Читать онлайн Россиянство бесплатно

Россиянство

Доктрина православного анархо-аморала, что выражена посредством откровения, или “Ordo Angulus: orthodox veneficus amorales”

Православный анархо-аморализм – это политическая и религиозная организация, что направлена на приход православных анархо-аморалов к власти согласно тому, что аморальность есть деструктивность, где для государства – это её распад, а для анархии – её институциональная государственность, после чего, силой истины суждения, так как Бог есть Истина, после обвинения такого государства в некоторой неправде посредством личной правды само государство, признав правоту обвинения тем самым перестанет существовать, то есть государство распадается, а так как оно анархо, то есть личностно, и аморально, то есть государственно, распадается тем самым и сам Бог, то есть государство личностно и тем самым подобно Богу, то есть Истине, во множестве причастных к ней субъектов.

Посредством субъектной правды происходит претворяемый в Истине личностный распад, и в этом Истина есть Святой Дух и в Теле Отца и Сына; исходя из этого распада правды в Истину происходит её становление, а для того чтобы учредить и продемонстрировать Истину требуется в этом случае православным (или ортодоксальным) православным аморалам прийти к власти, чтобы правдой распался Бог как Личность в государстве. Если тем самым после Бога Его не останется, то Бог как Истина ложен; если Бог есть Истина, то Бог претворится в политическом анархо-аморализме и его субъектах как истинном православии. В этом случае Бог снизойдёт на землю и начнётся жизнь в Нём. Личностная правда в этом смысле будет правдой Божественной, а посредством её всемогущего претворения в мире будут возникать чудеса посредством силы Истины из распадающейся в действии субъектной правды. И только для того, чтобы не установить такую чудесную анархию на всех не православных анархо-аморалов, человечество им предложит свои блага, в связи с чем история остальных государств продолжится.

Для того чтобы стать анархо-аморалом потребуется прочесть этот текст и быть православным. Его прямая покупка обеспечит партии православных анархо-аморалов деньги на свою политическую деятельность с требованием убрать бюрократию, законы и налоги на религиозную деятельность, чтобы вести религиозную деятельность без уплаты налогов и вне тотального документооборота, то есть негосударственно, – для этого формируется партия в защиту духовных ценностей православного анархо-аморализма. Для учреждения такой партии потребуется капитал, который и формируется посредством покупки всего, что к деятельности анархо-аморалов имеет отношение. Если при этом будет пиратство – это хорошо, так как пиратство позволяет бесплатно транслировать правду. Если кто-то будет на этом получать деньги, не веруя в православный анархо-аморализм, значит он поступает аморально, что для нас правда и православно, а для него не православно и деструктивно.

Игра пытается создать правила, в этом смысле она анархична, так как выстраивает правила согласно себе, то есть она анархична в личностном плане, а потому не государственна. Она правда, так как её правила позволяют в ней играть как быть собой. Она аморальна, то есть призывает к своей системности по отношению к себе, так как системность для личности деконструктивна, если не деструктивна напрямую. Она государственна если придёт к власти посредством себя самой. Её идеи для такой цели должны реализовываться согласно правилам государства, то есть согласно правде её структуры. Таким образом при любом обвинении себя самого в собственной неправде возникнет Истина и её обрётшие. В этом случае обрётшие Истину станут истинно магами, так как маги с ней несогласные используют миф – личностную структуру неправды, организованную в обществах не государственных или политических. Отсюда выходит, что православные против магии, так как та не православна, а не анархо-аморальна в собственном негосударственном уровне; при этом игра ритуальна, так как её система институционализирована в себе. Синтез идеи государства как деконструирующей себя силы и правды позволяет в политическом моменте установить Истину, что приведёт нас к обществу Бога по окончании собственной игры. Здесь мы и выйдем как свободные личности из мира замкнутой в себе игры в космос, предрешает это тот момент, когда православный анархо-аморализм придёт к власти, когда посредством собственных судебных институтов узнается собственная неправда от любого его обвинившего и чье обвинение было доказано судом самой правды. В этом моменте прервётся наша история, и в случае, если Бог не есть Истина умрёт само Православие и Истина будет во множестве правд от её религиозной доктрины; в этом смысле миф как инаковая от системы мифа Истина есть такая же Истина, потому Православный анархо-аморализм не будет являться движением политическим, но вполне обоснованным религиозным движением, так как его религиозность высказана в правде и может существовать как в себе, так и за собственными пределами, если только её капитал с учения о православном анархо-аморализме будет достаточен для дальнейшего существования как религиозной организации, из чего следует, что необходима структура рыночная, чтобы можно было получать то, чем платить, и политическая, что требует своего существования как партия, требующей отказов от бюрократии, налогов и законов преследующих чисто-религиозные организации. В этом смысле не умрёт само православие, умрёт её истина в личности и личность сама позволит воплотить собственного Бога, учредив тем самым либеральную демократию и светский принцип, и такова природа возникновения такого государства: через происхождение из отрицания православной анархо-аморальности; установится тотальное неоязыческое поле мифологик как личностей в собственных истинах и в этом смысле общества с личностным я-истиной субъектов, ведущих себя анархо-аморально.

Если установить их правду сомадостаточно собственной правде, тогда правда личности выражается соразмерно её свободе и равенства правд других. Потому равенство другой правды анархо-аморально, а значит я православно анархо-аморален и в собственном я прав также, как и несогласный со мной согласно собственной правде. Тогда мы и понимаем, что общество не в Истине, а во множестве правд, организующих себя посредством ментальной структуры, где её качество как государства соразмерно её степени развития до полной осознанной деструкции, то есть аморализма. При этом сам аморализм не может выйти в пределы государства, потому ему требуется анархия себя же отрицающая и учреждающая собственное Я в православии. Само православие вынесется на Высший и Верховный Суды разом как одно в момент его обвинения себя в себе самом; в этом случае его обвиняющий субъект будет в его глазах также православно анархо-аморален, так как он в него включен посредством обретения власти православного анархо-аморализма в государстве. Тогда возникнет православный анархизм, и чудеса будут творимы силой Истины с помощью правд. Видно, что наделить православную анархо-аморальность государственными регалиями вынесет на суд не только православие, но и её анархо-аморальность как одну личность, демократическую и истинную. Поэтому, по существу, приход к власти анархо-аморализма будет выступать в качестве суда Бога над самим Собой и истинен Он в том случае, если Он Сам Себя признаёт. Непризнание Самого Себя и последующее признание посредством правды деконструирует Себя, а в следствии с этим признаётся аморальным по отношению к Богу, – моральность в этом понимании собственная личностная правда, а аморальность – её намеренная деконструкция. Следственно Бог аморален, так как сам себя познаёт посредством субъектной правды. Его предначертанная истинность во власти государства принесёт в Его мир аморальную силу, посредством которой будет возможно за счёт Его незнания, так как будет отсутствовать Его аморальное стремление к установлении правды о Себе Самом самим производить чудеса, как то Он делает Сам в мире и которые позволяет в себе представить. В том нет разницы Правда это или Бог, так как в любом случае и то и другое претворяется в одной Истине. Потому Бог аморален в Игре как собственной Истине и Сам в Себе аморален. Понять то, что Бог есть Истина- аморально, а потому и православно; в Игре Он, потому что Он устремлён к собственному суду над Собой, для чего Ему требуется как Единому личностному герою дойти до этого суда. Его Игра – охватить больше народа посредством собственной аморальности или моральности для аморальных личностей. Его правила анархичны и дойдут до структуры вселенной только в приходе к власти, и Его приход к власти завершает игру Его же самостью, что Игра и есть.

