Читать онлайн История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен бесплатно
© J Stingray Inc., 2023. Translated by Alex Kan
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2023
Предисловие к новому изданию
Уехал, значит уехал – так выглядела ситуация весной 1996 года. Не было еще ни интернета, ни других теперь столь привычных для нас и легких способов связи, и Россия была куском земли на противоположном краю планеты. Оставленные мною там следы быстро стирались, и, как только я приняла решение уехать и оказалась на борту летящего в Лос-Анджелес самолета, все мое родство с этой дикой, необузданной Страной Чудес превратилось в далекую сказку. Теперь в жизни моей появился новый смысл. Все мои силы, вся энергия были сосредоточены на дочери, Мэдисон Александре Стингрей. Ничего глубже и серьезнее этой новой любви для меня теперь не было. Я не жалела, что отказалась от прежней жизни, чтобы стать матерью. В России я жила эмоциями, но рождение ребенка как будто что-то переключило у меня в голове – на первый план вышли логика и ответственность. Ребенок не терпит отвлечений, и даже предложение контракта на запись альбома не могло заставить меня отказаться от строительства новой, пусть и миниатюрной, страны чудес для этого крохотного существа.
«Привет, я послушал альбом, который вы отправили несколько месяцев назад мистеру Эртегуну[1]. Shades of Yellow, так?» Голос на другом конце провода звучал серьезно и убедительно. «Это действительно круто. Мы готовы подписать с вами контракт». «Простите, кто это?» – спросила я, чуть не грохнувшись, наткнувшись на занимавший полкомнаты детский мяч. «Я из Atlantic Records». «Даже не знаю, что вам сказать», – только и смогла я пробормотать в растерянности. «Мы хотели бы обсудить запись и издание альбома. Было бы здорово собрать группу и отправиться в небольшое турне на автобусе», – продолжал он. Я покачала головой, пытаясь отогнать вдруг возникшее волнение. Я мечтала об этом всю жизнь, я засыпала, представляя себе, как отправляюсь в тур со своей группой. Теперь вдруг на моих глазах давняя мечта обретает черты реальности. Но в то же время я мгновенно осознала: сутки напролет в автобусе, ночевки в дешевых гостиницах – все это плохо совмещалось с той идеальной жизнью, которую я выстроила в своем сознании для дочери. «Мне очень жаль, но нет», – сказала я парню из Atlantic, сама удивившись тому, насколько легко мне далось это решение.
Я уже купила дом в районе Бенедикт Каньон на западе Лос-Анджелеса, и к моменту, когда Мэдисон исполнился год, дом превратился по сути дела в полноценные ясли для одного ребенка. Полы были покрыты разноцветными мягкими матами, а в прихожей я установила горку. «У вас здесь что, домашний детский сад?» – спросил как-то китаец, доставлявший в дом продукты по заказу. «Нет», – сказала моя ангел-хранитель Тереза, превратившаяся за это время из просто домработницы в няню для Мэдисон. «Сколько у вас детей?» – то ли недоуменно, то ли с иронией спросил он. «Ребенок только один», – ответила она, закрывая за ним дверь.
Мой муж Саша переоборудовал комнату над гаражом в домашнюю студию, где он часами напролет работал над новой музыкой. Подлинный перфекционист, он никогда не считал работу доделанной, и то детское царство, в которое преобразовался главный дом, нечасто освещалось его широкой улыбкой и любопытным взглядом. Когда все же он спускался к нам, для Мэдисон наступало время волшебства. Они вдвоем прекрасно проводили время. Он любил играть и дурачиться, и Мэдисон его просто обожала. Но все же он был для нее скорее иногда появляющийся гость, чем отец. Творчество всегда было для него на первом месте, и, когда Мэдисон было три года, я попросила Сашу о разводе.
Мы были, как два корабля, движущиеся вроде бы одним курсом, но друг другу никак не помогающие. Саша перебрался в квартиру на север от Беверли Хиллз, а мы с Терезой неустанно занимались Мэдисон, водя ее в музеи, аквариумы, на прогулки по паркам или катая ее верхом на пони. Она любила сказки и могла часами заниматься сама собой. Иногда я развлекала ее красочными историями о жизни в Ленинграде, но я убеждена, что воспринимала она их как очередную сказку. Со временем и у меня стали появляться мгновения, когда и я сама начинала сомневаться в реальности своей жизни в России. Со старыми друзьями связи у меня почти не было. Раз-другой в год на меня выходили журналисты из России с предложением прислать ко мне съемочную группу, чтобы поговорить о моей российской карьере или о Викторе Цое. Или звонил телефон, и Сева Гаккель или Саша Липницкий сообщали мне печальную весть о смерти очередного друга: Курёхин, Свин, Дюша Романов, Тимур Новиков, Гриша Сологуб. Всякий раз, услышав характерный звук звонка из-за океана и беря трубку, я начинала дрожать от страха. «Кто на сей раз? Кто из драгоценных душ покинул нас опять?». Никогда и помыслить себе я не могла, что к тому моменту, когда я начну писать эту книгу, более двадцати моих близких друзей уйдут из жизни. Печаль переполняет мое сердце, и печаль эта никогда не уйдет.
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
* * *
В 2004 году, через восемь лет после моего отъезда из России, страны на далеком горизонте, где встает солнце, я решила вновь поехать туда, чтобы отметить двадцатилетие своего первого приезда. Мне также хотелось познакомить Мэдисон с ее дедушкой и бабушкой, которые видели ее всего раз, когда она была еще совсем младенцем в их единственный приезд в Калифорнию. Мне хотелось, чтобы она увидела страну, составлявшую половину ее сердца. У меня был записан новый альбом, составленный из наших с Сашей совместных песен и акустических версий моих старых хитов. Мэтт Робертс, гитарист с растрепанными волосами и светлыми глазами, помог мне подготовить запись и согласился поехать со мной, чтобы помочь мне в организованном в Москве Сашей Липницким концерте в клубе Б2. Усевшись в капсулу времени, замаскированную под самолет, я и представить себе не могла, что меня ожидает. Мы приземлились в Москве холодным зимним вечером. Замерзший снег, казалось, висит в воздухе. Две мои старые верные поклонницы Люда и Ольга подготовили сюрприз, встретив нас со взятым напрокат лимузином. Тут же была и бабушка Мэдисон – она добиралась в аэропорт на метро и на автобусе и терпеливо ждала нас в своей шубке, черной шапке и со сверкающими серьгами в ушах.
И по сей день мне кажется поразительным, насколько Мэдисон и бабушка похожи: тот же нос, те же мягкие голубые глаза, тот же рисунок рта. К восьмилетней Мэдисон все относились как к принцессе, и по глазам ее было видно, с каким восторгом она воспринимала такое к себе отношение. За два-три последующих дня я оттаяла, вернулась в свою прежнюю русскую жизнь, которая, как казалось, осталась уже далеко в истории. Даже Мэдисон меня не узнавала. Голова у нее была повязана платком, как у многочисленных старушек на улицах, она пряталась в своем воображении, представляя себе все происходящее вокруг нее как некую причудливую осовремененную сказку братьев Гримм. Тусовка на даче у Липницкого виделась ей чаепитием с Безумным шляпником из «Алисы в Стране чудес», Оружейная палата в Кремле – старинной крепостью-сокровищницей, Красная площадь – невиданной страной с призраками и духами, а гигантская титановая статуя Юрия Гагарина – живым стражем, воплощением давно утерянной любви. В квартире у бабушки с дедушкой комната деда выглядела как место поклонения ей, его маленькому ангелу. Стены были увешаны ее фотографиями и рисунками, которые он делал по этим фотографиям. Не зная русского языка и не имея способа общения с едва знакомыми ей людьми, Мэдисон была совершенно ошарашена, оказавшись вдруг замкнутой в среде – ей родственной, но в которой она никогда прежде не была.
Мой старый верный друг Сергей Галанин собрал вдобавок к приехавшему со мной Мэтту несколько музыкантов для исполнения моих песен. Во время репетиции я вдруг увидела крутящуюся у края сцены закутанную в свой платок Мэдисон. «Иди сюда!» – крикнула я ей по-русски, а потом повторила то же самое по-английски: “Come here!”. Она посмотрела на меня широко раскрытыми, немигающими глазами и взобралась на сцену. «Спой русскую песню, которую ты так хорошо знаешь», – сказала я, и она запела: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама». В тот же вечер на концерте Саша Липницкий представил публике Маленькую Стингрей. Она вышла на сцену в моих круглых темных очках под приветственные возгласы зала и а капелла, своим тонким ангельским голоском, спела четыре строчки по-русски, а затем по-английски. В этот момент мне стало ясно: она обречена на этот взбалмошный, капризный мир музыки и сцены, мир, который я так люблю.
Последним аккордом концерта стало наше с блюз-гитаристом Сергеем Вороновым совместное исполнение битловской Come Together. На припевах нам подпевала и Мэдисон. Я уже успела забыть, как мне нравится выступать, как мне не хватает света прожекторов на сцене и бьющихся в унисон тысяч сердец в зале. Дома, на стене у меня висят две фотографии с этого концерта. На одной я сижу на сцене вместе с Мэдисон в окружении цветов и поклонников, трепетно касающихся моей одежды и ждущих автографа. На лице Мэдисон – шок и смятение. На втором снимке – я стою у микрофона на сцене, а Мэдисон дергает меня за руку, приподнимаясь на цыпочки и пытаясь что-то мне сказать на ухо, – не обращая ни малейшего внимания на толпящихся у края сцены фанов. Эти фотографии – напоминание о двух моих жизнях, которые я пыталась соединить, рок-звезды и ответственной матери. Я счастлива, что на мою долю выпало и то и другое.
Моего набора песен для полного концерта не хватало, и я попросила своего любимого пирата Гарика Сукачева сыграть после меня. Он выкатился на сцену – растрепанная копна волос и хриплый голос. Ничего подобного Мэдисон в жизни своей не видела – она была напугана и в то же время очарована этим странным, могущественным существом. После концерта, когда мы все уже стояли у двери на улицу и, завороженные, смотрели на не дающую нам шагу ступить наружу метель, Гарик подошел к Мэдисон и опустился перед ней на корточки. «Это твоя первая русская зима, малышка?» – спросил он. «Это мой первый раз в России», – прошептала она. «А видела ты когда-нибудь московский снег и такие огромные снежинки?» – «Нет, никогда». Он обнял ее, и она мгновенно оттаяла в его руках. «Так смотри!» – сказал он. Это было прекрасное, незабываемое зрелище: безумный русский рокер-медведь и восьмилетняя американская девочка, широко открытыми глазами глядящая в этот странный, новый, едва сквозь снежную бурю различимый мир.
* * *
После смерти Виктора я бывала в Ленинграде нечасто. В тот приезд в 2004 году я запланировала приехать в Северную Венецию на ночном поезде и провести там буквально несколько часов перед самолетом обратно домой. Я попросила Севу разузнать, кто из друзей в городе, и решила отталкиваться уже от этого. За несколько часов до поезда мне вдруг позвонили из русского издания журнала Rolling Stone и попросили об интервью для большой статьи обо мне. Так мы и оказались в грохочущем ночном поезде: Мэдисон, Мэтт, Люда, я и двое пьяных репортеров, вшестером с трудом втиснувшиеся в купе. Закутанная в одеяла Мэдисон не спускала глаз с этих пьяных людей, пытаясь понять, почему они ведут себя так странно. В общей сложности в ту ночь мы проспали, наверное, не больше двух часов и в шесть утра уже выползали из вагона в зверский холод и черную непроглядную тьму петербургской зимы. У меня проснулись старые воспоминания, и я вдруг ощутила невероятный прилив уже давно, казалось бы, оставшейся в прошлом энергии. Впервые за многие годы я почувствовала себя дома. И по сей день это чувство возвращается ко мне всякий раз, когда нога моя ступает на улицы этого величественного города на болоте. На вокзале нас встречали Сева и Витя Сологуб.
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
Всей толпой мы пошли к Севе пить чай и оттуда направились в клуб «Платформа», где уже собрались старые друзья: главный битломан России Коля Васин, музыканты «Аквариума» Саша Ляпин и Миша Файнштейн, Олег Гаркуша из «АукцЫона», вдова Сергея Настя Курёхина с сыном Федей, председатель и секретарь Рок-клуба Коля Михайлов и Оля Слободская с дочерью Полиной, коллекционер Сергей Фирсов, фотограф Дима Конрадт и музыкальный журналист Андрей Бурлака из самиздатовского рок-журнала «РИО». Пришел и Юрий с женой Наташей, и я была ужасно рада его видеть. Мы уже много лет не виделись и не говорили друг с другом. Он выглядел старше, но неизменными остались его милая улыбка, лукавый взгляд и статная фигура. Мэдисон его очаровала, и я тут же вспомнила, как он хотел детей, когда мы поженились. Времени перед самолетом у нас было немного, а я еще хотела повидать больную Марьяну, но, когда Юрий сказал, что со мной хотел встретиться Густав, я поняла, что отказать ему не могу. Юрий отвез нас с Мэдисон к Густаву, и я помню, как волновалась, стоя у двери его квартиры – мне трудно было себе представить, что меня там ждет. Как только он меня увидел, глаза его засветились, и любовь к нему заставила забыть трудный характер, столь часто раньше меня раздражавший. Он сильно исхудал и с трудом держался на ногах, и с глубокой грустью я узнала в этом болезненном облике многих моих друзей, в конце концов скончавшихся от СПИДа. «Джо!» – приветствовал он меня своим низким грудным голосом и раскрыл руки для объятья. Мы совсем недолго пробыли в его заполненной картинами прекрасной комнате, понимая, что это наша последняя встреча на этой земле и, взявшись за руки, как бы хотели обещать друг другу, что никогда не забудем то, что многие годы объединяло нас. Его неуклюжая прощальная улыбка заставила меня подумать, что Виктор будет рад в том мире, где он сейчас, встретиться со своим колючим, вечно задиристым другом.
В самолете домой меня переполняла печаль, смешанная с радостью. Память, которая, как я думала, давно уже стерлась, оказалось, была глубоко укоренена в моей душе и теперь вновь всплыла на поверхность. Во мне что-то переключилось, и я вновь ощутила прежний кураж. Потребовалось, правда, еще тринадцать лет после этой поездки, чтобы я опять ступила на землю России, но я счастлива, что память о легендарном золотом веке ленинградского рока осталась со мной навсегда.
* * *
В 2014 году я дала интервью для документального фильма Free to Rock, в котором исследовалась роль рок-н-ролла в крушении железного занавеса. Продюсеры попросили у меня для фильма фотографии и видеоматериалы, что заставило меня залезть в свои архивы и начать разбирать накопившиеся за годы в России многочисленные коробки с фотографиями. Фотографий были тысячи и тысячи. Я начала их сканировать и оцифровывать и наняла веб-дизайнера для создания архивного веб-сайта. Некоторые друзья в Лос-Анджелесе отговаривали меня от публикации этих снимков в интернете, но я считала, что этой мой дар России и ее людям, знак признательности и благодарности за все, что они для меня сделали. Я понимала, что сайт вызовет интерес в России, но и близко не могла предполагать, какой бомбой он станет. Меня забросали просьбами об интервью и публикациях. Я всем позволила бесплатно использовать любые опубликованные на сайте материалы, надеясь, что таким образом они разойдутся по миру. В первые же пару недель на сайте побывало полмиллиона человек. Я поняла: ничего никогда не кончается, история лишь развивается и меняется вместе с нами. Как-то, сидя за компьютером и проглядывая свой Facebook, я вдруг заинтересовалась, нет ли на этой вездесущей платформе и моих русских друзей. И что же – я тут же восстановила связь с Борисом, Костей, Гариком, Галаниным, Алексом Каном и многими другими. Это были ворота в прошлое и объектив, сквозь который я могла видеть и настоящее. Борис, играющий вместе со своей группой бесплатные концерты на улицах самых разных городов, восстановил мою веру в человечество. Это был мой друг в своем лучшем, самом чистом виде, и тот факт, что сердце и дела его сохранились неизменными за десятилетия, показался мне невероятно прекрасным.
Спустя год или два Юрий спросил, не соглашусь ли я провести день с ним и его женой Наташей. У его группы «Ю-Питер» был концерт в Сан-Франциско, а обратно в Россию они вылетали из Лос-Анджелеса. Юрий заметно нервничал, но Наташа – одна их самых невозмутимых и уверенных в себе женщин, которые когда-либо попадались на моем пути, – спокойно, не мешая и не встревая, позволила нам предаться воспоминаниям. С возрастом Юрий намного больше, чем раньше, стал склонен к ностальгии. Взгляд его излучал тепло и светлую грусть. «Мы с тобой остались теперь вдвоем. Виктора и Густава больше нет, и нам нужно не терять связь», – сказал он мне. Это было и грустно, и прекрасно. Я поняла в тот момент, что связь между нами неразрывна, и то, что нас объединяет, навсегда останется в наших сердцах. Для нашего единства, для нашей общей саги расстояния не важны. Любовь наша была не просто любовью молодых – она огромна и непреходяща.
