Читать онлайн 18x9 бесплатно

18x9

Моему тренеру и педагогу Валерию Емельяновичу Беспрозванных, а также всем наставникам и учителям, участвовавшим в становлении моих интересов, духовных приоритетов и выборе жизненного пути.

Глава первая. Мастер

– Главное – правильно расставить приоритеты. Не отвергнуть краеугольный камень дома, который ты строишь. Об этом нужно думать каждый день, чтобы вдруг не соскочить в эту самую услугу… Не сделать этот камень – фундамент, ценность – антуражем, украшением своего дворика. Как только ты идею приноровил к условиям теплой и благополучной жизни, знай: ты – обслуживающий персонал. Ты предоставляешь услугу. Услугу, за которую тебе платят деньги. Волейбол – это же не просто игра. Это то, с помощью чего ты утверждаешь главные жизненные смыслы, ценности. Это они там думают, что мы развлекаем и учим развлекать других. И теперь называют все это услугой. «Вы, – говорит она мне, – предоставляете образовательную услугу». Услугу! Понимаешь, я предоставляю услугу. Вот сволочь, загубит теперь все…

Все это он сказал, смотря куда-то в сторону Обводного канала, обращаясь к кому-то третьему, отсутствующему персонажу. То ли этим третьим был я и все его ученики, то ли он сам – Владимир Александрович Горский, руководитель кафедры спортивных игр, только что в этой аудитории поставивший мне пятерку по теории спортивных игр. Сегодня у нас проходил основной экзамен, главный после четырех лет учебы в техникуме. После – только госы, но они, во всяком случае для меня, были не такими важными, как этот.

Арамис, как студенты за глаза называли Горского, сидел прямо передо мной. Он действительно был похож на мушкетера из известного фильма: носил каре чуть выше плеч и короткую подстриженную бородку. В общем, Арамис. Когда он шел по коридору в красном спортивном костюме, его волосы развевались в такт шагам, и для полного образа ему не хватало только мушкетерского плаща. Ходил он в своих волейбольных тапках всегда быстро и бесшумно.

Человека встречают по одежке, а провожают по уму. Мне хватило одного занятия под руководством Арамиса, чтобы больше никогда, даже в самом уважительном тоне, так его не называть. Горский был игроком сборной СССР по волейболу и заведующим кафедрой спортивных игр физкультурного техникума. Мне достаточно было узнать только факт, что этот человек играл за сборную и принадлежит к самой высшей лиге волейбола, чтобы навсегда забыть о мушкетерском образе и в разговоре называть своего куратора и преподавателя по имени и отчеству, иногда по фамилии. А мысленно я звал его Мастером.

На самом деле у него был типичный вид настоящего волейболиста (про совсем настоящих представителей этого вида спорта речь пойдет ниже): рост чуть за два метра и руки как плети. Кисти у волейболистов имеют особый вид из-за профессиональной деформации. У высоких людей часто больные суставы, но у волейболистов пальцы заметно перетруженные, переломанные, похожие на сухие коряги с суставными утолщениями. У Горского безымянный палец на левой руке был особенно кривым: видимо, неправильно сросшийся перелом.

В техникуме Мастер почти всегда ходил в спортивном костюме и в «волейболках» советского типа – кедах особой модели, похожих на чешки. Хотя тогда уже вовсю играли в профессиональных удобных «асиксах», Горский упорно ходил в своих «скороходах». Я по сей день с особым пиететом смотрю на эти аскетические кеды – символ беспощадности к сопернику и к собственной спине, которая разваливалась от прыжков в такой обуви: почти как босиком, без амортизации. Но в них завоевано столько побед, столько волейбольной славы в них добыто, что невольно относишься к «скороходам» с особым уважением. Это была обувь советского волейбола. Моя мечта с детства.

Мастер, я думаю, не менял свои кеды на удобные кроссовки из принципа: не потому, что ему было не в чем ходить, а как протест против новой жизненной парадигмы. Для него старенький спортивный костюм с вышитой аббревиатурой «СССР» на рукаве и тапки фабрики «Скороход» были не просто одеждой и обувью, а символом – знаком воли и непокорности новому стилю, пусть комфортному, но враждебному. Потому что этот стиль принес с собой не только хорошее, но и новую чужеродную жизненную идею, поставив себя на пьедестал первого места, сместив старую команду всего советского – того, за что человек в этой стране боролся, и жил, и умирал. Оттого все это Мастером отвергалось и вызывало у него раздражение.

В другом виде я его и не помню. На экзамене он наверняка был одет иначе, но я, хоть убей, не могу вспомнить как: в памяти остался только разговор и его глаза – серьезные и немного растерянные. Мастер, помимо того что был профессиональным волейболистом и тренером, являлся теоретиком и классным методистом, идеологом воспитания в спорте. Он был фанатом своего дела, преданным сыном своей Родины, видевшим себя и свою профессию делом масштаба цивилизации. Он учил нас всех – и волейболистов, и хоккеистов, и футболистов, будущих тренеров и преподавателей физической культуры – быть прежде всего учителями, гражданами своей страны, настоящими людьми, несгибаемыми, как он сам. Мастер учил нас правильно воспитывать «дурачков» (вроде меня на тот момент), знать свой предмет, грамотно вести уроки – ведь колледж наш, в принципе, готовил физруков, то есть тех, кто понесет идеи спорта и физической культуры в массы, в народ. Например, академия имени Лесгафта выпускала настоящих тренеров, в моем понимании – прямо-таки звезд, элиту, для работы в огромных спортивных комплексах, зимой теплых, а летом светлых и чистых. До сих пор, если вдруг встречаю где-нибудь в Пскове, у себя на родине, тренера, который закончил академию Лесгафта, пусть и заочно, – жди разговора со звездой. А нас готовили для работы в массах – в обычных общеобразовательных школах. Конечно, для многих физкультурный техникум на Обводном канале был только перевалочным пунктом перед получением высшего образования для дальнейшей спортивной и тренерской карьеры, но, как бы там ни было, здесь, в техникуме, делали из нас физруков. И, хочу заметить, классных физруков.

Этот самый класс – советскую школу воспитания через спорт – создавали легендарные преподаватели и спортсмены, Учителя с большой буквы. Они были мастерами своего дела, носителями опыта и педагогических традиций. Для подопечных они становились наставниками, не оказывающими услугу, как сейчас прописано в документах министерства образования, а живущими ценностями национальной культуры и традиций. И посредством физической культуры и спорта они воспитывали настоящих граждан страны, сильных и добрых людей. Они вели себя с нами как пророки; впрочем, они и были пророками, понимающими в жизни что-то такое, что скрыто от простых обывателей.

Это была марка «Сделано в СССР». И я застал эту марку. Если бы я родился хотя бы на год или два позже, то, может быть, никогда и не встретил бы этих пророков; если бы они ушли чуть раньше, то, возможно, я никогда не стал бы тем, кем являюсь сейчас – учителем физической культуры, самым обыкновенным физруком. Это если посмотреть, не задумываясь. А если присмотреться внимательнее, то я человек, имеющий доступ и ключи к самым богатым сокровищницам мира, где хранятся все смыслы человечества, – к детям и их сердцам.

Да, я физрук. И чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в том, что физруки – это вообще боги. Сейчас многое изменилось. Мы потеряли свой статус, свели себя до уровня телесной сферы, до уровня создателей хорошего самочувствия и здорового образа жизни. Нет, этого мало. Мы – больше.

Это только кажется, что мы работаем с рефлексами. Но нет: мы создаем целые миры, души детей запускаем к звездам.

Вот он, ребенок: приходит такой испуганный, неуверенный, но с надеждой на то, что у него все получится, что он все сможет. И вот он берет в руки мяч, кругленькую такую безделицу, неуклюже с ним обращается, не знает порой, с какой стороны к нему подойти. Ты встаешь рядом, даешь ему этот мяч и, обволакивая своим теплом и верой в его душу, в его возможности, говоришь: «У тебя все получится, поверь. Я тебе помогу». И показываешь, как нужно делать, чтобы получился удар. И вот первый неуспех, вторая неудачная попытка, третья… Но ты смотришь на него и ждешь результата с полной уверенностью в его силах и его победе. Как будто по-другому и быть не может. И вот чудо! Удар – и мяч перелетает сетку. Победа! Невыразимая радость! Восторг! Ну, казалось бы: перебил мяч через сетку на другую половину поля, что тут великого? А в этот момент совершения маленького и незначительного действия рождается целая вселенная. Возникает желание жить и побеждать.

Помогая юному существу совершать эти крошечные победы, мы вместе с ним создаем новые формы жизни, творим историю человечества, продлеваем жизнь на Земле. Ведь, уйдя с тренировки или с урока физической культуры победителем в малом, он идет в мир творцом великого, самого великого в мире – собственной жизни. Мы, учителя физической культуры и тренеры, задаем этот темп – жить во что бы то ни стало, верить в победу и добиваться результата. Мы боги, не меньше.

Может быть, это уже профессиональная деформация – так думать и рассуждать, но я убежден в своей правоте. Дело всей жизни – вносить свою малую лепту в сохранение основ советского, российского воспитания, воплощать идею нашей великой школы и ее лучшие образовательные традиции.

Я, обычный среднестатистический человек, причастен к этому великому делу – созданию через спорт человеческой культуры, человеческой личности. А значит, я тоже частичка великого. И это меня вдохновляет. Наше дело – вслед за учителями и пророками до капли отдавать все свое существо идее человеческого блага и счастья. Не меньше, поверьте! В нашей культуре и менталитете только так, только по максимуму, только в масштабах Вселенной – иначе нельзя, иначе вырождение. Дружба людей и народов; развитие силы духа, сердечной теплоты и благожелательного общения между людьми.

Техникум, в котором трудился Мастер, был кузницей таких учителей. Он создавал бренд «Сделано в СССР».

* * *

Ставя мне оценку, Мастер сказал:

– Зайди-ка ко мне после экзамена. По поводу поступления. Я тебе дам кое-какие контакты.

Я был его любимчиком и очень этим гордился.

– Хорошо, спасибо, – ответил я, уже твердо зная, что в академию Лесгафта поступать не буду. Решение было принято. Но зайти следовало обязательно, чтобы попрощаться с наставником и поблагодарить его за все, что он для меня сделал.

Когда вышел последний студент, я выдержал паузу и зашел в аудиторию. Горский даже не посмотрел на меня, задумчиво глядя в окно. Я никогда его таким не видел, и это вызвало у меня тревогу, какое-то нехорошее предчувствие. Потом я узна́ю, что это был последний экзамен, который он принимал у своих студентов…

– Владимир Александрович, я не пойду в Лесгафта, – сообщил я ему, войдя в аудиторию и нарушив его молчаливую задумчивость. – В общем, я решил уехать домой – в Псковскую область, в свою школу. А для этого мне не нужна академия, хватит и техникума. Меня там ждут. Есть место.

Зимой я проходил практику в своей родной сельской школе. За месяц работы успел всех учеников от мала до велика заразить волейболом. Пообещал деревенской ребятне, что летом получу диплом, и с осени откроем на базе школы волейбольную секцию. Меня ждали. И я с нетерпением рвался к ним.

Эта маленькая родная школа, со спортзалом в размер волейбольной площадки, где я в первый раз взял в руки мяч, маленькая школа с маленькими людьми теперь становилась моей жизнью, моей судьбой. Все большие надежды о великой судьбе были разрушены и потеряны. Я смирился со своим предназначением. Но это чувство смирения перед неудачей почему-то уже начинало греть мое сердце, еще безотчетно и бессознательно; внутри что-то загоралось, и я это чувствовал. В этом смирении перед судьбой я снова стал обретать нечто большое, уж совсем безграничное. Но пока я этого не осознавал до конца, а понимал только, что хочу делать и поступать именно так, а не иначе.

Теперь следовало сообщить об этом Горскому и выслушать его мнение, для меня необходимое, но уже ничего не способное изменить. Я твердо решил, что уезжаю в деревню, оставляя все свои перспективы большого города и большой мечты. Домой.

– Ну, если ты принял такое решение, то академия тебе действительно, пожалуй, не нужна, – сказал Мастер, спокойно выслушав мою прощальную тираду и даже не посмотрев в мою сторону. – Но только если ты твердо уверен. Если чувствуешь, что прав, надо действовать.

Складывалось ощущение, что он говорил сам с собой – и, как выяснилось позже, так оно и было. Тогда он, как и я, решился на что-то, впоследствии навсегда изменившее его жизнь.

