Читать онлайн Красная ягода. Черная земля. Сборник стихов бесплатно
* * *
© Долгарева А. П., текст, 2023
© Полякова Н. Г., фото, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
О стихах Анны Долгаревой
Однажды ты пропустишь момент, когда из боли можно получить стихотворение. Так всегда раньше бывало: вдруг становится больно (с чётким поводом или без чёткого повода, только как предчувствие, неважно), и эта боль как трамплин – ещё немного и ты забудешь о ней, тебя заполнит что-то другое – сдавленное дыхание: его надо выпустить из грудной клетки, а оно не выпускается; ну давай тогда, тебя же учили: та-та-та-та-та, та-та-та, ну что ты как не родной? (А ты и не родной.)
А вот сейчас ты этот момент пропустил.
Тогда стихотворение в тебе начинает умирать. Это очень неприятное чувство.
- я пропустила момент,
- когда боль моя стала больше меня,
- и я разучилась поэтической речи.
- потому что стихи я брала из солнечного огня
Анна Долгарева (она долгая, она не на «ё») иногда кажется немного юродивой – если можно быть немного юродивой. Юродивый, кстати, не обязательно добрый, он может быть темным, несправедливым. Но он в любом случае странный. Ему какие-то свои птицы поют, мы их не слышим.
Самый известный пример женщины-юродивой – Ксения Петербургская. У неё внезапно умирает муж, причём без церковного покаяния, и вот уже на похоронах она появляется одетая в его камзол, кафтан, штаны и картуз. Армейские цвета: зелёный и красный. Ксения Блаженная (как потом её назовут, но сперва, конечно, так не называли – её появление в таком виде вообще было б скандалом, если бы не жалость соседей) в своим 26 лет выглядела совершенно сумасшедшей.
Однажды ты пропустишь момент, когда из боли можно сделать просто бабий вой, пусть страшный, долгий, но хотя бы понятный, и вдруг совершишь странный шаг: попробуешь шагнуть на небо, не покидая землю. Нельзя сказать, что это очень приятный путь. Как тебе там, Ксеньюшка? Между небом и землей? Я так и думал – не очень.
Кстати, я не знаю, как будет названа книга. Аня написала: «Нечаянная река» или «Живое». И то, и другое это тоже, собственно, между небом и землёй. Река течёт, в ней небо отражается: водораздел небесного, водного и земного, к тому же нечаянный. «Живое» тоже – короткая вспышка между «ещё нет» и «уже никогда». Первое, что бросается в глаза, когда общаешься с автором этой книги вживую: Анна Долгарева выглядит всегда немного потерянной.
- Ни хорошего, ни дурного
- О тебе никогда не скажу.
- У меня есть русское слово,
- И его ледяная жуть.
Это хорошее определение – ледяная жуть слова. У Лескова есть прекрасная и страшная повесть – «Житие одной бабы». Если забыть о всей ледяной жути сюжета и оставить только основную мысль (но жуть всё равно наплывёт на неё, оледенив), то она проста: всё, что у нас есть спасительного – это любовь, без которой, и потеряв которую, можно сойти с ума.
Человек затеряется в этом снегу, в этой весне, в этом поле. Он сошёл с одного ума, а в другой не пришёл. Он застрял между небом и землёй. Между болью и стихотворением. Ему нужно только одно – да где ж это взять?
- Всё, что я есть, – отмечено ею.
- По большому счёту,
- Я вообще ни о чём не умею,
- Кроме любви.
Впрочем, человек может затеряться и в собственной книге.
Поэтические книги не созданы для того, чтобы читать их навылет, страницу за страницей: тут перелистнем, не прочитав (это нормально), где-то просто страницы склеились, а тут отвлеклись и книгу закрыли. Сборники стихов – это же не повесть, там не надо следить за сюжетом, хотя там сюжет есть, он просто подземный, подводный. Стихи читают, открывая наугад. Вот тут. Вот тут. Теперь ближе к середине.
Мне бы очень хотелось, чтобы этот текст не потерялся.
* * *
- Не ищи себя в зеркалах, раз настала осень.
- Я сижу в вагоне, он идёт среди сосен,
- я давно никого в отражениях не встречаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
- Голубой вагон идёт куда-то на север,
- мой осенний ад привычен и ежедневен.
- Проводник приносит стакан горячего чаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
- Осень – это время ехать на север и запад,
- автостопом и электричками – в стылый запах
- чёрной влажной земли. Путь дождями обозначаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
- Передайте ему, что я по нему скучаю.
Однажды ты допишешь стихотворение, и боли не станет.
Дмитрий Воденников
«Это я иду к тебе…»
- Это я иду к тебе.
- Это я иду по шиповнику, по камням,
- голая, точно родившаяся на свет.
- Без брони, камуфла, без запаса галет —
- это я не здесь уже,
- и ещё и не там,
- но я точно знаю: я есть.
- Это я иду.
- вся в крови, как от перерезанной пуповины,
- через марево от пожара и крик совиный,
- я иду по углям, я иду по льду,
- и не видят мои глаза ни на шаг вперёд,
- что-то страшное за спиной у меня идёт,
- дышит в спину и тянет вниз,
- но я точно знаю: не обернись.
- Потому что есть только любовь и её закон,
- принимающий тех, кто беззащитен и обнажён,
- кто не боится пройти сквозь лес,
- лес, где не живёт ни одна дорога,
- и сухие ветки за рёбра трогают,
- это я – есть.
- Это я – иду.
- Это мой неумелый язык любви,
- Господи, благослови.
- Я ходила в ад, но не вечно ведь жить в аду.
- Я иду к тебе.
- Я иду.
«Когда я пишу, как видела мёртвых людей…»
- Когда я пишу,
- Как видела мёртвых людей,
- Разбитые окна, сожжённые крыши,
- Как стреляли и жгли,
- И не было правды среди земли,
- И казалось, что нет и выше,
- Как над зимней степью кричали вороны,
- Как пальцы прилаживались к патронам,
- То это я пишу о любви.
- Когда я пишу,
- Как подыхали мы в девяностых,
- Как полыхали кресты на погостах,
- И чёрные с головы до пят проходили женщины,
- И чёрным становилось всё на земле,
- То это я пишу как умею,
- Пишу вслепую во мгле,
- Это я пишу о любви.
- И о чём бы я ни писала,
- И кричала бы ни о чём,
- Она была посреди всего —
- Ангел с горящим мечом,
- Когда хоронили,
- Когда расставались,
- Когда кольцо надевала на мёртвый палец,
- Она была среди чёрных,
- Изломанных, сгоревших людей,
- Она была ветер степной,
- И звон колокольный.
- И я говорю о ней.
- Всё, что я есть, – отмечено ею.
- По большому счёту,
- Я вообще ни о чём не умею,
- Кроме любви.
Прости
- слово «прости» растёт, вырастает из
- лёгких и сердца, становится деревом Иггдрасиль,
- больше земли становится, больше моря
- и заслоняет идущую с севера осень,
- кошку с котятами возле входа в подвал,
- пьяных бомжей у магаза 24,
- всё заслоняет слово «прости».
*
- детсадовцы, двое,
- такие круглые в своих ста одежках
- шелестят по осеннему парку,
- держатся за руки крепко, преочень крепко,
- а то налетит ветер,
- подхватит поодиночке,
- унесёт за синие леса,
- за далёкие города,
- котик братик, спаси меня, котик братик,
- так вот, держитесь крепко.