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
* * *
Мне всегда хотелось написать книгу о своих приключениях в России, но три моих работы – в агентстве по недвижимости, управление домом богатой арабской семьи и координация публикаций в журнале выпускников моей школы – отнимали все время. Не было даже времени найти профессионала для литературной обработки моих воспоминаний. Когда-то был написан сценарий, но он затрагивал лишь небольшую часть моей российской эпопеи. Книга должна была рассказать обо всем, и мысль о ней меня не покидала. На премьере фильма Free to Rock в Вашингтоне я познакомилась с одним литератором и наняла его для работы над книгой. Мы договорились, что я запишу свои воспоминания, а он придаст им подобающую литературную форму. Получив от него первые главы, я поняла, что текст выглядит слишком сухо, формально, в нем нет красок жизни и читается он довольно уныло. Суть и яркость того, что столь радикально изменило мою жизнь, он никак не передавал. Ему не удалось уловить и передать нужное настроение, а вступление, метафорически опирающееся на историю из «Алисы» о падении сквозь кроличью нору в Страну Чудес, он, как мне показалось, и вовсе не понял. Я попросила свою дочь Мэдисон, пусть и начинающего и еще робкого, но уже блестяще владеющего пером литератора, прочесть уже готовые несколько глав и сказать мне, что она о них думает. Она не проявила к моей просьбе ни малейшего интереса. Затем, когда я, одержимая страстью коллекционировать страны, планировала очередную поездку в Европу, она вдруг спросила, а не заедем ли мы и в Россию. «Зачем? – спросила я. – Мы там уже были». «Я хочу поехать, – категорически закачала она головой. – Мы должные поехать». Тогда мне это было непонятно, я еще не успела ощутить ту сверхъестественную, трансцендентную связь, что притягивала ее к России. Я убеждена, что к зарождению этой связи прямое отношение имели Виктор и Сергей.
Я не очень люблю менять маршрут уже намеченной поездки, но, узнав о существовании нового высокоскоростного поезда между Хельсинки и Петербургом, поняла, что сопротивляться не стоит. Я не была в России больше десяти лет. Я думала, что мы без шума и помпы проведем там три дня, и я покажу Мэдисон один из самых для меня любимых городов в мире – теперь, когда она уже достаточно взрослая, чтобы по-настоящему его понять и ощутить. Никого из моих русских друзей о поездке я решила не оповещать – пусть это будем лишь я, Мэдисон и прекрасный город. Но у Провидения на этот счет были свои планы. Я прокомментировала на Facebook один из постов Африки, и он в ответ полушутя спросил, когда я в следующий раз приеду в Россию. Я ему написала в личку, что буду там через несколько недель. Он же запостил мое сообщение публично, и меня забросали просьбами о встрече. В итоге в перерывах между экскурсиями с прекрасным жизнерадостным гидом Ольгой Бычек из турагентства Be Happy Russia, я успела повидать немало старых друзей. Мы остановились в Belmond Grand Hotel Europe, бывшей гостинице «Европейская», моем любимом ленинградском пристанище, где когда-то арестовывали Бориса, и где в 80-е была моя историческая встреча с КГБ.
Все шло прекрасно, казалось, что нам вдвоем было суждено оказаться в городе именно в этот момент. Было не очень холодно, 10 градусов и солнечно. Из-за демонстраций протеста Невский проспект был закрыт для транспорта, и вместе с толпой мы шли посередине проезжей части. Впервые за многие годы открыли для осмотра храм Спаса на Крови, тот самый, которым я столь часто любовалась с крыши квартиры Бориса. С тех пор прошла вечность, но вот я опять здесь, будто никогда и не уезжала.
* * *
«Он поцеловал меня в губы!» Я не успела ничего ответить Мэдисон, как Фирсов так же заключил в свои медвежьи объятия и меня и так же поцеловал меня в губы. В ответ я только рассмеялась. С Севой и Витей Сологубом мы сидели в прекрасном вегетарианском кафе «Ботаника» в самом сердце Петербурга. Витя и Сева прекрасно дополняли друг друга. Неукротимая энергия Вити и спокойная уравновешенность Севы погружали наш столик в ощущение теплого уюта и безопасности. Кафе находится почти на берегу Фонтанки, и на следующий день я решила проделать то, до чего у меня никогда не доходили руки во время жизни в Ленинграде, – прокатиться по рекам и каналам Северной Венеции. Я забукировала небольшой катер с деревянными сиденьями, на которых разместились мы с Мэдисон, Юрий, его жена Наташа и сын Виктора Саша Цой, превратившийся за эти годы в профессионального музыканта и видеопродюсера. Мы петляли по многочисленным каналам и любовались открывающимися с воды неожиданными ракурсами. Никогда еще город моего сердца не выглядел столь прекрасно. Сашу я не видела с раннего детства, и теперь, высокий и статный, в татуировках и металлических заклепках, он выглядел очень мужественно. Наш любимый гид Ольга принесла с собой какую-то еду и чай. Получилось смешно – по дороге из отеля к причалу Ольга вручила тяжелую сумку с едой Саше. Я чуть было не сказала, что не подобает ей заставлять сына Виктора Цоя тащить сумку, но Саша любезно и с радостью взял сумку. Настоящий сын своего отца, он так же непритязателен и галантен и так же внимателен к людям вокруг. В виде сидящих рядом, болтающих друг с другом и иногда разражающихся веселым смехом Мэдисон и Саши было что-то ирреальное. В сердце у меня опять проснулась боль об ушедшем друге. «Хочу рассказать тебе смешную историю о твоем отце, – вдруг сказала я Саше. – Как он, пытаясь научиться правильно произносить английский звук “r-r-r”, вытягивал губы и рычал прямо мне в лицо, и как он, изображая из себя Брюса Ли, оттачивал на мне приемы кунг-фу». Саша – человек с теплой и открытой душой. Он рассказал мне, как нелегко ему было расти сыном Виктора Цоя и какое давление он испытывал из-за долга соответствовать отцу. Теперь он чувствовал себя спокойнее и увереннее, и по нему это было видно. «После смерти Виктора люди стали проявлять ко мне интерес, потому что мы были с ним близки, – сказала я ему. – Храни и цени связь с отцом. Это правильно и важно. Это может открыть для тебя какие-то двери или пробудить к тебе интерес. Но потом люди увидят, что в тебе есть что-то свое, уникальное, и любить тебя будут уже за то, какой есть ты сам».
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
Мы причалили у дома на Фонтанке, где жили Юрий с Наташей. Они купили там две квартиры, сломали все перегородки и превратили их в одну большую. В одной комнате Юрий оборудовал студию с огромным компьютером и кучей всевозможной электроники. «Я хочу на нее посмотреть», – тут же сказала Мэдисон. Юрий работал над проектом «Симфоническое “Кино”» – старые песни «Кино», которые он теперь исполнял в сопровождении полного симфонического оркестра. Музыка буквально снесла нам с Мэдисон крышу. Это было великолепно, мощно, но в то же время убаюкивало тебя, как в колыбели. «Я невероятно горжусь тобой», – сказала я Юрию. Я знаю, что Виктор тоже бы им гордился. Юрий достал гитару и стал импровизировать. «Помнишь, как вы с Виктором и Густавом пели песню группы The Cult ‘Nirvana’ и поменяли в ней слова?» – спросила я, со смехом и любовью вспоминая былые дни. Юрий тут же наиграл мелодию и во весь голос запел: “Every day, JOANNA, yeah, yeah, yeah!”. Я потеряла дар речи. Я вдруг опять оказалась в тесной комнате с Виктором, Юрием и Густавом, и в ушах у меня зазвенели их дразнящие, насмешливые голоса. Ощущение было настолько сильным, настолько глубоким, что я разрыдалась. «Перестань! – вдруг услышала я голос снимавшей это все на телефон Мэдисон. – Я хочу, чтобы ты смеялась! Где этот чертов Фирсов, когда он нужен?!»
* * *
В лучах яркого солнца, пряча глаза от него за стеклами темных очков, Борис стоит на балконе моего гостиничного номера. Мне сказали, что он в городе, записывается в студии, и я пригласила их с Ириной на ужин. Мэдисон вместе с гидом Ольгой отправилась в Мариинский театр на балет. Борис был такой же. Он слегка постарел и слегка располнел, но харизматическая улыбка и иронический блеск в глазах были при нем, как всегда. Ирина нисколько не утратила свою красоту, и любовь, с которой она смотрела на Бориса, была такой же всеподавляющей, какой она была десятилетия назад, когда оба они были в браке с другими людьми. Было совершенно очевидно, с какой нежностью и обожанием она относится к нему, и вместе они казались идеальной парой. «Вау!» – не удержался от восклицания Борис, выйдя на балкон моего номера и увидев сверкающие в закатных лучах солнца купола храма Спаса на Крови. «Как когда-то у тебя на крыше?» – напомнила я. «Точно», – с улыбкой ответил он. «Тебе повезло, что ты его здесь застала», – сказала мне Ирина, когда мы сели за стол в ресторане. «В обычное время в Петербурге он почти не бывает. Мы сейчас здесь только потому, что в недавнем туре он сильно заболел, довольно много времени провел в больнице, и врачи велели ему сделать перерыв в выступлениях». На вопросы о здоровье он отвечал неохотно, но оживился, когда мы заговорили о записях, концертах и будущих проектах. Борис – чуть ли не единственный из всей нашей старой компании, кого совершенно не интересуют разговоры и воспоминания о прошлом. Он все время движется вперед, как поезд, устремленный к высвеченному светом и золотом горизонту. «Жаль, что Мэдисон не сможет с тобой познакомиться», – сказала я, когда на десерт мы вернулись в номер, и он открыл мини-бар, чтобы смешать себе джин и тоник. «Так приходите утром, – мгновенно предложил он. – Мы живем прямо на Невском». На следующее утро мы с Мэдисон бодро зашагали к дому Бориса по широкому, наполненному людьми проспекту. Мэдисон шла быстро, чуть ли не бежала, и я поняла, что к Борису ее, как магнит, тянет та же магическая сила, которая всегда тянула и по-прежнему тянет к нему и меня. Когда мы пришли, он только проснулся. Они с Ириной жили в большой квартире, одна комната в которой была превращена в живописную мастерскую, а все стены квартиры были увешаны прекрасными пейзажами Бориса.
«По сравнению с коммуналкой на Софьи Перовской это большой прогресс», – с иронией произнесла я. Мы сели пить чай. Мы с Мэдисон взгромоздились на диван, прямо рядом с с рабочим столом Бориса. Мэдисон почему-то стала говорить о том, насколько злыми и злопамятными могут быть люди в крысиной гонке своих эго. «Мэдисон, твоя жизнь – спектакль, и ты в нем – режиссер». Борис наклонился к ней и посмотрел ей прямо в глаза. «Если кто-то в этом спектакле тебе не нравится, просто вышвырни его. Пусть идет на фиг». На моих глазах они завели философский разговор. Я вдруг на месте Мэдисон увидела себя тридцатью пятью годами раньше, так же, как и она теперь, впитывающую мудрые слова Бориса. Перед нашим уходом Борис покопался в стоящей на полке кружке, выудил оттуда кольцо с черепом и протянул его Мэдисон. Она надела его на палец, черепом вниз. «Нет, Мэдисон, лицо должно быть обращено вверх, – поправил ее Борис. – Всегда носи его лицом вверх, к миру».
Всю дорогу обратно в отель Мэдисон шла молча, как завороженная. Уже в вестибюле она вдруг произнесла: «Дай мне почитать главы, которые написал тебе тот парень». «Конечно, – сказала я, – Книга у меня наверху в номере». В небольшом фойе на моем этаже меня поджидали Африка и Большой Миша. «А вы когда пришли?» – спросила их я. «За пару минут до меня», – ответил сидевший тут же, чуть поодаль, Сева. В номере мы все сели в кружок. Африка, как всегда, трещал без умолку. С 1984 года он, казалось, совершенно не изменился – такой же тощий 18-летний мальчишка с хитрыми глазами и бесконечным потоком безумных идей и невероятных историй. Большой Миша тоже не изменился – монументальная статуя греческого бога, тщательно взвешивающая свои слова и не тратящая их понапрасну. «Костя Кинчев за границей», – начал Сева, сверяясь со списком друзей, которых, по нашему с ним мнению, мне следовало бы повидать. «А позвонить ему можно?» – нетерпеливо перебила я. С Костей никакой связи у меня не было, наверное, с 1993 года. Я знала, что в России он по-прежнему крупная звезда, и легионы его фанов, называющие себя «Армия “Алисы”», рассеяны по всей стране. Но я также знала, что годом раньше он перенес инфаркт, и не хотела упускать возможность восстановить связь с этой безумной пантерой. Я хотела по крайней мере услышать его голос. «Привет, Джо», – зазвучал он из телефона Севы. «Привет, Костя! Как дела?» Я была поражена, насколько легко мне давалось общение с ним по-русски, ни одна малейшая деталь в разговоре не ускользала. «Я хочу, чтобы ты знал, насколько важен ты был в моей жизни, и ты всегда будешь для меня близким человеком». «И ты для меня тоже», – с теплом в голосе ответил он. «Пусть все будет у тебя хорошо. Я люблю тебя», – сказала я в заключение. «И я тебя тоже», – ответил он, и связь разъединилась.
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
Настало время прощаться. Нам с Мэдисон нужно было собираться, чтобы ехать на вокзал к отходящему в Хельсинки поезду. Мы крепко обнялись с Африкой, Севой и Мишей, и я закрыла за ними дверь. В это же мгновение в дверь постучали. «Кто-то что-то забыл», – сказала я со смехом. Но, открыв дверь, я увидела стоящего на пороге Юрия. «Я вас провожу», – чинно произнес он. Он стоял в дверях, пока мы с Мэдисон носились по номеру, пытаясь запихать в сумки все наши вещи. «Где моя зарядка для телефона?» – кричит Мэдисон из ванной. «А ты мой бумажник не видела?» – так же нервно ору я в ответ. «Черт! Я забыла запихнуть эту толстую куртку в чемодан!» – «Не забудь, туда нужно запихнуть еще и мою куртку!» – кричит мне Мэдисон. «Ни фига! Я даже компьютер не могу туда запихнуть!» «Что значит ни фига?! У меня она тоже не влезает!» «Девочки!» – громкий уверенный голос Юрия заглушил нас обеих. Он ступил вглубь комнаты и показал на кровать. «Садитесь!» Мы обе немедленно послушно сели. «Глубоко вдохните. И минуту помолчите», – инструктировал он нас. Мы с Мэдисон, как было велено, глубоко вдохнули. «Окей, – кивнул Юрий. – Теперь берите свои вещи и спускаемся вниз». Я мгновенно вспомнила того Юрия, в которого я влюбилась – спокойного и собранного, всегда способного привести меня в чувство. Мэдисон была абсолютно очарована его милым характером. Отъезжая от отеля, мы посмотрели в заднее стекло и увидели, как он медленно идет по улице. Он то и дело останавливался и оглядывался, так же, как он всегда делал до того, как мне отказали в визе. «Как это грустно, и как прекрасно», – чуть ли не со слезами на глазах воскликнула Мэдисон, в последний раз прощально помахав ему рукой.
Я стараюсь жить, не сожалея о сделанном или не сделанном. Но мало о чем я так жалею, как о том, что не постаралась в тот раз в Петербурге повидать побольше старых друзей. Спустя буквально несколько месяцев из жизни ушли Андрей Крисанов и Коля Васин – первый из-за болезни, второй, как говорили, покончил с собой. Я никогда не забуду молодой, полный жизни и энергии дух Андрея и извечную мантру Коли All You Need Is Love. Он навсегда останется для меня Моржом.
Эта поездка внезапно изменила все. Я еще больше укрепилась в мысли воздать должное друзьям, написав о них книгу. Была, впрочем, проблема. «Эти первые три главы, которые написал тебе тот парень, никуда не годятся, – категорически и безапелляционно, прочитав их, заявила мне Мэдисон. – Я могу сделать намного лучше». – «Так давай!» – с радостью говорю я ей. Через пару дней я с восторгом читала результат ее работы. Моя история полностью преобразилась: из сухого, плоского, бесцветного болота она превратилась в яркий, красочный, захватывающий пейзаж. Ей удалось вернуть мою историю и ее героев к жизни. Я тут же рассталась с прежним литератором и мгновенно наняла на его место Мэдисон. Затем последовал контракт с крупнейшим российским издательством – АСТ.