Я думал, что этим сообщением его обижу, ведь он все четыре года твердил, что мне нужно обязательно учиться дальше, что у него есть в академии друг-преподаватель, с которым они вместе играли, ездили на сборы, и чего только там у них не было… Все это он нам по кругу рассказывал каждый год и не по одному разу, обещал помочь мне с поступлением и так далее и тому подобное. А тут я заявляю, что в Лесгафта не иду… Произнося это, я испытывал чувство вины: Мастер не раз говорил, что надо вооружаться знаниями и сражаться за нашу идею с новомодными течениями, которые заносили нам откуда-то со стороны Запада современные преподаватели, отказавшиеся от статуса «учить» и принявшие статус «предоставлять услугу». Столько раз я все это слышал! А тут нате: «не хочу учиться, а хочу жениться…»

Но, к моему удивлению, Горский не обиделся, а как будто даже обрадовался.

– Неважно, где ты будешь жить, – произнес он спокойным твердым голосом, – в Питере или в псковской глубинке. Будешь ли ты воспитывать интеллигентов или детдомовцев, больших спортсменов или деревенских пацанов, – это неважно. Важно, чтобы ты любил что-то в этой жизни больше, чем себя самого. Нашел бы в ней ценность и поставил ее выше мечты о теплом месте, понимая, что делаешь нечто большее, чем предоставляешь услугу.

Все, что он мне тогда сказал, я понимал внутренним чутьем, но смысл еще не вполне осознавал. Это случилось позднее, когда я уже стал учить детей и когда пришлось самому становиться на защиту этого статуса – учить и воспитывать, а не оказывать услугу, как теперь принято в нашем реформированном – или рафинированном, на манер новомодных педагогических парадигм, – образовании.

– Главное, – говорил Мастер, – найти правильную ценность, понимаешь? Поверить в нее, осознать, что ты имеешь право утверждать эту ценность в жизни. И, поверив в ее достоинство, добиваться своей цели до конца. Все! Надо отделять главное от второстепенного. Надо понять это. И я хотел, чтобы вы это поняли, чтобы осознали: любовь, дружба, верность и преданность – это не приправа, которая добавляется нами по настроению и вкусу. Понимаешь? И это не услуга. Я говорю не только о любви к женщине, детям и родителям. Вообще ко всему! К волейболу тоже, к мячику, с которым ты играл ребенком. Даже к запаху спортивного зала. Все это любовь! Волейбол, думаешь, – игра? Нет, дорогой мой! Это твои руки, твое сердце, твоя сила, с помощью которой ты утверждаешь себя как личность. Ценность заботы о другом человеке, о культуре и своей стране – это самое великое, что у нас есть. Конечно, можно и дружбу, и преданность своему делу, и принципы пристроить к ценности теплого благополучия, отмахиваясь от всего: мол, моя хата с краю. Можно! Но так делают те, кому все это недоступно в принципе, кто никогда не ощущал в себе чувства собственного достоинства, а если и ощущал, то, в конце концов, трусливо все это предал, как Иуда Христа.

Горский умолк, задумавшись, и продолжил:

– Как посмотришь, так вроде у них все хорошо. Как у нашей новой директрисы: вон какая машина у нее, видел? Молодец, что тут скажешь… А ведь она с порога вчера заявила, что мы теперь будем жить и развиваться в новой образовательной парадигме, современной, демократической. Мы, видите ли, отныне не учителя и преподаватели; мы теперь не учим, а «предоставляем образовательную услугу». Слышал? Услугу. Вряд ли такое можно заявить, будучи счастливым человеком. Нет, так можно сказать только от внутренней пустоты… Вы, говорит, предоставляете образовательную услугу… – Горский ухмыльнулся, произнеся это, и поморщился. – А я ей отвечаю: нет, дорогая моя, никаких услуг я никому не предоставлял и предоставлять не буду!

Он снова умолк и глубоко вздохнул.

– Нет, – продолжил он уже совершенно спокойно, как бы ставя точку в своем символе веры, только что обозначенном в моем присутствии. – Любовь – это не антураж, верность, преданность и дружба – это не услуга. Это основание жизни! Фундамент! Камни, из которых состоит все самое ценное в человеке. Вся жизнь зиждется на этом. На этих смыслах. Абсолютно вся! Вот, определись с этим. А когда определишься, тогда езжай куда хочешь. И везде будешь человеком, нужным и себе, и другим.

После этих слов Горский замолчал и погрузился в себя. Вид у него был усталым, даже мрачным. Складывалось ощущение, что все сказанное он говорил самому себе. Словно исповедовал свою веру, утверждал свою жизненную позицию в момент важного выбора. Он будто сам себе что-то доказывал, укрепляясь в своей философии.

Тогда я еще не знал, что, отработав в техникуме много лет, Мастер принял решение увольняться, чтобы освободить место современным педагогам, оказывающим образовательные услуги. Учителя теперь были не в моде. Они стали не нужны.

И Горский это понял. И принял вызов. Техникум, изменивший вектор, уже не нуждался в старых идеях. Он становился новым, как вся современная жизнь, и модным, поэтому с такой легкостью отпускал своих великих. Великих носителей и созидателей идеи жить страной как одной семьей, жить ценностями человеческой дружбы, жить в обществе, где образование – это не услуга, а необходимая форма человеческого существования; где физическая культура и спорт – это не приправа, не категория, обслуживающая сытую жизнь здоровьем и развлечениями, а великая сила, помогающая человеку воплощать идеи добра, любви, дружбы и созидания в мире. Все это новой стране и новому директору в новом колледже было без надобности.

После этой беседы я больше никогда не общался с Мастером и знаю только, что он уволился. Я видел его в последний раз, когда направлялся по Старо-Невскому проспекту получать диплом, а он шел по другой стороне, куда-то торопясь. Увидел меня, кивнул и быстро стал удаляться в противоположную сторону, оставляя за спиной целый пласт жизни, все, чем он жил и дышал.

Он уходил, а вместе с ним уходила эпоха великой советской школы. Она уходила гордо, не оглядываясь. Уходила как на казнь, с достоинством принимая жестокую смерть: забвение и нищету. Сколько таких Горских в один момент оказались новому государству с новыми идеями, с новой жизненной парадигмой просто ненужными! Сколько таких бесславно ушедших в небытие замучили в камерах хрущевских квартир: учителей, врачей, артистов, ветеранов всех войн… Забвение – самая страшная пытка. Забвение со стороны тех, ради кого ты отдал жизнь.

* * *

Сейчас я уже понимаю слова Мастера.

Школа всегда помогает расставлять жизненные приоритеты. Какое место спорт занимает в нашей жизни и в нашей школе? Сейчас у родителей наступает осознание, что спорт в нашем технологичном мире – что-то очень необходимое и фундаментальное. Спорт сегодня – нечто большее, чем оздоровление, красота и спортивно-профессиональная самореализация. Спорт в нашем мире – это пища, без которой нельзя прожить.

Сегодня физический труд обесценился. Полноценного активного досуга – жизни веселой и шумной улицы, где мы раньше закаляли свои души и тела, – в современном мире нет. Дети обездолены: живут в тесных условиях информационной и технологической духоты. И всю функционально-эмпирическую нагрузку несет на себе спорт. Это понимают не все. И прежде всего этого не понимают многие из тех, кто создает сегодня спортивную жизнь общества: тренеры, чиновники, учителя физической культуры, родители, отдающие своих детей в спортивные секции, – словом, все, кто строит глобальную спортивную инфраструктуру современного мира. Этого не понимает современная школа в целом. Она рассуждает так: вот есть математика, химия, физика, английский язык – это важно для созидательной жизни ребенка. Это основа, развитие. А спорт – это нечто прикладное, второстепенное. А что происходит (должно происходить) на самом деле на уроке физической культуры? Спортивная площадка – пространство, где человек учится воплощать себя в мире. Здесь создаются условия целостного бытия. На уроке физической культуры происходит, ни больше ни меньше, становление целостной личности. Здесь зарождается основная жизненная способность: идею и мысль превращать в действие. Собирать в одну точку, в одно силовое поле все свое существо. Как ребенок научится действовать на площадке, так он и будет поступать в жизни.

Восемнадцать на девять метров – размер волейбольной площадки – для меня и есть жизненное поле, на котором созидается человек. Главное – правильно расставить приоритеты.

Глава вторая. Деревня

После окончания девятого класса, проболтавшись год без дела по поселку, я отправился в Петербург, где поступил в физкультурный техникум – легендарное учебное заведение, в котором готовили преподавателей физической культуры и спортивных тренеров, славящееся своими педагогами и духом советского воспитания.

Мы со старшим братом поселились в поселке, находящемся на Карельском перешейке, в сорока минутах на электричке от Питера. Снимали маленький домик. Брат устроился по контракту в армию, а моей целью было получить образование и закрепиться в городе. Спортивный техникум стал моей надеждой, моим островком, на котором можно соорудить свой маленький кораблик и отправиться в путь к большой жизни. Кроме спорта, я делать ничего не умел – да и не хотел, как выяснилось.

А куда я еще мог поступить, как не на физрука и тренера, если я только и умел, что дурака валять да в волейбол играть? А куда он, мой старший брат, мог еще пойти работать, как не по контракту в армию, если на тот момент единственной заслугой в его жизни было то, что он отслужил? Мы приехали в большой город, чтобы построить свою жизнь в цивилизованном обществе. Мы хотели выбиться в люди, как у нас говорят, чтобы не сгинуть, не промотать свою молодость там, в эпицентрах национальной катастрофы: в деревнях и селах, когда-то самых прекрасных и благодатных местах на земле, а теперь по чьей-то злой воле превратившихся из островков счастья в пепелища холодной войны. Войны, которую мы проиграли.

Да, это было время, когда большая страна оказалась ввергнутой в хаос, совершив очередную революцию, снова развернувшаяся на сто восемьдесят градусов. В очередной раз она изменила вектор, предав свои идеалы, свою веру; в очередной раз сломала себе судьбу, разбилась, как «Титаник» о льды, втащив за собой наши маленькие судьбы во мрак темного океана хаоса. Такой была действительность девяностых, когда формировалась моя молодость, – время отчаяния, разрухи и массового сумасшествия.

Спорт – это единственное, что мы уважали и любили в те лихие времена. Тогда любой пацан мог любить и уважать только спорт, дававший нам силу и навыки выживания. Спорт и друзья – вот что считалось нашей единственной ценностью. Там, где в ходу были лишь грубость и наглость, где законы и правила, регулирующие человеческую жизнь, потеряли свою силу, было необходимо уметь действовать сообща. Одному в такие времена не выжить. Сплочение и физическая сила – вот что было нашей верой, идеей, способом существования.

Но ценности эти, сами по себе добрые и светлые, тогда чаще действовали в обратном направлении. Во времена смут хорошее и святое, призванное созидать и облагораживать жизнь, начинает вдруг разрушать все на своем пути. Любовь, дружба, семья, дети – начала созидающие – становятся в кризисные времена плацдармом для падения в пропасть: любовь превращается в пошлость, в семьях бушует пьянство, жизнь распадается на куски. А дети в такие времена вообще не нужны. Они становятся преградой к наживе и удовлетворению страстей. С детьми труднее выживать: они мешают, как и совесть людская, взрослому миру жить порочной жизнью. Дети и есть совесть человечества. Дружба – тоже в основе явление созидательное – в моменты смуты действует губительно: она помогает душам коллективно маршировать в ад. Одному скучно идти в адскую бездну, да и не по силам, порой страшно. А с друзьями все нипочем. Многих отчаянных этот «дружный марш» погубил и искалечил.

Да, друзья в этом мире – особая стать. Это всегда веселая компания, с которой так легко сходить с ума.

Спорт – великий источник силы. Он развивал в нас не только физическую сторону; в спорте мы закаляли характер и волю. Он превращал нас в безумных подростков: бесстрашных, дерзких, жестоких, делал нас способными бить наотмашь, побеждать в нескончаемых уличных драках и передрягах. Спорт давал нам цель в жизни, возможность совершенствоваться, развиваться. О, если бы мы только умели использовать все эти силы во благо! Не имея опыта выживать в условиях тонущего корабля-страны, мы своими открытыми сердцами порой входили в такт с этой разрушающей силой, доверчиво сменив вектор с направления борьбы за жизнь светлую и добрую в сторону самоистязания и саморазрушения. В девяностые годы страна превратилась в палача наших судеб. Она приносила наши доверчивые сердца в жертву неведомым жестоким богам; впрочем, она и сама была жертвой каких-то безумных мучителей, которые губят жизни людей в масштабах эпох и цивилизаций.

