Читать онлайн Трое неизвестных бесплатно

* * *

Трое неизвестных

Роман

Их поселили в одной комнате гостиницы «Спутник» на Всесоюзном совещании молодых писателей. Три подающих надежды сочинителя. Миша Вартанов из Ростова, Сережа Садофьев из Бологого и Леша Шардаков с далекого курильского острова. Что они сочиняли? Да, в общем-то, все называли себя поэтами, а дальше – как судьба распорядится.

За те несколько дней, что продолжалось пышное советское мероприятие, они здорово сдружились и единогласно решили, что не пойдут на общее мероприятие, большой сбор в зале для конгрессов гостиницы «Спутник». Там предполагалась массовая раздача заслуженных слонов представителями писательского руководства. Миша, Леша и Сережа своих небольших наградных животных уже получили – вызов на экзамен в Литературный институт по прохождении творческого конкурса, поэтому решили потратить последний день в столице с пользой. Посетить ЦДЛ, Дом писателей на улице Воровского, что неподалеку от метро «Баррикадная».

Вартанов лучше всех ориентировался в Москве, Садофьев и Шардаков последовали за ним.

ЦДЛ они нашли легко, но, как выяснилось, внутрь пускали не всех. Только членов Союза и пришедших с ними женщин. Парни загрустили.

Садофьев и Шардаков закурили. Вернее, закурил Шардаков, невысокий, крепкий, загорелый островитянин, весь в каких-то царапинах, будто прорывался в литературу прямо из непроходимой тайги. Садофьев составлял ему компанию. Он был выше ростом, с волосами до плеч, серо-голубыми глазами, одет в польские джинсы, белую куртку, в отличие от Шардакова, носившего черный, душный костюм провинциального модника с огромными лацканами.

Вартанов успел с кем-то завязать разговор из числа вившихся у входа личностей. Он обращал на себя внимание отличным джинсовым фирменным костюмом и располагал к общению приятным вкрадчивым голосом. Собеседником его был некий двадцатипятилетний примерно тип в белых полусапожках на каблуке и распахнутой до пупа клетчатой темной рубашке.

– Все в порядке, – сказал Вартанов, подходя к своим. – Это Юра, он нам поможет.

– Он писатель? – недоверчиво спросил знающий жизнь Шардаков.

– Он нас проведет, – уклончиво ответил Вартанов.

– Ну что, пошли? – подал голос Юра, подходя кавалерийской, можно даже сказать, чуть-чуть гарцующей походкой.

Оказалось, что Юра хоть пока еще не являлся членом союза, но знал все тайные пути в буфет ЦДЛ.

Они двинулись в сторону площади Восстания. Вартанов – решительно, Садофьев с выражением – будь что будет. Один Шардаков был в сомнении.

– А если нас сцапают? Еще запомнят.

Юра весело расхохотался. Кажется, его уже не раз сцапывали.

– Ты же сам хотел сюда. Нельзя отступать. Неудовлетворенные желания – это яд для организма, – настаивал Вартанов.

Они обошли полквартала и остановились перед монументальным крыльцом. На него, величественно кивнув швейцару, вышел – они сразу его узнали – Сергей Михалков.

– Ничего себе! – непонятно что имея в виду, сказал Садофьев.

– Только себе, все только себе, – мелко скаламбурил Юра и поманил своих сусанинцев за собой. Они вошли в подворотню, открыли дверь в стене и по очереди нырнули внутрь. Шардаков попридержал Мишу Вартанова.

– А чего он так ради нас старается?

– Гос-споди, да он падает нам на хвост, только и всего. За провод.

– А-а.

Возбуждаемый приятными предвкушениями местный сталкер Юра, что-то бормотал про «тропу Доброскокина». Вновь обретенные друзья терпеливо следовали вслед за ним по каким-то узким коридорчикам, поворачивая в неожиданных местах. На очередном таком повороте Юра вдруг замер, как будто его каблуки провалились в паркет. И он прошептал гневно и беспомощно:

– Гена!

И действительно, впереди показался невысокий человек в серой паре с бабочкой под подбородком. Если его как-то и можно было назвать, то именно Геной.

– А ты что здесь делаешь? – спросил он скукожившегося Юру. – Так, молодые люди, давайте-ка на воздух. Ты уже бригадами стал сюда водить? – это опять к Юре.

Когда все оказались на улице, Юра довольно долго оставался среди обманутых клиентов, пытаясь объяснить, что сам по себе план был великолепен, но Гена, замдиректора ресторана, совершенно неожиданно оказался в библиотечном коридоре, хотя все знают, что он в жизни не прочитал ни одной книги.

К Юре все сразу потеряли интерес.

Шардаков закурил. Вартанов пялился на вывеску Театра-студии киноактера на другой стороне улицы. Один Садофьев старался хоть как-то смягчить неудачу Юры, подкашливал его речам и кивал белокурой шевелюрой.

Но тут кое-что произошло. У парадного крыльца остановилось такси, и оттуда солидно, можно сказать увесисто, выбрался сорокалетний мужчина в белом костюме.

Молодые люди отреагировали на его появление по-разному. Юра куда-то слинял, а трое неудачников смущенно потупились. Им было неудобно, что руководитель их семинара застает их в этом злачном месте, вместо того чтобы найти на подведении итогов Всесоюзного совещания.

– А, вы уже здесь, – не удивился Молоканов, захлопнув дверь авто. – Скоро поняли, где тут масло на бутерброде.

Троица молчала.

Руководитель, кажется, не был склонен к нравоучениям, к тому же был без компании и посмотрел на литературную молодежь именно в этом смысле.

– Что, не можете пройти?

– Именно, Анатолий Анатольевич, – подрулил к нему Вартанов.

– Ну так пошли со мной.

Обретя в лице Молоканова Вергилия совершенно другого уровня, компания застучала каблуками по ступеням, продолжая чуть-чуть побаиваться рослого, фигуристого швейцара. Тот даже не пикнул.

Фойе. Сплошь черное дерево и зеркала. У зеркала стоял крупный холеный человек и аккуратно поправлял мизинцем усики.

Молоканов, не посмотрев даже, слышат ли его семинаристы, был уверен – слышат, громко произнес в спину любующемуся собой:

– Привет мировому сионизму!

Тот не растерялся и сытым, благостным голосом поинтересовался:

– От кого?

Молоканов и тип у зеркала захохотали.

Спутники Молоканова оторопели, они привыкли в провинциальных палестинах, что «эти» разговоры ведутся осмотрительно, как бы из-под полы, а тут такой блестящий публичный выпад. Что скажешь, Москва, тут у них все по-особенному, надо привыкать.

И Анатолий Анатольевич вошел.

В этот послеполуденный час зал ресторана, отделанный благородным темным деревом, был наполовину пуст. Там-сям клубилось несколько небольших компаний, с одной шутливо, по-домашнему беседовала официантка, в другой вдруг возвысился некий господин с бокалом. Тост.

На Молоканова и его гостей обратили внимание, официантка кивнула белому костюму, мол, одну минуточку, и действительно приблизилась буквально через пару секунд.

– Ну, выбирайте, – обратился Анатолий Анатольевич к молодым людям, и к официантке: – Для меня и моих молодых друзей.

Им был предложен уютный четырехместный столик в углу, подальше от прохода. Они уселись, с интересом просматривая глянцевые страницы, разобрались с меню.

– Это так, для порядка, – продолжал солировать Анатолий Анатольевич. – Пускаем в дело малый джентльменский набор. Запоминайте, долгие годы вам придется прибегать к нему. В общем так, Наташа, – обратился он к официантке. – Для начала картошечка разварная с селедочкой, это первая местная закуска, без нее никак нельзя. Потом, поскольку мы обедаем, нам всем по соляночке. По мясной соляночке. Такой солянки, вы, поверьте мне, нигде есть не могли. Дальше тарталетки, сырные и с паштетом, по восемь штук. Соления, капустки гурийской, как обычно. И – корейка, всем корейка.

– Что это? – спросил недоверчивый Шардаков.

Садофьев ткнул его локтем в бок, да ладно, мол, тебе.

Анатолий Анатольевич не удостоил его ответом.

– И пить, пить, конечно, будем водочку.

– Я бы вина выпил сухого красного, – осторожно подал голос Вартанов.

– Вы спорили со мной на семинаре, когда речь шла о том, как строится стихотворение! А как строится ЦДЛовский обед, я знаю еще лучше. Наташа, нам графинчик.

– Одну минуту.

– А хлеб? – требовательно спросил Шардаков.

– Ты бы еще о рюмках напомнил, – усмехнулся Вартанов, явно более опытный в ресторанном обиходе.

– Ну-с, – бодро сказал Молоканов, поднимая в руке графин и оглядывая дымящийся солянками стол. – За успешное окончание семинара.

Выпили, и быстро, сообразно тому, как действовала водка, молодые люди обрели себя.

– Вы довольны результатами? Кстати, почему не на подведении итогов?

– Сегодня вечером у кого самолет, у кого поезд, – сказал Садофьев, жмурясь от удовольствия – солянка была очень вкусная.

– В институт надо подготовиться, – пояснил Шардаков, катая во рту маслину.

– Вам же еще экзамены сдавать. Творческий конкурс вы прошли, а «жи-ши» отвечать придется. Хотя, – Молоканов снова налил водки. – Главное – все-таки конкурс, на экзаменах никого не валят.

Выпили.

– Вы, кстати, деньги на обратную дорогу отложили? А то будете голодать в пути.

– Я самолетом. Мне десятки хватит.

Молоканов ухмыльнулся.

– Как говорит современный гений Андрей Георгиевич Битов, на десять рублей можно и не улететь.

Поняв, что острота не полностью дошла до молодых людей, Анатолий Анатольевич вновь поднял графин.

– Кстати, «Шагреневую кожу» читали?

– Ну, читали, – с некоторым вызовом произнес Садофьев, спеша перехватить честный ответ Шардакова.

Руководитель семинара вдруг слегка помрачнел, впал в подобие философского настроения.

– Знаете, ведь жизнь наша – своего рода шагреневая кожа, это поначалу кажется, что все впереди. Вот с какого-то момента начинаешь замечать – стала убывать, убывать… В конце концов всего-то и остается желать, чтобы вокруг было «чисто и светло».

– Это Хемингуэй, – подловил руководителя Садофьев.

Тот посмотрел на него, молча выпил и тут же вернулся в привычное праздничное состояние.

– А знаете, почему меня одолевают такие мысли?

– Не знаем, – ответил Шардаков.

– Знаете, где мы с вами сейчас обед кушаем?

Молодые люди молчали.

– Это помещение знаменитой Олсуфьевской ложи. Масонской, естественно.

Ученики напряглись с рюмками в руках, с интересом глядя на учителя.

– Толя! – раздался голос, и к столу подошел невысокий рыжий человек в голубом клетчатом костюме. – Я тебя уже полчаса жду.

– А-а, прошу любить и жаловать, – повел рукою, оснащенной рюмкой, в его сторону Молоканов. – Совесть земли русской и по совместительству ее же гений.

Рыжеволосый сердито нахмурился.

– Я жду тебя наверху, – и начал подниматься по крутой узкой лестнице с перилами, что вела на антресоли ресторанного зала.

– Так вот, молодые люди, что-то я хотел вам сказать, но, кажется, не скажу. Скажу другое, в духе дня, но вы меня послушайте.

– Слушаем, – сказал Шардаков, сияя всеми своими шрамами и царапинами.

– Бегите отсюда, пока не поздно, на просторы большой жизни, а то завязните тут как мухи в янтаре.

После этого он хлопнул рюмаху, потыкал вилкой в кусок капусты у себя на тарелке и встал.

– Ну что ж, хорошего помаленьку.

