной процесс. Точно так же говорят, что правительство и экономика, возможно, являются подходящими областями для бихевиористского анализа, а искусство, литература, музыка, религия и повседневная жизнь – нет. Детей в классе, организованном по принципам жетонной экономики, считают контролируемыми, но когда оказывается возможным отказаться от явного подкрепления и перейти к естественному подкреплению в виде успешных достижений, считается, что дети свободны.

Речь идет не о поведенческом процессе, а об условиях. Заданные в явных целях условия можно назвать манипулятивными, хотя из этого не следует, что они являются эксплуататорскими; незаданные условия должны быть признаны как имеющие равную силу, а также, возможно, печальные последствия. Не следует забывать, что увещевание, демагогия, проповеди и так далее также являются поведенческими практиками, как и аналогичные методы меньшего масштаба в повседневной жизни. Мы все настолько привыкли к тому, что нами управляют в ущерб себе, что назвать человека безобидным – значит подразумевать, что он совершенно неэффективен или вовсе слабоумный.

Сказать, что любой контроль является манипулятивным и, следовательно, порочным, – значит упустить из виду его важное применение в образовании, психотерапии, государственном управлении и других сферах. Предложение прервать исследование поведения или изолировать его результаты на том основании, что они могут быть использованы деспотами и тиранами, было бы катастрофической ошибкой, потому что это подорвало бы все важные вклады культуры и помешало бы мерам контрконтроля, которые удерживают аверсивный и эксплуататорский контроль в рамках.

19. ПРИ ОПЕРАНТНОМ АНАЛИЗЕ стимульного контроля вербального поведения мы можем определить содержание абстрактных терминов, но такие термины, как «мораль» и «справедливость», вызывают дополнительную проблему. Ее можно решить, признав, что поведение, которое мы называем моральным или справедливым, является продуктом особых видов социальных условий, организованных правительствами, религиями, экономическими системами и этическими группами. Если мы хотим построить мир, в котором люди ведут себя нравственно и справедливо, нам необходимо проанализировать эти условия, и первым шагом в этом направлении будет отказ от морали и справедливости как личного свойства.

20. РАСПРОСТРАНЕННАЯ РЕАКЦИЯ на бихевиоризм выглядит следующим образом: «Все, что вы сказали, может быть правдой, но меня не интересует мое поведение. Меня интересуют мои чувства – и чувства других людей. Я читаю книги, потому что они меня интригуют или возбуждают; я слушаю музыку, потому что она меня волнует; я смотрю на картины, потому что они мне кажутся красивыми; я общаюсь с людьми, которых люблю или с которыми мне нравится говорить о повседневных вещах обычными словами». То же самое можно сказать, конечно, о любой науке: «Меня не волнует иммунология, я просто хочу избежать болезней»; «Меня не волнует генетика, я просто хочу иметь здоровых детей»; «Меня не волнует, откуда берется энергия, я просто хочу комфорта и удобства». Знание медицины, генетики и технологий не мешает чувствовать себя хорошо, иметь здоровых детей или быть удобным, и вряд ли кто-то предположит, что это так, но подобные утверждения о поведении вызывают споры. Однако в науке о поведении и ее философии нет ничего, что могло бы изменить чувства или интроспективные наблюдения. Ощущаемые или наблюдаемые телесные состояния признаются, но акцент делается на условиях окружающей среды, с которыми они связаны, и настаивается на том, что именно последние позволяют нам объяснить поведение.

Для тех, кто понимает теорию и историю музыки, она не становится менее приятной, как и для тех, кто понимает технику художника или историю искусства, не менее вероятно, что им понравятся картины. Правда, прикосновение к тайне может быть подкрепляющим, и нас может особенно трогать необъяснимое, но если бы не было компенсирующей выгоды, педагогам пришлось бы многое объяснять.

Один выдающийся критик науки выразил противоположную точку зрения следующим образом: «согласно [этологии] Китс ошибается: птица не изливает свою душу в экстазе, поскольку теперь мы знаем, что все, что она делает, – это уведомляет своих собратьев о том, что она претендует на определенную территорию для ковыряния червей». И он настаивает, что мы никогда не узнаем, почему птицы поют, «но как поэты мы знаем – ничуть не лучше, – как их пение влияет на нас, и в отношении этой данности наука не может сказать ни слова; она может только слушать».