Мы решили разбить книгу на две части: первая освещала начало моего пребывания в России, ленинградский период, переход от коммунизма к гласности и перестройке, и вторая – моя карьера в Москве уже с наступлением капитализма. Я записывала свои воспоминания и пересылала их Мэдисон, которая разбивала их на главы и превращала в полный поэзии и драматической пульсации текст. Она часами рассматривала фотография, всматривалась в мои старые видео, улавливая тончайшие оттенки речи и поведения людей. Мои друзья стали для нее так же важны, как и для меня, и она начала разделять мою одержимость увековечить их наследие в книге. Из всех людей, которых она изучала, наибольшее впечатление на нее произвели Цой и Курёхин. «Как жаль, что мне никогда не доведется с ними познакомиться, – со слезами на глазах как-то сказала она мне. – Это несправедливо». На следующее утро она спустилась вниз на завтрак позже обычного. «Что с тобой?» – спросила я. «Мне приснился Виктор, – торжественно объявила она. – И я написала о нем песню». – «Песню? Как она называется?» – «Муза». Слушая, со слезами на глазах, как она напевает новую песню, подыгрывая себе на фортепиано, я сразу поняла, что Виктор пришел к ней во сне – так же, как он приходил и ко мне в первые месяцы после гибели.
* * *
В марте и сентябре 2019 года две мои книги – «Стингрей в Стране Чудес» и «Стингрей в Зазеркалье» – были изданы в России. Мой добрый старый друг Алекс Кан перевел обе книги и вместе со мной принимал участие в их презентациях в Москве, Петербурге и Екатеринбурге. Книги пользовались огромным успехом. Поначалу я думала о них как о моем даре русским людям. Затем я считала, что пишу их для себя, но оказалось, что сделала я их для своих друзей. Во время тура с презентациями меня вдруг настигло озарение, мысль, которую раньше я себе никогда не позволяла. Я поняла, что сделала нечто по-настоящему важное. Я была обычным человеком, которому благодаря судьбе, соединившей меня с самыми волшебными людьми на планете, удалось совершить что-то действительно экстраординарное.
История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен
Годы в России научили меня, что все в нашей вселенной должно быть сбалансировано. После презентации первой книги я вылетала из России в состоянии невероятного эмоционального подъема, но по приземлении в аэропорту Лос-Анджелеса меня ждала весть о смерти матери. Это было совершенно неожиданно и повергло меня в состояние шока и неутешного горя. Во время второго тура с презентациями пришла новость о том, что Саша, мой второй муж и отец моей дочери, покончил с собой в Лос-Анджелесе. Непрерывные отчаянные рыдания Мэдисон в телефонную трубку – самые страшные и самые болезненные звуки, которые мне доводилось слышать в жизни. Бывают моменты, когда кажется, что жизнь твоя происходит с кем-то другим, что я всего лишь наблюдатель, живший в Санкт-Петербурге в какой-то прежней жизни. Но ощущения грусти, надежды, красоты, трагедии и мудрости слишком сильны, чтобы их можно было игнорировать. Все это вошло в мою плоть и кровь еще тогда и остается в ней и по сей день. Смысл жизни каждого из нас – понять, что ты представляешь собой как человек, и почему ты делаешь то, что делаешь. Утрата и потеря – понятия ложные. Все, что происходит с нами в жизни, формирует и создает нас, и мы несем это с собой каждый день. Я смотрю на свою дочь, когда она подписывает книги на очередной презентации, и вижу в ее лице все, что, как мне казалось, я потеряла. Обычный средний человек – как я, например, – может вдруг стать частью совершенно необыкновенных, величественных и захватывающих приключений, и никто и ничто этот опыт у него не отнимет. Мои друзья, моя музыка, мой дом – даже смерть не лишит эти вещи значимости. «Хотела бы я побывать в Стране Чудес», – сказала мне как-то Мэдисон. «Ты в ней была, – ответила я. – Ты вступила ногой в эту воду, и ты окунула перо в чернильницу, и ты никогда уже теперь не будешь прежней».
Джоанна Стингрей
2023
Стингрей в Стране Чудес
Благодарности
Я навсегда остаюсь безмерно благодарна Борису Гребенщикову – за то, что он помог мне стать тем, кем я стала, и в наивной молодости дал мне цель жизни. Мне несказанно повезло оказаться у него под крылом, его тепло питало и питает мою собственную работу и мою любовь.
Виктору Цою, самому настоящему другу, подарившему мне дружбу, о которой каждый из нас может только мечтать. Его честность, его смех, его доброта навсегда остаются со мной, а крылья его навсегда обнимают солнце над Санкт-Петербургом.
Сергею Курёхину – моему «Капитану», моему «Папе», который вдохновил меня на жизнь с огнем в крови и с желанием крушить барьеры. Он научил меня не бояться Вселенной и нисходящих на нас из нее огромных мечтаний.
Всем моим культурным TOVARISHEES. Спасибо вам за то, что вы открыли для меня настоящую свободу и наполнили мое сердце и мою душу самыми величественными красками. Вы окружили меня радостью, творчеством и любовью, которые и по сей день переполняют и вдохновляют меня. МИР И РОК-Н-РОЛЛ!!!
Особая благодарность
Люди, которым я хочу выразить особую благодарность:
Мэдисон Стингрей, занимающая главное место в моем сердце. За то, что сумела вернуть мою историю к жизни.
Джоан и Фред Николас – маяки, освещавшие путь в самые темные дни и помогавшие мне прокладывать дорогу жизни через океан и два континента. Без них эта история не смогла бы случиться.
Джуди Филдс, автор огромного количества фотографий и видеозаписей, запечатлевших нашу память и чудесные мгновения, свидетелями и участниками которых нам довелось стать. Твоя преданность и твоя убежденность в долгие зимние вечера и жаркие летние дни придавали мне мужество и отвагу делать то, что мы делаем, и свободу делиться этим с другими.
Алекс Кан, единственный человек, которому я могла доверить перевод на русский язык своей истории, всех ее ярчайших, бесконечно подвижных частей и фрагментов. Воссозданные им характеры с точностью и уважением воздают должное всем нашим невероятным друзьям.
Предисловие переводчика
стория Джоанны – сказка. Сказка о молодой, наивной американской девчонке, почти случайно угодившей в Империю зла, открывшей там внезапно для себя Страну Чудес, и поставившей перед собой задачу сделать эту Страну Чудес открытой и доступной всему миру. В Стране Чудес она познакомилась и подружилась со множеством сказочных героев, встретила и полюбила одного из них, ставшего для нее волшебным Принцем. Преодолевая всевозможные преграды и одолевая врагов, она таки соединилась со своим Принцем, попутно превратив болотную лягушку, «никому не ведомую зверушку» – русский рок – в явление мировой культуры.
Должен признать, что я поначалу со скепсисом отнесся к появлению Джоанны в нашем мире. Замкнутый, чуждый не понимающему, не принимающему его и потому враждебно к нему настроенному внешнему советскому окружению, мир этот сам был к тому времени иной, почти сказочной альтернативной структурой, идеально выстроенной по законам мифотворчества. Опирался он на романтическое идеализированное видение двух остававшихся в пространственном и временном Зазеркальях и потому почти мифических, во многом воображаемых мирах – мире западного рока и мире русской, несоветской культуры.
Мне казалось немыслимым, что кричаще одетая, в леопардовых штанах, с выбеленной челкой, с парой песенок в стиле бездумной американской попсы певичка, не знающая ни русского языка, ни русской культуры, – ровня героям нашего рок-подполья, и что она сумеет построить тот самый, желанный и столь необходимый мостик во внешний мир, который не сумели навести наши другие, многочисленные, куда более искушенные и опытные западные друзья.
Она ни о чем подобном, по счастью, не думала. Она очаровалась мифом и сказкой, погрузилась в магию чуда, которое, в точности, как и для сказочного прототипа ее книги, становилось «все чудесатее и чудесатее» – и, не думая и не размышляя, стала творить и свое собственное чудо – верой, убежденностью, любовью. Таким чудом стал теперь легендарный двойной альбом Red Wave. Four Underground Bands from the USSR.
О «золотом веке» русского рока, зафиксированном в том числе на альбоме Red Wave, написано немало: мемуаров, воспоминаний, историй отдельных групп, даже серьезных академических исследований и энциклопедий. Всеобъемлющей истории, однако, нет. Не станет такой и «Стингрей в Стране Чудес». Но история русского рока не может быть написана без этого уникального документа. И мы должны быть благодарны Джоанне, которая спустя два десятилетия после, как казалось всем, в том числе и ей самой, уже окончательного расставания с русским периодом своей биографии решила вернуться к нему и рассказать обо всех перипетиях своих приключений, связанных с историей возникновения замысла, реализации и последствиях этого исторического альбома.
Значение и роль Red Wave невозможно переоценить. Пластинка не только открыла русский рок миру, она стала и мощнейшим катализатором его развития. Она и развернувшийся вокруг нее скандал подстегнули процессы признания и легитимизации рок-музыки в СССР, расширили границы гласности. Red Wave и выпущенный с его помощью на свободу русский рок стали знаменем радикальных исторических перемен в стране.
Книга «Стингрей в Стране Чудес» ценна еще и своим уникальным двойным видением.
С одной стороны, это неискушенный, но любопытный, страстный, неравнодушный взгляд извне. Ужасно интересно читать, как воспринимался мир советского рок-андеграунда сторонним взглядом. С другой стороны, волею судеб Джоанна оказалась в самой гуще этого андеграунда, и взгляд ее – взгляд изнутри, взгляд не только свидетеля, но и непосредственного участника многих событий, которым было суждено стать историей. Даже такому читателю, как я, который был рядом во многих из описываемых эпизодов, она открыла немало новых интригующих фактов.
И еще эта книга прекрасно, легко, ярко, образно и увлекательно написана. Читается она, как захватывающий детектив, в чем немалая заслуга соавтора Джоанны Мэдисон Стингрей. Дочь очаровалась восхитительной, захватывающей историей приключений матери в Стране Чудес и сумела облечь ее в простой, доступный, но вместе с тем полный подлинного чувства и подлинной поэзии язык. Как живые, встают со страниц книги Борис Гребенщиков и Виктор Цой, Юрий Каспарян и Сергей Курёхин, Костя Кинчев и Тимур Новиков, Африка и Коля Васин, Дэвид Боуи и Энди Уорхол и многие-многие другие герои сказочной Страны Чудес. Совершенно очевидно, с какой любовью и страстью писали эту книгу мать и дочь. Мне, как переводчику, доставляло истинное наслаждение передавать эти любовь и страсть и, надеюсь, такое же наслаждение от книги получит и читатель.
Я позволил себе снабдить книгу довольно обширным аппаратом примечаний и комментариев. Мне показалось это необходимым. Многие имена, топонимы и факты как из советских, так и из американских реалий 80-х годов сегодняшнему читателю неизвестны, а знание их важно для понимания исторического контекста книги.
Добро пожаловать в Страну Чудес Джоанны Стингрей! Добро пожаловать в сказку!
Александр Кан
Лондон, январь 2019 г.
Введение
Кроличья нора
Я хорошо помню день, когда я, как Алиса в знаменитой сказке, провалилась в кроличью нору.
Был март 1984 года, и мой самолет приземлился в московском международном аэропорту Шереметьево. Все вокруг выглядело холодным, мрачным, безжизненным, и, проходя по бесконечным бетонным коридорам, я чувствовала пустоту и напряжение. Я шла, казалось, целую вечность, все больше отдаляясь от дома, солнца, моря и пальм, которые до сих пор были неотъемлемой частью моей жизни.
В таможенном отсеке мне пришлось встать в хвост длинной очереди мрачных и молчаливых людей. Куда ни посмотри, повсюду стояли неподвижные фигуры солдат, застывшие и безжизненные, как манекены. Дышат ли они? А я дышу? Я глубоко вздохнула, сразу ощутив смесь сигаретного дыма и запаха пота сотни запертых со мной в одном помещении тел.
Такое состояние продолжалось еще три дня. Из окон туристического автобуса Москва выглядела серым, угрюмым городом-призраком, хоть и наполненным жизнью. По улицам торопливо сновали одетые в черное или темно-синее люди. Помню мелькнувшую в голове мысль: «Вот место, куда я никогда больше не захочу приехать, – империя зла и отчаяния за железным занавесом». Впервые я подумала, что отец мой был, наверное, все-таки прав.
На четвертый день я отправилась в Ленинград – за грязными стеклами автобуса виднелась новая монотонная череда пейзажей унылой страны. Мы ехали будто в передвижной тюрьме, а механический голос бдительного тургида, твердящий заученный текст, напоминал утреннюю молитву перед кучкой падших ангелов. После обеда в отеле я решила, что с меня хватит, и, прокатившись по загадочному лабиринту, оказалась у ног «отца русского рок-андеграунда». Я помню, как, оказавшись у него дома, поразилась, что передо мной живой, настоящий человек со светом в глазах и живым цветом лица. Я слушала русский рок – безумный саундтрек жизни, любви и потерь – и внезапно поняла: я в Стране Чудес!
С этого момента жизнь моя переменилась. Я стала одержима Страной Чудес и ее жителями, которые питали город электричеством, даже когда ток был отключен. Я пыталась проводить там как можно больше времени, впитывая в себя этот дух, пока, наконец, кроличья нора не выплюнула меня и не затворилась навсегда. Книга, которую вы держите в руках, – история моей жизни с марта 1984-го по апрель 1996-го и всех тех приключений, которые за эти годы мне довелось пережить вместе с самыми замечательными героями.
Глава 1
Все началось в Ла-Ла Ленде
Мне было то ли шесть, то ли семь, когда отец вдруг сказал мне: «Никогда, ни в коем случае не вздумай отправляться за Железный занавес».
Тогда я, разумеется, и представить себе не могла, что сделаю все вопреки его совету. Детство мое проходило в каньоне Топанга, где я слонялась по холмам вокруг Лос-Анджелеса, охотясь за солнцем и прячась от гремучих змей. Трудно представить себе место, более далекое от стальной коммунистической страны, которая на годы станет моим домом. Несмотря на отдаленность, отец мой был страстно предан СССР – точнее, подогреву страха американцев перед этой страной. Я хорошо помню, как в середине 60-х в своем теплом, обитом деревянными панелями кабинете он работал над документальным фильмом «Правда о коммунизме»[2]. Он был сценаристом, режиссером и продюсером картины и отдал ей три-четыре года жизни. Повсюду громоздились стопки коробок с кинопленкой, которую он бесконечно резал, монтировал, перемонтировал, заваливая комнату грудами целлулоидных обрезков. К этому страшному месту – СССР – он относился со всем вниманием. Настолько, что к чтению авторского текста сумел даже привлечь будущего губернатора Калифорнии и бывшего актера Рональда Рейгана, который именно в этом фильме чуть ли не впервые произнес свои ставшие потом крылатыми слова об «империи зла». В конце 70-х «Правда о коммунизме» стала широко известным антикоммунистическим пропагандистским фильмом, его показывали детям в школах по всей стране, в том числе и в той, где училась я. Папе я безоговорочно верила, и голос его долго звучал где-то на задворках памяти, как спрятанный глубоко под подушку крохотный будильник.
Но, несмотря на все отцовские усилия, Россия меня тогда совершенно не интересовала. Я лазила по предгорьям Санта-Моники, гоняла в школу на велике и вместе с сестрами таскалась за мамой по всем мюзиклам, которые только приезжали в Лос-Анджелес. С отцом мама развелась, когда мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать, и мы переехали в съемный дом на две семьи в Беверли-Хиллз, у самой красивой в мире, по слухам, железной дороги, правда, с неправильной ее стороны. Заросший сад был густо засыпан пальмовыми листьями, а с севера до нас доносился гул вечно шумящего бульвара Уилшир, лос-анджелесского Бродвея. Дом был всего в квартале от моей школы Beverly Hills High School – средоточия моей вселенной. К чему мне были геронтократы в Кремле? Бесконечные очереди за продуктами? Преследования КГБ? Меня куда больше волновали пышность собственных волос, возможность прогулять школу и острейшая проблема – как бы съесть как можно больше обожаемых мною замороженных кексиков, которые всегда хранились в холодильнике моей лучшей подруги.
Если не считать отца, то единственное столкновение с Россией было у меня на любимых мной уроках по русской истории. В конце 70-х Госдеп утвердил программу образовательных обменов с СССР, и наш замечательный учитель начал готовить недельную поездку на время зимних каникул. Моя лучшая подруга Диана, мать которой готовила те самые восхитительные кексики, должна была ехать. Мне безумно хотелось к ней присоединиться – отчасти потому, что я стремилась позлить папу-антикоммуниста, отчасти потому, что никак не желала оказаться обделенной. Мама, как всегда, взвалила на себя кучу дополнительной работы, чтобы заработать денег мне на поездку, но в итоге, когда все грузились в самолет, я сидела дома со своим великом и чувствовала такую горечь и обиду, что память о них оставалась со мной многие годы.