– Понемножку, – вежливо и тихо поправил Садофьев.

– А я отправляюсь в клуб четырех коней.

И ушел, оставив весьма противоречивое о себе впечатление.

Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом еще. День медленно клонился к закату.

– А я все равно приеду поступать, – суммируя свои сомнения, сказал Шардаков во время одного из тостов.

– А чего ты, там же у тебя на Итурупе красиво – север.

– Сам ты север.

– А у нас в Ростове хорошо, абрикосы пошли.

– А у нас ничего не растет, – вздохнул Садофьев.

– Все же здорово, ребята, что мы напали друг на друга, даже расставаться не хочется, – вдруг расчувствовался Шардаков.

Следующий графин официантка нести отказалась и вежливо намекнула, что им, в общем-то, пора собираться.

Вартанов все время крутил головой, непонятно что стараясь углядеть. Хотя, в общем, понятно. Еще на семинаре тот высмотрел пару симпатичных девиц, и теперь рассчитывал, что они появятся здесь. Зал уже был полон, и в воздухе стоял сдержанный благородный гул, как от работы большой группы компьютеров, сказал бы я, если бы это сравнение было уместным хронологически.

– А меня никто дома не ждет, – пустил вдруг слезу Шардаков.

– То есть? – заинтересовались друзья.

– Совсем. Мамка со своим хахалем, кажется, даже не заметила, что я куда-то укатил.

– Мальчики, на воздух, – пролетел над головами зов официантки.

Они поднялись, как карбасы на волнах, медленно пошли к выходу.

– Стой, а там что, – сообразил Вартанов, указывая вглубь помещения. Выяснилось, что там коридор, занятый слева стойкой. Здесь им оказались неожиданно рады. Тут торговали в розлив. Шардаков решительно потребовал три по пятьдесят все той же водочки. Они встали, неудобно облокотившись на стойку, вокруг все плавало, бегали официантки, перемещались какие-то люди под покровом своего литературного авторитета. А откуда-то из конца этого помещения, с противоположной ресторану стороны, катил шум морского прибоя или, может быть, племенного становища в момент объявления привала.

– И собака моя сдохла.

– Белый клык? – поинтересовался Садофьев.

– Клыки белые, да.

– А лететь сколько?

– Четырнадцать часов. И то, если погода будет.

– Слушай, а чего тебе туда тащиться, – предприимчивость Вартанова нашла для себя работу. – Едем сейчас в аэропорт, сдаешь билет и давай ко мне в Ростов.

Шардаков задумался.

– А я, – спросил Садофьев.

– И ты, – ответил Вартанов. – Бологое – это, знаешь… – он неопределенно махнул рукой.

– Там поезда, – любя точность, заметил Садофьев.

Одним словом, радикальная идея овладела умами и была воплощена в жизнь. Молодые гении добрались до аэровокзала, что возле метро «Аэропорт», и, можно сказать, под покровом ночи сунулись в кассу возврата, где им охотно обменяли билет Шардакова на остров Итуруп с пересадкой на Сахалине на девяносто рублей новенькими десятками. То, что десятки были новенькие, как-то намекало, что начинается иная теперь жизнь с новыми приключениями и свежими идеями.

Садофьев попытался еще раз напомнить друзьям, что ему надо в Бологое, но кто бы его отпустил. Вартанов прочно взял дело в свои руки. Тут же неподалеку была железнодорожная касса, и они без всяких хлопот и очередей приобрели три билета на ростовский поезд, уходивший из столицы в семь утра.

Вяло пытавшийся вырваться в Бологое Садофьев показал на диск вокзального хронометра – половина первого.

Полупротрезвевший и от этого начавший настораживаться Шардаков тоже выразил сомнение – где-то ведь следовало провести предстоящую ночь.

– Где-где? В Караганде! А ресторан зачем, – ответил на сомнения друзей Миша и решительно направился к стеклянным дверям местного ресторана.

Как ни странно, в этот сугубо поздний час заведение активно трудилось: понятно, ведь люди летают круглосуточно, и им охота есть и пить.

– Я пить больше не могу, – устало сказал Садофьев.

– А будешь? – поинтересовался Вартанов.

Что интересно, во время этой одиссеи они ничего не потеряли из документов, не забыли, что надо еще заехать за вещами в гостиницу, и успели точно к отходу поезда, находясь в характерном чадно-дымном состоянии. Денег у них уже не было, зато были билеты. Отступать некуда. Ни на Итуруп, ни в Бологое. Единственное место на карте великого Союза, где им светил некий огонек, располагалось в Ростове. Туда и покатили.

За три месяца, проведенных на ростовской земле, молодые гении Леша, Миша и Сережа не только загорели, но и изрядно поработали. Сначала на бахче, потом на уборке яблок, на строительстве асфальтовой дороги. Все «подряды» пробивал Вартанов с большой помощью своего отца Михал Михалыча, человека с феноменальными связями и широкой душой. Поплавать, попить вина и пошустрить с местными девчонками им тоже довелось, так что возвращались они в столицу с несколькими сотнями рублей в кармане каждый. Сережа Садофьев даже с адресом, по которому он клятвенно обещал писать замечательной девушке Свете. Отца он тоже известил, и тот отнесся с мужским пониманием к его желанию поработать перед институтом. Шардаков даже и не писал никому.

Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по-ровному. У Сережи еще на ростовской земле начал расти большой непонятный фурункул на подбородке – занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Однако вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда, мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было. Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то связном помышлял.

Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день не надо.

Садофьева заочно поселили с четверокурсником – комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, не обрадовался и стал хлопотать все же об отдельном для себя помещении, в результате отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»

Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.

Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахты. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже, поэтому некоторое время маялся на железе.

Семиэтажник на самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».

Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ, друзья наблюдали самые разные сцены: от ласк гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»

Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.

Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищеным картофелем, варили с лавровым листом и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно, присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем, посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял сомалийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре и грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному, приговаривая: «Кикози человек, брять!»

На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней.

Ровни дома не оказалось.

Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку. И расположилась за его столом со своим угощением.

Вознесенский все не шел.

Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла.

Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей.

Надо отдать должное автору «Гойи», застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы. Не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси. Каким-то образом эта история стала известна в институте и сделала Ольгу популярным человеком на некоторое время.

И, как оказалось, не зря.

Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту.

Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.

Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов, доставший всех своей шуточкой: «Несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли». И по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Так себе шуточка, но кое-кто хихикнул в аудитории.

Кстати, что писала Ольга Нода, так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».

Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.

В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели с очень важным видом и старшекурсники. Что они пишут сами, оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных и даже царственных фамилий, таких, как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись, каких высот достиг в своем мастерстве такой студент.

Конечно, у любого собрания есть неформальный лидер, и в данном случае им был кудрявый улыбчивый человек с большим ртом и большой свободой в движениях – Алексей Парщиков. Молодежи было неизвестно, что он написал, как и в случае с Валуа, но было совершенно ясно – гений.

Хоть они работали в три памяти, Садофьев, Шардаков и Вартанов сумели запомнить не всех участников того семинара.

Запомнился Саша Логинов, зрелый уже мужик, лет двадцати восьми, чем-то походивший на состарившегося Шардакова, обветренный северными вихрями, писавший складно и как-то очень натурально, как будто шагнул на семинар прямо из природы.

И Юра Кабанков поразил, он предложил на всеобщее обозрение маленькую резную шкатулку: «Самый вкусный листок капустный – украл мышонок, самые точные часы песочные – украл лягушонок. Хотел я ее в ломбард заложить, чтоб не лукавить, а просто жить, да вот не вышло, а сказку вышлю, с первым голубем на ветер. P.S. Сказкам не верьте».

Сильное впечатление произвел самый молодой из выступавших – молодой львовянин Илюша Кутик. Он уже сидел почти в обнимку с мэтром Лешей Парщиковым и добродушно улыбался. «Дай пережить мне эту осень, и для чего мне страшный дар, страдать за лист, который сносит, твоим дыханьем на бульвар».

Руководитель Александр Алексеевич дружелюбно и не ядовито шутил по поводу звучащих строк. Как ни странно, досталось такой незлобивой шуточкой Вартанову: «Стюардесса по имени Нонна, как прекрасна ты и непреклонна». «Это прямо готовый музыкальный хит», – сказал Александр Алексеевич. Правда, трудно сказать, было ли тогда уже в употреблении слово «хит». Садофьев был как в тумане, его история про Бологое почему-то никого живо не заинтересовала, и стихотворение не записалось на пленке памяти.

Шардаков имел несомненный успех со своим Итурупом, а уж когда рассказал о встрече с медведем, которая случилась в Амурской тайге, восторгам не было предела.

– И что он? – спросил Александр Алексеевич. – Ну, медведь.

– Медведь как медведь, – пожал плечами Леша.

Стихотворение его больше всего понравилось Парщикову, хотя, например, Вартанов не советовал его читать на этой примерке.

Садофьев тоже не советовал. Хотя бы потому, что половина слов там была из Пушкина:

Я вас любил, а вы меня едва ли.
Зачем меня такого вам любить?
Вы не бывали у меня в подвале.
Вот в чем вопрос: быть иль не быть?

Александр Алексеевич так прямо ему и сказал, что отдельные слова и словосочетания просто гениальны.

Аудитория веселилась.

Шардаков после семинара мрачно закурил у окна. К нему подошел Парщиков вместе с юным корифеем Кутиком и похлопал его по плечу.

– Дело Некрасова живет и процветает.

На лице Леши выразилось непонимание. Но Парщикова было не сбить.

– Не читал? – сочувственно спросил Леша Лешу.

– Кого? Некрасова или Пушкина? – ехидно присоединился к нему Кутик.

– Не читал, – с вызовов ответил Шардаков.

– На следующий семинар принесу тексты, ознакомишься с учителем.

Роль Парщикова была отчасти просветительской в семинаре, он щедро делился текстами со своими товарищами по перу – Бродский, Флоренский и т. д. – но только с теми, кого считал достойным. Он собирался на самом деле принести тексты Всеволода Некрасова, но только Леше Шардакову было не до текстов.

Он влюбился. Тяжело, мрачно и, как тогда казалось почти всем, – без шансов.

Были тогда в Лите, помимо поэтов и прозаиков, еще и переводчики, их формировали на базе национальных провинциальных кадров: чуваши, литовцы, марийцы. Но иногда замысел поднимался до уровня стран народной демократии.

Болгарии, например.

И за год до поступления наших трех мушкетеров в институт туда была принята группа молодых переводчиков, а главное – переводчиц из страны дешевых, но хороших сигарет. О парнях еще пойдет речь, они тоже были экземплярами любопытными, но имелась среди них и подлинная звезда, Алка Машкалова.

Шардаков обратил на нее внимание уже в тот самый первый день, первого сентября, когда счастливые и не очень студенты кучковались у забора заведения. Алка стояла в соблазнительной позе, других у нее, иностранки, просто не было, приставив подошву изящной туфельки к основанию забора, и весело смеялась чьей-то шутке, отбрасывая пряди русого каре за изящное ушко.

Вартанову она тоже понравилась, но Шардаков был поражен глубоко в сердце, настолько глубоко, что сбился с шага и потерял дыхание. Она была невысокая, скорее, даже миниатюрная, с чуть длинноватым носом и широко посаженными глазами.

Шардаков понимал всю необратимость случившегося и разницу в их положении в этом мире. Она иностранка, красавица, второкурсница. А он? Конечно, Леша попытался вырвать острие стрелы из закоулков сердца, но оно уходило все глубже. Стихотворение, прочитанное им на семинаре, было не выражением какого-то особого метода поэтического мышления, оно представляло собой непосредственный и очень болезненный крик погибающей души.

