Читать онлайн Взорви эти чертовы двери! И другие правила киноделов бесплатно

Глава 1. Неважно, где все начинается

«…У вас под ногами целое состояние! А вы не видите этого!»

Уолтер Хьюстон – Хамфри Богарту в фильме «Сокровища Сьерра-Мадре» (1948)

Бывает, я оглядываюсь вокруг, потом вспоминаю, с чего я начинал, еще раз оглядываюсь и думаю: как это возможно? Да чтобы мне так повезло? Не может быть. Вы меня разыгрываете. Все случившееся со мной до сих пор кажется несбыточной мечтой. Урок первый: я – ходячее доказательство того, что любой человек независимо от происхождения может всего добиться. Ключевое слово «может» – может добиться, но не факт, что добьется. Как я уже сказал, я ничего вам не гарантирую.

Я родился очень давно, примерно миллион лет назад – в 1933 году. В год моего рождения в Англии свирепствовал худший экономический кризис за всю ее историю; впрочем, через шесть лет о кризисе и думать забыли, так как случилось кое-что похуже – Вторая мировая война.

Мать моя была уборщицей, и на момент моего рождения у нее уже был один сын – хотя об этом я узнал лишь после его смерти, так как мать скрывала факт его существования, любила и ухаживала за ним втайне от всех[3]. Отец работал грузчиком на рыбном рынке в Биллингсгейте. Это был умный человек, не получивший между тем никакого образования: он закончил всего несколько классов, что для представителя рабочей среды того времени являлось обычным делом. Жили мы в тесной двухкомнатной квартире в доме викторианской постройки, стоявшем в Кэмбервелле. В те времена Кэмбервелл считался одним из беднейших районов Лондона; впрочем, тогда весь Лондон был гораздо грязнее и прокопченее, чем сейчас. От улицы нас отделяло три лестничных пролета; от единственного туалета во дворе – пять. Я болел рахитом – болезнью нищих, ослабляющей кости, – и ковылял по ступенькам в ортопедических скобах.

Через три года после моего рождения на свет появился мой брат Стэнли, а еще три года спустя началась Вторая мировая. Лондон подвергся бомбардировкам люфтваффе, и нас с братом – мне было шесть, брату три – эвакуировали, разделили и передали в разные приемные семьи. Моя оказалась весьма неласковой: мне выдавали дневной паек из банки сардин и куска хлеба, а на выходные, когда семья уезжала, запирали в чулане под лестницей. Как только немцы прекратили бомбить железную дорогу, мать приехала и спасла меня, еле живого, но к тому моменту у меня успели развиться клаустрофобия, сохранившаяся до сих пор, и полное неприятие жестокости к детям.

В шестнадцать я закончил школу, провалив половину экзаменов, и какое-то время перебивался случайными заработками в конторах. В восемнадцать меня призвали в армию и сначала отправили в послевоенную Германию, оккупированную войсками союзников, а потом – воевать с коммунистами в Корею.

В те годы классовое расслоение в Великобритании ощущалось острее, чем в любой другой стране, и я ежедневно убеждался в том, что нахожусь на низшей ступени иерархии. Разумеется, где-то в мире люди жили еще хуже, но тогда я об этом не догадывался. Я знал лишь одно: я был беден и принадлежал к рабочему классу.

Незавидное положение для начала любой карьеры, а для карьеры в кино – особенно. Но мне, Морису Джозефу Миклуайту – а именно так меня звали тогда, – мое детство никогда не казалось плохим. Я не знал другой жизни, меня любили, мои мать и отец были прекрасными родителями, и даже в худших моментах находилось что-то хорошее.

К примеру, Вторая мировая – самое ужасающее и трагическое событие XX века – мне, шестилетнему, казалась величайшей удачей. Когда нас с братом и матерью эвакуировали во второй раз, из пропахшего гарью Лондона мы переехали в идиллический Норфолк, где я мог сколько угодно бегать на свободе, дышать свежим воздухом и воровать яблоки из соседских садов. Я сдружился с громадной тягловой лошадью по имени Лотти, и та стала мне как родная. Все химикаты пошли на взрывчатку и боеприпасы, и целых пять лет мы ели чистейшие овощи и фрукты, выращенные без удобрений. И хоть у нас не было ни сахара, ни сладостей, ни газировки, нам бесплатно выдавали апельсиновый сок, рыбий жир, солодовый экстракт и витамины. Для многих переход на военные пайки был связан с лишениями, но не для меня – в войну мой рацион существенно улучшился. Я избавился от рахита и стал расти не по дням, а по часам.

