Читать онлайн Четыре четверти бесплатно
Данный сборник состоит из сугубо художественных текстов. Любые совпадения описанного с реальными лицами, местами действия или событиями случайны. В сборнике присутствуют упоминания травмирующих жизненных ситуаций. Если вы или ваши близкие испытывают схожие с упомянутыми трудности, пожалуйста, обратитесь за помощью. Говорить о своих чувствах и просить поддержки не стыдно.
раз в голове «ни в строку, ни в линию», то и на виртуальном листе А4 будет месиво из покоцанных, непереработанных, хлипких и неустойчивых, простых и нестройных строчных и заглавных. а причешешь их, пригладишь, высушишь на батарее, и они уже совсем не твои, и совсем не про тебя.
только бугры и заломы на отсыревших и смятых листах напомнят, что ты когда-то имел к ним самое прямое, самое непосредственное отношение.
и края резали не меньше, даже если листы были из одних только нулей и единиц.
4, 3, 2, 1
1/4
Снаружи и внутри
все слова уже сказаны, дела сделаны, и палачи в крови не по локоть, а по самое темечко. и ее не смыть, не вывести, не стереть из памяти, даже по этому темечку основательно получив.
время вообще слишком занято, чтобы попробовать нас излечить.
боль никуда не денется. она осядет на сетчатке, вплетется в суставы, растворится в крови, и искалеченный сердечный мотор заставляет ее циркулировать,
а тебя
мало-мальски
жить.
белое стало черным, а вода горит (огонь пробивается сквозь закрытые веки). ресницы и брови опалены, и кожа уже обуглилась, но раз кислород попадает в легкие, то пожар
не затушить.
Следующий
осталась пара недель до круглогодичной осени
уже не ранит
больничные палаты пахнут хлоркой и отсутствием
отчужденностью
в подвале стоят старые операционные столы
пара косметических штрихов – и совсем как новые
пара хирургических надрезов – и совсем как живые
подвалы пахнут сыростью и плесенью
забытостью
коридоры залиты изумрудным светом – дешевые лампы, дешевая краска на стенах
вывеска «выход» мигает и отключается
как самое красноречивое «выхода нет»
врач с сероватой кожей курит на лестнице
врач с сероватой жизнью измученно хмурится
стряхивая пепел
в еще не пустые глазницы
в правом кармане халата пахнет украденным морфием
в левом кармане халата пахнет чужими ошибками
шесть этажей до крыши и тринадцать до парадного выхода
больше, чем можно запить стаканом кислоты
осенью тоже хочется просыпаться (не хочется)
выводить на запотевшем стекле
дозировку
по будням
с восьми до пяти
в кабинете водных процедур аншлаг
в каждой ванне по пациенту
задерживают дыхание который век
в историях болезней красным по черному раскадровки из порнолент
осенью тоже можно быть героем
сдай кровь
или табель после смены
или хотя бы лучшего друга
последние сутки медсестры дерутся в вестибюле за последнюю банку формалина
врач с полопавшимися в глазах сосудами посветит фонариком на ручке куда-то мимо тебя и заведет совсем ненавязчивый разговор о прелестях нетрадиционной медицины
осенью тоже можно быть честным
закрой рот и кричи
закрой дверь и убегай
в столовой вместо салфеток – рваные края страниц ветхого завета
бирки на ногах громогласно декламируют даты и причины
врач уснул в тупике в конце коридора, облокотившись об обитый войлоком угол
пепел килотоннами сыпется из глазниц устало опущенной головы
в пульмонологии разбили аквариум
язвенники доедают рыб
и пыль
охранник касается внутренней стороны бедра кого-то из педиатрии
пристегнутые к батарее кисти пахнут ржавчиной и покорностью
осенью тоже можно быть живым
на ребрах врача металлический привкус крови
на губах врача чуть прохладнее крематория
в процедурной не протолкнуться – улыбчивая практикантка раздает всем желающим мышьяк
– положите под язык и будьте здоровы!
осенью тоже можно писать финальные титры
невролог с полной уверенностью констатирует:
– кашель, – поправляет очки, – готовьте реанимацию.
