Читать онлайн Большая книга ужасов – 90 бесплатно

Глава I

В бетонном заборе с толстенным слоем городской пыли была такая пробоина, что можно было пройти насквозь не нагибаясь. Конечно, Серёга её проигнорировал и полез через забор. Разбежался с пяти шагов, поставил ногу на бетонную плиту, похожую на коробку из-под яиц из-за этих своих выпуклых ячеек. Перемахнул через забор и шумно плюхнулся на ноги по ту сторону.

– Цирк приехал, – оценил Ваня. – Трепещи, заброшка, сейчас акробат не оставит камня на камне!

Он уже стоял на территории вместе с остальными (что он, дурак, лезть через забор там, где можно спокойно пройти?) и рассматривал руины.

Низкие корпуса красного кирпича уходили далеко, насколько хватало глаз. Как будто целый город, только необитаемый. Тут и там в небо тянулись трубы всех форм и размеров, от тоненьких ржавых до здоровенных, таких толстых, что вся компания проскочила бы со свистом, как Алиса в кроличью нору. На крышах низких корпусов – зелёный мох бесконечным ковром. Будто кто-то специально замаскировал, чтобы не было видно с вертолёта. Тут и там валялась арматура, битый кирпич, огромная ржавая коробка, возможно – бывший станок. И пожелтевшая непримятая трава выше пояса, намекающая, что никакой жизни здесь давно уже нет.

– Просто хотел размяться перед тем, как ломать ноги на руинах цивилизации. – Серёга исподтишка потирал больную руку. Гипс давно сняли, а она до сих пор… Пройдёт.

Ленка всё равно заметила. Подбежала, разгребая траву руками, будто плывёт, и стала отчитывать:

– Дурак, тут железки везде торчат. Знаешь, как можно напороться?! – На бегу она споткнулась об одну под смешок Мышки, но устояла, ухватившись за забор. Мягкая пыль под вспотевшей ладонью тут же свернулась в комочки грязи. Ленка вырвала пучок травы, стала вытирать руку, но только хуже сделала: трава тоже была грязной и какой-то пыльной… – Салфетки есть?

– Начинается… – Мышка плюнул в траву и пнул ногой Настю, потому что она была ближе.

– Я причём?! – Настя сорвала рюкзак и погналась за Мышкой, размахивая этим рюкзаком над головой и опуская, только чтобы двинуть Мышке по ногам. Мышка удирал, хохоча, путаясь в высокой траве, почти скрывающей его целиком.

Вся компания была знакома между собой не больше часа. Так бывает, когда переезжаешь в новостройки. Новый район, новые дома, все для всех новички и сами здесь новенькие. Чтобы почувствовать себя дома, нужно, чтобы рядом были друзья. Или хоть так: ровесники, с которыми можно замутить что-нибудь весёлое, например, полазить по во‐он той загадочной заброшке.

Идея была Мышкина, но поддержали её сразу все, Мышка не ожидал такого энтузиазма. Даже девчонки не испугались, наоборот: одна побежала за фотоаппаратом («Только дождитесь меня!»), другая принялась рассказывать, что заброшка эта – кондитерская фабрика, закрытая двадцать лет назад, что про неё в Сети куча страшилок, одна другой глупее… Вот откуда знает, а?

Мышка пробежал шагов десять, пока заметил, что больше за ним никто не гонится. Сперва увидел, как лыбится Ваня, глядя на него, а уж потом обернулся.

Настя стояла неподалёку, держа в опущенной руке оружие-рюкзак, и сосредоточенно разглядывала что-то на земле. Там, где своих ног-то из-за травы не видно. Мышка даже обиделся на секунду.

– Я тут вообще-то! Очки протри!

– Да погоди ты! – Настя присела на корточки, так, что было видать только её макушку со смешно торчащими в разные стороны кудрями-антеннами, и зашарила руками по земле. Вот это было уже обидно. Мышка завопил:

– Кла-ад! – подбежал и дёрнул её за шиворот, чтобы села совсем.

Она села, едва не кувыркнувшись спиной вперёд. Над травой взметнулся её кулак, уже испачканный в земле, зацепил по носу Ваню, подошедшего посмотреть, что там. Ваня коротко взвыл и отпрянул. А Настя только буркнула:

– Ага… – и встала, сжимая в кулаке что-то маленькое.

Ваня ещё держался за ушибленный нос, но, конечно, наклонился посмотреть. Подошли Серёга и Ленка. Мышке тоже было любопытно. Он их растолкал и уставился на грязную Настину ладонь.

Серёжка. Грязная, потускневшая, с блестящим всё ещё камешком, старомодная, это было видно. К серёжке хотелось дорисовать пенсионерку в пушистом берете и обязательно с сумкой-тележкой.

– Бабка какая-то потеряла. – Серёга взял и повертел в руках этот грязный кусок металла. Руки хотелось отряхнуть. Кому скажи: «украшение», – у виска покрутит. – Если здесь была фабрика, то тысячи человек работали. А если за всё время, то, может, и миллион. Думаю, сейчас таких находок будет… – он провел рукой по горлу, показывая, сколько именно, и хотел вернуть серёжку и вытереть руки, но Настя покачала головой:

– На замочек посмотри.

Замочек был как замочек: петелька, крючок, как на двери. Но Настя и Ленка смотрели на него странно и с какой-то опаской. Даже Мышка притих.

– Застегнут! – шепнула Ленка. – Вырвали.

– Может быть, – согласилась Настя. – А может, сама сорвала нечаянно. Грабитель бы с собой забрал, не стал бы бросать.

– Ага: кувыркнулась, пробила башкой дыру в заборе и сорвала серёжку! – подхватил Мышка.

– Да какая теперь разница, небось, сто лет прошло! Любите вы, девчонки выдумывать страшилки, сами себя пугать! – Ваня лукавил: заброшка его пугала. Огромная, как целый город, жутковатая даже издалека. Один бы он сюда в жизни не пошёл.

– В любом случае, у тебя ещё будет куча возможностей пофантазировать и побояться. Пойдёмте уже!

Настя кивнула, сунула серёжку в карман, и ребята пошли в сторону корпусов. Земли было толком не видать под этими зарослями, но мелкий мусор, какого обычно полно на таких заброшках, под ноги не попадался. Нет, арматуры, битого кирпича и всякого строительного хватало. А вот обычных человеческих следов: пластиковых бутылок, даже окурков, на земле не было. Ваня первый это заметил:

– Давненько здесь не ступала нога человека.

– Они прячутся в норы! – хихикнул Мышка.

– Как ты, что ли? Да ну! Просто нелюбопытный нынче народ пошёл. Все в телефонах своих сидят, нос поднять ленятся! – последнее он прошамкал старушечьим голосом.

Впереди был низкий одноэтажный корпус. Покоцанная старая стена без единой надписи, почти целая деревянная дверь. Даже крыльцо какое-то чистое, словно выметено, не вчера, но недавно. Металлические перила целы, не погнуты. Дверная ручка блестит, отполированная тысячами рук, и табличка на двери «Учебные классы».

– Это точно заброшка, а? – Ленка вопросительно уставилась на дверь. – Я не хочу, чтобы выскочил какой-нибудь охранник и всыпал нам.

– Охранник траву бы покосил… – Ваня рассеянно колупнул краску на перилах. – Совсем зажрались бродяги, даже на металлолом не срезали.

– Новый район, не обжились ещё… – буркнула Настя. – Что-то мне уже не по себе.

– Боишься, что этот, вырвавший серёжку у старухи, ещё здесь? Живёт в глуши, крылечко подметает… – Мышка вырвал пучок травы и замахал, будто правда пытается подмести крыльцо. Его кривляния никого не впечатлили, наверное, каждый думал об одном: заброшка какая-то не заброшенная. Как будто здесь и правда кто-то следит за бывшей фабрикой, не пускает бродяг мусорить и срезать перила на металлолом…

– Может, ну его, а? У меня новый фильм закачан…

– Не дрейфь, Ваня, в крайнем случае, убежим.

Глава II

Настя

Насте нравился её двадцатый этаж. Игру- шечные машинки, как будто из магазина, люди-муравьи, собаки – совсем крошечные и совсем не опасные. И дома. Дома нормального человеческого размера. Если смотреть с балкона двадцатого этажа, они не нависали над ней угрюмыми, серыми, будто могильные плиты, камнями, нет. Они были почти нормальные, почти такие, как положено домам: чтобы окна на уровне глаз и крышу видно. Если смотреть прямо, далеко-далеко, где ниточка шоссе пересекает железнодорожный переезд с игрушечными поездами и совсем не видимыми людьми и собаками, уходит в щетину леса и пропадает там…

Насте кажется, что если взять мамины очки, «дальнобойные», как она их называет, то за лесом, ещё чуть дальше по ниточке, можно будет разглядеть строительный рынок с его здоровенными яркими плакатами, кафешку с аляповатой вывеской (когда темнеет, на ней загораются лампочки), а уж за ней, в низине, в самой темноте, потому что ночью это шоссе не освещается, их старый дом.

Он стоит у самого шоссе в длинном ряду таких же маленьких, уютных, провожающих машины далеко за город. Соседка – тётя Клава по утрам выносит к дороге вёдра со срезанными цветами и здоровенными розовыми яблоками. Садится рядом на раскладную табуреточку и ждёт, пока кому-то из проезжающих понадобятся цветы или яблоки. Сейчас уже, наверное, к цветам и яблокам добавились грибы из леса: маленькие баночки с солёными, бусы из сушёных и просто срезанные, разложенные на газетке прямо на земле. Немного: Тётьклава редко ходит по грибы, вот Настя с дедушкой…

Пока он был жив, они пропадали в лесу весь август и половину осени, потому что кому-то всё-таки надо было ходить в школу. Настя без будильника вскакивала поутру, натягивала заготовленный с вечера «энцефалитный костюм», как дед его называл, – просто специальная одежда с защитой от клещей, бежала на кухню. Дед был уже там. Делал им в дорогу бутерброды с огурцом и варёной колбасой и ворчал, что Настя все грибы проспит.

В младших классах она пыталась ставить будильник: на пять, даже на четыре утра… Нет, вставала, вскакивала, одевалась, выбегала на кухню, в надежде, что уж в этот раз она будет первой… Дед так же сидел там, помешивая ложечкой цикорий в чашке, и ворчал, что Настя долго спит. Долго, класса до третьего, она пыталась встать раньше деда, но задача оказалась невыполнимой.

Они наскоро завтракали, дед заводил свой старый мотоцикл, «драндулет», как он его называл, и начиналась жизнь. Не та, где школа, уроки и сериал, потому что делать нечего, а другая, настоящая. Где мчишься на мотоцикле по почти пустому утреннему шоссе, с разгону влетаешь в лес. На лесных ухабах дед только чуть снижает скорость, чтобы близорукая Настя могла разглядеть, где прячутся грибы. У него шуршащая болоньевая куртка, которой, наверное, сто лет. Настя едет, вцепившись в неё, чтобы не свалиться на лесной дороге, и со всех сторон, и от самой куртки, к ней стекаются волшебные лесные запахи: хвоя, грибы, прелые листья. Дед ворчит: «Плохие грибы в этом году, сами в корзину не прыгают», – Настя смеётся, хотя слышит это в стотысячный раз. Это как пароль. Их пароль. Это значит, что дед заприметил грибную поляну, а Настя ещё не видит…

Она бегает глазами, выглядывая из-за дедовой спины, бормочет глупое детское заклинание: «Грибочек-грибочек, айда ко мне в мешочек», – и оно всегда срабатывает, всегда! Настя различает на земле оранжевые шляпки, вопит деду в ухо: «Во-он!» Он ворчит, что оглохнет из-за неё, и это тоже его дежурная шутка-пароль, дед уже плохо слышит. Он тормозит, выдаёт Насте розовый малышачий кузовок, себе берёт здоровенный зелёный, и они бегут наперегонки срезать грибы.

В лесу ещё было почти темно в это время, их полянку освещала только фара драндулета, и та вечно грязная, а дед видел всё. Соседи ворчали, что после них в лес ходить бесполезно, и это было правдой. Насте казалось, что от деда не спрячется ни один грибочек, что у него какое-то специальное грибное зрение или вроде того. Дед утверждал, что чует грибы, как пёс охотничий, Настя смеялась. Класса до пятого смеялась, пока не заметила, что дед и правда как-то замечает их с большого расстояния и почти в темноте. Может, это и было чутьё грибника, о котором пишут в интернете, может, ещё что-то.

Они катались по лесу до самого обеда. Дед не успокаивался, пока не набивал полные кузовки и последний пакетик, завалявшийся в бесчисленных карманах его древней куртки. Тогда они садились на поваленное дерево или пеньки, что было, дед доставал приготовленные с утра бутерброды. Они уже успевали слежаться, пропитаться влагой огурца, приобрести тот волшебный вкус «подарка от лисички». Давно, когда Настя была совсем маленькой и дед ещё не брал её за грибами, он приносил ей оставшиеся бутерброды и говорил: «От лисички». Она верила, пока не выросла и не узнала секрет. Но вкус-то не изменился!

Они ели, и дед рассказывал всякое интересное про грибы, лес и по сотому разу пересказывал, как он мелким заблудился в этом лесу, хотя лес был в разы меньше, чем теперь. Заблудился, вышел с другого конца, к железной дороге, да и сел на поезд, решив, что уж он-то до дому довезёт… Настя смеялась, потому что дед смешно рассказывал, жевала лежалый бутерброд и чувствовала, что вот это вот и есть настоящая жизнь. Не та жизнь школьной ботанички с вечно перемазанными ручкой ладонями. Не та, где самая большая опасность получить двойку или очередную колкость от школьных красавиц, ерунда это всё. Лес – это настоящее. Здесь можно пропасть, даже в таком маленьком, можно заблудиться и никогда не выйти, можно даже наткнуться на бешеную лисицу, от бешенства, между прочим, умирают. А можно кататься на верном драндулете полдня, чтобы вернуться домой с полными кузовками грибов.

Настя любила лес. Конечно, благодаря деду. Мать даже ворчала иногда, что дедушка делает из ребёнка лешего или знахарку-травницу, а девочке учиться надо… Но это она всегда так. Просто, чтобы поворчать. Матери нужно ворчать, как Насте нужны дед и лес. Настя всегда хорошо училась, опять-таки благодаря деду. Он объяснял ей дроби на апельсине, откуда-то знал (или сам сочинял?) смешные стихи-запоминалки по русскому и географии, а однажды привязал к скейту взболтанную бутылку газировки, чтобы наглядно показать закон физики. Весь двор залил сладкой водой, и мать опять ворчала. У них даже был тайный язык, долго, до первого класса, пока Настя не пошла в школу и не поняла, что это английский. Рёву было!

Всё кончилось минувшим летом. Крепкий лесной неубиваемый дед сгорел за месяц от какой-то стариковской болячки. Мать хотела отправить Настю в летний лагерь, чтобы она не видела этих раскрашенных медсестер с уколами и длиннющими акриловыми ногтями, которыми непонятно как в носу ковырять, не то что вскрыть ампулу с лекарством. Насте всё время хотелось рассыпать по столу иголки или пластиковые карточки, чтобы посмотреть, как они это собирать будут с такими ногтями. …Чтобы Настя не видела эту дыбу-капельницу с облупленной краской и это чужое уже лицо с разгладившимися морщинами, но странно ещё более старое от этого. Как будто дед нацепил хэллоуинскую маску и сейчас вскочит с воплем: «Бу!» Только нет.