Из-за войны у меня появилась возможность сдать так называемый экзамен «одиннадцать плюс»[4] и поступить в хорошую грамматическую школу[5] – не каждому парнишке из рабочей семьи так везло. Отец ушел на войну, пережил Дюнкерк, Эль-Аламейн и освобождение Рима; у меня до сих пор сохранилась открытка, присланная им из Дюнкерка на мое шестилетие, и четки, полученные им в благодарность от Папы в сорок четвертом. Он вернулся уставшим, погрустневшим, но его возвращение служило ежедневным напоминанием о нашей удаче. Каждый день на протяжении шести военных лет мы жили в страхе получить телеграмму с печальной вестью – и какое счастье, что не получили. Когда мы вернулись в Лондон после войны, мне было двенадцать; по-прежнему тощий, как тростник, я вытянулся до шести футов и уже тогда был на голову выше отца. Нас переселили в новостройку в Элефант-энд-Касле. Там было электричество, горячая вода, настоящая ванна, холодильник, а главное – туалет не на улице. Мы в жизни такого не видывали. Нам это казалось роскошью.

С малых лет я усвоил урок: любая трагедия, даже катастрофа, может обернуться чем-то хорошим лично для вас. Я научился искать хорошее в кошмарных обстоятельствах. Вспоминая военные годы, я понимаю кое-что, о чем тогда не догадывался (а зря): если у меня получилось, надежда есть у всех. Даже если вы начинаете с самых низов, у вас есть шанс подняться и заявить о себе.

Что бы ни подбросила вам жизнь – учитесь извлекать максимум из обстоятельств

Детство не выбирают. Родителей не выбирают, как и среду и время, когда родиться. Но в любых обстоятельствах можно чему-то научиться. Сейчас я понимаю, какие превосходные уроки извлек из своего бедняцкого детства, в котором было и хорошее, и плохое. Отец учил меня стремиться к большему, чем предопределено социальным положением и средой. Мать научила меня всему, что нужно, чтобы вырваться из нищеты и добиться успеха. Вместе они стали моим буфером и обеспечили мне отличный старт; благодаря им я всегда твердо стоял на своих двоих.

Мой отец был умнейшим человеком, с прекрасным чувством юмора. Мы с братом считали его героем. Он мог собрать радиоприемник из запчастей с нуля. Читал и писал он не очень хорошо, как многие люди его поколения, и из-за неграмотности своей мог браться лишь за ручной труд. По характеру он никогда не был весельчаком-кокни[6]. Он так и не смог стать по-настоящему счастливым. Глубоко недовольный своими жизненными обстоятельствами, он утратил всякую надежду их изменить. Я часто смотрел на него и думал: чего бы он достиг, будь у него образование? И понимал: черт, значит, мне надо учиться, иначе я закончу как он: буду вставать в четыре утра каждое утро и грузить мороженую рыбу, а потом спускать всю получку на скачках. Отец умер в больнице святого Фомы, когда ему было всего пятьдесят шесть. Я был с ним в тот день. В его карманах нашлись три шиллинга и восемь пенсов, и это все, что он мог предъявить после того, как всю жизнь вкалывал как ломовая лошадь. Выйдя из его палаты, я поклялся, что добьюсь в этой жизни большего и моя семья никогда не будет прозябать в нищете.

Мать способствовала моему успеху самым непосредственным образом: ведь именно благодаря ей мне досталась первая роль. Я, трехлетний карапуз, должен был открывать дверь своим коллегам по спектаклю – местным сборщикам долгов (те, впрочем, не подозревали, что тоже играют роль). Произнеся единственную фразу: «Мамы нет дома», я захлопывал дверь у них перед носом и бежал вверх по лестнице в нашу крошечную квартирку.

Мне нравится эта история; к тому же она полностью правдива. Но на самом деле мама дала мне гораздо больше.

Благодаря ей я стал таким, какой есть.

Когда отец ушел на войну, мне было шесть, а моему брату Стэнли – три. Когда отец сел в армейский грузовик и уехал, мать не плакала. Она повернулась к нам, посмотрела на нас серьезно и сказала:

– Ваш отец уехал. Теперь вы должны заботиться обо мне вместо него.

– Конечно, мам, – кивнули мы в унисон. – Мы позаботимся. Не переживай.

Разумеется, это была неправда. Разве могли мы, два малыша, о ней позаботиться? К тому же мама наша была не робкого десятка и сама смогла бы за себя постоять. И хорошо, что смогла, ведь отца не было четыре года. Но именно тогда, в тот торжественный момент, я впервые в жизни ощутил ответственность, которую пронес через всю жизнь. Я всегда ощущал необходимость заботиться о своих близких, а если мне это не удавалось, испытывал ужасное чувство вины.