*
- видела двух стариков, идущих из магазина,
- он с тяжёлыми сумками, она его держит под руку
- и причитает: «Лёшенька, не оступись».
- лужи затянуты льдом, и они семенят,
- словно две птицы, чудесных два алконоста,
- неприспособленных для земли.
*
- через свинцовую осень с запахом смерти,
- через дороги в асфальтовых серых заплатках
- через кленовые листья в дырочках тления
- происходит слово «прости»
- пульсирует в бурой земле, где спят семена.
- господи, даждь нам прощение
- даждь как дождь
- каждому, как золотой шар,
- чтобы никто не ушел,
- не остался в тёмном углу, ковыряя стенку,
- не лёг на ночь спать не помирившись,
- чтобы мы все стояли живые
- мокрые, словно только родившись
- и принимали прощение, льющееся с небес,
- и сами бы всех простили, и всё бы стало совсем хорошо.
«Не бывало у меня ни дома, ни крова ещё…»
- Не бывало у меня ни дома, ни крова ещё.
- Перед Богом мы все бездомны и все наги.
- Любовь – это когда приносишь свои сокровища,
- Бережно раскладываешь их перед другими.
- Вот, посмотри, это плюшевый мой медведик,
- Я тебе скажу его тайное имя, ты наклонись.
- Вот мой лес, он нетронут и заповеден,
- Его нет на картах, но если посмотришь вниз,
- То в нём растут невиданные цветы и травы,
- Посмотри, это мой папоротник, он цветёт.
- Нет у меня крова, закаты мои кровавы,
- Но вот мои сокровища, вот мой серебряный мёд.
- Вот, посмотри, это пластмассовый мой солдатик,
- Сражавшийся на самой настоящей войне.
- Можешь взять его поиграть, мне не жалко, мне хватит.
- Вот мои сокровища, ничего у меня лучше нет.
- Слушай меня, пожалуйста, сказка моя простая:
- Жил да был солдатик в заповедном лесу…
- Белая вьюга, страшная меня заметает,
- И сокровища мои глупые, и медведика, и лису.
Три стихотворения о Марии
«Восходила, сияла над ней звезда…»
- Восходила, сияла над ней звезда,
- подо льдом шумела живая вода,
- просыпались деревни и города,
- напоенные светом новой звезды.
- Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
- по-над полом тихо ползла туда,
- где сидела она, на руках дитя
- обнимая. Снаружи мороз, свистя,
- запечатывал накрепко все пути,
- чтоб чужой человек не сумел прийти.
- На дверных петельках темнела ржа.
- И она сидела, Его держа,
- и она бы молила Его не расти,
- чтоб стирать пелёнки, кормить из груди,
- оставаться не Богом – её дитём,
- не ходить этим страшным терновым путём,
- оставаться маминым счастьем, днём
- абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
- и никакой Голгофы вовек.
- Чтобы всё как у всех, чтоб не знать никогда
- этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
- Но уже восходила над нею звезда,
- и уже торопились в дорогу волхвы.
- И уже всё пело про Рождество.
- Потому не просила она ничего,
- только всё целовала ладошки Его
- и пяточки круглые у Него.
«Говорит ей: «Ну потерпи, ещё немного, терпи, терпи»…»
- Говорит ей:
- «Ну потерпи, ещё немного, терпи, терпи»,
- а она качается на осле,
- живот до носа.
- И ответила бы: «терплю»,
- но в горло въедается пыль,
- пыль израильских серых песчаных заносов.
- А он-то, Иосиф, всё суетится,
- ведёт в поводу осла,
- думает: как она, бедная,
- лишь бы в дороге не родила,
- вот дойдём-то до Вифлеема,
- и там первая же гостиница, чайник чаю, тёпленькая вода,
- пусть она ляжет, ляжет хотя бы, да.
- А она качается на осле,
- думает: «не может быть, чтобы это уже начало».
- Пыль в лицо въедается.
- От боли бы закричала,
- но чего тут кричать, чем поможешь,
- капли пота ползут по коже,
- вот и Осе и так нелегко, а она помолчит, помолчит.
- В Вифлееме он бросается от одной гостиницы до другой.
- Как это нету мест, ну хоть для нее для одной,
- Хоть койко-место, хоть от подсобки дайте ключи.
- И везде головой качают, все места закончились,
- только нули.
- Извините, ничем не можем помочь.
- В Израиле наступает ночь,
- Но звезды ещё не взошли.
- Он находит конюшню.
- Маша, говорит, ну и что, ты немножечко потерпи.
- (А она отвечает: «терплю»),
- Посмотри, тут чисто и мягко, ложись и спи,
- я воды принесу, я очень тебя люблю,
- а она говорит: «началось».
- Ко лбу прилипли волны волос,
- побелела рука,
- это – ещё не страдать,
- чистая ткань,
- тёпленькая вода.
- И восходит звезда.
- И всё становится лучше – теперь уже навсегда.
- И чего ты плачешь, не плачь, не плачь,
- Смерти нет отныне, не бойся,
- а только любовь,
- и выходят волхвы
- из-за дальних восточных холмов,
- слышен смех людей, и пение звезд, и ржание кляч.
«А воздух жаркий и липкий, и так его мало…»
- А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
- Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
- но её, конечно, не пропускают,
- ад хохочет, трясётся и зубы скалит,
- торжествует.
- А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
- подержать за ручку, как в детстве,
- я же мама, куда мне деться.
- Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеётся,
- Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
- Смерть идёт по земле, истирает гранит и крошит,
- а она отвечает:
- маленький мой, хороший,
- ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
- ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
- открывай глаза свои неживые, незрячие.
- И плачет, сильно-пресильно плачет.
- Он войдёт в её дом через три дня.
- Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
- Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
- Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
- Мама, я сделал всё, как ты мне сказала.
- Смерть, где твоё жало?
«В диких реках, где рыбы заснули давно…»
- В диких реках, где рыбы заснули давно,
- В мёртвых чёрных озерах, не тронутых льдом,
- Я ныряю на самое тинное дно,
- В дикий омут глухой, где песок и темно,
- Это значит любовь.
- Почему, говорю, так нельзя, чтоб меня
- Сразу взяли на облако, в люльку бы лечь,
- И качали, качали, качали б, храня,
- От печалей и ран, и чтоб платьице снять,
- Но любовь моя слово и речь.
- Вот она: человек и другой человек,
- И все раны да шрамы на теле у них,
- Это рыбы слепые на дне тёмных рек,
- Это ты, уходящий с вокзала во снег,
- Словно в белый пророческий стих.
- Почему в облаках, где теряется вес,
- Мне нельзя спать и слушать, как ты мне поёшь,
- Но мы странные звери, чьё сердце суть лес,
- Если добрая сказка без страшных чудес,
- То она обязательно ложь.
- Но пока что возьми меня на руки, пой,
- Что мы живы сейчас, будем живы весной,
- И что любишь меня навсегда.
- Даже если не выпустит омут глухой,
- Ледяная речная вода.
«Сделала куклу из веток и ниток…»
- Сделала куклу из веток и ниток, за собою таскает.
- Это, говорит, душа моя неприкаянная,
- Неприткнутая, по белу свету шастает, мается,
- Усталая, слепоглухонемая.
- А я вот ей сделаю чистенькую постельку,
- Положу на белые простыни, да у стенки,
- Буду петь-напевать ей песни,
- До самой весны буду петь ей тихие песни,
- И она оттает, оттает, воскреснет.