За очередным разъеданием картофеля он на вопрос, что случилось с его аппетитом, разразился откровенной, прочувствованной речью о восхитительной болгарке. Сережа и Миша так и застыли с горячими картофелинами во рту. Во-первых, они, сказать по правде, не считали, что их друг способен на такие сильные и тонкие чувства, а во-вторых… в общем, они попридержали свои затаенные мысли на этот счет. В ответ на отчаянный крик, что у него нет никаких шансов на этом любовном фронте, они не стали возражать слишком яростно. Скорее, мялись и выражали всяческие сомнения в успехе предстоящего предприятия. Да и предприятия, насколько можно было понять, непосредственно не планировалось. Леша просто не смел подойти к Алке.

– Что мне делать?

Друзья молчали.

– У нее есть кто-нибудь?

– Элька Буртасова (курсовая сплетница) говорила, что у нее кто-то остался в Болгарии, – сказал Вартанов. Но сведения непроверенные.

Легли спать, убежденные, что история эта, вернее всего, перерастет в длительное, мучительно-платоническое обожание. На самом деле, красавица и почти чудовище, какие тут могут быть варианты. Но ошиблись.

Уже на следующий день события стали развиваться стремительно. Дело в том, что у Лита была база отдыха в Подмосковье, по Савеловской дороге. Заведовал этим активом Владимир Кириллович, вечно ходивший по аудиториям с заунывными предложениями «пойти по грибы».

И как раз выпал невероятно красивый сентябрь. И Машкалова вместе с двумя своими товарками-болгарками решила вдруг проверить, что это такое – русская природа. Записалась у Владимира Кирилловича. Это как-то стало известно Леше Шардакову, и он ухватился за эту возможность.

Заполнил свой коричневый рюкзак портвейном и явился на станцию электрички.

Всего собралось человек пятнадцать, во главе с осанистым, очкастым, речистым руководителем, который намекал, что в далеком прошлом был спортсменом хоть куда. У него карман был набит талонами на питание, таким образом он держал все дело в своих руках.

Ехали, ржали, Шардаков очень хотел и боялся поймать взгляд Машкаловой, предпочитал быть настороже, выглядывать возможных соперников в толпе соучеников. Кажется, никто не претендовал на эту роль. Что было очень странно. Алка сама, конечно, тоже не глядела в сторону здорового, но, несмотря на бразильские джинсы и красно-белый роскошный шарф, затрапезного парня.

Приехали, расположились.

Пошли выбирать себе снаряжение, ведра, корзинки. В том смысле, что не сразу уселись пить винище.

Шардаков старался держаться поближе к Машкаловой, но не вплотную, чтобы она чего-нибудь не подумала, но при таком странноватом поведении у него все же возникла возможность для рыцарственного поступка. Малохоженная тропа вела себя порой непредсказуемо и на одном из поворотов-спусков вдруг рванула в сторону, отчего мелкой красотке Алке пришлось встать на четвереньки, разбросав кошелки в стороны. А он, Леша, тут как тут, подхватил под локоток, вернул в вертикальное положение, подобрал разбросанные корзинки и вручил предмету своего вожделения как букет цветов.

Был благодарный взгляд. Ничего больше. Команда кое-как двинулась дальше, но Шардаков шепнул себе тихо: «Лед тронулся!»

Вечером был съеден типичный советский ужин, не вызывающий никаких чувств, и толпа уселась в общей гостиной у грубого чугунного камина. Не запомнилось, кто именно, Шардаков еще не осмелел до такой степени, предложил «выпить винца», и предложение вызвало радостный ропот.

Сходил за одной из своих бутылок и Леша.

Сидел он в противоположном конце гостиной, а когда вернулся, вдруг заметил, что освободилось местечко чуть поближе к Алке. Он тут же его занял. Предусмотрительно захваченным штопором вскрыл болгарское вино «Варна» и пустил бутылку по кругу.

Машкалова решительно отказалась от одноплеменного вина и остановила свой выбор на «Вазисубани». Шардаков решил, что все пропало. Куда он сунулся со своим грубоватым выбором, еще бутылку водки предложил!

Деликатное грузинское вино – вот что было ее выбором. Хотя кислянина редкая.

Стаканов не хватало – глотали из горла.

Обсуждали преподов: «Ах, какой душка В. П. Смирнов» и «Какие дуболомы Пухов и Власенко…»

Шардакова подкупало, что ее взгляды совершенно совпадали с его взглядами. Тем более она была в том же семинаре по текущей литературе, что и он, у того самого Смирнова.

Запасы живительной влаги быстро истощились.

Нужно было идти за очередной бутылкой. Не хотелось терять относительно удобное место. Но что делать, и он отправился за сладковатой «Тамянкой».

И судьба сыграла на его стороне.

Вернувшись, он смог занять местечко всего через одного человека от нее, от Алки. К тому же на промежуточном стуле сидела Наташа Груева, тоже болгарская переводчица, приятно опьяневшая и, кажется, посматривавшая в его сторону благосклонно.

В этот раз Машкалова отнеслась к родному вину с интересом, и даже сказала что-то забавное про него, в том смысле, что у болгар есть сто песен про красное вино и всего одна про белое. И звучит она так: «Белое вино, ну почему ты не красное?» И выпила из горла. Он не оценил это как критику своего подношения.

Появился Владимир Кириллович и сказал, что студентам пора уже укладываться в койки, чем вызвал взрыв веселья у потухшего камина.

Еще трижды Шардаков ходил в свою комнату к рюкзаку, соседа уже нашел благополучно спящим.

У них с Наташей и Аллой составился маленький кружок, они о чем-то болтали, но уже не представлялось возможным понять и запомнить, о чем именно. Шардаков чувствовал, нужен еще какой-то толчок ситуации. У него была еще бутылка водки «Выборовой» в рюкзаке, но не предлагать же водку.

Как ни странно, предложила Алка, она предложила выпить чего-нибудь «радикального», чтобы можно было последовать совету Владимира Кирилловича.

Водку пили тоже из горла.

Первой отвалилась Груева. На достаточно еще твердых ногах, но уже покачиваясь, эта полненькая болгарская переводчица удалилась в сторону кровати. Она, как оказалась, и была соседкой Машкаловой. Хрупкая Алка сумела еще сделать несколько глотков, приводя Лешу в восторг и ужас своими способностями.

А потом она предложила ему себя проводить.

Они подошли к двери их комнаты, причем спортсменка поддерживала спортсмена.

– У меня нет кофе, но все же зайдем, – сказала она.

– Зайдем, – ответил Шардаков.

Ему несколько облегчало задачу то, что внутри была уже неплохо ему знакомая Наташа. Когда они вошли, Груева храпела как Чичиков, во всю носовую завертку.

Надо сказать, что совершить то, что совершилось потом, Шардакову было легче, ввиду присутствия Груевой; если бы вместо нее храпел кто-нибудь другой, он вряд ли бы решился перейти к обниманию и сжиманию в объятиях извивающейся Аллы. Она не упорствовала, а завлекала – просто с ума сойти.

После всего он, конечно же, вынужден был ретироваться в комнату к старосте курса Сереже Казначееву, хотя ему страшно хотелось проснуться вместе с возлюбленной. Он едва дотерпел до начала завтрака и помчался в столовую, было немыслимо не видеть ее уже несколько часов. Почему-то был уверен, что она его уже поджидает.

Не поджидала. Не пришла попозже. Вообще не явилась на завтрак. Пожаловала сонная, тяжеловесная Наташа, кивнула Шардакову, ничего не сказала и забрала с собой Алкин компот.

Ну, да, мы же вчера столько выпили. Но все равно было досадно. Нельзя было отрицать – роман начался.

Шарадков вел себя так, как подсказывало ему поцарапанное жизнью сердце. Все время был рядом и все время к услугам вашим. Торил тропу после утреннего дождя, бегал за водой в киоск, с вызовом отвечал на некоторые ухмыляющиеся взгляды. Все выходило и складывалось к лучшему, несмотря на первоначальные сомнения.

Конечно, решил жениться.

Ей пока не говорил. Все же иностранка, как там у них с этим, вообще разрешено ли. В общем, был переполнен радостными разнообразными хлопотливыми мыслями.

К вечеру вернулись с базы отдыха в общагу. Леша Шардаков в этот вечер изменил кастрюле с бульбой. В эту ночь Наташа Груева опять легла спать лицом к стене и даже не прислушивалась к шепоту, что доносился с соседней кровати.

Садофьев с Вартановым тоже поужинали без особого азарта, хотя должны были бы радоваться за своего друга, в жизни которого наступила такая грандиозная перемена.

Обычно на пути литературных героев судьба раскладывает различные препятствия, дабы испытать силу нахлынувшего чувства. Это называется в теории литературы перипетиями. В данном случае роль судьбы сыграна учебная часть. В понедельник было объявлено, что весь второй курс буквально с послезавтрашнего дня отправляется на картошку. Видите ли, работники сельхозотрасли Дмитровского района не справляются со своими обязанностями, и урожай рискует замерзнуть на полях.

До вечера того же дня Шардаков еще надеялся, что раз Дмитровский район находится в СССР, то и помогать работе его аграриев должны соотечественники, и иностранцы здесь ни при чем. Но выяснилось, что страны народной демократии примут участие в данном деле из солидарности.

Расстаться на месяц с возлюбленной в самый разгар романа – немыслимо.

Надо что-то делать!

К этому времени уже стало ясно, что учебная часть сквозь пальцы смотрит на посещаемость занятий, которые начинались только в 10 часов утра. А иной раз особые любители поспать являлись на занятия ко второй паре. Шардаков попросил Сережу Казначеева поддержать его со своей стороны, не отмечать все свои прогулы. Тот обещал.

Шардаков решил ехать вместе с Машкаловой.

Алка рассмеялась, была большой поклонницей всяких затей и приключений.

– А где ты будешь спать? – имелось в виду, что на картошке в одном помещении будет не одна только Груева в соседках.

– Придумаю что-нибудь, – Леша был готов горы свернуть, как водится.

Шардаков договорился со смотрящими, а тем – больше на одного работника, это не меньше. Да и как не поддержать парня в такой ситуации, это как-то не по-болгарски. Хотя, стоит напомнить, стояли густые советские времена, и комсомола никто в стране не отменял. Работал же Шардаков на совесть, перевыполнял чахлые литературные нормы сбора картошки, что никак не отражалось на его ночной активности. Возлюбленные устраивались в помещении старого пионерского лагеря, не очень удобно, но зато от души.

Но судьба-сюжетослагательница не унималась. Алке понадобилось зачем-то срочно съездить в общежитие, чуть ли не в посольство; ее вызывали по поводу, который не разглашался в письме.

Леше пришлось остаться.

Смотрящий, большой, усатый аспирант Влад, сказал ему, что не может потерять рабочую единицу. Придется Шардакову отдуваться за двоих.

– Да хоть за троих.

Работать не трудно, если есть куда принести добычу.

День-другой Леша выкладывался на полную, вызывая некоторое раздражение второкурсников, уже сумевших приучить начальство к небольшой норме своей выработки, и как тут быть, когда на фоне общей расслабленности маячит один истерический работник. Но и Шардакову без весточки от Алки было сложновато. Напоминаю, что мы описываем те времена, когда не было ничего похожего на мобильные телефоны.

И потом, что она там делает в Москве, вместо того чтобы рваться к любимому в Дмитров? Что там за козни в этом болгарском посольстве! Не отозвали ли ее на родину?

Может быть, проснулся ее прежний, о котором шла смутная речь еще до их знакомства с Шардаковым.

Леша разузнал, кто это. Георгий Миланов. Звучит угрожающе. А что, если этот шикарный болгарин сам явился в русскую столицу, прекращая размолвку с пассией.