В то же время мама научила меня отдыхать, веселиться, смеяться и относиться к себе с юмором. Жизнь у нее была не сахар, но, в отличие от отца, она не разочаровалась в ней и не жалела себя. Она любила смеяться, с улыбкой воспринимала все унижения и тяготы нищеты, неизбежной для жены игрока. Шесть лет высматривала парнишку-посыльного в дурацкой кепке – не несет ли похоронку? – и всю жизнь хранила в тайне сам факт существования Дэвида, своего любимого первенца.

Именно мама не дала мне заболеть звездной болезнью, когда я стал популярным.

Когда я вырос (немного) и остепенился (чуть-чуть), мама каждую неделю приходила к нам на обед в воскресенье (мы с моей женой Шакирой поселились в Виндзоре). Иногда на обеде присутствовали только мы, иногда заходили друзья – и многие из них были знаменитостями киноиндустрии. Однажды в воскресенье, сразу после окончания съемок фильма «Человек, который хотел стать королем» – приключенческой комедии 1970 года, действие которой происходит в выдуманном государстве на границе с Индией, – к нам в гости пожаловали великий режиссер Джон Хьюстон и продюсер Джон Форман. Работать с ними, как и с моим коллегой Шоном Коннери, сыгравшим вторую главную мужскую роль в этом фильме, было одним сплошным удовольствием.

Так вот, гости жевали ростбиф, а мама тем временем обсуждала с Форманом цены на молоко. Ее искренне интересовал этот вопрос, потому что цены на молоко недавно выросли аж на два пенса, и Джон, конечно, согласился, что это совершенно никуда не годится. Мама всегда оставалась собой и относилась к любому человеку как к равному.

А еще она превосходно разбиралась в людях и с ходу могла определить, хороший ли перед ней человек и стоит ли ему доверять. Она знала, что в людях самое ценное. Помню, однажды, в 1970-е, на приеме в моем доме, где собралось множество звезд и успешных людей – были там и Питер Селлерс, и Лайза Миннелли, и Шон Коннери, и Нанетт Ньюман, и Роджер Мур, – мама тихонько спросила меня:

– А это кто?

Я взглянул туда, куда она показывала – через комнату, полную кинозвезд, – и ответил:

– Это очень известная актриса, мам. Очень, – и назвал ее имя. Актриса действительно была очень популярна и необыкновенно красива и жизнерадостна; звезда любой тусовки.

– Не нравится она мне, – сказала мама, поджав губы. – Совсем не нравится.

– Почему, мам? – спросил я.

– Она со всеми в этой комнате пообщалась, кроме меня, старой. Она не любит стариков.

Голливудский блеск любому вскружит голову. Для этого и нужны рядом люди трезвомыслящие – они не дадут потерять почву под ногами.

Но главное, что дала мне и моим братьям наша мама (пожалуй, братьям даже больше, чем мне, ведь я был более самостоятельным и мог сам о себе позаботиться), – безусловная, абсолютная, преданная любовь. Любви было так много, что моим самым ясным детским воспоминанием о Рождестве осталось не то, что отец воевал, не то, что подарков было мало, – нет; я помню, как мама резала единственную карамельку из праздничного пайка острым ножом ровно пополам, чтобы нам с братом досталось поровну. Нож соскользнул, она поранилась и на минуту вышла; вернулась с забинтованным пальцем и продолжила пилить конфету, пока та наконец не разломилась надвое. (Отец тоже меня любил, но был не силен в выражении эмоций.)

Если с детства вы окружены любовью, во взрослом возрасте вам не составит труда демонстрировать свою любовь к окружающим. Когда родилась моя первая дочь Доминик, я был молод, беден и нередко испытывал отчаяние. Мне не всегда удавалось быть таким отцом, каким я хотел. Но все, что я сделал правильно, я сделал благодаря матери; если я и был хорошим отцом для Доминик и моей второй дочки Наташи и хорошим дедом для моих трех внуков, то это лишь потому, что мама окружала нас, своих трех сыновей, безусловной любовью, для которой не существовало ни преград, ни предрассудков.

