Читать онлайн Уходящая натура бесплатно

Часть первая. ЛЁВ И ЕГО ЖЕНЩИНЫ Фрагмент первый. ВАРЯ И АЛИСА

Глава первая.

Он умирал в прекрасном настроении и не заметил мига пробуждения. Ощутил, – спит или умер, – не важно. Сон, явь и грезы – сообщающиеся сосуды. Струится Лёвова душа по ним в блаженстве. Туда. Сюда. В тёплой и спокойной текучести времени.

Лежал и внимал несуетливому пробуждению организма. Готовился к величайшему переходу. Из горизонтального положения в вертикальное.

Улыбался. Чему? Молод и здоров. Он в доме, где родился и вырос. Улыбался всем телом! Руками. Ногами. Животом… Чувствовал себя на своём месте. Вроде моллюска в раковине на дне тёплого моря. Лучше! Моллюск одинок. А Лёв не одинок.

Пропустил, когда Она светлой девой вплыла в его тьму. Незнакомка. Самая близкая на свете. Единственная. Исключающая всех других. «Царица дум…» Судьба. Она… Она…

Восхождение…

Вот большой белый лист бумаги. По диагонали – дорога. Внизу моллюск. Вверху Она. Стоит? Парит? Туда! Моллюск покидает раковину и восходит… «Туда! Где ждет его судьба с неведомым известьем, как с запечатанным письмом».

Легок подъем! Почти взлет. Ощущение, будто набирает высоту, такое реальное, что заложило уши.

Оделся.

Старая скрипучая лестница.

Наизусть! Каждую ступеньку – наизусть. И, если бы кто-то сейчас спросил шепотом: «Крылья за спиной. Что? Что это?» Крылья и крылья, огромные, просторные.

Безмолвие. Глубокое утро. Лёв словно бы утратил вес и двигался бесшумно.

Кухня. Безмолвие. Спички. Свеча.

Варя!

Варя – это погода. Выключенное радио. Запах старых сухих сосновых досок…

Никаких приветствий. Молчать вдвоем – привычно. Лёв догадывался, что не постигает, насколько Варя видит его насквозь. Это не напрягало, а возвышало и льстило… Насквозь своего господина видит раб. Собака насквозь видит хозяина. Мать –дитя.

И враг? Но Варя не враг!

Варя начала делать кофе. В маленькой турке. Судя по аромату, крепкий.

Лёв с утра мог пить чай, или молоко, или сок, или какао, или кофе, или кисель, или воду… Это не значит – что попало. Выбирал! Сейчас – кофе. Крепкий. С корицей. Да! Варя так и делает. Кофе для него. Он хочет пить в одиночестве. Не быть в одиночестве, а пить в одиночестве.

Вообще-то он хотел бы пить кофе только с Той, которая наверху чистого листа. И ни с кем другим. Даже просто пить кофе только с Той. Или чай… Или сок… Или молоко… Или яд, если жизнь загонит в угол. С Ней, с Ней, с Ней одной. «И так до гроба рука с рукой дойдем мы оба».

Варя в тишине колдует над кофе. Все – что Варя делает магия. А сама она – гном. Или домовой. Рост маленький. Голова крупная. Из-за волос? Их явно раз в десять больше, чем положено такой крошечной женщине. Толстые, крепкие, винтящиеся в пружины. Их масса, плотная и тяжёлая на вид. Сейчас покрывает с головы до трусиков. Внезапно Варя обеими руками перетащила всю эту массу через плечо вперёд. Теперь стало видно, что она в черной майке и красных трусиках. Тонкая, но плотная и крепкая талия. Короткие, но добротной и ладной лепки ноги. Круглая и оттопыренная попка. Всегда в лёгком поддразнивающем движении. Словно пританцовывает.

Кофе перед ним. Варя напротив. Это не стесняло. Она часто подавала ему завтрак, иногда обед. И, если они были только вдвоём, то обычно вставала напротив и смотрела на него. У неё особенная манера стоять. Не с опущенными руками и не скрещенными на груди, и не с заведёнными за спину… Она никогда не опиралась на стол, не держалась за спинку стула, не прислонялась ни к стене, ни дверному косяку… Варя стоит напротив, сцепив кисти на затылке и сведя назад лопатки. И её крепкие круглые и не маленькие груди словно бы выдувались из тела. И сейчас, впрочем, как и всегда, втягивали внимание Лёва.

Кофе крепкий. В тело стала прокрадываться маята… Лёгкость ускользала. Обвисли крылья. Опасность… Возбуждающая сладковатая … Спасаться? Пойти навстречу? Как-то все стало сбиваться… Странный свет! И Варя близко! И запах молодого тела! Животный… Не приняла душ. В этих же трусиках и майке проспала ночь. Запах! Что-то в Лёве скомкалось. Сбилось с ритма. Забарахлило.

Лёв встал и вышел из кухни. Унес ноги.

Когда Лёв, одетый, с возвратившейся готовностью начать новую жизнь, покидал дом, Варя стояла всё так же и там же. И смотрела все туда же – на то место, где сидел – Лёв. Ладонь на дверную ручку – поздоровался с другом. Словно дверь – его старая верная няня.

Утро. Погоды в эту осень сухие. И не в каждую ночь, небеса опрыскивали землю чуть-чуть горчащим жидким дождиком. Но и такую малую толику влаги ослабевшее солнце не успевало за день собрать. Едва открыв дверь, Лёв тут же вдохнул пряный настой октября. Приправу к ночной свежести. Вдохнул воздух, тонкий и девственный.

Шёл к калитке во влажной тьме. Земля откликалась спокойным здоровым дыханием. Машинально и бегло приласкал куст георгинов. Лёв не помнил времени, когда этого куста лиловых георгинов не было у калитки. Ими гордились все домочадцы. Гости восторгались. Прохожие, что шли к электричке или с электрички, всегда замечали георгины. Останавливались и любовались. Лёв отодвинул лёгкий засов. Вышел. Притворил калитку. Посмотрел на дом.

В темноте дом казался больше, чем на самом деле. При входе трепетал бледный флажок. Это Варя со свечой в открытых дверях.

Лёв высоко поднял обе руки над головой, скрестил и медленно качнул ими. Он – корабль, покидающий гавань. Лёв сымитировал длинных гудок и три коротких.

Варя не ответила.

Глава вторая.

Итак – путь – к Ней начат!

Закрыв калитку, Лёв повернул направо и пошёл по Черёмуховой Аллее.

По левой стороне старые черёмухи. Сейчас крепко спят. Но и днем тоже дремлют. Эти старушки теперь всегда сонные. В детстве Лёв объедался их ягодами. Дома ему это запрещали. И он всегда отпирался, что залезал на дерево и ел черёмуху. Ягоды, от которых иногда задыхался. Но это не отвращало. Он объедался и возвращался домой исцарапанный, но с видом человека, который никогда не лазает по деревьям, не сидит в растопырье пяти-шести сучьев и не ест вяжущие ягоды полными пригоршнями. Обман не удавался! Видел, что знают наверняка.

Лёв жил вне зеркал. И сейчас-то почти никогда не смотрелся, а ребёнком и вовсе игнорировал. Лёв знал, что тот, кто в зеркале, это он сам. Но не склеивалось. Он и там, и тут? Двое, что ли, Лёвов? Он категорически не хотел, чтобы его было два. И начал избегать зеркал. Но в очередной раз, когда тётя Оля выговаривала за черемуху, пятилетняя Варя поднесла ему к лицу кукольное зеркало. И он увидел свои синие зубы. И уже без зеркала, свои испачканные руки. И вдруг ощутил – он перестал быть маленьким. Именно этот синий рот в игрушечном зеркале стал разделителем между детством и чем? Подростковостью? Отрочеством? Юностью? Между детством и остальной жизнью?

Справа – дома. Просторно и не ровной линией. Почти всех живущих в них Лёв знал в лицо, но по именам не помнил. Кто из какого дома и кто кому кто.

Шёл и шёл. Мысли коротенькие, неопределённые. Фонарей на Черёмуховой Аллее не водилось. Но темнота уже подтаивала.

Безмолвие. Безветрие. Затаённость. Вспомнил любимую детскую игру. «Повелеваю тебе, ветер: «А, ну-ка, подуй! Немедленно! Приказываю! Или накажу!» И ветер всплеснулся и лёгким лётом потеребил листву черёмух. «Молодчина!» – похвалил Лёв, – «Молодчина, ветер!» И снова темнота, безмолвие, безветрие.

Лёв любил эту доутреннюю пору в это время года. «Октябрь наступил…», «…кроет уж лист золотой влажную землю…»

Пять лет подряд в любое время года, кроме лета, каждый понедельник Лёв шёл этой дорогой. Но особенно любил осень. И не надоели ему сизое небо, простенькая чёрная земля, запах влажных стволов черёмух.

Когда ему, маленькому, сулили, что он вырастет и уедет отсюда в большой город, тоска сдавливала горло. Уехать – это бедствие. Нет в мире такой дороги, какую Лёв мог бы полюбить, как эту. И нет в мире другого города, по которому Лёв мог бы ходить и вдоль, и поперёк, и вокруг, и насквозь – и ни разу не открыть глаз. Лёв знал про себя всегда, что его не манят дальние страны, не соблазняют великие свершения, не искушают лавры властителей и победителей, не притягивают бурные и весёлые развлечения, не призывает слава. Он не хотел ни работать, ни служить, ни учить, ни лечить. Ему и в голову не приходило бороться за высокие идеалы, создавать прекрасное будущее для своих или любых сограждан, предаваться высоким мечтам и стремиться к грандиозным целям. Он просто хотел всегда быть в своём доме, в крошке-комнатке наверху. И целыми днями с книгой… В своей мягкой старомодной постели… Или на толстом ковре… Таком древнем, что не рассмотреть ни рисунок, ни даже цвет. Или скорчиться на выпуклой крышке старого кованого сундука, обитого железными обручами. Когда тело затекало, Лёв усаживался на сундуке верхом, или вставал перед ним на коленях, а книгу располагал на крышке. Читал сутками, засыпал над открытыми страницами и просыпался и снова читал. Книжность сливалась с реальностью. Он восхищался строем слов и рядами строк. Целовал их глазами… Обнимал книгу, вдыхал её, изнывал над ней, хмелел и, наконец, сливался с ней, овладевал ею и забывал в экстазе весь мир.

Иногда Варя оставляла под его дверью тарелку с едой.

А нет – так сам спускался на кухню и съедал, что попадалось. Такое, чтоб не разогревать и не мыть потом посуду.

Непрочитанные книги кончались. Лёв впадал в уныние. Часами сидел в кресле-качалке под лестницей. Пытался сообразить, где раздобыть денег на новую дозу книг.

Нехватка денег была единственной червоточиной в Лёвовой жизни.

А как же? Хоть и изредка, но приходилось тащиться в Москву. А за автобус надо платить. Ловчить он не умел. Чувство собственного достоинства не позволяло ездить зайцем.

Он много, очень много тратил на книги… Если его, хоть на месяц отлучили бы от чтения, он, пожалуй, вполне мог бы и умереть. А книги всё дороже и дороже! А читал Лёв всё больше и больше, быстрей и самозабвенней.

А между тем, он даже не догадывался, что нужны деньги, не только на книги едины, но и на еду, и на одежду. Что же касается оплаты жилья и коммунальных услуг, то Лёв не имел ни малейшего представления об этом. Еда в доме была всегда. Откуда? Лёв не вникал. Кто-то покупал продукты. Кто-то готовил. Кто-то мыл посуду. В доме четыре женщины! Удобно.

Лёв ни разу в жизни не купил себе никакой одежды. А, между тем, одет был лучше всех в городке, и даже лучше всех студентов в своем университете. Одежду передавали какие-то мамины друзья из Америки. Люди эти были щедры и понимали толк в одежде. И представляли себе Лёвов стиль. А, точней, эти неведомые друзья стиль этот и создали.

В общем, сколько бы Лёв ни думал о деньгах, ни тогда, ни теперь, он совершенно не мог себе представить, где их берут. Зарабатывают? Сколько он себя помнил, в семье никто и никогда в общепринятом понимании не работал. Ни мама, ни обе тети никогда не уходили из дома с утра, чтобы вернуться вечером. Лёв никогда не видел их торопящимися, раздраженными, деловыми, усталыми. Время от времени, кто-то из женщин по случаю и без особых усилий зарабатывал какие-то небольшие деньги. Редкие эпизоды!

Постоянно работал один отец. Но тут слово «работать» совсем не подходило. Лев Саввич – директор музея-усадьбы. Обожал свою работу, наслаждался ею. При советской власти зарплата была довольно значительной. И вся многочисленная непритязательная юдоль привольно и радостно жила на музейную зарплату. И ещё хватало на помощницу по хозяйству; уродливая и одновременно безликая женщина приходила или дважды, или трижды в неделю, и держала их дом в какой-то нереальной чистоте.

Но сейчас, в девяностые, после всех денежных реформ и пертурбаций, зарплата Льва Саввича как-то скукожилась. И выплачивалась неаккуратно, иногда с длительными задержками. Но семья не унывала.

Теперь выживание обросло множеством неопасных приключений. Словом, так или иначе, но нужные для Лёва деньги находились. И появление этих денег никогда не следовало из Лёвовых терзаний в любимом кресле.

Глава третья.

Кресло… Кресло…

Лет десять-двенадцать назад в нём Лёв умещался вместе с Варей. Дети сидели, вжавшись друг в друга боками, потому что рассказывали страшные истории про монстров. Варя пугалась, чуть ли не до обморока. Вцеплялась в Лёва, «закапывалась» в него. И часто дышала и, даже поскуливала. Жутковато бывало и Лёву, но он виду не показывал. Со временем теснота становилась некомфортной. Тогда Варя приладилась пристраиваться у Лёва на коленях. Но к одиннадцати годам перестала помещаться. И выбрала новое положение. Усаживалась на пол, ёрзая спиной распихивала Лёву колени и пристраивала свою голову у него в паху.

Когда Варя проделала это впервые, щёки у Лёва мгновенно раскалились. Придя в себя, он поспешно и неловко ретировался в свою нору. Удрал! Сидел и паниковал, что Варя явится за ним. Хотя та никогда не ходила к нему в комнату. В тот раз он долго беспокоился. Но она не пришла.

Тогда, к шестнадцати годам Лёв ещё ни разу не был физически близок с женщиной. Не то, чтобы это как-то угнетало или слишком заботило, но помнил он об этом постоянно. Известные ему из урывков порнофильмов способы близости казались нестильными и стыдными. И время от времени он размышлял, – не отказаться ли ему вообще от интима? Как Бернард Шоу.

Вскоре Варя снова застала его в одиночестве в том же кресле. И невозмутимо повторила трюк. Сбежать еще раз Лёв не решился. Мысли горячечно метались. Нет, он не сомневался, что двусмысленность позы возникает только из-за детского Вариного неведения. Но как ей объяснить? И почему объяснять должен он? В семье есть старшие!

Но, если взрослые так застигнут их… То что? Скорей всего, ничего.… Но будет стыдно… Надолго. Тошнотворно. Возможно, взрослые что-то заподозрят… И начнут, приглядывать за ними… Хотя, вряд ли… Что-то такое уже было. Было! Он вспомнил! Вспомнил! А забывал ли вообще? Не забывал. И не вспоминал. Полагал, что и Варя забыла. Не вспоминал, потому что, как это ни странно, но словно бы боялся, что Варька его воспоминания подслушает. Не накликивал. Лёв попытался как бы непринуждённо вытеснить Варину голову и забросить ногу на ногу. Но Варя не поддалась, упиралась все сильней. Затеялась возня. Оба упорно делали вид, что сами возни не замечают. И тут случилось непредвиденное… Собственно, то, чего следовало ожидать. Варя почувствовала моментально… Запрокинула лицо и смотрела, избегая встречи взглядов. И выражение глаз стало шкодливое, словно она подглядывала за чем-то тайным и непристойным. С удовольствием. Словно уличила Лёва в чём-то! Поймала за стыдным!

Нет-нет! Это воспоминание не почило в Варьке. Не испарилось. Не стушевалось. Лёва охватила паника.

Он грубо отпихнул Варю и убежал в свою комнату.