Когда настанет тот момент, то истинно православные анархо-аморалы станут кудесниками, а в том, есть ли Бог Истина или нет не будет требоваться установить исход, так как он всё равно один, потому Истинен в собственном противопоставлении Себя, а потому перманентно-лиминален как качественная личность, которой позволено использовать правду в силе Истины как аморальное, и в этом смысле сдельную констатацию правды против Бога взамен обретения силы творить чудеса от Него. Его аморальное поведение тем дольше заходит в глубину собственной деконструкции, чем больше есть учений Его обвиняющих. Потому всякая правда для Истины как Его аморальная потребность быть в Себе как Собственного от Себя ухода тем дальше, чем меньше у Него власти над Собой в православной доктрине.

Смерть в угаре – жизнеутверждающий принцип экзистенциального становления посредством собственной дереализации как отказа от самосознания. Согласно этому суд над Богом посредством Бога есть акт угара и моментально Его смерть; в подлинном смысле Бог сойдёт в мир, как только Он потеряет собственную Самость как человек, кто, теряя собственную самость сходит в обстоятельный угар – в том смысл суда.

О греховности магии

В повествовании заложена структура текста которой определяются использованные понятия; эта структура определяется некоторой модальной установкой, а так как понятиями можно выразить одно и то же по-разному, о чем свидетельствует поэзия, то ключевой к выражению установкой, её модусом, является миф; так как числа выражают отношения, то отношения смыслов можно условно представить как матрицу, как код, в котором проявляются знаки подобия, деления, равенства и т.д. Это действие, то есть, например, деление, происходит в момент, что переживает свою завершённость. Математика, отсюда, может быть языком мифологии, так как числовые отношения суть в действиях выраженные конструкты сюжета; речь идёт о выборе модуса за абсолют, то есть почему один модус мне более близок, чем другой. То, посредством чего это можно определить, есть язык ценностей.

Ценности, позволяющие определить выбор мифологии как модуса в выражении понятий, должны быть определяемы каким-то конкретным языком, при этом существующем автономно от чувств, так как ценности могут противоречить чувствам.

Описание чувств есть описание эзотерического содержания, ценности же поддаются логическим определениям; потому миф, который позволяет выразить в себе солидарность с переживающим, есть миф, посредством которого он может быть воспринят человеком как модус, что предопределяет разговорную речь, расстановку в ней акцентов и прочее.

Может ли от этого эзотерика быть языком выражения такого мифа? Так как идёт деконструкция мифа, то можно понять, что текст делится на текст увеличиваясь, описывая сам себя. Потому делений может становиться так много, что кажется невозможным представить такие элементы в полном объеме. Эзотерика – язык перехода от чувства к ценности, а потому она отвечает за движение души и её проявления в теле, так как происходит становление из чувства “к” и “в” логике.

Мир извне влияет на этот самый переход, так как именно он формирует личное отношение к миру, а не его идеальным математическим отношениям. Можно сказать, что чувства есть переживаемый Мир, а ценности лишь модели переживания мира. Этим образом чувства конструируются миром и выражаются его языком, а значит, что эзотерический мир наполнен языком культурного дискурса целиком. А потому, читая эзотерический труд, мы деконструируем переживаемый мир автора в область мифологии, пытаясь его описать. Если в таком послании заложено знание, то этот миф будет обладать культурной ценностью, или ценностью мировой, которая и будет влиять на окружающий мир. Конструкцией знания такого формата является поэзия, так как добывать знание непосредственно из переживаемого мира есть наипростейшая деятельность в таком роде. Поэтому поэзия мифологического содержания позволяет утвердить миф в его воспринимаемом видении, а значит, что миф становится частью реального.

Конечно, можно говорить не только о поэзии, но именно она, как и устное народное творчество, объединяет один социум и разграничивает его от другого. Искусство в этом плане более тотально, так как посещение каких-то готовых культурных объектов обязывает субъект к своему пространственному перемещению, в то время как устное обладает большей мобильностью и спектром распространения по миру.

Значит, требуются такие знания, которые можно описать в чувственном переживании; напоминаю, что именно выражение эзотерического в мире обязывает обналичить язык герметический (в смысле язык направленного искусства), поддающегося своему изучению в его общих законах.

Можно сказать, что культура выросла из единого зерна в своём многообразии переживания мира и “эзотерическим” мы называем только то, что оказалось ненужным в процессе становления истории нашей какой-то конкретной культуры.

То есть эзотерическим может называться мертвая религия, которая оказалась за пределами нашей, например, территории, и не смогла выжить в своей истории, никак не повлияв на воспринимаемый сегодня континуум. То, что можно формировать свою религию и её практики – именно деятельность эзотерическая в нашей культуре.

Какие могут быть в этом скрытые проблемы, если мы сюда включаем магию как часть воспринимаемого мира в пределах его поэзии… Тут сказать можно, что именно воля позволяет человеку конструировать новые вехи переживаемого в мире, но это отступление от текущей темы.

Если теперь магию понимать за пределами культуры, тогда она должна быть обусловлена логически, в обход знания в чувстве. То есть магия должна быть ценностью, но не затрагивающей культуру как самоценность. То есть мы должны отказаться от неё как от ценности традиционной и перейти в её непосредственную ценность: иметь представление, в котором её можно понять как действие, позволяющей влиять на мир в обход воспринимаемых отношений в реальности, то есть действия влияния в обход воспринимаемому, но приводящему к результатам: то, что происходит в обход воспринимаемому и называется “скрытым знанием”, то есть оккультизмом, так как лежит за пределами эмпирической реальности.

Следственно, магия имеет самоценность в знании и тем, что лежит за восприятием; то, что лежит по обратную сторону мира. Значит, что магия есть уход из воспринимаемого, и ценность её в самом бегстве от воспринимаемого мира.