Скажу больше: в какой-то степени именно благодаря маме мне удалось завоевать расположение Шакиры, с которой мы вместе прожили уже сорок семь лет. Я столько раз рассказывал о том, как встретил свою жену, как ухаживал за ней и безнадежно влюбился в нее, что она умоляла меня не повторять эту историю снова. По этой причине, если вы не слышали эту невероятную историю о том, как мне несказанно повезло, вам придется поискать ее где-то еще – не в этой книге! Однако мало кто знает о том, как моя потрясающая, элегантная, умная жена прониклась ко мне расположением. Мне-то всегда казалось, что дело в моем неотразимом обаянии кокни и сногсшибательной внешности, но однажды я подслушал ее интервью для одной газеты. «Что привлекло вас в Майкле?» – спросил репортер, а Шакира ответила: «Его отношение к матери».

У большинства успешных людей есть история о хорошем учителе, способствовавшем их успеху, и я не исключение. Директриса деревенской школы в Норфолке мисс Линтон была грозной и суровой женщиной лет шестидесяти с необычной для женщины стрижкой – точь-в-точь как у моего отца, казалось мне тогда. Она была не замужем, выкуривала сто сигарет в день и с нами, детьми, вела себя без нежностей. Но спустя некоторое время ее отношение ко мне смягчилось. Она заинтересовалась мной, стала давать мне дополнительные уроки, тренировала со мной технику чтения, научила играть в покер, чтобы я лучше считал. В конце концов именно благодаря ей я сдал экзамен в грамматическую школу. В жизни не видел ее счастливее, чем в тот день, когда она подбежала ко мне на деревенской площади и сообщила, что я поступил: я был первым ребенком из деревенской школы, кому это удалось.

Мисс Линтон стала первым человеком, кого я полюбил помимо непосредственных членов моей семьи. Поначалу меня пугала эта странная незнакомая женщина, но постепенно я стал воспринимать ее как вдохновляющую личность, изменившую течение моей судьбы, и образец человеческой доброты. Знала ли она, что научила мальчика, к которому отнеслась как к собственному сыну, тому, что первое впечатление часто бывает обманчивым?

Я поступил в грамматическую школу, но был не лучшим учеником. Школа, куда я перешел после войны, пришлась мне совсем не по вкусу, и чувство было взаимным. Я прогуливал при любой возможности. Основные знания о мире я получал из книг и кино. Я читал «Нагие и мертвые» Нормана Мейлера, «Отныне и вовек» Джеймса Джонса, смотрел «Сокровища Сьерра-Мадре», «Мальтийского сокола» и «Африканскую королеву» Джона Хьюстона. Эти книги и фильмы стали для меня возможностью сбежать от мрачной, тягостной послевоенной реальности. Они показывали, что мир гораздо больше того, что я видел поверх руин разбомбленных зданий и сквозь густой лондонский смог. Я не стану рекомендовать прогуливать школу тем, кто хочет чего-то добиться в жизни, но, если уж так случится, знайте: нет лучшей замены школе, чем кинотеатр и публичная библиотека.

Слон (так все называли район Элефант-энд-Касл[7], причем обычно любое упоминание о Слоне сопровождалось суровым немигающим взглядом – мол, туда лучше не соваться) был местом не для слабонервных. С ранних лет я понял, как важно иметь друзей, которые в случае чего могут за тебя заступиться.

Самой опасной бандой Слона в 1950-е были фарцовщики, а после – тедди-бои (потомки фарцовщиков). Это были отчаянные, вспыльчивые и очень опасные ребята. Что мог поделать с ними пятнадцатилетний тощий парнишка вроде меня? В наше время в Слоне у одиночек не было шансов. Именно поэтому мне тоже пришлось вступить в банду. В нашей банде состояли по большей части веселые и спокойные ребята. Мы не ходили по улицам в поисках приключений.

Я вспомнил о своей юности в 2009 году, когда вернулся в Слон на съемки фильма «Гарри Браун» и познакомился с местными парнишками – те ошивались вокруг места съемок, а в итоге мы позвали их в качестве статистов (фильм стал дебютом талантливого молодого режиссера Дэниэла Барбера). Я с удивлением и радостью обнаружил, что эти ребята не прочь поговорить о своей жизни со мной, стариком, а когда они начали рассказывать о своем житье-бытье, я понял, как все изменилось в моем родном Слоне, и не в лучшую сторону. Наш блочный дом был маленьким и тесным, но мы могли считать его своим: у нас был свой маленький сад, свой забор, своя входная дверь. За дверью меня ждала любящая семья; я получил приличное образование. А эти ребята жили в ветхих многоэтажках, полных опасных углов и отделенных друг от друга темными переулками; семейные обстоятельства у многих были крайне тяжелыми, а школу пришлось бросить. В наше время неблагополучные подростки выпивали и дрались на кулаках; теперь на смену спиртному и дракам врукопашную пришли наркотики, холодное и огнестрельное оружие. А главное – им некуда было пойти; у них не было никаких перспектив.

