Читать онлайн Страницы минувшего будущего бесплатно

Сюжет книги разворачивается в период с лета 1992 по осень 1994 годов, эпилог затрагивает наше время. Главная героиня – Агата Волкова, девушка, с детства мечтающая стать журналистом и получающая шанс на осуществление мечты через попадание по распределению от института на работу в телецентр «Останкино». Агата упряма, ради собственной мечты она готова пойти на многое, а потому отступать не намерена, считая, что, чем извилистее путь к цели, тем он интереснее. В противовес Агате главный герой – Денис Кравцов – опытный корреспондент, в прошлом прошедший Афганистан, специализирующийся на военной журналистике и против воли становящийся непосредственным начальником Агаты. Подчиненная со сложным характером ему, человеку военному и привыкшему к риску и тому, что каждый день в жизни может стать последним, не нужна, и он всеми силами пытается избавиться от ее общества, однако раз за разом терпит фиаско.

Первая же командировка становится для Агаты настоящим испытанием на прочность, потому что съемочную группу отправляют в Степанакерт – столицу Нагорного Карабаха, на территории которого происходит вооруженное столкновение между Арменией и Азербайджаном. Денис с Агатой попадают в плен, из которого их вытаскивает тот, на которого никто не мог и подумать. Однако для Агаты история спасения остается загадкой до самого конца сюжета.

Именно в плену былое противостояние между Агатой и Денисом сходит на нет, и именно в условиях, в которых подобное выглядит невозможным, начинают зарождаться теплые чувства друг к другу. Но Агата сломлена морально и отчасти физически, и собственные чувства и ей, и Денису признать крайне сложно, так как оба они познали слишком много жестокости, чтобы впустить в свои жизни что-то светлое и чистое. Они оба душат в себе чувства, боятся их, и единственное, что могут позволить – дружбу.

Агата постепенно набирается опыта, растет как профессионал. Денис учит ее, помогает держаться в кадре, передает знания, которыми обладает сам. И постепенно сам Денис уверяется в том, что из Агаты может получиться хороший честный журналист, даже крепче, чем сама Агата, которая не отступила от мечты, но почти растеряла надежду на ее осуществление.

Вторая кульминация приходится на 3–4 октября 1993 года, когда случается попытка вооружённого захвата телецентра. Чудом уцелевшие, Агата и Денис понимают, что в ту ночь могли потерять друг друга, и этот страх ломает выстроенные преграды окончательно, дает обоим понять, что бегать друг от друга и своих чувств и дальше уже нельзя. Происходит долгожданное сближение. Денис рассказывает Агате о своей жизни, о том, как служба в Афганистане сломала его, и как ничего, кроме работы, в жизни у него не осталось. Сблизившись, Денис и Агата помогают друг другу обрести новый смысл жизни, становятся друг для друга опорой, поддержкой и верой в то лучшее, которое, казалось, уже никогда не наступило бы.

Ближе к концу истории Агату, бывшую на протяжении сюжета помощником корреспондента, переводят на должность корреспондента, ее мечта спустя долгое время и череду испытаний все-таки сбывается. Агата начинает новый путь, уже самостоятельный, развивается как профессионал и доказывает, что она находится на своем месте, что путь к цели, оказавшийся долгим и тяжелым, все же был истинным.

История заканчивается эпилогом, который затрагивает наши дни. У Агаты и Дениса двое детей, они вместе уже двадцать восемь лет и празднуют годовщину свадьбы. В теплой праздничной обстановке Агата вспоминает свою жизнь и лишний раз убеждается в том, что все испытания, выпавшие на ее долю, были не напрасными. Она получила то, о чем мечтала, и даже больше.

Глава 1

– Так, Волкова, Волкова…

Нахлынул озноб.

Ощущение такое – когда от неизвестности и страха внутренности сводило судорогой – Агата ненавидела. Сидя в небольшом кабинете отдела кадров, она без остановки перебирала пальцами чуть облезший ремешок сумки, позволяя взгляду скакать лихорадочно с собственных рук на изучаемые Николаем Борисовичем Стрелецким институтские документы.

Двадцать третьего июня тысяча девятьсот девяносто второго года выпускникам факультета журналистики выдали дипломы и направления на дальнейшее трудоустройство и, наверняка выдохнув облегченно, с богом отпустили в абсолютно взрослую жизнь. Потому-то сидела сейчас Агата, трясясь, словно лист осиновый, в тщетных попытках выровнять рваное дыхание и не обращать внимания на ухавшее где-то в районе горла сердце.

Знакомство с Николаем Борисовичем состоялось раньше, однако запоминать каждого проходного стажёра, да ещё и при таком количестве сотрудников, последнему, конечно же, смысла, как и возможности, явно не имелось. Все вчерашние студенты на одно лицо – то и неудивительно.

Документы проверялись в безмолвии тягостном, от которого не только сердце колотилось заполошно, но и желудок как-то странно сжимался.

Дыши, Волкова. Только дыши.

А то кто ж тебя знает.

Тишина, наконец, прервалась.

– Могу предложить ИТА Новости, в состав одной из корреспондентских групп, – Стрелецкий ещё раз перетасовал машинопечатные листки с характеристиками и пробными текстами, над которыми Агата ночами длинными сидела в попытках опыта набраться поскорее. – Как раз человека им не хватает для комплекта давно уже. По трудовой будешь помощником корреспондента, но готовься к двум обязанностям – носить бумаги с кофе и не путаться под ногами. Такова специфика. Поработаешь, там посмотрим.

И сказать бы ей банальное «спасибо» или что-то в этом духе! Вот только горло вмиг свело таким сильным спазмом, что сил и хватило-то лишь на судорожные мелкие кивки. Это же уму непостижимо – мало того, что Останкино, да ещё и помощник корреспондента, вот так сразу! А ведь диплом у Агаты совершенно не отличный, разве только характеристики с текстами вытянули…

Кофе носить? Да хоть со шваброй бегать! Главное ведь не в этом, а в самой возможности зарекомендовать себя, задержаться здесь; остальное само приложится. Со временем.

От переизбытка чувств Агата даже на ноги вскочила, от чего голова тут же закружилась, выражая бурный протест и без того взволнованного организма. Николай Борисович взгляд быстрый бросил исподлобья и едва уловимо хмыкнул, вновь сосредотачиваясь на машинопечатных бумажках с округлыми синими штампами. Синяя корка гербовая сиротливо лежала на краю стола, так и не вызвав интереса особенного.

– Ну, так что? Оформляемся?

– А? – непонимающе Агата на Стрелецкого воззрилась и совсем уж нелепо похлопала не накрашенными ресницами. Смысл вопроса дошёл примерно секунд через десять, и пришлось даже руками всплеснуть, осознав. – Конечно! Конечно, конечно, оформляемся! Простите, я просто волнуюсь так… простите.

– Все волнуются, милочка, не ты первая, – Николай Борисович усмехнулся вновь и полез в один из ящиков старенького, с местами облупившимся лаковым покрытием, стола. – Да ты сядь, в ногах правды нет.

Послушно падая обратно на качавшийся стул, Агата чувствовала, как сердце не спеша занимало отведённое ему матушкой-природой место, а онемевшие пальцы ног постепенно возвращали утраченное тепло. Паникёрство преследовало всегда, едва ли не с детства раннего. Ну, чего, спрашивается, было бояться? Агата шла сюда по распределению от института, одного из немногих, который ещё умудрялся хранить «пережиток Союза», стало быть, уж какую-никакую, а работу бы дали в любом случае. А разве сама она не готова хоть полы мыть, лишь бы только здесь?

Как же обидно порой становилось от того, что здравомыслие покидало в самые нужные моменты!

Коридоры телецентра «Останкино» могли с легкостью нагнать ужас на любого, кто оказывался в них впервые. Однажды, в самом начале своей месячной стажировки, Агата умудрилась заплутать настолько капитально, что пришлось в итоге проситься к монтажёрам, чтобы те помогли выбраться, перед тем позвонив по внутренней связи в редакцию программы развлекательной, в составе которой и числилась Агата, и где её уже успели всерьез хватиться.

Надо бы в гости как-нибудь заглянуть.

Идя по стеночке, дабы никому ненароком преграды не создать, Агата безостановочно вертела головой во все стороны сразу, ища нужный кабинет: два – сто три. Люди постоянно рыскали туда-сюда, совершенно не обращая внимания друг на друга, и от того то и дело сталкивались, мимолетно бросая краткие подобия извинений. Суматоха в серых стенах царила круглосуточно: все двадцать четыре часа шли съёмки, то-то работал в ночную смену, кто-то перерабатывал, кому-то везло оттарабанить традиционные с девяти до шести. Но последнее случалось редко – слишком уж непредсказуемой была профессия.

– Волчок?

Неуверенный голос заставил тряхнуть и без того вечно растрёпанными волосами и обернуться. Оклик мог совершенно спокойно остаться без внимания, если бы не одно «но». Так Агату придумали называть во время стажировки ребята из той самой программы, и за месяц новой привычке поддались все, с кем завязывалось мало-мальски доверительное общение.

На лицо тут же набежала искренняя улыбка.

– Лёлька! – в пару прыжков расстояние преодолев, Агата бросилась в объятия девушки и даже крутанулась с ней вокруг своей оси, едва не сбив при этом спешившего куда-то паренька с внушительной стопкой кассет в руках. – Ты как?

Митрохина усмехнулась и отволокла Агату в уголок, подальше от оживленного движения коридора.

– Нормально, что тут поменяется-то, на подводной лодке? Работаем потихоньку. А ты? На работу? Защитилась уже? Господи, какое число-то сегодня… – и Оля потянулась к поясной сумке, в которой у каждого второго сотрудника хранилось абсолютно всё – от сигарет до запасных кассет для диктофона, отвёрток или пучков проводов – это уже от специальности зависело.

– Двадцать третье сегодня, – Агата усмехнулась и вовремя перехватила Лёлькину руку с уже наполовину вытащенным карманным календарём. – Защитилась, вот, только из кадров.

– О, и куда, куда тебя направили? – Митрохина пихнула календарик обратно и глянула наполненным каким-то детским любопытством взглядом.

Ольга Митрохина, которую, впрочем, многие звали не иначе, как панибратским «Лёлька», вот уже третий год работала в той самой программе, и именно на стажировке Агата успела наладить с ней отношения, довольно близкие по природе своей к дружеским. Отличавшаяся лёгким и весёлым нравом Лёлька сразу понравилась всему пугавшейся и какой-то зашуганной в первые дни Агате, и она словно по мановению волшебной палочки потянулась к этой живой девочке-редактору.

Когда что-то не получалось – а случалось такое частенько, – именно Оля каким-то образом мифическим всегда оказывалась рядом, не позволяла раскисать и заниматься самобичеванием. Всегда имея в заначке какую-нибудь шоколадку или горстку карамелек, Митрохина, добавляя к ним самую дешёвую заварку и кипяток, умела создать поистине чудесную атмосферу и настоящий пир. В родной команде её холили и лелеяли, никогда не давали в обиду и относились, словно к младшей сестрёнке. В составе той программы вообще царила необычайно семейная атмосфера, и Агата даже позволила себе удариться в слёзы, когда стажировка закончилась, даром, что сама прекрасно понимала: шансы на новую встречу всё же имелись.

Мест для распределения хватало, однако самыми вожделенными оставались два – Останкино и Шаболовка. В институте, к счастью, не стали сильно забивать себе головы и потому наиболее типично поступили, попросту раскидав новоявленных журналистов по местам их последней стажировки. В общем-то, рассуждала Агата, то весьма логично – студенты уже успели малость пообтесаться, завести какие-никакие знакомства, кто-то даже опыт будущей непосредственной работы успел начать набирать, так что не имелось особенного смысла перетасовывать поток.

Одна из вещей, благодарность за которые будет теплиться в сердце ещё очень долго.

– Я в ИТА Новости, коллега, – Агата шутливо козырнула двумя пальцами и словно в доказательство показала Ольге клочок бумажки, на котором почерком Николая Борисовича были нацарапаны этаж, кабинет и две фамилии.

И новостная программа, и та, в которой стажировка проходилась, принадлежали Первому каналу Останкино, уютно расположившемуся на первой кнопке каждого российского телевизора. Совсем молодой, собственно, как и сама страна, канал, недавно отпраздновавший полугодие, пришёл на смену «Первой программе ЦТ», канувшей в лету вместе с Советами. Хотя, по сути, сменилось лишь название да председатель телерадиокомпании, под эгидой которой и вещался Первый канал.

– А кем тебя? – в Лёлькином голосе мелькнули нотки едва различимой настороженности, когда она изучала цепким взглядом исписанную бумажку, словно надеясь прочесть в ней нечто сокрытое.

Агата плечами пожала.

– В какую-то корреспондентскую группу, вроде как в помощь. Сама же знаешь, с чего начинать приходится.

– Это да, – Оля усмехнулась и вернула бумажку. – Я их что-то по фамилиям так вспомнить не могу, вот если бы увидела… думала, смогу рассказать чего интересного.

– Да, пустяки, – Агата махнула рукой. – Два – сто три как найти?

Митрохина выглянула в коридор, движение по которому благодаря неведомой силе уменьшилось раза в три, и махнула рукой куда-то вправо от себя.

– До поворота, потом налево, по правой стороне будет, не ошибешься.

– Спасибо, – Агата улыбнулась и обхватила Ольгу за плечи.

– Ты в гости заходи, чаю попьем, ребят повидаешь.

– Обязательно! Ладно, побегу, а то мало ли, что. Удачи тебе!

– И тебе! – Оля быстро чмокнула Агату в висок и, поймав кого-то взглядом, со звонким возгласом «Ну-ка, Лёш, погоди!» испарилась.

В телецентре воздух даже каким-то особенным казался, тёплым, с нотками пыли, смеси самых разных духов и чего-то ещё, совершенно неразличимого и оттого пленявшего. Сделав глубокий вдох, Агата прикрыла глаза, и губы сами собой расползлись в блаженной улыбке. Бывать здесь в последний раз доводилось каких-то три недели назад, а казалось, словно не меньше года минуть успело. И сам воздух, как же его не хватало! Не хватало всего, на самом деле – и вечно спешивших куда-то сотрудников, и табличек «Тихо! Съемка!» на дверях некоторых студий, и местами разбитого пола, и обшарпанных серых стен… помещение внешне не вызывало восторгов – да, собственно, как и любое другое в эти годы, – однако с лихвой компенсировало непрезентабельную оболочку внутренней атмосферой.

Прямо по коридору, затем налево… Агата прибавила шаг, поглядывая на номера кабинетов, и почувствовала вдруг, как привычный страх вновь пробрался под тонкую ткань рубашки клетчатой, заставляя спину и плечи покрываться колючими мурашками. Как-никак, первый рабочий день, первое настоящее непосредственное руководство. А если не понравится? А если она там вообще не нужна?

Так, стоп.

Агата даже замерла на несколько секунд и вновь тряхнула копной пережжённых краской волос. Человек им нужен точно – о том сказали в кадрах чётко и ясно. А не понравится… так то, в принципе, логично, ведь нет такого человека, который бы нравился абсолютно всем.

Наверное, нет.

Тоненький внутренний голосок, противно попискивавший и вгонявший в страх, был кое-как послан по известному адресу, и Агата сделала пару шагов, прежде чем замерла, как вкопанная.

Пальцы намертво вцепились в папку из-под документов.

Два – сто три.

Беспомощно оглянулась и выдохнула как можно тише. Здесь даже людей не оказалось, и о жизни в этой части телецентра напоминал лишь свет матовых ламп под потолком с местами осыпавшейся побелкой да приглушенные голоса где-то в отдалении. Мурашки вновь дали о себе знать, а тонкий голосок опять завёл давно известную пластинку.

Да что же это?

И прежде, чем вновь позволить страху взять над собой верх, Агата постучала в покрытую тёмной краской дверь и толкнула её.

Даже выдохнуть забыла.

Кабинет оказался небольшим и, словно на контрасте с ярко освещённым коридором, погруженным в пусть очень лёгкий, но полумрак. Темноту дополняли выкрашенные в коричневый стены и отсутствие окон. В первые пару секунд Агата, прикрывшая за собой дверь, даже зажмурилась, привыкая к резкой смене освещения.

– З-здрасьте…

За одним из письменных столов, заваленных разномастными кипами бумажек, плёнок и проводов, сидел мужчина лет тридцати, ловко орудовавший ножницами над длинной плёночной лентой. Под левым его локтем располагалась бутылочка прозрачного клея с опущенной в неё кисточкой. Второй мужчина лежал на стареньком диване затылком к двери, вытянувшись во весь рост, и лениво потягивал, судя по запаху, кофе. На её «здрасьте», впрочем, отреагировал лишь один из мужчин.

– Здрасьте-здрасьте, – тот, что монтировал пленку, отвлёкся от своего занятия, развернулся на стуле и смерил вопросительным взглядом.

Агата сглотнула.

– М-меня… мне нужны Ситников и Кравцов, – пальцы ещё сильнее вцепились в папку и смяли несчастный клочок с посланием Стрелецкого.

– Ну, есть такие, – мужчина усмехнулся и повёл рукой в сторону по-прежнему проминавшего диван мужчины. – Он – Кравцов, я – Ситников.

– Меня к вам из отдела кадров послали… помощником корреспондента.

Тот, который Кравцов, обернулся, бросил на Агату быстрый взгляд, отвернулся и вновь отхлебнул свой кофе. А Ситников, явно с трудом подавляя рвавшееся наружу удивление, дёрнул шеей и натянуто улыбнулся в попытке выглядеть доброжелательно.

– Помощником? А как звать тебя?

– Агата.

Кравцов громко фыркнул и обернулся вновь. На сей раз зрительный контакт продлился на пару мгновений дольше, но разорвался в той же последовательности, что и первый.

– А у нас что, все подряд уже псевдонимы себе берут?

Повисла тишина.

Стало обидно до такой степени, что даже губы надулись как-то сами собой. Язвительный выпад пришёлся прямо в точку, и Агата смерила тёмный затылок взглядом исподлобья.

– Это родное, вообще-то.

В ответ лишь фыркнули вновь. Ситников, наверное, решив прийти на помощь, подался чуть вперёд, привлекая тем самым внимание успевшей растеряться Агаты.

– Ну, – голос его, в отличие от голоса напарника, был преисполнен нотками усмешки, да и взгляд казался хитроватым, – и кто же тебя послал?

– Так Стрелецкий! Ну, Николай Борисович, – и, кое-как сунув папку подмышку, Агата тряхнула несчастным клочком, прежде чем сделать шажок вперед и показать его собеседнику. – Вот.

Мужчина взял бумажку и пробежался по ней глазами. Очевидным образом лицо его вытянулось, а из взгляда улетучились огоньки веселья. Несколько раз он перечитал написанное, несколько раз кинул странные косые взгляды, словно бы не зная, как реагировать следовало. Затем протянул листок Кравцову, всё это время совершенно меланхолично кофе попивавшему, и пробормотал удивленно:

– Похоже, она не врёт.

Не поняв, с чего бы ей вдруг врать, Агата посмотрела сначала на одного мужчину, затем на другого – Кравцов сел, не пожелав расставаться с кружкой, и впился колючим взглядом в записку. Тёмные брови его медленно поползли вверх, а на скулах стали заметны желваки.

Агата молча сглотнула. Сердце предательски забилось о рёбра вновь. Каким же спасением служила сейчас папка, в которую можно было вцепиться и скрыть дрожь в руках!

– То есть, – Кравцов посмотрел каким-то странным взглядом – в нём крылись и недоверие, и вопрос, но главенствовали огоньки непонятной и совершенно беспричинной злости, – ты хочешь сказать, что не проиграла кому-то в карты и сейчас не отрабатываешь долг?

Проиграла? Отрабатывает долг? Что за ахинею он несёт?

– Нет… меня правда сюда определил Николай Борисович.

С грохотом опустив кружку на стол – Ситников едва успел молча сдвинуть свои плёнки в сторону, чтобы уберечь их от выплеснувшихся капель, – мужчина с полным яда «они что, вконец там охренели?!» вихрем вылетел из кабинета, попутно задев Агату плечом и даже не заметив этого. Дверь хлопнула так, что дрожь от испуга против воли пронзила тело.

Они? Что? Вконец? Там? Охренели?

Агата, конечно, подозревала, что ей вполне могли не обрадоваться, но так… Вчерашних студентов не слишком-то любили обычно, потому что всему их надо учить и многое втолковывать, но разве они в том виноваты? Почему реакция оказалась настолько – настолько! – неприязненной? И куда сейчас выбежал этот Кравцов, сжав в кулаке несчастный клочок бумаги?

Послышался протяжный вздох.

– Да не обращай внимания, – Ситников махнул рукой и вымученно улыбнулся. – Проходи. Меня Володей зовут.

– Агата, – пришлось кивнуть и сделать пару мелких шажков вглубь помещения. Уверенность и решимость испарились, словно их не бывало никогда. – А почему так?..

Владимир вздохнул вновь и потёр шею.

– Человек нам уже давно нужен, вдвоём зашиваемся порой натуральным образом. Но мы, признаться, рассчитывали как минимум на парня. А с тобой что делать будем, даже не знаю.

Очень захотелось сесть; но предательская дрожь и ухавшее под горлом сердце не позволяли даже шевельнуться чуть резче. Закусив губу, Агата опустила голову, и несколько непослушных прядок цвета, который по первоначальной задумке должен быть красного дерева, упали вперёд. Чувство какой-то непонятной гадливости холодной волной набежало на всё тело, вызвав новое содрогание.

Так. Спокойно.

Вдохнула, выдохнула.

Она ни в чём не виновата. По крайней мере, в данную минуту уж точно. Она сюда не напрашивалась, её определили, просто предложив вариант. С какой стати нужно было от него отказываться? Тем более, если ничего не знала.

А если бы знала?

Сомнение закралось на подкорку. Если бы стало Агате заранее известно, что ей не обрадовалась бы как минимум половина команды, отказалась бы? Ведь наверняка имелись ещё варианты. А может, можно будет самой попросить о переводе и разузнать о свободных местах?

Владимир с шумом потянул носом воздух и побарабанил ладонями по коленям.

– Ты раздевайся давай, бери стул и садись ко мне. Не съем.

Додумать мысль так и не получилось – вздрогнув, Агата словно на автомате потянула куртку вниз вместе с висевшей на плече старенькой сумкой, заодно наконец-то избавившись от надоевшей папки и по-прежнему буравя взглядом облезлый линолеум. По своей натуре отличавшаяся общительностью, в любой иной ситуации непременно переступила бы через предательскую стеснительность, много лет закапываемую в самые дальние уголки и создававшую в симбиозе с любовью к общению необычный коктейль. Но сейчас язык сам собой затаился меж зубов.

Ситников сгрёб бумаги в огромную кучу и сдвинул её на самый край стола. Расчистил побольше места прямо перед собой и разложил в ряд несколько плёнок, размотав их от начала и до конца. Коричневые хвосты свесились через край столешницы. Молча Агата проследила за их медленными беззвучными колебаниями.

– Значит, смотри. Я пока не знаю, чем тебя ещё занять можно, поэтому вот, – Володя кивнул на будущий фронт работ и чуть отодвинулся, позволяя Агате поставить стул рядом с собой. – Короче, берёшь ножницы и все кадры, которые сверху помечены белым крестиком, вырезаешь. Один вырезала, взяла кисточку, набрала немного клея и тут же склеила, чтобы огрызков не было. Внимательно только смотри, если не то вырежешь, запорешь весь моток. Понятно?

Вместо ответа – кивок.

Володя улыбнулся. Махнул рукой и подался чуть вперёд.

– Всё нормально будет. Ну, мы и впрямь не ожидали.

В ответ Агата лишь пожала плечами и поковыряла кистью жидкий прозрачный клей в бутылочке. Приподнятого настроя словно не бывало; на смену ему пришло непонятное и совершенно непривычное уныние с примесью… вины?

Стоп. Стоп, Волкова. Стоп.

Ты. Ни в чем. Не виновата.

Заруби это себе на носу.

– Старайся резать так, чтобы оставлять запас для клея.

Ножницы послушно сместились чуть в сторону, и лезвия сомкнулись. Плёнка с приятным и едва слышимым звуком распалась на две части. Владимир встал и, переставив чашку с остатками кофе на соседний стол – такой же заваленный всякой всячиной, – пошарил в его выдвижных ящиках.

– Даже угостить тебя нечем. Только заварка есть.

– Спасибо, не стоит, – Агата опустила голову и мазнула клеем по плёночному краю. Голос – обыкновенно звонкий – теперь звучал приглушённо и нарочито ровно. Казалось, позволь она себе хоть какие-то эмоции, и на неё сразу же посыпались бы укоризненные взгляды и замечания. Хотя внутренний голосок нашептывал, что Владимир-то и не создавал впечатления злобного начальника, напротив – старался хоть как-то сгладить возникший острый угол.

– Эй, ладно тебе. Ты же не виновата ни в чём. Научим тебя, будешь помогать. Не в том объёме, конечно, но это не критично. Помощь нам всё равно очень нужна.

Протяжный вздох вырвался из груди, и Агата позволила себе опустить до того насильно распрямляемые плечи. Очередной «щёлк», и очередной кадр вырезался за ненадобностью. Владимир плюхнулся на свой стул и вытянул ноги, искоса наблюдая за процессом правки материалов.

– Куда он пошёл-то? – вопрос прозвучал жалобно, и поздно Агата прочистила горло в надежде сменить тональность. В ответ усмехнулись.

– Известно, куда. В кадры, ругаться.

Внезапно внутри загорелся уголёк, жар от него быстро распространился по всему телу, отчего руки даже сжались в кулаки, а губы сомкнулись в тонкую полоску. Отлично. Пускай идёт и ругается. Если её переведут, молча уйдёт. А если нет… то не ему решать. В конце концов, её сюда определили, и она имела полное право занимать именно эту должность, именно в этой команде.

– Тебя кем назначили-то? Помощником корреспондента?

– Угу.

Владимир рассмеялся – на этот раз без натуги, легко и искренне. Невольно Агата покосилась на него: Ситников был симпатичным, и улыбка ему шла. Запустив пальцы в русые волосы, он взлохматил их и завёл руки за голову.

– Не повезло тебе.

«Это я уже поняла». Стоило огромных усилий проглотить выпад и не позволить ему стать возгласом. Вместо едкого комментария Агата спросила нечто иное:

– В каком смысле?

– Ну, я-то оператор, а вот как раз Денис, он…

Грохнула дверь.

– Владимирович.

Мурашки размером с горошину вновь покрыли спину и плечи, тут же опустившиеся ещё ниже. Не имелось нужды в окончании Владимирова высказывания, и так всё прояснилось. И от понимания стало совсем тоскливо.

Не так представлялся первый рабочий день в полюбившемся месте. Конечно, готовиться приходилось к разному, но к чему-то подобному всё же в меньшей степени; удавалось тешить себя мыслями о том, что всё сложилось бы более или менее хорошо. Теперь оказалось, что зря. Сердце вновь начало выплясывать степ, и от грохота этого о рёбра начало подташнивать.

На каком-то зверином инстинкте Агата практически незаметно подтянулась в сторону сидевшего рядом и смотревшего на коллегу Владимира.

– Ну, что?

Преисполненный нотками издёвки явственной вопрос оказался проигнорирован. А может, и вовсе не услышан. Полный внешней решимости, Кравцов в несколько шагов пересёк комнату, бесцеремонно свалил кучу бумаг со своего стола прямо на пол и шагнул к шкафу, притаившемуся в дальнем углу. С верхней полки на свет показалась пишущая машинка, тут же перекочевавшая на освободившуюся столешницу, накрытую толстым стеклом. Следом на стол рухнула внушительных размеров стопка листов.

– Закончишь с этим, – Кравцов кивнул через плечо на разложенные на Владимировом столе плёнки, – и сядешь сюда. Всё размножить в двух экземплярах.

– Денис, – Володя неверующе воззрился на Кравцова; тот не удостоил и взглядом в ответ.

– Чем быстрее справишься, тем лучше для тебя. И, если думаешь, что мы вот так сразу будем тебя брать на выездные репортажи, спешу огорчить.

Вот как, значит. Отлично.

Обида смешалась со злорадством. Получалось, в кадрах дали от ворот поворот, иначе с чего бы ему столь явственно беситься и смотреть так холодно, что аж глаза сверкали. Не любил, когда не по его что-то случалось, значит. А ещё значит, что…

Что она остаётся.

Полуулыбка набежала на вечно обветренные губы. Агата почувствовала на себе взгляд Владимира – тот явно ожидал какой-то реакции, но ожидания его, как видится, не оправдались. Потому и смотрел, сидя рядом, с удивлением – то можно было даже почувствовать.

Мысли скакали в голове, словно на дискотеке. Её защитили, её кандидатуру отстояли! А, если верить Стрелецкому и его словам о том, что этой парочке человек нужен уже давно, то сам собой напрашивался вывод: в неё верили. Доверяли. И уже этого Агате с лихвой хватало, чтобы ледяная рука ослабевала, а мурашки стремительно уменьшались в размерах. Дыхание постепенно выравнивалось, сердце опускалось на свое место, и даже из плеч ушло отвратительное напряжение.

Владимир, пусть и не ожидал её появления, всё же оказался любезен и дружелюбен; Николай Борисович за неё вступился. Чего ещё надо? А этот Кравцов… один против двоих. Пусть смотрит волком, пусть заваливает бессмысленной работой вроде уже данной: наверняка придумал по пути обратно. Агата докажет, что тоже не лыком шита, и что-то, да может, а там глядишь, и изменения какие случатся.

Ну, не пойдёт же он к генеральному из-за вчерашней стажёрки?

Денис стоял неподвижно, спрятав руки в карманы потёртых джинсов. Испытующе смотрел в ожидании какой-то словесной реакции – Агата чувствовала на себе этот пристальный и лишённый приветливости взгляд. Скулы его, и без того острые, из-за плотно сжатых челюстей казались словно высеченными из камня парой резких и не очень аккуратных движений.

Это Агата сумела увидеть, когда, постаравшись придать всему своему виду максимальную уверенность, подняла голову.

Теперь точно, никаких вопросов про свободные места и возможности перевода. Её сюда назначили, значит, будет работать. И плевать на всё.

И куда только делось свойственное упрямство?

Чувствуя, как привычный тёплый стержень твердел где-то внутри, вдоль позвоночника, Агата заправила волосы за ухо и посмотрела Кравцову в глаза.

Тёмные. Карие.

Холод. Равнодушие. Ожидание ответа.

Он стоял, не шевелясь и даже будто бы не дыша. И Агата… усмехнулась.

Молча Денис изогнул бровь, позволив взгляду приобрести лёгкий налет вопросительности: «Ненормальная в придачу?».

А Агата и сама удивится чуть позже такой своей реакции. Но в минуту данную лишь одно сказала:

– Понятно, Денис Владимирович.

Она слишком долго и упорно шла к этой цели, многим пожертвовала, чтобы добиться своего. А потому вот так просто позволять себе теряться и, тем паче, отступать, было непростительно. Ничего ещё не началось, чтобы опускать руки.

Давай, Волкова. Мечта твоя сбылась.

Держи её теперь.

Глава 2

Больше всего на свете Марк не любил, когда его пытались обвести вокруг пальца.

На детской площадке молодой отец с маленьким сыном запускали воздушного змея. Самодельный монстр никак не желал взмывать ввысь, и его длинный пёстрый хвост то и дело спутывался с леской, отчего едва начатый полет прерывался вновь и вновь. Мальчуган воодушевлённо помогал отцу чинить игрушку, а с детского личика не сходила радостная гримаса предвкушения.

О чём он думал? Наверное, о чём-то очень светлом и непосредственном – как и все дети.

А разноцветный змей, наконец, взмыл в воздух в очередной раз, развевая хвостом из пёстрых кисточек.

На них и смотрела Агата.

Маленькая кухня была аскетичной, но притом довольно уютной и комфортной. Вкусно пахло супом, через окно, завешенное тонкими простенькими занавесками, пробивалось солнце, периодически громко трещал старенький холодильник в углу. По воздуху плыла тишина, однако тишина эта не добавляла уюта.

Наоборот.

Возле окна и стояла Агата, рассматривая воздушного змея, вившегося над детской площадкой. Занавески едва заметно колыхались из-за приоткрытой форточки, и их края то и дело задевали своими легкими прикосновениями плечи.

Взгляд Марка просверливал дырку где-то под лопаткой. Беззвучно и монотонно.

Они жили вместе вот уже четвёртый год, однако пообщаться удавалось лишь по выходным. Марк работал, Агата же сначала училась, а теперь тоже пополнила ряды трудоустроенных граждан, коих, однако, с каждым днём становилось всё меньше.

Впрочем, сегодня разговор получался не слишком радостным.

Марк всегда очень тонко чувствовал малейшую фальшь и не скрывал своего ненавистного к ней отношения. Человеком был непростым, и в том заключалось огромное сходство, создававшее время от времени неудобные моменты. Марк жаждал откровенности и честности по отношению к себе; Агата не любила вываливать свои проблемы на других, и даже на него.

– За дурака меня, значит, держишь.

Каждое слово – острое, словно льдинка – больно впилось меж лопаток, заставив на автомате расправить плечи и напрячь не самые сильные мышцы. Поморщившись печально, Агата как можно незаметнее потрепала тонкий тюль и тихонечко вздохнула.

Змей вновь запутался и рухнул в траву.

Льдинки сказанного проникли под кожу и обозначились колкими мурашками.

В словах слышался смешок, однако преисполнен он такими досадливыми нотками, что становилось противно. Марка Агата любила безмерно, больше всех на свете, но откровенничать, жаловаться было ниже её достоинства. Да и потом, что, своих у него проблем мало? Зарплату урезали, задерживали – только две недели назад выплатили обещанное ещё в марте. Вечные переработки, вечный недосып…

Ну, зачем ему ещё и её допытываться?

Пёстрый хвост взмыл в воздух.

Отвернувшись от окна, Агата подошла к буравившему её взглядом Марку, и, обвив его руками, села рядом. Положила голову на плечо. Не помогло, хмурый взгляд не стал другим.

– Ну, что ты от меня услышать хочешь?

Марк угрюмо поковырял ложкой кусочек курицы – суп давно уже остыл, да и аппетита явно не было, равно как и настроения. Такие моменты Агатой искренне не любились, но разве приходилось ей выбирать?

– Узнать хочется, почему ты терпишь это всё. Ни работы нормальной, ни практики, а ты одно долдонишь: «всё нормально, всё нормально», – на последней фразе Марк позволил себе тонким голосом передразнить Агату, отчего та тут же нахмурилась. – Десять раз бы уже перевелась. Велико удовольствие, до ночи бумажки перебивать. Вон, руки не отмываются уже, думаешь, слепой я?

Односторонние объятия разорвались. По-прежнему угрюмый взгляд упал на ладони, во все мало-мальски видимые линии которых прочно забилась краска от лент для пишущей машинки. Вычистить чернила не помогала даже мочалка с мылом, так прочно они въелись в кожу. Надо бы ещё раз спиртом попробовать…

– Почему не переведусь? – Агата запрокинула голову чуть назад, отчего волосы, кое-как завязанные в подобие хвоста, неприятно закололи кожу – даже через майку почувствовалось. – Потому что я упрямая. Как и ты, между прочим.

– Упрямство и глупость – вещи несравнимо разные.

– Может, и так. Но я просто самой себе поставила цель: сделать карьеру именно в этой программе и именно в этой команде. А путь к цели – он, знаешь ли, всегда интереснее, и, чем он извилистее, тем лучше.

Марк закатил глаза, словно показывая, как высокопарно прозвучали слова, но в ответ получил лишь заискивающую улыбку.

Всё, что сказала Агата, являлось правдой. Природное упорство из комы вышло очень быстро, и теперь, когда цель стала чёткой и ясной, очень прочно закрепилась на подкорке одна мысль: ни за что не отступать. Отношения с Володей крепли с каждым днём, он вёл себя по-настоящему открыто и приветливо, и такое дорогого стоило. Работалось от того ощутимо легче, и даже не так обидно было за бесполезность выполняемых поручений.

А поручения и впрямь отличались бессмыслицей.

Перепечатать тексты репортажей чуть не годовой давности. Рассортировать старые пленки по датам. Перебрать кассеты. Оббежать все близлежащие магазины в поисках конкретной марки кофе. И сделать ещё кучу подобного рода глупостей.

Денис Кравцов с завидным хладнокровием и энтузиазмом придумывал всё новые и новые поручения, по своей дурости превосходящие одно другое.

Агата терпела. Молча сжимала кулаки, выслушивая очередной список дел, стискивала зубы, но продолжала упорно глотать рвавшиеся периодически наружу колкие замечания.

Рано или поздно ему надоест. Тогда-то всё и встанет на круги своя.

Иногда казалось даже, что не особенно они в человеке и нуждались. По крайней мере, заниматься приходилось сущей ерундой, в то время как ни у Володи, ни у непосредственного начальства работы не уменьшалось.

– Ну, Маркуша, – Агата вновь прильнула к сильному плечу и заглянула в светлые глаза, – не дуйся. Ну?

И она напела какой-то простенький отрывок из песни, судя по всему едва-едва появившейся, слова которой буквально на днях услышала по радио, которое включал Владимир в моменты отсутствия Дениса – точнее, Дениса Владимировича, – в их кабинетике. В остальное время на включенный приёмник обрушивались гневные замечания о невозможности работать «в таких условиях». Потому-то, когда в помещении находились все трое, тишина прерывалась лишь короткими односложными фразами, шорохом бумаг или плёнки. Иногда по десять раз пересматривался один и тот же ролик, служивший основой будущего репортажа, и круге на седьмом Агату начинало ощутимо подташнивать. Но комок она мужественно глотала, зная, что надо привыкать – сама же цель себе поставила, а процедура сия являлась одной из необходимых при подготовке материала.

– Поёшь ты, конечно, отвратно, – Марк выразительно поморщился, но в глазах его всё же затеплились лучики нежности. Притянув Агату к себе, он коснулся губами макушки и зарылся носом в сожжённые краской волосы.

Иногда казалось, что у них на двоих одна душа.

Агата была младше на три года, а потому считалась несмышлёнышем. Даже сейчас, когда за двадцать перевалило уже относительно давно, а в наличии имелась корка о высшем образовании и открытая трудовая книжка. Забота Марка была ненавязчивой, несмотря на неумение подбирать слова и говорить высокопарные речи. Нет, он вовсе не слыл неотёсанным мужланом, наоборот даже, но мешала пресловутая прямолинейность.

Агата любила брата безоговорочно.

И в ответных чувствах сомнений не возникало ни разу.

– Лучше расскажи мне, как у тебя с Ксюшей дела?

Надёжный способ сменить тему не дал осечки и сейчас. Лицо Марка разгладилось, на губы набежала лёгкая улыбка, полная света и нежности. Одно лишь упоминание о девушке с глубокими карими глазами безошибочно заставляло сердце брата трепетать – уж то Агата даже почувствовать могла.

Родные ведь.

Отношениям с Ксенией исполнилось недавно уже два года, и, наблюдая со стороны, Агата трепетала: настолько всё складывалось гладко, нежно и искренне. Даже суровые времена, гнувшие страну, словно ураган сухую ветку, Марк с Ксюшей переживали с присущими им обоим юмором и упрямством. Съезжаться вот только не спешили. Отдельно выживать было как-то полегче. Да и причин для ссор, которые сейчас приходились особенно не в кассу, сожительство влекло обыкновенно приличное количество.

А они друг другом дорожили.

– Нормально дела. Отпуск обещали в октябре, думаем вот, куда бы вырваться. Если деньги соизволят выплатить, – на последней фразе Марк ухмыльнулся.

Агата фыркнула.

– Дожить ещё надо до тех времен. Ешь давай, зря я у плиты торчала?

Готовила Агата неплохо, правда, простенько. Изысков не получалось, да и не из чего их делать. А, впрочем, гастрономических шедевров никто не требовал – главное, чтобы имелось хоть что-то, и чтобы это «что-то» было съедобным.

Уж с тем справиться не так сложно.

– Не хочу. Всё вкусно, правда, просто аппетита нет.

Агата тут же демонстративно надулась и придвинула тарелку к себе.

– Ну и ну тебя.

С улыбкой лёгкой Марк наблюдал за процессом поедания остатков уже давно остывшего супа. Этот тёплый и немного хитрый взгляд Агата чувствовала, и от него становилось приятно и уютно. Совсем по-домашнему. Совсем по-семейному.

– К нашим-то когда поедем?

Суп тут же встал поперёк горла, а услышанное вызвало досадливую гримасу.

С родителями отношения складывались напряжённые, в частности, с отцом. Отличавшийся характером тяжёлым, Матвей Олегович привык всё держать под своим контролем. В том и заключалась беда для Агаты, которая, по мнению отца, профессию себе выбрала крайне глупую и нелепую. Поначалу стремления заниматься журналистикой воспринимались безразлично – мол, что взять с девочки-подростка? Однако намерения оказались серьёзными, и тогда-то отношения между Агатой и отцом дали неплохую трещину.

То ли дело Марк – хоть и взбрыкивал временами, но профессию выбрал, по словам отца, солидную – экономист-технолог. И даром, что зарплату задерживали месяцами, главное, что предприятие было крупным.

В гости ехать надо, но перспективы не радовали: обязательно начались бы разговоры про бесполезную трату времени в Останкино, намёки на Агатино глупое упрямство, которое ей в жизни якобы ещё сослужило бы недобрую службу… и ещё куча всего, что так или иначе выслушивать пришлось бы.

Родителей и Агата, и Марк, конечно, любили. Но разве существовали в природе отношения совершенно без подводных камней?

– Давай через неделю?

Все мысли, должно быть, столь явственно отразились на лице, что Марк просто не мог не заметить их, потому улыбнулся понимающе и мягко.

Вообще, выходные всегда имели одну прозаичную особенность – пролетать совершенно незаметно. Обычно понедельники вызывали у Агаты традиционную нелюбовь, так свойственную, наверное, львиной доле населения. Всё изменилось совсем недавно, даже несмотря на определённые нюансы.

– Бери лучше борщ. Он хотя бы с мясом.

Не самый весёлый смешок сорвался с губ, на что стоявший рядом Владимир лишь плечами дёрнул. Очередь двигалась медленно, но в едином темпе. Обширный ассортимент столовой отличался особенностью – наесться не представлялось возможным, настолько всё оказывалось не сытным. А, впрочем, с чего бы ситуации быть иной, если финансирование для подобного рода «предприятия», по слухам, ничтожно мало?

– Мне вот интересно, – Агата поскребла пальцами висок и искоса глянула на Володю, – вам вроде как всё человек нужен в команду был, говорили, мол, вдвоём не очень справляетесь. А в итоге что? Я уже третью неделю какой-то чушью занимаюсь, при этом у вас работы не особенно уменьшается.

В том крылась чистая правда. Поручения не становились серьёзнее, казалось, ещё немного – и мысли насчет мытья полов материализовались бы.

Выручал Владимир, который всё же умудрялся время от времени показывать что-то из своей работы, рассказывал специфику и доверял даже помогать с обработкой отснятого материала для грядущих репортажей. Всё делалось, правда, лишь в моменты, когда нигде поблизости не маячил Кравцов. В противном случае становились неминуемыми стычки между давними друзьями, чьи взгляды на работу новенькой разнились слишком сильно.

– Ты же сама понимаешь, что вопросы эти не мне надо адресовать, – Володя схватил два стареньких подноса и протянул тот, что оказался покрепче. – Я всё, что могу, делаю. Но сама понимаешь, что специфика совершенно не та – я же оператор.

Ситников ассоциировался со всем самым светлым и радостным в работе на должности помощника корреспондента. Искренне сопереживая, Владимир не раз уже пытался воздействовать на оказавшегося просто непробиваемым Кравцова, однако раз за разом терпел сокрушительное фиаско.

Иногда хотелось просто рвать и метать. Рявкнуть бы разочек на непосредственного начальника, показать зубы, чтобы он соизволил понять, наконец, что распихивание старых текстов репортажей по папкам в хронологическом порядке – не то, чем хотела Агата заниматься. Но, едва отдаваясь мыслям подобным, тут же вспоминала собственную радость, когда ей честно сказали не рассчитывать в первое время на работу серьезную и готовиться кофе носить да под ногами не мешаться. Тогда она готова была в ладоши хлопать от подобных перспектив, а сейчас что?

Дура ты, Волкова. Прикуси язык и радуйся: у тебя хоть работа есть.

Хоть какая-то.

Агата уже ставила пиалу с салатом из капусты на поднос, когда рядом вихрем материализовался Денис Кравцов. Словно почуял, что о нём говорили. Молча схватив протянутый Ситниковым поднос, пристроился прямо за Агатой и, не говоря ни слова, начал нахватывать всё подряд, даже не особенно глядя на ассортимент.

И тут случилось нечто странное.

Такое Агата уже замечала пару раз, но как-то отмахивалась, думая, что показалось. А, как известно, креститься надо, когда казалось.

Когда Кравцов оказывался рядом, у неё словно парализовывало конечности, а внутри заполошно вздрагивало что-то. Так, должно быть, чувствовал себя обыкновенно кролик, повстречавшийся с удавом. Денис – Владимирович, между прочим, – всегда был крайне собран, скуп не то, что на эмоции – на слова даже, и смотрел неизменно холодно, отстранённо и равнодушно. В том и скрывалась причина, ибо Агата, привыкшая к иному совершенно, каждый раз, сталкиваясь с этой стеной, холоднее и твёрже, чем бетон, совершенным образом терялась.

Интересно, а улыбаться он умел вообще?

Не фыркать, не криво усмехаться на очередную хохму, принесённую Володей от многочисленных знакомых, а именно улыбаться. Это же совсем несложно! Однако, шла третья неделя, а такой простой эмоции на лице Кравцова так и не появилось ни на миг. Конечно, работа работой, но что он, не человек, что ли?

– Хоть бы поздоровался, эй! – Володя, сделав большие глаза, ткнул Кравцова под ребро. Тот даже не моргнул.

– Я тороплюсь.

– Да-а? И куда ещё?

Очередная плошка с пюре перекочевала на уже порядком заставленный поднос.

– Мельников с температурой свалился, меня к Воскресенскому на выездную пихнули.

– Ну ты и дрянь, Кравцов, конечно! А сказать? – неудивительно, что Владимир тут же взвился. Даже отвернувшейся Агате стало обидно, хотя уж, казалось бы!

Впрочем, одно она уже успела усвоить достаточно прочно: Дениса не пробить попытками воззвать к чему-то, походившему на совесть.

– Я сам час назад узнал. – Вот такое объяснение – коротенькое, сухое. Сказал, словно отрезал, и краем глаза Агата заметила, как скорчил мину стоявший позади Кравцова Володя.

– Тогда плати. Компенсация, давай-давай.

– Испугал, – Денис закатил глаза и вытащил из заднего кармана брюк кошелек.

Пристальный взгляд обжёг левую лопатку, отчего Агата невольно поёжилась. Обернувшись, поймала вопросительный взгляд и изогнутую тёмную бровь. Вот так вот – не говоря ни слова, не снисходя до вопроса даже. Одним взглядом, одной бровью, чуть приподнятой.

И безмолвие оказывалось яснее самых конкретных слов.

Заправив самую непослушную и самую пересушенную прядь за ухо, повела плечом и опустила голову.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь.

Надо же, ответил, уже прогресс! Она даже удивилась мысленно, хоть и вида не подала, и ставшими отчего-то рваными движениями придвинула поднос ближе к кассе. Захотелось поскорее уйти.

– Эй, ты что! От халявы отказывается, посмотри! – через плечо Кравцова на неё изумленно смотрел Володя, одновременно наощупь отыскивая блюдце с огромным песочным пирожным и добавляя его в свой сегодняшний обеденный рацион.

– Моё дело предложить.

– А моё – отказаться, – улыбка далась очень нелегко, и, скорее всего, напомнила гримасу, однако хоть как-то отреагировать всё же стоило. Рассчитавшись, Агата схватила поднос и поспешила ретироваться.

Два взгляда ощутимо упёрлись в спину.

– Волчок!

Знакомый голос прозвучал спасением. Покрутив головой, Агата улыбнулась, и на этот раз улыбка вышла открытой и искренней, и маску вряд ли напоминала.

Лёлька Митрохина махнула рукой, и, дождавшись, пока поднос грохнется о столешницу, обхватила за плечи, попутно чмокнув в щёку.

– Ну, ты! Куда пропала? Три недели тут уже почти, а не то, что в гости не зашла – я тебя даже в коридоре ни разу не видела! И здесь тоже, ты святым духом питаешься, что ли?

– Как видишь, нет. – Агата пальцами кое-как зачесала волосы назад, чтобы не лезли в суп, и повертела меж пальцев чуть погнутую кем-то не в меру усердным ложку. – Работы много просто.

Пару мгновений Митрохина молчала, а потом рассмеялась – так легко и заразительно, что не получилось сдержать улыбки. Хотя причина веселья оказывалась совершенно неясной.

– Так это про тебя разговоры ходят, стало быть! – Оля наспех протёрла салфеткой вилку и нанизала на неё помидор.

– Разговоры? – улыбка сползла с губ, и Агата внутренне подобралась.

Ещё чего не хватало! Слава, конечно, всегда очень льстила, но с чего вдруг ей, здесь без году неделя работавшей, уже её обрести? И кто тому мог причиной послужить?

Вновь в груди что-то замерло, отяжелев, и словно инстинктивно обернулась Агата через плечо, выискивая в массе обедавших знакомое лицо.

Денис Кравцов что-то объяснял уплетавшему котлету Володе и выглядел, как всегда, совершенно бесстрастным и убийственно-спокойным. В самую последнюю очередь можно подумать, что он распускал какие-то слухи или вообще распространялся о ней: слишком уж ему безразлично всё, что не касалось непосредственной работы, в том числе и сплетни. Да и личность Агаты Волковой ему совершенно неинтересна, чтобы обсуждать её с кем бы то ни было – это ясно, словно божий день.

Володя?

– Ну да, – Лёлька как ни в чем не бывало слопала салат и накинулась на борщ. – Говорят, мол, в ИТА новенькая появилась, которая, бедная, уже умеет всё, что абсолютно не нужно будущему корреспонденту. С бумажками бегает какими-то, плёнками… единственная такая из новоприбывших.

– И кто такой разговорчивый, интересно, – пробурчала Агата, поворачиваясь к подруге. Суп уже успел остыть, но есть от того хотелось не меньше.

Митрохина пожала плечами.

– Из редактуры кто-то, они же там все как птицы-говоруны.

Выдох облегчения сорвался сам собой. Точно, она же стала завсегдатаем в редакторском отделе, каждый день по несколько раз бегая туда-сюда с текстом очередного репортажа, написанным Кравцовым. Схема оказалась проста, как апельсин: написанное неслось шеф-редактору, тот вносил правки, Агата неслась обратно, текст молча переделывался, и начинался очередной забег – с уже исправленным материалом, на утверждение. Разумеется, её там запомнили.

С души словно камень свалился. Значит, это не Володя и даже не Денис, на минутку, Владимирович. Хотя насчёт последнего и сомнений не возникало.

– Значит, я уже начала популярность завоёвывать, – вердикт сопроводился смешком и первой ложкой борща. – Неплохо. Ты как?

Лёлька всегда отличалась любовью к разговорам. И она умела рассказывать даже самые обычные вещи столь интересно и красочно, что не заслушаться было сложно. Вот и сейчас, воодушевившись, Митрохина затараторила, даже перестав уплетать обед так рьяно. Рассказывала обо всём – о съёмках, о коллективе, о том, что ребята все очень обрадовались, узнав, что Агата попала в Останкино, и что они, между прочим, успели уже даже обидеться на то, что вчерашняя стажёрка за три почти недели не соизволила и носа к ним казать. И что, обидевшись, всё равно ждали её и берегли в ящике стола горстку горячо Агатой любимых «Коровок».

