Читать онлайн Fide Sanctus 2 бесплатно

ГЛАВА 21.

Ab initio1

13 февраля, суббота

– Что такое любовь? – спросила круглолицая девчушка лет десяти, подняв на него хитрый взгляд и смешно сморщив нос. – Вы знаете?

В её глазах плясали бесенята, а пальцы сжимали белые ленты, которые заканчивались под потолком малиновыми шарами.

За окнами Университета медленно падал февральский снег.

– Что? – переспросил Святослав, вынырнув из мыслей.

Плечи выли от чужих прикосновений; возле гардероба по традиции толклась толпа.

– Что такое любовь? – терпеливо повторила приглашённая школьница, похлопав по стенду, уже украшенному определениями предыдущих ораторов.

Студентка-организатор, что маячила за её спиной, выразительно подмигнула ему.

«Давай, дядя, порадуй ребёнка, ответь».

– Что такое любовь? – задумчиво повторил парень, сбрасывая с волос снег.

На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.

– Мы, честно говоря, с пространными определениями пока не готовы, – пробормотал сонный Судья; смущённо схватив с кресла платье Интуиции, он поспешно запихнул его в шкаф. – Мы само слово еле отыскали, вспомни.

– Ну, ребёнка-то надо порадовать. Мы у девчонок спросим, – заверил Хозяина Адвокат, выряженный в мятую футболку. – Да, прокурорская душа?

Прокурор поднял отсутствующий взгляд, кивнул и вернулся к домино, в которое его час назад ловко втянул Внутренний Ребёнок.

– Словами пока не можем, – развёл руками Судья, пытаясь пригладить зацелованные Интуицией волосы. – Ощущениями можем. Запахами. Цветами.

Свят отвернулся от школьницы, пряча глупую улыбку. Именно такую улыбку теперь вызывала каждая мысль о нынешнем статусе Веры в его жизни. Эта мысль последней покидала засыпающий мозг и первой атаковала его со звоном будильника.

– Мне нужно подумать, – мягко сообщил он девчушке. – Я не могу чётко описать.

Могу нотами. Словами не могу.

Знаю, кто может словами.

Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.

Школьница фыркнула и разочарованно отодвинула малиновые шары от недотёпы, который не желал принимать участие в оформлении праздничного стенда.

Обогнув стойку с сердечками, Свят устремился в глубь здания, всё ещё улыбаясь.

… – Не зря же сказано, что вначале было слово, – назидательно вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. – Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти слово для звука, запаха, цвета. Каждого ощущения и образа. Нужно только уметь искать.

Договорив, она невозмутимо отобрала у него последний листик мяты и добавила:

– Ты меня слушал?

В её взгляде было столько нежного азарта… столько тёплого лукавства… столько деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать беспечный смех.

Я не буду спорить, малыш. Говори. Говори, что хочешь.

«Для описания всего можно найти слово».

Наверное. Всего – кроме тебя.

Почему вдруг так ускорились дни, припорошенные февральским снегом и обведённые линиями её рисунков? Почему такими стремительными они стали, и почему их скорость впервые вызывала такую досаду?

До чего сильно нам хочется проматывать вперёд бессмысленную жизнь, и до чего мы рвёмся замедлить ту, что наконец наполнилась смыслом.

Толкнув тяжёлую дверь библиотеки, Свят быстрыми шагами приблизился к стойке и приветливо кивнул сотруднице.

– Святослав Романыч! – повернулась к нему грозная с виду дама, спустив очки на кончик носа. – Основы деятельности нотариата? Семейное? Налоговое?

– Сборник стихов Роберта Рождественского, – уверенно заявил парень.

– Рождественский? – изумлённо обернувшись на коллег, потёр ладони Адвокат.

На его коленях подпрыгивал хихикающий Внутренний Ребёнок.

– Замечательно! – воскликнул Судья. – Последний раз в школе читали!

– Помните, как мы плакали, читая некоторые его стихи? – задумчиво произнёс Адвокат, с нежностью глядя на Верность Себе, что поливала цветы в Зале Суда.

– Не было такого! – громогласно объявил Прокурор. – Ещё чего!

Запихнув сборник в рюкзак, Елисеенко потянул на себя дверь и вернулся в коридор; густой запах библиотечных изданий тут же рассеялся. На языке вертелся какой-то мотивчик, и хотелось беззаботно посвистывать в ритм шагам.

Потрясающая идея. Да. Пусть.

Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. На лицо вернулась улыбка, жизнеспособности которой сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.

Дёрнув вверх рукав рубашки, Свят бросил быстрый взгляд на часы, которые Рома подарил ему на начало второго семестра, прочитав лекцию о «важности правильного использования времени и ценности перспективного будущего».

Подарок регулярно жёг запястье – от Ромы не хотелось принимать ровным счётом ничего – но эти часы он всё равно носил не снимая.

До того шикарным был их вид и классной – гравировка «Е.С.» на обороте.

Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то жилистая ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега.

Вокруг его глаз залегли коричневые тени – будто он тоже регулярно и талантливо недосыпал – а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.

– Здорóво, – пробормотал Олег, опустив глаза, и тут же ринулся вверх по лестнице.

Словно не желал плестись следом.

Сдвинув брови, Свят поправил рюкзак и нагнал его в три быстрых прыжка.

– Видел, что в кабинетах творится? – наклеил Олег пластырь светской беседы на уставшее лицо. – Филологи постарались. На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Начерта это надо? Выпал святой валентин на воскресенье – ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный уд…

– «Я художник, я так вижу», – перебил Свят. – Сыпью не покрылся? От сердечек?

– Три ха-ха, – беззлобно отозвался Петренко, распахнув дверь в нужный коридор. – А ты чего на первой лекции не был?

Разве от неё оторвёшься.

– Проспал.

Ускорив шаг, Олег преградил другу путь с таким видом, словно на что-то решился.

Пластырь светской беседы сорвался с его лица и шлёпнулся на пол.

Зелёные глаза Петренко прищурились и сверкнули.

На их дне снова читались мрачный вызов и угрюмая надежда; надежда и вызов.

Непринуждённость их с Петренко общения вроде бы восстановилась: с пятого февраля, когда Артур рассказал ему об отмене пари.

Но теперь она снова почему-то трещала по швам.

Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.

Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?

Елисеенко остановился и нацепил маску вежливого интереса. Мимо хаотично сновали студенты, и пол, казалось, был готов вспыхнуть от силы трения.

Давай, говори быстрее. Здесь невыносимо.

– Респект, – протянув к нему ладонь, сообщил Олег. – Поздравляю. Самое сложное – перестать скрывать содержимое сердца от себя самого.

В голове закопошилось настороженное недоумение.

Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?

– Доброе утро, страна, – немедленно вклинился Судья. – Поздравлять тебя этой зимой можно только с одним. Скорее всего, он о Вере. Такие новости путешествуют быстро. Ему мог сказать кто-то из её общаги. Прячетесь-то вы только от соседок по комнате.

– О чёрт! – пробормотал Адвокат, кусая губу. – Стоило лучше скрываться!

Стоило скрываться лучше, твою мать.

Мысли понеслись сквозь голову со скоростью подбитых истребителей, которым только одна дорога – к земле. Если Петренко теперь знает о Вере, нет логичных причин не видеться с ней в его присутствии. Но это отчего-то было… страшно.

А ну как они по-прежнему читают одинаковые книги?

А в присутствии Варламова? Едва Вера окажется рядом, Артур захочет прояснить эту нелогичность: пари вроде было отменено по причине того, что «царевич нихрена не делал», а трофей был тут как тут.

Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.

Почему ты не подумал об этом заранее?

Нет, стоп; нет. Спокойно. Вряд ли Варламов захочет что-то прояснять.

Тогда ему придётся раскошеливаться на двести пятьдесят долларов.

Машинально пожав петренковскую руку, Свят прочистил горло и выдавил улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена.

Но нет.

Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть натянутость улыбки своей.

Или мне это привиделось?

– Бывает же, – задумчиво добавил Олег. – Начал за упокой, закончил за здравие.

Кивнув, Свят сжал зубы и молча хлопнул его по плечу; трепаться о Вере не хотелось.

Было досадно проронить в беседе о ней даже половину лишнего слова.

– Ты параноик, – сварливо припечатал Прокурор. – Никакой «беседы о ней» не было и в помине. Он даже имени её не назвал.

Он назвал. Только не буквами и не вслух.

– Ты где на выходных? – поинтересовался Олег, повернув к нужному кабинету.

– Сам как думаешь? – раздражённо уронил Елисеенко.

Узел в голове вроде бы расслаблялся – но не быстро и не очень.

Чего он выпытывает?

– Риторический вопрос, – усмехнулся Олег; открыв дверь, он пропустил Елисеенко вперёд. – Стоп, ты же у нас славянофил. И вдруг февральские четырнадцатихатки?

Группа мерно гудела, обратив на прибывших ровно один процент внимания.

– Это будут просто обычные выходные, – буркнул Свят.

Прошагав к парте, за которой сидел Варламов, он хмуро хлопнул по артурской руке.

Ещё, твою мать, один.

Варламов уже две недели выглядел кислее незрелой клюквы и явно полагал, что царевич Елисей ловко обвёл его вокруг пальца: и проиграл, и сэкономил.

И это он ещё не знает, что Вера теперь со мной.

Артур наверняка не поверил, что Свят «нихрена не делал» для победы в споре, и очень жалел, что поспешил вывалить Олегу об отмене пари.

Своими же руками убил повод для ссор между ними, которые он нежно обожал.

И вот, опять: в этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали.

Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам.

Было неясно, для кого именно он место не приберёг, но Олег решил это за него.

Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Карпюк и Андреевым, даже не взглянув на Артура. Напряжённо проследив за ним, Свят медленно опустился на стул рядом с Варламовым.

Ещё вчера он попытался бы найти возможность сесть с Петренко.

Сегодня же от этой перспективы упорно воротило нос что-то липкое внутри.

Казалось, чем меньше времени он проводит с Олегом, тем хуже Олег помнит Веру.

Задумчиво ковырнув неровный край парты, Свят подхватил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая».

Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, – лишь бы сейчас написать хоть что-то.

Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».

… – Прекрасно. Больше не надо заменять общим местоимением замечательное своей притяжательностью местоимение «моя», – пробормотал он вчера в её тёплую шею.

– Да. Добрых снов, хороший мой, – отозвалась она, сжимая его запястье.

Когда неудобная для одного тахта успела стать такой просторной?

– Жарко, Свят, – пробурчал комок золотого света, заключённый в кольцо его рук. – Ну отодвинься. У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.

– Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, – сонно пробормотал он. – Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке.

– Ну тесно же! – прохныкала Уланова, ударив по его колену своим. – Отодвинься!

Ну не буянь, любительница личного пространства.

– Ну потерпи. Не так уж тесно ведь, – рассеянно попросил он, вынырнув из полусна.

Пальцы пробежали по её плечам и замерли на предплечьях. Вот так.

Вот так он хотел уснуть: поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.

– Не хочу отодвигаться, – прошептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. – Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.

Совсем не тесно. У тебя под кожей.

Как же странно было наконец ощущать себя вне виноватой драмы.

Сколько же слов находилось в голове для описания этой драмы!

До чего охотно и красочно мы можем говорить о своих страданиях и боли!

И как сложно описать своё тихое долгожданное счастье.

«Вначале было слово», ты права.

А теперь слова нужны только для того, чтобы вывести на стенде, «что такое любовь».

Слово, что нашлось гигантскими усилиями Зала Суда и создало новую реальность.

Слово, которое он всё никак не решался ей сказать.

Потому что ответное признание приведёт его к победному финишу.

А этой победы проигравший на старте давно не хотел.

– Отменил пари для Варламова, но не отменил для себя, – задумчиво уронил Судья.

Чёртовы дебилы.

Что один – со своим «закончил за здравие», что другой – со своими двумя стульями.

Как хорошо было в библиотеке – когда в голове роились только мечты о вечере.

…Вечер субботы. Стихи Рождественского. Узкая общажная кровать. Праздничный день наутро. Её переливчатый голос и заразительный смех.

Запах её тела, лица и губ; запах корицы под майским дождём.

По животу разбежалось мягкое тепло.

Над головой грянул звонок, и в кабинет тут же влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто всё это время нетерпеливо мялся за дверью, ожидая этой трели.

И до того лучист, будто впитал три ведра филологических сердечек.

Неуклюже раскрыв конспект, Свят выключил все мысли, кроме тех, что касались деятельности нотариата; за толстым окном слева медленно шёл крупный снег.

* * *

Amorem canat aetas prima2

– Когда ещё воспевать любовь, как не в юности? – воскликнула миловидная преподавательница основ иностранной риторики. – Когда ещё обращать внимание на роль любви, как не в преддверии одного из самых романтичных праздников в году? Тринадцатое февраля, друзья, – и сегодня мы поговорим именно о любви, заполнив этот ватман сочными дефинициями! Облачив силу любви в силу риторики… Чем сильна риторика?! Чем, Елена Владимировна? А, Вадим Сергеевич? Андрей Викторович? Чем риторика сильна, Анастасия Павловна?

– Она способна проникать в сердца посредством слов.

– Точно, Вера Станиславовна! – воскликнула преподаватель; её лицо приобрело одухотворённое выражение.

Расслабленная субботой Быкова заморгала и метнула в Уланову раздражённый взгляд.

Быстрее соображать надо, Павловна.

Ухмыльнувшись, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is»3… В остальном лист был пуст.

Одногруппники дебютировать с определениями не спешили, желая сначала посмотреть, что напишут лучшие.

Вытянув изящное предплечье, Майя постучала ногтем по ватману; её кошачьи глаза остановились на Вере.

– Идеи? – спросила Ковалевская одними губами. – Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?

Вера поджала губы и нетерпеливо дёрнула плечом, на котором ещё тлел запах его футболки. Мыслей о нежной «love» в голове вертелось с излишком.

Вот только все они были страшно далеки от основ иностранной риторики.

– Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, – предложила Уланова, перебирая в голове контуры незатейливых вензелей в форме сердца.

Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.

– Вот уж нет! – свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. – Ты же столько знаешь из Шекспира! Давай, выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…

– Это Хайям, – еле сдерживая смех, перебила Вера.

Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь! Вперёд!»

Прокрутив в пальцах ручку, Уланова рассеянно уставилась в окно, за которым с упоением кружился пушистый, похожий на сладкую вату снег.

Он успеет с лихвой засыпать его голову, пока мы будем идти с дальней парковки за гаражами. И я буду ласково стряхивать эту белую вату с чёрной смоли его волос.

Сердце окунулось в прорубь и томно заныло.

…Будто осмелев перед финишной чертой, зима покрыла Город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце – словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.

Итак, «Love is…»?

– Это когда начинается новая жизнь? – предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора. – Когда в ней появляется гора смысла?

Усмехнувшись, Верность Себе погладила бывшую оппонентку по бейджу, слово «Другим» на котором было тщательно исправлено на слово «Ему».

Это имя ей шло не в пример лучше.

Было до ужаса удивительно, что больше не приходилось тонуть в драме и чувстве вины, судорожно подбирать названия тому, что происходит, и пытаться подменить местоимение «мой» чем-то вежливо-безликим.

– Ну, это всё равно надо будет вытужить, – вернулся в голову голос Майи.

Моргнув, Вера нехотя стёрла с лица улыбку и повернулась к Ковалевской. В уме летели отстранённые определения, которые могли сойти за чьи-то цитаты.

И не выдать её замирающее сердце с головой.

– Да, давай просто процитирую Шекспира, – пробормотала Вера.

– Только без палева! – распорядилась Ковалевская, постучав по столу ногтями цвета кислотного салата. – Чтобы сошло за твоё! Я понимаю: ты сейчас только стрёмные определения можешь дать, разойдясь со своим тревожником. Но ты уж сподобись, повспоминай конфетно-букетный!

Спрятав улыбку, Вера покладисто кивнула и вновь отвела скрывающий тайну взгляд.

Отводить взгляды и скрывать тайны, впрочем, уже начинало надоедать.

Сегодня Елисеенко опять поставил машину на дальней парковке и сбивчиво пояснил, что там «больше места».

Почему он так хочет, чтобы нас по-прежнему никто не видел?..

– Как много в этом слове – «любовь», друзья мои! – окрылённо вещала преподаватель, широко улыбаясь. – В ряду самых разносторонних понятий на свете любовь занимает одно из первых мест. И каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь. Вот здесь, – ладонь преподавательницы замерла в центре её груди.

Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше тоскливых надежд на скорый звонок, чем попыток отыскать «собственное понимание» для ватмана.

– Сколько бы нам ни было лет, – негромко продолжала риторичка, перебирая яркие браслеты, – мы беспрестанно ждём любви. Вы знаете, я верю, что мы «любим только раз, а после ищем лишь похожих». Мы ждём возвращения за столик на двоих, из-за которого когда-то шагнула та особенная любовь, что обещала нас не покидать. Шагнула – и растворилась во времени, забыв на столе лишь помятый фоторобот. И по нему мы обречены вечно искать её, хватая прохожих за рукава. Почему же мы так часто всю жизнь не можем найти, что ищем? – с расстановкой и придыханием проговорила преподавательница – как делала всякий раз, когда ждала ответ.

– Потому что мы помним пропавших в виде образов, но не находим слов, чтобы чётко описать себе их суть, – проговорила Майя, снова постучав ногтями по столу.

– Верно! – взревела риторичка, хлопнув в ладоши.

Задремавший Гайдукевич вздрогнул и ошарашенно заморгал.

– Порой, правда, чёткое описание надо, чтобы таких с тех пор избегать, – краем губ прошептала Уланова.

Ковалевская прыснула, опустила лицо и беззвучно затряслась.

Бьюсь об заклад, ты тоже вспомнила какого-то «тревожника».

Сосредоточиться на серьёзных доводах не получалось; в сердце плясали розовые бесенята со злободневных открыточек.

Преподаватель шутливо погрозила им пальцем и лукаво поджала губы.

– Вот, мои милые, в чём сила риторики, – воздев ладонь, объявила она. – Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!

Так, постой, владыка мира.

– А это не иллюзия гиперответственности? – не успев подумать, в полной тишине брякнула Уланова. – Извините. Ведь в диалоге – и любом взаимодействии – всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально – но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.

Тишину прорезал вой звонка, но на дверь не обернулся ни один взгляд.

* * *

Тишина, ты лучшее из того, что я слышал 4

Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с рукавов куртки и замерла. Волосы на затылке млели от горячего елисеевского дыхания. Обернувшись, она положила ладонь ему на грудь – будто говоря «постой» – подняла палец и тихо произнесла:

– Слышишь?

Как по твоему заказу.

– Тишину? – мгновенно отозвался Свят, улыбаясь уголками губ. – Слышу.

Нашарив на груди её пальцы, он потянул их к лицу и прижал к прохладным губам.

– Сегодня здесь только она, – подтвердила Вера, начав медленно шагать по лестнице. – Почти все поуезжали домой.

– Вот он, – вкрадчиво обратилась к Хозяйке Верность Себе. – Момент для этих слов.

– Давай! – подхватила Интуиция, сверкнув глазами. – Согласна: самое время!

– Свят… – нерешительно начала Вера, глядя на высокое окно между этажами; смотреть ему в лицо было непросто. – А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…

– Помню, как шёл по этой лестнице впервые, – задумчиво перебил он, шагая следом. – Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»

Он специально уводит тему?

– Ремонта с тех пор не было, – нетерпеливо заявила Вера. – Так что дело не в…

– А сейчас не понимаю, как сам жил раньше.

Сердце томно заныло – до того проникновенным был его голос.

Он говорил с таким упоением, будто ждал её ушей несколько световых лет.

Обернувшись, девушка уставилась сверху вниз на его чёрные волосы, беспорядочно усыпанные тающим снегом.

Тирада о том, что ей надоело скрываться, застряла между ключицами и переносицей.

– Нет, – упрямо вторглась в идиллию Верность Себе. – Это нужно сказать!

– Зачем? – с раздражением одёрнула её Верность Ему. – Испортить вечер?

Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.

И что-то на окраине души их Хозяйки испуганно холодело.

– И тепло здесь, оказывается. И уютно, – продолжил Свят, улыбаясь глазами. – И она тоже дышит, общага. Как Город.

Эта его улыбка – улыбка глазами – просто обезоруживала; лишала дара речи.

Когда же ты привыкнешь? Когда уже поверишь, что он здесь? Что он твой.

Даже с красным от холода носом и кругами недосыпа вокруг глаз, Свят был невероятно, умопомрачительно красив; каждая черта его лица была на своём месте.

Хочешь растерять всю решительность – просто посмотри на него подольше.

Верность Ему просияла и сложила ладони в порыве умиления.

Верность Себе упрямо качнула головой и недовольно поджала губы. Вокруг её золотых волос настойчиво вилась фраза «Свят, я хочу серьёзно поговорить».

– Свят, – решительно выпалила Вера. – Я больше не хочу скрываться.

И без того кристальное безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Парень моргнул и посмотрел ей в глаза – настороженно смущённо и досадливо. Он не шевелился и дышал еле слышно.

Будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.

– Не отступай, – железным тоном произнесла Верность Себе. – Лично тебе, милая, скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».

Верность Ему покачала головой – укоризненно и обречённо.

– Я не против публичности, – пробормотал Свят, пряча глаза. – Просто мне нужно…

– Я не про публичность, – поспешно перебила Вера, переступив с ноги на ногу на узкой ступеньке. – Я про обычные – не тайные – отношения. Когда мы можем, например, вместе выйти из машины и зайти в Университет.

Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.

Отлично. Стоило начать – и нужные слова посыпались из неё упругим горохом.

Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.

– Ты ощущаешь, что они тайные? – тихо спросил парень, глядя в окно за её спиной.

Поколебавшись, Вера кивнула и тут же неопределённо покачала головой. Он так отчётливо поблёк и растерялся, что хотелось максимально сгладить эту просьбу.

И спешно извиниться за всё, что она «ощущает».

– Это обычная нежность компромисса, – буркнула Верность Ему. – Куда без неё.

– Хорошо, – уронил Елисеенко, откинув со лба волосы быстрым движением руки. – Хорошо, да. Действительно. Да. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.

Он проговорил это так отрывисто и монотонно, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать».

И она, и кто-то ещё.

Но имело ли это значение, если он так легко сказал «да»?

С облегчением вздохнув, Вера нежно коснулась губами его верхней губы, над которой росла тонкая колючесть, и еле слышно прошептала:

– Спасибо.

Спросить, почему он хотел сохранять их в тайне? Спросить?

Весь его вид будто говорил: «Я согласился, что ещё нужно?», и она прикусила язык.

До третьего этажа они дошагали в молчании.

И это отчего-то встревожило.

Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.

– Жутковато, – весёлым тоном прокомментировал Елисеенко, устремившись к нужной комнате. – Музей старинного быта не для слабонервных.

Была эта весёлость его тона напускной?

Или вечер действительно продолжает быть хорошим?

– А я тебя предупреждала, – сварливо припечатала Верность Ему.

– Может, нам… – пробормотала Вера, воткнув ключ в старую замочную скважину. – Может, нам после пиццерии всё же лучше было бы поехать…

Стоило ему проявить благосклонность и сговорчивость – и она мгновенно начала чувствовать липкий стыд за всё своё недостаточно эстетичное, что их окружало.

– Куда? – уточнил он, не дождавшись продолжения.

– К тебе домой, – буркнула она, искоса взглянув ему в лицо.

Был сейчас нужен этот стыд?

– Нет, – твёрдо определила Интуиция, ласково переглянувшись с Судьёй. – Нет, твоя коса на его камень ничего сегодня не испортила.

В шоколадном взгляде горела только досада; досада из-за его шутки.

Казалось, он боялся испортить вечер так же сильно, как она.

И это осознание запело внутри нежной струной первой октавы; с плеч упал целый сугроб – вроде тех гигантов, что лежали по бокам от общаги.

Всё. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.

Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.

– Я дома и здесь, – елейно сообщил Свят, шагнув в комнату и включив свет.