Конечно, ни в какой лагерь она не поехала. Выслушала всё «Родители кучу денег отдали за путёвку, а ты не хочешь» и даже «Дедушка болеет, тобой некому заниматься», – десятиклассницам приходится выслушивать и не такую чушь. Не обошлось без скандала, но Настя сумела настоять на своём и последний месяц провела с дедом. Ей, как маленькой, пытались втолковать, что он поправится, и она даже верила, потому что нельзя не верить. Она даже находила в себе силы рассыпать по столу всякие плоские мелочи, чтобы потроллить когтистую медсестру, тем более что деда это забавляло. Разыскивать в Сети смешные мемы и всякие документалки о путешествиях, чтобы посмотреть вместе. Дед засыпал в самом начале фильма: он быстро уставал в тот месяц и больше спал, чем бодрствовал. Иногда Насте было даже неудобно: человек устал, чего она лезет со своими глупостями. Но не лезть она не могла. Она как будто скребла ложкой по дну, но ведь и дед тоже скрёб.

Но всё кончилось. Мать занавесила зеркала чёрными тряпками, примотала скотчем, потому что сквозняк. Скотч смотрелся нелепо, как их с матерью возня на кухне. Кажется, все полтора месяца они только и делали, что готовили: поминки, девять дней, сорок дней… Для Насти всё слилось в один огромный винегрет. Потом мать заявила, что не может больше жить в этом доме, что Насте нужно учиться, как будто она не училась, что надо продать дом и переезжать в город. Кажется, тогда Настя и поняла, что деда больше нет. И леса больше не будет. Не будет этих утренних поездок по безлюдной улице на драндулете.

…Самое обидное, что драндулет-то Настя отбила. Мать хотела продавать всё и сразу, чтобы новый дом, новая жизнь. Настя вцепилась и стала вопить, что без драндулета никуда не поедет. Он как припрятанная Настей в шкафу с одеждой пачка цикория, который никто, кроме деда, не пил, он был напоминалкой, висячим разболтанным мостиком между «нету» и «был». Отец встал на Настину сторону, только побоялся, что ей из-за зрения могут не дать права, но у него-то они были. Драндулет поехал с ними в эту жуткую новостройку, подпирающую небо, и даже пережил первую ночь на улице под окнами. Отец с Настей по очереди выбегали на балкон, чтобы посмотреть с двадцатого этажа на эту крошечную блоху в заставленном машинами дворе. Наутро отец выяснил, что место на подземной охраняемой парковке не то что дороже драндулета, а стоит как полквартиры. Поэтому место у драндулета, конечно, будет, но под открытым небом и без всякой охраны. А уже после следующей ночи на улице от мотоцикла осталась только лужица масла на асфальте.

Отец, конечно, орал, валил всё на работяг со стройки, которые вечно ковыряются в помойке в поисках строительного мусора и металлолома. Настя не хотела верить, но, скорее всего, отец был прав. Кому драндулет – мостик, а кому металлолома кусок, чтобы выручить немного денег. Насте тогда показалось, что это ее сдали в металлолом. Ну не ее, какую-то важную ее часть, без которой уже ничего не будет прежним. Ничего не осталось, кроме пакетика цикория, который так и переехал в новый шкаф в куче одежды. Отец, конечно, утешал, обещал новый мотоцикл, но они оба знали, что новый никому из них не нужен.

…И улица станет ниточкой-шоссе с балкона двадцатого этажа, далёкой и почти невидимой. Настя любила свой двадцатый этаж: с нижних ничего бы не было видно: ни щетинок леса, ни игрушечного поезда, чей прадед когда-то отвёз её деда в короткое путешествие, добавив прабабке седых волос. Настя даже подумывала попросить на день рождения телескоп, чтобы видеть дальше, ещё дальше, не дом, так хотя бы лес.

Первые дни она вообще не выходила из дома: не хотелось. Потом мать погнала в канцелярский магазин, потому что близилось первое сентября и Настю ждала новая школа. Она всё там возненавидела не с первого дня, а с нулевого, когда только записываться пришли. Возненавидела эти раскрашенные стены, изрисованные транспортирами, бумажными самолётиками и круглоголовыми детьми с неестественными улыбками; розоволосую завучиху, которая сказала: «Тебе здесь понравится», как будто вообще не допускала у человека право на своё мнение. Отдельно возненавидела форму, серую с дурацкой эмблемкой-нашивкой, как номер на робе заключённого. В старой школе было легче, привычнее. А теперь её не видно даже с двадцатого этажа.

* * *

Настя спустилась во двор и несколько секунд просто стояла у подъезда, глядя на непривычно большие машины, домины, подпирающие небо, пластиковую детскую площадку, странно яркую в этой серости. Детей на площадке не было: никто не катался с пластиковой горки, не скрипел качелями, не топал, не швырялся песком. Тихо, как на кладбище. Только одинокая мамаша с коляской сидела напротив пустой песочницы, уткнувшись в телефон. Ничего удивительного: новый район, половину домов еще не построили, а боˊльшую часть построенных ещё не заселили. Настя с родителями одни на этаже, где четыре квартиры. И хорошо, и ладно.

Напротив мамаши через площадку, вполоборота к Насте сидел старичок и перебирал в руках что-то мелкое. Вид у него был чудаковатый: чуб из седых волос дыбом над блестящей плешью, футболка с олимпийским мишкой, Настя только в кино такие видела, даже у деда не было, разве что очень давно. Синие растянутые треники с дыркой, потрёпанные, какие-то жёсткие на вид кроссовки и совсем нелепый здесь и сейчас наброшенный на плечи грязноватый медицинский халат.

Старичок увлечённо перебирал что-то у себя на коленях и, кажется, напевал или бормотал под нос. Мамаша напротив не обращала на старичка никакого внимания: уткнулась в свой телефон, будто нет его здесь. Настя забегала глазами по площадке: где-то должен быть внук, за которым он присматривает, хотя откуда-то знала: нет здесь никакого внука. Старичок как будто явился из прошлого, не как все на свете старики с их старомодной одеждой и словечками, по-настоящему. Этому не хватало только шапочки-треуголки, сложенной из газеты. Тогда бы Настя точно сказала, что его вырезали из старого советского фильма и зачем-то посадили сюда.

Старичок провёл кулаком по скамейке, будто разглаживает бумажку, поднял голову и подмигнул. Что-то внутри Насти шевельнулось, какой-то мелкий прохладный страх, он пискнул: «Беги!» Старичок опустил глаза к своей невидимой бумажке, а Настя ещё слышала, как колотится сердце где-то в голове и почему-то в горле… «Чокнутый», – решила Настя. Она не могла сказать, почему она так решила, что-то было в его мимике, в лице, даже если не смотреть на старую одежду. И, да: смотреть на таких неловко и страшновато. Но как же трудно оторваться…

Мамаша на секунду подняла глаза на Настю, мол: «Чего тебе?» – и тут же опять уставилась в свой телефон. На старика она по-прежнему не обращала внимания: может, привыкла? Может, он здесь всегда, этакая местная достопримечательность?

– А ты так умеешь? – старичок сказал это себе под нос, будто ни к кому не обращаясь. А Настя всё равно вздрогнула. Голос был высокий, какой-то не стариковский… Захотелось сорваться и убежать, но как-то неловко. Не то чтобы Настя робела перед стариками, но невежливо убегать, когда к тебе обращаются.

– Иди, чего покажу! – он поднял голову и поманил Настю пальцем.

Миллионам девчонок и мальчишек миллионы взрослых по миллиону раз талдычат: «Не разговаривай с незнакомыми, не подходи, если зовут. Особенно, если эти незнакомые сидят на детской площадке без детей». Настя уже большая. Она всё это слышала не миллион, а два миллиона раз. Она у себя во дворе, пусть и новом. На эту площадку выходят окна, наверное, тысячи квартир окрестных домов. У неё свидетель – мамаша с коляской. И ещё какое-то странное любопытство, которого нельзя ослушаться.

Настя подошла к старику и присела рядом на лавочку. В лицо пахнуло стиральным порошком и цикорием. Настя хранила этот дедов пакетик в шкафу со своей одеждой. Наверное, сама же…

– Смотри, какая красота. – На лавочке перед стариком лежала стопка разглаженных фантиков от конфет. Рядом – те же фантики, но свёрнутые в узкие полоски. Старик брал полоски по одной и, чудно переплетая, сгибая, где надо, собирал причудливое лоскутное одеяло, полоску пошире, состоящую из десятков маленьких, перегнутых-перекрученных между собой: будущую закладку для книги.

В горле встал ком. По вечерам, не в этой квартире, а далеко и давно, за лесом, в прошлой жизни, когда все дела переделаны и ужин давно съеден, а ночной дожор только просыпается, они садились пить чай. Мать ворчала, но заваривала несколько маленьких чайников, чтобы каждому его любимый, отец кромсал колбасу на бутерброды, кусками с палец толщиной, а дед доставал жестянку с конфетами. Огромную, наверное, трёхлитровую с надписью «Мука», древнюю и грязноватую, но Настя считала её волшебной. Там всегда были конфеты, много, разных. Дед сам по выходным катался в торговый центр, набирал по горстке таких и сяких, чтобы дома ссыпать в эту бездонную банку, перемешать, потрясти, изображая какой-то музыкальный инструмент.

Пока пили чай, дед собирал у всех фантики, складывал вот так же полосочками, а потом они с Настей сворачивали из них чудные косички: длинные тонкие или, наоборот, пошире, их использовали как книжные закладки или просто вешали поверх штор, красиво. Только были они недолговечны.

Глотая упрямый ком, Настя берёт фантик и сворачивает в полосочку. Незнакомый чудной старик берёт у неё полосочку и вплетает в общую косу. Настя больше не видит перед собой ни детской площадки, ни ошалевшей мамаши, которая смотрит на неё круглыми глазами и, кажется, что-то говорит, и даже кричит, её больше нет. Насте кажется, что она помнит у деда и эту футболку с мишкой, и треники, а халат – это чтобы на солнце не обгореть, он только что в огороде работал, там солнышко злющее, Настя тоже вон обгорела с утра. Новенькая, ещё пахнущая краской лавочка превращается в покоцанный кухонный стол, оставшийся в прошлой жизни. Настя даже видит вытертые цветочки на клеёнке. Все хорошо. Всё как надо, как должно было быть, всё, как будто не случалось того, что не должно было… Она складывает фантики в тонкие полосочки и, кажется, даже чувствует послевкусие конфет. Такие она ещё не пробовала, дед всегда покупал что-то новенькое.

…Миллионам девчонок и мальчишек миллионы взрослых по миллиону раз талдычат: «Не разговаривай с незнакомыми». Они болтали, наверное, несколько часов. Настя не помнит, о чём. Ни слова. Помнит, что было спокойно, что было легко, как раньше, а больше ничего. Даже не помнит, как этот старик ушёл, она как будто проснулась на лавочке с книжной закладкой, сплетённой из фантиков. Это был хороший сон.

Мамаши уже не было, Настя и не заметила, как она ушла, вокруг носились дети, радостно перекрикиваясь, как будто рубильник включили, ведь секунду назад была тишина. Может, она правда уснула? Но косичка из фантиков лежала в руке.

Зазвонил телефон: мать. Толком не проснувшись, Настя слушает, что ещё там, кроме канцелярщины, надо купить. И запоминает сразу, она умеет запоминать, для этого надо сочинять стихи, как дед учил. Забавный старикан. Чокнутый он там или нет, а Настю он утешил. Надо было хоть спросить, как зовут, да ушёл он незаметно.

* * *

Поход в канцелярский магазин здорово прибавил настроения. Разве есть на свете человек, которому не нравится запах новеньких тетрадок, не нравится подолгу эти тетрадки перебирать, рассматривая рисунки на обложках, щёлкать кнопочками новеньких ручек, расписывать их на специальной бумажке рядом с кассиром и обязательно нарисовать там какую-нибудь ерунду, чтобы все смеялись.

Дома Настя перебирала покупки и напевала под нос, раскладывая на столе новенькие ручки-тетради. Она даже прикупила красивых закладок для книг, они лежали отдельно в верхнем ящике, ждали своих учебников. Крокодил для физики (назову его Гоша, потому что у него такое лицо), павиан для химии, очковый медведь для литры, смешные рожицы для всего остального. Одной не хватало. Специально не хватало, Настя-то помнит, сколько у неё предметов, и что одна закладка уже есть. Она лезет в карман за косичкой из фантиков, которую они утром сплели со странным стариком. Но косички нет. Настя нащупывает в кармане только пачку маленьких бумажек. Достает.

Фантики. Стопка фантиков, гладеньких, непримятых, будто выглаженных утюгом, это не косичка расплелась. Настя вспоминает, что странный старик брал фантики из такой же вот стопки, ещё тогда удивилась: гладкие фантики, либо правда утюгом гладил, либо в них вообще никогда не было конфет. Она нюхает фантик, и он пахнет краской. Ни тени сладкого запаха, но ведь он недолго живёт. …Те фантики они со стариком все извели на косичку. Но косички не было, была стопка фантиков.

Какой-то странный сегодня день. Отличное настроение, между прочим, никуда не девается. Настя вертит в руках эти бумажки, соображая, как такое могло получиться. Да она даже не помнит, как старик ушёл, очнулась одна с косичкой в руках, сунула в карман… На всякий случай, Настя обшаривает остальные карманы и пакет из канцелярского магазина, уже зная ответ. Какая-то ерунда. Может, она и правда задремала, как старуха, на лавочке, и всё приснилось? Или снится до сих пор, поэтому у неё такое хорошее настроение?

Настя плюхается за письменный стол, и пачка фантиков разлетается по столешнице. Странные. Она не видела таких. Ни одного знакомого сорта. Дед всегда покупал разные: и такие и сякие, ему было интересно, у него не было любимых сортов. Настя подносит один фантик к глазам и вглядывается в мелкий шрифт. Там обычно пишут: «Кондитерская фабрика такая-то город сякой-то»… Только с помощью лупы читает название кондитерской фабрики и забивает в поисковик. Свет мой, Гугл, скажи: не снится ли мне это?

Гугл радостно выдаёт адрес фабрики с пометкой «Больше не работает». Настя, привыкшая узнавать всё и в деталях, долго ковыряется в поисковике. Так долго, что за окном начинает смеркаться, и мать покрикивает всё чаще: «Отстань от компьютера, зрение пожалей». В конце концов, Настя отстаёт, только для того, чтобы выйти на балкон. Там, не в той стороне, где дом, а чуть правее и гораздо ближе, чернеет в сумерках огромная территория бывшей кондитерской фабрики. Она не работает уже двадцать лет.

Глава III

Серёга толкнул дверь. Ободранный пятнистый линолеум, голубые стены с облупившейся краской и темнота, как будто окон нет. Ребята вошли за ним и оказались в маленьком тесном коридорчике, нелепом для этого большого со стороны корпуса. Дверь захлопнулась, оглушительно звякнув проржавевшей пружиной, кажется, что-то хрустнуло, и всё – темно. Несколько секунд в коридоре стояла молчаливая возня: кто-то вжикнул молнией рюкзака, кто-то хлопал по карманам… Ленка первая достала телефон и осветила облезлый линолеум под ногами.

– Уф. Я уж думал, глаза лопнули. – Мышка тоже достал телефон и забегал лучом по облезлым стенам. Краска на стенах шелушилась, как кожа, обгоревшая на солнце. Из-под чешуек виднелся почти чёрный бетон. Потолок, весь в ржавых подтёках, уходил далеко вверх. Впереди в луче фонаря виднелась обшарпанная, когда-то коричневая дверь.