Большинство людей не понимают, что, объединяясь в банды и группировки, молодежь поступает так не для того, чтобы нападать. Мы делали это, чтобы никто не напал на нас. Ребята, которые попадают в банды, не такие уж и плохие; они делают подобный выбор (вполне разумный, в сущности), пытаясь таким образом защититься.

Сам того не подозревая, в банде я овладел полезными актерскими навыками. Я приучился изображать из себя крутого парня, который ничего и никого не боялся, хотя на самом деле боялся всего и вовсе не был крутым. Научился наблюдать и слушать, считывать людей с первого взгляда, определять их характер и настроение. Враждебны ли они? Стоит ли им доверять? Способны ли они к насилию?

Когда я стал актером и подолгу сидел без работы, из банды меня выгнали: во-первых, я не мог угощать ребят выпивкой в пабе, когда была моя очередь (это была обязанность каждого), а во-вторых, всех актеров считали слабаками, а значит, в банде мне было не место. Тогда я вступил в другую банду, состоявшую как раз из безработных актеров, писателей и музыкантов. На нас никто не нападал с ножом, но вместе нам все равно было спокойнее. Сейчас мне почти девяносто лет, мои друзья умирают, и поддержать товарища чаще всего означает прийти к нему на похороны. Но как бы вы ни называли своих друзей – бандой, группировкой или как-то еще, – суть в том, что без них никуда. Всем нужны люди, которые принимают нас такими, какие мы есть, и готовы поддержать нас в любой ситуации. С друзьями жить веселее.

Когда мне исполнилось восемнадцать, меня и всех моих друзей призвали на военную службу. Я два года прослужил пехотинцем в Британской армии.

Когда мой отец ушел на войну, во мне впервые зародилось чувство ответственности; в подростковые годы на опасных улицах Слона я продолжил учиться мужественности, но окончательно стал мужчиной после армии, попав на войну с Кореей. Ничего хуже службы в Британской армии со мной в жизни не случалось. Окидывая взглядом прожитые годы, я понимаю, что худшего кошмара, чем служба в Корее, не бывало в моей жизни ни до, ни после. Но я также понимаю, что это был самый ценный для меня опыт.

Тренировочный лагерь стал тяжким испытанием моих физических и моральных сил. За восемь недель, что я провел в нем, я не припоминаю, чтобы куда-то шел: мы только бегали, ползали по тренировочной площадке, маршировали, преодолевали препятствия – и снова бегали. А в любую свободную от этих дел минуту чистили форму (всем она была или мала, или велика) и устаревшее обмундирование. Пусть наши мундиры не подходили по размеру, пусть оружие давало сбои, зато все было начищено до блеска. Во время всех этих занятий нас подбадривали рявканьем хмурые сержанты, устало выполнявшие свою задачу – сделать из никчемных оболтусов боеспособных солдат.

Сначала меня направили в послевоенную Германию в составе сил союзников, но там я почти постоянно отбывал наказание за единственную провинность – умение читать. Дело в том, что я, как человек грамотный, прочел армейские правила и знал, что нам, рядовым, можно, а что нельзя. Из-за такой наглости начальство превратило мою службу в сплошную чистку картошки; меня оставляли дежурным в части, пока остальные шли в увольнительную в город, и заставляли скоблить дощатый пол в дежурке старыми бритвенными лезвиями.

Но вы бы знали, как я мечтал вернуться к картошке и лезвиям, очутившись в Корее, в траншее, кишащей самыми наглыми и хитрыми в мире крысами, лицом к 38-й параллели, за которой меня ждали два миллиона озлобленных китайцев.

Отправившись воевать в Корею, я больше всего боялся оказаться трусом. Я боялся, что мне захочется сбежать. Несколько раз я чудом избежал смерти: стоя на страже в первую ночь на передовой; под снайперским обстрелом; наткнувшись на двухметровую змею. Тогда-то я и понял, что трусом не был. Да, я испугался до смерти, но не струсил. Отчасти меня закалило обучение в тренировочном лагере. Но, думаю, не обошлось и без помощи отца – тот учил меня боксировать, стоя на коленях, когда я был ростом ему по пояс, и в конце каждого поединка сбивал меня с ног и объявлял: «Продул!» – а потом всегда заставлял отыгрываться. Но главное – во мне самом было что-то, что не давало сбежать. Я и не знал, что во мне это есть; понял только на войне.