– Да прям! – лукаво воскликнула Вера, захлопнув дверь; в груди пела тихая радость. – Уж я наслышана, что ты на самом деле говорил об общагах!

Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга – и комната основательно промёрзла в отсутствие людей.

Но сегодня мне непременно будет тепло на этой кровати.

– Это не я говорил, – с расстановкой заявил Святослав; притянув её к себе, он положил ладони на её талию. – Я начался в феврале.

– Какая удобная позиция, – пробормотала Вера, поглаживая его шею.

– Знаю парочку позиций поудобнее.

Запрокинув голову, девушка рассмеялась и тут же глухо вскрикнула: на шее легонько сомкнулись его зубы.

– Я обязана обсудить с вами то, что вы вытворяете, – вкрадчиво произнесла она.

– Вот сейчас вытворю, и обсудим, – невинно уронил брюнет. – Кстати об обсуждениях. А почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.

Его глаза горели расслабленным ребячеством, которое казалось особенно уместным среди нехитрого интерьера студенческой общаги.

И совершенно не резонировало с этим вопросом.

Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.

– Я увидела его уже после пары, – пожав плечами, ответила Вера, добавив в голос побольше беспечной нежности. – И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.

– Моим сообщениям скучно парировать? – уточнил Свят, поцеловав её пальцы; его губы улыбались, но в глазах не было ни грамма юмора. – Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.

Говорит так, будто «это заявление» – моё.

Он целовал её пальцы проникновенно и привлекательно, да.

Но губы его по-прежнему улыбались без участия глаз.

– Я же сказала, почему, – глухо пробормотала Вера. – Дело не в «скучно».

Я что, обидела его этим?

– Кажется, да, – рассеянно уронила Интуиция. – Он пытается перевести обиду в шутку.

– Ладно, малыш, – протянул Свят, коснувшись губами её запястья. – Забей.

Верность Себе всё ещё хмурилась, но её Хозяйка уже с облегчением уткнулась носом в любимую шею – хоть под сердцем и свербело что-то неприятное. Этот уголок – между его шеей и воротником рубашки – пах так головокружительно…

Мятным чаем и печёным яблоком; мокрым асфальтом и терпким снегом.

На плечи опустилась тишина, напитывая разум и душу полным доверием к моменту.

– Я правда как дома, Вера, – нарушил Свят эту тишину. – Везде дом, где мы рядом.

* * *

Будь по-твоему, Вера, хорошо. Будь по-твоему, мой нежный Дом. Ладно. Пусть.

Пусть – он и сам давно мечтал ходить по коридорам заснеженного Универа, держа в ладони эти тонкие пальцы и оберегая её плечи от студенческой суеты.

Пусть; нужно решаться.

И плевать, кто увидит их вместе – Гатауллин, Артур или чёртов Олег.

– Осталось выбрать среди них лауреата, – угрюмо буркнул Адвокат. – Гатауллин, конечно, понастырнее, а Артур – поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.

Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.

Обхватив Уланову крепче, Свят прикрыл глаза, глубоко вдохнул и в который раз – несмотря на тревогу – ощутил себя атлантом.

Покоясь в его руках, она отчего-то дарила ощущение небывалого могущества.

Казалось, если она она! ищет у него любви, защиты и безопасности… если он может быть надёжным оплотом для её громадной души, ему по плечу будет весь мир.

И вот что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.

Никакого перегруза. Вечный дефицит.

– Знаешь… – услышал он свой хриплый голос. – Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.

Неужели ты моя?

Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше почему-то не резала глаз.

– Цельный, – задумчиво повторила Уланова, постучав пальцем по его груди. – Именно слово «цельный» пришло мне на ум в конце каникул, когда я попробовала описать тебя одним словом. Поверишь?

Прищурившись, он покачал головой и негромко хмыкнул.

Она льстила? Льстила, определённо.

Смущалась, сглаживала и равняла их по росту в любой удобный момент.

Не так уж легко ей быть единственным бриллиантом на свете.

В эту секунду особенно хотелось вскрыть её мысли и увидеть ответы на все вопросы.

До чего уместной будет каждая её мысль в рамке на стене Зала Суда!

– Ты думала обо мне в конце каникул? – выдал он самый примитивный из вопросов, что бурлили под черепом.

– Я думала о тебе все каникулы, – спокойно и ласково отозвалась она.

Пружина под рёбрами распрямилась и зазвенела. Хотелось говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.

Высказать ей столько восхищения, сколько ей не сумеет высказать даже Петренко.

В горле дёрнулась сухая досада.

– Уймись, – строго прошипел Прокурор. – Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!

– В тот день мне везде было громко и ярко, – помолчав, продолжил Свят, рассматривая мелкие морщинки в уголке её глаза. – Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец больше никуда не надо бежать.

Девушка замерла; морщинки в уголках её глаз превратились в веер; она улыбалась.

– И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.

Адвокат застыл с открытым от восхищения ртом.

Великолепие. Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?

– Какое же враньё, – прошептала Вера, едва ощутимо поцеловав его в небритую щёку.

– Правда! – укоризненно воскликнул Свят.

– Какое враньё – заявление о том, что ты не силён в словах.

* * *

Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.

Рассмеявшись, Вера обхватила губами его нижнюю губу, и он ответил жадным рывком навстречу.

– Я не могу терпеть, – отстранившись, прошептала девушка. – Хочу прямо сегодня и прямо сейчас поздравить тебя с Днём Святого Валентина.

– Точно, – выдохнул Свят в выемку между её ключицами. – Действительно. У меня тоже есть кое-какой… сюрприз.

Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала сладкая дрожь.

Неохотно выпутавшись из его нетерпеливых рук, Вера шагнула к своему рюкзаку и выудила из него отвоёванный у библиотекаря трофей. Завтра этому потрёпанному трофею было суждено отправиться на утилизацию.

В этой же комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.

Мысленно досчитав до пяти, она обернулась и выставила вперёд руку с книгой.

…Ожидания оправдались.

Его брови взлетели, а губы округлились и испустили восторженный вздох.

Сделав шаг вперёд, Елисеенко благоговейно коснулся книги.

– «Bill of Rights»5? – выпалил он, изумлённо хохотнув. – В оригинале?!

– «Bill of Rights», – кивнула она, сияя. – В оригинале.

Погладив ветхую обложку, он вмиг сбросил все ипостаси, кроме профессиональной раскрыл книгу на случайной странице и впился глазами в строчки.

И пусть весь мир подождёт.

Как же она любила, когда его глаза горели порывистой страстью яркого интеллекта.

– Тот самый! – на миг подняв к ней ошалевший взгляд, звонко воскликнул парень. – Образца тысяча шестьсот восемьдесят…

– …восьмого года, – охотно подтвердила девушка, осторожно перелистнув несколько тонких страниц. – Самое точное и самое старое переиздание оригинала.

– Вера! – пробормотал он, обхватив её за плечи; в его взгляде плескалась смесь из воодушевления и нежности. – Это просто офигенно! Когда нужно вернуть?

– Никогда, – сообщила она, обняв его за пояс. – Это шло в утиль. А я выпросила для личного, так скажем, пользования.

Переводя взгляд с книги на девушку и обратно, Свят медленно качал головой.

Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.

– Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, – наконец пробормотал он, нехотя опустив книгу на стол.

– Сам ты брызжешь! – возмутилась Вера. – Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она была явно привлекательнее моей гриппозной личины.

Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.

– Только она и смогла меня оторвать от Хартии, – серьёзно объявил Свят, поцеловав её в уголок губ. – Больше никто бы не смог.

Шагнув к своему рюкзаку, он активно порылся в его недрах и лукаво попросил:

– Не подглядывай.

Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за тёмным окном пахли янтарным золотом тусклые фонари.

Она всё-таки написала на этом ватмане изжёванную цитату Шекспира.

Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.

Всё было бы некрасивым враньём – всё, кроме рисунка его жадных и бездонных глаз.

Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.

А теперь он здесь. А душа – дома.

* * *

– Это тебе, – ворвался в мысли ласковый баритон.

Дёрнув головой, я наткнулась взглядом на твою руку, что удерживала на ладони…

– Сборник стихов Роберта Рождественского?! – в изумлении воскликнула я, бережно подхватив книгу. – Ты запомнил, что я люблю его стихи?!

– Конечно, запомнил, – негромко произнёс ты, разместив руки у меня на талии. – Надо же мне было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака.

– Стихи Рождественского… – повторила я, погладив книгу по корешку и любовно понюхав пожелтевшие страницы. – Ну вот, я была права. Ты тоже брызжешь.

Ты гулко расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.

– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?

– Ну смотри, догадалась, что библиотечная! – с игривой досадой воскликнул ты, проводя кончиком носа по моей шее. – Может, я клад нашёл?

– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка, – невозмутимо отбила я.

Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи.

Горячо; шее было неимоверно горячо.

Сердце встрепенулось и томно заныло.

Как выглядят губы, что производят на коже подобные движения?

Наверняка они выглядят так, что могут на ближайшие полчаса отнять разум.

– Нет, у моего клада несносный характер, – пробормотал ты, касаясь моей шеи языком. – В принципе, никогда можно не возвращать. У меня есть своего рода… привилегии. Если не принесу, спишут.

Твои ладони сжали мою талию и перебежали на грудь; я ахнула и закусила губу.

До чего жадно и исступлённо моё тело отзывалось на твои ласки.

Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть.

Я больше не хотела быть тайной. Я больше не хотела утаивать тебя.

Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.

Еле слышно простонав сквозь зубы, я наобум распахнула книгу и глухо прочла:

– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…

Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты медленно высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч.

– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно… соскучившаяся ветка сирени…

Отшвырнув рубашку, ты едва ощутимо коснулся моего живота, и я напряглась, предвкушая новые маршруты этих пальцев.

– Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… – по памяти продолжила я, прикрыв глаза. – И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…

Твои руки расстегнули застёжки бюстгальтера и обхватили мою грудь; следующая строчка стихотворения застряла в горле.

Я хотела опустить глаза и увидеть твои пальцы на своих сосках, но боялась.

Боялась; боялась. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.

– Знаешь… я хочу, чтобы… каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… – хрипло прошептала я, облизывая губы. – И была бы… заполнена солнцем… будто… капля росы… на ладони клёна…

Твои руки нащупали пуговицу моих джинсов и медленно стянули их.

Задержав дыхание, я послушно пошевелила коленями, чтобы джинсы скорее сползли, и потёрлась поясницей о твою ширинку.

Я была почти рада, что стою к тебе спиной; что не вижу твоих глаз.

Когда ты хотел меня, они пылали до того оголтелым безумием, что я их боялась.

Ты подхватил меня под бедро и подвинул ближе к нам высокий стул; я встала на него коленом, запрокинула голову и уткнулась губами в твою шею.

И в этот момент всё наше прошлое показалось мне выдумкой.

А осознание того, что ты мой, – обострением бреда.

Ты обхватил мой затылок и замер – словно разделяя игру.

Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.

– Знаешь… я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась… – бессвязно прошептала я, коснувшись языком твоего кадыка.

Ты хрипло охнул, и моё сердце безвольно застонало, стучась в твою ладонь.

– И хо…чу… чтобы… мы…

Ладонь в шрамах зажала мне рот – нежно, но крепко.

* * *

Вид твоего тела, что поддаётся моим ласкам, купает мозг в душных волнах грубой страсти. И я уже не удивляюсь тому, сколько чувств ты способна во мне вызывать.

Гибкая спина, что прижимается к моей груди… Покорно открытая поцелуям шея…

Твоя грудь словно состоит из голых нервов.

Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.

Ты вздрагиваешь, облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. Упрямо шепчешь слова стихотворения и глухо постанываешь.

Я помню его; помню. И боюсь слышать последнюю строчку.

Уступив этому страху, я зажимаю ладонью твой рот. Ты смыкаешь зубы на моих пальцах и снова стонешь – приглушённо и томно.

Плавно и податливо.

Я всё ещё разодран, Вера, видишь? Всё ещё разодран на две части.

Одна часть слепо предана тебе и почти не держит оборону.

А вторая часть боится обнимать тебя при них и отчаянно закрашивает воспоминания.

…Нет, ничего этого не было.

Злясь на себя, я приподнимаю твоё бедро, медленно сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; из губ под моей ладонью плывёт протяжный стон.

Нет, не было никакого пари. Я всё придумал.

Тело заливает горячим удовольствием; поразительно. Утром. Ведь только утром.

Мне категорически мало тебя; катастрофически недостаточно.

Кровь кипит, но я замираю и неспешно касаюсь языком твоей вибрирующей от стонов шеи. Глухо охнув, ты потираешь бёдра друг о друга, и я снимаю ладонь с твоего рта.

Я хочу слышать твой голос; приглушённый; низкий; с переливчатой хрипотцой.

– Нет, – шепчешь ты, запрокинув голову. – Не замир… Хочешь, чтобы я… умоляла…

Да. Чтобы не начать умолять самому.

Одно движение в тебя. Неторопливо; осторожно и глубоко.

Второе движение… Третье.

Я удерживаю тебя ладонью за шею и жадно рассматриваю твоё лицо. Я вижу его лишь искоса; вижу лишь с одной стороны – но не могу не смотреть.

Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.

Ты округляешь рот и кусаешь нижнюю губу.

И я не понимаю, как мог столько времени быть неподвижным.

Тело наполняет рычащее удовольствие, и я наращиваю ритм, облизывая твои губы.

Ты божественный художник, Вера.

Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно ты смешиваешь краски.

Как умело ты переплетаешь во мне бережную ласку и адскую похоть.

Запустив руку под треугольник твоих трусиков, я касаюсь горячей мокрой кожи. Ты закатываешь глаза; твои бёдра нащупывают мой ритм, а тихие стоны смелеют.

…Только запрещай мне замирать. Только умоляй меня двигаться.

Глотать твои стоны и не стыдиться своих.

Нет, не договаривай это стихотворение. Не говори больше ничего.

Не говори больше ничего, потому что это ты победила.

* * *

Город улыбнулся, посмотрел на бирюзовую точку в своей руке, ласково подышал на эту точку, пролистнул несколько страниц Хроник и остановился на светло-зелёной.

– Пора встречать весну, – негромко проговорил он. – В этом году она будет ранней.

– Ты уже подписал договор? – прогудел Университет, разглядывая точку на ладони Хранителя.

– Подписал, – спокойно отозвался тот. – Он вступает в силу завтра.

– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно спросил Университет.

– «Что такое любовь?» – беспечно уточнил Город, бережно пряча бирюзовую точку в воротнике рубашки. – Не буду. Их ответы никогда ничего не меняли. Разве возможно оценить весь ландшафт, если пока видел только залитую солнцем равнину?

Вспыхнув золотисто-мятным цветом, Хроники бойко зашелестели страницами, и над Городом в быстрой перемотке понеслись последние недели февраля.

Недели, что ещё ждали впереди две вверенные ему, беззаветно влюблённые души.

* * *

Любовь – это… когда стремительно сбегают с календаря дни, которые впервые в жизни хочется замедлить.

Навечно остаться в ласкающем тебя её пальцами феврале.

Это когда ты наконец обнимаешь её при друзьях, оценивая злобную угрюмость одного и жадную заинтересованность другого.

Оценивая – но решаясь больше не прятаться.

Это когда ты баррикадируешься в святилище идеально чистых поверхностей и сообщаешь ему, что ужин сегодня на тебе.

И час спустя ставишь перед ним ту самую курицу.

Это когда ты просыпаешься среди ночи от криков соседей, кладёшь ладонь на его ухо и долго лежишь без сна, удерживая руку в неудобном положении.

Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.

Это когда ты вытягиваешь из стопки футболок самую мягкую и прячешь её под подушкой, что пахнет ею.

Потому что знаешь, как она любит спать в твоей просторной футболке.

Это когда ты заталкиваешь в общажный холодильник содержимое двух пакетов, а потом, улучив момент, запихиваешь в её кошелёк несколько купюр из своего.

Надеясь, что она не устроит тебе допрос, а просто купит себе что-то нужное.

Это когда ты поднимаешься с узкой кровати в общежитии и, натянув джинсы, отправляешься на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды.

Это когда ты наблюдаешь за яичницей и вдруг ощущаешь спиной её ладошки.

Это когда ты бормочешь «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаёшь: тебе плевать, что кухню уже заполняют любопытные студенты.

Это когда её плечо идеально подходит под изгиб твоего локтя, яичница получается довольно сносной, а её рыжий приятель очень даже прикольный.

Это когда хочется, чтобы по её спине бежали струны, из которых можно извлекать мелодии, способные расстрелять. Это когда ты подкрадываешься к столу, смотришь на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становишься на колени и долго целуешь её щёки и маленькие губы.

Долго. Так долго, на сколько хватит дыхания.

Это когда квартира убеждённого одиночки усыпана твоими рисунками.

Это когда хочется рисовать не карандашом на листе, а губами на его коже.

Это когда ты, едва задремав к утру, просыпаешься под переливы старой гитары и удивляешься тому, как мало ему нужно сна.

Когда видишь его склонённый над гитарой силуэт и вдруг понимаешь: он наконец сумел сплести ноты в мелодию, что отнимает дар речи.

Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, твоё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию вашей зимы. И ты утыкаешься носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираешь слёзы.

Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.

* * *

Знаешь,

я хочу, чтобы каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

словно соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоём сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюблённо.

И была бы заполнена солнцем,

будто капля росы на ладони клёна.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

И хочу, чтобы мы любили друг друга

столько, сколько нам

жить осталось6.

ГЛАВА 22.

5 марта, пятница

– …звёзды будут благосклонны. Можно добиться больших успехов, главное – доверять интуиции. Вам удастся завоевать расположение новых… Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка; на фоне в ней шуршала любимая газета матери.

– Да, – машинально ответил Олег, стараясь звучать тихо: в комнате спал сосед, что работал по ночам. – Расположение новых знакомых.

Мне бы расположение старых не потерять.

– Водолеям этой весной звёзды сулят перспективу отношений, в которых они могут потерять голову. Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно заключила мать. – Так что ни в какую лярву не ныряй, а то…

– Слушай, – оборвал Петренко вдохновлённый монолог. – Я сейчас не соображаю ничего, потому что с пяти утра в сюжете очерка слишком рано встал.

Он наконец нашёл на столе ручку, и она ухнула в глубины серого рюкзака, потерявшись среди чистых листов и пособий по налоговому праву.

– На восьмое марта чтоб приехал домой! – грубо крикнула трубка. – Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!

– Я ещё думаю, ехать ли, – нехотя признал парень. – Потому что…

…дома я здесь, а не там.

– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! – со священным ужасом в голосе гаркнула Евгения Васильевна. – Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…

– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.

Я ещё, видишь ли, не особо родился.

Под рёбрами вскинулась и тут же подавилась собственной слюной сухая агрессия. В последние недели она вскидывалась особенно легко и подавлялась особенно твёрдо.

– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть…

На вершине небоскрёба сыновнего долга.

– Я не сказал «нет»! – устало бросил Петренко. – Я сказал, что подумаю!

Глухо фыркнув, мать бросила трубку; на экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.

– Она так липко манипулирует, что у него просто обязаны появиться «неотложные дела»! – с непреклонным лицом заявил Внутренний Агрессор.

– Кто ещё ей поможет, если не он? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ведь сначала идут потребности других, а потом – собственные.

– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Он ей не родитель! Почему жалеть, поддерживать и ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен именно он?!

Не родитель. Я ей не родитель. Она взрослая, но ещё не старая и не беспомощная.

Она просто очень хочет, чтобы он думал так, – и винил себя, если не думает.

Внутренняя Жертва всхлипнула и потёрла красные глаза. Над её растрёпанными волосами витала фраза «Она меня совсем не любит».

Спасатель поджал губы и воззрился на Жертву с бесноватым огнём в глазах.

Этому утру не хватало только драки на Корабле, что давно и прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике.

Стоило экипажу – Агрессору, Спасателю и Жертве – начать спорить, над Бермудским пятачком моря разыгрывался неистовый шторм.

Ладили они редко – и потому солнечный штиль над Кораблём не сиял почти никогда.

Запихнув телефон в карман джинсов, Олег бросил взгляд в окно. Мартовское солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.

Не спеша показываться целиком.

На карниз уселся упитанный всклокоченный голубь. Сделав несколько шагов по скользкой жести, он выкатил навстречу взгляду человека выпуклый оранжевый глаз.

Словно намеревался играть в гляделки.

Хмыкнув, парень как можно бесшумнее дёрнул на себя раму, впустил в комнату морозный холод утра и швырнул на карниз несколько кусков печенья. Изучив горстку еды, голубь захватил клювом самый внушительный кусок и судорожно помотал головой; две третьих куска отправились в полёт до земли.

Ну ты олух, голубец.

Подхватив потрёпанную книгу о мастерстве благородной жизни7, которую читал уже третий раз, Петренко ловко затолкал её в серый рюкзак.

За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил резвый сквозняк.

– Олег, слушай! – громогласно пробасил третий сосед по комнате.

– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска. – Глеб спит!

Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю: с воскресенья на понедельник, с понедельника на вторник и с четверга на пятницу. Иногда после рабочих ночей он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать.

Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни.

Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.

Нерегулярно, неофициально, по большой необходимости и далеко не от всей души.

– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – грубо равнодушно отозвался Илья.

– Но это не значит, что нужно запойно орать у него над головой, – процедил Петренко, сметая в ладонь остальное крошево со стола. – Что ты хочешь?

– У тебя не будет на пару дней тридцать…

Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?

– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.

Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из мольбы, нетерпения и злости.

Он слишком любил налаживать свои дела при помощи чужих денег.

– Только же что стипуху дали, – выплюнул сосед; в его голосе звучало раздражение.

– Всё уже распределил, – отрезал Олег, сверкнув глазами. – Чего ж ты у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?

– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Такую только у него можно взять. Это крутая инвестиция. Ну плиз. Не можешь тридцать, дай хотя бы…

– Нет у меня, сказал! – отрубил Олег, рывком закинув рюкзак на плечо.

Если бы только Глеб не спал!

Это «нет» хотелось проорать; проорать чайкой.

Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».

– Пусть бы скуривал и продавал всё там, ублюдок, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!

Ничего больше не сказав, Илья насупился, прошёл к кровати и плюхнулся на неё.

Игра в обиженку не пройдёт, мамкин инвестор.

Не глядя на соседа, Олег преодолел комнату в несколько широких шагов, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор. Всё внутри дрожало от изящной злости, выхода для которой сегодня снова не предвиделось.

Если бы только луговые травы.

По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него девице – а потом ловко втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.

Переносчик сплетен, мать его.

* * *

9 февраля, вторник

– Говна кусок! – прорычал Гатауллин, застирывая в раковине джинсы; его смуглые щёки горели багровым румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. – Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё мож…

– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони! – примирительно просипел его патлатый кореш, усевшись на подоконник; его зрачки тоже напоминали точки. – Ты ж не Серёга Зверев, тебя и спутать можно с кем.

За мутным окном висел мёрзлый и туманный поздний вечер февраля.

– Забейся, Дэн, – свистящим шёпотом уронил Гатауллин, встряхнув потяжелевшие джинсы в пятнах слякоти. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука! Надо было ей эти пионы ещё тогда вогнать в…

– Рус? – вкрадчиво бросил патлатый, ухмыльнувшись углом рта. – Говорил, тебе параллельно, что и как твоя певичка Намба. А сам пасёшь их каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание.

– Целуй ты зад! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!

– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле этих гаражей, а за полем! – отбил Дэн, обнажив острые зубы в широкой улыбке.

…Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот, поднял голову и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли.

Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.

Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.

В груди застонала дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Петренко с силой захлопнул за собой дверь.

Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».

Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно.

Будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.

– А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, когда Варламов рассказал, что Свят отменил пари, – упавшим голосом пробормотал Агрессор.

До чего же отчётливо в тот день казалось, что теперь вполне можно ей позвонить; что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка; что отмена пари означает не только аннулирование этой мерзости, но и его удаление из её жизни.

Но Елисеенко под «отменой» явно имел в виду совсем другое.

Едва замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку зубную пасту и рухнул на кровать, уткнувшись в ноутбук; в голове всё ещё свистело месиво из разочарования, тоски и досады.