регистратор тихо передаст по громкой связи, как сильно разочарован
врач знает, что в последнем слове больше ответственности, чем на кончике скальпеля
санитар опять отчитывает кого-то на штрафстоянке для инвалидных кресел
осень не заставляет тебя балансировать на грани
она резонирует с однозначностью
ходят слухи, в терапии можно выменять печень на медицинский спирт
дальше по коридору, у кабинета заведующего веревкой и табуретом
врач пахнет дешевым одеколоном и дешевой женщиной
он плачет и затягивает ремень чуть выше локтевого сгиба
рыщет в левом кармане в поисках оправдания и на всю больницу шепчет:
– следующий.
+25 и легкий бриз
ставни были закрыты. так было проще убеждать себя в том, что я один.
я сидел на полу, который не мыл, жевал то, что не готовил, запивая тем, что не покупал, и смотрел на пустые листы. они уже не бесили своей чистотой, не рябили в глазах синими рядами ровных линий и уж точно не жаждали моих откровений.
мама звонила, я не взял. был занят. сидел на полу и ждал, когда закончится день. когда можно будет открыть ставни и глотнуть свежего воздуха, который я сегодня не заслужил. опять. дожевать то, что не дожевал вчера, допить то, что вчера не допил, закрыть тетрадь, закрыть глаза и щелкнуть выключателем.
он вернется завтра с новым пакетом из супермаркета и с новой историей, которую сочинял по пути сюда, чтобы завязать разговор. хорошо, что у него есть ключи; я все равно не поднимусь открыть, у меня же есть оправдание
– я занят. генерирую идеи. играюсь с описаниями. продумываю хронологию и место действия. гипнотизирую пустые листы.
он позвонит в звонок – по привычке – так, вообще-то, делают все; шлепнет себя по лбу, достанет ключ, оступится, выронит что-то из пакета, наклонится поднять, выронит остальное, подышит на окоченевшие руки. позовет меня. я не откликнусь – занят, – он справится сам и завалится ко мне на кухню, не тронутую с последнего его визита.
– я тут! – крикнет он, как всегда, поначалу, съедая последние звуки от стеснения. – все залило, ты видел? добирался к тебе вплавь!
но я не видел, когда мне. я весь в делах.
из вежливости выкрою минутку, и встречу его в дверях в гостиную, и не обращу внимания на грязные и мокрые ботинки, грязные и мокрые джинсы, грязный и мокрый, задранный по пояс, плащ, сломанный зонт и лужи на полу по траектории его движения. он начнет раскладывать покупки, попутно скидывая с себя все, что прилично скинуть, пританцовывая от холода и отматывая бумажные полотенца для устранения последствий своего вторжения.
– ты как? идеи есть? уже много написал? продвигается успешно?
я выкручу термостат и включу кофеварку – рефлекс на стук его зубов, – кивну, пройдусь по кухне и вернусь в комнату – много работы.
мне не нужно было следить за прогнозом погоды – если запасы в холодильнике стремились к нулю, значит, вот мое штормовое предупреждение. он приедет. и перевернет все вверх дном. а мне нужна тишина. я должен быть один. наедине с чистыми страницами. у меня дела.
в планах на день еще лес. знаю, не заслужил. но там точно никого. может, покричу. может, даже поможет. еще давно, на пляже у дома, я как-то видел школьников, вопящих на краю скалы. кто громче. игра такая. глупо. я тогда подвыл. но это было так далеко. и совсем в другой жизни.
он заглянет в комнату:
– тебе двойной?
и я кивну, не обернувшись, крутя ручку в руках и таращась на чертовы листы.
– себе налей и приходи, – скажу тихо, но он услышит, хоть и гремит чашками и раздолбанной кофеваркой. и прибежит, расплескивая содержимое, и плюхнется на диван, промокший, замерзший и уставший, и попытается завести разговор.
я буду планировать крик в лесу, а он расскажет о том, как сходил с коллегами в бар, как встретил там девчонку и как уехал с ней, я усмехнусь, и он обиженно уйдет готовить. и устроит на столах погром, пару раз поскользнется на мусоре и завалит раковину предметами посуды, о назначении которых я могу только догадываться. и от его стеснения, как обычно, к этому времени не останется и следа.