Шардаков послал на фиг смотрящего, оседлал очередную гору картошки в кузове грузовика, рванул в Дмитров, а оттуда – в Москву. Примчался на третьем троллейбусе на улицу Руставели, взлетел на пятый этаж.

Вот ее дверь, заперта.

Ломанулся к себе в комнату. Там никого. Не стал переодеваться, было невыносимо, только умыл физиономию на кухне – и к Садофьеву.

Тот сообщил ему страшную новость. Глядя куда-то в угол, понимая, что разрубает сердце друга.

– Что? – для начала не поверил Леша.

Сергей пожал плечами.

– Да уж.

– Где она?

Садофьев опять пожал плечами.

– Наверное, в кино.

– В Орле?

Друг тихо кивнул.

Шардаков бросился вниз по улице, она с небольшим уклоном уходила к железке, к станции электрички. Не доходя до станции, углом выходил на улицу местный кинотеатр. Но в данный момент сеанса не было. Потолкавшись в фойе, Леша никого не обнаружил. И тут заметил, что Садофьев следует в полушаге за ним и все время хочет что-то сказать.

– Кафе-мороженое.

«Ах вот оно что!»

На первом этаже того же здания, где располагался кинотеатр, имелась затрапезная, но (выбирать не приходилось) кафешка. Именно туда влетел прямо как был, с картофельного поля, Леша Шардаков и увидел их. Алка давилась от хохота, а Миша Вартанов что-то рассказывал ей на ухо. Ситуация не вызывающая сомнений.

Они заметили Шардакова одновременно.

Алка осталась сидеть, делая вид, что ее чем-то страшно заинтересовало мороженое в вазочке.

Миша встал. Он чувствовал себя плохо, как и всякий гаденыш, схваченный на месте преступления.

Крушение дружбы тронуло Лешу не так сильно, как крушение любви. Он решительно приблизился, весь обветренный, «как скалы», и с размаху влупил Алке хлесткую пощечину. Мгновенно Вартанов овладел собою и полупустой бутылкой шампанского шарахнул Шардакова по голове.

Тот рухнул. По лицу поползла струйка крови.

Завизжала официантка. Все обернулись.

Подбежал Садофьев, подхватил Шардакова подмышки.

– Уходите! – резко крикнул он Алке и Вартанову. – Сейчас сюда ментовку вызовут.

Как потом рассказывали в широких институтских кругах, именно Сережа Садофьев спас положение своей собранностью и решительностью.

Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что именно в это время появилась серия анекдотов про чукчей, и среди них тот анекдот, где была фраза: «Чукча не читатель, чукча – писатель!» Так вот, студент литературного института был именно читателем в первую очередь. Писателем во вторую. Что там напишется, это мы еще посмотрим, а вот по части чтения студент Лита – впереди планеты всей. И особенно налегал он на литературу именно запрещенную. На общих собраниях студентов ректор Владимир Федорович Пименов тряс угрожающе пальцем, предупреждая нас от чтения Набокова, но даже он понимал, что слушатель его вуза не может ограничиться по этой части одним лишь Сартаковым, иначе из него получится в результате этого чтения всего лишь маленький Сартаков. А это никому не надо. Конечно, оставались еще Пушкин с Толстым не полностью прочитанные нашим студентом, но все же тяга мысленная за рубеж если и не поощрялась, то не каралась.

Общежитие Лита представляло собой что-то вроде книжной биржи, где постоянно шел обмен активами. Активы эти делились на несколько видов.

Во-первых, оригинальные тексты издательства имени Чехова и других. Они поступали на биржу из библиотек писательских дочек, в значительном количестве учившихся в институте. Что интересно, только дочек, сыновей тех же писателей в институте почти не было. Писатели разъезжали по заграницам и привозили многочисленную запрещенную литературу. В доме каждого уважающего себя сочинителя был шкаф с такой литературой. Дочери, как правило, не были жмотами, и делились продукцией с однокурсниками, с которыми дружили.

Во-вторых, ксероксы. В Москве была уже тогда распространена по всяким НИИ масса этих полезных приборов, сами студенты или их знакомые устраивались на работу, чаще ночную, в эти заведения, и там, аккуратно сбив счетчик, тиражировали запрещенку. Дальний потомок станка Гутенберга успешно боролся с ограничениями по части печатной продукции.

В-третьих, книжки, отснятые на фотопленку, кое-как проявленные и переплетенные, тоже находились в обороте.

И наконец, бледные машинописные копии, обычно третьи, четвертые, первые почему-то не попадались никогда.

Делились они еще и по степени ответственности, которую пришлось бы нести, если бы они попались на глаза представителям власти. Не знаю, правда или нет, но за том «Архипелага» Солженицына, «Большой террор» Конквеста неаккуратному пользователю могли грозить серьезные неприятности, вплоть до уголовной статьи.

Почему-то преследовалась «Лолита», а «Тропик Рака» нет.

На общежитской кухне мог вполне состояться такой диалог: «Саня, я закончил Гумилева! Гони моего Ходасевича».

«Зияющие высоты», как ни странно, равнялись в обменном смысле примерно «Чонкину», а «Закат Европы» (почти всегда только первый том и непереплетенный) Леонтьеву или Бергсону.

Такие книги или прочитывались за ночь, или хранились на полке над кроватью, как любимое чтение.

Миша Вартанов со своей неугомонной тягой к активной деятельности встал на тропу незаконного культуртрегерства. Нашелся земляк ростовчанин, чем-то обязанный его отцу Михаил Михалычу, в ведении у него был тот самый ксерокс, Миша наладил его соответствующим способом и открыл широкое производство ходовой литературы.

Через того самого сталкера Юру, бывшего однокурсником Оли Солоухиной, он добывал шедевры из книжного шкафа, стоявшего у метро «Аэропорт». Владимир Алексеевич ездил по заграницам непрерывно, и выбор был богатейший. «Москва – Петушки», «Мы», «Дар», «Котлован» ну и т. д.

После известных событий он отселился в комнату к Садофьеву, видеть Шардакова не мог. И хотя Леша пребывал несколько дней в больнице с зашитым ранением, Вартанов не хотел даже условно делить с ним одно жизненное пространство. Вскоре он снял квартиру в Москве, сообщил отцу, что женится, и тот подкинул средств. Комнату же Сергей сделал своей оптовой базой, именно там складировалась запрещенная литература, вышедшая из чрева поврежденного ксерокса.

У Садофьева с Вартановым отношения не стали закадычными. Явление такой кометы, как Алка, разрушило тройственный союз, казавшийся незыблемым. От возвращения Шардакова из больницы Садофьев тоже не ждал ничего хорошего, хотя его позиция в отношении друга выглядела безупречной. Но что толку, когда Машкалова принадлежала теперь другому.

База не база, но одновременно папок двадцать-тридцать под кроватью, которая считалась теперь кроватью Вартанова, постоянно лежало. Вскоре он где-то раздобыл переплетную аппаратуру, и дело пошло совсем хорошо.

Все описанные выше события вместились в какие-нибудь шесть недель институтской жизни, дальше жизнь пошла много ровнее. Через месяц Вартанов и Машкалова поженились. Садофьев не пошел на финальную пьянку, чем снискал совершенно незаслуженную благодарность Шардакова. У Сергея, как потом выясниться, были свои основания для такого поведения.

Родители Алки не приехали, но присутствовал весь их переводческий семинар, что придало мероприятию оттенок какого-то торжества из области советско-болгарской дружбы. Был руководитель переводческого семинара, кстати, тоже болгарин Божидар Жеков, он произнес настолько витиеватый тост, что его прервали нетерпеливыми аплодисментами.

Невеста была необыкновенна. Конечно, никакого белого платья: кремовый югославский костюм, прозрачный шарф на лилейной шее ну и все такое прочее.

Михаил Михалыч, батюшка Миши (мама умерла), очень похожий на телеведущего Диброва, который станет популярен лет через тридцать, прослезился и объявил, что если первый ребенок будет мальчик, то он подарит молодым машину. Подарок щедрый, но слишком условный.

Плясали до упаду.

С наступлением ночи молодые уехали в свои новые апартаменты, а действие переместилось в общежитие, где продолжалось до самого утра.

В те дни бурлила не только жизнь личная и семейная, но и литературная. Только-только оформилось новое художественное течение – метаметафоризм. Имена участников этого течения сейчас известны широко – Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко. Идеологическим дядькой этой группы молодых поэтов был популярный преподаватель Лита Константин Александрович Кедров, сам являвшийся изрядным поэтическим сочинителем, но временно отложившим свою личную лиру ради продвижения идей ближайшего литературного будущего.

Да, как я уже сказал, молодых богатырей было три человека, это было сделано специально, потому что в таком виде реальность охотнее потребляет новое явление. А вокруг вилось еще немало талантливых парней и девиц, тоже присягнувших метаметафоризму. И далеко не все они кучковались в Лите, подтверждая старую ревнивую мысль, что научить таланту нельзя, он так же, как дух, дышит, где хочет.

Сережа Садофьев в силу принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он так же, как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, проходивших на даче Алексея.

Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых, возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву:

Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга.
Был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись
между скрипучих стульев, снял свою одежду
с неловко в стену вбитого гвоздя…
Он раздевался в комнате своей,
не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.

Фамилии автора на листке не значилось, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы, идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности, и открытия, которые их ждут, будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.

На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что, может быть, не надо дальше, может, остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежится. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. Тусовка сказала попутчик, значит, попутчик.

Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара и тот, уж не знаю, с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому), там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем, скажем, попойка с польским поэтом, все же наполовину капиталистическая страна.

По крайней мере, по меркам ОВИРа.

Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.

Участок был обширный, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.

Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи, возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и, даже не дождавшись стаканов, глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.

Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались, даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин откуда-то из Украины, Саша Чернов – этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.

Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости, в очках отличницы, за которыми скрывался ведьмачий огонек.

Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда, следуя князю Мещерскому, хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.

– Что такое? – спросил он Садофьева, неожиданно появившись сзади из-за елки.

Сережа чуть не подавился и что-то изобразил лицом.

Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом.

– Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?

– Кто?

– Допустим, Сельвинский.

– А Мезенко кто?

– ?

– Асеев.

– А дальше, там дальше кто, Винов? К кому мы приравняем Винова?

– ?

– Мариенгоф!

– Драгомощенко?

– Пастернак.

– Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.

– А Илюша? Пусть будет Жуковский.

– Леша, я не хочу быть Жуковским.

– А кем хочешь?

– Державиным.

– Хочешь им быть – будь!

– А кто там подливает Державину вина?

– Ерема. Это не меньше, чем Лермонтов.

– Хорошо, – осмелел Садофьев. – А Пушкин кто?

Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:

– Так, а где Здравко?

Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья, и его увели опорожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.

Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то засвидетельствовать о собственном существовании, следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать – устроить скандал.

Лучшая площадка в то время для устройства скандала – это ЦДРИ, Центральный Дом работников искусств. Там в каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект не был достигнут. Ну какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.

О ней не заговорили.

А надо, чтобы заговорили.

Думали недолго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А вдруг этот известный фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежевываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг – полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.

Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев… У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.

Большой зал – это как раз то, что нужно.

Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.

Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.

Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.

Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.

Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.

Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.

Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца-кавалериста старинная шашка времен войны. Олег придумал определенный перформанс – давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.

А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?

Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не присутствовал, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Литинститут маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее, конечно, кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.

Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?

А все очень просто, Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.

Кстати, «Ананас севера» – это про морошку.

Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.

Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Капакобану”, – вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне, однако ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич – паровоз” – это, Миша, не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки – полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».

Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов, Саша Еременко, кстати, Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты – оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.

– Старик отстает, – заметил Парщиков после семинара.