По счастью, для встречи с рок-н-роллом мне не пришлось ждать поездки в Россию. Мой школьный бойфренд Пол познакомил меня с музыкой, которую Дэвид Боуи окрестил как «опасную» и «более мрачную, чем мы сами». Музыка была единственным, что могло хоть как-то перекрыть подростковый эгоцентризм и дать возможность ощутить, что в мире есть сила, способная побороть даже самого могущественного великана. Пол занимался спекуляцией с билетами на концерты: высокий, всегда уверенный в себе парень, он управлял целой бандой странных типов, которые сутками напролет стояли в очередях, чтобы выкупить лучшие места. Так я оказалась в первом ряду на концертах Дэвида Боуи, Rolling Stones, Alice Cooper, Элтона Джона, Пола Маккартни с Wings и многих других, чьи имена за давностью лет выветрились из памяти. Чуть ли не каждый жаркий вечер я стояла вплотную к сцене, ощущая, как музыка проникает в самую глубь моего естества. Мне нравилось всё, но больше всего я сходила с ума по Боуи. В его внешности падшего ангела, сошедшего на землю в своем металлическом облачении, в каждом его жесте, каждом взгляде была магия. Он пьянил больше, чем любой алкоголь. Именно он заразил меня желанием выступать, он заставил поверить, что есть нечто, ради чего стоит жить.
В свою первую группу я попала благодаря дружбе с ее менеджером Джеффом Смитом. Джефф сумел собрать приличных музыкантов – все они были с грязными волосами, но горящими глазами. Стоя на авансцене с огромным микрофоном в руках и по-дурацки завитыми волосами, я представляла собой кошмарное зрелище: наглая школьница, способная реветь, как северный олень, но не способная держать тональность. У меня была яркая внешность, куча энергии, но я понятия не имела, что я делаю.
Отец Джеффа Джо возглавлял Capitol Records. Тогда это была известная и крупная компания. Внушительная 13-этажная башня на углу Голливудского бульвара и улицы Вайн с огромным фирменным логотипом на самом верху равнодушно и надменно взирала на копошащихся внизу туристов и на новичков, желающих приблизиться к манящему миру музыки. Жил Джефф в огромном доме на Роксбери-драйв в Беверли-Хиллз, и именно там, в обвитом плющом кирпичном доме, мы и репетировали. Время от времени отец Джеффа заглядывал в «курилку», чтобы посмотреть и послушать, как скачет и гремит группа его отпрыска – прямо как большие! Представляю, как ему было неловко! Мы едва годились для выступления на школьной вечеринке, но Джефф неизменно затаскивал отца к нам, как будто предполагал, что Джо прямо тут же предложит нам контракт. Джо, нужно отдать ему должное, терпеливо высиживал очередную ужасную песню, которую мы решали исполнить для него на этот раз, и даже вежливо покачивал головой в такт. Потом он, как правило, говорил: «Знаете что, ребята? Вам нужно продолжать репетировать. Если вы этого хотите по-настоящему, то нужно работать, и вы будете играть все лучше и лучше». Так я впервые услышала конструктивную критику по отношению к себе как музыканту – если, конечно, меня тогда можно было назвать музыкантом. Я приняла эти слова близко к сердцу и пронесла их с собой через все университетские годы, неизменно практикуя свое пение в крохотных затхлых душевых кабинках, столь характерных для американских студенческих общежитий.
Благодаря успешным занятиям прыжками в воду я получила стипендию в Университете Южной Калифорнии. Затем, желая сменить атмосферу, перешла в Бостонский университет, но холод погнал меня обратно, и диплом я получала уже в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе (UCLA), в стране вечного лета и смога. Если бы кто-то мне тогда сказал, что я проведу больше десяти лет жизни в стране сибирских морозов, ответ мой был бы прост: «Ни за какие деньги!».
Летом 1981 года, еще учась в UCLA, я пошла работать в магазин одежды. Да, стоит признать, что это было вовсе не то, что имел в виду Джо, советуя мне усердно заниматься музыкой. Уже через несколько дней в этом магазине я помирала со скуки, чувствуя себя морской черепахой, пытающейся продраться к воде по сухому песку. Монотонная рутина – работа, еда, сон… опять работа, еда, сон – сводила меня с ума. Тогда я решила раз и навсегда: обычная работа с девяти до пяти не для меня. Сколько бы мне ни пришлось заниматься, как бы трудно мне ни давались премудрости музыкальной грамоты, я должна петь. И я буду петь!
Уже через несколько дней с моей лучшей подругой мы решили основать еще одну группу. В Лос-Анджелесе тогда была популярна девичья группа The Go-Go’s, ну и мы – прямо как в фильме «Ла-Ла Ленд» – решили, что и у нас должно получиться. Она должна будет научиться играть на гитаре, я буду петь. Ну и, как Боуи, я буду писать собственные песни – дело, как выяснилось, не самое легкое, если ты не умеешь толком играть ни на одном инструменте. Я старалась изо всех сил, извела кучу бумаги и в конце концов сумела-таки родить пару глупых, девчоночьих песенок. Одна называлась Beverly Hills Brat («Испорченная девчонка из Беверли-Хиллз»), а вторая – Boys They’re My Toys («Мальчишки – мои игрушки»).
Дело сделано, казалось мне. Я уже готова была бросить университет и стать звездой рок-н-ролла. Мама моя повторно вышла замуж за невероятно успешного адвоката, инвестора в недвижимость, коллекционера искусства и хорошо известного мецената[3]. Оба воспринимали мои планы в лучшем случае как юношеский идиотизм, в худшем – как верную дорогу к саморазрушению. «Ты представляешь себе, как тебе повезло, что отчим готов оплачивать твое образование?!» – восклицала мать с белым от ярости лицом. Она грозила лишить меня всех денег, если я не закончу учебу. За отсутствием альтернативы мне пришлось смириться, хотя в глубине души от планов стать рок-звездой отказываться я не собиралась.
Каждое утро я тащилась в университет, но на лекциях только и делала, что пыталась сочинять песни. К моменту окончания в 1983 году у меня накопилось их несколько штук. Оставалось только их записать, и имя мое засверкает неоновыми огнями на бульваре Сансет. В записи EP[4] мне помогла моя старая школьная группа, и с демокассетой в руках я отправилась на поиски контракта – точно так же, как в XVIII веке женщины бродили от дома к дому, пытаясь обменять серебро на золото. С помощью своего старого бойфренда Пола я познакомилась с Маршаллом Берлом, племянником Милтона Берла[5]. У Маршалла было длинное узкое лицо и огромные темные очки. Он согласился стать моим менеджером и издал EP на своем независимом лейбле Time Coast Records. Благодаря связям Маршалла нам довольно скоро удалось убедить некоторых людей вложиться в мою музыкальную карьеру. Я перезаписала Beverly Hills Brat для издания своего первого сингла, и мы даже сняли видео, на котором я с развевающимися на ветру волосами мчалась среди пальм и роскошных особняков Беверли-Хиллз в открытом «Роллс-Ройсе». Пластинка вышла и даже продавалась в Tower Records[6]. Я каждый день приходила в магазин и часами торчала у полки с моей EP, со счастливой улыбкой и надеждой заглядывая в глаза каждому проходившему мимо панку, хипстеру или бизнесмену.
Для продвижения пластинки я отправилась даже в небольшой тур по крохотным зальчикам в разных городах. Главный из этих концертов состоялся в легендарной «Студии 54»[7] в Нью-Йорке. Был 1983 год, Нью-Йорк распирало от глянца: душа, характер и стиль города воплотились в блестках, ярких цветах и диких искаженных лицах его причудливых персонажей. «Студия 54» была самым модным местом Нью-Йорка, крутизна сочилась из него, как повидло из раздавленного пончика.
Несколькими годами ранее мать с отчимом устроили у нас дома прием для Энди Уорхола. Я попросила его расписаться на обложке пластинки Rolling Stones Sticky Fingers[8], оформление которой он придумал, а он вместо автографа нарисовал вагину. Каким-то чудом сквозь телефонные лабиринты «Студии 54» мне удалось пробиться к Энди, он связал меня с менеджерами клуба, и в полночь 4 октября 1983 года на огромном экране «Студии 54» заиграл мой клип Beverly Hills Brat. Я бегала по мостику над мерцающей толпой и усердно раскрывала рот, стараясь попадать в такт собственному записанному пению. Ощущение было, будто я добилась всего, что хотела, что я стала звездной пылью, сыплющейся на головы и в глаза публики.
К сожалению, моя американская рок-карьера продлилась всего несколько месяцев. Менеджер Маршалл все деньги, которые мы собрали вместе, с помощью моих друзей и контактов, вложил в хеви-металлическую группу Ratt: татуировки, длинные волосы, тяжелый грим. Ну а моей звездной славе наступил конец.
В эти несколько песен я вложила все, уверенная, что если следовать засевшему у меня в голове завету Джо Смита и стараться из всех сил, то успех к тебе непременно придет. И тут, впервые в жизни, все у меня развалилось, как тот самый недопеченный пирог, который расползся еще до того, как ты положил его на тарелку. В депрессии я заперлась у себя в комнате, бесконечно орала на мать и ненавидела весь мир, понятия не имея, что делать со своей жизнью дальше. Менеджер исчез, матери я надоела хуже горькой редьки, друзья были по уши погружены в собственную жизнь. От нечего делать я решила позвонить сестре Джуди, которая на год уехала учиться в Лондон. Друг от друга нас отделяли целый континент и целый океан, и ей я еще не успела осточертеть.
– Мне нужна смена обстановки, – сказала я ей. – Здесь я просто схожу с ума. Можно я к тебе приеду?
– Не знаю, – ответил ее далекий голос. – Я отправляюсь в поездку от университета в Россию: Москва и Ленинград. На все про все всего триста долларов.
К тому времени наступил уже 1984 год. В Белом доме был Рональд Рейган, и Госдепартамент начал активно продвигать всевозможные образовательные и культурные обмены, стремясь таким подспудным путем внедрить в головы советских граждан мысль, что американцы живут более свободной, богатой и счастливой жизнью. Мгновенно всплывшие воспоминания об упущенной еще в школьные годы возможности съездить в СССР слились воедино с горечью об утраченной карьере рок-звезды. Все вместе жгло совершенно нестерпимо и требовало немедленного разрешения.
– Я хочу с тобой, – уверенно заявила я Джуди.
Она пообещала узнать, есть ли в группе свободные места. Оказалось, что есть. Я еще не могла предсказать, какую поворотную роль в моей судьбе сыграет эта поездка, но, когда она стала реальностью, я почувствовала невероятное облегчение от того, что, по крайней мере, еще на несколько месяцев буду избавлена от очередной унылой работы в магазине. На радостях я решила позвонить своей лучшей школьной подруге и сообщить ей, что наконец-то и я еду в СССР.
– Эй, а ты не забыла, что моя сестра замужем за русским эмигрантом? – напомнила мне подруга. Мужа сестры моей подруги звали Андрей Фалалеев, и уже через несколько дней я пригласила его на ланч, чтобы обсудить предстоящую поездку.
– Тебе обязательно нужно встретиться с моим другом! – провозгласил Андрей, как только мы уселись на пластиковые красные скамьи ресторанчика. – Он невероятно крут. Ты же едешь в Ленинград?
– Так, по крайней мере, запланировано, – ответила я. – Хотя не уверена, что мне удастся оторваться от группы.
– Он главная звезда русского рок-андеграунда. Его все обожают, – продолжал Андрей.
– Я и не знала, что в России есть рок, – рассмеялась я, представив себе, как этот рок может выглядеть на фоне хорошо известных мне американских звезд. – Ну и как мне связаться с этим твоим другом?
Выяснилось, что у друга Андрея, как у настоящего человека из андеграунда, телефона нет. Но есть телефон у его друга. Я записала имя и номер, пообещав с ними связаться.
– Только будь осторожна, Джоанна. Этим людям встречаться с иностранцами нельзя. Это считается незаконной деятельностью.
Он наклонился ко мне через липкий стол с оладьями, как будто хотел поделиться секретом:
– Но Бориса Гребенщикова это мало волнует.
Глава 2
Медвежье логово
Москва была настоящим медвежьим логовом, погруженным в непрекращающийся враждебный милитаристский угар.
Стоило нам выйти из самолета и пройти паспортный контроль, как мы оказались в зале аэропорта в окружении шеренги солдат с винтовками и серыми, каменными лицами. Мне сразу вспомнились соревнования по прыжкам в воду, огромное закрытое пространство, по которому ты должен пройти на вышку, ощущая просто физически, как все вокруг, с опущенными головами и напряженными телами, настроены против тебя. Я инстинктивно повела плечами – спортивный ритуал, который, как мне казалось, я уже начисто забыла. Мне никогда не нравились соревнования, не нравилось и то, что я видела и чувствовала в московском аэропорту.
Таможенный зал был ярко – с пола до потолка – освещен флуоресцентными лампами. Наши чемоданы водрузили на стол и стали тщательно их перерывать, откидывая в сторону одежду, пока не обнажилось дно. Мы с Джуди стояли рядом, переминаясь с ноги на ногу и осознавая, что отношение ко времени здесь совершенно иное. Мне отвратительно ощущение бессилия – именно так, представляется мне, чувствует себя сейчас человек, приезжающий в Северную Корею.
Получив наконец чемоданы, мы погрузились в автобусы и отправились в гостиницу «Космос» в двадцати минутах езды от центра. Гостиница показалась нам мрачным, запустелым, безлюдным местом. По форме здание было дешевой золоченой копией полумесяца, угодившего вместо неба на безобразную московскую улицу. У какой-то женщины я спросила, как найти лифт, чтобы подняться к себе в номер. Вместо ответа она уставилась на меня так, будто ей нужно было увидеть, как на свежевыкрашенной стене сохнет и постепенно начинает шелушиться краска.
Только разобрав чемодан, я поняла, насколько медведи-таможенники обчистили мой багаж. Исчезли фен, тампоны, зубная паста, губная помада – короче, все, чего нельзя было купить за железным занавесом. Как ни странно, нетронутыми остались моя пластинка и мои фотографии, которые я привезла с собой, чтобы показать Борису, как выглядит и как звучит настоящая рок-звезда. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда мне следовало воспринять случившееся как знак: московских таможенников мои тампоны интересуют куда больше, чем моя музыка!
Группа собралась внизу, где нам долго вдалбливали, что мы всё время должны держаться вместе. В медвежьем логове туристическая группа была сродни штампу на руке, подтверждающему наше право здесь находиться. Стоит нам отстать от группы, штампик смоется, и нас, пинком под наши маленькие, обтянутые джинсой задницы, вышибут домой на ближайшем рейсе. Я понимала, что для наших коммунистических хозяев правила эти были очень-очень важны, но мне примириться с ними было непросто. Я с четырнадцати лет гоняла на автомобиле, каждую неделю смывалась из школы, чтобы пообедать в Nate n’ Al’s[9]. Попробуй здесь нечто подобное, и все гулянье, судя по всему, мгновенно закончится.
Мы провели в Москве три дня, которые вполне могли бы считаться тремя днями на Луне. Мне казалось, что я на другой планете, в окружении бесконечных коммунистических росписей, барельефов и скульптур, воспевающих тяжелый труд и чувство коллективизма. Они были яркими и завораживающими, как какой-то тяжелый болезненный галлюциноген. Не было ни рекламы, ни афиш, ни больших уличных знаков. Лишь стандартные безликие вывески крупными русскими буквами: АПТЕКА, ГАСТРОНОМ, БУЛОЧНАЯ. Серая и темно-синяя одежда выглядела, как синяки и подтеки на телах людей, почти никто не улыбался, и никто не осмелился мне ответить, когда я приветственно махала рукой. Все выглядели несчастными, выстаивая в бесконечно долгих очередях за хлебом и лекарствами. Ощущение от города было недружелюбным и суровым.
Вскоре, правда, я научилась видеть в Москве и красоту: светящиеся глаза в целом нахмуренного и равнодушного города. Мы увидели исторические памятники, музеи, здания и парки. Многие из этих замечательных мест были построены еще до коммунистической революции и сохранили в себе кокетливую грусть по прежним временам. Луковки собора Василия Блаженного поражали психоделическим буйством калейдоскопа красок. Мало-помалу я начала ощущать, что где-то в глубине, под металлической броней СССР, прячется его теплое, мягкое и живое подбрюшье.