«…каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание».

«Каждый вечер». Этих вечеров много. Это не разовая акция, а системная традиция.

– Как ты мог не заметить? – с недоумённым раздражением напал на него Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, блин, с ней!

Всё верно, недоумок. Всё верно. Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.

Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.

* * *

5 марта, пятница

Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.

– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!

Нашарив глазами старосту параллельной группы, Петренко протиснулся к ней сквозь группу девиц и протянул руку за мятым листом. Едва он забрал первый лист, как она энергично всунула ему в руки второй.

– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.

– Доброе, – пропыхтела Полина, откинув с выпуклого лба светлую прядь; её щёки пылали многозадачной ответственностью. – Это список должников Еремеева и вопросы к ним. Он рвёт и мечет. Говорит, что проверит всех «безответственных» на знание англоязычных правоведческих терминов.

– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – А вот Стасевич сдавала ему работу, это точно. А Елисеенко вообще первым занёс перевод.

– Не поставил он ему, – рассеянно пояснила Полина. – Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах кошмарно отличаются.

Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.

Хорошо, блин, устроился.

– У Еремеева новый виток климакса? – хмуро отозвался Петренко.

– Ты у меня спрашиваешь?! – вспылила коллега по старостату. – Просто скажи своим, что Еремеев настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?

Махнув копной волос, Полина рванулась к выходу, распихивая локтями студентов.

Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей социальной ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Толкнув тяжёлую дверь, неторопливый склонный к опозданиям староста шагнул во двор, залитый набирающим силу солнцем. Властные шквалы ветра пахли терпкой свежестью ранней весны.

…Март обрушился на голову без единого предупреждения; застучал по карнизам капелью и побежал в землю ручейками снега. Самый настойчивый снег, впрочем, ещё укрывал тротуары кучами блестящего стройматериала, который многие превращали в сырьё для прощальных снежков. Весна в этом году не опоздала; был только пятый день марта, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Сегодня толкаться в транспорте не хотелось особенно сильно.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась узкой лентой между центром города и его жилым сектором.

Сырой ветер мягко ласкал лицо; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках глухо гудела вода, что ещё недавно была снегом.

Моральная опустошённость стала вечным спутником; она отступала редко и неохотно.

У этой опустошённости просто не было выхода; не было.

– Вот ты говоришь, «бога нет», – лукаво протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в старом корпусе?

…Едва Варламов отошёл от гневной ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся за искусную пассивную агрессию.

С ним и раньше было невозможно поговорить; теперь же настал полный аут.

Артур явно чувствовал себя полным дураком и совершенно не знал, что делать. Всё указывало на то, что Свят преуспел в споре, но пари отменил, – а значит, старина Артурио не только проиграл, но и стал моральным евнухом, которому простили проигрыш.

Дабл трибл. Держись, кукловод.

Свят Артуру был слишком выгоден, и весь гнев, что он не мог в открытую посвящать сыну заведующего кафедрой, он короткими плевками лил на Олега.

– Себе надо говорить «держись», – прошептала заплаканная Жертва. – Себе, дурачок.

Отныне в их компании пуще прежнего замалчивались важные вопросы и отрицались любые противоречия; мозгу эмпата было невыносимо существовать в этой атмосфере. Если бы она только знала, что друзьям её чёртового парня теперь хоть удавись.

Каждому по своей причине.

– Да она знает, слушай, – сообщил Агрессор, сложив руки на груди. – О тебе – точно.

Знает, наверняка. Ведь её эмпатичные глаза горят пониманием и почти сочувствием.

Как это мило. Конечно, я жду от тебя именно сочувствия.

– А чего ты ждёшь от неё? – прошипел Спасатель, толкнув Хозяина в бок. – Уймись.

Да, чего? Какое чувство при виде Веры и Свята было самым громким?

Вроде не злость – какой бы сильной она порой ни была.

Не зависть. Не усталость. Не досада. Не тяга. Не раздражение.

А что?

До чего просто было поначалу верить, что его – борца за справедливость – злил только факт пари, который унижал как своих создателей, так и свой объект.

И до чего сложно стало теперь – когда он понял, что его злило на самом деле.

Смиренно добродетельнопринципствовать и демонстрировать по отношению к Вере только учтивость, становилось тяжелее и тяжелее – с каждым днём. С появлением Улановой его Корабль ежедневно рисковал затонуть.

До того свирепые штормы рвали на части Бермудское море и сердца экипажа.

Спасатель – суетливый добропорядочный альтруист с тонной обязанностей – кричал, что нельзя предавать дружбу. Он привычно пытался окружить заботой тех, за кого, по его мнению, нёс прямую ответственность – мать и Святослава.

Жертва – тусклая девица с жидкими волосами, что превыше всего ценила жалость, – считала себя заложником этой жестокой ситуации; она кошмарно обижалась на подопечных Спасателя: за их извечную невзрослость.

Агрессор же – дерзкий своенравный волюнтарист с кошачьей грацией, изумрудами вместо глаз и кучей гражданских прав – брал на себя самое сложное и неблагодарное.

Он злился на тех, кого был вынужден нянчить Спасатель, напористо оберегал истинные желания Хозяина и отказывался ругать его за содержимое сердца.

И это – это – было грозовее всего.

Решив войти со стороны курилки, Олег миновал парк Жилибера и свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из навязчивых любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до беседки во внутреннем дворе универа, окинул взглядом старый корпус и застыл.

Сто лет будут жить.

* * *

Издав победный рык, Свят сделал несколько шагов и упал на колени возле огромного сугроба. Вера наклонилась к земле, собрала кучу снега и принялась утрамбовывать его между ладоней.

Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели как грудки снегирей.

Наконец удовлетворившись видом холодного оружия, она отвела руку назад и с силой швырнула снежок в сторону малодушного елисеевского тыла.

И именно в эту минуту её наивный бойфренд вздумал выяснить обстановку.

Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался аккурат в его лоб и взорвался сотней ледяных драже.

– ОХ, Ё! – заорал Елисеенко; завертевшись, как небрежно пущенный волчок, он принялся стряхивать с волос и лба комья снега.

Его противница заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.

– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – провизжала Вера, наконец отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!

– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – с жаром возмутился Елисеенко. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!

– В хренежище, – отрезала девушка, дыша на замёрзшие пальцы. – Не было перерыва! Кто его согласовывал?!

– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!

– После того, как мне в спину саданул?! – парировала Вера, отбросив с лица влажные волосы. – Хитрожопый какой! ЛУЧШЕ СДАВАЙСЯ!

Только что скептически сложенные, губы Олега сами собой расплылись в ухмылке.

Десятиочковый и правда неплохо летел.

Вера выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.

Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.

– Олег, здорóво!

Сияя не хуже снега, что доживал на солнце последние дни, Свят подбежал к нему и протянул навстречу ледяную руку.

– Привет, – буркнул Петренко, на миг сжав мокрую елисеевскую ладонь.

Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.

– На выходные уезжаешь? – бойко спросил Свят, щурясь от солнечных бликов.

Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила особо крупный снежок, и от неё почему-то было… сложно оторвать взгляд.

До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.

Уланова напористо размахнулась, резко подалась вперёд и отпустила бок снежного ядра. Олег успел услышать, как воздух разрезает лёгкий свист, а потом… ПФЛЮЩ!

Лицо облепил громадный снежный ком; виски и скулы свело холодной болью.

Твою мать! О чёрт. О…

Солнечный март выключился; на голову опустилась яркая темнота.

Вскинув руки, он рывком сбросил бóльшую часть колючих хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и степенно скрывались за шиворотом куски снега.

Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – дрожащим голосом выкрикнула Вера, прижав ладони к щекам.

– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят, хлопнув рукой по его спине. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…

Уланова спешно подбежала к ним и отправила в сторону бойфренда укоризненный взгляд. На её лице был написан жалобно-совестливый ужас.

– Прости, пожалуйста… Извини, – испуганно повторила она, поспешно счищая с его головы куски снежной гранаты.

Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так долго и усердно дышала на них. Они были тонкими и изящными, но в то же время крепкими.

Они походили на упругие пальцы пианистки.

Спасатель и Агрессор замерли в пятне солнца, что залпом залило пасмурные Бермуды.

Над Кораблём сияло солнце; сияло солнце.

Но и бешеный шторм никак не отступал.

Казалось, из палубы вот-вот полезут грибы-дождевики размером с тент.

…Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица, губы что-то бессвязно бормотали, а взгляд искрился стыдом, перемешанным с сочувствием.

Десятиочковым сочувствием.

И снова. Её голубо-стальные глаза опять мерцали лёгким бирюзовым отливом.

Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?

– Надо… меткость подкорректировать, – выдавил Олег, тонко улыбнувшись.

– Успел его взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, с суетливым заискиванием поглядывая на Свята. – Успел? Не успел?..

– Плевать на это! – отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.

Вернув ему смущённую улыбку, Уланова убрала с лица волосы и принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.

– Да сам он отряхнулся бы, – лениво процедил Елисеенко, крепко обхватив её плечи.

Она привычным жестом вжалась в его грудь и опустила ресницы.

Словно решив, что и слов, и действий с неё пока хватит.

Свят поднял её подбородок и коснулся губами носа. Девушка нехотя подчинилась.

А теперь она будто понимала, что сейчас не время для их нежностей.

– Интересно, она так же считывает каждый твой жест? – пробормотал Агрессор.

С усилием вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:

– На пару идёшь?

– Иду, – пробурчал Свят; отпустив плечи Веры, он зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говн…

– Да хватит! – воскликнула Вера; её глаза вновь сверкнули досадой. – Ничья! Может ведь не быть проигравших!

– Может не быть выигравших, – вырвалось у Олега. – А проигравшие есть всегда.

Девушка пристально посмотрела ему в лицо, забыв о неловкости – словно тут же поняла, что эта фраза предназначалась только ей.

Нет. Я не сумасшедший.

Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.

Особенно на таком – свежем и холодном – солнце.

– Проиграть не могут как минимум те, кто не стремился выиграть, – негромко сказала Вера, вздёрнув красноватый нос.

– Проиграть могут даже те, кто не играл, – в тон ей отозвался Петренко.

Отпихнув Олега, между ними втиснулся Свят.

На его лице было написано «заткнись, Леопольдище».

Мимика Свята и так никогда не отличалась таинственностью – а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.

Но если она что-то и заметила, то виду не подала.

Взбегая по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят нежно понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.

– В столовой, так? – уточнил он, прищурившись. – После этой пары.

Вера кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя. Пальцы пианистки обхватили черноволосый затылок и запутались во влажных от снега прядях.

Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?

Под кадыком заплескалась тухлая досада.

Уланова наконец исчезла в дверном проёме, и дальше по лестнице они пошли вдвоём.

– Тебе к Еремееву надо, – монотонно сообщил Олег. – Не принял он твой перевод.

То адское напряжение, что они теперь подавляли в присутствии Веры, осязаемо висело между ними грязным пятном, стоило ей уйти.

Елисеенко беспечно обернулся, усиленно не замечая этого смрадного пятна.

– Античный олень, – припечатал он, перемахнув через несколько ступенек. – Давно искал, до чего доколупаться. Я всегда у нас в группе был самым английским.

– Всё, теперь не ты самый английский «у нас в группе», – съязвил Олег, зафиксировав на лице небрежную улыбку. – Сам переводи, серьёзно. Очень заметно.

– У меня появилась соперница не только по снежкам, – заявил Свят, воздев ладонь.

– Я твоей сопернице по снежкам залепил бы тоже в ухо.

Чтобы подбежать, сотню раз извиниться и начать счищать снег с её щёк и шеи.

– Полегче, – буркнул Святослав, глядя в сторону. – Она случайно.

Третий этаж живописно сиял холодным солнцем, что лилось из высоких окон.

Прошагав половину коридора, Свят распахнул перед другом дверь в аудиторию и пропустил его вперёд. Место преподавателя ещё пустовало.

Протянув руку Артуру, Елисеенко снова беззаботно плюхнулся на стул рядом с ним.

Хмуро отлавировав между партами, Олег швырнул рюкзак на последнюю, за которой никто не сидел. Шея всё ещё была ледяной.

– Да, – завороженно протянул Агрессор, игнорируя недовольное шипение Спасателя. – Сбрасывать снег с её волос и висков… Приподнимать подбородок… Заглядывать в увитые прохладным солнцем бирюзовые глаза…

И не сочувствие. Видеть в них не сочувствие.

* * *

Толкнув тяжёлую дверь, Марина ввалилась в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и устремилась к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав Моторолу, девушка пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», – немедленно сообщил телефон.

Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый!

Сжав зубы, «Мариша» прикрыла глаза; правый висок с утра болел так, словно в ухе развивался отит. Именно этим ухом она слушала его голос в трубке.

Притворяться заинтересованной было всё тяжелее.

Если начистоту, для «максима» она всегда была «занята».

А может, стоило бы состричь с этой овцы хоть клок – в виде такси в мороз?

Неловко подвернув ногу на скользкой плитке, Марина раздражённо охнула и ускорила шаг. Каждый обычный день теперь отнимал слишком много сил.

А приходить им было неоткуда.

Пока рядом был Свят, энергии было в разы больше. Пусть он порой был рядом чисто символически… пусть только показательно… пусть совсем не по-настоящему.

Но пока он был рядом, у её жизни была цель – и это наполняло силами.

Чем не цель? Круглосуточно стараться быть лучше любой, кто на него глядит, и маниакально планировать их нужное только ей сказочное будущее.

Казалось, он и был тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.

Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?

Он оставил на своём символическом месте безупречную пустоту. Такую же пустоту в нём она годами пыталась заполнить, отдавая всю себя. Но ничего не вышло. Ничего.

Она слила все силы в этот колодец – а он не наполнился ею ни на грамм.

Впорхнув в помещение, наполненное звоном приборов, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о позорном круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась.

Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?!

А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда?

Изменило бы это хоть что-то?

Все эти вопросы давно прогорели внутри безумным костром, оставив в груди пустынный крематорий, – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется.

В груди было пусто, как в холодильнике накануне стипендии.

Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что был не виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел; под ложечкой похолодело.

Проклятье. Только не это.

– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом…

– Нет, мы поедим здесь, – решительно произнесла Марина, упрямо сжав губы.

Он словно пытался залезть ей под кожу – до того порывисто он прижимал её к себе.

Эта картинка заискрила в груди такой острой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ; настоящий сердечный приступ в двадцать лет.

Нет, ещё чего. Никаких «приступов». Только безразличие.

Отточенное до уровня премиум показное безразличие.

Парочка козырей в её рукаве осталась: неуверенное чутьё утром подсказало выбрать васильковое платье – а именно оно сидело на фигуре, как вторая кожа.

Собрав всю волю, Марина плюхнулась на стул и изящно откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.

Как ты это сделала, чёрт? Как сумела пробить этот ледяной заслон?

Как сумела въесться под ошпаренную прикосновениями кожу?

Как ты за пару месяцев сделала то, что мне не удалось сделать за два года?

…Покачивая в воздухе пластиковым стаканчиком, Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза скользили по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами – словно проговаривая текст.

Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.

По его лицу как всегда было ничего не понять.

Он рассеянно крутил в руке чайную ложку и читал маленькую книгу в мягкой обложке, что лежала на его правой ладони. Название книги скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.

Похоже, она зря вложила столько изящества в поправление волос.

Троица в избе-читальне явно не замечала совершенно никого.

Поставив стаканчик на стол, Уланова произнесла что-то в ухо Свята, что послушно склонилось к ней. Кивнув, он постучал пальцем по странице и описал в воздухе круг. Она закивала и нагнулась над тетрадью, что-то записывая. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её руку. Резко высвободив пальцы, Уланова буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой» и отодвинула от него тетрадь. Дотронувшись до предплечья Олега, она задала ему какой-то вопрос.

Петренко оторвался от своего «искусства» и посмотрел в их записи; его висок коснулся её волос, но отодвигаться он не стал. Уланова тоже не отодвинулась; она вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк.

По скулам Свята снизу вверх поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.

Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.

…По плечу царапнули короткие ногти. Марина вынырнула из премьеры водевиля и осознала, что всё это время забывала дышать.

Боже, как мило. При мне они только перспективы алко-выходных обсуждали.

– Мариш, – негромко произнесла Лина, погладив то место на её плече, которое царапнула. – Давай быстро поедим и поедем на мастер-класс.

Тут свой мастер-класс – по налаживанию дружбы между факультетами.

– Такой холод, – снова попыталась снять неловкость добродушная Ангелина. – Может, Максим твой нас подвезёт?

На кой мне быть должной этому идиоту?

– Конечно, подвезёт! – искусственно хохотнув, громогласно заверила Марина. – Он как раз звонил уже несколько раз, сейчас перезвоню!

Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Свят и Уланова не шелохнулись, снова окунувшись в свою потрёпанную пародию на книгу.

Окинув столик Марины быстрым взглядом, Олег сложил губы в еле заметной ухмылке и вернул внимание «искусству», попутно посмотрев на старые наручные часы.

– Все уже уходят, быстрее ешь! – прошипела Настя, злобно подтолкнув к ней блюдце с творожным бисквитом. – И поехали! С Максом или без, давай!

Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка ей тоже не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.

Если она вообще, впрочем, может его так называть.

Столовая быстро пустела; шансы стать частью взрывоопасной шестёрки росли.

Нет. Буду сидеть хоть до апокалипсиса.

Опустошив стаканчик и небрежно отодвинув его в сторону Свята, Уланова поднялась, сгребла свои вещи, сложила их, особо не аккуратничая, в рюкзак и зашагала к выходу.

Он за тобой, сучка, убирать должен?

Не испытав такого же возмущения, Свят подхватил улановский стакан, запихнул в него обёртку от печенья и сжал утиль в кулаке.

В груди заклокотало потрясение, и Марина вновь с невольной тоской замерла.

Уланова не висла на его локте; не пропускала его вперёд; не заискивала и не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц.

Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!

Так вот как нужно было с ним обходиться!

Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей от своей квартиры, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь.

А вот и апокалипсис.

Потрясение за грудиной зашлось в истерике; лицо бросило в жар.

Ключи от дома?! Какого чёрта?!

– Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? – донёсся до ушей его недовольный голос. – Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.

– Да в чём проблема?! – с усталым раздражением воскликнула она, обернувшись. – Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!

Ну и как тебе? Как тебе на моём месте, скот?

Прикрыв глаза, Уланова запихнула ключи в карман старомодной куртки и покачала головой – так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде крика.

Но и молчать, видно, не хотела тоже.

Внезапно заметив их компанию, Уланова ощутимо напряглась – но лишь на миг.

Её глаза быстро коснулись соседок по комнате и остановились на Марине.

Выпрямив спину, Марина с вызовом посмотрела в ответ.

Надеюсь, ты стыдишься своего прикида на фоне моего платья.

Прикида Уланова, похоже, не стыдилась: в её взгляде не было и намёка на зависть или ревность. Кивнув в духе сухого «привет», она секунду поколебалась, отвернулась и зашагала к выходу.

Хоть бы каплю этой ревности и зависти ты, сволочь, забрала у меня!

Сердце захлебнулось возмущением, обидой и тоской. Возвращать кивок приветствия Марина и не подумала: это было единственным, в чём она сейчас могла победить.

Но драная сучка даже не заметила её триумфа; она уже была за дверьми.

Сглотнув острый ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться.

– Олег! – проигнорировав наглый выпад своей паскудной девушки, крикнул Свят. – Я провожу Веру, займи места!

– Варламов займёт, – меланхолично отозвался Петренко, сгребая на поднос посуду.

Свят обернулся на него со смесью досады, смущения и гнева – но снова промолчал.

Неплохо тебя там воспитывают, чёрт.

Скрипнув зубами, Марина отправила в рот громадный кусок бисквита и закашлялась; идеально подведённые глаза вмиг заслезились.

Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя – с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!» Стукнув кулаком в грудь, Марина подняла лицо к потолку и мелко заморгала, загоняя слёзы назад. Перед глазами всё ещё стоял убийственно спокойный взгляд «девицы Гатауллина». Она могла бы одарить их стол царственным кивком в тот миг, когда смотрела на соседок по комнате.

Но нет – она поприветствовала именно меня.

* * *

– Ладно, ты был прав, – угрюмо протянул Внутренний Спасатель. – Бога всё же нет.

При виде Марины, впрочем, в груди копошилось не раздражение, не злорадство и даже не усталость – а какое-то простое и обыденное, но ещё не ясное чувство.

Оно будто даже не относилось к ней, а было компасом, что куда-то его направит.

Затолкнув поднос с посудой в маленькое окно, Олег направился к столу, над которым Шацкая жонглировала проклятиями в адрес Улановой.

– Ты всё блеяла, что она нам ничего не сделала! Защищала её! Сиди теперь, любуйся!

– Тебе, Настя, она действительно не сделала ничего, – отозвалась Ангелина.

Её лицо выражало усталую и пугливую настороженность – будто она была вынуждена ежеминутно выравнивать общий микроклимат.

Когда уже эта простодушная пампушка поймёт, что этот шабаш не для неё?

От Лины явственно летела крепкая и заботливая энергия материнства.

Казалось, она готова лелеять и пестовать всех и каждого, кому это необходимо.

Шацкая же летела над универом энергией козьего дерьма, которое подбили ногой.

– С ума сойти, – откашлявшись, сипло бросила Марина. – Так его приструнить, чтобы он со мной даже не здоровался. Это надо уметь.

Небрежно опустившись на свободный стул, Олег без приветствия произнёс:

– Его не приструняли.

Марина демонстративно отвернулась, ковыряя ложкой остатки пирога.

У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты.

– Он сам решил не здороваться, – сохраняя флегматичное выражение лица, сообщил Олег, избегая желчного взгляда рыжей. – Почему ты не на него злишься?

– У тебя раньше времени адвокатская практика началась? – ядовито рявкнула Измайлович. – Не трать слова, Олег, кидаясь в защиту вашей святыни. Похоже на то, что для меня важны их приветствия?!

Ой, ты что, да нет.

От Марины напористо несло гневным отрицанием, которое явно заполняло её до бровей; похоже, это была единственно доступная ей форма самопомощи.

Только отрицание?

Да куда там. Ещё она была полна злости. Зависти. Уязвлённого самолюбия. Обиды. Но даже и за ними мелькало что-то ещё.

Что-то, что он непременно должен был увидеть, прежде чем уйдёт отсюда.

– За каким-то же чёртом ты подошёл к этому столу, – задумчиво протянул Агрессор.

Что нужно здесь понять?

– Я попрошу о переселении! – сквозь зубы бросила ржавая, злобно ковыряя пальцами правой руки заусенцы на левой. – Нет сил уже терпеть её!

– Хватит, Настя! – урезонила её Ангелина. – Я тебе, возможно, открою секрет, но Вера тебя тоже «терпит»! Так что вы в одной лодке!

«В одной лодке»? В одной лодке.

И в тот же миг мозг накрыло ярким, как солнечный март, осознанием.

Подумать только! Его и Марину его и Марину! внезапно кое-что объединяло.

Так вот от чего он тоже мучился, глядя на Уланову и Елисеенко!

Вот какое чувство Марина прятала и отрицала сильнее всего!

Старое, как мир; едкое, как женское коварство.

Это ревность, Мариш. Это она.

* * *

Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.

Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, ветер усилился, а небо походило на грязный пенопласт.

Отчего-то казалось, что она сильно виновата перед ним.

И это одновременно пугало и злило.

С начала февраля Свят ни разу не повысил на неё голос – но всё равно ухитрялся как-то транслировать, что часто недоволен.

Недоволен и молчит. Недоволен и молчит.

Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию.

Наверное, я зря крикнула ему, что хочу побыть одна.

Но и делать вид, что не хочу этого, тоже уже устала.

Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати, ночей без ночника и вечеров наедине с собой; но говорить ему об этом она боялась.

Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.

Почему он наотрез отказывается спать без ночника?

Спрашивать это она боялась тоже.

Откуда столько страха перед беседами о своих желаниях?..

Это жутко неправильно – бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.

Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном.

Точно такой уставший стон уже несколько недель бился в душе.