Тепло разлилось по внутренностям само собой, и стало дюже стыдно за такое своё поведение. Ну что она, в самом деле, не могла разве выкроить полчасика? Могла, конечно, однако последствия бы не заставили себя ждать – вездесущий Кравцов не упустил бы шанса накидать ещё больше бессмысленной работы, узнай о самоволке. А уж он бы узнал, даже если бы Володя прикрыл.

Холодком повеяло незаметно, и так же незаметно пахнуло знакомым одеколоном. Поёжившись, Агата покосилась на наклонившегося к ней Кравцова, одной рукой который опёрся о столешницу, а другую явно положил на спинку её стула. Прямо по заказу словно. Ольга тут же с интересом воззрилась на подошедшего, и в глазах её запрыгали озорные огоньки.

– Здрасьте!

Кравцов, впрочем, ограничился традиционным для себя кратким кивком, что, тем не менее, не погасило искорок в Лёлькином взгляде.

– Не засиживайся, – и голос – неужели рассчитывалось на что-то иное? – привычно-холодный, жёсткий, равнодушный. – У тебя ещё текстов целая стопка.

– Я помню, – сделав нечеловеческое над собой усилие, Агата рискнула-таки посмотреть в тёмные глаза. Спокойствие на грани холода, убийственное равнодушие, как вообще так можно? – Денис Владимирович.

Глянув мимолётно на Митрохину – взгляд, впрочем, не потеплел и вообще никак не изменился – Кравцов безмолвно выпрямился и отошёл к уже ждавшему у выхода Владимиру.

Шлейф одеколона развеялся вместе с холодом.

Мурашки исчезли, словно и не бывало их.

– Я поняла! – воскликнула Оля, Агате куда-то за спину глядя.

– Что ты поняла? – впору бы удивиться тому, сколь тихо и странно прозвучал сей вопрос.

– Поняла, к кому ты попала! Ну, мы с ребятами всё пытались угадать, в какую именно команду тебя пихнули… Валерка с Костиком даже поспорили, скажу им обоим, что они профукали. А этого я частенько по ящику-то видела, да… не думала, что он такой.

– Какой?

– Холодный, бр, – Лёлька даже дёрнула плечами, – словно морозом повеяло, когда подошёл. В репортажах-то он не такой. Ну, не зайка, конечно… профи, короче, сразу видно. Я думала, за кадром такие обычно намного мягче. Типа, и на моторе выдержки хватает. Да что ты, ни одного репортажа не видела, что ли?

– Да мне как-то и здесь новостей хватает…

А ведь и впрямь – дома телевизор смотрел только Марк, и то, не слишком уж часто. Всё равно радостных вестей не случалось уже довольно долгое время, потому смысла не имелось лишний раз настроение себе портить.

Митрохина глянула большими глазами, явно поразившись услышанному.

– Ну ты даёшь! А как же на начальника в работе посмотреть? Одно ведь дело, когда плёнка с закадровым голосом, а другое – готовый репортаж, вот прямо эфирный. Ну ты странная, право слово!

Услышанное показалось странным, однако заставило задуматься. Агате очно Кравцова хватало, чтобы ещё и дома видеть его холодные глаза. С другой стороны… нет, нет. Работы хватало на работе, а времени на то, чтобы опыта набраться, пока хватало с головой.

И пожала Агата плечами равнодушно, отпивая безвкусный компот.

– Ну и зря!

Остаток дня прошёл тихо и на удивление спокойно. Наверное, всё же отсутствие в небольшом кабинете Кравцова сказывалось благотворно на атмосфере. У Агаты даже получилось несколько старых текстов взять и начать их переписывать. Задание было известно ещё с института – брался готовый текст на заданную тематику и редактировался так, чтобы схожести с оригиналом осталось как можно меньше. Тема при этом раскрываться должна точно по такому же плану и в том же объёме.

– А интересно, слушай, – Володя придвинул свой стул поближе и склонился над исписанным листком. Почерк у Агаты всегда был не ахти, но слова от того менее читабельными всё же не становились.

Смущённая улыбка тронула обветренные губы.

– Раньше было лучше, на самом деле. – По листку лишь мазнулось скорым взглядом.

Сноровка и впрямь начинала пропадать. Ещё бы, ведь практики давалось ровно ноль, а всё благодаря Денису. Денису Владимировичу.

Володя вздохнул и глянул сочувственно. Побарабанил пальцами по стеклу на столешнице и отодвинул ножницы подальше.

– Можно вопрос?

Агата улыбнулась – мягко и тепло, – и вновь отложила бумагу.

– Конечно.

– Почему ты не переведёшься?

Улыбку словно ветром сдуло.

– А тебе бы очень хотелось, да?

Шутка не прошла, так и повиснув в воздухе. Владимир вздохнул и поморщился, словно от боли зубной.

– Дурочка, не смешно. Просто любой бы на твоём месте уже давно взорвался, наплевал на всё и с чистой совестью сменил место. А ты терпишь, терпишь, непонятно только, чего ради. Денис ведь специально тебя испытывает, смотрит, на сколько хватит ещё.

Эка новость! Кравцов её испытывал! Даже смешно стало от такой явной очевидности сказанного. Только вот улыбка что-то никак не желала появляться.

– Ну, вот потому и не перевожусь никуда, – откинувшись на спинку стула, Агата сложила руки на груди. – Я себе цель поставила: работать именно здесь, куда сразу определили, а не скакать сайгаком, и пока что не намерена отступать. Я упрямая.

Ситников усмехнулся – правда, не очень-то весело, скорее, в чём-то сочувственно. Агате бы удивиться, да только слишком она мыслям своим отдалась.

– Он тоже не лыком шит.

– Так тем же лучше. Чем извилистее путь к цели, тем слаще результат.

Ответом послужил смех.

А на следующий день всё повторилось. И через день, и через два, и даже через три практически никаких изменений не случилось. Поездка к родителям сорвалась из-за Марка и его начальства, поставившего очередную переработку за якобы денежную компенсацию, которую ещё непонятно, выплатили ли бы, выходные пролетели в традиционном бешеном ритме. Всё шло своим чередом, совершенно не меняясь, и иногда Агате казалось, что она словно хомяк в колесе – постоянно вроде бы бежала куда-то, что-то делала, да только вот всё одно при том, на месте стояла. Держаться на плаву помогали баранье упрямство и ясная цель, отступить от которой стало бы равнозначно предательству самой себя.

А Агата вообще к предательствам не склонна.

…Мурлыча себе под нос мотив одной из наиболее известных песен, она словно не замечала, как демонстративно морщился шедший с ней нога в ногу Кравцов. Петь, конечно, Агата не умела, однако это не особенно ей мешало.

А вот вечно недовольному начальству – очень даже.

– Ты можешь умолкнуть?

Наконец-то выдали канцелярию, потому-то, собственно, и шли они по длинному коридору практически бок о бок. Агата тащила целую коробку всякой мелкой лабуды вроде ручек, карандашей, скрепок и ластиков, а Денису (Владимировичу!) достались в качестве поклажи сразу пять пачек бумаги, отхваченные чуть не с боем. Кризис, он такой – затрагивал всё и сразу. Стоило клювом прощёлкать, и всё – пиши пропало.

Послушно притихнув, Агата вздёрнула нос и ускорилась на полшага.

– О, Денис!

Дверь одной из студий распахнулась, и в коридор выскочил мужчина в крупных очках и с усами. Агата инстинктивно замерла в шаге от Кравцова, который, кое-как протянув окликнувшему руку, поудобнее перехватил свою ношу.

– Ну, как твоё ничего?

– Нормально. Вон, смотри, счастья сколько. Все подряд слетелись, как саранча, – Денис кивнул на бумагу и короб в руках Агаты.

Мужчина с интересом глянул на канцелярию, в то время как Агата, забыв напрочь о приличиях и чуть сощурившись, смотрела на него искоса. Тёмные волосы, пышные усы щёткой, подтяжки, едва скрытые пиджаком… мужчина посмотрел с хитрецой, и дрожь пробежала по плечам.

Казалось, ещё немного, и челюсть пробила бы и без того натерпевшийся от жизни пол.

– А кто это? – мужчина кивнул в сторону Агаты, пока та не слишком успешно пыталась совладать с собственной мимикой. Денис закатил глаза и шумно выдохнул.

– Помощь. Временная.

– А, пополнение институтское, что ли?

Оба уставились пристально, заставив ещё и зардеться в придачу. И, если во взгляде Кравцова ничего нового не виделось – эка невидаль! – то вот собеседник его смотрел с интересом и ожиданием ответа.

От неё ответа, что ли?

– Ну? Оглохла? Тебя спрашивают, – Денис чуть приподнял тёмные брови, и Агата вздрогнула, поморгала и пролепетала нечто несвязное, но явно утвердительное.

Мужчина улыбнулся и повернулся к Кравцову.

– А ты говоришь – временная. Студенты уже больше месяца у нас, всё, считай, корни она пустила у тебя.

И Денис вдруг… усмехнулся? И без того опешившая Агата готова была выронить свой короб, да только вот сила какая-то, явно неземная, помешала это сделать. Ибо усмешка вышла какой-то совершенно Кравцову не свойственной. Всего на мгновение на лицо его набежала светлая тень. В ней крылась, конечно же, не радость – уж идиоткой Агата никогда не была, чтобы в такое поверить. А вот хитрецу эта самая тень напоминала весьма и весьма.

– Посмотрим.

И, пожав руку ещё раз, Денис как ни в чём не бывало пошёл по коридору дальше. А вот Агата так и замерла, глядя вслед двинувшемуся в противоположную от них сторону незнакомцу.

Подойдя ближе, Кравцов притормозил и вопросительно глянул сверху вниз.

– Ну?

Агата огромными глазами воззрилась на него. Неподдельный восторг, должно быть, аж наружу выплескивался очевидным образом, потому что тёмные брови вновь поползли медленно вверх в безмолвном вопросе.

Тихо-тихо, радостно-радостно пролепетала Агата одну лишь фамилию. Фамилию человека, ставшего настоящей легендой как советского, так и уже российского телевидения; человека, которого знал каждый житель их огромной страны, и который в представлениях излишних, в общем-то, не нуждался.

Денис выдохнул медленно. Затем сделал вдруг большие и страшные глаза.

– Бегом!

Ну, конечно! На что ещё можно рассчитывать-то? На то, что её восторг разделили бы? Не смешно даже.

Кое-как подавив в себе, должно быть, слишком глуповатую улыбку, Агата послушно поплелась позади Кравцова. В голове, тем не менее, бушевал настоящий вихрь эмоций и никак не укладывалось: как близко она находилась с такими известнейшими людьми! И какими они оказывались простыми и открытыми! Как просто один таких людей заговорил с ней, обыкновенной девчонкой, как вступился за неё перед этим противным Кравцовым…

Стоп.

Агата даже замерла вдруг на месте, словно носом в стену из стекла влетев. Перед взором возникла та странная усмешка, а в ушах зазвучало: «Посмотрим».

Что он задумал опять?

Ведь Агата, не поднимая носа почти, просидела в позе согбенной за самой разнообразной по своей нелепости работой, как верно подметили только что, целый месяц! Уже всё, что можно только, переделано, осталось только и впрямь по всем кабинетам со шваброй начать ходить. Агату и так уже все знали, как вечного курьера-девочку-на-побегушках, а не как помощника корреспондента, коим она, вообще-то, и являлась.

Внезапно даже интерес пробрал. На что ещё способна фантазия матёрого корреспондента?

На лицо набежала давно уже привычная тень. Тень упрямства.

Эта игра могла тянуться ещё, наверное, долго. Но Агата точно партию сливать не намеревалась ни за какие коврижки. Прошел целый месяц уже, ровно столько же, сколько длилась стажировка, и уже ко всему привыкнуть удалось. По крайней мере, так казалось.

Кравцов скрылся давно за поворотом, а потому пришлось, тряхнув волосами и поудобнее перехватив гремевшую своим содержимым коробку, прибавить шагу.

А то заставил бы ещё и на время до редакторской бегать. С него-то уж точно сталось бы.

Глава 3

Наверное, мечты сбывались именно так. Всегда находился человек, который оказывался, по меньшей мере, не очень довольным чьим-то маленьким личным чудом.

Сегодня Агата выскочила из-под одеяла, едва часы пробили шесть утра – даром, что сбор назначен на одиннадцать, – и сейчас крутилась у зеркала, скептически себя рассматривая. Верно, правильно её на стажировке прозвали – Волчок.

Сегодняшний день обещал быть крайне насыщенным, и, что немаловажно, счастливым. Ведь, когда исполнялось одно из желаний, просто по определению не могло быть иначе!

Когда путевой лист пришёл в первый раз – а случилось то в пятницу, ещё до обеда, – Кравцов молча скомкал его и точным броском запустил в урну, не издав при том ни звука. А буквально в три часа пополудни его вызвали к начальству, и сейчас-то Агата понимала, что причиной послужило молчание в ответ на распоряжение. Вернулся Денис Владимирович мрачнее тучи, злобный и какой-то словно дёрганый. И с новёхоньким путевым в руке.

На радостях Агата даже взвизгнула и в ладоши захлопала – так силён оказался восторг от озвученной Кравцовым вести. И даже полный раздражения взгляд, посланный в ответ, не сумел пошатнуть чувство эйфории. За своим столом широко улыбался Владимир, выражая искреннюю радость, а потому никакого дела до мнения вечно всем недовольного корреспондента не имелось.

В комнату, пошатываясь, ввалился Марк, разбуженный, очевидно, звуками сборов. Молча сложив руки на груди, он не удержался от чудовищного зевка и заспанно проследил за процессом выдирания гребешком длинных прядей.

– Время семь часов, какого хрена, а? – угрюмый вид заставил усмехнуться.

– И тебе как раз пора вставать! – Агата отвлеклась от своей персональной экзекуции и щёлкнула брата по носу.

– Ты прямо как на праздник вырядилась.

– Как тебе? – пришлось крутануться вокруг своей оси, чтобы длинная юбка развеялась вокруг ног лёгкой волной и показала всю свою кобальтовую красоту. Марк зевнул вновь.

– Но-о-нормально.

Из уст его это «нормально» звучало примерно как «ух ты, просто шикарно!». Марк вообще, как и все, верно, мужчины, оставался совершенно равнодушным к разного рода штучкам женским – главное, чтобы аккуратно выглядело.

А внешний вид у Агаты сегодня и впрямь был отличным.

Отличным от обычного.

– Давай, Маркуша, просыпайся! – и брату достался лёгкий поцелуй в щёку.

Ощущение настоящего полёта наяву окутало Агату впервые за очень и очень долгое время. Такого ярко выраженного счастья не ощущалось даже в самый первый день работы – тогда-то настрой умело сбили. Но сейчас – уж в том уверенность имелась стопроцентная, – никто и ничто не способно её покоробить. Не сегодня.

Сегодня ей предстояло на съёмку ехать, и так решило вышестоящее руководство.

Разве не говорило решение такое о многом?

Потому-то и оказалась Агата на месте уже в половину одиннадцатого. На первом этаже телецентра Владимир проверял оборудование, параллельно дожёвывая бутерброд. Когда Агата буквально подлетела к нему, явно не смог удержаться от удивлённо вздёрнутых бровей.

– Здорово выглядишь!

– Спасибо! А где?..

Володя понимающе усмехнулся и протянул моток проводов от камеры.

– Полчаса у него ещё в запасе, торопиться некуда.

– А куда мы едем?

Ответили не сразу.

– Про «шоковую терапию» слышала?

Агата обиделась даже на мгновения.

– Конечно, что за вопросы?

– Ну, вот, репортаж готовят о том, что ни черта не улучшается. Очереди снимать поедем. Так что не такое уж и чудо у тебя в жизни произошло. А путевой ты не видела разве?

– Кто бы мне его дал…

В сказанном правда крылась – путевой лист Денис Кравцов таскал с собой, очевидно, сочтя ненужным ставить хоть в какую-то известность о предстоящей поездке. Впрочем, и не особенно важным казалось место съёмки, главное – что место то вообще существовало, в том числе и для Агаты. А какая разница, с чего начинать приобщаться к будущей непосредственной работе?

– О, а вот и наше красно-солнышко.

Услышанное прозвучало сущей издёвкой, потому что меньше всего в Денисе Владимировиче имелось чего-то светлого и лучистого. Сегодня он выглядел особенно мрачным и, подойдя – вновь ощутимо повеяло холодом, – молча пожал руку Володе; Агате же достался сухой кивок.

Сразу же всё стало как-то не так: и платье показалось слишком лёгким, – отчего иначе пресловутый морозец проник под кожу по-особенному сильно? – и к поездке мелькнуло равнодушие…

Так, стоп. Стоп, Волкова.

Отставить равнодушие. Ты вообще не должна обращать внимания на кого бы то ни было. Выполняй обязанности и прикуси язык.

Тряхнув головой, чтобы отбросить ненужные мысли, Агата шагнула к Володе и взяла протянутую сумку с запасными кассетами и аккумуляторами.

– Сколько раз я говорил купить поясную сумку?

Вопрос, произнесённый сквозь плотно стиснутые зубы с откровенным раздражением, вызвал новую волну колючих мурашек. Досадливо Агата губы сжала, чуть отвернувшись от воззрившегося на неё Кравцова. Он ведь и впрямь несколько раз говорил обзавестись небольшой сумкой на ремешке – такой же, как у Оли Митрохиной, да и вообще, у большинства сотрудников Останкино. А сама Агата, привыкшая всё распихивать по карманам да в руках таскать, позволяла требованию выветриваться из головы с удивительной скоростью.

Вдох.

Выдох.

Кое-как совладав с нахлынувшей волной страха, Агата медленно повернулась и посмотрела Денису в глаза.

Холод. Раздражение. Едва различимый прищур.

– Я забыла…

– Это я понял, – Кравцов закатил глаза. – Запиши себе на лбу, чтобы не забыть в сотый раз. Я смотрю, для тебя это привычно.

Рукам стало особенно морозно, и захотелось обнять себя за плечи, защищаясь от резких выпадов.

– Да ладно тебе, – на помощь, как и обычно, пришёл Володя – сохраняя абсолютное спокойствие, он смотал очередной провод и запихнул его в боковой кармашек на чехле от камеры. – Вот закончим, я с Агаткой съезжу, и всё купим.

Кравцов выдохнул вдруг резко, шумно, закрыв глаза. Что-то задело его во Владимировых словах: Агата осознала это словно интуитивно, и сама удивилась догадке. И тут же поспешила внушить себе, что показалось.

Денис молчал какое-то время, и не понять никак, о чём он думал, словно выпав из реальности. Слева от него как ни в чём не бывало проверял работоспособность любимой камеры Володя, а Агата стояла напротив и не смела не то, что звук издать какой – пошевелиться боялась.

– Делайте, что хотите, – Кравцов махнул, наконец, рукой и вдруг усмехнулся – безрадостно, как обычно, но с какой-то вроде бы издёвкой, глядя Агате притихшей прямо в глаза. И бросил коротко одно лишь, насмешливое, вкрадчивое: – Журналистка.

Словно с небес на землю дёргал. Словно нарочно бил наотмашь, ничего вроде и не делая.

В груди заполошно прыгнуло сердце, ударившись о рёбра, и Агата почувствовала, как впервые за долгое время в носу защипало.

Нет. Только не это. Не вздумай даже.

Журналистка.

Что же сделала она такого, чем заслужила отношение столь неприязненное? И дело ведь не в слове, брошенном словно невзначай; главным отвратный тон являлся, которым слово это пропитано насквозь.

Бестолочь.

Вот, что на самом деле он хотел сказать.

Кулаки сами собой сжались, и ногти больно впились в нежную, лишь недавно вычищенную от краски чёрной, кожу. Агата голову опустила и губу закусила посильнее, лишь бы только дыхание сдержать и эмоции свои сокрыть. Вряд ли получилось, конечно, но не давать же волю самой себе?

Со стороны лестницы подбежала женщина с волосами, в хвост высокий собранными, и бесперебойно шипевшей рацией в руке. Окинув группу скорым взглядом, она обратилась к Кравцову, не поздоровавшись и сразу к делу перейдя:

– Собрались уже? Молодцы, машина ждёт, два три восемь номер, – и затем, кивнув в сторону Агаты, легко улыбнулась. – Что, и новенькая с вами? Неужели ты сам?

В ответ фыркнули и равнодушно дёрнули плечами.

– Ещё чего. В гробу я видел по своей воле её брать. Верхи велели.

Интересно стало Агате вдруг, сколько человек уже успели узнать её заочно, а сама она о том и не догадывалась? Понятно, конечно, что Останкино – маленькая деревня в составе одной большой, Москвой которая звалась, но не настолько же, наверное…

Хмыкнув, женщина подмигнула Агате едва заметно, махнула всем сразу рукой и поспешила к лестнице обратно, на ходу что-то говоря в притихшую рацию.

– Готов? – Кравцов глянул на Володю; тот резко дёрнул собачку молнии, приставил два пальца к виску и козырнул.

– Как пионер перед девятнадцатым мая!

Шутка, конечно же, не прошла. Агата по-прежнему молчала, подавленная и какая-то словно на части разбитая; от Кравцова эмоций никто и не ждал особо.

– Поехали тогда.

Пришлось двинуться послушно следом, и слова склонившегося к уху Володи словно сквозь плотный слой ваты донеслись:

– Правильно. Раньше сядешь – раньше выйдешь.

Оглянувшись с непониманием во взгляде, Агата лёгкую в ответ усмешку поймала:

– Всё равно ничего интересного не будет.

Прозвучало это очень странно, однако уже на месте стало вдруг понятно, что не совсем уж Володя и слукавил. Несмотря на весь азарт, который горел в душе угольками, подсознание подсказывало, что история, в общем-то, вряд ли необычной оказалась бы.

Возле универмага собралась очередь пугавших размеров. В девяносто втором году в крупных городах не жили – выживали. И сейчас, выпрыгнув из служебной «газели», Агата украдкой поглядывала на людей. Внезапно стало страшновато даже – невооруженным глазом видно, что толпе совершенно никакого дела не имелось до обосновывавшихся чуть поодаль телевизионщиков. Лишь пара человек недоуменно и даже как-то с раздражением перебросилась парой слов, кивая в их сторону. Легко предположить, как далеко могли послать всю съёмочную группу разом при любой попытке расспросить кого-нибудь.

Периодически и Агата стояла в таких очередях, тянувшихся, словно змейкой извилистой, вдоль стеклянных витрин. Ей очень повезло – благодаря жившим в деревне бабушке и деду семейство Волковых регулярно получало посылки с провиантом. И в том истинная роскошь заключалась. Иные семьи, не имея такой подмоги, обрекались на часовые выстаивания километровых очередей во всё свободное время.

– Чуешь? – Агата вздрогнула и обернулась на голос: в шаге от неё Володя рассматривал толпу, щурясь от ярких солнечных лучей и отточенными движениями разматывая провода камеры. Пришлось с шумом втянуть носом тёплый воздух.

– Что?

В ответ усмехнулись и пожали плечами.

– Демократия.

Невесёлая улыбка тронула губы. Если бы кто знал наперёд, что оно вот так вот сложится…

Из «газели» выпрыгнул водитель, и вдвоём с Володей они потащили аппаратуру чуть в сторону от машины, под зелень раскидистого дуба, чтобы не нагревать её раньше времени. Проследив за их маршрутом, Агата вновь повернулась к толпе. И тут же наткнулась на замученные и даже отчасти злобные взгляды – несколько человек из очереди внимательно наблюдали за телодвижениями незваных гостей. По крайней мере, Агата чувствовала себя здесь именно так – словно она притащилась в незнакомую компанию, в которой её никто не ждал и видеть не хотел.

И кто знал, насколько правдиво такое ощущение?

Откуда-то справа подошёл Кравцов; совершенно равнодушно глянул на очередь, затем перевел взгляд на застывшую, подобно изваянию, Агату.

– Они так смотрят… словно проклясть готовы.

Чёрт бы побрал тебя, Волкова!

Поздно она прикусила до боли язык. Непонятно даже, как так получилось, что слова сорвались с губ. Пытаться с Кравцовым разговор завести? Глупость какая, она и не собиралась того делать! Очень захотелось дать себе по губам за излишнюю болтливость; ведь сама боялась слова лишнего ему сказать, так что же тогда?

И даже оборачиваться не пришлось, чтобы увидеть, как Денис закатил глаза – Агата уже достаточно работала с ним, чтобы пусть иногда, но все же просчитывать реакцию. Да и диапазон этих самых реакций не отличался особенной широтой.

– Нет. Они должны нас обнять и в лоб поцеловать.

Агата поёжилась, почувствовав на себе взгляд, и машинально обхватила собственные плечи руками. Эта реакция – такая детская, такая машинальная и естественная – заставила внутренне усмехнуться самой себе. Словно ей не третий десяток, а лет пять.

А Кравцов продолжал смотреть. Даже пристальнее, чем до того. Очень остро чувствовавшая на себе чужие взгляды Агата, наконец, не выдержала и обернулась.

Он чуть щурился, словно от близорукости. Всё, что получилось заметить, прежде чем…

Изо льда в его голосе можно было делать мороженое. Агата и сама не поняла толком, с чего вдруг пришло в голову такое странное сравнение.

А ещё ему, должно быть, никогда не бывало жарко.

– Иди и найди мне трёх человек для репортажа.

– В… в смысле?

– В кривом.

Стиснув зубы, Агата проглотила комок и исподлобья глянула в ответ. Захотелось послать Кравцова к чертям, развернуться и уйти к Володе. Но на деле пришлось лишь руки сжать в кулаки покрепче – так, чтобы ногти поглубже впились в кожу. Ощущения неприятные помогали справляться со всплесками эмоций хоть как-то.

– Хорошо. Каких искать?

Кравцов вздохнул, и на несколько мгновений – всего на мгновения! – из лица его ушло то привычное выражение, что вызывало порой истинный страх. Вдруг стали видны морщины, чётче очертились круги под глазами… и даже седина в тёмных волосах блеснула на солнце. Её было совсем немного, но…

Володя говорил, что они ровесники. Значит, Кравцову не было и тридцати.

В тёмных глазах – таких холодных, таких равнодушных ко всему – мелькнула усталость.

Самая обычная нечеловеческая усталость.

– Любых. Мне плевать, как это получится. Мне плевать, кого ты найдешь. Просто найди. Раз уж согласилась здесь работать.

Молча Агата кивнула. Молча развернулась, первой нарушив зрительный контакт. Усталость в тёмных глазах сменилась привычным равнодушием – последнее, что она увидела в этом лице.

– Желательно, чтобы они умели разговаривать.

Слова ударили в спину, заставив поёжиться вновь.

Тряхнув волосами, Агата к толпе шагнула и, навесив на лицо самое дружелюбное выражение, резко выдохнула.

Раз. Два. Три. Это несложно.

Однако толпа явно иначе считала. Люди не горели желанием участвовать в каких-то там съёмках, многие боялись за места в очереди, иные изначально оказывались настроены столь агрессивно, что даже подходить к ним было страшно. Оглядываясь пару раз в нараставшем отчаянии, Агата натыкалась на неизменно-пристальный взгляд, которым наблюдал за тщетными попытками Денис Владимирович. И тут же упрямство вспыхивало внутри, и вновь шагала Агата к первому попадавшемуся человеку с одной и той же формулировкой.

Двое нашлись минут через десять поисков; на третьего пришлось потратить ещё столько же. Под конец Агата уже начала паниковать, а потому едва на шею не бросилась согласившемуся на небольшое «интервью» мужичку лет шестидесяти.

– Это надо делать быстрее, – вот и вся похвала от Кравцова, коей он соизволил наградить её, подлетевшую к нему и жестом указавшую на найденных людей. Но ни на что иное, впрочем, особенно и не рассчитывалось.

Мимо прошагал Володя, поднятый вверх большой палец показав. Впрочем, не особенно то помогло – радость от выполненного поручения испарилась за какую-то жалкую минуту, и как можно незаметнее Агата отошла подальше, в тень. Сорвав ромашку, опустилась на траву и покрутила меж пальцев тонкий стебелёк. В душе боролись два чувства – с одной стороны, хотелось подойти и посмотреть на процесс работы; с другой, более логичным казалось тихонечко в сторонке пересидеть и не отсвечивать.

Чтобы не провоцировать.

Сорок два тонких лепестка. Значит, не любит. И гадать не надо, посчитать достаточно. Вздохнув, Агата осторожно отделила три прядки волос и, прибавив к одной тонкий стебель, наспех заплела косичку.

А гадать ей всё равно не на кого.

Подумать только, ещё утром Агата буквально летать готова была от томления и предвкушения первого выездного репортажа. А теперь что? Сидела на траве в сторонке, перебирала подол юбки длинной и лишь иногда бросала косые взгляды в сторону коллег. Куда подевалась радость?

Уж не начало ли у Кравцова получаться её победить?

– Агата!

Мысль, которая уже была готова к смакованию, отошла на задний план, и пришлось прекратить настойчиво сминать кобальтовую ткань платья. Это Володя звал её, должно быть, уже не в первый раз, и рукой махал, настойчиво к себе зовя. Однако что-то внутри назойливо тянуло вниз, словно уговаривая остаться в прежней позе. Что это могло быть? Меланхолия? Первый шаг на пути к потере страсти. А как работать без неё?

Быстро ты, Волкова, сдуваться начала. Никак кишка тонка оказалась.

То-то обрадуется кто-то.

Тело само приняло вертикальное положение – Агата и додумать ничего не успела, и к Володе подошла, словно робот.

– Ты чего?

– Нет, нормально.

Пристальный взгляд – такой непохожий, такой другой, внимательный и тёплый. От такого не появлялись мурашки, не хотелось отворачиваться и обхватывать себя руками; такой проникал под кожу, согревал все внутренности и растекался дымкой нежности.

Это напоминало контрастный душ.

И этот взгляд было намного проще вынести, не теряя лица.

– Наша сказка хороша – начинай сначала, – Владимир вздохнул и поскрёб затылок. Голос его обратился в шёпот. – Хочешь, поговорю?

Агата метнула быстрый взгляд чуть вправо – Кравцов стоял метрах в двадцати от роптавшей толпы и быстро докуривал, держа микрофон за длинный чёрный шнур.

– Не стоит.

В самом деле – Володя не должен тратить время своё на бессмысленные увещевания. Она уже взрослая девочка, пора учиться уживаться с людьми. В этом странность виделась, но, как только от Ситникова поступали предложения помощи, у Агаты словно из ниоткуда появлялись более привычные ей упрямство и силы. Уже за одно только это его стоило благодарить.

– Тогда становись рядом и смотри за работой профессионалов, – Владимир подмигнул, дождавшись улыбки в ответ, навёл камеру на очередь и обернулся. – Денис!

Повторять дважды не пришлось – Кравцов отшвырнул окурок, перехватил микрофон и в несколько шагов сократил расстояние между собой и намеченной заранее на асфальте обрывком бумажки точкой. Володя склонился над камерой. Загорелся индикатор.

– Угу.

И Агата обратилась в слух. Позже, когда всё закончилось, ей показалось даже, что она не дышала толком, ловя каждый жест, каждый взгляд и каждое слово. Во всем происходившем огромная странность крылась, и далеко не сразу до Агаты дошло, что именно смутило её, едва Денис Кравцов шагнул к первому из трёх отобранных человек. А, когда дошло, она даже не поверила самой себе.

Все трое согласившихся заметно нервничали, не зная, чего именно ждать им от людей с камерой и микрофоном. Лишь парой слов Агата попыталась объяснить им, что нужно будет делать и как вести себя; потом – она видела это, под дубом сидя – к каждому подошёл Кравцов. И в это сложно поверить, однако…

Каждый вёл себя совершенно спокойно и естественно. Ни один из троих не запнулся и не смутился. Люди отвечали на вопросы эмоционально, горячо, но… но ведь именно того и требовалось.

Кравцов поменялся в кадре. Держась по-прежнему собранно и чуть отстранённо, он удивительным образом сумел расположить к себе тех трёх человек, изведённых очередями, пустыми полками и нищетой. Ситуация напомнила какую-то фантасмагорию, когда даже те, кто категорически отказывались слушать слова Агаты об участии в съёмке, начинали перешёптываться меж собой, поддерживая говорившего. Они словно изливали Кравцову свои души, словно искали в нём какой-то мифической поддержки или хотя бы понимания. И он смотрел на них, и в его взгляде нечто такое искрилось, что вынуждало их довериться. Вопросы не были необычными или провокационными, скорее даже наоборот – их отличала банальность. Но даже того оказывалось предостаточно Кравцову, чтобы создавать диалог, чтобы выводить людей на нужные эмоции и слова. Репортаж создавался на пустом месте, из ничего – это понятно даже полному профану вроде Агаты. И она стояла, ошарашенная и словно окаменевшая, в сантиметрах от периодически зевавшего в кулак Володи, и с каким-то необъяснимым чувством понимала, насколько и для него, и для Кравцова всё творившееся сейчас привычно, обыденно и даже скучно временами. На её глазах создавалось то, что через несколько часов увидели бы тысячи человек, то, чему суждено обсуждаться на лавочках и кухнях, то, что заняло бы отведённое место в эфире первого федерального телеканала, в самой популярной программе страны. Это походило на волшебство, которое творилось исключительно людьми; и Агата становилась ему свидетелем.

* * *

– Отнеси, пожалуйста, к нам в кабинет. Я покурю пока.

В руки перекочевали три кассеты, и Агата кивнула. Пока Кравцов сдавал готовый репортаж, у них имелось свободное время, а это означало одно – можно заглянуть к старым знакомым. За всё время пребывания в стенах телецентра лишь однажды выдалось достаточно времени, чтобы вдоволь наболтаться с ребятами из программы, в которой стажировка проходила. И упускать повторно появившийся шанс не входило в планы. Только в кабинет зарулить, и свобода.

Взяв протянутые ключи и сунув их в кармашек новенькой поясной сумки, Агата поспешила скрыться за стеклянными дверьми. После съёмки они с Владимиром, как и было намечено, отправились на ближайший рынок, выкроив себе час времени. Несколько раз пытался Ситников завести разговор, но терпел фиаско. Потом, уже по дороге обратно, Агата призналась в причине своей внезапной замкнутости, чем вызвала смех облегчения.

«Привыкнешь, будешь пуще моего зевать».

Однако Агата, конечно же, не поверила, ведь к такому привыкнуть не смогла бы никогда.

И вот она шла сейчас бодрым шагом по коридору в сторону лифтов. Можно, конечно, пробежаться по ступенькам, но внезапный приступ банальной лени направил ноги в противоположном от лестницы направлении. Едва различимое отражение в стеклянной двери заставило замедлиться и присмотреться. Ничего хорошего, впрочем, перед взором не предстало: ворот платья нещадно измялся каким-то непостижимым образом, а ромашки и след простыл. Наверное, оно к лучшему – увядший цветок в жалком подобии причёски, что могло выглядеть печальнее?

В коридоре оказалось на удивление немного народа. И у лифта стояли только двое.

– Валерка, привет! – улыбка вышла искренней, потому что именно этот Валера был коллегой Митрохиной. Как раз с ним и получилось бы до нужной студии добраться.

– Привет!

Приняв поцелуй в щеку, Агата обернулась и взглянула на стоявшего в шаге от неё второго мужчину. И тут же почувствовала, как начала медленно отвисать челюсть.

Ах, как некрасиво!

– Вот, кстати, познакомься: Сашка Рощин. Впрочем, не думаю, что ты его не знаешь.

– Дурачок, – беззлобно хмыкнул молодой человек и протянул ладонь для рукопожатия. – Здравствуйте.

Конец восьмидесятых и начало девяностых годов ознаменовались стремительным развитием поп-индустрии. Сладкие длинноволосые мальчики с песнями разной степени незамысловатости пользовались невообразимым успехом у самых обширных аудиторий и деньги зарабатывали поистине огромные. Их было не так много, потому как направление только развивалось, постепенно вытесняя собой привычных уже представителей советской эстрады. Простой народ жаждал перемен, причём во всем – в жизни, в работе и в увлечениях. Музыка, конечно, тоже входила в этот список, и молодые поп-певцы со своими ролями справлялись. Прыгая в расшитых стеклом и мишурой пиджаках под фонограмму, они вызывали литры слёз у молоденьких поклонниц, зарабатывая на их влюбчивости и вполне удачном имидже.

Один из таких певцов и стоял сейчас перед Агатой.

Саша Рощин оказался одним из первых. Он начинал ещё в Советском Союзе, и с годами популярность его лишь росла, хотя стоило отметить, что репертуар не отличался разнообразием ни смысловым, ни количественным: песен за все годы не набралось, верно, и с десяток, а содержание их оказывалось весьма однотипным. Свою работу делала госпожа Удача – очень вовремя Рощин явил себя публике, и продюсер ему достался явно грамотный. И сейчас, в период, когда разного рода развлекательные передачи заполняли телевидение, а в лексикон постепенно входило слово «пиар», каждый мало-мальски известный исполнитель нуждался в поддержании собственного имени на плаву. Конкуренция росла с каждым годом, потому несложно представить повальную заинтересованность продюсеров в продвижении своих подопечных самыми разными способами. А разные передачи развлекательные очень тому способствовали.

– Здра… а… здрасьте, – всё, что получилось в ответ пролепетать. Агата, верно, совсем глупо выглядела, когда кое-как пожимала протянутую ладонь, во все глаза глядя на певца.

Лифт с грохотом распахнул двери, и все трое зашли в побитую временем и многочисленными сотрудниками кабину. Словно машинально Агата шагнула в угол. У неё не имелось особенных кумиров, но волнение, тем не менее, всё равно парализовало горло. И поразительным казалось совершенное спокойствие и самого Рощина, и Валерки. Ткнув в кнопку, последний повернулся, спросил участливо:

– Ты к себе?

– А?.. А, да. Вообще, кассеты надо закинуть. Потом… к вам собиралась.

Всё это время Саша наблюдал безмолвно, заведя руки за спину и чуть склонив набок голову. Его взгляд легко чувствовался и добавлял в и без того напряженное состояние нотки паники. Попытки осознать, что именно не так, и чем столь внимание пристальное вызывалось, сыпались крахом. В итоге внутренний голос подкинул мысль о том, что причина в платье измявшемся крылась наверняка. Легче от того, впрочем, не стало.

– А идёмте с нами сразу, – Рощин чуть изогнул бровь и хмыкнул. – Как будто эта лабуда не подождет.

Володя, конечно, не обиделся бы – кассеты всё равно были пустыми, отобранными у кого-то в качестве компенсации за просроченный денежный долг. Однако находился человек в её окружении, который никак не преминул бы лишний раз прокомментировать «необязательность».

– Начальства моего не знаете, – Агата пробормотала это совершенно машинально, забыв даже на мгновения о собственном смущении.

Свет мигнул. Такое случалось частенько, а потому значения секундному перебою никто не придал. В следующий миг кабину тряхнуло так, что все трое чудом удержали вертикальное положение; свет мигнул вновь, и лифт остановился. Сердце гулко ударилось о рёбра, Агата, вжавшись спиной в не самую чистую стенку, глянула на Валеру. Тот скорчил мину и без особенной надежды ткнул в кнопку вызова диспетчера. Ответом послужила гробовая тишина.

– Ну всё, трындец. Теперь хорошо, если через час вылезем.

Рощин недоумённо глянул на Валеру.

– В смысле «через час»? Шутишь?

– Ага. Практикуюсь, в «Аншлаг» хочу попасть. Теперь пока чухнутся, пока с диспетчерской свяжутся, пока лифтёр припрётся.

Это было правдой. Лифтами старались пользоваться пореже, зная об их почётном возрасте и отсутствии ремонта на протяжении многих лет. Подъёмники считались своего рода аттракционом на удачу. И вот сегодня кое-кому не повезло.

Вздохнув, Агата прижалась затылком к стенке и прикрыла глаза. Теперь и дёргаться бесполезно – выволочки всё равно не избежать. Всё подаренное неведомыми силами свободное время суждено проторчать в обшарпанной кабине в ожидании помощи, а затем вновь выслушать всё, что о ней думал Кравцов, и в очередной раз пролететь фанерой над посиделками со старыми приятелями.

Валерка снял с пояса рацию и нажал на кнопку. Раздался треск.

– Ты где потерялся? – голос Митрохиной заставил чуть повернуть голову.

– Сворачивайтесь. Мы в лифте сидим, – Валерка вновь ткнул в кнопку и недобро оскалился. – У вас перерыв.

На том конце цокнули языком. Агата даже с лёгкостью представила, как закатила глаза Оля.

– Какого хрена вы туда попёрлись? По лестнице негоже?

– Короче, давайте в диспетчерскую звоните, пока мы тут не сдохли, – Валерка отжал кнопку, не дождавшись ответа, и вернул рацию на пояс.

Рощин взглянул на циферблат наручных часов и запрокинул голову, выдохнув. Удивительно, но вёл он себя достаточно спокойно, хотя несложно догадаться, что для человека его публичности даже час времени на вес золота. Украдкой Агата проследила за тем, как отточенными движениями Рощин расстегнул пиджак, а затем… швырнул его на пол возле стенки и сел сверху, вытянув ноги.

– Ну, что? Давайте тогда знакомиться, что ли? – спросил, откинув назад длинные волосы и посмотрел внимательно. – Александр.

Полное имя прозвучало странновато: всё же куда привычнее было это простое, свойское «Саша». Сашей его знала вся страна, зато сейчас на ум приходила мысль, что даже имя становилось частью имиджа. Сложно оказывалось такому позавидовать.

– Агата.

К реакции на собственное имя она привыкла ещё в детстве. Зато всегда исключались вероятные тёзки и какие-то глупые рифмовки вроде «Машки-промокашки». «Промокашки» – это ещё в лучшем случае.

Но подобная реакция не встречалась почти никогда. Рощин улыбнулся и, глядя снизу вверх, склонил голову влево.

– Красиво.

Это вызвало ответную улыбку. Привыкшей к удивлению и недоумению, Агате особенно приятно оказалось услышать комплимент собственному имени. А вот Валерка демонстративно закатил глаза, тоже поудобнее устраиваясь на полу. О чистоте задумываться уже не приходилось.

– Тоже работаете здесь?

Рощин сам начинал разговор; такое казалось удивительным. Люди, чьи голоса звенели из каждого утюга, всегда казались какими-то недосягаемыми, и то, что один из таких людей сейчас сидел на полу лифта стародавнего, используя наверняка дорогущий пиджак в качестве подстилки, выходило за рамки понимания. Более того, Саша Рощин совершенно спокойно предлагал общение, хотя Агата ожидала совершенно иного.

– Работаю.

И вновь реакция оказалась непредсказуемой. Непредсказуемой настолько, что недоумённый смешок сам собой сорвался с губ.

– Жаль.

– Жаль?

Александр усмехнулся, прижал ладонь к груди и пояснил таким тоном, каким обычно говорили о чём-то само собой разумеющемся:

– Я вашего брата терпеть не могу.

Вот так вот просто и откровенно – как будто бы о погоде сказал. Вопросительно вздёрнув брови, Агата осмелилась посмотреть собеседнику в карие глаза. Стало вдруг так обидно, что даже смущение отошло на задворки сознания.

– Это почему же?

– Грязи слишком много.

Валера закатил глаза вновь и несильно ударил Рощина ногой по ноге.

– Не заводи свою шарманку.

– Почему ещё? Скажи, что я неправ.

А вот подобное уже и впрямь ни в какие ворота не лезло явно. Это в журналистике грязь? Агата осторожно сползла по стенке лифта вниз, опустившись на корточки, и обернула ноги юбкой. Садиться совсем не хотелось – платье было новым и горячо любимым, она специально надела его именно сегодня, и мараться о постоянно грязный пол не имелось никакого желания. Не дай бог, порвалось бы ещё. С её-то везением.

– А в шоу-бизнесе, стало быть, грязи нет?

Александр улыбнулся. Он улыбался именно так, как делал это на обложках пластинок и кассет – открыто и словно бы немного печально. Самую малость, но, если приглядеться, можно заметить. Агата и сама не знала, почему пригляделась. Из любопытства, наверное.

– Я этого не говорил. Но есть большая разница. В шоу-бизнесе у каждого равные, в общем-то, возможности. У каждого свои продюсеры, своя аудитория, свои песни. Мы варимся все между собой, в своём котелке. Не сумел удержаться на плаву, не нашёл грамотных продюсеров – сам виноват. А вы? Ну, в смысле, журналисты. Вы за сенсацией гонитесь, и ваша известность зависит от того, насколько удачно вы вывернете новость наизнанку и как умело обольёте другого грязью. Ваша конкуренция задевает других людей, никак с вами не связанных. И это ещё помимо грызни между собой. Вам всегда надо куда-то влезть, что-то выведать. И правды от вас зачастую исходит очень мало. – Рощин приложил ладонь к груди вновь. – Только вы не обижайтесь.

Но Агата – странное дело! – и не подумала обидеться. Услышанное заставило её задуматься, и внутренний голос тихонечко пропищал что-то о вероятной правоте собеседника. Хотя голосок этот тут же натолкнулся на стену привычного радения за собственную профессию. И внутри мигом взвился вихрь двух противоположных эмоций.

Рощин прав.

Рощин тысячу раз неправ.

Он ведь судит со стороны! Откуда ему знать?

А со стороны всегда виднее…

– Я… – Агата взглянула Александру в глаза. Его взгляд казался таким необычным и по-доброму пронзительным, и в его глаза отчего-то хотелось смотреть и смотреть. – Я не подумала об этом. Интересно.

– Валерка, вот, со мной не согласен.

– Конечно, нет, – Валера зевнул в кулак и потянулся. Свет мигнул вновь. – Судишь всех по паре-тройке человек.

Между молодыми людьми завязалась шуточная словесная перебранка, а Агата притихла, глядя в одну точку. Она и впрямь никогда раньше не задумывалась об обратной стороне выбранной профессии. Это казалось очень странным, но человек, которого она и часа ещё не знала, пробудил в сознании мысли совершенно новые и непривычные. Ведь Рощин действительно мог оказаться больше правым, чем нет. Конечно, минусы имелись везде, но отчего же сама Агата никогда раньше не думала о них всерьёз? Забавно получалось – ей, работавшей в Останкино без году неделя, уже сейчас было бы не лишним задуматься о том, какую тактику избирать в дальнейшем. Идти по головам или быть максимально честной? Голова от такого разорваться могла. Да и рано, наверное, о таком рассуждать? Она всего лишь девочка на побегушках. Кассеты, вон, таскала, да тексты правила. Какая ей тактика вообще?

– А вы всё-таки обиделись, – больше утверждение, чем вопрос. Голос у Рощина такой… красивый: с хрипотцой, какие обычно называли бархатными. Тряхнув головой, Агата легко усмехнулась.

– Нет, не обиделась. Если это правда, то нет смысла на неё обижаться, а если мнение… то у каждого оно своё.

Во взгляде карих глаз мелькнула тень чего-то, весьма отдалённо походившего на уважение.

– Мудро. Знаете, я был бы рад, если бы вы стали исключением.

– Исключение подтверждает правило.

Он смотрел, и этот взгляд казался таким непривычным. Никто не смотрел на Агату так. И от этого становилось на удивление спокойно. Рощин вполне мог играть, притворяться – уж ему-то подобное привычно. Но что-то подсказывало, что не имелось ему нужды особенной лукавить. Здесь, в кабине зависшего в шахте лифта, с людьми, которые тоже связаны с публичностью, пусть и не в той степени.

– И всё же. Валерка, к примеру, – Александр кивнул на молодого человека, – мог бы стать прекрасным исключением, но он, к сожалению, всего лишь редактор.

– В задницу иди, – придав голосу побольше слащавости, проворковал Валера.

– А я уже давно в ней, – в глазах Рощина блестели искорки; он умел смеяться взглядом, и никогда, пожалуй, прежде не доводилось Агате встречать такого. Хотя слова, брошенные с толикой пренебрежения, никак со взглядом этим не вязались. На мгновение показалось даже, что слух подвёл, и на самом деле сказано было что-то другое. Но Александр подмигнул, и Агата тут же опустила взгляд, отчего-то смутившись.

Кабина дёрнулась, и пришлось оставить назойливые рассуждения.

– А ты говорил, час. – Рощин взглянул на циферблат наручных часов. – Без минуты полчаса.

Агата прикусила губу. Странно, прошло достаточное количество времени, а казалось, словно буквально пару минут назад кабина застыла в шахте.

– Неужели мы успеем в срок, – Валерка тоже глянул на часы и выдохнул с облегчением. Затем искоса глянул на Александра, – если тормозить не будешь. Звезда.

– Тормозить? Да это у вас опять что-то ёкнется. Агата, вы же сможете поприсутствовать на съёмке? Я вас приглашаю.

Улыбка тронула губы. Понаблюдать за интервью с кумиром миллионов, конечно же, хотелось. Проблема лишь одна, и она являлась слишком серьёзной, чтобы закрыть на неё глаза. Вздохнув, Агата провела кончиком пальца по краю одной из кассет. Закинуть их – дело плёвое, а вот договориться с Кравцовым…

– Я попробую.

Ложь. Это была самая обыкновенная и беззастенчивая ложь.

Она не будет пробовать. Просто потому, что это работа.

Глава 4

Человек всегда отличался весьма прозаичной способностью адаптироваться практически ко всему. В том числе и к страху. Поначалу пугавший, постепенно он укреплялся в сознании и становился чем-то обыденным, обтёсывался о прожитые дни и в нечто привычное мутировал. Всё равно способа жизни иного не находилось.

А жить было страшно.

– Вон, в доме напротив, семья жила, Аксёновы вроде. Отец, мать и дочка лет пятнадцати. Отец всю жизнь на заводе пахал, потом в бизнес этот подался, будь он неладен, на рынке пару палаток держал. И что думаешь? Позавчера вечером, под ночь уже, ворвались к ним в квартиру какие-то ублюдки и всех троих одним ножом. Хорошо ещё, если просто зарезали, но правды мы уже не узнаем. Вот, о чём рассказывать надо. А вы всё об очередях в универмаг. Кому это нужно?

– Па, ну, мы же не криминальная хроника. К тому же, какой с нас спрос? Нам куда сказали, туда мы и поехали. Да и очереди, знаешь ли, тоже показывать надо.

– Это для чего же? – Матвей Олегович хмыкнул равнодушно, а Агата плечом пожала.

– Ну, как? Чтобы показать, какая в стране экономическая ситуация.

– Какая ситуация? А я тебе и так могу сказать. Вон, на заборе во дворе слово из трёх букв красуется. Детишки вчера написали местные. Вот оно лучше всяких репортажей ваших всё отображает. Коротко и ясно.

Вздох вырвался из груди. С отцом приходилось сложно всегда, сколько Агата себя помнила. В любимчиках неизменно щеголял Марк, как более здравомыслящий и серьёзный, а к её жизненным поискам всерьёз не относились, наверное, никогда. Матвей Олегович рассчитывал на что-то, явно отличное от её конечного выбора; чего было удивляться разочарованию, последовавшему в ответ на озвученные однажды планы на дальнейшую судьбу. Несерьёзное баловство – так, по мнению отца, можно охарактеризовать работу Агаты. Потому и старалась она разговаривать на тему спорную как можно реже и короче. Получалось, к сожалению, далеко не всегда.

– Всё, Матвей, отстань от неё, – Беата Константиновна вошла на кухню как раз вовремя: сил на дальнейшее не самое радостное обсуждение у Агаты почти не оставалось. – В кои-то веки дети возможность нашли приехать, не порти им настроение. У них своих проблем достаточно наверняка.

Из груди вырвался вздох облегчения. Мама выглядела спокойной, а то значило, что Марк, с которым она в комнате сидела, ничего не рассказал.

По своей натуре Агата человеком была крайне жизнелюбивым и оптимистичным. Однако сама жизнь с её действительностью словно проверяли данные качества на прочность. На сей раз ко всему прочему прибавилось отсутствие денег. Зарплату задерживали уже на неделю, и никто не мог даже предположить, сколько ещё это могло продлиться. У Марка ситуация была практически идентичной, и жить сейчас приходилось на сбережения. Узнали бы о том родители, и нехороших последствий избежать не получилось бы.

