Читать онлайн Рерих. Подлинная история русского Индианы Джонса бесплатно

Предисловие

Эта книга писалась в течение двадцати семи лет. Когда начиналась работа над ней, я не был уверен в том, что мне удастся пройти по важным линиям этой истории до конца. В 1999 году, когда вышла моя первая книга на эту тему, «Битва за Гималаи», я отдавал себе отчет, что не все документы возможно получить и в связи с этим не все обстоятельства возможно проверить и уточнить.

Однако три года назад я понял, что время написания следующей книги наступило. Тогда произошло важное событие: благодаря благородному решению министра культуры РФ Владимира Мединского большой архив документов семьи Рериха был выложен в открытый доступ и стал частью общественного достояния. За что я сердечно благодарен Владимиру Ростиславовичу.

Я также благодарю сотрудницу библиотеки Свободного университета Берлина (отдел библиотеки социальных наук и библиотеки Института Восточной Европы) Елену Болотину, чья помощь была фундаментальной.

Я благодарен Светозару Александровичу Барченко и Александру Светозаровичу Барченко за ряд документов и пояснений, важных для этой истории.

Огромное спасибо Ольге Пригожиной за возможность впервые процитировать в моей книге отдельные фрагменты из писем ее деда Александра Никаноровича Петрова к Александру Васильевичу Барченко и его ответные послания.

Существенной для меня была помощь индолога, писателя, поэта, проводника в долине Кулу и на дорогах Индии Александра Сенкевича.

Большая благодарность Александру Колпакиди, исследователю истории советских спецслужб.

Особая, пусть и посмертная, благодарность Инессе Ивановне Ломакиной (1930–2007), советскому и российскому монголоведу, важному собеседнику и советчику, всегда поддерживавшему меня.

Также посмертная благодарность чрезвычайному и полномочному послу в Индии Александру Михайловичу Кадакину (1949–2017), беседа с которым в его кабинете в здании МИД была важной и содержательной, а его дар мне нескольких книг по теме бесценен.

Еще одна memoria – я благодарю Анатолия Суреновича Агамирова (1936–2006), музыкального критика и племянника наркома просвещения СССР А. В. Луначарского.

Особая благодарность Норману Лацису за перевод с латышского.

Благодарю и Аркадия Наделя за перевод с тибетского.

Благодарю и Павла Зарифуллина, с которым мы прошли важными дорогами на таджикско-афганской границе, на Памире и в Пакистане.

Глава 1. В погоню за «Индианой»

1

Книжными прототипами археолога-авантюриста Индианы Джонса различные источники называют то героя Генри Райдера Хаггарда – следопыта и знатока африканских суеверий Аллана Квотермейна, то одержимого динозаврами профессора Челленджера – протагониста «Затерянного мира» Артура Конан Дойля. Это персонажи эпохи взлета английского стиля «литературы действия», люди викторианской эпохи, сильные, целеустремленные мужчины, влекомые жаждой приключений и волей к победе.

Но у Индианы были и реальные прототипы, среди которых встречаются самые феноменальные фигуры: это и нацистский археолог Отто Ран, действительно искавший Святой Грааль в пещерах Пиренеев. Или американский политик Хайрам Бингем, в самом деле открывший в Андах храмовый город инков Мачу-Пикчу В этом списке полковник и теософ Перси Фоссет – друг Конан Дойля, таинственно сгинувший в дебрях Амазонии во время поиска городов атлантов. Среди прообразов был даже шарлатан и мистификатор Фредерик Хеджес, якобы связанный с обнаружением магического хрустального черепа в руинах майянского города Лабантуна.

Разветвленная генеалогия неизбежна для кумира поп-культуры – подобные персонажи практически всегда гибрид многих мотивов, сборище авантюр, биографий, общественных мифов и преданий. Однако если мы вернемся к кинематографическому Индиане Джонсу, то найдем в его портфолио сюжет, который выдает в нем и гены русского героя…

Во втором фильме цикла, который называется «Индиана Джонс и храм судьбы», сюжетные линии неприкрыто заимствованы из легендарной ленты Фрэнка Капры «Потерянный горизонт», премьера которой состоялась в 1937 году. В той картине рассказывалось, как из прифронтового Шанхая перед самым приходом японских оккупантов вылетает группа американцев. В горах Тибета самолет терпит катастрофу, а чудом выжившие пассажиры попадают в затерянную среди скал загадочную страну Шангри-Ла.

Фильм являлся экранизацией вышедшего в 1933 году одноименного романа английского писателя Джеймса Хилтона. Сюжет книги структурно напоминал роман Жюля Верна «Таинственный остров»: столь же затерянное место, куда после авиакатастрофы случайно попадают герои, и столь же таинственный, как и индийский капитан Немо, восточный старец во главе общины. Фабула, однако, была модернизирована добавочным мотивом о стране-мечте, идеальном устройстве государства, социальной идиллии – это были темы, желанные для очень многих перед грозным штормом новой мировой войны.

Сенсационный успех книги Хилтона привел к тому, что к 1936 году она выдержала восемнадцать переизданий! Правда, романная Шангри-Ла была помещена писателем не в Тибет, а рядом, чуть севернее – среди заснеженных вершин Куньлуня. По сюжету Хилтона этот утопический мир сотни лет существовал в добровольной изоляции, достигнув гармонии и согласия. В мифической долине, имевшей около двадцати километров в длину и пяти километров в ширину, изобильно росли необходимые для пропитания жителей растения. А неиссякаемая золотоносная жила в горах давала средства для безбедного существования и приобретения предметов, в Шангри-Ла отсутствующих. Посещать счастливую территорию посторонним не разрешалось. Для сделок местные жители встречались с торговцами в установленных местах за ее пределами. Общество Шангри-Ла основывалось на коммунистических принципах, а его руководителями были мистики-пророки, жившие, подобно библейским праотцам, по несколько сотен лет.

Фрэнк Капра, снимая свой «Потерянный горизонт», пригласил автора романа и как консультанта. Когда работа над картиной была окончена, а английский писатель возвращался в Лондон через Нью-Йорк, его подкараулил обозреватель светской хроники Times. В интервью возник очевидный вопрос: «А был ли писатель в Тибете хоть раз?» На что романист честно признался, что нет. Он считал, что «воображение поможет вам продвинуться дальше, чем знание или первый опыт». Отсутствие практических сведений Хилтон заменил усердным чтением в библиотеке Британского музея.

Однако в 1929 году, за четыре года до выхода романа Хилтона, в США была опубликована книга Николая Рериха «Сердце Азии». И в одном из ее абзацев мы находим упоминание утопического государства. Сходство текста Рериха с описанной выше книгой настораживает. Вот что пишет Рерих: «В “Шанхай Таймс”, затем во многих других газетах, появилась длинная статья, подписанная “Др. Лаодзин”, о его хождении в долину Шамбалы. Др. Лаодзин рассказывает многие подробности своего замечательного путешествия в сопровождении йога из Непала через пустыни Монголии, по суровым нагорьям, в долину, где он нашел поселение замечательных йогов, изучающих высшую мудрость. Он описывает библиотеки, лаборатории, хранилища, а также знаменитую башню. Эти описания поражающе совпадают с описаниями этого замечательного места из других, малодоступных источников. Доктор Лаодзин описывал замечательные научные опыты волевых посылок, телепатии на дальних расстояниях, применения магнитных токов и различных лучей. Было поучительно видеть, какой огромный интерес произвели эти сообщения в различных странах»[1].

За семь лет до выхода книги Хилтона, вернувшись в 1929 году из поездки в Центральную Азию, Рерих утверждал, что с помощью жены-медиума он вел ежедневный диалог с таинственными и всемогущими гималайскими махатмами и даже посетил загадочную страну Шамбалу. В интервью эмигрантской газете «Возрождение», выходившей в Париже, он заявил: «Но больше всего поразила меня Шамбала: изучая ее, неожиданно проникаешься неким новым, для всех общим языком»[2].

Книга Хилтона обнаруживает поразительное сходство с рериховской Шамбалой – цивилизацией телепатов, использующих магнитные токи. И как оказалось, Рерих и сам интересовался произведением Хилтона. Художник писал: «Убогая по замыслу Шангрила не только успешно обошла мир в фильме, но даже переведена по-китайски»[3]. В эпоху Великой депрессии сказочная восточная страна Шамбала (Шангри-Ла, Шанду, Ксанаду) приобрела немыслимую популярность. Даже президент США Франклин Рузвельт в 1942 году называет свою новую резиденцию в Мэриленде, где он мог укрыться от прессы и бурь неспокойного мира, именно «Шангри-Ла». Когда американская палубная авиация нанесла по Токио бомбовый удар, Рузвельт прибег к экзотической метафоре, сообщив прессе, что самолеты «вылетели на задание из Шангри-Ла».

Раз уж зашла речь о политической жизни Америки и русском влиянии на нее, нелишним будет напомнить, что президент Рузвельт находился под сильным воздействием Николая Рериха и его ясновидящей жены Елены. Порой это влияние было гипнотическим.

Взаимоотношения же Рериха с рузвельтовским вице-президентом Генри Уоллесом были столь интимными, что, когда его переписка с Рерихом, получившая название «Писем к гуру», была обнародована, это стало крупнейшим (на тот момент) в американской истории предвыборным скандалом. Который и позволил Гарри Трумэну одержать победу в президентской гонке 1948 года. Впрочем, резонансные скандалы всегда были частью образа Николая Рериха. Именно поэтому его фигура до сих пор остается важной для популярной культуры, он не перестает быть источником суеверных сведений и «иконой» для причудливых сект, трубящих о непогрешимости гуру и целебности его творений.

2

Еще один скандал спустя семьдесят лет.

Он развернулся в начале декабря 2018 года из-за того, что Министерство культуры Российской Федерации выложило в открытый доступ PDF-сканы примерно сорока тысяч страниц документов семьи Рерихов из собрания Международного центра Рерихов и Музея Востока. Это оказались самые разнообразные раритеты, чьи истории происхождения звучали интригующе.

Но главным из них были дневники Елены Ивановны Рерих, которые она вела в 1920–1944 годы.

Долгое время место хранения этих дневников было окружено туманом. Например, в № 1 журнала «Вестник Ариаварты» за 2002 год сообщалось, что «местонахождение оригиналов этого дневника неизвестно»[4]. Последователи рериховского учения также утверждали, что еще в 1990 году Святослав Рерих передал оригиналы дневников матери Международному центру Рерихов. Потом оказалось, что, возможно, некоторые варианты дневников находятся в Центре русской культуры при Амхерст-колледже (США). Однако и тут оставался вопрос: те ли это дневники? Что это, авторские оригиналы, не прошедшие редакцию? Или что-то другое?

Скрытность вполне понятная: многотомный дневник Елены Рерих изобилует записями, мало совместимыми с духовным каноном высокого рериховства. Диссонанс личного текста и публичного учения оказался настолько резок, что, когда эти дневники стали доступны в Сети, у последователей учения Рерихов возникло даже подозрение: уж не подделка ли они? Не происки ли? Не очередной ли акт очернения образов кристальной чистоты? Масла в огонь подливала вера адептов в то, что Елена Ивановна Рерих якобы обозначила в некоем завещании срок публикации этих дневников – не ранее чем через сто лет. А в других вариантах легенды – даже не ранее трехсот лет со дня ее ухода.

Причины сомнений и терзаний адептов понятны: помимо ожидаемых откровений, фиксированных во время сеансов чревовещания, записи содержали и совсем другое… Это оказались разного рода ультракоммунистические и экспансионистские идеи, упоминания лиц, контакты с которыми совершенно не вписывались в трафаретные образы художника-гуру Николая Константиновича Рериха и его супруги – «русской пифии» Елены Ивановны Рерих.

Напомню о первоначальном значении слова «пифия». Так называли древнегреческих прорицателей оракула храма Аполлона в Дельфах. Как правило, предсказания пифий носили бессвязный характер, и жрецы истолковывали их спрашивающим, исходя из реальной ситуации.

Что-то подобное практиковала и Елена Ивановна.

Вернемся к ее скандальным дневникам. Если изучить их внимательно, очевидно, что они содержат два вида записей, несущих принципиально разную информацию.

Первый тип записей – это ежедневник пророчицы, ее мистические видения, отчеты о телепатическом общении с гималайскими махатмами (существами, по теософской легенде, населяющими пещеры горной страны Шамбалы, как пояснял Николай Рерих советским дипломатам, «учеными людьми, достигшими нравственного совершенства и живущими в глубине гор Гималаев»[5]).

В письме к рижскому рерихианцу Феликсу Лукину «русская пифия» сообщала: «Так я часто вижу себя во сне, а иногда в полубодрствующем состоянии посещающей с некоторыми Членами Бр.[атства] древние потопленные города, так я исследовала дно Индийского океана и видела там много интересного, плыла в астральной моторной лодке под льдинами Северного океана; летала над океанами и пустынями Египта в аппарате, виденном нами в пустыне Гоби, и без всякого аппарата летала по направлению к Венере и могла наблюдать ее светоносную атмосферу и даже окраску ее морей»[6].

Откровения Елены Рерих наполнены туманными и несбывшимися предсказаниями, нравоучительными приказами, рецептами исцелений и жизненными советами от инфернальных существ из пантеона теософии. Эти спиритические монологи – проекция личного подсознательного, тирады alter ego. Из них типичными психоаналитическими оговорками порой вырываются планы и детали событий, в которых участвовала пророчица. Поэтому они тоже являются важным свидетельством.

Оговорюсь сразу, что, по моему мнению, опубликованное в сети в 2018 году – это подлинные первые записи сеансов чревовещания и эпизодов путешествий. В дневниках содержатся и черновые варианты необычных документов – так называемых «писем гималайских махатм» членам советского правительства. Эти «сообщения», полученные Еленой Ивановной во время спиритических сеансов и зафиксированные Николаем Константиновичем, подавались супругами как особого рода политические откровения, приходившие от всемогущих телепатов из пещер Гималаев.

Вот что по поводу этих «писем махатм», привезенных Рерихом из своей Центрально-Азиатской экспедиции в Москву, сообщал нарком иностранных дел Чичерин члену ЦК ВКП (б) Молотову: «…эти буддийские общины прислали письма с приветствиями Советскому государству. В этих приветствиях они выдвигают мысль о всемирном союзе между буддизмом и коммунизмом. Рерих предлагает передать эти письма точно так же в Институт Ленина»[7]. Институт Ленина, переименованный в Центральный партийный архив (ныне РГАСПИ), был главным местом, где в одном из фондов собирались подобные документы, как правило связанные со смертью вождя мирового пролетариата. Традиция формирования коллекции некрологов-посланий от народов и организаций возникла в конце января 1924 года, после смерти Ленина.

Второй тип записей – это черновой дневник рериховской семьи и экспедиций, который велся Еленой Ивановной начиная с 24 марта 1920 года почти всю жизнь. Это разнообразные текущие заметки, сцены экспедиционного быта, наброски переписки с могущественными лицами. Документы отражают как колебания политического курса семьи Рерих, так и тайны конспиративного характера, которые актуальны даже и в наши дни. Иногда текст написан от мужского лица, что указывает на то, что автором ряда записей был сам Николай Рерих. Отмечу, что некоторые черновики из дневника также позже превратились в чистовые рассекреченные документы, находящиеся ныне в архиве МИД РФ и в архиве Музея Николая Рериха в Нью-Йорке.

В заметках второго типа часто используются условный язык, клички, намеки, таинственные сокращения. Часть имен и названий замазаны тушью, хотя порой они просвечивают и становятся читаемыми. Особенно это касается слов «Москва», «Союз Советских Республик», «коммунистическое задание», «Сталин», «Троцкий». Закрашивалась и часть личных имен, о чем речь пойдет ниже. Отметим, что некоторые записи даже выскабливались – хотя и они тоже могут быть прочтены. А самое важное, что происходит при обращении к оригиналу, – понимание подлинных устремлений рериховской экспедиции.

В записях 1924–1926 годов «дневник пифии» (как я буду его далее называть), связан с документом PNKR-166[8] – письмами Николая Рериха к его рижскому корреспонденту, «духовному сыну» Владимиру Шибаеву, который носил условное имя Яруйя (то есть «почитатель бога») и иногда даже выступал под видом «племянника» Рериха. С «дневником пифии» и письмами Шибаева связан третий блок документов – хранящиеся в нью-йоркском музее Рериха письма к советскому чиновнику Дмитрию Бородину, выступающему под псевдонимом «дядя Боря».

И «московская», и «нью-йоркская» переписка, наряду с обычными именами и личными обращениями, содержат и имена-коды. В их числе: «тетя Аня», «тетя Ганза», «родственники», «наследство», «епископ», «миссионеры» и т. д. Эти слова не имеют никакого отношения ни к родственникам, ни к наследству, ни к церкви, являясь на самом деле криптографическими обозначениями советских представительств за границей. А также конкретных лиц, которые вели конспиративную работу в интересах СССР по линии Наркомата иностранных дел, Коммунистического интернационала, ОГПУ и Разведупра Красной Армии.

Это отнюдь не личное предположение: лист, где эти кодовые имена расшифрованы и соотнесены с подлинными фамилиями и организациями, сохранился. Он составлен почерком Елены Рерих и впервые был опубликован в «Рериховском вестнике» аж тридцать лет назад[9]. Документ был озаглавлен публикаторами как «Лист из архива А. Е. Быстрова». В предисловии к статье «Я вижу, как неслыханно пылает Восток» о его происхождении говорится: «В первом выпуске “Рериховского вестника” (1989) мы знакомили читателя с текстами “Живой Этики”. Они были записаны в период Центрально-Азиатской экспедиции 1925–1928 годов и хранились в архиве А. Е. Быстрова, близкого сподвижника Рерихов, советского консула в Урумчи». В другом выпуске «Рериховского вестника» история происхождения этого списка получает важное дополнение: «Предлагаемые фрагменты текстов “Живой Этики”, записанных Е. И. Рерих, хранятся в одном из частных архивов и в настоящий момент находятся временно в распоряжении Комиссии по разработке научного и культурного наследия Н. К. Рериха АН СССР»[10].

Этот особенный автограф Елены Рерих свидетельствует, что она была в курсе всей секретной документации экспедиции мужа и всех ее весьма щекотливых и резонансных политических вопросов. И приходится удивляться, как медиум и оккультная дива, в своих видениях уносившаяся то на Венеру, то в лабиринты Шамбалы, фактически через секунду после этого трипа умела обратиться в секретаря, ведущего конспиративные документы.

Ценность публикации архива Музея Рерихов (филиал Музея Востока) еще и в том, что дубликаты опубликованных им документов находятся на особом хранении и в других национальных архивах – и, видимо, до сих пор засекречены.

Возьмем, например, письмо Рериха из Индии от 26 октября 1947 года (документ PNKR-089 из архива Музея Востока[11]), адресованное министру иностранных дел СССР, председателю Комитета информации при Совмине Вячеславу Молотову. Очень похожее, хотя и имеющее отличия, письмо Рериха высшим советским администраторам дважды процитировал в своих публикациях бывший первый секретарь ЦК компартии Таджикистана, а затем директор Института востоковедения АН СССР Бободжан Гафуров (1908–1977). Он сделал это без архивной ссылки: сначала в журнале «Дружба народов», в № 10, а затем в своем предисловии к первому советскому изданию книги «Алтая-Гималаи» за тот же 1974 год.

Можно предположить, что письмо к Молотову мог бы дать Гафурову работавший в том же Институте востоковедения сын художника Юрий Рерих. Однако разночтения в тексте указывают на то, что послание, процитированное Гафуровым, все же отличается от PNKR-089. Оно более раннее и относится к 1938 году, когда Рерих через посольство в Париже пытался связаться с вождями СССР. А его начальную часть удалось обнаружить в качестве цитаты в письме наркома Литвинова от 26 декабря 1938 года Сталину и Молотову. Но другие его части по-прежнему остаются неизвестными (и об этом мы поговорим в отдельной главе). Гафуров, опубликовав послание 1938 года, сделал его частично известным читателям, однако, по всей видимости, целиком оно остается засекреченным в неведомом нам архиве. Но теперь новый цифровой архив Музея Рерихов, в котором есть похожее письмо, позволяет нам хотя бы представить этот документ целиком.

Среди прочих раритетов, выложенных в открытый доступ, оказались и экспедиционные бумаги, купленные в 2009 и 2011 годах одним из покровителей Международного центра Рериха на аукционе Sotheby’s. Они помогают выверить важные детали, необходимые для понимания особенно сложных эпизодов путешествия в Центральную Азию.