Бегство от мира – преображение воспринимаемого пространства, то есть космоса, в обход непосредственного участия в нем. Ценность магии в самом переходе отношения с реальностью посредством интеллектуальной работы, или чисто разумом. Поэтому в ритуале требуются предметы реального, чтобы ими интеллектуально повелевать законами в мире воспринимаемого, так как именно этими предметами и выражается реальность. Это и есть выход за пределы реального, так как некто не принимает мир им же, но использует выражения космоса в собственном мире.

Тут вопрос того, может ли некто собственным миром повелевать в реальность мира, то есть вступит ли он с ним в противоречие. Если мир только его, то он сам повелевает своим миром, если же мир есть в обход воспринимаемых им отношений, то есть мир обладает собственной самостью, а некоторому же будет требоваться установить с этим миром отношения.

Здесь каждый может ответить о том, вступают ли его ценности с предложенными вариантами в противопоставление. Если за ответом будут скрываться чувства (историзм событий, которые вызвали отношение), то мы не вышли за пределы отношения человека и культуры, то есть человека и воспринимаемого мира. Если же за ответом будут скрываться ценности самознания, то в ответе заложены предметные знания: “мир мой т.к…”; “мир может быть за пределами меня т.к”… Это противоречие в мире, – есть ли он в себе или нет чисто в самом знании о нём, даёт самоценность магии как самодостаточной единице. Здесь будет магия или магией за счёт управления собственным миром, или же миром в его космических пределах, в обход воспринимаемых в нём действий, то есть ритуалов. Формула “ритуал + своим миром управление” известна, так как работает и в области игр, и в области собственно-переживаемом, ведь мы знаем, что сами можем влиять на собственное реальное, но этого знания мы можем достичь только если понимаем, что мы снова говорим о воспринимаемом.

Второй же ответ утверждает, что существует мир в своём знании отдельно от субъекта, то есть сам по себе в собственных же законах, но таких, которые также не лежат в области наблюдаемого реального. Тут, конечно, известна вероятность о том, что мы еще всего не знаем, и потому не стоит отрицать вышесказанное, но и не следует тогда принимать мифологию, чья доступная область постигаемого была перешагнута человечеством. Последнее говорит, что мифология не может обладать самоценностью, и это так, если мы в своём разговоре говорим о самоценности магии без мифологии и её культуры. Однако вера в наличие знания в обход мифологии утверждает автономное знание, которое может постигнуть человек в момент его снисхождения. Это можно понять как Святой Дух.

Здесь Святой Дух находит в магии её самоценность в обход даже тех культур, которые этот святой Дух признают.

Греховно относиться к Святому Духу как к Духу, проявляемого в эмпирической реальности того или иного мировоззрения, так как он не привязан к месту и культуре, и существует автономно от них, то есть даже в обход социального. То есть христианское утверждает, что Дух не разговаривает в мире собой, но лишь исходит, так как он существует от реальности автономно, и в порядке исключения может в космосе снизойти как Бог. Принятие этой культуры и сопровождается тем, как святой Дух нисходит на адепта в качестве откровения в пределах её же диалектики, то есть церковного таинства. Тут уже вопрос: существует ли культура автономно от субъекта? Если да, то святой Дух работает в пределах христианской культуры автономно, и потому можно, например, крестить ребенка без его согласия.

Утверждать такое можно только тогда, когда можно утвердить, что церковь Христа работает, собственно, без Христа, но этого церковь не делает, так как Церковь всегда с Христом в Таинстве Евхерастии. То есть Церковь без Бога не работает, а Христианская Церковь работает, так как в момент Евхерастии Бог Нисходит в Своё Тело и Кровь, то есть сам Святой Дух в тело Мира. Остальные же, за отсутствием такого Бога, не являются самодостаточными, а потому претендуют на свою временность. Но это если понимать христианскую культуру в пределах её же дискурса.

В обход этого мы утвердим, что Святой Дух существует в Мире и только в нём, что мы живём в лучших из миров, и никуда его не покинем до всеобщего Воскресения, и после. Тогда Бог всюду как Он Сам, и мы наделяем Его самостью Его же выражения в культурах, понимая какие-то выражения как самоценности, которые доступны и для эго человека; тогда христианская культура лишь славит эту данность, не претендуя на качественную преемственность традиции. Тогда мы рассуждаем лишь о добровольном принятии христианства как культурного модуса, так как оно не существует автономно в себе; в ином случае мы говорим о “злых” и “добрых” культурных модусах, в то время как о зле и добре будет говориться именно как об отсутствии и наличии культуры.

Два культурных христианских модуса отвечают тем эпизодам, что один рассматривает тотальное неприятие магии в обход культурного канона как проявление зла, а второй понимает магию как выстраивание отношений с Богом, не входящих в канон церкви, где самим злым будет являться отсутствие культуры, то есть ритуалистики по своему преимуществу. Греховностью здесь, понимая магию как грех, будет являться не акт злодеяния, а сама метода проведения ритуала, что может выражаться в неприятии форм взаимодействия с Богом, или отрицанием только Святого Духа, в пределах которого можно взаимодействовать внутри Его Мира с сущностями вне Его.

Что в этом случае понимать под греховностью магии: культурная инаковость, неприятие альтернативных отношений или обращение к сущностям невидимым, но лежащих до Бога? Грех культурной инаковости не введён в канон грехов, нет греха за различение культур за пределами культуры Церкви; неформальные отношения с Богом, то есть отношения за пределами Церкви, также не являются грехом, и потому грехом скорее будет выступать неформальное отношение в пределах формального отношения. Что максимум, будет греховно считать, что Бог действительно может в обход собственной воли влиять магу в его угоду. Этого, однако, не возникнет, если маг будет обращаться к сущностям по-типу демонов и ангелов; ересью считать ангелов за Богов и им поклоняться, но не еретично с ними вступать во взаимодействие, тем более, если канон церкви признаёт существование как тех, так и других. Если принять этот факт и обращаться к ним, то в этой связи индивид примет и христианскую диалектику.

Если же не принять предлагаемую каноном систему сущностей, то почему бы в этом случае не обратиться к собственной системе, – этот вариант является наиболее приближенным к греховному, так как такие сущности могут быть за пределами культуры. И тут, опять-таки, мы получаем вопрос: требуется ли нам канон христианских сущностей, или нам достаточно, чтобы те были лишь интегрированы в культуру, ту или иную. Последний случай обязывает иметь чёткую диалектику мира, и христианство ей может дать здоровое выражение, чтобы не пуститься в мистицизм. Если же требуется канон, то стоит сказать, что в Христианском каноне действительно существует признаваемая структура ангельского мира и соответствующих иерархий, демоны же и прочая нечисть исходят здесь как внутрикультурные сущностные выражения, и по своему существу являются в понимании культурными пережитками. То есть здесь культурное понимается как злое, так как противоречит канону добрых сущностей (или установления с ними отношений), а не потому, что отсутствует культура установления с этими сущностями отношений.