Сколько загубленных судеб, боже мой! Сколько поломанных жизней на этих кривых и болотистых дорогах нашей судьбы-страны! Сколько молодых прекрасных душ пропало в этих безднах! Бесследно…

Господи, спаси нас всех от этих черных дыр истории, бесславия и забвения и открой нам добрые пути честной и славной жизни!..

* * *

Отчаявшись меня перевоспитать, родители отправили нас с братом в Петербург.

«Здесь ты пропадешь», – говорил мне батя.

«Ничего хорошего тут из тебя не выйдет», – вторила ему мамка.

«Давай, езжай и выбивайся в люди, становись человеком», – в унисон произнесли оба, сажая меня в автобус по маршруту Павы – Санкт-Петербург.

Питер – центр мировой культуры, островок жизни, куда нас свозили из псковских и новгородских глубинок для просвещения и спасения от разлагающей обстановки провинциальных деревень и городков. Сами-то мы никуда бы не поехали. И конечно, заслуга наших родителей в том, что мы вырвались из родного дома, подальше от прозябания в безвестности и глуши.

Но многие из них не понимали, отправляя своих чад в города, – а если и понимали, то хватались за последнюю надежду дать детям хоть какой-то шанс, – что таит в себе большой город. Мы-то уж точно не догадывались, получая из родительских рук билет в достойную жизнь, какие вскоре откроются возможности потерять себя юной душе, превратиться в винтик, в серую мышь. Мегаполис, эта безликая масса равнодушных людей, беспощадно стирает задатки нравственности человека, превращает его, вскормленного молоком свободы на полях и проселках русских деревень, в городского обывателя, в мещанина с пустой душой. И как легко доверчивому и неокрепшему духом существу раствориться в пороках, ненависти, невежестве, быть поглощенным алчностью и удовольствиям. Да и просто раствориться в толпе…

А нам самим, конечно же, молодым и юным, не казалось, что мы идем ко дну, что в нашей жизни что-то не так, что мы где-то и кому-то проигрываем. Тут было интересно. С друзьями, такими же, как ты, – веселыми и сумасбродными – везде хорошо. Жизнь наша была яркой и бесшабашной. Безбашенной. Говорят: без царя в голове, а бывает – царь без башки. Это все про нас. Мы и были царями с сорванными головами.

Эх, веселая наша молодость, горячие наши головы! «Безбашенность» – это такое состояние у молодых людей, когда зарождается потенциал будущей жизни. Юношеская «безбашенность» – форма взросления, ее крайние проявления, когда в голову бьет мощный импульс энергии, не получивший еще нужной формы, не имеющий творческого направления и содержательности. Молодому человеку очень тяжело справиться с этой энергией, льющейся через край, и если нет должного воспитания, способного превратить этот взрыв в прилежные формы, то человек может просто разорваться от этой силы. И чем талантливее личность, тем сильнее взрыв.

Этот процесс созревания творческой силы в нас протекал в опасной и даже катастрофической форме, когда я лидировал в нашей сумасбродной компании, придавая в целом безобидным делам и веселью опасные и даже в некотором смысле уголовные оттенки. Поэтому участковый частенько заглядывал к моим родителям в гости, проводил беседы на тему моего поведения в ночное время суток. Мы с ним «подружились», еще когда я учился в седьмом классе: мы с приятелями побили стекла в школе, и нас поставили на учет в детскую комнату милиции. С этого момента невеселое общение с участковым не прекращалось.

Он тогда сказал моему отцу: «Если Андрей останется в Павах, то ничем хорошим это не кончится. Доиграется. Рано или поздно сядет».

Нас было четыре друга, и мы вместе куролесили. После того как я уехал в Петербург, двое из них ушли в армию. Это их тоже, может быть, спасло. Меня же в армию не взяли, хотя я очень хотел служить, воевать, геройствовать. Тогда шла война в Чечне. Меня забраковали по состоянию здоровья с псориазом. Может быть, от этого я еще больше озлобился и стал впадать в крайности в своих хулиганских выходках. Но Провидение Божие определило мне другой путь, другую армию – испытание большим городом. И слава богу, что так! Теперь я уже твердо могу это сказать. Четвертый наш товарищ остался в поселке: и в армию не пошел, и учиться никуда не поехал. В итоге его за какую-то шалость (все-таки доигрался!) через полгода посадили. Этой дорогой пошли многие мои ровесники из тех, кто остался на малой родине.

Я уехал в начале весны, чуть раньше, чем наша сумасбродная компания распалась и каждый двинулся своей дорогой. В то время как я уже вовсю трудился в городе, торгуя картошкой на рынке и зарабатывая себе на жизнь перед поступлением в техникум, мои дружки продолжали веселиться целое лето вплоть до призыва, но уже не представляя такой угрозы своей и общественной жизни. Мое отсутствие немного их успокоило: они уже так не дрались, никого ногами не били и ничего не отбирали, то есть практически перестали совершать противоправные действия и даже почти не пили. Почти. Но веселые дела все же по привычке творили, о подробностях которых я узнавал уже на расстоянии.

Для того, чтобы обрисовать картину того мирка, расскажу об одном происшествии, случившемся с ребятами, когда я уже уехал из деревни. Он очень точно передает атмосферу нашей тогдашней бесшабашности, раскрывает не только отрицательные стороны нашей молодости, но и показывает весь романтизм, которым были пропитаны наши сумасбродные дела. И поверьте, здесь нет вымысла: так жила русская деревня в реальности, когда мы возрастали в ней, как в нереальности, как в сказке, в которой все смешно, а конец всегда грустный.

Самым деловитым из нас был Толик по кличке Миха (его отца звали Михаилом, а все называли Михой, вот и сыну кличка передалась), заядлый рыбак и охотник. Пару раз мы брали ружье, подаренное ему отцом, на дискотеку, когда ожидали приезда из другой деревни толпы парней, которая, по сводкам разведки, превосходила нас количеством. Тогда мы на всякий случай припрятывали ружье в кустах – и ждали этого «всякого случая», и втайне даже надеялись, что с нами произойдет что-нибудь такое, где надо будет применить весь арсенал наших возможностей. Насмотревшись фильмов про Рембо, мы мнили себя «Рембами». Слава богу, такого случая не представилось и нам не пришлось применять нашу секретную силу! Чаще всего обходились кулаками, за исключением одного раза, когда все-таки постреляли вверх. Ну а так, конечно, мы «отрывались» с этим ружьем, когда ездили с Михой на рыбалку, – стреляли по банкам да по воображаемым медведям.

Признаться, Толик не любил брать нас с собой, когда действительно хотел порыбачить и поохотиться. Тогда он предпочитал ходить на промысловые дела со своим отцом, местным егерем. Миха к рыбалке и охоте относился благоговейно, и мы его всегда уверяли, что дурака валять не будем, а станем ему помогать и, когда надо, сидеть смирно, выполняя все его указания. Он каждый раз нам верил, и каждый раз зря. Рыбалка наша всегда превращалась в веселую прогулку с горячительными напитками. На Руси пьют на рыбалке, такое случается.

Так вот, этот Миха до призыва в армию устроился на лето поработать на местный льнозавод, доживающий в нашем поселке свои последние годы. Устроился трактористом. У него были права на вождение трактора, он этим очень гордился, поскольку ПТУ закончил, как он сам сказал, с красным дипломом и был лучшим учеником своего курса. Едва его взяли на работу (конечно, по ходатайству родителей, батя же егерь, важная персона), как он сразу заявил директору завода, что ему на трактор нужны грузчики в лице его товарищей – тех двоих, что составляли нашу хулиганскую компашку.

Один из них, по кличке Уксус, – самый просвещенный из нас, начитанный, добрый и интеллигентный парень. Он был моим лучшим другом, и может быть, его доброе сердце благотворно влияло на меня и согревало мою дикую душу, не давая озлобиться на мир и людей окончательно. Этого вполне приличного человека занесло в наше сумасбродное товарищество только в силу эпохи, когда все было наоборот и вверх ногами. В другое бы время – мирное и спокойное – это был бы самый достойный и послушный гражданин страны. Да он мог бы быть таким и в то шальное время, если бы не жил со мной по соседству: это я его сбивал с панталыку, втягивая во всякие истории.

Карпухин – тот раздолбай от природы. Школу бросил в седьмом классе, болтался по поселку без дела, и не подружиться мы с ним не могли, так как вместе шатались по ночным улицам. Карпуха никого и ничего не боялся, всегда выступал за любой кипиш. С таким было хорошо бедокурить: уговаривать на рисковые безобразия его не приходилось.

Директор завода изначально не хотела брать ребят на работу, так как знала, что такая компания до добра не доведет. В деревне, конечно, все знали, кто мы, чем занимались и на что способны. Там все на виду. Мы по отдельности-то, в принципе, были людьми неплохими, но когда все вместе, то становились как ужаленные: непредсказуемые и небезопасные для общества. И все наши творческие и добрые, по большому счету, дела в конечном итоге сводились к разгулу с хулиганскими оттенками и криминальными последствиями.

Но все же директор согласилась на это дело, и, как выяснилось позже, не зря, так как ребята ничего плохого за время работы на заводе не совершили и доверие, великодушно им оказанное, оправдали. Кроме только той шалости, когда утопили в болоте заводской трактор. Но это для деревни в девяностые было вполне безобидное и, можно сказать, нормальное явление. Так что их, по-моему, даже не уволили. Если коротко, то дело было так.

Тракториста Миху и двух его грузчиков отправили на местную пилораму за досками для постройки заводского сарая. Те поехали с удовольствием, так как уже зарекомендовали себя вполне ответственными работниками, и им, видимо, понравилось, когда за их поступки и дела окружающие смотрят не с осуждением, а с уважением. Но старые привычки дают о себе знать, даже когда ты уже с ними вроде и расстался, и делать по-старому не хочешь, но… Не так все просто в этой жизни.

Погрузили доски в тракторную телегу, а на обратном пути наших тружеников остановила какая-то бабушка и, ни о чем не подозревая, спросила Миху, высунувшегося из кабины, чтобы лучше слышать:

– По чем доски, сынок, везешь?

До этих слов даже мысли крамольной ни у кого не возникло, но бабушкин вопрос перевернул все планы вверх дном. Внутренняя загульная сила поднялась, как волна, и одним махом поглотила все добрые начинания товарищей. Миха залез обратно в кабину.

– Чё она хочет? – спросил Карпуха.

– Доски, – с таинственной задумчивостью ответил Миха.

Дальше все пошло как по маслу. Доски аккуратно сгрузили бабушке во двор и на всю выручку купили вина. Еще Уксус вспомнил, что у его бати припасен бидон браги к празднику. Сначала сын хотел экспроприировать только часть зелья, аргументировав это тем, что, мол, «мамка мне только спасибо скажет, что бате меньше достанется и он скорее выйдет из запоя». Но потом, расчувствовавшись от этой благородной мысли, Уксус приказал Карпухе и Михе грузить в уже пустую телегу из бани, где его отец прятал свое сокровище, бидон целиком.

Затарившись вином, купленным на всю выручку от проданных досок, а также взяв бидон браги, пилу «Дружба», рыболовные сети, охотничье ружье и мешок картошки, горе-коммерсанты погрузили все это в тракторную телегу и двинулись в сторону озера. И никому ничего не сказали.

Их искали два дня, пока Михин батя не успокоил всех, сказав, что пилы и ружья дома нет, значит, его сын рыбачит. Все будет хорошо. Выпьют все – приедут обратно.

Пять дней они жили на озере, пока Уксус не выдержал и не пришел домой пешком, весь в слезах. Он попросил Михиного отца поехать и забрать тех двоих, пока они друг друга не поубивали. Правда, про трактор, уже к тому времени утопленный, Уксус ничего не сказал. Не решился.

В общем, все вроде обошлось: и тех домой доставили, и трактор из озера вытащили. Неизвестно, конечно, в подробностях, как там все это происходило и сколько они в итоге поймали рыбы, но до слуха людей дошло, что выпито было все, взятое с собой. Еще со временем всплыли некоторые подробности. Известно было, что трактор они утопили в болоте, когда играли в войнушку… Да, нужно помнить, что это были еще совсем юные существа с не вполне сформированными умами, можно сказать дети. Хотя если так рассуждать, то под эту возрастную категорию попадают все мужики, которые ездят на рыбалку и ничего, кроме похмелья, ссадин, застуженных почек и пьяных воспоминаний, обратно не привозят. Миха проезжал на тракторе по Карпухе, который бросался под просвет колес, как под танк, с гранатой-бутылкой, а потом вставал на ноги и с криком «ура!» метал гранату в воображаемый танк.