– Милая, иди в комнату, – Беата Константиновна поцеловала Агату в растрёпанную макушку. – Сейчас чаю попьём.

– Помочь?

– Иди-иди, сами справимся.

Так повторялось каждый раз – приезжать и впрямь редко удавалось, а, когда всё же получалось, то мама их с Марком окружала небывалой заботой и даже опекой. Иногда Агата задумывалась помимо воли – смогла бы ли она стать такой же матерью собственным детям однажды? Да и будут ли они вообще, эти дети? Рожать их сейчас, в такое время, казалось блажью. Да и кандидатур на роль отца не находилось совсем.

А, впрочем, не очень-то они и искались.

Марк лежал на диване, растянувшись во всю длину, и тыкал в кнопки телевизора рукояткой длинной швабры. Рисованная лень вызвала улыбку.

– И везде ваши новости, – прокомментировал свои поиски Марк, обернувшись на звук шагов.

– Ты хоть не начинай, а, – поморщившись, Агата подошла к дивану, и, жестом попросив подвинуться, села на освободившееся место.

– Помалкиваешь, надеюсь?

– Как партизан. Интересно только, на сколько это всё затянется. У нас к такому народ непривычный.

В самом деле – в Останкино подобного ранее не случалось, и оттого воспринялось с особенной агрессией и неприятием. Бухгалтерский отдел в одно мгновение стал нерукопожатным, и даже внутренняя атмосфера заметно изменилась, прибавив в себе ноток напряженности. Казалось бы, всего неделя, но пугала не только она; причина крылась и в неизвестности – никто не решался предположить, на сколько ещё всё могло продлиться.

– Ложись? – Марк подвинулся ближе к мягкой диванной спинке, оставив достаточно места с краю. Улыбнувшись, Агата упала на бок и вытянула ноги. Так они лежали, когда были детьми; их вообще отличало особое миролюбие по отношению друг к другу, чему в своё время никак не могла нарадоваться мама. Они никогда не доставляли особенных проблем: не дрались, не перетягивали до посинения плюшевого мишку, не скандалили по пустякам. Стычки, конечно, случались, но настолько редко, что считать их за правило не приходилось.

– Что, голь на выдумки хитра? – усмехнувшись, Агата кивнула на опасно качавшуюся в воздухе швабру. Марк прицелился, высунув кончик языка, и ткнул в одну из овальных кнопок. Новости сменились рекламой.

– Скорее, на память не жалуюсь, – ответил ленно, зевнув. В самом деле, такая находчивость шла корнями в детство Марка, когда не оставалось у него сил стоять возле ящика после очередной тренировки. – О. Хочешь немного криминала?

Очередной канал демонстрировал крупным планом синюшные тела с простреленными головами – результаты очередной кровавой разборки. Равнодушный голос комментатора, с завидным бесстрастием называвший место и предполагаемых участников стычки, показался отчего-то знакомым. К горлу подступил комок, и Агата отвернулась.

– Фу. Выключи. Мне вон, отец рассказал уже, что у них тут на днях случилось.

– Чего? – Марк прицелился вновь. Равнодушный голос сменился плаксиво-надрывным с бравурной мелодией фоном: в бог весть который раз повторяли очередную серию одной из популярнейших мыльных опер.

– Семью в соседнем доме вырезали, за долги.

Протяжный присвист послужил ответом. Решив остановиться на сериале, Марк перегнулся через сестру и опустил швабру на пол.

– Да уж, весело в России живётся. Чем ты беднее, тем безопаснее.

– Ну да, хорош выбор: умереть или от ножа, или от голода.

В комнату вошла, держа в руках чашки от передававшегося в семье по наследству фарфорового сервиза, Беата Константиновна. На синхронно повёрнутые в свою сторону головы усмехнулась и поставила посуду на стол.

– Ну до чего же смотреть на вас приятно. Словно вы маленькие совсем. Давайте, поднимайтесь, будем чай пить с пирожками.

– Пирожки? – Марк тут же вытянулся, нечаянно ткнув Агату локтем под рёбра и в ответ получив раздражённое шипение.

– Да. С утра специально побольше напекла, с собой возьмёте. Наши старички посылку прислали на неделе, я вам уже завернула половину.

Бабушка с дедушкой жили в деревне вот уже пять лет. С возрастом их, как многих, потянуло к земле и свежему воздуху, и благо, участок в Нижегородской области имелся в собственности задолго до рождения Марка. Голодные времена переживались значительно легче именно благодаря бабушке и деду: регулярно они присылали продукты с огорода, и это спасало от поистине опасных перспектив. Иные семьи, не имевшие такой поддержки, то и дело сталкивались с самым настоящим бедственным положением.

Ещё одна отличительная особенность новой России.

А голос никак покоя не давал.

* * *

– Как же хорошо, что ты у нас появилась.

Улыбка тронула губы.

– Это потому, что я вас подкармливаю?

– И поэтому тоже, – Володя ногой захлопнул дверцу шкафчика, из которого выудил упаковку чая. – Но и не только.

Часть маминых пирожков бережно сохранилась до начала рабочей недели; их сейчас и распаковывала Агата, покрасивее раскладывая на тарелке. Очень хотелось сделать приятное вечно голодным напарникам, и даже неизменный мрачный вид Кравцова не чинил препятствий искреннему порыву.

Может, его просто не кормил никто?

– Слушай, – вопрос этот не давал покоя целый день, – а разве можно людям на ставке подрабатывать на стороне?

– То есть? – Володя поболтал в чашке пакетик.

– Ну… скажем, человек уже работает репортёром в одной программе. Можно ему помимо этого ещё и в другой передаче что-то делать?

Пару секунд в комнатке висело молчание; доливая кипяток в одну из свободных чашек, Володя едва заметно улыбался. Реакция такая Агате странной показалась, однако с ответом поторапливать она не посмела. Хотя губу машинально всё же прикусила.

– Ты про Кравцова, что ли? По-хорошему, конечно, нельзя, но ты учитывай специфику. Жрать-то хочется. А на правила сейчас всем наплевать.

– А ты тоже так… ну, подрабатываешь?

Володя улыбнулся с хитрецой и прищурился.

– Тайны мои выведать хочешь? Конечно, халтурю, если возможность выпадает. А кто откажется, сама посуди.

– Да уж, грустно получается как-то.

– Что, разочаровываешься понемногу?

– Да нет… скорее, адаптируюсь всё сильней.

Разочаровываться и впрямь было не в чем. По крайней мере, уж точно не в леваках. А ко всему остальному Агата уже успела привыкнуть, благо, времени имелось предостаточно. Август вступил в свои права, шёл второй месяц работы, и этого времени и впрямь хватило, чтобы почти полностью влиться в своеобразный ритм и образ жизни. В здешних кругах популярностью пользовалось сравнение телевидения с наркотиком, и, следовало отметить, что в большинстве случаев это было не беспочвенно. Этой работой следовало или гореть, или бросать её сразу же.

– Ешь, – Агата подвинула тарелку в центр стола.

– Знаешь, кто ты?

– Кто же?

– Ты – душа нашего коллектива, – Володя чмокнул в висок и, схватив пирожок, откусил от него сразу половину. – Это божественно. Передай маме, что она спасает жизни страждущих.

В кабинет буквально вломился Кравцов с бумагами в руках. Не обратив на угощение никакого внимания, он пересёк кабинет и сел за стол.

– А может, тебе в дежурную бригаду податься? Ну, а что? Возьмёшь себе смены, будешь здесь сутками – рай!

– Осади.

– А, между прочим, кто не работает, тот ест, – и в один укус Володя прикончил пирожок.

Последнее оказалось словно мимо ушей пропущено; развернувшись на стуле, Денис Владимирович глянул на Агату.

Мороз вновь пробежал по коже.

Даром, что чай был горячим.

– Видимо, я уйду на пенсию раньше, чем ты научишься редактировать тексты с первого раза. Почему мне опять это вернули?

– Слышишь, – Володя уже успел начать новый пирожок, и потому сказанное прозвучало невнятно, – не кусай руку, которая тебя кормит.

Тише, Волкова. Тише.

Успокойся. Вдох, выдох.

Холодный взгляд прожигал насквозь.

– Я… я сейчас исправлю, – сил едва хватило на шёпот; встав, Агата забрала бумаги. Пальцы словно судорогой свело, и листы тут же смялись. Денис кинул на них мимолётный взгляд: это бросилось в глаза как-то машинально.

– И сделаешь это побыстрее. Сдавать пойдёшь со мной.

Она знала основную свою проблему – в текстах всегда присутствовали литры воды. Отказ от неё давался до жуткого сложно, потому как Агата волей-неволей скатывалась в рассуждения. Репортёрский текст должен быть абсолютно бесстрастным, отражать событие, но не более. И соблюдать такой баланс от и до никак не удавалось.

Пишущая машинка уже успела стать родной, и уж что-что, а опечатки случались редко. Однако сейчас, то и дело чувствуя на себе острый, как спица, взгляд, устремлённый прямо меж лопаток, Агата вновь и вновь попадала пальцами не по тем клавишам. Написать всё от руки получилось бы куда легче и быстрее, но Кравцов неизменно требовал отпечатанных текстов, словно чувствуя, сколь сильно это приходилось не по душе. И Агата молча и упорно возилась с допотопным устройством, не желая показывать хоть каплю недовольства.

Не дождётся.

Более или менее удобоваримый вариант получился с шестого раза, и, вручив его Кравцову, в ответ Агата получила лишь красноречивый вздох и покачивание головой. И при том он даже вчитываться ещё не стал – такая реакция относилась к скорости работы.

Интересно, что должно случиться, чтобы отношение хоть сколько-то поменялось?

Выскакивая из кабинета следом за Кравцовым, Агата даже подивилась пришедшим в голову мыслям. Казалось бы, какое дело до его отношения к ней? Однако постоянно проникавшее под кожу пренебрежение так или иначе действовало на нервы, и работать становилось в разы сложнее. От страха напортачить ошибок вылезало заметно больше обычного, и казалось, Денис лишь этого и ждал каждый раз.

Второй месяц он пытался выжить её из своего окружения.

Второй месяц терпел фиаско.

В том странность находилась огромная, но у них имелась общая черта. Агата никогда не задумывалась о том всерьёз, отмахиваясь легкомысленно, но навязчивая догадка нет-нет, да напоминала о себе. Оба они были упрямы до чёртиков, и оба не думали сдаваться, поставив перед собой цель.

Денис Кравцов хотел избавиться от неё раз и навсегда.

Агата Волкова не собиралась уступать.

Молча топая по коридору следом, Агата глядела себе под ноги. Поначалу она экспериментировала с одеждой, даже туфли надевала. Последние вызвали очередной приступ невроза из-за стука каблуков; пришлось забыть о любимых со второго курса лодочках и оставить их для особых случаев. Теперь на ногах практически ежедневно красовались старые, убитые временем и парами по физкультуре кроссовки. Следом за туфлями из повседневной носки исчезли и немногочисленные юбки с блузками; их заменили рубашки и джинсы. Так одевались девяносто процентов сотрудников, и Агата не была кем-то исключительным, чтобы отличаться. Да и свои плюсы тоже находились: стало легче и быстрее передвигаться по этажам и коридорам.

Видимо, девушкой себя чувствовать придётся в каком-то другом месте. В принципе, такое можно пережить.

В редакции к Агате уже явно привыкли и относились, в целом, доброжелательно. Потому правки к текстам делали подробные, стараясь как можно доступнее объяснять ошибки. Про Кравцова в коллективе едва ли не легенды ходили; полутора месяцев хватило с лихвой, чтобы это понять и сообразить, почему ей стремились хоть немного помочь. Жалели. Чувство совсем не радовало, но здравый смысл подсказывал, что на войне все средства хороши.

Войны у них, конечно, не было.

Но и мира не находилось.

Дежурный редактор, едва завидев на пороге кабинета помимо самой Агаты ещё и Кравцова, ощутимо напрягся. И текст принял, практически не читая. С чем подобное связано оказалось? Агата могла бы предположить, что со склочностью её непосредственного руководителя – уж кто-кто, а он бы точно спровоцировал стычку, если бы в многострадальном тексте вновь нашли недочёты. Да и Агате бы тогда точно не поздоровилось.

– В кабинет иди, – прозвучало это, словно команда: поймав в коридоре одного из своих знакомых, Кравцов явно захотел избавиться не только от лишних ушей, но и от неприятного общества. Впрочем, то совсем неудивительно, а потому Агата безропотно двинулась дальше по коридору.

На горизонте маячил очередной репортаж, съёмка пресс-конференции Съезда народных депутатов. Путевой лист ещё не выдали, однако никаких иллюзий на сей счёт не питалось изначально – уж кому-кому, а ей там делать нечего. Нос не дорос. О такой поездке и мечтать глупо, хотя желание буквально распирало изнутри.

Одно лишь то, что верхи разрешили, в обход желанию Дениса Владимировича, поехать на съёмку к универмагу, уже казалось настоящим подарком. Так что рано пока губу раскатывать и замки воздушные строить.

А жаль.

– Эй, красавица!

Агата не сразу даже поняла, что обращались к ней: столь крепко задумалась. И потому, обернувшись, оторопела. Из-за угла вышел крепко сбитый мужчина; держа в руке кожаную борсетку и тасуя во рту жвачку, он огляделся по сторонам, и, больше никого не увидев, вразвалочку подошёл к Агате вплотную. И та вдруг сжалась, словно инстинктивно, и к стене отшатнулась.

– Да ты не бойся, милая, – на свету блеснула цепь, выглядывавшая из наполовину расстёгнутой рубашки. Пахнуло дорогим одеколоном, липкий взгляд окинул с макушки и до пят, задержавшись на естественных изгибах, пусть и совсем невыдающихся. – Я смотрю, девочка хорошенькая идёт, думаю, а дай-ка познакомлюсь.

Агате бы слово хоть сказать, хоть что-нибудь выдавить, но куда там! Неотрывно она глядела на пару огромных перстней, красовавшихся на толстых пальцах, и чувствовала, как язык словно налился свинцом.

– Чего молчишь-то? Я вот по делам пришёл, а ты? Работаешь здесь?

Кивок вышел рваным, нечётким. Попытки дыхание выровнять и хоть немного собраться тщетными оказались едва ли не полностью – внешний вид незнакомца лишал малейшей выдержки. А потому, когда мужчина вытянул руку, оперившись о стену в сантиметрах от головы Агаты, и подол его пиджака распахнулся, вся краска вмиг отлила от лица. Слишком явственно удалось пистолет разглядеть, за пазуху спрятанный и вряд ли игрушечным бывший.

Сердце ударилось о рёбра и, казалось, затихло, а горло сдавило таким спазмом, что лишь хрип мог бы из него вырваться. Он бы и вырвался через мгновение, наверное, если бы…

– Проблемы?

Он подошёл совсем неслышно. А, может, просто слух подвёл? Не это важным оказалось, на самом деле.

Оттолкнувшись от стены, незнакомец развернулся и глянул на абсолютно спокойного, казалось, совершенно не напрягшегося даже, Кравцова. Ещё плотнее Агата вжалась в стену словно в попытке слиться с серой облупленной краской. Очень хотелось зажмуриться, но что-то внутри стойко порыву истовому сопротивлялось.

– Никаких проблем, дорогой, – мужчина поиграл борсеткой и чуть голову вбок склонил. – А у тебя?

Ни одной эмоции! Ни одной дрогнувшей мышцы! Так ведь невозможно, он же живой человек, в конце концов. Агату бросило в дрожь и холод, а Денис был спокоен настолько, что казалось, будто разговаривал с давним знакомым о чём-то донельзя банальном.

Не впервой.

Догадка уколола больно куда-то под ребро.

– Нормально.

– Подожди-подожди, – незнакомец стоял к Агате вполоборота, и потому с лёгкостью распознался прищур в его глазах. Пару секунд висело молчание, и его, казалось, ножом разрезать можно, – а я тебя знаю. Точно, по ящику видел. Ты же новостник.

– Ну, вот раз ты меня знаешь, – Денис вдруг едва заметно хмыкнул; Агата узнавала холодную вкрадчивость в его голосе – так он обычно разговаривал в моменты тщательно маскируемой ярости. Кивок в её сторону заставил сжаться ещё больше и втянуть голову в плечи, – то вот эта – со мной.

Незнакомец обернулся; смерил Агату долгим взглядом, а затем, вновь повернувшись к Кравцову, рассмеялся – хрипло, надрывно – и даже поднял руки вверх, словно бы сдаваясь.

От страха захотелось заплакать.

– Тысяча извинений, братан. Понятия не имел. Ладно, бывай, – и мужчина, отойдя от Агаты, двинулся по коридору. Правда, через несколько метров остановился и обернулся. – Слышишь, а где здесь дирекция?

Кравцов неотрывно смотрел на Агату. И кто бы только знал, как сильно хотелось ей отвернуться, закрыть лицо руками и спрятаться куда-нибудь от этого взгляда!

– На четвёртом.

Она не видела, как незнакомец скрылся за поворотом. Она забыла обо всём, и стояла, сгорбившись и обхватив себя за плечи, чувствуя лишь, как мурашки заставляли едва заметно дрожать.

– Тамбовский волк тебе братан, гнида, – голос был полон металла. На пару мгновений Денис запрокинул голову и медленно выдохнул. Затем вновь глянул Агату, которая словно окаменела. – Пошли.

И, не оборачиваясь, Кравцов зашагал вперёд, так, словно ничего не произошло. Но у неё не нашлось сил, чтобы оторваться от стены. Она так и стояла неподвижно, боясь даже вздохнуть лишний раз и чувствуя, как заполошно колотилось сердце где-то у самого горла.

Кравцов уже почти дошёл до поворота, когда, должно быть, сообразил, что никто не топал ни рядом, ни следом. Обернулся – Агата вновь почувствовала на себе пристальный взгляд, – и вернулся. Молча взял за локоть и чуть встряхнул, заставляя посмотреть на себя.

Голос его показался каким-то глухим.

– Испугалась?

Тепло его руки. Он сжимал плечо крепко, цепко, но при том как-то осторожно, и это касание, это ощущение знакомого человека рядом… Агата не понимала, что происходило, но впервые случалось так, что от Дениса Кравцова повеяло теплом. Он буравил своим пристальным взглядом её макушку, словно силясь выжечь дыру, а она чувствовала, как постепенно отступала дрожь, а руке и вовсе становилось жарко. Вот только сердце по-прежнему ухало где-то под горлом, отчего никак не получалось издать хоть звук.

Но хотя бы кивнуть получилось, как следует.

– Давай, пошли, – Денис чуть вперёд подтолкнул и буквально поволок, одной рукой продолжая держать за локоть, а второй с силой сжав плечо. Ноги оказались ватными, идти оказалось сложно, и Агата просто плелась рядом, опустив голову и не задумываясь о том, что волосы закрывали почти весь обзор.

Кравцов волок по коридору, не обращая внимания на вопросы и оклики от проходивших по коридору людей. Редакторская находилась в отдалении, и потому неудивительно, что никого не оказалось в той части этажа. Понемногу, постепенно, но сознание прояснялось, возвращалась способность рассуждать.

– Денис, что?.. – кто-то попытался окликнуть, но…

– Потом.

Поворот, ещё поворот. Денису даже лавировать не приходилось: люди сами расступались, явно видя, как он буквально волок Агату, притихшую и какую-то словно безжизненную. Наверное, со стороны она напоминала сейчас куклу тряпичную.

– Что… кто это был? – вопрос прозвучал едва слышно.

– Привыкай.

Вот и весь ответ. Она не заметила, как они дошли до кабинета, и опомнилась, лишь когда её буквально втолкнули внутрь.

За столом Володя читал газету, допивая бог весть какую чашку чая. Глянув на опустившуюся на свободный стул Агату, он отбросил периодику и обернулся на подошедшего к чайнику Кравцова.

– Что у вас опять случилось?

– У нас всех случилось. Гости пожаловали.

Повернувшись к Агате, Вовка заглянул в глаза и осторожно, почти неуловимо коснулся плеча.

– Что сделали?

– Да ничего ей не сделали. Зажал один в углу, хорошо, морду мою узнал. Испугалась просто.

– Давно их не было.

Беспомощно Агата глянула сначала на Володю, затем куда-то в стену.

– Зачем им вообще здесь быть?

Кравцов подошёл к столу и с грохотом поставил чашку с чаем.

– Пей.

Агате бы хоть «спасибо» обыкновенное сказать. Но как-то слишком странно она приходила в себя, и потому лишь машинально схватила горячую кружку. Напиток обжёг сначала губы, затем язык. Сморщившись, Агата кашлянула.

– Сладкий очень.

Но Кравцов и бровью не повёл – спрятав руки в карманы потёртых джинсов, он хмуро смотрел сверху вниз, и голос его всё так же холодным и твёрдым казался.

– Пей, сказал.

И она – видел бог, она не знала, почему – послушно сделала большой глоток. Сладкий чай казался противным с детства, но именно сейчас об ослушании не возникло и мысли. Тепло разлилось по внутренностям, но…

Но каким же оно было искусственным.

– Известно, зачем, – Володя придвинул тарелку с оставшимися тремя пирожками поближе к Агате, но та лишь головой покачала. – Они сейчас к верхам, как к себе домой ходят. Реклама, знаешь ли, огромные деньги приносит, вот они и нашли себе новый способ дохода. У нас такое с начала года примерно началось. Тебе просто повезло, что только сейчас столкнулась.

– С хера ли ей повезло? – Кравцов не выдержал и раздражённо фыркнул. И снова от него повеяло холодом, да так, что пришлось Агате сделать очередной глоток чая нелюбимого, чтобы хоть как-то согреться. – С таким чем раньше, тем лучше. Как головой в колодец.

Володя лишь пожал плечами и глянул сочувственно.

– Ну, как?

– Вроде получше.

Агата не соврала – ей и впрямь становилось спокойнее. Страх отступил, оставив лишь неприятное послевкусие и даже стыд за саму себя. Раскисла, словно барышня кисейная. А в жизни ведь и пострашнее вещи происходили.

Глупая ты, Волкова.

Это странно, но сладкий чай сделал своё дело – мозг заработал в привычном режиме, и показалось даже, что появилось пусть лёгкое, но всё же чувство бодрости. Осторожно подняв взгляд, Агата посмотрела на изучавшего кинутую Володей на стол газету Кравцова.

– Спасибо.

Взгляд тёмных глаз на мгновения замер на одном из множества печатных слов. Володя вытянулся на своём стуле и замер в ожидании реакции. Казалось, минула целая вечность, прежде чем Денис оторвался от статьи и повернулся к Агате. Он смотрел молча, и сложно было разгадать, о чём думал в эти мгновения.

И одно лишь повторил, словно какой-то итог подводя:

– Привыкай.

Глава 5

Ветер рвал волосы. Пробирался под тёплый свободный свитер и остужал кофе. Шестой час утра встречал тяжёлым небом предрассветным и ледяными порывами, от которых деревья теряли постепенно желтевшую листву, а озеро покрывалось рябью.

Пара уток недовольно взмахивала крыльями и ёжилась, качаясь на лёгких искусственных волнах.

Над водной гладью серая дымка виднелась едва-едва. И тишина не давила на плечи.

Стрелки наручных часов неумолимо двигались, предрекая совсем скорый рассвет, и небо в эти минуты казалось особенно чарующим.

Улыбка тронула искусанные губы, и Агата сделала глоток, обхватив кружку обеими руками.

Седьмая ночь казалась особенной.

Впервые она заночевала здесь две недели назад, когда не успевала сделать подшивку репортажей в срок. Потом вошла во вкус. Чтобы окончательно не растерять приобретённые в институте навыки, приходилось изощряться, и в том охотно помогали: Валерка то и дело приносил из дома старые наработки на кассетах, а Володя тайком от Кравцова доставал из архива целые мотки плёнок с репортажами самых разных сроков давности. И Агата вновь и вновь доводила допотопный проектор до огненной температуры, прокручивая материалы и цепко вглядываясь в уже давно знакомые лица.

Утка подплыла к самому краю озера и настойчиво крякнула. Пришлось кинуть ей кусок булочки.

Купольный крест храма сверкнул в сумерках. Утро вступало в свои права медленно и красиво.

Если бы только Агата умела рисовать!..

За спиной разом погасли фонари, ознаменовывая капитуляцию ночи окончательную. Ветер пробрался под свитер, покрыв кожу колкими мелкими мурашками. Поплотнее сжав колени, Агата потянулась, распрямляя плечи, и сделала очередной глоток.

Ночёвки здесь стали костью в горле Марка. Первые пару раз он демонстративно и старательно дулся, словно в надежде к совести воззвать; потом махнул рукой, поняв всю бесполезность выпадов.

По пустынным улицам ветер гнал листья вперемешку с мусором, а старенькая лавочка, на спинке которой и сидела Агата, упираясь подошвами кроссовок в сиденье, скрипела от каждого неосторожного движения. Становилось холодно, однако о том, чтобы уйти, не возникало и мысли.

Агате казалось, что утро будет вечным.

Утки начали плескаться с такой силой, что ледяные капли долетали до скамейки. Через час люди начнут покидать дома, спеша на работу, и двадцать четвёртое сентября тысяча девятьсот девяносто второго года наступит для всех. Но сейчас оно принадлежало лишь ей одной, и в том находилось что-то чарующе-прекрасное. Мгла отступала с каждой минутой, гасли последние звёзды, и город постепенно просыпался.

А вот спать хотелось неимоверно.

Синяки под глазами тщательно маскировались, и с каждым новым днём слой пудры становился всё толще. Володя пару раз спрашивал о самочувствии, на что в ответ получал лишь улыбку и заверение в том, что всё просто прекрасно. На том и расходились, потому как явно не в Вовкином характере в душу лезть.

Спрыгнув со скамейки, Агата поставила полупустую кружку на асфальт и, сложив руки на груди, медленно побрела вдоль озера. Ветер вновь рванул волосы, залез под свитер и обвил ноги, заставив поёжиться. Самая смелая утка взлетела, подковыляла к лавке и стянула остатки булочки.

Останкино никогда не знало сна. Всегда в здании телецентра имелись, помимо охраны, дежурные бригады и такие, как сама Агата, хотя последних было относительно немного. И пусть даже все каналы прерывали вещание во втором часу ночи, можно быть уверенным: телевидение работало всегда.

Башня длинным шпилем острым вонзалась в лёгкие облака, разрезая их и устремляясь в бесконечность розоватого неба. Агата долго стояла неподвижно, наблюдая за неспешным торжеством нового дня, и отчего-то в эти минуты ей очень хотелось петь.

Больше часа она ходила вокруг озера неспешно, встречая новый день и думая обо всём, казалось бы, на свете сразу. И потому в здание вернулась, лишь когда поняла, что пальцы перестали нормально сгибаться от холода, а остатки кофе в чашке напоминали не более, чем ледяное пойло.

Кабинет она, разумеется, не закрывала, ведь брать там нечего: стародавние плёнки мало кого сумели бы привлечь, равно как и древний проектор. И потому, распахнув дверь, Агата едва удержалась от вскрика, замерев на пороге и отчётливо ощутив сердце где-то под горлом.

Денис Кравцов стоял возле стола и рассматривал одну из плёнок в свете настольной лампы. Желваки на его острых скулах виднелись так отчётливо, что страх сам собой пробрался под кожу, заставив коленки задрожать предательски. Слова застревали на языке, да и не находилось их таких, которые бы прозвучать могли уместно. А потому приходилось лишь ошарашенно смотреть на собственное начальство в ожидании хоть какой-то реакции. Изо всех сил вцепившись пальцами в дверной косяк, Агата чувствовала, как исходила от Кравцова с трудом подавляемая агрессия.

Откинутая на столешницу плёнка тихо зашуршала, а сам Денис на несколько мгновений прикрыл глаза и голову запрокинул, словно пытаясь прийти в себя после длительной работы. Невооружённым глазом было видно всё напряжение, а ещё – как дёргался кадык; хотелось просто сбежать, чтобы не видеть и не слышать того, что Денис непременно бы сказал.

Ведь ничего хорошего ждать не приходилось.

С шумом выдохнув, Кравцов еле слышно побарабанил кончиками пальцев по столешнице и пару раз сжал челюсти: скулы от того ещё сильнее очертились.

– Ты выбрала самую плохую политику.

Недоумение, верно, во взгляде отразилось; неслышно шагнув в кабинет, Агата опустилась на подлокотник старенького диванчика и ощутила, что даже вздохнуть боялась громче обычного. Денис спрятал руки в карманы джинсов и обернулся.

В тёмных глазах такое привычное уже равнодушие с примесью чего-то, напоминавшего не менее привычную злобу. И Агате стоило нечеловеческих усилий заставить себя смотреть прямо, не отворачиваясь. Но она не понимала смысла сказанного, и это, должно быть, заметным оказалось, потому что Кравцов продолжил, холодно хмыкнув:

– Спать надо дома.

– Вы так рано на работе…

Чёрт. Чёрт, чёрт.

Тебе язык подрезать надо, Волкова. А то с самоконтролем у тебя явные проблемы.

Слова, сказанные настолько невпопад, явно Кравцова повергли в секундное недоумение: оно мелькнуло в тёмных глазах сквозь толщу холода едва различимым огоньком, но отчего-то Агате хватило и мгновения, чтобы увидеть. Захотелось провалиться сквозь землю или хотя бы со стыда сгореть. Впрочем, судя по тому, как жарко стало лицу, несложно догадаться, что щёки её сейчас наверняка сливались с волосами.

Демонстративно руку в локте согнув, Денис глянул на циферблат.

– Метро открывается в половину шестого. Сейчас почти семь. Ещё вопросы?

Стало невыносимо жарко, и даже привычный холодок, коим обычно от Кравцова веяло, совершенно не чувствовался. Вздох вышел слишком рваным и судорожным, словно Агата задыхалась.

Невольно вспомнились события недельной давности, когда Денис привёл её в себя после встречи с представителем новой России. Тогда показалось, что в нём промелькнуло нечто человеческое; сейчас приходило понимание всей глупости такого предположения.

Затравленно Агата на Кравцова смотрела, тут же вновь лишившись сил сказать хоть слово, и отчаянно впивалась ногтями в и без того прилично истрёпанную обивку диванчика. Отчего Денис вызывал такое состояние отчаянной опаски, оставалось непонятным, сколько бы не приходилось задумываться о том время от времени. Это походило на какой-то крик подсознания, инстинкт или даже привычку. Однако конкретно в этот раз имелось и кое-что ещё.

Тихо, Волкова. Угомонись.

Сидя неподвижно, Агата проследила за тем, как Денис вытащил из ящика стола удостоверение и ещё несколько бумаг. Привычка хранить документы в кабинете наблюдалась и у него, и у Володи – всё равно охрана пропускала без корок, зная практически всех в лицо. От осознания порой становилось завидно: саму Агату так ещё никто не успел запомнить.

Тишина давила на плечи, заставляя горбиться. Безмолвие совсем не походило на то, возле озера; это было тяжёлым, колючим и неприятным. Чувствуя на себе пристальный взгляд, Агата упрямо пялилась на собственные кроссовки, которые, должно быть, весьма нелепо сочетались с чёрной юбкой и чёрными же колготками. Денис словно думал о чём-то, глядя неотрывно, а вот собственные мысли никак не хотели хоть сколько-то сгруппироваться. Это напоминало какую-то бесконтрольную власть.

Всё закончилось слишком резко: Кравцов убрал документы в задний карман джинсов, осмотрелся, словно в поисках чего-то забытого, и направился из кабинета прочь. Лишь на пороге замер вдруг и повернулся к прикусившей язык Агате. Та даже вздрогнуть не успела.

– Володе передашь, что я сегодня с Апрельским.

Хлопнула дверь, и судорожный выдох вырвался из груди, внутреннее напряжение высвобождая. Мгновение, и Агата буквально ринулась к столу, и, схватив длинную плёночную ленту, впилась взглядом в кадры. Сердце пропустило несколько ударов сразу, но то незамеченным осталось.

Если только он…

Облегчение заставило пошатнуться. Плёнка выпала из рук, мягко шлёпнувшись о покрытую толстым стеклом столешницу, и её концы тут же скрутились в упругие кольца. Это были не те репортажи.

Внимательно просматривая каждую запись, Агата заметила одну весьма неприятную особенность, которая никак покоя не давала. На некоторых из них, как правило, более ранних, Кравцов, обыкновенно отстранённый и сухой, казался совсем диким: на белёсой коже, какой-то словно неестественно-выцветшей, синяки под глазами казались чёрными, а взгляд лихорадочно метался из стороны в сторону, словно без контроля. Когда это привлекло внимание впервые, Агата легкомысленно отмахнулась: мало ли, всякое могло случиться, может быть, он просто болел. Но подобное повторялось вновь и вновь, и постепенно в душу закрались самые отвратительные подозрения.

Его постоянная замкнутость, раздражительность и вечные синяки под глазами… хотелось по-прежнему верить, что они от недосыпа.

Тревожными мыслями даже поделиться было не с кем. Володя мог бы с лёгкостью послать её по всем известному адресу, несмотря на дружеские отношения, и не сказать, что он оказался бы неправ. Да Агата и сама прекрасно понимала, в какое положение она бы поставила себя, проявив такое «любопытство». Потому и прикусывала язык, делая вид, что ничего особенного в плёнках не находилось.

В глубине души царапались два совершенно разных чувства: с одной стороны, опаска и треклятые подозрения, с другой – понимание того, что её вся ситуация касалась в самую последнюю очередь, и вмешиваться не имелось никакого морального права. Но что, если Агата оказалась бы права? Стучать, конечно, не пошла бы, не из того теста слеплена, но… могло статься, что самой стало бы полегче.

Или только хуже?

Нервно всхлипнув, Агата дёрнулась, словно приходя в себя, и тут же почувствовала, как онемела от боли добрая половина лица, а на языке почувствовался лёгкий привкус металла. Она с такой силой закусила губу, что умудрилась прокусить её до крови, совсем того не заметив. Проведя пальцем по коже и увидев на нём красные следы, тихо чертыхнулась и схватила первую попавшуюся бумажку, уголок которой послужил заменой бинту и пластырю.

Володя пришёл в положенные ему девять часов, и всё время до его появления прошло в состоянии крайней степени отрешённости, на автомате прибирались и в вид божеский приводились разбросанные ночью материалы, а заодно и по углам кабинета пыль смахивалась. Сон, который так манил совсем недавно, словно рукой сняло, и, поскольку общества Кравцова сегодня большую часть дня не предвиделось, а все указания Агата успела ночью доделать, рабочий день обещал быть непривычно однообразным и даже в чём-то бесполезным.

Самой себе она напоминала сомнамбулу.

– А где?.. – Володя кивнул на пустовавшее в углу рабочее место, заваленное кипами бумаг, которые строго-настрого запрещалось трогать под любыми предлогами.

Молча Агата сформировала из кучки чистых листов ровную стопку и языком цокнула, когда самый верхний смялся от не самого аккуратного движения. Разговаривать не хотелось совершенно, язык словно онемел и прилип к нёбу – так непривычно и так тошно от самой себя…

– С Апрельским, – ответ буквально через силу выдавился, и, конечно, то не осталось незамеченным: Вовка вздохнул протяжно, голову склонил и внимательно проследил за тем, как слишком резкими и механическими движениями приводился в порядок его собственный стол. Затем вдруг дёрнулся и отобрал очередную кассету, тем самым заставив на себя посмотреть.

Лишь только пересёкшись с ним взглядом, Агата отвернулась и уставилась в стену – настолько неуютно стало.

– Ну мне что, морду ему набить, что ли?

Усталость. Она зазвенела в голосе столь отчётливо, что проигнорировать её оказалось просто невозможно. И Володю можно понять: рано или поздно метание меж двух огней начинало претить любому, даже человеку с такой выдержкой.

И сразу же стало жуть, как стыдно. И сразу же стало понятно, что ситуация вышла не такой, как думалось сначала: теперь, если она не сказала бы правду, Володя всё понял бы по-своему, и кто теперь сказал бы точно, чем это закончиться могло. Агата оказалась такой крупной дурой, что сама всю ситуацию обернула, в первую очередь, против самой себя.

Опустив голову, прикрыла глаза и досадливо поморщилась. Ей давно не было настолько гадко, и сейчас это чувство маленькими дозами отравляло внутренности с поразительным хладнокровием.

– Ты не понимаешь… – снова губу закусила и обхватила себя руками за плечи, упрямо избегая внимательного взгляда. – Мне страшно.

Взгляд стал ещё пристальнее, словно в ней дыру пытались проделать.

– Почему?

Страшно. Страшно. Страшно. А ещё очень противно и стыдно. От всей ситуации. От самой себя. От всего, что сейчас происходило.

Всё, Волкова. Теперь говори. Сама виновата.

Резко выдохнув, Агата шагнула к лежавшим на диване коробкам с плёнками и ткнула в одну из них пальцем. Володя проследил за жестом, однако комментировать его не стал.

Сердце ударилось о рёбра, словно пытаясь их переломать и выпрыгнуть из груди. Казалось, стук хаотичный можно услышать даже извне, и тщетны оказались попытки выровнять рваное дыхание.

– Можешь… можешь всё ему рассказать, и тогда я уйду. Но мне и впрямь страшно.

– Сядь и объясни по-человечески, будь добра, – ногой Володя выдвинул стул и буквально упал на него. Агата опустилась на подлокотник дивана и хрустнула пальцами.

– Я смотрела плёнки… внимательно. И заметила кое-что. Некоторые записи, в основном относительно старые, они… Кравцов на них… – слова никак не находились, и приходилось надолго замолкать, подбирая более или менее подходящие. – Он какой-то… какой-то…

– Какой-то не такой.

Быстрый взгляд, отрывистый кивок. Агата даже не заметила ровного тона прозвучавшей подсказки, полностью растворившись в собственных мыслях.

– Да. И я… я не знаю, как сказать, но я, когда смотрела – не раз и не два… это очень сильно заметно. И я… и я подумала, что он…

Нет. Не находилось слов сказать такое вслух. Не подумать, не предположить, а озвучить. Потому что это грязно, это плохо, это отвратительно. Агата никогда и ни про кого не распускала слухов, и сейчас на нарушение правила незыблемого не находилось никаких сил: ни физических, ни моральных.

– Я подумала, что он…

– Что он торчит.

Разряд тока. Вот, что напомнили резкие слова, вонзившиеся куда-то под ребро. Комок подступил к горлу, захотелось вдруг расплакаться от стыда и необъяснимого страха, которые словно торжествовали в сознании разрозненном. Ладони к лицу – так по-детски, так глупо и смешно. Если бы только в ситуации сложившейся имелось хоть что-нибудь смешное… Если бы только в ладонях можно было спрятаться.

– Да.

Глухо согласившись, Агата словно черту подвела под сказанным, и неимоверных усилий ей стоило отнять руки от лица, чтобы посмотреть на Володю. Она была готова ко всему, и понимала, что виновата сама. Прикусила бы язык, притворилась – и всё бы обошлось. А теперь всё, потому что слово – не воробей. Можно писать заявление.

Володя смотрел совершенно спокойно. В чём-то немого печально, устало, но спокойно и абсолютно беззлобно. Затем вдруг усмехнулся, однако в смешке не искрилось и намёка на радость – скорее, ощутимей было что-то, на жалость походившее.

Если бы только можно было сквозь землю провалиться!

Густая тишина душила. Но Агата пошевелиться боялась, не то, чтобы что-то сказать. И некоторое время безмолвие витало в кабинете незримой тенью, словно помогая всё сильнее ненавидеть саму себя.

Володя заговорил, когда казалось, что всё: всё кончено.

– Тебе надо было сразу сказать, чтобы таких ситуаций не возникало. Просто дело в том, что Денис – военкор.

Недоумение, верно, отразилось на лице слишком явно; нахмурившись, Агата исподлобья глянула и ртом схватила воздух.

– Чего? В смысле?

– По бумагам он, конечно, гражданский, – Володя тут же поправился, реакцию увидев. Голос его звучал необычайно спокойно и ровно: он словно силился вбить весь смысл своих слов посильнее, – и работает, соответственно, на гражданке. Но, если кого-то надо посылать в горячую точку, руководство точно знает, кого брать в первую очередь. Денис – гениальный военный корреспондент, я тебе это точно говорю, без преувеличений. Это его. Как гражданский он намного посредственнее. Плёнок этих не достать – в архиве такие вещи на руки не выдают, поэтому только если искать записи самих выпусков…

– Подожди, – Агата подняла ладонь, рассказ прерывая. Пальцы дрожали, и, когда это стало заметно, пришлось тут же руку спрятать, зажав её меж колен. – То есть, ты хочешь сказать, что вот это всё… – не найдясь, что ещё сказать, лишь шеей дёрнула, словно показывая состояние Кравцова.

Володя кивнул.

– Отходняк. Возвращение из одного мира в другой. Даже можно даты сопоставить – те плёнки, которые тебя смутили, записаны спустя день-два после окончания командировки. На всех есть даты, но я тебя не обманываю.

Молча Агата затрясла головой, словно моля прекратить, и речь прервалась.

Дура. Невыносимая, законченная идиотка.

Вот ты, Волкова, кто.

Журналистом стать хотела? А человеком побыть не пробовала?

– Господи… – провела пальцами по глазам и передёрнулась. – Какая же я дура.

– Всякое бывает. Я говорил, что тебе надо сразу всё рассказать, чтобы не было сюрпризов, но можешь представить, что мне было сказано. Надо было сразу все карты выложить, но тактик из Дениса никакой. Особенно в мирной обстановке.

Сердце постепенно возвращалось на природой ему место отведённое, но колотиться медленнее не начинало. И дыхание оттого никак не выравнивалось, оставаясь рваным и неровным. Агата словно задыхалась и то и дело хваталась за ворот и без того растянутого свитера в надежде воздуха глотнуть побольше. Всё на места свои встало, однако легче отчего-то не становилось.

– Не понимаю… почему надо было скрывать? Посылают ведь всех подряд.

Поднявшись на ноги, Агата принялась кабинет шагами мерить, заведя руки за спину. Пошедший от времени пузырями линолеум проминался под подошвами сбитых кроссовок, и шаги получались мягкими и практически беззвучными. Пять широких шагов в длину, четыре в ширину, если бы не шкаф и столы… Пальцы сплелись в замок, да так сильно, что занемели буквально через минуту, но дискомфорт практически не ощущался. Мысли находились в таком хаосе, что периодически приходилось головой трясти, словно мокрая собака, чтобы более или менее сфокусироваться на чём-то конкретном.

Володя молчал, рассматривая собственные ладони, и на мгновение показалось, что его молчание именно сейчас неспроста; словно он обдумывал и взвешивал что-то. Но придавать тому значения не ни сил, ни желания не имелось.

То, что от Агаты в очередной раз скрыли что-то, в шок не повергло. Скорее, имело место банальное непонимание: ведь ни для кого не секрет, что, когда на близлежащих к стране и, тем паче, внутренних территориях шли вооружённые конфликты, посылать в эпицентр могли любого. Это напоминало нездоровую лотерею, но альтернативы не существовало. Агата знала, куда шла, и сюрпризов не случилось.

Когда она поравнялась с диваном, голос Володи прозвучал словно из вакуума.

– Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя.

Всё.

Каково это – когда разом внутри обрывается всё сразу?

Воздух закончился совсем. Куклой безвольной Агата упала на диван и посмотрела на Володю так, что тот опустил голову, явно не выдержав. И вдруг отчётливо показалось, что накрыл приступ лихорадки. Маленький кабинет показался клеткой, лишённой воздуха, а рука сама собой потянулась к горлу в надежде расцарапать его и получить хоть какое-то облегчение дыхания…

Задохнувшись, хотела что-то сказать, но получился лишь хрип бессвязный. Володя это, конечно же, заметил и потянулся к графину с водой; пришлось остановить его жестом.

– Что он делает?

Слова эти прозвучали тихим шелестом, почти неслышно. Она словно задавала этот вопрос пустоте. Самой себе. Господу богу. Кому угодно, но только не сидевшему в каких-то сантиметрах от неё Володе. На лице которого вдруг отчётливо мука проявилась. Прикрыв глаза, он протяжно выдохнул и запрокинул голову на мгновения. Потом его, конечно же, станет жаль: ведь уж кого-кого, а именно Володю вся ситуация касалась в степени наименьшей. Но сейчас Агате было совсем не до того. Она сейчас вообще едва ли могла трезво соображать.

– По документам вы работаете в паре. Никого не волнует, что ты делаешь де-факто, и, если бумаги придут, то придут они на два имени сразу. На три, потому что в таких поездках мы всегда вместе… Денис не сможет отказаться, он этим живёт. А ты – полноправный сотрудник, и ходишь под прямым подчинением одного из лучших военкоров. На тебя всё распространяется в той же степени, что и на всех нас.

– Значит, поэтому вам нужен был именно парень, – больше утверждение, нежели вопрос. Всё разом на свои места встало, но лучше бы – видел бог, если только он существовал, так было бы лучше – если бы неизвестность осталась неизвестностью.

Немой кивок в ответ.

Всё происходившее напоминало фантасмагорию.

– Только это между нами.

– Между нами… – Агата снова встала и пару раз прошлась по кабинету взад-вперёд. Затем вдруг крутанулась вокруг своей оси и не заметила, в какой момент голос преисполнился ядом. – А знаешь, что? Я не просила о такой чести. И можешь ему передать, чтобы не утруждал себя. Мне не пять лет, если вы не заметили, и я прекрасно понимала, на что подписываюсь. И продолжаю понимать.

– Ты понимаешь, – Володя говорил спокойно, словно пытаясь как можно осторожнее донести какую-то очень важную истину, которая никак усваиваться не желала, – но не представляешь. Мы там многого насмотрелись…

– Всё, хватит, – нервы дали сбой окончательно. Голос становился громче с каждым словом, но на самоконтроль сил просто не осталось, – вы мне не родители. Я уже взрослая девочка, и думать, что я возьму, испугаюсь и быстренько сделаю так, как того хочет Кравцов – плохая идея. Надоело, ясно? Надоело!

Она видела, как Володя подался было вперёд, собираясь встать из-за стола, и потому вылетела в коридор, напоследок хлопнув дверью что было сил, и буквально рванула прочь, никого не видя и не слыша. Кровь била в ушах незримым набатом, сердце ухало в унисон, а лицо горело так, что можно даже испугаться, если бы на то хватило сил.

Всему рано или поздно приходил конец. Терпение не слыло исключением, и сегодня закончилось и оно.

Вниз по разбитым ступеням, то и дело чудом избегая столкновений; подальше от кабинета, подальше от людей в принципе. Забиться куда-нибудь в угол потемнее, благо, таковых хватало, и сидеть там неподвижно до конца дня.

Всё, Волкова. Сбой дала система.

Долбаная истеричка.

Казалось, ещё совсем немного, и слёзы брызнули бы из глаз. Приходилось до боли прикусывать и без того настрадавшуюся за утро губу, чтобы хоть как-то отвлекаться от перспективы расплакаться. Обида, злость и усталость от всего происходившего смешались и теперь монотонно разрывали изнутри, словно на прочность проверяя.

Длинный коридор, поворот, вновь по прямой, мимо студий, мимо рекреаций, мимо людей и всего на свете. Кто-то окликал, кто-то пытался бросить пару ласковых в спину, но всё встречалось с совершенным безразличием.

Самая дальняя лестница; теперь уже Агата бежала вверх, поднимаясь на пятый этаж – там можно было выйти на крышу «колодца», который и представлял собой телецентр. Сейчас там не должно быть народа, а, если бы не повезло, то с пустынными местами дело обстояло намного лучше именно на пятом. И наплевать, что о ней могли подумать.

Бег сменился быстрым шагом, ноги дрожали и заплетались. Ей бы остановиться, перевести хотя бы дух… но она продолжала свой путь, упорно желая лишь одного – полного одиночества. Такое непохожее стремление, такое чуждое, но такое чёткое и почти осознанное.

Кто-то, одетый во всё чёрное, шёл навстречу; Агата толкнула его и даже не заметила того, не почувствовав ни боли, ни хотя бы дискомфорта.

И собственное имя прозвучало в пустынном коридоре слишком громким эхом, вмиг прорезав плотную тишину и шум в ушах. Хотелось проигнорировать оклик, но словно какая-то неведомая сила развернула помимо воли.

Саша Рощин откинул длинные волосы назад и спрятал руку в карман брюк.

– А вы-то здесь что делаете?

Для полного счастья сейчас только звезды не хватало. Агате совсем не хотелось грубить, однако голос не желал поддаваться контролю, а потому вышло так, как вышло: резко и сухо. И реакция оказалась совершенно безразлична. Обиделся бы – и пожалуйста, к лучшему только – быстрее освободиться от нежелательных разговоров получилось бы.

В тёмных глазах явственно блеснуло неподдельное изумление, которому даже объяснения находить не приходилось. Несколько мгновений в воздухе молчание витало, и где-то на подсознании начала откладываться неспешно мысль о том, что на поворотах следовало быть аккуратнее и язык понапрасну не распускать.

– Заблудился, у вас это нетрудно сделать. Валерка, знаете ли, тот ещё кадр – махнул рукой, а подробно объяснить мозгов не хватило.

Рощин говорил совершенно спокойно, словно о погоде за окном рассказывал. Ровный голос с хрипотцой обволакивал и согревал, и совсем немного понадобилось, чтобы осознание больно укололо калёной спицей. Опустив голову, Агата прерывисто вздохнула и опустила до того усиленно напрягаемые плечи, разом теряя всю свою решительность.

– Извините.

– А вы так и не пришли тогда на съёмку.

Одна фраза. Всего несколько слов, брошенных будто бы невзначай, для проформы. Но их хватило, чтобы сквозь толщу агрессии и озлобленности прорвался стыд. Это напомнило хорошую оплеуху или ведро ледяной воды.

– Я… я работала. Не получилось вырваться.

В сказанном не крылось совсем уж чистой лжи. Агата и впрямь тогда работала, вот только вырваться наверняка смогла бы, если бы попросила.

Рощин улыбнулся, так и не дав понять, догадался ли он об относительной правдивости услышанного. Улыбнулся и постарался заглянуть в глаза, потерпев сокрушительное фиаско.

– У вас что-то случилось, да?

Ну давай, Волкова, всё. Сил-то всё равно не осталось никаких.

Глаза словно ножами зарезало, и на несколько секунд пришлось даже зажмуриться, качнув головой и попытавшись тем самым спрятать лицо. Но тщетно.

Расплакаться перед известным на всю страну человеком? Бьёшь рекорды, Волкова.

Слезинка сорвалась с ресниц и тут же исчезла под резким движением руки. Стало так стыдно, что хоть прямо здесь умирай. Никогда ведь плаксой не слыла, а тут мало того, что на работе, да ещё у кого на глазах?

– Н-ничего… нормально.

Саша мог бы поступить как угодно: рассмеяться, саркастически прокомментировать увиденное, закатить глаза… но он улыбнулся так мягко и добро, что покосившаяся на него Агата тут же уставилась в стену, подумав, что ей наверняка показалось.

В коридоре витала, переливаясь самыми разными цветами, пыль. Её полёт был красив и в чём-то даже волшебен, и прекрасно отвлекал.

– Знаете, что? Если вы меня отсюда выведете, я угощу вас лучшим кофе в городе. А если нет, то страна потеряет кумира миллионов. И вам придётся с этим жить. Осилите такую ношу?

Новая слеза медленно поползла по щеке, но её Агата стёрла уже с пусть едва заметной, но всё же улыбкой. Шмыгнув носом – совсем по-детски, – позволила себе посмотреть Рощину в глаза. И тут же почувствовала, как незримая рука, до того плотно стискивавшая внутренности, лишилась хватки ледяной. Смешок сорвался с губ, и пусть он был лишён весёлости, но то было хоть что-то, отличное от невроза.