Это стыдное произошло в начале апреля 1982 года. Перед этим, в первых числах марта начали отмечать юбилей Льва Саввича. И гуляли широко, шумно и многодневно. Ели, говорили, слушали песни, сами пели, пили и плясали. Много шутили и хохотали до упаду. Гости уезжали и приезжали. Мигрировали между домом и музеем, спали вповалку на полу, на столах, на сдвинутых стульях и даже на фортепьяно. Спали и в музее, хотя Лев Саввич соглашался на это неохотно. Иные гости прижились. И Лёв время от времени беспокоился, как бы не прибились к их дому насовсем. Кто-то впал в запой. У кого-то началась депрессия. Кто-то у кого-то отбил жену. И все всё обсуждали и над всем смеялись.

Были званы и прибыли издалека отец и дед Льва Саввича. Отец, Савва Львович, и дед, Лев Мефодьевич. Лёву казалось, что и Савва Львович и Лев Мефодьевич одних лет. И он так и не научился за две недели их различать. Оба маленькие, согнутые, худенькие, морщинистые.

И, казалось, деды сами не очень-то верили, что громоздкий, двухметрового роста, представительный и ухоженный мужчина, им сын и внук. Деды старались помалкивать. А, если вдруг начинали говорить, то говорили долго, словно не умели остановиться. И смолкали внезапно. Покачивали сокрушённо своими маленькими головками, догадавшись, наконец, что никому не интересно их слушать.

Дедов воспринимали, как экзотику. Народ сошелся во мнении, что деды мудры и прозорливы и чуть ли не ясновидцы. Их отдельные бойкие фразы, типа «Мы всё могём – чинять, пилять, строгать, дырки профыркать! Вот только потолки мазАть не могём! – А чего так? – В глаза брыжжет!», вдруг все хватались повторять и толковать, и искать в этом провидческий, чуть ли не диссидентский подтекст. Но хоть разок послушать дедов внимательно никто не удосужился. Лёву казалось, что деды скучные. Но, поскольку, взрослые всё время находили в их словах тайный и многозначительный смысл, то и Лёв трепетал перед дедами.

А деды Лёвом интересовались. Шутили, что-то спрашивали, что-то мастерили для него. «Шутковали немного» – как сами выражались.

Один раз упросили «открыть рот и закрыть глаза». Лёв заопасался, что они кинут ему в рот что-то вроде таракана. Почему? Деды так себя не вели. Но Лёв всё-таки ожидал от них чего угодно. Но, конечно, не бросили. А вложили что-то мокрое, липкое и с резким сладким вкусом. И, в то же время, Лёв понимал, что знает что это, но не мог сообразить.

Деды смеялись и подначивали отгадывать. И вдруг Лёв вспомнил, что мельком видел, как деды уже угощали одну гостью и так же веселились и просили угадать. И слышал, как гостья сказала: «да-да, похоже на арбуз.

Лёву совсем не казалось, что во рту «похоже на арбуз», но он вдруг выпалил: «Арбуз!» Деды обрадовались и долго ещё посмеивались и хлопали ладошками то себя по коленкам, то Лёва по плечу. И на разные лады с восторгом повторяли: «Арбуз! Арбуз!»…

«Это зачем здесь огурец с мёдом?» – с раздражением допрашивала его тётя Оля, закладывая в «Вятку» вещи. И с тех пор Лёв терпеть не может ни огурцы, ни мёд.

Или, ещё шутка. Деды поставили его на табуретку и завязали шарфом глаза. Туго! Шарф кололся, под ним всё сразу стало чесаться. Шарф вонял отсыревшим табаком. Лёв набрал воздуха и не выдыхал, но вонь всё равно тиранила. Вдруг табуретка под ним качнулась, и он понял, что его поднимают вверх на этой самой табуретке. Вокруг раздавались голоса: «Вира… Вира… Майна… Стой, стой! Сейчас о потолок башкой ударится! Пригнись!» Лёв запаниковал. Потолок здесь был высоко, а табуретка качалась…

«Я сейчас убьюсь, – вдруг ясно понял Лёв, – убьюсь насовсем! Меня положат в гроб и закопают в землю и будут ходить на мою могилку и пить водку и есть вонючие варёные яйца». Захотелось плакать и вопить: «Отпустите меня! Пожалуйста, опустите и отпустите!» В ушах зашумело, и голова переполнилась неразборчивым гулом. Лёв чувствовал, – эти восклицающие люди притворяются, что встревожены. А на самом деле хотят, чтобы Лёв поскорей упал и убился. Из гула выбивались отдельные возгласы: «Прыгай! Упадёшь! Прыгай! Скорей!» Лёву отчаянно хотелось закричать: «Мама!!!» Но, ни за что на свете!!! А табуретку раскачивали всё сильней. Хотелось заплакать, но времени уже нет.

Тогда он собрался с духом и прыгнул с расчётом, что пол далеко. Упал сию же секунду. Подвернул ногу. С хрустом! И сразу понял, что это у него, у Лёва, что-то сломалось. Хотя, до сих пор у него не ломалось ничего.

Валялся на полу с завязанными глазами под аккомпанемент хохота и под аплодисменты. Наконец, повязку сняли, и он близко увидел смеющееся и довольное лицо какого-то из дедов.

«Ну, поднимайся, дурачок!» – потянул его дед. Лёв начал вставать. Ногу пронзила пугающая боль. Задёргалось левое веко, и затряслись губы.

Ни мамы, ни папы видно не было. Он поискал глазами тётю Олю и тётю Иру, не нашел. Даже Варьки не было. К нему наклонилась женщина. «Климентина. Из Москвы», – вспомнил Лёв.

«Ну, чего ты так напугался? Ты же большой малыш!» – заговорила снисходительно и развязно, оглядываясь на гостей, словно намекая, что рано перестали смеяться, и что шутка продолжается.

«Это игра! Это фокус. Понимаешь, дитя? Они подняли табуретку вот настолечко от пола» – она показала пальцами это «столечко». – «Фокус такой на сообразительность! Понимаешь?»

От неё слащаво пахло потом. А когда наклонилась совсем близко, то дыхнула какой-то тошнотворной кислятиной и табачной вонью.

Лёв старался не дышать, не заплакать и дотерпеть. Неизвестно, сколько могли бы продолжаться его невыносимые мучения, но тут из кухни врезало миллионом алых роз. И сейчас же все гости ринулись к «Розам».

Лёв остался один посреди огромной прихожей. Огляделся, и тоска резко сжала горло. Его дом выглядел чужим. Словно не гости явились к ним, а сам Лёв как-то неожиданно перебрался в неприятное место к непонятным, чужим людям. На старом ковре новые пятна. Кое-где на полу стояли тарелки с остатками еды, и валялся стакан в лужице пива, похожего на мочу.

Убежать? Куда?! В свою комнату? Нет у Лёва больше его комнаты!!! Поселили туда дедов! А Лёва никто не спросил! Даже не предупредил! Одному деду просто постелили на Лёвовой постели, а другому,– на Лёвовом сундуке. А для Лёва навалили какого-то тряпья на полу; даже простыни не дали. Подстелили негодную клетчатую скатерть. Вместо подушки старая Лёвова куртка в наволочке. И укрыли чужим одеялом. Попросили на время у соседей. Одеяло считалось чистым, но как же оно пахло кошками! А Лёву приходилось утыкаться в него лицом. Он старался, избегать касания одеяла к лицу, но чужого запаха избежать не удавалось. Одеяло приходилось натягивать на голову. Деды открывали на ночь окно, и сквозняк гулял по полу. Сырой мартовский сквозняк, насыщенный табаком. Деды по ночам сидели у окна и курили самокрутки. Усталый, бездомный, не нужный. Вот он теперь кто! Постоял немного с прижатым ко рту кулачком и, волоча ногу, поковылял в кухню.

Войти не удалось, в кухне уже было полно народу. Он видел спины и слышал смех, но не понимал, что происходит. Тут его заметил папин друг, физик дядя Лёва.

– Ещё не спишь, тёзка? – почти прокричал он, – давай-ка сюда, наследник!

Вытащил Лёва и поставил впереди.

Казалось, что музыка здесь ещё громче. Лёв растерялся. Свет у них в кухне и вообще неяркий, а сейчас ещё зависал белыми облаками сигаретный дым. Лёв не узнавал ни предметов, ни лиц. Даже хорошо знакомая ему песня звучала как-то иначе и вдруг перестала нравиться.

На столе, за которым Лёва по утрам тётя Оля кормила кашей, блинчиками или сырниками, теперь шумно и энергично топталась какая-то женщина. Она, то изгибалась, то внезапно вскидывала ногу, и всё время хохотала. Она бы упала, но её подстраховывал огромный мужчина с растрёпанными волосами и бородой, и в сбившемся на бок галстуке. И, казалось, что и борода тоже сильно сбилась на бок. Одной рукой он поддерживал женщину, растопыренными массивными пальцами, сильно комкавшими платье, пониже спины. А другую держал наготове для подстраховки. Что-то очень знакомое было в женщине.

Платье! Зачем эта женщина надела мамино любимое платье?! Зелёное, из скользкой тонкой ткани. На ткани травинки, среди травинок лягушки. Сидящие, прыгающие, потягивающиеся. Между лягушками множество чёрненьких головастиков. Мужчина смял ладонью одну из лягушек и несколько головастиков…

Глава четвертая.

Лёв помнил «лягушиное» платье! Мама взяла его с собой, когда ходила это платье покупать.

Тогда был июль. Семья Лёва ни врозь, ни вместе не уезжала из города. Никто из семьи не имел склонности к «перемене мест».

В Лёвовой памяти брезжил только отъезд тёти Иры. И то лишь потому, что тётя Ира уехала одна, а вернулась со свёртком из одеяла. В канун Нового года. Внизу уже стояла огромная ёлка. Отец срубил ее ночью. Туго «спеленал» и волок по снегу. Стоял сильный мороз, и снег взвизгивал и скулил, как живой. А мама и тётя Оля забегали вперед него и вглядывались, – свободен ли путь от милиционеров. А потом бежали обратно к отцу и вцеплялись в ёлку, желая помочь тащить. Из-за мороза они ни минуты не могли оставаться без движения.

Ель упиралась в потолок. Мощнолапая и плотнозеленая! Она заполонила дом царственным ароматом.

В тот Новый год взрослые вели себя странно. Словно бы отвлекали Лёва от чего-то вроде укола или прививки или от лечения зуба.

Но Лёв мало интересовался загадками, тайнами и секретиками взрослых. У него своя жизнь. Ему интереснее были всякие подвиги, веселые шутки, всякие отваги… Ну и все такое. Он уже читал бегло, как взрослый. В его комнате скопились груды книг. И мама обещала освободить сундук, чтобы сложить туда хоть часть. Лёв очень любил украшать ёлку вместе со взрослыми, но сейчас ему было некогда. Наверху ждет «Чиполлино».

На следующий день был уже Новый год. Гостей на этот раз не звали. И поэтому праздник получился какой-то ненастоящий. Не стояли в кухне тазы с оливье и с винегретом; не воняло на весь дом селёдкой с луком, не лежали (в самых неподходящих местах) под прессами из утюгов и цветочных горшков коржи для «наполеона», смазанные кремом из масла и сгущёнки. Не подгорали в духовке антрекоты, отбитые молотком прямо на кафельном полу в ванной, посыпанные тертым сыром и залитые майонезом. Не чистили в восемь рук картошку, не вываривали в баке для кипячения белья гадкие кости для студня.

Сели за стол. Взрослые выпили водки, а Лёв «Буратино». Стали есть шпроты и копченую колбасу. Была вкусная жареная картошка и самые вкусные в мире котлетки, купленные в Кулинарии в Доме Быта. И про горчицу не забыли. Лёв не ел котлеты без горчицы. И ещё был самый вкусный на свете томатный соус, чтобы поливать картошку.

За едой смотрели по телевизору скучный фильм про то, как какой-то глупый дядя залез в чужую квартиру, которая была ну точь в точь как его. Но в его квартире не было красавицы, которая умела петь голосом Аллы Пугачёвой. И ещё в чужой квартире оказалось много невкусной еды. И этот дядя, конечно, не хотел обратно в свою квартиру, где ни нарядной тёти в меховой шапке, ни еды на красивых тарелках. В чужой квартире было весело! Этот дядя всё время ругался на тётю и махал руками. А она его толкала и кидалась разным. А иногда делала вид, что играет на гитаре и поёт.

Взрослые не разговаривали между собой, а смотрели на экран и смеялись.

Кое-что зацепило и Лёва. Нарядная тетя оказалась учительницей. Лёву до школы оставалось ещё год и полгода. Лёв точно знал: грянет день идти в школу. В школе будут учительницы. До этого фильма Лёв ни разу не видел ни одной учительницы. «Папа! – воскликнул он восторженно. – Ты хочешь такую учительницу?» И тут же забыл свой вопрос, потому что вдруг представил, как учительница будет петь голосом Аллы Пугачёвой. Но только не такие плохие песни, как в этом кино, а, хорошие. Лёв каждый день будет просить спеть «Арлекино». Ему очень нравилось, как Алла Пугачёва делала так: «А-ха-ха-ха-ха…»

Красивая женщина на экране как-то перекликалась с запахами в их доме – все это вскружило голову Лёву. Запахи… Хвоя, мандарины, копчёности, шоколад… Запах водки, таинственный и опасный… настырные ароматы духов, резкие и сладкие. От всех этих запахов Лёву почему-то делалось томительно стыдно… Казалось, весь полумрак их дома битком набит этими несогласными запахами.

Разноцветные гирлянды, крошечные лампочки, затерянные в хвое, – это было так странно, тревожное и загадочное свечение экрана.

И тетя Ира… Ее так долго не было, что Лёв почти забыл про нее. Он не был уверен, что тетя Ира та же самая и стеснялся. Поглядывал на нее исподтишка. А тетя Ира, кажется, вообще не обращала на него никакого внимания.

Всё это вместе словно свело Лёва с ума. И, неожиданно сам для себя, заорал изо всех сил: «А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!» Взрослые разом повернули головы от экрана к Лёву и засмеялись. И тогда Лёв уже смело вскочил, замахал руками, как мог быстро, затопотал ногами и, чуть ли не разрываясь на куски, проорал; «А-ха-ха-ха-ха-ха-ха и бутылка рома!!!» И, подобно умному артисту, который блестяще отыграв свой номер и сорвав овации, на пике зрительского восторга, покидает сцену, опрометью кинулся к себе.

С разгону врезался в уютную тьму своей берложки. И успокоился. Здесь безопасно. Здесь книжный дух. И еще чистым постельным бельём, которое крахмалит тетя Оля. Вот она, раскрытая книга «Чиполлино»! Зелёный с ярко-красной огромной головой Кавалер Помидор раскачивал крошечный домик Кума Тыквы. До того, как Лёва позвали вниз, он как раз долго разглядывал этот домик. Считал кирпичи. Ну никак не получалось сто семнадцать!!! Это сильно озадачивало! С одной стороны, Лёв, безусловно, верил всему, что пишут в книгах. Но, с другой стороны, в свои шесть лет Лёв считал хоть до миллиона. Умел прибавлять, отнимать, делить… И сейчас старался и так, и эдак. Но сто семнадцать, ну никак не насчитывал. Тогда Лёв отложил загадку с кирпичами. Временно.

И рухнул в тревожные и бурные события вокруг Чиполлино.

«… кавалер Помидор ухватился за край крыши обеими руками и стал трясти домик изо всех сил. Крыша ходила ходуном, и аккуратно уложенная черепица разлеталась во все стороны.»

Лёв трясся не меньше, чем домик Кума Тыквы. Он стиснул вместе два своих судорожно сжатых кулачка и, насколько смог, запихнул их себе в рот. Лёвово лицо сморщилось. В животе что-то стянулось.

«Злодей! – кричал синьор Помидор. – Разбойник! Вор! Мятежник! Бунтовщик! Ты построил этот дворец на земле, которая принадлежит графиням Вишням, и собираешься провести остаток своих дней в безделье, нарушая священные права двух бедных престарелых синьор-вдов и круглых сирот. Вот я тебе покажу!»

Отчаяние почти парализовало Лёва. Он едва-едва нашёл в себе отвагу читать дальше.

Но тут подал голос Чиполлино. Он смело дразнил Помидора. И мгновенно стало ясно, что Чиполлино легко победит Синьора Помидора. Да хоть целую теплицу синьоров помидоров!

Лёв глотал слова с упоеньем, с восторгом, с гордостью. И не сразу понял, что тихий, но настойчивый стук вовсе не в дверь домика кума Тыквы, а в его, Лёвову дверь. И услышал голос папы: «Можно войти?»

Пригнув голову, вошел Лев Саввич, дружески улыбаясь сыну.