– Идёмте уже, я так клаустрофобию заработаю. – Ленка прошла к двери, потянула за ручку. Дверь поддалась, на секунду в коридорчик проник дневной свет. Она открывалась бесшумно, без скрипа и лязганья давно истлевшей пружины. Вдруг Ленка пошатнулась, послышался странный звук, будто кто-то хихикнул, и дверь бесшумно захлопнулась.

– Ой!

– Чего пугаешь! – Настя подняла телефон. В луче зажмурилась побледневшая Ленка. Ручка осталась у Ленки в руках, щетинясь ржавыми саморезами. В двери зияли две дырочки, сквозь них в коридорчик попадал дневной свет, тонувший в свете телефонов. Всё было видно, как белым днём: стены, пол, потолок и Мышкин прыщ на носу, а всё равно казалось, будто где-то что-то прячется.

– Хорош мебель ломать! – Серёга пальцами подцепил дверь, и ребята вышли в длинный светлый коридор.

Огромные окна без единого стёклышка освещали картину разрухи. Облезлые стены, без рисунков и надписей, а всё равно какие-то грязные, даже пыльные, зашарканный линолеум, усеянный пожелтевшей бумагой и разноцветными корочками, похожими на обложки книг. Справа напротив окон – ряд поломанных дверей, когда-то коричневых, а теперь почти жёлтых, будто выгоревших на солнце. Торчащие из дверей шляпки саморезов намекали, что когда-то здесь были таблички, но их то ли сняли до закрытия, то ли растащили после.

– Нет здесь никакой охраны. – Ваня пнул ногой бумажный мусор. – Иначе прибрались бы.

Настя цапнула с пола какой-то листок и сразу захотела вытереть пальцы: он был мягкий от пыли, на бумаге от её пальцев остались белые следы. В воздухе кружилось маленькое пыльное облачко, освещаемое солнцем из окна. Ваня чихнул.

– Кто за чем, а ботаничка за знаниями! – Мышка вырвал у Насти листок и, кривляясь стал читать:

– Технология изготовления бисквитного теста!..

Таких листков ещё валялось под ногами штук тысяча: с рисунками, с записями, этот, исписанный аккуратным почерком с двух сторон, наверное, чей-то конспект. Правильно, здесь же учебные классы. Потихоньку, носком кроссовка, чтобы не лезть больше пальцами в эту грязь, Настя ворошила листочки. Надо было резиновые перчатки захватить.

Больше всего было конспектов или каких-то документов, судя по печатям, но Настю странно притягивали рисунки. Детские, настоящие, видно, что не кондитеры на лекциях исподтишка рисовали. Цветной карандаш, реже – фломастер, кривенькие тортики и конфеты, подписи огромными печатными буквами «Митя», «Вася», «Лена»… У «Мити» палочка в букве «и» повёрнута не в ту сторону.

Смотреть на рисунки было почему-то жутковато, казалось, что с этими детьми случилось что-то плохое, если их рисунки оказались здесь, в этих грязных руинах, в этом мусоре. Их место на холодильнике под магнитиком-черепахой из Турции, в старой папке с верёвочками на антресолях, но не здесь…

– Они, небось, уже пенсионеры. – Серёга подглядывал через плечо. – Переверни, жутковато выглядит.

– При взбивании теста… Серый испугался нарисованных пирогов! Испугался, что не выдержит и слопает бумагу!.. – Мышка, наконец, прекратил читать конспект и с разбегу влетел в разбросанные по полу листки: – Не бойся, Серый, я тебя от них защитю! – Рисунки и конспекты ворохом разлетелись из-под его ног, подняв облако пыли. Мышка ещё и пробежался туда-сюда, взрывая бумагу, как сугроб.

Настя отшатнулась, закашлялась, Серёга молча погнался за Мышкой, на ходу пытаясь дать пинка. Ленка щёлкала фотоаппаратом, не их, а стены, руины, вот это вот всё. Ваня молча крутил пальцем у виска. Под ногами бегущих рвались и пачкались ещё больше кривенькие тортики, нарисованные неизвестными детьми.

– Хватит! – Насте казалось, что они делают что-то плохое, непоправимо плохое, о чём пожалеют потом…

Мышка замер с поднятой ногой, вопросительно глядя на Настю. Серёга, вместо того чтобы отвесить ему пинка, тоже замер на ходу. Наверное, она крикнула это слишком громко, слишком… Слишком.

– Тут ещё куча мест, где мы не были. – Настя кивнула на ряд закрытых дверей. – А вы всё пыль поднимаете. Мы так до утра всё не обойдём.

– Не обойдём, – легко согласился Серёга. – Площадь-то огромная. Если Ванина собака и правда забежала сюда…

– Пошли! – оборвал Ваня и дёрнул ближайшую дверь.

Бывший учебный класс выглядел как бывший учебный класс. Несколько уцелевших парт (явно когда-то их было больше), сломанные стулья, шкаф без дверей с выглядывающими корешками каких-то книг. На стенах – пыльные плакаты с рекламой конфет двадцатилетней давности.

– И здесь школа! – Мышка дурашливо взвизгнул и попытался запрыгнуть на руки Ленке.

– Она достанет тебя везде! – подхватил Серёга. – Сейчас выскочит призрак училки и заставит тебя отвечать без шпаргалки! – Он взмахнул руками и, кажется, зацепил шкаф. С открытой полки прямо Серёге под ноги вывалилась какая-то книга.

– Ну я ж говорил… – он поднял тяжёленький фолиант, открыл, скорее автоматически, чем от любопытства. – Альбом, ха-ха! У моей бабушки такой!

Ребята подошли посмотреть. То, что держал в руках Серёга, действительно напоминало древний бабушкин фотоальбом, даже обложка похожа. Красный бархатный переплёт, внутри – плотные листы бедно-зелёного картона со специальными полукруглыми вырезами под фотографии. На первой странице от руки фломастером было написано: «Карамельщики».

– Звучит как ругательство.

– Замолкни, карамельщик!

Напротив во весь лист красовалась чёрно-белая групповая фотография. Люди в белых халатах и смешных шапочках стоят вдоль ленты конвейера и улыбаются в камеру. Снимок был паршивенький и какой-то дырявый. Не смазанный, как часто бывает со старыми чёрно-белыми фотографиями, не с попавшим в кадр пальцем, размытым на полкартинки, не с капельками на линзе, какие пытаются выдать за призраков в старушечьих передачах про потустороннее. Именно дырявым. Белые халаты, как будто вырезанные на темном фоне цеха. Серые лица толком не разглядишь в этом жутком качестве. А некоторых людей просто нет. На их месте – белые пустые силуэты, как будто выжженные по трафарету какой-то химией.

Несколько секунд ребята смотрели на эти странные дыры, даже Мышка молчал. Вроде ерунда: в каком старом альбоме не найдётся испорченного снимка? Тогда на телефон не умели щёлкать, целая история была: фотоплёнка, проявитель, фиксаж. Ну не удалась фотка, не выбрасывать же! Но от этого снимка было неуютно. Чужие люди, возможно, давно умершие, и точно, что давно старые, на древней фотографии. …И эти силуэты, как призраки. Как те, кого больше нет.

– Эти что, плохо работали, что ли? – Мышка поскрёб пальцем белый силуэт, будто надеясь, что от этого проявится картинка. – Им сказали: «Халтурщики не достойны быть на страницах нашего священного альбома!» – и вытравили.

Ленка потихоньку выдохнула, и, кажется, не она одна. Озвученная Мышкой мысль была проста, понятна, а главное – вероятна. Если чёрно-белая фотография, даже не «полароидная», то это ж какое время-то было! Ей бабушка рассказывала, как их не допускали на общую классную фотографию за бантики не того цвета. Да сама она сколько раз убирала в Фотошопе бывших подруг! А потом, когда мирились, возвращала обратно. Почему бы и нет? Просто «фотошопов» тогда ещё не было, приходилось действовать грубо.

– Может, они с фотографом поссорились. – Она хихикнула, и все разом ожили. Мышка цапнул альбом, шлёпнул им Серёгу и помчался от него через парты. Серёга наугад взял другую книгу и побежал догонять, Ленка защёлкала фотоаппаратом, Настя и Ваня подхватили падающий шкаф, поставили и стали изучать содержимое.

Парочка учебников, чьи-то конспекты и ещё несколько похожих альбомов. Должно быть, каждая бригада делала себе свой. Настя листала «Бисквитчиков». Тут были газетные вырезки, детские рисунки, дурацкие самодельные стихи и, конечно, старые чёрно-белые фотки. Много. По ним можно было наблюдать, как стареет каждый в бригаде: к середине альбома Настя уже начала их узнавать. И выжженный силуэт тоже. У «Бисквитчиков» такой был всего один, но почти на каждой фотке. И, кажется, это был один и тот же человек, потому что остальные присутствовали неизменно из года в год, как будто они там вообще никогда не болели, не увольнялись, не прогуливали. И только выжженный силуэт, Настя его уже узнавала. В косынке, в юбке, торчащей из-под халата, значит, женщина.

– Как же она так накосячила-то, что её везде поудаляли? – Ваня смотрел через плечо, держа в руках другой раскрытый альбом. Серёга с Мышкой еще бегали.

– Вряд ли об этом напишут в таком альбоме. Он же для истории и дурацких стишков, показать, какие все офигенные, а не наоборот.

– У меня двое. – Ваня махнул своим раскрытым альбомом. – А в самом конце уже фотки без них.

– Ну правильно: накосячили и уволились… – Настя пролистала свой альбом. Выжженная пропала где-то к середине и больше уже не появлялась. Странно всё-таки расправлялись с провинившимися работниками в прошлом веке.

– Ты говорила, здесь люди пропадали. – Ваня сам не понял, зачем спросил. Наверное, эти навели на мысль.

– Я говорила, что про это место куча страшилок, одна другой глупее. Но да: таких много. Ещё с тех времен, когда фабрика работала, да и после закрытия. «Работник кондитерской фабрики не вернулся домой»… Только, знаешь, первая половина таких баек пришлась на девяностые, когда фабрику продали в частные руки, а вторая – тоже на девяностые, когда её разорили и закрыли.

– Думаешь, разборки владельцев?

– Думаю, выдумки. Такое часто пишут, когда собираются что-нибудь ликвидировать. Типа опасно здесь, граждане, так что держитесь отсюда подальше, а мы от греха всё закроем, снесём или хоть продадим…

– Я тоже читала. – Ленка нацелилась фотоаппаратом на убитую трёхногую парту. – Только там останки людей находили. Точнее…

– Одежду! – Настя сказала это с ней хором. – В Интернете полно таких страшилок. «Такого-то числа такая-то работница кондитерской фабрики не вернулась домой. Не дождавшиеся родственники пошли на фабрику. Охрана утверждала, что она давно ушла, родственники уже собрались на поиски, но, пока возвращались по территории фабрики, нашли её одежду и обувь»…

– А ещё сумку и много фантиков от конфет! – подхватила Ленка.

– Ну ерунда же! – Настя задумчиво возюкала пальцем по очередной фотографии.

– Значит, так хорошо на выходе обыскивали! – Мышка подскочил и, спрятавшись от Серёги под партой, отмахивался очередным альбомом. – Фабрика же, производство, выносить ничего нельзя, их и обыскивали на выходе. Вот и перестарались чуть-чуть. Отобрали всю одежду, и сумку, и обувь. А тётка со стыда сгорела так: «Пш – ш!», – и нету!

– Дурак… – Настя вертела в руках альбом. – Эти истории все одинаковые, никакой фантазии! И ещё фантики: ну бред же!

– У многих маньяков есть почерк, – заметил Ваня. – Так и норовят сделать что-нибудь странное: цветочек оставить или вот, например, фантик.

– Тогда бы тела находили. А то получается, люди пропадали голышом, без денег и документов.

– Типичные девяностые, – хихикнул Мышка.

– Может, он хорошо их прятал, – не сдавался Ваня. – Может, мы сейчас…

…Тут на него из-под стола вылетел Мышка, двинул «Карамельщиками», получил в ответ «Бисквитчиками», и сразу забылся плохой разговор.

Глава IV

Ваня

В новых микрорайонах всегда неуютно. Ещё ничего нет: ни кофейни с пончиками, ни хоккейной коробки, ни друзей, с которыми можно торчать на этом пустыре, перекидываясь мемами из телефона. От этого чувствуешь себя бездомным. Даже занавесок на окнах нет у твоих новых соседей, не обжились ещё.

По вечерам в окнах мелькают чёрные силуэты, подсвеченные одинокими тусклыми лампочками на потолке. Огромные дома, тысячи квартир, а у всех – по одной лампочке на сером потолке. Не отделали еще потолки, чтобы вешать люстры или что там ещё. Все под одинаковым светом под одинаковыми потолками.

Если по-честному, то старый дом не многим лучше. Угрюмая пятиэтажка в хороводе таких же серых пятиэтажек, с маленьким двором, когда-то казавшимся огромным. Но там всё, как Ваня привык. Как ему надо. Хоккейная коробка, раздолбанная, изрисованная граффити, но привычная, Ваня каждый миллиметр клюшкой пропахал, а кое-где и носом. Старинное толстенное дерево, в развилке которого можно поместиться вчетвером и плевать сверху или кидаться желудями. Друзья, иногда полные придурки, а не иногда – просто придурки, но свои же. Человек в шестнадцать лет, конечно, хочет изменить мир, но не тот, что вокруг, а где-нибудь подальше, чтобы его самого не коснулось. Тот мир, где хоккейная коробка, дерево, надпись «Спартак» в подъезде, должен быть вечно, или хотя бы ещё полгодика и ещё чуть-чуть. А то в новых декорациях чувствуешь себя пусто.

После развода родители разделили имущество: отцу – собака и старая квартира, матери – Ваня и новая квартира в этом необжитом человейнике. Не хотел ехать. Полгода упирался, юлил, отговаривался. «Не хочу менять школу в середине года, вот лето наступит, тогда…»; «Не хочу в этот каменный мешок, вот сделаешь ремонт, тогда…». Но лето наступило, и впервые в жизни Ваня был не рад. Ремонт был сделан с рекордной скоростью, и отступать оказалось уже некуда. Тогда Ваня придумал: «Не хочу ехать без собаки», – в надежде, что отец ни за что не отдаст своего обожаемого Скотти.

Скотти – спаниель, древний, как мамонт, старше Вани, давно лишившийся слуха, но сохранивший склочный характер. Он любил раскидать свой корм на пороге кухни и никого не пускать. Его корм, его территория, он защищает своё, а вы как хотите. Чтобы попасть на кухню, приходилось ждать отца, спаниель слушался только его, и то через раз.

Когда Ваня был маленьким, Скотти зажимал его в углу и отбирал печеньки. От отца потом получали оба: Ваня за то, что ест не за столом, Скотти за разбой. На прогулке он норовил подраться с каждой встречной собакой или сбежать за кошкой или птичкой, поэтому с поводка его не отпускали.

В общем, тот ещё подарочек. Но отец этого пса любил. Потихоньку подкармливал под столом и даже позволял спать у себя в ногах. Ваня не понимал, за что, но был уверен, что отец его не отпустит, да и мать не захочет брать с собой, и они, ну, по крайней мере, Ваня с собакой, останутся дома…

Не прокатило. Отец, конечно, удивился, когда Ваня сказал, что не хочет уезжать без собаки, но сам себе объяснил: «Ну да, вы же вместе росли», – и махнул рукой. Вот так, одним жестом разрушив Ванин привычный мир, заменив дом на неуютный каменный мешок, да ещё и с этой собакой. А может, ему самому наконец-то надоел старый брехун, кто его знает.

Мать, которую Скотти совсем не слушался и кусал, наверное, тысячу раз за свою долгую жизнь, уже не пыталась возражать. От радости, что Ваня наконец-то к ней переедет, она была готова терпеть и не такое.