– Пойдёмте. Боюсь, такой крест мне не по плечам.

* * *

Ресторан казался островком волшебства посреди суровой действительности. Лоск, выкрашенные под позолоту колонны, бархатные скатерти и чуть приглушённый свет словно переносили в сказку, в которой не имелось очередей за мясом, месячных задержек зарплаты и полного раздрая, погрузившего в себя большую часть граждан. Здесь жизнь шла по совсем иному пути – тихому, спокойному и размеренному. И Рощину здесь никто не удивлялся, и улыбались ему ровно точно так же, как и остальным совсем немногочисленным гостям. А гости в первые минуты вызвали ощутимую дрожь – уж больно серьёзно выглядели, сверкая крупными печатками на каждом пальце и разговаривая на странном, каком-то словно иностранном языке. Сначала показалось даже, что за одним из отдалённых столов сидел тот самый, который совсем недавно «подружиться» предлагал.

В стенах здешних Агата чувствовала себя белой вороной. Несложно предположить, что вся одежда, что надета на ней сейчас, наверняка стоила столько же, сколько одна только скатерть. Но Рощин вёл себя настолько спокойно и по-хорошему просто, что настрой его медленно, но верно передавался и ей, постепенно возвращая потерянную утром возможность мыслить трезво.

Кофе здесь и впрямь потрясающим оказался, и даже сравнивать его с тем растворимым порошком, который водился в кабинете, кощунством непростительным казалось.

А ещё никак не получалось понять до конца, почему Агата позволила себе рассказать Рощину всё, что так больно грызло изнутри.

Диссонанс не давал покоя. По всем законам, по всей логике сидевший сейчас напротив мужчина должен быть надменным, самовлюблённым и равнодушным по отношению ко всем, кто не входил в ближайший круг общения. Но он слушал озвучиваемые проблемы, ни разу не перебив и не показав ни единым жестом скуки или неудовольствия. Рощин слушал внимательно, и, что поражало не меньше – слышал. Это понятно становилось по глазам, которые в себе таили если уж не всецелую заинтересованность, то понимание точно. И потому Агата говорила, говорила негромко и максимально сдержанно – благо, самообладание всё же вернулось. И, когда рассказ иссяк, обессиленно выдохнула.

Совесть тихонечко и настойчиво шептала об огромной ошибке. Только теперь стало в полной мере ясно, насколько она неправа оказалась, на Володе сорвавшись, да и вообще волю эмоциям дав.

– Быть может, они и впрямь заботятся о вас.

Рощин складывал из белоснежной бумажной салфетки журавлика, и в мягком свете хрустальной люстры кольцо на его правом безымянном пальце периодически поблёскивало, невольно привлекая внимание. В очередной раз оторвав взгляд от гладкого золотого обода, Агата тихо вздохнула.

– Если только Володя. Но даже если он и заботится… мне хочется, чтобы со мной считались, чтобы относились, как к равной, не делали каких-то скидок или поблажек. Я же не в бирюльки играть пришла, а работать. Понимаю, что нос не дорос, но разве это даёт право обманывать?

Длинные тёмные волосы вновь упали на лицо. И вновь Александр поправил их, закинув прядь назад отточенным движением.

– Мне не показалось, что они вас обманывали. Скрывали – да, но это разные вещи.

– Может быть. Но за дурочку всё равно держали, думали, что я не знаю ничего про разнарядки эти и про лотерею.

Голос искрился усталостью и налётом обиды. Но в нём уже не звучало ни агрессии, ни злости. И рыдать в углу не потребовалось – достаточно оказалось просто выговориться человеку, умевшему слышать.

Рощин потянулся к лежавшей в паре сантиметров от чашки пачке сигарет. Курил он очень часто, что против воли в глаза бросалось, особенно когда меньше, чем за час, проведённый в ресторане, новенькая упаковка опустела ровно наполовину. Щёлкнула резная зажигалка, и сизый дым вновь поплыл по воздуху, растворяясь в нём лёгкими завитками.

Бело-красная пачка сигарет иностранной марки казалась чем-то жутко интересным и диковинным, хотя уж, казалось бы, яд в любом случае оставался ядом, как его не назови и в какую обёртку не засунь. Невольно вспомнилось, что Кравцов тоже курил что-то иностранное. И делал это тоже довольно часто.

– Неужели это и впрямь ваша мечта?

– Лет с двенадцати. Хочется правду людям говорить, жизнь показывать.

Ответ лёгкий смешок вызвал; выпустив струю дыма сизого, Саша стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, и, вновь затягиваясь, посмотрел немного искоса, словно оценивая. Но отвечать не стал, и потому на какое-то время столик окутала тишина. И она походила на ту, предрассветную – не давила на плечи, но мягко обволакивала.

– Вы меня извините, пожалуйста. Вывалила тут проблем своих…

В ответ лишь рукой махнули.

– Давайте на «ты».

Улыбка тронула губы, и Агата медленно кивнула. Это могло показаться странным, но, пусть диссонанс по-прежнему покоя не давал, наравне с ним ощущалось ещё и тепло – такое приятное и умиротворяющее. С Рощиным, которого она знала всего-то пару часов, становилось поразительно спокойно. И в том огромнейшая странность виделась.

– Давай. Ты сегодня опять где-то гостем был?

В ответ кивнули и затянулись вновь, притягивая поближе к себе незаконченного журавлика. А в ответ прозвучало название одной из популярнейших телепередач. Агата хмыкнула в выражении искреннего понимания всей важности прошедшей съёмки, однако ответом послужило безмолвие. Парой движений закончив поделку, Саша оценивающе глянул на неё и пальцем придвинул ближе. И Агата наконец-то улыбнулась по-настоящему, так, как делала это всегда: открыто и легко.

– Всё равно одно и то же. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы, и одни и те же песни напоследок.

Слова как-то странно, чересчур наигранно, а потому невольно внимание за это зацепилось. И, должно быть, взгляд ответный вышел до того вопросительным, что не заметить того не получилось. Немного резче необходимого затушив окурок, Саша опёрся локтем о столешницу и тем самым разом перечеркнул все писаные и неписаные правила этикета. Подумав пару мгновений, провёл ладонью по скатерти, словно стряхивая не существовавшие крошки.

– Неделю назад я развёлся. Мне двадцать шесть лет, у меня есть пятилетний сын, у которого папа всегда был не просто воскресным, а месячным, и теперь уже бывшая жена, которая в один момент просто устала терпеть.

Агата вздёрнула брови и вновь зацепилась взглядом за простое гладкое кольцо. Вопрос сорвался с языка помимо воли.

– Терпеть?

– Всякое бывало. Я не святой.

Вся ситуация вдруг напомнила что-то слишком уж непонятное. Никогда, ни разу за всю свою жизнь Агате не приходилось слышать такие откровения в первую же более или менее тесную встречу. Но отчего-то честность такая неописуемо сильно располагала.

– Я и не знала, кстати, что ты женат. Был.

– В том-то и дело. Я права не имею рассказывать об этом. Имидж. Но в неформальной обстановке скрывать не вижу смысла.

Прозвучало всё это, конечно, очень неожиданно. Даже непонятно стало, зачем Рощин вообще позволил себе подобное откровение с человеком, которого видел-то второй раз в жизни.

– И мне, стало быть, рассказывать тоже не боишься? Я какой-никакой, а журналист.

Рощин рассмеялся и вновь вытащил из пачки сигарету.

– Не-а. Ты мне понравилась, ещё тогда, когда в лифте сидели. Не похожа ты на обычных журналистов, видно, что не такая.

– И какая же?

– Честная, со своим мнением. Тяжко тебе придётся. Жалко даже.

Кофе успел остыть, но даже это не испортило вкуса. Должно быть, в Москве и впрямь не существовало больше места со столь же прекрасным напитком. Сделав глоток, Агата откинулась на спинку тяжёлого, обитого бархатом стула и провела кончиком пальца по краю белоснежной чашки.

– А сейчас всем нелегко.

Повисшее молчание отличала лёгкость. Не ощущалось дискомфорта, не витал незримый холодок. Белоснежный журавлик, клонившийся набок из-за чуть неровных крыльев, стоял возле блюдца. Осторожно коснувшись бумажной шейки ногтем, Агата позволила себе улыбнуться вновь и кивнуть на подарок.

– Симпатичный, кстати.

Саша стряхнул пепел с сигареты и затянулся вновь. Невольно пробил интерес: сколько пачек уходило у него в день?

– Ты слышала когда-нибудь про тысячу журавликов? Легенда такая.

– А это ты к чему?

Рощин с ответом не поторопился, вновь отвлёкшись на сигарету. Про легенду Агата, конечно же, не слышать попросту не могла: школьный учитель истории очень любил трогательную историю о японской девочке из Нагасаки, а потому рассказывал её так, что не запомнить было невозможно. И, хотя школа давно уже осталась в прошлом, тысяча бумажных журавликов в памяти отложилась крепко, ассоциируясь с самой огромной надеждой, которая только могла существовать.

Только вот с чего бы Рощину это вспоминать вдруг?

– Да так, к слову просто, – Саша тряхнул головой, словно от каких-то мыслей своих отмахиваясь; длинные тёмные волосы рассыпались по лопаткам. – Знаешь, ты всё же извинись перед этим своим… Владимиром. Уж он точно не виноват, что тебе с начальством не свезло.

Стыд опутывал плечи крепко и не оставлял сил для борьбы с собой. Вообще, Агата имела одну весьма прозаическую и, чего греха таить, попросту отвратительную черту характера: извиняться она ненавидела. Даже если вина была очевидной, переступить через себя казалось пыткой, а неприятным к тому бонусом шла ещё и боязнь: а ну как извинения её уже не нужны? Но иного выбора не имелось, вина и неправота стали очевидными, и потому с Рощиным пришлось согласиться.

* * *

А перед кабинетом стало вдруг жуть, как страшно. До боли губу прикусив, Агата некоторое время стояла, не шевелясь, и судорожно обдумывала слова, которые стоило бы сказать первыми. Но, как по какому-то пресловутому закону подлости, на ум лезло что угодно, кроме нужного. И в конце концов это стало невыносимым: пару раз шлёпнув по щекам, чтобы кое-как прийти в себя, Агата резко выдохнула и схватилась за дверную ручку.

Если бы Володи не оказалось на месте, она бы точно сорвалась и что-нибудь сделала на эмоциях. Например, скинула бы к чертям собачьим весь архиважный мусор со стола Кравцова прямо на пол. Потом, конечно же, испугалась бы и принялась восстанавливать учинённый бардак, но то случилось бы потом.

Да и Вовка всё же оказался в кабинете. Потому анархия на рабочем месте Дениса осталась абсолютной и невредимой.

Когда Агате было шесть, она сломала любимую железную дорогу Марка. Они не разговаривали несколько дней, пока Беата Константиновна не провела с дочерью первую в её жизни воспитательную беседу и не объяснила, что, когда вина за тобой, извиняться просто необходимо. Это был, пожалуй, один из немногих случаев ссор между братом и сестрой.

И сейчас он, вспомнившийся совсем некстати, показался просто невероятно глупым!

Тенью проскочив в кабинет и беззвучно прикрыв за собой дверь, Агата спрятала руки за спину и прошла к дивану, на который рано утром буквально упала, услышав всего лишь одну фразу.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Нет, нет. Нет, Волкова. Сейчас не до этого.

Володя лишь на мгновение отвлёкся от какой-то платы, которую крутил тонкой, больше на иглу, чем на инструмент походившей, отвёрткой. Никак опять что-то с камерой случилось, а на новые запчасти рассчитывать не приходилось. Финансирование не то, и вряд ли оно поправилось бы в обозримом будущем.

– Вовк… – Агата осторожно присела на самый краешек дивана и сложила руки на коленях. Пальцы тут же вцепились в край юбки, и движение вышло слишком уж дёрганым. Вдох. Выдох. – Прости меня, а? Я просто дура. Сорвалась… на ровном месте. Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват. Просто… просто я… прости. Правда.

Некоторое время было тихо. Впору бы порадоваться отсутствию в кабинете Кравцова, но сейчас совсем не до того. Поджав губы, Агата проследила за тем, как Володя отложил отвёртку и откинулся на спинку стула. Наверное, стоило сказать что-то ещё, однако больше никаких слов на ум не приходило.

– Ладно, проехали. Надо было понимать, что рано или поздно ты сорвёшься. Не ломовая же баба. Да и мы тоже оба хороши, сразу надо было всё рассказать, и проблем бы не было. Жалко мне тебя, вот и всё.

– Удивительно, – Агата вдруг улыбнулась, пусть и незаметно почти, – ты уже второй за сегодня, кто меня жалеет. Двоякие ощущения.

Именно такими они и были. Жалость мало кого прельщала, сама Агата исключением не являлась, а потому не знала, радоваться ей или грустить. Вроде и здорово, что в жизни небезразличные люди появились, а вроде… что хорошего в таком отношении?

Володю очень захотелось обнять, но позволить себе такую вольность не хватило смелости.

– Скажи мне одно. Если разнарядка всё же придёт… что будешь делать?

Вопрос не прозвучал неожиданно; Агата ждала чего-то похожего, и потому лишь опустила голову низко, совсем не обратив внимания на застлавшие обзор волосы.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Денис. Боится.

Впору бы посмеяться над столь некстати всплывшими в памяти словами, но ситуация ни к какому веселью не располагала. Ясное дело, что Володя просто преувеличил тогда, ляпнул для красного словца или пущей убедительности. Сильнее смяв ткань юбки, Агата прикрыла глаза. Внутри что-то затрепыхалось, но что именно, понять никак не удавалось, и поэтому становилось довольно-таки гадко на душе.

Володя молчал в ожидании и не смел поторопить. И Агата сидела неподвижно, кусая губы и с каждой секундой осознавая всё больше самую простую за все годы жизни истину.

Рано или поздно ей пришлось бы ответить.

Глава 6

Оле Митрохиной двадцать три, и иногда это казалось истинным чудом.

Мама всегда хотела назвать её Сашей. Даже в дневнике своём записала, лёжа в роддоме, что «Сашенька родилась двадцать четвёртого мая одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года». Именно так – прописью, красивым округлым почерком учительницы русского языка. Оля потом частенько перечитывала пожелтевшие страницы обыкновенной тетради в клеточку, что бережно хранилась в небольшой коробке вместе с биркой и первой прядкой светлых волос. Перечитывала и удивлялась тому, какие порой фортели выписывала судьба.

Тогда взбунтовался отец, рьяно не желавший, чтобы желанную дочь звали «мальчишеским» именем. Так малышка пробыла безымянной практически месяц, прежде чем родители, скрипя зубами, не сошлись на Ольге. Так в метрике и записали в итоге: Митрохина Ольга Станиславовна. Звучно и красиво. Впрочем, и Александра Станиславовна звучала бы, наверное, ничуть не хуже.

Иногда становилось интересно: сложилось бы что-то иначе, останься она Сашей?

Жизнь всячески испытывала на прочность. В три года Оленька едва не утонула, сбежав из-под родительского надзора на городском пляже и решив, что она уже достаточно взрослая для того, чтобы искупаться самостоятельно. Тот случай подарил воспоминание: одновременно рыдающая и смеющаяся мама стегает полотенцем по попе, и Оля терпит, понимая, что, наверное, всё-таки ещё не время изучать пруды в одиночку. А чуть поодаль стоит, выразительно головой покачивая, отец. Только глаза у него всё-таки тёплые.

И подобный момент в жизни не единственный.

В пятнадцать, подхватив воспаление лёгких на катке, Оля едва не умерла. Именно после этого в маминых волосах появились первые седые прядки. В шестнадцать с небольшим – перелом ноги всё на том же злосчастном, но таком горячо любимом катке. Тогда мама, рыдая в голос, спустила коньки в мусоропровод. Неделю Оля не разговаривала с родительницей, пока отец тайком не притащил с рынка новенькую пару, заискивающе подмигнув и уговорившись прятать коробку в гараже.

Оптимизм и любовь к жизни во всех её проявлениях передались именно от отца. Что бы ни случалось, какие бы испытания не подкидывала порой жизнь, Оля никогда не опускала рук и никогда не позволяла себе впадать в уныние. Наивная – в мать, – всегда верила в людей и готова была ради своего окружения отдать последнее. Иногда этим пользовались, но даже тогда Оля не смела разочаровываться слишком сильно. Ведь за каждым отрицательным опытом обязательно следовал положительный. По крайней мере, именно такой позиции хотелось придерживаться.

Оля была красива. Все пророчили ей карьеру актрисы, но она, вопреки всеобщим ожиданиям, поступила на отделение журналистики. Мама сумела прекрасно натаскать в русском языке и литературе, и лишь по этим двум предметам в аттестате зрелости стояли пятёрки совершенно точно уверенные и не находившиеся «на грани». Звёзд с неба в школе хватать не получалось, хотя глупой Олю назвать было никак нельзя. Своё дело делали банальные лень и неусидчивость. Она до последнего не знала, кем будет и как сложится дальнейшая жизнь, и потому выбор профессии стал скорее тычком в облака, нежели осознанным выбором.

И вот Оле Митрохиной двадцать три, она уже два года работала редактором в популярной молодёжной передаче и искренне верила, что самое важное в жизни ещё впереди.

Только вот что считать важным, не знала и она сама.

Текста при подготовке каждого выпуска всегда получалось огромное количество. И свою часть требовалось сделать строго ко времени, иначе весь рабочий механизм мог затормозить. Оля знала о том не понаслышке и потому сидела сейчас на подоконнике, беззаботно в воздухе ногами болтая, и давно изгрызенной, но отчего-то особенно любимой ручкой выводила слово за словом, исправляя некоторые фразы. От неудобной позы начинала затекать спина, но самой себе пришлось строжайший наказ дать: не сметь отвлекаться даже на протестовавшее тело, покуда имелся хоть один непроверенный листок. В её случае любые проявления самодисциплины, пусть даже такие странные, только на пользу.

Развлекательная программа подходила как нельзя лучше. Оля безумно боялась распределения, боялась попасть в какую-нибудь передачу про агрономию, или, того хуже, новости. От подобной рутины она бы точно с ума сошла.

Однако судьба оказалась благосклонна.

Кто-то окликнул, заглянув в кабинет, позвал на улицу. Машинально покачав головой, Оля вздохнула и перевела взгляд на лежавшую в паре сантиметров от проверенных листков пачку «Беломора». Последний абзац, и всё…

В детстве приходилось частенько получать от мамы линейкой по пальцам, когда буквы в очередной раз наскакивали друг на друга или вылезали за пределы очерченных вручную полей. Зато такие строгие уроки дали свои плоды: почерк стал практически каллиграфическим и раньше являлся предметом особой, какой-то стойкой внутренней гордости. Глупо, конечно, и с годами это прошло, превратившись в данность, зато с ним было удобно: и трудностей при сдаче материала не возникало, и пишущая машинка не требовалась.

Детство напоминало о себе самыми разными картинками – прямо как в калейдоскопе – довольно часто. Воспоминания береглись с трепетом, все подряд, несмотря на содержание, потому что отчаянно верилось в одно: пока жива память, человек не имел никакого права жаловаться на жизнь.

Спрыгнув с подоконника и с тихим стоном пару раз согнувшись, Ольга бумаги на стол откинула и потёрла шею. Вот теперь можно было и выкроить пару минут на перекур, о котором давно уже просило всё нутро. Хоть и оставалось до конца рабочего дня каких-то полтора часа, вряд ли получилось бы дотерпеть.

В начале октября солнце переставало греть совсем, и потому-то, выскочив на улицу в куртке нараспашку, пришлось сразу же её застегнуть, почувствовав, как холодный ветер поспешил проникнуть под майку.

Курить Оля начала два года назад, перед дипломом, да так и не сумела бросить. Более того, особо пристрастилась именно к ужасно крепким и дешёвым папиросам, от которых поначалу сами собой лились потоки слёз. Собственно, секрет отдыха был прост, как апельсин: коробок спичек, «Беломор» да затяжка поглубже. Совсем такое не вязалось с образом смешливой и доброй девочки с двумя русыми косичками, но что уж тут поделать.

Тяжёлый дым привычно оцарапал горло, и Оля медленно, со смаком выдохнула, довольно зажмурившись и подставив лицо ярким солнечным лучам. Только придя на работу, она крайне удивилась своему наблюдению: в Останкино курили практически все. И потому сложно сказать, когда именно в подъезды можно было зайти, не продираясь сквозь толпу любителей посмолить.

Привычное «Лёлька» прозвучало, когда она как раз спускалась по ступеням, движимая желанием отойти от скопления народа подальше. Обернувшись на знакомый голос, Оля радостно ахнула и с готовностью раскинула руки для объятий.

– Волчок!

Агата материализовалась словно из-под земли и крепко за плечи обхватила. Вот, кого Оля искренне любила, так эту замечательную в своём упрямстве девушку с необычным именем и тёмно-рыжими волосами, которые сейчас блестели на солнце потрясающим бордовым отливом.

Агата. Агата Волкова.

Милая светлая девочка.

– Как ты? Что нового? Пойдём, чаю быстренько махнём?

Агата нехотя разорвала объятия, и весь вид её стал каким-то словно виноватым. Даже голову чуть опустила, хотя глаза всё равно выдавали лучистыми искорками радость, которая явно теплилась где-то на подкорочке. И Оля, ещё не знавшая даже причины этого настроя, уже приготовилась к отказу от чаепития и к какой-то очень приятной для подруги новости.

И уже была совершенно искренне за неё рада.

– Нам ехать через десять минут…

– Ага! – пальцы с зажатой меж ними папиросой сами собой сжались в победно вскинутый кулак. Усмехнувшись, Оля затянулась вновь и выпустила струю дыма, быстренько отвернувшись. – Что, уступил всё-таки?

– Да какое там, – шмыгнув покрасневшим от прохлады и явно длительного пребывания на воздухе носом, Агата махнула рукой. – Начальство заставляет. Со скандалами.

Улыбка чуть погасла, но не настолько, чтобы это стало очевидным.

– А я тебе говорила, чтобы к нам переводилась. Упрямая, как ослик.

Хмурый взгляд исподлобья столкнулся с мягким и лучистым.

У них обеих серые глаза.

– Ты же сама всё знаешь.

Конечно, Оля всё знала. И в том они с Агатой оказывались совершенно разными: подруга ради цели готова упираться до последнего, а вот самой Оле было присуще поведение в разы более пластичное и мягкое. И потому-то вся ситуация никак не хотела приниматься данностью.

Если гнуть сухую ветку, рано или поздно она сломалась бы. Такая элементарная истина, которая отчего-то ну никак Агатой не усваивалась. Ведь зачастую намного проще уступить.

Кому нужны обломки?

– Я-то всё знаю, да. Только, – очередная затяжка, от которой внутри всё приятно онемело на мгновения, – только у вас как коса на камень находит постоянно. И искрит. А ну как пожар?

Агата пожала плечами. Мелькнуло на мгновения нечто, походившее на равнодушие, но растворилось оно столь же быстро, как развеивался дым от медленно тлевшей папиросы меж тонких пальцев.

Всем людям свойственны ошибки. Без них невозможно представить саму жизнь, но одно лишь всегда являлось основополагающим: сила и глубина совершаемого. Иногда можно просто оступиться, и тогда исправить ситуацию относительно легко.

Отчего Ольге казалось, что Агата медленно и неосознанно совершала самую чудовищную ошибку в своей жизни?

Выслушать. Помочь всем, чем только возможно. Подставить плечо и окружить заботой. Всё это для Оли совершенно привычным и в чём-то даже любимым являлось. Только вот в душу лезть и на совесть давить она не умела никак, а потому всё, что оставалось – вздохнуть и поскорее перевести тему. Благо, Валерка в очередной раз учудил.

Десять минут для телевизионщиков – целая жизнь.

Открывая через два с половиной часа наощупь – лампочку на лестничной клетке опять выкрутили – дверь, по настойчивому шкрябанью за ней Оля уже понимала, что произошло бы через несколько мгновений. И не прогадала – стоило только переступить порог, как тяжёлая туша едва не сбила с ног, а в лицо настойчиво ткнулась влажная и донельзя счастливая морда. В очередной раз едва не лишившись серёжки, Оля кое-как втиснулась в коридор и, замирая сердцем, нащупала выключатель.

Выдох облегчения вырвался сам собой.

Сегодня Портос оказался сущим умницей – только миску свою из кухни в коридор притащил. Значит, на днях обязательно мог учудить что-то серьёзное, отрываясь за пару дней прилежности.

Маленького щенка, впоследствии оказавшегося огромным и шикарным метисом овчарки, Оля приволокла домой четыре года назад, пожалев потрёпанное и совершенно несчастное существо, сидевшее возле подъезда под сильным снегопадом. Шокированные родители первое время, конечно же, оказались полностью против, но постепенно привыкли и даже полюбили Портоса. И мама до сих пор то и дело говорила, что неплохо бы вернуть пса в отчий дом, потому как безобразничал он именно от постоянной скуки и частого одиночества.

«А мне тогда как быть?» – всегда вопрошала в ответ Ольга. И у мамы как-то разом заканчивались все аргументы.

Отдельная от родителей жизнь началась полтора года назад, когда зарплата и накопления позволили снять пусть совершенно убитую, но всё же собственную однушку рядом с кольцевой. Родители особенно не противились, хотя и давали понять, что идея им совершенно не по душе. Оля очень редко стояла на своём так отчаянно, потому-то, верно, они и уступили. Назад не звали и выбором не попрекали, но всегда стремились поддержать и хоть немного помогать по мере необходимости.

Скользкий нос настойчиво ткнулся в щёку, вызвав улыбку.

– Ну, что, бандит? Пойдём гулять? А потом будем ужинать. Надеюсь, сосисок нам хватит на двоих.

Портос заворчал в предвкушении и принялся остервенело лизать руки. Рассмеявшись, Оля чмокнула пса в покрытый жёсткой шерстью загривок и похлопала по спине. Если бы не он, одной в пустынных стенах совсем тоскливо бы пришлось. Одиночество казалось самой изощрённой пыткой, которую избежать хотелось любыми способами, а ещё отчаянно верилось, что оно никогда не сумело бы завладеть жизнью целиком.

Похлопав себя по карманам куртки и не обнаружив в них искомого, Оля потянулась к сумочке и из недр её достала чуть измявшуюся пачку. Портос выразительно чихнул, тряхнув головой.

– Что б ты понимал!

Иногда пёс поражал: стоило оставить папиросы где-то в более или менее доступном месте, и буквально через несколько минут пачка исчезала. Потом в каком-нибудь дальнем углу находились выпотрошенные останки и горстка табака. Поначалу в это не верилось; потом стало проще убирать упаковку повыше или подальше – так, чтобы боровшийся за здоровье хозяйки Портос не брал на себя слишком много.

Вытащив папиросу, Оля привычными движениями смяла её у основания и зажала меж зубов. Затем оглянулась по сторонам.

– Где поводок?

Всем своим видом показывая крайнюю степень негодования от представавших взору действий, Портос всё же скрылся в комнате, чтобы через несколько мгновений вернуться в коридор, держа в пасти искомое. Всё же он был умным, даже очень, просто умел показывать это лишь в случаях собственной выгоды и необходимости.

– Поросёнок, – кашлянув, Ольга на корточки присела и ошейник застегнула. – Идём.

Впереди целых полчаса прогулки, и можно вдоволь насладиться свежим прохладным воздухом очередного октябрьского вечера.

Оля запахнула куртку и, перехватив поводок, захлопнула дверь.

* * *

В старенькой «газели» пристёгиваться совершенно бесполезно: если вдруг случилось бы что-то, то всё равно в крошево бы перемололо, несмотря на любые попытки обезопаситься.

Напротив справа Вовка сосредоточенно читал какую-то, должно быть, очень интересную книжку, которая из-за потрёпанной обложки была завёрнута в бумагу и от того не давала узнать о своём содержании хоть что-то. А отвлекать человека столь увлечённого совсем не хотелось. Хотя и зависть брала жуткая.

Денис демонстративно смотрел в окно на проезжавшие мимо машины и, казалось, даже не дышал, сидя неестественно прямо и пальцы у подбородка держа. Агата даже знала наверняка, что думал он сейчас об одном: как бы поскорее скинуть материал и избавиться от общества, которое так и не стало хоть сколько-то приятным за все минувшие дни и недели.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Володя, верно, ляпнул первое, что на ум пришло тогда – теперь-то стало совершенно очевидно. Обижаться на это казалось не очень умным; Агата и не обижалась.

Странное получалось дело: оглядываясь сейчас назад, она самой себе удивлялась – настолько сильны оказались изменения. За совсем небольшой промежуток времени боявшаяся всего и вздрагивавшая от каждого косого взгляда, она всё чаще показывала полное безразличие ко многим вещам.

Орут? Лишь бы голос не сорвали.

Игнорируют? Да на здоровье, нервы целее у всех.

Постоянная тишина в кабинете наконец-то перестала нервировать и казаться неуютной; от холодных взглядов стало получаться просто отворачиваться; замечания и традиционные уколы глотались молча и с совершенно – по крайней мере, в это хотелось верить – непроницаемой миной. Иногда казалось, что это бесило почище вздрагиваний и огромных глаз, полных испуга.

И в такие моменты в душе трепыхалось что-то, на шлейф злорадства походившее.

Только Вовка неизменно привносил в работу нечто положительное. Со временем его получилось назвать настоящим другом, и тогда Агата успокоилась окончательно. Лишь три месяца спустя жизнь сумела влиться в нужное русло.

По крайней мере, так казалось. Частенько в последнее время.

Шурх. Шурх.

Денис закатил глаза и на пару мгновений вздёрнул брови, не отрываясь от окна и не меняя позы.

Шурх.

Пожелтевшие странички перелистывались бережно, но не беззвучно. Потянувшись, Агата искоса глянула на увлечённого, должно быть, каким-то очень лихим сюжетом Володю и усмехнулась – тот даже кончик языка высунул, и от того казался необычайно забавным.

Шурх.

– Прекрати.

– Отстань.

Они даже не повернулись и не пошевелились толком – так и обменялись лаконичными фразами совершенно ровно и бесстрастно. Для Агаты такой выезд «на поля» был всего-то третьим и потому априори незабываемым, а вот для Володи с Денисом – совершенно обыденным и не принёсшим ничего, кроме потраченного на трясучку в «газели» времени и дополнительного источника усталости. И то было совершенно понятным.

Неужели и сама Агата однажды стала бы относиться к этому точно так же?

– Ну твою мать…

На протяжный стон дяди Коли – так называла пожилого водителя Агата – синхронно отреагировали все трое. Через пару мгновений «газель» затормозила, и сидевший ближе всех к окну Кравцов поспешил опустить стекло и высунуться на улицу едва ли не по пояс.

Как почувствовал неладное.

Агата вопросительно уставилась на Володю, но тот лишь плечами пожал да книжку закрыл.

Денис выругался негромко сквозь плотно стиснутые зубы, и лишь после этого оба они догадались обернуться в сторону ветрового стекла.

Пробка простиралась на несколько перекрёстков вперёд и с первого взгляда стало понятно: дело швах. Всё стояло капитально.

– А что там? – Агата едва ноги к подбородку подтянуть успела, иначе рванувший по узкому проходу к сиденьям рядом с водительским Кравцов непременно бы их оттоптал. На вопрос его дядя Коля указал пальцем куда-то вдаль, и перегнувшийся через потрёпанную спинку Денис прищурился.

Словно от близорукости.

– Вон, впереди, видишь? Три лихача. Как только умудрились, непонятно. Я думал сначала, что затор просто, а когда подъехал… уроды.

Удар по спинке кулаком – краткий и отчаянный, вздрогнуть заставивший невольно. Денис уже собрался было вновь рвануть к окну, но его опередил Володя.

– Без вариантов. За нами уже хвост.

Опаска накрыла волной. Если они не успели бы ко времени начала вечернего эфира, можно было бы уже сейчас готовить личные дела к хорошим выговорам. А заодно и с премией прощаться, пусть и копеечной. И это ещё не считая запоротого выпуска и подведённой под черту команды. От одних этих перспектив становилось жутко.

Почувствовав мурашки на плечах и спине, Агата как можно незаметнее подобралась и глянула на Вовку. Тот смотрел на Кравцова. Кравцов сжимал челюсть так, что желваки на скулах казались просто огромными. В тёмных глазах плескалась ярость.

– Давайте подождём, – предложил дядя Коля, для проформы приложившись к клаксону. – Время есть ещё, тут ехать-то три минуты.

Денис выдохнул и вернулся на место. Теперь повисшая тишина, прерываемая лишь едва слышимыми мелодиями, что доносились из магнитолы, казалась просто убийственной. Попытавшись отвлечься, Агата прислушалась к музыке, и на какие-то секунды ей почудилось даже, что она услышала голос Рощина.

Минуты тянулись, словно вечность. Постепенно к музыке прибавился мерный стук – Володя барабанил пальцами по подлокотнику. То и дело кусавшая губы Агата впервые за долгое время вновь боялась пошевелиться и сидела, зажав ладони меж колен. Только взгляд то и дело скакал из стороны в сторону, выхватывая отдельные картинки, которые не отличались особенной динамикой.

Если они не успеют, это конец. Все четверо понимали это. Все четверо оказывались совершенно бессильны.

Денис молча буравил тяжёлым взглядом чёрную «волгу», которая, как и они сами, за всё это время не сдвинулась ни на метр. Он явно думал о чём-то, но даже предположить, о чём, не предоставлялось возможным.

Глянувшая искоса пару раз Агата не очень-то и пыталась.

Минутная стрелка Вовкиных часов передвинулась на пятнадцать делений, когда терпение, очевидно, закончилось окончательно. Саданувший по облезлой обшивке кулаком Денис повернулся к Володе, бросив попутно беглый взгляд в сторону Агаты. Она не сразу даже сумела его осознать.

– Давай кассеты.

Повторять дважды не пришлось, и Вовка поспешил расстегнуть боковой карман чехла от камеры. Молча Агата проследила за тем, как три кассеты перекочевали в руки Кравцова, и тот, схватив свой старый рюкзак, одним махом выпотрошил его.

– Бежать надо.

Володя глянул на часы и цокнул языком.

– Не успеем.

В ответ неопределённо плечом дёрнули и продолжили своё занятие. Движения казались столь отточенными, а лицо столь непроницаемым, что просто диву можно даваться: насколько все эти обстоятельства непредвиденные в порядке вещей оказывались. Ходило много рассказов о поведении в подобных условиях, но что такое рассказы в сравнении с увиденным воочию?

Молния с тихим шорохом застегнулась, и Кравцов подался вперёд, держа рюкзак на весу в согнутой в локте руке.

Тёмные глаза впились вызывающе-колко.

Теперь тот беглый взгляд стал понятен.

Уперев локоть в колено, Денис чуть подбородком повёл – почти совсем неуловимо.

– Эфир через десять минут.

Его глаза прожигали насквозь.

И, прежде чем к Агате вернулась способность соображать, она схватила рюкзак и, рывком открыв дверь, выскочила из автомобиля.

Холодный воздух вечера по щекам ударил и молниеносно пробрался под расстёгнутую куртку. И лишь тогда больно ударило осознание. Едва не налетев на светло-бежевую девятку, Агата испуганно оглянулась по сторонам и инстинктивно рюкзак к груди прижала, впившись ногтями в лямку, а затем рванула вперёд, кое-как огибая автомобили.

Какая же ты дура.

Непроходимая идиотка.

Добежав до тротуара, чуть не упала, споткнувшись о бордюр, и в постепенно начинавшейся панике огляделась по сторонам в попытке хотя бы сориентироваться. Затем взглянула на часы на собственном запястье, о существовании которых порой забывала начисто.

Девять минут.

Если бежать дворами, можно попытаться сократить дорогу. И пусть прямая – самый кратчайший путь, сейчас он не вызывал особенного доверия. И потому пришлось нырнуть в ближайшую подворотню. При должном везении получилось бы выскочить прямо около телецентра.

В школе, да и в институте тоже, физкультура являлась одним из самых нелюбимых предметов. Особенной привязанности к спорту не наблюдалось никогда, и сейчас об этом можно было тысячу раз пожалеть. Агата и пожалела, когда уже через полторы минуты в боку ощутимо закололо, а дышать стало в разы тяжелее.

Нет. Нельзя. Если остановишься – проиграешь.

Впрочем, провал и так маячил на горизонте слишком чётко, чтобы его отрицать. Холодный воздух обжигал лёгкие, ноги немели…

Беги. Беги.

Задохнувшись, едва не упала вновь и схватилась за сердце, что закололо где-то под самым горлом.

В детстве мама часто говорила, что спорт крайне важен. Но все нравоучения легкомысленно пропускались мимо ушей, а спортивные штаны время от времени пачкались вырванной травой. Зато теперь-то уж можно было в полной мере ощутить катастрофический идиотизм своих поступков. А ведь это она ещё никогда в жизни не курила!

Вдоль дома и направо, в соседний сквер. Она бежала наобум, кое-как прикидывая в разрозненном воображении расположение улиц. Мимолётный взгляд на циферблат вызвал хриплый стон отчаяния и бесплодную попытку прибавить ход.

Четыре минуты.

Чувство ледяных капель на ноге заставило ахнуть и опустить взгляд – и как только умудрилась угодить в лужу и не заметить того? Хлипкая подошва чавкнула неприятно, и ступня буквально загуляла в кроссовке. Лишь бы не порвался, не хватало ещё одного пункта в расходах…

– Смотри, куда летишь, больная!

Отреагировать на обидный оклик не нашлось ни сил, ни времени. Даже столкновения с незнакомцем не почувствовалось. В голове набатом била лишь одна мысль: «бежать!». Бежать, что было сил, и ни в коем случае не позволять себе замедляться. Лёгкие свело спазмом, и Агата закашлялась, машинально захлопнув рот ладонью.

Ну же. Ещё немного.

Четыре полосы улицы Академика Королёва встретили ярким светом фонарей и мчавшимися в обоих направлениях автомобилями. Схватившись за дерево, Агата навалилась на старый ствол плечом и согнула руку в запястье. Перед глазами всё плыло, но ей хватило сил, чтобы увидеть…

Минута.

Всё. Она не успеет.

Это можно было понять с самого начала, когда Денис только протянул трижды клятый рюкзак. Самый прекрасный способ утопить неугодную помощницу – доверить ей заранее провальное дело и просто подождать. Никакое чудо уже не сумело бы стать спасением.

Всё, Волкова. Финита.

На этот раз он победил.

Челюсть свело судорогой, и Агата заставила себя поднять взгляд на сверкавшую огнями башню. Внутри заклокотала неописуемая и совершенно нетипичная агрессия. Если она столько лет мечтала обо всём этом, разве имелось хоть какое-то право на то, чтобы вот так вот взять и простоять здесь до скончания времён? И разве можно вот так просто позволить собственному начальству отпраздновать долгожданную победу?

– Нет, – тихий, едва ли слышимый хрип сорвался с пересушенных губ, и Агата оттолкнулась от ствола, попутно разодрав ладонь и даже не заметив этого.

Она добежит. Всё равно принесёт эти чёртовы кассеты, даже если они окажутся не нужны. Она обязательно сделает то, что от неё требуется, а там будь, что будет.

Зелёный человечек светофора загорелся слишком быстро. Только вот никакого второго дыхания, о котором так много слышалось на протяжении жизни, так и не появлялось. Наоборот, с каждым рывком становилось только хуже. Правая нога немела от холода и влаги, во внутренности, казалось, вонзались сотни и тысячи тонких игл одновременно, а лицо совершенно потеряло чувствительность.

Перед стеклянными дверьми Агата всё же упала, вовремя выставив вперёд руку и тем самым успев сберечь нос от столкновения с бетоном. Кое-как поднявшись, на полусогнутых рванула дальше, не обращая внимания на сновавших туда-сюда сотрудников и косые взгляды, посылаемые вслед. В Останкино все передвигались быстро, но бег за правило не брался – в том заключался негласный сигнал форс-мажора. Впрочем, разве сейчас был не он?

Лестница, кишкообразный коридор, побитые временем ступени. Первый этаж, второй… Перед глазами плыли круги и точки, все цвета сливались в пятна, а голова кружилась так сильно, что можно испугаться, если бы не властный голос, совсем не её, звучавший где-то в подсознании: «беги». Ещё совсем немного.

Четвёртая студия в самом конце длинного коридора. И, как назло, когда совсем не вовремя – толпы сотрудников, сновавших туда-сюда с абсолютно разной скоростью. Распихивая их локтями, не обращая внимания на оклики и замечания, Агата невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль, об одном лишь молясь.

Только бы не зря.

Кто-то больно отдавил и без того настрадавшуюся ногу, но боль, казалось, лишь придала сил. Последний рывок, последний…

Тяжёлая дверь с навешенной на ручку табличкой «Тихо! Идёт съёмка!» поддалась лишь со второй попытки. И тут же – гробовая тишина и полумрак.

– Как передаёт информагентство…

Она опоздала. Не успела, так глупо и безнадёжно подставив кучу народа. И не имелось смысла искать себе какие-то жалкие оправдания. Тихий голос диктора прозвучал приговором, и ноги подкосились сами собой, теряя под собой опору.

– Где вас носит?! – разъярённый шёпот раздался над самым ухом, обжегши кожу. Пахнуло «Красной Москвой», и к горлу подступила тошнота. Совершенно затравленно Агата подняла голову и взглянула на нависшую над ней Анастасию Витальевну – главного режиссёра. Губы несколько раз разжались в бесплодных попытках сказать хоть что-то, но, должно быть, внешний вид оказался красноречивее всяких слов. Справа из полумрака возник один из редакторов.

– Что такое?

– Быстро давай, – Анастасия Витальевна тряхнула за плечо, и Агата трясшимися и скрюченными от напряжения пальцами дёрнула собачку молнии. Три заветные кассеты показались на тусклый свет, и раздался протяжный вздох облегчения. – Так, Костя, давай-ка, мышкой, – в ответ с готовностью кивнули и тенью прошмыгнули вглубь студии. Агату же схватили за шиворот и подтащили вперёд – верно, для того, чтобы происходившее увидеть. – Только бы получилось…

Костя был достаточно худым и проворным. И потому ловко и совершенно бесшумно передвигался меж камер и многочисленных проводов, разбросанных по полу. Ему просто нужно добраться до аппаратной…

Просто добраться…

– Катя. Катя. Твою мать! – Анастасия Витальевна шикнула куда-то вправо, и низенькая девушка с завязанными в неопрятный пучок тёмными волосами вопросительно кивнула. – Неси материалы на стол. Второй сегмент.

Лишние вопросы, тем более во время эфира – самая огромная катастрофа. Кате не потребовалось никаких дополнительных слов, чтобы схватить валявшиеся на столике бумаги и на полусогнутых двинуться вперёд.

Костя в темноте исчез, и Агата зажмурилась, явственно чувствуя дурноту, подступавшую всё сильнее с каждым мгновением. Рука, по-прежнему державшая ткань куртки, больно сжала плечо, но отреагировать на это попросту не хватило сил.

Хрупкая девичья фигурка приблизилась к камерам и согнулась ещё сильнее. Медленно, не поднимая головы ни на сантиметр, Катя двинулась вперёд. Агата, как, верно, и Анастасия Витальевна, перестала дышать окончательно.

Шаг. Ещё шаг…

Каждое мгновение длиннее вечности.

Тихий звук помех вывел из транса. Анастасия Витальевна тут же схватила рацию и нажала на кнопку, не выпуская Агату из крепкой хватки и огромными глазами глядя на продолжавшую свой путь Катю.

– Есть, – из рации донёсся едва слышимый шёпот. Это означало, что у Кости всё получилось. Но ответа он не получил – устройство молча отключилось.

Кате же оставалось несколько шагов. Медленно её левая рука, сжимавшая листки, вытянулась, и справа от Агата судорожно ртом схватили воздух.

– Ну же…

Словно в бреду Агата следила за тем, как медленно, практически незаметно Сергей Николаевич, по-прежнему зачитывавший с листка сводку новостей абсолютно ровным и спокойным голосом, продвинул правую руку вперёд, к краю стола. И как мгновение спустя измятые бумаги, подпихнутые Катей, оказалась прижатыми к столешнице раскрытой ладонью.

Стоявший за ближайшей к ним камерой оператор победоносно вскинул кулак, а пальцы на плече, наконец, немного ослабили хватку.

– Слава богу… – Анастасия Витальевна запрокинула голову и прикрыла глаза.

Получилось. У них всё получилось.

Она успела. Она всё-таки успела!

Воздух вмиг отяжелел, загустел и стал каким-то непроницаемым, словно толща мутной воды. Схватившись за горло водолазки, Агата захрипела и позволила трясущимся ногам подкоситься, окончательно потеряв под собой всяческую опору. Если бы не по-прежнему державшая за шкирку рука, она бы точно рухнула на пол и что-нибудь себе вывернула. Перед глазами встала тьма.

– Волкова! Волкова, ты что? – шёпот показался испуганным, и последнее, что кое-как отложилось в медленно уплывавшем сознании: удивление от этой интонации.

Зачем о ней переживать?..

Сквозь сотни незримых миль доносились приглушённые голоса, совсем тихие и словно незнакомые даже. А потом вдруг – что-то ледяное на лице, заставившее сипло воздух ртом схватить и распахнуть глаза. Пятна вновь поплыли перед глазами, и пришлось зажмуриться в отчаянной попытке избавиться от них.

– Так, не отключайся, не сметь! – приглушённый голос, полный каких-то самых разных и неразличимых сходу эмоций вынудил послушаться и упереться спиной в стену посильнее. Кое-как сфокусировавшись, Агата подняла голову и тут же наткнулась на сверкавшие в полумраке глаза Анастасии Витальевны, сжимавшей в руке стакан. И только сейчас стало понятно, что внезапный холод на лице был просто водой. Касание кончиками пальцев влажной щеки окончательно подтвердило догадку.

– Извините, – шелест едва ли можно услышать, но Агата хотя бы попыталась.

Анастасия Витальевна оглянулась, посмотрела на стоявших у неё за спиной Костю и одного из операторов, на лицах у которых даже в темноте можно было различить одинаковые выражения озадаченности, и махнула рукой.

Только сейчас Агата сумела, зыркнув по сторонам, понять, что эфир ещё не закончился, а она толком и не отключилась даже.

– Я что, на моторе?..

Отчаянная попытка подняться на по-прежнему дрожавшие ноги пресеклась мягким, но уверенным движением ладони. Протянув стакан Косте, Анастасия Витальевна на секунду скривилась, вроде как говоря «сиди уже», а потом пристально заглянула прямо в подёрнутые пеленой глаза.

– Что у вас там стряслось? Почему задержка? Где бригада?

Вопросы больно ударили по обострённому слуху, и Агата схватила ртом воздух в попытке побороть новую волну дурноты.

– Там… авария… пробка. Мы ждали… а потом…

Взмах руки позволил не продолжать. Пару мгновений тишина стояла, прерываемая лишь вкрадчивым голосом диктора, а затем Анастасия Витальевна вдруг глаза закатила, словно к небесам взывая, и вновь глянула на по-прежнему стоявших позади молодых людей.

– Узнаю Кравцова, – и, вновь повернувшись к Агате, коснулась пальцами её влажного лба, словно температуру проверяя. – Прописать бы ему пистон, да не за что.

На какой-то миг захотелось даже усмехнуться, да только вот сил не хватило. Их вообще стало вдруг как-то слишком мало, словно бы какие-то серьёзные проблемы со здоровьем имелись. А ведь всего-то несколько дворов пробежать пришлось…

– Ладно, сиди здесь до конца мотора, – Анастасия Витальевна покусала губу и поднялась с корточек. – Резко не поднимайся только. Будет плохо – Костик рядом. И чтобы тихо. И не переживай – всё нормально.

– Спасибо, – шепнула Агата и повернулась в сторону быстро промачивавшего горло Сергея Николаевича, которому получилось выиграть несколько минут благодаря запущенным из аппаратной записям.

Если бы она не успела, если бы решила, что поздно… какие бы тогда были последствия?

Прикрыв глаза, позволила себе выдохнуть и расслабиться. И тут же почувствовала, как свело от холода промокшую ногу, как заныло разодранное в кровь запястье, и как тугой комок по-прежнему сидел под самым горлом, мешая выровнять дыхание. В лёгких противно булькало от каждого движения, и дышать почему-то приходилось с присвистом.

Да уж, Волкова. А ведь тебе всего-то двадцать два.

Долго ты с таким здоровьем продержишься?

Глаза медленно свинцом наливались, примерно с той же скоростью, с которой расслаблялись трясшиеся в лихорадке конечности. Осторожно Агата ткнулась затылком в стену и сглотнула. Горло обожгло, и наружу едва не вырвался кашель. Пришлось зажать ладонью рот посильнее и несколько раз содрогнуться, умеряя очередную выходку организма. Один из операторов показал распахнутую пятерню и начал загибать по пальцу, ознаменовывая начало включения из студии. Сергей Николаевич быстро спрятал чашку куда-то под стол, одёрнул пиджак и взял в руку листки. Два, один. Камеры загорелись красными индикаторами, и ровный, негромкий и безупречно поставленный мужской голос наполнил студию.

– На территории Абхазии продолжаются вооружённые столкновения…

Внутри боролись два совершенно разных чувства: с одной стороны, радость от благополучного исхода, с другой – острое желание расплакаться от обиды и испытанного и никак не желавшего окончательно отступать стресса.

Прикрывая глаза, Агата лишь одного желала – поскорее оказаться дома, залезть под горячий душ, а затем укутаться в любимое пуховое одеяло. Счёт времени потерялся, и только спокойный голос обволакивал невесомым теплом и помогал лучше прочувствовать лёгкие нотки постепенно возвращавшегося спокойствия.

…Казалось, она задремала. По крайней мере, возвращение в сознание напоминало именно пробуждение, и, вздрогнув, Агата инстинктивно подобралась, а затем, зажмурившись, повернулась вправо-влево, разминая безобразно затёкшую шею.

Выпуск подходил к концу – Сергей Николаевич зачитывал метеорологические сводки. Узнав, что в Мурманске ожидалось семь-девять градусов тепла и решив не дожидаться данных о столице, Агата беззвучно поднялась и покачнулась на до сих пор предательски нывших ногах. Раз до окончания мотора оставалось несколько минут, можно было поступиться наказу Анастасии Витальевны и поскорее отправиться домой.

Толкнув дверь, зажмурилась от резкого матового света тихо жужжавших под потолком ламп и потёрла глаза.

– Да ты совсем с ума сошёл! Ты чем думал?

Негромкий, но пропитанный возмущением голос заставил отвлечься от довольно приятного занятия и отнять руки от лица.

– Угомонись. Я всю молодость савраской пробегал, забыла?

Вот так вот просто, совершенно спокойно и негромко, да ещё и на «ты». А ведь Анастасия Витальевна лет на двадцать его постарше будет.

– Не забыла. Только ты – мужик, в отличие от неё. А она тут чуть в обморок не упала. Я думала, ещё немного – и «скорую» вызывать придётся.

Ответа не последовало отчего-то, вместо того – длинная и такая отвратительная пауза. А затем – снова женский голос, по-прежнему ядовитый:

– Да, да. Вломилась серая вся, ни говорить, ни дышать нормально. В руках у меня и поплыла. Так что не смотри так.

Не. Смотри. Так.

Жар прилил к лицу, а пальцы сами собой в кулаки сжались. Сделав глубокий вдох, Агата посмотрела на мигнувшую лампу и сделала несколько шагов вперёд.

Можно ли это считать подслушиванием?

Плевать.

Денис и Анастасия Витальевна стояли у стены друг напротив друга, прижавшись к ней плечами. Разговор явно должен иметь своё продолжение, потому что Кравцов, первым заметивший Агату, быстро коснулся предплечья собеседницы, словно предостерегая.

Два взгляда столкнулись вновь.