Лёву нравилось, что папа такой огромный и хороший. И почти всегда он смотрел на Льва Саввича с восторгом. Лев Саввич видел этот детский восторг и хорошо понимал. И этот восторг всякий раз пробуждал в нём нежность к маленькому человеку. Вот и сейчас мужчина погладил мальчика по голове и заглянул в книгу.

«Я покажу тебе, плут!.. – заорал кавалер Помидор и так сильно дёрнул Чиполлино за волосы, что одна прядь осталась у него в руках.

Но тут случилось то, что и должно было случиться.

Вырвав у Чиполлино прядь луковых волос, грозный кавалер Помидор вдруг почувствовал едкую горечь в глазах и в носу. Он чихнул разок-другой, а потом слёзы брызнули у него из глаз, как фонтан. Даже как два фонтана. Струйки, ручьи, реки слез текли по обеим его щекам так обильно, что залили всю улицу, словно по ней прошёлся дворник со шлангом.

«Этого ещё со мной никогда не бывало!» – думал перепуганный синьор Помидор.

И в самом деле, он был такой бессердечный и жестокий человек (если только можно назвать помидор человеком), что никогда не плакал, а так как он был к тому же богат, ему ни разу в жизни не приходилось самому чистить лук. То, что с ним произошло, так напугало его, что он вскочил в карету, хлестнул лошадей и умчался прочь. Однако, удирая, обернулся и прокричал:

– Эй, Тыква, смотри же, я тебя предупредил!.. А ты, подлый мальчишка, оборванец, дорого заплатишь мне за эти слезы!» Чиполлино покатывался со смеху…»

И Лёв покатывался. Так весело ему было рядом с папой, в своей родной комнате. И так здорово, что папа тоже смеялся. И так празднично и ярко сияла лучшая книга в мире!

«Ну, что, сынище! – ласково и мягко сказал папа, – мы не могём Новый Год прозевать!»

Взял Лёва на руки и понёс вниз.

Глава пятая.

– Он уснул? Ты его разбудил? – мама вскочила со стула им навстречу.

– Нет-нет, не спал. Он молодец! – отец бережно усадил Лёва за стол, но в этот раз спиной к ёлке.

В телевизоре уже не было красивой учительницы, но зато был дядя с густыми бровями. Дядя Лёву приглянулся, и Лёв стал смотреть на него и слушать. Дядя поздравлял всех с Новым Годом.

– Это Дед Мороз?» – спросил Лёв.

Папа и мама вместе засмеялись и ответили хором. Мама: «Нет», папа: «Да».

Но тут все вскочили, засуетились, стали лить в бокалы шампанское. И Лёву капнули в «Буратино» несколько капель. Куранты! И папа сказал Лёву: «Загадывай желание!» Лёв тут же закричал: «Чтобы Чиполлино всех победил!» Взрослые засмеялись… Грянул гимн. Все выпили.

Папа сказал Лёву: «А для кого это под ёлкой подарок?» Мама добавила: «Действительно, для кого?» Голосом недобрым.

Лёв обернулся.

Под ёлкой настоящая коляска. «Наверное, в ней сложено много-много подарков!» – обрадованный Лёв помчался к коляске и заглянул. Подарков внутри не было совсем, только свёрток, перевязанный розовой лентой с огромным бантом.

– Мне? – удивился Лёв.

Папа кивнул.

Лёв потащил это из коляски, но тётя Ира вскрикнула, как сумасшедшая и кинулась вырывать свёрток:

– Положи на место!

Лёв вовсе не жаждал этого подарка. Тяжеленный! Куда его деть? Как бы от него отказаться и не обидеть тетю Иру? Но ему не нравилось, что подарок, который для него тётя Ира вдруг начала отнимать. При чем тут тётя Ира вообще? Если бы она попросила, то сам отдал бы. Пожалуйста! Но отнимать-то зачем? А тётя Ира вообще начала кричать «Отпусти сейчас же! Да оттащите же его кто-нибудь!» Лёв растерялся от такого натиска, но тут ожил свёрток. В нем что-то охнуло и хныкнуло. И прорвался громкий плач! Лёв от испуга выронил свёрток.

Тётя Ира подхватила и прижала к себе…

Дальше Лёв что-то пропустил, потому что отвлёкся на маму и папу. Мама обняла Лёва, и тоже прижала к себе и сказала зло: «Что вы творите с ребёнком? Издевательство какое-то!»

Дальнейшую перепалку Лёв совсем не понял. Хотя и прослушал внимательно и с всё нараставшей тревогой.

Папа. Но это, же была твоя идея!

Мама закурила, не выпуская Лёва: Рабочая идея! Не окончательная! Я была в поиске. А вы за неё сразу ухватились.

Папа. Да. Идея показалась мне остроумной.

Мама. Причём тут остроумие? Мы все живые люди. Во всяком случае, я лично на это уповаю. Я и мой сын уж точно живые.

Папа. Но это, же была твоя идея!!!

Мама. Мы пошли по кругу?

Папа. В глобальном смысле.

Мама. В смысле?

Папа. Ты настояла.

Мама. Я?! Ты шутишь?

Во время всего этого непонятного для Лёва разговора сверток орал всё пронзительней. Но Лёву стало не до свертка. Такой враждебный разговор между мамой и папой всё больше пугал.

Но еще больше он испугался тёти Иры. Сидит на стуле. Платье спустила с плеч. И Лёв с ужасом увидел две её, похожие на огромные груши, сиси. На фоне чёрного платья груши выглядели пугающе белыми, словно покрыты мелом. Лёв прилип к ним взглядом. Из одной груши, прямо из крупного бледного соска, толчками била струя мутной жидкости. А другой сосок захватило ртом непонятное существо. Очень волосатое! Лёв забыл и про маму, и про папу, и про груши. Уставился на существо. «Обезьянка?» – неуверенно начал мечтать Лёв. И тут папа внезапно подхватил Лёва и поднес совсем близко к существу.

«Не обезьянка!» – разочаровался Лёв, разглядев маленькое личико с тяжёлыми веками. И большой рот, который яростно двигался, высасывая что-то из тёти Иры. «Не обезьянка! – с горечью окончательно убедился Лёв. – Или немножечко, все-таки, обезьянка? Какая-нибудь такая порода? Какая-нибудь такая смесь человека и обезьянки…»

– Твоя сестрёнка, – сказал папа.

Сестрёнка?!

Крохотные настоящие ручки. Они ухватисто вцепилась в сиську. Существо сосало, сосало, сосало – даже попка двигалась.

–А как её зовут? – спросил Лёв.

– Пока, никак. А как ты хотел бы?

–Чиполлино! Нет! Оборванец!

–Какие прекрасные имена! – вздохнул папа с грустью, – Почему мы все не догадались назвать тебя Чиполлино или Оборванец?

Папа несколько раз сокрушенно вздохнул и снова спросил Лёва: « А ты уверен, что эти имена подходящие для девочки?» Эти имена показались Лёву даже очень подходящими для девочки, но что-то помешало ему ответить папе искренне. И он сам задал вопрос: «А как назвать?»

И снова папа вздохнул, и снова сокрушенно: «Вот это вопрос! Так трудно подобрать человеку имя!»

– Справишься! И кто, если не ты? – подала голос мама, хотя, вроде бы, выглядела так, словно бы её их разговор не интересует. Лёву мгновенно стало неуютно.

Но папа кротко улыбнулся маме, и Лёв сейчас же успокоился.

– У моей мамы было прекрасное имя, – сказал папа, – Прекрасное имя! Варвара…

Папа посмотрел на каждого в отдельности.

– Никто не возражает?

Все молчали.

– Пусть, Варвара…

Снова все промолчали.

Лёву имя совсем не понравилось. Чиполлино или Оборванец все-таки, куда как лучше. Но и он промолчал.

Лёв снова стал смотреть на девочку и постепенно повеселел и заулыбался. Он вопросительно посмотрел на отца, и тот, поняв Лёва, одобрительно кивнул. Лёв протянул руку и осторожно дотронулся до волос малышки. Та никак не отреагировала. Он осмелел и стал гладить ребёночка по голове. Волосики оказались густые и жёсткие.

Лёв расслабился. Ему вдруг понравилось, что есть вот такая вот девочка. Но он и забеспокоился, а вдруг взрослые передумали дарить ее Лёву? Как хорошо поместилась бы в его комнате коляска. Не такая уж она и большая, как показалось сначала. Хорошо станет возле окна. А сестренку можно будет брать в постель. Обнимать и гладить по голове. Рассказывать страшные истории. Когда ее можно забрать? Он посмотрел на папу и забыл про малышку. Еще не понял, что видит, а уже сделалось стыдно. Папин взгляд. На тётю Иру. В глаза. С приоткрытым ртом, как дурачок какой-то… Папины глаза будто залезали в тети Ирины глаза. А изо рта короткие выдохи… Без вдохов. Папа словно протискивался глазами в глаза тети Иры. Рот у тети Иры тоже приоткрыт, но она, наоборот, все время вдыхает, но не выдыхает. И смотрит так, словно говорит: «Скорей, скорей, забирайся в меня весь-весь…» И не помнит, что две груди наружу. И из одной бьёт фонтан, а к другой присосался малышок-зверёк.

Тишина. Чмокает детёныш. Папино неровное дыхание. Все это странно, очень странно. Нехорошо… Лёв оглянулся. Он занадеялся, что мама и тетя Оля куда-то исчезли. Нет. И видят, как папа и тетя Ира смотрят друг в друга. Лёву стало так стыдно, что он буквально весь зачесался. А лицо мамы темнело пугающими пятнами. Она сунула окурок в соусницу и шагнула к греческой вазе.

Глава шестая.

Ваза из Греции. Привез папа. И папа, и Лёв любили сидеть на корточках перед амфорой, молчать и рассматривать картинки. Изредка папа что-то говорил коротко и тихо.

Они хорошо молчали втроём: греческое чудо, Лёв и папа.

Но все-таки лучше всего Лёву было наедине с вазой. Выпадали такие дни, когда все домашние куда-то девались. Оставалась одна тетя Оля. Но она была не в счет. Потому что не показывалась из кухни. Вроде бы, Лёв и один дома, и никто ему не мешает. А вроде бы, и не один, и из-за этого спокойно. Он притаскивал маленькую скамеечку. Усаживался на нее, поджимал ноги, скрючивался, притискивал к телу руки. Ему казалось, что чем сильнее он умалится, тем легче проскользнет в свою Грецию, вроде как верблюд сквозь игольное ушко. Он упорно смотрел на вазу, так что глаза начинали слезиться. И все умалялся, умалялся… И достигал…

Всматривался в орнамент и каждый раз обнаруживал что-то новое. Словно амфора живая. И в ней что-то могло меняться прямо в их доме. Волшебная? Как же это? Что же это? Что получается-то? Волшебное – это просто живое! Все живое и есть волшебное! Вот так вот неуклюжие, нестройные Лёвовы мысли упорно карабкались к подножью истины.

Недавно Лёв осознал, что все умирают. Умрёт и Лёв. Обязательно. Хоть умоляй, хоть бунтуй, хоть протестуй, хоть плачь, хоть всегда веди себя хорошо. Ничего не поможет! После отчаяния Лёв смирился. И смирение принесло утешение.

Волшебство… В раннем вечерении виделись ему сквозь окно замерзающие лебеди, покрывшие весь их двор. Они притворялись сугробами, а на самом деле просто прижимались друг к другу от страха и холода, пытаясь согреться. Лёв хотел их спасти, выскакивал во двор, но они притворялись снегом – недоверяли. А тетя Оля сердилась, что он выскакивает без шапки и пальто… А летом Лёв угадывал лебедей в низких облаках над их двором. Он радовался, что они живы. И им уже не удавалось притвориться облаками. Неподвижные. Но лебеди! Парящие лебеди! А однажды ветреным утром на восходе сквозь бледный туман он почти увидел колесницу Аполлона, запряженную длинношеими лебедями. Неслась колесница от гипербореев из-за полярного круга. Лёв обожал Аполлона, не меньше, чем Чиполлино. Он хотел бы иметь и такого друга, как Аполлон. Почему его, Лёва, не назвали Аполлоном? Аполлон… Опаленный бог, опаляющий бог, палимый и палящий бог Солнца. И Лёв видел его. Мама показывала. Он не помнил, где, когда, в каком доме. От того, что он увидел Аполлона, все остальное тогда у него вылетело из головы. Он был так потрясен тем, что Аполлон есть, что он настоящий, очень большой и совсем голый. А вот с Чиполлино все было не так. Он спросил тетю Олю про Чиполлино, а она показала ему луковицу. И Лёв не знал, что ему и думать. Он понимал, что с Аполлоном можно подружиться, а вот с луковицей… Наверняка, можно. Но Лёв не умел. И он все думал и думал, какая же разница между Аполлоном и Чиполино. И мысли эти были у Лёва смутные и долгие.

Для своих лет Лёв читал очень много. И рано стал тяготеть к философствованиям. Со сверстниками скучал. Всегда. Одиночество не надоедало. Никогда. Думал, мечтал, фантазировал. И после пяти лет пришел к самостоятельному выводу. Живого в мире меньше, чем мёртвого. Быть живым среди живого – избранность (он уже знал это слово). Эта мысль оказалась достаточно стоящей, чтобы расти вместе с Лёвом, усложняться, расцветать.

Амфора.

Папа сказал, что ей тысячи и тысячи лет. Но тысячи и тысячи лет – ведь это вечность, несколько вечностей. Амфора многовечная. А значит, он, Лёв, рядом с вечностью.

Это откровение стало опорой. Сидя на скамеечке. Лёв всматривался и всматривался. Сначала в странного человека. Как он вёл за верёвку телёнка. Кто? Почему? Куда? Папа дал им имена: Жрец и Телец. На голове тельца венок, а на дрожащих боках – гирлянда из цветов. Но не к радости эти украшения. Папа сказал, что тельца ведут к алтарю на заклание.

И вот он, алтарь. И идти до него всего-то чуть-чуть, расстояние с Лёвов мизинчик. И у алтаря жрец убьёт телёныша. Но Лёву всё казалось, что в самом слове «заклание» таится шанс, надежда. Но уточнить у папы боялся. Как спасти беззащитного? Вот как налетит он сейчас на жреца со своим водяным пистолетом. Как вырвет верёвку… И куда им с теляшкой бежать? Вот мчится толпа. Может, в толпе затеряться? И вот город! На берегу. Откуда?! Не было! А приложишь ухо к древней глине, услышишь свирели, бубны. И голоса! И шум волн! И стук копыт! И топот толпы!

Древняя Греция…

Папа говорил, что нет уже на свете Древней Греции. А вот у Лёва дома есть. Затаилась в амфоре до поры до времени. Когда-нибудь Лёв узнает заклинание и велит: «Выйди!» «Древняя Греция», – повторял Лёв на разные лады перед сном.

Облако опадает с небес в зеленый пруд. О, какой зеленый, какой яркий этот пруд. Сливочно-яркий. Переливающийся в солнечных лучах. И падает в него облако, не производя ни звука, ни движения воздуха. Голая Леда купается в пруду. Она плывет в зеленых водах с закрытыми глазами. И тело у нее такого нежного цвета, как крем на пирожных. Кремовая Леда в сливочных водах. Она и не заметила, как рядом с ней спустилось с небес облако. И вот огромные крылья ополоняют ее. Белоснежные сильные крылья. Она открывает глаза и видит прекрасного лебедя.

И Лёв все думал и думал об этом. Все представлял себе и представлял, и все на один лад, но с добавлениями всяческих подробностей… Что Леда делала с лебедем? Что лебедь делал с Ледой? Лёву стыдно было думать об этом. И он лежал в постели весь красный, но не думать не мог. Ему так хотелось быть этим лебедем, но он никогда никому не признался бы в этом. О, если бы он мог хоть изредка, хоть ненадолго превращаться то в Чиполлино, то в лебедя, то в Пана, которого он так полюбил. Милый, милый Пан. Вот хорошо бы, чтобы был бы и такой друг. Классный друг! У него на ногах копыта, а на голове рога. И он, как и Чиполлино, и как Лёв больше всего на свете любит разные проказы. Он весь в курчавой шерсти, спутанной и грязной. Потому что все время прыгает со скалы на скалу. И может быть, даже, иногда пьет прямо из луж.

А когда засыпал, то ему снилась Леда, которая вынимает изо рта большое куриное яйцо. Так делал фокусник, который выступал в Доме культуры железнодорожников. И быстрокрылый орел с молнией в лапах. И нимфа превращалась в тростник. И Пан делал из тростника флейту. И потом все вместе они забирались в чрево Троянского коня, и ночью кто-то катил этого коня в какой-то неизвестный город. И все они сидели там тихо-тихо, и сердца их бились от восторга и страха.