И вроде ничего особенного, ничего страшного, а ехал Ваня как на казнь. Утром встал и уехал. Это было уже в конце лета, когда все друзья, как назло, разлетелись по лагерям и турциям, и некому даже сказать: «Пока», кроме чата в телефоне. Ваня разослал им всякие глупости, вроде: «Я еду в Магадан, это в новом микрорайоне», – собрал то, что мать не успела увезти вчера. Долго запихивал Скотти в переноску, и без покусов не обошлось. Отца будить не стал: он в курсе. Вызвал такси и поехал.

…И, конечно, первое, что сделал старый склочник на новом месте – это пропал. Нельзя просто так взять и не создать человеку проблем, особенно, когда их и так по горло! Ваня ещё даже вещи не разобрал, хотя был уже вечер. Казалось, пока чемодан стоит на виду, ты здесь не навсегда. Глупость, а легче.

Ваня сидел на новом, неудобном, не примятом, как надо, диване, листал в телефоне всякую ерунду. Хлопнула входная дверь, мать позвала его из прихожей. Она сама повела Скотти гулять («Может, наконец-то ко мне привыкнет»), и теперь стояла в дверях с обрывком поводка.

– За крысой погнался старый хрыч! Здесь вот такущие крысы, Ванька! – она показала руками размер самого Скотти. – Звери. Никогда не видела раньше, не иначе новый магазин с собой привёз. – Она не выглядела расстроенной, скорее удивлённой. Должно быть, крыса и вправду была здоровенная. – Идём. Далеко не убежит с его-то лапами. Фигня этот поводок. – Она швырнула обрывок поводка на тумбочку и, пока Ваня обувался, искала, чем бы заменить. Вроде нашла какой-то ремень.

Ваня побрёл за ней во двор, ругая про себя склочного пса и мать, хоть она и ни при чём.

У подъезда на лавочке сидели бабульки, Ваня отстранённо подумал, что их, наверное, в комплекте привозят, чтобы к каждой лавочке своя бабка. Даже развеселился, хотя с чего бы. Отец убьёт!

– Ты отцу пока не говори. – Кажется, мать думала о том же самом. – Далеко не мог убежать, найдём!

По детской площадке шастали малыши, их мамаши чинно сидели на лавочках. Ваня пробежался туда-сюда, высматривая рыжую спину. Хотя нет, если бы собака, да еще и бесхозная, забежала на детскую площадку, мамаши подняли бы крик.

С трёх сторон двор окружали многоэтажки. Если та крыса и правда была из магазина… Они зашли в магазин, в другой, сбегали в соседний двор и даже во двор только строящегося дома. Мать пытала прохожих и всё повторяла это своё: «Отцу пока не говори».

За дворами был огромный пустырь, он просматривался, наверное, на километр вперёд. Трава, строительный мусор, далеко-далеко впереди какая-то огороженная территория, Скотти бы не добежал, он старый.

…Потом они опять вернулись во двор, порасспросили всех бабушек на лавочке. Зря. Скотти они не видели, точнее, видели, как он с матерью выходил, а потом нет, зато настроения «прибавили»!

– У меня тоже на днях собачка пропала, – поделилась бабулька в смешном сарафане с авокадо. – Всегда гуляла без поводка, всегда рядом была, от меня ни на шаг, а тут…

– А у Федотовых кошка из окна выскочила, – добавила вторая, в тряпичных домашних тапочках. Выпрыгнула, приземлилась на лапки и – деру! Лена из дома-то выбежать не успела, как след простыл.

– Будто кто-то нарочно сманивает! – закивала первая.

Мать слушала, открыв рот, а Ваня думал, откуда они всё знают, дом-то новый, только заселились все, где-то вообще квартиры пустые, ещё никто никого в глаза не видел, а эти уже…

– Откуда вы знаете?! – получилось глуповато и грубо. Но помогло: мать на него зашикала и повела прочь, искать собаку, а не болтать тут о грустном, ещё больше портя себе настроение. Что они вообще хотели добиться? Посочувствовать так? Теперь Ваня злился ещё и на бабулек.

Они бродили по дворам дотемна, как заводные машинки: туда, сюда, по кругу. Никто не видел собаку.

…Уже за полночь, уже дома, пытаясь уснуть на новом дурацком диване в новой дурацкой комнате, он ворочался и думал, что Скотти ему правда будет не хватать. Да, злющий склочный пёс, а Ваня не помнит себя без него. Это очень странно, когда уходит тот, без кого ты себя не помнишь. Жизнь изменилась. Всё уже не будет, как прежде.

Ваня встал, подошёл к окну и бессмысленно уставился на пустой двор. Детская площадка освещалась аккуратненькими сине-белыми фонариками. Никого уже не было, кроме одинокого старика самого комичного вида. Больше всего Ваню поразил наброшенный на плечи грязноватый белый халат. Старикан сидел на скамейке и хлопал в ладоши, будто аплодирует невидимому артисту. Ваня даже прижался к стеклу, посмотреть, кто там ещё. Никого. Маленький двор из окна виден весь как на ладони.

Он уже хотел отойти, пойти хоть чаю сделать, если не спится, но увидел кое-что ещё. Из-под закрытого магазина, из подвала, со стороны помойки, отовсюду к старику стекались-сбегались маленькие темные пятна, наверное, с ладонь величиной. Они передвигались прыжками, как белки, только без пушистых хвостов. Были хвосты! В свете фонарей их можно было разглядеть: тоненькие, лысые… Крысы! Странный старичок хлопками приманивал крыс.

Хотелось протереть глаза и правда пойти хлебнуть чаю, а лучше кофе, Ваня всё равно теперь не уснёт. Но старик не отпускал. На секунду показалось, что он поднял глаза и подмигнул Ване, но это показалось, движение глаз он бы не разглядел с седьмого этажа.

…Потом старик встал и пошёл прочь. Туда, в сторону пустыря, туда, где эта странная огороженная территория, куда они с матерью не пошли, потому что далеко, Скотти не добежал бы. Крысы бежали за стариком маленькой стайкой, как собачонки. Пустырь тонул в темноте, и дед с крысами будто утонул: сделал шаг – и нету, приснился. Ваня ещё видел несколько отставших крыс, а сам уже думал, что спит, что не бывает же так, в самом деле!

Он ещё постоял, глядя на чёрное пятно пустыря, потом пошёл на кухню и долго пил кофе. Скотти пропал. Он погнался за крысой.

Глава V

Учебный корпус изнутри оказался маленьким и предсказуемо скучным. Ребята только заглянули ещё в добрый десяток точно таких же унылых, убитых классов, казавшихся просторными из-за отсутствующих парт. Прошли корпус насквозь и вышли с другого конца в пустой дверной проём. Здесь так же колыхалась нескошенная трава, впереди угрюмыми горами торчали другие корпуса, должно быть, из-за них казалось, что уже темнеет. Ваня задрал голову:

– Кажется, дождь собирается.

Небо действительно заволокло тяжёлыми, почти чёрными тучами. Темнело на глазах, хотя на дворе был белый день.

– А я обещал вернуться домой засветло. – Серёга вытер лицо: первые капельки уже падали. В небе сверкнула молния.

– Бежим, пока не ливануло! – Мышка нырнул в высокую траву и первый ворвался в следующий корпус.

Последней бежала Ленка, и дождь уже лил, когда она нырнула за дверь с кривой табличкой «Бисквитный цех». Она вбежала, хлюпая мокрыми кедами, на пол с неё тут же налилась лужа.

– Ну вот, заболею в школу не пойду.

– А так хотелось! – дразнился Мышка. Он был сухой и очень собой довольный. Ленка подняла с живописного пола какой-то мелкий мусор, запустила в Мышку, но не попала.

Когда-то здесь была жизнь. Огромное помещение, хоть в футбол играй, с огромными окнами и высоким потолком, выглядело странно тёмным, должно быть из-за туч на улице. Наверное, тут были станки, но сейчас от них остались только воспоминания и огромная площадь замусоренного пола. Мелкие бумажки, тряпки, в одной из которых угадывался бывший белый халат, даже цветочные горшки с землёй.

– А бродяги здесь всё-таки есть! – Серёга пнул бывшую засаленную кепку. – Мы ворвались в чужую гардеробную.

Ваня достал телефон и посветил под ноги. Похоже, Серёга прав. Барахло на полу было, в основном, одеждой. Грязные, когда-то белые халаты в ржавых пятнах, но это понятно: работники оставили, странно только, что здесь, а не в раздевалке, например. Куртка, джинсы, шуба, вроде…

Когда в луч телефона попала шуба, Ленка взвизгнула и отпрыгнула назад.

– Ты чего? – Ваня подошел ближе. Настя и Серёга уже доставали телефоны, чтобы тоже подсветить и разглядеть это, Мышка подошел так. Вспыхнуло еще два фонарика. Беспощадный белый свет показал то, что Ваня принял за шубу. Шкура собаки. Целехонькая, с тем, что когда-то было головой, хвостом, лапами, только пустая, будто выеденная изнутри. Она лежала распростёртой на чьих-то джинсах, будто шкура медведя у камина, только без стеклянных глаз, и от этого…

– Уберите! – Ленка стояла шагах в пяти и старательно отворачивалась. – Меня сейчас вырвет.

Все повыключали фонарики: кому охота на это смотреть. Темно стало почти по-настоящему, по-ночному, в окна проникал очень тусклый свет с улицы. На улице ударил гром.

– Бродяги едят собак, – задумчиво сказал Серёга. – Ты не знала?

– Кто тебе сказал, что я хотела это знать?

– Ну это хотя бы не твоя? – спросил Мышка. Ваня молча замахнулся на него телефоном.

– Пойдёмте отсюда, а? – Ленка и правда выглядела неважно. Мокрая, жалкая, трясущаяся то ли от холода, то ли от увиденного. – Сейчас из-за дождя эти, – она кивнула на бывшую собаку, – побегут домой, а тут мы…

– И что они нам сделают?

– Ой, смелый нашёлся! Откуда ты знаешь, сколько их, и что у них в башке, если собак едят! – Настя сперва ляпнула, а потом подумала о пропавших людях. Одно дело – читать страшилки в интернете, а другое – стоять в цеху заброшенной фабрики рядом с выпотрошенной собакой и знать, что тот, кто это сделал, может скоро вернуться. Ленка включила фонарик, посветила на пол и проснулась, как будто раньше не видела:

– Одежда! Вы мне не верили, тут одежда!

– Так! Хватит этих баек из интернета… – Настя сказала, чтобы обстановку разрядить, а сделала хуже.

Ленка забегала лучом по грязным бесхозным тряпкам. Тут и там были странные ржавые пятна, похожие на старую кровь. Луч двигался хаотично, туда-сюда, рука у Ленки подрагивала. А всё равно пятна успевали отпечататься на сетчатке, всё равно успевали попасть в луч, как будто специально лезли на глаза.

– Не сходите с ума, девчонки! На улице дождь. Может, я и смелый, но мне совсем не хочется промокнуть. – Серёга кивнул за окно.

– Давайте хоть отсюда отойдём! – Ленка перешла на шёпот. В этом огромном полутёмном месте казалось, что их могут слышать из любого угла, что кто-то здесь уже может быть, кроме них.

– Взять на заметку: не показывать Ленке дохлых животных. От этого она теряет голос. – Мышка включил фонарик на телефоне и пошёл вперёд, светя под ноги. Остальные молча двинулись за ним, стараясь не наступать на подножный мусор. Бывшую собаку обходили далеко, даже бесстрашный Серёга.

– Всё-таки странное место для бродяг. – Он тоже перешёл на шёпот, наверное, это заразно. – Холодно, и место слишком открытое, вот что. Здесь полно кабинетиков, уютных закутков, может, даже без окон помещение найдётся. А эти – на открытом месте, как на ладони.

– А кого им бояться-то?

– Холода.

В цеху и правда было прохладно. Наверное, дело в дожде, из-за него похолодало. По огромному помещению гулял сквознячок, маленький, ледяной, он будто забивался под кожу. И запах. Продуваемый пустыми окнами цех душил странным запахом железа, пота и карамели, как будто он въелся в стены и никак не может выветриться.

– …И еще рисунков на стенах нет, – закончил Серёга.

– Дались тебе эти рисунки!

– А вот и дались! Любая заброшка – магнит для уличных художников, откуда ещё не прогонят-то! А здесь – ничего. Ни надписи, ни рожицы. Я сперва внимания не обратил, а потом подумал: «Что-то не то». Стал приглядываться специально: нет рисунков. А она сколько стоит, эта заброшка, лет двадцать? Да за это время…

– Значит, нет у нас поблизости художников, вот и всё.

– …А ещё бродяги сдали бы железо на металлолом. – Серёга кивнул на трубы, тут и там пересекающие цех.

– Значит, не дотянулись, или недавно здесь… – Мышка вяло спорил, наверное, для того, чтобы поспорить. Луч его телефона пересекло что-то маленькое. Оно передвигалось по замусоренному полу короткими прыжками, за ним тянулась тонкая ниточка хвоста.

– Крыска! – Мышка сказал это таким умильным голосом, что Ваня хрюкнул. – Видите, здесь всё-таки есть жизнь! Нормальная человеческая заброшка: бродяги, крысы, мусор всякий. И нечего выдумывать.

Огромный неуютный цех уже остался позади. Ребята шли по длинному узкому коридорчику, утыканному дверями. На некоторых даже сохранились таблички.

– Женская раздевалка, – прочёл Мышка на двери. – Всегда мечтал побывать. – Он толкнул дверь и вошёл.

Помещение оказалось неожиданно маленьким, наверное, с комнату обычной городской квартиры. Крошечное окошко под самым потолком не давало никакого света. Но луча Мышкиного фонарика хватало, чтобы осветить всё. Остатки скамеек, крючков на стенах, нелепый цветочный горшок на высоком подоконнике и добрый десяток крыс, поедающих что-то внизу под батареей.

– Фу! – Мышка выключил фонарь, и сразу стало темно. – Идёмте отсюда, конец моим иллюзиям! – на ощупь он стал подталкивать ребят к дверям, но только разбудил любопытство.

– Что там? – Ваня вывернулся из Мышкиного захвата, достал телефон и посветил. Туда, под батарею, которую всякие уважающие себя бродяги срезали бы первым делом. Туда, где копошились крысы. Ваня-то не Мышка, Ваня сразу разглядел, что они ели.

– Я домой. – Ваня пнул очередную тряпку под ногами, и ему на секунду стало легче от этих простых слов. Вот так вот запросто: «Я домой», – и всё. Больше не хотелось путешествовать по этой заброшке. Он нашёл, что искал. Лучше б не находил. Плевать на дождь, при чём тут дождь вообще?

– Ты чего? – Мышка обернулся, светя телефоном в глаза. – Струсил, что ли?

Всё-таки Мышка дурак. Ваня, конечно, мог бы ему объяснить, но слова не лезли. Да и не хотелось, не надо. А то ещё девчонки начнут его жалеть, это унижает. И вообще, не их это дело.

– Не твоё дело. – Он обошёл Мышку, вышел в коридор и пошёл вперёд, должен же быть там какой-то выход.

Все встали, будто нарочно пропуская его, скорее от растерянности: что на него нашло-то?

– Ты что?

– Обиделся, что ли?

– Вань, коридор-то один. Вроде… Погоди, сейчас все дойдём.

Наверное, надо было им объяснить, а то правда глупо как-то. Не хотелось. Навалилась такая апатия, хоть режь его, он не сможет выдавить из себя три слова: «Там моя собака».