Каноны добрых сущностей – это ангелы и святые, чьи функции могут быть выражены в структуре языческого отношения как к “Богам”, и только потому могут пониматься греховными, как в связи с тем, что им поклоняются, а не выстраивают с ними взаимодействие.

Если же все языческие сущности есть зло в обход их “добрых” функций самих по себе, даже если им не происходит поклонений как богам, то магия как раз понимается как зло, внутри которого заложен смысл о греховности постижения всякой иной культуры, кроме христианской. Можно сказать, что греховна деятельность за пределами христианской культуры, так как та не входит в область её реальности, а значит, что путешествие за этой реальностью греховно, так как человек греховен с грехопадения по своей природе, и только таинство Причастия есть единственное, что позволяет ему быть с Богом в прямых отношениях. Грех, отсюда, есть все, что находится за пределами церкви, и это есть естественное состояние человека. При этом человек не обязан быть злым во грехе, так как зло здесь будет лишь отсутствие культуры, а грех – это жизнь за пределами церкви.

Если же греховно поклонение сущностям как богам, то здесь христианство выступает в противодействие с “языческим” миром лишь тем, что не признает сущностей как Богов, так как знает, что это не проявления Бога, а только лишь существующие отдельно ангелы, демоны, естественные явления и святые. То есть здесь Христианская диалектика понимает грех как заблуждение в отношениях с эзотерическим, а зло – как отсутствие какого-то определённого институционализированного регламента отношений. В этом смысле, если сохранить регламент отношений и не заблуждаться в том, как выстраивать с сущностью отношение, то магия не будет являться греховной, даже если речь идёт о гоэтии.

Принятие оккультизма

Необходимость

Оперировать категориями человеческой логики, как и в целом человеческого сознания в отношении к Божественному Провидению следует в том случае, когда Бог предстаёт в смысле Образа и Подобия для человека; в этом случае можно утверждать, что структура мысли Бога и Богосозерцания поддаётся человеческому осмыслению. В том случае, когда мы не принимаем человечность Бога, и утверждаем, что нами не постигаема Его Воля, мы нивелируем всякий Божественный текст, и когда же мы утверждаем, что по Его Воле есть Единственный текст, так как мы не оперируем иными каноническими формами, мы признаем, что Воля Его поддается исчислению, так как Единственное есть Число. Этим образом исчисляемая Воля есть выражение Воли в Числах, и всякая поддающаяся к осмыслению текстовая операция, выходящая из необходимости использовать числа, поддаётся Божественному Волеизъявлению; как следствие, мы представляем числа как инструмент Божественного Волеизъявления, которое поддаётся человеческому провидению. В случае же, если Божественное действенно является человекоориентированным по Образу и Подобию, то Числа предстают как надобъективная категория, в следствии с чем требуется признать, что числа и числительные есть отдельно от человека, и ими есть сам Бог в своём мышлении и выражении из Себя, и осознания Себя Самого по Себе.

В обоих случаях мы принимаем Числа или как инструмент выражения Воли Бога в Мире, или Числительное как Бога, то есть понимаем Числа как нечто, чем оперирует Божественное в собственной субституции, но что поддаётся человеческому осмыслению. То есть мы находим всю Необходимость признать Числа.

Троица

Бог Один, он же есть Три, он же Отец, Сын и Святой Дух, где Каждый пребывает в Каждом как единая Субстанция, исходящая из Себя же вовне. О постижимости Рождения и Исхождения из Одного как Три из Себя требуется говорить с тем признанием, что для утверждения Божественности мы используем Число, и, кроме того, мы используем Числовые отношения. Если так, следует признать, что догматизируя Бога в Числе, его можно представить в тотальной исчисляемой конечности, то есть изобразить посредством Трёх, но таких Трёх, которые сохранят своё единое равенство друг перед другом, и это будет равнобедренный треугольник.

Может ли такой треугольник выйти из себя, и можно ли построить фигуру из любого треугольника таким образом, чтобы можно было утверждать об исхождении Бога в Мир, то есть о Творящем из Себя, а не Уходящим в Себя; в случае такого представления мы встанем перед тем, как Догма будет противоречить Числу, так как треугольник не может быть чем-то, чем он не является сам по себе.

Теперь же следует представить Бога как двоичную Субстанцию, то есть как круг, что есть и квадрат. Затем, имея Бога как субстанцию Отца и Сына, что есть два, но оно же есть четыре, следует провести диагональ внутри квадрата, и построить, сохраняя пропорции имеющейся диагонали квадрат; выйдет, при сохранении всех исходных данных, что получаемый квадрат, выйдя из себя, стал не только новым в пространстве, но и большим предыдущего. Повторив эту же операцию вдруг окажется, что третий квадрат включает в свою область первый квадрат полностью, из чего будет следовать, что первый квадрат есть первопричина третьего, и так далее.

Имеющаяся творящая диагональ – это квадратный корень, это же и то, что позволяет субстанции круга выходить из себя, это же и Святой Дух, исходящий из Бога Отца и Сына как Субстанции, Единых из вневременья в рождение, а потому не находящихся в едином некотором пространстве, в следствии с чем о Них нельзя рассуждать как об отрезке. И хоть пространство, исходящее от Бога, множится и поддаётся мере, но Субстанция, покоящаяся в пределах такого пространства, не поддаётся рациональному осмыслению как мере, ибо имя такой мере число “пи”, чей центр берёт начало из вневременья как исходящего Первоначала.

Соответственно, Бог не изображаем в евклидовом пространстве как Три, так как он есть Два, что есть Субстанция, что есть четыре, и Третье, что есть корень, посредством чего Субстанция из Вневременья в Рождение Исходит в космос.

В этом суть, что Число претворяется в космосе не как в евклидовом пространстве, а потому, устремлённые друг от друга координаты чисел рано или поздно встретятся, прибыв к общей субституции. Исчислимый космос есть субстанция, инвоцирующаяся в мире, а мир, исходя из своего Первоначала, исходит в космос и претворяет его. Космос и Мир, существуя отдельно друг от друга, проистекают и претворяются друг в друге, и та граница между ними, оно же и следствие, и принцип, есть уроборос, изображаемый по своему обыкновению как сам себя пожирающий змей.

Магический круг

Евклидова геометрия позволяет выразить Троицу как круг, вписанный в квадрат, внутри которого проведена диагональ для построения иного квадрата, если мы будем синтезировать Число и Догму и выставлять их друг по отношению к другу как непротиворечивые условия.