– Вы знаете, – сказал в заключение мастер. – Есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко, не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.

Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.

Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было. Пронесло.

«Но долго ли будет проносить?» – задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своему пусть и ограниченному, но все же успеху. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.

«Надо менять пластинку, – решил Садофьев. – Надо подаваться на критику. Не меняя семинара. Так можно было продержаться».

Что же качается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ – гора родила, как водится, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах, и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».

Скучно на этом свете, господа.

Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось, непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» стало последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.

Квартиры были роскошные, но пустые или почти пустые, меблировку приходилось собирать на местных помойках, которые были отделениями Клондайка на московской земле. Чего там только не было. Шкафы, буфеты, стулья, диваны, все, конечно, покоцаное, обезноженное, без пары ящиков, но пригодное к использованию.

Население Москвы гонялось за ГДРовскими гарнитурами, безжалостно выбрасывая старинную мебель. Конечно, обставлялась квартира не один день, но постепенно все же обставлялась. А одному человеку много ли надо? Стол на кухню, диван, стул. Газ был, свет тоже. Неясные перспективы? Ну и Бог с ним, у кого они ясные в наше время! Зато живем в самом центральном центре и до института семь минут ходьбы.

Было, правда, одно неудобство – приходилось выходить на работу. Каждое утро с метлой или лопатой в снежные зимы. Надо было где-то добывать соль с песком, участвовать в общих работах после обеда, но тут важно было договориться с начальством, и тебя обычно на общие работы не дергали. Пятикурсник, от которого к Шардакову перешли по наследству и работа, и квартира, уезжал в Омск к месту постоянного жительства, очень хорошо устроился, и если бы не жена с ребенком в Омске, ни за что бы не тронулся с места.

Во время отвальной на квартиру пятикурсника явились многие из его друзей, в основном те, кому удалось задержаться в Москве. Их тоже по наследству передавали Шардакову, и он просил: «Заходите». Они потом и заходили на огонек и портвешок. Все это с чтением стихов, а иногда и мордобоем. Но это уже так, к слову. Соседи не жаловались, потому что их не было.

Однажды морозным весенним утром долбил Леша ледок во дворе под окнами, совершенно не думая, что это может быть кому-то неприятно. Открылось одно окошко на третьем этаже, и там появилась дива, именно так он о ней подумал, длинноволосая, в полураспахнутом пеньюаре, огромные глаза, удивительная бледность.

– Молодой человек, что вы делаете, вы сбиваете с ритма весь Париж!

– Что? – спросил дворник, лицо ему заливал пот, и он не понял, что это цитата из анекдота.

– Вы понимаете, что некоторые еще не ложились спать, а вы их уже будите.

Леша растерялся, с ним разговаривали недовольным тоном, но отнюдь не недовольно.

– Хорошо, вы добились своего, приглашаю вас на чашку кофе.

Растерянность Шардакова усилилась, можно было, конечно, дамочке нахамить, но почему-то не хотелось.

– А как? Номер квартиры?

– Какой еще номер, поднимитесь по моим волосам, – капризно, но мило крикнула дамочка и выбросила вниз водопад своих роскошных волос.

– А все-таки?

Она зашвырнула гриву себе за спину и сказала почему-то очень кокетливо, словно в номере квартиры заключалась какая-то нескромная тайна.

– Двадцать четвертая.

– Ну, хорошо, если вы настаиваете. Я только переоденусь.

– А зачем, и так сойдет.

– А лом?

Она задумалась.

– Да, лом можно не брать.

Кладовка, где Шардаков хранил инструменты, находилась в двух шагах, и уже через две минуты он был на третьем этаже и увидел следующую картину. На ступеньке сидел большой, сильно пьяный, дорого, но неопрятно одетый мужчина и клевал носом. Длинноволосая выглянула из-за двери и показала пятирублевку.

– Это на такси.

– Причем здесь…

– Вы не спасете меня, молодой человек, от этого чудовища? Ему надо домой ехать, а он не хочет, сейчас сюда явится его супруга, и тогда всем нам конец.

– Почему «нам»?

– И вам тоже, она разбираться не станет. Я умоляю вас, – в ее голосе задрожали внезапные слезы.

Плачущая женщина никогда не выглядит виноватой.

– Вы мне поможете?

– А где он живет?

– Да тут рядом, на Гоголевском бульваре.

Действительно, рядом.

– Дом наискосок от ТАССа.

– Но…

– Такси тут ловится легко, всегда кто-то у ресторана стоит.

– Но все ж-таки…

– Он легко управляемый сейчас, как теленок, пойдет. Почему я не сама? Посудите сами, женщина тащит такого бугая…

– Ладно, – согласился Леша.

– Вы мой спаситель, – очень экзальтированно крикнула незнакомка.

Против ее обещаний, Леша не без труда нашел машину и усадил в нее пьяного, который, правда, вел себя как теленок, но, оказавшись на заднем сиденье, цепко схватил Шардакова за рукав:

– Поедем, а то она не поверит.

Хватка была смертельная.

– Кто не поверит? Жена?

– Ха-ха жена. Змея!

Конечно, поехали. Расставание со смутно знакомым дядькой прошло достаточно легко.

«Змея» ждала на балконе, выбежала, схватила его за грудки:

– Ермолаев, ты же мне обещал! – последовала сильная оплеуха.

– Ах да, Ермолаев, – вслух узнал его Леша и тоже получил оплеуху.

Хотелось спросить: «За что?» Женщина тут же объяснила.

– Ты же знаешь, что у него сердце, вы все пользуетесь его добротой, совести у вас нет, – и она его уволокла.

Домой Шардаков вернулся пешком, заслужил нагоняй от техника-смотрителя за ледяные надолбы под водосточными трубами и отправился их ликвидировать. Старался себя уговорить, что сделал доброе дело, помог одинокой женщине. Хотя почему одинокой? Просто не одинокая не стала бы прибегать к его дворницкой помощи в подобных обстоятельствах.

Некоторое время голова его была занята этой женщиной. Он никак не мог определить, сколько ей лет, двадцать пять, тридцать пять. И какая бледная кожа, как искусственная. Кроме того, он не мог определить, нравится ему это или нет. Был недоволен собой из-за того, что думает о ней в такой плоскости.

Потом он о ней забыл. К женщинам у него было большое недоверие после известных событий.

– Здравствуйте, рыцарь! – дня через три-четыре после подвига она появилась из подворотни и двинулась к нему, по-прежнему занятому ледяной глыбой под той же водосточной трубой. Что за гадость эти водосточные трубы, днем текут, ночью замерзают!

Она была в длинном белом пальто, белизна кожи производила особенно сильное впечатление, и волосы роскошные по плечам. Но лет никак не меньше сорока.

Шардаков трудовым движением смахнул пот со лба. Выражение лица его говорило: «Чего тебе еще?»

– Поскольку, как известно, наши московские подворотни подметают интеллигентные люди, то колитесь, молодой человек, вы аспирант?

– Студент.

– А курс какой?

– Второй.

– Совсем желторотик, они решат, что я питаюсь детьми. Хотя на вид вы уже такой поживший, бывалый.

– Послушайте, что вам нужно? – Леша мощно вонзил лом в глыбу.

– Чтобы вы сегодня вечером были наготове.

– Зачем?

– Я поведу вас в Дом кино.

– Зачем?

– Должна же я вас как-то отблагодарить за оказанную мне помощь.

Так он познакомился со вторым знаменитым злачным местом в Москве 1970-х.

Для начала Клара, так звали незнакомку, потребовала, чтобы он оделся «максимально естественно». Гордость Шардакова – джинсовый костюм, купленный на заработанные под Ростовом деньги, она решительно отвергла. Зато ей очень понравился изначальный его пиджак с чудовищными отворотами и относящиеся к нему брюки.

– Знаете что, Алексей, вы не могли бы мне оказать и еще одну услугу, раз не отказали в первой.

– Ну.

– Можно я буду называть вас тигроловом.

– Зачем?

– Это же так романтично. Вы как будто только что из тайги, я не удивилась бы, если бы выяснилось, что вас, как Маугли, выкормила чета амурских тигров.

– Я с Итурупа. И вообще, если вам не нравится…

– Мне все нравится, но это, правда, романтично. Молодой писатель, тигролов, еще со следами когтей на коже, врывается в столицу, чтобы…

– Пусть будет тигролов.

Идиотичность замысла мадам Клары была настолько очевидна, что даже не очень его обижала.

Ресторан Дома кино только тем и отличался от ресторана ЦДЛ, что там было значительно больше узнаваемых лиц. Зато тарталетки чуть поменьше, и на горячее полагался антрекот.

Мадам Клара заказала столик на двоих и специально села так, чтобы зал был у нее за спиной, в то время как «тигролов» был у всех на виду. Конечно, возникло человек пять-шесть относительно молодых людей, что подошли «к ручке»: «Кларочка, душка»! Были и подружки, пожелавшие приставить третий стульчик и поболтать.

Леша понимал, что от него требуется одно: брутальность и еще раз брутальность.

– Тигролов? – всплескивали дамочки руками.

– И писатель, – вставляла Клара.

Пила она исключительно водку, Леша потребовал для себя портвейна, в меню оказался только португальский, ну хоть так.

Пару раз дама уходила «попудрить носик», и Шардаков ловил себя на тоскливой мысли: «Что я здесь делаю?» Можно было бы сделать ноги, не будь дама его соседкой. Хотя рассказывала она интересно. У нее словно глаза были на спине, и стоило появиться в зале какому-то новому лицу, она тут же, не дожидаясь вопроса своего кавалера, начинала остроумный и ядовитый рассказ о нем.

Нагрузилась она значительно. Они вышли, расплатившись, с небольшим пакетом, в котором была еще бутылка водки и какие-то пирожки. Такси как намагниченное притягивалось к ее указательному пальцу. Ехать всего ничего, можно было бы пройтись, но ей не желалось.

Она потребовала, чтобы Леша проводил ее до двери квартиры. Тут он впервые почувствовал неладное. К тому же этот пакет с бутылкой.

На прощание он подал ей руку, и это стало роковой ошибкой. Она цепко сжала его грубую ладонь и прошептала.

– Сволочи, никто не вспомнил.

– О чем ты?

– У меня сегодня день рождения, и ни одна собака не вспомнила.

«Так, значит, я подарок», – подумал Шардаков без восторга, вместе с тем жалея именинницу.

Ее звали Ксения, но окликали все, даже некоторые преподаватели, Ксанка, на манер героини из «Неуловимых мстителей», был тогда очень популярен такой фильм. Она и внешне походила на киношную Ксанку: симпатичная, но немного простоватая, не умеющая включить в действие все ей доставшиеся женские чары. Хотя всем было известно, что происходит из чрезвычайно солидной семьи, настолько серьезной, что никто даже толком не мог сказать, чем именно занимается ее отец. Садофьев ее видел несколько раз на своем семинаре, хотя она писала прозу и числилась у Бакланова, а потом у Молоканова, пришедшего ему на смену. Посещение других семинаров поощрялось руководством института, если не шло в ущерб работе на собственном семинаре. Студент должен был питаться из разных источников.

Сергей был убежден, что она приходила послушать Парщикова, который оканчивал пятый курс, вот-вот должен был блеснуть на защите диплома и распрощать свою ярчайшую личность с михайловским семинаром. Но получилось иначе.

В перерыве между лекциями студенты разных курсов болтались в коридоре, покуривая, а то и отправляясь в «Лиру», чтобы пересидеть неинтересного спикера. «Лира» была на том самом месте, где впоследствии образовался первый в Москве Макдоналдс. Иногда шли в кафе-мороженое «Север», что располагалось чуть подальше на улице Горького. Несчастные старосты бегали туда, когда кого-то из студентов требовал к себе кто-нибудь из начальства.