А остальные так и стояли, разинув рот, слушая, как удаляются по коридору Ванины шаги под шум дождя.

– Дождь же! Да ты чего?!

Шаги стихли. Несколько секунд ребята молча переглядывались, как будто спрашивая друг друга: что он там, уже выход нашёл, или передумал, или…

Ваня коротко вскрикнул из темноты. Негромко, так, скорее от неожиданности, чем от испуга.

– Ты чего? – Мышка направил на него луч.

Ваня стоял шагах в десяти спиной к ребятам, просто стоял, наверное, вглядываясь во что-то впереди себя.

– Да что там, алё! – Все будто разом ожили. Затопали, подбежали к Ване, включили фонарики на телефонах, хотя Мышкиного хватало, наперебой стали светить: на Ваню, на стену, на грязный пол… Он стоял, уставившись дальше в коридор, в пустое место, если не считать стен, пола и потолка да парочки дверей на пути…

– И как вы объясните своё дурацкое поведение? – Серёга дёрнул его за рукав, и Ваня будто проснулся.

– Я видел его!

Четыре луча фонариков зашарили по стенам и полу. Никому не хотелось встретиться здесь с незнакомцем.

– Кого? Бродягу?

– Этого, с крысами. Он мелькнул и пропал, как тогда… – Все непонимающе уставились на Ваню. Ну да, они ж не знают! Кое-как, сбиваясь, он рассказал ребятам, что видел ночью из окна.

– …и сейчас он был здесь. Вот так вот мимо меня прошёл. – Ваня провёл рукой, пересекая коридор и указав на стену.

– Ну ты даёшь! – Мышка хихикнул и пнул стену ногой. На светлой краске остался грязноватый след. – Призрак прошёл сквозь стену, «Оскара» Ване!

– Я тоже чуть не поверил, – улыбнулся Серёга. – У тебя было такое лицо. – Он вытаращил глаза и распахнул рот. – Прямо оживший Мунк.

– Но я правда видел! И сейчас и тогда… – Они смеялись. Было не обидно, просто…

– Я читала о нём. – Ленка сказала так серьезно, что эти двое тут же умолкли. – Призрак сторожа, не слышали? В общем, когда фабрика ещё работала, но уже еле дышала, был здесь сторож. Злющий был, всех на выходе обыскивал до трусов, да ещё и врезать норовил. Говорят, даже убил кого-то, только не смогли доказать.

– Ты описываешь обычного магазинного охранника. – Мышка плюнул на стену, показывая, что он не верит, и наблюдал, как стекает плевок.

– А когда фабрику закрывали, он объявил голодовку. То ли другой работы не было, то ли так привык здесь, что уходить не хотелось. Заперся в своей каморке и сидел там. «Никуда, – говорил, – не пойду, здесь мое место!»

– И?

– Сам как думаешь? Закрыли фабрику, не могли не закрыть. Взломали дверь в его каморку, вынесли этого вместе с креслом, а он – обратно. Уселся уже в пустой комнате с выбитой дверью, и за своё: «У меня тут голодовка, никуда не пойду». Ну а как из-за одного дурака заставить работать обанкротившуюся фабрику? Никак. Плюнули, закрыли, разошлись.

– А этот?

– Умер. В той же комнате. Пишут, что иногда у территории фабрики видят призрак.

– Так, может, он и не умер вовсе. – Серёга задумчиво пинал чей-то бывший носок. – Так и живёт здесь, крысами питается…

– Фу! Он же сквозь стену прошёл, о чём я вам толкую!

– Ну это ты видел. – Мышка был неожиданно серьезным. – А мы – нет. В то, что здесь кто-то живёт, я верю…

Шум дождя стих внезапно, и, как будто нарочно выбрав момент, впереди в темноте коридора кто-то негромко хмыкнул. Ленка взвизгнула, все разом направили телефоны вглубь коридора. Лучи освещали те же обшарпанные стены, пол, усеянный мусором, далёкий потолок в ржавых разводах, двери. Дальше была темнота, они ни во что не упирались, эти лучи, рассеивались и тонули.

– Пойдёмте-ка обратно, а? – Серёга открыл очередную дверь, наверное, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется. – Кто бы он там ни был, я не хочу с ним встречаться.

– Да бомжара это, а ты и уши развесил. – Мышка опять плюнул под ноги. – Сидит, небось, и сам трясется: «Страшные подростки, укусят». Мы не укусим! Мы на экскурсию! – он крикнул это в коридор, громко, аж эхо ответило. Наверное, все разом, прислушались.

– Тихо…

– Говорю ж: боится, вот и не отвечает. Идём, выход должен быть рядом.

– Я домой. – Повторил Ваня. Он развернулся и пошёл обратно. Серёга и девчонки, не сговариваясь, пошли за ним. Никому было неохота связываться с неизвестным в тёмной заброшке. Это только в кино дураки бегут на подозрительный звук, когда надо с воплями бежать в другую сторону.

– Вы куда? Вон же выход! – Мышка пробежал несколько шагов, толкнул невидимую дверь и пропал.

Ленка это заметила, потому что шла, всё время оборачиваясь на Мышку. Было страшновато за этого дурака, которого так и тянет куда не надо. Она крикнула остальным. Все обернулись и зашарили фонариками по стенам.

– И куда он делся?

– На улицу. Похоже, и правда… – В открытую дверь одного из кабинетов влетел маленький камешек, прямо Серёге под ноги.

– Давайте сюда, Фомы неверующие! – Невидимый за высоким окном Мышка кричал с улицы. – «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт», – сказал муравей, подбегая к рельсам. Рядом выход, ну?

Чувствуя себя полными дураками, ребята побежали обратно. Уже не думалось про загадочного невидимку, который хмыкнул там, в темноте, даже Ленка забыла о призраке. Выход-то вот он, рядом, Мышка-то на улице уже. Серёга толкал все подряд двери, пока не нашёл нужную.

Они выскочили на воздух, в лицо пахнуло прохладным ветерком. Было ещё странно-темно из-за туч, но дождя уже не было. Только мокрая трава по пояс, противно, а всё равно.

– Свобода! Спасибо, Сусанин! – Настя дурашливо завопила и побежала обнимать Мышку. Он стал удирать от неё кругами. Ленка смеялась и фотографировала корпус, совсем не страшный снаружи. Ваня, наверное, в тысячный раз повторил: «Я домой», но услышал его только Серёга. И понял. Он тоже не слепой.

– Собаку нашёл?

Ваня кивнул. Он хотел ещё что-то сказать, но слова застревали. Повернулся и пошёл.

Глава VI

Серёга

Он был не злой, даже не пьющий. Просто иногда взрослые устают. Устают быть хорошими, устают притворяться, что всё в порядке, особенно, если никому это не нужно, как им кажется. «Просто ему стыдно, что у меня хорошая работа», – странно объясняла мать, натягивая повыше горловину свитера, чтобы скрыть шею. Стыдно, что у него самого нет работы, вот уже несколько лет. Так получилось. Все хотят многорукого выпускника «Хогвартса» и чтобы работал за похлёбку, а он человек, он так не может. Стыдно, что живут они чёрте где, что машина старая, что он в доме как будто и не хозяин без работы-то. Чтобы был «хозяин», надо периодически напоминать, кто в доме хозяин. И он напо- минал.

Не сразу. Люди не слетают с катушек за один день. Просто усталость, как и злость, накапливается. Сперва мать его раздражала по мелочам: «Не мельтеши!», «Не мешай!», «Не трогай!». За этим следовали словечки, за которые девчонки в школе бьют по губам, но это же просто слова, на то он и взрослый, чтобы снимать стресс словами. У Серёги-то была тренировка, друзья, соцсети, а у него… Потом он швырнул на пол тарелку горячего супа («Недосолила!»), и Серёга с матерью долго отмывали стены. Потом долго извинялся, ссылаясь почему-то на футбол (кто-то кому-то проиграл), даже пытался помочь со стенами, но быстро передумал. И вроде ничего особенного, они даже со смехом об этом вспоминали потом. До того жаркого июльского дня, когда мать надела кофту с длинным рукавом. Серёга не хотел понимать, да он даже не заметил сперва, дня два она так проходила, пока до него дошло.

Он носился с друзьями во дворе, гонял в футбол. Был уже вечер, а солнце жарило, все были без футболок, хотелось стащить с себя ещё и кожу, чтобы было не так жарко. И тут мать: идёт домой через двор, в этой кофте с длинным рукавом. Серёга и тогда не сразу понял. Просто подбежал, как обычно, просто спросил, потому что удивился, с него-то уже семь потов сошло, а она…

– Тебе не жарко?

Она изменилась в лице, как будто её поймали на чем-то нехорошем, её, не отца. …И горло тоже было закрыто. Тонким летним, но всё равно неуместным в этой жаре шарфом.

Первой реакцией было: «Убью!» Короткое слово, как будто оно может что-то решить. Серёга бегом взлетел на свой третий этаж, мать бежала следом и кричала почему-то: «Ты не так понял!», – хотя понял он уже достаточно. Отец ждал их на пороге. Бритый, в кои-то веки, с пылесосом, чего вообще не бывает. Сказал:

– Наконец-то вы дома! – повернулся спиной и пошел греть ужин. Трудно убить того, кто спиной к тебе греет тебе ужин. Мать ещё что-то нашёптывала ему в прихожей, что-то пыталась объяснить про «незлой», про «устал» и даже про «сами разберёмся». А что тут было объяснять!

И лето скомкалось в неудачный черновик. Серёга уже не торчал дотемна во дворе, едва завидев мать, идущую от остановки, бежал с ней домой, чтобы быть рядом, чтобы не допустить, тогда ещё отец его всё-таки стеснялся. Потом, уже осенью, Серёга здорово сломал руку на тренировке, так сломал, что о тренировках, наверное, придётся теперь забыть. Вот тогда и началось по-настоящему.

Всё вокруг: друзья, школа, соцсети, всё сжалось в одну крутящую боль, потому что рука болела. Серёга часто вскакивал ночью от этой боли, шёл на кухню за таблеткой и, проходя мимо родительской спальни, прислушивался в надежде услышать храп. Спящие люди не распускают руки.

Иногда, когда погода позволяла, они с матерью гуляли до ночи, потому что боялись идти домой. Ужинали в кафешке, там же Серёга делал уроки. И это было неплохое время: они много болтали и полюбили греческую шаурму. Мать рассказывала бородатые анекдоты и всякое смешное о своей юности, всё, лишь бы не говорить об отце. Если Серёга настаивал, отмахивалась: «Он устал, он не злой», – и вот это вот всё, что ничего не объясняет. Она даже утешала его, его, Серёгу. Говорила, что это ненадолго, что всё проходит, всё кончается, они ещё будут вспоминать и смеяться.

Однажды она заехала за ним после школы и куда-то повезла. Сказала: «Сюрприз», – он и не спрашивал. Это было уже зимой. Тут и там на улицах мелькали наряженные ёлки, гирлянды, а настроения не было. Серёга морщился от больной руки и старательно изображал улыбку, чтобы мать не расстраивать. Думал, что она везёт его покупать новогодний подарок. Какую-нибудь ненужную дребедень, телефон там или приставку. Ничего тогда не хотелось, в мире была только боль.

Они заехали на какую-то грязную стройплощадку, мать вышла из машины, заставила выйти Серёгу, хотя холодрыга была та ещё, и торжественно показала куда-то в небо.

– Мы убежим, – шепнула она, хотя кроме них там были только работяги. Они суетились под огромной серой новостройкой, одной из трёх таких же серых, унылых.

– Дом ещё не сдан, но квартиры уже продаются. Так дешевле. Какой этаж хочешь?

«Убежим»! Кажется, даже рука перестала болеть. Серый безликий домище как-то сразу представился своим. Серёга прямо увидел свою новую комнату, неважно, какие там обои, важно, что там спокойно, и не больно, и не вскакиваешь по ночам, прислушиваясь к чужому храпу. «Убежим», не «уедем», а убежим, потому что если найдёт – убьёт. Серёга думал об этом уже спокойно, без страха, как о причине и следствии. Серёга хотел высокий этаж. Самый высокий, чтобы видеть всё.

Сто, нет, семьдесят шесть раз он приезжал сюда один. Иногда прогуливал школу, если уроков было много, ему же ещё надо было встречать с работы мать, а это другой конец города. Садился в автобус и приезжал. Смотрел, мечтал, привыкал. С любопытством разглядывал будущих соседей, которые, как он сам, смотрели, мечтали (часто вслух, громко, на всю стройку споря о цвете обоев или ещё какой неважной ерунде). Серёгу это забавляло. Он подолгу стоял напротив дома, уже его дома, смотрел на свои, уже застеклённые окна, и боль в руке отпускала. Он не сожалел, что надо будет менять школу, и о друзьях во дворе. С того дня, с самого лета, они все куда-то подевались, рассыпались, как мелочь из переломанной руки. Они не ссорились, нет, просто Серёге надо было домой, а они играли в футбол. Серёге надо было быть рядом с матерью, а они звали гулять. Когда случается беда, ты всегда остаёшься один.

Он даже успел познакомиться с парочкой работяг со стройки. Они здоровались на ломаном русском и приглашали обедать к себе в вагончик, а не мёрзнуть тут. Серёга поначалу стеснялся: и отказываться неудобно, и разделять с работягами их последний «дошик», нередко один на двоих. Потом придумал: выходил на остановку раньше и покупал на всех свою любимую греческую шаурму. Они обедали в маленьком вагончике, болтали на адской смеси русского с английским и немного таджикским. Анзур даже научил его смешной песне, Серёга уже ни слова из неё не помнит, а напомнить некому, потому что Анзур пропал.

Это было уже весной. Во дворе уже была детская площадка, подземная парковка, даже строительного мусора почти не было. Анзур с Билолом уже установили сантехнику в новенькой квартире с голыми серыми стенами, искаляканными неприличными рисунками, – строители разные бывают. Уже работал лифт, Серёга радостно влетел на свой двадцать пятый этаж, с тремя новенькими табуретками и пакетом шаурмы. Сперва он должен дождаться мастера, устанавливающего железные двери, а потом Анзур с Билолом покажут ему, как штукатурить стены. Он не хотел тянуть, ждать окончания ремонта, и мать не хотела. Им надо было бежать. Серёга всё сам сделает одной левой, он научится, он уже большой, только поскорее, только надо бежать…

Билол был один. Он стоял на балконе и смотрел куда-то вдаль на большой город, ставший маленьким с этой высоты.

– Он не убегал, Серёжа! – он сказал это вместо: «Здравствуй», и голос был не такой, как обычно. – Не убегал, не мог, не хотел, не заплатили нам ещё, чтобы убегать! – Он говорил скороговоркой, Серёга с трудом разбирал слова. – А этот лысый говорит: «Ничего не знаю!» Не знает он. «Сбежал, – говорит, – и все дела. По документам его здесь и не было». Что я его семье скажу! Почему начальникам плевать на людей?

Серёга слушал, как облитый холодной водой, и пытался вникнуть, что ему втолковывает Билол.

– Да что с Анзуром?

– Пропал Анзур, Серёжа. Совсем пропал. Этот, как у вас называется, дьявол. Там, – он показал вперёд и вниз, на уходящий вдаль город. На шоссе, железную дорогу, лес. – Позвал его ночью. Я слышал, как он встаёт. Спрашиваю: «Куда?», а он мне: «Зовут меня», – говорит. Спрашиваю: «Кто?», а он не отвечает. Вышел и… – Билол махнул рукой и уставился в пол.

Выходила какая-то белиберда, Серёга только понял, что Анзур вышел куда-то ночью и не вернулся.

– Кто позвал-то?