Помимо неудобных упрямых мыслей о страхе, её ужасно угнетала мрачная неприязнь: неприязнь Артура и Насти.

Откуда она взялась – неприязнь Артура? Что я ему сделала?

Но неприязнь Артура – какой бы странной она ни была – хотя бы ограничивалась часом в день. Неприязнь же Насти лилась на неё бесконечным потоком – и именно в те редкие моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.

– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди пухлые руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.

– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе, сдув с потного лба прядь волос. – Он просто сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!

– Они так долго были вместе, что явно в чём-то друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, – задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.

Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины никогда не существовало.

Это его прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни.

Как Дима – часть жизни её.

В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще.

Не с теплом или ностальгией, нет. С опасением. Настороженным опасением.

Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и ужасное беспокойство: а что, если мать права?

Что, если я «ни с кем не могу по-людски»? Что, если я просто волк-одиночка?

– Нет, милая, – прошептала Верность Себе, смиренно подстраиваясь под её состояние. – Ты не волк-одиночка. Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то – чаще.

Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. В груди что-то медленно сжалось.

Олег был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле её спокойствия.

Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться.

От Олега исходила мощная энергетика светлого разума и сильной души.

С ним хотелось… разговаривать. Разговаривать не чтобы использовать возможность сказать, а чтобы получить шанс послушать.

И желание разговаривать с ним сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.

…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.

Чёрт. Она слишком сильно дёрнула за одну из струн.

А на другой стороне от всей этой суматохи цвела вечная и нежная, мягкая и сочная весна. На другой стороне царил запах горькой мяты, обнимал плечи пушистый плед и пульсировало доверчивое сердце в его бескрайней груди.

На второй чаше весов было то, что стóило всеобщего возмущения и моей усталости.

Будто что-то почувствовав, Вера шагнула к окну и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Лихорадочно вернув штору на место, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.

Спокойно. Спокойно. Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.

– Ты что? – с подозрением прошипела Верность Ему; между её бровей залегла хмурая морщинка. – Хочешь обрушить на него очередной «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Обязательно надо испоганить восьмимартовские выходные? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!

Не «серьёзный», нет. И не такой уж «разговор».

Просто попрошу, чтобы мы чаще ночевали по отдельности.

– С каких это пор «страху виднее»? – осадила коллегу Верность Себе. – А ну не лезь!

Верность Ему вспыхнула презрительной обидой, но промолчала.

– Страху не виднее, моя девочка, – тихо сказала Интуиция. – «Серьёзные разговоры» начинать нужно, нужно обязательно. Эта та уязвимость, через которую к тебе приходит сила.

В изящных пальцах Интуиции возникла круглая медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis8», а на второй – «Validus9».

– Помнишь? – с ласковой улыбкой поинтересовалась Интуиция. – Ты впервые использовала связь этих слов, когда готовила доклад по античной философии – на втором курсе. Не забывай всё, что знаешь, моя милая; никогда.

Не забывай всё, что знаешь.

В груди потеплело; Интуиция всегда умела найти нужные слова.

– И не надо оправдываться за свои потребности, – предупредительно добавила Интуиция, любовно погладив своё золотистое платье. – За потребности – не надо.

Оправдываться за саму себя – по старой привычке.

Сейчас было самое время почитать стихи Рождественского; личный сорт Евангелия, что лежал на подоконнике кухни.

Но Свят уже шёл домой.

Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона.

Это были беспечные и романтичные амбре.

Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.

– Прикольное ощущение, – пропыхтел Свят, опустив на пол пакет из ближайшего гипермаркета; к аромату весны и мяты добавились гастрономические шлейфы. – Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.

– Да, представляю, – рассеянно пробормотала Уланова, ощутив холод под рёбрами.

Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?

Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.

Она не начала с них в прошлый раз и теперь жалела об этом.

– Вера, послушай, – негромко проговорил Свят, глядя на неё одновременно с виноватой робостью и грубым вызовом. – Я хочу серьёзно поговорить с тобой.

* * *

Нет уж, хватит. Хватит.

В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висели на носу межсезонной соплёй.

Будут испорчены – так пусть будут.

Лучше испортить большие выходные, чем всё ближайшее будущее.

Сегодня нужно прояснить это раз и навсегда – и наконец успокоиться.

Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела в его глаза так доверчиво и беззащитно, что захотелось затолкать поглубже в глотку не только перспективные слова, но и мысли, что выжгли голову на последней паре и по пути сюда.

Её будто тоже что-то тревожило, но она смиренно наполняла взгляд податливой лаской; она выглядела так, будто очень ждала его тут.

Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!

– Давай, – приободрил его Адвокат, нервно почесав затылок. – Говори.

Говори: «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».

О чёрт. Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!

Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!

Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила.

Весь поганый тремор души сегодня был напоказ.

– О чём поговорить? – глухо спросила Вера, робко переступив с ноги на ногу.

Глубоко вдохнув и выдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку настежь.

Дышать. Хочу дышать.

В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, усталости, ревности и страха.

Сзади послышались лёгкие шаги, и миг спустя он ощутил на талии маленькие ладони.

Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко сказала:

– Наконец-то ты здесь. Так о чём ты хочешь поговорить?

– Он слишком лезет к тебе! – выплюнул Свят. – Я не выношу, что нас вечно трое!

Не получилось; не получилось сказать: «Мне не нравится, что ты…»

И совсем промолчать не получилось тоже.

Фраза вышла бесформенной, бессодержательной и безвкусной – вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя.

Ладони на его поясе дрогнули. Она ничего не уточнила, но он тут же понял.

Она мгновенно уловила, о ком речь.

Вжавшись лбом между его лопатками, она взволнованно устало произнесла:

– И… чего конкретно ты хочешь от меня?

Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.

– Ловко, ловко! – ехидно протянул Прокурор. – Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.

Просто ей плевать. Она прекрасно устроилась.

– Тебе плевать, я понял, – глухо выдавил Свят. – Тебя всё устраивает.

Девушка по-прежнему молчала; только еле ощутимо гладила его спину.

Ей плевать. Совсем плевать. Ты сейчас доиграешься со своими заявлениями.

Пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.

– Мне не плевать, – отозвалась Вера. – Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.

Спокойствие её голоса поднялось в душе волной жаркой паники.

Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.

Потому что предмет спора ему безразличен.

– Постой, – с напряжением встрял Адвокат. – Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует – но внутри.

Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.

– В этом разговоре я хочу узнать, – с нажимом произнёс Свят; было очень сложно подбирать слова – и именно сейчас это было очень нужно. – Ты хочешь, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ? Только скажи – и он исчезнет из наших будней.

Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня.

Скажи – и я завоюю всю планету, чёрт бы тебя побрал.

Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.

Какое счастье, что она гладит только его спину; что не чувствует нокаута сердца.

– Я согласна с тем, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, – наконец вполголоса ответила Вера. – Но здесь есть один нюанс.

Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени.

И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.

– Какой?! – сжав зубы, бросил Свят. – Какой нюанс?

– Поставить ему границу должна я, а не ты, – всё так же спокойно ответила Вера.

Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!

Между рёбрами заорал на удивление гармоничный дуэт смирения и злобы.

– Серьёзно?! – рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. – Хорошо подумала?

Юркнув ему под локоть, Вера открыто посмотрела в его глаза лучистыми своими.

Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах – но не говорила.

В глубине её взгляда горело усталое опасение невозмутимое тепло; золотые волосы бились под ритмичными ударами ветра из форточки.

– Да, серьёзно, – подтвердила она, не спеша отступать при виде его злости. – Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?

Ах, вот оно как. Она не хотела снять с себя ответственность, нет.

Она хотела надеть её – и побольше, побольше.

Помедлив, Святослав кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно и толково – и вроде бы всё было правильно.

Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться.

У неё на всё была своя версия; на всё – своя альтернатива.

И что было с этим делать?!

Привычные методы борьбы с непослушанием Марины – избежать разговора, презрительно поморщиться или грозно хлопнуть дверью – в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.

А ну как дверью хлопнет она?

– Сильно смелая? – не удержавшись, брякнул Свят; нервы зашлись плаксивой истерикой. – Хочешь сказать, что…

– Я хочу сказать только то, что сказала, – равнодушно перебила Уланова; её губы дрогнули так, будто она хотела заплакать. – Олег – это зона моей ответственности.

Казалось, его раздражение играло ей на руку.

Чем больше глупостей позволял себе он, тем солиднее вела себя она.

– Тебе нравится с ним общаться? – выпалил Свят; внутри этот вопрос звучал как всхлип – а наружу вырвался, как рычание. – Просто нравится, да?!

Уланова не ответила – но и не отвела глаза.

Десять секунд… Двадцать… Тридцать…

Волосы на её макушке медленно колыхались от ветра – теперь ленивого.

– Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань, – закусив нижнюю губу, негромко сказала она. – Обещаю. Мы будем просто общаться – и только.

Внутри что-то завыло и загремело. Она не ответила на вопрос, нравится ли ей с ним общаться, но её тон уже говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!

Она не боится меня потерять. Не боится, дьявол её забери! Ей всё равно!

– Порой и правда кажется, что ей всё равно, – проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. – Что ей абсолютно не важно его одобрение.

– А почему ей должно быть важно его одобрение? – поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. – Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его подкупило.

Разглядывая испуганно-властные голубые глаза, Свят беспомощно ощупывал нервами сосущую пустоту в зоне оперативных аргументов.

Марина бы уже губы в кровь стёрла потоком оправданий. А ей и правда всё равно.

– Колупаешь ей мозг, а Петренко-то уже снежки лепит, – едко напомнил Прокурор, оценивая ноготь среднего пальца. – Забыл, почему она ушла от своего кретина?

Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.

Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться – и только»…

Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.

– Ты доверяешь мне? – в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.

Нет, вроде ей не совсем всё равно.

– Доверяю, – хмуро отозвался он, прицельно выждав паузу.

А что ещё мне остаётся?

Словно теперь действительно поставив точку, Вера удовлетворённо кивнула, обхватила ногами его талию и погладила его по груди; хлопок вчера постиранной рубашки еле слышно зашелестел.

– Ты очень важен для меня, – прошептала Вера, прижав губы к его груди.

Правда важен?..

– Правда? – сипло прошептал Свят; язык летел впереди мозга неоперившейся стрелой.

Запустив пальцы в её волосы, он порывисто склонил голову, коснулся щекой золотых прядей и вдохнул их сладко-терпкий запах.

– Правда, – тихо подтвердила девушка.

Под ложечкой оборвалась какая-то сухая струна, и он… поверил.

Поверил жадно и безоглядно.

Она уже в который раз заставляла его идти по перилам Моста без страховки.

Вынуждала ослабить гиперконтроль… учила доверять чужим выборам… правильно распределять ответственность… беззаветно полагаться на благородство других душ…

В который раз показывала, до чего могучей может быть женская душа.

Не находя слов, Свят молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она.

Обрывки сухой струны в груди превращались в обессиленную пустоту.

Минуты пятничного вечера текли мимо, улетали в форточку и путались в мыслях.

Он потратил столько этих минут на злобную битву за мир.

И только сейчас понял: за мир не воюют.

– Ты тоже это чувствуешь? – наконец еле слышно пробормотала Вера.

– Что именно? – уточнил парень, погладив кончик её носа. – Голод?

– Это тоже, – весело согласилась она и тут же вновь посерьёзнела. – Я имела в виду… Ты тоже чувствуешь, что… никто не рад тому, что мы вместе? Эмоции Насти я ещё могу понять… А вот почему на меня злится Артур?

Как бы тебе объяснить это, малыш?..

Имя Варламова снова вскинуло в груди ледяную тревогу.

Только бы он не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».

– Вера… – нерешительно пробурчал Свят. – Маленькая моя… Он просто… Думаю, он злится, потому что я теперь провожу с ними меньше времени.

Она прикрыла глаза и кивнула – с глубоким пониманием и тёплым сочувствием.

Будто он попал в точку: это в её голове сходило за самую вероятную версию.

– Мне порой кошмарно тяжело с каждым из них, – выпалила она; это признание звучало так, словно уже очень долго кипело у неё внутри. – По разным… причинам.

В груди коротнуло; память вновь подсунула покрытое снегом лицо Петренко, которое усиленно пыталось демонстрировать безразличие.

А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.

– Потерпи, – выдавил Свят, усмирив крики ревности. – Это временно. Они привыкнут.

– Обещаешь, что не случится землетрясения? – хрипло прошептала Вера.

– Обещаю, – поспешно произнёс он. – Но даже если будет землетрясение, Вера… Нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.

Девушка хихикнула и отстранилась, поглаживая его шею прохладными пальцами.

– Смотри, как ты силён в географии, – любовно произнесла она. – Или в геологии?

– Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.

Её глаза засмеялись, переливаясь всеми оттенками стального и небесного. Подхватив с подоконника стихи Рождественского, Вера ласково погладила книгу по корешку.

– Я сейчас открою её наугад, – тихо сообщила она. – И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать.

Послав в его сторону ласковый озорной взгляд, Уланова шумно распахнула книгу, и спустя миг в её глазах мелькнул изумлённый восторг.

– Сильно резонируют? – проговорил Елисеенко, не скрывая нежную дрожь в голосе.

Сомкнув пальцы на его запястье, Вера медленно кивнула, закусив нижнюю губу.

* * *

Оглядываться не стоит.

Оправдываться не надо.

Я только всё чаще спрашиваю

с улыбкою и тоской:

– За что мне такая мука?

За что мне такая награда?

Ежеминутная сутолока.

Ежесекундный покой10.

ГЛАВА 23.

Если индивид способен на плодотворную любовь,

он любит также и себя;

если он способен любить только других,

он не способен любить вообще 11

– Люди – мазохисты, – задумчиво протянула Площадь, сбивая с плеч капли дождя. – Они всегда выберут не того, кто любит их, а того, кто любит себя.

– Это, по-твоему, мазохизм? – проговорил Город, едва заметно усмехнувшись; сегодня он пребывал в абсолютном благодушии. – Я так не думаю. Не обижайся.

Вздохнув, Площадь дала сигнал к вечернему звону колоколов костёла и прижалась к любимому плечу. Нежно коснувшись её щеки, Хранитель улыбнулся и продолжил:

– Совсем не мазохизм заставляет людей тянуться к тем, кто любит себя. Не мазохизм, а любопытство.

– Любопытство?! – недоверчиво воскликнула Площадь. – Послушай…

– Посуди сама, – спокойно перебил Город, погладив её пальцы. – Подумай, насколько интригующим и непонятным кажется умеющий любить себя человек людям, которые этого не умеют. А непонятное всегда так притягательно.

– Притягательнее, пожалуй, только то, что вызывает зависть, – заключила Брусчатая Мостовая. – Два в одном.

– Ну, знаете! – звонко фыркнула Река; по её поверхности побежали волны. – Пламя для мотылька тоже притягательно, но оно его и губит!

– Пламя человека, который любит себя, никого не губит, – твёрдо, но вежливо возразил Город. – Оно горит не чтобы жечь, а чтобы светить. Не пламя виновно в том, что оно может опалить, а тот, кто грубо пытается целиком его присвоить.

Собеседники затихли, глядя на Хранителя; договорив, он опустил бледные веки.

В зеркале за его спиной разливалась тёмно-васильковая ночь; по стеклу бежала мелкая рябь мартовского ветра.

– Мы так осуждаем тех, кто любит себя, словно в этой любви есть что-то постыдное, – помолчав, продолжил Хранитель. – Словно непременно нужно выбирать: любить себя или других. Словно если человек любит себя, он заявляет, что больше никого любить не будет. Но на самом деле всё строго наоборот. Любить других умеет лишь тот, чья главная любовь – он сам.

Площадь затаила дыхание, разглядывая висок Хранителя; под тонкой светлой кожей билась голубая венка.

– Не всех этому учат, – тихо проговорил Вокзал, бережно протирая круглые часы. – Иногда родители учат совсем другому.

– По закону жизни человек рано или поздно отделяется от них, – мягко ответил Хранитель. – И с этого момента уже только он сам отвечает за то, чему учится.

Над Кабинетом повисла задумчивая тишина.

– Пожалуй, ты не до конца прав, – негромко произнёс Университет.

– Я весь внимание, – с готовностью отозвался Город; его пытливые глаза сверкнули.

– Дело не совсем в любопытстве, – пояснил Университет, пытаясь обогреть плющ. – Нас тянет к тем, кто умеет любить себя, потому что мы надеемся, что это заразно.

Внимательно глядя на друга, Хранитель поглаживал страницы Хроник и молчал; уголки его губ медленно складывались в светлую улыбку.

* * *

20 марта, суббота

– Вова не может бесконечно вас спонсировать, мальчики! – с нажимом заявила мать; её подведённые глаза сверкнули. – Мне грустно видеть, как выборочно вы мыслите! Едва ли замечаете, как много он делает для вас, зато сразу замечаете, когда он – вполне по праву! – отказывается сделать что-то одно! Мне грустно и стыдно!

Поджав губы так, будто хотела заплакать, Людмила взмахнула вафельным полотенцем и рассеянно уставилась в окно.

«Грустно, стыдно».

Мать начала разговаривать, как больная, когда стала ходить к своей мозгоправше.

Если бы не чёртов Вовочка, не было бы и этого.

– Да ладно, пойдём, Арчи, – негромко проговорил брат за его спиной. – Зачем ты…

– Долдон! – прошипел Артур; злость росла и закипала. – Заткнись!

Чёртов тряпка. Вылитый батя.

Младший брат послушно замолчал, откинув голову на стену коридора.

Нехрен ей слышать, что мы думаем по-разному, кретин!

Ведь она слышала; точно слышала это. Мать всё ещё смотрела в окно, но весь её вид говорил, что она услышала даже больше, чем они сказали. Из её причёски выпала и неровно повисла вдоль лица прядь цвета жгучего золота.

– Не так уж дорого они стоили! – отрывисто бросил Артур. – Может себе позволить! Только глухой в этом городе не знает, сколько зарабатывает Володенька Ивлеев!

Посмотри сюда. Посмотри сюда, женщина.

Давай, скажи ещё раз, что тебе на нас насрать.

Мигом повернув к нему лицо в розовых пятнах, мать растерянно захлопала ресницами, изумлённо потрясла головой и нелепо округлила рот – будто слов у неё было в достатке, но ни одно из них она не считала правильным.

Позвони мозгоправше или Вовочке, спроси, что говорить. Мы подождём, твою мать.

– Какая разница, сколько они стоили, Артур? – наконец еле слышно проговорила Людмила. – Подарили – нужно беречь. Вы что, специально разбили эти колонки?.. За что вы ему мстите? Я понимаю вашу злость, понимаю вашу досаду! Я знаю, что вы бы предпочли, чтобы мы и дальше жили втроём, но… Артур! Артём!

Розовые пятна на лице матери стали ярче, а голос дрогнул.

Слова, которые разум счёл «правильными», явно давались ей с гигантским трудом.

– Не то чтобы специально, – угрюмо пробубнил Артём за его спиной, – но…

Обернувшись, Артур уставился на младшего брата с неподдельной яростью.

Артём осёкся, но в его серых глазах не было испуга; он смотрел в ответ с вызовом.

Недоумок, твою мать! Решили напирать, так надо идти до конца!

– Послушайте, – устало произнесла Людмила, подняв ладонь в жесте «теперь говорю я». – Я действительно от всей души сопереживаю вам. Я знаю, что вам сложно. Знаю, что перемены и нововведения – это всегда тяжело. Я знаю, что вы злитесь, обижаетесь и ревнуете. Вы имеете право. Артур… Артём… Я люблю вас, очень сильно. Ещё сильнее, чем раньше. Вы всегда будете для меня очень важными людьми. Но себя я тоже люблю. И хочу, чтобы моя жизнь приносила мне счастье. Я прошу вас: будьте мягче к Володе. Он очень старается наладить с вами хорошие отношения. Возможно, вам это незаметно, но мне, со стороны…

Она говорила, говорила и говорила – то затыкая вафельное полотенце за пояс, то размахивая им, как вымпелом. Она говорила, а пятна на её лице разрастались, толкали друг друга и переползали со лба на щёки; со скул на шею.

Сжав зубы, Артур смотрел на материнское лицо почти с ненавистью – до того много едкой злобы пилило душу пополам.

Она говорила и говорила, но ни разу не сказала: «Окей, этот Володя нам и правда не нужен. Мы будем жить, как раньше – втроём».

– Я тоже люблю тебя, ма, – негромко признал Артём, не выходя из-за спины брата.

Как просто завоевать обожание десятиклассника!

– Я не ревную! – выдавил Артур, скрестив руки на груди; зубы глухо заскрипели.

Много чести вам, эгоисты.

Смотреть ей в глаза не хотелось, и он уставился на оранжевую плитку, что горизонтальной лентой бежала по белому кафелю кухонных стен.

– Ваш отец за столько лет ни разу о вас не вспомнил, – сухо сказала мать; в её голубых глазах стояли слёзы. – Собрал по углам свои чёртовы стишки и усвистал на поиски себя. А для Володи вы как сыновья.

Да какие сыновья! Старше меня, урод, от силы лет на пятнадцать!

– Пойдём, Арчи, – повторил брат, беззлобно ударив кулаком ему по лопатке. – Реально сами виноваты. Поживём пока без колонок.

Да ты без всего сможешь пожить! Весь в отца, сука, сраные миротворцы!

Злость в горле до того распухла и заострилась, будто он подавился косточкой сливы – и не откашлял её с тех пор.

– Вы хоть раз задумались, почему Володя вообще должен вас спонсировать? – тихо спросила Людмила; это звучало как претензия, но в её голосе не было злости.

Она будто любопытствовала: а что же происходит под черепами у этих чертей?

За спиной послышались шаги брата. Артём снова сбежал с поля боя ополоснулся её проникновенными речами и сбавил обороты на самом старте.

Словно устав от всего на свете, Людмила обречённо махнула рукой и швырнула полотенце на стол – рядом с вазой, из которой торчал букет бирюзовых хризантем.

Порожняком Ивлеев сюда не ходил.

– Не считай, пожалуйста, его деньги, Артур. И не говори о них так пренебрежительно. Он с утра до ночи горбатится в суде. Это не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.

Теперь Людмила говорила еле слышно; её мог бы заглушить, казалось, даже пылесос у соседей. Желваки на её скулах подрагивали, а речь была медленной и плавной – будто она очень выбирала слова; выбирала придирчиво и въедливо.

Тщательнее, чем выбирает их на работе, переводя научные тексты.

Мозгоправша явно не шла ей на пользу.

Раньше мать была сильной; непримиримой и яростной амазонкой!

Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла! Всех строила по росту!

А теперь она только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!

– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! – выплюнул он, раздув ноздри. – Для вас никого и ничего больше не существует!

– Так бывает, когда люди находят друг друга, – с лёгкой улыбкой сказала мать.

И эта её улыбка подняла в груди волну дикой злобы.

Мне срать на рассказы о вашей «любви»! Ещё расскажи, как вы трахаетесь!

– ДА ЗА ТОБОЙ ТОЛПЫ ДО СИХ ПОР НОСЯТСЯ! – взревел Артур. – И ты не могла в этой толпе выбрать кого-то похуже меня получше?!

Мать снова растерянно захлопала длинными ресницами, беспомощно распахнув глаза.

– Это не твоё дело, Артур, – наконец твёрдо проговорила она, взяв себя в сложенные на груди руки. – Ты сейчас перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать.

Артур скрипнул зубами и вызывающе уставился в голубые глаза.

Она не врала.

На дне её глаз горели те же слова, что звучали снаружи. «Ты перешёл грань».

Она выбрала его. Она всегда его выбирала.

Сегодня он снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи.

Какого чёрта ему надо в этом доме?! Какого?!

Он таскается сюда с начала октября! А уже март!

Неужели она ему ещё не надоела?!

Слов больше не нашлось. Развернувшись, Артур молча зашагал к прихожей.

Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?

– Не настраивай Артёма против нас! – слезливо крикнула она. – Пожалуйста, Артур!

Рванув на себя входную дверь, он сбежал по ступенькам и вылетел из подъезда; по лицу хлестнул ветер промозглого марта.