В том, что принадлежал тёмным глазам, не читалось привычных эмоций. Но Агата осознает это многим позже.

Анастасия Витальевна обернулась и хотела было что-то сказать, однако почему-то промолчала.

А они продолжали смотреть, и бог свидетель – глаза их словно остекленели.

Отчаянно саднило ладонь, но кулак не разжимался принципиально. И мгновения тянулись так беспощадно медленно…

Какая же ты всё-таки дрянь, Кравцов.

Медленно, словно во сне, Агата шагнула вперёд, не отрывая взгляда от тёмных глаз. Чувствительность как будто атрофировалась, и единственное, что осталось – клокотавшее внутри желание закричать. Просто заорать, так, чтобы голос сорвать, чтобы потом несколько дней не разговаривать; чтобы болела грудь, чтобы горло резало калёными ножами. Выкричаться, выплеснуть всё, копившееся долгие три месяца.

Но вместо этого – лишь безмолвие.

И взгляд, в котором ни раздражения, ни холода. Лишь взгляд, а потом…

Между ними какие-то жалкие сантиметры оставались, когда Агата остановилась.

– Пошёл ты.

Тихо. Вкрадчиво. Так, чтобы хоть капля всего, что клокотало внутри, достигла цели. Зрительный контакт разорвался в следующий же миг, словно незримая нить, и еле слышно зазвенела тишина. Пара слов ничего не облегчила, не стала отдушиной, не принесла совершенно ничего. Это были лишь слова – ядовитые, колючие, но просто слова. И пусть они насквозь пропитаны болью, злостью и даже ненавистью.

Разве это имело хоть какой-то смысл? Разве хоть что-то меняло?

Тебе, Волкова, в самом деле стало часто казаться.

Мгновение – и Агата, отвернувшись, пошла прочь, глядя в пустоту. Она ничего не видела – ни стен, ни пола, ни дверей.

И уж тем более не могла видеть, как опустил голову стоявший у стены Денис Кравцов.

Глава 7

Двадцать третьему октября тысяча девятьсот девяносто второго года оказалось суждено остаться в памяти Агаты Волковой навсегда.

В этот день она умерла.

Обратный отсчёт начался с поступка, который по всем существовавшим законам логики и проявлениям разума являлся неописуемой глупостью. Но как же часто именно глупости и нежелание трезво оценивать складывавшиеся ситуации приводили к непоправимым катастрофам! И как часто люди, сами того не ведая, переступали точку невозврата, опоминаясь слишком поздно и понимая, что течение жизни стало слишком сильным, а момент, когда хоть что-то поддавалось контролю, безвозвратно упущен.

Если бы только люди умели видеть будущее. Скольких ошибок получилось бы избежать, сколько боли прошло стороной…

Однако впереди было ещё девятнадцать дней.

Агата стояла на пороге пропасти, ослеплённая собственными мечтами, и не понимала, как сильно порой следовало их бояться.

… – Быстро за мной.

Кравцов заглянул в кабинет, прервав процесс склеивания плёнки, бросил скупые три слова и саданул дверью так, что впору бы на стуле подпрыгнуть от испуга. Вздрогнув, Агата глянула на сидевшего рядом Вовку, и тот плечами пожал.

– Вряд ли это мне. Иди, я доделаю.

Пришлось вылезти из-за стола поспешно и выскочить в коридор. Игнорирование, конечно, вещь хорошая, но и палку перегибать совсем не хотелось, чтобы не обострять лишний раз и без того струной натянутые взаимоотношения. А сегодня явно что-то случилось, потому как неизменно холодные нотки ставшего привычным голоса прозвучали слишком уж колко и озлобленно. И, хотя сходу никаких оплошностей за собой не вспоминалось, под ложечкой всё равно засосало неприятно. В сотый, наверное, раз за день подтянув сползший рукав свитера, Агата прибавила ходу, видя знакомую спину в самом конце коридора.

Сейчас, всего пара минут, и всё встанет на свои места, и очередная непонятная ситуация разрешится.

По крайней мере, в это хотелось верить.

Не сбавляя скорости, в рекордное, наверное, для себя время подскочила к Кравцову, и тот вдруг схватил за плечо так резко и крепко, что судорожный вздох вырвался сам собой. Пальцы тисками впились в руку, а уже собиравшаяся было предпринять попытку высвободиться Агата вовремя заметила несколько машинописных листков в свободной Денисовой руке. Слова застряли в горле, и в следующий миг её буквально поволокли следом.

Путь их отчего-то лежал к самым верхам. Это стало понятно, лишь когда табличка с фамилией и инициалами гендиректора новостной программы встала перед взором. Рукой с зажатыми в ней бумагами Денис дёрнул ручку. Дверь не поддалась.

– Чего ломишься? – мимо проплыл, протяжно и с удовольствием зевая, Генка Садко – репортёр из другой бригады.

– Где? – резкий кивок в сторону кабинета и совершенно не ослабевавшая хватка, от которой грозил остаться огромный синяк.

– Так на больничном с позавчера. А…

Впрочем, договорить у Генки не получилось: молча Агату вперёд подтолкнув и попутно бросив скорый взгляд на листки, словно в чём-то удостоверяясь, Кравцов двинулся дальше, по-прежнему не желая сказать хоть что-то, что могло бы объяснить сию сцену. Первая дверь, вторая, третья… четвёртую он толкнул едва ли не с ноги, вволок Агату, которая совершенно упираться перестала, в кабинет и лишь после этого соизволил отпустить онемевшую руку.

Егор Викторович Гончаров молча оторвался от изучения документов и поднял голову.

– Кравцов, ты что, совсем края видеть перестал?

Совершенно спокойно, так, словно подобные сцены для заместителя генерального директора были в порядке вещей. А вот машинально потиравшая плечо Агата обомлела – она впервые находилась в этом кабинете, и попасть в него вот так…

Огромное светлое помещение резко дисгармонировало с большинством кабинетов телецентра. И отчего-то внушало страх необъяснимый, от которого хотелось защититься хотя бы сложенными на груди руками, раз уж выйти, испуганно пискнув какое-нибудь маловразумительное извинение, не предоставлялось возможным. И проникавшее своими лучами сквозь сверкавшее чистотой огромное окно октябрьское солнце никакого уюта, к сожалению, не добавляло. Наоборот, только слепило, набегая зайчиками на выкрашенные белой, с едва заметным кремовым отливом, краской стены.

Какой же уютной показалась сейчас родная тёмная каморка!..

Бумаги упали на стол, и Егор Викторович нехотя подтянул их к себе. Что-то показалось отвлёкшейся от созерцания убранства Агате странным на мгновения, но, стоя посреди кабинета и инстинктивно стараясь держаться от тяжело дышавшего Кравцова подальше, никак не могла она сообразить, что же именно.

– Вы совсем больные? Соображаете, что творите?

Вытаращив глаза и совсем забыв о собственном выражении лица в эти мгновения, Агата ошарашенно воззрилась на Дениса, который, казалось, из последних сил сдерживался от крика. Чтобы так разговаривать с начальством, нужно быть или дураком, или наоборот. Первое как-то само собой отпадало, и от того становилось ещё сложнее разобраться в происходившим.

Устало и словно даже отчего-то сочувственно Егор Викторович просмотрел бумаги и, отложив их, медленно снял очки.

– Ну и?

И тут Кравцов сорвался.

– Ну и?! Ты идиот, я не понимаю? Ты же сам, сам, мать твою, подписал это дерьмо, и теперь делаешь вид, что… что? Что ничего не случилось?

– Прекрати. Ты же лучше моего понимаешь…

– Нет, – Денис сжал зубы, и голос вдруг стал напоминать рык. – Не понимаю.

В тёмных глазах – слишком явственное, чтобы оставаться незамеченным, бешенство с примесью чего-то, что никак не желало до конца восприниматься. Чего-то слишком несвойственного, чего-то очень странного.

– Тогда идиот в этом кабинете явно не я, – Егор Викторович подался чуть вперёд. Такое ярко выраженное спокойствие во всём его виде внешнем могло бы поражать, но вместо того лишь ещё больше в непонимание вгоняло. То и дело перебрасывая взгляд с Гончарова на Дениса, Агата чувствовала неконтролируемый озноб, набегавший волнами на плечи, и попросту не знала, что с ним делать.

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание, от которого хотелось бежать куда-нибудь подальше. Она ведь просто клеила плёнки, что опять произошло, и как вообще всё это её-то касалось?

Кравцов закрыл глаза, медленно провёл ладонью по лицу и запрокинул голову. Затем вытянул руку и пальцем указал на Агату, даже не взглянув в её сторону. И та инстинктивно подобралась, словно под прицел попав.

– Вы что, действительно хотите отправить туда это?

Голос. Голос изменился за какую-то минуту. И именно он, преисполненный неописуемой усталостью, заставил потерять самоконтроль.

– Да что здесь происходит?!

И даже руками взмахнула странно, с явственным отчаянием выкрикнув мучивший вопрос столь громко, что его, должно быть, прекрасно слышно было даже в коридоре. Кравцов опустил руку, наконец взглянув на неё в секундном удивлении, а Егор Викторович вздохнул. И поздно Агата прикусила язык, поняв, насколько сильную вольность позволила себе при совершенно до того не доросшем носе.

И тут же стало страшно. Страшно от осознания того, что её в любой миг могли в лучшем случае просто выставить за дверь, а в худшем…

Да, Волкова, ты не меняешься.

Катастрофическая бестолочь.

Вновь взяв местами смятые бумаги, Егор Викторович подбородок почесал, а затем, глянув на Кравцова – тот стоял неподвижно, спрятав руки в задние карманы джинсов и голову опустив, – вздохнул.

– У меня в руках приказ на командировку. В Степанакерт. Ты знаешь, где это?

Агата не знала. Не знала и потому поспешила головой помотать, боясь теперь хоть звук какой издать, не то, что ответить нормально.

– Это Нагорный Карабах.[1]

Молча схватить ртом воздух, которого вмиг не стало словно, и почувствовать, как разом оборвалось всё. На большее не хватило сил.

Ну что, Волкова? Сбылась твоя мечта.

Что же, не рада ты?

Сквозь странную пелену она видела, как подвинул злосчастные бумаги к краю столешницы Егор Викторович и как молча кивнул в их сторону. И совершенно не осознала, насколько негнущимися стали ноги, когда пришлось сделать всего-то два шага.

Текст плыл перед глазами, но это не помешало разглядеть набранные на машинке слова. Набранные, как оказалось, пару часов назад.

ПРИКАЗ № 186 от 05.10.1992 г.

о направлении в командировку

Направить в командировку сроком на 6 дней следующих сотрудников:

1. Кравцов Д. В., корреспондент;

2. Волкова А. М., помощник корреспондента;

3. Ситников В. А., оператор.

Волкова. Волкова А. М.

Помощник корреспондента.

Медленно взгляд переместился ниже.

Место назначения: г. Степанакерт,

респ. Нагорный Карабах.

Очень захотелось вдруг проснуться. Так, как это происходило обычно после кошмара – резко подскочить на подушке и с замедлением осознать, что всё, что казалось реальностью, на деле всего лишь плод разбушевавшейся за день фантазии. Что на самом деле всё хорошо, что жизнь не перевернулась вмиг с ног на голову.

Три поля для подписей были пусты: даже Кравцов не подмахнул бумагу, очевидно, рассчитывая на какие-то изменения. Кравцов, этот фанатик, этот, по словам Володи, «гениальный военный корреспондент», не стал соглашаться на предложенные условия, потому что…

Потому что что?

Медленно сжались и разжались онемевшие пальцы. Всё внутри ходуном ходило, и тошнота в этот раз сидела под горлом особенно тугим комком. Кровь глухо била в голове, и всё это создавало удивительный по силе своей коктейль, от которого напрочь отключалась возможность мыслить трезво.

Агате казалось, что, переступив порог кабинета, она оказалась вдруг в какой-то параллельной действительности, и вихрь эмоций, бушевавший в глубине души, никак не поддавался осознанию. Совсем некстати всплыл в памяти отрывками разговор с Вовкой о работе в прямом подчинении, о разнарядках…

Ручка лежала слишком близко. И размашистая подпись вышла немного кривой.

Тишина звенела, прерываемая лишь тиканьем настенных часов, и тихие щелчки казались грохотом набата.

Медленно Агата обернулась.

Денис показался неживым – столь отрешённо смотрел на неё, как будто бы не видя.

Не видя.

Не веря.

В тёмных глазах – искры и целая палитра эмоций, каждая из которых больно под ребро колола. И почему-то не находилось сил отвернуться или хотя бы отвести собственный взгляд. Казалось, от чего-то катастрофического отделяла пара шагов. Не молчавший ошарашенно Гончаров, а именно то жалкое расстояние, преодолеть которое, по-видимому, просто не хватало сил. Какие-то десятки сантиметров, служившие, возможно, спасением…

Прикрыв на мгновения глаза, Денис дёрнул шеей. И голос его, такой тихий и вкрадчивый, ядом отравил витавшую в кабинете тишину.

– Пошла вон отсюда.

– Сядь, – Егор Викторович словно очнулся и поспешил вернуть упущенную ситуацию под контроль. И Агата буквально рухнула на дерматиновый диван, стоявший у стены. – Ты же не хуже моего правила знаешь.

Последнее уже к Кравцову относилось, и тот осклабился вдруг – совсем страшно, совсем не по-человечески. Фыркнул как-то странно и указал на злосчастные листки.

– Я это не подпишу.

– Денис! А кто поедет? Кто ещё? Анисимов, у которого сын месяц назад родился? Терентьев? Он десять дней назад вернулся. Ну, кто, скажи мне, кто? Мы с Борей и так до последнего тянули с тобой, и, сам же видишь, всего шесть дней, меньшего не бывает.

Кравцов медленно кивнул, словно бы соглашаясь с услышанным. Но отчего-то обхватившей себя за колени Агате совсем не поверилось в этот жест, и она боялась даже вздохнуть, чтобы, не дай бог, не привлечь к себе совершенно неуместного внимания. И не зря не верилось.

– Сын родился… десять дней назад вернулся. А вот эта, эта соплячка, там будет к месту. В этом месиве, в этом дерьме.

Каждое слово обжигало, жалило, оставляя где-то на подкорке незримые рубцы. Денис говорил так тихо, так вкрадчиво и ядовито, что лучше бы срывался на крик и брань. По крайней мере, так было бы намного легче и даже в чём-то понятнее. Но вместо этого – лишь невероятная злоба, клокотавшая и проявлявшаяся в тишине голоса, в сжатых в кулаки руках, в не поддававшемся описанию взгляде забитого в угол зверя…

Сказанное повисло в воздухе, погибло тяжким эхом, не получив ответа. Агате очень хотелось бежать, бежать подальше, спрятаться и не чувствовать липкой паники, что ледяными волнами осознания начинала набегать на неё. В груди становилось всё теснее с каждым мгновением, а страх, так плотно сковавший внутренности, никак не отступал.

Слишком поздно пришло понимание.

Денис называл её «эта». Называл специально, показывая, что она – никто, что место её примерно на уровне какого-нибудь микроба.

Но ты, Волкова, конечно, не согласна?

Руки откровенно ходуном ходили, но – странное дело! – это оставалось совершенно незамеченным. Все ошмётки того, что можно было бы с натяжкой назвать сосредоточенностью, лишь на одно направлялись: держаться. Хоть как-то. Рано или поздно всё бы закончилось.

Егор Викторович взял очки и, достав из кармана пиджака платок, наспех протёр стёкла.

– Подписывай.

Но в ответ – тишина. Кравцов не пошевелился даже, глазом, казалось, не моргнул; так и остался стоять неподвижно, словно в одночасье перестав происходившее воспринимать. И его глаза… стеклянные, какие-то неживые, слишком быстро потерявшие эмоциональность и так сильно напоминавшие тёмную бездну…

Он как будто что-то вспоминал.

Почему Агата подумала так, отвернуться поспешив? Почему вдруг именно эта мысль оказалась самой чёткой из всех, что метались в сознании? Почему именно она выстрелила в такой неподходящий момент? Все вопросы, хаотичные, которые то и дело вспыхивали на мгновения как-то незаметно, оставались, конечно же, без ответов, так и исчезая, растворяясь без следа, словно и не бывало их никогда.

– Денис. Подписывай.

Спокойно. Давая понять, что выбора не существовало. Так повторил своё распоряжение Егор Викторович, по-прежнему крутивший меж пальцев дужку очков. Каждая секунда длилась так невыносимо долго, что в такой обстановке, наверное, можно было бы сойти с ума раз и навсегда с удивительной лёгкостью!

От взгляда, устремлённого аккурат в макушку, захотелось умереть прямо здесь и сейчас. Но, собрав всё, что оставалось от сил, в кулак, Агата смогла поднять голову и распрямить плечи.

Кравцов стоял, казалось, даже перестав дышать. И взгляд его, в первые мгновения показавшийся совершенно пустым и остекленевшим, в самой своей глубине таил то, что, должно быть, не под силу различить никому. Никому, кроме неё.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Ручка лежала на самом краю.

* * *

Слёзы текли нескончаемым потоком, никак заканчиваться не желая. На коленках уже давно образовались два мокрых пятна, но благодаря царившему в уголке коридора глубокому полумраку заметить их крайне сложно оказывалось. Да и не до того приходилось, потому как с каждым всхлипыванием риск начать задыхаться всё возрастал и возрастал.

Плакать было не свойственно совершенно. Даже в детстве, когда удавалось увязаться за Марком и его друзьями на стройку, а очередное падение оказывалось неудачным, она лишь упрямо зубы стискивала и забивала отчаянное желание пустить девчачьи слёзы куда подальше. И даже зелёнку с мамиными причитаниями терпела с завидной сдержанностью.

Но что разбитые коленки в сравнении с тем, что случилось сегодня?

«Заткнись. Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».

Слова упрямо в памяти вспыхивали, больно опаляя и без того совершенно разнузданное сознание. Сказанные нарочито ровным голосом, так, словно бы речь шла о погоде или чём-то до отвратительного будничном. Слишком просто, чтобы оказаться неправдой.

«Я не хочу тебя видеть».

Удивлена?

Слеза сорвалась с кончика носа и тут же разбилась о застиранную ткань джинсов. Дышать становилось всё сложнее, но долгожданного облегчения так и не наступало, и хотелось выть. Просто выть в отчаянной надежде, что хотя бы так стало бы легче.

Трясшиеся ладони к ушам – слишком инстинктивно, слишком по-детски. Словно это имело хоть какой-нибудь смысл. И лоб плотнее к коленям, чтобы сжаться ещё сильнее в желании исчезнуть, сровняться со стеной и полом.

Кравцов выходил из кабинета совершенно отрешённым, словно не документ подписал, а… убил кого-то собственноручно. И, когда Агата, идя рядом, открыла было рот, развернулся и совершенно спокойно, равнодушно и даже устало велел замолчать, припечатав требование словами о нежелании её слышать.

«Заткнись».

Знал. Наверняка знал, что это подействует. И не прогадал.

Сколько уже прошло с той минуты? Сколько она сидела здесь, вжимаясь в угол и рыдая так отчаянно, как обычно рыдали только дети?

В душе боролось слишком много эмоций для одного человека. Они разрывали на части, словно стремясь переломать рёбра, вырывались наружу бессвязными рыданиями и рваными всхлипами, но никак не желали уступать своих мест чему-то другому.

Страх. Неизвестность. Боль. Обида. И сотни, тысячи их оттенков переплетались меж собой, безо всякого сожаления отравляя и словно бы измываясь в стремлении проверить на прочность, от которой уже практически ничего не осталось.

– А я тебя нашёл.

Сменить позу не нашлось сил. Лишь когда Володя со вздохом опустился рядом, Агата позволила себе искоса на друга глянуть и оторвать голову от колен. Голос его, такой спокойный и тёплый, насквозь усталостью пропитался. И некоторое время оба они молчали, думая каждый о своём, и лишь едва ощутимо плечами соприкасались.

От Володи веяло уютом, и это казалось чем-то совершенно неуместным и неправильным. По крайней мере, ощущать такое здесь, в не отличавшемся чистотой углу, казалось предательской блажью.

Когда вопрос прорезал тишину, показалось, что всё нутро ударило током.

– Зачем, Агат?

При попытке пошевелиться оказалось, что затекло абсолютно всё, начиная от ног и заканчивая шеей. И эта боль, это невыносимо отвратительное чувство миллионов невидимых игл под кожей пусть самую малость, но сумели отрезвить. Кое-как вытянув ноги, Агата уронила ладони на бёдра и невидящим взглядом посмотрела на дрожавшие пальцы.

Ответ получился банальным донельзя и в довесок ещё и лишённым каких-либо эмоций.

– Затем, что так надо.

– Кому надо?

Тихо, совершенно спокойно. В настоящей, неподдельной надежде понять мотивы. Мотивы, которых в момент, когда рука выводила подпись, попросту не имелось.

– Мне надо.

Володя вздохнул протяжно, но ничего не сказал. И Агата, куда-то в пустоту глядя, чувствовала, как тяжесть в груди вызывала новый приступ удушья.

– За что он так со мной? Что я ему сделала?

Одинокая слезинка скатилась по горячей щеке и куда-то за шиворот утекла. И голос, голос получился таким тонким, дрожащим, что в любой другой ситуации за него непременно стало бы стыдно. А сейчас… а сейчас было всё равно.

Несколько секунд – и Агата бездумно, словно в крайней степени отчаяния прильнула к согнутым Володиным ногам, обхватив их руками и вжавшись лицом в колени. Единственное спасение, единственная надежда на защиту и понимание – лишь в этом человеке, который искал её по всему Останкино, чтобы просто сесть рядом и ни в чём не обвинять.

Ладонь легла на спину, а затем медленно переместилась чуть вперёд; остановилась на рёбрах и осторожно надавила, отчего моментально теплее стало. Притихшая Агата почувствовала, как Володя чуть пошевелился, выбирая позу поудобнее, а затем наклонился и прижался лбом к её затылку. Медленный выдох обжёг ухо, и наконец внутри всё словно вспыхнуло, заставляя ледяную хватку напряжения стремительно терять свою силу и капитулировать, уступая место такому долгожданному, пусть и чужому, теплу. Мгновение – и дрогнувшими пальцами Агата схватила ладонь и сжала неё несильно.

Голос показался хриплым.

– Денис Афган прошёл. Кому, как не ему, знать, насколько нечего женщинам в таких местах делать?

Чуть повернув голову, Агата нахмурилась едва заметно.

– Афган?..

Медленно, по буквам, как будто пробуя название на вкус. И вкус оказался не из приятных: он отдавал ощутимой горечью и чем-то отвратительным, очень похожим на могильный холод. А ещё отчётливо слышался звон металла. Удивительно-убийственная атмосфера пяти несчастных букв. Никогда прежде не приходилось произносить это слово так – словно желая разобрать его по косточкам, понять, прочувствовать…

Лучше было и не начинать.

Пальцами свободной руки Володя осторожно перебрал одну из прядей её спутанных волос и практически невесомо провёл по влажному от слёз виску.

– Он служил там.

Пальцы двух рук переплетались, и горячая ладонь по-прежнему дарила необъяснимое успокоение. Очень медленно, словно бы нехотя, возвращалась способность думать. За какой-то час с небольшим случилось слишком много вещей, в которых теперь необходимо было хоть как-то разобраться.

Что делать? Как себя вести? Куда идти?

Не отнимая ладони, Володя заёрзал, другой рукой явно что-то по карманам в полумраке ища, а затем усмехнулся – слишком наигранно, чтобы поверить в искренность – и еле заметно кивнул на собственные колени.

– Ты мне так джинсы порвёшь. А они у меня парадные.

Ойкнув беззвучно, Агата словно очнулась окончательно и поспешила разжать пальцы, которыми судорожно цеплялась за чёрную штанину.

– Извини…

– На, я написал тут… – на свет показался сложенный в несколько раз листок. – Это список необходимого. Бери побольше тёплых вещей, и желательно на себя сразу, чтобы никаких сумок не было. Постарайся каким-нибудь рюкзаком обойтись… И поезжай прямо сейчас домой.

Взяв бумагу, Агата вопросительно посмотрела на Володю, и тот вздохнул, как-то странно подбородком поведя. Словно бы думал, говорить или нет.

– Лучше тебе ему на глаза не попадаться. Я его таким очень давно не видел. Правда. Да и разговор тебе с семьёй долгий предстоит.

Интересно получалось – целая бочка отборного дёгтя, и ни капельки мёда. Голова казалась невероятно тяжёлой, и ею постоянно хотелось трясти в дурной надежде на хоть какое-то облегчение. Медленно, очень медленно Агата приняла вертикальное положение и зажала листок меж пальцев.

Удивлена ли она? Нет. Слишком трезво оценивала перспективы подобной работы.

Испугана ли? Да. Невероятно. Потому что всё самое нежданное всегда случалось слишком внезапно и быстро.

Имелся ли толк от её страха?..

Подниматься пришлось по стенке – настолько сильно тряслись отсиженные ноги. Кое-как встав и с огромным трудом распрямив плечи, рукавом свитера наспех вытерла так и не высохшие до конца щёки.

Хотела работы, Волкова? Получай.

Не обляпайся только.

Володя продолжал сидеть у стены и внимательно смотрел снизу вверх. Светлые глаза его сверкали в полумраке так, что от них очень не хотелось отворачиваться; хотелось лишь смотреть, греться об эти огоньки и тонуть в них без остатка. И кто знал, сколько минуло времени, прежде чем с губ сорвался вопрос, который, лишь сформировавшись, больно задел что-то внутри.

– Вовк… если бы я не подписала… что-то изменилось бы?

Секунда. Две. Три. Взгляды – глаза в глаза, внимательно, неотрывно. Словно ответ можно прочесть, не дожидаясь слов. Словно безмолвие оказывалось менее болезненным.

Не отрывая взгляда, Володя медленно качнул головой, а затем пожал плечами. И столько в том усталости виделось, столько не поддававшегося описанию бессилия, волной незримой вырвавшегося наружу, что удивительным казалось, как со всем этим люди вообще умудрялись жить и работать.

– Нас бы просто подвели под увольнение.

* * *

Молчали все. Настенные часы с давно уже не работавшей кукушкой тикали слишком громко, чтобы не обращать на них внимания, и периодически Агате хотелось расколотить древнюю рухлядь, выкинуть в окно или швырнуть в стену. Откуда взялась вдруг эта совершенно дикая для характера агрессия? И почему выражалась она в таких вот всплесках?

Уж часы-то при чём?

Казалось, что и родители, и Марк находились в трансе. И подобное их состояние – вот этого уже стоило всерьёз опасаться – тоже вызывало неконтролируемые приступы злобы, которые с огромным усилием подавлялись и выражались разве что в крепко сжатых зубах и слишком резком, словно после пробежки, дыхании.

Тик-так. Тик-так.

Что случилось с тобой, Волкова?

Попытки проанализировать собственное состояние разбивались, тонули в пучине душевной тьмы, которая плотной пеленой перекрыла все более или менее привычные эмоции. Казалось, Агата даже ждала какого-то выпада со стороны родных, ждала чего-то такого, что позволило бы сорваться на них. Ожидание смешивалось с опаской, и кошки едва ощутимо скреблись глубоко под рёбрами.

Матвей Олегович побарабанил пальцами по столешнице и откинулся на спинку стула.

– Приказ есть приказ.

Тик-так.

В первые секунды услышанное шуткой показалось. Агата даже отвлеклась от созерцания узора на сервизной чашке и непонимающе глянула на отца, словно ожидая услышать продолжение, которого, впрочем, так и не последовало. Конечно, всей правды она не рассказала, благоразумно умолчав о добровольно поставленной подписи, зато несколько раз сделала акцент на кратковременности грядущей поездки – каких-то несчастных шесть дней, самое малое из возможного. Это, как оказалось, и усыпило бдительность.

Минутная стрелка злосчастных часов отмеряла с положенной ей скоростью начало девятого вечера. Едва перешагнувший порог квартиры после рабочего дня Марк оказался тут же безжалостно поставлен перед фактом, и уже через сорок минут они оба сидели за столом на родительской кухне, ожидая реакции на новость.

– Матвей… – Беата Константиновна неверующе воззрилась на мужа, и тот подался чуть вперёд.

– Что «Матвей»? Она сама туда не просилась ехать, или мне тебе рассказать, что бывает за неподчинение? Раньше Матвея слушать надо было, когда она экзамены сдавала, а ты выбор её поддерживала и передо мной оправдывала.

– Я виновата?! – от хлопка по столешнице вздрогнул Марк и жалобно звякнули чашки. Мама всегда была мягкой, и даже находившаяся в своём защитном коконе Агата удивилась такому резкому выпаду. – Я?!

– Успокойся, – тяжкий вздох в ответ и сцепленные в замок пальцы. – Никто не виноват. Приказы. Не. Обсуждаются.

Отец показался вдруг совершенно незнакомым человеком – так странно оказалось слышать от него такие слова, тем более в контексте дочериной работы, так горячо нелюбимой и презираемой даже. И по сидевшему рядом Марку, который огромными глазами смотрел куда-то в одну лишь ему видимую точку, держась согнутой в локте рукой за висок, можно было понять, что не у одной Агаты в голове роилось в эти минуты по меньшей мере удивление.

– Когда? – папа посмотрел внимательно, и не сразу сообразить получилось даже, что вопрос к ней относился, и потому ответила Агата с замедлением и поёжившись.

– Послезавтра. Завтра за документами поеду.

Мама начала судорожно пальцы загибать, считая дни. Это почему-то показалось несколько смешным – ну, какая разница, на какое число выпадало возвращение?

С Агатой творилось нечто очень странное – она прекрасно понимала это, вот только признаваться, пусть даже только себе и мысленно, совершенно не хотелось. Ликование смешивалось со страхом, невероятный интерес перебивался сомнением, а до кучи добавлялась ещё и готовность проявить агрессию по отношению к каждому, кто хотя бы попытался бы начать её отговаривать или стращать. Упрямство – пожалуй, единственная привычная черта – сейчас окрашивалось в такие немыслимые оттенки, что хоть самой себе пугайся. Она и пугалась, хотя сама до конца того не осознавала. Но ведь всё это так нетипично и странно…

– Ты только вот, что, – Матвей Олегович смотрел очень внимательно, и отчего-то Агата именно сейчас внимала каждому отцовскому слову по-особенному, не так, как раньше, – начальства своего даже в самых мелочах ослушаться не смей, ясно? Чтобы вела себя тише воды и ниже травы, и о самодеятельности не думай даже.

Осторожный кивок, а на большее сил как-то не хватило.

Интересно, если ущипнуть себя, станет ли больно? Или это всё-таки сон?

– Видел я его. Толковый мужик.

Нет. Точно сон.

Не сразу сообразив, что к чему, Агата нахмурилась и с недоверием глянула на отца.

– Видел?

В ответ лишь хмыкнули, словно разочаровываясь от перспективы объяснять, сколько будет два помножить на два взрослому человеку.

– А ты думаешь, что, что я новости не смотрю?

Марк вдруг как-то криво ухмыльнулся, дёрнувшись, но никто не придал этому выпаду должного значения. Нервы, оно и понятно. У всех они сейчас не в порядке.

– Да при чём здесь?.. – начала было мама, но договорить ей не дали, перебив на полуслове.

– При всём. Он своё дело знает, и, если что случится вдруг, то только по её, – кивок в сторону Агаты, – глупости. Будет слушать, что говорят, и всё нормально пройдёт. Шесть дней – не такой уж срок. Меньше недели.

Беата Константиновна, конечно же, не согласилась: это всем внешним обликом выражалось. Но природа её была такой – мужу перечила слишком редко, а сейчас и вовсе – по крайней мере, так казалось Агате – понимала, что уж у него в этой ситуации рассуждать получалось несоизмеримо лучше.

«Толковый мужик».

И тут же в голове, как в издёвку – голос. Совершенно спокойный, ровный и усталый, и взгляд тёмных глаз, такой, каким обычно смотрят на слишком надоедливого и невоспитанного ребёнка.

«Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».

Нет, сейчас не до того. Агата головой тряхнула, отгоняя назойливое наваждение, и посмотрела на отца так, как давно уже не смотрела. Искренняя благодарность – в это очень хотелось верить! – отразилась в её глазах, как немое признание во всём, что так редко озвучивалось на протяжении жизни.

А дальше – неизвестность, дальше только что-то совершенно доселе не встречавшееся и даже не поддававшееся воображению, на которое никогда раньше не приходилось жаловаться. Дальше что-то особенное, судьбоносное. Почему-то это «что-то» казалось именно таким – способным перевернуть всю жизнь, изменить её раз и навсегда. И пусть Агата не могла знать точно, в какой цвет будут окрашены эти перемены, зато точно понимала, что порог чего-то нового находился слишком близко – только руку протяни.

Только глаза закрой и шаг вперёд сделай.

Глава 8

Что ты чувствуешь, Волкова?

Что ты чувствуешь?

Самолёт подрагивал, попадая в ямы воздушные, неприятно трещала обшивка, а уши то и дело закладывало. До этого Агата лишь однажды летала – с мамой и Марком в Анапу. Тогда ей было всего восемь, и воспоминания порядком поблёкли с тех времён, поэтому сравнивать, откровенно говоря, оказывалось не с чем. Хотелось подумать о чём-то, что позволило бы отвлечься, но, как назло, ничего нового в голову не лезло, а взгляд то и дело натыкался на неровные строчки, которыми исписывалась страничка блокнота, кинутого с собой в рюкзак в самую последнюю минуту сборов. Рюкзак принадлежал Марку и даже хранил его запах, и это, пусть совсем немного, но успокаивало.

Что ты чувствуешь?

Взяв ручку поудобнее, Агата механическим движением несколько раз обвела вопросительный знак, глядя куда-то мимо клетчатого листка. И зачем только написала этот вопрос? И, главное, почему не помнила, как выводила неровные буквы?

Где-то внизу медленно проплывали плотные облака, отчего-то напоминавшие стадо плотно шедших по незримому полю овечек.

И всё же – что она чувствовала?

«Если ты отойдёшь от меня хотя бы на шаг… хоть раз за все дни, я сделаю всё, чтобы ты вылетела с этой работы».

Оторвавшись от иллюминатора, Агата посмотрела влево. Кравцов спал, растянувшись на четырёх свободных местах в среднем ряду – полупустой самолёт позволял вполне успешно обособиться ото всех. Перелёты стоили недёшево, а рейсы в Ереван при нынешней обстановке пользовались особенной не востребованностью, а потому среди пассажиров были, наверное, лишь те, у кого в Армении имелась родня.

И те, у кого не было выбора.

Кравцов поймал у самого трапа и в сторону оттащил, совершенно не обращая внимания на сильнейшие порывы ледяного ветра и оглушающий шум турбин. Подтянул к себе вплотную, хотя и без того никто бы не сумел ничего расслышать. Впору, верно, испугаться, но Агата банально не успела – негромкий и вкрадчивый голос ввёл во что-то, транс напоминавшее, заодно давая понять, что угроза совершенно серьёзна.

На предыдущей странице красовался расписанный практически поминутно день, начиная с самого подъёма и заканчивая взлётом час с небольшим назад. Всю ночь Агата проворочалась в постели, а утром оказалось, что Марк даже не ложился, до самого будильника просидев на кухне. Очень заметными казались особенные, совершенно брату чуждые немногословность и строгость взгляда. Почему-то хотелось бросить напоследок какую-нибудь шутку, чтобы хоть самую малость разрядить обстановку, но его глаза… у Агаты просто не хватило смелости. За всё утро они не обменялись ни словом, но отчего-то до сих пор сильно горел висок, к которому Марк прижался губами, прежде чем самому распахнуть входную дверь.

Долгие проводы – лишние слёзы?

Из-за спинки впередистоящего кресла показалась растрёпанная голова: Вовка, потирая ладонью глаза, заспанно глянул на отвлёкшуюся от собственных мыслей Агату.

– Не спишь?

– Не-а.

– Тогда я к тебе, – и, потянувшись, Володя поспешил вылезти из своего ряда и буквально упасть на кресло рядом, предварительно отложив лежавший на сидении рюкзак себе под ноги. – Вообще, зря не спишь. Неизвестно, когда теперь получится.

На самом деле, в сон клонило жутко. Но неприятно коловший страх неизвестности не давал расслабиться до конца.

Быстро – так, чтобы каракули её остались незамеченными – Агата захлопнула блокнот и спрятала его в карман подложенной под поясницу куртки. В самолёте было ужасно душно, и потому всю ту одежду, которая по Вовкиному совету была напялена на себя, пришлось стянуть уже минут через пять нахождения в салоне. Зато по ногам дуло с такой силой, что все свитера очень пригодились, заменив собой плед.

А, впрочем, блокнот внимания никакого и так не привлёк. Не того Володя был воспитания.

Вздохнув, Агата повернулась на бок и осторожно прижалась виском к грубой ткани мужского свитера. И тут же почувствовала, как затылка коснулся подбородок. Это почему-то вызвало улыбку.

– Страшно?

Так тихо, что из-за гула можно было подумать, что послышалось. Но выдох, сопроводивший этот вопрос, дал понять, что всё она услышала правильно.

Совсем недавно обнять Володю казалось чем-то слишком фривольным и неуместно-излишним. А сейчас она совершенно спокойно проводила ладонью от его рёбер к спине, чувствуя под пальцами такое отчего-то успокаивающее живое тепло, и испытывала от этого нечто, напоминавшее умиротворение. Сцепив пальцы в замок на пояснице, медленно выдохнула и плотнее прижалась щекой и носом к мерно вздымавшейся груди. И почувствовала вдруг, как сложно стало держать открытыми наливавшиеся свинцом глаза.

– Очень.

Разве могла она ответить как-то иначе? Непременно бы дрогнул в неестественности голос, и попытка похрабриться стала бы выглядеть, по меньшей мере, глупо. Да и уж кто-кто, а Володя бы точно распознал глупое враньё. И какой тогда смысл?

Плюс ко всему, ладонь дрожала слишком сильно, когда Агата вела ею по свитеру. Не почувствовать такой тремор, наверное, и вовсе невозможно.

Горячие губы коснулись пробора. То был не поцелуй, нет. Так обычно делали, желая успокоить, поделиться теплом… и это почему-то вызвало пусть слабую, пусть едва различимую, а всё же тень полуулыбки.

А ещё почувствовались пальцы в волосах – Володя осторожно заправлял особенно сильно торчавшие пряди за ухо, зачёсывал их, чтобы не мешались и не падали на лицо. И как же это оказывалось приятно! Так, что мелькнула просто невероятная мысль о том, как было бы здорово, если бы полёт длился вечно.

– Блин, – пару раз поведя рукой, Вовка встряхнул пальцами несильно, и смех сам собой вырвался из груди. Запутался. Агата слишком хорошо знала собственную «шевелюру», чтобы по реакциям Марка на похожие действия научиться это понимать. – Лежи спокойно.

– С удовольствием, – тем более, что зарыться носом в тёплую ткань пропахшего одеколоном свитера хотелось уже давно.

Пряди начали распутывать, и процесс этот обыкновенно был небыстрым.

– Сколько нам лететь ещё?

– Часа полтора точно.

– А потом?

С ответом не торопились, но на то, чтобы подогнать, не хватило смелости.

– Потом встретят. В аэропорту.

– Военные?

Расправившись, наконец, с волосами, Володя глубоко вздохнул и опустил спинку кресла. На этот раз с ответом он тянул дольше, и это не могло остаться незамеченным: потерпев ещё немного, Агата осторожно приподнялась. Мгновений хватило, чтобы увидеть выражение искренней боли в голубых глазах. Даром, что его тут же поспешили замаскировать под слабую улыбку.

Как странно получалось. Откуда она понимала, что выражения боли физической и моральной отражались на лицах человеческих совсем по-разному? И как поняла, что увиденное преисполнялось чем-то, шедшим из самых глубин души?

А ведь у Вовки она такая светлая…

– Конечно, военные.

На иное рассчитывать было бы, конечно, весьма глупо. Опустив голову, Агата притихла, глядя куда-то мимо торчавшего из-под сидения рюкзака.

Ну, а правда, Волкова, что ты услышать ожидала?

Новости дома всегда игнорировались, а предпочтение отдавалось каким-нибудь мыльным операм, служившим неплохим фоном. И сейчас становилось понятно, что, наверное, зря она так упрямо переключала ежедневные сводки, объясняя действия тем, что, дескать, новостей и на работе хватало.

Не хватало.

Вновь медленно к Володиной груди прижавшись, Агата позволила себе закрыть глаза и прислушаться к спокойным и глухим ударам сердца. А вот из головы никак не выходила мысль, оказавшаяся на поверку слишком назойливой.

Какие они, эти военные?

Не на записях. В жизни.

* * *

Чем пах Ереван? Как ни банально, горами. А ещё свежестью и лёгкой примесью чего-то, отдалённо запах кострища напоминавшего. Сначала подумалось даже, что обоняние решило поиздеваться и подбросило ложное ощущение. Но нет – Агата не ошиблась. Это понятно стало по отчего-то напрягшемуся Володе, который с шумом потянул носом воздух и подтянул лямку сумки от камеры. Очень хотелось озвучить свою догадку, но язык отказался шевелиться.

Наверное, оно и к лучшему.

– О, Денис! Сколько лет!

Тёмно-зелёный уазик привлёк внимание не сразу – куда более интересными показались низкие облака, плотной пеленой нависавшие над видневшимися вдали скалами. Обернувшись на оклик, Агата инстинктивно подтянулась к усмехнувшемуся Вовке и рюкзак к груди прижала посильнее.

Мужчина плотной комплекции и с неожиданно-радушной улыбкой раскинул руки и сделал несколько шагов им навстречу. И Кравцов, хохотнув, с готовностью пожал протянутую ладонь, а затем – совсем уж странность! – похлопал мужчину по плечу. Тот же ритуал ожидал и Володю, и притихшая Агата прикусила губу, искоса наблюдая за приветствием.

– Ты опять к нам? Понравилось? – нотки издёвки в голосе показались слишком явными, чтобы счесть их за что-то несерьёзное.

– Очень остроумно, – Денис лишь отмахнулся от вопросов и кивнул стоявшему в стороне с сигаретой в зубах чернявому молодому человеку в полинялой солдатской форме.

Повисло вдруг молчание, и Агата, до того глядевшая то вдаль, то на солдата, то себе под ноги, не сразу сообразила, что причиной тому служила она сама. А, когда её легонько толкнули под ребро, вздрогнула и в растерянности на Володю глянула.

– А это что за красавица? – мужчина всем видом своим источал дружелюбие и неподдельный интерес – это не только во взгляде виднелось, но даже в чуть склонённой голове и расслабленной позе. Хотя мурашки всё равно по спине-то поползли.

– Балласт.

Обидное слово заставило ещё сильнее губу закусить и исподлобья глянуть на совершенно не поменявшегося в лице Кравцова. Пальцы с ещё большим усилием впились в рюкзак – так глупо и по-детски, однако ничего иного сделать не получилось. И, должно быть, побелевшие костяшки привлекли внимание Володи, иначе как ещё объяснить можно то, что он в очередной раз пришёл на помощь и поспешил разрядить начинавшую наполняться искрами атмосферу?

– Помощница наша. Агата.

– Агата? Серьёзно? – и заинтересованность заблестела во взгляде ещё сильнее. Боковым зрением получилось даже заметить, как отвлёкся от сигареты солдат, явно весь разговор слышавший. Мужчина протянул руку, и ответное пожатие вышло каким-то, наверное, слишком дёрганым и рисованным в своей силе. – А я – Сергей Павлович Пахомов. Немного проще, как видишь.

Странно получалось – пока что офицеры вырисовывались совсем не такими, какими представлялись они на протяжении всего полёта. Глупо, конечно, делать выводы по одному человеку, но разве не первое впечатление самым верным считалось?

– Очень приятно…

– Ба! – Сергей Павлович едва ощутимо сжал пальцы, вызвав тем самым изумление секундное, а затем обернулся в сторону Кравцова. – Ребёнок же совсем! За что её так?

Денис, уже прикуривавший у по-прежнему державшегося чуть поодаль солдата, отвлёкся от своего занятия и, не выпуская сигареты изо рта, развёл руками и приподнял тёмную бровь. Во всей позе – сплошь насмешка, от которой отвернуться хотелось жутко, чтобы не видеть. Но нельзя, потому что слишком это заметным бы оказалось.

– Работать ей, видите ли, хочется. Вот пусть теперь работает.

Сергей Павлович отпустил, наконец, ладонь и повернулся вполоборота. Только сейчас Агата заметила длинный тонкий шрам, тянувшийся от самого виска к подбородку, и почувствовала, как к горлу подступил комок.

Тихо, Волкова. Всякое бывает.

– А ты, Кравцов, не меняешься.

В ответ выпустили тугую струю дыма.

– Поздно уже меняться.

Взгляд вышел косым совершенно неосознанно – проигнорировать слова ну никак не получилось, как ни уговаривала она себя. И Сергей Павлович, надо думать, это заметил. Просто комментировать не стал.

– Ладно, давайте грузиться. А то смотрю я, поклажи у вас немало.

Следующие полчаса прошли практически в полнейшем безмолвии. Уазик казался снаружи каким-то слишком несуразным, маленьким… зато внутри оказалось на удивление просторно и даже комфортно. А, быть может, сказывались усталость и дискомфорт от перелёта. По крайней мере Агате, устроившейся у окна бок о бок с Вовкой, намного уютнее в старом автомобиле приходилось, чем в самолёте. Даже разбитый асфальт, из-за которого то и дело подбрасывало и трясло, не вызывал особенных неудобств.

– А нам долго ехать?

Сидевший спереди – как пить дать, специально устроился отдельно, лишь бы от неё подальше – Кравцов негромко цокнул языком, откинул голову на сидение и прикрыл глаза. Впрочем, реакции его волновали не особенно – не ему же вопрос адресовался, стало быть, какое дело до таких красноречивых безмолвных выпадов?

Себе-то только не ври, Волкова. Вон, руки как вздрогнули.

Сергей Павлович кое-как потянулся – всё же сзади втроём оказывалось, мягко говоря, тесновато – и поправил китель. По одной звезде меж двух красных полосок Агата догадалась, что ходил Пахомов в звании майора, и позволила себе порадоваться, когда Володя подтвердил догадку тихим шёпотом во время погрузки. Значит, хоть что-то она смыслила в военной тематике.

Машину вновь подбросило, и Слава – тот самый, как оказалось, рядовой, – зашипел сквозь плотно стиснутые зубы, выравнивая ход.

– Подвеску угробишь – будешь ночевать под капотом, – угроза прозвучала на удивление спокойно, и вряд ли её можно было всерьёз испугаться. – А ехать нам триста вёрст, если всё нормально будет.

Это «если всё нормально будет» прозвучало не очень-то успокаивающе, наоборот даже. Но показывать испуг – всё равно что сразу расписываться в невежестве полнейшем. Такой вольности позволить себе никак нельзя, и пришлось поэтому уткнуться носом в блокнот и нацарапать на уже порядком исписанной страничке тройку с двумя нолями.

Раньше бояться надо было. Например, когда приказ подписывала.

Цифры, надо сказать, получились неровными. Ну и бог с ними, главное, что запись сделана. Зачем Агата тратила на это бумагу и чернила? Объяснения, чего греха таить, не имелось толкового. На память, наверное, для себя – первая командировка, как-никак, каждую мелочь хотелось посильнее закрепить в памяти, чтобы потом рассказывать, вспоминать…

Это так необычно: каких-то пару лет назад, закрывая очередную сессию, могла ли она хотя бы мечтать о чём-то подобном? Пределом мечтаний казалась должность пятого помощника третьего редактора в какой-нибудь не самой популярной районной газете с объявлениями. А теперь… теперь она ехала в составе съёмочной группы на временную побывку и готовилась к настоящей работе «на земле». Настоящей работе, серьёзней которой в профессии, наверное, просто не существовало. Это вызывало тремор в руках и заполошный стук сердца где-то в области горла. От предчувствия чего-то абсолютно нового немного потряхивало, но подавать вида Агата не смела. Лишь ручку сильнее сжимала да к Вовкиному свитеру щекой прижималась.

А ещё потряхивало на ямах, и получалось удивительное ощущение, когда дрожь внутренняя переплеталась с внешней, и всё естество находилось в состоянии, к возбуждению близком.

Ну, по крайней мере, так казалось.

– Слышишь, Палыч, – Денис открыл глаза и обернулся, глянув на Пахомова. Фамильярность, с которой обращался он к человеку, который лет на двадцать старше был, давала понять, что отношения в таких условиях складывались несколько иные, нежели привычные для Агаты. Это не пугало, но отчего-то ввергало в заинтересованность. – Как здесь вообще?

– Да, как, – Сергей Павлович крякнул и вновь поёрзал на сидении, – по-прежнему, что тут изменится? Ну, такого, как в Ходжалы, конечно, не было больше, но и без того дерьма хватает. А ты ж там вроде был, да?

Кравцов кивнул, и – Агате ну просто не могло показаться! – на какие-то мгновения взгляд тёмных глаз каким-то словно пустым стал, из него даже холод привычный ушёл. Словно память подсовывала что-то особенно страшное. А от подсознания бежать получалось плохо, и Денис, видимо, таким умением тоже похвастаться не мог. Потому ответ получился кратким, хлёстким, как хлыста удар:

– Был.

В первые мгновения показалось, что голос не его – так тихо и глухо прозвучал. Во все глаза Агата воззрилась на Кравцова и почувствовала, как в следующий же миг её ощутимо ущипнули за бок. Вовка при этом не поменялся в лице совершенно, даже бровью не повёл и взгляда своего от дороги не оторвал. Но пальцы остались лежать на её рёбрах, да и некому больше что-то подобное изображать. И пришлось Агате тряхнуть волосами и к окну отвернуться.

А вид открывался интересный. Такого прежде видеть не доводилось.

Видневшиеся сквозь низкие кучевые облака горы скрывали свои вершины, а мимо проплывали огромные поля, на которых изредка виднелись совсем небольшие отары овец. Небо казалось тяжёлым, но дождя, если верить словам Сергея Павловича – а не верить им, собственно, резона не имелось, – не ожидалось, и потому хмурость давила, и давила как-то слишком уж безрадостно. И сёла, которые то и дело попадались на глаза, совсем не походили на те, что доводилось видеть Агате пару раз в детстве, когда мама возила их с Марком к своим дальним родственникам на лето. Те сёла полнились жизнью и казались уютными, а эти… казалось, людей в домах не осталось вовсе, и маленькие окошки зияли темнотой, создавая зрелище слишком удручающее. Кое-где заборы если не валялись в пожухлой траве, то к земле клонились так сильно, что даже пройти рядом, наверное, было небезопасно.

– Куда нас определят-то? К местным?

Голос Кравцова, по-прежнему приглушённый, почему-то вполне удачно дополнял развернувшуюся пред взором картину, и Агата не стала поворачиваться, продолжив бегло рассматривать пейзажи. А слушать и так можно.

– Зачем к местным? – Сергей Павлович легко усмехнулся в ответ.

– Так полк расформировали же. Я как-то сразу не сообразил.

Сказанное отчего-то вызвало у Пахомова приступ хриплого хохота, хотя Агате показалось, что по-настоящему смешного в словах маловато имелось. И зачем было полк расформировывать?

– И что с того? Люди-то остались, сам ведь понимаешь, и городок военный никто не трогал. Квартира закреплена, в трёхэтажном доме и со всеми удобствами.

Денис присвистнул протяжно, и это дало понять, что условия такие были, как минимум, очень хорошими.

– Во вы даёте.

На этот раз в голосе послышались нотки искреннего непонимания и, наверное, сомнения, и они-то заставили Агату оторваться-таки от проносившегося мимо вида. Кравцов словно силился понять что-то очень важное, но никак у него не получалось. И Сергей Павлович поспешил прийти на помощь – подавшись вперёд, он коснулся Денисова плеча – совсем по-отечески как-то, – и следующие слова произнёс негромко, но от того не менее вкрадчиво.