У Садофьева не всегда были деньги, чтобы присоединиться к компании сладкоежек. В тот день он стоял спиной к большому стенду с публикациями студентов и преподавателей института и вглядывался в спину А. И. Герцену, смотревшему на Тверской бульвар.

– Привет, – услышал он.

– Привет.

Перед ним стояла Ксанка. Одета она всегда была в очень дорогое и модное, но без того последнего шика, что обнаруживает настоящую модницу. Она была на курс старше его, поэтому в проявлении внезапного дружелюбия была некоторая странность. Конечно, все тут всех знали, но все же.

Он ждал, что она скажет дальше.

– Неделя польского кино. У меня есть два билета.

В известном смысле Сергей оказался в том же положении, что и Леша, правда, не знал об этом.

– Ты меня приглашаешь?

– Приглашаю.

– Когда?

– Сегодня.

После лекций они отправились в кинотеатр «Москва», где посмотрели ставший потом знаменитым «Ва-банк». Возможно, Сергей перенес часть обаяния фильма на девушку, и она начала ему немного нравиться. В ней больше всего поражало отсутствие всякой игры, все было натурально, просто и честно.

– Я специально приходила на ваш семинар, чтобы тебя послушать, – сказала она после сеанса.

У Садофьева ком подкатил к горлу от неожиданности, он смутился, пробормотал что-то вроде:

– Да уж…

– Ты проводишь меня домой, хотя бы в благодарность за кино?

Сергей задвигал руками, показывая возмущение: «Как ты могла подумать, что не провожу?»

На следующий день она просто и естественно предложила ему:

– А поедем в выходные в Мелихово.

К своему стыду Сергей не знал, что это имение Чехова, и хорошо, что не ляпнул ничего про Шолохова. А то обрушил бы весь свой авторитет.

Встретились в субботу на вокзале. Ксанка была в резиновых сапожках и с рюкзачком, Садофьев не располагал большим обувным парком и экипировался как обычно. Чувства неловкости, которое часто сопровождает такие ситуации поначалу, совсем не было, Ксанка взяла руководство в свои руки, у нее были выписаны все подходящие электрички, станция, до которой надо было добираться. Сергей с трудом настоял на том, чтобы сам оплатил билеты. Сели, поехали. За окном была ранняя весна, уже в той стадии, когда земля освободилась от снега и явила миру всю неприглядную изнанку зимы. Мир был неуютен и нелицеприятен, солнце светило немного лихорадочно, но в обществе пока еще малознакомой девушки Садофьеву было почему-то просто, раскрепощенно.

Они поговорили о Чехове. Когда Сергей обнаружил, что она очень даже в курсе предмета и ничем ему ее не удивить, заговорили о рассказе вообще. Ксанка в институте числилась пишущей именно рассказы. Он осторожно и вежливо поинтересовался, каковы успехи. Она свернула разговор о себе, наверное, из скромности, и перевела почему-то на Акутагаву. «Видимо, она его сейчас читает», – решил он. Хорошо, Акутагаву он тоже любил, особенно рассказ «В чаще». Она тоже любила именно этот рассказ.

Так и ехали по российской голой весне под беседу о былой Японии. Прибыли на станцию.

До дома-музея Чехова ходил автобус, но до его отправления было примерно полчаса. Нашли скамейку неподалеку от станции.

– Давай перекусим.

Дома ей навертели роскошные бутерброды, не кокетливые канапе, а настоящие по полбатона с колбасой, котлетами, солеными огурчиками. Они действительно проголодались, если аж трещало за ушами. «Неплохо», – подумал Садофьев.

– Это кто? Мама, наверное, бутерброды?

– Нет, Кириллыч, – ответила Ксанка, впиваясь в еду.

Сергей немного смутился. Он знал одного Кириллыча, ответственного за базу отдыха, и ему показалось маловероятным, чтобы в обязанности старика входила также еще и подготовка бутербродов для Ксанки. Но переспрашивать не стал.

Пришел автобус. Поехали.

Вот оно, Мелихово.

Не надо забывать, на дворе 1970-е годы, теперь-то там все заросло древесами, а тогда трепетало на легком ветерке собрание жалкой растительности. Отсвечивал прямоугольный пруд. Вот и дом, одноэтажный, с невысоким крыльцом, здание больнички, где доктор Чехов вывешивал флаг во время эпидемии, идите, мол, спасаться. Лечил холеру горячими соляными клизмами. А этот домик с высоким крыльцом специально воздвиг Шехтель для писательских занятий классика. Краем уха от проходящего экскурсовода они услышали, что имение было в 213 десятин и стоило 15 тысяч рублей. Много это или мало? Выгодной была покупка или писатель проторговался.

Дальше все в обратно порядке.

Только расстались не на вокзале, проводил до дому.

– До завтра.

– Да, до завтра.

Не удержался, спросил:

– А кто это Кириллыч?

Она потупилась.

– Дворецкий.

Сережа и Ксения посетили еще несколько мероприятий в режиме сдержанной приязни. Причем каждый раз это были чрезвычайно популярные в Москве выставки и спектакли. Однокурсники Садофьева страшно гордились, если им удавалось попасть на них после нескольких часов в очереди. В Ксюшином исполнении это выглядело просто, почти небрежно и места оказывались не на галерке, а в самом натуральном партере.

После выставки «Москва – Париж» Садофьев решил, что пора ее поцеловать. Хотя бы в знак благодарности.

Кстати, жила Ксюша в доме напротив института, солидном цековском строении, где обитал, страшно сказать, сам Суслов. Сергей попал туда однажды в качестве агитатора по каким-то выборам в паре со Светкой Василенко, своей однокурсницей. Побыли они и в жилище Суслова, и, надо сказать, были поражены спартанскими условиями, в которых обитал серый кардинал отечественной идеологии. Он сам вышел к явившимся агитаторам, с совершенно серьезным видом предъявил свои документы, дожидаясь, пока его найдут в списочной ведомости. Сухо, деловито попрощался. Сергею долго помнился вытертый коврик под ногами. На одно короткое мгновение они оказались на одной волне, и он потом часто приводил этот аргумент при возмущенных беседах своих товарищей о жутких привилегиях партийцев.

Они с Ксенией часто шли к ее дому окружным путем, как везут провинциальных лохов столичные таксисты, чтобы сорвать максимальную плату. Таким образом, получалось, что их роман, если это был роман, разворачивался на глазах всего института, вроде как под контролем общественности. Эти отношения молодого человека и симпатичной девушки были продуктом, имеющим некое государственное значение.

Итак, Садофьев решил: «Сегодня я ее поцелую в конце Тверского бульвара. У памятника Тимирязеву». Тимирязев здесь был ни при чем, но все равно в известном смысле освящал новый этап в отношениях пары.

Они сели на скамейку. Была поздняя весна второго курса.

Поговорили про экзамены. Почему-то Ксанку они довольно сильно волновали. Ей казалось, что будет неудобным, если она произведет не блестящее впечатление на экзаменаторов. Она и так уж была персональной стипендиаткой и собиралась ею оставаться. «Отнюдь не из материальных соображений», – подумал было Сергей. И ошибся. Ксюша гордилась, что у нее есть «свои» деньги.

– Неохота брать у дворецкого? – весело спросил Сергей и испугался, что вторгается на засекреченную территорию.

– Да, – серьезно ответила собеседница.

И в этот момент он почувствовал, что не только должен ее поцеловать, но и имеет некую санкцию с ее стороны.

Поскольку он уже давно примеривался и проигрывал этот эпизод в голове много раз, поцелуй получился не смазанным, а, наоборот, акцентированным. Долгим, сочным. Когда они отлипли друг от друга с осознанием выполненного долга, мимо как раз прошла дама с собачкой. Сергей был благодарен даме за то, что она предоставила ему тему для разговора.

– Тебе нравятся таксы?

– Да, они остроумные.

И она рассказала несколько эпизодов из жизни своих такс, которые проживали где-то на даче.

– Совсем как у Чехова, – ввернул Сергей, намекая, что у их отношений с Ксанкой уже есть какая-то история.

– Пойдем попьем чаю, – вдруг предложила.

– Да где тут на Тверском бульваре можно выпить чаю?

– У нас, – просто сказала она.

Ноги у Садофьева немного ослабли, он даже не отрефлектировал тот момент, что это предложение выглядело как плата за проделанную работу. Поцелуй был выполнен все же старательно и страстно.

Они поднялись по Большой Бронной. В окнах Лита уже зажглись кое-где огни, заметно вечерело. Охрана, насколько помнил Сергей, состояла из бдительных молодых людей, долго возившиеся с его удостоверением личности агитатора. Ждал чего-то подобного и в этот раз, но в обществе Ксанки он, оказывается, пользовался неприкосновенностью.

Что он ожидал увидеть? Было два ориентира, первый задало посещение квартиры Суслова, второй – ассоциации на слово «дворецкий», то есть, коврик и колоннада на входе. Оказалось, ничего особенного. Вытертого коврика не было, вместо него под ногами оказался коврик обыкновенный. На нем стоял невысокий мужчина средних лет в пиджаке с галстуком, и с мягкой улыбкой на губах.

– Здравствуйте, Владимир Кириллович.

– Здравствуйте, Ксения Богдановна.

– Это мой друг Сергей.

– А по отчеству?

У Садофьева перехватило горло от неожиданности и смущения, он с трудом выдавил:

– Можно просто Сергей.

– Как вам будет угодно.

– Владимир Кириллович, я пригласила Сергея на чай.

– Одну минутку, Ксения Богдановна, все будет готово.

– Спасибо. Я сама.

– Как вам будет угодно.

Прошли по мягко освещенному коридору, убранному светлыми деревянными панелями, мимо нескольких закрытых дверей. Поворот налево – кухня. Ну, кухня была, как и положено, громадная. Много разнообразной непонятной техники, но среди нее угадывались и привычные очертания предметов обихода, например, чайник.

– Руки можно помыть…

– Да, да, да.

Выключатель был расположен очень удобно, на уровне чуть выше колена. Ванная комната производила впечатление, как внутренность космического корабля. Во-первых, сама ванна была не привычных очертаний, а что-то вроде капли, а дно ее оснащено четырьмя сливными отверстиями. Три разных крана, да и воздвигнута она на постаменте, к ней, ванне, надо было подниматься по ступенькам.

«Что же это получается, товарищи, главный ум партийной верхушки мается на негодящем коврике, в то время как господа, занимающие положение уж по-всякому пониже его, строят себе в ванной комнате подобные постаменты!»

Вернулся в кухню Садофьев потрясенный, но старался ничем не выдать своего душевного волнения.

– Ты после института проголодался? – уточнила Ксюша.

– Ну, в общем, да.

На огне уже шипела сковородка, так что все равно отступать было некуда.

Быстро и очень умело Ксюша приготовила замечательную яичницу из двух яиц для себя и трех для Сергея, с луком, помидорами и беконом.

– Потрясно, – честно признался гость.

– Да, яичницу с беконом я готовлю хорошо. А еще умею шарлотку, пудинг и рассольник, – перечислила молодая хозяйка. И добавила, что собирается научиться у Владимира Кирилловича еще нескольким блюдам в ближайшее время.

– А где…

– Никого нет. Папа, как всегда, на космодроме, там у них что-то не летает, поэтому он неотрывно там. А мама на даче, медитирует.

– Что? – тогда это слово еще не стало общеупотребимым.

– Йогой занимается.

– А.

– Женька за границей.

– Брат?

– Старшая сестра. Я по ней очень скучаю.

Съели яичницу, попили чая со странным, но очень приятным вкусом.

– Послушаем музыку?