Скорее из этого гадюшника. Из этого – в другой.

* * *

Трудно понять человеческую душу,

но душу собственную

понять ещё трудней 12

Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой.

Опустив глаза, Артур резко повернул ручку крана, и кран… выстрелил ледяной струёй по его джинсам. Запоздало отскочив от умывальника, он на миг оторопел, машинально оглянулся и рывком отмотал полметра от рулона бумажных полотенец.

Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: туалет клуба мог в кои-то веки похвастаться безлюдностью, и он имел право на миг снять эти маски.

Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.

Он только что – забив на табличку «No smoking» – покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Брови были сдвинуты ещё с утра, и лоб давно превратился в камень. Эти брови словно были засовом, что мало-мальски сдерживал злость.

Засовом двери, что вела на пыльный Чердак.

Круглое окно под потолком этого Чердака едва ли пропускало свет. В воздухе витала и оседала на пол рыхлая пыль. Стены Чердака были покрыты фотографиями, лица на которых выцвели или полностью стёрлись.

Но Хозяин Чердака знал: на каждом здешнем фото – его враг.

Самым частым гостем на Чердаке было лицо матери. Некоторые её фото были до того старыми, что их углы обтрепались и облетели на скрипучий пол бумажной пылью. Некоторые же были совсем новыми.

Какие-то гадости она делала давно, а какие-то – недавно.

Мелькал на Чердаке, конечно, и отец. Жалкий нищий неудачник, что положил жизнь на творческий путь провинциального поэта – а потом предсказуемо спился.

С началом октября на этих стенах появился и Володя Ивлеев.

Заточённые на Чердаке эмоции часто хныкали, умоляя понять их; впустить в затхлое помещение солнечный свет.

Но Хозяин выбирал темноту.

…Швырнув бумажные комки в урну, Варламов сильнее сжал зубы, и злоба смирно заползла в дальний угол Чердака. Бумажные полотенца помогли не лучше, чем припарка мёртвому; ноги под мокрыми джинсами мгновенно замёрзли.

Вот оно – то, чего не хватало. Сейчас ещё сидеть там, как обоссаному.

Шагнув к двери, он распахнул её, поморщился от басов техно, что неслись с верхнего этажа, сделал шаг наружу… ХРРСС! Тело резко дёрнулось назад. Петля для ремня зацепилась за ручку двери и… с мясом вырвалась из пояса джинсов.

Именно сегодня, сука! Именно сейчас!

– ТВОЮ МАТЬ! – проревел Артур.

Он молчал слишком долго, и рык получился сдавленным и тухлым.

Неуклюже повозившись с чересчур заметной дырой, Артур выдернул из мокрых джинсов мятую футболку и раздосадованно похлопал по ней, пытаясь разгладить.

Придётся просить ещё и на новые джинсы.

Злобно зыркнув на ручку двери, Артур наконец вывалился в коридор и привычно дёрнул головой. До чего мешала шее эта мерзкая цепочка, на которой болтался – по настоянию матери – мелкий медный крест. Когда шея потела – всякий раз, как он безбожно злился, – цепочка превращалась в нитку наждачки.

И стирала кожу до кровавых ран.

Басы из зала рвали перепонки всё отчаяннее, и сердце ритмично вторило их гулу.

Протиснувшись сквозь толпу прокуренных девиц, Артур одолел первую ступеньку наверх, поднял голову и замер. Потолок над лестницей был выложен кривыми зеркалами, и его лицо в их стёклах казалось дроблёной на запчасти клоунской маской.

Почему на Чердаке нет ни одного фото Петренко, Елисеенко и Улановой?

Ведь они его враги; враги, определённо.

* * *

Когда Свят отменил пари, Артур ни капли не поверил в его «я нихрена не делал». Всё было ясно как белый день. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги.

А кто бы хотел?

Требовать с него бабло и ставить ему ультиматумы было опасно.

Это сын зава кафедрой; это петух, что несёт в ладонях золотые яйца.

С ним лучше было дружить.

Но то, что случилось под конец февраля, не лезло уже ни в какие ворота.

Оказалось, что Елисей не только выиграл, но и решил… простить убогому проигрыш?

Уланова была тут как тут – а с меня пятьсот долларов никто не требовал.

Это не укладывалось в голове и даже не растягивалось вдоль спинного мозга.

Это было удобно; удобно! Не нужно было выпрашивать деньги ни у матери, ни у сраного Ивлеева! Удобно, но унизительно; унизительно и злобно.

Жалость с барского плеча, сука.

Он так и не нашёл слов, которые бы выразили всё, что он хотел сказать.

Да и что было говорить? И как?

Чуть-чуть приоткрыть засов Чердака всё равно не удалось бы; стоило бы слегка отодвинуть задвижку – и измученная заточением ярость смела бы Свята с лица земли.

Нельзя; нападать на сына зава было нельзя.

Оставалось только день за днём кипеть в злобе, которую никак не снимали с огня.

И он своими же руками поспособствовал этому!..

Для чего тебе вообще понадобилось это сраное пари?

Но как только Елисеенко произнёс: «Артур, познакомься, это Вера»… Как только Уланова, изобразив подобие светской улыбки, протянула ему бледную ладонь… В голове Артура раздался чёткий щелчок.

Это встал на место последний кусок какого-то пазла.

А он даже не знал, что собирает его.

* * *

Вкрутив в колени активность, а в лицо – презрение, Артур перешагнул порог зала и двинулся к их диванчику. На орущем танцполе теперь было абсолютно нечего делать.

Как нечего было делать в курилке и нечего – на высоких стульях возле барной стойки.

Теперь – когда их вышколенное трио, роли в котором были давно удобно распределены, превратилось в непредсказуемый квартет с примой наперевес.

Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча.

Кому рассказать, что он запоем читает Чехова, так не поверят.

Да и насрать бы на их верования.

По диванчику прыгали пятна дискоболов, а по танцполу – конвульсивные тела; в зале было кошмарно душно. Помахивая банкой пива, Авижич что-то кричал в ухо девице, раскрашенной на манер Чингачгука. Обхватив его колено, девица хихикала и изредка переводила красноречивый взгляд на внушительного размера подругу.

Чёрт. «Плавать по волнам» сегодня не хотелось.

Единственной пышкой на его веку, которую можно было бы с удовольствием оприходовать, была блондинка, что дружила с Измайлович. Ангелина, кажется.

Лишний вес её ничуть не портил; эта девица походила на пахучий и пряный десерт.

Но она долго мялась, а к Новому году сообщила, что между ними «ничего не будет».

Авижич. Брюнетка. Монументальная подруга. Больше за столиком никого не было.

Неужели, твою мать.

Так и не решив, что разозлило бы сильнее – их наличие или отсутствие – Варламов с размаху плюхнулся на диван, выложил на стол пачку Винстона, воткнул руки в карманы мокрых джинсов и изобразил максимальную отстранённость.

– А где баба Леопольда?! – наклонившись к Никите, проревел он.

Девицы обменялись многозначительными взглядами; пухлая что-то пробормотала.

– Ушла! – проорал Никита. – Он ей что-то там сказал… Так, надменно, типа. И она…

– В смысле «что-то там сказал»?! – возмутилась брюнетка под боком у Авижича. – Все прекрасно слышали, что он сказал! Он и сказал, чтобы она уходила!

– Так не делают! – подхватила её подруга, заглянув Артуру в глаза за поддержкой. – Академик, тоже мне! Сначала «пойдём вместе», а потом девушка что-то скажет невпопад, так всё! Что она такого сказала, Таня? «Зачем нужны книжные шкафы?»

– Да, – кивнула та, взяв со стола коктейль. – И сказала, что шкафы нужны для одежды.

Авижич отвернулся, тщательно скрывая ухмылку. Из колонок заорала звонкая Chica Bomb13, и голоса певцов скрылись под бабским визгом.

– И что, надо говорить: «Тебе лучше уйти, а то я как выпью, Хромма открываю»?! – плюнула Таня, свирепо глядя на Никиту. – Не хочет ей его проставлять? Дорого?

Авижич зажал ладонью низ лица и страдальчески зажмурился. Моргнув, Артур уставился на полуголых девиц, что плясали поблизости. В горле свербел смех.

Не будь ты сраным занудой, Леопольд, я бы даже пожал тебе руку за такое.

– Фромма, – отдышавшись, выдал Никита. – Эриха Фромма.

– Да какая разница, что в глотку лить! Умник такой, нет сил! – протянула задетая за живое пухлая. – А когда сообщения ей писал, мы всей комнатой с них угорали! Там ошибка на ошибке! Причём глупые такие… Как будто на чужом языке пишет!

– У него дисграфия, – сообщил Никита, примирительно погладив Таню по плечу.

Брюнетка и её исполинская подруга испуганно переглянулись.

– Это специфические ошибки, которые не говорят о безграмотности, – поспешно разъяснил Авижич. – Это особенность мозга.

– Псих он, короче, – резюмировала Таня, разглядывая дольку апельсина. – И второй псих тоже. Мы с Ритой до входа на улице курили и танцевали, так он глянул так… Типа мы полные дуры. И своей этой, лохматой, процедил, что ему ещё полночи мозг музыкой рвать, а тут, мол… Как он сказал, Рита?

– «Топают, как отбойный молоток, и дымом душат». Хам, хоть бы тон понизил! – припечатала оскорблённая пышка. – Дым его душит! Знал, куда шёл! Можно в следующий раз как-то отдельно от них, мальчики?

А давай ещё и от тебя отдельно.

– Психи, что поделать, – закивал Авижич, что явно рассчитывал на пилотку брюнетки. – Не берите в голову, девчат. Эти двое рано уедут – когда она натанцуется – а Олег…

– Так чего вы беситесь? Он за вашей подругой, я так понимаю, пошёл? – подал Артур хриплый голос. – Типа извиняться.

– Да куда, прям! – воскликнул Никита, хлопнув себя по колену. – Вон он!

Проследив за авижичской рукой, Варламов медленно повернул голову, ещё не зная, хочет ли он туда смотреть.

…Покачивая в воздухе банкой пива, на танцполе скакал Петренко.

Как всегда неуклюже.

Ещё в их дебютный поход в клуб – на первом курсе – стало ясно, что оба уха ему отдавил медведь: даже танцуя под трек из двух нот, Петренко не мог попасть ни в одну; все его танцы были максимально нелепыми. Несмотря на адскую духоту в зале, Леопольд не пожелал избавиться от красной кепки, сдвинутой набок. Его белоснежная футболка светилась в ультрафиолете и ловко превращала его в Каспера на выгуле.

Вот у кого стоит поучиться уверенности в себе, твою мать.

Затормозив с прыжками, Олег поднёс банку пива ко рту; ему в спину влетела бухая девица, что еле стояла на адских каблуках. Не устояв, Петренко поднял брови, качнулся вперёд и едва не упал на Уланову, что отплясывала в двух шагах от него.

А вот она попадала в каждую ноту; слух у неё был что надо.

Секунда – и чёрная футболка Улановой, завязанная на животе узлом, оказалась залита петренковским пивом. Пиво затекло ей за шиворот и впиталось в футболочный узел; брызнуло на белые джинсы и носы чёрных сапог. Взвизгнув, Уланова отскочила и наступила Святу на ногу тонким каблуком; тот взревел и отпрыгнул, выпучив глаза.

Клоуны, сука. Были же сносные пацаны.

В горле задрожала сухая злоба. Судорожно моргнув, Артур отвёл взгляд.

Но уже через миг опять смотрел в их сторону.

Петренко что-то кричал, неловко отряхивая улановскую футболку; она заливисто хохотала, беспечно помогая ему. Елисей напористо пытался встрять между ними.

На его лице была написана разъярённая досада.

Вера же в этот миг была невыносимо на кого-то похожа.

На какую-то бабу, которую я знал давно, но никогда не понимал полностью.

Поставив пустую банку на пол у края танцпола, Олег что-то прокричал в ухо Веры, сорвал с головы кепку и разместил её на улановских вихрах. Свят наблюдал за ними взглядом горца, готового разделывать туши козлов; его челюсти напоминали камень.

А вспотевшая шевелюра блестела в свете дискоболов, как обесцененная нефть.

…Почувствовав тычок в бедро, Артур мелко вздрогнул и обернулся.

– Мы в туалет, – трагическим басом бросила пухлая, перешагнув через его колени.

Проводив глазами их чеховские силуэты, Варламов подвинулся ближе к Никите и протянул к его бутылке горлышко своей.

– Как ты умудрился не заржать на Хромме? – крикнул Никита, звонко чокнувшись. – Мужик! Я уж старался не ржать, а то не дадут же.

Рассеянно передёрнув плечами, Артур вновь покосился на танцпол.

Петренко, Уланова и Елисеенко, склонившись друг к другу, о чём-то ожесточённо договаривались. Уланова что-то крикнула между головами парней. Петренко кивнул и заботливо поправил кепку, что съехала с её головы. Свят показательно присвистнул и демонстративно сложил ладони – будто был слепо восхищён. Вера поцеловала его в нос и обняла за пояс. Лицо Елисея немного смягчилось.

В той степени, в какой может смягчиться кирпич.

Дождавшись особо звучной трели, Петренко нарисовал руками мягкую волну и задвигал ногами на манер лунной походки Джексона.

Чёрт бы его побрил, но для чувака без слуха это было вполне сносно.

Досмотрев выпад до конца, Вера сосредоточенно кивнула, в точности повторила за ним и выжидательно поглядела на Свята. Тот засунул руки в карманы и скопировал только движение ног; на его лицо упало несколько чёрных прядей.

Две девицы поодаль уставились на его лунную походку взглядами хищниц.

Не обратив на них никакого внимания, Вера захлопала и захохотала.

Олег коснулся её плеча и указал на неё пальцем, мол, «теперь ты показываешь».

Театр абсурда, сука. Это всё она. Всё её дебильные выходки.

Под кожей зашевелилось оголтелое раздражение.

…Эти их небрежные жесты… Эти нелепые затеи… Сталкивания лбами над одной и той же книжкой… Эти пожатия, похлопывания, поглаживания… Всеобщая опека её изгаженной пивом футболки… Этот оглушительный смех, эти беззлобные подколы…

Они будто закрылись в ЭльКрафте, где вместо стен – зеркала.

Снаружи их видели все, а они видели только себя.

– Артур! – заорал у него над ухом Никита.

Сдвинув брови, Варламов отвёл взгляд от Улановой, что изображала танец яблочка.

– ЧТО?! – рыкнул он, крепче сжав бутылку.

– Я говорю, ко мне можем поехать с бабами! У меня родители свалили! – сообщил Авижич и без предисловий хлестнул: – Чего ты их пасёшь?

Сука, неужели так заметно?

– Да мне насрать на них! – гневно выплюнул Артур.

Никита прищурился и поднял уголок рта в саркастической ухмылке.

Тупой ублюдок. Никогда не слышит слов, зато отлично видит, кто у кого на выпасе.

– Они ведут себя, как дебилы! – раздув ноздри, прошипел Варламов.

Убедительнее, убедительнее.

Самое время изобразить, что он без ума от подруги авижичской бабы.

Что он готов полцарства положить за этого коня.

– Потому что он послал их сраную подругу, и они сейчас нам не дадут! И вечно так! Не могут заткнуть хлебала! Не могут быть как я попроще! А теперь ещё и эта заучка!

Петренко на танцполе усиленно повторял за Елисеенко украинский танец вприсядку, то и дело падая на сраку. Уланова, согнувшись пополам, вытирала слёзы от смеха.

– Да ладно, нормальная она, – глядя туда же, мирно отозвался Никита. – Далеко не такая заучка, как тот же Елисей.

Спокойствие в голосе Авижича подогрело злобу и швырнуло её выше.

Теперь этот кипучий котёл бурлил уже в переносице.

Сбоку замаячили чеховские силуэты, и Артур хмуро подвинулся, пропуская обратно на диван Татьяну и её телохранителя.

– Брось, – проговорил Авижич, будто услышав его мысли. – По-моему, прикольно. Один показывает, остальные повторяют. Расчехлись, чувак, давай не будем обсирать друг другу вечер.

Музыка стихла; со сцены весело и задиристо заорал диджей. Барабанные перепонки могли отдохнуть; настал «час конкурсов и реклам».

– Яблочко! – проорал Олег, плюхнувшись на диван первым; от него пахнýло пóтом, смешанным с лимонно-морским дезодорантом. – Яблочко, Вера, было самым зрелищным! Вне конкуренции!

Отъехав в угол диванчика, он столкнулся с Никитой и шутливо ударил его в плечо жилистым кулаком. Втиснувшись на диван следом за Леопольдом, Уланова иронично закатила глаза, обмахивая ладонями разгорячённое лицо.

– Нет. Елисеевская присядка победила, – припечатала она. – Хрен мы её повторили.

– Я повторил! – возмутился Петренко, шумно вскрывая очередную банку с пивом. – Пить, пить… Сука, сдохну сейчас… Я всё повторил!

– Повторил, да жопу отбил, – лукаво парировала Уланова.

Елисеенко, что сел на диван последним, звучно расхохотался.

И хохотал куда дольше, чем весила шутка.

Хмыкнув, Артур демонстративно отвернулся. Каждую клетку тела заполняло унылое… одиночество. Ему здесь больше не было места.

Пора пить что-то покрепче. Быть трезвым уже наскучило.

За спиной разливался трескучий бас Авижича. Он громогласно рассказывал троице, как их танцы выглядели со стороны, и зычно смеялся; смеялись и они.

Кто бы ни смеялся – и как бы громко он это ни делал – переливчатый смех Улановой всегда умудрялся вырваться на поверхность шума.

К каждой бочке затычка.

– Я думал к вам уже пойти, настолько зрелищно выглядело, – наконец добубнив свою былину, Авижич подвинул бутылку к танцорам. – Давайте! Девочки, давайте!

«Девочки» угрюмо выставили вперёд руки с коктейлями; их лица выглядели так, словно из женского туалета выпускали только при условии, что бабы съедали по лимону с кожурой.

Теперь он был единственным, кто ещё не откликнулся на «давайте».

Сжав челюсти, Артур поочерёдно ткнул бутылку в елисеевскую и петренковскую банки, авижичскую бутылку и бабские коктейли.

Но сука-Уланова даже не заметила, что ей он объявил бойкот.

Она так упорно не замечала его, словно его здесь и не было.

Словно он остался гнить за ужином с маменькой и Володенькой.

– Так надо было идти, сидел он! – крикнул Свят Никите. – Реально, а чего вы сидите?

Спросил самый безногий.

Елисей так кичился своими танцевальными пируэтами, словно ещё пару месяцев назад не он примерзал к стулу, когда танцевать хотела Измайлович.

– Кто бы говорил! – беззлобно проорал Авижич, явно подумав о том же.

– «Я не люблю танцевать!» – провозгласил Олег. – Дело было не в бобине!

Уланова потёрла переносицу и опустила глаза; её губы сложились в ухмылке. Лениво улыбнувшись, Елисей уткнулся носом в её шею.

– Ну всё, – завёл прогретый пивом Петренко. – Нам нужно отворачиваться, ребят.

– Тебе и вовсе лучше уйти, Олег, – вкрадчиво посоветовала Вера, запустив пальцы в волосы Свята. – А то мы как выпьем, нараспашку открываем Хромма.

Елисеенко и Петренко оглушительно заржали. Авижич крепился, невинно глядя на Чингачгука с выражением «не понимаю, чего все угорают». Брюнетка же смотрела на Уланову взглядом, от которого сворачивалось молоко во всех пинаколадах бара.

Порывшись в рюкзаке, Олег выудил оттуда потрёпанную книжку, на обложке которой значилось: «Искусство любить». Едва он увидел книгу, как его лицо, уже знатно пропитанное пивом, будто… посветлело.

– И лампа не горит, – замогильным тоном пропел Петренко, сжимая перед собой книгу, как Библию. – И врут календари…

– И если ты давно хотела что-то мне сказать, то… говори, – мигом подхватила Вера.

Идеально попав в каждую ноту Сплина.

– Любой обманчив звук… – мелодично продолжила Уланова, откинувшись на плечо Свята; в её глазах блестело полупьяное чувство мирского счастья. – Страшнее тишина… Когда в самый разгар веселья… падает из рук… бокал вина…

Свят поглаживал плечо Улановой и с отрешённой досадой разглядывал стол.

Он будто не мог дождаться, пока пение стихнет.

Петренко же слушал совершенно неподвижно; со странным умиротворением в глазах.

Его рот был так приоткрыт, будто он не дышал.

– И чёрный кабинет… И ждёт… в стволе патрон… Так тихо, что я слышу… как идёт на глубине… вагон метро…

…Она сумела создать над столом такую закрытую атмосферу, что Артур почти забыл, что они в паршивом клубе. На миг показалось: они снова в хэллоуинском зале.

Больше не таясь, он в открытую смотрел через стол, почему-то опасаясь пропустить детали; в груди чередовались усталость, тоска, злость и презрение.

И вот, опять. Уланова сейчас была на кого-то мучительно похожа. На кого?..

– Да успокойся ты уже, – лениво протянул Свят, когда она замолчала.

Изумлённо взглянув на него, Уланова быстро отвела взгляд; удивление в её глазах сменилось гневной досадой, но и она тут же исчезла.

Артур сглотнул и вновь уставился на танцпол. Невероятно. Ему захотелось разделить её досаду. Фраза Свята и правда взбесила.

Стоило Елисею открыть рот – и сумрак хэллоуинского зала тут же рассыпался.

Ещё бы, говнырь. Ему тот Хэллоуин до сих пор стоял в заднице распоркой.

Час конкурсной бесовщины подошёл к концу, и на танцпол полилась новая песня.

– Take me with you14! – оживилась Уланова, встряхнув волосами. – Пойду-ка я…

Встав на ноги, она жестом попросила полулежащего на диване Свята её пропустить.

– НЕТ! – бросил Елисей, сжав зубы. – Потерпи без своих танцев! Не могу, устал.

– Кто про тебя-то говорит? – прокричала Уланова, непреклонно пытаясь перешагнуть через засов его коленей. – Я хочу пойти потанцевать! Сама! Под эту песню!

– ВЕРА! – рявкнул Свят; его голос был похож на свист хлыста. – Сядь, сказал! Алкашей и уродов там полно, нахрена идти одной?! СЕЛА, СКАЗАЛ, ТВОЮ МАТЬ!

Лицо Улановой дёрнулось и на миг перекосилось – будто она была в шаге от слёз.

Но слёз не случилось.

Вместо этого она вырвала руку из елисеевской ладони, наклонилась к его лицу – так, будто собиралась шептать, – и во всю силу лёгких проорала:

– С МАРИНОЙ БУДЕШЬ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ! ХОРОШО УСЛЫШАЛ МЕНЯ?!

Если бы о них снимали мульт, волосы Елисея сейчас рванулись бы назад и затрепетали за ушами – будто ему в лицо подул могучий ветер.

До того яростным был её крик.

Распрямив спину, Вера бросила на Свята ледяной взгляд, перепрыгнула через его колени и исчезла в толпе. За столом набрякла неловкая тишина. Авижич переглядывался со своей тёлкой, а она – с бодигардом в парадном костюме подруги.

– Если тебя парит, чтобы к ней не лезли бичи, – небрежно бросил Олег, поднявшись. – То я посмотрю. Сиди.

Старательно удерживая тело в вертикальном положении, Петренко протиснулся вдоль столика, отлавировал между танцующими и подошёл к Вере. Свят наблюдал за ними, сжав на столе руки в потный замок; его лоб прорезали две глубокие морщины.

Антон Палыч бы сейчас написал, что он «обтекал зримо и густо».

Ядовитая злость не могла упустить свой шанс.

– Не боишься, царевич? – выплюнул Артур, кивнув на танцпол.

– Что ты наблюёшь, как тогда? – сухо поинтересовался Святослав, одарив бабу Авижича одной из своих безотказных улыбочек. – Нет, не боюсь.

Его голос был спокойным, но выглядел!.. Выглядел Елисей так, будто хотел избить всех, кто танцевал, всех, кто сидел за столами, диджея, бармена, учредителя клуба…

Мэра города и губернатора области.