Прекрасно знавший Рериха художник и реставратор Игорь Грабарь считал: «О Рерихе можно было бы написать увлекательный роман, куда более интересный и многогранный, чем роман Золя о Клоде Лантье, в котором выведен соединенный образ Эдуарда Мане и Сезанна 1860-x годов»[12]. Кто такой Клод Лантье? Это герой нуар-романа из эпопеи о Ругон-Макарах, персонаж с испорченной, по мнению Золя, наследственностью и особенными сексуальными привычками. На что именно намекал тут Грабарь, мы, видимо, никогда не узнаем. Комментируя этот пассаж давнего приятеля уже в своих мемуарах, создавшихся в гималайском убежище, Рерих загадочно подтверждает: «То же говорилось во Франции, в Америке и здесь, в Индии. Только все так говорившие знали лишь часть нашей жизни, а иногда малую часть»[13].

Публикация этого огромного пласта документов и мои свежие архивные разыскания в других источниках вдохновили меня на создание новой книги о Николае Рерихе. Все эти важные свидетельства, теперь собранные вместе, дорисовывают нам многослойную картину большой жизни «русского Индианы Джонса», каковым, безусловно, являлся Николай Рерих, пустившийся вместе с семьей в максимально рискованное авантюрное приключение в максимально опасное время. Свой грандиозный маршрут он оправдывал самыми разными предлогами: сопровождением ларца с таинственным Камнем Чинтамани, якобы прилетевшим с Ориона, поисками следов Иисуса Христа в Гималаях, поисками могилы Девы Марии в Китае… Или вот еще объяснение – розыски на перевалах Британской Индии и равнинах Китайского Туркестана поселений потерянных Колен Израилевых.

Через горы и моря вез Николай Константинович Рерих «московским коммунистам» волшебный сундучок из слоновой кости с тайными письменами. Что же на самом деле было в нем?..

Двадцать лет назад неожиданно всплыл архивный документ мемуарного характера, формально вроде бы не имеющий отношения к Рериху. Но к тем людям, с которыми он был знаком и от которых зависел, имеющий самое непосредственное отношение. Речь идет о персонах, которых так или иначе, то эвфемизмами, а то и напрямую, постоянно упоминают художник и его жена.

Этот нежданный архивный документ – мемуары ветерана КПСС, писательницы Маргариты Ямщиковой, издававшейся под псевдонимом Ал. Алтаев. И хотя Ямщикова не упоминает Рериха, но из ее записок мы узнаем о неожиданной интриге Спецотдела ОГПУ при ЦК ВКП (б), безусловно поддержанной Центральным Комитетом. Этот документ позволяет понять, почему в переписке с живым богом ламаистов Далай-ламой XIII русский художник неожиданно и себя называет «Далай-ламой Запада» и зачем он в этой переписке ссылается на тайные организации, которые существовали в Европе и Америке. Организации, возможно, не мифические, а реальные, пусть и не такие могущественные, как утверждал Рерих.

Совокупность всех этих новых документов и других данных, а также мои экспедиционные поездки по маршрутам «русского Индианы», позволяют попробовать восстановить в деталях, что же все-таки произошло с Рерихом и теми яркими людьми, связанными с ним: экстрасенсом и мистиком кремлевских бонз Александром Барченко, своеобразным чекистским «Леонардо» Глебом Бокием и спецагентом ОГПУ Яковом Блюмкиным. А также впервые речь пойдет и о других загадочных фигурах.

Я хотел бы возвратиться и к опыту моей первой книги по этой теме, «Битве за Гималаи» (М., 1999), многое уточнить, исправить недочеты и ошибки, которые тогда были неизбежны, так как многие важные документы появились только спустя годы.

Еще одной причиной для создания этой книги стало и осознание моей личной ответственности за то, что мои публикации еще 1990-х годов породили целую волну самых разнообразных произведений писателей-фантастов, лауреатов-плагиаторов, генералов-шамбалистов и прочих странных личностей и шарлатанов. Их разномастному творчеству будут посвящены главы во второй части моего исследования, в качестве постскриптума замыкающие эту книгу.

Кодовые списки № 1. Написано рукой Елены Рерих

Глава 2. Семья медиумов

1

«Во время последней войны я не был удивлен, услышав о его тайной деятельности и о его странной связи с вице-президентом Уоллесом в Тибете; он выглядел так, словно должен был быть либо мистиком, либо шпионом»[14], – говорил о Рерихе композитор Игорь Стравинский. Мнение автора «Весны священной», декорации для которой Рерих создал еще до Первой мировой войны, могло бы стать достойной эпитафией на надгробии в национальном пантеоне. Однако по воле судьбы и законов РФ прах Рериха покоится сегодня в урне, которая является частью Государственного музейного фонда и хранится в московском Музее Востока. Подобно мумиям египетских фараонов, его пепел – это предмет особого экспонирования, охраняемый заклятьями грозных теней истории России XX столетия – века, который Рерих хотел сделать веком своей оккультной эскапады. Она, впрочем, действительно состоялась, так как время катаклизмов требовало пророков, визионеров и духовидцев.

Один из них – современник Рериха, живописец из Богемии Франтишек Купка, сын бедного нотариуса. Нужда заставила юношу брать уроки мастерства у шорника, который оказался спиритистом и разглядел у ученика дар медиума. Подобный навык связи с потусторонними силами оказался чрезвычайно полезным на закате XIX столетия: большие гонорары позволили оплатить обучение в Академии изящных искусств в Вене. А знакомство с элитой открыло Купке двери мира искусства Австро-Венгрии и Германии. Тем более что медиум был вдобавок и теософом и задачу художника видел в раскрытии вселенской истины. Купка утверждал, что совершает, как тогда говорили, «астральные путешествия по Вселенной». Он считал, что паранормальные способности позволяют ему познать суть реальности. Визионерские открытия он воплотил в целой серии работ, проникнутых темой оккультного опыта, восточного эзотеризма и трансцендентальной медитации. На этих ярких полотнах вспыхивают соцветия символических лотосов и сияют ослепительными красками силуэты гопурамов – вишнуитских храмов Южной Индии.

А вот и другой именитый современник – Пит Мондриан. В 1901 году этот голландский художник, похожий на бородатого волхва, переживая духовный кризис, порывает с традиционным кальвинизмом и углубляется в чтение книги теософа Эдуарда Шюрре «Великие посвященные». Это настолько ошеломляет, что он вступает в Теософское общество, идеи которого становятся отправной точкой для авторского метода Мондриана. В своей мастерской, словно икону, художник вешает портрет Елены Блаватской: по словам Мондриана, она учила, что космическая гармония, истина и красота едины. Голландец начинает исповедовать идею «половой геометрии», где вертикальная линия, или активный и подвижный дух (обозначаемый индуистским термином «пуруша»), объявлялась мужской, а горизонтальное поле, или космическое пространство – материя («пракрити»), женским. В дальнейшем Мондриан прозревает ауру цветов высшей реальности и уносится к мирам астральных проекций.

Однако русский художник Николай Рерих в начале XX века очень осторожно ступал по шатким ступеням оккультных теорий. В канун свадьбы он даже писал из Парижа своей невесте Елене: «Вчера был со мной курьезный случай. Сочинил я эскиз “Мертвый царь” – когда скифы возят перед похоронами тело царя по городам его. Вечером же был у знакомых, и втянули меня в столоверчение, в которое, как я, помнишь, говорил Тебе, вовсе не верю. Можешь представить себе мое изумление, когда стол на мой вопрос “Который из моих сюжетов лучший?” выстукивает: “Скифы мертвого человека хоронят”. Никто из присутствующих не мог знать этого сюжета, ибо я сочинил его в тот же день и никому еще не рассказывал. Вот то чудеса? А все-таки в столы еще не верю, надо еще как-нибудь испытать»[15].

Эта узда осторожности обречена была лопнуть: уж больно сильным было искушение, слишком много мистицизма бродило в его венах. И искусствовед Александр Ростиславов пояснял почему: «Таинственный голос крови, загадочная наследственная связь с прошлым как бы обусловливают дар прозрения, ясновидения, свойственный и давно приписываемый “провидцу прошлого” Рериху»[16].

Для любого художника личное переживание – источник вдохновения и поиска. И там, где талант опирается на краеугольные камни родовой истории, возникают не только темы семейной хроники, но и эмоциональные мотивы авторского стиля: львиная часть рериховского кредо обнаружена им в фамильном склепе.

Знаток русской генеалогии барон М. А. Таубе указывал художнику, что, возможно, один из его предков, некто Фридрих фон Рерих, в 1246 году состоял комтуром (то есть комендантом замка) ордена тамплиеров в Померании. Эта информация показалась Николаю Константиновичу столь важной, что он решил поведать о ней жене: «И по сейчас есть места замка Roeriken. Затем известен Bernard de Roerich из этого же комтурства. Нет ничего страшного, что затем имя перейдет в Ютландию. Таубе находит эту находку исключительной по древности»[17]. Сам же Николай Константинович иной раз намекал, что его родословная гораздо древнее даже генеалогического древа династии Романовых. Но, в отличие от многочисленных признанных потомков Рюриковичей и Гедеминовичей, кичившихся тем же, для Рериха это было свидетельством его особого статуса.

«Рерих утверждал, что происходит от Рюрика, русско-скандинавского князя. Правда это или нет (он был похож на скандинава, но теперь уже нельзя так говорить), но он определенно был сеньором»[18], – вспоминал Стравинский.

Русский искусствовед немецкого происхождения Александр Фердинандович Мантель в статье, предваряющей литературный сборник Рериха, писал об этом «сеньоре»: «Род Рерихов древний – датско-норвежский род, появившийся в России после Петра I. Уже в глубокой древности указывается этот род в Дании, Зеландии, Ютландии и Англии, насчитывавший в себе несколько военачальников и епископов. Интересная деталь: в переводе с древнескандинавского Rich значит “богатый” и Ro или Ru – “слава”. Один из предков Н. К. Рериха был генералом шведской службы во время войны с Петром I»[19].

Не вдаваясь в тонкости этих достаточно голословных спекуляций, укажем, что фамилия Рерих действительно была распространена среди балтийских, или, как тогда говорили, остзейских, баронов в XVIII и XIX веках по всей территории Курляндии (части нынешней Латвии). Учитывая склонность Рериха к подобным изысканиям и его тягу к оккультному историзму, этот взгляд вглубь веков представляется важным для понимания выстраивания художником личной легенды.

Мантель указывал на то же самое, но более поэтично: «Древний род, окутанный дымкой поэзии, овеянный сагами, выявился в потомке своем, ушедшем в мир прошлого, героического, прекрасного своей цельностью»[20].

Отец художника Константин Фридрихович Рерих, приняв православие, стал зваться Константином Федоровичем. Он был рисовальщиком Главного общества Российских железных дорог, а затем главным счетоводом этой организации. Выйдя в отставку и став преуспевающим нотариусом, Константин Рерих женится на Марии Васильевне Калашниковой, получив в приданое дом и участок в селении Остров Псковской губернии. Двадцать седьмого сентября 1874 года в семье владельца крупной юридической конторы на Васильевском острове рождается сын, получивший при крещении имя Николай.

Потомство супругов состояло из четырех детей: Лидии, Николая, Владимира и Бориса. И все мальчики учились в привилегированной частной гимназии Карла Мая. Отец, не перестав от перекрещивания быть немцем, хотел, чтобы в этом учебном заведении, созданном соотечественником, сыновья углубленно изучали немецкий язык и правописание каллиграфическим шрифтом Зюттерлина.

По воле Константина Федоровича, видевшего в старшем сыне Николае своего наследника, тот поступает на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Казалось, логичный шаг для сына нотариуса. Однако отец прогадал с эпохой: как раз в эти года на юридическом факультете происходило бурное революционное брожение, были популярны социал-демократические идеи. Друзьями Рериха становятся политически активные однокурсники: Вячеслав Менжинский (один из создателей ВЧК, в будущем последний глава ОГПУ) и Георгий Чичерин (будущий народный комиссар иностранных дел СССР). Под их прямым влиянием Рерих с головой ушел в максималистские искания, связанные с идеей переделки мира, уловил социальные и революционные идеи.

Результат подобной дружбы фиксирует 23 октября 1894 года отделение по охране общественного порядка департамента полиции (попросту охранка):

«Секретно.

Вследствие отношения от 17 минувшего сентября за № 6483 имею честь уведомить департамент полиции, что проживающие временно в Санкт-Петербурге, состоящие под негласным надзором полиции супруги Василий и Вера Водовозовы 27 сего октября выехали из Санкт-Петербурга обратно в имение Блон Шуменского уезда и о продолжении за ними надзора. Вместе с сим сообщено начальнику Минского губернского жандармского управления, негласным наблюдением за Водовозовыми выявлены отношения их с титулярным советником Александром Кауфманом и студентами университета Мардухом Пивоваровым и Николаем Рерихом»[21].

Восьмого февраля 1896 года упомянутый в докладе охранки Водовозов[22] был приглашен на юрфак выступить для студентов – членов полулегальной кассы взаимопомощи с лекцией на тему марксизма. Организатором лекции был друг Рериха Вячеслав Менжинский.

Но хотя студенческие товарищи и оказались ультрареволюционерами, сам Рерих в итоге бунтовщиком не стал. И процитированный полицейский документ – то немногое, что сообщает о нем охранное отделение. В дальнейшем Николай – образцовый студент с перспективной юридической карьерой.

Еще учась в гимназии, Рерих увлекся рисованием, и его способности оценил друг отца Михаил Микешин – известный скульптор, работавший над правительственными, исключительно патриотическими заказами. Он был истовым монархистом, автором монументов «Тысячелетие Новгорода», «Екатерина II» и «Богдан Хмельницкий». Это были не просто памятники, а отлитые в металле верноподданнические прокламации «великоросса», воспевающего могущество Российской империи и триумфы ее владык.

Похвала Микешина стала для Рериха важным стимулом. Он посещает мастерскую скульптора, создает наброски. А с 1891 года берет первые уроки рисования у мозаичиста Ивана Кудрина – автора образов архангела Гавриила у царских врат Исаакиевского собора и образа Александра Невского в храме Спаса на Крови.

Возможно, воодушевление от такого ученичества или поиск индивидуальности, художественного идеала, характерный для юношеского возраста, приводят к тому, что студент юрфака Рерих принимает решение поступить в Императорскую Академию художеств.

Своеобразие его положения в этот момент описывает (видимо, со слов самого Рериха) американский художественный критик Кристиан Бринтон: «Его твердое намерение посвятить свою жизнь искусству тем не менее не было отодвинуто на задний план, поскольку одновременно с курсами в университете он учился также в Императорской Академии художеств, где его учителем был Куинджи, действительно вдохновенный мастер пейзажа. Влияние Куинджи, бывшего пастуха из Крыма, завоевавшего свое место в иерархии искусства, несмотря на невероятные препятствия, было самым благотворным. Поклонник Тёрнера и человек редкой эмоциональной одаренности, Куинджи проявил живой интерес к будущему художнику, который пришел к нему в синей униформе студента университета, но чей ум был сосредоточен на более приятных задачах»[23].

Куинджи можно назвать одним из самых смелых экспериментаторов в области академической живописи России начала XX века. Он создавал весьма эффектные картины, где проявлял такое мастерство в умении передать на полотне световые потоки, что неискушенная публика на выставках подчас подозревала, что он тайно подсвечивал свои картины искусственным светом. Некоторые даже пытались заглянуть за висевший на стене холст, подозревая спрятанную лампу.

В мемуарах Рерих так оценивал своего наставника: «Куинджи – импрессионист, первый русский импрессионист и учитель широкого мировоззрения»[24]. Это достойная оценка и даже похвала. Однако если взглянуть на работы Рериха, то влияние такого сильного педагога, как Куинджи, в них вряд ли можно обнаружить.

Оно чувствуется разве что в самой первой, прославившей Рериха работе, называющейся «Гонец». Мы знаем об обстоятельствах ее создания следующее: «На ученический конкурс 1897 г. Рерих выступил с картинами “В Греках”, написанной еще в 1895 году и уже оригинальной по трактовке фигуры воина, “Утро” и “Вечер богатырского Киева” и написанной летом того же года в Изваре картиной “Гонец”. Совсем новой оригинальностью и поэтичностью трактовки останавливала перед собой эта небольшая, написанная в сарае за отсутствием удобного помещения в доме картина, где от сумеречного пейзажа, от непривычных очертаний берегов веяло самобытным изучением и проникновением в старину. Картина получила высшую награду – была приобретена для своей галереи П. М. Третьяковым, сразу своей прозорливостью определившим будущее художника»[25].

К Рериху относился с симпатией и влиятельный русский критик Владимир Стасов, оказывавший ему покровительство.

Увлечение древнерусскими мотивами подсказывает, что было для Рериха ориентиром – живопись Васнецова. Склонность молодого автора к сказочному историзму воплощается в 1901 году в полотне «Зловещие», где старинная крепость замерла в ожидании битвы, а на первом плане вороны уже поджидают добычу. Но, приняв предложение Куинджи переделать композицию – убрать город и оставить одних птиц на камнях, Рерих изменяет первоначальный замысел, превращая историческую картину в мизантропический апокалиптический сюжет. Так в творчестве Рериха возникает дидактичность, тема зла и смерти, прямые мрачные ассоциации. Это были постоянные настроения царивших тогда декаданса и символизма. Но в итоге оказалось, что они органично легли и на все творчество Рериха.

Любопытно, что именно эту картину увидел и невзлюбил Валентин Серов. «Рериха он вначале тоже не переносил, особенно его картину с воронами “Зловещие”, которую считал надуманной и фальшивой», – вспоминал Грабарь[26].

Для автора, который хочет быть актуальным и востребованным, художественная мода всегда неизбежный советчик, и избежать ее влияния на вехи авторского пути способны только окрепшие таланты. Вот почему Рерих вначале испытывал особую тягу к работам французского художника-символиста Пьера Сесиля Пюви де Шаванна (1824–1898). Эта увлеченность была настолько сильной, что на время он становится прямо-таки очевидным эпигоном зарубежного мастера. Мотивы, заимствованные у француза, будут прорастать и позже, в его восточных работах. Это заметил даже Стравинский, вспоминавший: «Я очень полюбил его в те ранние годы, хотя и не любил его живописи, которая была своего рода передовым Пюви де Шаванном»[27].

Совпадение, пожалуй, знаковое: в 1898 году первый же номер нового журнала «Мир искусства», такого важного для судьбы Рериха впоследствии, завершался некрологом: «12/24 октября в 6 часов вечера в Париже скончался великий художник Пиер Пювис де Шаванн»[28]. Редактор журнала Сергей Дягилев написал об усопшем так: «Никто не смеет оскорблять той тайны, которая кроется в отношении творца к его мечте, он должен нас вести в свое царство, показать ясно, реально те образы, которые без него закрыты для нас. Неужели можно думать, что Данте не ощущал того необъятного мира духов, который он дал нам как чисто реальное представление и в который не только сам верил, но и заставлял верить нас как в нечто несомненное и видимое»[29].

Рассматривая искусство как форму интимного мистического опыта, как механизм передачи вечной красоты, Дягилев видел в нем новый вид религии. А другой «мирискусник», Леон Бакст, создавший эмблему журнала, писал Александру Бенуа: «Мир искусства выше всего земного, у звезд, там оно царит надменно, таинственно и одиноко, как орел на вершине снеговой… орел полночных стран, то есть севера, России»[30]. Эти слова могли бы стать и рериховским кредо, ведь он уже ощущал себя визионером и мистагогом с мессианскими амбициями.

Мистические стремления получили резонанс и в личной жизни художника. Знакомство с Еленой Шапошниковой, дочерью известного столичного архитектора, определило судьбу Николая Константиновича, который встретил в ней не просто любимую женщину, а ясновидящую, грезящую космическими наваждениями. В набросках воспоминаний Елена Ивановна так описала сон, который в прямом смысле заставил ее принять брачное предложение Рериха: «Сон с указанием отца о выходе замуж за Н. К. Сон этот с небольшими изменениями повторился три раза. Первый и второй приблизительно одинаковы. Открывалась дверь, входил отец, пристально смотря на нее, произносил: “Л., выходи замуж за Н. К.”, и она просыпалась. Третий раз – большое помещение, огромный накрытый стол, заставленный яствами, сидят все родственники, среди них находится и она. В открытое окно влетает белый лебедь с черным кольцом на шее, опускается ей на грудь и обвивается вокруг ее шеи. В это же время открывается дверь, появляется фигура отца и произносит: “Л. выходит за Н. К.”»[31]

Важное пояснение: знакомство невесты с Рерихом произошло в 1899 году, а отец к тому времени уже скончался (21 марта 1898 года). Так что жанр этого сна – архетипическое «готическое» посмертное видение, общение с духом почившего родителя. Нареченные оказались похожими друг на друга во всех, даже самых невероятных и мистических мелочах. Особенно приятно волнует Рериха, что его избранница – медиум, ее очи наполнены видениями экзотических восточных мудрецов, в ее ушах звучат голоса космических фантомов. О своих призраках Елена Ивановна сообщала интересные детали: «Сотрудничество с Наставником Света было утверждено с самого раннего детства…»[32] «Наставник явился сначала как Индус, но, когда сознание расширилось и научилось вмещать Прекрасный Облик учителя, начал постепенно меняться и наконец Величественный принял облик Космического Значения»[33].