- Какой нынче белый снег над нами в Москве,
- пронизанной поездами,
- И я гляжу на звезду, и в голову целит звезда мне
- Снайперским прицелом, и я упаду в сугроб
- с невидимой дырочкой на виске.
- Господи, прими нас в нашей тоске.
- Все мы тут зайчики, лисоньки, потрепанные игрушки,
- Изорвавшиеся книжки,
- Разбившиеся фарфоровые пастухи и пастушки
- В советском серванте, в маленьком городишке.
- Все мы тут ходим, ждём, чтобы нас подобрали,
- Чтобы назвали любимыми, но снег летит неустанно,
- Засыпает наши лица, дома и страны,
- И целит в висок звезда,
- И простираются магистрали.
«когда вот так: горбатые домята…»
- когда вот так: горбатые домята
- и сморщенная мокрая рябина,
- и на полях разобранных и смятых
- лежит трава – мы помним о любимых.
- и так ещё: от чёрно-снежных ёлок
- вечерний горизонт – слегка мохнатый,
- и на берёзах тоненьких и голых,
- туман и снег – как сахарная вата —
- то мы тут ходим со своей любовью,
- больные ходим со своей любовью,
- и носимся со внутренней любовью,
- и производим мир своей любовью.
- а мир и сам – гляди же – происходит:
- горчит во рту вода, листва опала,
- и птицы с ней взлетели в небо, хоть и
- укрыты мы от неба одеялом —
- из серого и тёплого, как в детстве,
- из сахарного снега и из облака.
- а мы тут носим – никуда не деться —
- вот это, что стозевное и обло.
- храни тебя от чёрного пространства,
- от космоса голодного ночного —
- горячее дыханье лиса-братца,
- и снег, и человеческое слово.
«Такая морозная русская эта тоска…»
- Такая морозная русская эта тоска,
- И мелкие капли во мгле происходят лениво.
- Я стала невидима, стала, как пепел, легка,
- И ветер несёт меня там, где качаются ивы
- И медленно от берегов замерзает река.
- Я лёгкая, словно не плакала, не цвела,
- В степи не венчалась, в костре никогда не горела,
- Как будто бы девочка, мамин цветочек, была,
- И нежные щёки, и пухлое белое тело,
- А стала прозрачной, прозрачной и чёрно-белой.
- Является ветер – приходит в движение всё:
- Камыш пожелтевший, и длинные ивы, и птицы,
- Как будто тележное сдвинулось колесо,
- Как будто сейчас уже что-то, наверно, случится,
- И пятна тумана мелькают, как белые лица.
- Еще пол-движенья – и всё побелеет, зима
- Укроет замёрзшие травы и старую лодку.
- Зажгутся костры и откроются закрома,
- И выйдет из леса оленица-первогодка.
- И если я не полюблю, то сойду с ума.
«Оленей гонят к новым берегам…»
- Оленей гонят к новым берегам
- И пастбищам. Охотник жжёт в костре
- Игрушки дочери и старую одежду,
- Всё, что в дорогу не возьмёшь с собой.
- Здесь жили, здесь оленей выпасали
- Без малого осенний целый месяц,
- И здесь похоронили и отца.
- Он тут лежит, на дровяном настиле
- Среди подмокших серебристых мхов,
- И он уже не снимется с кочевья.
- Охотник жжёт истрепанную шапку,
- Глядит в костёр, а из костра глядят
- Зеленоглазые седые духи тундры,
- Ещё не уходящие на север,
- Ещё не покидающие племя,
- Ещё не растворившиеся в зимах.
- Они ещё являются шаманам,
- Они ещё поют под звуки бубна,
- И видно их, когда горит костёр,
- Костёр, где племя жжёт свои пожитки,
- Чтоб выдвинуться к пастбищам другим.
«Были у девочки цветок на окошке…»
- Были у девочки цветок на окошке,
- Мама да две подобрашки-кошки,
- Белая да рыжая, и так они славно жили,
- Дружили с соседями, здоровались даже с чужими,
- Покупали летом черешню и вишню,
- Радовались, если солнце на небо вышло,
- Радовались, если дождь стрекотливый.
- Рыжая кошка хвост распушала длинный,
- Белая кошка мурчала.
- И длилось их счастье без конца и начала.
- Но однажды к девочке пришла смерть, и так она
- ей говорила:
- «Никогда так не будет вечно, кончатся силы,
- Заберу я у тебя маму, заберу и рыжую кошку,
- Заберу и белую, и тебя посажу в лукошко
- С твоими беленькими косичками, розовыми ноготками,
- Унесу туда, где всё становится камень,
- Где одна чернота, где нет никакого дальше.
- И цветок на окошке зачахнет даже».
- И заплакала девочка, и плакала, а потом встала
- И пошла по рельсам из ржавого металла,
- Мимо заводов и кладбищ, мимо ГЭС и АЭС,
- И дошла до севера, где миру конец.
- И она стояла, и лежала вокруг вода,
- Много тысяч веков лежала вокруг вода.
- И были лишь камни, да волны, да птичья драка,
- И тогда в девочке вдруг не стало никакого страха.
- Потому что была её голова скалою и камнем,
- И были старыми рельсами руки с розовыми ноготками,
- И цветы эдельвейсы росли из тела,
- А девочка стояла, говорила, смотрела,
- И волосы её были брызгами океана,
- И было ей смешно и странно,
- А страха не было вообще никакого.
- И тогда она смерти сказала такое слово:
- «Ничего не возьмёшь ты, я стала сильнее камня,
- С белыми косичками, розовыми ноготками,
- Лишённая страха, как северная вода.
- И никого не возьмёшь ты у меня никогда».
- И когда она вернулась, мама стала немного старше,
- И кошки, но это не было больше страшно.
- И она сказала: «Мама, я видела смерть,
- но я стала её сильней,
- Я тебя и кошек никогда не отдам ей,
- И налей, пожалуйста, суп.
- Ибо мы живы в любви и пребудем
- До самых архангельских труб».
«Никто не называл её бабой Шурой…»
- Никто не называл её
- бабой Шурой —
- исключительно Александрой Петровной,
- бывало, как выйдет она за калитку,
- как пойдёт со спиною ровной,
- как у студенточки,
- так и матерятся восхищённо вслед,
- как и не бывало шестидесяти лет.
- А судьба как у всех, чего там такого,
- вышла замуж рано за тракториста Смирнова,
- смирным и был, любил её, помер в сорок,
- посадила шиповник и астры на земляной взгорок.
- Учила детей в школе, своих пацанов растила,
- ухажёры, конечно, были:
- как пойдёт она вечером по долине стылой,
- по мареву из полыни, так сердце станет,
- пригласить бы на танец,
- да она всё с детишками,
- а если не с ними, то с книжками.
- А как вышла на пенсию, так чего начала:
- Набрала стройматериалов, фанеры, стекла
- и принялась мастерить
- летательный аппарат без топливного тягла.
- По-простому – лодчонку и два крыла.
- Объясняла про экологию,
- дескать, время нефти ушло,
- дескать, как прекрасно будет летать в магазин
- в соседнее, к примеру, село.
- «А потом, – говорила она, – я встану однажды рано
- и улечу в рассвет к Смирнову моему Степану».
- «Думаете, – говорила, – самолёты разве долетают до рая?
- У них же выбросы, топливный след, отрава сплошная,
- а вот я на лодочке моей полечу,
- да за лес, за поле на ней полечу,
- полечу по солнечному лучу…».