– Ну-у, да-а, – неожиданно для себя, растягивая слова, согласился Сергей.

Они прошли в святая святых, в комнату Ксюши. Здесь царил приятный глазу, одухотворяющий обстановку беспорядок. Очевидно, сюда не было входа Владимиру Кирилловичу. Здесь были в неединственном виде проигрыватели и магнитофоны, висели наушники, наплывом на кровати лежали пластинки. Сергей почувствовал себя почему-то увереннее. Наверное, от вида беспорядка.

– Ты какую музыку любишь?

Садофьев задержался с ответом. Сказать правду, что никакой музыки он особенно не любил и не знал, – стремно. В этой комнате явно царила меломания. Сказать современную? Легко попасть впросак.

– Классическую?

– Да? – Ксения посмотрела на него с удивлением и уважением.

Вообще-то молодежи следовало любить рок, и она его любила, «Агату Кристи», «Алису», «Аквариум». Она их и назвала.

– А, – пошутил Садофьев, – ты любишь всю ту музыку, которая на «А».

Шутка была так себе, но Ксюша весело рассмеялась.

– А я люблю Баха, Бетховена, Брамса – на «Б».

Он подошел к пластиночному развалу и поднял сдвоенный альбом, лежавший сверху.

– Высоцкий!

Ксюша не то, чтобы смутилась, но потупилась.

– Это папа любит.

– С автографом? «Богдану Ильичу…»

– Владимир Семенович пел у них на космодроме.

Во время этого очень содержательного, но не имеющего отношения к делу диалога, Садофьев думал, стоит ли ему переходить к решительным действиям. Дает ли поведение Ксюши ему санкцию на это. Ведь столько уже посмотрено постановок, и к тому же ему стала известна сокровенная тайна отца – Высоцкий. Не сочтет ли она его рохлей. Но, ринувшись в неподготовленную атаку, можно таких дров наломать. Да к тому же здесь этот мажордом. Держиморд. Нет, проявим деликатность, даже стеснительность.

И он не решился. Так разговорами о музыке все и закончилось.

Продолжилась эпоха гуляний. Причем Садофьев заметил, что с Ксанкой что-то происходит. Это было трудно определить словами, скорее всего, у нее внутри шел какой-то напряженный диспут, хотя при этом расположение фигур на доске серьезно не менялось.

Были театры. В частности, знаменитый на Таганке. В связи с ним Сережа сделал открытие, которому очень смеялся, но скрыл причину своего веселья от спутницы, как она ни настаивала. Его душил хохот, но он держался. Дело было в том, что наконец понял, что слова знаменитой песни: «Таганка, все ночи полные огня» относятся не к театру, а к тюрьме.

Хорош бы он был.

Они смотрели там «Принцессу Турандот», после чего Сергей захотел увидеть и классическую постановку в театре Вахтангова. Лишне говорить, что это было организовано. По вечерам, а иногда и днем они наведывались в берлогу Ксюши на Большой Бронной, где его кормили исключительно произведениями Ксюшиного кулинарного искусства. Борщ, творожная запеканка, пельмени… У него оставалось устойчивое впечатление что это какая-то демонстрация, самореклама, потому что на дальнем фоне все время маячила фигура Владимира Кирилловича.

И вот однажды…

Она ему сказала, причем полушепотом, который предполагал какую-то интимность, что сегодня вечером Владимира Кирилловича дома не будет. Он выходной.

– Ладно, – сказал Сергей, – тогда до послезавтра.

Конечно, он догадался, что она имеет в виду, но прикинулся, что не все понимает. Глянув на внезапно подурневшее личико Ксюши, он пожалел о сделанном.

– Не-ет, ты не понял, – сказала она. – Его совсем не будет.

– Ах, совсем…

Забыл сказать, что всю пору ухаживания гаденыш Садофьев крутил беззаботный, как ему казалось, роман с третьекурсницей Иркой Ширковой. Там все было обставлено скромно, как в спектакле Любимова, но отношеньица кое-какие складывались. Сергей приезжал в общагу поздно, третий троллейбус не очень спешил его доставить на место проживания, тормозил у каждого столба. Ирка была независимой, неглупой девчонкой, которая не спешила вешаться на шею красавчику Садофьеву, хотя пару раз и залетала к нему в койку после совместных отмечаний чего-то там. Обычная общажная история, но тут вступил в действие один из самых главных законов общаги: два раза переспал – любовник! Не то чтобы Ирка сильно настаивала на своих призрачных правах, но, с другой стороны, нельзя было отрицать, что нечто вроде таких прав у нее появилось.

Она однажды у него даже спросила:

– А где это ты шляешься вечерами? Только поспать и приходишь.

Потом перестала интересоваться этим вопросом. Узнала. Как, впрочем, и весь институт. Насупилась. Садофьев почувствовал угрозу с ее стороны. И главное – в адрес Ксанки. Это был первый момент, когда он ощутил ответственность за девушку из квартиры с дворецким.

А тут выяснилось, что дворецкого не будет.

Принял душ, переоделся в чистое, поехал.

Против обыкновения, Ксюшка приготовила сразу несколько блюд и достала бутылку вина из огромного шкафа в углу кухни: «Это винотека». «Эх, сюда бы меня с парнями на пару часов, конец бы пришел винотеке», – подумал Садофьев. И тут же ему стало ясно, что винотека эта может со временем стать его собственностью. Такая отчетливая мысль мелькнула и исчезла. Вино оказалось дорогой дрянью, хотя пилось из невероятных фужеров. Сергей все время думал, как бы его не разбить, и все-таки сдвинул локтем и едва поймал.

Ксанка исчезла из кухни. Не было ее довольно долго, Садофьев напрасно прислушивался к звукам квартиры, определить, где она находится в настоящий момент, было невозможно.

Он налил себе кислятины, и в этот момент она появилась – в пеньюаре, с распущенными волосами. Да, совсем упустил главное – волосы у нее были роскошные, вечно заключенные в небольшую башенку на голове.

В глазах у нее стояли слезы.

– Ты сейчас уйдешь, – сказала она, и он почувствовал, что действительно уйти надо. Очень сложен механизм женского устройства, на ходу его не починить. Он встал и отправился в прихожую. Молча надел туфли.

– Извини, – сказала она, открыв дверь.

– Да ничего, – буркнул он.

Дома, то есть в общаге, ждала Ирка. Случайно встретилась в коридоре. Как же, поверил.

Зашла вслед за ним в комнату.

– Скажи, а почему ты там на ночь не остаешься?

Садофьев взял ее за шиворот и прижал голову к груди. Ну что ж, любовница так любовница.

Машкалова забеременела. Вартанов ходил счастливый весь четвертый курс. По правде сказать, он сомневался, где там у нее найдется место для устройства ребеночка, такая она была субтильненькая на вид. Оказалось, только на вид. До этого важнейшего события немолодые уже молодые съездили на родину супруги. Провели там две очаровательных недели. На плантации тестя под Пловдивом. Вартанов с удовольствием работал на винограднике, он быстро обучался и принес немалую пользу хозяйству ближайшего родственника.

Мать Алки поразила Мишу своим внешним видом, дочь была в нее, в Цветану, а Цветана была в бабушку Стефу. Все три женщины удивительно походили друг на друга и любили повспоминать про прабабушку Алки, недавно ушедшую из жизни, судя по всему, по какому-то недоразумению, а не в силу возраста. Все три были сухонькие, подтянутые, работящие, улыбчивые. Какие там еще есть женские достоинства? Про остальных родственников не буду, все равно не запомнить. Ночью Вартанов лежал и смеялся от счастья. Это значит, что и через двадцать пять лет у него будет такая же красавица жена, как Цветана, самому бы не заплыть жиром, не состариться. А риск был. Готовили болгарские женщины так, что Миша стал заметненько раздаваться в бедрах, несмотря на работу на винограднике.

Вартанов на манер Челентано участвовал в топтании винограда, перед этой процедурой жена омывала ему ноги и вытирала белым полотенцем. Молодого вина было сколько угодно, но всякий болгарин считал своей визитной карточкой ракию. И угощал только ею. И вот в конце этого гостевания, смешанного с работой для души, Алка и сообщила ему духоподъемную новость.

Почему так радовался? Дело было, конечно, не в мифическом отцовском автомобиле, обещанном на свадьбе. Тут более тонкий момент. Вартанов все время сомневался в жене. Да, было в этом браке что-то не совсем устойчивое. Начиная с того, как он начался, ведь, говоря откровенно, он вытащил будущую супругу из постели другого мужчины, и все время вился за ней хвост разнообразных, а вернее, однообразных слухов. Одним словом, Вартанов не доверял жене. Очень любил и очень ревновал.

Давала Алка повод? Откровенно говоря, да.

Изменяла Вартанову? Вроде нет, но все время оказывалась в положении, которое могло быть истолковано как сомнительное. То поднимется в гостиничный номер к знакомому за книгой. Ну зачем ей эта книга? А Миша в нервы. То слишком явно любезничает с каким-нибудь хлыщом в баре, так что начинает казаться, словно они давным-давно знакомы, хотя она говорила – только познакомились.

Разница культур.

– Мы – европейцы, а вы – азиаты, – мягко улыбаясь, говорила она. – Улыбаться и вежливо отвечать для нас естественно. Ты ревнуешь меня к моему воспитанию.

Тоже мне заграница, бушевал внутренне Миша, но вслух, конечно, не высказывал.

Но что характерно, ни одного момента, который можно истолковать однозначно, он так и не застал. Это и радовало, и мучило.

– Что это за воспитание такое, что помешает тебе в знак хорошего расположения сделать минет какому-нибудь обаятельному мерзавцу. Иностранному, конечно же.

И вот беременность. Ну, теперь она остепениться. Вартанов радовался, как будто получил на Алку дополнительные права, надел на нее пояс верности.

Затарившись ракией до подбородка, Миша выехал с женой в Москву.

Михаил Михайлович, узнав, что вскорости станет дедом, так расчувствовался, что решил свое свадебное обещание выполнить немедленно, даже не выясняя, кого именно ждет Алка, мальчика или девочку. Уже через две недели красная шестерка стояла у подъезда дома, в котором будущие родители снимали квартиру.

Машина появилась очень вовремя, прежняя золотая жила истончилась, мало кто теперь хотел получить ксерокс запрещенного произведения, слишком много стало настоящих книг в обороте. Надо было искать новые пути для обеспечения семьи.

Вартанов нашел. Помог ему все тот же приятель Гоша, что заведовал копированием на своей прежней работе.

«Как быть, как снискать хлеб насущный?» – обращался к нему Миша с вопросом.

Гоша отвечал известной фразой: «Надо мыслить».

Стоит сказать, что последним событием на ниве распространения запрещенки явилось событие казусное. В руки Вартанову попало странное, кажется, Северо-Кавказского издательства издание «Идиота». Оно так походило на продукцию, которой снабжал своих однокашников Миша, что невольно увлекся чтением, подгоняя себя подсознательным ощущением, что эта книга получена им всего лишь на ночь, как чаще всего бывало с литературой известного рода.

Он и одолел «Идиота» за ночь, не сомкнув глаз и пребывая в странном, просветляющем возбуждении.

Это был момент истины.

«Не заняться ли литературой? – спросил себя Вартанов. – Какая же это мощная вещь! Какие ослепительные пути открываются на этой дорожке!» Однако долго не продержался на этой мысли. Насущные заботы дня пришли на смену юношеским грезам.

Вартанов решил заняться иконами.

Друг Гоша был родом из Калининской губернии, где до сих пор проживала его родная бабушка, и он утверждал, что все хаты там забиты старинными и даже очень старинными иконами.

– Берем двадцать палок сухой колбасы – и на деревню к бабушке.