Получалось, что таинственные существа общались с девушкой с самых ранних лет. И в набросках ее личного архива мы находим настораживающие любого медика откровения, в которых она пишет о себе в третьем лице: «На седьмом году видение необычайной яркости и красочности. Осенний вечер, девочка сидит с ногами на окне. На коленях французская хрестоматия Марго, нужно выучить к завтрашнему дню урок-стихи Le pinson, но девочка в книгу не смотрит, внимание ее привлечено звездным небом. В этой же комнате, столовой, сидит ее мать, стол накрыт к вечернему чаю. Вдруг девочка вскрикивает: “Мама, мама, посмотри, какая разноцветная лента в небе и как свернулась она петлей, вроде заглавного свитка на старинных гравюрах, причем особо ярки были три основных тона – синий, бело-серебряный и пурпурный”. Мать подошла к окну, но, сколько ни всматривалась, ничего увидеть не смогла. Конечно, явление было приписано болезненному состоянию, и девочку немедленно уложили в постель»[34].

Тема видений в мемуарной рукописи Елены Ивановны развивается, став сквозной. Ее воспоминания рисуют мир, в котором появление фантомов – дело обыденное, причем напрямую связанное с ее недомоганиями. Вот опять описание в третьем лице: «Во время довольно частых заболеваний девочку преследовало одно видение: при повышении температуры зрение становилось особенным, оно проникало как бы сквозь стены и она видела, как входная дверь их квартиры открывалась, входили два великана, один, намного выше, всегда шел впереди, слегка прикрывая собой второго. Эти великаны проходили коридором, входили в ее комнату, садились в ногах ее постели и начинали тянуть серебряную нить, которую они извлекали из ее бока, причем большой великан передавал нить другому, сидевшему позади и наматывавшему ее. Несмотря на то что первый великан всегда ласково улыбался, девочка боялась их, ибо ей казалось, что они за эту нить хотят притянуть ее к себе, и если им это удастся, то она умрет»[35]. В мемуарах Елены Ивановны красочно и детально описаны и другие встречи с фантомами, а также звучание в ее голове голосов анонимных и невидимых существ.

Был ли ее опыт исключительно «духовным», не от мира сего? Домашний врач семьи Рерих доктор Антон Федорович Яловенко так не думал: он считал, что особенности психики Елены Рерих проистекали из ее болезни. Вот что медик писал в своей автобиографии на получение гражданства, отправленной в советское консульство в Дели: «Что касается г-жи Рерих, то я должен сказать, что она больной человек. Она больна нервной болезнью, которая называется эпилептическая аура. Лица, страдающие этой болезнью, часто слышат какой-то невидимый голос и видят какие-то предметы»[36].

Под термином «эпилептическая аура» может скрываться или эпилепсия, или предэпилептический синдром. Однако доктор Яловенко не вдается в подробности симптоматики, поэтому трудно сказать, выходила ли болезнь в фазу припадка или выражалась исключительно в мягкой форме предэпилептического синдрома.

Правда, эти выводы доктор Яловенко записал только в 1946 году, а в индийском доме Рерихов в долине Кулу он впервые оказался в 1933 году. К сожалению, у нас нет ранних данных о том, как относились к особенностям маленькой Елены в семье Шапошниковых, наблюдали ли ее какие-нибудь врачи и оставили ли об этом записи. Зато у нас есть более позднее свидетельство.

Очевидно, что беседы с духами у Елены Ивановны случались спонтанно, причем на публике: иначе медик бы о них не узнал. Свои выводы Яловенко впоследствии доведет до советских властей. О Рерихе он сообщит следующее: «Зная его глубокую привязанность, вернее, любовь к своей жене и благодаря его мягкосердию, он часто подпадал под ее влияние и даже иногда верил в ее сверхъестественные способности. Я часто говорил ему о болезни Елены Ивановны, но он как-то холодно относился к моим познаниям в этой области, но когда я ему дал книгу, то он попросил сделать выписки, в то же время просил не говорить об этой болезни Е. И.»[37].

Благодаря рериховскому архиву мы знаем, что такая выписка доктором действительно была сделана. Это текст из книги «Руководство по внутренним болезням» (Т. 3) за авторством доктора Меринга. Рерих по каким-то причинам включил эту выписку в рукопись «Листов дневника» в период между 1 и 14 августа 1946 года. Таким образом, разговор Рериха и Яловенко подтверждается, и по дате он должен относиться к этому временному промежутку.

Приведу один из отрывков из этой выписки, чей язык нам сегодня кажется скорей эзотерическим, чем медицинским: «К чувствительной ауре необходимо отнести также различные субъективные ощущения в области внутренностей / висцеральная или органическая аура/. Сенсорная аура может обнаруживаться в сфере различных органов чувств: в виде субъективных световых ощущений / видение искр/, различных цветовых ощущений, субъективных слуховых ощущений, резких обонятельных или вкусовых ощущений. Иногда дело доходит даже до выраженных галлюцинаций / видение людей и животных, слышанье слов и фраз/»[38].

Очевидно, предостережения Яловенко в 1946 году не были внове для Николая Константиновича, женатого уже 45 лет. В его статье 1937 года читаем: «Замечательны сны Елены Ивановны. Много их. Бехтерев записал часть»[39]. В другом документе, от 1941 года, посвященном жене, он опять указывает: «Из ученых Бехтерев прислушивался, а затем несколько врачей и исследователей проходили мимо равнодушно»[40]. Показательно, что к своей жене он приглашает именно Владимира Михайловича Бехтерева, крупнейшего психиатра, невропатолога.

Эти, скажем так, «необычные качества» Елены Ивановны влияли на все ее бытие и, конечно, стали факторами, определившими жизнь человека, ставшего ее мужем.

Итак, взаимное притяжение привело к тому, что 28 октября 1901 года двадцатисемилетний Николай и двадцатидвухлетняя Елена поженились. В браке рождаются двое сыновей: Юрий (1902–1960) и Святослав (1904–1993).

Брак по любви, пусть и счастливый, однако не мог победить недуг супруги. Наоборот, эта болезнь, словно красная нить в канат, вплелась во всю судьбу Николая Рериха.

Например, недуг Елены Ивановны стал причиной знакомства семьи с человеком, который потом станет весьма важным персонажем рериховской биографии, – врачом-психиатром и гипнологом Константином Николаевичем Рябининым, авторитетным специалистом в области душевных болезней. Рябинин, ученик известного петербургского доктора восточной медицины Петра Бадмаева, так вспоминал момент знакомства: «Впервые с Н. К. Рерихом встретились в 1898 году. Уже в то время Н. К., известный художник, ученый-археолог и администратор, жил в том же столичном городе мирового значения, где и я»[41].

С этим доктором Елена Рерих связывала важную веху в своей жизни, ведь именно он стал для супругов проводником в страну теософии и оккультизма. Одна из адепток «русской пифии» Эстер Лихтман вспоминала такое ее признание: «Е. И. всегда стремилась к эзотерическому знанию. Д-р Рябинин ей однажды рассказал про Блаватскую, и Е. И. заинтересовал облик этой большой женщины…»[42]

В своем дневнике Рябинин тоже рассказывает о совместных беседах и мечтах проникнуть в священные места теософии в Индии и Тибете: «Живя в России, Петербурге, я время от времени делился с Н. К. и его супругой некоторыми своими мыслями и экспериментальными достижениями в области духа. Исключительный интерес к этим опытам и нашему обмену мыслями, проявлявшийся с их стороны, и понимание ими моих духовных запросов создали и укрепили нашу духовную близость. Помню, в то время мы много беседовали о великих духовных достижениях Индии, об Учителях Востока, глубина мыслей и учения которых свидетельствовали о величайших познаниях духа, собранных и хранящихся в тайниках отдельных Центров посвящения, главным образом в Гималайском Братстве, существующем, по преданию, с давних времен. Последний центр был для нас всегда источником непреложного знания и истины. Пути туда мы полагали тогда проложить через Индию»[43].

2

После завершения учебы в мастерской Куинджи художественная карьера Рериха развивается стремительно. Из всех модных художественных групп, столь многочисленных в Серебряном веке, он выбирает кружок русских художников, находившихся под сильным влиянием модерна и создавших на его базе «русский стиль» (он же «неорусский стиль»).

Близость к группе авторов, которые работали в мастерских Абрамцева, создавая там эталонные образцы модерна в русском национальном духе, а также участие в оформлении декораций для частной оперы Зимина, где он соприкоснулся с большим количеством тематического материала, подсказывают Рериху, на каких именно темах он должен сфокусировать свое внимание. С учетом своих собственных исканий, разумеется. При этом его «строгая» стилистика, сформировавшаяся под влиянием Куинджи (который тоже любил работать с большими однотонными плоскостями), порождает узнаваемый авторский стиль, который позже станет еще более декоративным из-за создания многочисленных театральных декораций.

Узнаваемость и успех позволяют Рериху войти на равных в круг современных живописцев и обрасти важными связями в других кругах.

Однако начало XX века для живописца время не только работы в мастерской, но и период полевых поисков. Вооружившись мольбертом, в 1903 году он отправляется на длительный пленэр от Пскова до Ярославля и Костромы. В одном из залов московского Музея Рерихов выставлена серия работ маслом, посвященная летнему вояжу автора в глубь России. Это был жест патриотический и монархический, причем совершенный в год празднования 290-летия Дома Романовых: все созданные панорамы изображают старинные русские города, имевшие важное значение для воцарения и правления династии. «В результате поездки и интенсивной четырехмесячной работы 75 этюдов памятников старины и до 500 фотографий, снятых женой художника»[44].

Эти семьдесят пять картин маслом автор в 1904 году выставляет в Петербурге. Их главный зритель – Николай II. Царь был впечатлен и даже выразил намерение взять все работы в Музей Александра III (ныне Государственный Русский музей). «К сожалению, день Императорского визита совпал с объявлением войны Японии, и дело не получило дальнейшего развития»[45]. Покупка не состоялась, и авторская серия в итоге отправилась на выставку в США – в Сент-Луис, после чего картины были там проданы. Часть рериховских работ ушла с аукциона за бесценок. Сорок архитектурных этюдов вместе с живописными полотнами «Строят ладьи» и «Крыльцо женского монастыря. Смоленск» были куплены Уильямом С. Портером и поступили на временное хранение в Оклендский художественный музей[46]. (Любопытно, что этот Портер был врачом Джека Лондона.)

В начале XX века национальное искусство переживает небывалый подъем. Русские оперы и балеты, в первую очередь благодаря организационному таланту Дягилева, который умел собирать вместе самых разноплановых звезд, становятся ярчайшими событиями. Возможно, поэтому встреча Рериха и Стравинского была неизбежна. Композитор вспоминал: «Я познакомился с Рерихом, белобородым человеком с глазами калмыка и курносым носом, в 1904 году. Его жена была родственницей Митусова, моей подругой и солибреттисткой “Соловья”[47], и я часто виделся с Рерихами в петербургском доме Митусова»[48].

В те весьма удачливые годы Рерих получает приглашение оформить спектакли русской труппы Дягилева в театре Шатле в Париже для первого сезона 1909 года, которому суждено стать легендарным. Художник получает заказы на оформление опер «Снегурочка» Римского-Корсакова (1908) и «Князь Игорь» Бородина (1909). Критики и зрители хвалят Рериха, отмечая оригинальные декорации и костюмы для «Половецких плясок» в «Князе Игоре». Этот триумф ему удается повторить через несколько лет с новыми вариантами эскизов для того же балета.

Но главным успехом, личной победой Рериха становится постановка «Весна священная». Это был балет Игоря Стравинского о языческом культе поклонения Земле, фантазийной доисторической Руси. Звездой этой постановки стал танцор Вацлав Нижинский, мировая премьера состоялась в 1913 году на Елисейских Полях в Париже, став триумфом, сенсацией, скандалом.

Стравинский отмечал сильные стороны сценического решения Рериха: «Да. Я восхищался его декорациями для “Князя Игоря” и воображал, что он мог бы сделать нечто подобное для Sacre[49]. Прежде всего, я знал, что он не будет перегружаться. Дягилев согласился со мной, и поэтому летом 1912 года я встретился с Рерихом в Смоленске и работал с ним там в загородном доме княгини Тенишевой, покровительницы и либералки, которая помогала Дягилеву. Я до сих пор хорошо отношусь к Le Sacre Рериха. Он создал фон из степей и неба, страну Hic sunt leones[50] из воображения древних картографов. Ряд из двенадцати белокурых девушек с квадратными плечами на фоне этого пейзажа производил очень сильное впечатление. И костюмы Рериха, как говорили, были исторически точными, а также сценически удовлетворительными»[51].

3

Успех для художника – это не только публикации в прессе, но и приглашение в высшее общество, а также покупки и заказы, которые следуют за такими знакомствами. В центре таких кругов в ту пору, как правило, находились состоятельные меценаты, одаренные вкусом «инвесторы» в искусство. Нередко это были жены, а лучше вдовы финансовых и промышленных воротил. Таким человеком в России начала XX века была Мария Клавдиевна Тенишева. Дворянка, понемногу увлекавшаяся всем: актриса, работавшая со Станиславским, оперная певица, которой аккомпанировали Чайковский и Рубинштейн. И конечно, вдова крупного русского промышленника и обладательница огромного состояния, что позволяло ей сделать так много для развития национального искусства.

В 1909 году Тенишева возводит под Смоленском в своей усадьбе в Талашкине «Храм Духа» – особую мемориальную усыпальницу для своего мужа. Рерих вспоминал об этом периоде так: «В последнее время ее жизни в Талашкине внутренняя мысль увлекала ее к созданию храма. Мы решили назвать этот храм Храмом Духа. Причем центральное место в нем должно было занять изображение Матери Мира»[52].

Впервые Рерих познакомился с Тенишевой во время своего среднерусского пленэра 1903 года, когда вместе с женой приехал писать Смоленск. В среде русской богемы все слышали об этой даме либеральных взглядов, которая превратила свою усадьбу в художественную общину и мастерскую в духе идей художественного комьюнити Уильяма Морриса, пытаясь не только создать новое искусство, но и возродить старые русские ремесла.

Роспись храма становится для Рериха этапом в создании собственной легенды. Этот храм – наглядное воплощение самобытного рериховского религиозного синкретизма. Тут тебе и христианство, и кельтские кресты, и фольклорные мотивы из «Голубиной книги», и намеки на древние культы Индии и Тибета. Поэтому росписи Храма Духа – это зримый манифест Рериха как будущего пророка, его мечта о тропах Востока и поисках индийских сокровищ (которыми он плотно наполнит волшебный сундучок прямо в духе не придуманного еще Индианы Джонса).

Направление мысли Рериха было настолько очевидно, что советская исследовательница, автор очерка-путеводителя «Талашкино» Л. С. Журавлева расшифровала экзотическое авторское решение так: «Увидя в 1904 году еще не завершенную талашкинскую церковь, Рерих пожелал в ее украшении воплотить синтез не только лучших достижений древнерусского зодчества, но и декоративное узорочье индийских храмов Аджанты и Лхасы»[53]. Журавлева писала даже, что в первоначальных набросках лика Матери Мира или Царицы Небесной присутствовала голова Будды[54].

Собственно, и современники – в частности, поэт Максимилиан Волошин (большой поклонник Блаватской) – находили в этой росписи элементы буддистской экзотики. Волошин писал: «Из всех вещей Рериха наиболее заинтересовал меня эскиз запрестольной стенописи для талашкинской церкви под именем “Царица Небесная на берегу Реки Жизни”. Пламенные, золотисто-алые, багряные, рдяные сонмы сил небесных, стены зданий, развертывающихся над облаками, посреди них Царица Небесная в белом платье, а внизу неяркий земной облачный день и студеные воды будничной реки жизни. Что странно поражает и, быть может, привлекает в этой композиции – это то, что, хотя все элементы в ней, по-видимому, византийские, она носит чисто буддийский, тибетский характер»[55]. А критик Ростиславов, возможно посвященный Рерихом в тайные подробности проекта, указывал: «Несмотря на византизм богатой одежды, в характере лица и фигуры “Царицы Небесной”, например, что-то индийское, восточноазиатское». В богатстве красок древней иконописи с отзвуками тонов Михаила Врубеля внесены эмалевые переливы красок Востока, Персии, Индии – столько оригинальный оттенок общего стиля»[56].

«Русская пифия» Елена Ивановна позднее так объясняла образ, созданный мужем, и его необычное происхождение: «На Востоке культ Матери Мира, богини Кали или Дурги очень распространен, а в индуизме, можно сказать, он является преобладающим. Но даже среди других сект можно встретить больше почитателей Великой Матери, нежели других Аспектов Божественных Сил. В Монголии и в Тибете очень чтут Дуккар или Белую Тару и прочих ее сестер – Тар. Во всех древнейших религиях женские божества почитались самыми сокровенными»[57].

В изданном в 1929 году первом англоязычном издании «Алтай-Гималаи», когда прятаться от Русской православной церкви уже было не нужно, Рерих прямо указывает, кто кроется за необычным образом: «Могольские[58] царицы носили почетный титул Мириам. Мириам, Мария, Матерь Мира. Уже давно древнейшие забытые храмы славословят ожидание новых эпох. В древнем городе Киш недавно найден храм Матери Мира»[59]. Объясняя смысл работы своей последовательнице Зинаиде Лихтман-Фосдик, художник был еще более прямолинеен: «Матерь Мира – издревле существующий культ Изиды или Иштар»[60].

Несмотря на формальное использование византийских канонов композиции, инородность и чужестранность образа, созданного Рерихом на стене храма, была очевидной для каждого православного. И до такой степени, что законченный храм в 1914 году церковные власти освящать не разрешили. Это был настоящий скандал.

Впрочем, в интерпретации исследователя рериховского творчества Павла Беликова это произошло якобы потому, что Царица Небесная, она же Матерь Мира, стала у художника «не смиренной родительницей божественного младенца, а творящим началом мирозданья, своего рода Пракрити индийской философии, отождествляемой часто с женским началом и материальной структурой мирозданья. Не случайно духовенство возражало против размещения “Царицы Небесной” в алтаре храма»[61]. Советская ученая Журавлева справедливо отмечала новаторство, не приветствуемое в росписях православных храмов: «Матерь Мира – образ, не существующий в древнерусской иконографии, и, несомненно, восходит к Востоку. Даже в ее изображении наглядно присутствуют эти черты. Сложенные перед грудью руки напоминают традиционный индийский жест – намасте»[62].

В очерке «Памятки» инцидент в Талашкине Рерих вспоминает своеобразно, на свой лад: «Однажды в Смоленске поспорили, зачем в алтаре “Царица Небесная”, но я настоял и обошлось»[63]. «Обошлось» означает, что священники не приняли роспись в целом. Так и стоит до сих пор храм в Талашкине, не став церковью…

Придуманный там иконоподобный образ Матери Мира будет повторен Рерихом не раз, с разным положением рук: от намасте до благословляющей длани.

В дальнейшем эта мрачноватая неканоничная Мадонна, вкупе с откровениями «русской пифии», прочертят нашему герою маршрут к красной гробнице на центральной площади Москвы. Ради этого ему суждено будет пройти опасный путь по тропам Срединной Азии и даже найти могилу той самой талашкинской «Матери Мира» в западно-китайском Кашгаре.

Весной 1906 года происходит крайне важное с социальной точки зрения событие: Рерих занимает освободившийся пост секретаря Общества поощрения художеств. Его назначение лоббировал влиятельный критик Стасов. Новый пост дает Николаю Константиновичу множество карьерных преимуществ. Он становится действительным статским советником, высокопоставленным сановником, влиятельным администратором, обращаться к которому теперь следует «Ваше Превосходительство». Это была должность, открывшая ему путь в Зимний дворец, ведь патронессами Общества поощрения художеств были ближайшие родственницы императора – великие княгини.

Не менее важным следствием возвышения стала служебная квартира в центре Петербурга, по адресу набережная Мойки, № 83, прямо в здании Императорского общества поощрения художеств. Это не просто привилегия, но и выигрышная локация: его гостиная становится местом встреч с высшими чинами государства. А значит, и оформлена она должна быть максимально статусно.

Главным украшением апартаментов должны были стать картины. Но не эпатажных современников, неважно – врагов или друзей, а уважаемых «старых мастеров».

Во многих биографических работах, связанных с судьбой Рериха, уделяется недостаточное внимание его художественной коллекции, состоявшей из работ других авторов. Обычно она возникает где-то на периферии повествования. И лишь авторы первой биографии Беликов и Князева (серия ЖЗЛ, 1972) сообщают нам некоторые подробности этого увлечения, которое в наш меркантильный век назвали бы и формой инвестиций.