– Иногда лучше в наёмники уйти, чем в нищете прозябать.

Но в ответ – лишь странное движение головой, напоминавшее попытку отмахнуться, и что-то в лице такое, что навело на мысли о том, что согласиться с такой позицией Кравцов не желал ни при каких условиях, хотя сказанное, очевидно, открытием для него не стало. И, прежде чем Агата перевела взгляд на Володю, тот склонился к самому её уху и шёпотом обжёг кожу на шее.

– У некоторых нет иного выхода. Это правда.

До границы добрались довольно быстро, и Агата невольно почувствовала себя где-то в районе боевых действий раньше положенного. Вооруженные солдаты, колючая проволока, шлагбаумы… раньше нечто подобное можно случалось лицезреть только по телевизору, и, откровенно говоря, никаких особенных эмоций при том не возникало. А сейчас напряжение само собой проникало под кожу и растекалось по внутренностям противным холодком. Очень хотелось спрятаться за Вовкиным плечом и не высовываться лишний раз, но сделать этого не дал Кравцов, буквально в охапку её схвативший и подтащивший к местным пограничникам. Пришлось вспомнить слова, сказанные у трапа самолёта, и мысленно попытаться смириться с перспективой нахождения рядом с ним в ближайшие шесть дней.

Ничего, перетерпеть вполне возможно.

Тем более, что любопытная овчарка, которую благосклонно разрешили погладить, пока с особенной пытливостью проверялся каждый документ, своим искренним дружелюбием и рвением облизать ладони, пусть на самую крохотную малость, но приподняла настрой.

Смотрели на них странно: косо и не слишком-то доброжелательно. Впрочем, объяснение тому находилось у Агаты без подсказок посторонних – никто здесь не нуждался в журналистах, без малого год назад ставших в довесок ко всему ещё и иностранными. К этому стоило начинать привыкать. Наверное.

Небо наливалось свинцом всё сильнее, и уже не так сильно верилось словам Сергея Павловича о том, что осадков ждать не следовало.

Проштампованные паспорта – причём оба – Денис спрятал во внутренний карман куртки, а вот командировочное удостоверение сунул прямо в руки, не забыв при этом сказать, что, если посмела бы Агата его потерять, мало ей бы не показалось. Пришлось лишь кивнуть в ответ и поспешить спрятать бумажку.

И оставшийся путь до места назначения с этого момента начал напоминать пытку. Слава даже перестал пытаться как-то выравнивать ход автомобиля, потому что просто не имелось для того возможностей. Дорога напоминала место сражений, и кто мог бы поручиться, что она таковым не являлась когда-то? Если бы не теснота, Агату бы точно болтало по всему салону, словно куклу, так что в подобном неудобстве даже плюс свой имелся, пожалуй, пусть и весьма неоднозначный. А ведь поначалу салон даже комфортным казался!

На очередном ухабе машину вдруг тряхнуло столь сильно, что не получилось избежать удара виском о дверь, на которой никакой обшивки не имелось. Боль вызвала темноту в глазах и приступ тошноты, но о том, чтобы сказать хоть слово, не подумалось даже всерьёз, и только язык был прикушен намеренно. Сейчас ну никак не до привлечения внимания ко всяким царапинам. Доехать бы уж хоть как-нибудь.

Степанакерт оказался городом с узкими улицами, множеством спусков и подъёмов, разгромленными зданиями, от которых порой лишь остовы сожжённые виднелись, и редкими прохожими. Женщины, кутавшиеся в платки, искоса следили за машиной, что-то говоря безостановочно – это было видно по безостановочно шевелившимся губам; дети играли на обломках и руинах, изображая из палок оружие, а угрюмые старики медленно шагали, глядя себе под ноги и опираясь на самодельные изогнутые трости. Сколько минуло с того момента, как шасси самолёта коснулись посадочной полосы? Наручные часы подсказывали, что без малого четыре часа, а казалось, будто бы несколько дней – так медленно тянулось время.

Невыносимо хотелось спать, но что-то подсказывало: ворочаться придётся дольше.

– Ну, как впечатления? – Сергей Павлович кивнул в сторону ветрового стекла, и голос его, прозвучавший в погружённом в тишину салоне, заставил вздрогнуть. И тут же противно заныл ушибленный висок, на который до того из-за глубокой задумчивости не обращалось особенного внимания.

– Вообще ни хрена не меняется, – Кравцов произнёс это с каким-то… благоговением, что ли. Словно возвращался сейчас в место, с которым было очень много связано. Володя же лишь покачал раскрытой ладонью, словно говоря что-то вроде «так себе».

– А и нечему тут меняться. Так всё и будет теперь.

Слава ударил по тормозам, и машина с тихим свистом остановилась возле трёхэтажного многоквартирного дома. На улицу высыпали немедля, и Агата почувствовала, как челюсть отвисла сама собой – столь сильны масштабы бедствия оказались.

Дом отсутствовал примерно на треть. Первые два подъезда остались в первозданном виде, разве что только краска местами облезала, да стёкла в отдельных окнах были заклеены полосками белой бумаги. А вот дальше, там, где, по прикидкам, должны находиться третий и четвёртый подъезды, лишь руины виднелись. Огромные валуны, торчавшие сваи, осколки стекла и даже остатки мебели и предметов быта – всё это валялось, погребённое под слоем мусора и пыли, и, очевидно, не привлекало особенного внимания ни местных, ни военных.

– Сурово.

Денис, как оказалось, стоял прямо позади, и голос его прозвучал как-то неожиданно. Сергей Павлович потянулся, с тихим стоном разминая спину, и усмехнулся.

– Месяц назад снаряд неподалёку разорвался, когда атака была. Но с тех пор тихо, так что волноваться вам не о чем. Вода есть, электричество тоже, правда, с перебоями. Жить можно, в общем. А уж если сравнивать, так вам вообще дворец достался.

И зачем только Агата обернулась? Ей хотелось посмотреть на дворик, в котором они находились, а получилось совсем другое – привлекла ненужное совершенно внимание.

Кравцов бросил на неё быстрый взгляд и уже отвернулся было, но через мгновение вдруг схватил за локоть и отбросил прядь волос, налипшую на многострадальный висок. На пальцах остались следы крови.

И почему она не заметила, что умудрилась разбить себе бровь, а не просто ударилась? Попытка отвернуться – слишком уж глупо, учитывая то, что локоть по-прежнему в крепкой хватке находился. И взгляд – пристальный, которым обычно пытались выцепить какую-то мелочь, и крепко сжатые челюсти, и чуть склонённая вбок голова…

– Что? – голос дрогнул, и все попытки наполнить его хоть чем-то, на агрессию похожим, потерпели сокрушительное фиаско.

Секунда, две. Молча, глаза в глаза.

Свободной рукой Кравцов расстегнул куртку и полез в карман, не отрывая взгляда. Словно дыру хотел прожечь.

– Любой удар по голове может вызвать сотрясение, – на свет показался сложенный в несколько раз платок. – Думать надо, прежде чем строить из себя героиню и помалкивать.

И в следующий миг платок оказался вложенным в ладонь, а локоть отпущенным. Прикосновения разорвались, словно не бывало их никогда, и Агата моргнула, сбрасывая с себя оцепенение. До того, что не помешало бы сказать банальное «спасибо», она догадалась, лишь когда Кравцов уже вовсю помогал Володе с аппаратурой.

А ты ещё и невоспитанная, Волкова.

Отчего-то едва заметно тряслись пальцы, которые Денис едва ощутимо сжал напоследок. Или показалось ей?

Прижав ткань к виску, подошла к стоявшему возле первого подъезда Сергею Павловичу. Тот повернулся, и шрам вновь привлёк внимание.

– Что, милая, тяжёлая поездочка выдалась?

Слова вызвали пусть слабую, но улыбку. Поправив лямки сразу двух рюкзаков, Агата глянула на пропитавшийся кровью платок и вновь коснулась им виска.

– Переживу. А можно вопрос?

– Можно.

– Вы сказали, что здесь люди из полка остались. Это же, получается, местные?

Вопрос, конечно, был каверзным. По крайней мере, так казалось. В последнее время вообще начало много казаться, настолько много, что хоть крестись каждую минуту. А ответа можно и не получить, и это не стало бы неожиданностью.

Но Пахомов усмехнулся – не очень-то, правда, и весело – и протянул вдруг руку.

– Давай помогу. Тяжело ведь, вон, как ты вся изогнулась.

Пришлось поблагодарить и поспешить избавиться от одного из рюкзаков.

– В основном – да. Те, кому больше деваться некуда, – Сергей Павлович перехватил лямки и почесал бровь.

– И… много их?

– Ну, человек сто точно наберётся, это без офицеров ещё.

Такое любопытство, наверное, совершенно неуместным выглядело, но бороться с ним оказалось слишком уж сложно. Да и не зря же она в журналисты пошла – должна учиться информацию добывать. Тем более, что на контакт пока что шли весьма охотно.

– А… вы, получается, тоже?

Смущали погоны и сам фасон кителя, явно говорившие о принадлежности к рядам ещё Советской армии. И пусть он был выцветшим и далеко не новым, всё равно было непонятно, кем, собственно, Пахомов являлся.

Должно быть, быстрый взгляд, которым Агата окинула форму, всё объяснил лучше слов.

– И я тоже. А это, – кивок на левый погон и лукаво изогнутая бровь, – старьё моё, надел только сегодня, чтобы вас не смущать сходу. Ну, и чтобы на постах вопросов лишних не возникало. Расформировали нас весной ещё, но у меня, например, ничего, кроме войны, в жизни нет особо. Дети выросли, с женой развёлся давно, а так… и деньги хорошие, и дело привычное.

Звучало это, конечно, диковато. Сергей Павлович говорил о войне так обыденно и спокойно, словно о погоде у них беседа шла. И слова из него вытягивать не приходилось, и это тоже смущало немного почему-то. Почему, объяснить не получалось, даже самой себе. Как, ну как война могла стать привычной и заменить тягу к спокойной и размеренной жизни?

Может, и не следовало об этом задумываться?

– Вот ты чешешь! – Вовка подошёл незаметно и вручил Агате небольшую сумку с кассетами. Весила она немного, но места занимала прилично, и таскать её Володе было явно не с руки. – Всё выложил.

– Ну, всё, да не всё, – Сергей Павлович и сумку забрал себе, а затем усмехнулся. – Сам подумай: во-первых, никто этой информации хода всё равно не даст, а во-вторых, разве это новость?

– Твоя правда. Ну, куда нам?

– На второй этаж, пошли. За один заход всё равно всего не перетаскаете.

Подъезд не освещался совершенно, как оказалось, «в целях экономии», поэтому несколько раз на разбитых ступенях Агата спотыкалась, кое-как цепляясь руками за стену – перила доверия не вызывали. Но на подобные неудобства хотелось рукой махнуть. Лишь бы кровати были.

Пролёт, ещё пролёт… от общей двери, которая должна в длинный тамбур вести, остались лишь раскуроченные ржавые петли.

– Тут вымерли все, что ли? – Денис откинул мыском кроссовка небольшой обломок штукатурки.

В самом деле – примерно такое ощущение и создавалось. Дом больше напоминал что-то заброшенное на протяжении долгих лет, чем на место расквартирования. И тишина такая странная стояла, гнетущая, прерываемая только звуками шагов, что впору бы всерьёз думать, что что-то где-то напутали и привезли их совершенно не туда.

Бровь противно пульсировала, и очень хотелось прижать к ней что-нибудь холодное.

– Ситуация здесь, если честно, патовая, – Сергей Павлович языком цокнул и протиснулся вперёд, поигрывая нанизанными на колечко ключами. Говорил он почему-то немного не о том, – если бы не бабки, хрен бы хоть один наш парень остался. Да вы и сами видели, на каждой улице по паре домов целых в лучшем случае… К вечеру они вернутся, на полигоне сейчас.

– Буянят?

Пахомов больше не улыбался.

– Набуянились уже. После расформирования, как ни странно, почти совсем успокоились, редко если кто переберёт, но и тогда бардака особого нет. Да и остались здесь только те, кому это действительно надо, а за плохую службу никто никому платить не станет. Срочников здесь больше нет.

Квартира, к которой подошли, имела добротную дверь, обитую дерматином, и державшуюся на честном слове овальную плашку с нарисованными на ней четвёркой и семёркой. Хоть адрес теперь имелся. Повернув ключ в скважине, Сергей Павлович дёрнул ручку, и в полумрак тамбура пролился свет из коридора.

– Ну, гости дорогие, проходите, располагайтесь.

Внутри оказалось на удивление чисто и ухоженно. Две комнаты, раздельный санузел, небольшая кухня – всё было вымыто и вычищено, даже пыль нашлась только на некоторых полках. Хоть кроссовки снимай и босиком ходи, ей-богу. На свой изумлённый взгляд Агата получила подмигивание, хоть и без улыбки.

– Видишь, как всё отдраили? Молодцы наши ребята?

– Ага…

В стенке нашлось несколько книг в потрёпанных обложках, а последним штрихом послужил стоявший на подоконнике в одной из комнат фикус. Диссонанс создавался знатный, и почему-то казалось, что квартира совмещала в себе два совершенно разных мира: вот, прямо здесь, перед носом, тепло и уют, и всё привычно и спокойно. А стоило в окно выглянуть, и тебя встречала своими видами война, с готовностью показывая следы бомбёжек и многочисленные обломки всего, что когда-то было кому-то очень дорого.

Обломки мирной жизни.

Вопрос крутился на языке, но озвучить его оказалось сложновато. Несколько раз Агата даже почти полностью убеждала себя в том, что не стоило проявлять любопытство подобное, но мгновение – и все попытки договориться с внутренним голосом терпели фиаско.

– Кому-то ведь эта квартира принадлежала…

Получился даже не вопрос, а больше утверждение, сказанное полушёпотом. Стоявший в коридоре Денис сложил руки на груди и прижался плечом к стене. Очень не хотелось Агате смотреть на него, но платок-то до сих пор был зажат у неё меж пальцев.

Его платок.

Её кровь.

Тёмные глаза смотрели внимательно и как-то немного неопределённо. Правда, никак не получилось полностью разобрать эмоции, которые долгий взгляд в себе таил. Агата смотрела, словно проваливаясь в бездну, смотрела неотрывно и не могла пошевелиться даже.

Что же это такое?

– Много будешь знать – раньше состаришься.

А голос, как и прежде, совершенно равнодушный и ровный. Только ещё усталый самую малость. И почему это так привлекло внимание и резануло вдруг слух?

Странная ты, Волкова.

Собрав силы в кулак и обернувшись, Агата взглянула на стоявшего позади Сергея Павловича в надежде услышать более или менее нормальный ответ. Но вместо этого – лишь едва заметное покачивание головой и невесёлая полуулыбка. Всё стало понятно.

Не для её ушей эти истории.

* * *

Портос ненавидел купаться и явно обожал испытывать нервы своей хозяйки, поэтому каждая попытка затолкать его в ванну напоминала поединок на ринге. Ни хитрость, ни уговоры, ни обещания не трогать мыло как минимум месяц – не помогало ничего. Больно умным пёс оказался, чтобы верить этим заискиваниям.

Помогали только сосиски, и потому пришлось пожертвовать одной из последних. Совсем скоро вновь придётся толкаться в очереди в универмаге. Радости это, конечно, не вызывало никакой, но, во-первых, не имелось выбора, а во-вторых, Ольга старалась жить здесь и сейчас, и потому от невесёлых мыслей отмахнулась, надрезая прозрачную обёртку.

Была бы на то воля Портоса, он бы вообще никогда не мылся. Но покамест она здесь хозяйка, не видать ему такого счастья.

– Давай, давай, топай.

Во взгляде янтарных глаз явственно укор читался, однако любовь к полуфабрикату всегда побеждала, и потому-то уже через минуту пёс сидел в ванне, удовлетворённо чавкая, а Оля тем временем ловко намыливала чёрную шерсть на спине.

– Ну, что? Очень страшно, правда?

Но в ответ – лишь приглушённое ворчание и совершенно провальная попытка отряхнуться.

Такое происходило нечасто, но сейчас мысли скакали в голове как-то слишком уж хаотично. Не получалось толком сосредоточиться на чём-то одном, и потому Оля то и дело зависала, выпадая из реальности. Сегодня, например, такое несколько раз произошло во время съёмки, когда концентрация внимания должна быть особенно повышенной. В одну из таких минут её чуть не убило штативом – один из операторов слишком резко развернулся на оклик и не заметил замерший в студийном полумраке силуэт. Хорошо хоть, на помощь приходил всегда находившийся где-то поблизости Валерка, то и дело незаметно щипавший за руку или щёлкавший пальцами перед остекленевшим взором.

Он знал причину. И прекрасно всё понимал.

С самого детства Ольга взяла за правило всегда быть весёлой и открытой, даже если на душе скреблась стая кошек, но сейчас… сейчас происходило нечто, начисто перечёркивавшее все былые привычки. Старания не подавать вида были огромными, но сыпались прахом под гнётом неизвестности. Единственное, что могло здорово подкосить и заставить потерять самообладание – непонимание происходившего. Оля не понимала, и на многолетние особенности поведения хотелось просто наплевать.

Если бы появилось хоть немного ясности…

Портос протестующе чихнул и потянулся, заставив, вздрогнув, прийти в себя. Беглый взгляд в зеркало вызвал нервный смешок – на светлых волосах красовались ошмётки пены, а выражение лица было до того отрешённым, что даже саму себя можно было бы не узнать сразу.

– Сейчас, сейчас…

Из лейки душа тёплая полилась вода, которую пёс тут же начал пытаться пить, и пришлось чуть отвести руку, чтобы длинная морда не мешалась. В ответ фыркнули и демонстративно отвернулись. Впрочем, и это не привлекло той степени внимания, что непременно имела бы место быть в любой другой ситуации.

И вдруг… громкая трель телефона из коридора. Звук, заставивший вскрикнуть и выронить лейку. Та перевернулась в воздухе, струйки воды взметнулись вверх, словно диковинный фонтан, и через мгновение вся майка промокла насквозь, к телу прилипнув. Кое-как нащупав кран, Оля закрутила его и метнулась прочь из ванной, вмиг забыв и о Портосе, и о том, что с неё самой вода текла ручейками и оставляла огромные мокрые следы на линолеуме.

Возле тумбочки, на которой и занимал своё почётное место телефон, поскользнулась, вывернув ногу и потеряв тапок. От боли потемнело в глазах, а сердце подпрыгнуло к самому горлу, но в последний момент получилось удержаться, не распластавшись на не самом тёплом полу.

– Да!

– Это я.

Не скрывая полного разочарования стона, Оля упёрлась лопатками в стену и потрясла пострадавшей ногой в попытке снизить болевые ощущения. Но тщетно.

Валеркиного звонка она ожидала меньше всего и потому не сумела сдержать эмоции. И что могло ему понадобиться вечером, когда смена уже давно к концу подошла? Вопрос следовало бы озвучить прямо сейчас, но почему-то вместо того Оля лишь рвано вздохнула и намотала чёрный телефонный шнур на палец. На несколько мгновений в трубке тишина повисла, и стоило бы насторожиться, видел бог, непременно стоило бы!..

Но отчего же этого не случилось?

– У меня есть новости.

Язык прилип к нёбу, и даже сглотнуть не получилось. Где-то за спиной раздалось громкое хлюпанье – Портос или выпрыгнул из ванны, или просто отряхивался. Но Ольга, до слуха которой этот звук донёсся словно сквозь плотную пелену, практически никак не отреагировала – лишь в голове пронеслась мысль, что неплохо бы обернуться. Пронеслась и тут же растворилась, словно не бывало её.

Палец с по-прежнему намотанным на него шнуром онемел, и точно так же онемело всё тело. Оле захотелось вдруг, чтобы Валерка продолжал выжидающе молчать и ничего больше не говорил целую вечность, потому что стало невероятно страшно. Этот страх медленно, словно издевательски, проникал под кожу, и мурашки теперь бегали по плечам не только из-за воды. Даже светлые тонкие волоски на руках встали дыбом – как-то машинально на это обратились остатки внимания.

– Ну?

Тихо-тихо, практически шёпотом и в призрачной, детской надежде на то, что её не услышали бы и повесили бы трубку, подумав, что на линии неполадки возникли. Потому что, если бы новости хорошими оказались, Валерка непременно – уж это Оля знала точно! – сразу бы сказал, чтобы она не волновалась понапрасну. Но он этого не сделал.

Значит, и бодрить себя бессмысленно.

– Я разговорился с одной сменой из новостей вечером, когда ты уже ушла, спросил про этого Кравцова…

Новая пауза едва не вызвала жалобный скулёж, и только вовремя прикушенная губа – да побольнее, чтобы не потерять самообладания – позволила сдержаться. Оля стояла, навалившись на стену, и дрожала, сама не понимая, от чего конкретно.

И, когда Валерка озвучил место, куда отправилась съёмочная бригада, всё, на что хватило сил – полный отчаяния и надежды на решивший подвести слух возглас:

– Куда?!

Но в ответ – лишь повтор уже услышанного и тихий, словно бы с нотками вины, голос на том конце провода.

Агата уехала молча, почему-то не поделившись грандиозной новостью о предстоявшей поездке, и о командировке Ольга узнала совершенно случайно, поначалу подивившись подобной скрытности. И потому попросила Валерку, который с новостниками был на более короткой ноге, попытаться разузнать хотя бы что-то. Старый друг не подвёл и сейчас. Вот только радости это не принесло.

Лучше бы неизвестность по-прежнему оставалась неизвестностью.

Плотно зажмуренные глаза и почти неслышный стон сквозь сомкнутые до онемения губы. И вмиг неважным стало то, что Валера ещё не повесил трубку, что всё это он слышал и наверняка мог себе представить. Вся шелуха посыпалась, обнажая боль, которая безжалостно проткнула все внутренности и заставила ноги подкоситься.

Глупый, глупый Волчок…

Что же ты наделала?

Глава 9

Перед взором – раскинувший руки ребёнок, неподвижно лежащий возле женщины. Мальчонке навскидку лет шесть, у него тёмные волосы, чуть кривой нос и карий глаз. Глаз один, второго нет, как нет и половины головы. Раздробленные кости осколками торчат из-под волос, валяются в пожухлой бордовой траве, смешанной с ошмётками чего-то, что до дурного напоминает фарш. Из-под рукава футболки белеет переломленная кость плеча. Она настолько тонкая, что даже на детскую не похожа, и вся хрупкая фигурка напоминает больше куклу.

Трава смята, вырвана клочьями и пропитана кровью.

Лёгкий ветер разносит сладковатый запах.

Агата хрипит.

Хватается за горло.

Шаг назад. Ноги трясутся, путаются.

Глаз смотрит сквозь.

Тошнота под самым горлом.

Кость торчит.

В проломленном черепе зияет пустота.

На детской спинке – рука лежащей рядом женщины. Словно защищает.

Агата хрипит.

Нога подворачивается.

Вот и всё. Уже всё.

Денис хватает за локоть, дёргает, что есть сил, и смотрит сверху вниз. Тёмные глаза вызывают приступ паники.

Агату трясёт, она виснет в хватке и чувствует, как шевелятся губы.

Миг. Тишина звенит. Вместо крика – лишь сипение.

Из кармана куртки, которую Володя на поясе завязал, выпала ручка и с негромким стуком упала на камни. Этот звук и заставил прийти в себя, вздрогнув и невольно подобравшись, словно загнанный в угол зверёк.

Они уже далеко от деревни, но что-то подсказывало Агате: она ещё надолго останется там. Увиденное будет приходить ей во снах, а мальчик мерещиться в толпе. Он будет махать ей сломанной рукой, глядеть куда-то в пустоту и улыбаться сизыми разбитыми губами. И ничего с этим сделать не получится.

Возможно, однажды она даже сойдёт с ума.

– Вот здесь, в паре сотен метров, видны остатки…

Денис опустил микрофон и молча запрокинул голову. Шёл уже пятый дубль, и все предыдущие прерывались примерно так же – запинкой на полуслове. Злоба на самого себя слишком очевидно выплёскивалась наружу, но никто не смел сказать на то хоть слово. Сидевшая рядом со штативом Агата лишь вновь уставилась на собственные кроссовки, тщетно пытаясь выбросить из головы его хриплое и совсем негромкое «заткнись», что рыкнул он ей сквозь зубы, держа на весу перед распростёртыми синюшными телами.

Володя молча нажал на кнопку. Красный индикатор погас.

– На кой хер ты выключил?

– Иди покури.

– Да пошёл ты.

Ответа не последовало, хотя всё, что думал Володя, явственно отражалось на лице. Агата лишь плотнее обхватила себя руками за колени и вжалась плечами в камень словно в надежде слиться с ним воедино. Стоило прикрыть глаза – хоть на немного, хоть на мгновение! – как мальчик вновь смотрел сквозь неё единственным глазом.

Трава, на которой приходилось сидеть, хоть и пожухлая, но чистая. И всё равно любой взгляд, устремлённый вниз, вызывал тошноту.

Раньше не приходилось видеть подлинное зло. А теперь плата за дальнейшее неведение стала просто невозможной.

Володя сел рядом, шумно выдохнул. Сорвал травинку и тут же растерзал её на крохотные желтоватые обрывки. Проследив за резкими движениями, Агата обернулась – Денис стоял на пригорке чуть поодаль и жадно затягивался, практически не успевая выдыхать. Стоило лишь прищуриться, и можно даже рассмотреть алевший на расстоянии крохотный огонёк сигареты.

Если показывать правду – их работа, то насколько она необходима?

Тёплая рука коснулась ладони, и мягкий жест заставил вздрогнуть и инстинктивно отстраниться. Самой себе Агата казалась сейчас не более, чем каким-то затравленным животным, и ничего с тем поделать не могла.

– Совсем плохо? – Володя посмотрел сверху вниз, но на ответ сил не нашлось – лишь опущенная низко голова и взгляд исподлобья могли, наверное, что-то сказать. – Знаешь… мы когда в Ходжалы были весной, там человек сто так лежали. Я, как сегодня, снимал всё это и думал, что вот теперь уж точно крыша протечёт.

Агата молчала. Молчала, кусая губы, чувствовала на языке кровь и удивлялась тому, что её до их пор не вырвало. Металлический привкус медленно растекался по нёбу, горечью опалял горло и вызывал нескончаемые волны тошноты. Казалось, всё это непременно должно оказаться сном, потому что не верилось никак, что могло быть настолько плохо.

Но так долго спать ещё не приходилось.

– Я не пытаюсь сказать, что там было страшнее или хуже… я только хочу, чтобы ты поняла, что после такого тоже можно жить. Или вон, посмотри, – кивок в сторону по-прежнему курившего Кравцова заставил оторваться от созерцания собственных грязных, выпачканных землёй пальцев. Володя вытянул ноги и медленно вздохнул. Голос его казался сейчас совсем чужим – пустой, тихий, он искрился разве что печалью, и то, едва ли различимой. – Он видел ад. Он его знал. Ничего, живёт.

Внезапно пронзила злоба – настоящая. Она оказалась неожиданной и совершенно не подходила к ситуации, но совсем не хватило сил на хоть какой-то самоконтроль. Агата выдохнула в отчаянной попытке побороть себя, однако стало лишь хуже: челюсть свело судорогой, а в носу тут же закололо. И когда то, что так назойливо вертелось на языке, с него всё же сорвалось, голос показался таким же чужим, как и у Володи. Только вот в её случае кипела такая ярость, которой не бывало, наверное, никогда до этого момента.

– Он не живёт. Он существует. Ты не видишь, что ли?!

Голос дрогнул и оборвался.

Когда она это поняла? Когда осознала? Слова вырвались настолько самопроизвольно, что, если бы не слёзы, выступившие вдруг на глазах, если бы не обстановка и не стоявший перед глазами мальчик, можно было бы даже испугаться. Испугаться подобной смелости и резкости высказывания.

Но теперь Агата понимала. Понимала слишком много.

– Что-то не очень у вас работа движется.

Сергей Павлович подошёл неслышно, и его весьма справедливое замечание заставило вздрогнуть. До того Пахомов предпочитал не мешать и довольствовался обществом сержанта, который выполнял роль водителя вместо Валеры на всё оставшееся время их пребывания в Степанакерте. Но время шло, а работа едва ли сдвигалась с мёртвой точки. Впору было бы даже вспомнить слова об особенном профессионализме Кравцова, которым так бравировал Володя, но разве не было понятно, почему именно сейчас репортаж никак не шёл?

– Да я вижу, – Володя потянулся и потёр глаза. – Успеваем же пока?

– Да мне-то что? Мы гостеприимные, хоть до вечера сидите. Правда, Ильнар?

– Так точно, – сержант хмыкнул и спрятал руки в карманы штанов. Уж ему-то недовольным быть!

Вообще, с Ильнаром складывались весьма приятельские отношения. Он был дружелюбен, не отпускал липких шуточек и не косился двусмысленно, что время от времени позволяли себе многие из солдат, живших с ними в одном доме. И пару часов назад именно он отдал Агате свой бушлат, который зачем-то постоянно брал с собой, потому что лихорадило её так сильно, что ветровка Кравцова не особенно-то спасала. Даром, что на улице было десять градусов тепла. Ветровка в итоге была возвращена безо всякого сожаления, а вот в бушлат Агата куталась до сих пор, то и дело содрогаясь – не то от холода, не то от пережитого.

Мир рушился с каждой минутой.

– Володь!

Громкий оклик, эхом разнёсшийся над выжженным частями полем, привлёк внимание всех сразу. Денис смотрел в небо и обернулся, лишь когда, должно быть, почувствовал на себе несколько пристальных взглядов вместо ожидаемого одного. Обернулся на секунды только и вновь устремил колкий взгляд в плотную завесу тяжёлых облаков. Кисть согнутой в локте руки с зажатой меж пальцев сигаретой медленно описала в воздухе окружность.

Стало вдруг так тихо, что послышался шорох ворочавшегося в траве жука.

– Гонишь!

От того, каким вышел возглас ответный, почему-то появилось желание взвыть. Боль смешалась в нём со злобой, и что-то звенело такое… так всегда говорили в случаях, когда желание не верить в услышанное перекрывало всё остальное. С отчаянием, с надломом. Агате в тот же миг захотелось зажать уши, чтобы не слышать больше ничего. И никогда.

– Не должно быть, – Сергей Павлович посмотрел на небо и даже ладонь к глазам приставил, хотя солнца и в помине не наблюдалось.

И вновь – тишина. Все прислушивались, словно пытаясь опередить что-то, высчитать раньше положенного. Но ветер гнал листья по высохшей насыпной дорожке, в траве по-прежнему возились насекомые, и непонятным казалось такое ставшее в одно мгновение единым напряжение. Агата мотала головой, глядя то на Ильнара, то на Сергея Павловича, и совершенно не понимала, что именно надо делать и чего ждать. Что значил тот дурацкий жест?

Кравцов, казалось, превратился в изваяние – сигарета его дотлела практически до состояния бычка, но внимания на неё не обращалось совершенно. Во всей позе – даже видимое на расстоянии напряжение. Согнутые колени, чуть наклонённый вперёд корпус и взгляд, устремлённый ввысь…

– Да что п…

– Тихо!

Агата даже договорить не успела – Володя прервал её с такой мольбой в голосе, что к горлу вновь подступила тошнота. Рассеянный взгляд кое-как сфокусировался на наручных часах, и в сознание прокралась тенью мысль о том, что они наверняка сломались от какого-нибудь незамеченного удара – так медленно почему-то двигалась самая тонкая из трёх стрелок.

Тихий свист сначала показался эхом тишины и совершенно не привлёк внимания. Но секунда, две, три – свист всё усиливался, и Володя вдруг схватил за шкирку бушлата и буквально отшвырнул от себя. Агата покатилась по траве, чувствуя, как мелкие острые камни раздирали кожу вместе с джинсами, и уже мгновения спустя кто-то схватил её в охапку и, оторвав от земли, побежал. Перед глазами мелькнули выцветшие болотного цвета штанины.

Ильнар.

Свист усиливался, безумно хотелось зажать уши. Но расцарапанные руки, которые словно жгло огнём, лишь непослушными плетьми свешивались к насыпи.

Возле машины, на которой они приехали – того же самого уазика – её просто кинули к колесу, а сам Ильнар рухнул рядом. Через миг подбежал Володя с камерой наперевес, тряхнул зачем-то за плечо, попытался заглянуть в глаза. Затем развернулся и загородил собой. Ногой пихнул камеру под машину.

Пахомов остался на том же месте, где и был, равно как и Кравцов не сдвинулся ни на шаг. Агата смотрела на него, цеплялась пальцами за Володино плечо и совершенно не чувствовала, как кусаемые губы окончательно превращались в мясо.

Секунда, две. Свист стал невыносимым.

И вдруг – удар и грохот, напомнивший усиленный в сотни раз раскат грома. Земля заходила под ногами, пропала вдруг окончательно и вернулась так же быстро. Вдали рухнули несколько домов, утонули во тьме и густом чёрном дыме прямо на глазах.

Словно в приступе дурноты Агата смотрела на Кравцова и не находила сил отвернуться.

Он стоял на колене, всё так же смотрел в небо и даже не пытался хотя бы сдвинуться с места. В правой руке уже не тлело сигареты – она почему-то находилась на уровне пояса, и пальцы как-то странно скрючены. Глухой удар. Метрах в ста от него взмыл вверх столб земли. Всё содрогнулось, задрожало вновь.

Свист. Мертвецкая хватка не давала пошевелиться. Безостановочно дёргая ногами, Агата не понимала толком, что хотела сделать, остекленевшим взглядом наблюдая за Денисом.

Свист. Громче. Громче.

Новый залп. Грохот. Уши заложило, в голове – лишь звон и одна-единственная мысль, на которую до сих пор хватало отчего-то сил.

В формировании которой страшно признаться даже.

С губ снова сорвался хрип, и рывок вышел неожиданно сильным. Володя схватил за бушлат в последний момент и со всей силы потянул назад, рыкнул что-то, прижал к земле и навалился сверху, лишив всяческой возможности двигаться.

Толчок. Удар по плечу. Новый залп. Агате так страшно, что крик вышел неконтролируемым и громким, раздирающим горло вместе с нутром. Пальцы цеплялись за землю, она вновь и вновь пыталась вырваться, подтянуться, выбраться из-под Володи во что бы то ни стало. Лежавший рядом Ильнар схватил за руку и больно заломил её, прижав к насыпи. Что-то очень острое тут же впилось в ладонь, все силы уходили на отчаянную борьбу, но с каждым мгновением Агата проигрывала под нечеловеческим натиском двух мужских тел.

Земля дрожала под лопатками, в нос бил тошнотворный запах гари и пыли. Наверное, примерно так пахла Смерть.

Залп. Ещё залп. От грохота отказал слух, и в тот же миг всё тело расслабилось. Попытавшись перекатиться на бок, а на деле не сумев даже пошевелиться под Володей, словно во сне видела, как таяли в небе клубы чёрного дыма. В голове – лишь шум вперемешку с тихим свистом и неконтролируемая паника. Агата наверняка кричала, потому что грудь стискивало до боли с каждым выдохом, вот только крика собственного слышать не могла.

И вдруг… всё закончилось. Закончилось слишком быстро, хотя казалось, что конца этому не наступило бы уже никогда. Перестала дрожать земля, кто-то резко потянул за руку, высвобождая, буквально подтащил к себе, словно марионетку, попытался поставить на ноги – не вышло, колени подкосились, и Агата рухнула, практически не почувствовав, как бедром угодила аккурат на крупный камень. Ильнар сел рядом, посмотрел в глаза, несильно хлопнул пару раз по щекам, что-то безостановочно говоря при этом: было видно, как шевелились его губы. Но слов этих не разобрать из-за свиста и шума, которые никак не желали уступать привычным звукам.

Сколько было ударов? Сколько времени прошло?

Всё, на что хватило сил – схватиться за ворот застиранного камуфляжа, да так, что пальцы побелели. Наручные часы разбились, их и без того хлипкий ремешок порвался, и ставшая бесполезной приблуда повисла на рукаве бушлата. Стрелки застыли на девятнадцати минутах второго.

Медленно, осторожно сжимая её локти, Ильнар предпринял новую попытку подняться, но Агата в отчаянии замотала головой и взгляд, должно быть, вышел до того молящим, что неволить перестали сразу же.

Казалось, стоило только встать, и всё бы продолжилось.

Треск в ушах стал невыносимым, и что-то ритмичное прибавилось к нему: словно грудой мелких камней трясли в жалкой паре сантиметров. Отцепившись от Ильнара, скрюченными пальцами Агата схватила себя за волосы, застонала сквозь стиснутые зубы и почувствовала вибрации в груди, от которых ещё сильнее заныли настрадавшиеся рёбра. Низко опущенная голова совершенно не помогла. Да и ничего помочь, наверное, не могло.

– Живая?

Первое, что уловил повреждённый слух.

Кто-то схватил за плечо, дёрнул, заставив распахнуть до того зажмуренные глаза. Голос – словно через плотный слой ваты, и от того незнакомый. И только запах помог сориентироваться раньше, чем сфокусировался взгляд.

Запах сигарет вперемешку с едва уловимыми нотками одеколона.

Тёмные глаза сверкали, пристально буравя и прожигая насквозь.

И что-то в них такое…

– Ты снял? Снял?!

Денис подорвался, подлетел к возившемуся с камерой Володе, хлопнул его по плечу… все движения – отрывистые, а взгляд – метавшийся безостановочно, ни на чём дольше пары мгновений не задерживавшийся. И лицо пропитано подлинным безумием, и улыбка – не улыбка. Оскал.

Поняв это, Агата почувствовала, как снова прошиб озноб.

В считанных метрах стоял Кравцов, которого видела она на старых плёнках.

– Снял вроде.

– Отлично! Давай-давай, бегом, на исходную!

И ринулся буквально к месту, на котором стоял жалкие минуты назад, так странно пригибаясь и неотрывно следя за новыми ударами. Побежал, спотыкаясь и совершенно того не замечая. Володя пошёл следом, на ходу подобрал валявшийся в траве штатив. Каждый шаг таким тяжёлым выглядел, что даже со спины Агата видела всё то не выплеснутое напряжение, сгруппировавшееся в крепко сложенной фигуре. Диссонанс не давал покоя, совершенно не жалел, а наоборот, словно пытался выкрутить все внутренности до конца. И непонятно только, когда же этот самый конец настанет.

Все голоса – такие незнакомые, приглушённые. Стоило бы испугаться, но если б на то остались силы!..

Мягкое прикосновение горячей ладони заставило отвлечься от созерцания совершенно дикой картины, представавшей взору, и посмотреть на Сергея Павловича. Тот смотрел так тепло, так по-отечески, что помимо воли Агата подалась к нему и схватилась за протянутую руку двумя ладонями сразу. Позволила обхватить себя за талию и даже сумела кое-как принять вертикальное положение. Ноги тут же подкосились, но упасть ей не дали, осторожно придержав.

Вдали медленно рассеивался, смешиваясь с осенним воздухом, чёрный дым.

– Ну что, милая? Натерпелась за сегодня…

Сердце ухало под самым горлом, каждый удар отдавал в голову, а в ушах по-прежнему шумело так громко, что можно было, наверное, с ума сойти прямо сейчас.

Сергей Павлович обнимал за плечи, гладил по волосам, и Агата не заметила, в какой момент тихо заскулила, словно щенок, которому лапу камнем перебили. Судорожно цепляясь трясшимися, сбитыми в кровь пальцами за офицерский бушлат, не понимала одного: почему до сих пор не проронила ни слезинки.

Кричала, скулила, хрипела, тряслась, но не плакала. Такая совершенно типичная для любой, наверное, девушки реакция сейчас никак не проявлялась. Правильно ли это вообще?

И что считать правильным теперь?

Володя стоял неподвижно, уставившись в экран камеры, а Кравцов говорил, изредка жестикулируя и поворачиваясь в сторону домов, совсем недавно бывших жилыми. И вся его фигура была так подтянута, и весь внешний облик даже на расстоянии читался таким собранным, таким уверенным… Агата смотрела неотрывно, и частичное отсутствие слуха отходило на второй план, когда она видела безумие, отражавшееся на суровом лице. Подлинное безумие фанатика.

Это не поддавалось никакому адекватному объяснению, но не прошло и пятнадцати минут, как необходимый материал оказался записанным. Денис работал, как никогда – по крайней мере, Агата уж точно не видела подобного раньше. Запал горел в тёмных глазах настоящим костром, и ни единого брака не случилось, ни единой запинки за весь мотор!

И это добивало окончательно.

Мимо проносились чёрные остовы сожжённых домов, кое-где изредка мелькали брошенные и уцелевшие в обстрелах барашки, щипавшие последнюю в этом году траву. Лишь позавчера эти картины казались такими интересными, а сейчас…

Сейчас ужас выжигал всё привычное, что имелось.

Это ощущалось сквозь плотную туманную завесу, которая мешала мыслить хоть сколько-то трезво. Агате, лежавшей под целым ворохом курток и бушлатов, казалось, что рассудок медленно покидал её, с каждой минутой усиливая разрыв с реальностью, и она нисколько того не страшилась. Это походило на смирение, как если бы она вдруг оказалась вновь тринадцатилетней, принесла домой двойку по алгебре и ждала справедливого наказания. Но Агате двадцать два, и несколько часов назад жизнь её надломилась.

Под горой тёплой одежды трясло, словно в лихорадке. Совершенно отрешённый взгляд устремлялся в серое небо, а негромкие переговоры слышались едва-едва.

Ведь даже самолётов разглядеть не получилось – настолько шок силён был.

– Смысл деревню бомбить? Нет же никого. Баранов на шашлык заготавливать?

Сидевший рядом Сергей Павлович, к чьему боку так удобно прижиматься, потянулся и заботливо провёл пальцами по виску, поправив назойливую прядь. Но Агата лишь головой мотнула ленно, словно в полудрёме, и губу растерзанную прикусила.

– Местные очень быстро возвращаются, деваться им особенно некуда. Профилактика такая, считай. Сам понимаешь, что бомбить они только по воздуху могут, на границе сейчас жарко слишком.

Кравцов медленно покачал головой, разминая шею – невольно замыленный взгляд зацепился за плавные и совершенно спокойные движения.

Часы Агата выбросила перед тем, как сесть в машину. Подарок Марка на пятнадцатилетие, врученный торжественно и помпезно, навсегда остался валяться в грязной дорожной пыли и камнях, вдребезги разбитый.

«Будут твоим талисманом», – так ей было сказано, когда замотанная в пергамент коробочка перекочевала из рук в руки. Через несколько месяцев Марк отправился защищать Родину, практически полностью исчезнув из жизни Агаты на долгие два года, а часы и впрямь приносили удачу. С ними сдавались выпускные школьные и вступительные институтские экзамены, с ними закрывались сессии. Защита практики, защита диплома… И позавчерашним утром Марк собственноручно помог застегнуть ремешок. Почему-то очень внимательно глядя при этом прямо в глаза.

Полчаса назад она выбросила самую ценную вещь, которую имела когда-либо. Выбросила, не почувствовав ничего.

Потому что талисманы ей больше не нужны.

Потому что она разбита на тысячи осколков, которые никогда и ничем уже не склеить. Никогда.

Кравцов повернулся назад всем корпусом, при этом как-то странно дёрнув ногой и посмотрев куда-то вниз, и обхватил рукой спинку собственного сидения, чтобы не подпрыгивать на ухабах. Тёмные глаза по-прежнему горели нездорово, но теперь уже пусть самую малость, но меньше. Агата отметила это, когда взгляды их пересеклись на мгновения. Отметила совершенно машинально и тут же потеряла интерес, стоило только контакту разорваться.

– Ты точно обстрел снял?

Володя ленно пнул спинку Денисова сидения и сполз ещё ниже.

– Ты достал меня. Сам же видел, что горела лампочка.

Кравцов запрокинул голову и оскалился. Затем вдруг снова дёрнулся, словно задев что-то, и полез рукой под сидение.

– Да что там за херня у вас? На ходу разваливаемся?

Все фразы, все слова доносились словно бы откуда-то издалека. Шум постепенно сходил на нет, но легче от этого не становилось совершенно. Уши словно заложило от резкого перепада давления, вот только не откладывало никак. Наверное, судьба такая выпала – получить инвалидность в двадцать с хвостиком. И проскользнувшая тенью мысль почему-то не вызвала ни страха, ни опаски, ничего. Лишь безразличие.

Значит, так тому и быть.

– Оп-па!

Секунда – и подобрались все, находившиеся в машине. Только Ильнар продолжал крутить руль, старательно объезжая бесчисленные ухабы. Но на возглас всё же отвлёкся, и невольно в глаза бросился кривой смешок, исказивший пухлые губы.

В руках Кравцов держал автомат.

– А, это, – Сергей Павлович усмехнулся и махнул рукой, – на всякий пожарный.

Агата медленно приподнялась, постаравшись сделать это как можно незаметнее, и во все глаза уставилась на оружие. Раньше видеть его приходилось только на страницах каких-нибудь учебников, а сейчас оно блестело перед глазами едва различимо – настоящее, боевое. И Кравцов держал его так… так, наверное, мужчины держали любимых женщин. Медленно вёл большим пальцем по стволу, рассматривал каждую деталь столь пристально, словно запомнить силился. И этот взгляд… фанатичный, он преисполнился ещё и чем-то, что напомнило жадность. Словно ребёнок перед целой вазой шоколадных конфет.

Что-то щёлкнуло негромко, и Денис, вытащив рожок, усмехнулся, удовлетворившись увиденным. Казалось, ещё чуть-чуть, и кривая усмешка переросла бы в радостную улыбку. Если то, что творилось с ним, подходило под подобное определение.

Пальцы заметно дрогнули, когда рожок возвращался на положенное место.

– Подотчётные?

Вопрос почему-то вызвал у Сергея Павловича лающий хохот, который, казалось, в этот раз послышался чуть чётче. Агата даже осторожно коснулась уха и тут же поморщилась, цапнув кожу сломанным ногтем.

– Шутишь?

И в следующие секунды случилось то, чего ожидалось меньше всего. Денис переглянулся с Ильнаром, и, когда тот кивнул, взяв чуть левее, отрывистыми движениями прокрутил несколько раз рукоятку на двери. Стекло опустилось, в салон ворвался холодный сквозняк. Агата хотела уже было закутаться поплотнее в один из бушлатов, но, лишь только пальцы вцепились в воротник, как напало оцепенение, которое мигом выбросило из головы все мысли.

Потому что Денис высунулся в окно больше, чем по пояс, и свободной рукой схватился за крышу. А потом…

Автоматная очередь прервала шум мотора и заставила в ужасе зажать ладонями уши, потому что именно в этот миг слух, казалось, вернулся в полном объёме. Громкий треск не длился дольше нескольких мгновений, но согнувшейся пополам Агате показалось, что он бесконечен. Его эхо не стихало и никак не сходило на нет, наоборот, пробиралось под кожу, всё глубже и глубже, и сорвавшийся с губ протяжный крик смешался с этим треском воедино.

Сергей Павлович тут же схватил за плечи и с силой потянул назад, Ильнар ударил по тормозам. Крепкие мозолистые пальцы вцепились в ладони, пытаясь отнять их от ушей, Агату затрясло вдруг, заколотило в припадке, крик перерос в звериный вой. Её пытались удержать, успокоить, но она брыкалась так сильно, что даже не сразу почувствовала, что на помощь пришёл Володя, потому что кто-то с силой схватил за щиколотки, не позволяя метаться ещё сильнее.

– Ну всё, всё, всё!

Сергей Павлович гладил по голове, прижимая к себе и глуша тем самым полный ужаса крик, но это совершенно не помогало. Агата билась в неконтролируемой истерике, содрогалась всем телом и не то выла, не то стонала. Лишь только слёзы никак не появлялись, словно их вообще не существовало. Отчаянные попытки вырваться, сведённые болью рёбра и сразу четыре крепкие руки, ни на миг не отпускавшие ни туловища, ни ног.

Зачем её держали, когда шёл обстрел? Ведь всё могло бы закончиться.

Только что она услышала то же, что слышал маленький мальчик в последний миг своей жизни.

Карий глаз. Развороченный череп, осколки костей вперемешку с кровавыми ошмётками посреди травы. Рука лежавшей рядом женщины на маленькой спинке… и ещё с десяток разбросанных по улице тел.

Они наверняка были мертвы, но их всё равно добивали.

Агата вертелась в крепких руках, стонала сквозь сжатые зубы, в отчаянии пытаясь освободиться. И никак у неё этого не получалось, и рёв душил, лишая кислорода.

– Господи, что делать-то с ней?..

– Дай, я…

В голосе, донёсшемся сквозь собственный безостановочный скулёж – лёд и что-то ещё. Но, стоило Денису лишь податься в её сторону, как новая волна вопля тут же свела судорогой внутренности. Изо всех сил дёрнувшись, Агата вцепилась руками в спинку сидения, вжалась в неё, спрятав в обивке лицо, и затряслась. Ноги, наконец, отпустили, получилось подтянуть их к груди и буквально в комочек сжаться. Животный ужас заставлял тело биться в ритмичных конвульсиях, сливавшихся с ударами сердца под самым горлом.

Руки Сергея Павловича вновь обхватили, заключая в крепкие объятия. Тяжёлый подбородок опустился на макушку.

– Не лезь.

Голос Володи насквозь пропитан усталостью – почему-то так не вовремя вернувшийся слух распознал то слишком чётко. Рыдания душили, не позволяли даже ртом воздух схватить нормально, и дыхание выходило частым-частым, словно у собаки после долгого бега. Тихий свист в лёгких, словно ножами изрезанное горло и голова, с каждой секундой всё больше разваливавшаяся на кусочки от нестерпимой боли…

Как выглядит точка невозврата?

Агата не видела, что происходило в салоне, по-прежнему прижимаясь щекой к крепкой мужской груди, но фраза, которую произнёс Володя негромко, явно отвечая на что-то, заставила съёжиться ещё сильнее. Он наверняка не сообразил, что слух пусть не до конца, но восстановился одновременно с выстрелами, и думал, что слова негромкие расслышать не удастся.

– Она тебя, похоже, испугалась.

* * *

– О, репортёр, привет!

– Да отвали от неё. Им сегодня веселья без тебя хватило.

Звук шаркавших по асфальту сапог донёсся откуда-то издалека, хотя между скамейкой и группкой возвращавшихся домой солдат было метра четыре расстояния. А потом – тихий бубнёж, походивший на неразборчивое шипение. В ушах уже не шумело, но слух всё-таки оказался повреждённым довольно сильно, а потому приходилось усилия прикладывать, чтобы расслышать что-то, что говорили, находясь не в непосредственной близости. А до говора солдат не имелось ровным счётом никакого дела.

Агата сидела на лавочке у подъезда. Сидела неестественно прямо, держа руки сложенными на коленях, и смотрела куда-то в пустоту. Всё тело дрожало от боли, каждая его клеточка горела, ныла, лишая всяческого желания двигаться. Связанные в хвост волосы, которые так и не получилось разодрать до конца, наверное, придётся остригать.

Получилось бы хоть домой вернуться для начала…

– Слушай, а если она того… ну, с ума сойдёт?

– Да вряд ли. Это обычно по-другому происходит.

– А всё же?

– Что «всё же», Володь? Я говорил, что добром это дерьмо не кончится! Я же говорил, что так будет. Говорил? Кто меня услышал?!

– Да тише ты.

Агата из ванной выходила, когда услышала едва различимый тихий говор, доносившийся из-за плотно закрытой двери, ведшей на кухню. Услышала и тут же почувствовала, как мурашки почему-то вновь покрыли спину и разодранные плечи, хотя ни слова на тот момент разобрать не получилось. И не понимала, отчего решила вдруг сделать несколько шагов и, собрав все силы, что оставались, с замиранием сердца вслушаться в каждое слово.

Лучше было бы, наверное, этого не делать.