За годы коммунистической эры страна, конечно, приспособилась к мрачному и безликому фасаду, но под ним скрывалась богатая культура, вкус которой невозможно было не ощутить даже при самом мимолетном с нею соприкосновении. Мне вдруг захотелось, чтобы русские смелее и чаще проявляли свои яркие черты, чтобы кто-то улыбнулся или расхохотался. Меня бесило, что вся огромная страна подчинилась ментальности московского официоза вместо того, чтобы выражать свое скрытое в глубине наследие. Помню, как я решила, что отец мой, наверное, все-таки был прав, называя Советский Союз захваченным чудищами ужасным местом, и что больше я сюда никогда не приеду.
На четвертый день мы поехали в Ленинград. Сразу стало очевидно, что в городе есть энергия и приподнятость и что найти их куда легче, чем в Москве. Здесь было больше цвета: мягкие желтые, светло-голубые и темно-зеленые тона отражались в серебристой поверхности каналов, освещая барочную и неоклассическую архитектуру и луковичные купола соборов. Я вдруг ощутила перемену настроения: на место раздражения пришли любопытство и интерес, город очаровывал скорее, чем пугал. Он чем-то напоминал северную Венецию, завораживающий и холодный, но рождал и другое географическое ощущение – будто спустился на землю прямо из сибирской сказки.
Как только мы заселились в отель, я тут же заявила Джуди, что намерена разыскать этого рокера Бориса. Меня уже тошнило от официальных экскурсий, от замкнутых в ледяные оковы дворцов и парков. Этот новый город меня вдохновлял, и поиск Бориса казался тем самым приключением, которое должно было придать нашему пребыванию здесь свежесть и остроту. Ну а если меня и в самом деле поймают, то неужели они меня тут же вышлют? Чувствовала я себя вполне уверенно: в конце концов, в жилах моих текла кровь, вскормленная и пропитанная чувством американской исключительности. В конце концов, если настоящей вечеринки тут нет, то как можно тебя с нее выгнать?
Очень быстро стало ясно, что в Советском Союзе даже малейший шаг сопряжен с трудностями. У Бориса телефона не было, но, как сказал мне Андрей Фалалеев, телефон был у его виолончелиста Севы Гаккеля. Вместе с Джуди мы робко подошли к старушке, сидевшей в коридоре на нашем гостиничном этаже. Посажена туда она была, по всей видимости, самим правительством, и вела себя так, будто была, по меньшей мере, наместником императора в своем маленьком царстве. В ее полной власти было позволить или не позволить двум наивным американским девчонкам совершить телефонный звонок.
– Здравствуйте, меня зовут Джоанна, – представилась я с чарующей улыбкой.
Бабушка не шелохнулась.
Гмм.
– Я. Хотела бы. Позвонить. По телефону, – произнесла я уже более серьезно, пытаясь максимально четко выговаривать каждое слово.
Она обратила на меня внимание и следила за каждым моим движением, пока я доставала из кармана листок бумаги с номером телефона.
– Пожалуйста. Позвоните. По этому. Номеру. – Я положила на стол перед ней листок бумаги и стала нервно ждать, закусывая в волнении губу. Ждала, как мне показалось, целую вечность.
Наконец она что-то буркнула, что я восприняла как успех.
Через несколько гудков телефон ответил женским голосом.
– Алло?
– Здравствуйте, это Джоанна из Калифорнии! А Сева дома? – радостно прокричала я в трубку. Отбой.
Я опять посмотрела на наместницу императора, которую про себя уже иронично окрестила как «мисс Дружелюбие»[10]. Я огорченно пожала плечами и вновь придвинула к ней листок с номером телефона. Если бы на столе стоял утюг, то ее ответный выдох сдул бы его на пол. Номер тем не менее она все же набрала еще раз.
– Хэллоу! – ответил телефон на сей раз мужским голосом и, главное, по-английски!
– Привет! – чуть ли не заорала я, стараясь успеть сказать как можно больше, прежде чем вновь раздастся ужасный звук отбоя. – Меня зовут Джоанна, я из Америки, и мой друг Андрей дал мне твой номер телефона, чтобы связаться с Борисом. Я тоже музыкант!
– Ага, а где ты остановилась? – спросил он. Английский у него был явно неродной, но говорил он бегло, с мягким русским акцентом, благодаря которому каждое произнесенное слово звучало веско и значительно.
– В отеле «Москва».
– Приходи к пяти часам к станции метро прямо у гостиницы «Москва», – сказал он и повесил трубку.
Все. Свершилось. Встреча назначена.
Мы с сестрой посмотрели друг на друга. Джуди даже не стала ждать, пока я открою рот, и спросила озабоченно: «Погоди, а мы что, уйдем с экскурсии?»
– Почему бы и нет?
– Нет, нельзя, у нас будут проблемы, – испуганно проговорила она, подтвердив, что, по крайней мере, на некоторых из нас подействовала долбежка руководителя группы.
– Ну, не знаю, что тебе сказать, – произнесла я. – Я очень хочу к ним пойти. Надо будет просто держать удар.
– Удар-то может быть нешуточный, Джоанна…
– Скажем, что чувствуем себя плохо, – оборвала я ее, – и что нам нужно остаться в номере и пораньше лечь спать.
Никто из группы и не подозревал, что, как только они отправились на экскурсию, мы с Джуди спустились и украдкой выбрались из отеля через боковой выход. Не говоря ни слова по-русски, мы кое-как добрались до метро. Что делать дальше, я понятия не имела. Нас со всех сторон толкала спешащая в метро в самый час пик толпа. Мы стояли как можно ближе к выходу, я крепко прижимала к груди пакет с паспортом и бумажником. Впервые с момента приезда, тесно зажатая вместе с остальными людьми в железный кулак, я ощутила в теле возбуждение – оказывается, я живой человек и способна на все.
– А как он выглядит, он сказал? – спросила Джуди.
– Он повесил трубку прежде, чем я успела спросить.
– Хорошо хоть ты выделяешься из толпы, – она бросила взгляд на мою выбеленную блондинистую прядь и выбритые над ушами волосы. Выглядела я как солистка панк-группы с каким-нибудь замороченным названием и злыми песнями.
И вдруг он появился. Я узнала Бориса сразу. На первый взгляд он был неотличим от любого другого русского, в такой же меховой шапке и длинном твидовом пальто. Но взгляды наши скрестились, и я мгновенно поняла: я знаю, что в жизнь мою вошел очень особый человек, волшебный человек. Я не знала почему, но чувствовала, что никогда уже не буду такой, какой была до сих пор.
– Привет, рады познакомиться, – произнес Сева из-за спины Бориса. Я посмотрела на него – достаточно долго, чтобы обратить внимание на длинное лицо и вдумчивые голубые глаза. Но как только я опять встретила взгляд Бориса, оторваться от него я уже не могла. Это было как с солнцем – если смотреть на него долго, то оно все время остается у тебя перед глазами.
Ребята взяли нас с Джуди под руку, и мы двинулись по улице.
– Мы идем ко мне домой, – сказал Сева, лавируя в толпе. На каждый шаг его длинных ног приходились два мои. – Там и поговорим. С иностранцами нам встречаться нельзя. Никогда не знаешь, кто может работать на КГБ.
Я посмотрела на него недоверчиво. Неужели меня, в моей разношерстной одежонке, с болтающимися в ушах дешевыми сережками, кто-то всерьез может воспринимать как угрозу?
Он понизил голос: «Я говорю совершенно серьезно». Он остановился у подъезда и завел нас с Джуди под арку. Борис облокотился на стенку и согласно кивал головой, выслушивая обращенные к нам Севины наставления: «На людях по-английски не говорите, никому не сообщайте, что вы американцы». Он почесал бороду: «Ладно, пошли дальше».
Мы опять вышли на улицу и двинулись вперед быстрым шагом.
– Вы ведь здесь с группой? – спросил он.
Джуди кивнула.
– Если кто-то спросит, почему вы одни, скажите, что отстали от группы. Так лучше всего.
На той первой встрече было довольно трудно осознать серьезность того, о чем говорил Сева. Я была погружена в очарование момента. В том, как Борис шел, в его мягкой, не сходящей с лица полуулыбке было что-то, что придавало мне силу преображения в городе Ленина: серые облака внезапно превратились в серебро.
Квартира Севы располагалась в центре Ленинграда, в изрядно обветшавшем и потускневшем за десятилетия доме[11]. Серые бетонные стены и лестница старого подъезда выглядели перекошенными, как будто здание устало от долгой жизни. Квартира была обжитой, заполненной всевозможными старинными безделушками, и напоминала мне дом моих бабушки и дедушки. На стене висела акустическая гитара. В прихожей стояла полка с домашними тапочками. В уличной обуви по дому никто не ходил. Оглядывая батарею тапок, я обратила внимание, что, как и сам дом, все они были старыми, видавшими виды.
Ведущая в кухню дверь открылась, и из нее вышла женщина, поспешно направившись мимо нас к выходу.
– Кто это? – спросила я у Севы.
– Моя мать.
– Может, мне нужно с нею познакомиться? – Я еще не осознавала, что встреча с Севой и Борисом была для меня началом проникновения за внешнюю бесстрастную оболочку советской жизни, к теплившемуся под ее поверхностью чему-то настоящему.
– Не сейчас. Может быть, в следующий раз.
Мы с Джуди и Борисом устроились за небольшим, покрытым скатертью столом, который Сева тут же стал накрывать какой-то снедью, печеньем и чашками с янтарного цвета чаем. Он двигался на фоне высоких окон, тянущихся под трехметровый потолок, из которых внутрь лился дневной свет. Я рассмотрела две комнаты: в одной стояла небольшая бесформенная кровать, вторая выглядела как настоящая спальня. Также я увидела небольшую ванную и еще меньшего размера кухоньку, примостившуюся под каким-то странным углом в глубине квартиры. Я ощутила тепло и уют; настроение, несмотря на темные нависшие облака за окном и рвущийся в квартиру снаружи холодный ветер, было праздничным. Много раз с тех пор мне приходилось испытывать русское гостеприимство, и всякий раз оно было таким же теплым, как в тот самый первый раз в русском доме. Контраст между тем, как русские вели себя в общественном месте и дома, был разительным: как из горячей бани прыгнуть в снег.
На стенах спальни висели плакаты, по большей части «Битлз» и Джон Леннон, и несколько старых потускневших икон. Тут же какие-то ожерелья, какие-то украшения из бисера – как на монохромной фотографии из 70-х. Есть прекрасная фотография – Сева у себя на кровати под целым иконостасом картин и фотографий, закутанный в узорчатое одеяло, с банданой на волосах.
Внешне Сева выглядел как нечто среднее между Джорджем Харрисоном и Иисусом Христом: длинные темные волосы, усы, борода. Держался тихо и без какой бы то ни было позы. Говорил прямо и просто, слушал внимательно, с неизменной доброй улыбкой. Наблюдая за ним и Борисом в тот первый день, я сразу обратила внимание, насколько они разные. Если для Севы была характерна утонченная серьезность, то для Бориса – расслабленность и спонтанность. Он был настолько красив, что от него было просто трудно оторвать взгляд. Я не могла отделаться от ощущения, что вижу перед собой Дэвида Боуи: четко очерченный подбородок, обрамляющие лицо светлые волосы, ярко-голубые глаза. Однако исходивший от него исключительный свет затмевал даже его идеальную внешность: хотя он сидел тут же рядом со мной, ощущение было такое, будто он возвышается у нас над головами.
К моему удивлению, английский Бориса оказался ничуть не хуже, чем у Севы. Во время разговора Борис достал из кармана листок белой бумаги и маленький коробок для фотопленки. Из коробка он высыпал на бумагу сухой порошок, свернул сигарету, лизнул, зажег и закурил. Я была уверена, что это марихуана, но на мой вопрос он ответил, что это табак из папиросы. Дым был прозрачный и сладковатый на вкус, лицо его в дыму обретало ангельский и совершенно неестественный вид.
– Откуда вы так хорошо знаете английский? – спросила Джуди.
– У нас были самые лучшие учителя: Элвис, Дилан, Леннон и Маккартни, – с хитрой улыбкой ответил Борис. – Когда слушаешь их песни каждый день, то тебе хочется узнать, о чем они поют. Берешь словарь и находишь там слова. Не так уж это и трудно.
– А музыку вы как находите? – спросила Джуди.
– Сначала это было радио из Лондона. Но на черном рынке можно найти все что угодно, – ответил Сева.
– Мы не просто слушаем, мы ведь и исполняем песни тоже. Любой человек, играющий музыку, так или иначе, знает английский. Когда я полюбил «Битлз», я стал читать стихи американских поэтов – Джека Керуака, Аллена Гинзберга.
Я слушала с широко открытыми глазами и кивала головой, будто я тоже люблю и знаю эту поэзию, хотя на самом деле у меня было довольно смутное представление о страстных, одухотворенных личностях, стоявших за этими именами. Мои воспоминания об университете были скорее связаны с семестром, когда мы учились прямо на борту круизного судна, путешествуя по миру и погружаясь в воды Средиземного моря, чем с погружением в романы Керуака «В дороге» и «Бродяги Дхармы». Эти парни знали о моей культуре куда больше, чем я.
– Иногда кому-то из друзей удается достать американский фильм, и мы собираемся вместе, чтобы его посмотреть, – продолжал Борис.
– Джоанна, расскажи нам о своей музыке, – попросил Сева. – Мы бы хотели ее послушать.
Я включила на своем плеере Beverly Hills Brat и Boys They’re My Toys. Борис слушал в наушниках, откинувшись на потертую спинку дивана, закинув ногу за ногу и закрыв глаза.
– Здорово! – наконец сказал он. – Но что такое brat?
Я объяснила, что так называют детей богатых родителей, среди которых я росла в Лос-Анджелесе, – пижонов с задранными носами, гоняющих по городу на своих роскошных автомобилях.
– Ха! У нас такой проблемы нет, – сказал Сева. Он взял у Бориса наушники и через несколько минут тоже закивал головой: «Мне нравится».
– А своя музыка у вас здесь есть? – спросила я, довольная их одобрением.
– Есть, но только на кассетах. Пластинки, как у тебя, у нас нет, – сказал Борис. – В настоящую студию нам не попасть. У одного нашего приятеля есть полупрофессиональный магнитофон, и иногда по выходным мы собираемся у него для записи. Затем переписываем с пленки на пленку, и так наша музыка распространяется по всей стране. Иногда мы даже делаем настоящую обложку, как у вас в Америке.
– А почему вам не записаться в настоящей студии? – спросила я.
– Потому что мы не «официальная» группа, – ответил Сева.
– Некоторые группы подписали официальные контракты, – пояснил Борис. – Они могут выступать на публике и получать за это деньги. У них есть доступ к студии, к настоящим высококачественным инструментам, и они могут выпускать пластинки на «Мелодии», единственной фирме грамзаписи в России.
– А вам почему не сделать так же?
Борис замолчал и придвинулся ко мне поближе, как будто хотел объяснить что-то неразумному ребенку, и в то же время будто он готов был поделиться со мной большой тайной – как если бы мы знали друг друга всю жизнь.
– Потому что официальные группы должны представлять свои тексты цензуре. И тексты из-за этого получаются никакие. У нас в стране каждый по закону обязан работать, и для этих музыкантов их группа – такая же работа, как и любая другая. Я одно время работал ночным сторожем – прекрасная работа. Работаешь сутки, потом трое отдыхаешь. Есть время для музыки. Теперь я даю частные уроки и работаю когда хочу. Да, группа наша и музыка наша у нас в стране вне закона, но мне это дает больше свободы. И не так уж это плохо.
Все время, пока он говорил, на губах у него играла едва заметная улыбка, а глаза и вовсе смеялись, как будто все, о чем он рассказывал, его просто забавляло.
Я надела на голову наушники, Борис вставил в плеер кассету и включил звук. С первых же аккордов меня захватила чарующая духовность музыки, а голос Бориса, когда он запел, звучал отстраненно, но в то же время завораживающе. В музыке были драйв и энергия, как в вое волка или громе водопада, и, хотя я не понимала ни слова, я почувствовала просветление и невероятный подъем. Песня несла в себе ощущение иной реальности: надежды и отчаяния, грусти и радости, тьмы и экстаза. Она была чистая. Это был Борис.
Я была потрясена. Потрясена и охвачена почти тошнотворной смесью стыда и паники. Вот она я, приехала в своей идиотской самонадеянности, что эти задавленные русские рок-музыканты будут млеть передо мной, рок-звездой из «Студии 54». Какой же я была дурой! Я вдруг поняла, что никакой я не художник, а просто глупая девчонка с ни на чем не основанными амбициями, сочинившая пару никчемных песенок о себе и своих одноклассниках. У Бориса в одной песне было больше таланта, чем во всех моих потугах. Как будто внезапная молния осветила для меня весь мир музыки, и я, наконец, ощутила, какая энергия таится в этой песне.