А драка, после которой Уксус убежал за помощью в деревню, началась с того, что Карпуха по какой-то неведомой причине забрался высоко на дерево, а Миха это дерево спилил под корень. Карпуха с высоты упал в болото. Этого хватило, чтобы началась драка. Они, кстати, часто между собой дрались. Им всегда нужен был подогрев в виде общего врага, тогда они с удовольствием били ногами этого третьего, а если такого рядом не оказывалось, то всю спесь свою они направляли друг друга. Приходилось постоянно их разнимать. В этих забавных драках было что-то очень сильное; в них выражалась какая-то братская привязанность друг к другу, настоящая мужская дружба. Но все и в этот раз обошлось. Все остались живы, все вернулись. Синяки зажили. Родители простили. Трактор достали, отремонтировали.

Осенью Миху и Уксуса забрали в армию. Карпухин через полгода сел в тюрьму. Сейчас я знаю, что и у Толика, и у Уксуса судьбы сложились благополучно. Оба сегодня вполне законопослушные граждане, специалисты в своих профессиях, примерные семьянины. И надо отметить еще один интересный факт: после армии оба успели поработать в милиции. Эта информация меня тогда очень развеселила.

Не заладилось только у Карпухи. Встретил я его однажды: он как-то сконфуженно со мной поговорил, как будто стеснялся своего слегка «запьянцовского» лица и беззубого рта. Но справедливости ради надо сказать, что Карпуха хоть и не смог «выбраться в цивилизацию» и остался в поселке, превратившись в деревенского мужика с помятым лицом, мутным прошлым и неясной перспективой на будущее, все-таки остался тем же, особенно стержневым из нас четверых, каким я знал его в юности. Я думаю, что любой из нас, если бы пришлось выбирать себе напарника, с которым идти в разведку, – ну, если бы так случилось, – то из всех троих сейчас, по прошествии многих лет, не задумываясь выбрал бы именно этого неудачника, по меркам современного человека, Карпуху. И не ошибся бы в своем выборе! Собственно, об этом я и хотел сказать в отступлении о друзьях: не всегда внешнее благополучие сохраняет в нас личностный человеческий стержень.

И слава богу, что я тогда покинул деревню и уехал в Питер, а он меня принял в свои суровые, но спасительные объятия! Мой наставник и воспитатель, Петербург, – город таинственных свершений, город вечного мрака: туманный, холодный, серый и бесподобный, как душа человека. Как я благодарен тебе! Как я люблю тебя! Мой город. Лучший город на свете. Спасибо тебе, Петербург, за то, что взял меня в свой игровой состав.

Смена жизненной парадигмы проходила сложным путем, и этот процесс не закончился по сей день. Вечно мы ищем, вечно хотим чего-то большего, все выше и выше стремимся подняться – пока вновь не упадем, чтобы снова встать. И так без конца. Началось со спорта, а изменилась вся жизнь.

Я нестерпимо захотел жить по-другому, по-доброму, по-человечески. Это началось из-за моей вдруг откуда-то взявшейся, поднявшейся из недр глубин потребности к спорту и совершенствованию в нем. Потом спорт привел меня к более широкой потребности. Потребности учиться! Школа в поселке для меня прошла мимо. Хотя теперь я подозреваю, что мое желание учиться берет начало как раз в юности, потому что в школе я совершенно не учился. Моя хулиганская натура, превратившая весь образовательный процесс в фарс, сыграла для меня спасительную роль.

Дорогие мамы и папы! Если вы хотите добиться того, чтобы ваше дитятко прожило свою жизнь на оценку «два», заставьте его в школе учиться на «пять». Именно заставьте. Результат будет диаметральный, но стопроцентный.

Добиться в жизни… Нет, не счастья, об этом человек не думает, и я никогда не думал, и до сих пор не понимаю окончательно этого слова – счастье. Результата! Счастье – это производное состояние. Результат твоего стремления к цели дает тебе ощутить кайф от жизни, от проделанной работы. И чем выше цель, чем труднее было ее достичь (а высокие цели всегда достигаются с трудом), тем полноценнее плод – радость. Счастье. В этом ощущается чувство собственного достоинства, чувство того, что ты – человек. Во что бы то ни стало добиться результата! Маленькие шаги рождают большие пути. Но прежде – цель, прежде – уметь заглянуть в будущее через свою мечту, а потом идти только вперед, неукоснительно внимая голосу сердца.

Но тут важно правильно расставить приоритеты и определить нравственную полярность пути. Опять эти приоритеты Горского…

Глава третья. «Теремок»

И вот я стою у железной двери спортивного зала, где проходят тренировки по волейболу, на пороге своей новой жизни.

Это было осенним темным вечером. Все светлое и лучшее зарождается темными вечерами, когда жизнь входит в осеннюю фазу, когда все вокруг увядает, когда промозгло внутри и дожди без конца льют и льют, как слезы из глаз плачущего неба; когда заблудился в потемках и душа ищет выход к свету, к смыслам; когда сердце жаждет Бога, спасения. Ведь осень – это тоже закат: уходит яркое солнце, тепло, и душа готовится к зимнему сну, предвкушая в мечтах своих новую весну. На закатах приходят рассветные мысли, за спиной остается дневная суета, в сердце освобождается место для новой мечты, чтобы, забыв о неудачах и тревогах прошедшего дня, завтра начать все сначала. Ставя точку в пройденном пути, мы тут же выводим заглавную букву будущего дня, наполненного радостными встречами и любовью.

У серой двери, ведущей в рай – спортивный зал с обшарпанными стенами и разметкой восемнадцать на девять метров, – стали собираться подростки, местные волейболисты. Я волновался и переживал. Волейболисты! Кто они? Городской волейбол в сравнении с нашим деревенским – это небо и земля. Хотя он и был у нас в поселке любим всеми от мала до велика, все же это был «провинциальный волейбол» – больше как добрый веселый досуг, чем спорт как таковой. В деревне все такое, как будто слегка недоделанное, с печатью культурного несовершенства. Но «провинциальное» не означает «плохое». В провинциальности нет завершенности, и от этого она – как любимая старая игрушка для ребенка, который предпочтет вырезанную из полена саблю новенькой яркой вещице. Он схватит ее жадно ручками, повертит, повертит – и сломает, и выбросит. А с деревянной будет ходить днями, не выпуская из рук. И не заснет без нее. Потому что эта странная примитивная игрушка содержит в себе огромную созидательную силу, потенциал, дающий пищу для воображения и мысли. Несовершенный образ в наших руках дарит нам возможность стать творцом, рождает желание сделать лучше: найти, создать, изменить, построить – довести до конца. Победить!

Поэтому все деревенское и сельское, со всей своей покосившейся жизнью, кривыми заборами и некрашеными избами, нашему сердцу ближе и милее. Потому что здесь каждый чувствует себя творцом. Человеком.

Из провинций выходят все покорители, все Александры Македонские – завоеватели мира. Все они – деревенщина, осаждающая города и завоевывающая их сокровища. Это варвары, претендующие на место под солнцем. Они приходят со степей и дремучих лесов, где все сурово и аскетично, но безгранично и абсолютно; где деревенская ребятня – провинциалы с обочины цивилизации – воспитывается в условиях дефицита и непорочной бедности. Но, вскормленные бескрайней свободой, парным молоком и небом, с ветром и солнцем на «ты», они приходят и покоряют миры. И забирают себе все лучшее.

Деревня – это земля и трава. Ляжешь на травку, и небо видится ясно, а звезды мерцают, переливаясь, – о, как они прекрасны! И хочется научиться летать, глядя в бескрайние эти просторы. И облака в небесной дали как барашки пасутся, и солнышко светит, речка, мостик без одной доски посередине – и жить хорошо, и жить хочется!

А вышколенное городское, само себя небом назвавшее, – совершенное и во всем завершенное, а значит обесцвеченное, обезжиренное, от переизбытка безвкусное, потерявшее соль и суть. Начисто вымытое; комфортное; постоянно капризное; самолюбивое; брезгливое; о себе слишком возомнившее – всегда со временем подгнивает, ничего кроме себя не видит, поэтому высушивается и остывает. Умирает.

Но. Справедливо будет сказать, что понятия «город» и «провинция» не сводятся только к пространственным и административным границам. «Провинция» и «город» – категории, применимые ко всему, что можно поделить на совершенное, элитарное и несовершенное, «маргинальное». Даже внутри одного человека можно отыскать «город» и «деревню» как два полюса необходимых друг другу сил, рождающих желание совершенствоваться. Завоевывать. Провинциального в большом городе не меньше, чем в деревне, и элитарного – в маленьком городе. И зазнобистого в деревне тоже не меньше: местные князьки, мнящие себя элитой в маленьких городах и селах, более выразительны в отрицательных качествах. И в городах есть свои «деревни» – некая часть несовершенного, цивилизацией забытого, жизнью обделенного…

В нашем поселке волейбол всегда был в почете. Традиция зарубаться на площадке девять на восемнадцать – это мне еще дед рассказывал – была у наших мужиков главным спортивным развлечением. Это стало чем-то вроде церковных ритуалов – духовными скрепами тогдашнего советского общества, деревенской общины. Особенно майскими и июньскими вечерами, когда ночи были белыми, все мужское население после трудов своих собиралось у сельского клуба, где были вкопаны два столба и висела сетка. Играли пятью-шестью командами на вылет до самой ночи, устраивая шумные баталии с кожаным, со шнуровкой сбоку, не очень круглым мячом. Играли все. Какой это был волейбол? Замечательный: веселый, азартный, любимый, родной – народный.

Отец начал брать меня с собой на игры, когда я еще и в школу не ходил. А как подрос, стал ездить с ним и на соревнования: каждый год в райцентре проходила спартакиада, где наши мужики соревновались с другими поселковыми командами. Волейбол у нас тогда в стране был как шахматы: кем бы кто ни был – играть умели все. Два раза в неделю всю осень, зиму и весну наши мужики собирались на состязания в школьном спортивном зале, и батька мой был одним из первых. А позже, когда мой рост достиг нужной высоты, я тоже стал участвовать в этих соревнованиях. Потом играл за район: и в юношеских, и в мужских составах. Мне казалось, что у меня получается очень хорошо, и я не стеснялся мечтать о самых больших высотах.

Но с первых дней учебы в спортивном техникуме я сразу понял, что хоть и играл в волейбол с детства, но все же уровень питерских спортивных школ был совершенно другим в сравнении с провинциальным волейболом. Поэтому при встрече в «теремке», как мы называли наш техникум, с местными волейболистами – преимущественно из клуба «Экран» – сразу осознал весь масштаб пути, по которому мне предстоит пройти, чтобы обрести должный уровень.

А спортсмены, которых я встретил у двери в зал, где проходили занятия волейбольной школы, куда я пришел записываться (в сорока минутах езды на электричке), были волейболистами чуть другого формата, чем «экрановские», городские товарищи по учебе. Здесь занимались представители той самой «золотой лиги», которые именуются «великими» и «элитой элит», – моя любимая провинция.

Представителя такого великого волейбола – воплощенную идею этой игры – я впервые встретил в «теремке» двумя неделями раньше. Это оказался не обыкновенный волейболист – это был феномен, особая порода. Когда ты заглядываешь в горнило идеи и смысла какого-либо явления, в самую его суть, всегда можно обжечься от прямого попадания энергии. Вот и я чуть не обжегся от этого излучения, увидев столп всех смыслов не только волейбола, но и мирового спорта в целом.

Когда я увидел эту воплощенную идею волейбола, быстрым шагом идущую ко мне по двору техникума, то сначала, честно сказать, чуть не разочаровался в спорте вообще: я же только потом понял, в чем тут смысл и тайна, а сначала при приближении этого человека почуял что-то неладное. Но, как ни странно, одновременно с этим ясно как белый день осознал, что вот именно этот экземпляр станет моим товарищем на долгие годы, а может быть, и навсегда. Я с детства притягиваю к себе самый неказистый и внешне неудачный сорт людей. Но именно они впоследствии становятся моими верными друзьями на всю жизнь. И именно в них, как выясняется теперь, я обнаруживаю сокрытую тайну жизни, смысл существования человечества на Земле, да что уж скромничать – смысл всей Вселенной, всего мироздания; что-то совсем рядом с Богом.