Рериховская художественная коллекция, по всей видимости, берет свое начало с увлечений его отца. Вкусы Константина Рериха были предельно консервативны, хотя, будучи успешным юристом, он мог бы себе позволить и более представительное собрание. Собирать с размахом стало уже делом сына, у которого было и художественное образование, и нюх отыскивать в дореволюционном Петербурге картины, которые остаются любопытными и ценными даже сегодня, более века спустя.

Искусствовед Ростиславов, ставший прижизненным биографом Рериха, описывает вступление Николая Константиновича в ряды собирателей живописи так: «…с 1909 года начинается коллекционерство картин, благодаря случайно приобретенным в России нескольким старинным картинам голландской школы. Сейчас число этих исключительно старинных и нидерландских картин доходит до 200»[64].

Почему я подробно останавливаюсь на этой забытой коллекции? Впоследствии она окажется связана с другим событием – скандальным и во многом таинственным аукционом, который Рерих устроит в американской эмиграции. В общем-то, именно потеря этой коллекции, как я подробно покажу, подтолкнет Рериха к совершенно неожиданным действиям.

Сегодня небольшая часть, прямо-таки осколки рериховского собрания западноевропейского искусства, хранится в Эрмитаже. Там можно встретить две работы Винченцо Фоппы, Доменико Фетти, Хендрика Гольциуса и несколько анонимных нидерландских авторов.

А вот что сообщает о своем собрании того времени сам хозяин: «Не однажды нас спрашивали, отчего мы начали собирать именно старых нидерландцев? Но кто же не мечтает о ван Эйке, Мемлинге, ван дер Вейдене, ван Реймерсвале, Давиде, Массейсе? Кроме того, в каждом собирательстве есть и элемент судьбы. Почему-то одно подходит скорее и легче. Открываются возможности именно в том, а не в другом, так и было.

Порадовал Блэз, оба Питера Брейгеля, Патинир, Лука Лейденский, Кранах. За ними подошли Саверей, Бриль, Момпер, Эльсгеймер, Ломбард, Аверкамп, Гольциус, старший ван дер Вельде, Конинг – и в них было много очарования, щедрости построения и декоративности. Затем неизбежно появились Рубенс, ван Гойен, Остаде, ван дер Нэр, Ливенс, Неффс, Теньер, Рюнздаль… Друзья не удивлялись, что эти славные мастера вошли в собрание по неизбежности. Дело в том, что душа лежала к примитивам с их несравненными звучными красками и богатством сочинений. Елена Ивановна настолько прилежала к примитивам, что вхождение даже самых привлекательных картин семнадцатого века встречалось ею без особой радости.

Много незабываемых часов дало само нахождение картин. Со многими были связаны самые необычные эпизоды. Рубенс был найден в старинном переплете. Много радости доставила неожиданная находка ван Орлея – картина была с непонятной целью совершенно записана. Сверху был намазан какой-то отвратительный старик, и Е. И., которая сама любила очищать картины, была в большом восторге, когда из-под позднейшей мазни показалась голова отличной работы мастера. Также порадовал и большой ковчег Саверея, где тоже с непонятной целью был записан весь дальний план. Мы не успели восстановить Луку Лейденского, в котором осталось записанным все небо и дальний пейзаж. Вариант этой картины находится в Лувре. Питер Брейгель был найден совершенно случайно. Распродавалось некое наследство, и меня пригласили купить что-либо. Было много позднейших картин, вне нашего интереса. Продавщица была весьма разочарована. Наконец высоко над зеркалом в простенке между двумя окнами я заметил какую-то совершенно темно-рыжую картинку. Спросил о ней, но продавщица разочарованно махнула рукой: “Не стоит снимать, вы все равно тоже не купите”. Я настаивал, тогда продавщица сказала: “Хорошо, я ее сниму, но вы непременно купите и не отказывайтесь, а для верности положите двадцать пять рублей на стол”. Так и сделали. Картинка на меди оказалась настолько потемневшей, что даже нельзя было распознать сюжет. А затем из-под авгиевых слоев грязи вылупился зимний Брейгель. Много забот доставил “Гитарист” ван Дейка. Просили за него порядочную цену, о которой мы еще не успели сговориться. Но Е. И. не дождалась окончания переговоров и начала чистить картину. Можете себе представить наше волнение, когда владелец картины пришел для окончательных переговоров. По счастью, все уладилось к обоюдному удовольствию. Был спасен и Блэмарт, на котором было записано все небо с ангелами. Без конца памятных эпизодов. Много дали радости старые нидерландцы. К тому же примитивы так близки современной нашей школе»[65].

Плеяда громких имен, наполнявших коллекцию Рериха, потрясает. Впрочем, как предостерегают современные искусствоведы, верить спискам собраний XIX – начала XX века, не только частным, но и музейным, стоит с большой осторожностью. Большинство «Брейгелей», «Рафаэлей» и «Леонардо» в таких описаниях за XX век, эпоху нормального научного исследования картин, превращаются в работы членов семей, учеников, подражателей или просто копии совсем других веков.

Узнать, действительно ли рериховская коллекция была столь ценной, как считали ее владельцы, невозможно по причине ее полного рассеивания. Однако для нас важно, что этому собранию «старых мастеров» предстояло стать предметом дерзких авантюр и интриг Рериха, замешанных на политическом чревовещании…

Помнится, в юности наш герой сомневался в чудесах спиритизма. Однако он всегда шел за модой, а Петербург накануне Первой мировой войны переживал спиритический бум. Это направление было порождено книгами и выступлениями французского мистика Алана Кардека (1804–1869). Тот утверждал, что ему удалось наблюдать на сеансах особые феномены: их существование и активность исследователь приписывал бестелесному интеллекту, попросту – духам. Спиритизм не был в России явлением новым: например, в середине XIX века движение спиритов поддерживал писатель и царедворец Александр Аксаков[66]. В петербургских салонах возникла целая культура общения с потусторонними существами. Было принято устраивать сеансы связи с загробным миром, вызывать духи знаменитых деятелей истории и покойных родственников. Примитивная практика заключалась в том, что участники сеанса клали пальцы на перевернутую тарелку на столе. По кромке тарелки был написан алфавит. В зависимости от того, к какой букве поворачивалась стрелка на блюдце, получались фразы, которые, как считали спириты, поступали от духов.

Так работал оккультный телеграф. В начале XX века для спиритических сеансов стали выпускать и специальные столики «Да-да» – своеобразные потусторонние приемники.

В рериховском архиве есть целая подборка открыток серии «Морган Этель, ее сводный брат, племянник, мать и другие проводят опыты с тонкими энергиями»[67]. На 14-м снимке присутствует тень нарисованной женщины и наложенное на нее фото бородатого мужчины, одетого в свадебное платье и фату. Возможно, таким образом ему хотели придать черты восточного мудреца. В нашу эпоху подобные снимки людей в компании с очевидно пририсованными духами смотрятся наивными поделками. Однако в начале XX века они становились предметом ожесточенных споров (см., например, случай с «Феями из Коттингли»). Открытки пользовались успехом у покупателей, знавших о гастролях всемирно известных медиумов.

В Российской империи медиумы являлись уроженцами преимущественно Царства Польского. Стефан Самбор, Франек Клуцкий и Ян Гузик – таковы имена звезд спиритического движения в Петербурге начала XX века.

В 1905 году описание и биографические данные Гузика приводит петербургский оккультный журнал «Ребус»: «Ян Феликсович Гузик, брюнет среднего роста и сложения: наклонность к нервности и малокровию – бледность лица и кожи и всегда влажные холодные руки; 29 лет отроду, женат с 23 лет, имеет троих детей и сверх того содержит сестру и престарелых родителей. Сдержан, робок, скромен, терпелив до non plus ultra[68], вынослив и скрытен <…> С детства живет в Варшаве, где служит рабочим на кожевенной фабрике Пфейфер. Грамотен; по-русски пишет очень плохо, по-польски – довольно складно»[69].

Известно, что Гузик родился под Краковом в 1876 году. В возрасте пятнадцати лет вместе со своим польским антрепренером Витольдом Крестьянским он приехал в Петербург на встречу с кружком спиритистов и научных исследователей. Сеансы этого поляка отличались особой зрелищностью: там появлялись фосфоресцирующие призраки, которые не только светились, но и издавали потусторонние звуки. Влиятельным покровителем польского медиума стал Александр Аксаков, бывший член личной канцелярии Его Императорского Величества. Это стало причиной последующих частых визитов Гузика в столицу России и регулярных приглашений в императорские резиденции, где он выступал посредником на сеансах вызова духа Александра III.

Такого рода клиентура была наилучшей рекламой, и медиум стал получать многочисленные (и весьма дорогостоящие) приглашения на частные сеансы и в другие дома, помельче. Стремившийся быть вблизи к власти Рерих, который, как мы помним, сперва скептически относился к спиритизму, также решил пригласить польского медиума в свой дом. Свидетелем этого события в 1902 году стал Игорь Грабарь. Об этом он вспоминал так: «…кто-то сказал нам в редакции, что Рерих зовет нас – Дягилева, Бенуа, меня и еще кой-кого – прийти к нему вечером на Галерную (тогда он не был еще секретарем Общества поощрения), прибавив, что у него будет знаменитый медиум Янек, вызванный в Петербург, помнится, из Варшавы специально для царя и царицы, до страсти увлекавшихся спиритизмом»[70].

Сеансы такого рода не обязательно являлись простым вечерним развлечением. Нередко они становились трибуной для дискуссии о тайнах загробного мира и духах, которые, как считали адепты спиритизма, населяют эфирное пространство.

Грабарь добавляет атмосферных деталей к описанию запомнившегося сеанса: «…я условился с двумя из гостей, моими единомышленниками, кажется с Раушем фон Траубенбергом[71] и еще кемто, кого не припомню, что я “разомкну цепь” и попытаюсь в темноте пошарить и пошалить. Нас, как водится, предупредили, что “размыкание цепи опасно для жизни” и в лучшем случае может навлечь на виновников такой удар дубиной по голове со стороны вызываемого духа, от которого не поздоровится. Кроме того, нас всех Рерих оповестил, что Янек самый сильный современный медиум и в его присутствии материализация духа принимает совершенно реальные формы, вплоть до полной осязаемости. К нему благосклонен и потому постоянно является некий горный дух, воплощающийся в образе обросшего волосами человека, но “боже упаси до него дотронуться: будет беда”.

И вот огни потушены. В комнате нестерпимая духота от множества народа, составившего под столом цепь из рук. Вдруг раздаются странные звуки: не то гитары, не то балалайки, что-то в комнате задвигалось, застучало.

– Началось, – послышался шепот. Под столом было особенно неспокойно. Видимо, дух пыжился изо всех сил материализоваться. Я решил, что настало время действовать, потихоньку освободил свои руки от соседей справа и слева и, опустив их под стол, стал шарить. Через несколько минут я нащупал какую-то шкуру; провел руками по ее складкам, легко набрел на что-то твердое – не то темя, не то колено, которое шкура покрывала, и стал рвать ее к себе. Шкура не уступала, ее крепко держали, но возня была замечена, и через несколько минут я почувствовал сильный удар кулаком в спину, от которого я вскрикнул и поднялся. Еще кто-то через мгновение зажег электричество, и все кончилось. Сеанс был сорван, вернее, признан “не вполне удавшимся”»[72].

Спиритические сеансы стали прологом к дальнейшему рериховскому стремлению к познанию тайн мира, которые, как он подозревал, кроются в технике чревовещания. Приближение к познанию этих тайн Николай Константинович, как и многие его современники, связал с учением теософии – той особой религией, которую создала совсем недавно Елена Блаватская. Уже до революции художник проецирует на холст свои теософские склонности.

«“Мехески – лунный народ”. В глубине темного неба, между облаками яркая полная луна, фантастический город внизу, на стенах и кровлях обращенные к луне фигуры, как бы молящиеся. В позах их мечтательность и порыв к миру, где они как бы жили когда-то. Тема из оккультных теософских мечтаний, что-то совсем новое внесено в грезы лунных ночей и в то же время воспоминание о фантасмагорических лунных ночах учителя Куинджи»[73], – расшифровывает нам критик Ростиславов движение Рериха в сторону «иной реальности» на картине 1915 года.

4

Одним из темных пятен в рериховской биографии того, дореволюционного периода является участие художника в секретной организации Орден розенкрейцеров. Поскольку жизнь тайного ордена априори не предается огласке, то весьма трудно сказать, какую именно роль играл Николай Константинович в этом сообществе и какое звание имел. Однако в 1990-е годы на выставке в Музее Востока экспонировался принадлежавший Рериху орден Креста и Розы, выполненный из серебра, берилла и граната. Сегодня эта таинственная реликвия опубликована в музейном каталоге «Щедрый дар»[74]. Она была частью большой коллекции картин и предметов, которую поклонница творчества художника Кэтрин Кэмпбелл-Стиббе собрала и преподнесла Музею Востока.

Орден не имеет точной датировки. И тем не менее эта драгоценность с восемью лучами и короной производит впечатление. Скорее всего, эта вещь носилась на ныне утерянной шелковой ленте или цепи. Центральная часть, украшенная гранатом, имеет традиционную для иконографии этого ордена гравировку с изображением пеликана, который, по средневековым христианским представлениям, раздирал свою грудь, чтобы при недостатке еды накормить птенцов собственной кровью. «Лебедь или Гусь (Хамса) есть символ мужского или временного Божества, Брамы. <…> Отсюда избрание розенкрейцерами своим символом водяной птицы – лебедя или пеликана – с семью птенцами; символ, измененный и принятый в религии каждой страны»[75], – поясняет, в свою очередь, символизм этой птицы Блаватская.

Второго ноября 2009 года на аукционе Sotheby’s было представлено четырнадцать лотов, относящихся к Рериху, в том числе различные письма и каталоги. Эти вещи происходят из коллекции Луиса и Нетти Хорш (миллионеров, о которых будет много написано в дальнейшем). Среди представленных предметов нашлось «Свидетельство о членстве Николая Рериха в обществе Розенкрейцеров, от 18 ноября 1929 года, 10 к 14 1/4 дюйма, в сопровождении розенкрейцерской медали, 4 на 2 дюйма». Это доказывает, что регалия в Музее Востока – отнюдь не случайная вещь, Рерих действительно входил в Орден розенкрейцеров. Это является ясным указателем его устремлений, вектора оккультных интересов.

В документе, оказавшемся у Хоршей, удивляет только дата – 1929 год. Она противоречит данным, которые имеются у нас о дореволюционном периоде жизни Рериха. То, что он приглашал к себе в дом Гузика (высоким покровителем которого выступал глава французского ордена и мартинистов и розенкрейцеров Папюс, возивший медиума к царю), позволяет подозревать, что Рерих состоял в тайном обществе еще до 1909 года.

Первое указание на такую раннюю принадлежность Рериха к ордену розенкрейцеров и мартинистов было обнаружено диссидентом Львом Разгоном еще в 1991 году. Тогда он получил возможность ознакомиться с делом Р-8467 – историческими следственными документами из архива КГБ СССР, связанными с арестом и допросами Глеба Ивановича Бокия – бывшего начальника и тестя Разгона. Бокий был главой Специального отдела при ОГПУ, а на момент ареста – начальником 9-го отдела ГУГБ НКВД СССР. Этому следственному делу Разгон посвящает книгу «Перед раскрытыми делами», опубликованную в 1991 году.

Разгон так пишет о первых показаниях Бокия: «После постановления идет т. н. “Следственное дело”, состоящее всего-навсего из двух протоколов допросов. На первом из них обвиняемый признается, что стал масоном еще в 1909 году, вступив в ложу, где членами ордена были и академик Ольденбург[76], и художник Рерих…»[77]

Свидетельство Бокия, крупного функционера НКВД и мистика, указывает нам, до какой даты Рерих мог быть посвящен в орден розенкрейцеров, когда он узнал тайны законспирированной организации.

Упомянутый выше французский мистик Папюс был создателем оккультных лож Франции и России – ордена мартинистов и ордена розенкрейцеров. В брошюре, выпущенной в начале XX века в Петербурге, сообщалось: «Орден Креста-Розы настолько близок к мартинизму, что в него допускаются лишь члены, уже прошедшие все степени посвящения, даваемые последним. В настоящее время общим представителем и Гроссмейстером (Grand Maitre) обоих орденов является прославившийся своими многочисленными трудами по оккультизму доктор Жерар Энкосс (Gérard Encausse), более известный под эзотерическим псевдонимом Папюс (Papus)»[78].

В сущности, мартинисты и розенкрейцеры – это две ступени одной и той же структуры, созданной Папюсом. Немногочисленные ордена, охватывавшие часть представителей высшего общества, они использовали по всему миру медиумов и метод чревовещания для прямого давления на видных политиков и аристократов, то есть на власть.

Петербург не стал исключением: в начале XX века Папюс и целитель Филипп Низье Антельм Ваход получают прямой доступ к Николаю II. Их патронируют жены членов императорского дома – две черногорские принцессы Милица и Стана, принадлежавшие к кругу мартинистов. Первая была супругой великого князя Петра Николаевича, вторая – князя Георгия Максимилиановича Романовского (6-го герцога Лейхтенбергского). Обе были увлечены различными поисками в области потустороннего и паранормального. Благодаря черногорским принцессам 20 сентября 1901 года в Компьене произошла первая встреча императорской четы с Филиппом Низье Антельмом, которого черногорки представляли как фигуру, подобную Иисусу Христу.

«Их величества, – вспоминала ближайшая подруга царицы фрейлина Анна Вырубова, – говорили, что они верят, что есть люди, как и во времена Апостолов, не непременно священники, которые обладают благодатью Божьей и молитву которых Господь слышит. К числу таких людей, по их убеждениям, принадлежал Филипп, француз, который бывал у их величеств»[79].

Собственно, поэтому, пользуясь покровительством Папюса и Филиппа, Ян Гузик и вызывал тень Александра III в Царском Селе, причем эта тень давала политические советы. Именно в тот период Гузик, оказавшийся у всех на устах, и был приглашен Рерихом на Галерную. Два или три года спустя, в 1905 году, российскому Министерству внутренних дел, опасавшемуся усиления влияния Филиппа, удается с помощью скандала, связанного с пророчеством о мнимой беременности Александры Федоровны, не просто закрыть целителю путь во дворец, но даже выдворить из страны.

Вообще, розенкрейцеровские организации – это небольшие сообщества, члены которых увлечены оккультизмом и поиском легендарных сокровищ Средневековья (философского камня или Святого Грааля). Однако этот «закрытый клуб» вдобавок предполагал политическую дискуссию о будущих путях общества. И воздействие на власть – цель, актуальная и для любого другого тайного общества, скажем масонов.

В начале XX века в Петербурге из розенкрейцеровских организаций такой влиятельной группой была ложа «Мезори». Ее лидером (или достопочтимым мастером) являлся дядя царя великий князь Александр Михайлович. Из дневниковых записей последовательницы Рерихов Зинаиды Лихтман-Фосдик, относящихся к 1929–1930-м годам и периоду американской эмиграции[80], мы знаем о многочисленных контактах Рериха и этого великого князя, вдобавок являвшегося тестем Феликса Юсупова-младшего.

Такое знакомство не кажется неожиданным. Как глава Общества поощрения художеств, Рерих был приближен к властным кругам и знал о политических сотрясениях внутри них.

То, что ложу возглавлял именно Александр Михайлович, в своих мемуарах вспоминает бывший глава Временного правительства Керенский: «Циркуляр № 171902, подписанный директором Департамента полиции Брюном де Сент Ипполитом, является единственным документом, в котором упоминается масонское общество розенкрейцеров <…> общества под эгидой Великого князя Александра Михайловича, куда входили придворные аристократы»[81].

Ложа «Мезори» Ордена розенкрейцеров заявила о себе 29 сентября 1905 года, во время первой революции. Ее члены, включая родственников императора, адресовали Николаю II письмо, полное мрачных угроз, предостережений и ультиматумов. Розенкрейцеры резко критиковали его политику. Они заявляли, что сами устранят вредных, по их мнению, министров.

Обращение к императору начиналось высокопарно и официально: «Пользуясь дозволением Верховного совета ордена, предоставившего С.-Петербургской ложе свободу действий во всем, что касается России, и принимая во внимание события последнего времени, Великий магистр ложи “Мезори” счел необходимым созвать чрезвычайное собрание для обмена мнениями по текущим вопросам внешней и внутренней политики нашего отечества, с тем чтобы о некоторых заключениях сего собрания доведено было до сведения Вашего Величества»[82].

Члены тайного братства выказывали себя ультрапатриотами и призывали монарха не отступать от традиционных, по их мнению, ценностей: «Основным положением более или менее всеми присутствовавшими на собрании членами была установлена необходимость поддерживать во что бы то ни стало начала, по коим до сих пор строилось и на коих зиждилось благополучие и процветание империи, а именно господство: православия, самодержавия и народности (русской)»[83].