Когда мы стали собираться, Борис придвинулся ко мне и произнес: «Завтра мы играем подпольный концерт. Сумеешь выбраться? Было бы здорово, если бы ты пришла. Это не наша группа, а безумный экспериментальный состав, во главе с Сергеем Курёхиным[12], или ”Капитаном“, как мы его называем». В глазах у него опять появился игривый блеск.
– Что там будет, сказать совершенно невозможно, – с воодушевлением добавил Сева.
Конечно же, я хотела на этот концерт. Я чувствовала, что ничто другое не будет иметь смысла, пока я не смогу насытиться этой музыкой и побольше пообщаться с этими ребятами, жизнь которых проходит на совершенно другом, более глубинном, эзотерическом уровне.
На следующий день мы с Джуди опять сказали нашему гиду, что я больна и что Джуди придется остаться со мной. В восемь вечера у отеля нас встретила подруга Севы и Бориса. Увидев нас, она кивнула, что я поняла как указание следовать за нею. Мы старались вести себя как можно более незаметно, ни слова не говорили по-английски и держались максимально отстраненно. Краем глаза я поймала взгляд Джуди, и мы обменялись быстрыми улыбками.
Девушка привела нас к заброшенному старому дому с трещинами в стенах, покосившейся крышей и затемненными окнами. Мы вошли в комнату: вдоль кирпичной стены тянулись ржавые трубы, а окна были занавешены огромной черной тканью. В Лос-Анджелесе на двери такого здания красовалась бы огромная надпись: «Подлежит сносу»[13].
Главной отличительной чертой комнаты был ее огромный размер. На полу были расставлены штук сорок разномастных стульев, на всех сидели люди. Борис, обнимая корпус виолончели, пытался играть на ней, неуклюже, как вилку, сжимая в другой руке смычок. Еще несколько человек изо всех сил колотили барабанными палочками по чему попало, притоптывая в такт ногами. Один парень играл на неподключенной бас-гитаре, а Сергей пытался дирижировать, не выпуская из рук и изо рта саксофон. На переднем плане стояло странное устройство в виде стола с подвешенными к нему гирями и утюгами. Звучало оно, как заправский синтезатор.
Сергей Курёхин, в отличие от спокойных и сдержанных Севы и Бориса, был подвижен, как ребенок, полон света и в то же время озорного лукавства. Его безупречное лицо выглядело очень молодо, но было очевидно, что он мастерски контролирует все свое безумие. Звуки показались мне настолько эклектичными, что на минуту я засомневалась, можно ли их назвать музыкой. Однако со временем весь этот беспорядочный хаос превратился в нечто осязаемое и зажигательное, и я почувствовала, как это нечто заполняет мое естество. Это отчаянное экспериментаторство было самой чистой формой творчества и бытия, которую мне доводилось видеть в жизни.
Ленинград 80-х годов показался мне похожим на то, что я слышала о 60-х в Америке, времени, которое спустя несколько лет все вспоминали с блеском в глазах и непреходящим чувством эйфории. Это был один из лучших вечеров в моей жизни, и, воспроизводя сейчас его в памяти, я понимаю, что стала свидетелем чего-то в высшей степени ирреального. Мои новые друзья были невероятными музыкантами, но в первую очередь они были художниками, способными через живопись, танец, поэзию и другие искусства выражать самые напряженные и интимные переживания. Они нашли способ заполнить долгие пустые дни своего коммунистического быта своеобразным непрямым протестом, тесно связавшим всех участников этого процесса чувством солидарности. Мы с Джуди посмотрели друг на друга и поняли, что нам надо зафиксировать этот момент и это восприятие мира. В течение следующих нескольких лет мы усиленно фотографировали, снимали на видео концерты и акции наших друзей, брали у них интервью. Если Москва была медвежьим логовом, то задвинутая куда-то в мрачные улицы и дома андеграундная сцена Ленинграда – эпицентром бури, захватившей нас настолько мощным электричеством и энергией, что избежать ее не было никакой возможности.
Глава 3
Первое расставание
После концерта Сева и Борис повели меня к своему старому приятелю Коле Васину, известному как «Человек-Битлз». В его комнате в коммунальной квартире[14] хранилось, наверное, больше тысячи самых разных связанных с «Битлз» предметов: огромные плакаты, оригинальные пластинки в ярких конвертах, купить которые даже спустя двадцать лет после их выхода на Западе можно было все еще только на черном рынке, значки и магниты с изображением четырех всемирно известных лиц – открытых, живых, готовых запеть на том самом языке, говорить на котором нам с Джуди здесь было, в общем-то, запрещено. Ничего подобного я никогда в жизни не видела, как никогда не встречала человека, столь беззаветно преданного своей страсти. С горящими глазами Коля рассказал нам, что каждый год отправляет Джону Леннону поздравительную телеграмму ко дню рождения и однажды даже получил в ответ пластинку с автографами Джона и Йоко.
Внешний вид Коли не имел ничего общего с тем обликом, который нарисовало мне воображение, когда мне рассказали о «Человеке-Битлз». Огромный здоровяк с темной всклокоченной бородой и усами, за которыми пряталась обворожительная улыбка. Весь его запас английских слов и фраз ограничивался тем, что он почерпнул из текстов песен «Битлз», и именно так строился наш разговор, пока он подавал на стол горячую еду и до краев наполнял стаканы.
– Спасибо за ужин, Коля! – говорила я.
– Джонни! – восклицал он, произнося мое имя так, как его воспринимали многие русские. – All you need is love!
– Именно так, Коля! Мне ужасно понравился твой ужин.
– Джонни! I am the walrus! – отвечал он.
– Да, Коля, ты морж!
Он протянул мне сделанный им собственноручно огромный красочный альбом, посвященный жизни Джона Леннона, и жестом изобразил в воздухе нечто вроде подписи. Перелистывая альбом, я поняла, что на незаполненных чистых страницах все гости своим почерком пишут имя «Джон Леннон». Он радостно, как ребенок, улыбнулся, увидев мою подпись.
Сергей Курёхин тоже был в тот вечер у Васина. В те первые дни моего пребывания в Ленинграде Сергей неизменно проводил время со мной и с Борисом. Помогало нам в общении то, что, как и я, он не курил и не употреблял никакие наркотики – редкость в этом кругу. Он не был бы русским, если бы не пил, – но этим его пороки ограничивались. Меня привлекали в первую очередь его неистощимая энергия и заразительный энтузиазм.
«Джо!» – начинал он, строя смешную рожицу, а затем что-то выкрикивал или бурчал, стараясь выразить свою мысль. Даже с учетом языкового барьера он был чуть ли не самый яркий человек, которого я встречала в жизни.
Сергей был гений. Он это знал, и все это знали. Музыкальные идеи роились у него в голове, как пчелы в улье. Ногой он постоянно отбивал ритм, а пальцы у него беспрестанно двигались, как бы совершая неостановимый бег по воображаемой клавиатуре. Когда он спал, я не знаю. Ни в какие привычные рамки и определения он не вписывался: официальные рок-музыканты, группы из андеграунда, классические исполнители, джазмены, музыкальные критики, да и вся интеллигенция любили и уважали Сергея Курёхина. Тот вечер, когда мы познакомились, остается одним из главных дней моей жизни, заполненным умопомрачительными выходками и незабываемыми впечатлениями. Когда мы с Джуди готовились уходить, «Человек-Битлз» одарил меня сияющей улыбкой: «Strawberry fields forever, Джонни!»
На следующий день нам нужно было улетать, но я не могла сесть в самолет, еще раз не повидавшись с Борисом. Мы опять договорились встретиться на улице, смешавшись с толпой трудового люда, и он повел меня к себе домой. Жил он в самом центре города, на последнем этаже старого здания, и подниматься на этот последний этаж нужно было по длинной, казавшейся нескончаемой череде лестничных пролетов. Он взлетал по лестнице, как ангел, пока я отчаянно пыталась за ним угнаться, запыхавшись и все время стряхивая нависавшую на глаза платиновую прядь волос. Лестничная стена на всем бесконечном протяжении была разукрашена тысячами рисунков, надписей, черных, желтых и красных портретов и обращенных к гуру рок-н-ролла стихов. На некоторых площадках стояли с гитарами и пели песни поклонники. Как только дверь в квартиру распахнулась, из кухни по своим комнатам врассыпную ринулась кучка людей. Остался только один человек, чье лицо мне было уже знакомо: Сева.
– Это коммунальная квартира, – пояснил Борис. – Отдельную получить очень трудно, особенно в центре, поэтому многие живут вот так, все вместе.
– А почему они все разбежались?
– Общаться с иностранцами нежелательно, но если они у себя в комнате, то они тебя как бы и не видели. У них таким образом как бы появляется алиби. Но можно не сомневаться, что, как только ты уйдешь, сюда наведается КГБ.
Я старалась не думать о том, что мне сказал Борис, пока он разливал чай и ставил на стол печенье. Он опять закурил папиросу. Обычно я не выношу табачный дым, но тут меня это почему-то совершенно не беспокоило. Я почувствовала вдруг, что глубоко вдыхаю, стараясь запечатлеть терпкий запах у себя в мозгу, – точно так же, как и голос Бориса.
– Пару месяцев назад, – начал тем временем он, – здесь был банкир-американец, который говорил, что работает с Дэвидом Боуи. Он увез с собой кое-какие мои записи, и вроде Боуи их послушал, и они даже ему понравились. Он спросил меня, может ли Боуи купить и передать мне что-нибудь необходимое. Могла бы ты с ним связаться?
– Попробую. У тебя есть его номер?
Борис дал мне номер телефона.
– Я обязательно хочу приехать еще, – сказала я. – Я думаю, что у тебя невероятный дар. В Америке должны услышать твою музыку, и я хочу тебе помочь. Если я приеду, что тебе привезти?
– Многие говорят, что приедут, а потом об этом забывают, – пожал плечами Сева.
– Я приеду, – твердо сказала я. На самом деле больше ни о чем я и думать не могла. Я еще не успела уехать, но уже начала планировать следующий приезд. Короткие встречи с этими музыкантами, грубоватое, но столь очаровательное сердце этого города вдруг открылись для меня как что-то, о существовании чего, живя дома, я и не подозревала, как и не могла предположить, насколько мне будет не хватать всего этого дома. До этого момента я готова была плыть по жизни без какого бы то ни было стержня или якоря, но тут вдруг мне стало ясно, что меня уже слишком далеко занесло на этом несущемся вниз без тормозов лифте. Эти ребята, со своими невероятными по силе духом и талантом, – мое спасение. Впервые за долгое время я увидела перед собой новую ясную цель: питавшее их вдохновение побудит и меня вернуться к тому месту, где я смогу понять, что такое быть человеком и, следовательно, быть самой собой. К черту лифт без тормозов – я хотела обеими ногами стать в славянский снег.
В то утро, выходя из отеля на встречу с Борисом, я подумала, что хорошо было бы подарить ему что-то американское, что напоминало бы ему обо мне, пока меня не будет. Какой-нибудь западный алкоголь? На полке у него в кухне стояла целая шеренга ярких бутылок, уже опустошенных. Плакат Боба Дилана у него и так уже висит на стене. Что бы можно было ему дать, чего у него нет? Я вспомнила его слова о том, что он никогда не видел красных кроссовок Converse All Stars, как у меня, или моих мешковатых джинсов, с карманами такими огромными, что туда можно было вместить целый оркестр. Кроссовки наверняка будут слишком малы, но все равно я принесла их с собой. Он не без труда втиснулся в них, затянув белые шнурки. Затем ту же процедуру он проделал с джинсами.
– Идеально, как влитые! – сказал он. Он еще не знал, что через несколько лет он сам станет для меня образцом моды и стиля. Вслед за ним я влезу в излюбленные им полосатые футболки[15], а на пальцах у меня появятся причудливые серебряные кольца с крупными камнями. Борис был воплощенная богема и напоминал мне о свободе открытого пространства океана, которое мне предстоит преодолевать, чтобы вновь к нему возвращаться.
– Ты так мне и не сказал, что тебе привезти, когда я приеду в следующий раз. И что мне попросить для тебя у Боуи?
– Белый Fender Stratocaster, – ответил он мгновенно, как будто всю жизнь думал о том, что, собственно, ему нужно, а когда я пообещала передать просьбу, лицо его просияло.
Я попросила Бориса об интервью – прямо на мой плеер – перед отъездом. Это стало первым из многочисленных интервью в течение ближайших нескольких лет, и фрагменты его я привожу в этой книге.
Прежде чем попрощаться, Борис предложил сводить меня в церковь. Была православная Пасха, Борис формально человек православный, а по духу – проповедник терпимости, благожелательного отношения и знания всех религий. Моя мать была католичка, а отец воспитывался и рос в иудейской семье. Я росла в религиозном тупике, в результате чего у меня сформировалась подозрительность и невосприимчивость к способности любой религии как-либо исцелять или мотивировать человека. Тем не менее я согласилась. Религия в СССР была под полузапретом, но, как и ко многому другому, официальное отношение к ней было терпимое. Стоя у мягкого оранжевого цвета церковного здания вместе с Борисом и Севой, я видела в их глазах сомнение. Борис не мог представить себе, что, удаляясь от них и глядя на него в моих джинсах, моих кроссовках и с банданой на голове, я вдруг почувствовала, что обрела наконец веру. Он был свет, и, как всякое здравомыслящее, подчиняющееся чувству существо, я хотела следовать за этим светом.
Так это началось. В течение следующих двенадцати лет Россия стала моей жизнью. Я сдержала обещание и приезжала туда вновь и вновь. Я, наверное, стала первым гостем из Америки, который доказал Борису и Севе, что они неправы в своих сомнениях.
ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
Джоанна: Как появилась ваша группа?
Борис: Группу мы вместе с моим школьным другом[16] основали в 1972 году. У нас не было настоящих инструментов, не говоря уже об усилителях, но нас это мало волновало. Мы начали писать собственные песни и поняли, что нам нужна группа. Вокруг нас стали появляться какие-то люди, в том числе и музыканты, – так это все и случилось. Никто никого ни о чем не просил – просто друзья, друзья друзей умели играть, и так у нас собрались приличные музыканты.
Джоанна: Кто пишет песни?
Борис: На 99 % песни мои, но аранжируем их мы все вместе. Я приношу идею – играю тему, мелодию, предлагаю тот или иной вариант, затем мы начинаем репетировать – когда мы репетируем. Хотя обычно мы не репетируем.
Джоанна: Ты бы уехал из страны, если бы была такая возможность?
Борис: Мне кажется, то, что я делаю здесь, нужно людям. Им нужно то, что мы делаем, и если мы не будем этого делать, то этого не будет делать никто. Мы только сейчас начинаем создавать для себя место в структуре общества. Очень жаль, что раньше для таких, как мы, такого места не было. Раньше было как: ты либо подстраиваешься под то, как живут и как существуют остальные, либо остаешься верен своим принципам, делаешь то, что хочешь и что считаешь нужным, но тебя никто не слышит. Сейчас мы растем, и вместо того, чтобы останавливать нас, – хотя, хм, остановить нас они могут в любую минуту…
Джоанна: Как?
Борис: Они могут посадить нас в тюрьму или еще что-то в таком же духе, хотя сейчас уже это маловероятно. Они были бы не прочь, если бы у них появилась причина это сделать, но причины нет. И все же мы делаем нечто абсолютно противоположное тому, что существует в официальной культуре. Лет 15 назад такое было бы невозможно.
Джоанна: А почему это стало возможно сейчас?
Борис: Потому что никто толком не понимает, что происходит. Никто не знает, какой будет следующая официальная линия в искусстве, поэтому на всякий случай они позволяют существовать всему понемногу. Но мы не хотим ограничиваться немногим, мы хотим расти все больше и больше.
Джоанна: Как люди могут услышать вашу музыку?
Борис: Мы были одной из первых групп в России, которая стала записывать собственную музыку и издавать ее на магнитной ленте. Магнитофоны в стране есть почти у всех. В 1980 году мы стали записывать альбомы и делать для них специальные обложки[17]. Каждая пленка, которую я кому-то дарю или продаю, переписывается и переписывается, и таким образом музыка распространяется по всей стране. Я сейчас получаю письма со всей страны, даже из таких отдаленных мест, как Хабаровск в Восточной Сибири или Владивосток на Тихом океане. Люди слушают нашу музыку, особенно молодежь. О нас знают все больше и больше, и мне ужасно интересно, куда в конечном счете приведет нас эта игра, потому что на самом деле это игра. Мы делаем свое дело, а власти, с одной стороны, пытаются нас приглушить, с другой – привлечь к сотрудничеству. Власть не представляет собой больше единое целое, и у нее нет единого мнения ни по одному вопросу. У нас есть сторонники, есть и противники. До сих пор мы умудрялись как-то выживать, и это ужасно забавно – сейчас мы превращаемся в настоящих рок-звезд: мы популярны, у нас просят автографы, с нами фотографируются, но никаких денег мы по-прежнему не получаем.