– Привет! Я слышал, ты на кафедре спортивных игр в группе сто три? – с ходу спросил незнакомец.

Он произнес это с такой отвратительной дикцией, что мне пришлось едва ли не по губам читать смысл его слов.

– Дай-ка закурить, есть? – продолжал подошедший.

– Нет, – ответил я.

– А-а-а, понятно: некурящий. Я тоже бросаю.

После этого он достал пачку сигарет и закурил.

Я ничего не сказал, так как понял по его поведению и виду, что это еще не самая большая странность, которая может от него исходить, и что меня ждет веселое общение с этим типом. Хотя по измятости и толщине пачки сигарет, из которой он достал свое курево, я все же догадался о его прагматичном подходе. А он еще и волейболистом оказался! Да уж… Он мне так и сказал тогда: «Я, Андрей, волейболист. Волейбол для меня – всё».

– И давно ты им занимаешься? – спросил я.

– Всю жизнь, – ответил он, растягивая отсыревшую сигарету.

Всю жизнь! Вот так. Это был мой человек.

* * *

В техникуме на протяжении года у меня был только один товарищ, с которым я общался, – вот этот волейболист. Оказывается (и теперь я в этом убежден), что самые настоящие волейболисты, такие вот, как Серега, – самые неказистые по меркам этого вида спорта люди. Встреть его где-то случайно – никогда бы и в голову не пришло, что этот человек занимается волейболом. И что он вообще спортсмен.

Именно так я и подумал, когда его встретил. Но он любил этот спорт так же, как и я, – безгранично! И в этой любви к нашей игре мы были самыми настоящими волейболистами: красивыми, прыгучими, быстрыми и взрывными. Чудесными. Мы мечтали быть такими! И мечты наши были настолько сильными, искренними, что, наверное, на подобных мечтателях – несовершенных, провинциальных, не по идеальным меркам скроенных – стоит весь этот мир, вся его красота и сила.

Юность – это всегда максимализм. Детству и юности чужда срединность и теплохладность; там все дышит духом и огнем, как летним деньком, все переливается солнечными зайчиками. В крылатой юности нет сухого прагматизма, узревающего одну только земную пользу во всем. Там все легковесно и целостно; щедро, духовно и богато. Юность способна предвосхищать свое совершенство; юная душа способна взбираться на самые вершины; она мечтает о себе как о безграничной Вселенной, как о самой великой и непобедимой, ничем и никем не связанной. У Гумилева есть:

  • Утонув с головой в одеяле,
  • Ты хотела стать солнца светлей,
  • Чтобы люди тебя называли
  • Счастьем, лучшей надеждой своей…

Я думаю, что это одно из самых прекрасных его стихотворений. И как важно взрослым верить в это юное существо, в его душу, в его безграничный талант! Как важно согласиться вместе с ним на полет в эти бескрайние миры, верить в его светлую и великую цель, которая в юном сердце всегда живет в образе крылатой мечты! Как важно произнести душе с большими, как само небо, глазами: «Ты все сможешь. Ты все преодолеешь! И я всегда буду рядом, всегда буду предан тебе до конца». И верить в нее – безусловно, как и сказал, не играя и не притворяясь. Верить искренне, будто это ты сам на пути восхождения к небу и совершенству, к своему Божиему подобию. В этом заключена тайна человеческой дружбы, в этом – вся тайна творческого соработничества одного поколения с другим.

Потом придет время, и он, конечно, поймет, что не построит тот космический корабль, который возводил из палок и старой фанеры в саду за сараем, чтобы взлететь к солнцу и звездам. Поймет однажды и то, что не станет великим, как Месси [1], Тетюхин [2], как Достоевский или Эйнштейн. Он это поймет и осознает рано или поздно. Но именно в момент постижения своих границ и возможностей он примет себя и выйдет на другой уровень – а значит, станет великим. И как все великие, обретет цель жизни: стремление идти вперед, трудиться, созидать, преодолевать и покорять очередные высоты. Это будет его новая мечта. И это будет новый шаг к возрастанию и совершенству.

И когда он оставит свою юношескую мечту – кокон духовного взросления, – то увидит, что огонек его горит, не потух, что сердце живо, что крылья на месте и стали только сильнее и больше. И облечется он в новую форму, в образ земного бытия, и превратит эту земную реальность в небо, в высокую, достойную человека цель, в настоящую, осязаемую, благородную жизнь. Главное, чтобы этот огонек не погас раньше времени, чтобы вера близких, любящих людей в него не иссякла, чтобы не затопталась душа его грубым и бездушным прагматизмом, который зачастую навязывает крылатой юности бездарная потухшая зрелость.

Но.

Взросление – это не только приобретение, восхождение, полет и мечта; это еще и путь разочарований, потерь и неудач. Обретение новой формы существования всегда проходит болезненно. Но боль эта излечима и временна, потому что только предваряет радость, счастье и новую мечту – жизнь.

Так вот, мы с Серегой и прочими спортсменами, ждавшими тренера у железной двери спортивного зала, были из тех, кто любил две вещи: волейбол и мечтать. Мы считали, что если мы фанаты этой игры и на всю жизнь преданные ей люди, то, как бы мы ни выглядели, какого бы происхождения ни были, мы самые настоящие волейболисты: бесподобные и окрыленные! Ничем не хуже остальных, даже тех, кто оказался на самой вершине олимпа.

Единственное – мой друг все-таки был более скромным и реалистичным человеком, чем я. И хотя в своих мечтах он не раз представлял, как высоко прыгает и технично бьет в три метра перед своей девушкой (очень красивой, неземной, сидящей в первых рядах многотысячного стадиона и болеющей за него, Серегу, лучшего из всех на свете парней), – но все же, надо сказать, он никогда не утверждал, что планирует играть в волейбол профессионально. Однажды он сказал мне (почти как в анекдоте про Чебурашку, когда Гена спросил, слышит ли он его, а тот ответил: «Гена, посмотри на меня: конечно слышу!»), когда мы с ним пили пиво на Финляндском вокзале: «Посмотри на меня, Андрей, какой из меня, на фиг, волейболист!» Серега был трезв в мыслях о себе, даже когда пьянел.

Я, так же как он, мечтал и о девушке, которая смотрит на меня со скамейки стадиона, и о том, как я даю интервью телевидению, и обо всем таком, без чего любому нормальному пацану жить невозможно: что тебя любят просто за то, что ты есть; что восхищаются твоими достижениями; что ты совершенный и неподражаемый – всеми любимый, единственный в своем роде, неповторимый. Но я все же хотел большего. Я не был реалистом, в отличие от Сереги, и в самой глубокой впадине своего сердца хотел стать богом, как те, которые сияют на самой вершине. Как ужасно и в то же время прекрасно, что я действительно хотел быть таким и подчинил тогда всю свою жизнь этому желанию. Это мои мечты, моя вера; это мои экзистенциальные эксперименты, которые я и по сей день провожу над собственной непоседливой душой.

Вот такие волейболисты, мечтатели, как и я, самые преданные этой игре, стояли у железной двери спортивного зала, куда я пришел. Собирались пораньше, чтобы поболтать и покурить.

Еще в деревне, когда мы всей веселой компашкой, состоящей из таких же полупьяных подростков, как я сам, дрались с городскими, разбивая друг другу носы, стенка на стенку, мне иногда становилось страшно от присутствия во мне какой-то темной, проглядывающей из самого нутра силы, когда я понимал, куда меня может занести эта спесь, дерзость и бесшабашность. Слава Богу, что маятник качнулся в другую сторону. И теперь, высланный родителями из деревни в город Санкт-Петербург, я ставил эксперименты в другой области своей сермяжной души: смогу ли я сделать немыслимое в том, чем жил и о чем мечтал последнее время – стать профессионалом в спорте и попасть в сборную? О ужас! Неужели я это произнес? Но это было так – все по максимуму. На меньшее я был не согласен. В этом я мог признаться только трем людям: себе, Сереге и тренеру. На него была вся надежда.

Когда я поступил в техникум, то попросил своего куратора Владимира Александровича Горского помочь мне найти состав, в котором я мог бы начать волейбольную карьеру. Узнав, что я поселился во Всеволожском районе, Мастер направил меня в школу, расположенную на расстоянии одной станции на электричке от моего дома, сказав: «Если поладишь с тренером, если он возьмет тебя к себе, то, считай, тебе крупно повезло». Вот я и приехал проситься в эту школу. Приехал для того, чтобы встретить, наверное, самого близкого и родного мне человека, в корне изменившего всю мою жизнь.

Пространство у входа в зал стало заполняться звуками веселых голосов. На тренировку собирались юные спортсмены – обычные школьники разного возраста: щупленькие, толстенькие, все хулиганистые. В общем, обыкновенные дети. Я стоял в стороне, боясь подойти. Потом кто-то из ребят закурил, и мне стало легче: это свои. Курящие люди у меня в то время вызывали больше доверия, чем некурящие. Я подошел к ним и спросил:

– Парни, вы на тренировку?

– Да, – ответили мне. – Ждем Кощея.

– А это кто?

– Наш тренер. Сейчас придет, увидишь. А ты кто?

– Я?..

«Дед Пихто. Даже не знаю, как представиться», – подумал я, потому что и впрямь не знал, кто я и что тут, по большому счету, делаю.

– Мне надо поговорить с тренером, – ответил я и больше ни о чем не стал расспрашивать, чтобы сразу не разочароваться и продлить сладкую томительную надежду на хороший исход моего замысла.

Вдруг у них найдутся такие аргументы, которые погасят ее, убьют все на корню? Типа: «Знаешь, тренер сказал нам вчера, что, если вдруг придет парень и встанет вот тут у двери, скажите, чтобы уходил к чертям прочь! Шлындают тут всякие, отвлекают. Ничего из него не выйдет! Бесполезно даже начинать. А просто так брать человека со стороны… Нет уж, извините, своих хватает. Пусть уходит».

Именно так мне и было сказано потом, один в один. Но это потом. А пока у меня оставалось еще минут двадцать, чтобы потешить себя надеждой. Поэтому новым знакомым я не стал говорить о своей цели, не хотел слышать эти раздирающие душу слова, толкающие куда-то в бездну: «нет»; «уходи»… Когда как камнем придавили. Когда ноги ватные. Когда тьма безысходная. И жить не хочется…

Поэтому повременим, посмотрим на этого Кощея: кто таков, с кем нелегко, по словам Мастера, найти общий язык. Я хотел услышать это пусть холодное, но правдивое слово от него самого.

И что-то все равно меня радовало! Я чувствовал, что надо идти до конца. И ребята, стоящие у входа в спортивный зал, были моим контингентом, моей стихией: на лицах простота, а в глазах – глубина и боль какая-то. Смеются вроде – хохочут в голос, – а смотрят все равно так, будто таят внутри что-то свое: тайну, обиду, злость.

Несмотря на то что поселок, в котором размещалась эта спортивная школа, находился относительно близко к Петербургу и по площади и численности населения деревней не считался, все же люди там были попроще, близкие моему тогдашнему культурному и материальному уровню. И сейчас я уже понимаю, почему именно такие подростки стояли у двери. Это тот отбор, когда ты берешь ребенка к себе в секцию не из-за роста и смотришь на него не через призму его игровых возможностей, а руководствуешься чутьем, понимая, что этому человечку и идти-то больше некуда, и у него, может быть, на данном этапе ближе тебя, и этого спортивного зала, и мечты, согревающей его одинокое сердце, ничего в жизни нет. Строго говоря, это была не вполне спортшкола, а, скорее, секция при ней, но с хорошим уровнем волейбола.

Через пять минут из-за угла появится фигура, как будто вынырнувшая из глубин океана, в котором тонула моя душа, и по тому, как все вдруг замолчат, станет понятно: это и есть тот самый тренер, с которым нужно найти общий язык, чтобы попасть к нему на занятия. Передо мной предстанет высокий, сухопарый, с острым, как лезвие, взглядом человек в красных штанах с лампасами, который изменит мою жизнь, – Валерий Семенович Константинов.

А пока я болтал с ребятами, отвечая на их любопытство, с надеждой на положительный результат: рассказывал о спортивном техникуме, где теперь учился, о Псковской области, откуда приехал, и обо всем таком, что волнует юные сердца в шестнадцать лет. Тогда они меня прямо у железной двери и приняли в свой состав. Догадались, конечно, что за этим я и пришел. Мне было с ними легко, и я был рад этому, потому что сходился не со всеми. Далеко не со всеми.