– А где мы будем их сбывать, кому? – усомнился Миша.

О моральной стороне такой экспедиции вопрос не стоял. Вкусовые пристрастия верующих бабулек только и брались в расчет. Положит она на язык ломтик такой колбаски, и мир осветится для нее новым знанием.

Чтобы провести разведку на местности, решили выбрать родную деревеньку Гоши. По правде, надо сказать, что Вартанов в основном обеспечивал автотранспорт и услуги грузчика, основную подрывную работу вел Гоша.

Бабка Серафима, которую бойко начал окучивать внучок, на уговоры не поддалась и даже назвала нехристем. И сказала, чтобы назавтра его с приятелем не было у нее в хате с их погаными подходцами.

Но слушок пошел по деревне.

И на рассвете второго дня нарисовалась в воротах бабкиного дома соседка Маланья. За две палки сухой колбасы она притащила две пыльные деревянные доски с загадочной мазней, вынутые с чердака.

Гоша с Мишей были искусствоведы еще те. Больше всего им понравился серебряный вроде оклад на одной из икон. Решили не кочевряжиться. Взяли рухлядь. Явилась и еще пара бабулек, тоже с хламом. Гоша пошел по деревне с рюкзаком сухой колбасы. Результат был не больно вдохновляющий, но кое-что в колбасные сети попало.

Бабка Серафима на самом деле их выгнала ближе к обеду, правда, накормив обедом.

Первый блин получился скорее комом, но, сказать по правде, они свою колбаску полностью отбили.

– Да, – прокомментировал Вартанов. – Как государство богатеет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет.

– Что-что?

– Ты оказался прав, деньги особо никто ведь не брал. Бартер нас выручил.

Машкалова, несмотря на свои невыдающиеся стати, переносила беременность хорошо. Довольно долго скрывали от Михал Михалыча, что будет девчонка, не хотели расстраивать. Разрешилась Алка легко, без всяких там кесаревых сечений. Счастливый дед в качестве сатисфакции потребовал, чтобы ему доверили выбор имени. Он выбрал – Арина. Странная, но отцовская воля.

Машкалова хихикала: «Это в честь няни Пушкина?»

Была, оказывается, в роду Вартановых семейночтимая святая лет сто назад, Михаил Михалыч выразил надежду, что новая носительница этого славного имени превзойдет ее достоинствами.

Прикрепилось уменьшительное Ариша.

Жизнь Садофьева наладилась. В том смысле, что Ксанка решилась переступить заветную черту. Кириллыч был отправлен в отпуск, и на ложе, освобожденном от пластинок, состоялось известное действо.

Ирка Ширкова была с тихим скандалом отставлена.

Через неделю тесных отношений, которые, правда, немного смущали Сергея своей церемонностью и однообразием, было объявлено, что они едут знакомиться с родителями.

Садофьев опять испытал чувство, похожее на смущение. Решение было доведено до него в мягкой, но довольно ультимативной форме. Вопрос о том, хочет ли он знакомиться, вообще не стоял. Ловя на себе, как ему казалось, насмешливые взгляды Владимира Кирилловича, Садофьев пытался через ироническую щель выскользнуть из ситуации.

– Мы что, на космодром поедем?

– Нет, почему, на дачу. Папе неудобно приезжать сюда.

Сергей замахал руками, он ни в малейшей степени не собирался нарушать рабочий график государственного человека.

Однако до знакомства с великим конструктором ему предстояло пройти еще через одно испытание. Началось все с того, что Кочережкина вызвала его к себе в кабинет, где никого, кроме нее, не было. Хотя в учебной части все время кто-то крутился в обычное время. Вызвала и с некоторым удивлением, как показалось Садофьеву, вручила ему номер телефона.

– Что это?

– Позвони. И не откладывай.

На том конце провода Сергея ждал довольно неприятный, хотя и корректный голос. Он попросил его явиться к гостинице «Москва» в таком-то часу.

Сказать, что Садофьев разволновался, значит, сказать недостаточно. Тогдашний Лит просто стоял на разговорах о КГБ, все вычисляли стукачей, подозрение по очереди падало буквально на каждого, каждый хоть на секунду становился сомнителен в волнах общественного мнения. Этот слишком народен и прямолинеен, тот, наоборот, кажется тонким и интеллигентным, этот парень – душа нараспашку, а вон тот скрытен как-то совсем нехорошо. Кто-то сорит деньгами, другой скуп как рыцарь.

И, наконец, главное определение: еврей – не еврей. Причем, если еврей – это одновременно было и подозрение, и отмазка. Был один неприятный и ничтожный одновременно типчик, который сам утверждал, что состоит на службе в органах. Некто Черпаков. Почему-то ему никто не верил. Считали, что тянет одеяло на себя, чтобы придать себе значительности.

Садофьев проходил по нескольким пунктам в подозреваемые, но никогда не попадал в эпицентр всеобщих подозрений. Так, между прочим, иногда.

Было понятно, в связи с чем. Точно не из-за его литературной деятельности, которая, кстати, почти совершенно замерла. Возможно, участие в культуртрегерской работе Вартанова. Но она перестала быть актуальной уже год как.

Конечно – Ксанка!

Будут отговаривать, предупреждать, настраивать соответствующим образом.

Одно для себя решил прочно: «Стукачом не буду! Ни за что!»

Кому можно рассказать об этом событии. Настоящий друг, это такой друг, с которым можно поделиться всем, даже вызовом в КГБ.

Прыснул от неожиданности, хотя в общем-то ему было не до смеха.

Решил, что, если станут угрожать, мол, откажись от Ксанки, отступись, он после долгих колебаний, соответствующим образом обставленных, все-таки подчинится.

Прости, Ксюша, но дело зашло слишком далеко.

И вот он стоит посреди холла гостиницы «Москва», высматривая среди снующих туда-сюда гостей агента. Как всегда, тот подходит незаметно, сзади.

– Вы Садофьев?!

Сергей мычит что-то, подтверждая личность.

– Пойдемте.

Они ныряют в коридор, до того Садофьевым незамеченный, и заходят в обыкновенный гостиничный номер.

– Садись.

«Это хорошо, что на “ты”», – думает Садофьев почему-то.

Агент указывает на стул, стоящий посреди комнаты, сам устраивается за обшарпанным столом. Вид у него, как и пишут в шпионских книгах, незапоминающийся, мятый костюм, набрякшие веки – видимо, много работы. Неужели все женятся на дочерях государственных конструкторов?

– Понимаешь, зачем я тебя вызвал.

– Нет.

– Не ври. Ты соблазнил дочь Богдана Ильича!

Садофьев опускает голову.

– Ладно, сделанного не вернешь, только теперь я жду от тебя государственного отношения.

Садофьев посмотрел на него с любопытством. Спина и ладони вспотели, хотя сильного волнения он не чувствовал.

Агент порылся в бумажках на столе.

– Литературный институт?

– Да, – пискнул Сергей.

И дальше последовала короткая, но внушительная лекция про военную угрозу Запада, про то, какое большое дело делает Богдан Ильич, работая над своим истребителем. Особенно после того, как этот скот Беленко угнал МИГ-25 в Японию.

– Понял?

– Да.

Им действительно, когда он еще служил, доводили об этом прискорбном инциденте, и факт предательства он, безусловно, осуждал.

– Я не знаю, как они будут действовать, могут подъехать на кривой козе, позвать в сомнительную компанию с иностранцами, а может, даже и без иностранцев и там уж… Может твой приятель завести речь о Богдане Ильиче, так ты что?

– Что?

– Дай нам знать.

Садофьев бурно и жарко вспотел. Вот оно – вербовка!

– Что ты молчишь?

– Я сексотом не буду.

– Да кто тебя возьмет? Но свой долг ты выполнить обязан!

– Долг да, но…

– Вот и все.

В следующие несколько дней Сергея мучал вопрос: «Так он стукач или нет?» Доходило до того, что ему трудно было смотреть в глаза товарищам по учебе. Как лихо, профессионально его развел этот комитетчик с лицом непроспавшегося алкаша! Когда Ксанка сообщила ему, что субботу они едут на Пахру – именно там была дача родителей – на лице его отразилось страдание. Ему казалось, что до того момента, когда он лично узнает Богдана Ильича, вес его прегрешения как бы условен.

– Что с тобой, Сережа?

– Нет, ничего.

– Ты не хочешь ехать?

– Нет, нет хочу.

На самом деле он собирался осторожненько поговорить с Ксанкой о том, чтобы отложить событие, немножко снизить темп продвижение к ЗАГСу, но своим вопросом она застала его врасплох, и он вчистую проиграл партию, которая и объявлена-то не была. Он побледнел.

– Да, нет, тебе совсем плохо, я позвоню маме.

«Да, да, да, позвони, отложи», – хотелось ему кричать, но он, проявляя нечеловеческую силу, продолжал убеждать Ксению.

– Нет, ни в коем случае. Завтра мы едем!

«Зачем я это говорю?»

– Зачем ты себя мучаешь?

– Я себя не мучаю, мне хорошо.

В знак высочайшего расположения Сергей был в этот вечер оставлен ночевать на Большой Бронной. Утром Владимир Кириллович кивнул ему как родному. А ведь это он, с…, доложил куда следует о том, что белокурый юноша охотится за дочерью авиаконструктора. Не сама же Ксюшка донесла. Хотя кто их знает, нравы в их авиаконструкторском сообществе. Государственная тайна хранится за таким высоким забором… Он решил не продолжать эту мысль.

Подали машину. Сергей и Ксюша устроились на заднем сиденье и взялись за руки.

Хотя, если разобраться, это ведь удобно, даже такси не надо ловить.

Всю дорогу Ксюша рассказывала жениху («Теперь уже жениху», – обреченно думал Садофьев) содержание «Волшебной горы». Особенно ей нравился один момент в книге. В зале для приема пищи Ганс Касторп сидел спиной к входной двери, а все время кто-то, входя, раздражающе хлопал ею. Будучи воспитанным человеком, Ганс не успевал обернуться и посмотреть, кто это. И вот его роман с Клавдией Шоша распустился пышным цветом, одновременно Ганса пересадили так, что он лицом сидел к двери. Он следит влюбленным взором за тем, как по галерее, опоясывающей зал, она идет к входу. И когда его влюбленный трепет достигает предела, она входит в обеденный зал и… оглушительно хлопает злосчастной дверью.

Приехали!

Сергей даже немного удивился, что никто не открывает перед ним дверь, как перед августейшей особой. Пришлось выбираться самому.

Дача не потрясала воображение. Всего лишь двухэтажная. Зато, конечно, растительность породистая, ели высоченные, пихты, никаких следов огородничества. Втайне Садофьев боялся, что его заставят горбатиться на участке, как Вартанова в Болгарии.

Ангелина Ивановна встретила их на крылечке, и сразу стала ясна как день. В окружении своих собачек. Их было штук пять или восемь, две на руках, остальные радостно вились вокруг. Странные, коротколапые, в густой рыжей шерсти. «Корги – так называется эта порода, – объяснила ему позднее Ксанка. – Любимая порода английской королевы».

– Ничего себе.

– На самом деле они пастушеские. Чтобы коровы, лягаясь, не задевали их, они такие коротколапые.

– Здравствуйте, дорогие, здравствуйте! – улыбка у Ангелины Ивановны была чудесная, и вообще она производила впечатление доброй старушки. – Богдан Ильич наверху, работает. Он всегда работает, сейчас спустится.

Прошли внутрь. Там сразу же бросались в глаза кабанья голова и оленьи рога – охотничьи трофеи.

– Это Богдан Ильич добыл вместе с Егором Кузмичем, – пояснила Ангелина Ивановна, выпуская любимую собачку на паркет.

Вход для пользователей

Меню