Радикалы открыто давили на императора, отлично зная, что, даже если это письмо первоначально попадет в руки дворцовой охраны или департамента полиции, оно все равно будет доведено до сведения Николая II. Письмо ложи «Мезори» декларировало откровенный антисемитизм: «Между тем еврейско-масонской партией, насчитывающей многих сочленов среди правящих сфер, в том числе даже особ императорской фамилии, и втайне преследующей цель ниспровержения начал монархического и христианского, для водворения повсеместно самодержавного иудейства, были измышлены, а затем Вами утверждены некоторые законоположения и мероприятия, коим нарушается изъясненный выше исторический уклад Российской империи»[84].

Таинственные и мрачные советники утверждали, что вершение дел в Государственной думе может попасть «в руки либеральной плутократии, поддерживаемой жидовскими капиталами, несмотря на кажущееся превосходство русского элемента, и особенно крестьянства в Думе»[85].

Документ написан был истинным англоманом. Видимо, поэтому главным другом России на Западе члены «Мезори» объявляли Британскую империю, советуя императору: «…сближение с ней наиболее полезно»[86]. Германия для этих подпольщиков являлась воплощением мирового зла и «исконным врагом России и всего славянства»[87].

Ложа «Мезори», подводя итог своим наставлениям, «осмеливается привести пример французской революции XVIII века, когда слепота правительства оказалась роковой как для страны, так и для царствующей династии»[88].

Так как магистром ложи «Мезори» был дядя царя и муж его сестры – великий князь Александр Михайлович, то близкое родство позволяло ему оставаться неуязвимым критиком династии.

Еще одно письмо на бланке ордена Розенкрейцеров приходит начальнику императорской походной канцелярии 17 июня 1912 года. И называется «Письмо ложи “Мезори” ордена розенкрейцеров Государю Николаю II, помеченное 17 июня 1912 года».

Автор этого послания противопоставляет орден розенкрейцеров масонам. Он с похвалой отзывается об императоре, проявляющем интерес «к оккультной науке как основе религиозно-философского миросозерцания, потому что и мы сами бескорыстно служим этому учению»[89]. В качестве духовных идеалов автор письма приводит писательницу Крыжановскую-Рочестер. Эта романистка-медиум писала свои книги в момент общения с духом умершего Джона Уилмота, 2-го графа Рочестера[90], и ее творчество было горячо любимо Еленой и Николаем Рерих…

Но возникает очевидный вопрос: так ли уж важна принадлежность художника к оккультному сообществу в предреволюционной России? Что это дает для понимания его жизненных устремлений, авторских путей? Да, важна. Принадлежность к розенкрейцерам стала одним из стимулов его восточных поисков. Она создала вокруг его фигуры ореол загадочности. А тема «оккультного Тибета» прославит Рериха в качестве автора, эксплуатирующего мифы мистического андеграунда, став частью его публичного имиджа.

5

Связь ордена розенкрейцеров и оккультных тайн Тибета насчитывает уже 400 лет. Правда, сперва это были другие розенкрейцеры, древнейшие. Несколько веков назад оккультная часть Европы была встревожена внезапным исчезновением из вида братства розенкрейцеров, могущественного и загадочного общества, якобы владевшего секретами всеобщего исцеления, гипноза, телепатии и нравственной реформации общества.

В 1618 году один из первых критиков тайных обществ Генрих Нейгауз указывал, что этих розенкрейцеров напрасно ищут в Германии. По его мнению, поскольку после основания общества они сразу эмигрировали в Индию, то, видимо, теперь они уже живут на высокогорных равнинах Тибета. В 1710 году Самюэль Рихтер (под псевдонимом Ренатус Синкерус) утверждает, что розенкрейцеров больше нет в Европе: они отступили в Индию, так как там легче жить в мире[91]. В 1782 году записана и легенда о розенкрейцеровских «Азиатских братьях». Их место пребывания исключительно Тибет, так как Индия после начала британской колонизации оказалась недостаточно таинственной[92]. Первый настоящий орден розенкрейцеров был создан в начале XVIII века в Праге уже упоминавшимся алхимиком Самюэлем Рихтером как иерархическое тайное общество на принципах конспирации.

Миф о мнимом отступлении древних розенкрейцеров и «неизвестных начальников» стал отправной точкой для концепции «скрытых мастеров» и «тайных учителей» создательницы теософии Елены Петровны Блаватской. В конце лета 1875 года, накануне официального рождения Теософского общества, визионерка фиксирует в записной книжке, что получила приказ создать тайное общество, похожее на ложу розенкрейцеров. Она же создает и легенду, кратко звучащую так: когда-то, уйдя в пещеры Тибета, всесильные оккультисты-розенкрейцеры раскрыли секреты долголетия, а то и бессмертия, освоили телепатию и с помощью мозговых лучей и чревовещания, сидя в подземных лабораториях, выходят на связь с избранными ими лицами и руководят судьбами мира.

Елена Блаватская утверждала, что, проведя семь лет в Тибете, она якобы имела встречи со скрытыми мастерами, которые жили в горах, но не были тибетцами. Это был прямой намек на тех самых розенкрейцеров, исчезнувших из Европы в XVII веке. Тибет, по идее Блаватской, был их законспирированным убежищем от цивилизации.

Яснее становятся причины, по которым туда хотел проникнуть «русский Индиана».

Глава 3. Конспиративные территории: Шамбала и Агарта

1

«В некой местности, которая не может [быть. – Примеч. ред.] указана профанам, существует расщелина, через которую перекинут легкий мостик, сплетенный из растительных волокон. Внизу поток катит свои бурные воды. Наиболее закаленные ваши альпинисты вряд ли решатся на такой переход, так как мостик подобен паутине и кажется ветхим и непреодолимым. Но тем не менее он не таков, и тот, кто осмелится его перейти и сможет это сделать, попадет в ущелье несравненной красоты, в одно из наших мест <…>, о которых ничего не известно европейским географам. На расстоянии броска камня от древнего ламаистского монастыря находится древняя башня, недра которой породили поколения Бодисаттв»[93], – пишет Эндрю Томас (1906–2001), один из эпигонов теорий Рериха.

Рассказы адептов учения состоят из претенциозных и однообразных легенд. Иногда, подобно истории с Шангри-Ла, описания облекаются в легкую форму и превращаются в романы типа «Ускользающего горизонта» Хилтона. Иногда возникают в виде побочных сюжетных линий – смутных воспоминаний «путешественников в страну Востока».

Таинственные территории, потонувшие континенты, исчезнувшие города – все это символы утерянного рая. И только прозревшие пророки, избранники богов, мистагоги, говорящие с тенями забытых предков, знают дорожную карту к этим пречистым землям, сохранившим заветы праотцов, живущих по канонам Золотого века человечества…

Существование древних утопий – краеугольный камень многих мистических теорий. Вожди учений эпохи нью-эйджа тоже использовали их для иллюстрации своих идей. Отсюда же берут начало и мифы о великанах, невероятных долгожителях, древних технологиях, которые, конечно же, всегда превосходят любые достижения современного человечества. Логично, что поэтому нет смысла мечтать о будущем и работать над прогрессом, нужно просто найти посвященных – учителей, которые укажут путь возращения к par excellence[94] атлантидам, выдадут формулы эликсира бессмертия и вечного блаженства. Вот почему в XIX и XX веках знание координат загадочных территорий – непременное условие духовного авторитета, необходимое, например, для влияния на глав государств.

У таких проводников, какими стали Николай и Елена Рерих, была своя ultima Thule[95]. Духовидцы уверяли, что слышали позывные дальних миров, ступали на недоступные земли и общались с паранормальными жителями оккультного подполья.

Член рериховской секты из Харбина, гражданин уже не существующего государства Манчжоу-Го Альфред Хейдок в 1989 году так вспоминал мимолетный диалог с Рерихом:

– Николай Константинович, я читал ваши книги, скажите, действительно ли существуют гималайские махатмы?

– Да, существуют. Я был у них[96].

2

В 1909 году в Петрограде появляется посольство Далай-ламы. Необычные и яркие костюмы гостей с Востока привлекают внимание прессы. Глава этой миссии, человек властный и искушенный в интригах тибетской столицы Лхасы, – русский подданный Агван Доржиев. Этот крупный религиозный и политический деятель буддизма утверждает, что приехал в столицу Российской империи с поручением от живого бога Тибета, пожертвовавшего деньги на сооружение первого буддийского храма в Петербурге. Денежное пожертвование присылает и глава буддистов Монголии, другой живой бог – Богдо-гэгэн. В действительности идея сооружения такого храма – это личная инициатива самого Доржиева.

Статус посланца Далай-ламы многогранен: Агван Доржиев – важная фигура в большой игре в Тибете между Россией и Великобританией. В прошлом наставник юного Далай-ламы, он часто посещает Петербург и другие европейские столицы. В глазах российского Министерства иностранных дел Доржиев – создатель русской группы влияния в Тибете. Он же и крупный русский агент в окружении Далай-ламы[97]. Еще до 1917 года он сумел оставить в столице Тибета в качестве негласных инструкторов трех бурят-казаков.

«Пребывание казаков в Лхасе среди тибетцев, – писал Доржиев забайкальскому губернатору, – находится под большим секретом и не подлежит огласке, а казаки-буряты владеют туземными и монгольскими языками, в костюмах туземцев совершенно нельзя отличить их от тибетцев или монголов»[98]. В глазах британских властей Индии Доржиев – глава так называемой русской партии среди тибетцев.

Вопрос о строительстве кумирни в Санкт-Петербурге столкнулся с препонами от Министерства внутренних дел, которое не одобряло сооружение храмов иных религий. К этой идее отрицательно отнесся и премьер-министр Петр Столыпин. Его подозрительность, возможно, была основана и на том, что одним из горячих сторонников проекта был Петр Бадмаев – врач, практиковавший тибетскую медицину, которая считалась занятием шарлатанов. Восточного лекаря, как и его друга Григория Распутина, либеральная пресса окрестила «темными силами», и это тревожило Столыпина, который числил себя их врагом и видел в сооружении буддийского храма их демарш.

О том, что в предреволюционные годы в России было распространено влияние различных оккультных и эзотерических обществ, общеизвестно. Впрочем, мало кто представляет, насколько оно было широким и сильным. Вот что сообщал журнал «Ребус» в 1905 году, задолго до проекта постройки Доржиева: «Весь Петербург охвачен необычайно сильным мистическим движением, и в настоящее время там образовался уже целый водоворот маленьких религий, культов и сект. Движение охватывает собою как верхние слои общества, так и нижние. В верхних слоях мы находим теософско-буддийское течение. Любители теософии соединяются вместе и уже начинают обсуждать вопрос об устройстве буддийской ламасерии (общежития) и теософско-буддийской молельни-храма. С другой стороны, наблюдается возникновение сильного интереса к масонству и возникают заглохшие формы религиозных движений прошлого столетия»[99].

После проволочек и неизбежных интриг в Зимнем дворце вопрос строительства буддийского храма решился положительно. Его неожиданно одобрил глава Министерства иностранных дел Александр Извольский, а затем уже и Столыпин. Но главное слово в этом вопросе сказал император. Он удостоил Доржиева в начале 1909 года монаршей аудиенции, на которой произнес: «Буддисты России могут чувствовать себя как под крылом могучего орла»[100]. Штат духовенства при молельне утверждает лично Николай II. Архитектором здания избирается Гавриил Барановский, ранее работавший на братьев Елисеевых. В число лиц, привлеченных в строительный комитет храма (своеобразную лоббистскую команду проекта), входят авторитетные востоковеды и даже князь Эспер Ухтомский, наставник Николая в бытность его великим князем, его спутник во время кругосветного путешествия на крейсере «Память Азова».

Благодаря посредничеству Ухтомского и Бадмаева Агван Доржиев покупает землю под строительство храма; удается получить положительную резолюцию самого Столыпина. Ход дела причастные люди окружают флером из сплетен, будто бы, когда кумирня будет построена, в Петербург приедет главный политический конкурент Далай-ламы в Тибете – Таши-лама, который примет под свое покровительство еще и пять дальневосточных стран[101].

Фактически этот храм и общежитие для буддийских монахов при нем оказывались негласным монголо-тибетским посольством. Его создание – это, бесспорно, успешный дипломатический ход, зримое политическое послание, адресованное двум львам – Британской империи и империи Цинской. И, как ни удивительно, одновременно это и полная реализация идеи, высказанной в оккультном журнале «Ребус».

Для научного руководства строительством был создан комитет, куда вошли востоковеды В. В. Радлов, С. Ф. Ольденбург, Э. Э. Ухтомский, В. Л. Котвич, А. Д. Руднев, Ф. И. Щербатской, В. П. Шнейдер и художник Н. К. Рерих.

Именно поэтому Рериху заказывают потолочные витражи центральной части крыши. Другая группа витражей помещена под перилами верхней галереи над залом. На витражах изображены восемь благих эмблем буддизма: зонт, две золотые рыбы, сосуд с напитком бессмертия, цветок лотоса, закрученная вправо раковина, узел, штандарт, колесо учения с восемью спицами. А в потоке света, проходящем через остекленное отверстие в крыше, возникают стилизованные изображения шестнадцати ваджр – пучков молний, основного символа буддизма (по значимости сравнимого с христианским крестом). В знак завершения работ над витражами Доржиев дарит Рериху традиционный ритуальный шарф. Это событие художник отмечает для себя как начало приобщения к буддизму.

Не догадывались аристократы и интеллигенты, которые хлопотали о постройке, что храм в Петербурге – единственная в Европе буддийская святыня, посвященная тайному учению Калачакры, ядром которой является легенда о Шамбале.

«Ни один теософ не был так одержим идеей тайной тибетской утопии под названием Шамбала, как русский визионер и мистик Николай Константинович Рерих»[102], – пишет современный американский автор Майкл Макри. В книге «Осада Шангри-Ла: поиски священного тайного рая Тибета» он даже утверждает, что храм в Санкт-Петербурге был «буддийско-теософским»[103]. Вроде бы это не так. Но без поддержки российских теософов и оккультистов этот комплекс вряд ли был бы построен.

3

В рецензии на книгу Дональда С. Лопеса «Узники Шангри-Ла» профессор американского Уильямс-колледжа Джордж Дрейфус пишет: «…Тибет долгое время был объектом западной фантазии, и именно это в значительной степени объясняет его особое влияние на современный Запад. Для Лопеса Тибет, как его понимают на Западе, – это не столько страна со своей собственной историей и социокультурными установками, сколько конструкция, мифическая гиперреальность, созданная западными людьми и для них самих»[104].

Голливудская Шангри-Ла, в честь которой называют поместья и казино, – заманчивая мечта западного человека. Но мы же помним, что это всего лишь переделанное название настоящего восточного топонима, загадочной и райской страны Шамбалы. Споры о ее географическом местоположении ведутся много столетий. Столь же долго ведутся споры о Шамбале как о философском понятии, причем имеющем несколько значений.

Первые сообщения о Шамбале принесли в Европу португальские монахи-миссионеры, побывавшие в Тибете. В 1625 году они услышали о ней во время приема у правителя Бутана, имея намерение идти в Лхасу. Расположенная будто бы где-то в Тибете или Гималаях, эта секретная территория считалась местом, откуда, по буддийской легенде, придет 25-й царь Шамбалы и очистит мир от неверных. В этот момент состоится решающая битва между силами добра, исповедующими буддизм, и силами зла – их противниками. В схватке, руководить которой будет царь Шамбалы Ригден Джампо, добро победит окончательно и бесповоротно. После этого грядет Будда Будущего – Майтрейи, концепция вполне сродни Второму пришествию христианского Мессии.

Происхождение мифа о Шамбале относится к X веку. Легенда о потаенной территории оказалась столь популярна, что в тибетских монастырях стали создавать многочисленные путеводители в загадочную благоденствующую страну.

Традиция напрямую связывает учение о Шамбале с культом живого бога Тибета Таши-ламы, вечного политического конкурента и соперника Далай-ламы, который тоже считается живым богом.

Таши-ламой I (или Панчен-ламой I) являлся родившийся в 1570 году человек по имени Ловсан-Чойчжи-Чжалцан, признанный реинкарнацией Будды Амиды (Будды милосердия). В четырнадцать лет он принял духовный сан, а уже к тридцати годам стал настоятелем монастыря Ташилунпо. С названием этого монастыря связывают и происхождение имени живого бога – Таши-лама, взятого из первых его слогов.

Таши-лама считается сердцем и высшим духовным авторитетом Тибета. С именем Таши-ламы III (1505–1568) связывают написание семитомного сочинения, в котором впервые появляется пророчество о грядущей мистической войне Шамбалы.

Немудрено, что в ситуации постоянного противопоставления Далай-лам и Таши-лам изобретенная последними Шамбала превратилась в предмет политических спекуляций. Поэтому под этим названием в разные времена подразумевались разные края. В дореволюционную эпоху по буддийским общинам Тибета и Монголии бродила легенда о белой северной Шамбале – в ее чертах несложно было угадать Российскую империю. Октябрь 1917 года пришел в Центральную Азию с вестью о красной большевистской Шамбале – Советской России. А в годы экспансии Японии в Китае Шамбала олицетворяла Страну Восходящего Солнца.

Не менее важно, что в понимании некоторых школ буддизма Шамбала – особая субстанция в мистическом пространстве. И физическое попадание в нее невозможно. Такая проекция внутренней реальности доступна лишь совершенным подвижникам и аскетам. Достижение Шамбалы – результат самоотверженной духовной практики, экзотических древних техник йоги и даже воздействия субстратов токсичных наркотических злаков и грибов.

4

В 1966 году советский журнал «Наука и религия» опубликовал в № 10 и 11 удивительную статью. Это была переводческая компиляция французского текста под названием «Какому богу поклонялся Гитлер?». Фактически она являлась выжимкой из книги французских авторов Луи Повеля и Жака Бержье «Утро магов». Обилие невероятных фактов ошеломляло и даже сбивало с толку. Ажиотаж подогревала и апелляция авторов книги к показаниям на Нюрнбергском процессе.

В «Утре магов» Шамбала превращается в мрачный источник человеконенавистнического вдохновения нацистских лидеров. Там утверждалось, что таинственная организация под названием «Второй путь» когда-то основала «…Шамбалу, центр могущества, который управляет стихиями, человеческими массами и ускоряет приход человечества к “шарниру времени”. Маги – водители народов могут заключать договор с Шамбалой, принося клятвы и жертвы»[105].

Публикация такой статьи в заведомо антирелигиозном журнале вызвала бурю негодования в идеологическом отделе ЦК КПСС: главный редактор «Науки религии» был со скандалом уволен, а № 10 и 11 за 1966 год были изъяты из продажи и библиотек. Казалось, партийные бонзы навсегда занавесили шторкой любую щель, куда можно было бы заглянуть в поисках Шамбалы.

Однако общественный интерес был растревожен. Возник вопрос: а стоит ли за этим мифом что-нибудь иное? Это часть буддийской метафизики, абстрактный термин, легенда поп-культуры, ходовой конспирологический сюжет?

И вот, через несколько месяцев после журнального скандала в Дели в приложении к тибетско-шангшунгскому словарю была опубликована «карта Шамбалы».

Отринув скептицизм и сомнения, этот странноватый рисунок принялись изучать сотрудники ленинградского Института восточных рукописей – Лев Гумилев и Бронислав Кузнецов. Карта была похожа на ребус, но ученым показалось знакомым название центрального города Шамбалы – Бар-по-со-ргад. Это были Пасаргады, то есть хорошо известная историкам столица Персидской империи царя Кира II Великого. Этот город стал исходной точкой для последующей локализации. На западе от него был помечен не менее известный в древности город Сузы. Тут же нашелся и Персеполь, а также Несендры (то есть Александрия). Автору древней карты было известно существование Александрии, следовательно, он жил после ее основателя Александра Македонского. С другой стороны, на карте отсутствовали римские названия, значит, она относится к эпохе эллинизма, времени до завоевания Востока армией Помпея Великого. «Таким образом, не входя в противоречие ни с одним из названий источника, можно с уверенностью сказать, что автор был современником Селевкидов и отразил на карте эпоху господства Сирии, руководимой македонскими завоевателями. Сирия по-персидски называется “Шам”, а слово “боло” означает “верх”, “поверхность”. Следовательно, Шамбала переводится как “господство Сирии”, что соответствовало действительности»[106] – таковы были выводы Гумилева и Кузнецова относительно первоначального смысла слова «Шамбала».

Возможно, тибетские аборигены узнали о существовании той Шамбалы эллинистических времен от торговцев из Древней Сирии, рассказывавших им об удивительных городах своей страны. Тогда получается, что историческая Шамбала располагалась на территории Южного Ирана. На это указывает и еще одна примета на карте – в самом ее центре нарисовано загадочное сооружение, похожее на ступенчатую пирамиду неправильной формы. Это могила Кира II Великого в Пасаргадах (Иран).