Древняя Греция. Лёву казалось, что всю свою жизнь до появления Варежки, он просидел с отцом или в одиночестве возле амфоры.

У папы была красивая голубая книга. Лёву не разрешали уносить эту книгу в его комнатку. И он, сидя все на той же скамеечке, держал книгу на коленях, трепетно открывал и, каждый раз волнуясь, медленно читал, стараясь вникнуть и уразуметь: «Библиотека по истории для средней школы. Н.А.Кун. Что рассказывали древние греки о своих богах и героях. Часть II. Утверждено Наркомпросом РСФСР. 1937. Государственное учебно-педагогическое издательство. Москва». Каждое слово тут, каждая цифра казались Лёву таинственными, великими и важными. И все истории в этой книге тоже казались таинственными, великими и важными. Медея, которая убивает своих детей (нет, мама и папа Лёва никогда бы не стали убивать своего любимого сына), Ифигения, которую отец велит убить перед алтарем (как теленочка). Как это все странно? Почему они убивали своих детей? Он читал про циклопов, и про царство Аида, и про женихов Пенелопы. Где это? Увидит ли он все это хоть когда-нибудь? Он листал и всматривался в рисунки на страницах: мужчины в доспехах, мужчины с лирами, со свирелями. Женщины за арфами… Еще папа привез из Греции открытки. На обложке комплекта открыток была полулежащая женщина. Она только-только проснулась и потрясенно смотрела на золотой дождь, который проливался на нее сквозь крышу. Лёв подолгу рассматривал каждую из дюжины открыток. Вот огромный бык плывет по морю. А на его спине сидит красивая девушка и ничего не боится. Она небрежно держится рукой за его рога. А другой рукой легко опирается о его спину. А спина широкая. Как диван. А рога у быка вроде арфы. И кажется, что эта красивая уверенная девушка просто спокойно сидит на диване и играет на арфе. На каждой открытке внизу было две надписи. Папа сказал, что первая надпись на английском языке, а ниже на греческом. Папа говорил ему название картин, и Лёв запоминал их. Потому что сам он прочесть ни на греческом, ни на английском не мог. «Даная»… «Похищение Европы»… Греческие буквы были непохожи на русские, и Лёв просто любовался ими, даже не пытаясь что-то прочесть. А вот некоторые английские буквы были похожи на русские, и Лёв пытался прочесть имена художников.

Папа рассказывал ему про картины, читал вслух свою голубую книгу…

Мама оторвала от пола амфору и подняла на вытянутых руках. Отступила к дверям. Тишина сменилась мертвой тишиной. Сейчас мама сбежит с ней. Но мама со всего маху бросила ее об пол. Амфора разлетелась на осколки. И тут Лёву почудилось, что в воздухе промелькнул лебединый пух, фарфоровые осколки скорлупы и золотые капли дождя; и сверкнули молниями вместо спиц колеса Аполлоновой колесницы. Мир содрогнулся и зарычал.

Стало темнеть папино лицо. Лёв испугался, что папа схватит маму и потащит на заклание. Но мама не испугалась заклания. Наоборот, засмеялась и сказала, будто всем назло: «Ненавижу копии! Никаких копий в моей жизни! Только оригиналы!»

И тогда Лёв внезапно схватил со стола соусник и со всего маху брякнул об пол. Брызнула во все стороны томатная паста, как будто кровь.

«Господи! Господи! – ахнула тётя Оля, которой до сих пор словно здесь и не было, -«Господи! Последняя память о прабабушке и прадедушке!» И заплакала.

А мама пошла в свою комнату на второй этаж. И будто не по лестнице поднималась, а плыла в небеса, и будто пройдёт сквозь стены и покинет их, и не вернётся больше. Все испуганно смотрели ей вслед. И когда скрылся за поворотом кончик её платья, отец сорвался и бросился за ней.

Лёв осмотрелся. Пол в черепках и осколках. Тётя Оля плачет. Тётя Ира плачет. Обе беззвучно. Каждая сама по себе. Малышка сосать перестала и спит у тёти Иры на коленях. Никто Лёва не ругает. Тишина. Лёв смутно понял, что бывает тишина «до» и тишина «после». Внезапно Лёв услышал тихий скрип. И увидел Сороконожку и Сороколапку в стоптанных старых ботинках. Они боролись друг с другом, переплетались и пихались. А скрип все громче и громче. Иногда они пинали друг друга лапками тремястами одновременно. А потом снова вытягивались вертикально и боролись. А иногда даже кусали друг друга за лапки. И он хотел поймать их и посадить в какую-нибудь коробку.

Воротился папа. У папы было такое лицо, словно мама не разбивала вазу, а Лёв – соусник, а тётя Оля не плакала, а тётя Ира не сидела с голой грудью. И малышки будто не было.

Вид у папы смущённый: будто здорово он нашалил, но его уже поругали и больше не будут.

–Ну что? – сказал папа тёте Ире, стараясь не смотреть на неё, – малышка сыта? Пора её уложить?

– Да, пора.

Тётя Ира смотрела на папу. И темнело теперь уже её лицо.

–Вот, и хорошо…вот, и хорошо…– продолжал папа суетливо. Притворялся, что ему не важно, молчит тётя Ира, или нет. Тётя Ира сейчас тоже кинет что-нибудь об пол, – осенило вдруг Лёва, – ой, только бы не малышку. Лёву стало очень страшно. Но тетя Ира не стала кидать малышку об пол. Она неотрывно смотрела на папу. А папа, наоборот, избегал на неё смотреть. Просто наклонился и осторожно взял с колен девочку, но не удержался и взглянул на тётю Иру. И папе уже больше не удалось уворачиваться от её горячего и злого взгляда. Папа улыбнулся тёте Ире точно так, как однажды улыбнулся Лёву. Когда прищемил ему дверью сразу все пальцы. Лёв тогда оцепенел от дикой боли, а папа стоял перед ним на коленях, смотрел виновато и сам чуть не плакал. А потом долго-долго на распухшие пальцы дул.

Вот и сейчас папа отнёс спящую малышку в коляску. И, хотя нёс бережно и уложил заботливо, но почему-то Лёв понял, что папа думает вовсе не про малышку, а про тётю Иру. Вернулся к ней, опустился на пол, обхватил её ноги и посмотрел в глаза снизу вверх. Словно бы просил: «Давай дружить? А? Не обижайся! Я нечаянно. Я больше не буду!»

Лёв вспомнил, как однажды в песочнице подрался с девочкой, а потом сказал ей: «Мирись, мирись и больше не дерись!» А девочка посмотрела на Лёва так же упрямо, как сейчас тётя Ира на папу, и сказала: «Отдашь насовсем ведерко – будем играть». Лёву не слишком-то и нравилась эта девочка. А ведёрко такое, какого, наверняка больше у Лёва не будет. Из Греции. Отдаст ведёрко, – обидит папу. И маму. И обеих теть. Да и самому тоскливо. Но протянул ей ведерко. Может, надеялся, что откажется. Не отказалась.

Глаза у тёти Иры сейчас были точно такие, как у той девочки. Папа вздохнул, встал, подтянул вверх платье на тёте Ире, аккуратно уложил её груди внутрь платья и пошёл в тёти Ирину комнату.

Тётя Ира посмотрела папе в спину, и всё в её лице мгновенно переменилось. Глаза просияли. Встала, всем своим видом гордясь и торжествуя. Так тётя Ира сияла и словно бы распрямлялась, когда выигрывала в лото. Время от времени они всей семьёй играли по вечерам в лото. И тётя Ира выигрывала редко.

Папа и тётя Ира скрылись в комнате. Дверь за собой заперли.

Тётя Оля тоже куда-то делась. Лёв остался один. Странно. Ещё ни разу в жизни про него не забывали вот так вот, – все и сразу.

Но тут послышалось лёгкое кряхтение. Конечно, Лёв был не один.

На душе полегчало. Он подошёл к коляске и стал рассматривать малышку. Она всё больше и больше ему нравилась. Он стал тихонечко смеяться.

Потом осторожно вынул ее из коляски и понёс наверх. Одеяльце размоталось и волоклось по лестнице. Лёв спотыкнулся об него и еле удержался, каким-то чудом не полетел вниз и не упустил малышку. Та не проснулась. Лёв подумал: «Чиполлино и Оборванец было бы конечно лучше. Но Варежка тоже неплохо».

Глава седьмая.

Воспоминания теснили друг друга и путались: то разворачивались «длинным свитком» и удивляли подробностями; то, едва вспыхнув, тут же гасли и соскальзывали в сумерки прошлого, откуда их было уже не вылловить.

Черёмухи кончились. Пейзаж больше не располагал к мечтаниям.

Совсем недавно здесь соседствовали одно за другим другим футбольное поле, баскетбольная площадка, детский городок. Яркие краски, веселые картинки. Теперь же это пространство выглядело, как пейзаж погибшей цивилизации. И площадки, и поле словно бы стали отчуждены от города. И словно плесенью, покрылись неряшливыми «ракушками». Неотличимые одна от другой, ржавеющие, они хаотично заполонили всё тут. Лёв ещё живо помнил тишину и благородную пустоту здесь по утрам. Бледный полумесяц, словно ночник, над спящим миром. И как графически гармонично смотрелись с дороги и футбольные ворота, и баскетбольные столбы с сетками, и несколько скамеек, и силуэты детских горки и качелей. И время от времени, проходя мимо площадок ранними утрами на автобус, Лёв замечал здесь тихую парочку или одинокого задумчивого курильщика.

Позже эти места облюбовали для ночёвок бомжи, потом беспризорные собаки.

А теперь то те, то эти, пытались выживать среди ракушек, но ржавчина разъедала все живое.

Лёв невольно прибавил шагу и стал держаться правей. Спотыкнулся и машинально посмотрел под ноги. В мятом и неряшливом предмете опознал не сразу мёртвый футбольный мяч с клочьями камеры (словно кишками) наружу. По странному порыву Лёв этот мяч взял в руки и стал созерцать. Подобно Гамлету над черепом Йорика он погрузился в философские раздумья. Не этот ли самый мяч пинал он лет десять тому назад? Скоротечна жизнь!

Лёв дошёл до акаций.

Когда-то маленькая Варя сбегала сюда без спроса, набить карманы стручками. Но со свистульками у неё не шло. Варька смотрела на Лёва трагическими глазами. Лёв снисходительно брал у нее горсть стручков. Небрежно вытряхивал горошины. И из всех опустошенных стручков получались громкие разнотонные свистульки. И Варька дула в них с азартом и подолгу. Счастье плескалось под тяжёлыми веками её глаз.

Глава восьмая.

Варька, Варька… Глядит своими маленькими, всегда будто сонными, глазами из-под толстых век.

Пляшет женщина на столе.

Из-за боли в ноге, из-за тумана и беспорядочности запахов, Лёву вдруг почудилось, что, на самом деле, женщина не пляшет, а замерла в случайной уродской позе. А лягушки ожили и скачут с буйством и азартом и вверх, и вниз, и во все стороны… и вот-вот расскачутся с платья.

Женщина сильно накренилась и упала бы со стола, если бы мужчина не подхватил. Принял в объятия неуклюже, но надёжно. И держал на весу. Крупные ладони прилепились к её спине и заду. Помятая, в задравшемся платье, она прижалась всем телом к нему. Продолжала греметь музыка. Вокруг смеялись, аплодировали и восклицали. Их губы никак не хотели разделиться. Мужчина прижимал её к себе всё яростней. Иногда он поддёргивал вверх, – не хотел опускать на пол. Не прерывая поцелуя, стал как-то медленно и массивно поворачиваться против часовой стрелки.

Теперь Лёв увидел их лица. Глаза их были открыты. И они смотрели друг на друга в упор, вызывающе, с удалью, но и, словно бы, с мольбой. И только сейчас до Лёва дошло очевидное: эти мужчина и женщина – его папа и мама. Чужие, неприятные, забывшие про Лёва.

Нежные лягушки на платье! Папа же передавит их своими тяжёлыми ладонями!

За платьем тогда мама взяла с собой Лёва. Когда кто-то восторгался этим платьем, мама всегда говорила: «Я брала его с рук».

Весна была тёплая. Эти самые акации цвели. Жужжали пчёлы. Синело небо. Тени акаций скользили и игрались под ногами. Лёв воображал, что дорога – река, а тени – русалки в ней. И ему хотелось поиграть с ними. И он старался не наступать на них, а, наоборот, немножко пританцовывал с ними. И толкал маму, наступал ей на ноги.

«Иди нормально! Ну, что ты, идёшь, как пьяный» – увещевала его мама сердито, но тут же, сама смеялась и шутливо толкалась. И Лёв тогда не догадывался, что мама не прочь поиграть и с тенями от акаций, и со своим сыном.

– Какие интересные шляпки носила буржуазия!

Когда мама говорила что-то вот такое, то Лёв просто сходил с ума. И ещё мама говорила всё такое так, как никто на свете. И лицо у мамы при этом было такое, что Лёв просто кис от удовольствия. Наверняка, ни у кого в мире не было настолько смешной и классной мамы.

Привычный восторг уже подступил к Лёву и вот-вот овладел бы им, если бы Лёв не проявил бы случайного любопытства: а есть ли шляпка? И перевёл взгляд с маминого лица не на что-то конкретное, а просто с намерением, слегка поглазеть по сторонам. И натолкнулся взглядом на лицо той, что открыла дверь.

И весь, скопленный для мамочки восторг, вдруг совершенно сам по себе, без малейшей воли Лёва, упорхнул от мамочки к ногам женщины, открывшей дверь. Лёв не то, чтобы не понял, что так поразило его в этой женщине, но даже и не пытался. Никогда в жизни, ни до, ни после встречи с ней, не случилось больше у Лёва такого мгновения, чтобы увидеть так много одновременно. И так ясно, и так подробно!

Отложилось это мгновение в памяти Лёва как-то странно. Небольшой картиной, словно увиденной в музее. Рама – дверной проем.

Дверь открывалась на лестницу. И мама с Лёвом чуть-чуть отступили влево. И высокая женщина в шляпке, тоже сделала маленький шаг влево, там, внутри квартиры. И Лёв как-то вдруг почувствовал их общее лёгкое движение, словно движение это было каким-то красивым, словно они все трое произвели танцевальное па, как в фильмах про старинную жизнь. И тут-то он и увидел всё сразу: открытую дверь в глубине квартиры; обеденный тёмный, не покрытый ничем стол, торцом к двери; часть некрупного, но тяжёлого на вид стула; вазу с яблоками, стоящую почему-то не в центре стола… И дальше – большое окно, наверное, распахнутое, потому что занавеска то взметалась, то запутывалась… И явственно был слышен стук мяча об асфальт, и смех, и возгласы… Сквозь тюль проникал солнечный луч… Солнечный зайчик, отскакивая от невидимого зеркала, бликовал на матовой поверхности стола. Луч упирался в фонарь перед входной дверью. Фонарь крупный, многоцветно-витражный. С него глядели на Лёва две птицы с длинными волочащимися хвостами. И в луче видно, что пыльный. И пылинки парили вокруг. В фонаре преобладал фиолетовый цвет. Завораживающе красивый. В тёмном, серо-жёлтом зеркале на стене справа отражалась эта женщина в шляпке, но уже со спины. Лёв хотел бы замереть и смотреть на всё это… Но мгновение прошло. А в памяти Лёва почему-то осталось навсегда. И подробности этого мгновения не стерлись со временем, а напротив, как-то даже прирастали. Например, ему казалось, что он успел увидеть и детей, играющих в мяч, там, за окном. И ещё позже припомнил корзину с красивыми белыми грибами под зеркалом в прихожей. Грибы были переложены листьями папоротника. Лёв уже знал, что лист папоротника называются «вайя». Боровики и вайя…

Вот тогда они купили платье с лягушками.

Глава девятая.

В этом платье танцевала мама на столе.

Тогда Лёву казалось, что юбилей навсегда. И что никогда больше не будет в их доме тихо. И никогда Лёву не вернут его комнатку. И никогда им с Варькой не посидеть вдвоём в кресле под лестницей. Потому что красноглазая Клементина останавливалась перед ними и, чуть покачиваясь, смотрела в упор с фальшивым вниманием и интересом, а потом громко говорила что-то тошнотное: «Просто голубки! Влюблены друг в друга! А что? Они двоюродные! Значит, могут жениться!» Или «Пригласите на свадьбу тётю Клементину?»