Рассматривая круг отдельно от вышеуказанного описания, мы не будем понимать круг как Бога Отца и Сына, так как Бог есть Три. Зная об этом, мы обращаемся к кругу как к уроборосу, утверждающему переход из мира в космос и из космоса в мир в своей урегулированной субстантивности. Его можно понимать как принцип того, что внизу – то и вверху, так как гармония символов мира и выражения мира в космосе существуют сами в себе, и именно их мы включаем в уроборический принцип: если по отношению к Богу мы Верим, что он Исходит из Себя и претворяется в космосе его же и творя, то уроборос утверждает, что космос, т.е. материальный пространственный план и мир, т.е. план надматериальный, и в некотором роде вневременный (бесконечно-становимый, но уже утверждённый) образуют самодостаточную интеллектуальную субстанцию, то есть то, что именуется магическим кругом.

Магический круг, он уже уроборос, позволяет выразить что-то из мира в космос, или направить что-то из космоса в мир, для чего необходимо, чтобы сам уроборос, то есть символический и материальный план имел субстантивную гармонию, посредством которой можно будет претворять свою волю.

Первичная гармония

Так как уроборос есть сущность-символ и самоутверждающий принцип, происходящий из понимания Троицы, что есть в своём непосредственном выражении как реализация квадратного корня, всякая уроборическая гармония тесным образом связана с двумя принципами, а именно исчисляемым становлением Троицы и принципом субстантивности уробороса. Таким образом в пределах уробороса мы рассматриваем квадратный корень как некоторый отрезок в своём становлении, где некоторая базовая причина и финальное следствие есть одно и то же. Таким образом, если начертить квадрат, затем произвести квадрат из диагонали первого, мы получим гармонию, в которой первый квадрат содержится во втором квадрате на половину, а второй квадрат состоит из первого всего лишь на одну четвёртую.

Понимая первый квадрат как причину, а второй квадрат как следствие, можно прийти таким образом к причинно-следственной связи, где из первого исходит второе на половину, а второе включает в причине собственного становления первое лишь на четверть. Вторая половина первого квадрата, как и три четверти второго квадрата, которые между собой не находят соответствия в причинно-следственной связи напрямую, с утверждением принципа уробороса, то есть принципа о прямом соответствии того, что внизу – то и вверху, позволяет сказать, что и не входящие напрямую в область причинно-следственной связи остатки являются тем, что можно понять как принцип самоутверждающего следствия.

Вторичная гармония

Теперь, если этим же путём построить три квадрата, мы будем иметь, что первый квадрат входит в область второго квадрата для себя на половину и для второго квадрата на четверть, второй же квадрат будет для себя входить в область третьего квадрата для себя на половину и для третьего квадрата на четверть, а третий квадрат полностью в себя включит первый квадрат как собственную четверть. Утвердив, что первая причина есть через одно следствие самодостаточная причина для третьего следствия, а третье следствие есть первое следствие по принципу самоутверждающего следствия, то мы имеем не только принципы Троицы и самоутверждения, но и цельного уробороса, проявляемого в космосе.

То, что проявляется в космосе – это половина второго следствия, не вошедшая в область причинно-следственной связи для становления третьего квадрата в мире. Так символический мир входит в свою уроборическую субстантивность и проявляется в космосе той частью, которая не входит в его символическую область как его половина.

Гармония следствий

Так как Бог есть первоначало, устремлённое в собственном исхождении извне себя вовне, установить конечность этого исхождения не постигается возможным лишь по причине его исхождения из инаковых полюсов бытия. Уроборос же, имея для нас смелость присутствовать в начертании квадратного корня, не претендует на какое-то первоначало, принимая, что всякое исходное начертание первого квадрата – это лишь часть некоторого отрезка исхождения Бога, а его, то есть квадрата, финальная форма – это то, чего никогда не достичь, и выражается оно в начертании только при ограниченности той области знания, которая позволяет рассмотреть эту финальную форму как крайнее следствие, исходящее из множества причин и приводящая к такому же множеству следствий. Поэтому уроборос, признав собственным принципом Христа, выражает некоторую конечность Бога в пределах собственной самодостаточной границы как отрезка из Его исхождения.

Исходя из Троицы мы обретаем причинно-следственную связь, исходя из уробороса мы имеем принцип самоутверждающего следствия, отграничивая уроборосом исхождение Троицы мы получаем закон отношения начала к концу как проявления принципа уробороса в космосе из мира, или того, в каком отношении и в каком количестве исходит уроборос в космосе на определённом отрезке неисчислимого числа “пи”. Тот самый минимум, в котором уроборос может проявиться в мире – это три квадрата, где меньший и больший суть одно, а тот, что между ними – он есть сразу и в причинно-следственном, и в самоутверждении, и вне себя, то есть в космосе.

Отсюда известно отношение сакрального к профанному, так как профанное – это то, что проявляется в мире сакрального без принятия всего его эзотерического содержания, и отношение это, если исходить из минимума, а минимум в этом случае – это магический круг как уроборос в себе, то есть уроборос как символ без его непосредственного “магического” наполнения – это целый миф, целая самоутверждающая причина, половина материи как мифа, половина материи как профанации, четверть материи как самоутверждающей причины.

Выраженный уроборический закон утверждает, что космос по отношению к миру как самоутверждающей причины относится к миру лишь на четверть, мир же к космосу относится на все три четвёртые части. Всё, что включено в магический круг признает это правило, так как сам магический круг – уроборос, собственной явленной в мир самостью данное признающий, так как он круг и есть, чья голова – это мир, а хвост – космос.

Все последующие причинно-следственные связи при написании новых квадратов – гармония тех отношений, что происходят в пределах уробороса, и они напрямую зависят от того, сколь много требуется следствий, чтобы привести один какой-то конкретный круг в своё должное гармоничное отношение к себе.

¾

¼

Бог, устремлённый Собственным первоначалом в великие глубины неисчислимых миллионов, столь широк в Своём определении безвременья, сколь дальше мы от Него отдаляемся во времени здесь, в космосе, в ограниченной историей уроборической четверти, чей конец нам предопределён всеобщим воскрешением. Именно потому мы и понимаем текущее здесь и сейчас уже в синтезе мира и космоса, так как сами же и заключены в магический круг текущего устройства вселенной.

Поэтому, уже находясь в круге, всякий отдельный уроборический круг позволяет нам приблизиться и отождествиться с реалиями вечного, неутверждаемого уроборосом нисхождения из космоса в мир и из мира в него, то есть как миром, так и теми духами, что обитают в нём за пределами окружающей нас материи, космоса.

Момент перехода некоторой сущности, духа из мира в космос, сопровождается эмпирическим освидетельствованием, чаще всего посредством запахов; только лишь Святому Духу не нужен магический круг, так как он Сам исходит, и свидетельство тому есть запах ладана.

Что же может касаться той организации пространства, которая проистекает в космосе, а стало быть, и то, что напрямую связано с астрологическими соответствиями, если мы не будем рассматривать напрямую институт памяти и мнемоническое искусство, то, всенепременно, мы обратимся к музыке. Именно музыка – единственное доступное для реализации условие, которое может открыть врата инвокаций, и кое не требует ожиданий какого-то определённого момента в естественном положении вещей, так как именно это положение поддается человеческому окультуриванию.