– Дьявол, так во‐вашему? Бес, чёрт…Так бывает, Серёжа, когда дьявол зовёт. Ночью. Встаёт человек, идёт за ним, и всё, пропадает. Совсем пропадает. Я за ним шёл. Он мой друг. Он туда пошёл, туда… – Билол махнул рукой с балкона вдаль. За забор. А потом закричал. Я подбегаю – и никого. Дьявол забрал. Я искал, искал…Что я скажу его семье, Серёжа?

Конечно, Серёга ему не поверил. Билол религиозен, у него всюду дьяволы. А может, это защитный механизм такой, чтобы не признаваться себе, что дьяволы среди нас. В носу щипало, чего уж там, взрослый Билол плачет, а ему нельзя? Анзура было жалко, они успели подружиться. Кому понадобилось убивать маленького нищего строителя, Серёга тогда не думал. Город большой, полно психопатов, уж он-то знал. И не сомневался, что скоро, вот-вот найдут тело и кому-то не поздоровится. Но Билолу он этого не сказал. Дьявол так дьявол, каждый по-своему прячется от реальности.

Ещё пытался как-то утешать Билола, было отчего-то неудобно перед ним, ведь у него, Серёги, наконец-то всё налаживалось, а тут… Они даже пообедали, хотя кусок в горло не лез, и повозились со стеной, наверное, чтобы не говорить о плохом. После того дня Серёга Билола не видел. Уехал, наверное. Серёга бы точно уехал.

Убегали несколько дней. Отец не выходил из дома, собрать вещи было целой историей. В воскресенье отпросились «в кино», чтобы купить-завезти мебель. В понедельник Серёга увёз свой компьютер «в ремонт», прихватив в школьном рюкзаке кое-что из вещей. Отец ещё ворчал, что не надо ремонта, починит сам. Во вторник, пока он был на кухне, Серёге удалось выпотрошить шкаф матери, получилось два чемодана, и он потихоньку отнёс их в машину. А уже в среду рано утром они уехали в школу и на работу, чтобы никогда больше не вернуться.

Школу Серёга сменил еще неделю назад. Там, конечно, поворчали про конец года и про «подождите», но ничего, получилось. И класс принял новичка легко, без всяких там проверок на вшивость и глупых розыгрышей.

Конечно, он ждал, что этот будет звонить, искать. Конечно, по-прежнему встречал мать с работы, ведь он мог подъехать туда и уже никого не постесняться. Конечно, они оба вздрагивали от каждого телефонного звонка, конечно, быстро перестали брать трубки, потому что ничего хорошего от него не услышишь. А всё равно стало гораздо легче. Страх, который, казалось, давно поселился в горле, не отступил, так, спрятался, но и этого хватало, чтобы спокойно дышать. По вечерам Серёга привозил мать с работы, они брали в ларьке греческую шаурму, ели, потом занимались штукатуркой своих серых стен. Сперва получалось кривенько, но Серёга не сомневался, что это вопрос времени. Все учатся, почему бы им с матерью не научиться.

Только по ночам просыпалась крутящая боль. В руке, в спине и немного в виске, она не уходила, она не отставала, от неё не убежишь. И ещё приходил этот странный охранник. Он снился Серёге, точно снился, но снился реалистично, в уже знакомых декорациях. Он ходил вдоль забора заброшки, далёкой, только с балкона видать, но во сне Серёга видел её как на ладони. Бетонный забор, с огромной дырой, что можно пройти, не нагибаясь, трава по пояс, и этот в форме охранника. Он смотрел на Серёгу и нехорошо улыбался.

– Где ты сломал руку, Серёга? Не ври, я всё знаю. – Он мял в руке фантик от конфеты и нюхал его, как маленький.

Серёга спал, но в тех снах отчего-то не мог ему толком отвечать. Так бывает при сонном параличе, хочется завопить, а ты даже мычать не можешь. Серёга хотел кричать про тренировку и чтобы этот отстал, чего ему? Но не мог. Пытался распахнуть глаза, чтобы проснуться, в кошмарах такое иногда получается, проснуться в самый последний момент за секунду до того, как чудовище тебя догонит. Нет. Не выходило. Лежал, таращился, слушал его, как миленький, когда хотелось вопить и драться.

– Кто сломал тебе руку, Серёга? Кто больше не хотел, чтобы ты ходил на тренировки? Кто не хотел, чтобы ты был сильнее его? Ты всё помнишь, всё помнишь, себе не ври.

В руку и висок возвращалась выкручивающая боль, и Серёга опять и опять во сне пересматривал кошмар, бывший с ним наяву. Тогда, осенью. Он видел потёртый линолеум их старой кухни, табуретку с металлическими ножками, лицо… Он пытался кричать, но не мог, и это странно успокаивало: если не можешь кричать, значит, точно сон.

Охранник непостижимым образом ухитрялся быть и там со своим забором, как будто смотришь одновременно на два разных монитора, один из которых полупрозрачный и за ним виден второй.

– Ты боишься, Серёга. За себя, за неё. Я помогу тебе. У меня есть оружие, Серёга. Настоящее! Никто не знает, я знаю. Его тут много, ещё с войны. Я с тобой поделюсь. Ты найдёшь его, и ты сумеешь её защитить. Тебе никогда больше не будет страшно. Человеку с оружием ничего не страшно. Ты справишься даже одной рукой. Отыщи его…

Серёга просыпался всегда на этом месте, распахивал глаза от боли в руке и упирал взгляд в окно. Он откуда-то знал, что охранник живёт там, далеко впереди, за битым забором, там, где новостройки заканчиваются неосвещённым чёрным пятном.

Глава VII

– Так разбегаются армии. – Мышка смотрел Ване вслед и картинно вздыхал. – Пойдём дальше или разбежимся с воплями от воображаемых монстров?

Прозвучало и правда смешно. Девчонки хихикнули, как будто не сами удирали минуту назад от призрачного охранника. Серёге даже стало немного стыдно. Опасность, если она была, здесь на воздухе улетучилась, показалась выдуманной, глупой.

– Там что? – Серёга показал на огромный корпус впереди, он смотрелся исполином на фоне низеньких соседей. Два этажа, всего два, по высоте были, наверное, с пятиэтажный дом, только длиннее. Все, не сговариваясь, потянулись туда.

Табличка на дверях сбита, и сама дверь на одной петле. Мышка вошёл первым, светя под ноги. Пол был бетонный, весь украшенный ржавыми пятнами, как будто здесь только и делали, что поливали пол вареньем или грязной водой. В воздухе стоял странный металлический запах.

– И чем это было при жизни? – Настя ковырнула ногой особо жирное тёмное пятно на полу. Оно въелось давно и прочно. Не то чтобы ей было любопытно, но этот странный запах…

– Тебе лучше не знать! – хихикнул Мышка.

– Я думаю, какое-нибудь варенье или что-то вроде. – Серёга тоже светил под ноги. Здоровенные окна в пол вообще не давали света. Это из-за грозы, из-за этих облаков. – Думаю, когда фабрику закрывали, вывозили оборудование, вот это вот всё, то навандалить успели будь здоров. Напроливать, насвинячить, наломать…

Они вышли в огромный зал, наверное, бывший цех. Света здесь было чуть побольше, хотя всё равно темновато. Пол так же залит грязными пятнами, и опять какие-то тряпки на полу. Под потолком – здоровенные трубы. Ленка посветила и увидела какое-то шевеление прямо над головой…

– Крыса! – Крыс было много. Они сидели на высоченной трубе под потолком, как голуби на проводах. Возились, попискивали, вроде, даже дрались… От этого казалось, что вся труба шевелится.

– А ты как думала! Пора привыкнуть.

Не то чтобы Ленка боялась крыс, но…

– А что они тут едят? Карамельки двадцатилетней давности?

– Давно бы доели уже… – Серёга увидел под ногами ленту неразрезанных фантиков, поднял и рассматривал в луче телефона. Яркие, красно-чёрные, будто не пролежали тут двадцать лет… Наверное, эти окна совсем не пропускают солнечный свет, вот и не выцвели. – Правда странно.

– Да друг друга жрут небось! – Мышка цапнул с пола другую ленту фантиков. – Видал, какие жирные! В конце концов, останется только одна и завоюет мир! Ну и собак, конечно, бродячих.

– Фу! Не справятся.

– Справятся-справятся. – Серёга вспомнил собачьи шкурки. – Их же много.

Как будто соглашаясь, крысы под потолком завозились, запищали, Ленка даже закрыла уши. Одна крыса неудачно шмякнулась сверху прямо ей под ноги и драпанула прочь.

– Не пугайте, а?

– Чего пугать, мы говорим как есть. Но ты не бойся: нас тоже много.

Они шли по длиннющему бывшему цеху, подсвечивая под ноги. Фантики, ленты неразрезанных фантиков, они ещё пахли краской или это только казалось? Запахи могли прийти и с улицы, через огромные выбитые окна. Стены были чистые, в смысле неизрисованные, только стрелки-указатели со стёртыми пояснениями.

Крысы под потолком пищали и возились и, кажется, тоже двигались вперёд. Ленка так и шла, светя не под ноги, а на потолок, на этих крыс. И ей казалось, что крысы организованно перемещаются вслед за ними.

– Не свети, ты их приманиваешь! – Настя тоже смотрела на крыс.

– Ерунда, не пойдут они на свет. – Ленка не хотела гасить фонарь, но телефон пискнул, сообщив, что осталось мало заряда, и сам погас. Сразу стало неуютно: она не видела, что там наверху делают крысы, казалось, они подкрадываются.

– А если их много, могут, наверное, и человека сожрать… – Серёга сказал это задумчиво, будто своим ногам. Он не пугал, он правда так думал.

– Прекрати!

– Что? А, ну извините. Я думаю, их нужно гораздо больше для этого, так что…

– Прекрати! – девчонки взвизгнули это хором, и Серёга замолчал.

За цехом был выход в маленький узкий коридорчик. Тёмный, кажется, здесь не было вообще никаких окон.

– Здравствуй, клаустрофобия! – Мышка направил луч на низкий потолок. За спиной послышался «шмяк», будто что-то упало на пол. Наверное, все обернулись в этот момент. Бывший цех был гораздо светлее того коридорчика, куда вёл их Мышка со своей клаустрофобией, но всё-таки там было слишком темно.

«Шмяк!» – как будто упало что-то мягкое и небольшое, котёнок, которого прогнали со стола. «Шмяк, шмяк, шмяшмякшмяк»…

– Что там?! – Кажется, Настя рявкнула это кому-то в ухо. Она изо всех сил вглядывалась в эту серую темноту, видела блеск труб и даже тряпку на полу – бывший белый халат.

– Вода капает. – Мышка демонстративно прочистил ухо. – Не надо так нервничать, девочки, дырявая крыша, конечно, страшна, но это если дом твой, а так…

– Да какая вода! Оно не журчит, не капает, оно… – Ленка прислушалась. «Шмяки» участились, как будто не один, а уже десятки котят спрыгивают на пол с высоты… – Крысы! Крысы спрыгивают на пол!

– Точно! – Серёга выставил перед собой луч фонаря, но крысы туда всё равно не попадали. – То-то, думаю, странный звук! Хорош уже крыс бояться, девчонки, идём!

Они двинулись дальше по этому тесному коридорчику. «Шмяки» за спиной продолжались. Здесь было чище и как-то спокойнее: под ноги реже попадался мусор, Мышка шёл впереди уверенно, будто знал, куда идти.

– Здесь должен быть выход на лестницу. – Он толкнул невидимую дверь, и сразу стало светлее.

Лестница была как лестница больше всего похожая на ту, что в подъезде, даже с перилами. Она освещалась огромными окнами в пол. Мышка, не задумываясь, побежал вверх.

– Не провалиться бы… – Серёга задумчиво попробовал ступени на прочность. – Осторожно, девчонки, больно видок у неё древний.

– А я лёгкий. – Мышка перегнулся через перила и показал язык. – Давайте сюда, здесь красиво.

Не без опасений ребята поднялись по лестнице и вошли в такой же огромный темный зал. Но Мышка забегал по нему как восхищённый чокнутый, бросая луч фонаря то на одну, то на другую стену.

– Не мельтеши! – Настя тоже направила луч на ближайшую стену. Хотя и без фонаря было видно: когда-то здесь и правда было красиво.

Стены и высоченный потолок оказались выложены мозаикой, осыпавшейся, ветхой, с огромными дырами серого бетона в самых неподходящих местах. У медведя из сказки про Колобка не было глаз, а у Конька-горбунка половины морды. Кое-где не хватало огромных кусков, и всё равно, это уныние знало лучшие времена. Мозаику хотелось рассмотреть, сфотографировать, покрутить в руках так и этак, если бы это было возможно.

Ленка щёлкала фотоаппаратом. Она шла вдоль стены, как маляр с кисточкой, стараясь ничего не упустить. Остальные рассматривали так, освещая каждую деталь, как будто это важно. И вроде ничего особенного, во многих старых постройках можно увидеть такую мозаику, и всё равно она завораживала.

– А что здесь было-то?

– Столовка. Вон остатки столов.

Остатки столов валялись по полу тут и там, щетинясь в воздухе ножками. Серёга рассматривал мозаику, когда под ногами что-то блеснуло. Нагнулся: печатка. Мужская печатка с короной, старомодная и какая-то знакомая…

Чуть слышно скрипнула дверь. Никто и не заметил сперва, все были заняты кто чем. Но дверь скрипнула ещё раз, и ещё…

– Что там? – Серёга сунул печатку в карман и посветил в проход.

– Сквозняк, – не глядя буркнул Мышка, но это был не сквозняк.

Раздолбанная деревянная дверь на лестницу ходила ходуном, мелко-мелко постукивая о косяк. В самом низу, похоже, давно была прогрызена дырка. В неё лезли крысы. Одна за другой, цепочкой, потоком, одна за другой, как будто их манит, ведёт сюда кто-то невидимый.

– У меня такое чувство, что они нас преследуют. – Ленка отошла в глубину зала, поближе к остальным.

– Не говори ерунды: в столовку животные пришли, что тут такого! – всё-таки Мышка плохой шутник.

– В столовку, где уже двадцать лет нет еды? Смотри, они даже нас не боятся…

Крысы по одному забегали в зал и сбивались в кучу у входа на лестницу, как будто специально перекрывая выход. Они по-прежнему возились, пищали, дрались, в общем, вели себя как крысы, но в их действиях будто была какая-то организованность.

– Что-то мне тоже неуютно. – Настя светила фонарём на эту стаю, всё прибывающую и прибывающую, они даже не разбегались от света! Серёга тоже направил туда фонарь.

– Может, и правда напасть хотят… – он говорил это с сомнением, чувствуя, как это самое сомнение тает с каждым словом. Их уже было много. Сотня, две или три, ковёр, шевелящийся зубастый ковёр, растущий тонкой ниточкой из-под двери… А за дверью, там, на лестнице, зашуршало.

Звук был, как будто что-то тяжёлое волокут по бетонному полу. Крысы шумят не так: они цокают коготками, пищат. А здесь было большое, солидное, тяжёлое…

Ленка завопила. Кажется, Серёга тоже, такой силы был вопль. Настя вцепилась в Мышку:

– Скажи, что здесь есть второй выход на лестницу! – И, не дожидаясь ответа, поволокла его вперёд в том направлении, где не было крыс, туда, где мог бы быть выход.