Ногу он тогда всё-таки сломал. И гипс усугубил чувство заброшенности и одинокости. Варя, крохотная и со смешной фигуркой: тоненькая талия и сильно выдающаяся крупная и крепкая попка, была звездой этого праздника, всюду крутилась. И каждый гость одобрительно хлопал её по попе. Её обнимали, щекотали, подбрасывали. Мужчины таскали на плечах. Женщины удивлялись на ее длинные и густые волосы. Варя была некрасивым ребёнком, но все сулили, что «из этого гадкого утёнка вырастет такая принцесса, что мужики будут падать и сами в штабеля укладываться».

Папе подарили холодильник Минск. Огромный и прекрасный. Лёву нравилось подкрадываться к нему и распахивать. Он надеялся, вдруг там живут человечки. И он застанет их врасплох. И хоть самую чуточку чего-то успеет подсмотреть. Иногда ему казалось, что он заметил, как человечки разбегаются. Что-то мелькнуло, что-то шуршнуло… И нет человечков! С трепетом трогал снег на стенках. Лето, а на стенках снег! Волшебно! Вдыхал мороз… Одно только огорчало Лёва: ну зачем взрослые кладут внутрь еду?! Еда такая некрасивая и пахучая! Лёв жалел холодильник. Ему казалось, что холодильник унижен. Ну не место в нем для еды и всего такого. В холодильнике наверняка живут всякие феи и гномы. Лёв чувствовал себя виноватым, что не смеет за холодильник заступиться. А снег внутри постепенно пропитывался запахом, то чеснока, то селёдки, то тушёнки. Почему люди так много едят, да ещё и припасы делают?

Ещё подарили огромный телевизор, видеомагнитофон и коробку с кассетами. Лёв родился читателем, а не зрителем. Никогда не смотрел «Спокойной ночи, малыши!». Не попал под обаяние мультфильмов. Не любил слушать эстрадные песни и смотреть смешные сценки… Телевизор казался чем-то вроде салата Оливье, где всё перемешано, и раздражает, что надо глотать всё вместе.

Телевизор торжественно водрузили в центре их огромной прихожей. Перед ящиком накидали подушек, матрасов. И ближе к ночи, не менее полутора десятка мужчин, располагались смотреть кассеты под коньячок и лимончик. Женщины не участвовали. За исключением трёх. Мама всегда полулежала возле папы. Изредка что-то негромко говорила своим ленивым тягучим голосом. И на всякое её замечание в поддержку раздавались солидарные мужские смешки. Ещё Клементина. Время от времени, она пыталась затеять какой-то разговор, но на неё шикали, и она недовольно смолкала. И однажды Лёв слышал, как мама сказала ей: «Мужчины смотрят порно. Это святое. Отвлечь их невозможно!» Отец засмеялся, притянул маму к себе и странным хриплым голосом возразил: «Тебе удаётся! Ты – моё порно». Мужчины вокруг засмеялись, кто-то поаплодировал, кто-то присвистнул…

И ещё одна женщина, очень толстая, с тремя объёмистыми подбородками и в очках, всегда смотрела это самое порно. Садилась вплотную к телевизору и чуть ли не прижималась носом к экрану. Она часто шмыгала, и Лёв беспокоился, не вытирает ли она об экран свой сопливый нос?

Но постоянно присутствовала ещё одна особа, которую никто в расчёт не принимал Ни одного порнопросмотра не пропустила Варя. Она устраивалась в кресле под лестницей, довольно далеко от экрана. Но Лёв-то знал, как зорки её глаза, хоть при свете, хоть во тьме. Однажды после полуночи Лёв спустился в туалет. Ему пришлось дважды пройти мимо этого мужского лежбища. В полной тьме светился только экран. И с него негромко лились вздохи, стоны, мольбы. Лёв подошёл к Варьке, посмотреть, спит она, или нет. Варя свернулась в клубок и немигающим взглядом смотрела на экран. На Лёва не обратила внимания.

Лёв не решился отвлечь маму и папу. В свете с экрана Лёв довольно хорошо мог разглядеть родителей. Папа лежал на ковре. Под головой диванный валик. Мама – вплотную к папе, головой на том же валике. Одну ногу она закинула на папины ноги. Оба притворялись, что заняты только тем, что глядят на экран. А на самом деле исподтишка баловались. Папа бесшумно, но быстро вдруг закидывал ногу поверх маминой. Мама пыталась высвободить свою ногу, помогая другой. Но папа оказался ловчей и захватил в плен обе её ноги. Юбка задралась. Мама хотела одернуть, но папа сделал это сам, но забыл свою руку у мамы под юбкой. А вторую руку просунул под мамин затылок. Мама повернулась и куснула его за пальцы. Но папа не отдёрнул руку, а наоборот прикрыл ладонью мамин рот. Лёв застеснялся и перевёл глаза на экран.

А там – обыкновенные люди, бабушка и совсем молодой парнишка. Но почему-то голые! И у бабушки некрасиво свисал большой живот в складках. Лёв не сразу понял, что они делают. На миг раньше, чем он это рассмотрел, его лицо загорелось так, словно вся кровь превратилась в кипяток и кинулась вверх.

Тихонько, чтобы не привлечь к себе внимания, он покинул прихожую.

Тоска сжала грудь. Он вдруг понял, что когда-то он станет взрослым, и ему придётся делать что-то вроде этого. Обязательно! Он уже понимал, что все это делают. А он не хотел! До отчаяния! До тоски! И Варя смотрит это! Но он не сможет её увести! Не послушается. Варя отличалась незаурядным упрямством.

Тётя Ира ни за что не позволила бы Варе здесь находиться. Но она уже несколько дней не выходит из своей комнаты из-за головных болей. Навещая тётю Иру, Лёв всегда замечал следы слёз. Он ее жалел.

Тётя Ира так похожа на Лёвову маму. Только мама всегда выглядела дерзко и победительно. И её рыжие волосы были вызывающе ярки. И точки веснушек просто сверкали на лице. А тётя Ира всегда какая-то бесцветная. И у мамы, и у тёти Иры были разные глаза: зелёный и синий. У мамы – яркие, блестящие. И все сразу замечали, что разные. И улыбались, и восхищались. А у тёти Иры – тусклые, и разность их никого не заинтересовывала. Нет, тётя Ира, заплаканная, какая-то помятая, со скомканными волосами, ни за что не выйдет из комнаты на люди. Даже ради Варьки. Только расстроится еще больше.

Можно было бы позвать тётю Олю. Она тоже быстро забрала бы оттуда Варю, да ещё отшлёпала бы, да ещё сделала бы всем выговор. Но тётя Оля уже спала. Уложила Варьку. Забрала у тёти Иры полотенце с головы и подала ей новое, холодное и мокрое. И ушла спать. Будить нельзя. Она принимает какую-то таблетку на ночь. А без таблетки уснуть не может. И Варя это знала прекрасно. И поэтому перебиралась из своей постели в кресло под лестницей, которое никто не занимал, потому что оно стояло далеко от телевизора, и было слишком массивным, чтобы его передвигать. Никто из взрослых не спохватился, что уже несколько ночей пятилетняя девочка вместе с ними, внимательно смотрит порно.

Глава десятая.

Ничто не вечно. Март закончился. Гости исчезли. Наступил апрель. Весна вела себя паинькой. В начале апреля выдала целых десять градусов тепла. А потом стала неотступно прибавлять по чуть-чуть. Дождик лил только по ночам, и в меру. Почки на ветках напряглись, птицы запели, кошки заорали по ночам громко и повсеместно.

В Александров приехал из Москвы какой-то певец и выступал во Доме Культуры. Папа, мама и обе тёти нарядились и отправились слушать певца.

Лёв и Варька сидели на ковре в прихожей. В кресле Лёв из-за гипса сидеть не мог. Лёв читал с выражением «Сказку о рыбаке и рыбке». Варя слушала с таким недовольным видом, словно вот-вот к чему-то придерётся.

Внезапно поднялась и встала над Лёвом, расставив ноги. Лёв перестал читать и посмотрел на Варю. Варя решительно забрала книгу и каким-то, неестественно нахальным жестом, отбросила в сторону. Затем ловко и сильно толкнула его в грудь. И Лёв от неожиданности опрокинулся на спину. Внезапное нападение изумило, и он растерялся.

И тут началось чудовищное. Варя резко опустилась на него всем телом, задрала ему майку и начала лизать и покусывать его соски. При этом она нарочно громко дышала. Запахло ирисками.

Лёву казалось, что всего того, что сейчас происходит, просто не может быть. Кошмар во сне. Он понимал, что надо оттолкнуть Варю, и не мог, словно не только нога, но и весь был в гипсе. Пытался сказать что-то, но голос не подчинился. Потянуло заплакать. Удерживал слёзы из последних сил.

А Варя расходилась пуще. Спустила с него трусики. Взяла в руки его штучку. И начала лизать… При этом она бойко двигала попой, ахала-охала и стонала вовсю. Ошеломлённый Лёв пропустил момент, когда она спустила и свои трусики. И стала вталкивать его «штучку» между своих ног. Лёв начал её отпихивать. Если бы не гипс и не абсолютная его уверенность, что девочек нельзя бить и толкать, он легко справился бы с Варькой. Но тот, кто живёт по правилам, увы, часто становится жертвой того, кто не признаёт правил. Варя, не церемонясь, вдруг изо всех сил, прижалась ртом к его рту и пропихнула свой язык. Он почувствовал во рту вкус мочи и ирисок, и понял, что сейчас его начнёт рвать. Но в это мгновенье вдруг уловил ещё худшую опасность. Неожиданно резко и сильно он отпихнул Варю, сел и подтянул трусы. Варя, не удивляясь, не обижаясь и не теряя ни секунды, мгновенно натянула свои трусики, подняла книгу, раскрыла и сунула Лёву.

В ту же секунду в двери повернулся ключ, вошли мама, папа и тёти.

Остановились у входа и стали рассматривать детей.

– Это почему вы такие красные и потные? – подозрительно и с раздражением спросила тётя Оля.

Дети не ответили. И выглядели, действительно, странно: смотрели в разные стороны и молчали.

– Поссорились? Подрались? – нервно спросила тётя Ира.

Мамины глаза смеялись. И берет, лихо сдвинутый на левое ухо, превращал её, тридцатидвухлетнюю, в шпанистую пацанку.

– Никто не ссорился, никто не дрался, – уверенно произнёс папа, – просто пора спать. Взял Лёва на руки и понёс наверх. Тётя Ира смотрела им вслед. Лёв сразу успокоился, удобней приладился к отцу.

Папа бережно уложил Лёва в постель. Присел на край. Сидел и смотрел на Лёва. Внимательно. Но не свысока, как смотрят на детей в большинстве своём взрослые, а смотрел и видел. И этот любящий взгляд ласкал Лёва, как тёплый солнечный луч, как нежный ветерок.

К десяти годам, у Лёва всё чаще возникали минуты, когда он остро осознавал, как сильно любит папу. Лёву нравилось в отце всё: и какой он большой, но ловкий; и как он одевается; и как говорит. Нравилась папина борода. Он обожал светло-серое пальто, которое сейчас было на папе. Лёв не помнил, когда появилось это пальто. Возможно, Лёва ещё и не было на свете, а пальто это папа уже носил. И всё равно, оно выглядело так, будто сегодня из магазина. Все вещи на папе всегда выглядели только так. Лёв нежно погладил обшлаг.

У Льва Саввича в горле встал ком.

Тихий ангел осенил крылом отца и сына. Лёв спокойно уснул. Лев Саввич поцеловал Лёва в щёку и вышел.

Глава одиннадцатая.

Лёв подошел к площади, акцентом которой был памятник Николаю Угоднику. В сумерках он выглядел как призрак или каменный путник. От этой маленькой площади расходились четыре важные дороги. Левая крайняя уводила к запущенному парку и к реке Царице за ним. Парк неофициально звали Ежовым. Из-за несметного количества ежей, живущих здесь с незапамятных времён. Горожане гордились, что про их ежей упоминалось в летописи. Но называлась дорога не Ежовая, а иначе. Гусиный клин. Потому что пойму реки Царицы уже много веков (если верить все той же летописи) гуси выбрали для передышки на пути из Арктики в Египет. На этих знаменитых лугах ночевали несколько тысяч гусей. Крайняя правая дорога вела на Деповскую и уводила к проспекту Перековка и далее к центру города, к многоэтажным домам на Западно-Восточной. Две другие уводили из города к разным местам грунтовой дороги. Лёв направился было левее, по улице Старая дорога, чтобы покороче выйти к остановке автобуса на Москву. Но тут он услышал фортепиано и заинтересовался. Попытался сориентироваться, откуда музыка? Похоже, справа, из заброшки… Играли явно где-то тут. В промзоне. Несколько лет необитаемой. Лёв предположил, что фортепиано слышно из двухэтажного здания, бывшего Дома Культуры железнодорожников.

Почти три года Лёва водили сюда в Дом Культуры, и он платно учился играть на фортепиано. И эту мелодию он когда-то играл сам.

Лёв приблизился к ДК и убедился, что звуки именно отсюда, из его бывшего класса. Даже почудилось, что пианино то самое, на котором лет десять назад учился играть Лёв. Звуки-призраки. Лёв разволновался. А, если он попал в какую-то таинственную магнитную зону? И время сбилось и запуталось. И там, в тринадцатой комнате сидит он сам, маленький Лёв, одиннадцати лет отроду? И разучивает мелодию Бетховена? И мальчик, там, совсем близко, ведать не ведает, что здесь под окнами стоит и слушает он сам, но уже взрослый, двадцатидвухлетний. Сжалось сердце и защипало в глазах от яркого и сильного осознания, как прекрасна и скоротечна жизнь. Он подумал, что ещё всего три таких же промежутка времени, как от того мальчика до него сегодняшнего, – и подступит старость. Сосчитал и не поверил.

Прокрадывался рассвет, и уже можно было что-то разглядеть. Тьма щадила умирающие дома. Она делала их романтичными и загадочными. Лёв уже смог увидеть, что то самое окно сейчас без стекол, кое-как заколочено досками. Через щели и просачивалась музыка. Не наступило время разочаровывающего и разоблачающего света. Ещё пока поэтично и грустно глядело это окно.

Играл любитель. Похоже было, что сел за инструмент несколько минут назад и явно после затянувшегося перерыва. В окне не было света. Стало быть, музыкант или музыкантша играл, или играла, без нот. Музыкант снова и снова повторял первый эпизод, умудряясь, каждый раз допускать разные ошибки. Необычно, что левая рука вела свою партию точно, а сбивалась только правая.

И вдруг Лёв явственно услышал в ночной тишине голос своей старенькой учительницы:

«Ми, ре-диез, Лёвушка! Ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля…»

Седенькая и ветхая Антонина Васильевна. Она занималась с ним чуть больше двух лет… И однажды её вызвали куда-то «на минутку» прямо с урока. Она улыбнулась ему, дружески потрепала по волосам, попросила: «Я вернусь, а ты повтори!»

Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля, до, ми, ля, си, ми, соль-диез, си, до

Он повторял.

Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми, си, ре, до, ля, до, ми…

Антонина Васильевна не возвращалась… В класс заглянул следующий ученик, что-то спросил. Лёв промолчал.

Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми…

Антонина Васильевна всё не возвращалась.

В комнате слева играли на баяне, справа – на скрипке. По коридору бегали дети, топали и смеялись. Неожиданно всё стихло, словно бы Дом культуры внезапно опустел.

Наконец кто-то явился и сказал: «Иди домой!».

Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми…

Лёв ни за что не согласился заниматься с другой. Мама и тёти уговаривали, расстраивались, настаивали. А папа молчал. Но однажды обнял Лёва и сказал: «Ты очень сильно любил Антонину Васильевну. Честь тебе и хвала. У любви есть только одно доказательство – это её избыточность».

Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми…

Милая, милая, добрая Антонина Васильевна! Всё-таки, она вернулась…

«Ми, ре-диез, ми, ре-диез, ми…»

Заклинал Лёв, пытаясь «настроиться» «на волну» музыканта.

Он загадал, если будет хоть раз сыграно верно, то Лёв будет счастлив с Алисой, и они проживут долго и радостно, и умрут в один день, обнявшись во сне и улыбаясь.

–Ну, же! Ну! Ми! Вторая октава.

И вдруг, будто электрическим током, по касательной, ударило Лёва. И он предугадал,– сейчас будет сыграно.