Шестого мая 2008 года я стоял у подножия этой гробницы – фактически в географическом центре той, первой Шамбалы. Это было странное ощущение, ощущение достигнутой цели. Историческая легенда сообщает, как однажды к подножию этого монумента приехал и Александр Македонский, чтобы поклониться праху одного из величайших царей древности. Казалось, что я попал на важную территорию. Однако – это была всего лишь одна из ипостасей Шамбалы. У нее бывали и иные…

5

Та Шамбала, в которую намеревался проникнуть Рерих, была популяризирована в салонах европейской знати благодаря стараниям Елены Петровны Блаватской. Русская путешественница действительно посетила Цейлон, Бенгалию и границу с Тибетом, поэтому ее экзотические рассказы во многом выглядели достоверно. Книга Блаватской – по сути, беллетризованный дневник ее поездки – называлась «Из пещер и дебрей Индостана». Она произвела ошеломительный эффект в Европе, Америке и России. Среди читателей Блаватской был и Лев Толстой.

Но, описывая свои экзотические путешествия, создательница учения теософии превращает Шамбалу в апокалиптическую метафору своего мистического расизма. Елена Блаватская писала: «Последние из оставшихся в живых представителей прекрасных детей Белого Острова [Первоначального Швета-Двипа] погибли века назад. Их Избранные [из Лемурии] спаслись на Священном Острове [ныне «баснословная» Шамбала в пустыне Гоби], тогда как некоторые из их проклятых рас, отделившись от главной массы, жили теперь в лесах и подземельях [ «пещерные жители»], когда золотисто-желтая Раса [Четвертая], в свою очередь, стала черной от греха»[107].

Этот кусок из теоретических трудов визионерки перевела с английского на русский язык Елена Рерих. Как мы видим, Блаватская, заимствовав Шамбалу из буддийской мифологии, поместила ее на некие фантастические территории в пустыне, а не в горы.

От чего она отталкивалась в действительности?

Пещеры Цейлона произвели большое впечатление на визионерку: описание вырубленного в скале храма Дамбуллы Блаватская даже помещает в своем «Теософском словаре». Вот что она пишет: «Северная сторона скалы вертикальная и совсем недоступна, на южной стороне, примерно 150 футов от вершины, большой выступающей гранитной глыбе придан вид платформы с рядом просторных пещерных храмов, высеченных в окружающих стенах – очевидно, с огромной затратой труда и денег»[108].

Однако это место примечательно еще и тем, что внутри пещерного храма размещено множество статуй Будды разного размера, стоящих и сидящих в позах медитации. Когда 6 декабря 2010 года я стоял в этой святыне буддизма, композиция из скульптур и настенных росписей, полная величественных людей и пристальных взглядов, породила во мне ощущение, что это не сакральный мемориал, а действительно – собрание тайного ордена или даже мирового правительства, которое сейчас принимает какое-то очень важное и ответственное решение.

То, что Шамбалу постоянно пытаются расположить в пещерах, – не случайность. Действительно, на территории Тибета, Непала и Ладакха существовали многочисленные пещерные монастыри. Как правило, они находились в труднодоступных местах, потому что возводили их в попытках сохранить буддийское учение в героические времена гонений. В XV–XVII веках проповедники и распространители религии старались создавать очаги духовности, максимально недоступные для войн и разорения. Там монахи могли укрыться от кровавых побоищ, предаться медитациям и духовному познанию.

Жизнь в лабиринтах пещер сложно было бы назвать комфортной или райской: монастырский быт предельно аскетичен. Но здесь была гарантирована безопасность.

Этих священных горных долин, мест бегства и спасения, было так много, что возникло специальное слово, специфическое тибетское название – «бейюл», то есть «скрытые земли». Попасть внутрь этих монастырей можно было, только будучи прирожденным альпинистом, и эта сложность проникновения в заповедное пространство порождала вокруг этих мест фантастические легенды и сказания. Именно их и услышала в Западной Бенгалии Блаватская.

Для Блаватской, которая занималась созданием глобальной мифологии для своей теософии, было важно поместить в таком заповедном пространстве – в пещерах или горных норах, особых существ. Речь, по ее мысли, шла о великих телепатах: мудрых учителях, водителях человечества, мистических кормчих мира – по ее прихоти они получили название «махатмы» (то есть «великие души»): название и ранее встречалось у индусов как обращение к общепризнанному политическому или духовному авторитету.

Согласно фантазии Блаватской, конспиративная община так называемых махатм якобы направляла ход развития мировой цивилизации и хранила в катакомбах древнюю науку. Блаватская утверждала, что во время ее пребывания на севере Западной Бенгалии ей даже встретились трое индийских махатм – Мория, Кутхуми и внешне похожий на Иисуса Христа Джул Кулл. Произошло это рядом с монастырем Гум, в предгорьях Гималаев. Это не так уж и далеко от границы с территорией, где начинается Тибетское нагорье. Запомним это место. Монастырь Гум всплывет и в истории с экспедицией Рериха.

Встреча Блаватской с этими тремя махатмами – один из толчков, послуживших к оформлению религиозной доктрины теософии. Это оккультное свидание, напоминающее книжную историю в духе романа Уилки Коллинза «Лунный камень», – восточные мудрецы, таинственные культы, пророчества… В дальнейшем, по ее словам, махатмы удалились в пещеры и стали связываться с Блаватской исключительно паранормально: с помощью магической деревянной шкатулки, куда происходила материализация посланий от оккультных существ. Письма махатм содержали многозначительные советы.

Эта почтовая идиллия длилась до момента, пока эти чудеса не стали известны лондонскому Обществу психических исследований.

Членами экспертной организации были кембриджские интеллектуалы, которые изучали различные телепатические и паранормальные способности европейских и американских медиумов с помощью науки. Как один из методов исследования ими был организован сбор всевозможных необъяснимых историй из области таинственного. Очевидно, что Блаватская с ее публичными заявлениями о посланиях махатм была обречена на встречу с английскими экспертами.

И вот в 1884 году член Общества психических исследований Ричард Ходжсон прибыл в Адьяр, индийскую штаб-квартиру Теософского общества в окрестностях Мадраса. Один из фанатичных теософов с благоговением показал англичанину магический ящик, в котором материализовывались письма махатм. Отвергая любые подозрения в фокусах, которые возможны при наличии скрытых полостей, чтобы убедить иностранца, адепт учения Блаватской самолично сильно ударил по шкатулке кулаком… И открылась потайная дверца. Для приехавшего эксперта хитрость из арсенала цирковых фокусников тоже оказалась неожиданностью. В своем отчете Ходжсон назвал Блаватскую «самой остроумной и интересной обманщицей»[109], и это резюме быстро стало известно мировой прессе. Но, хотя этим утверждением теософам был нанесен серьезный урон, теософия – религия «иллюзионистов» – продолжила свое существование.

Все три концепции Шамбалы – политическую, буддийскую и теософскую – Рерих использовал в своей миссии на Востоке.

В 1930 году в качестве цитаты из интервью Рериха художник и издатель Давид Бурлюк поместит в своей брошюре высказывание: «По словам исследователя, буддизм в Азии (Тибете) умирает, на его место есть попытка создать новый культ, ему имя – “Шамбала”»[110].

6

Дата рождения пещерной страны Шамбалы в творчестве Рериха конкретно как художника-живописца существует – это 1913 год, когда он создал задник и декорации сцены «Пещеры Доврского деда» к пьесе «Пер Гюнт» в постановке МХТ. Возможно, именно таковым и представлял художник-мистагог проход в запретные земли?

А что такое упомянутая чуть ранее Агарта? В отличие от Шамбалы с ее подлинной и древней биографией, Агарта – плод фантазии конца XIX века. Впервые ее образ, под именем Асгартха, появляется в произведении французского романиста Луи Жаколио «Сыны божьи», вышедшем в 1873 году. В книге автор рассказывает «историю Индии с ее ранних лет» и показывает ее влияние на все другие известные религии, которые для него лишь искажения единого древнего учения.

Текст Жаколио не реальная история, а его сугубо личная мифология, которую он создает как романист, иногда искажая известные факты, а иногда отпуская фантазию вообще в вольный полет. Так, описывая иерархию индийского общества, Жаколио сообщает, что во главе правящей касты брахманов стоит «брахматма (великая душа, глава всех браминов)»[111] – религиозный лидер, поставленный самими брахманами. При этом он воплощал видимое и постоянное проявление Бога на земле. Конечно, Жаколио не сдерживал своих фантазий. Его брамины – это фантастические существа, а не настоящие служители индуизма. Французский автор дает и первое описание Асгартхи, которую он называет «городом Солнца, столицей брахматмы»[112]. Это огромное подземелье под полуостровом Индостан: одновременно и убежище, и столица брахматмы. Так возникает очередное мифическое государство, якобы расположенное в Центральной Азии. Населено оно всесильными мистиками и телепатами, влияющими на судьбы мира.

В литературе подобных стран возникало бесчисленное количество, еще со времен пресвитера Иоанна. Но вот что удивительно: из развлекательного произведения Жаколио эта новоизобретенная Агарта достаточно быстро переезжает в произведение оккультно-политическое. Это была «Миссия Индии в Европе» (1886), созданная французским визионером второй половины XIX века по имени маркиз Сент-Ив д’Альвейдр (1842–1909). Теперь фантастический образ города, созданный Жаколио, трансформируется в целую организацию – «первобытную церковь», якобы унаследовавшую от мудрецов прошлого Древнюю науку. Данная «церковь» получает то же название, что и подземная пещерная страна, где она располагается.

Вот как маркиз расшифровывает это новейшее кардинальное понятие: «…“Агарта”, что значит “недоступный для насилия”, “недостижимый для анархии”. Где же она, Агарта? В каком точном месте находится она? Среди каких народов и каким путем надо идти, чтобы проникнуть в нее? На этот вопрос, который, конечно, поставят себе дипломаты и военные, мне не надлежит отвечать яснее, чем я это сделаю, пока еще не народился синархический союз или по крайней мере не оказался хотя бы намеченным.

Но, так как я знаю, что при взаимных притязаниях, распространяющихся на всю Азию, некоторые государства, сами того не подозревая, касаются этой священной территории, что в момент возможного столкновения их войск будут принуждены или перейти через эту территорию, или пройти вдоль нее, – то из человеколюбия в отношении этих европейских народов и самой Агарты я буду продолжать начатое мною обнародование»[113].

«Синархия» – неологизм, изобретенный маркизом, антоним анархии. По описанию маркиза, смысл существования Агарты заключается именно в поддержании мирового порядка, этой самой «Синархии» – в противовес естественным и разрушительным законам ничем не сдерживаемой свободы, то есть анархии.

Сент-Ив д’Альвейдр утверждал, что источниками его знаний об Агарте были мудрецы Риши Бхагвандас-Раджи-Шрина и якобы афганский принц Хаджи Шарипфа, тайно посетившие Францию.

Уже в наше время, ухватившись за эти таинственные имена, великий исследователь всего загадочного Умберто Эко попытался установить их личности – но тщетно. Хотя, впрочем, одно открытие он сделал: «Сент-Ив сообщает, что удостоился визита некоего таинственного афганца Хаджи Шарипфа (sic), который никак не мог быть афганцем, поскольку имя у него, очевидно, албанское (на единственной сохранившейся фотографии он одет в опереточный балканский костюм), и тот поведал ему секрет Агарты – тайну Ненаходимого»[114].

Очередную ниточку к знати Российской империи протягивает история женитьбы маркиза Сент-Ива. Его супругой была рожденная в Одессе графиня Мария Викторовна Келлер (в девичестве Ризнич). К моменту знакомства аристократка и миллионерша была старше супруга на пятнадцать лет: ей уже минуло пятьдесят. Мария Викторовна была дружна с итальянской императрицей Евгенией и датской королевой Луизой. Но самое важное – она являлась частью окружения императора России Александра II. Чувство француза к ней оказалось столь сильным, что в тот же год в Лондоне Сент-Ив меняет свое прежнее холостяцкое существование на брачные узы. С этого времени начинается и русская часть истории автора «Миссии Индии». Сент-Ив становится наставником ее сына масона А. Ф. Келлера, который был командиром Чеченского конного полка… Сент-Ив вместе со своей возлюбленной супругой совершает путешествие по странам Европы, и в Италии жена покупает ему поместье и аристократический титул маркиза д’Альвейдра.

После смерти жены, которую с этого момента маркиз называет «Ангел света», он начинает употреблять препараты, содержащие опиум, и часто находится в состоянии наркотических видений, которые считал духовными посланиями из иного мира. Его покойная супруга стала являться ему, открывать тайну создания «археометра» (прибора для предсказания будущего), посвящать маркиза в суть великих загадок. Описания этих видений и дополнили лакуны в его описании Агарты.

Нельзя удержаться от того, чтобы процитировать маркиза: «Моим читателям достаточно знать, что в определенных районах Гималаев, среди двадцати двух храмов, воплощающих двадцать две Гермесовых тайны и двадцать две буквы неких тайных алфавитов, Агарта образует собой таинственный Нуль, который невозможно найти… Огромная шахматная доска, распростертая под землей, достигает почти всех материков»[115].

Затем образ Агарты, уже в 1920-е годы, эксплуатирует польский автор Фердинанд Оссендовский в книге «Люди, боги и звери». Ее жанр несколько специфичен – это творческое совмещение реальных мемуаров с некоторыми невозможными в этом жанре элементами. Из этой книги мы узнаем, как во время Гражданской войны писатель оказывается в Монголии во дворце живого бога Богдо-гэгэна (духовного правителя этой страны). Там он видит в шкатулке медную тарелку с мистическим знаком Царя мира, правителя Агарты. В другой раз знак Агарты возникает в монгольской степи у селения Цаган-Лук, когда небольшой караван, остановившись, возносит молитву Царю мира, который в эти минуты находится в самом центре своей загадочной империи во дворце-катакомбе и вопрошает о судьбах земных народов.

Оссендовский впервые публикует свою книгу в 1922 году, сразу на английском языке. Книга стала бестселлером и была переведена на различные языки.

В представлении Оссендовского, Агарта – уже трансконтинентальное царство мировой справедливости, простирающееся глубоко под землей, буквально под всеми материками, и населенное миллионами людей. И ее знаки, и проявления писатель вставляет в историю своего реального похода вместе с армией барона Унгерна.

Оссендовский пускается и в описания фантастической архитектуры этой страны: «В Агарте в хрустальных дворцах живут невидимые властители над всеми набожными людьми: владыка мира, или Брахатма, говорящий с Богом, как я сейчас говорю с вами, и его два помощника – Махыма, знающий цель событий, и Махмига, постигающий их причины. Святые пандиты изучают мир и все его силы»[116].

Писатель вносит свою лепту и в образ подземного конспирологического государства, конкретизируя описание правителя и его «бункера». «Владыка мира молится некоторое время. Затем он подходит к гробу и протягивает свою руку: огни становятся ярче, огненные полосы на стенах подземелья то исчезают, то снова появляются, образуя мистические знаки алфавита Ватанан. Гроб излучает прозрачное, еле видимое сияние. Это сияние мыслей предшественника владыки мира. Вскоре сеть световых лучей окутывает последнего; огненными буквами запечатлеваются на стенах желания и приказания Бога»[117].

Изобретения Оссендовского и Жаколио заимствует и Рерих. Для того чтобы в этом убедиться, приведу начало главы «Пророчество Царя мира в 1890 году» Оссендовского: «При моем посещении монастыря Нарабанчи в начале 1921 года хутухта[118] рассказал мне интересное поверье. Когда 30 лет назад владыка мира появился в их монастыре перед благословенными Богом ламами, он предсказал на предстоящую половину столетия…»[119] Там же Оссендовский утверждает: «В Эрдени-Дзу был однажды пандит, пришедший из Агарты…»[120]

А вот что пишет в «Сердце Азии», опубликованном в 1929 году, уже Николай Рерих: «Там же в Урге из нескольких источников мы слышали о посещении великим Махатмою двух старейших монгольских монастырей. Один Эрдени-Дзо на Орхоне, и другой Нарабанчи. О посещении Махатмою монастыря Нарабанчи мы уже имели сведения в литературе[121], но было приятно узнавать совершенно те же подробности и от лам далекой Монголии»[122]. Прием состоит в том, что Рерих, заимствуя чужие фантазии, упоминает историю из чужой книги, но подкрепляет ее как будто бы своим собственным личным свидетельством.

А «владыка мира» Оссендовского самобытно переименовывается Рерихом в «великого Махатму».

Эти мистификации и автомистификации мелькают затем и в книге Рериха «Пути благословения», связанной с путешествием в Сикким. Там Николай Константинович опять решается поддержать легенду об Агарте: «Среднеазиатское предание говорит о таинственном священном подземном народе Агарти. Приближаясь ко входам в Его благое Царство, все живые существа умолкают и благоговейно прерывают путь»[123].

«Среднеазиатское предание» имеет французское происхождение, да вдобавок с элементами польской популярной литературы. Экспортный вариант, уже с «русской экзотикой» Рерих озвучит в нью-йоркском интервью Бурлюку: «Наша легенда об утонувшем Китеже существует в Центральной Азии, где говорят о подземных жителях Агарти, так схожих с легендарной Чудью»[124].

В «Утре магов» Повеля и Бержье есть такие слова: «Все это нам было нужно в конечном итоге, чтобы выйти на два слова – Шамбала и Агарти»[125]. Эти два слова станут тайным смыслом миссии Рериха.

Однако для того, чтобы она началась, прежняя успешная карьера государственного чиновника должна была быть разрушена до основания.

Глава 4. В дни отчаяния

1

«Только не считайте это грабежом, хотя нам тоже приходится забирать из курганов предметы» – эта фраза археолога Индианы Джонса из фильма «В поисках утраченного ковчега» звучит из его уст, когда он преподает студентам в аудитории вымышленного Тихоокеанского университета. Для киноперсонажа наличие профессорского статуса – важный элемент образа, облагораживающего «авантюрный» модус операнди. И, как мы видели, в биографии Рериха точно такой же институцией стало Императорское общество поощрения художеств.

Но после этого академического (педагогического и чиновнического) периода биографии Рериха начинается совсем другая стадия его жизни, какая-то сумбурная и странная. Стартует она в декабре 1916 года и проходит в Карелии и Финляндии. Обычно биографы художника пробегают этот период на «быстрой перемотке». В нем много темных мест, недосказанности, лабиринтов-переездов. В нормальной жизни эти провалы и завихрения вряд ли бы имели значение, но в те дни апокалиптического цунами, безголовых политических метаний и горьких разочарований подобные моменты вдруг оборачиваются совсем не мелочами, а важными вехами. Именно тогда принимаются решения, в будущем нашего героя сыгравшие фатальную роль.

Американский арт-критик Кристиан Бринтон обходит рериховские биографические рифы в этот период вот таким способом: «С его приездом в древнерусскую провинцию Карелию, где он провел два последующих лета на берегах Ладожского озера, начинается новый этап художественного развития Николая Константиновича Рериха. Глубоко затронутый трагическим разочарованием, он искал утешения в разновидности космического мистицизма, который находил выражение в пейзажных образах, где отчетливые следы антропоморфного вмешательства служат скорее усилению, чем ослаблению эстетического эффекта»[126].

Как утверждает сам художник в мемуарах, еще в 1915 году он заболел воспалением легких. И после почти года недомоганий по совету врачей решил покинуть город на Неве и переселиться с семьей в Сортавалу (тогда Сердоболь). «Шестнадцатого декабря 1916 года мы выехали в Финляндию. Карелия была хороша для нескончаемых бронхитов и пневмоний», – вспоминал Рерих[127]. В мемуарах за 1925 год он дополняет эту картину: «17 декабря исполняется десять лет нашему бездомию. Поздно ночью отходил поезд; вагон был не топлен; родственники считали наш отъезд сумасшествием. Святослав, верно, помнит, как мы обернулись всеми пледами от 25 град. мороза»[128].

Николай Константинович подчеркивает, что решение об отъезде было для родственников неожиданным, тем более что декабрь был холодным. Рерих спешно покинул столицу в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года – военного, морозного, предреволюционного года. Причины же, которые он объявил большой семье, не выглядели убедительными. В ладожских шхерах, куда Рерих отправлялся, вряд ли можно было подлечить легкие: там было столь же холодно и влажно, как и в Петрограде.

«Решили, поехали – конечно, бабушки и тетушки считали такую морозную поездку сумасшествием. Было 25° по Реомюру[129]. Вагон оказался нетопленным – испортились трубы. Все доехали отлично. “Сейрахуоне”, гостиница в Сортовале оказалась пустой»[130], – вспоминает Рерих в «Листах дневника».

Возникает резонный вопрос: ради чего человек с больными легкими в пик развития болезни спонтанно бросает все, хватает семью в охапку и проводит несколько часов в ночном неотапливаемом вагоне?