Джоанна: Это представляет для вас проблему?
Борис: Не то чтобы уж очень. Если начинаешь думать о деньгах, то перестаешь думать о том, что ты делаешь. Мы как-то вырыли себе нишу в этой стене и умудряемся в ней выживать.
Джоанна: А как обстоит дело с концертами? Где вы играете и как это все организовано?
Борис: У нас теперь, последние пару лет, есть довольно забавная организация. Называется она рок-клуб[18]. Входят в нее только любительские, самодеятельные группы, и она пользуется поддержкой КГБ[19].
Джоанна: Пользуется поддержкой КГБ?!
Борис: Да, но, конечно, неофициально. Это своего рода профсоюз непрофессиональных рок-музыкантов. Все профессионалы здесь играют полное дерьмо – стопроцентное дерьмо, ну а непрофессионалы пытаются экспериментировать.
Джоанна: Ну и что же делает рок-клуб?
Борис: Они выдают разрешение выступать. Для каждого выступления нужно заполнить кучу бумаг, и тогда нам дают разрешение. Но, по крайней мере, мы можем играть. В рок-клубе также можно взять на концерт инструменты, хотя что-нибудь стоящее получить там почти невозможно.
Джоанна: Вы должны представлять тексты песен на утверждение?
Борис: Конечно! Их все проверяют. Но, опять-таки, система работает очень забавно. Они обращают внимание только на тексты. Музыку можно играть какую угодно.
Джоанна: А что произойдет, если вы представите им тексты, они их утвердят, а потом во время концерта вы споете что-то совершенно другое?
Борис: Я делаю так постоянно.
Джоанна: И что происходит?
Борис: По-разному. Но чаще всего никто просто не обращает внимания.
Джоанна: А люди из КГБ присутствуют на концертах?
Борис: Ну да, конечно.
Джоанна: Ну а ребята из публики, они их не боятся? Они могут танцевать или как-то иначе бурно реагировать на музыку?
Борис: Они могут реагировать, но только оставаясь на своих местах. В противном случае к ним подойдет администратор, или милиционер, или еще кто-нибудь, и их могут вывести из зала.
Джоанна: Сколько человек обычно на концерте?
Борис: Человек 300–400. Иногда больше.
Джоанна: А как зрители узнают о концертах?
Борис: Сарафанное радио.
Джоанна: Концерты бесплатные?
Борис: Нет. Организация, которая предоставляет место для концертов, продает билеты и получает всю прибыль[20]. Мы не получаем ничего, так как мы не признаны официально.
Джоанна: А вы обязаны организовывать свои концерты через рок-клуб?
Борис: Да, именно так. Но иногда мы проводим подпольные концерты.
Джоанна: Что такое подпольные концерты?
Борис: Не в зале, а у кого-то дома или что-то в таком духе.
Джоанна: Вы можете играть в других городах?
Борис: В принципе, мы можем играть где угодно.
Джоанна: То есть игра, о которой ты говоришь – что вы пытаетесь стать все больше и больше, – смысл ее в том, чтобы понять, что, собственно, произойдет, когда вы станете по-настоящему большими. Либо они попытаются вас прижать, либо…
Борис: Они попытаются нас купить.
Джоанна: Купить деньгами?
Борис: Ага.
Джоанна: Чтобы вы перестали играть?
Борис: Нет. Чтобы мы начали играть то, что их будет устраивать. Многие наши друзья, которые раньше были андеграундными группами, получили приглашение от официальных организаций, стали официальными музыкантами и играют музыку, которая устраивает власти.
Джоанна: Вашу почту читают?
Борис: Время от времени. Время от времени они могут сделать всё. Иногда они проверяют, иногда нет, иногда письма до меня просто не доходят. Все это абсолютно непредсказуемо. Они совершенно непредсказуемы.
Джоанна: Твой телефон прослушивают?
Борис: У меня телефона больше нет, но телефон моей матери прослушивают.
Джоанна: А новые группы появляются?
Борис: Да, и если десять лет назад все довольствовались тем, что слушали западный рок и старались его копировать, то теперь люди все больше понимают, что они могут петь по-русски и записывать свою собственную музыку. И хотя качество оставляет желать лучшего, все равно это записывается. 10 лет назад об этом никто не смел думать или даже мечтать. Сейчас во всех городах России люди начинают записывать свою музыку и распространять ее среди слушателей. Я слышал группы из самых невообразимых мест в Сибири. Музыка у них не всегда оригинальная, но они пытаются делать что-то свое, и качество растет. Десять лет назад вопрос стоял о том, чтобы десять групп из Москвы и Ленинграда могли попасть в систему и стать профессионалами, – то есть получить профессиональный статус и начать зарабатывать деньги. Сейчас это больше никого не волнует. Все играют и все записываются. Ситуация напоминает то, что происходило в Англии в 1976–1977 годах[21]. Все понимают, что они могут делать то, что хотят. Все это довольно забавно, так как из этого может вырасти много хорошего. Человек начинает слушать музыку, затем начинает играть и пытается подражать тому, что он слушает, затем начинает создавать что-то свое. Начинает выступать перед все большим и большим количеством людей. Имя его становится все более и более известным, он заряжается энергией от публики и начинает думать о том, что он из себя представляет, каков его образ, начинает думать о себе. Обычно люди не думают, они делают то, что им положено делать. А я надеюсь, что процесс создания музыки изменит их способ мышления. Раньше они просто пытались подражать. У вас были хиппи, и у нас появились хиппи, у вас были панки, и у нас появились панки. Но я считаю, что это может измениться, что молодые люди будут пытаться понять, что они, собственно, из себя представляют, что они хотят делать в жизни, как они хотят это делать. Они таким образом откроют себя для самих себя – и начнут жить! Вот на что я надеюсь – пробудить их, освободить их для их же собственной жизни.
Джоанна: Ты сказал, что КГБ предлагает деньги андеграундным группам, понуждая их играть «правильную» музыку…
Борис: Понимаешь, КГБ в данный момент лучшая официальная организация в этой стране, в том смысле, что они знают всё, что происходит, и понимают, что происходить это будет так или иначе. И сейчас, пока это остается на полуофициальном уровне, они могут хоть немного это контролировать. И что на самом деле в интересах страны позволить всей этой молодой музыке и молодой энергии выплеснуться. Потому что страна задавлена, никто ничего не хочет делать – ни рабочие, ни правительство, никто. Никто ничего не хочет, а молодые люди начинают понимать, что они чего-то хотят, они хотят кем-то стать, они не хотят всю свою жизнь пребывать в забытье – каждый вечер напиваться, каждое утро идти на работу, и так день за днем, день за днем. А причина такой ситуации в том, что наверху никто не хочет ничего менять. Они с удовольствием доживут так свои дни – жизнь у них хорошая, все они наверху. Они хотят жить так же, как жили всегда. Они не хотят никаких перемен. Но кое-кто в КГБ и в других организациях начинает понимать, что это не лучший способ руководить и что, может быть, есть способ получше. Когда будешь текст редактировать, постарайся не упоминать КГБ так часто.
Джоанна: Потому что они ведут себя нормально и стараются помочь?
Борис: Да нет, конечно, они не ведут себя нормально. Везде одно и то же дерьмо.
Джоанна: Наверное, потому, что сейчас они ведут себя так, будто стараются помочь, а потом вдруг опять начнут давить.
Борис: Все зависит от того, кто сейчас наверху. КГБ совершенно не думает о том, как нам помочь. Они просто пока не мешают. Контроль – это единственное, что их интересует. Знать, что происходит: кто что говорит, кто что думает и кто что делает.
Джоанна: Но что будет, когда все это слишком разрастется?
Борис: Они всегда могут человека убрать – так или иначе.
Джоанна: Ну а что будет с «Аквариумом»? Вы самые известные – что с вами будет?
Борис: Я не знаю, что с нами будет, – это всегда непредсказуемо. Сейчас пока нас хотят включить в систему. Пытаются с нами ужиться, потому что если нас убрать, то многим молодым людям это сильно не понравится, и они уже начнут делать вещи и вовсе наперекор желанию властей. Вот они и пытаются через нас как-то контролировать молодежь, потому что пока наши желания совпадают. Они хотят, чтобы не трогали их священных коров. Чтобы не пели о политике и не употребляли нецензурных слов. Чтобы мы вели себя тихо. Вы делайте что хотите, и мы вас не тронем. Только делайте то-то и то-то.
Джоанна: Ну и как, легко вам делать то-то и то-то?
Борис: Пока легко, потому что я и так к таким вещам и близко не подхожу и не хочу подходить. Я совершенно не хочу втягиваться во все это политическое дерьмо, как это делали многие до меня. Никакого удовлетворения им это не принесло, потому что легко завоевать популярность, заигрывая с политикой: Восток, Запад и тому подобное. Прославиться можно мгновенно. И что дальше? Неделю тебя послушают, а потом забудут, так как все знают, что ничего все равно не изменится. Как бы то ни было, о политике мы петь не будем – чем меньше ты о ней думаешь, тем меньше она тебя касается. Я хочу, чтобы молодые люди жили вне всего этого.
Джоанна: То есть для тебя главное музыка, а не политика?
Борис: Не столько даже музыка. Музыка – лишь способ выразить то, что я хочу сказать. Слово это затасканное, но мне хочется выразить нечто духовное – чувства, сердце, искренность. Меня интересует исключительно возможность передать это людям, убедить их в том, что они способны на чувство, на искренность, на духовность. И что у тебя может быть Бог.
Джоанна: В Москве, где я провела несколько дней, прежде чем приехала к вам в Ленинград, меня поразило, насколько безжизненно, как автоматы, ведут себя люди. Это что, только на улице так? В семье люди проявляют эмоции?
Борис: За закрытыми дверями жизнь такая же, как и везде в мире. Люди делают все, что можно, и все, что нельзя. Только на улице, где ты знаешь, что за любой неверный шаг тебя могут арестовать или обыскать, ты ведешь себя осторожно и потому безжизненно.
Джоанна: Ну а, например, в отель к нам ты можешь зайти? Мы, когда заходим, должны предъявить карту гостя.
Борис: Если ты одет по-западному, чувствуешь себя уверенно и просто проходишь, то тебя не остановят.
Джоанна: Когда ты работал сторожем, это как получилось? Они тебе сказали: «Ты должен работать, и вот какую работу мы тебе даем», так, что ли?
Борис: Я тогда работал математиком в социологическом институте, группа съездила на выходные на фестиваль, где нас окрестили первой панк-группой в России. Нас вышвырнули из фестиваля, и, когда я вернулся в Ленинград, меня уволили с работы[22].
Джоанна: Они объяснили это твоим участием в группе?
Борис: Да, по всем адресам было разослано письмо, в котором говорилось, что группа «Аквариум» играет антисоветские произведения, что они выродки советской музыки и враги народа номер один. Когда меня уволили, я стал свободным человеком и чувствую себя с тех пор прекрасно.
Джоанна: Когда мы ехали сюда, нам говорили, что едем мы вовсе не для того, чтобы общаться с русскими, потому что их соседи или знакомые донесут на них властям и у них будут неприятности. Это правда?
Борис: Да, мои соседи половину времени регулярно докладывают в милицию, что ко мне приходят американцы, а вторую половину времени просят у меня записи, чтобы послушать мою музыку.
Джоанна: На черном рынке можно все купить?
Борис: Если есть деньги, купить можно что угодно: джинсы, видеоаппаратуру, все что хочешь.
Джоанна: Есть ли способ для тебя приехать в Америку?
Борис: Абсолютно нет. Сейчас отношения между нашими странами плохие, но думаю, что и в лучшие времена меня не выпустили бы.
Джоанна: Я слышала, что каждый молодой человек в СССР должен прослужить в армии два года. Ты был в армии?
Борис: Я в то время учился в университете и по окончании его получил звание офицера. Однако вот уже три-четыре года они пытаются меня призвать. Многие наши друзья не служили, отговариваются всевозможными болезнями – реальными и выдуманными.
Джоанна: То есть отговориться довольно легко?
Борис: Нет, совсем не легко. Нужно пройти кучу обследований, ложиться в психбольницу или нечто подобное.
Джоанна: Материальные блага тебя, похоже, не сильно волнуют. Это потому, что здесь почти нечего покупать, или потому, что у тебя мало денег?
Борис: Нет, если у тебя есть деньги, купить здесь ты можешь все что угодно. Но если все свои силы и энергию тратить на зарабатывание денег, то ни на что больше их не останется. Если больше всего на свете тебя интересуют деньги, то у тебя и не будет ничего кроме денег, потому что, когда ты захочешь сделать что-то с этими деньгами, то увидишь, что сил и желаний у тебя больше не осталось. Мне не нужно думать о деньгах, как-то так получается, что все, что мне нужно, люди просто дают мне.
Джоанна: Есть ли среди рок-музыкантов или рок-вокалистов девушки?
Борис: Нет, но я хотел бы, чтобы были. У нас тут пока еще всё очень старомодно.
Джоанна: Может быть, ты станешь первым знаменитым русским рок-певцом в Америке?
Борис: Слава меня не очень интересует. Я хотел бы убрать границы во всем мире. Я просто хочу быть человеком.
Глава 4
Back in the USSR
Мой самолет еще не успел приземлиться в лос-анджелесском аэропорту, а я уже начала строить планы о возвращении в Советский Союз. Как одержимый миссионер, я носилась по пляжам и холмам Голливуда, рассказывая всем, кто был готов слушать, об этих невероятных, изменивших мою жизнь музыкантах. В том, что я поеду туда опять, я не сомневалась, правда, как это сделать, понятия пока не имела. В середине 1984 года Горбачева с гласностью и перестройкой нужно было ждать еще пару лет, поэтому я не могла просто прыгнуть в ближайший «Боинг» компании British Airways. Нужно было искать еще одну образовательную поездку, и нужно было копить на нее деньги.
Я пошла работать в турбюро, решив, что так я смогу убить сразу двух зайцев: зарабатывать деньги, в то же время получать информацию обо всех держащих курс в СССР турпоездках. Наконец одна нашлась, и я тут же в нее записалась. Я сидела за офисным столом, прячась за огромным старым компьютером, стопками замасленных пластиковых туристических проспектов, и представляла себе выражение лиц Бориса и Севы, когда я вновь предстану у них перед глазами. Они говорили, что никто не возвращается. Но они и не встречали еще такого человека, как я.
Я попыталась дозвониться до Севы и попросить его передать Борису, что я приезжаю. Но не успели мы сказать и несколько слов друг другу, как связь прервалась. Сколько я ни пыталась набирать его номер, линия все время была занята. Через несколько дней у меня самой раздался телефонный звонок.
– Добрый день, я звоню из Нью-Йорка, – сказал женский голос с сильным русским акцентом.
– Кто вы? – спрашиваю я.
– Я только что приехала из России.
– Прекрасно! А зовут вас как?
– Борис ждет вашего возвращения. – Она говорила так, будто и не слышит моих вопросов. – Возьмите ручку и запишите адрес.
Вот так просто. Она была немногословна, но я уже начала понимать, что в Советском Союзе такие мелочи значения не имеют. Стоило мне оторвать руки от руля, как план самым чудодейственным образом начал складываться сам по себе. Для такого человека, как я, привыкшего обеими руками крепко держаться за руль, это было непривычно.
Я раскопала у себя в записях номер телефона Лютера Гриббла, банкира из окружения Дэвида Боуи, с которым когда-то встречался Борис. Он связал меня с менеджерами Боуи в Нью-Йорке, и, увидев мои фотографии и услышав новые записи Бориса, Боуи согласился купить для него вожделенный белый Fender Stratocaster! Если у меня и было ощущение, что я выпала из Страны Чудес, Боуи оказался тем самым волшебником, который помогал мне вновь туда попасть. Он казался существом совершенно нереальным, но в то же время подписал для Бориса свой плакат: классическая большая «В» с закорючкой поверх таинственного, фантасмагорического лица.
Образовательный тур, в который я вписалась, стартовал из Лондона, где мы вновь встретились с Джуди. Моя сестра, милейшее существо с чистыми глазами и благоговейным отношением к миру, пребывала в вечном поиске. Она была по уши погружена во всевозможную эзотерику: ясновидение, астрология, самопомощь и медитация. Какой-то астролог предначертал ей, что все ее планеты находятся на воде и на земле, и ей нужно быть с людьми, чьи планеты в огне. Недолго думая, она принесла астрологу мою фотографию и тут же услышала, что я и есть тот человек, планета которого пылает особой сильной энергией, что окажет на Джуди позитивное влияние.