Первая фраза, вторая, повторы, три секвенции, вверх октавы…

Сердце замирало. Он вслушивался, затаив дыхание…

Снова мотив начала….,

«Молодец!» – мысленно, но горячо похвалил Лёв музыканта.

Кисти рук над клавиатурой. Порхающие изящные бледные кисти. И тут же угадал, что за инструментом музыкантша. Между нею, не слишком умелой, и между расстроенным фортепьяно, несомненно, возник Святой дух, соединял их.

Неуверенная, молодая женщина, стремилась выразить свою печаль, смирение перед судьбой, но и робкую мольбу о любви.

Маленькая ножка в сафьяновой туфельке на педали…

Бледно-золотое платье из атласа с гирляндой цветов у неглубокого выреза. Эфемерная талия в пышной, многослойной юбке.

И тут, неожиданно для самого себя, Лёв поднял на голосе мелодию:

«Та-да-та-да-та-да-та-да-там

Та-да-та-там

Та-ди-та-там

Та-да-та-да-та-да-та-да-там

Та-ди-та-там

Та-да-ти-там»

Мелодия там наверху споткнулась, немного прохромала и оборвалась. Лёв умолк. Наступила тишина. И только теперь Лёв обратил внимание, что, пожалуй, уже, вполне рассвело.

Представил себе, как та, за стеной, ступает на цыпочках в своих призрачных плоских туфельках с лентами; качается воздушная юбка на кринолине… Ах, эта юбка! Не унесёт ли она свою хозяйку куда-то в небеса?

И тут грохот! Но, ни вскрика, ни стона…

Лёв, демонстративно ступая, как только возможно шумно, пошёл прочь… Он чувствовал, что ему глядят вслед, но не оборачивался. Он даже не столько услышал, как почувствовал, что дверь открылась. Тогда он обернулся и остановился.

Что ж, в одном он не ошибся; это была женщина. Ни возраста, ни лица разглядеть пока ещё свет не позволял. Одежда невнятная, что-то типа джинсов и водолазки.

Лёв поднял вверх обе руки, скрестил их и покачал из стороны в сторону.

Почти сразу женщина помахала ему в ответ неуверенно и невыразительно.

Это иллюзорное приключение ничего не изменило в его отношениях с Алисой. Лишь побудило чуть-чуть изменить свой маршрут. Только и всего. Лёв к грунтовой дороге пошел теперь по Николо-Угодниковской улице. Он шёл и воображал, что, если бы не Алиса, он подошёл бы к Незнакомке и поцеловал. И что потом? Какая красивая история могла бы выйти? Что, что в мире прекрасней короткой и пылкой любви Незнакомки? Что?

Только, верность.

Алиса… Он видел её три раза в жизни; два раза, – это было в совокупности минуты три. И ещё, то свидание. Может быть, часа два…

И сделал предложение. И она ответила, что согласится, если разрешат её папа и мама. Ничего удивительного, ей семнадцать. Лёв готов был сейчас же пойти к её родителям, но это оказалось некстати. Утром следующего дня Алиса, папа и мама уезжали на месяц куда-то под Новгород, к папиной родне.

Месяц прошёл. Лёв позвонил Алисе. И сегодня ехал знакомиться с родителями. Лёв сказал об этом пока только отцу. И отец дал ему целый ворох денег и посоветовал пригласить Алису и её родителей в ресторан. Лёв позвонил Алисе ещё раз и пригласил их всех в ресторан «Тургенев», что возле Чистых прудов. Через десять минут перезвонил, и Алиса сказала, что они принимают приглашение.

Видел Лёв Алису всего три раза, но был уверен, что знает всю их грядущую жизнь наперёд. Монотонную спокойную жизнь в провинциальном городке, в его любимом доме. Лёжа рядом, они будут глядеть в одну и ту же книгу. И тот, кто дочитал первый, не станет перелистывать страницу, а подождёт другого. Лёв не будет раздражаться, что Алиса читает медленно. Вообще-то, она выглядела так, будто не прочла ни одной книги во всю свою жизнь. И оказалась такой простенькой, такой наивной и такой беззащитной. И всё это умиляло Лёва и сильно волновало. Но и разочаровывало одновременно.

В то единственное свидание они шли по длинной пустынной аллее. Алиса подбирала листья. Уже скопилась большая охапка. Изредка и Лёв наклонялся, поднимал лист и подавал. Лёв пытался завести разговор то на одну тему, то на другую. Он хотел бы поговорить о книгах. Алиса отвечала односложно. Разговор не клеился.

Лёв поглядывал на Алису с всё возраставшим опасливым любопытством. Он уже не понимал, что его так сильно и внезапно привлекло в ней? Почему потянуло столь отчаянно? Лёв украдкой разглядывал ее. На ней было ярко-красное пальто с капюшоном. Пальто шло, но выглядела она в нём лет на тринадцать. А ей, то ли, уже исполнилось семнадцать, то ли, вот-вот исполнится. Она закончила в этом году школу, но не поступила в институт, потому что заболела чем-то и не сдавала экзамены. Или, не она заболела, а её папа. И она ухаживала за ним. Ответы она давала односложные, а Лёв был настолько занят распутывание своих чувств, что пока он ничего про Алису толком не узнал и не понял. Внезапно им овладела некая лирическая грусть. Если они будут идти так же медленно, то минут через двадцать дойдут до выхода из парка. Лёв проводит её до метро или автобуса, и они расстанутся. Наверное, навсегда. Вспомнит ли вообще когда-нибудь Лёв её имя и этот эпизод? Бог весть… И, когда он уже перестал сомневаться и окончательно уверился в том, что это свидание – нелепая затея, вдруг все его чувства мгновенно переменились.

Он поднял оранжевый лист и, выпрямляясь, встретился глазами с Алисой. Этот взгляд он запомнил навсегда. «Обратись глазами в свою душу!» Что-то такое писал великий Шекспир. Взгляд Алисы был обращён в собственную душу. Помнила ли она вообще, что рядом идёт Лёв. Она была искренне равнодушна к Лёву. Какое-то сильное первобытное чувство охватило его. Такое было с ним впервые, и он не предполагал даже возможность возникновения в себе подобного чувства. Словно какой-то амок овладел им безраздельно.

Лёв не то, чтобы не имел понятия, как с этим чувством справиться, но ему даже и в голову не пришло, что подобные чувства следует обуздать.

Тем не менее, инстинкт подсказал ему, что чувство это надо скрыть от Алисы. И он продолжал идти, как ни в чём не бывало. А она была слишком занята своими загадочными девчоночьими мыслями и ничего не заподозрила.

Так дошли до беседки, и Лёв самым небрежным тоном предложил зайти и посидеть немного.

Но едва они вошли, всё случилось мгновенно.

Лёв схватил свою добычу в охапку и начал страстно целовать. Она даже не пыталась сопротивляться. Лёв истолковал это, как согласие. Как-то необыкновенно ловко и легко Лёв овладел ею. Но возникло ощущение бесплотности, словно он проник не в тело, а во что-то не совсем материальное. Алиса оказалась такой безучастной и такой невесомой, словно плоская бумажная кукла. Он удерживал ее крепко и грубо. Одна рука на тоненьком хрупком затылке, а другой всё время дёргал вверх и отводил вбок её ногу, сильно сгибая в коленке. Он всем своим телом толчками вжимал Алису в колонну беседки и целовал, как сумасшедший. И, всё-таки, явно терпел своё первое в жизни фиаско. Чтобы закончить все это поскорей, он снова принялся целовать её уже совсем как-то яростно. Ни звука, ни сопротивления, словно она – что-то бестелесное. Глаза закрыты. Он на мгновение отпустил её, чтобы переменить позу, на более устойчивую и удобную, и тут она выскользнула и побежала прочь.

Убегала… Он смотрел вслед. Наваждение прошло и он чувствовал что-то, вроде, – и Бог с ней, пусть убегает… Ещё минута и останутся только ее рассыпанные и затоптанные Лёвом листья, словно испачканные и раздавленные их будущие дни.

Алиса бежала, даже не пытаясь подтянуть трусики, в распахнутом красном пальто и задранной юбке. Лёв смотрел и испытывал неловкость и какие-то мутные укоры совести. Но и облегчение. И желание, чтобы поскорей всё кончилось. И он забыл бы об этом. Вытеснил бы этот эпизод из своего сознания.

Она бежала, не разбирая дороги. И не заметила огромную лужу. Поскользнулась. Не удержалась. Неизящно взмахнула руками и упала передом, плашмя.

Лёв охнул! И почти сразу бросился к ней.

Но Алиса вскочила и побежала дальше. Её как-то потряхивало на бегу из стороны в сторону.

Она бежала уже к автобусу на остановке. Но водитель, вероятно, поостерёгшись впустить в салон такую грязную и странную пассажирку, закрыл двери прямо перед ней и отъехал.

Тут Лёв её и догнал, схватил за плечи, развернул к себе. Пальто, белая блузка, светлая юбка, лицо, – всё было в какой-то вонючей грязи. И Лёв увидел, что и сам он тоже испачкался об неё.

Слёзы заливали её маленькое личико. Она смотрела на Лёва даже не со страхом, а с ужасом. Она хотела кричать, но не могла. Наверное, ей казалось, что это снится, что в реальности с ней не могло случиться такого ужаса. Лёв как-то это все охватил в одно мгновение. И какая-то сила бросила его на колени перед ней.

– Прости, – сказал он, не выпуская её рук, – прости… Если не простишь, то клянусь, что сейчас же брошусь вот тут же под любую машину. Прости!

Лёв говорил чистую правду. Он бы и бросился, если бы не потерял сознание.

Глава двенадцатая.

Лёв вышел на опушку города.

Рассвело. Проступили контуры окружающего мира. Пока расплывчато. Справа стоял лес, грузный, сырой, необитаемый. Слева – город. Силуэт города был еще расплывчат. Светились огоньки, витали дымки, слышались звуки моторов, гудки, звонки. Город начинал позёвывать, покашливать, потягиваться.

Лёв шёл и, словно бы, отрывался от города, всё менее чувствовал себя его частицей.

По другой дороге наперерез Лёву вышли трое и почти сразу поравнялись с ним. Это невысокие мужчина и женщина в дутых куртках, и очень высокий подросток в косухе.

Но услышал их Лёв раньше, чем увидел. Верней, он услышал всему миру знакомый голос и аплодисменты.

Подросток нёс серебристо-чёрный Панасоник. Из проигрывателя выплескивался голос:

«Даду-Дадуда. Даду-даду. Даду-Дадуда. Даду-даду.

Даду-Дадуда. Даду-даду. Да-да-да-да-да-да. Даду-даду.»

У подростка – причёска-платформа, а у мужчина бритоголовый, с большими черными усами. Он выглядел важным и видно было, что считает себя гораздо умней многих, и всегда понимает, что именно надо делать. А женщина, лет сорока, с обыкновенным, уже ощутимо обабившимся русским лицом, с двумя короткими и жидкими, но задорными косичками на висках. Что она себе думала, когда сотворяла их перед зеркалом? Да и думала ли она вообще, в истинном смысле этого слова?

«А то усилился её падёж, и нужён внедрёж.

Падёж – внедрёж, падёж – внедрёж,

И нужен внедрёж.

Даду-Дадуда. Даду-даду. Даду-Дадуда. Даду внедрёж.

Даду-Дадуда. Даду-даду. Даду-Дадуда. Даду внедрёж.»

И всё это перемежается эротическими стонами профессионалок.

«К Белому дому?» – спросил мужчина Лёва, даже не поздоровавшись. И как много было в этом вопросе!

Мужчина дал понять Лёву, что узнал его в лицо. И что оба они крутые парни из крутого города. И должны держаться вместе. Революция грянул. Настоящая! И пора на баррикады! За принципы! И вообще! И ещё ему нравилось говорить «Белый дом», и презирать Горбачёва – дурачка, и накоротке называть Ельцина Борисом.

«Ну, пап, – ныл подросток,– я обещал с ними на рыбалку? Ну, пап…»

Мужчина игнорировал это нытье, а женщина дёрнула подростка за куртку и раздражённо сказала: «Прекрати! Всю дорогу пристаёшь с дурацкой рыбалкой»

«Ширше – это неправильно. Ширше – это неправильно.

Ширее – правильно. Ширее – правильно.

Я понимаю вашу реакцию. Я понимаю вашу реакцию.

Я понимаю вашу реакцию.»

И сексуальные восклицания неведомой девушки.

Лёв проникся сочувствием к подростку. Наверно потому, что во взрослых его коробило всё. И то, как выглядят, и как говорят, и как двигаются.

«И это главное. Даду-Дадуда. И это главное. Даду-даду.

И это главное. Даду-Дадуда. И это главное. Даду внедрёж.

Окультуриваться надо. Вы со мной согласны (аплодисменты).

Окультуриваться надо.»

Все четверо направились в сторону шоссе. Скорей всего, им предстояло вместе сеть в один автобус и вместе прибыть в Москву. Наверняка, мужчина усядется рядом с Лёвом и будет солидно говорить чего-нибудь пошлое.

«Вот и Раиса Максимовна в курсе.

Мы не позволим кому ни попадю.

Раиса Максимовна».

Подросток еле плёлся сзади и все еще ныл: «Ну, папа, на рыбалку…»

– Ты чего, дурак? В Москву едем! Там танки!

– Не хочу я танков.

– Там стреляют, дурак!

«У нас своя голова.

Вот где собака порылась.

Даду-Дадуда, даду-даду.

Вот-вот, где собака…

Даду-Дадуда. Даду-даду. Даду-Дадуда. Даду-даду.»

«Ну, папа, пусти на рыбалку!»

«Убить тебя, дурака, мало!» – взорвался мужчина. И почему-то беззлобно подмигнул Лёву, намекая, что грозность напускает на себя только в целях мужского воспитания сына.

«Вот-вот, где собака порылась.

Вы по процедурному вопросу? Обождите.

Вы по процедурному вопросу?

Обождите.

Вы по процедурному вопросу?»

А то ложат и ложат. Обождите.

Вот где собака порылась.

Но Лёву Бог послал спасение. Спасение подобающее для столь нелепых бедствий. В виде иностранного автомобиля с правым рулём. Довольно-таки, ржавый и поцарапанный, предположительно, изначально болотного цвета. Левой передней дверцы не было вовсе.

Автомобиль затормозил. Девушка-водитель опустила стекло таким жестом и с таким выражением лица, словно восседала в новеньком Мустанге.

– В Москву? – спросила именно у Лёва, словно на дороге он был один.

Вид девушки, в отличие от вида автомобиля, был самый обыкновенный, и опасений не вызывал. И если уж у Лёва появилась возможность выбора, то он, не колеблясь, обошел автомобиль и уселся на переднее сиденье. И увидел, что сзади сидений нету. И внутри салона грязновато.

–С ветерком прокатитесь, – прокомментировал мужчина, почему-то не без зависти.

–Вы хоть держитесь, хоть за что-то, – добавила женщина.

– За девушку держитесь! – подмигнул мужчина.

–Да покрепче! – угодливо хихикнула женщина.

– Почем гейшу брала? – спросил мужчина у девушки тоном, представлявшем, столь популярную в России, смесь солидности и развязности. Он обращался к девушке на «ты», но это было совсем другое «ты», отличное от того, с каким он обращался к Лёву. Когда мужчина говорил Лёву «ты», он словно бы приподнимался на цыпочки. А «ты» для девушки было, словно полное достоинства сплёвывание сквозь зубы. Девице за рулём подобной машины, не следовало выкать. И в то же время, было очевидно – сам-то он не прочь приобрести такую. И уже прикинул, что куплена она долларов за пятьдесят. И что он, такой рукастый и головастый, самостоятельный и основательный, в два счёта, вложив долларов двести, доведёт эту рухлядь до состояния конфетки и толкнет уже долларов за 500. Да он сию минуту купил бы эту тачку.

Но девушка посмотрела на него как на пустое место и отрезала: «Угнала».

Глава тринадцатая.

На том и рванули, довольно бойко набирая скорость. Лёв был доволен, что избавился от некомфортной компании. Но не мог не отметить, что кто бы, ни помог ему; сам Господь-Бог, какой-нибудь Ангел-курьер, или мелкий Сатана, ряда пятого-шестого в иерархии, но этот спаситель проявил явное пренебрежение. А впрочем, следует ли атеисту рассчитывать в таких случаях на большее?

Лёв незаметно посматривал на девушку.

Непримечательная. Лёв прикинул, реально ли доехать до Москвы в полном молчании.