- Двадцать первый век, в библиотеке есть Интернет,
- выяснили, конечно, что шансов нет,
- но почему-то смотрели,
- почему-то ей не мешали,
- как она в расписанной розами шали
- забивает гвозди, паяет пластик.
- Добрый вечер, Александра Петровна,
- помочь ли чего, здрасте.
- Просто однажды она закончила эту лодочку,
- птиченьку свою, перепёлочку,
- и все собрались
- так на площади и стояли,
- словно гипсовые советские изваяния,
- а она в свою лодочку забралась,
- надела очки, сощурила глаз
- и полетела.
- И как она летела, боже мой, как она летела.
«Рыбак отходит вечером от моря…»
- Рыбак отходит вечером от моря
- и думает, что море стало ближе,
- но, может, просто высоко прилив.
- Туман осенний, сумерки и морок,
- туман дорогу меж деревьев лижет,
- в нём тонут птицы, тонут корабли.
- Рыбак идёт домой. Шиповник красным
- набряк, под ягод тяжестью согнулся,
- желтеют листья, сохнут лепестки.
- В тумане непрозрачном и безгласном
- отчётливо битьё морского пульса.
- Не заслонись, не подними руки.
- Рыбак идёт, улов приносит к дому,
- он рыб на сушку на верёвку нижет
- среди боярышниковых кустов.
- И засыпает, а морской, знакомый,
- шуршащий голос делается ближе,
- подходит, в крошку берег размолов.
- Подходит к дому, плещется у окон.
- И оживают умершие рыбы,
- плеснув хвостами, уплывают вдаль.
- И выпотрошенный вплывает окунь
- в морскую глубь, в сиреневые глыбы,
- и бьёт хвостами длинная кефаль.
- Оно повсюду – шепчет, пахнет солью
- и водорослями, живёт и дышит,
- в сады заходит, улицы, дома.
- И не преграда ни заборов колья,
- ни стены, ни пороги и ни крыши,
- оно неотвратимо, как зима.
- Наутро птица в небо торопливо
- летит всё дальше от домов неброских
- и от земли дедов, дядьёв, отцов.
- И лишь одна старуха у отлива
- всё ходит, собирает вещи, доски,
- и янтари, и кости мертвецов.
«Родиться бы заново, немой и красивой…»
- Родиться бы заново, немой и красивой
- Русалкой на берегу холодного моря,
- Ходить бы на берег во время прилива,
- Встретить бы человека с сотней историй,
- Выйти бы к нему на сушу, слушать бы долго,
- Поселиться бы с ним в старом кирпичном доме,
- Морские камни и ракушки поселить на полках,
- По ночам выгибаться в сладкой истоме.
- Родиться бы тёплой и мягкой, нужной родиться,
- Уметь бы печь пироги, а я не умею,
- Я умею кричать, как больная птица,
- Я умею сбрасывать кожу, как делают змеи.
- Я умею находить мужей, но не умею дома,
- Я за десять лет сменила седьмой город,
- И в итоге я сама себе незнакома,
- И если рассказывать, то пережимает горло.
- А теперь я стою на берегу холодного моря,
- И сама ему рассказываю сотню историй,
- Присаживаюсь на корточки, глажу его руками,
- А море оставляет мне ракушки свои да камни,
- И говорит: ну что же ты, девочка, ну не плачь, не надо…
«а душу мою спрятали в деревянный крест…»
- а душу мою спрятали в деревянный крест
- да и покатили по кочкам, по кочкам,
- в ямку бух.
- в долину ручья, да на крутой взъезд,
- где птица Сирин рябину недозрелую ест,
- где цветёт то папоротник, то лопух.
- схоронили среди цветов,
- ивы над ручьём, словно волосы утопленницы,
- в ручье лежат мертвецы,
- ловят краешек неба, серебрист, васильков.
- а я что, хожу без души,
- смерть-водой омываю своё лицо,
- смерть-вода по телу катится, тихо шуршит,
- помнишь, сколько в ней мертвецов?
- все они теперь милы мне и хороши,
- я зову их, словно братцев меньших:
- «выходи на расписное да на крыльцо,
- выходи, кто мал, выходи, кто сед,
- небывалый встречать рассвет.
«Марья ходила по краешку Белого моря…»
- Марья ходила по краешку Белого моря,
- Белое море было чёрным и синим,
- Было оглушительное и немое.
- Марья ставила камень на камень, просила:
- «Сердце моё ходит по далёким дорогам,
- Девять тысяч демонов на дорогах этих,
- Я молилась людскому богу, звериному богу,
- Но не допросилась даже и об ответе.
- Нож в дверном косяке истекает кровью,
- Утром гляжу на землю, а она бурая и намокла.
- Ты верни его мне. Я пойду по острым камням,
- по болотам клёклым,
- Я дойду до самого до земного краю.
- Одеялом из трав я его укрою.
- Буду петь ему песенку, исцелятся и раны, и горе,
- Девять тысяч демонов рассыплются да рассеются.
- Ты возьми меня, белую Марью, Белое море,
- Ты верни моё сердце».
- Каменные сейды стояли немы и строги.
- Ветер солёные брызги нёс в деревеньку.
- Белое море глодало Марьины ноги,
- Слизывало кожу с них помаленьку.
«Но сохрани мою мать…»
- Но сохрани мою мать (на кухне – плита),
- пахнущую теплом,
- а также, с пузом зализанным
- толстого и дурацкого моего кота,
- бабушку, сидящую у телевизора,
- позже, весной, похороненную на окраине,
- но где я помню, ещё совершенно живую,
- да – сохрани нас в своей несказанной тайне,
- не позволяй разлететься, исчезнуть впустую,
- пусть мы останемся – вечные и живые
- так – перед пропастью чёрной последнего часа —
- голые, мы стоим пред Тобой – как впервые,
- свежерождённые люди из нежного мяса.
«её нашли прижавшейся к церкви…»
- её нашли прижавшейся к церкви,
- она спряталась так, словно всю жизнь училась этому,
- хотя она училась другому:
- быстро печатать, ходить на каблуках по центру,
- улыбаться на тусовках, и ездить в Египет летом, и
- делать уютно дома.
- её нашли, как подранка, вжавшейся в щель стены,
- словно среди гражданской войны,
- словно она от бомбёжки укрылась, только ноги торчали,
- господи, сохрани,
- сохрани нас от безумия и печали.
- и вот лежит она там, прижалась, кукожится,
- на губах полопалась тонкая кожица,
- и она повторяет: «мне это кажется, кажется, кажется».
- а вот это враньё, конечно.
- ну, достали ее, в больницу отправили нежно,
- но всё равно враньё, нихрена потому что не кажется.
- так барахтайся среди ноября, среди серой кашицы
- из людских шагов, перегнивших листьев, обесцененных
- денег
- ну давай, кричи, мол, неправда, что это всё кажется,
- кажется, кажется,
- прячься к церкви – авось не заденет,
- когда рухнет огромное, небесное, страшное
- посреди весёлой столицы,
- прямо в наши дурные раззявленные лица,
- прямо среди наших объятий, и танцев, и ламца-дрицы,
- и нашей любви, никому не нужной,
- уже неважной,
- прямо среди квартир одиноких, застуженных,
- на дома и на башни,
- вот тогда и станет ясно – тебе не кажется,
- никому из нас, блин, не кажется,
- никому.