я должен что-то написать.
через заднюю дверь к лесу ближе. два шага – и сосны.
отличный коттеджик. идеальное место. он посоветовал. давно. пригодилось. и ему удобно, а я подстроился. мне главное потише. и одному. соседи есть, но участки здесь много больше, чем до́ма, и абстрагироваться легче. а за кривыми обшарпанными заборами территория уже не частная, броди себе не хочу. только не заблудись. и тетрадь с собой в лес возьму, вдруг смогу подобрать слова. обстановку сменю. может быть, поможет. впрочем, маме наверняка не понравится.
я проставляю в тетради даты – по привычке, так, наверное, делают многие. а толку? полгода уже без единой строчки. только числа меняются. и погода иногда психует. а на полях кое-где следы от кофейных кружек. и все, больше ничего.
больше у меня ничего нет.
от меня нужны емкие, исчерпывающие слова. чтобы те, кто их увидит, прочувствовали «авторскую боль». и «гулкое одиночество». не это прилизанное, фасованное в брикеты, упакованное в целлофан и с биркой, которое я лелею за закрытыми в коттедже ставнями. а то самое одиночество. пустые места. бесцветные пятна, дырки от пуль, метеоритные кратеры там, где раньше бурлила жизнь. рваные края должны быть не затянуты. по-другому агонию не передать.
перед выходом брошу: «вернусь» и выскользну из коттеджа раньше, чем услышу его осторожный стеснительный протест. домишко слишком оживает в его присутствии. теплее и светлее. и о тишине можно смело забыть. так просто не возможно что-то написать.
ботинки тонут в лужах грязи вперемешку с жухлыми листьями, мутная вода заливается внутрь. я упорно шлепаю дальше, с трудом передвигая ноги, потому что уже все решил. сейчас найду где-нибудь в глуши поваленное сырое дерево и устроюсь там. импровизированное рабочее место. об удобстве мечтать не приходится – такая работа.
я выдавал по душераздирающей драме раз в пару лет. «инфантильный выскочка без вкуса и хоть какого-то подобия таланта». прилавки битком, фанатские письма. давал интервью, томно опускал глаза. молчал задумчиво, нога на ногу, и со вздохом делал вид, что устал от внимания, в сотый раз на ходу придумывая, о чем же мои творения.
«что хотел сказать автор?» «так ли все очевидно?» «главный герой – аллюзия на современное общество? или метафора неистовой потребности в саморазрушении?»
и если бы я хоть немного умел писать, я бы точно выдал что-нибудь стоящее. ну а как же иначе? не сейчас, полгода назад, для мамы. но я стоял за трибуной как истукан и смотрел в пустые листы, пока в полной тишине мужчины касались уголков глаз краешками платков, а женщины, склонив головы, прятали лица под плотной вуалью.
на что я рассчитывал? на импровизацию? на манну небесную? ту самую, которая заставила его перебегать дорогу в дождь?
может, я молчал, потому что знал: даже будь на тех помятых клочках бумаги хоть самое убогое подобие речи, как только я открыл бы рот – завыл бы. и не смог бы остановиться.
но если бы тогда я написал хоть строчку, это было бы первым шагом. к прощанию. к тому, чтобы его отпустить. для тех, кто пришел тогда, разницы нет – вторил бы я тишине, или хвалил бы его за доброту, выдержку и самоотдачу, или вспомнил бы какую-нибудь забавную историю о нем.
или орал бы от боли.
какая разница.
и маме не стало бы легче.
но, возможно, сейчас я мог бы дышать.
я обещал себе, что сделаю что-то, что поможет ей пережить. не забыть или смириться, но начать (как раньше) благодарить бога за новый день, а не ждать, когда он закончится.
но полгода утекли как песок, а я и палец о палец не ударил. я ходил на интервью. подписывал книги. в рекламе снимался, томно опускал глаза. с издателем ругался. выпроваживал девиц по утрам. и ночами таращился на чистые страницы.