Лёву не терпелось вызвать мысленно образ Алисы, попытаться предугадать, как они встретятся; хотелось помечтать, как они будут жить вместе; хотелось восстановить ощущение от её тела, от её губ. Внезапно вспомнились её глаза, полные страха. И стыд, и нежность разом набросились на него. Алиса представала перед ним то простенькой, а то вдруг настолько непостижимой, что это пугало. «Кто постигнет улыбку твою и лазурных очей выраженье? Пусть ты отблеск, пленяющий нас…»

Девушка молчала. Казалось, забыла про пассажира.

Лёв отключился и погрузился в одно из самых волнующих своих воспоминаний.

Лето. Июль. О, господи, всего два месяца назад! Лёв ехал на метро от университета до вокзала, чтобы отправиться в свой Александров. Отец наконец-то решился принять его в музей младшим научным сотрудником. Но куда-то запропастился свеженький Лёвов диплом. Лёв вообще не придавал такой ерунде значения. Отец же настаивал, что диплом должен быть под рукой. Лёву пришлось несколько раз побывать в Москве, чтобы получить дубликат диплома. И дубликат Лёв мгновенно потерял неизвестно где и неизвестно, как и почему. И в Москву пришлось ездить снова. Объясняться, извиняться, просить, уговаривать. Похоже, Лёв годился только на то, чтобы читать книги у себя наверху. Не гнушаясь при этом погрезить или, даже просто вздремнуть. А выпало суетиться и хлопотать из-за таких пустяках, как получение этого дубликата. Хлопоты угнетали весь июль и август своей бессмысленной трудоёмкостью. Загублено лето.

В один из тех летних дней он стоял в полупустом вагоне. На остановках всматривался в людей на платформе. И составлял про схваченное мимолётное впечатление какую-нибудь длинную фразу на английском. И пока поезд проезжал перегон до следующей станции, Лёв старался успеть перевести эту фразу с английского на французский, минуя русский, а потом, с французского на итальянский.

«Нескладная юная девушка (почти подросток), стоя в профиль к поезду, гладит по морде собаку пограничника».

«Или скульптуру собаки?» – сбился Лёв.

« Скульптуру собаки скульптуры пограничника»

И вдруг ему показалось, что его окликнули с платформы. Но не голосом, а как-то иначе. Позвали. Беззвучно. Лёв почему-то сильно дёрнулся внутренне, хотя сразу понял, что никто не звал, а показалось. Лёв близорук. А девушка шагах в пяти. И на таком расстояние мир уже слегка для него расплывался. Словно перед ним не реальность, а её отражение в глубокой, но ясной воде. И вдруг отражение стало крохотным, но абсолютно четким, словно переместилось в магический кристалл. Это продолжалось, должно быть, несколько мгновений. (Ну, сколько стоит поезд в метро на станции?) Но в эти мгновения уложилось непомерно много всего. Сначала весь подземный дворец затопила тишина. Именно дворец, потому что много раз виденная станция Площадь Революции вдруг приоткрыла свою грандиозную загадочную сущность подземного дворца. (Возможно, через миллионы лет, люди, – всё ещё похожие на нынешних, – прилетев с какой-то звезды или планеты на свою прародину, проведут раскопки на заброшенной земле и найдут метро. О, сколько возникнет споров и теорий! Сколько умов напрягутся над загадкой роскошных дворцов под землёй! И одна из версий, возможно, провозгласит: люди спускались в эти дворцы, рассаживались в железных коробках с большими окнами и отправлялись туда, откуда не возвращаются).

Лёв вдруг почувствовал прохладу и энергию глубин земли. И почувствовал мелкий дождь наверху на земле. Внезапно заболело темечко. Лёв ощущал себя словно бы между сном и явью. Неожиданно рванулся к выходу. Но не успел буквально на секунду.

Необъяснимая тревога и даже паника, внезапно охватили его. Едва дотерпев до следующей станции, выскочил из вагона так, словно вырвался из самого себя.

Необъяснимое нарастало. Словно ведомый чем-то или кем-то, в едином порыве он промахнул переход и буквально влетел в услужливо распахнутые двери вагона, и обратно.

Ещё поезд не замер, ещё двери не распахнулись, а он уже выхватил из потока людей ту самую девушку.

Но тут стряслось невероятное. Лёв стремился к ней, не отводя от неё глаз. Но незнакомка исчезла. Наверное, он моргнул. И этого хватило, чтобы упустить её. А, может, её уже и не было. И Лёв гнался за призраком, за чем-то, вроде отпечатка её облика в воздухе. Не принял ли он улыбку за самого кота?

С этого мгновения Лёв перестал, есть и спать. На первой электричке он отправлялся в Москву. Он мог бы не ездить ежедневно, а ночевать в своей московской квартире. Но ему показалось, что это как-то непристойно. Как-то это неблагородно – караулить новую любовь в том месте, где всё вопияло о любви недавней.

Поэтому, он приезжал первой электричкой, уезжал последней. А в промежутке сидел на станции метро Площадь революции и не сводил глаз с пограничника и его собаки. И дни пролетали мгновенно. На четвертый день, около полудня он её увидел. Не было, и вдруг – вот она. В том же платье. Потрясённый Лёв вскочил и кинулся к ней. Он что-то говорил, шутил, острил, едва-едва контролируя себя. Вообще-то, хотелось упасть («пасть») к её ногам. И какая-то архаичная литературная чушь волнами накатывала на мозг: «Только в мире и есть, что лучистый

детски задумчивый взор… Только в мире и есть этот чистый, влево бегущий пробор»… И всё в том же духе, – «Тебя любить, обнять и плакать над тобой». Даже цвета глаз её не знал, а уж был уверен, что хоть сейчас жизнь отдаст в её честь. Он не знал, что делать с восторгом, который разрывал его, бешено кружил голову и сотрясал сердце. Что касается её глаз, то они оказались скромного серого цвета. И смотрели так доверчиво, что у Лева, словно ком стал в горле и затруднял дыхание. Если бы Лёв смог облечь в слова все охватившие его чувства, то получилось бы, примерно так:

Смогу ли я защитить от мира эту безмерную чистоту и наивность, эту доверчивость и невинность?

Она согласилась на свидание. Лёв не сообразил взять её телефон, но не слишком волновался, потому что весь её облик подлинно дышал правдивостью и искренностью.

В тот четверг Лёв наконец-то вернулся домой рано. Куда же ему деть себя до вторника? Они договорились встретиться во вторник. Лёв стал внезапно болтлив, рассеян. Он ходил по очереди за кем-нибудь из домашних и приставал с идеями, как перестроить дом. Выходил на улицу и забывал, зачем вышел. Рано лёг и не смог уснуть.

Когда домочадцы заснули, то спустился в кухню и стал сидеть в темноте и тишине и думать о ней. Пытался угадать имя. Глупо, но он не спросил имени. «Роза пахнет розой. Хоть розой назови её, хоть нет».

Вышел сонный отец. Перекинулись какими-то словами. Отец стал пить воду, а Лёв неожиданно для себя, выпалил: «Папа! Ты, наверное, считаешь, что мне рано жениться?»

Отец поперхнулся, сел, подумал и сказал: «Нет такого порядка, что рано жениться, или, поздно жениться, или, пора жениться… Есть другой закон, – встретил свою женщину, и сразу хватай и оставляй за собой. Кради, увози, отбивай, женись… Словом, не упускай. А четырнадцать тебе или сто, роли не играет.

– А как узнать, папа, что это женщина твоя?

– Почувствуешь.

– А ошибиться нельзя?

– Можно и ошибиться. Мы люди. Нет у нас гарантий от ошибок. Риск есть. Но кто не рискует, тот шампанское не пьёт.

Лёв внезапно успокоился, пошёл спать. Ему показалось, что за окном светлеет. Но когда он проснулся, то за окном было все еще темно. И он понял, что проспал недолго. Это было странно, потому что он чувствовал себя выспавшимся и бодрым. Спустился в кухню и только подумал про кофе, как вышла Варя и, молча стала ему кофе готовить. Варя была в трусах и майке. Что-то чёрное, а что-то красное. Лёв не вникал. Улыбался своим мыслям и грезил.

– Какой сегодня день? – Спросила Варя.

– Прекрасный, – ответил Лёв.

– Суббота или воскресенье?

– Спешишь жить! Пока ещё только пятница.

– Значит, пятница… – усмехнулась Варя и подала кофе.

А Лёв впал в отчаяние. Оставалось ещё три дня – суббота, воскресение и понедельник. Зачем он не попросил её телефон? Три дня! Это бесконечно! Опасно. За три дня может многое измениться.

Лёв тревожился и воображал катаклизмы-помехи его великой любви. Так прошел еще день. Он едва выдержал еще его и сорвался в Москву. Оставшиеся сутки он собирался ждать ее на том месте, о котором они условились. Он встал у памятника кому-то и только начал сомневаться, правильно ли он все понял и точно ли все помнит, как увидел ее. Лёва это как-то пронзило. Она почувствовала его мысли? Никакое реалистическое объяснение ему в голову не пришло.

Она пришла – и это волшебство. Накануне почти весь день был ливень. А теперь – то ненастно, то почти жарко. Она пришла в легком красном пальто, из которого выросла. Из-за этого пальто ее очарование немного потускнело. Просто девушка, лет семнадцати по имени Алиса. Треугольное бледное, почти до прозрачности, личико. Несомненно, выглядела трогательной и милой, но… Лёв внезапно перестал понимать, что с ним стряслось тогда в метро? И что вообще с ним происходило после? Почему она свела его с ума?

Пошли рядом по аллее.

Лёв совершенно отключился от реальности. Забыл куда едет, зачем едет. Вспоминал, как тяжело перенес сентябрь. Вначале казалось, что ждать целый месяц – непосильно. Зачёркивал в крохотном календарике каждый минувший день ожидания. Минувший? Не совсем. Просыпался он тогда поздно. Долго-долго принимал душ. И уже в полдень вычеркивал тот день, что еще впереди.

Лёв, до двадцати двух лет совершенно не представлял себе душевное состояние, когда маешься, не зная, чем занять себя. Теперь вкусил уныния сполна. Есть не мог. И даже не всякое утро пил кофе. Сильно похудел. И все вдруг обнаружили, что он очень красив. Мама категорически заявила, что Лёв внешне вылитый Байрон. Тётя Оля уточнила, что у Байрона были волнистые волосы. Тётя Ира поправила сестру: «Не волнистые, а кудрявые». Тётя Оля и тётя Ира заспорили, смеясь. Варя притащила набор открыток с портретами Байрона. Стали рассматривать. Ежеминутно просили Лёва повернуть голову то туда, то сюда. Сравнивали профили. Наконец, Лев Саввич произнёс: «Поразительное сходство!» «На подбородке у Лёва нет ямочки!», – сказала тётя Ира, почему-то многозначительно. «Есть, но только мельче», – спокойно, но непререкаемо возразила мама. Заспорили из-за ямочки. Никто с тётей Ирой не согласился, но и переубедить не смогли.

Сентябрь был дождливый, и семья рано садилась играть в лото. Лото любили, играли всегда вшестером. И, кажется, больше ни в чём их семейство не являло столько азарта, сосредоточенности и ревности к успеху ближнего. И среди возгласов «опять 25, барабанные палочки, дюжина, чёртова дюжина, утята, стульчики, топорики» и прочее, тётя Ира вдруг взяла привычку ни с того, ни с сего, произносить; «Нет, он не Байрон, он другой, ещё неведомый избранник, как тот трата-та странник…»

О, спасительное лото! Лёв отдыхал от изнурительных мечтаний об Алисе. Но играли не всякий день, и засиживаться допоздна случалось не так часто, как хотелось бы Лёву.

А остальные часы тянулись медленно. Лёв не находил себе ни места, ни занятия. И родной дом, и любимый город перестали быть милы. В июне Лёв ещё знать не знал, что есть на свете девушка Алиса. А в августе он думал, что если эта самая Алиса не разделит с ним и его дом, и его город, то Лёв уедет отсюда. Но он предчувствовал, что Алиса будет здесь с ним. Они вместе будут бродить по улицам и рассказывать друг другу всякую всячину про свои жизни. И он покажет ей свой родной город до мельчайших подробностей. А пока, в ожидании Алисы, Лёв спал беспорядочно, ел урывками и не мог читать. Зачем книги? Когда Алиса так далеко!

Но вот что странно, – часы тянулись изнуряюще, а дни, между тем, летели быстро.

Однажды ночью он плакал. Ни с того, ни с сего.

Глава четырнадцатая.

Внезапно Лёв спохватился и вспомнил о девушке за рулем. Та молчала и явно не выказывала никакого желания заговорить. Это обнадёживало. Он понадеялся, что они так и промолчат до самой Москвы. Лёв бросил на неё взгляд, чтобы укрепиться в своих надеждах и вернуться к собственным грёзам.

И увидел, что девушка плачет. Беззвучно. Усомниться невозможно: слёзы текли какими-то неправдоподобными потоками. Автомобиль свернул вправо и теперь летел по асфальту. Лёв растерялся. Не заметить? Спросить? Решил, что неделикатно. Но вскоре девушка начала сморкаться, всхлипывать и тяжело дышать. Делать вид, что не замечаешь всего этого показалось Лёву неловким.

И, как часто бывает в подобных ситуациях, Лёв задал глупый вопрос: «Всё в порядке?»

И получил столь же глупый ответ: «Да, всё в порядке» И даже кивок в подтверждение.

И только он успел подумать, что ответ её нелепый, но зато не сулит проблем, как она, снова заговорила: «Мне надо, чтобы кто-то выслушал меня. Иначе, я сию минуту погибну».

Ее манера говорить начала Лёва угнетать. Интонационно выделяла самые неожиданные слова. Например, сделала ударение на «чтобы» и «сию». К тому же, в конце каждой фразы её голос как-то сникал и сходил на нет. Самые кончики фраз, она вообще проглатывала.

Лёв не нашелся, что сказать. Ему захотелось выйти. К тому же, он начал беспокоиться, что она ведёт машину невнимательно и небрежно, притом, что едут они довольно быстро.

–Вы классно умеете молчать, – сказала девушка. С ударением на «Вы», а последнее слово прозвучало, как «молч».

– Спасибо. Ээээ… Вы… простите, но не могли бы… ээээ…. вести поосторожней? Чуть-чуть.

– А знаете, мне сейчас всё равно, жить или умереть.

Ударение на «мне», а в конце «уме…»

Лёв промолчал. Похоже, что после последней ее фразы девушка потеряла шанс вызвать у него сочувствие.

– Страшно?

Она умудрилась не сделать ударение на первом слоге и «проглотить» второй. Поэтому, Лёв, скорей угадал, чем расслышал.

– За вас. Что касается меня, то я – фаталист.

Девушка ничего не ответила и продолжала плакать и всхлипывать.

Лёв протянул чистый платок. И она начала сморкаться.

Лёв твёрдо решил вопросов не задавать и молчать, сколько удастся. И покинуть машину при первом же удобном случае.

Молчание затягивалось.

Прервала его девушка.

– Меня бросил муж. Внезапно. Ради другой женщины.

Скороговоркой, с сильным ударением на «меня» и с заглатыванием двух последних слогов «бросили» и двух последних слогов «женщины». Трудно было разобрать что именно она говорит. И ему пришлось слегка податься вправо. Ближе к ней. Он почувствовал при этом, что между ними как бы возник интим, и ему стало неприятно.

«О, Господи!» – внутренне поморщился Лёв. А сам неожиданно для себя, чуть ли не сказал безвкусицу: «Вы не похожи на женщину, которую можно…» Но из-за того, что он оборвал себя, получилось интимно. И Лёв сам не понимал, почему и как он вдруг влип в ситуацию, когда, совершенно не желая этого, вынужден общаться доверительно.

– Утешаете?

Прозвучало как «утешаааа…».

– Конечно, я пытаюсь. Но утешать, ведь не значит, лгать?

– Тогда продолжайте! Вы уже многого добились.

Ударение на «тогда» и «многого».

«Боже, – подумал Лёв, – как дико она расставляет ударения.

«Добились» прозвучало у нее теперь как «добиссс».

– Я разочаровываюсь в себе. -

Произнесла она неожиданно внятно (значит, могла?). От этой внезапной внятности Лёв даже оторопел.

– Разочаровываетесь в себе?

– Конечно.

И после паузы:

– Минут десять назад, я считала, что не утешусь никогда.

И тоже сказано без изъянов. Лёв с облегчением подался от нее. Не демонстративно. Деликатно.