Техникум (а тогда уже колледж) был сугубо городским образовательным учреждением. У иногородних он популярностью не пользовался, только если они были из Ленобласти, как Серега. В колледже не было своего общежития, поэтому из других городов студентов оказалось не так много. И мне, деревенскому парню, пришлось учиться с городскими спортсменами четыре года.

На первом курсе в нашей группе из приблизительно двадцати пяти человек с такими провинциальными лицами, как у меня, были еще четверо ребят. И один из них Серега, мой товарищ, – ходячая идея волейбола из Всеволожска, с кучерявой гривой, спадающей на люб, и рубахе поверх водолазки. Да, вот еще один признак деревенского происхождения: если идет человек с челкой, даже с интеллигентным лицом, да в водолазке, а поверх рубаха, то знай: это свой, деревня-парень, родная душа. А если еще в черных синтетических классических брюках со стрелками и белых кроссовках из кожзаменителя, то это вообще в доску свой человек. Примерно так ходил по Питеру и я: в черных джинсах, зеленом бадлоне (как здесь называли водолазки) и серо-черной рубахе. Был в своем стиле.

Полгруппы нашей составляли футболисты из «Смены» – гламурные молодые «зенитовцы». Это была совершенно другая компания, и не только в отношении деревенских крестьян вроде меня с Серегой, но и на фоне остальных спортсменов. Футболисты выделялись как элита, как самые достойные, самые крутые: одетые в сине-голубые цвета и с эмблемой на физиономии: «Я – первый». Городские. Наглые, модные, все из обеспеченных семей, всегда жующие жвачку, говорящие отрывисто, держались кучкой, ругались матом. Насмешливо, по-хозяйски – они-то дома! – сверлили взглядами, испытывали на прочность тех, кто проходил мимо их кружка. Но когда ты натыкался на одного где-нибудь в тихом коридоре, то глаза юного представителя спортивной «элитки» утыкались в пол, прячась от открытого взгляда. Такие бегающие глазки встречаются нередко, если посмотреть отрыто на человека, вызывающего тебя на игру в гляделки. Бегающий взгляд начинает искать, куда бы метнуться, под какой бы вещицей спрятаться…

Футболисты – интересный народ. Именно наши, русские, думается мне. Особая социальная прослойка. Сословие. Наши футболисты из техникума ничем и ни от кого, по сути, не отличались: все мы были дворовыми пацанами, черпавшими свою нравственность и принципы жизни в дождевых лужах на улицах. Но мы были деревенскими – провинция налицо; а это – городское пацанье: наглые, скользкие, сбитые в стаи. И они были дома, и это их вдохновляло – разбалованные, фальшивые, все время на понтах.

Мы были своими в доску по человеческому формату: одно и то же любили, одним и тем же жили – спортом и дружбой. Но мы были диаметрально разными по социальным, так сказать средовым, факторам. В городе, в отличие от деревни, много народу. Здесь можно раствориться в толпе, если что не так. В деревне ты не сможешь взять и пропасть в никуда. Там ты всегда на виду. Это формирует особый склад натуры: умение отвечать за свое присутствие. Чтобы ты ни сделал, все будут знать, что это именно ты. В городе можно действовать в среде, где тебя никто не знает, ты как бы обезличиваешься в потоках городской толпы. Отсюда у провинциальных и городских ребят вырабатываются две различные формы цинизма – визитной карточки любого пацана нашего времени.

Цинизм городских и деревенских парней отличался в силу разных сред обитания, в которых мы формировались. И от этого взгляд у нас был разный. Ты сказал слово в упор, тебе некуда спрятаться, кругом степи и лес. В лесу долго не высидишь. И если кому-то твое слово или поступок не понравились, тебе ничего не остается, как забраться в угол: встать в стойку и волчьим взглядом смотреть исподлобья на оппонентов, ждать ответа или самому идти в атаку. Поэтому деревенский цинизм выражался упрямым неподвижным взглядом прямо в глаза, из-под бровей, как знак того, что ты всегда готов ответить за свои слова. Ты готов действовать. Городской пацанский цинизм – он тот же, в принципе, но тут добавляется один момент: у городского есть возможность раствориться в толпе. В городе ты часто действуешь среди незнакомых людей, которых видишь в первый и последний раз. Отсюда этот бегающий взгляд, ищущий возможность при неудобном раскладе соскочить с ответственности за слово и поступок. В деревне таких вариантов нет.

Поэтому в целом футбол больше похож на городскую среду – обезличивающую, стирающую индивидуальную ответственность игрока за происходящее, за товарищей и за самого себя. Конечно, виноват не футбол – это прекрасная и великая игра; виноваты люди, построившие прочную систему воспитания в спорте и использующие эту могучую игру в коммерческих целях, забыв об истинном предназначении спорта вообще и футбола в частности. Это про то, что футбол у нас – пока сырое явление, требующее правильной культивации. Сейчас тренеры выполняют коммерческий заказ, и им от этого никуда не деться, все поставлены в такие условия. И подобная политика применяется не только в спорте – такова идеология современной жизни, философия нашей эпохи. Ее надо менять. И как можно скорее! Иначе спорт никогда не станет высоким искусством, как это должно быть, а останется всего лишь представлением, зрелищем. В этой парадигме футбольная площадка (да и волейбольная тоже) будет все больше и больше развращать и губить души хороших, талантливых парней. Как, собственно говоря, и необлагороженная городская среда, воспитывающая в молодых ребятах цинизм «бегающих глаз», будет губить душу юного человека, привыкшего к безответственным поступкам и безнаказанности.

Конечно же, мы не хотим отдавать волейбол на эту «ярмарку тщеславия», где все только для прибыли. Для нас, воспитанных на традициях спорта, площадка восемнадцать на девять – это платформа созидания духа, творчества, добра, солидарности, настоящей искренней дружбы. Здесь все тесненько: шесть человек в команде. Не спрячешься, не соскочишь. Каждое шевеление отражается в общем пространстве, и малейшее действие имеет значение для общего результата. Поэтому волейбол по внешнему плану и внутреннему психологическому устроению больше походит на деревенский образ жизни, где все рядом, где все тебя видят – не спрячешься. И модель поведения от этого другая, более личностная, ответственная за себя и остальных. Это рассуждение, конечно, имеет долю условности: и те, и другие качества можно отыскать и развить как в футболе, так и в волейболе.

В колледже у меня однажды произошла стычка с одним футболистом из большого города, оказавшимся, как выяснилось впоследствии, неплохим и добрым парнем. Положа руку на сердце, все эти ребята, о которых я рассказываю, были очень хорошими людьми. На втором курсе мы уже стали одной веселой семьей, никто никого не пытался унизить и обидеть. Но это потом, а пока мы притирались друг к другу очень забавно и агрессивно.

Парень, с которым мы столкнулись, оказался из футбольной компании, где были свои заводилы и лидеры. А этот, которого я уронил на пол (просто так получилось, что именно он попался мне под руку), – обычный миролюбивый парень, который очутился в ситуации, где ему пришлось так себя повести, потому что на конфликт со мной его подначили его же дружки. Если бы он оказался более сильным и гордым, то было бы, конечно, больше крови, – а это последствия. И хорошо, что он был слабым. Кого-то из этой братии все равно следовало разок уронить, чтоб остановить их пыл, наглость и стеб, которые они адресовали почти всем одногруппникам – в большинстве своем спокойным и воспитанным спортсменам: хоккеистам, баскетболистам и нам, волейболистам.

В один момент я стал любопытной мишенью для этих ребят. Меня начали «ощупывать» – проверять на прочность. Ко мне относились с обоснованной опаской. Если Серега, мой друг с кучерявой челкой, был уже пару раз футболистами подколот острым словом и «подвешен» на доску личностных штампов, то мне только предстояла эта участь. Или повесить самому их всех. Серега был неопасен: над ним посмеялись раз-другой, а в ответ получили невнятное «бу-бу-бу». Может быть, про себя он и выдал очень дерзкое «пошли на…», но все же вовне – что-то тюфячное, безвольное. Им требовался объект поинтереснее. Этим заводилам нужен был тот, кто сразу не согласится на то место, куда его хотят определить. Если ты испугался даже взгляда – все, отработанный материал. Им нужны свободолюбивые. Не согнутые.

Но справедливости ради нужно заметить, что Серега, такой вот слабенький, по пацанским понятиям, подросток, со всеми мягкотелыми «бу-бу-бу» и невнятным характером, носил в своей груди огромное сердце. Такое сердце дай бог каждому. Я потом убедился в его силе, мощи и любви, в дружеской преданности… Но в спортивном «теремке» на первом курсе он пока был для меня тюфяком, за которого нужно периодически вступаться, чтобы его не оскорбляли и не трогали. Когда обижают твоих друзей – это обижают тебя самого. За себя можно стерпеть обиду, а если друга обидели, то терпеть нельзя. У нас было так.

Давно следовало довести дело до драки, но я тоже присматривался, что да как. В чужой обстановке опасно лезть в пекло сломя голову. Поэтому я знал, что или за него, или за себя кому-то из этих «сынков» футбольного «гламура» придется «вточить» разок, чтоб дальше жилось спокойно. И эту возможность удачно предоставил мне случай. Может быть, я как-нибудь и обошелся бы в своей социализации в городской среде без грубых жестов, но установка, которая свербела в моей голове, сводила все спорные моменты – по сути, может быть, и безобидные – к тому, что при любой непонятной ситуации нужно бить морду.

Утром я сидел за партой в одном из классов техникума. Сидел и пах дымом. Ночью все мое существо пропахло дымом в нашем домике, который мы со старшим братом снимали под Питером. Там я жил. Оттуда ездил учиться. Накануне мы приехали от родителей, поэтому дом все выходные стоял неотапливаемым. А был морозный декабрь. Вернулись поздно, я – с температурой и простудой. Стали растапливать печку, а она так задымила, что было не продохнуть. Сосновые дрова оказались сырыми, и мы мучились с ней, наверное, часа три. Короче говоря, я так и лег спать под бушлатами и двумя одеялами, не дождавшись тепла. Понятно, что вся одежда пропахла.

И вот с утра сижу за партой в классе. Точнее, сплю. Я приезжал раньше всех, чтобы не заходить в класс, когда там уже много народу. Так электричка ходила: или пораньше приедешь, или впритык. Я сидел за партой, опустив голову на руки, больной, с красными глазами и ватной головой.

Народ стал приходить, рассаживаться по местам, собирались кучки девчонок-хохотушек. Все с выходных, разговоров много. Только отдельные особи вроде меня, не входившие ни в какие кружки по интересам, сидели в одиночку с потупленным взглядом, смотря на закрытую тетрадку.

Я расположился на последней парте, хотя обычно сидел спереди: задние ряды закреплялись за футболистами. А тут этот хвойный, в целом приятный, дымный запах! В нашей поселковой школе его никто бы и не заметил: на больших переменах в кустах жгли костры, и это был естественный для деревенского нюха запах. А в городе стыдно так пахнуть, не принято. Я это понимал и поэтому сконфуженно забился на задние ряды. Было не до учебы, а еще простуда, как назло…

Тут подходит ко мне этот не особо мощный и спокойный парень и говорит:

– Ты сел на мое место.

– Тут места и тебе хватит. Отойди, – спокойно ответил я.

– Слушай, иди пересядь вот туда, – говорит парень, нависая надо мной.

Смотрю: группа затихла, тогда уже почти в полном составе заполнившая аудиторию. Ждут веселой развязки. Интересно.

– А чё это от тебя так несет? – говорит мне футболист, нагло улыбаясь и косясь на своих, которые уже задорно светились, предвкушая концерт, как бы поддерживая и одобряя напор своего товарища по команде: «Давай, пора его поставить на место, дикаря псковского».

– Чё делал-то, что так воняет? – сверкая глазами, спросил он снова. – Давай пересядь поближе.

Такой спокойный, вроде никогда ни с кем не задирался, а тут, смотрю, прет как танк. Пять секунд я молча сидел в метафизическом ступоре, набираясь сил взорваться. Я чувствовал себя вымотанным после бессонной ночи, психика была как оголенный нерв. Глаза мои налились кровью, в висках пульсировало, сердце забилось в лихорадочном ритме. Откуда-то в голове всплыла установка двоюродного брательника, омоновца, сказавшего мне, когда я только приехал из деревни в Питер: «Андрюха, не жди, пока тебе жало набьют. Вот чувствуешь, что ситуация пошла не в ту сторону, – сразу бей со всей мочи в табло, а потом разговаривай».