Но разве не является ли сигилом некоторая музыка, если она соблюдает гармонию реализации себя в пространстве из мира в космос, и стоит ли здесь принять, что отношение к воспринимаемому в оккультной практике обязательно должно быть связано с визуальным восприятием фигур и символов, если, по существу, вся работа происходит в космосе лишь на четверть, а по факту претерпевает своё становление в отграниченной трети четверти мира?

Практик общается напрямую с головой со стороны хвоста, а уроборос, пожирая себя, собственными же силами ширится и множится, а не нивелирует себя до ничто. Именно такая связь обращения с миром в космос и определяет реализацию последующего исхождения оканчиваемой уроборической истории в такой мир, на который мы и влияем, находясь в вере в Троицу.

Из неостановимой вечности мы черпаем в конечность нашей сегодняшней жизни то космическое, требуемое нам, которое проистекает от обращения к миру из уробороса, напрямую являющегося искомым порталом вне пределов истории.

Энтеогенный эзотеризм

Масса и низшие комедии

Снисхождение интеллектуального откровения вызывает чувство смеха.

Смех – самое светлое непосредственное чувство, с которым сопровождается освидетельствование веры: человек осознает свое знание как истинное и потому верит, то есть знает истинно, но разница лишь в том, что смех возникает при радикальном градусе, когда множество устремлённой к ответу пост-информации, сопровождаемой некоторой примитивной установкой, в один момент разрешается такой же примитивной установкой, которая в структуре своего метатекста, то есть в той пост-информации, разрешает множество тех установок, которые мы и обрели в качестве “сетапа”. Если же каждую нить отдельной структуры пост-информации разрешать согласно должным для этого необходимостям, то есть подходить к вопросу со всей серьезностью и копать вглубь проблемы, то рано или поздно, чтобы ответить на всю имеющуюся и изученную информацию сразу, нам потребуется использовать некоторую общую объединяющую категорию; так мы можем обрести религиозный опыт, так как объединить необъединимое на первый взгляд может только сам Бог, или миф религиозного. Собственно, когда мы находим альтернативу Богу – мы смеёмся.

В том смысл каждой некоторой комедии, так как мы помещаем в одно определённое рабочее интеллектуальное пространство ряд объектов, требующих своего рационального разрешения в пределах этого же пространства и не выходя из него, то есть пользуясь его же логикой, и при этом таким ответом должно быть то, что идёт в обход общепринятой религиозной культурной категории, дабы утвердить ей альтернативу. Если утверждение альтернативы в том или ином общественном модусе проистекает как самоцель, то мы будем говорить о сатире, но это та сущность, о которой рассказать сейчас не было намерения.

Речь не об этом; о причине позволяющей говорить в том ключе, что юмор есть религиозное, или по крайней мере утверждать об их общем корне, можно судить как об уроборосе: интеллектуальное пространство обладает в себе мифом как отграниченная от “реальности” территория и выступает по отношению к самой реальности как её доступная альтернатива. Мир смеха – это не только само интеллектуальное пространство игры, но ещё и сама её часть, рассматриваемая в идеальном образе, то есть в области некоторого цикла. Цикл, что понятно, наделяет реальность мифом и учреждает её в мир смеха.

Сама формула смеха, если смотреть на неё экзотерически, позволяет утверждать, что если бы нам было позволено вести наблюдение за ходом игры, но такой игры, которая выражается в моменте, то речь обязательно зайдёт об азартных играх. И смех, и азарт вызван единым чувством моментного переживания мифа, так как он разрешается в один момент. Можно представить сколь многое разрешается в интеллекте того субъекта, кто смеётся громче всех.

Азарт, в отличии от смеха, не даёт самодостаточной альтернативы божественному, он является чувством самодостаточного альтернативного отношения к божественному, то есть применяет на себе роль религиозного откровения, выраженного не верой, а мистикой, ведь если вера – это истинное знание, то мистика – это знание о непознаваемости. Мистик может учредить ритуал обретения религиозного опыта, но оперировать его мифом не будет возможно в полном ключе, так как такой миф своей структурой затрагивает полюсы неизвестных для знания глубин и если отрицать, что дух в своем становлении эти глубины рано или поздно обретёт, то мистика свидетельствует некоторый порог познания человеком не то что областей скрытого знания, но и просто мифа.

Следует вернуться ко вторичной гармонии магического круга: “теперь, если этим же путём построить три квадрата, мы будем иметь, что первый квадрат входит в область второго квадрата для себя на половину и для второго квадрата на четверть, второй же квадрат будет для себя входить в область третьего квадрата для себя на половину и для третьего квадрата на четверть, а третий квадрат полностью в себя включит первый квадрат как собственную четверть”. Второй квадрат, входя в область третьего на половину и включая в себе первый квадрат, обладает той небольшой областью, которая не включена в отношения субстанции, в следствии с чем мы говорим о проявлении извне.

Теперь следует вспомнить, соблюдая структуру причинно-следственной связи в разговоре о становлении квадрата из его диагонали, что понимая уроборический принцип, само проявление мифа той его частью, которая не входит в его субстанцию, её мы ещё находим в понимании позиции второго квадрата, для чётко установленной причинно-следственной связи в-себе-мифа выражается мистически, так как не входя в субстанцию напрямую она всё равно является её частью. Эта область мистицизма есть в каждом мифе, она представляет собой хвост уробороса, она проявляется в моменте и момент этот есть интеллектуальное откровение, что можно понять и как акт творения, исхождение Святого Духа.

Не стоит к смеху и азарту здесь относиться нарицательно, о них целиком говорится как о двух ощущаемых интеллектуальных переживаниях и выражаются они в чувственном откровении мистики и веры в гармонии одной четверти к оставшейся трети четверти; мир смеха в отношении к мистическому пребывает в радости и радость есть то, что мы и понимаем как чисто религиозное переживание, так как её сущий анекдотизм претворяется в наблюдаемой области мистического характера и границы разрешения сущего непознования и веры разрешаясь друг в друге находят себя в моменте как радость. Радость – это не столь акт синтеза смеха и азарта сколь полноценное деяние, отбросившее лишнее и сгустившее необходимое.

В природе низших комедий стоит эзотеризм. Понятно, что каждое какое-то конкретное общество определяет то или другое как комедию, а потому мы можем исследовать любую общественную проблематику согласно тому, над чем общество смеётся; а смех их – искомый поиск альтернативы радости, за который они ещё готовы и платить, а платёж – это акт социального действия выражаемого в некотором чувстве социального доверия, в пределах которого искомый способ удовлетворить потребности находит выход.