Они коротко взглянули друг на друга и оба бегло улыбнулись. Похоже, девушка, действительно, успокоилась. Это было очень странно, но Лёва устроило. И он предпочел поверить, что она действительно успокоилась.

– Я уже чувствую, как любовь выходит из меня. Знаете, как камни из почек. Довольно больно. Вы не врач?

– Совсем нет.

– Спасибо Вам! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Внезапно девушка начала дышать взахлеб.

Словно бежала-бежала в гору и резко остановилась.

Лёв все сильнее сожалел, что оказался в эту минуту в этом месте. Та семья, из-за которой он поспешно забрался сюда, теперь казалась ему более милой, чем тогда. И он уже не понимал, почему он так стремился избежать общения с ними.

Незнакомка продолжала вести машину и продолжала дышать уже истерично. И выглядело это всё более и более экстремально.

– Может быть, припаркуемся и немного постоим, пока Вы… – наконец решился предложить Лёв. Он и не рассчитывал, что она сразу после этих слов немедленно и резко затормозит. Лёва кинуло вперед, и он чудом уклонился от удара головой в ветровое стекло.

Автомобиль остановился. Она сидела, все так же вцепившись руками в руль и опустив голову на руки. Дыхание ее оставалось судорожным. Лёв сразу же начал искать удобный момент, чтобы выйти. Тем более, что дверцы с его стороны не было. Он не хотел ее обидеть, нет. И сам не хотел выглядеть странным. И уж вовсе не хотел повести себя невежливо. Но прощальная фраза как-то не вытанцовывалась.

– Спасибо, что подвезли.

Нет, как-то не очень…

– С Вами было очень приятно ехать.

«Ой, черт, побери, если приятно ехать, то чего я вылезаю посреди дороги и сматываюсь?»

– Желаю вам, чтобы у вас все сложилось.

«Ну это уж вообще ни в какие ворота! О! Нашел! Прекрасно! Я скажу ей так: «Знаете, меня что-то укачало. Лучше мне пройтись пешком».

«Действительно, почему не пройтись? Такой милый уютный дождичек, и до Москвы осталось всего ничего. Километров сто, не больше».

Лёв не хотел ее обижать. В этой ситуации обидеть ее это было все равно, что добить. Но он все больше и больше не хотел и оставаться рядом с ней. «Сваливай, Лёв, не тяни!» – совершенно отчетливо и очень настойчиво нажимал на него внутренний голос. «Ты прав», – согласился Лёв. И уже не думая, с каким выражением лица и с какими словами он сейчас покинет эту машину, подался на выход.

Незнакомка опередила его буквально на долю секунды.

– Вы хотите мне помочь? – внезапно спросила она.

– Рад бы, но вряд ли это возможно.

Сказал уже стоя возле машины. И тут она тоже вышла, обогнула машину и встала перед ним. Она выглядела такой беспомощной, такой жалкой, что Лёву стало немножко стыдно из-за собственных планов как можно скорей сбежать от нее.

– А почему вы хотите мне помочь?

Лёв снова растерялся и не знал, что ответить.

– Потому что я беременна?

Лёв смутился.

Нет, он никогда бы не подумал ни о чем таком. И ничего такого в ней сейчас не увидел.

– Просто обнимите меня! Крепко-крепко!

Из мировой литературы Лёв знал, что у беременных женщин бывают причуды. И вроде бы неблагородно как-то им в этих причудах отказывать. А если он сейчас откажется обнять, то как она себя поведёт? Обнять ее так неестественно! И почему-то неприятно. Но она была так напряжена, а он так панически боялся женских истерик… Но все же… Но все же… И тут она сама обняла его. Обняла крепко и прижалась сильно.

Лёв слегка запаниковал. Через некоторое время она сказала:

«Спасибо! Вот и все, что мне надо. Разве это так много? Разве это так много, чтобы спасти человека от самоубийства?»

Лёв ожидал, что теперь она отступит и даже начал какое-то движение от нее. Но она сказала: «Нет, еще чуть-чуть. Прошу Вас». Не вырываться же? И тут она медленно подняла к нему лицо, и он увидел, что она снова совершенно переменилась. Лицо у нее стало умиротворенное, ясное. Она смотрела на него с благодарностью, с восторгом. Губы ее ожидали поцелуя. Лёв стоял столбом. Выражение ее лица изменилось. Теперь она глядела удивленно, вопросительно, и наконец, укоризненно. Она слегка потянулась к нему, но он деликатно отстранился.

– Поцелуете? – спросила она.

Лёв отрицательно покачал головой. И стал осторожно освобождаться от ее объятий.

– Разве это так трудно? Один раз. Разве это так трудно?

Говорила она это ему с каким-то почти трагическим недоумением. Лёв почувствовал себя словно в тяжелом сне. Ему начало казаться, что его втягивают в какую-то огромную неприятность. И что надо просто развернуться и бежать от нее, словно она какая-то ведьма. Но ноги его будто бы стали ватными, как в тяжелом сне.

– Почему, почему? – продолжала вопрошать она со все нарастающим надрывом. – Почему?

Лёв пожал плечами, развел руками.

– Вы женаты?

Лёв удивился и отрицательно покачал головой.

– Ну тогда я вообще ничего не понимаю! Почему? У меня пахнет изо рта?

Последний вопрос был настолько неожиданный, что Лёв тут же воскликнул: «Нет!»

– Ну почему? Почему? Почему? – то ли кричала, то ли стонала она.

Лёв не хотел ничего говорить ей о себе. Он начал испытывать к ней какую-то странную брезгливость. Как будто бы эта незнакомая женщина требует, чтобы ей дали подержать что-то святое для него, что-то нежное, хрупкое. А руки у нее немытые. И все-таки он ответил: «Я еду делать предложение».

Он сказал это, и у него появилось чувство, что он кого-то предал. Но в то же время он обрел и некоторую уверенность. И смог отстраниться от нее.

– Звучит старомодно, но мило, – сказала и засмеялась.

Лёв перевел дух: «Вроде бы не обиделась».

– Если бы Вы меня сейчас не согласились обнять, то я наверняка бы погибла.

Лёв промолчал.

– А она погибнет без Ваших объятий?

– Надеюсь, что нет, – засмеялся Лёв.

– Я погибну, – незнакомка явно пыталась вернуть утерянное напряжение между ними. Но с Лёвом уже что-то случилось. Каким-то образом он внезапно почувствовал, что свободен от ее власти. Если вообще правильно назвать властью ту липкую атмосферу, которую она создала так ловко.

– Надеюсь, что и Вы не погибнете, – сказал Лёв и снова засмеялся.

– Пусть будет так, – сказала она совсем просто. – Возвращайтесь в машину, я Вас довезу.

Лёв колебался.

– Хорошо, – настаивала она, – довезу до остановки. До нее километров десять. Вы что, всерьёз собираетесь идти пешком?

– Спасибо, – ответил Лёв. – Но только до остановки.

Тут засмеялась она:

– Вы что, боитесь меня?

Снова поставила в тупик, он не знал, что ответить. Только повторил:

–До остановки.

Вернулись в машину.

– Я дам Вам свой телефон. Вдруг Вам откажут.

Лёв не сдался:

– Надеюсь, мне повезет.

– Наверняка. Таким, как Вы не отказывают. Вы давно знакомы?

– Нет.

– Она беременна?

– Нет. А почему Вы спросили?

– В наше время не разводят церемоний с предложениями. Все просто: «она беременная, а я приличный человек». Значит, хочешь-не хочешь, жениться надо.

– Мне не нравится такой способ жениться.

– Вы любите ее?

– Да.

– Чем она занимается?

– По-моему, все время думает о чем-то… или мечтает.

– Значит, Вы уверены…

– Я этого не говорил. Я не уверен, я надеюсь.

– Я имела в виду, что Вы вообще уверены в себе.

– Вообще, уверен.

– Вы верите, что она Вас любит?

– Верю. Не уверен, но верю.

– Это как?

– А любовь недоказуема. Либо веришь, либо нет.

– И боитесь одного поцелуя с незнакомкой?

– Боюсь.

– А что может изменить один поцелуй?

– Судьбу. Я слишком люблю ее, чтобы рисковать. Понимаете, слишком люблю.

– Завидую ей. Она красивая,

– Не думаю.

– Она умна?

– Не уверен.

– Я ненавижу ее.

Наконец-то трогает.

Да, эта девушка любила быструю езду. Машина неслась неправдоподобно быстро. Но Лёв все же успел заметить, что остановку они проскочили.

– Да вот же остановка, – закричал он, – остановите, остановите!

Но она наоборот прибавила скорости.

– Это ещё не ваша остановка, – ответила она. И улыбнулась.

– Боитесь?

Лёв промолчал. Она резко свернула вправо, и они влетели в сплошную стену дождя. Лёв перестал видеть дорогу. Внезапно его бросило вперед. Он ударился головой в ветровое стекло и вылетел из машины…

Фрагмент второй. ИДА И ВАРЯ.

«Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков…»

А.П. Чехов «Иванов».

Глава пятнадцатая.

Полтора года назад Лёв приехал в Александров на каникулы. Предстоял дипломный год. Ничто не предвещало ничего судьбоносного.

Лето 1992 было горячим, но что Лёву до жары? Он целыми днями валялся в своей, уже битком набитой книгами каморке, и запоем читал. Лёв мало вникал в окружающее. Изредка-изредка кто-то в семье обращался к нему за помощью. Лёв с готовностью откликался. Но умел мало, и практической пользы от него не ждал никто. И, поэтому, услуги от него хотели малой и простенькой: подержать, когда кто-то что-то прибивает; зашнуровать туфли тёте Оле; вынести мусор. Это отвлекало на минуты. Анна – вот главное событие для Лёва тем летом 1992 года. Анна Каренина. Эта придуманная Толстым женщина вовлекала Лёва в безумные мечты, не меньше, чем Вронского. И в рабское боготворение, не менее, чем Левина. Его воображение вот уже несколько часов витало все над той же страницей. Не Вронский, а Лёв снова и снова шел по влажной дорожке желтого песка к господскому дому. К господскому дому, будто бы к греческому храму. По обе стороны дорожки гиацинты и тюльпаны. Над головой смыкаются ветви черемух. Все влажно после недавнего дождя. И все настояно многими ароматами. Три деревянные ступеньки, и перед ним Анна. Сидит в углу террасы, опершись локтем о перила, обхватив своими маленькими руками садовую лейку. Прижалась лбом к лейке. В белом платье и на пальцах множество колец. Прекрасная черноволосая курчавая голова ее жертвенно наклонена. Рамой ее фигуре служит решетка, плотно увитая темно-зеленым плющом. Анна Каренина. Разбившая сердца Алексею Александровичу Каренину, Левину, Вронскому и самому Льву Николаевичу Толстому. Лёв измучился. Он видел Анну так ясно, что, казалось, может дотронуться до нее. И все эти капли дождя вокруг, и бледные тюльпаны, и плотный плющ – это было сильнее и реальнее, чем его комнатка и все эти книги вокруг. Но все-таки он знал, что никогда ему не дотронуться хотя бы до шитья по низу ее платья, хотя бы до пола, где только что ступала ее ножка… Нет Анны. Анна ушла в сумерки, где ее уже не найти. И его охватывала настоящая, живая тоска по Анне. Горечь невозможности. Он был словно околдован ею. Призраком. Выдумкой.

Ничто не предвещало, что вот-вот Анна совершенно утратит свою власть над ним. И он впервые ощутит реальность как нечто пленительное.

А вообще, что касается реальности, то в начале 90-х добывать продукты стало непросто. Новых и дорогих – сколько угодно! Горожане рассматривали их через витрины, но покупали редко и понемножку. Только из любопытства перепробовать новинки. А продукты по доступным ценам оказались в дефиците. За ними приходилось охотиться: разузнавать информацию; искать полезные знакомства; караулить в торговых точках. Не позавидуешь тем, кому пришлось в те годы добывать продукты для большой семьи! Сколько Лёв помнил, покупала продукты для всей семьи всегда тетя Оля. Каждое лето Лёва приставляли к тёте Оле как носильщика продуктов, «носчика», как выражались его женщины. Или, «ассистента», как посмеивались они же.

Тётя Оля за время учебы Лёва сильно сдала. Располнела, подурнела. И потолстела-то как-то нелепо. Грудь, плечи и спина оставались тощими и обвисли, словно бы опустели внутри и ссохлись снаружи. А, довольно объёмистый живот грузно и вольно раскинулся во все стороны. Животище удерживали ноги, столбообразные, но, словно бы трухлеющие, заляпанные яркими синяками и оплетенные вздувшимися венами. Выглядела тётя Оля теперь гораздо старше своих лет. Лицо обвисло, оплыло. Тот, кто впервые видел Ольгу и Машу, удивился бы, что они родные сёстры. Маша в свои сорок с небольшим сохраняла совершенно девичий стиль. Лицо без морщин, подтянутое и с сияющей кожей. Глаза всегда блестели и искрились весёлой насмешливостью. Губы яркие, пухлые, с капризным изломом. Она много и заразительно смеялась.

У тети Оли в комнате висела фотография. Три сестры у крыльца этого самого дома. На фоне забора, которого уже не было, когда Лёв родился. Сама тётя Оля, лет двадцати, в крепдешиновом платье, юбка солнце-клёш. Косы короной. Худое горбоносое лицо, исполненное чувства собственного достоинства, умное и холодноватое. Удивительное сходство с поэтом Ахматовой. На стройных ногах босоножки на высоких каблуках. Рядом Маша, лет десяти. На ней платье, тоже с широкой юбкой в оборках, немного цыганистое, а поверх байковая кофта. И виден кармашек, на котором вышиты землянички. И на ладненьких красивых ножках сандалики. На грудь перекинуты две косички с большими бантами. Тут же – Ирунечка, так тогда звали сестры Ирину. В клетчатом платьице с плиссированной юбочкой. От воротничка два помпона на шнурочках. Косички заплетены так туго, что даже глаза чуть разъехались. Заплетены от висков и уложены «баранками», и увенчаны бантами совсем уж огромными. Все три сестры старательно смотрят в объектив. Ветер играет юбками, но волосы, закованные в тугие косички, неподвижны. И как все три похожи! У Иры и Маши просто одно лицо. У Оли же черты иные, и даже сам тип лица другой. Пожалуй, и не русский вовсе. Но сходство, все-таки, между ими тремя очевидное. За спинами сестер на подоконнике патефон с трубой. И никто уже не вспомнит, кто и что пел тем летним утром 1959 года. Где та пластинка с томным тенором: «Вдыхая розы аромат тенистый вспоминаю сад и слово нежное «люблю», что Вы сказали мне тогда. Моя любовь – не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но Вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня…»? И розы были, и струйки дыма, и проходили мимо, не заметив, и были молоды, и не верили в старость.

Сама тётя Оля не сокрушалась по поводу перемен в своей внешности. И похоже было, что она сейчас считает себя более привлекательной, чем десять или даже двадцать лет назад. Однажды, оглядывая себя в зеркале, она при всех сказала: – Надо же, раньше я выглядела немного простоватой, а возраст наградил меня импозантностью!

Сопровождать тётю Олю Лёва не затрудняло. Он был к ней привязан. Лёву нравилась огромная корзина для продуктов, которая была в их доме всегда. Удобная, замысловатого плетения и с крышкой. Умиляли лоскутные сумки, пошитые самой тётей Олей вручную. Нравилось, как тётя Оля выбирает в магазине продукты, торгуется на рынке. «Просто министр какой-то! Министр снабжения!» – посмеивался про себя Лёв.

У тёти Оли появилась одна особенность, из-за которой родные стали уклоняться от того чтобы ходить с ней куда-то. Под разными предлогами тётю Олю теперь старались не взять с собой в гости, или даже в кино. Сёстры стали избегать совместных прогулок по городу, столь любимых раньше. Но тётя Оля вряд ли это замечала. Во всяком случае, не видно было, чтобы её хоть что-то удручало. Дело в том, что тётя Оля теперь постоянно пукала. Довольно громко и часто. И звуки были самые разнообразные: то урчание, то басистое утробное бормотание, то хлопки, то свист, то шипение, то скрип, то трубный звук, то артикулированное бульканье.... Сама тётя Оля была глуховата, и не подозревала, что звуки эти могут услышать окружающие. И даже не делала попыток принять хоть какие-то меры, чтобы себя контролировать. Маша иронизировала над этим, иногда нервничала, раздражалась, но сказать сестре откровенно и прямо не решалась. А кто решился бы?