- но мы молчим, иначе врачи, нейролептики,
- иначе утащат во тьму,
- отберут последнее зрение,
- как спасение
- как спасение
- господи боже помилуй мя грешного боже помилуй мя.
«А они говорят миру мир…»
- А они говорят миру мир, пису, говорят, пис,
- Искусство всегда превыше, так что улыбайся давай,
- крепись,
- Давай совместно с Киевом запишем поэтический клип.
- Из меня вместо текста вырывается хрип.
- Я не вернулась с войны.
- Нет, это всё правда, искусство превыше вражды,
- нелюбви, сатаны,
- Локальных конфликтов, мелких калибров, границ
- страны,
- Но я не вернулась с войны, понимаешь, не вернулась
- с войны.
- Я бы хотела вернуться, но я не вернулась с войны.
- Сердце моё в степи клюют чёрные вороны.
- Тело моё разметало на все на четыре стороны.
- И я осталась в этой степи, осталась на этой войне,
- Где пьём не чокаясь со взводом связи, где в белый
- выходит снег
- Белая группа, вся в маскхалатах, белые ходоки,
- И смерть с терриконов глядит, залегли стрелки.
- И прячутся танки в рощице у реки.
- Так что я не спорю, искусство выше, любовь всегда
- победит,
- Снимай свой клип, езжай в свой Киев, танцуй под бит,
- А я уже всё сказала.
- И сердце моё разрывается на шматки,
- Как донецкое сало.
«На самом деле космонавт Алексей Леонов…»
- На самом деле
- Космонавт Алексей Леонов
- Угнал с Байконура ракету
- В девяносто третьем году.
- По Москве шли танки. Всё горело в аду.
- Его, конечно, узнавали,
- Он даже дал один или два автографа,
- Но улыбался.
- Говорил: «Ребята, нет времени, очень спешу, мол».
- Все понимали.
- Везде пускали,
- Радовалась даже уборщица тётя Шура.
- В одиночку запустить космический аппарат «Союз»,
- Скажем прямо, почти невозможно,
- Совсем невозможно, боюсь.
- Но ему помогали ангелы,
- Переодетые в серые робы, чтобы не было видно крыльев,
- И он поднялся,
- Заволочённый земною пылью,
- Выжженными травинками, сгоревшими мотыльками,
- Отправился в открытый космос.
- Над нами.
- Над нами.
- …по телевизору потом показывали двойника,
- Что вы смеётесь, это не теория заговора, это реальность,
- спросите кого угодно,
- новая реальность, в которой живём сегодня.
- В девятнадцатом двойник и умер.
- А Леонов вроде бы жив.
- Колонизировал какую-то необитаемую планету.
- Только письма не ходят – ведь там, на ней
- Нету ни голубей, ни «Почты России», ни Интернета.
«по колосьям ржавым ржавым…»
- по колосьям ржавым ржавым
- бабы новых нарожают
- да не ссы хлебни полста
- белым-белёшенька верста
- если ты красный комбриг
- то хорошо умереть в двадцать скажем седьмом
- до начала партийных чисток
- если ты честный большевик
- то где-нибудь в тридцать шестом
- до воцарения наркома ежова
- червивоголового десятиглазого
- если ты дошёл до берлина
- молодым красивым пламенным лейтенантом
- то умирай в восьмидесятых
- не дай тебе бог пережить андропова юру
- дожить до валютных обменников
- ваучеров
- приватизации
- это ж вообще неважно как долго ты жил
- ходил по траве под небесным жаром
- бабы новых нарожают
- бабы новых нарожают
- ветер степной хлобысь по морде
- нет у бога никаких мёртвых
- у бога они живые
- и комбриг этот жёгший церкви
- познавший что нет смерти
- и этот большевик не заставший тридцать седьмого
- и наркома ежова
- и лейтенант увешанный орденами
- вставший как раз девятого мая под знамя
- схватившийся вдруг за сердце
- нет у них никакой смерти
- а только трава степная горячая
- да товарищи верные да шальная удача
- поднимается в небо жаворонок
- а бабы новых нарожают
- бабы новых нарожают
Моё Заполярье
- Когда туман сползает с гор,
- когда в болотах стынет чёрная вода
- и мох цветёт в серебряных камнях, —
- иди вперёд, не помни ни стыда,
- ни страха. Тает горная гряда,
- ручьи звенят.
- И птицы ближе подлетают, их
- запомни звонкий незнакомый крик,
- и это тоже всё запоминай:
- черника проступает среди мха,
- и высота прозрачна и тиха,
- и виден край земли и неба край.
- Вот здесь и будь, на краешке земли.
- Кто были раньше, те уже ушли,
- ни прошлого, ни будущего нет.
- А есть нездешний серебристый свет,
- ни днем, ни ночью негасимый свет.
- Вот им и стань, вот им теперь и будь.
- И путь ведёт как надо, ибо путь
- единственное в мире, что в цене
- окажется, когда ты встанешь пред
- огромным небом, и небесный свет
- тебя, как есть ты, отразит вовне.
- Смотри, так просто: больше нет вины,
- и страха, и четвёртой нет стены,
- так выходи же дальше, на простор —
- где пересохший ягель, словно снег,
- хрустит, и сквозь туманы, как во сне,
- ущелье проступает среди гор.
*
- Лишайник на камнях и брызги ягод,
- И кружевной и серебристый ягель,
- Прозрачная болотная вода.
- Я есть сейчас, и я же есть всегда.
- Когда здесь будет золотая осень,
- Когда покроет снеговым заносом
- Вот эту землю, нежную, живую, —
- Я буду здесь, поскольку существую
- Вне времени. Здесь времени и нет.
- Здесь светлый север, алая брусника.
- Я стану мхом, водой и птичьим криком,
- Я буду жить, вовеки не умру.
- Протянешь руку – и Полярный круг,
- Край полночи. Но здесь так много света,
- Так много ягод на исходе лета,
- Так жизнь полна движенья, цвета, сока.
- Вот я сижу на горушке высокой —
- И я, как это всё, происхожу.
- И движется по мху серьёзный жук.
- И далеко так видно с высоты:
- Где сопки, где озёра, где-то дождь.
- Я помню о тебе, а значит, ты —
- Ты тоже здесь. И тоже не умрёшь.
«И будет снег. И будет новый день…»
- И будет снег. И будет новый день,
- и в этом дне – даровано прощенье.
- С балкона ветер задувает в щели,
- на потолке танцует светотень.
- Мы выйдем в день – и мы его вдохнём,
- он будет ветер с озера и цитрус,
- как будто дети маленькие в цирке,
- как будто праздник, детство будто, дом.
- И время с антресолей доставать
- коробку, где советские игрушки —
- и космонавт, и яблоко, и грушка,
- перебирать, рассыпав на кровать.
- Как будто нет и не бывало лжи,
- войны и вовсе не бывает смерти.
- И мир большой, и сколько ни отмерь ты,
- всё будет по тебе, держи, держи.
- Так мы вдохнём прощение. Оно
- не разбирает правых и неправых,
- не выбирает тех, кто лучше нравом,
- а просто есть, поскольку суждено.
- Для каждого из выросших детей,
- какие б ни бывали переломы,
- тату и шрамы, браки и дипломы,
- держи вот и живи так, дуралей.
- Живи, живи – с морозного утра
- и дальше, это есть твоя награда.
- Как будто дальше будет только правда,
- как будто никогда не умирал.
«Идёт человек, растворяясь почти…»
- Идёт человек, растворяясь почти,
- идёт по накрытому снегом пути,
- до самого, самого края,
- уже превращается в свет фонарей,
- и белую землю, и ветер над ней,
- и грохот ночного трамвая.