Зал казался бесконечным, хотелось обернуться, но было боязно: а вдруг гонятся, вдруг рядом, сейчас надо сматываться, подальше, подальше, от крыс, от этого тяжёлого. Они шли, вроде, быстро, но невыносимо долго, оглушительно топая, и всё равно слышали, как за спиной цокают коготками крысы, как оглушительно шуршит нечто. Зал кончился. Ленка, как-то оказавшаяся впереди, толкнула ближайшую дверь, выскочила на лестницу. Битые ступеньки уже не пугали: вниз, вниз, вон отсюда!

Глава VIII

Ленка

Многоэтажки завораживали своими размерами и молчаливой солидностью. Как слон в зоопарке, как Пизанская башня и Москва-сити. На ладошке пусть дуры фотографируют. Ленка надевала отцовский дождевик, волочившийся по земле, укладывалась в грязюку (А где на стройке чистое место найдешь? Там ракурс не тот.) и снимала снизу. Дома получались огромными серыми исполинами, уходящими в небо, нависающими над зрителем.

Мать не одобряла её увлечения: «Что за занятие для девочки»; «Фотографов никто не любит, их все бьют». Что ж, она права. Если бы Ленка снимала людей, может, так бы оно и было. Никому не нравится быть застигнутым врасплох, быть снятым в невыгодном ракурсе, а Ленку тянуло к неожиданным решениям. Она могла торчать на стройплощадке вечно, суя объектив в каждый угол, щёлкая каждую деталь под ворчание матери. Хотя этот переезд она же и придумала: «Павлику нужна своя комната, и воздух нужен, в центре разве детей вырастишь? Есть у меня уже одна жертва урбанизации», – это про Ленку.

Павлик из тех младших братьев, кто пока никак себя не проявляет, кроме ночных воплей, конечно, но это не такая уж и проблема. Ленка ещё сама не решила, как к нему относится. Из-за ночных воплей, например, можно санкционированно прогулять школу: «Я не выспалась, а сегодня контрольная, хочешь, чтобы у меня двойка была?», – а переезд, который тоже, как ни крути, из-за Павлика, увлекал, как всё новое.

Ленка любила приезжать сюда с отцом, пока дом строился. Фоткать эти махины и причудливый строительный мусор, потихоньку убалтывать отца на высокий этаж. Мать хотела второй из-за детской коляски, но разве со второго что увидишь? А ей хотелось увидеть всё, запечатлеть всё, найти нужный ракурс для каждой пылинки. Пока отец ворчал, поскальзываясь на грязюке: «Вообще не продвинулись, не дай бог ещё на год затянут, я с ума сойду», – Ленка носилась (чаще ползала) по стройке и снимала, снимала…

Чтобы вечером вдумчиво разбирать. Ленка усаживалась за компьютер, перекидывала файлы, наливала чай в термокружку (потому что он частенько успевал остыть) и рассматривала на экране фотки своего будущего дома и двора.

Иногда в кадре оказывались люди. Ленку это расстраивало: во‐первых, они там просто были не нужны, а во‐вторых, она не помнила, чтобы они попадали в кадр в момент съёмки, значит, Ленка невнимательная, сама не видела, что снимала, увлекшись; ну или… Если честно, в первый раз она даже испугалась. На том снимке был дом, ещё не достроенный, ещё без крыши, с незастеклёнными окнами, но уже вытянувшийся во всю свою вышину. Рабочих не было и быть не могло, они с отцом старались приезжать в обед, чтобы Ленка могла пофоткать, никому не мешая. А человек в кадре был. Он торчал из пустого оконного проёма на самом верхнем этаже и как будто махал Ленке рукой.

Сперва она просто расстроилась (не заметила, растяпа). С её точки, с земли, человек выглядел муравьём, не мудрено, что она не заметила. Решила убрать в Фотошопе, стала увеличивать снимок, крутила колесо мыши, пока злополучное окно не выросло во весь экран. Получился «портрет» в оконном проёме, как в рамочке. Отлично получились черты лица: резко, нипочём не скажешь, что снимок многократно увеличен. Старик. Глубокий старик, странно, что такие вообще работают на стройке. И форма на нём – другая, не рабочая, а похожа на форму охранника. И ещё сверху – наброшенный белый халат, непонятно зачем и откуда. Он посмотрел со снимка прямо на Ленку и подмигнул ей.

Нет, показалось. Всё-таки показалось, она потом долго убеждала себя, что показалось. А тогда охнула, отпрянула от компьютера, спасибо, что не завопила, а то обязательно бы прибежал кто-нибудь из родителей, что она скажет? Щёлкнула мышкой: «Удалить», «удалить»! Сердце трепыхалось где-то в горле. Хорошо, что фотку можно удалить.

Ленка свернула окно Фотошопа и долго таращилась на рабочий стол. Глупый пейзаж «по умолчанию», который менялся то ли в зависимости от времени суток, то ли просто когда хотел. Она поменяла тему рабочего стола на одну из своих старых фоток, пошла налила чаю вторую кружку, хотя первая так и стояла нетронутой, даже не остывшей. В общем, не сразу заставила себя вернуться к фоткам.

Люди ещё появлялись. Иногда рабочие в ярких жилетках, но чаще этот приметный старик в белом халате. Как будто он специально хотел попасть в кадр, летал от этажа к этажу, от дома к дому, но ведь это же невозможно! Да и Ленка бы заметила… И что, в конце концов, он делал на стройке в этом своём белом халате? Почему-то халат удивлял больше всего. Чего только не попадёт в кадр иногда… Она листала фотки, и загадок только прибавлялось: этот в халате перемещался со скоростью пули. Три снимка подряд трёх разных домов, и на каждом, на разных этажах этот… «Дата создания файла», «Время» – ни минуты между снимками, секунды прошли!

Ленка откинулась на стуле, ошалело уставившись на экран. Старик вёл себя прилично: больше не подмигивал. И всё равно, в лице было что-то странное, пугающее и притягивающее одновременно, не хотелось отводить взгляд. Неужели фантом? Ленка о них только слышала и, конечно, не верила. Все фантомы, призраки, потусторонние сущности, которые ей доводилось видеть на фотках в Интернете, на поверку оказывались капельками дождя, дефектами линз, ерундой, в общем, а не фантомами… Но тут-то целый человек, не пятнышко. То есть… Какой же он человек, люди не перемещаются с такой скоростью! И не подмигивают с экрана ошалевшему фотографу. Неужели ей и правда удалось сфотографировать что-то потустороннее? Чувствуя себя полной дурой, Ленка лезет гуглить «Призраки на фотографиях».

…Уже весной, когда дом наконец-то достроили, Ленка ездила с отцом на новую квартиру, смотреть, как идёт отделка. Отделкой занимался злющий рабочий Билол. Он всё время ворчал о чертовщине и дьяволе, пока Ленка фоткала потрясающий вид с балкона. Ей удалось выпросить достаточно высокий этаж, и это было здорово. Бывший пустырь, бывшая стройплощадка теперь была почти настоящим двором. Ещё грязным, без детской площадки, без единого фонарика, но это и было здорово. Только на мониторе вдруг начали появляться посторонние фотки.

Ленка даже не сразу заметила. Перебирала в очередной раз картиночки: вот двор с балкона, вот двор снизу, вот кусок бетонного забора, как удачно она его поймала, а эта дыра в бетоне, прям апокалипсис. Только надо чуть-чуть обрезать вот здесь, чтобы сместился центр композиции, и тогда… Она провозилась с этим забором несколько минут, пока не дошло: какой забор-то?! Они с отцом не ходили дальше двора и квартиры, а этот забор – он далеко. За двором, за пустырём, он огораживает территорию какой-то убитой заброшки. Ленка, конечно, видела и хотела там побывать, но с балкона не фоткала, тем более, так близко. Может, как-то всё-таки прицелилась, приблизила, сама того не помня… Ленка пролистала снимки. Заброшка красного кирпича была везде. Близко, очень близко, фотограф точно стоял за самим забором и даже, кажется, в глубине территории (был снимок, где фотограф стоит между двумя корпусами красного кирпича).

Сперва не поверила: побежала к отцу. Тот у виска покрутил: «Не брал я твой фотоаппарат, ещё чего!» Ленка уже догадывалась, кто взял. Ну или кто эти фотки туда поместил. Почему-то о нём думалось уже без всякого страха: эффект экрана или как это там называется? Когда фотограф суёт объектив чуть ли не в пасть хищнику и не чувствует опасности: он-то хищника видит через объектив, как будто тот не живой, не настоящий, а просто картиночка на экране… То, что такие фотосессии кончаются плохо, Ленка, конечно, тоже знала. Но тогда об этом не думалось. Тогда думалось: «Что такого интересного он хочет ей показать, этот, в халате? Недаром же на фотках была та заброшка?»

Глава IX

Длинный просторный коридор почти не освещался: только маленькие окошки под самым потолком. Серёга шёл последним. Он захлопнул дверь на лестницу и налёг на здоровенный железный засов, широкий, плоский, как метровая линейка в школе.

– Мышка, помогай!

Мышка лихорадочно шарил в карманах. Увидев Серёгины старания, только ухмыльнулся:

– Думаешь, это остановит крыс?

Дверь и правда была деревянная, хотя выглядела надёжной: крепкой, небитой. Даже краска как будто не облупилась. Настя молча подошла и упёрлась плечом. Серёга тут же лязгнул засовом. Так спокойнее. Железный скрежет утонул в воздухе, и стало тихо. Коридор был широченный, просторный и какой-то чистый. Не было уже привычного мелкого мусора на полу. Древний протёртый линолеум поблёскивал в свете фонариков, будто его кто-то недавно мыл. Стены без единой надписи и не такие облезлые, как везде, краска здесь сохранилась лучше.

– Проходная. – Мышка похлопал рукой по стене и вытер ладонь о штаны.

– Ой, откуда ты знаешь? – Ленка, моментально успокоившаяся (крыс-то нет), щёлкала фотоаппаратом наугад. Щёлкать было нечего: никакой разрухи, никаких руин, если не считать окна без стёкол, но от этого они смотрятся только чистыми. На экране цифровой камеры проходная выглядела вообще как новенькая: ни пыли на стенах, ни вытертых светлых пятен на линолеуме, – красота.

– Я, это… – Мышка вертел в руках маркер. – План видел! Думаете, вы одни, девчонки, читали об этом месте? Да я план скачал ещё месяц назад, всё изучить успел.

– Покажи! А потайные места есть? Бомбоубежища там… – Серёга шагнул к Мышке, как будто тот сейчас же из кармана достанет пиратскую карту сокровищ. Мышка даже попятился.

– Так это… Не в телефоне же.

– И не распечатал?

– Мы неожиданно собрались… Но потайные места есть. Запасные выходы, бомбоубежище… Огромный подвал на всю территорию! С выходами в любой корпус. И отсюда…

– А я не видела… – Настя это сказала потому, что расстроилась: столько читать про фабрику и не найти главного: плана! Но Мышка неожиданно психанул:

– Ты что, мне не веришь, да? Идём, покажу, идём! – он потянул Настю за рукав.

– Идём! – подхватил Серёга. – Погоди, а здесь, вот здесь, есть какие-то потайные места? Ну тайники там, где работники ворованные конфеты прятали…

Мышка хрюкнул так, что эхо разнеслось по коридору:

– Чудак, это проходная! Там комната охранника! А если тебе хочется просроченных карамелек… – Он, наконец, нашарил в кармане маркер и нарисовал стрелку на чистой стене: – Для Вани. Вдруг передумает, начнёт нас искать. В подвале до утра блуждать можно. Говорят, он не только по всей территории, но и дальше, но это брехня, так, пугалка. Всех страшат подземные города. Там бункеры, чудовища… – он рассеянно покалякал маркером по стене, как будто расписывает, и дописал под стрелочкой: «Мы там».

– Теперь Ваня точно поймёт. Других же дураков здесь до нас не было! – Серёга в очередной раз подумал, что стены и правда слишком чистые, что другие дураки обязательно бы их расписали, вон, как Мышка: незачем же, Ваня не вернётся, а он расписывает просто потому что маркер есть, потому что может.

– Сюда! – Ленкин голос доносился из самой темноты, из глубины коридора. Её и видно толком не было, так, блестящая линза фотоаппарата на ножках. – Идите сюда, здесь такое… – послышались щелчки фотоаппарата, и ребята устремились вглубь коридора.

Там, где кончались окна и начинался уж полный мрак, на полу лежал скупой треугольник света из-под приоткрытой двери. В шаге от него, не решаясь войти, скакала Ленка с фотоаппаратом и непрерывно щёлкала что-то за дверью.

– Вот куда смели весь мусор из коридора! Вы когда-нибудь такое видели?

За дверью, куда не решалась войти Ленка, должно быть, когда-то была комната охранника, о которой Мышка говорил. Сейчас это было похоже на помойку, мебельный склад и квартиру сумасшедшей старухи, которая не выбрасывает ничего, вообще ничего: вдруг пригодится?

В глубине комнаты под самый потолок возвышалась пирамида из парт, стульев и кресел. Когда-то, наверное, у них были цвета, но сейчас все выглядели сероватыми, застиранными, как на старых цветных фотографиях. Маленькое окошко было зарешёчено и, конечно, без стекла. Под ним, в шаге от пирамиды столов и стульев, как берег в море мусора, был низенький диван – не диван, софа – не софа, что-то спальное и жёсткое на вид, покрытое когда-то клетчатым пледом. У изголовья стояла тумбочка с микроволновкой и треснутой чашкой. В ногах, там, где кончалась пирамида столов и стульев, на одной из парт – маленький телевизор с антеннами, торчащими в потолок. Всё остальное место занимал мусор и мешки с мусором, не чёрные, а всякие разноцветные, давно вылинявшие, но сохранившие рисунок. В глаза бросалась змея на пакете, обвивающая красное яблоко. И цифры «89».

– Девяностые, говоришь? – Настя шагнула в комнату и почувствовала, как кружится голова, то ли от пыли, то ли… Воздух был тяжёлый, хотя комнатушка вечно проветривалась из разбитого окна. Запах кислятины странно смешивался с карамельным, чайным и почему-то железным.

– Могила Плюшкина! – Серёга вошёл, прорываясь сквозь мусор (там было, наверное, по колено), и по-хозяйски вытряхнул один из пакетов. На пол радостно полетели фантики. Не лентами, неразрезанные, какие они видели раньше, а настоящие, из-под конфет, смятые на концах и гладенькие по центру, как будто только что кто-то развернул конфеты и бросил фантики в пакет. Они ухнули под ноги цветным холмиком, и Ленка защёлкала фотоаппаратом.

– Точно Плюшкин! Это болезнь, я смотрела шоу. Они вообще ничего не выбрасывают и с помоек всё в дом тащат. У них не квартиры, а склад…

– А по мне, так похоже на мою комнату. – Мышка пнул другой пакет, и под ноги вылетели коробки из-под тортов. Они были грязные, эти коробки, со следами крема, давно высохшими, размазанными по стенкам.

– Может, сюда просто весь мусор с фабрики стаскивали? – Настя боялась трогать это, даже ногами, и в очередной раз пожалела, что не захватила резиновых перчаток. Ещё подцепишь какую-нибудь заразу от крыс.

– Тогда точно стащили не весь. – Серёга, по колено в мусоре, копался в пакетах с любопытством археолога. Брезгливость? Это о чём вообще? Взрывая ногами неинтересные документы и пластиковые оболочки из-под булочек, он вытряхивал каждый пакет: с одеждой, с коробками из-под печенья, коробками из-под мармелада и фантики, фантики… Ленка следовала за ним с фотоаппаратом, непрерывно щёлкая горы мусора.

– Серёг, ты что ищешь, а? – Мышка достал перочинный нож и зачем-то пытался выковырять клавишу из микроволновки. – Думаешь в мусоре клад найти? Ты же в бомбоубежище хотел?