Не помню, как я вскочил с места, только парта отлетела прямо на впереди сидящих ребят. Это мне уже потом рассказали. Я бешеным движением толкнул парня руками, ухватив его за грудки и машинально сделав подсечку, – уложил со всей мощи на пол. Он с глухим звуком ударился головой и затих. Я подержал его еще секунд пять прижатым к полу, затем встал и посмотрел на окружающих. По их лицам я понял, что драки не будет, никто на меня не дернется. Боятся. Поэтому я хоть и в аффекте был, но совершал весь этот процесс с какой-то даже эмоциональной игрой, с показательным вывертом. На страх. И знал, что сработает. Но глаза у меня были действительно бешеные. Я это чувствовал по испуганным лицам. Они увидели в моих глазах что-то такое, что уберегло меня от стычек в дальнейшем. Наверное, все подумали, что этот дикарь из Псковской губернии – с какой-то темной и странной начинкой. А я действительно был темным…

Бить с одного удара в челюсть взрывом всей своей лихости и видеть, как твой оппонент глухо падает столбом, было мне не впервой. И если этот оппонент здоров или вскользь удар прошел, ты помогаешь ускорить его падение подсечкой и толчком руки, как бы сопровождая и надавливая его книзу, чтобы не опомнился. И начинаешь добивать его на земле, пока он не успел закрыть руками лицо, опешив от первого удара, и у тебя есть секунд пять, чтобы нанести контрольные.

Да, это были мы, из девяностых. И чего только мы не делали, сумасшедшие дети сумасшедшего времени! Каких-то страшных поступков, конечно, мы не совершали. Не успели. Слава Богу! Но шли именно к этому – к краю бездны, упав в которую уже никогда бы не выбрались. Подумать об этом – мурашки по коже бегут. И кто знает, чем бы все закончилось, если бы нас не разогнали тогда по сторонам!

О Питер, как я благодарен твоим огням! Ты зажег в сером болоте моего сердца жизнь. Как я благодарен громадным стенам твоей лавры, где душа моя коснулась икон и благодати! Как в тебе я захотел жить!

Петербург, спасибо за то, что в своих благодатных туманах ты подарил мне светлое небо и любовь. В твоих огнях просвечивается лик Христа. Спасибо, любимый мой город!

Глава четвертая. Экзамен

Из мрака школьного двора вдруг появилась фигура. Быстро, как приведение, она проскользнула сквозь толпу сбившихся у крыльца подростков, с воздушной легкостью взлетела по ступенькам, загремела замком железной двери и во весь створ распахнула ворота в темное пространство затаившего дыхание спортивного зала. Детей, притихших от появления призрака Кентервильского замка, стало медленно засасывать в проем двери, как в черную дыру.

Призрак был высокого роста, одетый в бежевый плащ, на голове – «петушок» советского типа с логотипом «СССР», из-под плаща выглядывали красные штаны с белыми лампасами. Призрак стоял неподвижно и ждал, пока всех засосет в открытую дверь. Я шел последним. Когда все провалились в пространство зала, я остановился напротив фигуры, и несколько секунд мы смотрели друг на друга, освещенные белым светом луны. Затем лампы в зале зажглись, прямоугольный луч света из дверного проема озарил силуэт призрака – и меня как лезвием полоснул острый взгляд из-под черных бровей пожилого, но статного и красивого человека.

Это был тот самый Кощей, как за сухопарость и высокий рост иногда называли его между собой воспитанники, – тренер по волейболу этой спортивной школы Валерий Семенович Константинов. Всмотревшись в мое лицо, как будто бы считывая информацию, он спросил:

– Ты кто?

У меня подкосились ноги, и я дрожащим голосом ответил:

– Я в колледже учусь. Из Пскова приехал. Можно у вас…

Он не дал мне до конца промямлить монолог, который я долго репетировал, но все из него позабыл, – нервно, пренебрежительно скривил губы и спросил, глядя на меня сверху вниз:

– Из какого колледжа?

– Я?

– Ну не я же, – раздражался призрак.

– Я из спортивного. На Обводном который.

– Какого ты года? – продолжал он допрос.

– Восьмидесятого, – ответил я.

– Ты опоздал на семь лет!

И после этих слов тяжелая железная дверь с грохотом закрылась перед моим носом, оставив меня на крыльце во мраке темной осени, с этими семью бесполезно прожитыми годами. И только маленький пучок света настырно пробивался сквозь замочную скважину, намекая на то, что надежда умирает последней. Если в сердце светится мечта, то исходящие из нее лучики обязательно найдут возможность пробиться через любую, даже самую крепкую, дверь.

Я стоял, как пришибленный, после такого быстрого разворота событий и сквозь звон в ушах соображал, что мне делать дальше. С минуту потоптавшись у порога, я решил, что на дерзость нужно отвечать дерзостью, и вошел в зал.

Спортивная площадка еще пустовала, только несколько мальчишек лет семи играли в догонялки; остальные были в раздевалках. Тренера я тоже не увидел и сел на скамейку поближе к двери, чтобы сразу покинуть помещение, если меня заметят и повторно укажут на выход. Но при всей сконфуженности и неловкости я ощущал, как во мне просыпается какая-то наглость, ответная реакция на дерзость со стороны незнакомого человека. И правда, что я ему сделал такого, чтобы так вот захлопывать дверь, да еще перед самым носом? Робость моя исчезла, я осмелел и неудержимо захотел отмстить – или хотя бы продолжить этот неприятный диалог, чтобы окончательно убедиться в бесполезности моего намерения здесь остаться. Я думал: если меня прогонят еще раз, то я хотя бы буду знать, что это не случайность, что здесь такая атмосфера, такой закон. Тогда я с легкостью уйду и не пожалею.

Постепенно спортсмены стали заполнять зал: разминали кисти, хохотали, озорничали и подсмеивались друг над другом. Мальчишки возились между собой, а девчонки кучковались в углу, игриво, не без интереса посматривая в мою сторону. Наконец тренер влетел в зал, громко хлопнул в ладоши, как бы задавая строгий тон и рабочий темп, в который дети самостоятельно не могли войти, и дал команду: «Построились!» Все построились. Кощей что-то буркнул, и колонна затопотала по периметру.

Все закипело, зашевелилось: началась тренировка. В пространстве происходило таинство созидания. Хаос превращался в организованный процесс творчества. Созидающее ядро в виде тренера беспокойно, как клуша, собирающая в кучку то и дело разбегающихся цыплят, порхало по площадке, изредка на несколько секунд приземляясь на стул у сетки, и тут же снова взметалось, размахивая руками, раздавая команды: что-то кому-то объясняя, кого-то поправляя, на кого-то покрикивая. И все это происходило в ритме стучащих об пол мячей, звонких детских голосов и какой-то необъяснимой торжественной радости, сливаясь в приятный для слуха и глаза хор тренировочного процесса. Во всем здесь царила атмосфера тепла, действия, преодоления, дружбы – того, что называется творчеством и жизнью. И мне это нравилось!

Я так увлекся созерцанием происходящего, что совсем забыл о том, что буквально час назад передо мной захлопнули дверь. Я совсем забыл, что я здесь лишний. Я наслаждался этой атмосферой, пристроившись на скамейке с краю у выхода, и от удовольствия совсем потерял страх и неловкость от первой неудачи.

Валерий Семенович меня как будто не замечал, но все же изредка я ощущал его взгляд, который он бросал в мою сторону. Он смотрел на меня как на чужеродный элемент, нарушающий своим присутствием слаженные действия сплоченного коллектива. Но я все-таки чувствовал, что закрытая передо мной дверь – это что-то другое, не отказ! И мне хотелось скорее прояснить это: почему тренер так грубо ответил, и почему не прогоняет, и почему тут так хорошо. Поэтому я окончательно решил дождаться конца тренировки и поставить точку во всем этом деле.

Наконец действо закончилось, и спортсмены стали расходиться. Они проходили мимо меня с таким видом, как проходят мимо бомжа у метро, стараясь не заметить и не поймать случайно взгляд несчастного, чтобы не заразиться этой безысходностью и тоской, которые проглядывают из глаз человеческой беспризорности. Когда ты чувствуешь боль другого, но помочь ничем не можешь, то проходишь мимо, опустив глаза. Так проходила мимо меня ребятня, с которой я два часа назад успел подружиться у входа в зал. Все ушли. Зашуршал и тренер своим плащом по затихшему и вновь почерневшему залу, приближаясь к выходу, где я ждал его с надеждой на то, что он даст мне возможность приходить в этот теплый мир и не прогонит прочь.

Валерий Семенович остановился и уставшим, каким-то мягким, уже не раздраженным взглядом посмотрел на меня и спросил:

– Ты откуда?

– Из Пав, это около Пскова.

– А что ты тут делаешь?

Видимо, он совершенно забыл наш разговор у входа: кто я и зачем пришел.

– Поступил в спортивный колледж и хочу у вас тренироваться.

– А почему у меня? Ты из города сюда будешь ездить?

– Нет, я с братом в Токсово живу.

Тренер сосредоточенно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал:

– Завтра приходи, я посмотрю, что ты умеешь.

– Спасибо. До свидания! – не сдерживая радости, прокричал я и выбежал из зала.

Счастливый, полетел на электричку.

* * *

Я вышел из раздевалки первым. Остальные тоже торопились, предвкушая зрелищное представление: Валерий Семенович будет проводить тест на пригодность. Ребята смотрели на меня с озорным блеском в глазах, видимо зная, что будет происходить сейчас на площадке. Зал еще пустовал. Я встал у шведской стенки, неторопливо растягивая мышцы. Через минуту все были в сборе. Построились. Побежали. В этот день разминка была недолгой: время будет потрачено на испытание новичка.

В первые мгновения, когда я увидел своего будущего тренера, уже по походке догадался, что человек этот весь – молния! Каждый его шаг излучал энергию, мощь. Он не шел по земле; он летел. Огненный взгляд его, на который я наткнулся на ступеньках перед входом в зал, говорил о том, что передо мной человек особой внутренней силы. А странная манера поведения, проявлявшаяся во всех его жестах и движениях, его голос, взгляд, походка, – все это являло особую силу, глубину и непонятную таинственную странность, граничащую с каким-то даже безумием. Потом, став участником тренировок, я убедился: старик и впрямь слегка «повернут», как говорится, с прибамбасом. Но в этом безумии не было безумия. Это было что-то другое – нереальное, чудесное. Я тогда подумал, что если останусь здесь, то жизнь меня ждет прямо-таки веселая.

В России много юродивых людей. Юродство у русских, я бы сказал, – особая черта характера, форма поведения, присущая людям с оголенным сердцем и обостренным чувством правды. У них нет зазоров между сердечным намерением, эмоцией, действием, поступком. Их поведение деформировано в легкую степень безумства. Прямота чувств облекается у них в шутовской, какой-то театрализованный импульс. С одной стороны, человек как бы играет, как бы всегда шутит или обличает, ругает, кричит; а с другой – в этой шутливой или гневливой форме он разит в самое сердце, подает знаки и затрагивает твою глубину, своим огнем как бы вызывая из твоих недр огонь, скрытый в тебе. У таких людей взгляд пронизывает, они сморят насквозь, и создается ощущение, что они все о тебе знают.

Однажды, когда я уже был воспитанником Валерия Семеновича и что-то не так сделал на тренировке (мелочь какая-то), он как закричит на меня: «Можешь уходить отсюда! Ты позоришь волейбол! Уходи и не возвращайся! Займись чем-нибудь другим. Иди пой в хоре. Может, пригодишься, хотя там тоже нужен талант». И так далее… Раздувая, казалось бы, невинную ситуацию до размеров катастрофы, пожара, он как бы намекал на последствия, прокладывал пунктирную линию в сторону того, что может в конечном итоге получиться из твоего действия, поступка. Он будто пророчествовал о тебе, давая понять, что необходимо меняться, задуматься о последствиях.

Однажды он меня так и выгнал из зала. Я сделал что-то пустяковое, как казалось, незначительное, а он указал мне на дверь. На следующий день я пришел – и все как ни в чем не бывало. Потом эти странные наказания по пятьсот кругов гусиным шагом: «Сколько прошел? Двести? Хорошо, давай еще триста. Быстрее!» И все это в какой-то чудной манере… Не зря, видимо, ребята прозвали его Кощеем: было в нем что-то из нереального мира, как из сказки.

А пока я проходил реальный тест.