Подразумевается, что понимание причин пения птиц будет мешать их воздействию на нас, на поэта и его аудиторию. Этолог был бы не прав, если бы учитывал эти эффекты, пытаясь выяснить, почему птицы поют, но тем не менее он может наслаждаться пением птиц, а также словами поэта. Птица поет не потому, что чувствует, а в силу определенных условий выживания. То, что чувствует поэт, услышав ее, тем более не имеет отношения к тому, почему она поет, но нет причин, почему он не мог бы рассказать нам о своих чувствах или, если он хороший поэт, вызвать в нас состояние, испытываемое подобным образом.

Если мы остановимся послушать птицу, то только потому, что нас это подкрепляет, а наука может делать это и по другим причинам. Она может исследовать, в какой степени звуковые паттерны являются или становятся подкрепляющими, и таким образом внести свой вклад в объяснение того, почему люди сочиняют и слушают музыку. Состояния, возникающие в теле слушателя, остаются навсегда личными, но ученый-бихевиорист все же может исследовать подкрепляющие эффекты, с которыми они связаны, и, возможно, обнаружить, как можно достичь еще большего подкрепляющего эффекта.

Самый ярый бихевиорист не только испытывает такие же чувства, как и все остальные; в равновесии он, вполне возможно, испытывает более приятные чувства, потому что существуют состояния тела, связанные, например, с неудачей, разочарованием или потерей, которые далеки от приятных или подкрепляющих, и они менее вероятны для тех, кто практикует научное самопознание и управление собой. И трудно понять, как улучшение понимания может поставить под угрозу благотворный интерес или привязанность к другому человеку.

Поведение самого бихевиориста

Вот и все заблуждения и критические замечания, перечисленные во введении. К ним, пожалуй, следует добавить обвинение в том, что бихевиорист постоянно нарушает свои собственные принципы, что наиболее очевидно при постоянном использовании менталистских терминов. Он говорит: «Я думаю», он просит своих читателей держать что-то «в уме», он резюмирует «смысл» или «цель» отрывка и так далее. В образце, который читатель теперь имеет возможность изучить, я считаю, что был последовательным в следующих аспектах.

Я использовал специальные термины, чтобы объяснить суть вопроса. Я предпочитал специальные термины в других случаях, когда их можно было использовать без особых затрат. Вместо того чтобы сказать, что наша проблема заключается в «создании озабоченности будущим», я предпочел сказать, что она заключается в «побуждении людей действовать в отношении будущего». Я использую выражение «Мне пришло в голову…», а не «Эта мысль пришла мне в голову». Но в других местах я свободно использовал светскую лексику, принимая на себя ответственность за предоставление технического перевода по требованию. Другого пути не существует, если книга такого рода должна быть краткой и удобной для чтения. Возражающий читатель должен возмутиться и врачом, который говорит ему, что он подхватил «простуду» (а не называет конкретный вирус), или календарем, в котором говорится, когда взойдет солнце, а не когда оно станет видно над горизонтом при повороте Земли. Удобство светской лексики не оправдывает ее использования там, где техническая альтернатива была бы полезнее. Например, образование долгое время страдало от попыток проанализировать преподавание и обучение в непрофессиональных терминах.

Возражение не всегда является вопросом словарного запаса. Тех, кто впервые обращается к формулировкам бихевиоризма, может удивить упоминание о самоконтроле. Разве это не предполагает некую внутреннюю решимость? Или счастье – не означает ли это, что чувства важны? Собственное поведение бихевиориста также кажется нарушающим его принципы. Разве он не решил написать книгу? Разве он не несет за нее ответственность, поскольку она не существовала бы, не напиши он ее? Разве он не призывает своих читателей принять бихевиористскую точку зрения? Согласно традиционным определениям самоконтроля, счастья, решения, ответственности и побуждения бихевиорист действительно непоследователен, но в соответствии с его собственными определениями это не так; и когда последние понятны, возражения такого рода теряют свою силу.