Серёга отбросил очередной пакет (обувь), шмякнулся пузом на пол и, светя телефоном, полез под диван.

– Фу, ты что?! – Настя. Но какая разница?

– Здесь комната охраны, соображаешь? – под диваном валялись древние тряпочные тапочки и пластиковая бутылка с ободранной наклейкой. Серёга разочарованно выбрался, пуская Ленку щёлкнуть этот унылый натюрморт. – Ну?

У Мышки соскользнул нож, больно врезав по пальцу. Он сунул палец в рот и прошипел:

– Пушку, што ли, ищешь? Оштавят её шдесь, шди! Пошле шакрытия всё, што могли, раштащили! Один мусор остался.

Серёга пожал плечами и заглянул под склад столов.

Ленка уже выбралась из-под дивана и продолжала щёлкать мусор на полу. Серёга уже накидал сверху тряпок и фантиков горочками, это уже снято, надо посмотреть, что дальше, следующий археологический слой. Потихоньку ногой она отгребла фантики… И продолжала фотографировать, не сообразив сразу, что такое нашла. Выглядело-то не страшно и даже красиво: лицевая часть черепа, выглядывающая из-под горы мусора, как будто кто-то был погребён в нём заживо…

– Ле-ен! – Настя так и стояла в дверях, таращась на Ленкину находку. Ленка щёлкнула автоматически, а уж потом опустила камеру и увидела по-настоящему.

На полу из-под горы мусора действительно торчало чьё-то бывшее лицо. Выглядело оно не страшным, а каким-то грязным, как будто кто-то распылил серую краску в кабинете биологии, и вот скелету досталось.

– Ого! – Мышка отвлёкся от своего пальца и стал аккуратно ногой ворошить мусор пониже черепа. На свет показались рёбра, какая-то кость руки… – Этого на плане нет… Серёга! – последнее он пискнул, как настоящая мышка.

Серёга выбрался из-под парт и уставился на находку. Он посветил телефоном, как Мышка, разгрёб ногой мусор вокруг, обнажив ещё тазовые кости, долго рассматривал металлическую коронку во рту. Она, пожалуй, и пугала больше всего. Из папье-маше не делают скелеты с коронками. Этот настоящий.

– Я ж говорила: люди пропадают… Я это снимала, фу! – Ленка уткнулась в фотоаппарат, лихорадочно удаляя всё подряд, чтобы не завопить, чтобы руки не тряслись, чтобы уйти отсюда и забыть: стираешь фотку – стираешь память…

– Погоди… – Серёга дотронулся до камеры. – Что ты там говорила про призрак охранника? Что умер на посту? Здесь?

– Ну если здесь его комната… – кажется, Ленка прошептала это, но Серёга расслышал:

– Похоже, это не байка из Интернета. Такое тоже случается.

– Ты веришь в призраков? – Мышка с любопытством рассматривал скелет.

– При чём тут призраки? Фабрику закрыли, охранник не захотел уходить, объявил голодовку и умер на посту: вот он. Страшная история без всяких призраков. Надо сообщить кому… Чтобы хоть похоронили.

Настя шагнула назад в коридор, и остальные молча потянулись за ней. Никому не хотелось оставаться в комнате охранника.

Глава X

Мышка

Мышка привык терять. Даже имя: ни один человек на свете уже давно не называл его Мишкой. Да он сам бы себя так не назвал. Маленький, меньше самой мелкой девчонки в классе. Зато с большими ушами, которые так оттопырены, что даже в пасмурную погоду на просвет горят ярко-розовым. Добавьте к этому огромные, не по-человечески длинные центральные резцы, и поймёте, почему нормальное имя «Мишка» оказалось утеряно этим человеком давно и навсегда. Да что там имя! Когда-то очень давно, лет десять назад, это больше, чем половина Мышкиной жизни, у него был настоящий дом. С мамой, брехастой собакой на цепи, грушевым садом, где хорошо играть зимой, потому что много укрытий, и прятаться от жары летом.

Осенью, когда приходило время собирать груши, мама выносила в сад ноутбук, включала Мишке (тогда ещё Мишке) мультики, и они вместе, поглядывая на экран, собирали толстые глянцевые груши с тяжёлых веток. Одни мама кидала сразу в ведро на варенье, которое варила прямо там на костре. Они с Мишкой выносили в сад стол, Мишка вырезал из груш сердцевинки, мама неподалёку занималась сиропом для варенья. …Другие, покрепче, она как-то по-особенному вялила, и получались сладкие цукаты. Мишка лопал их всю зиму, даже в постель с собой таскал втихаря, чтобы ночью съесть под одеялом. От цукатов было сладко и спокойно, и всегда снились хорошие сны.

Он плохо помнит то время, слишком мелкий был. Иногда даже кажется, что не было такого. Помнит только груши, мультик про глупого волка и мамин вылинявший платок. Что такого случилось, что он всё это потерял, он понял уже гораздо позже, классе, наверное, в пятом. А тогда не мог понять, за что его из привычного дома, из его сада с грушами в этот душный город.

И вроде дом там был не хуже, на самой окраине, далеко от машин и автобусов (Мышка долго их побаивался, даже в школу бегал пешком, хотя всё время опаздывал). Вроде, бабка не злая, а, наоборот, даже позволяла Мышке больше, чем мать, и не заставляла работать в саду, потому что сада толком не было. Так: три битые жизнью вишни. А всё равно Мышка чувствовал, что потерял навсегда: дом, груши, мать. Жива, что ей сделается. Звонит на день рождения, Новый год. Даже шлёт коробки с цукатами, давно утратившими вкус, то ли в дороге, то ли мать просто разучилась. Мышка выбрасывает. Сперва в школе всех угощал, потом перестал после того случая.

На физре Мышка всегда стоял последним. До третьего класса ещё надеялся, что пройдёт, что вырастет, а потом приказал себе не думать об этом. Вырасти это не поможет, а настроения не прибавит. Противный физрук Саныч и так не давал ему это забыть: всё время подкалывал: «Не играть тебе в баскетбол», – и всё такое. Кажется, он и придумал это прозвище «Мышка». Просто ляпнул однажды во время какой-то командной игры: «А Мышка-то у нас шустрый, вон сколько мячей забил один!», – похвалить хотел, не поругать, а все смеялись. И подхватили радостно: «Мышка!», «Мышка!». Так всегда получается. Одно короткое слово – и прежней жизни больше нет.

В раздевалке, когда переобувался, попал ногой в мягкое. Думал, гадость какая-то, завопил на всю раздевалку: «Убью!», потому что ещё не мог смириться с «Мышкой» и потому что кто-то подложил ему в обувь это. Это оказались цукаты. Которые он два урока назад раздал всему классу. Мальчишки в раздевалке с любопытством косились на него, как он выковыривает это из ботинок, потом смеялись, громко, дружно, чуть ли не в один голос, как будто рядом стоит физрук и командует. Больше он не приносил цукаты в школу.

Кажется, в тот день он и познакомился с Люсей. Брёл из школы через какой-то двор. На окраине города деревянные и панельные частные домики чередуются с многоквартирными каменными мешками с их общими дворами, полными ребятни. Старик сидел на лавочке у низкой постройки котельной и бросал в стенку теннисный мячик. Мышка даже притормозил. Странно было всё: и одежда старика, и странное расположение лавочки (они обычно развёрнуты во двор, к детской площадке, а тут – мордой в котельную, в стену, что это вообще?), и его занятие. Старик бросал мячик в стену, мячик чеканил и возвращался в руки. Старик ловил и бросал.

– Как тебя зовут? – спросил он, не оборачиваясь. К носу подступили слёзы, слёзы человека, потерявшего имя. Не то чтобы Мышке хотелось жаловаться, просто терять надо уметь, потому что если не умеешь, терять всё равно заставят, а так ты хотя бы готов.

– Мышка.

Мышка ждал, что старик начнет хохотать, как эти в раздевалке, или хотя бы улыбнется, но нет. Он ответил:

– А меня Люся. – И Мышка тоже не улыбнулся, хотя ему очень хотелось.

Старик, должно быть, оценил, и больше они не говорили об именах. Никогда. Потому что оба понимали.

– Что вы делаете?

Люся продолжал чеканить мячиком о стену, и это странно завораживало, будто гипнотизировало.

– Это упражнение боксёров и рукопашников. Смотри: становишься к стенке, я целюсь в тебя мячиком, ты уклоняешься, вот так. – Старик показал боксёрский «нырок», и Мышке захотелось попробовать. Он не спрашивал, какого невидимого мальчика Люся тренировал до него, просто встал к стенке и стал уклоняться от летящего мячика. У него получалось. Он чувствовал, что может. Может, если не дать отпор, то уклониться в драке, может не терпеть дольше насмешки, может больше не терять, может…

Старик что-то бубнил про свою молодость и тренировки, про тренера, который придумывал всякие чудные упражнения, Мышка слушал вполуха. Он уклонялся от мячика: вправо, влево, нырок, нырок. Это было странное чувство: свободы, покоя и какой-то власти, пока не понятной Мышке.

То ли старику было скучно на пенсии, что он целыми днями болтался по улицам, и всё время разным, то ли у них с Мышкой так чудесно совпали графики, видеться они стали довольно часто. Не специально, нет, никогда не договаривались о встрече, да и бабка бы не поняла. Просто бабка посылала Мышку в магазин за какой-нибудь несъедобной дрянью, крупой, например, а Люся оказывался в том же магазине с полным кульком «морских камешков». Они усаживались на лавочку, грызли конфеты. Люся что-то болтал о своём, Мышка легко рассказывал ему о школьных делах и проблемах, зная, что тот не будет смеяться.

Просто Мышка прогуливал школу на пустыре у бывшей кондитерской фабрики: там тихо и трудно нарваться на случайных свидетелей, которые потом доложат бабке. А Люся оказывался там, да ещё и с металлоискателем. Они шастали по заброшке, как два подростка, и находили всякую мелочь: старые монетки, кольца, скрепки.

Мышка никогда не мог вспомнить, о чём они говорили. С Люсей было интересно и как-то спокойно. С Люсей он чувствовал себя человеком, а не мышкой. И ещё он помогал пережить школу.

В тот день физрук лютовал сильнее обычного. Мышке досталось и за рост, и за рваные кроссовки, и за то, что не может поймать мяч из-за спин более высоких одноклассников. Хотелось плакать, но Мышка просто двинул под коленку долговязому Лёхе. Потому что близко стоял и потому что долговязый. Двинул хорошо. Тот упал и взвыл, и все сразу переключили внимание с Мышкиного роста и рваных кроссовок.

Потом, конечно, директриса долго распекала в кабинете, грозилась вызвать бабку, как будто она может что-то решить. Она передумала: пока бабка до школы дойдёт, помереть успеет. Потом ещё Лёхина мать названивала с угрозами, совсем дурная.

Мышка брёл из школы, пиная камешки рваными своими кроссовками («А где я ему новые возьму? Мать уже давно не присылает денег, у неё новый сын».), и злился.

Люся сидел на лавочке в каком-то незнакомом дворе и по-стариковски кормил голубей, отщипывая от несвежего, какого-то помятого батона. Голуби толпились вокруг тесной стаей, и Мышка с разбегу влетел в эту стаю, так чтобы вспыхнуло, вспорхнуло, чтобы шум крыльев…

– Физрук? – Люся всё понимает, не то что эти. Мышка кивнул, сел рядом, отломил от правда несвежего, получёрствого батона и, жуя, стал рассказывать.

Как лютовал физрук из-за роста, кроссовок, из-за того, в чём Мышка не виноват. Как он ненавидит этот город, с этой школой, бабкой и соседями, которые вечно докладывают ей, куда он пошёл и где его видели. Как вообще получилось, что он оказался здесь. Что, точнее, кто там у матери, что он, Мышка, стал лишним. Как физрук лишил его имени, и как это вообще терять, когда кажется, что ты потерял уже всё на свете.

Люся не перебивал, только кивал иногда. А потом сказал: «Я знаю, что нужно сделать, только послушай внимательно». И Мышка слушал. Он не верил своим ушам, но Люсе-то поверил. Потом пошёл и сделал всё, что сказал ему Люся, не спрашивая, зачем. Он знал, что Люся на его стороне, что ему, Мышке, станет только лучше.

Утром физрук в школу не пришёл. Мышка немного боялся, что его всё-таки найдут, хотя Люся заверил, что ничего не останется: всё растащат крысы. Разве что немного одежды, но она быстро превратится в ветошь, да и кто сумеет её отыскать на огромной площади бывшей фабрики!

Конечно, ученикам всё сказали в последнюю очередь, наверное, через неделю. На урок вошла зарёванная директриса, цирк с конями, и сказала, что этот пропал без вести, а пока будет замена. Мышка чуть не засмеялся от этого «пока». Нет, он не боялся проговориться, он ведь так и не нажил себе друзей, кроме, конечно, Люси. Просто боялся выдать себя. Неуместной улыбкой, неосторожно брошенным словом о физруке в прошедшем времени, формально ведь он пропал.

В районе ещё долго висели объявления о пропаже человека. Фотка физрука на них будто не пропечаталась, да и не было толком фотки. На зернистой печати древнего принтера – белый силуэт лица, будто выкрашенный по трафарету. Очень глупые объявления: как по такому найдёшь-то?

Было, конечно, немного не по себе от того, что он сделал. Но Мышка успокаивал себя тем, что ведь он-то как раз ничего и не сделал. И Люся ничего не сделал. Вдвоём они просто заставили физрука оказаться в нужном месте в нужное время. И ничего не осталось. Мышка привык терять.

Поначалу было даже странно видеть на месте физрука спокойную завучиху Ларису Петровну, которую даже малыши не боялись. Но никто же не жалеет о потерянном прыще на носу, об удалённом больном зубе. Да, Мышка не боялся это признать, ему стало легче.

Это было классе в седьмом. У Мышки с тех пор сильно поубавилось проблем: он научился драться, и в классе его зауважали, уже давно никто не подкладывал цукаты в обувь, и не дразнил никто, только осталось это прозвище «Мышка», но Мышку оно больше не задевало. Даже грело, как память о физруке и наивном детстве. Иногда ему казалось даже, что и не было никакого физрука, не было того случая, потому что с Люсей они об этом не разговаривали. Виделись как прежде: от случая к случаю, болтали, уже не вспомнишь, о чём, а о физруке – нет. Как будто не было. Мышка бы и не вспомнил, если бы однажды на пустырь недалеко от бывшей фабрики не заехала строительная техника.

Пустырь был через дорогу от Мышкиного старенького дома. Он сам толком не помнит, когда дорогу-то успели проложить, она возникла незаметно, постепенно, и обосновалась, будто всегда здесь была. Стройку было видать из Мышкиных окон. Бабка, уже совсем плохая, целыми днями торчала у этого окна, ворча: «Понастроят тут и нас снесут, куда деваться-то будем?» Мышка этих страхов не разделял, но стройка его бесила.

Их с бабкой дом, древний, древнее бабки, деревянный, не имел никаких удобств. Каждое утро перед школой Мышка таскал воду из дальнего колодца. Каждый вечер после школы Мышка работал на дрова. Только на них и работал, развозя на велике еду по всему городу. Домой приползал без задних ног, конечно, не думая ни о каких уроках. В окно нагло светил прожектор со стройки, комнату не освещал, но по глазам долбил. Мышка лежал на своём древнем диване, унимая боль в ноющих мышцах, а сам только и думал, что вот эти, которые когда-нибудь поселятся в этих новых домах, не будут ни таскать воду, ни зарабатывать себе на дрова. Что это, как минимум, несправедливо, и вообще. Он их знать не знал, но уже ненавидел.