К горлу подкатил хриплый хохот, и Артур поспешно отвернулся.

Моя харя слишком близко к его кулаку.

…Уланова смеялась, подпевала и двигала плечами в такт музыке. Олег пытался продолжать игру и повторять её движения – но получалось у него не ахти.

До того женскими её движения были.

Рассмеявшись, Вера схватила его за руку и жестом подтолкнула к кружению.

Долговязый Леопольд проскользнул под её локоть и небывало ритмично провернулся вокруг своей оси. Уланова рассмеялась громче и так же ловко крутанулась сама. Её волосы хлестнули Олега по лицу; он заморгал и заулыбался.

Стол гулко поехал в сторону и заскрипел; это поднялся Елисей. На его виске билась венка. Поджав губы так, будто на что-то решился, он медленно взял с дивана улановский рюкзак и рассеянно пожал руку Никиты. Увидев, что он приближается, Олег закатил глаза отпустил ладонь Веры и направился к столику.

Будто больше ни один дьявол не заставил бы его быть на танцполе втроём.

– Пошли в холл, – буркнул Олег, подойдя к столу. – Подышим.

Душераздирающая компания по остаточному принципу?

Возмущаться отчего-то не было сил. Угрюмо кивнув, Артур встал, забрал со стола Винстон и зашагал следом. Олег шёл так быстро, что его футболка вихлялась по бокам от джинсов, как парус мелкого судна. Затормозив, Варламов оглянулся на танцпол.

Елисей что-то говорил Вере в ухо. Она хмуро слушала, закусив нижнюю губу.

Вся танцпольная весёлость сползла с её лица; оно было похоже на уставшую маску.

Когда Свят договорил, она несколько секунд смотрела ему в глаза, потом молча кивнула, обняла его за пояс и потянула к выходу.

Они слишком быстро приближались, и Артур поспешно отвернулся.

– Ты тоже меня прости, – негромко сказал улановский голос позади него.

Теперь они были совсем близко; они шли за ним.

И спина отчего-то превратилась в каменный флагшток.

– Тебя не за что, – пробурчал Свят.

Она не ответила.

* * *

Воздух холла был прохладным, звонким и ядрёным; хоть и слегка прокуренным.

Петренко стоял у пузатой колонны, что осталась в этом здании с тех пор, как здесь был дворец профсоюзов. Его жилистые руки были скрещены на груди; он смотрел в пол и не поднял глаз, когда к нему подошёл Артур.

Он не поднял глаз и когда к ним обоим медленно подошла Вера.

Уланова вела себя так, словно они были на автобусной остановке – рядом стоять вынуждены, но друг друга не знают.

Что он бухтел тебе на танцполе, амазонка ты?

«Амазонка». Встряхнув головой, Артур с недоумением ею покачал.

Он только недавно употреблял слово «амазонка». В адрес какой-то бабы.

И это же слово идеально подходило Улановой.

Вернувшись из гардероба, Свят похлопал себя по карманам, выудил оттуда несколько купюр, задумчиво поглядел на них и словно рассеянно зажал деньги в ладони.

Давай, Леопольд. Это обычно говоришь ты.

Петренко молчал, глубоко дыша и всё ещё глядя в пол. Казалось, он вообще с трудом осознаёт, что в холле есть другие люди.

Чёрт с ним, я сам.

– Елисей, – глухо пробормотал Артур. – А ты не станешь… Ну… Это самое.

– Нет, не стану, – сухо отозвался Свят, надевая куртку. – Сами скиньтесь. До связи. В понедельник меня на парах не будет. Мне горбатиться с Ромой в суде.

Знаком показав Вере, что ждёт её на улице, он зашагал в сторону дверей и испарился.

…«Горбатиться». «Горбатиться в суде».

И эти слова тоже. Они тоже недавно звучали. Они касались…

Стоп, нет. Не может быть. Не может б…

Забыв о деньгах, Артур уставился в мозаичный пол с отколотыми плитками. Во рту было так сухо, словно он пять часов назад выпил цистерну спирта. В плечи толкали бухие люди; какого-то чёрта все именно сейчас валили на улицу курить.

Курить; до остервенения хотелось курить.

Топать на воздух вместе со всеми и уродовать его табаком; ни о чём не думать.

Он не видел и не слышал никого вокруг; он словно превратился в отцепленный вагон на улановской автобусной остановке.

– Пойдём, – хрипло сказал Олег, подняв пустые глаза. – Поживём без спонсорства.

«Пойдём… Поживём без колонок…» Сраный миротворец Тёма… Весь в отца….

Удивляться больше не было сил, и Артур просто молча глотал то, что слышал.

– Вы хоть раз задумались, почему он вообще должен вас спонсировать? – холодно припечатала Вера, просовывая руки в рукава куртки.

«Вы хоть раз задумались, почему Володя вообще должен…»

Её фраза была обращена в пустоту, но горло всё равно перехватило.

Подняв глаза, Артур уставился в лицо Улановой – бледное, блестящее от пота; сложенное в смелой мимике. На её голубые глаза падали пряди цвета жгучего золота.

…Так вот оно что, сука. Да ты же… вылитая моя мать.

Так просто. Так зловеще и так просто; кошмарно и естественно.

А Елисей и Леопольд тогда – это…

Не дождавшись застывшего друга, Олег равнодушно шагнул к лестнице, увидел что-то на полу, сдвинул брови и подобрал мелкий цветной прямоугольник.

– Карточка для таксофона… – пробормотал он. – Прикол. Вдруг пригодится.

Сунув ненужную пластмасску в карман джинсов, он пошёл вверх, шагая через две ступеньки. Артур отвёл от него рассеянный взгляд и моргнул.

Я едва ли видел и слышал, что происходит вокруг.

Вера пересекла холл и исчезла за входными дверями.

Я остался у пузатой колонны один. Я был один – хоть меня в плечи и толкали люди.

Ладони покрывал мерзкий пот; глаза бегали; чёртова цепочка с крестиком резала шею как никогда. Так вот почему! Вот почему на Чердаке нет фото Веры, Олега и Свята!

Их там нет, потому что они там есть – но под другими лицами!

Олег – отец. Вера – мать. А Свят – перспективный отчим.

Сглотнув острый ком, Артур поднял лицо, уже зная, что увидит на потолке.

Да. Потолок холла был таким же, как потолок цокольного этажа.

Выложенный кривыми зеркалами купол, откуда на него смотрела дроблёная на запчасти клоунская маска.

ГЛАВА 24.

Если в самый дивный день

с неба вдруг блеснёт некий новый луч

и пронзит вас пониманием, что без него

даже самый распрекрасный день был,

оказывается, пасмурным и дождливым, –

разве вы […] сумеете замкнуть

свою душу для такого луча?

Разумеется нет: уже хотя бы потому,

что для вас теперь кроме этого луча

ничего в мире не существует 15

4 апреля, воскресенье

За окном полетел вниз осколок последней сосульки, что устала бороться за свою мёрзлую жизнь. Дождь лил уже несколько дней; апрель будто с порога решил выяснить, кто останется верен противоречивой весне.

На апрельский дождь смотреть надоело, и Свят медленно опустил веки.

Ромина квартира. Вот чего сегодня не хватало.

Жадного, фамильярного и бесцеремонного разговора о том, кем он должен быть вместо себя. Эта комната тоже давно стала чужой, но подростковое логово было единственным углом в доме, куда от этих разговоров хотелось сбегать.

Когда слова и силы заканчивались.

Смелости всё ещё не удавалось равнодушно встречать взгляд отцовских глаз.

Страх его оценки был живуч, как клоп под обоями.

Поморщившись, он коснулся шторы, о которую в детстве любил тереться щекой.

Тогда это отчего-то приносило спокойствие.

Теперь райдер у спокойствия расширился.

Его не получалось обрести, даже влив себе Уланову внутривенно.

«Сегодня я хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она произнесла это ласково и вежливо, но в её глазах горела до того отважная воинственная решимость, до того крепкое настоявшееся намерение, что он тотчас понял: она не отступит. Она помчится проводить свой «день наедине» любой ценой; её суматошная эгоистичная цель вынесет оправдательный приговор даже самым бессердечным средствам.

Она вечно пытается сбежать; отдалиться; исчезнуть!

Чем меньше он понимал в её голове, тем сильнее хотелось вцепиться в неё клещом; не выпускать из виду ни на миг. И мысль о её «дне наедине с собой» корчилась внутри, как догорающий кусок заскорузлой пластмассы.

Из-за этой пластиковой вони было совершенно нечем дышать.

Зачем, вот зачем ей это «наедине с собой»?!

Что она собиралась делать такого, что нельзя сделать вместе с ним?..

– А то ты не знаешь! – сварливо грянул Прокурор, хмуро оглянувшись на смущённую Верность Ему. – Чего ты бездействуешь?! Он уже почти здесь!

Судья кивнул и указал глазами на Верность Себе, что благодушно читала Фромма.

– Он здесь? – испуганно переспросил Ребёнок. – Здесь – то есть… в её мыслях?

Адвокат глухо охнул и приложил руку к груди.

«Он». Все в Зале Суда отныне говорили только «он».

Четыре буквы его имени теперь вызывали у обитателей Зала такую паническую тревогу, что её не получалось унять несколько часов.

«Он». «Почти здесь».

Внутренний Ребёнок всхлипнул и потянулся к любимой шершавой шторе.

Ужаснее всего было то, что она твёрдо и решительно выставила его гиперконтроль за дверь этого таинственного зазеркалья; взяла ответственность на себя.

И перечить этому значило превращаться в… её бывшего кретина.

Она сказала, что «поставит ему границу, если он перейдёт черту».

По её мнению, он её ещё не перешёл?!

Надо было сопоставить показания в той беседе; ещё тогда уточнить, что для неё значит «переход черты»! Может, не поздно это сделать и сейчас?..

Нужно поговорить с ней; да. Собрать всё красноречие и поговорить.

Он убеждал себя поговорить с ней каждый день – но сделать это не получалось.

Он боялся услышать твёрдое «нет».

«Нет, я не буду ограничивать общение с ним».

«Нет, мне нравится то, что происходит».

…Над головой что-то щёлкнуло и сорвалось; теперь рука ощущала больше тяжести, чем миг назад. Вынырнув из мыслей, Свят поднял голову и закатил глаза.

Он так стискивал в кулаке сраную штору, что она соскочила с крючка.

Сжав зубы, он шагнул к столу, подтащил к окну стул, встал на него и неуклюже зажал кусок шторы прищепкой. Сделать это аккуратно никогда не удавалось: штора либо оставалась висеть на ниточной сопле, либо сжиралась до морщинистых вмятин.

Прищепка либо попустительствовала шторе, либо калечила её.

И золотой середины, казалось, не существовало.

– Святуш, можно? – послышался за спиной робко-слащавый голос.

Чёрт, я даже не слышал, как она вошла.

* * *

Не дождавшись ответа, мать приблизилась и коснулась его лопатки – сухо и небрежно.

Словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась.

Её рука на спине ужасно мешала – как чужеродный протез.

Физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.

– Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, – тихо произнесла она. – Он хочет как лучше. Попробуй его услышать.

«Уставал упрямиться»?!

– Ира! – пошёл Свят в атаку; голова вспыхнула от злобы. – Что конкретно вас не устраивает в моей жизни? Что она не ваша вышла из-под вашего контроля?

– Не называй меня по имени! – заученным тоном бросила мать.

Она никак не сдавалась; боролась и боролась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль.

Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник.

Как будто это могло что-то изменить.

Потупившись, Ирина Витальевна молча напряжённо перебирала пуговицы на блузке.

Даже когда они были вдвоём, в воздухе витало присутствие её мужа.

Она едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.

– Не делай вид, что не понимаешь, – подняв точёное лицо, пробормотала мать. – Ты окончательно перестал быть…

Удобным?

– …благоразумным. Пропуски, пренебрежительное отношение к некоторым предм…

– К каким?! – гаркнул Свят; зубы были так стиснуты, что в висках кололо. – К каким предметам? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!

Ирина Витальевна отвернулась и скривила помадные губы изящной волной.

На дне души колыхнулась горькая досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы.

Между ними была пропасть; пропасть. И она сама проложила её.

– При чём тут эхо? Просто я вижу, что он прав, – собрав какое-никакое самообладание, отозвалась мать. – Тебе и правда нужно больше внимания уделять некоторым предметам и преподавателям. Вот… Как там его? Англичанина.

– Еремеев, – сухо сообщил Святослав.

Преподавательская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.

Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.

– Еремеев, – подхватила Ирина. – Он сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.

– Я ему всё занёс, – процедил Свят. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.

Кто бы пел дифирамбы об этой сфере!

Рома закончил в Киевском университете имени Тараса Шевченко аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после четвёртого курса.

Но комментировать академические успехи сына бежала наравне с муженьком.

– Помощь кого?.. – захлопав ресницами, невинно протянула мать.

На её лице было написано искреннее недоумение.

Гневно взглянув в её сторону, Святослав заиграл желваками, но промолчал.

Скользкая ты кривляка.

Рому только что стошнило на пол кабинета сотней крикливых абзацев об Улановой, а Ира всё смотрела так, словно намеревалась вовек не признавать, что Вера существует.

Это была её личная панацея: кокетливо закрывать глаза на всё неугодное.

– Помощь моей девушки, – с нажимом проговорил он, чеканя льдом каждую букву.

Мать вскинула холёное лицо; теперь она смотрела с вызовом.

Невинное недоумение со сцены уползло.

– Безмерно рада за неё, – процедила Ира, сложив на груди ухоженные руки. – Это явно далось ей непросто. Но это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.

Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.

– Я не против твоих девушек, Святуша. В том случае, если они…

…похожи на тебя.

Не договорив, мать высокомерно отвернулась и демонстративно взмахнула рукой – будто говоря: «Если ты неглуп, ты додумаешь эту простейшую фразу сам».

Глуп, Ира, не старайся. Поставь на мне животворящий крест.

– Остановись, – уронил «Святуша», разглядывая стены, увешанные плакатами его подростковых кумиров. – Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Еремеев – маразматик, Рома – истерик, а ты? У тебя вообще есть своё мнение?

Ещё бы она тебе нравилась.

Грудь внезапно прошила странная гордость за девушку, что ныне проводила «день наедине с собой». Пусть наединессобойничает, впрочем.

Всё лучше, чем быть воспалённым придатком дебильного мужа.

Мать рывком повернулась; по её высоким скулам побежали красные пятна.

– Видишь, как ты разговариваешь?! – прошипела Ирина, раздув ноздри.

Ещё недавно точёное лицо стало походить на разнузданную морду гранитной гарпии.

– Марина тебя хотя бы одёргивала, когда ты с нами так разговаривал!

Потому что хотела замуж за вас, а не за меня.

– А эта Вера, видимо, даже поощряет это! Способствует твоему хамству!

– Ты её даже не видела! – не надеясь быть услышанным, свирепо бросил Свят.

Пастернака не читал, но осуждаю.

– Не видела, и не надо мне! – уперев палец ему в грудь, гневно продолжила мать. – Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что эта В…

Дверь комнаты снова распахнулась – и снова неслышно.

– Жалко, что не видела, Ира! – громыхнул с порога Роман. – Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!

Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою потрёпанную маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.

Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к запотевшему окну.

Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес.

Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина Витальевна отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы.

Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.

– Я спрашиваю её, куда она после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Роман. – Приезжие же обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». И смотрит нагло так! Смотрит – и глаза не полопаются!

Рома вроде говорил о ситуации, когда его окунули в бочку с дождевой водой апреля… Но по его лицу разливалось вящее удовольствие.

Так он лучился, когда в шкуре прокурора выигрывал самые гнусные дела.

Отвращение накатывало всё новыми приливами; степенно разглядывать капли было невероятно трудно. В висках нарастал тугой звон.

Сколько бы обиды на Веру ни горело внутри, в разговорах с Ромой её хотелось защищать.

– «А с чего бы тебе», – говорю я ей, – «быть такой уверенной в своём распределении?» – лениво протянул отец. – «За тобой кто-то стоит»? «На кого ты рассчитываешь», мол?

– А она? – подала голос Ирина Витальевна, усиленно хмурясь.

Чтобы царь не дай бог не подумал, что с ним не согласны.

– А она: «На свой ум», – провозгласил Рома, грохнув на стол стакан с молоком; вокруг его рта блестели белые потёки. – Ну ты представляешь?! Подобные «умы», мать их, очень быстро идут к чертям, если у распределительной комиссии другое мнение! А этот дебил стоит лыбится, плечики её теребит! И снова лыбится, ну ты глянь!

Не пытаясь сдержать ухмылку, Свят крепче сжал край шершавой шторы. Грудь распирала смелая гордость.

Словно слова и поступки Веры были словами и поступками его самого.

– А она знала, кто ты? – робко поинтересовалась Ирина.

– Да знала, конечно! Копирку же подложили! – нетерпеливо воскликнул старший Елисеенко, закипая на глазах. – И ещё оглядывалась на него! За поддержкой! ЧТО ТЫ МОЛЧИШЬ?! ТЫ БЫ ХОТЬ ПОПЫТАЛСЯ РОТ ЕЙ ЗАТКНУТЬ!

Если кому-то и надо было затыкать рот, то не ей.

Не торопясь блистать перед прирождённым прокурором бенефисом оправдательной речи, Свят упрямо молчал, стараясь держать спину прямой.

Получалось это наверняка не лучше, чем у креветки.

– Так вот у кого ты научился нам хамить? – с победной интонацией произнесла мать.

Вера опоздала; хамить вам я у вас научился.

– Не говори, Ира! – вознёсся под потолок голос Романа; он соглашался с женой раз в год, но всегда – крайне выразительно. – Мало прогулов и опозданий с появлением этой шалавы?! Мало незачтённых работ?! Твои бабы теперь будут ещё и накладывать дерьмо мне на голову?! Ты думаешь, что я…

Я вообще о тебе не думаю!

– Кому ты нужен, уймись! – рявкнул Свят, обернувшись. – Я знаю, что делаю! Я разберусь с Еремеевым!

Чёрт, вот зачем? Зачем ты это сделал? Зачем обернулся?

Вид отца только прибавил огонь под казаном, в котором томилась набухающая ярость.

– Он «знает», слышала?! Он «разберётся»! – хохотнув, триумфально заявил Роман.

Внутренний Ребёнок всхлипнул и потянулся к матери.

Ирина Витальевна пробежала по лицу сына глазами безразличными, а по лицу супруга – заискивающими; полными искристой солидарности.

– Машу эту – или как там её – для чего переселили?! – угрожающе прошипел Роман. – Чтобы в грязи советской вы не колупались! Так он к другой бабе прыгнул в грязь эту старую! Дома ночуй! Услышал меня?! Нечего там делать тебе!

До чего мерзким казался бы ты, не будь ты привычным.

Презрительно хмыкнув, мать уставилась на свои ногти.

– А ты за что её осуждаешь, Ира? – вызывающе бросил Свят. – Ни разу не увидев.

Поджав губы, Ирина Витальевна промолчала; на её лице была написана смиренная и скучающая; священно-материнская вселенская скорбь.

– ТЕБЕ ЖЕ СКАЗАЛИ… – немедленно завёл отец, отряхнув руки от крошек.

– Я НЕ С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАЮ! – выплюнул парень.

Роман отшатнулся и дёрнул губой; его глаза под смолистыми бровями превратились в ехидные щёлки.

Будь по-твоему, воительница с мельницами.

Это была чуть ли не единственная сфера, в которой Ира так долго не опускала хоругви; хотя бы это следовало уважать.

– Мама! – с нажимом позвал он. – Мама, объясни. Тебе-то она что сделала?

Узнать это отчего-то было чрезвычайно важно.

В этот миг казалось: важнее, чем отвадить от Улановой долбаного Петренко.

– Нет, ну ты не перегибай, – мрачно буркнул Прокурор.

Губы Ирины еле заметно вздрогнули, но она не издала ни звука; гарпия из гранита всё так же смотрела в пол. Её руки были скрещены на груди так плотно, что костяшки пальцев побелели, а блузка на локтях нещадно измялась.

Обрати на меня внимание, Ромина ты кукла!

На плечи навалилась бетонная усталость.

Казалось, щёлкни его кто в лоб пальцем – и он упадёт замертво.

Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; всё крепчал, всё смелел, всё усиливался.

– НЕ СО МНОЙ ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ?! – заорал Роман, выйдя из себя. – А Я С ТОБОЙ! ТЕБЕ СООБЩИЛИ НАШЕ МНЕНИЕ ОБ ЭТОЙ ДЕВИЦЕ! ХОЧЕШЬ ИЛИ НЕТ, ТЕБЕ ПРИДЁТСЯ ЭТО МНЕНИЕ УЧИТЫВАТЬ, ЕСЛИ РАССЧИТЫВАЕШЬ ПАСТИСЬ У КОРМУШКИ!

Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!

Мать так и не посмотрела в его сторону; и плач Внутреннего Ребёнка всё рос, грозя подпереть потолок чёрной ванной.

– А если не рассчитываю?! – желчно бросил Свят, исподлобья глядя в ненавистное скопированное лицо. – Если мне всё более пох…

Сделав несколько решительных шагов, Ирина Витальевна картинно всхлипнула и вышла, звонко хлопнув дверью.

– ЗА БАЗАРОМ СЛЕДИ! – крикнул Роман, толкнув сына в грудь. – ЭТО ТЕБЕ ТВОЯ ПРОВИНЦИАЛКА ПОДСКАЗАЛА МАТЕРИТЬСЯ ПРИ МАТЕРИ?!

Вскинув голову, Свят искривил губы – так, будто откуда-то понесло дерьмом.

Рома и Ира обожали; обожали игрища и театральные постановки.

Сам Роман жал на матерные клаксоны без предисловий и эпиграфов – но никогда не упускал случая размазать кого-то по рингу за «колхозные выходки». Сама Ирина презрительно фыркала при виде светских манипуляторш – но всегда была рада поиграть на толстострунных арфах картинных всхлипов.

– ПОСЛЕДНИЕ МОЗГИ УТОПИЛ У НЕЁ МЕЖДУ НОГ?!

– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ! – проревел Свят, размашисто ударив отца по голым плечам.

В голове загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд.

Вся злость, что осела на шершавую штору в руке Внутреннего Ребёнка… Вся злость, что рвалась в бой с безликим «он»… Вся злость, что мечтала устроить любительнице «дней наедине с собой» содом и гоморру…

Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».

Резко захватив руки сына, Роман выкрутил их и стиснул мёртвой хваткой.

Сегодня выпуклая шершавость шрамов на его руках показалась особенно мерзкой.

– ЗАКРОЙ РОТ, МУДАК СРАНЫЙ! – сдавленно повторил Свят. – НЕ НАДО ВСЁ МЕРИТЬ СВОИМИ ПОНЯТИЯМИ!

Для сорока с лишним лет отец был непомерно силён.

Или это просто ты до сих пор защищался и нападал вполсилы?

– Ну, сука… – пропыхтел Роман в пылу битвы. – Ты у меня своё получишь…

– МАТЬ – БАБА! РЕВНУЕТ И ЗАВИДУЕТ! – крикнул Свят, рывком выдернув из плена левую руку; запястья ныли. – А У ТЕБЯ, ДЕБИЛ, КАКИЕ ПРИЧИНЫ НЕНАВИДЕТЬ ЕЁ? ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО НА МЕНЯ СТАЛО НЕ НАДАВИТЬ?! УЖЕ НЕЛЬЗЯ НЕ ПРИЗНАТЬ, ЧТО ВСУХУЮ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА?

– ЧТО ЭТО Я ПРОСРАЛ?! – заревел Рома, сверкнув чёрными глазами. – ГЛОТКУ ТВОЮ ВЫКОРМИЛ И ФАМИЛИЮ СВОЮ ДАЛ?! НАДО БЫЛО СДАТЬ В ДЕТДОМ, ЕЩЁ КОГДА ПСИХОЛОГ НАМЕКНУЛ, ЧТО ТЫ ТОГО! ЧЁРНОГО КВАДРАТА БОЯЛСЯ! СМОТРИ, КАК ЗАГОВОРИЛО МОЁ ЖЕ ГОВНО! Я ПРОСРАЛ ТО, ЧТО МАЛО БИЛ! Я СКАЗАЛ – И ТЫ ДОЛЖЕН ПРИСЛУШАТЬСЯ!