Как вышла из квартиры, как оказалась на улице? Эти моменты совершенно не запомнились, да и не особенно они важны.

А что, если она и впрямь теряла рассудок? Что тогда?

Если бы всё было в порядке, подобные мысли вызвали хоть какую-то реакцию. А она продолжала сидеть неподвижно и совершенно ничего не чувствовала – ни страха, ни опаски.

Только боль медленно разрывала тело на мелкие кусочки и никак не могла довести своё дело до конца.

Что, если это конец?

О таком ты, Волкова, мечтала?

Вышедшего из подъезда Кравцова, тут же попавшего в компанию всё ещё куривших солдат, Агата заметила боковым зрением. И сразу же остро почувствовала непреодолимое желание встать и уйти куда подальше. Хотя бы вон, к руинам, в которые превратилась целая половина дома. Там можно спрятаться, затаиться в обломках так, что никто и никогда бы не нашёл, и пролежать без движения до конца времён.

Дальнейшая жизнь представлялась… да никак не представлялась. Какая могла быть жизнь после такого? Существование разве что. А существование смысла не имело.

На полочке в ванной с позавчерашнего дня лежали две бритвы и помазок. Почему-то лишь сейчас Агата сообразила, что именно показалось странным на мгновение, когда замутнённый взгляд скользил по стенам, покрытым запотевшей от влаги светло-персиковой плиткой. Бритв не было.

Смешно это, наверное.

Денис подошёл к скамейке. Тяжело опустился рядом. Покрутил меж пальцев пачку сигарет и протянул её Агате. Та лишь косо глянула и едва уловимо головой мотнула.

– Легче станет.

На банальное «нет» не нашлось ни сил, ни желания.

Легче станет, ну как же! Откуда ему вообще знать, станет или нет? Великий эксперт по чужим головам?

Зубы сами сжались так, что едва не свело челюсть.

Щёлкнула зажигалка, Денис затянулся и отвёл руку с сигаретой от лишь на мгновение глаза скосившей Агаты подальше – очевидно, чтобы дым не плыл в её сторону. Впрочем, самой Агате наплевать – молча она смотрела на погнутые детские качели, с которых слезла почти вся краска. Наверное, были дни, когда за них шли настоящие баталии. А сейчас только солдаты изредка баловались, вспоминая детство и заливисто гогоча.

Интересно, играли ли на этой площадке дети, которых убивали так же, как того мальчишку?

Когда Кравцов вдруг заговорил, показалось на секунды, что повреждённый слух решил поиграть с сознанием и подкинул что-то совсем не то, что произнеслось на самом деле. Но Денис находился совсем близко, едва ли не касался коленом её бедра, и потому, наверное, в услышанном сомневаться не имело смысла.

– Когда я стрелял, – небольшая пауза, затяжка. Словно выигранный на раздумья миг, – ты испугалась самих выстрелов, или того, что это делал я?

Перед глазами – тянувший переломанную руку мёртвый ребёнок, которого застрелили, прежде чем лишить половины черепа. Затряслись вдруг пальцы, Агата остекленевшим взглядом смотрела в пустоту, чувствуя, как грудь снова медленно сжимало от неистового желания заорать. Но вместо этого – лишь сжатые в ниточку прокушенные губы.

– Володя говорит, что второе.

Денис не сводил с неё пристального взгляда – это ощущалось каждой клеточкой, каждым сантиметром кожи, вмиг ставшей гусиной. Пробил жар, руки и вовсе заходили ходуном – трудно, наверное, не заметить, – но сама Агата не пошевелилась, не осознавая при том, каких трудов ей это стоило.

Молчи. Не вздумай даже.

Но губы не слушаются.

– Второе.

Едва слышно, так, что собственный слух толком не уловил буквально на выдохе сорвавшееся слово.

Господи, заткнись!

А дальше вдруг – тишина. На какие-то секунды показалось даже, что Кравцов ушёл, а она и не заметила, всё так же сидя, словно изваяние, и в сторону куда-то глядя. Возможно, такой исход был бы самым удачным из всех возможных. Но вновь щёлкнула зажигалка, вновь поплыл по воздуху терпкий дымок. Денис подался вперёд, упёрся локтями в колени и стряхнул едва ли успевший образоваться пепел. Во всей позе – такое напряжение, что даже совершенно разбитое состояние позволило заострить на том внимание. И почему-то Агата решилась на невообразимую просто вольность, чуть повернувшись корпусом влево, чтобы… что? Лучше видеть?

Затяжка, ещё затяжка. Может, стоило всё-таки сигарету взять? Вдруг на самом деле помогло бы?

Проследив за тем, как свободной рукой Денис провёл по затылку к шее, отметила про себя зачем-то, что не почувствовала ровным счётом ничего. Да и, собственно, не должна была, наверное.

– У таких, как я, – голос звучал глухо, без эмоций, – несколько способов борьбы с напряжением. Водка и пальба. У некоторых особо одарённых ещё насилие. Как думаешь, было бы лучше, если бы я сейчас нажрался?

На то, чтобы о чём-то думать, не имелось никаких сил. И потому Агата помалкивала, цепляясь пальцами за джинсы. Хорошо хоть, додумалась взять из дома запасные. Как предчувствовала.

Так много мыслей в голове, и ни одной хоть сколько-то чёткой.

– Ты можешь меня ненавидеть, презирать… только бояться не надо.

Его голос – спокойный и ровный. Только усталостью насквозь пропитанный. Денис впервые говорил с ней по-человечески. Откровенно.

До такого состояния надо было дойти, чтобы он изменил своё поведение?!

Стоило, наверное, проявить хоть какую-нибудь реакцию. Но что-то упорно подсказывало, что Кравцов и так понимал все её настоящие состояния, а значит, нужды такой не имелось. Потому и сидела Агата. Словно лом проглотив.

Легко сказать, не бойся. Только что делать в случае, когда страх уже успел отравить внутренности? И что делать, если он совсем не походил на страх быть в который раз отчитанной за неправильно составленный текст репортажа?

Денис повернулся, посмотрел внимательно, долго так, словно ища во внешности какие-то изменения кроме синяка на брови, пары мелких царапин да изуродованных пальцев с переломанными ногтями. Колким был этот взгляд, цепким, и мурашки от него появлялись мелкие-мелкие, словно песчинки ледяные.

– Я буду настаивать на том, чтобы в оставшиеся дни никуда тебя не брать.

Так просто, ровно сказал, словно речь у них о погоде шла или чём-то до отвратного схожем.

– Мне наплевать, на чём вы будете настаивать.

Краем глаза заметила реакцию на собственный выпад – Кравцов выпрямился медленно, не отрывая взгляда – и почувствовала вдруг ужасную по силе своей дрожь, как будто из-за судорог. А глаза даже огнём обожгло.

Снова на «вы», да, Волкова?

Вскочив на ноги, развернулась и отшатнулась на пару шагов назад, неотрывно на Дениса глядя. Прямо в тёмные глаза, прожигавшие насквозь.

Полуулыбка исказила губы совершенно незаметно. Жалобная такая, но никак не незаметная. В том и сомневаться не приходилось даже.

Почему всё это именно с ней? Почему она?

– А знаете, Денис Владимирович, ваша мечта сбудется. Вы сможете меня уволить наконец-то. За ослушание.

Голос – дрожавший, едва ли не срывавшийся на каждом слове, тихий и пропитанный какой-то совершенно безумной, плаксивой усмешкой. Сердце колотилось так скоро, так заполошно, буквально кульбиты в груди выплясывало, и из-за того очень странное чувство появлялось, словно вот ещё немного, и какой-то новый приступ случился бы.

Кравцов смотрел пристально, по-прежнему опираясь локтем о колено, и явно не солгал, одно лишь произнеся негромко и вкрадчиво, чуть не по слогам:

– Я не понимаю.

Ведь и впрямь не понимал – на лице написано было. Агата почувствовала, как больно впились ногти в ладони, и разжала кулаки. Широко распахнутые глаза щипало, но, когда по щеке потекла одинокая слеза, легче не стало.

Да и улыбка с губ так и не сошла.

– А меня с вами рядом не было.

Глава 10

Ильнар не пел – орал больше, вальяжно развалившись на крыше БТРа и закинув руки за голову.

Агата никогда не умела петь. Постоянно ляпала невпопад, совершенно не слышала мелодии, да и голосом подходящим природа не наградила. Максимум, на что способностей хватало – негромко мурлыкать себе под нос что-то знакомое, чтобы отвлечься в случае необходимости, но даже в таком случае находились готовые сделать колкое замечание.

Сидя на краешке боевой машины, Агата упиралась лбом в согнутые коленки и рассматривала собственные джинсы. Голос Ильнара проникал внутрь, а снаружи на плечи приятно давил тяжёлый, но такой тёплый бушлат, насквозь пропахший землёй и сигаретами. И самочувствие – в том стоило признаться хотя бы самой себе – было вполне удовлетворительным. Особенно, если учесть обстоятельства.

Со слухом творились странные вещи: иногда уши словно прочищались, и все звуки жизни – прямо как сейчас – воспринимались так, как если бы и не бывало никакой травмы. А порой что-то словно щёлкало негромко, и приходилось ощутимо напрягаться, чтобы различать сказанное. Притворяться получалось не очень, но попытки не оставлялись. Привлекать к себе излишнее внимание никак нельзя, только не здесь и не в такой кошмарной обстановке.

Косматые пряди, о перспективе избавления от которых не хотелось задумываться даже, спадали к глазам, создавая прекрасную завесу от посторонних взглядов. Со стороны наверняка могло показаться, что Агата дремала; наверное, так оно и было, потому как за всё время их пути никто и пальцем не тронул. И это играло на руку, позволяло исподтишка наблюдать и оставаться при том будто бы незаметной.

Володя сидел впереди и позволял удобно упираться коленями в собственную спину, что делалось с огромным рвением. Слева, буквально в паре десятков сантиметров – что-то писавший в блокнот карандашом Кравцов. А сам Ильнар, по-прежнему горланивший во всю глотку, удобно расположился рядом с ним и изучал проплывавшие по небу кучевые облака. Погода не радовала, но наблюдать за ней не хотелось, потому и сидела Агата, скрючившись и не шевелившись.

Раскол в группе стал окончательным. В том не осталось никаких сомнений. Пусть редкие, но всё же разговоры со вчерашнего вечера прекратились окончательно, их вытеснила гнетущая тишина с редкими командами, которые выполнялись в совершенном безмолвии. Даже Володя устал бороться. Больше молчал и совсем не пытался улыбаться.

Она уйдёт. Потому что другого выхода не было.

На поверку Агата оказалась намного слабее, чем думалось раньше. И рухнуло всё – напускное упрямство, нежелание отступать, уверенность в собственных силах. Всё рухнуло, когда снаряды падали в паре десятков метров.

Ильнар затянул какую-то песню про командиров и нелёгкую долю.

– Сейчас допоёшься, – из люка тут же показалась голова. Сергей Павлович, впрочем, смотрел беззлобно и голосом давал понять, что опасаться сказанного всерьёз не следовало. А глядевшая украдкой Агата медленно распрямилась, разминая затёкшие плечи. Бушлат упал, прохладный ветер сразу же проник под лёгонькую ветровку и свитер, вызвав колкие мурашки.

Отчего-то было не по себе. Но объяснения тому не находилось: все выглядели спокойными, даже относительно бодрыми, а чувство тревоги не покидало со вчерашнего дня. Только сейчас оно скреблось на подкорке как-то по-особенному настойчиво. И терпкая горечь, образовывавшаяся на языке, никак покоя не давала.

Тряхнув головой, Агата разжала челюсти: она так глубоко задумалась, что даже не заметила, как прокусила щёку. Нащупав кончиком языка ранку, поморщилась от едкого привкуса крови и сглотнула.

Воздух здесь был свежим, хотя бои прекратились совсем недавно – меньше двух недель прошло, как говорили. И деревня, в которую они направлялись, постепенно возвращалась к более или менее мирной жизни. Эту самую жизнь и собирались снимать.

Раньше война казалась чем-то фантастическим и очень, очень далёким. Прикоснуться к ней было даже интересно в каком-то смысле, любопытно взглянуть не через художественные фильмы или рассказы ветеранов. Вот только сейчас, когда война приняла в свои объятия, обдала холодом могильным и дала вдохнуть трупного запаха полной грудью, показала во всей красе свои деяния, Агата об одном лишь думать могла относительно трезво.

Как дорого заплатила бы за неведение?

Вся ночь прошла в бесплодных попытках хотя бы задремать. Стоило только закрыть глаза, как мальчишка начинал тянуть к ней переломленную ручку и смотреть так умоляюще, что внутри всё разрывалось на мелкие кусочки. И Агата вновь и вновь под одеялом ворочалась, сминая постель в бесформенный ком. Без устали пялилась то в потолок, то в обклеенные персиковыми обоями стены, чувствуя, как глухо стучало о рёбра сердце. И вновь кусала едва ли начинавшие затягиваться губы, чуть не лоскутами снимая с них кожу. В зеркало не смотрела принципиально – боялась увидеть другого человека. В ванной старательно отворачивалась от собственного отражения, опускала голову как можно ниже и на одно лишь надеялась: однажды силы принять правду всё-таки найдутся.

Ильнар прочистил горло, вытащил из нагрудного кармана помятую пачку и коробок. Чиркнула спичка, по воздуху лёгкими кольцами поплыл горький сизый дым.

Подтянувшись, Агата осторожно заглянула Вовке через плечо, легонько прижавшись подбородком к куртке: тот ковырял пальцем тёмно-зелёную обшивку, глядя куда-то в одну точку, и повернул голову, отозвавшись на прикосновение. Щетина царапнула висок, вызвав подобие кривой и слабой улыбки. Устроив голову поудобнее, на лопатке, глянула влево.

Сергей Павлович по-прежнему показывался из люка только по шею и внимательно изучал исписанную страницу Денисова блокнота, едва заметно шевеля при этом губами. Сам же Кравцов сидел в прежней позе: скрестив ноги и опершись локтем о колено. Только вот смотрел теперь не на собственноручно написанные слова.

На неё смотрел.

Не в глаза и не на лицо, а куда-то в плечо; сначала могло даже показаться, что взгляд этот вообще мимо проходил и в пустоту устремлялся. Но отчего-то Агата чётко и сразу сумела понять, что истина не совсем такова. И напряглась, вглядевшись в тёмные глаза, но ничего не сумев в них различить. Совсем ничего, ни единой эмоции, которую можно бы уловить. А зачем вообще искала, не знала и сама.

Интересно, у неё-то взгляд какой теперь?

Картинно крякнув, Ильнар принял вертикальное положение и покачался из стороны в сторону, разминаясь – ну точно китайский болванчик. Вытащил изо рта сигарету и с наслаждением, отразившимся на лице, не спеша выдохнул дым. Проследил за его медленным полётом и чему-то легонько усмехнулся.

Агата едва ли сумела почувствовать, как приподнялся уголок её рта, и уже отвернулась, когда раздался громкий одиночный хлопок. А затем – целая очередь выстрелов, чья-то громкая ругань и крик. Должно быть, её собственный.

Рухнувший на спину Ильнар задёргался, из правой глазницы его буйным потоком потекло, пульсируя, что-то густое. Свист пуль, частые хлопки, визг, который слышался откуда-то со стороны – в одночасье смешалось всё. Перед глазами – лишь обезображенное ужасом лицо и тянувшиеся к нему руки, словно желавшие закрыть, спрятать…

Последнее, что помнит Агата – тяжесть упавшего на неё мужского тела, что-то вязкое и тёплое, пропитывающее тонкий свитер, и чувство падения.

* * *

Смех – словно сотни маленьких колокольчиков – звенит совсем рядом. Маруська всегда смеётся только так – заразительно и легко. Он уже знает этот смех. Он к нему привык. В любой иной ситуации непременно поддержал бы эту радость. Хотя бы смешком, хотя бы улыбкой.

Но что-то не так.

В нос бьёт запах жжёного пластика и чего-то металлического, очень тяжёлого. Смрад проникает внутрь, наполняет лёгкие, и тошнота подступает к самому горлу, но почему-то позывы лишь крутят внутренности. Под ногами – песок. Его всегда слишком много, он горячий, пахнет пылью и спёкшейся кровью и постоянно налипает на сапоги.

Медленно Денис поднимает голову.

Маруська привычным движением поправляет выбившиеся из-под белой косынки светлые пряди и вопросительно пожимает плечами, лишь на миг позволяя улыбке исчезнуть с губ. На её тонкой шее – такие обычно называют лебедиными, – аккуратный и очень отчётливый тёмно-сиреневый след, ободом опоясывающий и уходящий назад, к спине. Но её словно не заботит эта глубокая отметина.

Денис отрывает взгляд от шеи и смотрит Маруське за спину. Сердце делает кульбит.

Лёша.

В первое мгновение появляется желание окликнуть его, подойти, но ноги словно свинцом налиты, и всё, что остаётся – лишь смотреть. И он смотрит, борясь с желанием согнуться пополам в приступе рвоты. В смраде всё чётче различается запах палёного мяса, он дурманит, заставляет тело биться в конвульсиях. И Денис сам не замечает, как начинает дрожать с каждым мгновением всё сильнее, словно в лихорадке.

Лёша стоит позади Маруськи, как будто специально на расстоянии держась, и стеклянными глазами смотрит на Дениса, не отрываясь. Губы его синеют, дрожат, а лицо становится землистым. По виску медленно стекает что-то бурое.

И тут Денис понимает.

Маруська всё смеётся и смеётся, но, когда он всё же делает шаг вперёд, смех вдруг надламывается. В лучистых синих глазах появляется влага, и первая слезинка медленно наливается алым, оставляя за собой уродливый неровный след на щеке. Слёзы текут, превращаются в кровь до того, как сорваться с подбородка. Глаза багровеют, белок медленно исчезает, и, когда Маруська опускает ресницы, из-под них текут тёмные сгустки. Они заливают лицо, затекают в чуть приоткрытый рот, льются ниже, по тонкой шее к груди и животу. С разомкнутых губ срывается вой – хриплый и надломленный, полный неописуемого ужаса.

Денису кажется, что его собственный.

Маруська поднимает голову и открывает глаза. Под веками – багрово-чёрное месиво, ошмётки продолжают течь, падать с подбородка, и вой никак не утихает. От этого внутренности словно леденеют, но сил отвернуться просто нет. Маруська давится собственной кровью, запрокидывает голову и цепляется пальцами за горло.

Все слова тонут под приступом дурноты.

Тонкие пальцы белеют, ногти впиваются в светлую кожу, и тонкие алые струйки бегут вниз. Кожа разрывается, под ней – пульсирующие вены, дрожащие от незатихающего воя.

Лёша стоит неподвижно, не отворачивается ни на мгновение, и кровь медленно пропитывает парадный мундир. Светлые волосы, щека – вся правая сторона покрыта бордовыми потёками. Пристальный взгляд об одном лишь говорит.

«Ты виноват».

А Маруська всё цепляется пальцами – за горло, за щёки, за плечи. Кожа отходит от мяса, виснет ошмётками, и вой не стихает. Хрупкое тельце изгибается, вздрагивает и безвольной куклой медленно опадает на землю, к Лёшиным ногам. Кровь медленно впитывается в песок.

Становится тихо.

Острая боль где-то под виском заставила застонать сквозь плотно сжатые челюсти и с неимоверным усилием открыть глаза. Машинально вцепившись пальцами в волосы, Денис сел, привалившись спиной к холодной стене, и уставился на наваленное под ногами сено. В густом полумраке помещения оно словно подсвечивалось, торчало в разные стороны и едва ощутимо кололось.

Всё, что можно расслышать – собственное прерывистое дыхание на фоне тихого свиста, который словно из-под толстого слоя ваты доносился. Эхо выстрелов?

Ноги дрожали так, что принять вертикальное положение казалось чем-то фантастическим. Но Денис лишь зубы сильнее сжал да в доски крепче вцепился, а на выдохе подтянулся, не сумев сдержать стона. Чуть не завалился обратно, но всё же сумел устоять. И некоторое время стоял, не шевелясь, лишь в темноту вглядывался, силясь хоть что-то в ней различить.

Постепенно мозг начинал работать, но, вместо хоть какого-то понимания произошедшего, только вопросов ворох подкидывал.

При попытке разогнуться пронзила резкая боль. Падая с БТРа, приложился лопатками о камни – это, наверное, последнее, что удалось запомнить, и вот сейчас воспоминание ознаменовалось такой болью, что даже кулаком о стену садануть пришлось, зажмурившись до белых пятен перед глазами. Доска, впрочем, от удара даже не хрустнула и не дрогнула. Через редкие тонкие щели едва пробивался серый свет, и непонятно, утренним он был или вечерним.

Сколько простоял, не шевелясь и только дыша прерывисто, Денис даже предположить не мог. Лишь к самому себе прислушивался в ожидании, когда способность передвигаться вернётся хотя бы частично. В какой-то момент даже вскользь припомнил, что сна, который вернул в реальность, не было уже очень давно, навскидку больше года.

Глаза постепенно привыкали к темноте, и взгляд начинал выхватывать отдельные детали помещения. Деталей, в общем-то, оказалось немного – только сено, наваленное повсюду – от дощатого пола до стен, чуть не под самый потолок, – да пара бочек. Доковылять до одной из них стоило невероятных усилий, но ему всё же удалось это сделать, постоянно спотыкаясь. А затем бог весть сколько времени стоял, навалившись на неё в попытках отдышаться. Перед глазами всё плыло, плясало, разноцветные мушки медленно летали, искажая и без того нечёткую картинку ещё сильнее. Тошнило пусть несильно, но ощутимо, и все имевшиеся силы уходили на отчаянную борьбу с собственным организмом.

Бочка оказалась пуста, раскачалась легко и беззвучно. Само помещение, судя по всему, предназначалось или для скота, или для запасов корма. В любом случае, каждый из вариантов вызывал кривую ухмылку.

То, что надо для военкора.

Потирая висок, Денис выпрямился и в следующий миг почувствовал, как всё тепло, которое ещё было, отхлынуло вниз, к ногам. Внутри дрогнуло что-то, когда взгляд на удивление чётко выхватил из общего полумрака…

Кровь?

Одна из полосок тусклого света падала на покрытый слоем соломы пол и освещала тёмно-бурое месиво, размётанное во все стороны и уползавшее во мглу. Под горлом тут же образовался комок, Денис даже рукой пару раз перед глазами махнул в призрачной надежде развеять наваждение. Но тщетно – картинка не изменилась ни на чуть. Сколько раз приходилось видеть подобное, а каждый раз, как первый.

Несколько раз глубоко вздохнув – воздух приятно пах травой и свежим сеном, – собрал все силы в кулак и оттолкнулся от бочки, едва её не повалив. Шаг, другой, третий… с каждым движением комок в груди разрастался всё сильнее, ощутимо напирал на рёбра, но Денис продолжал идти. И, приблизившись, почувствовал, как подкосились ноги. Он видел не месиво.

А волосы.

Первое желание, самое чёткое – выругаться. Но язык словно свинцом налился, а голова настолько отяжелела, что вряд ли получилось бы выдать что-то осмысленное, пусть даже непечатное. И потому лишь на колени медленно опустился, внимательно рассматривая спутанные пряди. Про себя отметил, что его самого хотя бы к стене посадили, а не швырнули, словно тряпку, но тут же головой тряхнул, отгоняя совершенно неуместную мысль. Затем наклонился, подлез пальцами под волосы и коснулся шеи.

Ледяная кожа обожгла, даже вздрогнуть заставила. Но Денис лишь зубы стискивал сильнее и давящими движениями продвигался вперёд, пытаясь понять, в какую сторону голова повёрнута. Глядя в пустоту, затаил дыхание и вслушался в тяжёлую тишину.

– Ну же…

Не шёпот – выдох почти неслышимый.

Под пальцами – едва различимый толчок. Рука задрожала, но вместо того, чтобы её отнять, лишь плотнее прижал, убеждаясь в том, что почувствовал. Жилка билась, билась слабо, но ритмично, а тонкая гладкая кожа – как только сразу не заметил? – покрылась крохотными мурашками.

Живая.

Судорожно выдохнув, сел рядом. И тут же – как приставленный к горлу нож, как ослепившая вспышка взрыва – осознание. Элементарная истина, в одно мгновение заставившая схватиться за голову и застонать, захрипеть, словно в приступе удушья. Разомкнутые губы скривились в безмолвном крике, незримыми ремнями сковавшем внутренности. Закушенный кулак, дрожавшие плечи – Дениса трясло, едва ли не метало, несколько раз он хватал пригоршни сена, цеплялся за собственные волосы и до боли жмурился, совершенно лишившись возможности хоть как-то мыслить.

Правда безжалостно била под дых, и её удары в сотни раз сильнее любых физических.

Не к каждой боли можно привыкнуть. Денис знал об этом как никто другой, вот только смириться никак не получалось. Наверное, потому, что смирение с подобным означало гибель окончательную. Он столько раз стоял на пороге конца, но до сих пор не смог привыкнуть.

Тяжело и прерывисто дыша, вздрагивая, словно в припадке, обернулся. Хрупкое тельце лежало совершенно неподвижно, всё в той же самой позе. Снова размётанные по сену волосы показались кровью, но на этот раз наваждение развеялось намного быстрее. Трясшимися пальцами, на каком-то словно нечеловеческом инстинкте потянулся к вороту куртки и дёрнул собачку молнии, не отрывая взгляда от одной, наиболее выделявшейся в сером свете пряди.

Кожа у неё слишком холодная.

Стянув куртку, набросил её на Волкову и снова поднялся. Ноги всё ещё дрожали, но на этот раз удалось устоять, лишь опасно пошатнувшись. Словно во сне слышал, как хрустели под подошвами кроссовок ломавшиеся сухие соломинки, и отказывался верить в то, что так отчётливо пробралось в помутнённое сознание.

Несколько раз обошёл всё помещение, вглядываясь, прислушиваясь, ощупывая, но так ничего не нашёл. Ничего.

И никого.

Внутри всё отяжелело настолько, что казалось, в рот залили свинец, а сдохнуть при этом почему-то не получилось. Денису хотелось орать, драть глотку в зверином вопле, ломать и крушить всё вокруг, но сил не было совершенно. И потому только к стене лицом встал, лбом упёрся в щербатую поверхность и запястья на затылке скрестил. А в голове – собственный голос, одно лишь восклицавший совсем недавно:

– Я же говорил, что так будет!

Но в ответ – только тишина.

Сколько времени прошло в забытьи, понять невозможно. Явно травмированная голова провоцировала постоянную тошноту с периодическим выпадением из реальности. Одно хорошо – ни Лёха, ни Маруська больше не являлись. Остались только непроглядная мгла да тишина, а больше ничего.

Утро пробралось в помещение светлыми лучами сквозь щели в дощатых стенах. Никаких звуков снаружи распознать не получилось, да и не находилось на то достаточных сил.

Случилось это, когда Денис сидел, откинув голову на стену и бездумно глядел на высокий стог в углу. Сначала слух выделил едва слышимый хрип, затем – шуршание. Пришлось встать, помотать закружившейся головой и пойти к противоположной стене. Слух не подвёл, хоть этому можно было бы порадоваться. Окажись только ситуация иной.

Волкова сидела, упираясь руками в пол. Его куртка валялась рядом, у ног, а на сползшей ветровке и тонком свитере, в районе плеча, багровели крупные пятна. Денис спрятал руки в карманы джинсов и сделал пару шагов навстречу. Первое, что увидел, заглянув в лицо – огромные серые глаза, полные не поддававшегося никакому описанию ужаса.

– Твоя? – кивок на плечо.

Волкова опустила голову и тут же схватилась пальцами за вязаную ткань, словно в попытке её разорвать. Затряслась вся, всхлипнула, дёрнула ещё сильнее. Пришлось присесть и крепко перехватить запястье. Кожа тут же побелела, как и его собственные пальцы.

– Нет, – едва различимый шелест, который даже шёпотом не назвать. Голова опущена так низко, словно она лбом пола коснуться пыталась. Выпустив руку, медленно поднялся, провёл пальцами по лбу и прикрыл глаза на пару секунд, усмиряя круги перед глазами.

Если кровь не её, значит, догадка только подтвердилась. Да только вот своё Денис уже отвыл, а потому лишь губу прикусил – так, чтобы незаметно.

– Где мы?

Вопрос – тихий-тихий, на выдохе, закончившийся заполошным вздохом. И смотрела так испуганно, так затравленно, словно удара ждала. Пальцами за ворот свитера цеплялась и дышала часто, как от долгого бега. Искусанные в мясо губы дрожали безостановочно – можно даже подумать, что говорила что-то.

Нахмурившись, Денис посмотрел прямо в глаза, отметив про себя, что это её ещё пуще напугало, и решил для себя сразу: говорить будет только правду.

– В плену.

Колени пронзила судорога, поэтому пришлось обойти Волкову и по щербатой стене сползти вниз. Глянув на беспрерывно дрожавшую спину, отвернулся. Тошно было настолько, что одного лишь захотелось сильнее всего – глаза закрыть и в кабинете Гончарова оказаться. Отобрать у этой дуры ручку, а приказ порвать к чертям собачьим.

На языке лишь один вопрос вертелся: довольна ли она?

Довольна?!

Но, когда губы уже дрогнули, Волкова вдруг схватила ртом воздух так тихо, так осторожно, что собственные слова осели на языке горьким ядом. Несколько раз Денис провёл ладонями по лицу, растирая щёки, подгоняя кровь к лицу, а, когда вновь открыл глаза, наткнулся на пристальный взгляд маленького затравленного зверька.

– Нас убьют?

Едва ли не одними губами, а в серых глазах – ни капли ожидаемой влаги. Только подбородок прыгал чуть заметно.

Денис пообещал говорить лишь правду. Потому ткнулся затылком в стену и пожал плечами.

– Не должны. Хотели бы убить – убили уже. Сначала разговаривать будут, узнавать, кто мы такие.

Краем глаза заметил, что сказанное почти никакой реакции не возымело. Волкова как сидела, упираясь рукой в пол, так и продолжила сидеть, только выдохнула медленно, с дрожью. Спина её настолько напряжена, что, казалось, ещё немного, и переломилась бы по хребту.

Зачем он это сделал? Сам понять потом не сможет, да только вот от стены оторвался, словно на автомате, взял валявшуюся на сене куртку за рукав, подтянул к себе и, сложив пополам, протянул по-человечески. Взгляд серых глаз мазнул по его рукам, а пальцы крепче вцепились в свитер.

– Надень и не строй из себя героиню.

И что-то, должно быть, в голосе его такое прозвучало, что то ли пугало, то ли наоборот. В общем-то, было наплевать, главное, что она подползла всё-таки на пару сантиметров и осторожно куртку забрала. Кое-как влезла в рукава, накинула на плечи. Смотрелась, конечно, весьма глупо, но ему какое дело?

Ей было страшно. Страшно настолько, что эти незримые холодные колебания даже почувствовать можно – они словно вибрировали, за загривок проникали. Длинные волосы закрывали лицо практически полностью, но зато тело говорило немало – неестественно изогнутое, бившееся в постоянном треморе. И пальцы, белевшие на костяшках, и шумное рваное дыхание. Ей страшно до такой степени, что что-то иное просто перестало существовать, что страх этот практически полностью её парализовал.

Денис закрыл глаза, едва заметно качнул головой и сглотнул. Горечь никуда не пропала, только гаже стало.

Надо начинать соображать. Наручных часов на запястье не оказалось – не то разбились и слетели, не то сняли. Впрочем, время ничего не прояснило бы, потому как и без того понятно, что час утренний. А вот какой день шёл, узнать неплохо бы. С такими травмами проваляться без сознания можно сколь угодно долго.

– Голова кружится?

Сначала она даже не поняла, что вопрос был ей адресован – только глянула непонимающе и поспешила опять отвернуться.

– Немного…

Денису захотелось вдруг вскочить на ноги, рявкнуть то, что вертелось на подкорке с завидным упрямством. Перед глазами – всё та же сцена в кабинете Гончарова, всё та же трижды клятая ручка и кривая подпись. Но вновь и вновь слова застревали в глотке, стоило только глянуть на сжавшуюся фигурку в паре метров от себя. В конце концов, его вина тоже присутствовала: значит, недостаточно он сделал, чтобы успеть отвадить её, вытравить из команды прежде, чем вышел злосчастный приказ. Значит, не только она была законченной дурой.

Он-то сам немногим лучше.

И всё это – на нём.

Снова. На нём.

Сначала показалось, что послышалось – Денис только головой тряхнул в тысячный, наверное, раз. Но, заметив краем глаза, как напряглась Волкова, глядя куда-то в сторону, прислушался. Тут же понял, что слух не обманул.

Шаги.

Поначалу негромкие, едва различимые, затем всё громче и громче. Лязгнули засовы, тяжёлая дверь со скрипом отворилась. Первое, что бросилось в глаза – автомат наизготовку. Сколько раз уже приходилось под прицелом находиться, а всё одно, внутри словно переворачивалось что-то.

Вошедшему было лет тридцать или около того. Одетый в камуфляж, смотрел озлобленно, колко – глаза как-то слишком уж лихорадочно блестели.

Этого только не хватало.

– Ты, – голос резкий, грубый. – За мной.

Внутри всё сжалось болезненно, когда почувствовал на себе взгляд испуганный. И лишь кивнуть сумел практически незаметно, в стену глядя и надеясь, что она бы поняла.

Послышалась тихая возня. Краем глаза видел, как медленно, с огромным усилием Волкова поднялась, как покачнулась, как едва не упала при первом же шаге. Но повернуться не смел, продолжая сидеть неподвижно, и только чувствовал скрип собственных зубов. А ещё почему-то просил, сам не зная, кого, об одном.

Чтобы не оборачивалась.

И она не обернулась. Молча вышла, согнувшись, и только волосы колыхались в такт каждому шагу – очень уж это запомнилось, когда он всё же посмотрел ей во след. А, когда дверь закрылась, вцепился пальцами в волосы и зажмурился, подавляя стон.

Уверенность в том, что ничего дурного ей не сделают, была практически непоколебимой. Если бы хотели, не стали тянуть, да и послали кого-то посерьёзнее, а не пешку. Почему пришедший сразу был отнесён к данной категории? Высшие ранги крайне редко баловались дурью, оставляя это пушечному мясу. Обдолбанными проще командовать. Уж об этом знать приходилось не понаслышке.

Но утешение было, мягко говоря, слабым.

Что, если он всё же ошибался?

Сомнения рвали все внутренности, резали их без ножа, а добивало осознание того, что поступить как-то иначе он, в общем-то, не мог. Не мог, потому что испугался.

Вот только не за себя.

И правила здешние знал слишком хорошо.

Сколько времени прошло? Полчаса, час? А, может, минут пятнадцать? Денис тщетно пытался считать про себя секунды, прикидывать, пусть хотя бы приближённо. Сбивался очень быстро, потому что только одно в голове вертелось: что с ней делали сейчас? Пытался успокаивать себя, втолковывая мысль о том, что всё обойдётся, но тут же вспоминал самого себя девятилетней давности. Вспоминал и чуть не выл.

Когда услышал шаги, вскочил так резко, что едва не упал.

Волкова вошла, держа руки перед собой. Вошла точно так же, как и выходила – чуть покачиваясь и держа голову низко опущенной. Ни рваной одежды, ни пятен на ней – кроме багрового на плече, уже знакомого, – разглядеть не получилось. Словно в замедленной съёмке подошла к стене и упала на колени лицом к ней. Опустила плечи и замерла.

– Пошли.

Резкий оклик, лязгнувший о бляху ремня приклад – Денис сам не помнил, как нашёл в себе силы отвернуться от хрупкой фигурки и подойти к двери. В глаза сопровождавшему старался не смотреть, зная, какую реакцию это могло бы вызвать. Послушно сложил руки за спиной и пошёл вперёд, загривком чуя устремлённый промеж лопаток автомат. Но даже не мог понять толком, было ли хоть сколько-то страшно.

Местность напоминала окраину какого-то аула. Смотреть по сторонам не получалось, а всё, что можно было выхватить боковым зрением – старые дома, кривые улочки и пару бегавших друг за другом собак. Холодный ветер продувал насквозь, но казался сейчас сущим пустяком, едва ли ощущаясь.

Вели к дому, стоявшему в начале одной из улиц. У входа, на ступеньках, сидели, куря, двое мужчин средних лет. Оба одеты по-военному, но ни одного знака отличия не имелось. На Дениса посмотрели снизу вверх, осклабились и что-то быстро заговорили друг другу, затягиваясь едва ли не синхронно.

Дом был оборудован под что-то вроде штаба. Это стало понятно, стоило только порог переступить – слишком обстановка аскетичной была – только коврики пёстрые на полу, а больше никаких украшений, типичных для таких жилищ. Белые, совершенно голые стены, скрипучие половицы с давно начавшей облезать краской, дровяная печь – от неё едва-едва веяло теплом. Пустые подоконники, окна без занавесок. Женщины здесь если и бывали, то только для того, чтобы убраться. При всей наготе помещения, грязным оно не выглядело совершенно.

Ввели в небольшую комнату, чуть темнее, чем основная, плотно прикрыли дверь. Сопровождавший остался стоять, подперев её спиной и по-прежнему держа автомат наготове. За столом, возле окна, сидел полный мужчина, неторопливо делавший самокрутку. От уверенных движений поблёскивала печатка на среднем пальце. Густая чёрная борода, такого же цвета брови… Денису не имелось до внешности никакого дела, но он всё же передёрнулся невольно – больно уж сильны оказались ассоциации.

На стене, справа от окна, висел отрывной календарь. На чуть смятой от чьего-то неаккуратного движения – крупная цифра одиннадцать красного цвета. Одиннадцатое октября девяносто второго, воскресенье. Из жизни выпали почти сутки.

– Садись.

Голос показался на удивление ровным и спокойным. Кивок в сторону стоявшего напротив стола стула получился даже мягким. Сделав несколько шагов вперёд, взглядом Денис наткнулся на багровевшие капли крови прямо возле одной из ножек и замер. Холод пробрался за загривок.

– А у вас что, баб бить принято?

Ожидал всего – удара прикладом меж лопаток, даже выстрела в ногу. Но вместо того – спокойный взгляд исподлобья и продолжившийся процесс сворачивания папиросной бумаги.

– Она не баба. Раз воюет, значит, всё равно, что мужчина.

Вновь посмотрел на алые капли и медленно выдохнул. Нашёл в себе силы для чего-то, что походило на усмешку, а затем всё же сел, чтобы не провоцировать, и сцепил пальцы в замок. На выдохе собрался с силами и посмотрел мужчине прямо в глаза. Знал, что это значило, знал, а потому делал осмысленно. Карие глаза блеснули недобро, но контакт зрительный не разорвался. Некоторое время сидели в полнейшем безмолвии, а затем Денисов выпад получил комментарий:

– Смело. Бывалый?

Лишь головой мотнул в ответ неопределённо.

– Она не воюет. Она журналист. Как и я.

Ответ вызвал изогнутую густую бровь. Мужчина подался чуть вперёд, отложив самокрутку, и с издёвкой во взгляде вновь посмотрел Денису в глаза.

– Докажи.

Практически по слогам, так, что слово это словно во внутренности сумело пролезть.

Чуть прикусив губу, вытянул ноги и полез в карман джинсов. Сложенная в несколько раз, порядком измятая бумажка увидела свет и легла на столешницу. И тут же была взята и развёрнута. Цепкий взгляд забегал по напечатанным словам.

И даже как-то неверующе, должно быть, Денис посмотрел на мужчину, прежде чем брякнуть с каким-то странным выражением в голосе:

– А вы её даже не обыскали.

По лезвию ножа ходил, но почему-то словно чувствовал, что ничего ему не сделают. По крайней мере, пока. Только вот капли под ногой покоя не давали. Словно холодом могильным веяло от них.

– Москва?

Кивок в ответ. Удостоверение сложили по сгибам и спрятали в ящик стола.

– Тем лучше. Вагиф, уведи.

Денис поднялся, однако в последний момент решил рискнуть ещё раз. Обернулся, посмотрел на мужчину: тот вновь взялся за своё занятие.

– Можно вопрос?

– Валяй.

– Какого хера, а? Мы же вашу жизнь показываем, вам же помогаем.

Пальцы дрогнули, часть табака даже просыпалась на стол, спровоцировав несколько слов, сказанных сквозь зубы явно не по-русски. И снова пристальный взгляд, но на этот раз с явственными недобрыми огоньками и едва различимым прищуром.

– Кому «нам»? Ты в Азербайджане, идиот.

Сказанное эхом отдавалось в голове всю обратную дорогу. С каждым шагом, с каждым вдохом и выдохом. Держа руки за спиной, вновь и вновь прокручивал последние услышанные слова, толком не понимая, зачем это делал. Словно осознать пытался что-то, хотя и так всё предельно ясно.

Изредка проходившие мимо местные глядели в спину, бросали какие-то, должно быть, самые искренние проклятия, которые только существовали. Денису было наплевать настолько, что понимал он это как-то словно бы с запозданием, а в голове одно лишь крутилось назойливо, с завидной силой:

«Ты в Азербайджане, идиот».

Но все мысли выветрились, когда он вошёл в хлев, а дверь за спиной закрылась.

Волкова сидела так же, как села, вернувшись. Абсолютно в той же самой позе – поджав под себя ноги и опустив плечи. Волосы полностью закрывали лицо, а из-за того, что сидела она, повернувшись к стене, разглядеть что-либо было попросту невозможно. Сделав несколько шагов – сено под подошвами негромко захрустело, – Денис опустился на корточки и, на пару мгновений глаза прикрыв, постарался сделать так, чтобы голос его звучал поровнее.

– Посмотри на меня.

Даже не пошевелилась в ответ. Казалось, если бы не подрагивавшие плечи, можно было подумать, что даже дышать перестала. В спутанных волосах застряло несколько соломинок. Окинув их взглядом, Денис осторожно, практически невесомо коснулся опущенного локтя. Медленно обхватил его, потянул на себя, почти не дыша при этом. Волкова дёрнулась в попытке высвободиться, и тогда пришлось со всей силы рвануть руку, разворачивая против воли.

– Твою мать…

Вырвалось это совершенно машинально. Потому что от увиденного к горлу вновь подступила тошнота.

Левый уголок рта, казалось, был просто разорван. Из пореза до сих пор сочилась кровь, успевшая залить всё: губы, подбородок и даже часть свитера.

Волкова дёрнула головой, попыталась отвернуться, но Денис тут же с силой схватил за подбородок и вновь развернул к себе. В серых глазах, устремлённых в потолок, сумел разглядеть просто не поддававшуюся хоть какому-то описанию боль.

– Не надо.

Столько отчаяния в голосе, столько мольбы…

Посиневшие губы не шевелились практически – нижняя, должно быть, и вовсе онемела. Пролепетала едва слышно, зажмурилась, головой осторожно повела в попытке высвободиться. Стыдно было. Поняв это, Денис лишь зубами скрипнул да подбородок ещё сильнее сдавил. Точно дура, ни дать, ни взять.

А внутри всё горело, полыхало, словно свинцом наливалось…

– Как?

Сквозь сжатые челюсти, чтобы скрыть дрожь.

Опухшая губа дрожала, кровь медленно текла по его пальцам – тёплая, тёмная, оставлявшая следы.

– П-перстнем зацеп… зацепился.

Не отрывая взгляда, Денис свободной рукой полез в карманы собственной куртки, по-прежнему накинутой на хрупкие плечи. В одном из внутренних нашёл платок и, прижав к ране, чуть надавил окровавленной ладонью. В ответ – тихий скулёж.

– Терпи.

И снова полез в карманы, но теперь уже не куртки, а её ветровки. Кое-как сумел вытащить сложенный листок, парой резких взмахов развернул его и, увидев машинописный текст, откинул в сторону.

Глядя в серые глаза, никак одного понять не в силах оказывался – почему за всё время ни слезинки Волкова не проронила. Ведь это так типично, так ожидаемо, ведь он уверен был, что в рыданиях она будет буквально заходиться, едва только сообразит, что случилось. Она точно всё понимала, потому что слишком уж взгляд был осмысленный, но сами глаза – сухие. Это не давало покоя.

Лязгнул замок, послышался скрип. Жестом показав Волковой сидеть, поднялся, прихватив бумажку. Следы крови охладили ладонь.

Вагиф принёс кувшин с водой и несколько лепёшек. При этом автомат умудрялся держать наготове. Огоньки в его глазах уже не были такими яркими: должно быть, даже не курил давненько. Глубоко вздохнув, Денис протянул бумагу.

– Главному своему отдай. Документ её. И скажи ему, чтобы бинты достал и спирт.

– Ещё чего? – Вагиф огрызнулся, зло оскалился.

Одним широким шагом сократив расстояние между собой и вжавшейся в стену Волковой, Денис схватил её за шкирку и поднял, словно котёнка. Чуть тряхнул и руку с платком от лица отнял, с лёгкостью переборов попытку воспротивиться.

– А ты вот это видел? Завтра к вечеру она сдохнет от гангрены. И денег вы получите вдвое меньше.

Что всегда получалось хорошо, так это блефовать. Несмотря на то, что злоба сейчас клокотала слишком очевидно, всё же все эти действия, все фразы были именно блефом. В чём-то отчаянным, но совершенно безальтернативным. Иначе только бог ей помощник.

Вагиф что-то проговорил сквозь зубы, глянул из-под бровей недобро и вышел, хлопнув дверью. Волкова же сделала шаг в сторону – пришлось тут же её выпустить – и рухнула обратно, в паре сантиметров от окрашенного кровью сена. Денис смёл его ногой в сторону, постоял некоторое время, словно бы не зная, что делать, а затем опустился рядом. Не сумел не отметить, что от него тут же отодвинулись поближе к стене.

Пообещав говорить правду, не учёл, что признаваться в ней самому себе окажется едва ли не сложнее, чем произносить вслух. Пытаясь обдумать хоть что-то, вновь и вновь приходил к единственному выводу, свербевшему на подкорке: положение у них патовое. Их даже через границу умудрились переправить, значит, поиски заняли бы уйму времени. При условии того, что их вообще стали бы искать.

Вслушиваясь в прерывистое дыхание, всё ждал всхлипов, но тщетно.

А, когда Вагиф принёс пакет, не смог сдержать удивления. По всему получалось, что планы на них имелись серьёзные, а с деньгами получилось угадать, ткнув, по сути, в небо. Они нужны были не только живыми, но и здоровыми, по крайней мере, максимально.

В пакете нашлись вата, бинты, пластырь и спирт. Увидев всё это, Волкова подобралась, но до реакций её не имелось никакого дела. Потому Денис лишь к себе её за руку подтянул, платок от раны отнял и вовремя по руке шлёпнул, когда хватило мозгов потянуться к губе – очевидно, чтобы попытаться прикрыться.

Плеснув спирта на руки, обтёр пальцы и взял вату. Первое же прикосновение вызвало заведомо провальную попытку вырваться.

– Тихо.

Осторожно, так осторожно, как только умел, собирал остатки крови на вату, обводил рваные края, мысленно отмечая лишь две вещи: рана оказалась совсем не глубокой, больше страшной на первый взгляд, а сама Волкова вела себя на удивление тихо. Тряслась, словно осиновый лист, а ещё почему-то цеплялась пальцами за его предплечье. Смотрела в потолок, дышала кое-как, а цеплялась с такой силой, какая, наверное, только имелась. Серые глаза словно остекленели – явно думала о чём-то, но спрашивать Денис, конечно, даже не собирался. Только дело своё делал. Не хватало ему тут ещё заражений. И так неизвестно, чем закончится теперь.

Отмотав пластырь, налепил его от подбородка до скулы и, не скрывая скептицизма, осмотрел получившийся результат. Выглядело всё это совершенно непрезентабельно, но, в общем-то, плевать он хотел. Главное, чтобы последствий серьёзных избежать удалось.

– Сойдёт.

Дрожавшие пальцы аккуратно коснулись края пластыря, губа дёрнулась ещё сильнее. И – шёпотом, хрипло и невнятно:

– Спасибо. Вы…

Обозлился вмиг, но позволил себе только зубы сжать посильнее и выдохнуть с шумом, протяжно.

– Прекрати. Убивать будут, тоже на «вы» обратишься?

Опустила голову – волосы снова упали на лицо – и обхватила себя за плечи. И голос – не голос. Так, лепет едва разборчивый.

– Убивать? Но ты… ты же… тогда…

– Я сказал «не должны». Может быть всё, что угодно. Если денег не дождутся.

– Откуда т-ты знаешь про деньги?

– Это очевидно. Больше им от нас ничего не надо: война не наша, а мы – не участники.

Повисла тишина. Уронив руки на согнутые колени, Денис рассматривал солому, думая об одном. Совесть это просыпалась, наверное. Такое непривычное ощущение царапалось сейчас где-то внутри с такой силой, что машинально даже грудь потёр и поморщился. Затем медленно выдохнул и скосил глаза: Волкова вновь сидела неподвижно, а куда смотрела, не понять. Переварить услышанное и за один день пережитое даже иному мужику крайне сложно, а тут девчонка сопливая.

Журналистка. Мать её.

Встал, спрятал руки в карманы, несколько раз прошёлся туда-сюда. А, когда остановился, глядя куда-то на стог сена, тихий вопрос ударился меж лопаток, словно нож. Льдом могильным проник внутрь.

– Володя?..

Володя.

Задохнулся, схватил ртом воздух и сжал до онемения губы, пользуясь тем, что спиной стоял. Захотелось вцепиться пальцами в грудь, разодрать кожу, рёбра переломать, чтобы сдохнуть к чертям собачьим прямо здесь и сейчас, на этом самом месте. Потому что то, о чём старался не думать совсем, то, от чего безмолвно выл совсем недавно, ткнулось в спину тихим голосом, полным бескрайнего отчаяния…

«Ты виноват».

Стало больно.

Медленно Денис обернулся.

Серые глаза смотрели пристально, а в них – целый вихрь эмоций: такая мольба, такая надежда и такая нечеловеческая, совершенно звериная боль, что внутри всё словно разрываться начало на мириады кусков. Денис смотрел в эти глаза и мог поклясться чем угодно, что чувствовал всё, что чувствовала сейчас Волкова. Медленно покачал головой, так и не находя в себе хоть каких-то сил отвернуться.

Он пообещал. Пообещал говорить только правду.

А слово своё привык держать.

– Если бы он был жив, его бы там не оставили.

Глава 11

Курить Рощин любил всегда. Любил ощущать приятное покалывание от каждой затяжки, любил горечь на языке и сизые клубы терпкого дыма. Курил давно, около десяти лет, и без пачки в кармане себя уже не представлял. Вполне возможно, что именно привычка, в народе считавшаяся пагубной, дала ему путёвку в жизнь. Если бы не дешёвые сигаретки, покупавшиеся в школьные годы, не было бы у него сейчас такого голоса: чуть надломленного и с небольшой хрипотцой. Главное, не переборщить и не заговорить в один прекрасный миг сиплым тоном бывалого сидельца. Впрочем, думалось на эту тему исключительно в порядке сальной шуточки.

Особенно курить нравилось в местах, в которых всем остальным это делать строго запрещалось. Коридор телецентра подходил в качестве примера как нельзя лучше. Потому и стоял сейчас Саша, перегнувшись через распахнутое окно, задумчиво глядел на проезжавшие по Академика Королёва автомобили и чувствовал, как сквозняк морозил лицо. Облезшая краска с рамы ошмётками цеплялась за новенький пиджак, но дела до того не имелось никакого.

Привилегии знаменитости, пусть даже такие пустяковые – что могло быть лучше? Тем более, когда домой торопиться не надо, а рядом – друг детства?

Вот только друг этот словно подыхал от чего-то прямо на глазах.

– Слушай, – стряхнув пепел, повернулся корпусом в тепло помещения, оставив руку на улице, и посмотрел на стоявшего у стены рядом Валерку, – что вы такие сегодня?

– Какие?