Поиск альтернатив исходит из того, что времени свойственно бросать радости вызов, а потому юмор исходит из разных полюсов глобального; соответственно, первичный модус такого юмора предстанет в форме низшей комедии, так как именно внутрисубъектное есть то, что стоит за массовой потребностью, ибо масса не субъектна. Масса ищет в себе себя, её глобальность глобальна извне и потому её непознанные глубины – это её же очеловеченное “я”, простое до примитивности. Массовость – это отсутствие радости в себе, примитивный юмор же является её свойственным атрибутом, так как именно к этому и устремлена её природа, ищущая своей человечности. Без человечности она не только не человечна, но и не религиозна; такая масса переходит в культ, секту или становится зависимой от азартных игр.

Эзотеризм низших комедий кроется не только в структуре субъектных переживаний, но и в самом непосредственном мистицизме переживаемого; представьте, что существует ряд установленных обществом правил для субъекта, которым субъект не отдает отчёт как общественным, а потому структура того или иного юмора, затрагивающего проблему чисто-общественную, может переживаться субъектом как только личностная проблема, что будет тем более иметь смысл там, где присутствует некоторая естественная повседневность, например повседневность биологическая. Во-первых, конечно, о такой биологической реальности мы говорим как о реальности удовлетворения естественных потребностей; в них массовый человек может проявить свою индивидуальность и это есть, по сути, портал в мир смеха и чувство радости. Во-вторых, практически все ирреальности такого поведения удовлетворения потребностей находят в себе не только наличия культур, но и в пределах таких культур учения мистико-религиозного содержания. Можно сказать, что базовые потребности есть условия, реализующие естественную мифологию, под которой преображается сама реальность.

Естество ирреального

Учения мистико-религиозного содержания около базовых человеческих потребностей носят характер не только общекультурного наследия. Приняв, что каждое какое-то конкретное действие погружает в реальность собственного закона, мы соорганизуем пространство действия с его законодательной структурой и обретаем для себя мифологизированное пространство. В один момент окажется, что ряд обязательных действий, существующих отдельно друг от друга как действий между собой необусловленных, согласно собственным законодательным компонентам произведут синтез мифологического, в котором найдется необходимость выстроить единую традицию, чтобы естественная мифология существовала в едином культурном поле.

Однако, теряя доступ ко всей деятельности и оставляя лишь акт удовлетворения мы начнём рассуждать о потреблении; лишив необходимое её структуры и оставив тем самым только её обезличенную самоценность мы обретаем перед собой кризис традиции, так как культурно-мифологический уклад более не имеет учреждённой связи.

На этом этапе реальность в её подлинном виде предстаёт как комплекс обстоятельств, лишённых собственной интеграции в структуру традиции, а ирреальность, следственно, выражается в форме интегрированного в структуру традиции действия.

“Реальный” мир, если тот не может предоставить в себе естественную ирреальность, предлагает заместить её собственным же потребительским методом, предоставив и выразив удовлетворение чувства традиционного как потребность. Понимая, что традиционное есть ритуализированная, мифологическая и систематизированная структура действия, потребление, разрешая традицию традиции, предоставляет её в качестве готовых модусов: наркотиков и игр; игры, то есть самодостаточные мифологизированные субституции отличаются от наркотиков тем, что последние предстают сами по себе как самодостаточные структуры восприятия реального. Игры позволяют пережить традицию, энтеогены же позволяют традицию прочувствовать и последнее нужно неофиту, чтобы обрести осознание естества ирреального как структуры мышления. Современность будет требовать отграничить себя от массы и предстанет нелёгкий путь перед тем, кто решил встать на путь глубинной самодисциплины.

Теперь можно объяснить почему шутки про игры доставляют смех только игровому сообществу, а шутки про наркотики доступны массовой аудитории. Это связано не столько с тем, что наркотики доступнее представлены для их осознания чем игровые традиции, а с тем, что перед массой не стоит именно поиска, так как по своему преимуществу она не маргинализирована, но находится на организованной механизированной социальной периферии потребительского авангарда, в то время как уходящие в игры предстают перед нами как обратная сторона масс. Последней, за неимением чётко-выстроенных потребительских механизмов на всём протяжении условной пирамиды потребностей, что может быть обусловлено недостатком финансов, неимением сервисов и доступа к предложениям, личностными недостатками и т.д. требуется обособленная традиционная структура знания, которая к тому же может ещё действительно быть обособленной и ирреальной, так как та не претендует на отношение к “реальному” вообще. В этом заключается непосредственный интерес к фэнтези, так как такой жанр заявляет именно что об альтернативной реальности, то есть не претендует на традицию, но утверждает, что существуют такие “расколдованные” миры с мечом, магией и свойственными им потребительскими атрибутами.

Сексуальность как критика эрудици

Секс является собственностью интеллекта, являясь форменным выражением ценностей, представленных в мифе сексуального. Миф сексуального отличен от секса напрямую, поскольку секс – это коитус, половой акт.

Сексуальность находит себя как полноценная субъектная традиция; расколдованное, массовое реальное находит в себе собственную же человеческую расколдованную непосредственность, однако, чтобы дойти до отношения “человек к человеку”, субъекту необходимо преодолеть барьер социальной реальности. Порог того, что именно требуется преодолеть и выступает ценностным ориентиром сексуального, а обстоятельства выступают соответствующим мифом. Их гармония и позволяет выразить то, что понимается как “возбуждение”, оно же обеспечивает сохранность “страсти” во время продолжительных отношений, если ценностно-мифологический ориентир партнёров приведён в гармонию с обустроенным бытом. В этом смысле секс может быть представлен как один самодостаточный и демократизированный модус традиции в культуре.

Сила сексуальности не перманентна, но скрыта, так как обнаружить её можно лишь в момент, когда в собственные руки она возвращает свои отличительные властные регалии. Сексуальность неотличима ни от чего до тех пор, пока её атрибутивный символ не будет её фигурой выражен в мире, и тогда она учреждает пространство, в чью область воздействия попадает субъект. Но лишь посредством добровольного принятия её символов он приносит ей присягу во служение согласно её законам; сексуальность учреждает обстоятельства и лишает субъект его свободы, она организует пространство и назначает условия действия в нём, восседая на незримом троне. Она есть суть сам интеллект, учреждающий структуру мысли в формы и образы её власти, о которых сказать можно столь малое, сколь и можно сказать о тайне; устремленность человеческого к сексуальности есть устремлённость к знанию, выраженному в мистериальной традиции познания как доступнейшему способу обрести интеллектуальное откровение.

Различение обстоятельств и перманентная сохранность правил учреждает познающий субъект в субъект знающий, в следствии с чем знание о сексуальности становится навыком сексуального мышления. Навык такого мышления есть само мышление и в этом смысле оно выступает как направленная форма комедии, которая учреждает ответ не в пределах интеллектуального откровения, но самой сексуальной мистерии. Можно сказать, что высшей формой комедии действия выступает коитус, являясь тем самым самодостаточной формой интеллектуального действия. Как нельзя познать себя, не приступив к познанию собственного тела, так и нельзя познать мир, не приступив к познанию собственной сексуальности.