Другая версия принимает такую форму: «Если поведение человека настолько полностью детерминировано, как утверждает бихевиорист, зачем он утруждает себя написанием книги? Неужели он верит, что хоть что-то имеет значение?» Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется углубиться в историю бихевиоризма. Ничто из того, что он говорит о человеческом поведении, серьезно не меняет последствий этой истории. Его исследования не изменили ни его заботу о своих собратьях, ни его веру в актуальность науки или технологии поведения. Аналогичные вопросы можно задать и автору книги о дыхании: «Если это и есть дыхание, то почему вы продолжаете дышать?»

Положительные моменты

Бихевиоризм так часто определялся в терминах его предполагаемых недостатков – того, что он, как говорят, игнорирует или пренебрегает, – что изложение сути дела часто кажется разрушением того, что должно было быть спасено. В ответ на эти обвинения может показаться, что я «отказался от самой основы бихевиоризма», но то, что я отбросил, это остатки ранних заявлений, подвергшихся различным уточнениям и критике в течение примерно шестидесяти лет. То, что сохранилось, можно изложить в позитивном ключе:

1. Позиция, которую я занял, основана, как был предупрежден читатель, на конкретном виде бихевиористской науки. Я выбрал ее, несомненно, из-за моего знакомства с ней, но главным образом потому, что она обладает определенными особенностями, важными для аргументации бихевиоризма. Она предлагает, как я считаю, наиболее четкое возможное изложение причинно-следственных связей между поведением и средой. В ней анализируются отдельные данные, а не средние показатели по группам. Сложность экспериментальной среды постепенно возрастала, пока не приблизилась к сложности повседневной жизни, и поэтому экстраполяции из лаборатории становятся все более полезными.

2. То, что мы узнали из экспериментального анализа поведения, говорит о том, что окружающая среда выполняет функции, которые ранее приписывались чувствам и интроспективно наблюдаемым внутренним состояниям организма. Этот факт был признан лишь постепенно. Только очень убедительные доказательства роли окружающей среды могли нивелировать влияние ментализма, направляющего внимание на предполагаемые внутренние причины.

3. Поведенческий анализ признает важность физиологических исследований. То, что делает организм, в конечном счете будет объяснено тем, что он собой представляет в данный момент, и физиолог когда-нибудь расскажет нам все подробности. Он также сообщит нам, как организм пришел в это состояние в результате предшествующего воздействия окружающей среды как член вида и как индивидуум.

4. После этого можно сделать решающий шаг в аргументации: то, что ощущается или видится при интроспекции, является лишь небольшой и относительно неважной частью того, что в конечном итоге обнаружит физиолог. В частности, это не та система, которая опосредует связь между поведением и окружающей средой, выявляемую экспериментальным анализом.

Как философия науки о поведении, бихевиоризм требует, вероятно, самых радикальных изменений в нашем представлении о человеке. Речь идет о том, чтобы почти буквально вывернуть наизнанку объяснение поведения.

Будущее бихевиоризма

Большая часть того, что называется наукой о поведении, не является бихевиоризмом в современном смысле этого слова. Некоторая ее доля, как мы видели, избегает теоретических вопросов, ограничиваясь формой, топографией или структурой поведения. Некоторые из них обращаются к «концептуальным системам понятий о нервах и поведении» в виде математических моделей и системных теорий. Большая часть остается откровенно менталистской. Возможно, такое разнообразие полезно для здоровья: различные подходы можно рассматривать как мутации, из которых в конечном итоге будет отобрана действительно эффективная наука о поведении. Тем не менее нынешнее состояние бихевиоризма не внушает оптимизма. Даже в одной области редко можно найти двух авторитетов, говорящих об одном и том же, и, хотя ничто не может быть более актуальным для проблем современного мира, фактические достижения поведенческой науки не кажутся обширными. (Было высказано предположение, что эта наука «слишком молода» для решения наших проблем. Это любопытный пример девелопментализма, в котором незрелость предлагает своего рода оправдание. Мы прощаем младенцу то, что он не ходит, потому что он еще недостаточно взрослый, и по аналогии мы прощаем асоциального или тревожного взрослого, потому что он еще не вполне окреп, но должны ли мы тогда ждать, пока поведенческие науки станут более эффективными?)