«У меня не было ни какого-то своего пути, ни особой цели в жизни», – объясняла она уже недавно, когда я спросила у нее, почему она была моей опорой все эти годы. «У тебя было такое четкое видение и такая страсть, что я решила, что мне лучше поддержать тебя». Ей больше ничего не было нужно – просто помогать мне во всем, что я делаю, даже если это означало втиснуться в среднее сиденье самолета и лететь неизвестно куда три часа, давясь дешевой аэрофлотовской едой.
В зале прибытия нас опять встретили холодное мерцание флуоресцентных ламп и шеренга таможенников в темно-синей форме и фуражках. На этот раз меня не волновала пропажа губной помады или тампонов, но из-за белого Stratocaster’а я сильно нервничала. Они проверили мои чемоданы и, разумеется, заинтересовались гитарой.
– Это моя гитара, и после поездки в Москву и Ленинград я лечу в Париж, где у меня концерт. Если вы отберете гитару, я не смогу выступать, и очень многие люди будут сильно расстроены, – тараторила я, чувствуя нервную дрожь в руках и спине.
Таможенники не обращали на меня внимания и пригласили еще нескольких инспекторов.
– Нет, ну правда, она на самом деле мне нужна, не отнимайте ее, пожалуйста. Это очень ценная для меня вещь, это мой инструмент, им я зарабатываю себе на жизнь, и, как я уже сказала, на следующей неделе в Париже у меня важнейший концерт. Вы слышите, что я вам говорю?
Шесть или семь таможенников продолжали осматривать инструмент, тихо переговариваясь и по-прежнему не обращая на меня никакого внимания. Выглядели они как медведи, довольно урчащие в предвкушении сытного обеда. Наконец они потянулись за таможенной декларацией, которую мне вручили еще в самолете. Я отдала им бумагу. На оборотной стороне они стали записывать подробно все данные гитары, вплоть до серийного номера.
– При выезде, – сказал старший из них, – предъявите гитару. Иначе не выпустим. Ясно: что въезжает – то же должно и выехать.
Я энергично закивала головой, пытаясь в то же время лихорадочно соображать: как я смогу выехать из страны без гитары? Мысль эта неотступно преследовала меня по дороге в отель, где мы с Джуди тут же сказали гиду, что устали с дороги и на дневную экскурсию не поедем. Через час мы как можно более незаметно выскользнули из отеля, таща за собой огромный черный футляр с гитарой. Мы прошли несколько кварталов, прежде чем решились справиться у кого-то о дороге. Мне казалось, что с гитарой в руках я выгляжу ужасно подозрительно, и, стоило кому-то бросить на нас взгляд, я была уверена, что это человек из КГБ, и мы с Джуди тут же переходили на другую сторону улицы или заворачивали за угол. К тому времени, когда мы наконец нашли дом Бориса и, карабкаясь по бесконечной лестнице с тяжеленным футляром в руках, добрались до его квартиры под крышей, единственная моя мысль о гитаре была: нет, больше эту штуку я за собой тащить в аэропорт не буду. Как угодно, но я ее здесь оставлю.
Борис открыл дверь, улыбаясь, будто он так и ждал нас у себя все эти четыре месяца: в тех же джинсах, что я подарила ему в первый приезд, и в бежевом свитере. «Джо, Джуди, добро пожаловать, проходите». Мы обнялись, переобулись в домашние тапочки и проследовали за Борисом в комнату, где увидели Севу, Сергея Курёхина и еще три новых лица, которыми, как я вскоре узнала, были Африка[23], Тимур[24] и Алекс[25].
Мы сели за стол, традиционно накрытый чаем и печеньем, и я протянула Борису футляр с гитарой. Он открыл его и тут же замер с ангельским выражением лица, не способный осознать, что, собственно, происходит.
– Это тебе, – торжественно говорю ему я. – Белый Fender Stratocaster, как ты и просил. Подарок от Дэвида Боуи.
– Да ты что! Правда?!
– Я же говорила тебе, что вернусь.
– Да, но я не думал, что ты серьезно… Да и я не так уж серьезно просил тебя об этом.
– Борис, я сама этого хотела. Мне нравится, что я могу помочь тебе делать твою музыку.
– Спасибо, – сказал он тихим голосом.
Новость о моем возвращении быстро распространилась среди друзей Бориса, и по мере нашего разговора в тесную темную кухню постепенно просачивались новые, незнакомые мне люди, пока окна наконец полностью не запотели от дыхания. Они сгрудились вокруг нас, а точнее, вокруг гитары. И хотя о чем они говорят, я не понимала, очевиден был тот благоговейный трепет, с которым они осматривали и ощупывали корпус, гриф, колки.
– Да, вот еще плакат Дэвида Боуи с автографом, – сказала я, расстилая огромный лист бумаги на крохотном, покосившемся столе.
– Ага, – сказал Борис. – Потрясающе!
– Я могу и дальше привозить разные штуки, которые вам здесь не добыть, – сказала я с воодушевлением. Затем перевела взгляд на гитару и выдержала паузу. – Но тут есть проблема. Таможенники записали все данные гитары на обратной стороне моей таможенной декларации. Вот, посмотрите, все до мелочей, даже серийный номер.
– Асса, е-е, нет проблем, – провозгласил молодой парнишка, которого мне представили по имени Африка. На вид ему было не больше восемнадцати: светлые волосы, дерзкий взгляд и улыбка до ушей, освещавшая все его тонкое, как спичка, тело. Он прибыл в Ленинград из какого-то города на Черном море[26], и все его естество было пропитано ярким, солнечным, южным светом. Он неплохо говорил по-английски, но приветствовал нас всегда словами «Асса е-е!», после чего вздевал руку вверх в задорном пионерском салюте. Несмотря на его уверенный вид и убежденный голос, я все же сильно сомневалась в его способности перехитрить советскую таможню.
– Африка с Тимуром этим займутся, – успокоил меня Борис, закуривая. Тимур кивнул. На его обрамленном темными волосами точеном лице ярко выделялись живые, напряженные глаза. Позже я узнала, что он был основателем и лидером андеграундной художественной группы «Новые художники».
– Важно, что прибыли вы как раз вовремя, – продолжил Борис. – Завтра начинается фестиваль в рок-клубе. Играют многие группы, в том числе и мы. Ты должна обязательно прийти.
– Потрясающе! – воскликнула я, заставив себя на мгновение перестать думать о гитаре. – А что такое рок-клуб, напомни.
– То, что они называют «официальным местом для неофициальных групп». – В голосе его я услышала плохо скрытую иронию. – Принадлежит оно государству, и играют там группы, у которых нет контрактов с государством. Денег нам не платят, так как вся прибыль идет залу, и аппарат[27] там полное дерьмо. – Он улыбнулся. – Но, во всяком случае, мы можем там играть. В каком-то смысле рок-клуб – наш дом. Официально он называется Дом самодеятельного творчества, и он часть профсоюзной системы. Руководит клубом Коля Михайлов[28]. Его все любят, кроме КГБ. Ему приходится тонко балансировать.
– Все это ужасно интересно, – наконец-то подала голос и Джуди. Я видела, что она внимательно слушала весь разговор, нервно царапая джинсы ногтями. – Но как бы из-за всех этих тайных поползновений нам не угодить в беду…
– Знаю, – оборвала ее я. – Но мы для этого сюда и приехали. Я хочу увидеть, как эти ребята играют. Такой шанс выпадает раз в жизни. Практически никто в Америке даже не подозревает, что все это здесь существует.
– Кроме Дэвида Боуи, – усмехнувшись, произнес Сева.
Попасть в беду я не боялась. Тот факт, что вместе с белой гитарой я сумела добраться до Бориса, заставил меня поверить, что КГБ не так уж и мною и интересовался. К тому же, считала я, раз у меня американский паспорт, наше правительство вступится за меня и спасет, как только появится реальная опасность быть отправленной в сибирский ГУЛАГ. Теперь я понимаю, что мне, наверное, следовало быть осторожнее. Однако мне повезло, и, будь я на самом деле осторожнее, я бы сейчас не писала эту книгу.
На следующий день Борис опять прислал за нами кого-то из своих друзей, и мы отправились в рок-клуб. Правила мы уже знали: по-английски не говорить, идти быстро, голову вниз, а глаза – в обрамлявший широкие улицы грязный тротуар. На этот раз, предупредил Борис, люди из КГБ наверняка будут на концерте. Мы с Джуди, сказал он, пристально глядя на мою платиновую прядь, должны вести себя максимально неприметно. Я едва слушала его. Я была в таком воодушевлении от всего происходящего, что, если бы в зале вдруг появился сам Ленин, я все равно оттуда не ушла бы.
Попетляв немного по длинным улицам, мы подошли, наконец, ко входу в рок-клуб[29]. Снаружи в здании не было ничего примечательного – обычный ленинградский фасад. Отличала его стоящая прямо на проезжей части толпа из сотен людей. По большей части они выглядели как типичные рокеры с длинными волосами, дикими прическами и серебряными кольцами на пальцах. Парочки стояли в обнимку, но были и строгие мужчины в костюмах, которые, немедленно решила я, и были из КГБ. Были и женщины в очках, офисных костюмах и туфлях на невысоком каблуке. Все пихались, толкались, как у входа в метро в час пик. Проталкиваясь вместе с Джуди сквозь толпу, я вдруг встретилась взглядом с парнем примерно моего возраста с выбеленной, точно так же, как и у меня, прядью. Мы оба внезапно остановились, признав друг в друге родственные души. На мгновение, пока мы смотрели в глаза друг друга, мне показалось, что толпа вокруг исчезла. Стук сердца вдруг отдался в ушах, как призыв к обеду, напоминающий о ноющем от голода желудке. Еще мгновение, и я вновь ощутила толпу вокруг, а парень исчез.
Пока я рассматривала море незнакомых лиц, нас отыскал кто-то из друзей Бориса и провел за кулисы. Борис, вся группа, многочисленные жены и подруги усиленно готовились к концерту. На металлических стульях валялись груды одежды, на пол сыпались коробочки с черным и розовым гримом. На мгновение мне показалось, что СССР остался где-то позади – я могла быть где угодно в мире и ни за что не почувствовала бы разницу. Друг Бориса указал на дверь в конце зала и сказал, что именно туда мы должны будем направиться по окончании концерта. Это был потайной выход на улицу, благодаря которому можно будет ускользнуть и от толп поклонников, и от начальства.
Мы оставили Бориса и компанию, полуодетых и передающих друг другу бутылки, готовиться к концерту и отправились искать свои места. Зал с классическим театральным интерьером и уютной сценой был совсем небольшой, и людям приходилось тесно прижиматься друг к другу. Заполнен был практически каждый уголок: люди сидели, стояли, теснились в крохотных альковах по бокам. Всего было, наверное, человек триста. Я внезапно осознала, какими звездами здесь были Борис и другие музыканты. Строго говоря, его группа была вне закона, но за годы подпольной записи и такого же подпольного распространения своей музыки они обрели огромную популярность у этих жадных до культуры людей. Они без проблем собирают аудиторию в триста человек в клубе, который правительство едва признает как полулегальный. Я почувствовала невероятное возбуждение от осознания того, что среди всех этих паломников рок-н-ролла я была чуть ли не единственной, напрямую и тесно связанной с их мессией.
Первая вышедшая на сцену группа называлась «Зоопарк» во главе с Майком Науменко. Толпа немедленно подалась вперед, с интенсивностью, к которой я была явно не готова. Мы с Джуди прижались друг к другу, в то время как остальная публика повскакивала с мест с поднятыми высоко вверх руками и начала танцевать. «Зоопарк» звучал как хорошо знакомый мне рок-н-ролл, разве что с русскими текстами. Майк выглядел как заправский американский рокер 70-х, вплоть до зеркальных очков-авиаторов. Позднее я узнала, что он, вместе с Борисом, был одним из первых рокеров, начавших писать песни на русском языке. Мне почти не довелось услышать его живьем после этого первого концерта, мне говорили, что он сильно пьет. Впрочем, мало кто из русских, с кем я встречалась, не страдал от такой же слабости.
Воодушевление в толпе увеличилось, когда на сцену вышла следующая группа – «Странные Игры». Игравший в стиле ска или новой волны состав с трубами, саксофоном и тубой – человек шесть-восемь в общей сложности – выстроился в шеренгу перед публикой и начал слаженно двигаться под ритм собственной музыки. Мне они напомнили играющие во время матчей американского футбола маршевые духовые оркестры, разве что у них не было накладных плеч и сверкающих пуговиц. По звуку, впрочем, они были, безусловно, рок – международный культурный феномен, который, как я поняла, люди любят везде, вне зависимости от географии.
В нескольких рядах перед нами я заметила человека в костюме. Крупная серая фигура в очках с толстой роговой оправой была неподвижна среди беснующихся вокруг и раскрасневшихся от возбуждения людей. Время от времени он поворачивался и смотрел на нас с Джуди. Наверняка из КГБ, решила я. Во время перерыва он опять повернулся.
– Вы Джоанна?
Я ничего не ответила.
– Борис говорил мне о вас.
Я отвернулась, сделав вид, что не слышу его. Меня охватила паника. На самом ли деле он друг Бориса? Откуда он меня знает? Кто еще здесь работает на КГБ? Не нужно ли нам с Джуди уходить? Интерес КГБ ко мне вызывал странное возбуждение, он как бы придавал значимость Борису и другим андеграундным музыкантам и заодно мне, причастной к их величию.
Тем временем свет погас, и на сцену вышла очередная группа. Высокие силуэты музыкантов привели публику в еще большее возбуждение. Я разглядела среди них высокого с романтической азиатской внешностью вокалиста: отточенные черты лица и прекрасный, живой голос. Звали его Виктор Цой, а группа называлась «Кино». Он стоял неподвижно с опущенными вниз руками и притоптывал в такт музыке, не отрываясь глядя в колышущуюся массу публики. Несмотря на сдержанную, неприхотливую позу, он, казалось, полностью контролировал происходящее на сцене. Своей неподвижностью он заставлял людей смотреть на него не отрывая глаз, внимательно слушать музыку и погружаться в нее. На медленной ритмичной песне под названием «Транквилизатор» я почувствовала себя загипнотизированной. Еще на одной песне слов понять я не могла, но почувствовала вдруг, что подпеваю вместе со всеми: «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра». Я понятия не имела, что это значит, но остановиться не могла.
Я не сразу обратила внимание на других музыкантов «Кино»: высокая, невероятно яркая фигура игравшего стоя барабанщика и гитарист. Вдруг меня осенило: это тот самый блондин, с которыми мы встретились глазами перед концертом. Я опять ощутила такую же киношную магию: зал вокруг меня исчез, а стук сердца вытеснил ритм музыки. Он был божественно красив. Все остальное время концерта я не могла оторвать от него глаз. Потом я узнала, что зовут его Юрий[30]. Для меня он был как античный Давид работы Микеланджело: стройный, мускулистый, сильный.
После «Кино» мы с Джуди восторженными криками встретили появившихся на сцене Бориса и «Аквариум». Борис говорил мне, что название группы он позаимствовал у пивной в отдаленном ленинградском районе Купчино. Я впервые слушала полноценный «Аквариум»: барабаны, гитара, клавиши, скрипка и Сева на виолончели. В клавишнике я узнала Сергея Курёхина, Капитана, чье выступление в подвале я видела в свой первый приезд. Вскоре я узнала, что кроме игры в «Аквариуме» он также продюсирует множество подпольных групп и пользуется серьезной репутацией как классический пианист. Практически во всех видеоклипах разных групп, которые я снимала в течение следующих нескольких лет, неизменно присутствовал Сергей: либо отчаянно колотя по клавишам, либо просто улыбаясь своей плутовской улыбкой откуда-то из уголка кадра.
Как всегда, в центре моего внимания был Борис, и я переполнилась невероятной гордостью, увидев его степенно выходящим на сцену с белым Stratocaster’ом наперевес, как рыцарь с копьем, сияющим новым блеском. Весь вечер он играл на нем попеременно со своим гитаристом Сашей Ляпиным[31], и я была счастлива ощущением того, что и мне удалось внести посильный вклад в происходящую у меня перед глазами революцию.
Весь час выступления «Аквариума» я пребывала в состоянии эйфории. Толпа безумствовала, Борис был ее кумир. Со свисающей с плеча гитарой он напоминал Атланта, держащего на плечах весь мир: настоящий титан. За жестким рок-н-роллом следовал тягучий тяжелый блюз, затем мягкая лирическая баллада. Весь зал в унисон подпевал торжественному гимну «Рок-н-ролл мертв». Время от времени мне хотелось ущипнуть себя: неужели я нахожусь в Советском Союзе, стране, считающейся «империей зла» и нашим самым страшным врагом, и я по уши влюбилась в рок-группы этой страны?