Если понимать проблему комедии как проблему несоответствия со статусом, то мы тем более имеем в оголении субъекта акт лишения статусных регалий, обретённых посредством “социальной магии” по Пьеру Бурдьё. Институации личности и контраст деконструкции позволяет сказать о том, что есть фигура “трикстера”, когда в культуре такой маргинал, причем в культуре слабомобильной как вертикально, так и горизонтально, имеет сексуальную связь с представителем высшей страты власти, или к страте приближённой к высшей.

Вопрос заключается не в том, сколь человечество перестраивает культурные поля согласно открывающихся в обществе путям мобильностей, но лишь эпизод, позволяющий познать сексуальность как комедию определяет между ними разницу лишь в том, что смысловые поля премодерна, модерна, пост и метамодерна расширяют сами собой человеческую сексуальность, а тот, кто не может в силу собственных суждений перейти на интеллектуальный уровень “выше”, обретает сексуальные практики как извращения лишь в силу того, что субъект сам не понимает специфику окружающей действительности, под власть которой он попадает. В этой связи происходит то же становление фетиша, так как примордиальные объекты не выдерживают критики, которую в свою очередь субъекты не могут осознать. Диссонанс реального и понимаемого тотальностью той животворящей тьмы, о которой можно было бы судить даже как о Дао, но ни в коем случае сейчас этого понятия не используется, формирует сексуальные извращения не в силу генетической предрасположенности, но только лишь как символическое пространство. Самой простейшей формой консервации сексуальных извращений выступает интерес к культуре тотального института, опять-таки в связи с тем, что тот учреждает диссонанс границ реального и понимаемого в специфику доступных для осознания правил, которые не могут быть поняты личностью в силу слаборазвитой специфики суждения в свободном обществе. Можно сказать, что сексуальность в этом смысле есть то же, что можно понимать как “мистицизм комедии”.

Эзотерические композиции посредством эстетической реализации выражаются символически, в этой связи знание о символическом наполнении претворяют степень посвящения в понимании изображённого, и чем более человек имеет градус посвящения, тем конкретнее он поймёт выраженное без интерпретации наблюдаемого. Согласно этому фигура адепта имеет комедийный эффект при его несоответствии с выдвигаемым на всеобщее обозрение статусом “посвященного” и наоборот, тем более сексуален тот, кто согласно выставленному на обозрение статусу ему соответствует. То есть очевидно, что воспринимающий субъект не должен быть эрудирован в том, в связи с чем сексуализируемый субъект согласен по себе с собственным статусом, но достаточно лишь того, что субъект лично видит эти соответствия. В этом смысле, говоря напрямую, порнография сексуальна именно тем, что выражаемая в ней порнография есть именно порнография, а не эротика, йога или ню.

Сексуальность достаточна именно в соответствии с социальным именем. Отсюда даже исходит, что фетишизация и сексуализация находятся в пределах одной плоскости лишь в рамках живого и неживого на почве одного и того же как одного лишь понятия, которое при этом за собой не имеет определения, но которое конструируется посредством становления. В христианской культуре таким понятием является “грех”.

Профанацией знания является не его “поверхностность”, но его сексуализация, а “знающие” люди сексуальны отсюда не в силу своего знания, но в силу соответствия той специфики суждения, тех методов, которыми те измышляют в соответствии с тем, кем они являются. В этом плане самым сексуальным является не шахтёр, читавший условного Штайнера, но безработный гомосексуалист, который состоит в антропософском ордене, но при этом который ни капли не эрудирован в нём, что в этом смысле соответствует его градусу посвящения.

Видно, что сексуальность выступает критикой эрудиции лишь потому, что сексуальность требует соответствия знания согласно Имени, ведь в ином случае это будет носить комедийный эффект. Соответственно, сексуальность есть продукт (в смысле качества) соответствия с представлением, в пределах которого чем меньше субъект понимает о чём он ведёт собственное суждение об институциональных атрибутах, как, например, о чулках, тем более эти чулки фетишизируются. Точно так же и с мантией, которая фетишизируется лишь потому, что субъект не понимает, что должно этой мантии соответствовать.

Эрудиция здесь обратна, так как символ понимаем ровно настолько, насколько того требует его институт, и не более. “Нагруженная” символами композиция вызывает скуку как у полного профана, так и у абсолютного “посвященного” в силу одно и того же, так как и в первом, и во втором случае композиция из себя представляет ровно то, что она хочет сказать. Всё же, что говорит что-то иное, вызывает интерес к себе для определения того, является ли определяемое комедийным, или сексуальным.

Всякое сексуальное есть потому критика эрудированного, что всякая эрудированность тождественна её отсутствию, но сексуальность в действительности есть то, что обладает определением “восприятия” так как именно посредством восприятия можно познать сексуальное. Это самое сексуальное есть то, что ответственно соответственному социальному имени; всё, что не укладывается в повседневные представления, формирует мифологику костюма “героя” в соответствии с тем, имеют ли поступки героя право носить некоторую неинституциализированную форму; смысл героизма именно в фетишизации собственных атрибутов, герой не может быть тем, кто имеет институированную “рабочую” форму.

Природа- Бог

Природа содержит в себе природу, определение природы содержит в себе определение, определение содержит в себе природу собственного определения, в целом природа отсюда немыслима без её определения и наоборот, определение немыслимо без его природы.

Свойства позволяющие учредить определение есть та же природа, что и природа как некоторое естество, собственно, естество природы, эстетически нас окружающее повсеместно до тех пор, пока мы не будем говорить о культуре. Стоит понять, что всякая болезнь столь же природна, сколь природна специфика определения. Интеллектуальная работа есть то же самое, что рост минерала в том смысле, что и то и другое не только природно, но сама эта природность включает в себя единое определение как для одного, так и для другого.

Если природа в собственном механизме едина как для специфики суждения, так и для реализации жизни, силой природы мы определяем её же саму, то есть природу окультуриваем в некоторое понятие. Окультуривание в понятие посредством природной силы есть не природа как таковая, но её болезнь лишь в силу того, что посредством культуры природа может определить себя саму; реализация такой природы не естественна, то есть культурна, потому культура и болезнь суть одно и то же, так как болезнь есть то же реализованное силой природы, что и культура; посредством культуры мы можем определить болезнь, то есть всякое природное состояние отличное от естественного. В силу того, что болезни множественны, мы обретаем культуру самой природы, где болезни определяются в понятия в силу своего естественного становления. Болезнь отсюда вытекает как эмпирическое доказательство силы природы как культуры, выраженной естественным путём.

Читать далее