«Сдать в детдом… Что ты того… Мало бил…»

Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.

…Должен прислушаться.

Должен испуганно вздрогнуть и просесть под фамильной плитой.

Выбрать их, а не её. Их, а не себя.

Смелость утёрла слёзы и подняла голову.

И именно сейчас показалось: это её звёздный час.

– Да срал я на то, чтобы к тебе прислушиваться, – еле слышно прошипел Свят. – Срал я на твоё «не нравится»! И фамилию я твою, сука, ненавижу! И бабло мне твоё не всралось. Хватит! Буду таксовать по ночам! Не смей лезть в мою жизнь! Я не твой подсудимый! Не смей, сука, меня шантажировать!

Лицо Романа исказила гримаса изумлённого недоумения хриплого гнева. Сжав кулак, он растянул рот в улыбке, которая пугала уровнем своей учтивости.

– Ну дай мне по роже, давай! – вздёрнув подбородок, выпалил Свят; в грудь изнутри било какое-то пушечное ядро. – Что это изменит?! Что это меняло хоть раз?! Играл роль добродетели в судах, а дома избивал десятилетнего! ТЕБЕ БЫ СЛОВО НЕ ДАЛИ НИ РАЗУ, ЕСЛИ БЫ КТО-ТО ЗНАЛ МЕТОДЫ ТВОЕГО ГУМАННОГО СУДА!

Не верилось.

Не верилось, что кулак Романа ещё никуда не приземлился; что он слушает эту речь до конца, приторно вскинув густые брови.

Не верилось; и пушечное ядро дымилось и постанывало.

– «НЕ НРАВИТСЯ» ОНА ТЕБЕ?! – громыхнул Свят; казалось, этот крик вознёсся под крышу дома радиоактивным грибом. – ЛЮБИЛ ТАКУЮ, НО ЗАССАЛ?! НЕ ПОТЯНУЛ ТАКУЮ?!

…ХЛЯСЬ! Кулак зава кафедрой приземлился: аккурат в угол его глаза – выпуклой фамильной печаткой.

За годы она впитала, пожалуй, литр его крови.

Глаз запульсировал и утробно заныл; по щеке сверху вниз побежали волны боли.

Но внутри… Внутри цвела феерия.

Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах – и пусть теперь сколько угодно включает грозный голос над пустым троном.

Впору было давать сдачи; превращать славный лик бывшего прокурора во вчерашний винегрет – но что-то грозное в груди связывало руки цепями.

Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.

– Всё сказал, тварь? – наконец прошипел Роман, тяжело дыша; на его выбритых щеках проступили багровые пятна. – Не понимаешь словами, будет по-другому.

Прошагав к столу, отец ударил по нему кулаком; стакан из-под козьего молока со звоном подпрыгнул.

Смахнув со скулы каплю крови, Свят медленно растёр её между пальцев.

Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.

Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.

Обитатели Зала Суда понуро молчали; Внутренний Ребёнок глухо рыдал и звал папу.

Снова промокнув щёку, Свят уставился в окно, считая капли, что по нему сползали.

Две капли. Три. Четыре.

Отец молчал, хрипло дыша и изредка покашливая.

Шесть капель. Седьмая слилась с восьмой, и они догнали девятую.

«Хороших людей не бьют», – назидательно изрекал Роман, когда его сын хмуро разглядывал ссадины в зеркале ванной.

Пусть не хороший. Пусть хуже всех. Только бы отсюда.

На воздух; в дождь; под ураган; внутрь апрельского торнадо. Лишь бы снова поверить в существование невидимого в этой квартире тела.

Лишь бы слышать свои мысли и верить им.

Но отчего-то было важно не покидать комнату до оглашения приговора.

– Значит, так, – низким голосом проговорил отец. – Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Не дай бог что-то ей купишь или займёшь у кого. Узнáю. Все прогулы будешь отрабатывать. Перед преподавателями приседать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.

Чего и следовало… Следовало. Конечно.

Чем Рома всегда умел форсить, так это тугими пачками.

Сердце на миг упало, но тут же встрепенулось и заколотилось – так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться.

Нет, ни за что. Только не жить здесь.

Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.

Разомкнув зубы, Свят едва слышно выдавил:

– Выбираю квартиру.

Услышал про «таксовать», сука гнойная.

– Завтра жду ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.

Он мог забрать машину сразу и сегодня – но решил дать поездить; попрощаться.

Он всегда знал, как и кому сделать ещё больнее.

Одолев комнату в несколько кривых шагов, Свят выскочил в коридор. Весь апрельский дождь собрался под кадыком; казалось, миг – и он хлынет из-под ресниц.

Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки; далеко она не ушла.

Она всегда любила не нырять в события, но непременно быть в курсе их.

– Святуш! – закричала Ирина; в её идеальных глазах горела неумелая эмпатия.

Ловко её обогнув, Свят подскочил к кроссовкам и сел на корточки; было тяжело дышать – так, будто на голову давила вода. Пальцы путались в шнурках, неуклюже дёргая текстильных червяков.

– Святуша! – повторила мать; подбежав к нему, она опустилась на колени. – Вам надо ещё поговорить… Он хочет как лучше, Святуш…

– ЛУЧШЕ ДЛЯ КОГО? – рявкнул он, сверкнув влажными глазами.

Мать неровно отшатнулась. Её губы задрожали, а пальцы потянулись к его ссадине.

Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.

Оттолкнув её руку, он встал и с сухой бравадой подхватил с тумбочки ключи от машины. Вид гладкого пластика заплакал в груди острой горечью.

Эта машина давно стала его другом.

– ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! – прорычал из комнаты Роман.

Прижав ладонь к глазу, Свят выскочил за дверь и понёсся вниз по ступенькам; сердце дрожало под кадыком.

– Пора переставать надеяться на него, – прошептал Адвокат, прижимая к себе притихшего Малыша. – Пора переставать надеяться, что он увидит в тебе не куклу.

Кем нужно быть, чтобы на тебя переставали надеяться твои дети?

Лестница закончилась быстрее, чем он хотел; тело выскочило под ливень, и по лицу монотонным строем потекли холодные капли.

Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом.

Вжав голову в плечи, Свят добежал до машины, юркнул внутрь, воткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев.

Лицо и тело дико замёрзли – будто он час стоял под ураганом.

Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма; не верилось.

Не верилось, что скоро он будет купать талоны в компостерах.

Утроба Ауди пахла сырой мятой, чернилами принтера и грязью апреля.

Не сдержавшись, он саданул по рулю, вложив в удар всю злобную нежность, что чувствовал в адрес машины; часы на запястье глухо звякнули.

Швырнуть бы ему в рожу эти тикающие инициалы на серебре!

Но что бы это изменило? Обойдётся.

Он и так норовил забрать всё, что мне нравится; и так.

Теперь он был в безопасности – и сердце медленно восстанавливало ритм.

Ладно. Чёрт с ней, с машиной. Она не твоя. Легко досталась – легко исчезла.

Чёрт с ней, с машиной. Чёрт с ними, с лишними деньгами. Чёрт с…

Вздрогнув от внезапного осознания, Свят сглотнул и застыл. Глаза в зеркале заднего вида были похожи на куски жжёной резины; ссадина щедро кровоточила.

Минус машина. Минус финансовая свобода. Минус… Он превращался в…

– Ты превращаешься в «него», – трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. – Да.

Отныне ты ничем не лучше Петренко.

Сердце охнуло и грубо затрепетало; теперь оно билось так, словно мечтало треснуть.

Рывком сняв машину с ручника, он выехал с парковочного места и стрелой покинул двор. Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале теперь походили на выпученные обломки пустых гильз.

Не хотелось думать, что он был хорош только этими преимуществами.

Не хотелось в молебном полуприседе просить её отменить «день наедине с собой».

Но узнать это было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас!

Прямо сейчас!

* * *

Взглянув на рисунок, Вера задумчиво провела пальцем по контуру облака над фасадом костёла. Пожалуй, это облако стоило сделать более рыхлым.

Рыхлым и мокрым. Как будто на Площадь вот-вот хлынет дождь.

Подняв глаза к окну, она невольно залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу.

Это было почти танцем. Предсмертным танго воды, бессильной перед гравитацией.

– Рисуй, не трать время, – настойчиво проговорила Верность Ему, обложившись секундомерами. – Раз уж ты отвоевала этот день, нужно набраться сил побыстрее.

Верность Себе спешить отказывалась: она вальяжно сидела в кресле, пила яблочный сок и рисовала костёл, подложив под лист толстый оксфордский словарь. Каждый её жест говорил: «Я буду в уединении столько, сколько потребуется».

– Мне не нравится, что это право нужно «отвоёвывать», – хмуро произнесла Интуиция.

– Рисуй быстрее! – взвизгнула Верность Ему. – Тебе ещё заказ по переводу делать!

– А ну замолчи, – холодно отчеканила Верность Себе, раздув ноздри. – Она ничего по работе делать не будет. Это день наедине с собой, а не день наедине с работой. Она и так только работает в то время, что ей удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в среду или в четверг – у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!

Верность Ему свирепо зыркнула на коллегу, но столь же весомых слов в своём дидактическом арсенале не нашла. Такие дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.

Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.

Выдохнув, Вера прикрыла глаза, открыла их, поморгала и устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался надутый пакет с кипятком, готовый лопнуть в любой момент.

Время «дня наедине» шло, а она ни капли не отдыхала!

Бессильно опустив руку, Вера попыталась впитать столько уединения, сколько сможет. Настя ещё вчера усвистала с ночёвкой к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке. Почему она всегда ездила только «к бабушке»?

Подумать о ком-то, кроме Свята, было приятно; это придавало сил.

Сдвинув брови, Вера послюнявила карандаш и наметила у края рисунка жирный бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», к «маме».

Она всегда ездила «к бабушке». Почему? Что с её родителями?

Они жили в одной комнате почти три года, а она и не удосужилась об этом спросить.

Иногда этот вопрос казался слишком наглым, а иногда – ненужным.

В конце концов, какая разница, кто куда ездит, если они милосердно уезжают отсюда?

Больше, впрочем, наслаждаться уединением не получалось; внутри пышно цвёл стыд. Этот стыд так извёл, что хотелось плакать.

Но плакать тоже было стыдно.

Почему-то казалось, что Святу в любом случае куда хуже, чей ей.

…Когда Елисеенко согласился на её «день наедине с собой», он выглядел так жалобно и недовольно, словно соглашался на протез вместо руки; не меньше. Она всё ещё не сумела поговорить с ним о том, что ей нужно больше личного пространства. Когда он накануне восьмого марта заговорил о ревности к Петренко, эта тема сразу показалась ей более важной – а другого шанса так и не представилось.

Что, если он сегодня промолчал, но обиделся? Что, если я всерьёз его задела?

Что, если он будет мстить? Чем может обернуться его месть?

От этих вопросов в груди было холодно; холодно и устало. Она добилась своего; она с утра была одна в своей комнате; одна! Но напряжение не ушло. Оно превратилось в суетливую вину и мнительный страх.

Какого чёрта я не могу побыть одна без вины и страха?!

Верность Себе цокнула языком и показала Хозяйке большой палец.

Спокойно. Спокойно. Она перегибала палку.

Тебе достался охренительный парень. Неплохо бы беречь его чувства.

Верность Ему выразительно всхлипнула и утёрла крупную слезу.

– Ты действительно этого хочешь, милая? – с ласковой грустью проговорила Верность Себе. – Лихорадочно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?

Не может быть, нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.

– Послушай, – терпеливо обратилась к Хозяйке Интуиция. – Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его – тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя – тем, что ты осталась бы там.

Откинув карандаш, Вера обхватила голову и шумно выдохнула через рот.

У тебя лучший парень на свете! Он идеал; поистине идеал!

Откуда столько грусти, тоски, злобы и усталости?!

Ты бесишься с жиру! Все были правы!

Все всегда были правы насчёт того, что она жестокая и бессердечная!

Надо ему позвонить. Просто так; услышать и позволить услышать себя.

Едва она додумала эту мысль, экран Самсунга загорелся бирюзовым; на нём блестело семь букв. «Sanctus». Верность Ему зарыдала в голос, улыбаясь до ушей.

Верность Себе массировала виски и неслышно считала до ста.

– Привет, – тихо произнесла Вера, откинув крышку телефона.

– Малыш, – хрипло проговорила трубка. – Я… помню, что сегодня ты хотела побыть одна, но… Можно, я за тобой заеду? Минут через десять. Получится? Пожалуйста.

Серьёзно? Мы договорились, что я приеду завтра после пар. Завтра!

Она только что хотела сама ему позвонить, но… Этот вопрос отобрал последние силы, которых она так и не накопила за бесполезное «наедине с собой».

Медленно поднявшись из-за стола, Вера шагнула к окну и проводила глазами несколько капель, что скатились к карнизу. Дождь бил по жестяному плацу с ритмом опытного диджея: мелодично и монотонно.

– Прямо сейчас? – упавшим голосом переспросила она. – Что-то случилось?..

– Нет, – слишком быстро произнёс он. – То есть да. Я хочу… поговорить с тобой.

Его голос звучал так, словно ему было кошмарно плохо.

– Уж наверное, снова хуже, чем ей! – язвительно выкрикнула Верность Себе.

– А если случилось что-то серьёзное? – прошептала Верность Ему, глядя на неё с трагическим укором. – А если она сейчас и правда нужна ему?

Он позвонил тому, кому безмерно доверяет. Ладно. Да.

Лучше пожертвовать уединением, чем после корить себя за неуступчивость.

Отогнав обречённую усталость, Вера негромко ответила:

– Конечно. Спущусь на крыльцо через пятнадцать минут.

Свят положил трубку, но она всё держала телефон, второй рукой неуклюже пытаясь расчесаться. Волосы не слушались: они пушились наэлектризованным чертополохом.

Словно ток, что с утра кроил сердце, теперь штопал и мозг.

* * *

«С кем ты подрался?»

Она спросила это трижды, но он ни разу не ответил – только бросил: «Потерпи».

…Сбоку от машины шумела Река, принимая в объятия потоки небесных слёз. Дождь не только не перестал, но и усилился. Казалось, скоро в Городе будет сумасшедший спрос на компактные каноэ, что умеют скользить по узким улочкам.

До набережной, не считая её вопросов, они доехали в гробовом молчании.

Свят угрюмо смотрел на оголтелые дворники, что смахивали воду со стекла, и не спешил объяснять форс-мажорное рандеву.

И это бы злило – если бы на злость были силы.

Впрочем, что-то в его лице отзывалось в груди осторожной лояльностью.

Хотелось вести себя бережно: казалось, ему действительно очень плохо.

– О чём ты хотел поговорить? – тихо спросила Вера.

Свят молчал, откинув затылок на сиденье; его пальцы нервно барабанили по рулю. Тишина нарушалась лишь громким стуком дождя по крыше Ауди.

И оттого казалась зловещей.

Вложив в этот жест всю смиренную нежность, что удалось наскрести по сусекам, Вера коснулась его ладони и накрыла её своей, будто говоря: «Я с тобой».

Верность Себе тоскливо смотрела на неоконченный рисунок костёла под тучами.

Свят прерывисто вздохнул; его пальцы обхватили её запястье и нащупали пульс.

– Я хотел поговорить о твоём… дне рождения, – наконец с усилием сказал он.

– О моём дне рождения? – с недоумением повторила Вера.

– Он наступит через неделю, а у меня… нет на него денег, – сдавленно проговорил парень. – На подарки, сюрпризы, какой-то классный сюжет дня и… прочее.

И из-за этого ты… вытащил меня из уединённой общажной конуры?

Он решил сказать это именно пятого апреля?

Сказать это апреля шестого уже было бы не судьба?

Стоп. Стоп. Ему наверняка дорогого стоило вот так напрямую это сказать.

– Я нисколько не… – обеими руками обхватив его ладонь, сбивчиво начала Вера. – В смысле, это не проблема. Ерунда. Правда.

– У меня теперь есть деньги только на… еду и учёбу, – испуганно добавил Елисеенко; казалось, он прокручивает слова через мясорубку – с таким трудом он их выдавливал. – То есть их нет, можно сказать. И ещё… Рома дал выбор. Машина или… квартира. Завтра нужно… отдать машину.

Так вот оно что. Он сделал что-то неугодное, и…

– Ты выбрал квартиру, – негромко сказала Вера, глядя на свои ногти.

– Конечно! – выпалил Свят; его щёки алели. – Даже подумать не могу о том, чтобы…

– Я понимаю, – медленно проговорила девушка, склонившись ближе – словно так он мог лучше впитать это понимание. – Помнишь, я говорила, что езжу в родной город так редко, как могу? Я тоже не выдерживаю долго быть с матерью в одной квартире. Мой дом здесь. Мне нечего там делать.

Приблизив ко рту её руку, он прижал губы к центру ладони – с горьким облегчением. С пронзительным доверием; с невыносимой тоской.

С такой жадной нежностью, что заныло сердце.

– Я тебя понимаю, – вполголоса повторила Вера, наблюдая за юркими каплями на лобовом стекле; гравитация не щадила и их. – Тяжело, когда…

– Когда бьёшься рожей в стену, – перебил Свят; его лоб прорéзали злобные морщины. – Когда умоляешь тебя услышать и понять. Но зря. Разговаривают не с тобой, а с навязанной тебе ролью. С нужной картинкой, что наклеена на твоё лицо. Для твоей жизни давно написан план, но следовать ему сможет только юродивый. У которого вообще нет личных амбиций, желаний и убеждений.

Слова сыпались из него жарким артобстрелом.

Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.

– Это отец тебя ударил? – пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза, но по-прежнему не решаясь её коснуться.

Ссадина была похожа на укус пчелы под бурой корочкой – до того опухла кожа.

Чем он его ударил? Выглядело так, будто кастетом.

Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания – и бережная лояльность внутри подросла и расправила крылья.

Она почти забыла, что этот день задумывался, как посвящённый её наединессобою.

Да. Это так. Ему и правда хуже.

Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.

– Они закрывали меня в ванной. Без света, – тихо произнёс Святослав; его глаза потемнели и стали похожи на чёрные колодцы. – Тянули туда за волосы и закрывали. Может, поэтому меня до сих пор трясёт, когда кто-то трогает волосы. Кто-то… такой же чужой, я имею в виду. Закрывали часто и надолго. Это было… ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда час плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И когда долго так сидишь, то начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было пять. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная – слишком большой. А вообще делали так, пока я в двенадцать дверь не вынес ногой. Рома избил за это от души, конечно. Но понял, что метод себя изжил.

…Дождь бил по крыше Ауди гулкой россыпью капель, а Свят говорил и говорил.

Он говорил так проникновенно и порывисто, словно до этого молчал десять лет.

– Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Дала задышать. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, то завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно – тошнит. Страшно до безумия – рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.

Договорив, он взмахнул рукой и уронил её на колени. Вера молчала, боясь взглянуть на ладони в шрамах глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки.

– Ножницы от меня потом долго прятали, – хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. – Мать причитала, что у отца руки в шрамах, и у меня будут. Как будто если причитать, то это шрамы рассосёт. А потом они делали вид, что ничего такого не было. В нашей семье ведь – что ты! – такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Срём фантиками.

– А откуда они? – тихо спросила Вера, закусив губу; его рассказ поднял в душе невыразимую детскую боль – и хотелось задавать любые вопросы, которые уводили мысли от себя самой. – Откуда у Ромы шрамы?

– Чёрт его знает, – снова передёрнув плечами, беззлобно бросил Свят. – Кто мне это расскажет? Всё детство у отца боялся спросить, откуда они. И свои порезы старался не замечать – даже когда кровоточили. Каким-то тупым образом для себя решил, что если он свои шрамы отрицает, значит, и я свои должен.

Нерешительно протянув руку, Вера коснулась тонкого шрама на его мизинце.

Отчего-то казалось, что более откровенная жалость его унизит.

Сжав её ладонь, Елисеенко едва заметно кивнул, избегая смотреть ей в лицо.

– Всё-таки удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.

Кусая губу, Вера грустно глядела на ссадину в углу его глаза. Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки.

Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм.

Сколько же боли было в нём?

Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?

– Ты помнишь День студента? – наконец севшим голосом проговорила она; воспоминание заполнило сердце нежностью. – Помнишь, что я сказала в коридоре?

Подняв уголки губ, Свят мелко кивнул; на его виске забилась вена.

– «Ты не бóльший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.

– Сижу вот на процессах, – проговорил Елисеенко, благодарно погладив её пальцы. – Подсудимого так жалко иногда. Даже если виновен. Некоторые сильно раскаиваются. Щемит прямо. Чужие взрослые мужики. А тут собственный сын. Цепляется за тебя, умоляет. Закрыть его в темноте и слушать этот плач. Полчаса так выдержать… час. Кем надо быть? Как это вообще могли делать люди? Причём считающие себя элитой.

Поёжившись, Свят резко повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо и к ногам полетели волны тёплого воздуха.

Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.

В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.

– С тех пор я так ничего и не смог сделать со страхом темноты, – еле слышно сказал он, рассеянно погладив руль. – Да и не делал, по сути. Я знаю, что ты хуже спишь с ночником. Я знаю, Вера. Прости меня.

Устало откинув голову на сиденье, она молча разглядывала подёрнутое дождливым сумраком лицо бойфренда. Казалось, он был бы не прочь расплакаться – горестно и безвольно – но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.

А возможно, он давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.

Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.

– До переезда из Киева они не делали так, – задумчиво добавил парень; его взгляд казался тёмным матовым стеклом. – А в Гродно будто с цепи сорвались. Когда отец решил переезжать, мать чуть ли не полгода собиралась. Чтобы ничего там не оставить. И всё равно мы всё там оставили.

С Площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов.

– Бабушка – мать Ромы – часто говорила, что в глубине души они… любят меня, – со странным простодушием продолжил Свят. – Но просто не умеют это показывать. «Такого не бывает», – повторяла она, – «чтобы родители своих детей не любили».

– Я думаю, что бывает, – помолчав, сказала Вера. – Но нигде это не говорю.

Уж слишком непопулярное мнение.

В голову так упорно лезли мысли о родителях собственных, что она была готова даже смотреть елисеевский семейный фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде полезных Ромкиных регалий и массивных Иркиных колье.

Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса.

Она столько могла бы о них рассказать ему… Но делать это отчего-то не хотелось.

Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.

За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату – но жалеть об этом не было сил.

Зачем-то, наверное, всё это было нужно.

– С декабря я не резал руки, – глухо признал Свят; его чёрные глаза горели стыдливой, тревожной тоской. – А в январе я сделал это только раз: когда ты сказала, что всё кончено, и уехала на каникулы. Всё совсем по-другому, когда… ты со мной. Я не хочу так больше, Вера. Я хочу, чтобы шрамы зажили и разгладились. И не хочу свежих.

Его прикосновения были нежными, но эти слова звучали… жутко.

Так вот почему тебе надо, чтобы я всегда была рядом?..

– Но я же… не бинт… – простонала Верность Себе. – Я не йод! Не яркий ночник!

– Перестань! – жарко взмолилась Верность Ему, зажав ей рот. – Оголтелая, бездушная, невыносимая дура! Он доверился тебе! Он так в тебе нуждается!

Ничего не ответив, Вера молча смотрела на профиль, который с октября считала баснословно прекрасным; прекрасным он и был. На набережной медленно зажигались фонари, и их лучи касались его густых бровей и длинных ресниц так искусно и выигрышно, словно он заключил с фонарями бессрочный контракт.

Сейчас он не был похож на того, кто уже два месяца лишал её дней в уединении.

Сейчас это был одинокий и растерянный, бескрайний человек, за ночь с которым она ещё в ноябре отдала бы несколько лет жизни. А теперь он здесь; он с ней.

И доверяет ей настолько, что препарирует своё сердце, назначив её понятой.

Она же так мечтала об этом!

Почему же теперь не получается сполна ценить это чудо – то, что он с ней?