Как-то раз, черной, влажной ночью, кишащей москитами, настала моя очередь идти в патруль на нейтральную полосу с двумя товарищами и офицером. На середине пути мы почуяли запах чеснока и сильно испугались: китайские солдаты жевали чеснок, как американцы – жвачку, и этот запах предвещал беду. После войны я много лет не переносил чеснок в пище. Такие же неприятные ассоциации вызывало у меня оливковое масло – в детстве мама капала его нам в уши, чтобы вычистить серу. Мысль о том, чтобы полить маслом салат и съесть его, казалась мне отвратительной, но это было тогда, а не сейчас. Сейчас я привык, а ушам моим уже ничего не поможет: я стал совсем глухим.

Но вернемся к моему рассказу. В ту ночь на нейтральной полосе я испытал не страх, а гнев – пылающую, раскаленную ярость – при мысли, что меня вот так, ни за что, убьют в этой ужасной вонючей дыре, а у меня даже шанса пожить толком не было; я не успел осуществить ни одну свою мечту. И я решил, что если умру, то заберу с собой на тот свет как можно больше народу. Я не собирался сдаваться без боя. Мои товарищи со мной согласились, и мы бросились навстречу врагу.

Оказалось, что никакого врага не было. Той ночью мы кружили в непосредственной близости друг от друга, но так и не столкнулись лицом к лицу, и в конце концов наш патруль вернулся на свои позиции в целости и сохранности. Нас было не узнать – так распухли наши искусанные москитами лица. Смертельно уставшие, мы свалились без ног. Но та ночь оказалась для меня очень важной. Тогда я взглянул смерти в лицо и не струсил. Я узнал о себе то, в чем никогда больше не сомневался: если кто-то захочет меня убить, пусть приготовится заплатить, потому что я не сдамся без боя. Я никому не желаю вреда. Но если кто-то решит угрожать мне, запугивать меня – если кто-то захочет мне навредить, – я этому человеку не завидую.

Кончился год службы в Корее, и мы покинули свой пост, а на смену нам пришли новые силы. Нашим сменщикам было по девятнадцать лет – всего на год меньше, чем нам, но, проходя мимо них, я взглянул в их лица, потом посмотрел на товарищей и понял, что мы выглядели лет на пять, а то и на десять старше. Мы повзрослели. Мы прошли испытание. Теперь мы знали, в чем соль жизни. А я, повидав смерть и чудом оставшись в живых, преисполнился еще большей решимости чего-то в жизни добиться.

Служба в армии преподала мне один урок, и я поделюсь им с вами: чего бы вам это ни стоило, не попадайте рядовым пехотинцем на войну. Даже если вам повезет и вы уйдете живым, это будет невообразимый кошмар. С другой стороны, после войны мне ничего не стоило стать счастливым: тому, кто воевал в Корее, любое другое занятие кажется счастьем. Корея научила меня ценить каждую минуту каждого дня с того момента, как я открывал глаза утром, и до того момента, когда вечером я засыпал.

Война отвратительна и ужасна, и я не пожелаю никому – ни одному молодому человеку – пережить ее. Я никогда бы не стал призывать никого отправляться на войну, где людей калечат и убивают. Но я верю в пользу армейской подготовки в мирное время. Попробуйте полгода побегать под проливным дождем, поползать на тренировочной площадке, полгода чистить грязное оружие до блеска, следовать приказам и учиться защищать свою страну. Такая подготовка прививает ценности и чувство принадлежности, остающееся с вами на всю жизнь. Я понимаю, что мои слова звучат старомодно. Но в наш век, когда для любой более-менее приличной работы требуется хорошее образование, а телефоны и айпады постоянно отвлекают от дела, молодежь порой даже не догадывается, как на самом деле нужна ей дисциплина и сосредоточенность на цели.

Не стремитесь к богатству и славе; просто найдите занятие по душе

Странный совет из моих уст, но я все же порекомендую каждому, кто стремится стать богатым и знаменитым: не надо этого делать.

В юности я никогда не ставил перед собой такую цель. Мои экранные герои, которыми я восхищался каждую субботу на утреннем сеансе в кино, – Марлон Брандо, Спенсер Трейси, Кэри Грант, Кларк Гейбл и величайший из всех Хамфри Богарт, – были широкоплечими загорелыми красавцами со сверкающими белозубыми улыбками. Эти элегантные полубоги обитали в раю – Голливуде, – а я был всего лишь долговязым носатым парнем из рабочего района.

Я знал, что с моей внешностью и акцентом стать звездой мне не светит. Голливуд казался далеким и недосягаемым. В годы моей юности – 1940–1950-е – акцент не только выдавал происхождение, но и определял судьбу: выговор кокни, какой был у меня, не сулил ничего хорошего.