- А в окнах гирлянды, и сотни домов
- глядят, как сей год удивительно нов,
- блестящий, как свежая краска.
- И новым, и странным становится всё,
- идёт человек, свою нежность несёт,
- как чудо, как долгую сказку.
- Когда нас не станет, мы станем коты,
- и звёзды, и травы среди высоты —
- горячие горные травы.
- Идёт человек, это я или ты,
- и снег проступает среди темноты,
- летящий, мерцающий вправо.
«Было в доме прозрачно и гулко…»
- Было в доме прозрачно и гулко,
- был закат золотой, небывалый.
- Положила в пустую шкатулку
- свою душу, что горевала.
- И в руках понесла через снежный,
- Заметеленный северный город.
- И не плакала больше, конечно,
- только дёргалось белое горло,
- порождая беззвучную песню
- (аллилуйя любви, аллилуйя).
- Шевелилась в шкатулке тесной,
- засыпала душа, горюя.
- Хоронила её среди леса,
- среди снега копала ямку,
- и по тонким берёзам белёсым
- лунный свет растекался яркий.
- Прожила, пробыла, продышала
- тёплый круг на стекле аккуратно,
- а болела потом душа ли —
- так откуда и знать-то, правда.
- Пусть лежат под землёй и снегом
- боль и ярость, тоска и горе,
- не найти до скончанья века,
- где копала; забыла вскоре.
- Не ищи, не ходи за тоскою,
- ветер трогай, грейся на солнце.
- Страшно думать, что будет с тобою,
- если в тело душа вернётся.
«В феврале заметает дорожки…»
- В феврале заметает дорожки,
- не пройти в абрикосовый сад.
- Ёлки, словно бездомные кошки,
- у помойки устало лежат.
- И негромко мурлычут: «Не надо вам
- неплохой вот меня такой?»
- Я хорошая, я чтобы радовать,
- заберите меня домой.
- Не берут, во дворы выносят,
- во дворах оставляют тлеть.
- Станут тучами, выпадут в осень,
- растворятся во влажной земле.
- Станут нами – совсем, без остатка,
- прорастут по весне на горе.
- …Обними меня крепко и сладко
- у помойки в снежном дворе.
«Так хочется тепла, когда февраль…»
- Так хочется тепла, когда февраль.
- Так хочется домой, но нету дома,
- А есть огни и небо, дождь и сталь
- Машин, и пятна лиц полузнакомых.
- А мы хотели – говорить, держась
- За руки, но ни слова, ни ладони,
- Который день дожди, мы тонем, тонем,
- И был ли шанс?
- Разбилась чашка, и течёт вода,
- Осколки на пол падают без звука.
- Мне к тридцати далась одна наука —
- Я каждый раз прощаюсь навсегда.
- Так хочется тепла, когда к весне.
- Давай мы станем семена пшеницы.
- Укроемся в земле, на глубине,
- И будем спать,
- И видеть сны.
- И сниться.
«Когда разъединили города…»
- Когда разъединили города,
- Я вспомнила, как говорила: «Да,
- Меня не надо провожать на поезд».
- И петроградский ветер был напорист,
- И от него дрожали провода.
- И, показав проводнику билет,
- Легла на полку. Выключили свет.
- Всё было полупьяным, нереальным,
- Любовь моя в толчках артериальных
- Хранила от болезней и от бед.
- Когда пришло дыхание чумы,
- Мне стало страшно от того, что мы
- Недели не могли прожить без ссоры,
- Не целовались вместо разговора,
- Не падали в постель, глухонемы.
- А больше страха не было и нет.
- Уж нам ли, русским, не привыкнуть к краху
- Систем, законов, правил, Росгосстраха.
- Увидимся, когда настанет свет.
«Я так боюсь поссориться с тобой…»
- Я так боюсь поссориться с тобой —
- чтоб это не было последним разговором.
- Идёт весна, она идёт, как бой,
- по городам, по красным светофорам.
- И мы с тобой – мы происходим в ней,
- но происходим как бы вопреки
- огромной, обступающей войне,
- невероятным приступам тоски.
- Я так боюсь поссориться теперь —
- со всеми, с кем когда-то говорила.
- Наш Рагнарёк, и нам его терпеть,
- собрав в кулак оставшиеся силы.
- Но только нежность побеждает страх.
- На небе – красно-синем, цвета мяса,
- отчётливо виднеется корабль,
- но мы вцепились в землю – в эти трассы,
- хрущёвки и цветочные ларьки,
- и станции метро, и магазины,
- и это всё живое – вопреки.
- И мы с тобой живые – вопреки.
- И даже слышен стрёкот стрекозиный.
- Пускай она уходит, эта дрянь,
- огромная космическая хтонь.
- Уйди, от городов моих отстань,
- моих любимых никогда не тронь.
- А что ещё, вот мой зелёный двор,
- в нём жёлтые цветы и много света.
- Я завершаю каждый разговор —
- «люблю»,
- поскольку важно только это.
«имя моё печаль…»
- имя моё печаль,
- и эта печаль глубока,
- как осенняя прозрачная
- призрачная река,
- на студёную воду падает пёрышко и плывёт
- за холодный октябрь, не смотря вперёд.
- имя моё печаль,
- я слышу, как яблоко в осеннем саду
- срывается в траву, чтобы там гнить,
- и над ним повисает паук, из брюха выпустив нить,
- а яблоко лежит, и люди за ним не придут,
- чтобы поднять, унести, варенье сварить,
- так и лежать, и гнить.
- имя моё никто,
- не дают таким ни домов, ни могил,
- никто меня к людям не выводил,
- никто меня не крестил.
- нет у меня дома, если и был когда,
- ничего не помню, в голове у меня вода,
- а если был бы, то не знала бы ледяных пустынь,
- собирала бы яблоки в рассветную стынь,
- влажные, холодные от росы,
- и варенье варила в вечерние бы часы,
- когда тени подступают, стучат в окно,
- а я варю варенье, мне не холодно, не темно,
- носила бы длинные волосы и алую шаль.
- имя моё никто.
- имя моё печаль.
- имя моё любовь,
- и я лежу на дне прозрачной реки,
- запрокинута моя голова и руки легки,
- и несёт меня иссиня-студёная эта вода
- за чёрные леса, за далёкие города,
- после выплеснет на берег, схлынет и отойдёт,
- будут тебе и яблоки, и свечи под новый год,
- будет тебе и дом, и убранная коса,
- будут тебе долгие песни и звонкие голоса,
- будет тебе варенье и синие небеса.
- проступает на ладонях моих роса.
«У кота большая голова…»
- У кота большая голова,
- И из щёк его торчат усы.
- В жизни не бывает волшебства,
- Но бывают славные часы.
- Отмеряй минуты. Красота
- Есть в моменте, а потом умрёт.
- Я сижу и трогаю кота,
- Он даёт мне почесать живот.
- Если обступила темнота,
- Если кажется, что смерть близка,
- Делай просто: покорми кота,
- Вынеси какашки из лотка.
- Так устроен, в общем, белый свет.
- Кот даёт тепло, глядит в окно.
- Кот живёт пятнадцать, в среднем, лет.
- Ладно, двадцать. Больше не дано.
- Я не знаю, что там впереди,
- Доживу ль до старости, но кот
- Лапами мне топчет по груди,
- Словно так он молоко найдёт.