Началось все с проверки моей техники. С ней, как сразу выяснилось, у меня оказалось не очень. Я был дубовый, перекачанный и сам ощущал недостаток пластики: в моих движениях не было школы, не было той грации, по которой видна природа волейбола, его осанка. Хотя что можно требовать от деревенского пацана? Только воля и большие глаза: желание всего достичь, и как можно быстрее. Многие технические недостатки я потом долго исправлял, а некоторые так и остались в моих движениях навсегда.

Но тренера, видимо, на тот момент интересовала уже не техника, с этим ему было все понятно. Он устроил это шоу, чтобы проверить мое желание учиться, мой дух. Я ведь сразу почувствовал родное существо, сразу увидел в нем себя. И он тоже увидел во мне тогда что-то родное, что-то очень близкое. Я прыгал, блокировал, бегал, подавал, пасовал, летал – пыхтел как мог. А он веселился, давая мне все эти сказочные задания. Но я был настроен серьезно, хотя пацаны ржали в голос, а девчонки сострадали. Я, почувствовав волну, кураж, выполнял все с каким-то остервенением и смелостью. Я уже тоже играл во всю, юродствовал, чем, видимо, и зацепил внимание тренера.

Что мне больше всего запомнилось – это прыжки на тумбу. В нашем зале имелась сцена, приблизительно мне по грудь с моим ростом метр восемьдесят семь. Нужно было запрыгивать на нее двадцать раз без остановки. Последний раз я не допрыгнул и содрал себе голени в кровь. Было ужасно больно.

И еще чудесным и запомнившимся мне на всю жизнь в этом экзамене было испытание прыжка за мячом, так называемая рыбка. Тренер кидал мяч чуть ли не на другую сторону спортивного зала, при этом крича, что нет мячей, которые нельзя достать. И я прыгал. Доставал. Я потом вспоминал эти прыжки, когда мы в колледже на гимнастике прыгали через коня в длину, держа ноги вместе. Там тоже прыгаешь – летишь и успеваешь о чем-нибудь подумать: например, как будешь лежать в больнице с переломами. Или о вкусной булочке в студенческом буфете, которую ты съешь в перерыве между занятиями. В экзистенциальном состоянии время как будто останавливается, делается затяжным. Сознание вываливается из обычного ритма, когда психика работает на пределе. Там, на экзамене, я так же бежал в сторону улетающего от меня мяча и с полной уверенностью, что достану его, прыгал в горизонт, выставив руки вперед, не имея никакого представления, как буду приземляться и приземлюсь ли вообще. И было время даже пофилософствовать, пока летишь.

Позднее я, конечно, научился прыгать за мячом без особых потерь для боков и подбородка, который я сдирал до крови об пол, когда руки не выдерживали мой вес при приземлении. Но именно тогда я и усвоил, что нет не-берущихся мячей, главное – дерзость и полная уверенность в том, что ты сможешь сделать этот невероятный пилотаж и достать мяч.

Я очень хотел быть принятым в команду. Глядя на меня, мои будущие друзья тоже уже хотели, чтобы я остался. Они смеялись до слез, видя, как я летал по залу. В конце теста тренер сказал: «И последнее: пятьсот кругов гусиным шагом по залу», сам уже улыбаясь вовсю. Пятьсот так пятьсот. Я прошел два круга и упал на занемевшие колени.

– Садись, отдыхай, ты принят. Но работать придется много. Ты нулевой, – произнес не знаю даже уже кто, но точно «бессмертный», похлопав меня по плечу.

Я потом не раз думал об этом представлении, проведенном для меня тренером в сказочной, фантастической манере. И уже много лет спустя меня посетила догадка, что тогда в моем лице ему был нужен не игрок. Во всем этом было что-то другое, какая-то непонятная для меня тогда идея, которая в тот момент была ведома только Валерию Семеновичу. А может, и ему была неведома, а ведома какой-то внутренней интуиции, мысли, объединяющей нас всех в одно целое. Мысли, доступной только добрым сердцам и оголенным душам. Человеческой искренности.

Домой я летел как на крыльях, счастливый до невозможности. Это была моя победа! Одна из самых значимых и крылатых побед моей жизни. Чувство этой окрыленности, торжества потом питало меня в трудные минуты. Такие мгновения дают силы на всю жизнь: ощущение своей значимости, своей ценности, восторг и вдохновение от таких маленьких побед впоследствии превращаются в веру в свои силы и желание жить на этой земле во что бы то ни стало. Желание быть победителем, побеждать – самое сильное человеческое чувство, лежащее в основе любой созидательной цели, которую мы ставим перед собой. В этом заключена вся жизнь. Все ее богатство. Пасха!

Глава пятая. Город слез

Меня приняли в состав, и теперь я мог полноценно тренироваться. Об участии в соревнованиях я пока не мечтал: сначала нужно было сравняться с питерскими спортсменами. Все-таки мой провинциальный уровень и вправду был далек от нужного, а здесь была – школа. Но это расстояние только разжигало меня. Этот уровень, который игру в мяч превращает в большое искусство, этот «балет» создала советская школа волейбола. Именно тогда была установлена эта высшая планка, на которую и по сей день равняется наш волейбол. Тогда родилась его душа, и первый клуб в Питере назвался «Спартаком». Интересные метаморфозы, не правда ли? Но так было. Здесь выковывался дух волейбола, возрастало тело этой игры – история.

Ленинград! Все начиналось в тебе; переплавка, ковка, традиция. Ленинград – город, где волейбол ассоциировался не просто с игрой. Здесь это, как и все остальное, – прежде всего искусство, часть общей культуры, и высота прыжка тут всегда соединялась с высотой духовного взлета, с железной волей, с правильным образом мышления, с высшими эталонами поведения. Волейболисты здесь – интеллигенция: образованные, культурные люди. И так должно быть всегда. Волейбол в этой традиции – система развития личности, а волейболисты по внутреннему богатству души, по духу – совершенные люди. Потому как сам город – этот величественный город! – обязывает быть таким. В нем все призывает быть гражданином, личностью, человеком. Иначе – вырождение.

Системой воспитания волейбол может быть в силу того, что это игра универсальная, способная сплотить группу разных людей в единый коллектив, в одну команду. Волейбол в России – игра национальная. Вот в чем его сила – в народности, в объединяющей способности. Уверен, что представители старшего поколения знают это не понаслышке. Все, жившие в Союзе, так или иначе имеют отношение к волейболу, знают и любят эту игру. На площадках размером восемнадцать на девять метров мы проводили свой досуг. Здесь мы учились радоваться совместному успеху, вместе переживали неудачи, старались превращать свои проигрыши в победы. Здесь мы по-настоящему ощутили силу благотворного единства: научились сотрудничать друг с другом, быть командой. И девиз у нас был: «Один за всех, и все за одного»! Волейбол в том светлом прошлом был встроен в общую систему ценностей, где живое общение, дружба, совместное творчество являлись созидательной скрепой всего многонационального общества великой страны. Как нам сейчас этого не хватает!..

И если говорить о сегодняшнем возрождении страны – культуры, единства, толерантности (той самой, о которой в школе постоянно твердят детям), истинной дружбы народов и терпимости друг к другу, – то именно волейбол может стать объединяющим, универсальным языком, на котором будут общаться представители разных полов, поколений, национальностей и верований.

Я убежден, что в России волейбол должен нести, совместно с литературой, театром, живописью и другими сферами искусства, образовательную, культурную миссию. По сути, в нашей стране волейбол может быть только крылатым, в прямом и переносном смысле. Это интеллектуальная, красивая игра. Поэтому она должна одухотворять человека, делать его жизнь осмысленнее, светлее, добрее. Лучше.

Мама и папа, приводя своего ребенка в волейбольную секцию, должны понимать, что отдают свое чадо не просто в спорт, а вводят его в систему воспитания, где будет взращиваться его физическая, умственная, волевая и нравственная сила; что волейбол воспитает в нем целостную личность. И ребенок, войдя в эту систему, должен ощущать, что он растет не только в силе и координации, но и личностно, духовно. Здесь под духовностью я подразумеваю способность преодолевать собственные границы, находить в себе новые формы совершенства, стремиться стать лучше и сильнее. И переносить эти благотворные навыки в другие сферы жизни. Волейбол в России должен ассоциироваться с образованностью, интеллигентностью и воспитанностью. Да и все остальные спортивные игры должны у нас быть такими, весь спорт. Только так!

И все начинается с детства, со школьной скамьи. Вот куда надо направлять внимание, силы и средства, чтобы сделать наш спорт жизненной потребностью каждого мальчишки и девчонки. Поэтому главная задача для нас сегодня – вернуть волейбол в школы и дворы, чтобы дети хотели в него играть, чтобы у них было все для этого: и время, и хороший квалифицированный наставник, и друзья, и та самая площадка, на которой будет происходить таинство игры, становление сильных, умных и добрых людей. Как все это осуществить? Через школьные реформы, через педагогические образовательные программы, через квалифицированную подготовку учителей физической культуры и педагогов дополнительного образования. Но реформирование школы может произойти только через реформирование жизни в целом, через потребность самого общества быть, развиваться, воспитывать детей, создавать условия благоприятной жизни между человеком и человеком. Через создание полноценной жизни всего людского сообщества. Нельзя требовать от школы воспитания ребенка, когда вся внешняя жизнь безнравственна, бездуховна, где все разнузданно, бесчеловечно. Нужен культ дружбы между людьми, культ детства, культ нравственного поведения. Культ культуры и традиции. Без этого возрождение страны невозможно. Волейбол имеет все свойства, чтобы стать одной из основ возникновения истинно народной жизни. Волейбол имеет в себе все ресурсы, чтобы выполнить эту миссию.

Развивать зрелищность волейбола, пропагандировать посещение матчей на стадионе, повышать рейтинги теле- и интернет-трансляций – это одно; вовлеченность людей в саму игру – совершенно другое. Хотя, конечно, эти два фактора взаимообусловлены. Но зрелищность всегда вторична; надо признаться, в волейбол интереснее играть, чем его смотреть. И здесь алгоритм такой: от игры и личного опыта – к просмотрам матчей и походам на стадион. А не наоборот. Да, волейбол красивая игра – но красота эта не должна быть крикливой. Да, это шоу, но оно должно быть в рамках разумного. Я не могу привести своего ребенка на игру в «Сибур Арену», потому что невозможно детскому слуху выдержать такие децибелы, да и взрослому тоже. И ведущий… Только мешает смотреть игру. Шоу не должно опускаться до низкого уровня, простого бездумного зрелища. Волейбол, как балет и театральная постановка, должен читаться изнутри. Должна быть культура смотрения. Волейбол – это мысль, созерцание. Надо воспитывать культуру болельщика, ее нельзя грубо копировать с других форматов массовых развлечений и игр. Волейбол – это другое.

Не будем прогибаться под мир. Пусть мир прогнется под нас.

* * *

Есть в жизни каждого человека моменты, которые делают его сильным, определяют его дальнейший жизненный путь. В эти периоды время сгущается, и происходящие события имеют вес тяжелых камней. Они давят тебя к земле, сжимают в точку, делают тесными границы – для того чтобы, видимо, научить дух вырываться за пределы твоего естества, в высоты безграничных возможностей. Жизнь сдавливает тебя в своих тисках. Обыденность и рутина втягивают надежды и мечты в себя, как в могилу, а ты карабкаешься и сопротивляешься – создаешь преграды событиям, посягающим на твою свободу и мечту. Возвращаться в эти тяжелые дни и по прошествии времени не хочется даже в памяти. Это груз того прошлого, которое нужно забыть, как страшный сон. Как бы ни были важны для тебя эти минуты – минуты испытания твоего духа на прочность, – больно возвращаться в мгновения, наполненные невероятным напряжением и тоской. И было бы невыносимо жить, если бы не свет и тепло, исходящие из замысла твоей цели, которую ты поставил перед собой и которая согревала тебя изнутри на протяжении этого пути. Свет от сверкающей мечты, как путеводная звезда, напитывал тебя верой и осознанием того, что за любым испытанием, за любой потерей, за разочарованием и неудачей стоит нечто важное, безусловное, непреходящее, настоящее – твое; когда твой дух предварял радостные встречи и счастливые минуты будущего. Благодаря этой интуиции и выживает человек в тяжелых испытаниях.

1  Лионель Андрес Месси – аргентинский футболист, считается одним из лучших в мире. – Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.
2  Сергей Юрьевич Тетюхин – российский волейболист, олимпийский чемпион, заслуженный мастер спорта России.
Читать далее