Так что я никогда не мечтал о богатстве и славе. Я не преследовал такой цели. Зато в ранней юности я нашел себе занятие по душе – актерство. И до сих пор считаю это своей самой большой удачей (хотя в жизни мне часто везло).

А к актерству я пришел благодаря другой своей большой любви – девчонкам. В четырнадцать лет я, прыщавый, худосочный и озабоченный подросток, стоял и таращился в окно молодежного клуба на группу красивых девушек; ни с одной из них мне, естественно, ничего не светило. Наш клуб Clubland располагался в новехоньком здании на Уолворт-роуд и был построен с нуля преподобным Джимми Баттервортом, который им и заведовал. Я стоял раскрыв рот, и тут дверь, на которую я облокотился, распахнулась, и я ввалился прямиком в помещение театрального кружка, чем немало позабавил собравшихся. Оглядевшись, я понял, что мог бы сразу убить двух зайцев: стать актером и попасть в Голливуд, а значит, и поучаствовать в любовных сценах – и вот тогда-то мне уж наверняка удастся поцеловаться с одной из этих милашек. Так, из не самых благородных побуждений, и началась моя актерская карьера, но я никогда об этом не жалел.

Не так-то просто попытаться выразить словами, почему мы занимаемся делом, которое приносит радость, – это все равно что объяснять, почему мы любим кого-то или почему твой любимый цвет – синий. Вроде бы все очевидно, и тем не менее очень трудно выразить словами, почему именно цвет морской волны идеален и наиболее приятен глазу, а твоя возлюбленная – самый удивительный человек из всех, с кем тебе посчастливилось повстречаться. Так же мне трудно объяснить, почему актерство – самое увлекательное занятие на свете; конечно, есть вещи и повеселее, но они, увы, запрещены законом!

Первой ролью, сыгранной мной в молодежном клубе Clubland, стала роль робота. У меня была всего одна строчка текста. Роль была скромная, а один саркастичный и жестокий критик заявил, что только для нее я и гожусь. Но я помню, как мне понравилось выступать на сцене и какое огромное чувство удовлетворения от достигнутой цели я испытал, когда спектакль закончился. То же чувство мне впоследствии приносило каждое выступление, каждый снятый фильм. Мне нравилось, что совместным трудом актеров и режиссера создается нечто удивительное, что я могу общаться с публикой и управлять ею. Я говорю что-то смешное, и зрители смеются; говорю что-то грустное – и они плачут. Это потрясающее чувство. Если я могу заставить зрителей узнать, полюбить или проникнуться неравнодушием к тем вещам, что ранее не вызывали у них ни любви, ни участия, к чему-то, о чем они даже не догадывались, то есть помочь им открыть что-то большее в жизни – я испытываю чувство, с которым ничто не сравнится.

К тому же актерская игра всегда давалась мне легко, и я не мог придумать другого занятия, в котором так бы поднаторел.

Однако я никогда не стремился к богатству и славе. Напротив, понимая, что звездой мне не стать, я решил просто играть в свое удовольствие и делать это по возможности как можно лучше – стать лучшим в своем маленьком мирке. Не звездой, не самым богатым и знаменитым, а просто лучшим. Если будет мне награда за труды, решил я, пусть будет, но я трудился не для награды. Мне нравилось то, что я делал, и это было интереснее, чем работать на заводе.

Забудьте о богатстве и славе! Богатство и слава – это не карьера. Для небольшого числа людей, кто достигает богатства и славы, это чудесный результат, проистекающий из сочетания упорного труда и невероятной удачи. Многие добиваются его, и оказывается, что не так-то это и здорово. Это не то, к чему стоит стремиться.

Я бы вот что посоветовал любому, начинающему путь, или тому, кому кажется, что на своем пути он свернул не туда: найдите дело, которым хочется заниматься, и научитесь делать его хорошо. Оцените имеющиеся ресурсы и используйте их по максимуму. Научитесь ремеслу. Что бы вы ни выбрали, это должно быть дело, которым вы готовы заниматься бесплатно. Занимаясь своим ремеслом, вы должны чувствовать себя прекрасно и полностью в своей тарелке. Отдайте ему всего себя. Поставьте себе задачу работать как можно лучше. Не каждый может стать знаменитым актером. Но если вы найдете занятие по душе, которое к тому же поможет оплачивать счета, вы найдете дорогу к своему личному раю.

Глава 2. Вся жизнь – пробы

Я всегда хотел для тебя одного – чтобы ты нашел место в мире, шел за мечтой, искал приключений, влюблялся, не боялся рисковать. Это все, чего я для тебя хотел.