Я утверждаю, что поведенческая наука не внесла большего вклада только потому, что она не очень бихевиористична. Недавно было отмечено, что Всемирный конгресс сторонников мира состоял из государственных деятелей, политологов, историков, экономистов, физиков, биологов – и ни одного бихевиориста в строгом смысле слова. Очевидно, бихевиоризм считался бесполезным. Но естественным будет спросить, чего достиг конгресс.

В состав конгресса входили специалисты из самых разных областей, которые, вероятно, говорили на языке обывателя, с его тяжелым грузом ссылок на внутреннюю причинность. Чего можно было бы достичь, если бы конгресс избавился от этого ложного аромата? Использование ментализма в обсуждении человеческих проблем может объяснить, почему из года в год различного рода конференции по вопросам мира проводятся с такой монотонной регулярностью.

Утверждая, что всесторонний бихевиоризм мог бы существенно изменить ситуацию, почти неизбежно получаешь вопрос: «Ну а что же вы предлагаете? Что бы вы сделали с войной, или населением, или загрязнением окружающей среды, или расовой дискриминацией, или бунтующей молодежью?» К сожалению, понять принципы решения проблемы – еще не значит получить решение. Знать аэродинамику – не значит сразу уметь проектировать самолет, знать тектонику плит – не значит сразу уметь предсказывать землетрясения, знать двойную спираль ДНК – не значит сразу уметь создать новый вид. Необходимо изучить детали проблемы. Знание основных принципов без знания деталей практической проблемы не ближе к решению, чем знание деталей без знания основных принципов. Но задачи могут быть решены, даже крупные, если те, кто знаком с деталями, также примут работоспособную концепцию человеческого поведения.

Когда мы говорим, что наука и технология создали больше проблем, чем решили, мы имеем в виду физическую и биологическую науку и технологию. Из этого не следует, что теория поведения приведет к новым проблемам. Напротив, она может оказаться именно тем, что необходимо для сохранения других достижений. Мы не можем утверждать, что наука о поведении потерпела неудачу, ведь ее почти не пытались создать. И она не получит справедливого испытания, пока ее философия не будет четко понята.

Один выдающийся социальный философ сказал: «Мир будет спасен только через изменение сознания. Каждый должен начать с себя». Но никто не может так сделать; а если бы и мог, то уж точно не через изменение своего сознания.

Если это правда, что «опасность, гораздо большая, чем ядерная война, исходит изнутри самого человека в виде тлеющих страхов, заразительных паник, примитивных потребностей в жестоком насилии и яростной самоубийственной деструктивности», то мы уже проиграли. К счастью, цель наступления доступнее. Необходимо изменить окружающую среду. Тот образ жизни, который способствует изучению поведения человека в его отношении к этой среде, должен быть наилучшим образом приспособлен для решения основных проблем. Это не джингоизм[44], ведь большие проблемы сейчас носят глобальный характер. С точки зрения бихевиоризма человек теперь может управлять своей судьбой, потому что он знает, что и как нужно делать.

Несмотря на то что я попытался охватить основные положения бихевиоризма как философии науки, я не разработал ни один вопрос так подробно, как это позволяют факты. Дальнейшие детали, конечно же, можно найти в обширной литературе, которая, к сожалению, не располагает хорошим перечнем и к которой я не буду пытаться дать ключ. Читатель, который, возможно, захочет пойти немного дальше, опираясь на нынешнюю терминологию, сможет найти несколько обсуждаемых тем в других моих книгах, ссылки на которые сокращенно приводятся ниже:

SHB Наука и человеческое поведение / пер. с англ. – Новосибирск: НГУ, 2017.

VB Verbal Behavior (New York: Appleton-Century-Crofts, 1957).