- Словно мы бессмысленно малы,
- Словно неразумны и в любви
- Ни хулы не знаем, ни хвалы,
- Господи, прости, благослови.
Девочки
1. Яська – золотое яичко
- Яську дед бил-бил – не разбил,
- Баба била-била – не разбила,
- Папка бил-бил – не разбил,
- Словно Яська золотое яичко в себе хранила.
- А мамка не била, мамочка гладила по голове,
- Мама говорила, что будет всё хорошо.
- Яська была золотое яичко, спрятанное в траве:
- Кто-то увидел и бьёт, а кто-то мимо прошёл.
- А когда хоронили маму, земля о крышку гроба стучала,
- Яська нисколько не плакала, а только молчала,
- А потом убежала всё начинать сначала.
- Катится по миру Яська, золотое яичко,
- Хиппушка да гитаристка, птиченька-невеличка,
- Феньками звенит да поёт,
- И никто её больше не бьёт.
- А как замуж пошла, так плясали три дня,
- Кто же Яську-птичку не хочет обнять?
- А говорила мама, что будет ей кто-нибудь рад!
- А говорила, что такое сокровище разглядят,
- И возьмут на ручки, и отстранят от дел.
- И он разглядел.
- Бил он Яську, бил, – не разбил.
- Бил он Яську, бил, – не разбил.
- Яська, золотое яичко, лежит на пороге.
- «Нет у меня сил, мама, для новой дороги,
- Нет у меня сил, и нечего дать ему,
- Любимому моему, суженому,
- Чтобы было радостно, как вначале,
- Чтобы не били и не кричали,
- Почему меня нужно бить, я же добрая, мама, я ласковая,
- Почему я вообще такая идиотская сказка?».
- А он приходит и бьёт Яську, бьёт, да не разобьёт.
- Бьёт ее, бьёт, да не разобьёт.
- Он её убивает, а она живая.
- Приходил участковый Пал Михалыч, вздыхал.
- Яська чаем его поила.
- Приходила соседка баб Люба, ругалась, чего, мол,
- живёшь с постылым.
- Яська так говорила:
- «Баба Люба, да какой же он мне постылый, он же мне
- начало, и конец, и мерило,
- Вот я с ним поругалась, а вот помирилась,
- Вот такую мне Боженька дал и ношу, и милость,
- Чтобы я, Яська, золотое яичко, раскрылась,
- И стала сокровище самое лучшее в мире».
- И уходила баб Люба в свою квартиру,
- И вздыхала, и качала она головою.
- А Яська дверь за ней закроет, да воет, воет.
- А из золотых яичек сокровища не получаются.
- А выходит только обычная яичница,
- И лежит Яська, словно яичко всмятку,
- Только разметались волосы золотые
- По красному полу, кровавому беспорядку,
- Словно скорлупка осталась, а Яськи тут нет впервые.
- И когда его уводили, он всё озирался,
- Глазом дёргал, ломал испачканные пальцы,
- Где же Яська-птичка, Яська-сокровище,
- Ведь не может быть, чтобы это всё кровь вообще,
- Ведь не может быть, чтобы Яськи не было.
- И тогда он увидел небо.
- А там солнышко, жёлтый круг – это Яська смеётся.
- «Я, – говорит, – была золотое яичко,
- а стала целое солнце,
- И теперь сколько ни тянись, не дотянешься до меня,
- Не сумеешь поцеловать, не сумеешь обнять,
- Не сумеешь руку поднять.
- Пусть тебе поперёк горла встанут мои непрожитые года,
- А я теперь Яська-солнце, свободная навсегда!».
И тогда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.
2. Как тётка Любка к морю ходила
- …а потом она говорила:
- – так и жила.
- мой-то пил, вот и я пила,
- поколачивал, бывало, крепко, такая выпала доля,
- ну и что, обычные же дела,
- как у всех в нашей скорбной земной юдоли.
- а теперь вот выдали два крыла.
- и не в крыльях, конечно, дело,
- а что стало так удивительно, невероятно, светло,
- когда я шагнула из потрёпанного тела
- и вышла через невымытое стекло
- в наш весенний, размытый дворик,
- и подумала вдруг,
- что я никогда не видела море.
- понимаешь, никогда не видела море,
- вообще никогда не видела море!
- (господи, какие же мы смертные, хрупкие чуваки,
- как наши души неприколочены и легки).
- и вот она говорит:
- – и тогда я вернулась в тело,
- с печенью больной, с лиловыми синяками,
- с селезёнкой разбитой, и встала с кровати,
- на стульчик села,
- и пошла своими ногами.
- и так я шла, и мужика-то своего позабыла,
- дни и ночи шла я, потрёпанная кобыла,
- то ли живая, то ли уже неживая,
- шла по трассам, по указателям, шла на юг,
- ни о чём на свете больше не переживая,
- шла и несла на ручках мечту свою.
- и дошла я до самого синего моря,
- и села у этого синего моря,
- и заплакала я у синего моря.
- а потом уже встала, оставила тело
- и прямо на небушко улетела.
- и вот она так говорит, говорит,
- и белым светом горит,
- и нет у ней больше ни синяков, ни обид,
- только синее море за ней, только синее море,
- и такое оно большое, доброе и немое,
- и у него ни конца, ни края,
- и никто как будто никогда на свете не умирает.
Варежки на резинке
- когда они умирают,
- они все становятся маленькими.
- все эти битые-перебитые бабы в валенках,
- все эти тётки со сломанными ребрами,
- до конца остававшиеся слабыми, добрыми,
- любившими своих алкоголиков.
- когда они умирают – с синими следами на горле,
- с переломанными костями, отбитыми почками,
- они становятся маленькими любимыми дочками.
- маленькими девочками, золотыми цветочками.
- ходят они в варежках на резинке,
- в цветастых косынках,
- самые маленькие и любимые,
- ходят по тёплому саду,
- и Господь ведёт их за ручку,
- и никогда он теперь их не бросит и будет рядом,
- и погладит по голове, и даст конфету-шипучку.
«Кончается год, не уходит осень…»
- Кончается год, не уходит осень, вцепилась худыми
- пальцами в провода,
- продавец сигарет прихлёбывает растворимый кофе
- из пластикового стакана,
- всей-то зимы – мандаринами пахнет, да
- на ларьках появились «дождики», подорожала говядина
- и бананы.
- Кончается год, стоишь на остановке, ждёшь и думаешь —
- ты один во всем мире,
- в землю ушли все соки, побелели руки без солнца,
- беспросветные облака,
- ветер треплет объявление «сдаются комнаты» —
- для тех, кто, как ты, по съёмным квартирам,
- по гостям, по друзьям, потому что нет ничего своего —
- только большая тоска.
- Закури, кулаком прикрывая спичку, поищи на проезд
- мелочёвку в кармане,
- вот такой хреновый декабрь – по расплывшимся лужам
- шлёпает дождь.
- Застывай, каменей, пусть гранитом становятся мягкие
- ткани,
- и вот так затвердеешь, не сможешь обмякнуть, и, значит,
- не упадёшь.
«Везёт меня, зайца, за кудыкину гору поезд «Казань – Москва»…»
- Везёт меня, зайца, за кудыкину гору
- Поезд «Казань – Москва», дышит сосед на верхней,
- И самая чёрная полночь. Значит, нескоро
- День насадит меня на солнечный вертел.
- А пока я, заяц, гляжу на седые от снега деревни
- С покосившимися домами, где люди живут придорожные.