– Малыш, – спрятав глаза, пробормотал Свят; на его щеках зажглись алые пятна смущения. – Ответь мне на один вопрос. Он очень простой. Ты со мной?

Не успев скрыть жалостливое сострадание во взгляде, Вера обхватила его горячую шею и уткнулась в неё губами. От него пахло подсохшей кровью и пряным дождём.

Он пропах этим горьким апрелем; пропах насквозь.

– Конечно, с тобой, – вполголоса произнесла девушка; она молчала так долго, что голос показался хрипом обёрточной бумаги. – Я не очень-то рассчитываю на чужие деньги. Так уж повелось. Я предпочитаю рассчитывать на свои.

– Я… придумаю, где заработать, – будто не услышав её ответа напряжённо пообещал Свят; его кадык подрагивал. – Если стипендии и Роминого лимита будет вообще не хватать. Ответь мне на главный вопрос. У нас всё по-прежнему?

– Всё, что мне нужно в тебе, никуда не исчезло, – глухо прошептала Вера.

– Неужели? – уронила Верность Себе; её глаза горели циничной тоской.

Свят выдохнул и тихо рассмеялся; теперь дрожал не только его кадык, но и жилы шеи.

Новая тишина не резала. Положив голову на его плечо, она неподвижно смотрела, как сверкают бликами фонарей уже более редкие дождевые капли.

– Малыш… – пробормотал парень, тяжело вздохнув. – Я же хотел… подарить тебе…

– Да и ладно, – монотонно проговорила девушка, поцеловав его пальцы; на большом и указательном были следы запёкшейся крови. – Я ведь тоже ничего не подарила тебе.

– Как это ничего? – с жаром воскликнул он. – Ты забыла, где родились мои двадцать?

Желудок заныл; воспоминание о сексе под душем было слишком живо.

– Я могла бы подарить больше, – рассеянно уронила Вера, тонко улыбнувшись.

– Ты могла бы подарить раньше, – мечтательно поправил он. – Но больше… Нет. Что может быть больше тебя?

– И всё же я бы подарила что-то ещё, – повторила она; сил по-прежнему не было, в салоне царило уютное тепло – и мозг едва работал. – Подарила бы что-то такое, что…

– Я бы подарил тебе свою жизнь, – тихо сказал Свят.

Осёкшись, Вера покачала головой и вновь закрыла глаза. Это признание отчего-то отозвалось в груди печалью; хотелось спрятать лицо в ладонях и безвольно заплакать. Рвалась она оплакивать маленького Свята с порезами на ладонях – или жалела себя?

«Себя»? Почему? Он говорит то, что от него хотела бы услышать любая!

По её рукам плясали фонарные блики, преломлённые мокрыми стёклами, – но это только собирало в горле ещё больше слёз.

Везёт фонарям. Они всё ещё могут светить.

– Малыш… – прошептал Свят; в его голосе звучала растроганная ласка. – Ты самое настоящее… что было у меня в жизни… Ты мой смысл. Моя… суть. Я не хочу без тебя ни минуты. Ничего без тебя не хочу. С самого октября я просто переполнен тобой – и не желаю ничего другого. Только твои мысли. Твои слова. Твоё присутствие. Ты не представляешь, до какой степени… во мне много тебя. До какой степени я… твой.

Всё пространство под рёбрами залилось бесформенной, испуганной нежностью… Стало стыдно за каждый виток злости в его адрес; за каждую ночь, которую она хотела провести по отдельности. Его «смысл». Его «суть».

А она всё пыталась отвоевать право на «отдельность». Как жестоко это было!

Может, он прав?.. Может, каждый для того и ищет по миру свою единственную отраду, чтобы больше никогда не рваться к «отдельности»? Он прав. Да.

Пусть прав. Но почему его признания вызывали столько глухой горечи?..

…Всё это было слишком. Этот день; этот дождь; этот рассказ.

Она больше не могла бороться со смрадным бессилием в теле.

Медленно повернув голову, Вера с тоской уставилась на Реку, что бурлила пузырями бесноватого дождя. И в тот же миг грудь обжёг горячий и ненасытный… изувеченный, измученный страх. Именно сейчас – когда их весна тонула в затяжном ливне – она вдруг ясно поняла: главный ливень ещё впереди.

И его не избежать. Никак; никому; ни за что.

ГЛАВА 25.

16 апреля, пятница

Подхватив со стола ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что увлечённо разлиновывали воздух.

– Календарь, – проговорила она, отправив в рот зелёную ягоду. – Сетка. Тюрьма.

Все остальные в комнате запойно молчали.

Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.

– Пишут что-то… – протянул Олег с дивана, на котором лежал, закинув руки за голову. – Строчки… Столбцы… Клетки… Ну окей, тетрадь, понятно. Дальше-то что?

Покачав головой, Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные.

– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера; виноград был страшно вкусный, и оторваться от ветки было сложно. – Блокнот? Ежедневник?

– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это ежедневник! Спасибо, Вер!

Елисеенко рядом захохотал и гордо обхватил её плечи.

Так, будто слово отгадал он.

Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку пустую виноградную ветку, проводила взглядом Авижича, что сел на место, и негромко произнесла:

– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.

«Подустала». «Не буду». Она начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока».

Не став ничего комментировать, физик лишь улыбнулся и развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу.

За первую половину апреля это стало привычным жестом.

Как только Елисеенко остался без машины и денег, он превратился в неупиваемую чашу; он ежеминутно и бессловесно молил постоянно быть рядом; любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Он молил, и его молитвы доходили.

Уж слишком много сострадания вызывали его растерянные глаза.

Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном, плюшевой подушкой в форме сердца и добродетельной звездой Вифлеема.

Это просто такой период. Это просто период.

Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом.

Устало положив голову на плечо Свята, она вяло смотрела, как он тянется к тарелкам, но в последний момент отдёргивает руку и находит ей другое применение.

Тянется – отдёргивает – находит. Тянется – отдёргивает…

И это выглядело незначительной деталью для кого угодно, кроме неё.

Они-то сколько жрали за его счёт?

Нечего ему теперь стыдиться делать то же самое.

Подать ему что-то? Сделать вид, что не замечаю? Или настоять, чтобы съел?

Прикрыв глаза, Вера глубоко и медленно вздохнула; решение не приходило.

– Он сам разберётся, – нерешительно протянула Верность Себе.

Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала, побледнела и будто стала ниже. Её голос звучал хрипло и слабо; каждое слово давалось ей с трудом.

– Ей совсем на него плевать?! – бодро ужаснулась Верность Ему; за апрель цвет её лица улучшился, а голос стал звонче. – Разве неясно, что мужчина смущается, когда испытывает финансовые трудности?! Она сейчас должна быть его тылом! Зализывать его раны! Думать и держать равновесие за двоих!

Пошатнувшись, Верность Себе выставила перед собой ладонь – будто пыталась отбить эти крики, как мяч, – но спорить не стала.

Свят не шевелился и молчал; его плечо было идеальной подушкой.

Рана в углу его глаза, которую оставила печатка Ромы, почти зажила.

Вдохнув запах колючей шеи, Уланова рассеянно уставилась в окно; за кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер.

Апрель в этом году был не только календарным.

Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.

Можно было, да. Но почему-то не было сил.

Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудела попса.

В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На лице парня мелькнула настороженная тревога.

Он явно ждал этого звонка. Он явно был для него важен.

Вытащив из джинсов Нокию, Свят отбросил с лица волосы и приложил телефон к уху. Несколько раз угукнув, он рассеянно погладил её по щеке и встал.

– Куда? – угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.

– Я… спущусь обсудить одну подработку, – бросил Свят так отстранённо, словно умом был уже внизу. – Просто захлопнуть, Ник?

– Да, – беззаботно отозвался Никита.

Покинув зал, Свят пошелестел в прихожей курткой и хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле собрались уставшие обиженные слёзы.

Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.

А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…

– У него просто такой период. Просто период, – обхватив плечи, повторяла Верность Себе, качаясь в кресле, как маятник. – Ерунда. Глупость. Всё хорошо.

Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.

– Никита, – решительно сглотнув глупые слёзы, позвала Вера. – Есть балкон? Хочу выйти подышать.

Подышать. Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.

– Конечно, – охотно отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. – В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.

Поднявшись с пола, Вера схватила с кресла свою толстовку и зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:

– Я тоже схожу. Тут реально задушишься.

* * *

Сомнений не было: это идеальный момент, чтобы провернуть то, что он задумал.

На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо над морем темнело и переливалось трещинами грозы. Корабль качало на волнах, и взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать разъярённые лужи с деревянной палубы.

Тот конфликт, что сейчас играл внутри, был несравним ни с одним прежним.

– Куда тебя черти несут? – шипел Спасатель, тряся перед носом у Хозяина подмоченным протоколом о преданной дружбе.

Толкнув белую дверь, Олег выпустил на балкон Уланову и впустил в спальню авижичских родителей пахнущий апрелем воздух.

…С начала вечера Вера выглядела и вела себя так, будто была готова поругаться или подраться с кем угодно – если это даст ей повод отсюда уйти. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она поблёкла, рассеялась и утратила контур; так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.

– Ей понравится это сравнение, – заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами.

Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?

Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, он на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.

Дарёному коню под олимпийку не смотрят.

Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох.

Только сейчас – под тёплой атакой лилового заката – он увидел, до чего тёмные и измученные круги вокруг её глаз. Неслышно подойдя ближе, Олег остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки; спальный район встречал ночь.

Слов уютнее тишины не находилось. Как и безопасных мыслей.

Не отрывая глаз от ярких красок на горизонте, Вера негромко произнесла:

– Уже совсем не холодно по вечерам, правда? Как же великолепно.

– Не холодно, – мгновенно отозвался Олег. – Но твои плечи вздрагивают.

Заправив за ухо прядь волос, Уланова перевела на него расплывчатый взгляд.

Она недавно боролась со слезами?

В глубине её глаз застыла изнурённая сырая горечь, которая не находила выхода, – а бирюзовые блики радужек стали тусклее.

Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?

Понять это отчего-то показалось безумно важным.

– Удивлена, что ты заметил, – тихо грустно сказала Вера. – Но это не от холода, а от удовольствия. Кожа наконец впитывает воздух.

– Там действительно было ужасно душно, – подтвердил Олег, тоже понизив голос.

Казалось, если подстроиться под её тон, он разгадает тайну бирюзовых бликов.

– Не знаю, как они ещё и пьют, – задумчиво проговорила девушка, оперев подбородок на кулак. – А ты почему не пьёшь сегодня?

– Не хочу, – небрежно бросил он. – Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…

Чуть не поцеловал тебя.

Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже.

Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху – так, будто гладит его.

То по шерсти, то против.

На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам.

И удивлённо сказала, что они куда непокорнее, чем воздух.

Под ложечкой засвербело дикое желание… писать.

Писать всё подряд, что идёт в голову.

Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.

– Я обожаю весну, – негромко признала Вера. – Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.

Она вроде говорила о том, что любит, – но выглядела очень горестно.

Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело заплакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.

Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.

В марте! Ещё в марте она была заливистым солнцем.

Весна расцветает, а солнце тускнеет?

– Так не бывает! – гаркнул Агрессор.

Он едва стоял на ногах и цеплялся за гладкий борт – до того сильно качался Корабль.

«Тебе тяжело с ним рядом?» – хотел в лоб спросить Олег, но вместо этого сказал:

– У меня есть много очерков о весне.

К нему метнулся взгляд, в котором наконец не было и тени сочувствия светскости. Уланова смотрела с любопытной жадностью – как будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.

Или потому, что их не «много».

– Я бы хотела что-то из этого прочесть, – с тихой искренностью проговорила она; ветер трепал мелкие волоски у её висков. – Если ты позволишь.

О чёрт. Нет. Это предложение было кошмарным.

В первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».

– Но как быть с дисграфией? – пробормотала Жертва, высунув из каюты испуганный длинный нос; все штормы Корабля она переживала как можно дальше от палубы.

– Я… думаю, что позволю, – помедлив, проговорил Олег; бестолковое сердце ускорилось; в кончиках пальцев закололо. – Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.

– Я справлюсь с засилием твоей орфографии, – подняв уголки губ, пообещала Вера.

– Дело не в орфографии, – отозвался он, с усилием отбросив стыд. – Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…

Быстро повернув голову, Вера посмотрела прямо на него: молча нежно и тактично.

Она дала понять, что слушает; что слышит.

– Я знаю, что такое дисграфия, – спокойно и ясно сказала девушка. – Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное – слов и их приставок…

– Да, – с облегчением перебил Петренко и, глядя на свои ногти, продолжил: – Это оно. Чтение я переборол как-то. Убеждаю с тех пор всех, что ни дислексия, ни дисграфия – не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти… груды книг с потрёпанными страницами… с надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь… Помню, как вычёркивал и подчёркивал буквы в зачитанных до дыр книгах… Упражнение такое.

Договорив, он изумлённо замолчал, опустил глаза и потряс головой.

Он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много.

Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише; всё глуше. Вокруг них наступала ночь.

Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит прямо на него, и в глубине её глаз… мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.

Здорова. Сильна. Подлинна. Бережлива и нежна с самой собой.

– Сидел и читал, как приколоченный к стулу, – сдавленно добавил он, не сводя глаз с бирюзовых бликов. – Лишь бы научиться читать и всё понимать. Как все.

Чёрт. Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.

– Эту цель ты не достиг, – проговорила Вера. – Ты понимаешь куда больше всех.

В её голосе было столько мудрости и силы… и в то же время он был так хрупок, так беспомощен, что горло перехватило. Казалось, если он сейчас испишет тридцать листов, каждая буква будет навылет повержена им – её голосом.

Он звучал так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель – и уже не могла дышать от пыли.

– Вера, – решился он, коснувшись её локтя. – Как ты себя чувствуешь?

Поглядев на его ладонь, Уланова прикрыла глаза и опустила голову – так, что подбородок коснулся груди.

Будто больше не выдерживала веса мыслей.

– У меня нет сил, – упавшим голосом признала она.

В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв задрожал.

– Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь?

Петренко медленно кивнул, сильнее сжав её локоть; в голове полыхала злобная тоска.

– Да, ты всё верно понял, – растерянно прошептал Агрессор, забрызганный всхлипами волн; над его головой орало штормовое небо. – Там не нужен вопросительный знак.

«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.

– А у меня нет сил жить – не то что праздновать дни рождения, – с искренней горечью добавила Вера. – Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала – и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, – но мне почему-то плохо.

С её ресниц сорвалась и покатилась по щеке мелкая слеза; морщинка между бровями стала глубже. Уланова будто готовилась грянуть громом, сверкнуть грозой и пролиться на лиловый апрель сатанинским ливнем.

Который отважилась показать именно ему.

Сказать это ей? Сказать?

Сказать – и стать её врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.

– Тебе нечего стыдиться, – тихо проговорил Олег; голос звучал так изорванно, словно поперёк горла стояла тёрка. – На твоём месте силы потерял бы любой.

Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.

Будто жалела, что выпалила это, – но и молчать уже не могла.

– О чём ты? – прошептала она, уронив ещё одну слезу; её глаза горели жаждой ответа.

– Тут всё просто, – сглотнув, произнёс Олег. – Вот ты от чего… заряжаешься?

– От… рисования, – растерянно отозвалась Вера, переплетя пальцы в бледный замок. – От… чтения. От музыки. От переводов… В смысле, от заработка с них… От сна в одеяльном… коконе. От прогулок. Уединения.

Едва она сказала «уединение», как жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.

Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.

– А Свят – от тебя, – с расстановкой сообщил Олег.

Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо.

Вера поражённо замерла, распахнув мокрые глаза; слёзы ещё скатывались по её щекам, но лицо больше не играло – ни одной мышцей.

Сердце ёкнуло; вот-вот.

Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя – и вокруг наступит полярная ночь.

– Нельзя было это говорить! – завопил Спасатель, обхватив голову. – Свят же…

– Нельзя?! – зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. – Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!

К чёрту. Сказал – и сказал. И будь что будет.

– Как ты можешь… так уверенно говорить? – запнувшись, произнесла Вера и лихорадочно утёрла щёки. – Откуда ты… знаешь?

Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо сказал:

– Просто поверь.

Её лицо дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.

Поверить.

Но когда она заговорила, её голос был сухим, непреклонным и жёстким:

– Я не знаю, для чего ты говоришь это, но…

* * *

Знаешь.

– Ты прекрасно знаешь, для чего он это говорит, – прошептала Верность Себе; её щёки были мокрыми, но в глазах наконец сверкало облегчение.

– Ему выгодно, чтобы вы поссорились! – истерично заорала Верность Ему.

Чем здоровее становилось лицо Верности Себе, тем хуже она себя чувствовала.

– Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, – тихо произнесла Интуиция, коснувшись локтя Хозяйки.

Там же, где его гладили худые пальцы с узловатыми фалангами.

Петренко внимательно смотрел прямо на неё; его брови были сдвинуты, губы – сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах.

Она не могла видеть его взгляд; видеть эту порывистую, решительную жалость!

Это было неправильно, неправильно!

Было неправильно так доверять этой нежной жалости!

…Не находя слов – и не желая их искать – она резко и отчаянно расплакалась, безвольно прижав пальцы ко рту.

Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём.

Не заботясь о том, что подумает о ней Петренко, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным в общежитии на столе… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств…

Олег не шевелился; он не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала её ладонь; он будто говорил: «Я здесь».

Его рука была такой горячей, что пальцы застонали.

Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.

Вот он – момент, чтобы это говорить.

– Олег, слушай, – с усилием сказала Вера; сердце ныло от горькой боли. – Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала Святу поставить тебе границу, если это произойд…

Голос сорвался, а лицо искривилось в беззвучном плаче.

Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса.

Мокрые щёки и глаза нещадно резал ветер; в голове колотилась глупая мысль, что всё лицо обветрится… покроется красными пятнами… будет шелушиться…

Олег молчал, бережно гладя тыльную сторону её руки.

О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.

Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, – но с Олегом это совершенно не работало.

Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.

– И на твой взгляд, это произошло? – наконец глухо спросил он.

– На мой взгляд, это… происходит, – судорожно сглотнув слёзы, поправила Вера. – Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.

– Я делаю это так часто, что его место уже можно звать моим, – отозвался Петренко.

О чёрт. Это надо было предусмотреть, готовясь «поставить ему границу».

Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу их «сближения» была своя позиция.

Поведение Петренко создавало ей трудности – да; но оно и… восхищало.

Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.

– Ты действительно этого хочешь? – поинтересовался Олег; его голос подрагивал.

При чём тут то, чего я хочу?!

– Я считаю это честным! – выпалила Вера, повернувшись к нему.

Едва он увидел её мокрые глаза, как его лицо перекосилось – будто его ударило током. Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:

– А я не считаю. И не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.

В горле всколыхнулась бодрая злость.

– Это мне решать! – прошипела Вера, стиснув пальцы в кулак. – Я сама могу разобраться, что мне делать и на какой я стороне!

Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался.

Широко и открыто; лукаво и с облегчением.

Он улыбался редко; но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности: он улыбался всем лицом – каждой чертой.

Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.

– Я рад, что ты говоришь это, – с теплом произнёс он. – Пожалуйста, думай так чаще.

Не найдя, что ответить, Вера обескураженно молчала.

Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу; набирал упрямо и решительно – хотя знал, что ему запрещено дуть ветряков вокруг нет.

– Возможно, у нас очень разные критерии того, что такое «слишком сблизились», – наконец выдавила Вера; удивительно, но голос звучал звонко и ярко.

А она была уверена, что эти рыдания превратят его в засушенную пыль.

– Ну должны же хоть какие-то быть разными, – спокойно и серьёзно ответил Олег.

* * *

На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.

Посмотри сюда. Посмотри сюда, Вера.

Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?

Посмотри на меня. Пожалуйста. Я больше не могу делать вид, что я не.

Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце.

«Нам нужно… общаться более отдалённо».

Ты совершенно, Вера; совершенно не понимаешь, что говоришь.

Ещё один такой месяц – и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и серебристо-лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца.

Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала этого.

Вот Марина уже знала; а Вера – ещё нет.

Она не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.

Ему больше неоткуда брать их; неоткуда. Он не умеет брать их откуда-то ещё.

– И не желает учиться! – рявкнул Агрессор, сдвинув брови.

Отбросив сомнение, Олег выдохнул и переплёл их пальцы в ни на миг не дружеском отчаянно интимном жесте, от которого в жилах замерла кровь. Вера издала странный звук – то ли всхлип, то ли вздох – но не отдёрнула руку.

Она смотрела на их пальцы, и по крылу её носа стекала новая слеза.

– Это неправильно! – выл Спасатель, прижимая к груди протоколы о дружбе.

Но чёртов балкон окружал его колючим желанием пренебречь совестью.

Пора делать то, для чего ты сюда вышел.

Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.

– Вера, – вполголоса сказал Олег, запустив руку во внутренний карман олимпийки. – Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.

Выудив на волю потрёпанную книгу, он нерешительно разместил её в пятне света. Увидев книгу, Вера еле заметно округлила губы и тоже застыла; её щёки были бледными, а кончик носа – красным.

Будто она начинала замерзать.

– Мой… день рождения был… пять дней назад, – со смущённым замешательством проговорила Уланова. – Одиннадцатого апр…

– Я знаю, – мягко перебил он. – Но я не хотел ни писать смс, ни звонить в тот же день. Хотел поздравить лишь когда вручу подарок.

Высвободив пальцы из его ладони, Вера взяла книгу, приподняла уголки губ и с завороженным благоговением перелистнула несколько страниц.

Когда она дошла до первой закладки, Олег поспешно проговорил:

– Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её – с исписанными полями и говорящими закладками.

– Спасибо, – еле слышно произнесла девушка; в её глазах вновь стояли слёзы. – От всей души. Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда… твой день рожд…

– Мой не скоро, – тихо ответил Петренко. – Восемнадцатого февраля. День – почти через год, а рождение – вообще, кажется, за горами.

Вера медленно опустила и снова подняла мокрые ресницы; её лицо дрогнуло.

Так, будто она тоже точно знала, что ещё не родилась.

* * *

Ты слишком близко. Слишком.

Я вижу каждую морщинку в уголках твоих глаз. Кончик каждой ресницы.

В гостиной ты сказала, что идёшь на балкон «подышать».

Я от всей души надеялся, что ты надышалась.

Забыв обо всём, я тянусь вперёд, заключаю тебя в нежное объятие и целую в висок.

От твоих волос пахнет… корицей. Корицей и дождём.

Твои плечи вздрагивают, испуганно? растерянно? но ты не отстраняешься.

Ты с доверчивым радушием замираешь в моих объятиях.

Ты наверняка слышишь, как охает от ударов моё сердце; чёрт с ним, слушай.

Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.

– Ещё не перешёл черту?! – звучит за спиной ледяной голос.

Вся моя кровь падает вниз по телу, пробивает пол балкона и летит к земле.

А я и не слышал, как открылась белая дверь.

* * *

– Ещё не перешёл? – повторил холодный бас. – А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?

Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью.

По спине прокатилась глыба льда.

Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо мелко и прохладно покалывало.

Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.

Свят камнем стоял в балконном проёме, не удосужившись закрыть дверь, – хоть говорил вызывающе и громко.

Он умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих презрительных поз.

Быстро прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь.

На его потемневшем лице было написано: «Обойдёмся без публики».

Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.

Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.

– Он не потерял их, – прошептала Интуиция. – Он отдал их тебе.

Елисеенко держал руки в карманах джинсов; его ноги были расставлены по ширине плеч, а в глазах плескался отстранённый холод. Он с напускным равнодушием рассматривал книгу в её ладони. Его челюсти были сжаты, а брови – сведены.

Он еле сдерживал ярость.

Колени вздрогнули, а пальцы судорожно стиснули книгу; будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.

Теперь впору было утопиться в адской вине; её вина побила все рекорды.

– О чёрт, – прошептала Верность Ему, побледнев ещё сильнее, чем Хозяйка. – Ты доигралась. Бессердечная сучка!

– А ну не лезь к ней! – рявкнула Верность Себе, гневно сверкнув глазами. – Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!