Сам Рерих предлагал поверить в то, что его унес сильный ветер странствий.

В тетради его сподвижницы Зинаиды Лихтман-Фосдик, записки которой являются богатейшим подспорьем нашего исследования, есть недатированная запись, сделанная со слов художника: «Не забыть памятное число 17 декабря 1916 года, как начало кругосветного путешествия и выезда из Р.[оссии]»[131].

На самом деле забыть это число у Рериха вряд ли получилось бы. Его до сих пор помнят очень и очень многие, несмотря на прошедший век с лишним: ночь с 16 на 17 декабря – это ночь убийства Распутина.

Был ли Рерих в курсе плана заговорщиков? Или он узнал только о последствиях? Сложно сказать. Известно только, что несколько его знакомых имели прямое отношение к преступлению, повлекшему за собой кары некоторых участников.

Во-первых, Рерих был знаком с Феликсом Юсуповым, одним из организаторов покушения. Он был знаком и с тестем Юсупова – великим князем Александром Михайловичем, главой розенкрейцеровской ложи «Мезори», который тоже был посвящен в события ночи убийства. Доктор Рябинин, врач Елены Ивановны и большой друг Рериха, о котором шла речь ранее, также был причастен к заговору. Его биограф Топчиев пишет: «Имя К. Н. Рябинина становится известно в высших аристократических кругах России. К этому времени относится знакомство К. Н. Рябинина с семьей графа Сумарокова-Эльстона и молодого Феликса Юсупова. Эти страницы жизни К. Н. Рябинина требуют детального исследования. Вместе с тем все, что окружает его образ, на протяжении жизни имеет оттенок не только врачебной тайны. К. Н. Рябинин волей судьбы всегда оказывался на острие исторических событий своего времени»[132].

У Рябининых даже существовало семейное предание, будто бы доктор, владевший гипнозом, проводил для Феликса Юсупова перед покушением особые сеансы, так как юный князь утверждал, что очень боится взгляда Распутина.

Что-то витало в воздухе и ощущалось очень сильно: художник Александр Бенуа, хороший знакомый Рериха, 13 декабря[133], за три дня до убийства, посетил подвал, где оно готовилось, и сказал своему приятелю архитектору Белобородову: «Ну и нафантазировали же вы здесь, батенька, – это какой-то Рокамболь! Вот увидите, что-нибудь да произойдет здесь»[134].

Современный исследователь В. В. Вихров попытался уточнить ситуацию с отъездом Рериха и его семьи из Петрограда. И вот какие любопытные нюансы он обнаружил: «В 1916 году остался только один поезд. Единственным “согласованным” поездом до г. Сердоболь был поезд, отправляющийся из Петрограда в 1:05 ночи. Можно было выехать в Выборг и в 12 ночи, но это был курьерский поезд, который шел до Выборга всего три часа, и пересадку нужно было ждать ночью более пяти часов. Вероятнее всего, Рерихи выбрали поезд, отправляющийся в 1:05, – ждать пересадки нужно было всего два часа. Таким образом, Рерихи выехали из Петрограда в Выборг 17 декабря (по старому стилю) в 1:05 ночи. Категория поезда, на котором Рерихи выехали в Выборг, была невысокой – это был товарно-пассажирский поезд. Неудивительно, что отопление в вагоне не работало»[135].

Если расчеты Вихрова верны, вагон «оказался нетопленым», потому что его и не собирались топить: это был товарняк, предназначенный для пассажиров низкого социального класса, а вовсе не потому, что «испортились трубы». Их там даже и не было.

И вот представьте: важный чиновник, больной пневмонией, не гонясь за первым классом купе, не останавливается перед тем, чтобы загрузиться в «теплушку», которая точно будет холодной, берет всю семью в охапку и садится в поезд именно в тот момент… Именно в тот момент, когда по материалам уголовного дела «около 1 часа ночи на 17 декабря 1916 года в г. Петрограде к дому № 64 по Гороховой улице, в коем проживал Григорий Распутин, подъехал на автомобиле, управляемом неизвестным шофером, молодой человек, прошедший в квартиру Распутина с черного хода»[136].

Будем считать это чистым совпадением…

Но была ли эта таинственная ночь действительно началом кругосветного путешествия, стартом отъезда Рериха из России? Все-таки отъезд в Сердоболь не был Рубиконом. Это лишь начало небольшой поездки «на новогодние праздники», которая благополучно завершается уже 4 января. Зачем же было предпринято это метание в темноте и холоде? В первую неделю нового года мы застаем Рериха уже вернувшимся в Петроград и участвующим в заседании хозяйственной комиссии Императорского общества поощрения художеств[137]. Да и не мог он уехать из Петрограда надолго – готовилась его персональная выставка. И было много неясностей с местом ее проведения, сроки то удалялись, то приближались. Бросать это дело без присмотра было нельзя, ведь это было очень почетное событие. Его американский биограф и современница Нина Селиванова сообщала: «В 1916 году была также предложена мемориальная выставка всех работ художника, включающая несколько тысяч полотен. Для этого был образован большой комитет, председателем которого был граф П. У. Сюзор, президент общества архитекторов, и в котором участвовали Леонид Андреев, Максим Горький, Александр Бенуа, С. П. Яремич, А. В. Щусев, В. А. Щуко, И. А. Фомин, С. К. Маковский, Сергей Эрнст, С. А. Кусевицкий, А. В. Руманов, барон Икскул фон Гильдебрандт и многие другие видные деятели художественного и литературного мира. Но этой выставке не суждено было состояться. Никаких достаточно больших помещений найти не удалось, и поэтому было решено отложить ее…»[138] Однако дружественное общество «Мир искусства» пришло на помощь и предложило отвести под сорок картин Рериха отдельный зал на своей выставке. Так что конец февраля стал для художника временем неизбежного пребывания в Петрограде и приятных хлопот. Семнадцатого февраля он уже занимается развеской, о чем пишет своему биографу Иванову: «Сегодня вешал картины. Писать легче, а вешать трудно. Приходите!»[139]

Уже через два дня, 19 февраля, в Художественном бюро Н. Е. Добычиной на Марсовом поле состоялся и вернисаж выставки художников «Мира искусства», где отдельная комната была отведена Рериху. «Несмотря на столь смутные времена, выставка имела для Рериха огромный успех как в художественном, так и в финансовом отношении, так как проданные там картины составили 90 000 рублей»[140], – сообщает в 1923 году Селиванова, без сомнения, со слов своего главного героя.

Но не забываем, что это уже февраль 1917 года! Ах, как зря «мирискусники» выбрали для экспозиции Марсово поле… Неожиданно их холодные эскапистские полотна оказались в самом центре горячего восстания.

«Выставка открылась 19 февраля и продолжалась под ружейным огнем с Марсова поля, через переживание всех ужасов и тревог кулачной революции, когда царь был свергнут»[141], – продолжает свой рассказ Селиванова.

Но в центре боев оказалась не только выставка, но и само жилище художника. «Квартира Рериха находилась в доме Общества поощрения художеств в России и находилась рядом с Государственным советом, Министерством сельского хозяйства, гостиницей “Астория” и германским посольством, то есть в районе, где стрельба была наиболее ожесточенной. Школа была заполнена солдатами, которые поселились там, ели и спали, но вели себя очень прилично, не было никаких эксцессов, никаких пожаров и грабежей. Даже первое собрание учеников, которое, по мнению многих учителей, должно было быть враждебным личному составу и на которое Рерих пошел, несмотря на предупреждения, закончилось громкими овациями»[142], – пишет Селиванова. Очевидно, забыть Рериху такой наглядный урок истории было невозможно.

Мемуары его сына Юрия добавляют еще более важных подробностей. О 27 февраля 1917 года, он пишет в воспоминаниях, относящихся к 1920–1921 годам: «Я поставил перед собой задачу описать самую первую ночь Февральской революции 1917 года в Петрограде, эту ужасную ночь, когда великая столица, покрытая темнотой холодной зимней ночи, была внезапно разбужена грохотом залпов и лязгом оружия на улицах. Броневики правили городом! <…> Наш дом был расположен совсем недалеко от военного министерства и Мариинского дворца. В этом районе столицы произошел большой ночной бой. Около двенадцати ночи меня разбудила ожесточенная стрельба броневиков на улице. Я поспешил к окну. В дрожащем свете уличного фонаря вдоль по улице бежали человеческие фигуры, стреляя время от времени в невидимого врага. Слышалась стрельба со стороны Мариинского дворца… Литовский замок был подожжен… Той ночью никто не ложился. Все устало ждали следующего утра. Бои продолжались в течение всей ночи»[143]. Сыновьям Рериха в 1917 году было 13 и 15 лет.

Тут следует отметить, что впоследствии Рерих решит стереть из своей биографии все упоминания о своем пребывании в столице во время Февральской революции, вероятно, чтобы выставить себя «политически нейтральным». Поэтому Юрию позже придется изворачиваться и следовать «официальной» (вернее, баснословной) биографии отца. В 1956 году для советского консульства в Дели, претендуя на получение паспорта и гражданства, Юрий потом эти же события опишет так: «1917–18–19 гг. провел в Финляндии (г. Сердоболь, Выборг) и Швеции»[144], полностью вычеркнув февральский Петроград 1917 года из биографии.

Подобное повторится не единожды: Юрий всегда будет сверять с отцом «общий курс», редактируя прошлое, где возможно – его подчищая, вымарывая куски, оправдывая то, что сложно было бы оправдать.

Аналогичным образом будет поступать второй сын Рериха, Святослав Николаевич. Например, в документальном фильме «Рерих» (1982) в интервью он говорит: «Николай Константинович заболел воспалением легких. Доктора посоветовали ему, так как это затянулось, переменить климат. И некоторые из них нашли, что климат Карелии, именно северного побережья Ладожского озера, будет подходящим. Поэтому, мы, значит, поехали в Карелию, в Сортовалу, в Сердоболь, и там Н. К., значит, и все мы, пробыли довольно долгий срок»[145].

Несмотря на остающиеся неясности, одно несомненно (видимо, это и старались скрыть): начало марта 1917 года – время максимальной лояльности Рериха новой власти Временного правительства. Это выразилось в участии Рериха в различных культурных событиях, которые подтверждают это предположение.

Попробуем реконструировать «ежедневник» его дел той горячей поры. Так, 4 марта Рерих был председателем встречи художественной интеллигенции, проходившей в квартире Максима Горького, которая завершилась созданием Совета по делам искусства.

Шестого марта Рерих совместно с Горьким, Бенуа и Добужинским подписывает заявление в Совет рабочих и солдатских депутатов: «Комиссия по делам искусства, занятая разработкою вопросов, связанных с развитием искусства в свободной России, единогласно постановила предложить свои силы в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов для разработки вопросов об охране памятников старины, проектировании новых памятников, составлении проекта положения об органе, ведающем делами изящных искусств, устройстве народных празднеств, театров, разработке проекта гимна свободы и т. п.»[146].

Десятого марта Рерих возглавляет заседание Педагогического совета школы Общества поощрения художеств, а 11 марта он вновь на заседании комитета Общества поощрения художеств, где докладывает «по просьбе Е. Н. Волкова о сложении им обязанностей вице-председателя Общества»[147]. Кроме того, члены Комитета заслушали «заявление Н. К. Рериха об охране дома»[148]. В тот момент обсуждаемое здание Общества занимали Рисовальная школа, Художественно-промышленный музей Общества и квартиры преподавателей, в том числе и Рериха.

Рассматривая «вопросы, касающиеся положения Общества в связи с совершившимися событиями», комитет постановил: «просить Н. К. Рериха и В. А. Щавинского войти в переговоры с членом Государственной думы С. Шидловским о порядке регистрации Общества»[149].

В апреле наш герой вроде попритих, а вот май опять полон хлопот. Хранящаяся в Музее Востока квитанция от 10 мая 1917 года сообщает нам о том, что Общество поощрения художеств принимает на постоянную выставку от Н. К. Рериха десять работ известных европейских мастеров прошлого, перечисленных как Тенирс, Лейден, де Велде, Альшлот, Мейерс, Рисдаль, Ян Брейгель, Албани[150].

И только 19 мая Рерих действительно уже надолго выезжает из Петрограда. Как свидетельствует нам бесценная Селиванова, «чтобы провести лето близ города Сердоболь в имении Рейландера, с которым были заключены договоренности еще до революции, в декабре 1916 года»[151].

Неужели вот он наконец настал, тот самый момент, когда Рерих отрясает прах и самодержавной, и демократической Руси и начинает свою духовную кругосветку?

2

Иван Михайлович Степанов, секретарь Общества поощрения художеств в мемуарной записке «Общество поощрения художеств» (1934–1935) сообщает: «Н. К. Рерих в мае 1917 года заболел и по совету врачей выехал в Финляндию (Сердоболь)»[152].

Май, впрочем, понятие растяжимое: сам Рерих о начале своего «кругосветного путешествия» на выступлении в Лондоне в 1919 году говорит так: «Схематично я намечу нашу пеструю жизнь в Финляндии. Там мы прожили с лета 1917 года»[153].

Не менее растяжимым оказывается понятие «мы». Например, Елену Рерих мы застаем в Петрограде аж 16 октября 1917 года. «По счастливому стечению обстоятельств»[154], о чем в письме к Рериху сообщает его арт-дилер Арбенин, который передает с женой Рериху выручку за продажи картин.

Возможно, этот визит супруги в столицу был связан еще с одним важным денежным моментом. Рерих хотел побыстрее продать часть своей западноевропейской коллекции и пытался через своего коллегу, художника и историка искусства Степана Яремича (1869–1939), провести экспертизу картин и установить их авторство.

В письме от 7 декабря Яремич сообщал о своем посещении квартиры Рериха, видимо, в компании с посланницей мужа: «Картины, о которых говорила Елена Ивановна, смотрел, они не представляют ника[ко]го интереса: одна из них работы Verdier («élève de Charles Le Brun»[155], как гласит подпись на обороте), а другая копия с Сассоферрато[156]. Да, забыл сказать: картины и худож. предметы уходят главным образом в Финляндию. Передай, пожалуйста, мой привет Елене Ивановне»[157].

Это было время, когда многие вывозили из разваливающейся страны художественные ценности и антиквариат с целью их перепродажи. Собственно, и Николай Константинович имел аналогичные планы.

Почему для Рериха окажется столь важным замутить воду относительно точной даты своего отъезда из Петрограда? Потому что после ему придется иметь очень много дел с московскими коммунистами (адресатами писем махатм). И он хотел убедить высокопоставленных большевиков, что его прошлое нейтрально, что никакой политической позиции он не имел и врагом советской власти не являлся.

Самый тонкий момент в этих отношениях – это именно начало диалога Рериха с большевиками. Начало контактов имеет прямое отношение к школе Общества поощрения художеств, где он был одним из руководителей. Но непосредственный диалог с коммунистами начинается сразу же после Октябрьской революции. Самое важное, что это происходит уже в карельском убежище. (Последовательница Рериха Зинаида Лихтман-Фосдик записывает: «К Н. К. подъезжали большевики в первый раз в Лифляндии…»[158] Здесь она, скорее всего, ослышалась. Рерих не бывал в Лифляндии в этот период, а вот в Финляндии пожил достаточно.)

Этот первый диалог (со слов Селивановой, важность ранних, нецензурированных данных которой мы уже оценили вполне) выглядел так: «Осенью 1917 года несколько человек пришли в Сердоболь просить Рериха вернуться в Петербург. Его друзья говорили, что он нужен школе, что он может участвовать в правительстве, так как они с Бенуа были кандидатами на пост министра изящных искусств, что его картины были в большой моде, и делали ему много других предложений. Более того, комитет Общества поощрения художеств в России просил художника детально разработать проект свободной Академии художеств, который он надеялся даже осуществить через школу, директором которой он был»[159].

Судя по сохранившемуся автографу письма Рериха от 14 октября 1917 года, в тот момент он действительно явно не думает об окончательном отъезде: «Начал проект нашей Свободной академии. Всегда готов написать и сообщить все полезное нашему общему делу»[160].

Из переписки 1917 года видно, что, несмотря на болезнь (и даже завещание, датированное 1 мая того же года), Рерих до последнего держался за свою должность директора школы Общества поощрения художеств и свой пост покидать не хотел. От Селивановой мы узнаем об опасном решении вернуться в Петроград в канун 1918 года: «Однако на Рождество 1917 года он снова вернулся в Петербург вместе с госпожой Рерих»[161]. Это сообщение кажется уж совсем невероятным, ведь это уже и не февраль, а декабрь. Уже началось время, самое рискованное для переездов, поезда начинали брать штурмом, пассажиров грабить… Однако вот перед нами письмо от Рериха к Бенуа, и его дата просто вопиюща – 30 декабря 1917 года (по новому стилю 11 января 1918 года): «Итак, я приехал! Хотя и не совсем еще поправился, но надо настроить дела школы»[162].

Посулы Рериху от большевиков, видимо, были весьма заманчивы, иначе бы он не решился на такой рискованный шаг. И всезнающая Селиванова подтверждает эти подозрения: «Ученики школы и некоторые художественные кружки делали Рериху определенные предложения от Луначарского, говоря, что если бы он только увидел его лично – Луначарский дал бы художнику неограниченный кредит на финансирование всех его прекрасных начинаний»[163].

Анатолий Васильевич Луначарский – одни из ближайших сподвижников Ленина, большевик-эстет, образованный интеллектуал. Он похож на человека, который бы заинтересовался данным аспектом деятельности Рериха. Но важно подчеркнуть: Луначарский мог бы сделать такое серьезное предложение лишь после 25 октября (7 ноября) 1917 года, когда решением Второго Всероссийского съезда Советов был назначен на должность наркома просвещения.

Кроме сообщения Селивановой, которая написала свою книгу со слов художника, у нас нет никаких свидетельств о подобном обращении к Рериху от Луначарского. Возможно, бумажные документы с таким предложением и существовали. С другой стороны, в момент революционной неразберихи многое делалось на словах, без протокола и на коленке.

Так какую же должность могли сулить Рериху посланцы большевиков? Скорее всего, речь шла о посте первоначально называвшемся правительствующий комиссар по делам искусств и заведующий отделом изобразительного искусства Наркомпроса. «Он не принял предложенную ему большевиками высокую должность, поэтому судьба его ценной коллекции старинной живописи, оставшейся в Петрограде, остается неизвестной»[164], – пишет об этом поворотном моменте в жизни Рериха достаточно по горячим следам, в 1920 году, его английский биограф Надежда Жаринцова[165].

Если верить свидетельству Жаринцовой, то все имущество семьи Рерихов стало заложником, с помощью которого могли пытаться обеспечить лояльность Рериха к советской власти.

Обсуждаемая же должность в декабре 1917 года отошла к художнику Давиду Штеренбергу, близкому к Луначарскому, его знакомому по парижской эмиграции. Это решение выглядит логичным с точки зрения передовой идеологии новорожденной советской власти: Штеренберг представлял авангард! А Рерих все-таки относился к старомодному уже символизму, мистицизму и прочим духам и туманам Серебряного века.

Но, как мы увидим далее, заманивание Рериха карьерой вовсе не прекратилось. Большевики еще вернутся к этому соблазну: даже в момент максимального конфликта с художником посулы оставались в силе.

3

Итак, мы уже почти добрались до начала 1918 года. И в очередной раз задаемся вопросом: неужели хотя бы сейчас настал наконец тот самый момент, когда Рерих отправится в свои скитания?

Похоже, что да!

Чем же было вызвано окончательное решение Рериха об отъезде? Действительно ли отказом от предложения наркома, а может, эмоциональной реакцией на назначение соперника? Ответа на этот вопрос мы не узнаем. Но дата нового отъезда Рериха из Петрограда показывает, что он прекрасно понимал, как складывается политическая ситуация.

«Художник и его жена уехали накануне Учредительного собрания, сев на один из последних поездов и воспользовавшись обратным пропуском, который всегда требовался для поездок в Финляндию и бумаг из Генерального штаба, которые еще действовали»,[166] – подытоживает Селиванова.

Учредительное собрание было открыто всего один день 5 (18) января 1918 года. Следовательно, «накануне» – 4 января.

«Хотя они чувствовали, что не вернутся еще очень долго, все осталось почти как было: квартира со всей ценной мебелью и еще более ценными картинами на стенах, и даже деньги и текущие счета в банках»[167], – Селиванова опять фиксирует неотступные мысли Рериха об оставленном доме и имуществе. Эти мысли останутся для Рериха болезненными и актуальными на всю жизнь. Ведь уезжал не легкий на подъем юноша, а состоявшийся и успешный человек сорока трех лет.

Художник никогда не забывал о своей петербургской квартире. Ее тема появляется в его переписке как тень желанного, навязчивого призрака растаявшего прошлого. Николай Константинович очень надеялся вернуться в свой профессорский дом.