SR Schedules of Reinforcement, with Charles B. Ferster (New York: Appleton-Century-Crofts, 1957).

TT The Technology of Teaching (New York: Appleton-Century-Crofts, 1968).

COR Contingencies of Reinforcement: A Theoretical Analysis (New York: Appleton-Century-Crofts, 1969).

BFD По ту сторону свободы и достоинства / пер. с англ. – М.: Изд-во «Оперант», 2015.

CR Cumulative Record: A Selection of Papers, 3rd edn. (New York: Appleton-Century-Crofts, 1972).

Избранные темы

Бихевиоризм. Behaviorism at fifty, COR; SHB. Раздел I.

Интроспекция. The operational analysis of psychological terms, CR, Paper #25; SHB. Chapter 17; VB. P. 130–46.

Врожденная одаренность. The phylogeny and ontogeny of behavior, COR. Chapter 7.

Рефлексы и условные рефлексы. SHB. Глава 4.

Оперантное поведение. СР. Chapters 5–12.

Графики подкрепления. СР.

Вербальное поведение. VB.

Мышление. SHB. Глава 16.

Поведение, контролируемое правилами. An operant analysis of problem solving, COR. Chapter 6.

Творческое поведение. CR. Papers #22 and #23.

Личность. SHB. Глава 17.

Самоменеджмент. ШБ. Глава 15.

Управление другими. ШБ. Глава 20.

Проблема контроля. SHB. Разделы V и VI; CR. Часть I; TT. Глава 9; Compassion and ethics in the care of the retardate, CR; BFD.

Под кожей. The inside story, COR. Chapter 9.

Избранные ссылки

ВВЕДЕНИЕ

John B. Watson: Psychology as the Behaviorist Views It. Psychological Review, 1913, 20, 158–77.

ГЛАВА 2

Walter D. Weimer: «On the Return of Plato: Psycholinguistics and Plato’s Paradoxes of the Meno.» American Psychologist. January 1973.

ГЛАВА 3

Vannevar Bush, in Fortune. January 1965.

ГЛАВА 4

Arthur M. Wilson: Diderot. New York: Oxford University Press, 1972.

ГЛАВА 5

W. C. Stebbins (ed.): Animal Psychophysics. New York: Appleton-Century-Crofts, 1970.

G. E. Stratton: Theophrastus and the Greek Physiological Psychology Before Aristotle. New York: Macmillan, 1917.

ГЛАВА 7

The three cognitive psychologists: G. A. Miller, Eugene Galanter, and Karl Pribram. The announcement cited is reported on page 101 of Beyond the Punitive Society, Harvey Wheeler (ed.). San Francisco: W. H. Freeman, 1973.

ГЛАВА 8

Cassirer, quoted by Arthur M. Wilson: Diderot.

Стендаль: Дневники (запись за апрель 1810 года) / пер. с фр. – М.: Правда, 1959.

Wilfred Sellars is credited by Weimer (reference under Chapter 2) with «the cryptic [sic] aphorism that with language, man’s actions came to have reasons as well as causes.»

ГЛАВА 9

Майкл Полани: Личностное знание / пер. с англ. – М.: Прогресс, 1985.

P. W. Bridgman: The Way Things Are. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1959.

Peter Gay: The Enlightenment: An Interpretation. Vol. II: The Science of Freedom. New York: Alfred A. Knopf, 1969.

ГЛАВА 10

Hans-Hubert Schönzeler: Bruckner. London: Calder and Boyars, 1970.

ГЛАВА 12

«Control as a passing phrase». См.: William Leiss: The Domination of Nature. New York: Braziller, 1973.

ГЛАВА 13

On physiological technology, see Leon R. Kass: «The New Biology: What Price Relieving Man’s Estate?» Science, 1971, 174, 779–88.

ГЛАВА 14

Карл Р. Поппер: Об облаках и часах / пер. с англ. – М.: Эдиториал УРСС, 2002.

Isaiah Berlin (paraphrasing Sorel), in Times Literary Supplement. December 31, 1971.

On Marx and Schiller, see David McLellan: Marx Before Marxism. London: Macmillan, 1970.