Повёл плечом, словно бы в раздумьях. Светиться по ящику не прельщало совершенно, но перечить, при всём своём скотском характере, не торопился – понимал, что больно уж сук удобный, чтобы бездумно его подпиливать. Радовало одно – наличие в этих кишкообразных коридорах знакомых лиц. Но, если обычно Валерка оказывался готов поддержать какую-нибудь хохму и просто потрепаться, то сейчас сам на себя не походил своей заторможенностью. Глядел куда-то мимо, отвечал невпопад. Совсем уж не такой.

– Как похоронил кого. И подружка твоя тоже такая же, – кивок в сторону в качестве подтверждения. Оля стояла поодаль, глядела напряжённо куда-то в конец коридора и ноготь на большом пальце грызла. Всегда необычайно весёлая и забавная, сегодня только глаза прятала красные, а на все попытки развеселить – шуткой ли, комплиментом, самой обворожительной улыбкой из всех возможных, – не реагировала совершенно. Сейчас же явно ждала кого-то.

Валерка вздохнул, потёр глаза, жестом попросил сигарету, а на колкое замечание о том, что, если поймают, «будет бо-бо», только отмахнулся. Щёлкнув зажигалкой, чуть оттеснил Рощина от окна. А заговорил и вовсе уж каким-то замогильным голосом:

– У нас подруга в заложники попала, похоже. Новостница.

В ответ – протяжный зевок в кулак и быстрая затяжка. Больше из вежливости спросил, потому интересом особенным голос не наполнил:

– Как умудрилась?

– Поехала в Армению в репортёрской группе, их обстреляли там. С позавчера никакой информации.

Что-то скребнуло на подкорке. Да с такой силой, что с непривычки странным даже могло показаться. Если бы на то хоть сколько-то внимания обратилось. С подозрением глянув на Валерку, Рощин проговорил это медленно и неверующе. А ещё отчего-то искренне надеясь ошибиться:

– Только не говори, что Агата.

Но Валера кивнул, выкинул недокуренную сигарету и спрятал руки в карманы джинсов, оставшись стоять лицом к окну. И, схватив его в следующий же миг со всей силы за плечо, развернув к себе, Саша собственный голос не узнал:

– А какого хера ты молчишь всё это время?!

На выдохе, с такой несвойственной агрессией, что самому показалось на миг – между словом и ударом по морде совсем немного.

– Откуда я знал, что тебе есть дело?

Выпустив плечо, позволил себе выругаться сквозь плотно сжатые зубы, проигнорировав полный удивления взгляд. Дела-то и впрямь не имелось изначально, а, если бы предположение оказалось ошибочным, ограничился картонными словами о том, что всё непременно обошлось бы, и слил тему в иное русло. Стало вдруг тошно от самого себя и этого понимания. Чувство совершенно привычное, но именно сейчас какое-то словно концентрированное.

Посмотрев вправо, вновь наткнулся на напряжённую фигурку Ольги, которая по-прежнему стояла у стены и выискивала кого-то глазами. Даже с приличного расстояния виднелось плескавшееся в них отчаяние.

– Кого она ждёт?

Послышался глубокий и тяжкий вздох.

– Брат Агаты приехал. С их начальством разговаривает.

И, словно в подтверждение сказанного, Оля вдруг сорвалась с места, буквально бегом ринувшись куда-то прочь из поля зрения. Переглянувшись, мужчины одновременно поспешили следом. Даже не сговариваясь, на автомате словно. Дошли до поворота скорым шагом, заглянули за угол.

Среди сновавших туда-сюда людей двое, замершие у стены, выделялись именно статичностью своих фигур. Оля глядела на что-то говорившего собеседника, прижимала пальцы к губам и даже вроде бы подрагивала. Или показалось?

Однако куда больший интерес представлял прятавший руки в карманы молодой человек. Стоя у стены, он всем своим видом выдавал на-гора такую муку, такое отчаяние, что от одного лишь взгляда издали становилось ещё более тошно.

– Я пойду, подойду, – Валерка уже вышел было из-за угла, как Александр, не особенно-то рассчитывая силу, дёрнул его за рукав, заставив притормозить.

– Я с тобой.

Снова в плечо ударился полнившийся непониманием взгляд. В любой иной ситуации Рощин давно уже бы рявкнул пару ласковых и непечатных, наплевав на место, в котором находился, чтобы если уж не делом, так словом выбить дурную привычку так пялиться. Но сейчас лишь первым вперёд пошёл, не понимая до конца одного лишь.

Что боялся услышать новости.

Заметили их не сразу, а лишь когда расстояния осталось в пару шагов. Первое, на что обратилось внимание – практически никакой реакции. Подобное ощутимо ударило бы по самолюбию, окажись обстановка хоть сколько-то отличной от сложившейся, но сейчас только на руку играло. В доверие втереться проще.

– Привет, – Валера пожал протянутую руку и кивнул на Сашу. – Вот, познакомься…

– Александр. Мы знакомы с Агатой.

– Марк.

Рукопожатие вышло крепким, уверенным, хотя Марк этот, надо полагать, находился в состоянии знатного раздрая.

– Что говорят?

Повёл плечами, руки ещё глубже в карманы спрятал.

– Они ничего не знают. Ни с кем не могут связаться, информации нет. Знают только примерный маршрут… и всё. Надеются на плен. Тогда они хотя бы… хотя бы живы.

Голос стих, дрогнув. Так лопались струны, не выдержав напряжения.

Рощину показалось вдруг, что он мог видеть и оценивать сложившуюся ситуацию с разных сторон. И внутри столкнулись, сплелись два совершенно разных состояния. Одно заставляло лишь безмолвно наблюдать со стороны за всем: за заплакавшей в тот же миг, мелко трясясь и зажимая рот кулаком, Олей, за тут же обхватившим её хрупкое сжавшееся тельце Валеркой, бледным, словно мел, Марком – человеком, знакомству с которым всего-то пару минут от силы. И даже самого себя, стоявшего у серой стены и глядевшего куда-то в пустоту, Рощин мог представить в собственном воображении невообразимо чётко. Но это состояние отличалось совершенной безучастностью, лишь глядеть вынуждало безмолвно, отрешённо. Ни пользы от него, ни реакции какой, ничего.

А вот другое… вынуждало словно вскипать, сознанию яростью наливаться, руки в кулаки сжимать. Что именно побудило к такому его проявлению, неясно: не то услышанное, не то собственная реакция на сложившуюся ситуацию, не то по-прежнему трясшаяся в считанных сантиметрах Оля. Оля. Словно во сне Рощин повернулся в её сторону, посмотрел, голову склонив. Красивое лицо покраснело, глаза распухли, почернели, а вся фигурка ссутулилась, в размерах даже уменьшилась. Валерка тщетно пытался разжать скрюченные, сомкнутые на ткани свитера пальцы заломленных рук. Пальцы… эти пальцы – искусанные в кровь, побелевшие на костяшках, такие тонкие и длинные – именно они заставили взгляд остекленеть. Понимание ударилось о подкорку, заставило почувствовать пусть слабый, но ощутимый укол.

И вдруг, в одно оставшееся незамеченным мгновение… два состояния соединились, сплелись воедино. Картинка не стала чётче, никак не изменилась, но зато ушло то свербевшее на подкорке чувство странной отрешённости. Сашу словно бросило под лёд, а потом вытолкнуло на поверхность – он даже вдохнул рвано, пришёл в себя, волосами тряхнул. Голова, секунды назад бывшая на удивление лёгкой и неподъёмно-грузной одновременно, начала соображать. Застывший на тонких пальцах взгляд метнулся выше, к заплаканному лицу, а затем – на Валеру. Тот смотрел в глаза, растерянность плескалась, ничем не замаскированная, плыла по воздуху незримыми волнами. Она-то и привела в себя окончательно.

– Уведи её, быстро.

В ответ – ещё большее изумление.

– Ну!

Если пришлось бы повторять в третий раз, он бы не выдержал: точно заехал бы по лицу, не посмотрел на сновавших туда-сюда людей и возможные последствия такой выходки.

Но Валерка понял – что-то шепнув Оле на ухо, сильнее обхватил её за плечи и буквально поволок, вяло сопротивлявшуюся, по коридору прочь, то и дело оглядываясь и посылая немой, но слишком чёткий вопрос. Рощин читал его безо всяких усилий, а ответить не мог и самому себе. Хотя пытался изо всех сил.

Когда две фигуры скрылись за поворотом, вновь повернулся к Марку. Тот поднял голову, посмотрел долго, внимательно – так, что под новенький фирменный пиджак словно воду ледяную тонкой струйкой влили. Мурашки поползли по спине, от плеч к лопаткам и ниже, холодом забираясь под кожу, обвивая рёбра и медленно подбираясь к внутренностям. Отвести бы взгляд, отвернуться, да только одно сделать это не позволяло.

Глаза.

На него смотрели её глаза.

– Куришь? – прочистил горло, не позволив голосу сделаться хоть сколько-то сиплым или неуверенным.

– Уже да.

Пару мгновений постояв безмолвно, Рощин хлопнул Марка по плечу и потёр пальцем нижнюю губу.

– Пойдём, поговорим.

И двинулся вперёд, обогнув нагруженного батареей коробок какого-то тщедушного паренька. Шёл медленно, голову склонив и глядя на каменный пол затёртый, прекрасно понимая, что вряд ли мог внушить доверие после пары брошенных фраз. Но, когда услышал шаги позади, что-то внутри словно дёрнулось, сил придало, заставило идти быстрее и увереннее. Теперь стук каблуков слышался даже сквозь безостановочный гомон сновавших туда-сюда сотрудников. Рощин слушал каждый такой глухой щелчок, считал шаги и судорожно соображал.

Ничего нового Марк сказать не смог – информации ему дали с гулькин нос. Группа должна была выйти на связь во второй половине дня десятого числа, отчитаться и договориться о репортаже через спутник. Вовсю шло двенадцатое, но никаких изменений не появлялось. На связь никто не вышел.

Отсутствие новостей – уже хорошая новость?

И вот Рощин стоял у таксофона, крутил меж пальцев монету и слушал длинный механический гудок, нёсшийся из трубки. Марку сказал отойти к машине – так, чтобы тот ничего не смог расслышать, а сам вдруг словно окаменел, украдкой следя за алевшим крохотным огоньком очередной сигареты в руке нового знакомого. Лишь сейчас в сознание пробрался самый, пожалуй, логичный вопрос. Вопрос, который до того если и витал где-то поблизости, то оставался слишком призрачным и незаметным, чтобы привлекать внимание.

Тебе-то оно зачем?

Ведь чужие люди, которых узнать толком не узнал.

А перед то и дело становившимся мутным взором, словно в издёвку какую – согбенная фигурка и полное страдания лицо в обрамлении бордовых прядей лохматых. Тонкая прозрачная дорожка на щеке, сорвавшаяся с подбородка слезинка. И пустынный коридор, в котором лишь пыль витала. А потом – тонкие пальцы, нежно поводившие по кособоким крыльям наспех сложенного из салфетки журавля. Слабая улыбка, взгляд серых глаз…

Слова о детской мечте стать журналистом.

Что, если она ещё жива?

Что, если он не попытается?

Отвернувшись, медленно провёл пальцем по номеронабирателю, почувствовав холод металла, растёкшийся под кожей.

Тебе это не нужно. Ты потом проблем не оберёшься. Сам ведь знаешь, какие могут быть последствия. Это того не стоит.

Не дури.

Резкий, шумный выдох. Пальцы перехватили монету, сунули её в щель, метнулись к диску. Тихий ритмичный треск отсчитал нужные цифры. Гудок стал редким, прерывистым. Один, два, три… Рощин слушал, считал про себя и отстукивал костяшкой по ободранному корпусу какой-то странный ритм. Дышать старался через раз, словно боясь пропустить что-то. На счёт «девять» гудок прервался, захлебнулся, что-то кратко треснуло на линии. Глаза закрылись сами собой.

И, опередив абонента, одно лишь бросил в трубку:

– Это я.

Ответом послужило сочное причмокивание и смешок.

– А это – я.

Следом – громкий хруст, заставивший поморщиться машинально. Жрал он там, что ли?

Злость метнулась к горлу, пламенем незримым опалила внутренности. Пришлось сжать зубы на пару мгновений, утихомиривая приступ, подавляя желание отпустить фривольный комментарий, и тихо выдохнуть.

– У меня дело к тебе есть. Важное.

Протяжный громкий зевок заставил вновь передёрнуться, крепче вцепиться в трубку. Молчать, только молчать. Не сметь и рта раскрыть, иначе…

Иначе он поможет ей лечь в могилу.

Если она ещё не там.

Послышался негромкий шорох – скорый, чёткий, словно страниц перелистывание. Затем – очередное причмокивание губами.

– Ну давай, подваливай. К трём успеешь?

Глянув на циферблат наручных часов, прикинул время в пути.

– Да. Только со мной человек будет.

– Что, так серьёзно?

Александр развернулся, поймал взглядом неподвижную фигуру, стоявшую возле машины.

– Серьёзно.

Анализировать тот или иной выбор не любил никогда. Действовать по наитию старался, слушая голос внутренний, и сейчас не позволил ситуации стать исключением. Конечно, потом назойливые сомнения, от которых в эти минуты приходилось вновь и вновь отмахиваться, не дадут покоя, завладеют полностью, но сейчас Рощин даже задумываться себе запретил о правильности принимаемого решения.

Ехали со скоростью, явно превышавшей разрешённую, однако сотрудники постовых служб крайне редко тормозили владельцев элитных иномарок, и потому именно сейчас наличие «мерседеса» играло на руку втройне сильнее. Обычно не стихавшая магнитола молчала, а в салоне едва ли не осязаемо витала напряжённость. Она медленно распространялась, холодком окутывая плечи и заставляя крепче сжимать руль, чтобы не давать тремору одержать верх.

Притормозив на очередном светофоре, полез за сигаретами и покосился на сидевшего рядом Марка. Тот бездумно глядел куда-то прямо перед собой – бледный, без единой эмоции на осунувшемся лице. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы увериться в самой простой в сложившейся ситуации вещи: сна парень не знал уже несколько дней. Протягивая пачку в безмолвном предложении, Александр отметил против воли, как всё же дрогнули пальцы.

Дорога заняла от силы минут двадцать – полупустые улицы сыграли хорошую роль. Потому успеть получилось не просто к трём, а ещё и полчаса в выигрыше припасти. И всю дорогу Александр ждал. Ждал вопросов, попыток что-то узнать. Но то ли страх руководил Марком, то ли просто стресс перекрывал возможность сформировать что-то конкретное. Это играло на руку, потому что ни одного ответа в данные минуты найти бы не получилось.

Но, когда Марк всё же повернулся в его сторону, Александр заглушил мотор и резко выдохнул, опустив голову. Тут же резким движением закинул опавшую на глаза длинную прядь и поспешил не дать сказать.

– Ни о чём меня не спрашивай. Я ничего не обещал, поэтому… не надо.

И не мог видеть, по-прежнему сидя с опущенной головой, но отчётливо почувствовал нутром безмолвный кивок, послуживший покорным согласием. Некоторое время сидел, машинально с силой сжимая обивку руля и водя по ней побелевшими пальцами. Внутренний голос не говорил – кричал, оглушая изнутри.

Остановись, пока не поздно.

Да только вот ведь штука – «поздно» уже наступило.

Огромный холл, выбеленные стены, ковёр на широкой лестнице, бдительная консьержка с домовой книгой – на всё это убранство высотки на Котельнической набережной внимания не обращалось уже давно, а вот шедший на полшага позади Марк напрягался всё сильнее, и состояние его передавалось по воздуху. Пряча руки в карманы брюк как можно глубже, Рощин бесшумно шагал по ступенькам, чувствуя под тонкими подошвами проминавшийся ворс. Четвёртый этаж, три тяжёлые дубовые двери. Подойдя к уже давно знакомой, несколько мгновений постоял, кусая губу.

Продюсером Руслан Кривицкий стал относительно недавно – примерно, когда стала очевидной вся та потенциальная прибыль, которую сулил зарождавшийся в позднем Союзе шоу-бизнес. Обладавший просто акульей хваткой и огромным количеством самых разных знакомств, поднимался быстро, новых «звёзд» делал вполне успешно. Саша Рощин являлся одним из наиболее выгодных его проектов.

Комок мыслей, слишком туго спутавшийся, прервал треск звонка. Ладонь словно сама собой упала на кнопку – совершенно незаметно.

На Марка Кривицкий впечатление произвёл неизгладимое – это стало понятно, когда хозяин четырёхкомнатных апартаментов вальяжно развалился в кресле за тяжёлым письменным столом в кабинете и вопросительно кивнул на початую бутылку коньяка, чем вызвал взгляд, полный не просто изумления, но какого-то словно ужаса. Пить, впрочем, не стал никто, и тогда разговор сразу же приобрёл необходимое русло. Опершись о столешницу, Рощин чётко и внятно разложил всё, что удалось узнать Марку, по полочкам. Излагать было особенно нечего, а сам Волков выглядел настолько убито, что толка от него ждать не приходилось. Да и в беседах с такими, как собственный продюсер, Александр явно смыслил на порядок больше.

Услышанное не воодушевило ни на чуть – то, впрочем, было совершенно ожидаемо. На середине рассказа Руслан схватил с подноса яблоко и громко им захрустел, глядя на нежданных гостей практически безразлично. Рощину стоило невероятных трудов не морщиться от въедливых звуков и продолжать говорить.

– На границе, говоришь? – когда рассказ иссяк, Руслан потянулся и закинул ноги на край стола. Начищенные ботинки сверкнули в свете ажурной лампы. – Если натурально в плен попали, то я им не завидую.

– А что сделать могут? – Марк подал голос впервые за всё это время, потому вопрос прозвучал сипло, совсем уж беспомощно.

– Фантазия работает? Вот всё, что думаешь, всё и могут.

Некоторое время в гостиной висело молчание. Тяжёлое, оно давило на плечи, а постоянно царивший из-за бархатных портьер полумрак добавлял в и без того напряжённую обстановку ноток дискомфорта. Хотя сама квартира и отличалась роскошью небывалой.

Александр стоял неподвижно, по-прежнему упираясь ладонями в лаковую дубовую поверхность; Марк сидел рядом, глядя на сцепленные в замок пальцы. Стоявшие в углу ходики отмеряли с положенной скоростью мгновение за мгновением, но кто бы только мог объяснить, почему время тянулось так медленно?!

Скрипнув креслом, Руслан откинулся на спинку ещё сильнее и покрутил меж пальцев покрытую вензелями и позолотой авторучку. Последил за её слабым сверканием в электрическом свете и усмехнулся.

– А с чего ты вообще взял, что вы по адресу? Я не ищейка.

– Ты из меня дурака не делай. – Рощин скосил глаза и чуть повернулся корпусом к собеседнику. – Я твоих быков знаю. И связи у тебя есть.

Говорил, зная за собой абсолютную правоту – в криминальных кругах Кривицкий пользовался известностью, пожалуй, даже несколько сильнее, нежели в эстрадных. Впрочем, он такой был не один. Шоу-бизнес давал огромные доходы, а что именно скрывалось за концертами очередной группы или сольного артиста, простым смертным знать совсем не обязательно.

– Ну, у меня много, чего есть.

Рощин отошёл от стола к окну и, спрятав руки в карманы брюк, обернулся. Идти ва-банк приходилось не впервые.

– А ты вспомни, какие бабки я тебе приношу.

И фраза попала в точку. Это стало понятно, когда Руслан сложил губы бантиком и нахмурился. Александр выглянул в окно, чуть отодвинув бордовую штору, но уже через пару мгновений отвернулся от открывшегося было взору вида на Яузу. Зная себе цену, безо всяких раздумий выбросил единственный имевшийся в рукаве козырь. Поставил самого себя на кон ради девчонки, которую видел дважды в жизни.

Потому что знал, что ставка высока.

«Вот всё, что думаешь, всё и могут». Слова въелись в голову, на подкорке словно отпечатались. Воображение тут же принялось издеваться, подсовывая самые разные картинки, в которых всему находилось место. И рад бы Рощин оказаться сейчас где-нибудь подальше от этой квартиры и этой ситуации, да только скреблось внутри что-то предательски. И это «что-то» давало понять, что поступал он, в общем-то, правильно.

Пару раз похлопав пальцами по краю столешницы, Руслан выдвинул верхний ящик и вытащил несколько листов бумаги. Подкинул их Марку и опустил рядом ту самую ручку.

– Пиши всё. Имя, фамилия, возраст, внешность. Где была, с кем была. Их данные. Всё, что знаешь. И до мельчайших подробностей.

Марк обернулся. Посмотрел долго, внимательно, а в серых воспалённых глазах – немой вопрос, с отчаянием граничивший. Парень рассыпался изнутри, ломался с треском, и никогда прежде не доводилось Александру становиться подобному свидетелем. Хотя повидать успел многое. А всё, что смог – лишь кивнуть в знак ободрения да кулак в кармане сжать.

Схватив очередное яблоко, Руслан вновь принялся громко жевать, наблюдая за процессом выполнения собственного распоряжения. Взгляд его не выражал особенных эмоций, однако где-то в глубине, если присмотреться, можно было различить медленно тлевшие огоньки. Для такого, как Кривицкий, подобная реакция – уже много.

А вот листок, над которым Марк склонился, в итоге исписан оказался лишь наполовину. И пусть расстояние составляло несколько шагов, да только из-за царившего в комнате полумрака разобрать написанное не получилось, как ни косил Саша глаза украдкой.

– Всё? – Руслан тряхнул протянутой ему бумагой и, получив безмолвный кивок, чуть склонил голову. – Мы перетрём?

Повторять дважды не пришлось: тут же поднявшись, Марк поспешил выйти. Лишь у самой двери обернулся вновь и посмотрел на Рощина. И последнего снова обдало каким-то внутренним холодком – словно один-единственный взгляд мог насквозь пронзить.

Когда дверь закрылась, Руслан протяжно вздохнул и уставился на листок, держа его прямо перед собой в согнутой в локте руке. Через пару секунд хмыкнул.

– Ну и погремуха у девчонки.

– Зато искать легче.

В ответ – неопределённое покачивание головой. Вчитываясь в написанное, Кривицкий то и дело щурился, задерживал взгляд, в котором так и не прибавилось эмоций особенных. Но Александру, знавшему этого человека не первый год, с каждым мгновением становилось понятнее вот, что: если бы шансов не имелось никаких, разговор давно уже сошёл бы на нет. Потому молчал, то и дело прикусывая кончик языка, потому лишь следил за бегавшим по рукописным строчкам взглядом.

Отложив, наконец, листок, Руслан кивнул на ранее занимаемый Марком стул. Пришлось сесть, ногой развернув его так, чтобы оказаться лицом к собеседнику.

– Скажи-ка мне вот, что, – Кривицкий подался вперёд и сложил руки на столе, – на кой чёрт тебе эта баба? Что, парафинишь её?

А во взгляде – едва различимые огоньки лукавства. И Рощин, опершись локтем о лакированную гладь, вдруг задумался. Можно соврать, и это стало бы гарантией того, что Руслан впрягся и сделал бы всё, что смог. А можно сказать правду, но тогда не получилось бы увериться ни в чём.

Да только язык не повернулся выбрать первое. Ни язык, ни совесть.

– Нет.

По взгляду понял, что в услышанное не поверили. Да и в голосе заискрился плохо сдерживаемый сарказм.

– А зачем же тогда?

В заведомо провальной попытке расслабиться пожал плечами. Над ответом на этот вопрос задумываться уже не приходилось – настолько он на поверхности лежал, очевидный, казалось бы, до невозможного. Очевидный и совершенно нелогичный для такого, как он, одновременно.

– Дело хорошее сделать хочу. Авось зачтётся.

Руслан бросил долгий, пристальный взгляд. Александру не осталось ничего, кроме как выдерживать его, стараясь не выдавать ни одной более или менее чёткой эмоции, которую можно различить в пусть тусклом, а всё же свете. Хотя отвернуться хотелось просто невероятно – до противного зуда где-то под рёбрами. И сколько просидели так, безмолвствуя и позволяя лишь ходикам нарушать повисшую тягучую тишину, понять не удалось бы даже при желании и попытке время засечь. Не та складывалась ситуация.

– Только дело-то моими руками делать хочешь.

Одним неоспоримым талантом обладал Кривицкий и пользовался им виртуозно: психологическим давлением. Говорил всегда спокойно, вкрадчиво, и обязательно в глаза глядя, словно пытаясь придушить, пальцем при том не тронув.

Но разве не знал Саша, к кому шёл?

– Я не так часто с просьбами к тебе обращаюсь. И про все нюансы в курсе.

Руслан вновь замолчал. Несколько раз бросал косые взгляды на лежавший под рукой листок и потирал бровь. И теперь уж Рощин не сводил с него взгляда внимательного, не упуская ни единого движения или жеста, в глубине души желая угадать ответ прежде, чем он оказался бы озвучен.

– Ладно, ладно. Есть у меня выходы, потрясу, кого надо. Посмотрим. Может, и успеем.

Услышанное словно из вакуума какого-то прозвучало – глухо и сквозь шум крови собственной в ушах. И вдруг слишком чётко подумалось, что вся ситуация была не больше, чем плодом фантазии разбушевавшейся, когда, медленно откинувшись на кресло, Руслан потянулся к стоявшему на краю стола телефону и снял с рычага трубку. Прижав её к уху и плечом зажав, полез в ящики стола, шлёпнул толстой книжкой записной и, уже потянувшись к диску, покосился на по-прежнему сидевшего неподвижно Александра. Во взгляде заискрился холод.

– Всё. Мы друг друга услышали.

* * *

На пригорке ветер хлестал по щекам особенно ретиво, продувал насквозь, заставлял периодически щуриться, чтобы в глаза не налетело мелкой пыли. Терпкий дым сдувало прямо в лицо, но Денис даже внимания на то не обращал, продолжая делать глубокие затяжки – так, чтобы лёгкие буквально скручивало. Сигареты давали крепкие, то, что надо.

Такие перекуры – дважды в сутки – он выпросил без особенного усилия. Аслан относился к нему благосклонно, словно стержень внутренний чуя, потому противиться не стал. И сейчас, в эти пару минут на свежем воздухе, курить старался медленнее, вдумчивее, стараясь забыть о том, что дуло автомата направлялось куда-то под лопатку.

Чуть левее и на пару метров ниже – хрупкая фигурка, покачивавшаяся от каждого порыва. Спутанные бордовые пряди метало по воздуху, а висевшая, как на жерди, куртка то и дело надувалась куполом. Волкова стояла, глядя в никуда – белая, словно из воска вылепленная.

Добиться таких вылазок для неё оказалось на порядок сложнее. Аслан сначала и слушать ничего не желал, свирепел в одно мгновение. Но Денис вновь и вновь возвращался к разговору – каждый раз, когда его вызывали, чтобы справиться о ране от не рассчитанной силы. И в конце концов у него получилось. Для неё эти минуты на воздухе были вторыми за третьи сутки заточения.

Руки, плетьми свисавшие вперёд, накрепко связаны жёсткой толстой верёвкой. Лишь впервые бросив косой взгляд на узлы, Денис сразу понял – самой Волковой в жизни не развязаться. Тонкая кожа покраснела, натёртая верёвкой, покрылась крошечными ссадинами – он чувствовал их под собственными пальцами, когда вчера вечером пресёк истеричную попытку разодрать запястья ещё пуще. Связывали только для таких «прогулок», и Вагиф возился дольше, чем караулил в итоге. Мотал на славу, а она не шевелилась даже, в пустоту неотрывно глядя.

Её ломали. Она лишь помогала.

Огни в серых глазах погасли. Денис видел эту медленную гибель – каждый раз, проверяя повязку, против воли поднимал взгляд и замечал ослабевавшие искорки. Сегодняшним утром их не стало. Совершенно сухие глаза смотрели стыло, безжизненно, равнодушно. Так и не проронив ни единой слезы, Волкова с треском ломалась, как сухая ветка.

Как он сам девять лет назад.

Мысли о собственной шкуре вспыхивали периодически, но отчего-то не вызывали какого-то особенного внимания. Денис словно на автомате действовал: ел, пил, менял повязку, ждал заветных минут перекура. И в пустые глаза смотрел точно так же. На автомате. На плечи рухнула ещё одна вина. За сломленную девчонку, лишь им одним упущенную.

Гулявшие вдалеке бараны напоминали почему-то сугробы. Они медленно плыли по пожухлой траве в поисках кочки посвежее, подгоняемые сгорбленным стариком, опиравшимся на длинную палку – кривую, как он сам. Женщина средних лет развешивала бельё на покосившийся забор. Белые простыни еле слышно хлопали влажными краями, развеивались, словно огромные паруса. Двое детей донимали старого осла, лениво жевавшего сено, а чуть поодаль носились друг за другом, ворча и повизгивая, уже знакомые собаки.

А в паре шагов – хрупкая фигурка. Побелевшие пальцы сжимали длинный верёвочный край, волосы закрывали лицо, но она даже не пыталась сделать хоть что-то, чтобы избавиться от мешавших прядей.

«Ты виноват».

Глубоко затянувшись, позволил горькому дыму проникнуть в лёгкие, отяжелить их своим ядом. Только вот медленные выдохи не приносили совсем никакого облегчения.

Сказав о Вовке, ожидал всего – криков, истерик. Но получил лишь одно: Волкова безмолвно сгорбилась ещё пуще, упала грудью на поджатые под себя ноги, а лбом упёрлась в колени. Сколько пролежала так, не шевелясь и словно не дыша, Денис представить не мог даже. Когда захотел было сесть рядом, получил лишь тихое, едва ли различимое: «Уйди». И ушёл, устроился в дальнем углу. Лишь время спустя наплевал на просьбу, когда заметил краем глаза попытки самостоятельно справиться с окровавленным бинтом.

Маруська многому успела научить – ставить уколы, менять повязки, отдирать марлю от ран так, чтобы без мяса, обрабатывать раны. На старых тельняшках показывала, как накладывать разные виды швов. И Денис запоминал, губкой впитывал, потому что у Маруськи словно дар какой имелся: объясняла она так понятно и легко, что не усвоить ещё постараться надо было. Каждый раз, когда выдавалась свободная минута, сам рвался в полевой госпиталь, чтобы помочь хоть чем-то.

Рана Волковой осложнениями грозила едва ли, а вот уродством точно – без надлежавшего ухода и в условиях, близких к антисанитарии, это становилось неминуемым. Но Денис лишь об одном думал, вновь обтирая пальцы спиртом: не допустить заражения. А ещё в глаза бросалось вот, что: она научилась терпеть боль. Привыкнуть вряд ли привыкла, но не дёргалась и не пыталась вырваться. Лишь сидела покорно и ресницы опускала, когда пластырь отрывался слишком резко.

Бычок истлел окончательно – уже второй за их «прогулку». Больше Вагиф не дал бы ни минуты, потому Денис сам поднялся, размял затёкшие ноги. Он стоял позади, но это не помешало Волковой понять, что время их истекло. Безмолвно ступая по высохшей траве, она прошла вперёд и поплелась первой. От одного взгляда на опущенные плечи становилось тошно.

А под ногами – сухая, местами потрескавшаяся земля с редкими жёлтыми кочками. Чем-то душу Денисову напоминала. Это сравнение пришло в голову само собой, ветром влетело, ветром и вылетело, не задержавшись дольше пары мгновений. Да вот только послевкусие осталось – тяжёлое, прогорклое, осевшее на подкорке.

Сегодня Вагиф возился с путами особенно долго: мешали собственные руки, ходившие ходуном столь сильно, что волей-неволей за них цеплялся взгляд. Волкова же стояла неподвижно, а, когда её всё же освободили от верёвки, буквально рухнула к стене. Обхватила руками колени и, откинув голову на щербатые доски, замерла. Едва живой взгляд устремился в пустоту.

Когда они остались вдвоём, Денис понял, что терпение почти закончилось.

– Говори со мной.

И пусть совсем этого не хотел. Пусть предпочитал хоть и давившее на плечи, а всё же более привычное безмолвие. Пусть. Сейчас только он мог сделать хоть что-то.

Иначе она сойдёт с ума.

Если он наплюёт на неё, если будет думать лишь о себе… что сказал бы на такой выбор Володя? Володя, так рьяно защищавший её, всегда пытавшийся сгладить острые углы. Единственный друг, принимавший его, Дениса, таким, каким он был, лишь с одним не примирялся – с желанием во что бы то ни стало избавиться от неожиданно упрямой девчонки. Словно бы отказывался понимать истинную причину. И что теперь?

А теперь лишь одно: он не отдаст её Володе. Не так просто.

– О чём?

Не пошевелившись даже, Волкова продолжала сидеть, глядя в одну ей лишь известную точку. И голос звучал глухо, словно откуда-то издалека. Пожав плечами, Денис медленно опустился рядом и упёрся локтями в согнутые колени.

– О чём угодно. Расскажи о себе. Всегда хотела журналистом стать, или так, шлея под хвост попала?

Тут же загадал: если промолчит – дело плохо. Ответ интересовал мало, главным было его хотя бы получить.

– С детства.

Говорила тихо, так тихо, что, сиди он на пару метров дальше, ничего бы не услышал. Почувствовав правильность выбранной тактики, головой качнул и вновь передёрнул плечами: так, словно она, по-прежнему на него не смотревшая, могла бы почувствовать движение.

– Детство длинное. Конкретнее.

Пауза затянулась, заставила повернуться и окинуть взглядом неподвижную фигурку. Пропитавшийся кровью пластырь держался на честном слове, синяки под глазами очертились настолько чётко, словно их краской нарисовали. И только заглянув в глаза, Денис почувствовал, как что-то внутри дёрнулось в попытке сломать сухое безразличие. Волкова вспоминала. Это выразилось пусть совсем слабым, но всё же огоньком, который едва различимо забрезжил во взгляде.

– Лет с двенадцати…

Вздохнув, потянулся к валявшемуся в паре метров пакету. Выудил из его недр спирт, пластырь и бинт, снова повернулся к Волковой и сунул всё это ей в руки. И, пока та откручивала крышку, осторожно подцепил край пластыря ногтем и потянул вниз. На какое-то мгновение заметил мысленно, что кожа у неё совсем ледяная. Ничего хорошего то не сулило.

Вчера в ответ на её неуверенное: «Я сама» при подготовке к очередной перевязке, не выдержав, сорвался на крик. И теперь, как ни убеждал себя в том, что Волкова сама нарвалась, а всё же чувствовал противно свербевшее на подкорке эхо от собственного разъярённого: «Что ты сама?!». Потому сегодня старался вести себя посдержаннее.

Хотя получалось плохо.

– Не заживает почти ни х… – на полуслове запнулся машинально, бросил косой взгляд и взял молча протянутый спирт. Плеснул на руки, поморщился от противного холодка. – Ни хера.

Да вот только то ли не услышала она, то ли сил на реакцию не отыскала.

– А… ты?

– Что я?

От прикосновения пропитанным спиртом кусочком ваты даже не поморщилась – лишь во взгляде боль мелькнула да пальцы дрогнули. В ней оказалось столько терпения… а толка от него практически никакого.

– Журналистом… как?..

«Меньше знаешь – лучше спишь», – первое, что пришло в голову: резкое, хлёсткое и совершенно свойственное. Но уже в следующий миг Денис прикусил язык. Опустил голову, уронив руку на колено, и нахмурился. Обо всём, что было «до», старался вспоминать как можно реже, да только выбора у него сейчас, в общем-то, не существовало: раз хотел, чтобы она ему хоть сколько-нибудь доверяла, надо наступать на собственное горло. Иначе они просто не выживут.

– Дисциплину не любил в школе. В очередное наказание запрягли стенгазету делать. А я взял и втянулся. Понравилось.

Приложив к порезу чистый бинт, отмотал пластырь и наклеил поверх.

– Спасибо, – прошептала совсем уж тихо, хотела было коснуться бинта, но, вовремя спохватившись, запустила пальцы в косматые пряди.

– Дёргает?

Получив в ответ покачивание головой, незаметно выдохнул и откинул мокрую вату. Каждый раз, задавая этот вопрос, чувствовал, как сжималась незримая пружина где-то очень глубоко внутри. Потому что не знал, что будет делать, если она кивнёт.

И вспомнилось вдруг лето. Лето, которое в разговорах с Володей проклиналось бесчисленное количество раз. Вспомнились её попытки наряжаться – глупые и так сильно раздражавшие; вспомнились собственные едкие замечания на этот счёт. И вместе с обрывочными картинками пришло понимание, в одно мгновение заставившее внутренности предательски заледенеть: разница между девчонкой с огромными от восхищения глазами и той, что сидела сейчас рядом, больше пропасти. И это отравляло, палило незримым огнём, порождая чувство просто невыносимой гадливости. Ведь всё это он, ведь только из-за него они сидели сейчас в ожидании собственного приговора.

И приговор наступил.

Глава 12

Денис помнит это урывками. Словно сознание в единый миг надломилось, исказившись и решив сжалиться. Да только вот оставшегося достаточно, чтобы сойти с ума.

Он помнит, как с тихим шелестом проминалась под кроссовками высохшая трава; как лаяли в отдалении собаки; как лязгали удерживаемые наперевес автоматы. А ещё – как громко, с присвистом, дышала шедшая рядом Волкова. Ноги она практически волокла, спотыкалась, но… шла. Хотя наверняка понимала, куда.

А ветер – свежий, чистый, продувающий насквозь. Несколько раз Денис щурится, позволяя себе роскошь глубоких, до тяжести в груди, вдохов. И в каждом – неистовое, по-детски наивное желание очиститься. Смыть с себя всё, что успел натворить; всю кровь, которая не его, и всю вину, так много лет гниющую в поломанной душе. Да только вот мечты не сбываются.

Их заводят на пригорок. Заложенные за голову руки немеют всё сильнее, теряют чувствительность и начинают трястись. В какой-то миг Денис вдруг понимает, что страха нет. Вместо него – странное ощущение возвращения к чему-то уже давно знакомому. Волкову толкают в спину, она тяжело падает на колени слева от него, и только сейчас появляется мысль о том, сколько в этом маленьком и жалком тельце силы. Силы не физической, но внутренней, душевной.

Криво усмехнувшись, Денис медленно опускается, не дожидаясь команды, и роняет руки: держать их на затылке и дальше не имеет смысла. А потом вдруг быстро, сам не осознавая, зачем, на считанные мгновения сжимает край собственной куртки, которая по-прежнему накинута на хрупкие девичьи плечи. Сжимает так, что немеют пальцы, и тут же выпускает, словно не было ничего. Ответом служит рваный, тихий и сиплый вдох.

Негромкий разговор разобрать не получается – ни единого русского слова в нём не мелькает даже вскользь. И потому, когда один из палачей обращается вдруг к ним, Денис не сразу понимает смысла сказанного:

– Мы убьём одного. Кого, выбирайте сами.

А дуло автомата устремляется ему в основание шеи, на мгновение задев и опалив своим холодом кожу. Подумав, что их выбор не сыграет никакой роли, Денис медленно выдыхает, чувствуя какое-то странное облегчение.

И те секунды промедления он не простит себе никогда.

Шум собственной крови в ушах. Пронизывающий ветер. Лязгнувший словно где-то в отдалении затвор. Быстрый взгляд, ударившийся куда-то в левое плечо. В попытке перехватить его Денис теряет последнее драгоценное мгновение.

Тонкая рука дрожит, медленно поднимаясь.

Его собственный, единственно-правильный вариант тонет под глумливым смехом и звуком выстрела. Привыкший чувствовать всё спиной, не заметил, как перестал быть под прицелом. Волкова безвольной куклой валится на землю, а сам Денис видит, как скакавшая до того в паре десятков метров собака бьётся в конвульсиях. Тихий скулёж доносится до слуха сквозь шум свежего осеннего ветра.

– Зачем?! Зачем ты это сделала?!

Крик рвал горло, наизнанку выворачивал. Денис давно так не кричал, позабыв обо всём на свете, желая если не прикончить её собственными руками, то на пару крепких затрещин расщедриться точно. Да только всё одно – стоял в нескольких шагах, нависая над сжавшимся тельцем, и орал так, что, наверное, слышно было даже в жилых домах. Волкова прятала лицо в коленях, обхватывала голову ладонями в совершенно жалкой попытке спрятаться, а он боролся с желанием всерьёз поднять на неё руку. Хотя умом понимал, что не в состоянии ударить по-настоящему. Замахнуться – легко, но не больше. И никакая ни мораль тому причиной.

– Ты сдохнуть пораньше захотела?! Что, устала?! Не нравится?!

Сколько он уже орал, не теряя голоса? Сколько прерывался лишь для того, чтобы набрать в лёгкие воздуха побольше? Он бы полоскал её самыми последними словами, если бы только внутри не противилось предательски что-то. На подкорке с неистовой силой вертелось самое гуманное «сука», но даже его никак не получалось выпалить – сразу же находились какие-то другие слова. И Денис орал, орал так, чтобы хоть что-то дошло до неё, очевидно, совсем растерявшей способность думать.

Иначе как ещё объяснить такой поступок?

На очередном выкрике задохнулся вдруг – горло, не выдержавшее такой нагрузки, словно судорогой свело, и все слова застряли, осели на языке. И невыносимая слабость охватила вдруг всё тело настолько, что единственное, что он смог – обессиленно рухнуть перед Волковой на колени. Долго сидел недвижимо, опустив плечи и уронив руки на пол меж собственных ног, долго слушал никак не утихавший звон в ушах, сквозь который то и дело пробивался приглушённый, тихий и безостановочный вой. Так мог выть кто угодно – раненый зверь, давно сошедший с ума человек… но не девчонка, всего две недели назад получавшая очередной втык за неправильно собранную подшивку репортажей.

Да ведь и не была она уже той девчонкой.

– Послушай, – стараясь говорить максимально спокойно, в итоге практически зашептал, – они бы всё равно нас не убили. Мы им нужны. Но, даже если вдруг… ты не должна так делать. Ты жить должна.

Медленно, постоянно вздрагивая, Волкова оторвала-таки голову от колен. И от взгляда… от взгляда серых, налитых кровью и полных неописуемой боли глаз Денису стало дурно. Словно воздух в хлеву в одно мгновение закончился.

– А ты?

Голос оказался совсем чужим, совсем незнакомым. Как будто не ей принадлежал. Глухой, безжизненный, низкий, он звучал сущей пыткой, от которой никуда нельзя деться. И сил хватило лишь на то, чтобы, голову опустив, слабо пожать плечами. Невесёлый смешок сорвался с губ сам собой.

– Моя жизнь не стоит полутора тысяч долларов. И даже штуки.

О сумме, в которую их оценили, сказал Аслан. Поставил перед скупым фактом, выбившим последнюю, самую крохотную надежду на что-то. И целый вечер прошёл в мучительном метании меж двух вариантов: рассказать или промолчать. Но выбранное поначалу безмолвие давило безжалостно, сжимало глотку незримой хваткой, и продержаться получилось совсем недолго. Не хотел, чтобы она догадалась сама, случайно заглянув в глаза или уловив по голосу, потому выдал всё, как на духу. Лишь об одном умолчал: верить им больше не во что[2].

Мнимые расстрелы практиковались часто. Денис на собственной шкуре испытывал их несколько раз, слышал рассказы коллег, но сам всегда помалкивал. А сейчас, сказав ей о том, что их бы не убили, впервые за всё время заточения соврал, нарушив данное самому себе обещание говорить правду. Теперь уже не до того.

Да и не знал он наверняка, прав ли. Ведь каждый расстрел мог из искусственного стать настоящим.

Волкова внезапно дёрнулась, отпрянула назад – откуда сила только! – и посмотрела прямо в глаза. Совершенно неожиданный выкрик получился таким сильным, что эхо его разлилось по воздуху, ударилось о щербатые стены и взмыло к потолку.

– Да нет у неё цены!

Сиплый выдох – всё, на что хватило сил. Денис смотрел на неё так, словно видел впервые, и чувствовал, как тупая боль медленно, но оттого не менее упорно завладевала им целиком, погружая если не в оцепенение, то во что-то очень близкое точно. Боль, которая дарила просто дикое по своей природе разочарование.

Ведь она так и не поняла ничего.

– Какая же ты дура…

– Я дура?! – Волкова вскочила на ноги, едва не завалившись обратно. Отскочила на несколько шагов, глядя дикими глазами и бившись в нескончаемых судорогах. – А ты?! Ты?! Чем ты лучше?!

Она кричала, вопила одно и то же, совершенно растеряв всяческий контроль над собой. Хриплый голос проникал под кожу чем-то острым, заставлял всё внутри покрываться льдом, и хватило Дениса ненадолго. Резко поднявшись, он схватил Волкову за локоть, одним рывком с лёгкостью повалил на пол и оттолкнул от себя, как невесомый ворох тряпья. И она, оказавшись лежать на боку спиной к нему и прижав к лицу кулаки, вдруг закричала. Закричала так дико, так страшно и протяжно, словно её резали на живую. Словно её…

Словно её пытали.

Ужас захлестнул Дениса с головой, накрыл своей ледяной волной сразу, как только мысль эта появилась; накрыл, не оставив никакой возможности сопротивляться. Надрывный, оглушавший вопль возвращал в полуразрушенный дом, в ад, который настиг в жалкие девятнадцать лет. Ад, в котором он остался навсегда.

Трясшейся рукой осторожно, настолько осторожно, насколько вообще мог, обхватил тонкое предплечье и потянул на себя. Рука, словно кукольная, безо всякого сопротивления приподнялась над размётанными по лицу и сену волосами.

– Пожалуйста, замолчи. Пожалуйста.

У него не имелось сил перекричать её. И собственный голос послышался настолько неузнаваемым, настолько предательски дрожащим, что ещё немного – непременно сорвался бы. Ведомый слепой паникой, Денис просил, буквально молил лишь об одном, сжимая худую слабую руку. Стараясь не вспоминать, как совсем недавно её едва сумели скрутить двое крепких мужиков. И как он испугался тогда, в единый миг непростительно обессилев.

Как случилось, что сквозь собственный крик Волкова сумела услышать? И почему в следующий же миг замолкла, воздухом захлебнувшись? Словно в дурном сне Денис следил за всеми её движениями, по-прежнему не ослабляя хватки: как глубоко, часто дышала несколько бесконечных минут, как свободной рукой, которая явно не слушалась, кое-как откидывала волосы с лица. И как повернулась к нему, тоже видел.

И не узнал этого лица.

Серая, землистая кожа, с которой так быстро ушёл, не оставив даже следа, румянец; до сих пор припухшая, ставшая лиловой губа со съехавшей в сторону повязкой; огромные, просто огромные синяки под глазами, а сами глаза… в них страшно смотреть, но Денис смотрел. Смотрел, нарочно изводя себя, и не мог разглядеть совсем никакого света. Волкова замолчала, и тот лёд, уже успевший сковать, постепенно терял свою хватку, отпускал, позволяя хотя бы дышать более или менее ровно. Настолько ровно, насколько вообще возможно.

– Если тебя убьют, я тоже умру. Не выживу здесь одна. И какая тогда разница?

От спокойствия, равнодушия даже, с которым она проговорила эти слова, глядя в потолок, вновь накрыло приступом тошноты. И как-то совсем машинально Денис сжал её руку, неосознанно вымещая на тонком запястье всю ту озлобленность, которая в единый миг загорелась, обжигая нутро.

– Глупость.

Попытка усмирить собственный голос оказалась провальной. И потому, когда Волкова безмолвно, одними губами пролепетала: «Пусти», посмотрев прямо в глаза, он безо всяких колебаний откинул её руку. Совершенно не заметил, каким образом сумел безошибочно разгадать короткое слово и не ошибиться. Некоторое время смотрел на путавшиеся в бордовых прядях светлые тонкие соломинки, но как будто не видел их – настолько всё сливалось в размытые пятна. Сфокусироваться на одной, самой длинной, оказалось сложнее, чем представлялось.

– О матери бы подумала. И потом – мы здесь, как на курорте.

Уже думал отстраниться, чтобы хоть попробовать встать, да не успел. Волкова вдруг дёрнулась, хотела, наверное, хотя бы на локти опереться, но тут же обессиленно упала обратно на заваленный сеном пол. Посмотрела как-то зло, совсем безумно – это уже с опозданием понятно стало.

– Откуда тебе знать? Да откуда тебе знать?!

И терпение лопнуло. В пару мгновений Денис дотянулся до стоявшего у стены кувшина и выплеснул его содержимое на уже начавшую было вновь истерить Волкову. Та кратко взвизгнула, тут же утихла и закашлялась – вода, видимо, попала в нос. Прозрачные капли потекли по щекам, шее, залили примятое сено и его куртку. Однако сил на то, чтобы вновь услышать этот надсадный крик, не существовало. А, значит, и выхода другого тоже.

– Воды больше нет. Теперь до утра с этим живи, – сказал Денис так ядовито, как только мог, одновременно чуть отворачиваясь. С удивлением отметил, что подобный оттенок голоса отрезвил получше, чем опустошённый в лицо кувшин – только после услышанного она затихла окончательно. Перекатилась на правый бок, оказавшись к нему лицом, и поджала под себя коленки. И настолько вид у неё стал жалким, что дальше уже, казалось, было некуда. Проследив за неуклюжими попытками вытереть лоб о грязные, разодранные джинсы, незаметно выдохнул и решил, что игнорировать вопрос, пусть и так истерично заданный, уже не имело никакого смысла. – Я в Афгане служил. Всякое бывало.

А голос совсем уж глухим вышел.

Возня тут же прекратилась. Волкова смотрела на него – не почувствовать этот долгий, внимательный взгляд, упиравшийся под ребро, оказалось слишком трудно. Но ни обернуться, ни как-то отреагировать Денис так и не смог.

Ей понадобилось семь дней. Всего неделя – и от девчонки, которая три с половиной месяца действовала на нервы, не осталось и следа. Истерзанная страхом и постоянной болью, пережившая потерю близкого – в том сомнений не возникало никаких – человека, Волкова и самой себя лишилась почти окончательно. Не понимала, что делала; не понимала, что говорила. Могла часами – в буквальном смысле часами, Денис несколько раз засекал – сидеть неподвижно, словно внутрь себя глядя. А сегодня оказалась на самой грани.

Что, если бы всё оказалось по-настоящему?

Что, если бы её послушали?

Володи не стало; если умрёт и она, Денису нет смысла возвращаться. Как бы ни разъярялся, как бы ни противился, а правда одна: за Волкову он был в ответе. И, если она умрёт, а ему придётся вдруг столкнуться с её семьёй… что он скажет? Как посмотрит в глаза?

Когда через несколько часов пришёл Вагиф, приказав идти к Аслану, удивление залегло на подкорке плотной тенью. Последний не вспоминал о них три дня кряду, а попытки разузнать хоть что-то о причинах подобного остались бесплодными. Потому сегодня, тяжело ступая по выцветшей траве и привычно держа руки за пояс заложенными, Денис напряжённо думал, пытаясь предугадать ход разговора. Впервые за всё время заточения в голову не лезло ничего конкретного, а все мысли так или иначе возвращались туда – в старый сарай, к оставшейся лежать неподвижно Волковой. Она даже не пошевелилась, когда вошёл Вагиф, хотя ещё буквально вчера привычно вздрагивала от каждого его появления. И потому как ни сильны оказывались попытки избавиться от навязчивых дум, да только всё напрасно – каждая из них упорно приводила к одной, той самой, вызывавшей стойкое желание передёрнуться.

1 Нагорный Карабах – регион в Закавказье, в восточной части Армянского нагорья. Большая его часть контролируется непризнанной Нагорно-Карабахской Республикой. Карабахская война – активная фаза боевых действий между азербайджанскими и армянскими формированиями за контроль над Нагорным Карабахом и прилегающими территориями, длившаяся с 1992 по 1994 гг.

2 Имеется в виду инфляция. На октябрь 1992‑го года курс составлял примерно 400 рублей за 1 доллар США. Среднемесячная зарплата по Москве составляла 20 долларов

Вход для пользователей

Меню