«Последняя любовь мистера Моргана» (2013)

Первые девять лет моей актерской карьеры оказались скорее чистилищем, чем раем. Я любил свою работу (и до сих пор люблю). Но денег отчаянно не хватало. За всяким маленьким успехом следовали два катастрофических провала (кто-то из критиков скажет, что эта схема сохранилась на всю мою жизнь!). К тридцати годам я побывал на пробах около семисот или восьмисот раз, сыграл более ста ролей в театре, не менее ста небольших ролей на телевидении, тридцать эпизодических ролей в кино (с одной строчкой текста) и пару крошечных ролей в театрах Вест-Энда.

Можно ли сказать, что с каждым разом я играл все лучше и лучше? Или я просто ходил на пробы так часто, что прорыв просто должен был случиться рано или поздно? Не знаю. Но могу сказать о пробах одну вещь – и прошу, не воспринимайте мой совет буквально. Если вы актер и отправляетесь на пробы, можете прислушаться к моему совету. Но его же можно применить в любой сфере, где вы хотите произвести впечатление. В жизни случается немало ситуаций, когда приходится показывать миру, на что вы способны, чтобы получить желаемое.

Каждый день мы проходим пробы

Если вам кажется, что для проб необходимо, чтобы в помещении присутствовал директор по кастингу, вы ошибаетесь. Уже в приемной вы на пробах; сидя и ожидая начала прослушивания, вы на пробах; наливая себе чашку кофе, вы на пробах.

В любом общественном месте вы на пробах. Вы не знаете, кто за вами наблюдает. В спортивном зале за вами наблюдает инструктор. Он знает, что на соседнем велотренажере выбивается из сил парень, который снимает квартиру на двоих с перспективным молодым сценаристом. А когда вы гуляете с собакой? За вами наблюдает хозяйка неуправляемого бордер-колли. Вы не знали, что она – ассистент продюсера крупной кинокомпании? Или, допустим, вы решаете вмешаться в перепалку в автобусе и предотвратить драку. Испуганный молодой водитель, чья карьера вот-вот взлетит вверх, никогда не забудет этот день.

Возможно, эти ситуации покажутся вам притянутыми за уши, но я вас уверяю: это не так. Например, мой друг Шон Коннери как раз и начал свою актерскую карьеру в спортивном зале: он тягал железо, и тут его заметил директор по кастингу, которому нужен был парень на роль моряка, выглядевший бы чуть более убедительно, чем худосочные статисты[8].

Когда я снимался в авантюрной комедии «Гамбит» с Ширли Маклейн[9], на студии Universal начали проводить знаменитые экскурсии по киностудии, и туристов пускали на съемочную площадку. Каждый день к площадке подъезжал туристический автобус, из него выходила толпа туристов, а водитель пытался поймать тех актеров, кто не успел разбежаться и спрятаться, как газели на сафари, и уговорить их дать автограф. Один водитель особенно в этом преуспел: он специально подстраивал время экскурсий и место остановок так, чтобы мы не успели слинять. Нас это раздражало, но я не мог не восхищаться его предприимчивостью.

Я понимал, что это его работа, и решил подыграть ему. Чем прятаться от туристов, я охотно раздавал автографы, соглашался сфотографироваться с каждым, и постепенно мы с водителем познакомились поближе. И как, вы думаете, его звали? Майк Овитц. Тогда он был еще студентом, но позднее стал основателем и директором CAA («Си-эй-эй») – крупнейшего в мире актерского агентства – и одним из самых влиятельных людей в Голливуде.

Одно время я работал швейцаром в дешевой гостинице в Виктории[10] и как-то раз спас испуганную проститутку от назойливого внимания пьяного разбушевавшегося игрока. Я вырубил его, но не заметил его пятерых друзей, которые бросились на его защиту. Так вот, мог ли я знать тогда, что сын хозяина того отеля Барри Крост в будущем станет агентом в Голливуде и моим хорошим другом и много лет спустя предложит мне сняться в «Убрать Картера»[11]?

А если вы не актер? Не имеет значения. Какую бы роль вы ни играли, исполняйте ее так, будто девушка на кассе, женщина, которая готовит вам кофе, и даже парень из техподдержки, с которым вы общаетесь по телефону, когда-нибудь станут вашими боссом мечты, девушкой мечты или клиентом мечты. Во-первых, так вы научитесь быть более порядочным и добрым человеком. Во-вторых, вполне вероятно, что когда-нибудь кто-то из них действительно окажется вашим боссом, девушкой или клиентом.