- Изгибаются, мокнут дымом отравленные деревья,
- Застывают у них под корою соки подкожные.
- А я что, я заяц, трусишка, серая шубка,
- В тишине купе затаилась и пребываю,
- И вздыхает поезд, на стыках кашляет шумно,
- И выбегает за ним собака сторожевая.
- В ноябре вода становится льдом, в зимнюю спячку
- ложится леший,
- Я гляжу, как от ёлок да от берёз за окном рябит.
- Так бы и ехать, в такой тишине нигдешней
- Хорошо не бежать, не бояться, а только любить.
«рождество наступает (хорошего вечера)…»
- рождество наступает (хорошего вечера), всходит первая
- звезда, раздаётся звон,
- рождественская звезда – это дороги, расходящиеся
- на семь сторон,
- вот стоишь на перекрестке (ты меня слышишь?),
- распахнут и оголён,
- в жёлтых окнах квартир (слышишь ты, я тебя люблю)
- женщины расставляют по столам компот, и кутью,
- и двенадцать блюд.
- Мы сегодня все помирились, и любим друг друга, это
- такой закон,
- и в ушах, в голове, в небесах нарастает звон,
- (смерти нет, послушай меня) закуриваешь, и руки дрожат
- твои,
- спичка падает на асфальт, и кружатся снежинки, и
- (говорю тебе – смерти нет,
- нет, нет,
- есть только чудо и рождество),
- и дороги на семь сторон, и вокруг совсем никого,
- и восходит звезда над твоей головой,
- и из окон льётся бесконечный свет,
- ничего плохого нынче на свете нет.
- (будет лето, и теплая трасса, и ковыли,
- и травинка в зубах, и рисунки веточкой на пыли)
- ты стоишь на своём перекрёстке, и мгновения замерли,
- за —
- мер —
- ли.
«Как страшно одиноко в декабре…»
- Как страшно одиноко в декабре
- Брести домой с пакетом от метро.
- Никто не встретит, вымерзло нутро,
- Придёшь и включишь телевизор; бред
- Рекламный – это всё же голоса,
- Пусть говорят. Такая полоса.
- Включи какой-то глупый сериал,
- Ведь важно, чтобы кто-то говорил.
- Как будто кто-то в гости приходил,
- Потом ушёл, игрушки не убрал,
- И собирай по комнате теперь,
- Закрыв за кем-то на цепочку дверь.
- Но окна загораются в ночи,
- Одно, другое – всё не для тебя,
- Но в чёрной темнотище декабря
- Ты тоже лампу у окна включи.
- Пускай, как путеводная звезда
- Горит она всегда, всегда, всегда.
- И кто-то пусть идёт через дворы,
- Несёт пакет, где хлеб и мишура,
- И не споткнётся в темноте; стары
- Глаза у окон, видных во дворах.
- И кто-то думает: за окнами живут,
- Там Новый год, и семьи, и уют.
«Возьми меня на рученьки, Наташа…»
- Возьми меня на рученьки, Наташа,
- среди декабрьской смертныя любви,
- где бледный снег лежит, как простокваша,
- удочери меня, усынови,
- я неовеществлённа и беспола
- в своём пальто худом и долгополом,
- в автобусе, где кашель, толкотня.
- Возьми, возьми на рученьки меня.
- Мы так котов берём к себе на руки,
- детей так осторожно мы берём,
- чтоб не боялись темноты и буки,
- ночник включаем; светлый окоём
- хранит от пустоты своей любовью,
- и заяц плюшевый ложится в изголовье,
- и отвечает «не пройдёшь» теням.
- Возьми, возьми на рученьки меня.
- В предновогоднем городе уставшем,
- исполненном асфальта и стекла,
- Возьми меня на рученьки, Наташа,
- чтоб я была, хоть где-то я была.
«Боюсь сказать, что я тебя люблю…»
- Боюсь сказать, что я тебя люблю,
- А вдруг, а вдруг, а вдруг всё будет снова.
- А для меня любовь – любовь быть смелой.
- И мёртвый голубь разевает клюв.
- На скользкой тропке от метро ледовой
- Лежит его расхристанное тело.
- И город серебрист и тёмно-сер,
- И я с тобой несмелая совсем.
- А я б сказала, всем и навсегда.
- Пускай не трогают, тебя я защищаю,
- Но вдруг опять меня ты не сумеешь.
- И я несмелая, как талая вода,
- И неумелая, как птица небольшая.
- И прячусь, и домой, домой: скорее ж.
- Но защити, я лишена одежды,
- Привычек школьных, вузовских приколов,
- И я иду, не понимая, где же ты,
- Среди Москвы и Петербурга – голой.
- Посреди этой хтонической темноты декабря,
- Где гирлянды улицы серебрят,
- Где прыгают аниматоры, Чебурашки и Пикачу,
- Где я кричу, кричу, кричу я, кричу.
«Так приходит гроза, так приходит цунами…»
- Так приходит гроза, так приходит цунами, так сгущаются
- тучи на небе рваном.
- Я любила дважды, и оба раза я приходила
- разрушительным ураганом.
- Я любила так, что зашкаливал счётчик Гейгера,
- что срывало крыши у соседних зданий,
- становился мир вокруг нас всё обнажённее,
- всё первозданней.
- Я любила дважды, и оба раза – всесокрушающе
- и зверино.
- Я любила так, что их мир распадался, становился голой
- пустой равниной.
- Так приходит торнадо, смывая к чёрту все застройки,
- грязный людской муравейник,
- Так из тёмных углов паутину и грязь выметает
- Господень веник,
- не останется скрытых мест – ни мышиного лаза,
- ни узкой щели.
- Так приходит моя любовь – сокрушительное очищение.
- И когда смывала всё к чёрту ледяная нерассуждающая
- вода,
- оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные
- города,
- где цвели сады и играли дети, и быки паслись,
- бубенчиками звеня…
- Оба раза они становились счастливы – разумеется,
- без меня.
«Вот они лежат в темноте, не спят…»
- Вот они лежат в темноте, не спят,
- Вот проём окна – тёмно-синий пустой квадрат,
- тихо, словно звуки тонут в большой воронке,
- словно даже сердце останавливается в груди.
- и она уткнулась ему в плечо,
- и дышит тихонько,
- думает, что надо не разбудить.
- В горле всё скребёт – оно бывает так при простуде,
- вот сплошная кругом зима, далеко до лета.
- «кем нас подменили, мой хороший,
- кто эти люди?
- почему они так далеко друг от друга,
- на разных концах планеты?
- Как просить прощения за эту тоску, за пустоту внутри?
- Господи, не бросай,
- посмотри на нас, посмотри».
- И вжимается в плечо ему, словно в поисках остатков
- тепла,
- замирает земля под тихой снежной порошею.
- Он целует её в макушку
- и думает: ну не плачь.
- Что ты, моя хорошая.
«…а мне снилось, что над нашей квартирой нет потолка…»
- …а мне снилось, что над нашей квартирой нет потолка,
- что над нами неспешно плывут тяжёлые облака,
- как большая и ласковая рука,
- и из них просыпается снег,
- и ложится прямо на нас, и не тает, и звуков нет
- в этой заколдованной белизне.
- С последнего этажа, с девятого, выход в небо,
- и оно плывёт неотвратимо и немо,
- больше нет секунд и минут, и время измеряется днями,
- месяцами,
- годами
- мы бледнее становимся, тоньше, взрослее сами.