Тревожное же время требовало денег, с которыми можно было бы перебраться в Европу. Поэтому совет о продаже антиквариата через Финляндию (независимую с 6 декабря 1917 года), данный Яремичем еще в декабре, художник воспринял серьезно. Грабарь утверждал, что многие коллекционеры вывозили свою обстановку прямо вагонами. Рерих тоже принялся перевозить часть полотен в Сердоболь. Но эта затея провалилась при самых драматических обстоятельствах.

«По какой-то странной причине Рерихи не смогли взять с собой даже то немногое, что хотели. Смотрители [Общества поощрения художеств], которые очень любили художника и очень верили в его власть над школой, боялись, что с его отъездом все пойдет прахом, и под разными предлогами отказывались отвозить упакованные ящики на станцию. В результате было отправлено всего лишь несколько ящиков, причем в такое неподходящее время, что они были захвачены Финским красным восстанием и разграблены»[168], – поясняет Селиванова провал эвакуации коллекции.

Революционное восстание в Финляндии вспыхнуло 27 января 1918 года. Это значит, что пропажа ящиков относится к самому концу января, когда сам Рерих уже был в Финляндии в поисках спокойствия. Письмо художника из Сердоболя от 28 января 1918 года подтверждает, что и там он оказался посреди опасностей: «И мы в сфере боев, выстрелов, патрулей и ожидания нападений. Отрезаны три недели. Присутствуем при героической борьбе финнов за свободу. Их пытаются раздавить солдатами и всякими грабежами и насилиями, но они мужественно организуются и бьются. Городок наполнился пушками, пулеметами. Остановлены и распущены школы – помещения заняты военными силами. Пророчат какие-то большие действия в нашем районе в скором времени. Каждый день неожиданности. То угрожает поджог города, то появляются с неожиданной стороны вражеские патрули. Бои идут ежедневно…»[169]

«Сердоболь наводнили беженцы из Петербурга, среди которых были и друзья Рерихов»[170]. Обстоятельства забросили сюда и Иосифа Гессена, члена партии кадетов, ставшего впоследствии известным благодаря изданию многотомного «Архива русской революции» и редакторству в берлинской эмигрантской газете «Руль».

Гессен оставил мрачное описание того, что происходило тогда в этом небольшом финском городке: «В конце концов мы очутились в Сердоболе, крошечном городке у Ладожского озера, высадившись на вокзале в числе нескольких десятков свезенных из разных финских курортов мужчин, женщин и детей и огромной массы разного багажа, – вспоминал Гессен, уже много лет живя в эмиграции. – Встречены мы были совсем негостеприимно: нам говорили, что оставаться здесь нельзя, что ни продовольствия, ни помещений свободных нет, предлагали немедленно ехать на лошадях в Петрозаводск и угрожали выслать принудительно. В старых записях моих весьма подробно изложены наши мытарства, но, когда впоследствии я познакомился с невероятными ужасами эвакуации Крыма и Кавказа, стало ясно, что мы были баловнями судьбы. Мне, в частности, она очень мило улыбнулась сразу, на вокзале. В Сердоболе уже несколько месяцев проживал известный художник Рерих»[171]. Для Гессена знакомое лицо было приметой спасения, якорем в хаосе Гражданской войны. Каждый день жизни Рериха в то время был наполнен ожиданиями катастроф. После разграбления ящиков с коллекцией его отношение к красногвардейцам резко испортилось. Вдобавок каждый новый день, проведенный в Сердоболе, добавлял жуткие детали, взвинчивая психику. Реальное положение художника и его семьи в тот момент описывается у Селивановой: «Рерих и его семья провели зиму 1917–1918 годов в Сердоболе. Этот город, как и два других – Николас-Штадт и Васса, – находились в руках “белых”, хотя “красные” подошли очень близко, так близко, что слухи о приближении “Варфоломеевской ночи” наполнили воздух»[172].

Ситуация в какой-то момент, видимо, выглядела так: город уже покинули белофинны, а вот красные финны – еще не вошли. Положение «меж двух огней» и было причиной неопределенности судьбы жителей и приезжих. Сам Рерих рассказывает об ожиданиях в этот период так: «Правда, и в Сердоболе все мы должны были быть вырезаны. Затевалась Варфоломеевская ночь. Затевали ее наши солдаты в январе 1917 года [явная описка, 1918-го]. Но благодаря вмешательству валаамских монахов все было раскрыто и сто тридцать восемь семей обреченных не пострадали»[173].

Период грабежей и ожиданий массовых убийств оканчивается: опять приходят белофинны. Теперь в Сердоболе уже их террор, направленный против сторонников большевиков. В эти дни Рерих испытывает очевидную благодарность солдатам барона Маннергейма. Он даже сообщает в письмах о героических белофиннах. Наверное, именно в эти дни «русский Индиана» и делает политический выбор – который потом постарается вымарать из биографии, прикрыв его, словно фиговыми листочками, сообщениями о «начале кругосветного путешествия». Несмотря на желание обрисовать в мемуарах свою позицию как политически нейтральную, его негативное отношение к революции и к большевикам в тот момент не оставалось тайной. В 1937 году Игорь Грабарь написал о Рерихе в своей автобиографии, опубликованной в СССР тиражом пять тысяч двести экземпляров: «В начале революции он бежал за границу…»[174]

4

Время, проведенное Рерихом в Карелии, – это не только бытие на грани смерти, это еще и художественное творчество, тот дневник, который пишется не словами, а кистью.

В этот период, памятуя о роли православной Валаамской обители в его судьбе и судьбе беженцев в Сердоболе, Рерих пишет «Святой остров». Он создает изображение религиозной твердыни, камня, на котором Спаситель основывает свою Церковь. Его работы того времени напоминают холодноватое скандинавское искусство, и, наверное, это закономерно из-за природных красок тех широт, тусклого солнца, суровых, проникнутых силой древних преданий земель.

«Летом художник отправился на Тутолу – остров единства, расположенный между Сердоболем и Валаамским монастырем. Там, закончив ряд картин, Рерих работал над очерком “Пламя”, в котором описание острова отчасти соответствует Тутоле»[175], – фиксирует хронику жизни мастера Селиванова.

Но период после сорвавшейся, но столь близкой «Варфоломеевской ночи» оказывается поворотным. Художнику внезапно становится ясно, что его жизнь зависит от злых намерений неизвестных ему людей, на которых он вряд ли сможет повлиять. У него бытийная растерянность.

Именно тогда возникает и его первое серьезное намерение не просто изменить жизнь, но и поменять пространство. А вслед за ним – и духовные ориентиры. Причина тому – физический страх, который всегда подогревает суеверия, веру силы удачи, упование на судьбу, на волю чуда. Это умонастроение уместно легло на весь тот мистический опыт, который накопился за время жизни Рериха в Петербурге.

В первую очередь, пригодились всесильные теософские учителя, сотворенные Блаватской. «Делаю земной поклон учителям. Они внесли в жизнь нашу новую опору. Без отрицаний, без ненавистных разрушений они внесли мирное строительство. Они открывали путь будущего. Они облегчали встречи на пути. Встречи со злыми, встречи с глупыми и с безумными…» – признается Рерих в очерке «Пламя» в сентябре 1918 года[176].

Двадцать седьмого сентября (9 октября) 1918 года ему исполняется сорок четыре года, возраст Христа давно пройден. Ощущение полного краха всей прошлой жизни… Такая острейшая боль требует почти наркотических средств. И подходящий «препарат», как догадывается Рерих, заключен в духовных практиках Востока. Впервые он задумывается об эмиграции не в Европу, а в Азию, о членстве в Индийском теософском обществе и жизни в эзотерическом сообществе в Адьяре под Мадрасом. Поездка именно туда была предметом мечтаний многих русских теософов и мистиков. Вот что вспоминает Гессен: «Эти темы глубоко волновали моего собеседника, а когда мы ближе познакомились, он все чаще стал заговаривать о таинственных силах, неосновательно отвергаемых цивилизацией, о многих достижениях древних культур, бесследно исчезнувших, о телепатии, случаи которой, как нарочно, обнаружились и в наших отношениях, и наконец признался в своей глубокой привязанности к теософии и заявил, что, если бы не дети, он с женой охотно переехал бы в Индию, в Теософскую общину»[177].

И оказывается, что первое серьезное желание уехать в Индию, первый импульс уйти на Восток – это не желание искателя истины найти Шамбалу или Агарту, а всего лишь горькая, эскапистская реакция психики на спасение от массовой резни. Паломничество в мир экзотики в тот период не было исканием приключений – а лишь мечтой о жизни в Адьяре в качестве оккультного затворника.

Селиванова сообщает: «В конце лета стало ясно, что пребывание в Сердоболе ни к чему не приведет, и Рерихи решили перебраться в Выборг. Кроме того, заканчивались и их деньги, привезенные из России и обмененные с большим убытком на финские марки»[178]. В этот момент Рерихи осознают то, что должны были понять раньше, – по отношению к русским без всякого политического разбора ведутся репрессии и этнические чистки. Передвижение по стране запрещено. Рериховское умиление героическими белофиннами сменяется тревогой, когда оказывается, что новые финские власти приступают к политике этнических чисток территорий от русского населения. Ксенофобия финнов стала государственной политикой, которая могла закончиться не просто выселением, но даже и резней или расстрелами.

В отчаянии 29 августа 1918 года Рерих пишет письмо своему знакомому, знаменитому финскому художнику Акселю Галлен-Каллела (1865–1931). Обращение не случайно: Галлен-Калелла не только живописец, он еще и адъютант финского диктатора, барона Маннергейма.

«Мой милый друг Аксель! – обращается Рерих к коллеге и недавнему соотечественнику на дипломатичном французском языке. – Надеюсь, что это письмо еще застанет тебя в Каяни. Нужно, чтобы ты срочно рекомендовал меня губернатору Выборга господину Хекселю. В противном случае очень возможно, что мне придется покинуть Финляндию. Меня информировали, что с 1 сентября снова начнется выселение русских, проживающих в Финляндии. На этот раз никто не сможет остаться. Потому что оставят только тех, у кого есть работа или жилье. Не имея ни того ни другого, я окажусь среди высланных. Вот, пожалуйста: известная личность, известное имя и общественное положение – и высылка из Финляндии только по причине национальности. Такого не случалось никогда ни в одной стране. Когда мне сообщили эту новость, я засмеялся. Но только что я получил письмо от человека, которому доверяю. Этот человек советует мне запастись рекомендательными письмами от исключительно известного и ценимого в Финляндии человека. Я сразу же подумал о тебе. Твое имя мне поможет. Мне очень неловко тебя вновь беспокоить, но что делать. Я утешаюсь тем, что, может быть, позже смогу тебе помочь. Как бы я хотел видеть тебя, поговорить с тобой, знать, о чем ты думаешь, о том хаосе, который нас окружает. Если бы нас не преследовали, мы бы остались здесь еще на три недели, а на зиму бы остались в Выборге (у нас уже там намечено жилье). С благодарностью и дружбой. Твой Н. Рерих. 29 августа, Тулолансаари, Сортавала»[179].

Тон письма наводит на мысль об унижении перед влиятельным знакомым. Но дело было не только лично в Рерихе, но и в его семье. И от Галлен-Каллела приходит важное подтверждение и поручительство. Финский мастер не чурался своих русских друзей. Застрявший в Пенатах (Куоккале) Илья Репин также был его другом, писал его портрет. Связи бывших соотечественников оставались тесными: Репин даже написал коллективный портрет первых лиц этой страны – «Знаменитости Финляндии» (1927), где фигурировали и Галлен-Каллела, и Маннергейм. Работать над полотном пожилой живописец начал в опасном 1919 году…

Характерно, что в докладе «Русский вопрос в Швеции и Финляндии», прочитанном в Лондоне спустя три месяца, Рерих героическим финнам поклонов делать не станет. Его доклад гласит: «Сердоболь – это городок на севере Ладоги, который уже в 1325 году входил в состав Водской пятины Великого Новгорода. Об этом свидетельствуют русские деревянные церкви XVII–XVIII веков, раскинутые по всему краю. Я люблю старых новгородцев, живущих по всему Ладожскому побережью. Пусть они часто уже забыли русский язык, но их повадка, рост, их череп – все это напоминает их происхождение»[180].

И надо отдать должное нашему арт-бизнесмену, что в этой предельно, а иной раз и беспредельно чудовищной обстановке надвигающегося террора Рерих не теряет самообладания и продолжает вести переговоры о продаже своих произведений и организации выставок в Стокгольме, Копенгагене и Гельсингфорсе (Хельсинки).

Так, 29 марта 1919 года, в день вернисажа работ Рериха в салоне Стриндберга в Гельсингфорсе, в местной газете «Русская жизнь» опубликована статья писателя Леонида Андреева «Держава Рериха», разглядевшего в творчестве мастера мир, с которым люди обычно связывают свою мечту. Русский писатель, так же как и Репин, остался на территории, которая отошла к белофиннам, просто проживая на своей даче в поселке Веймола[181]. В финской прессе Андреев выступал с антибольшевистскими статьями.

Все получилось. Финский диктатор барон Маннергейм прислал Рериху свое личное приветствие, а его адъютант, живописец Галлен-Каллела, выступивший поручителем, обратился к приглашенным на вернисаж с приветствием от финского правительства.

5

Рерих уезжает из Скандинавии фанатичным врагом большевизма и сторонником белого адмирала Колчака. Двадцать второго июня 1919 года на заседании «Русско-Британского 1917 года Братства» Николай Константинович даже вставляет в свое выступление слова из обращения «Союза трудовой интеллигенции в Стокгольме»: «Из формулы: Колчак или Ленин – никто третий, мы сознательно, во имя строительства, сказали: Колчак»[182]. Там же он сообщает: «Скандинавский Комитет, еще в декабре месяце, присоединившись к организациям адмирала Колчака и поставив перед собой ясно очерченную задачу поддержки боеспособного элемента в борьбе с большевиками, поступил определенно и ясно, и эта ясность возбудила к работе Комитета уважение и внимание, которым органы его пользовались даже и со стороны финляндских властей»[183].

Но Рерих не хочет быть всего лишь печатным или художественным рупором Белого движения. Теперь он становится и его политиком. Так, 19 мая 1919 года он, как секретарь Особого комитета по делам русских в Финляндии, подписывает постановление этой организации «ассигновать из последних остатков 15 т[ысяч] ф[инских] м[арок] и перевести их для раздачи в распоряжение генерала Юденича, в руках которого сосредоточены все денежные выдачи Скандинавского о[бществ]ва в Финляндии. Копию отношения Особого комитета препроводить при переводе денег генералу Юденичу»[184]. И это, между прочим, первые большие деньги, которые поступают в кассу Северо-Западной армии белых, наступающей на Петроград.

Но и в Великобритании, куда Рерих собирался выехать, иностранцев не особенно ждали. Для получения виз его друзьям и юристу-эмигранту А. В. Руманову пришлось дать письменное обещание британскому Министерству труда, что своим пребыванием в стране Рерих не причинит вреда профсоюзным деятелям.

«Конечно, я не обидел их, – говорит Рерих, – если не считать в обиду, что некоторые мои картины остались в Англии в двух музеях и некоторых частных коллекциях»[185]. (Тут художник имеет в виду последующую продажу англичанам некоторых своих работ.)

Визы подтверждают, что Рерихи выехали через Норвегию, посетили Христианию (Осло), подышали самым бодрящим воздухом на Фиенце – самом высоком горном перевале между Христианией и Бергеном – и наконец сели на бот «Король Хаакон», на котором им предстоял бурный переход в Англию.

Когда корабль выходил из норвежского Бергена, Рерих мог бы заметить военные и транспортные суда британского флота, которые шли вдоль берегов в сторону Мурманска – там продолжалась интервенция.

Но вряд ли он думал о том, что оставлял за спиной. Лондон казался многообещающей столицей: здесь ждало и приглашение от Дягилева, и обещанная работа в Ковент-Гардене, и, наконец, план по организации собственных выставок, суливших продажи.

Но главного, что его ждало в этой столице, Рерих предвидеть не мог. Это был человек, который станет его тенью, верным оруженосцем и секретарем…

Его появление на линии жизни нашего героя было по-настоящему таинственным.

Глава 5. Секретарь с темным прошлым

1

Тайна Владимира Анатольевича Шибаева (1899, Рига – 1975, Кардифф) напрямую связана с миссией Рериха. Он – важная фигура в биографии «русского Индианы Джонса». Странный человек, не стремившийся привлекать к себе внимание, оказался хранителем многих секретов семьи мистиков. И был секретом сам по себе.

Алексей Есаулов, близко знавший его русский эмигрант, говорил мне, что Шибаев был горбуном. Это действительно заметно на фотографиях. В мемуарах сам Шибаев описывает причину недуга: «Мальчиком, около шести лет, когда родители были на концерте Самсона-Гиммельштерна[186] в Дубулти[187], я вылез поздно вечером на балкон и упал через перила на булыжник мостовой. Только потом заметили, что у меня началось искривление позвоночника»[188].

«Яруя» (то есть «почитатель Бога») – под таким псевдонимом Шибаев возникает в переписке Рерихов. О своей первой встрече с художником в 1970-е годы Шибаев рассказывал так: «Впервые я познакомился с Николаем Константиновичем и его семьей в Лондоне в 1919 году. Тогда я еще не знал, что эта встреча изменит весь ход моей жизни! Н. К. зашел в издательство на Флийт-стрит (авторская орфография. – О. Ш.), где я работал, справиться, не знают ли они кого-нибудь, кто мог бы срочно перепечатать на русской машинке его новую книгу “Цветы Мории”. Я был рад это сделать, познакомившись при этом с глубоко своеобразными идеями этих стихов, а особенно с циклом “Мальчику” и “Ловцу, входящему в лес”. Я сразу был привлечен к Рериху как к писателю-мыслителю»[189].

Описанная сцена знакомства полна романтическим флером, порожденным поклонением рассказчика. При этом отсылка к стихотворению «Ловцу, входящему в лес», на которое опирается мемуарист для датировки, недостоверна: в сборнике «Цветы Сада Мории», который был впервые опубликован в эмигрантском издательстве «Слово» в Берлине, у стихотворения есть точная авторская дата и даже локация – «15 апреля 1921 года. Чикаго, США». И далее уточняется: «Н. К. уезжал в Чикаго на открытие выставки. В вагоне была дана поэма “Наставление ловцу, входящему в лес”»[190]. Так что Рерих с этим стихотворением в Лондон к Шибаеву прийти не мог. И вряд ли это случайная ошибка.

Устные воспоминания Шибаева мне пересказывал его бывший коллега по преподаванию в Университете Дели русский эмигрант Есаулов[191]. И они отличались от того, что Шибаев писал в мемуарах. Вот что пересказывал с его слов Есаулов: «Началась революция, он очутился в Риге, и там он познакомился с Рерихом»[192]. Или, в другом месте нашей беседы, прослушав историю, связанную с перепечатыванием стихотворений, Есаулов заметил: «Он мне иначе сказал, что в Риге он познакомился с Рерихами и они его вывезли…»[193] При этом в 1919 году Рерихов в Риге не было вообще.

Многочисленные разночтения в воспоминаниях Шибаева, связанные со знакомством с Рерихом, – отнюдь не аберрация памяти. Тут кроется нечто большее. Но ключом к подлинной биографии Шибаева является экстраординарный случай, произошедший в Дели восемь лет спустя после смерти Николая Рериха.

Это случилось в уже независимой Индии. Победа СССР во Второй мировой войне сделала русский язык чрезвычайно популярным у индийцев. Монография «Москва – Дели» сообщает: «В 1946 году Делийский университет ввел двухгодичный курс русского языка». Один из первых выпускников этих курсов профессор Ч. Н. Чакраварти вспоминал: «Объявление о приеме на курсы вызвало огромный отклик. Желающие поступить приходили в течение многих дней… Никто из индийцев тогда не знал русского языка, поэтому все преподаватели были только русские. Первым руководителем отделения русского языка стал В. А. Шибаев»[194]. (Рерих скончался вскоре после этого нововведения, 13 декабря 1947 года.)

В середине 1950-х годов русскими языковыми курсами руководил все тот же Шибаев. Тогда под его руководством служил только один преподаватель, уже упомянутый выше мой конфидент Алексей Владимирович Есаулов. Других учителей русского в Делийском университете на тот момент не было.

И вот Есаулов, вернувшийся из эмиграции в восьмидесятидвухлетнем возрасте, в 1994 году рассказал мне на диктофон в Москве, в квартире недалеко от Речного вокзала, об одном странном событии. Оно произошло во время визита в Индию советской делегации во главе с Н. С. Хрущевым.

Тогда все ожидали приезда главы СССР в Делийский университет. Но оказалось, что накануне высокого визита, который, заметим, так и не состоялся, туда заехал… глава КГБ СССР Иван Серов!

Вот как, со слов Есаулова, это было описано в моей публикации в газете «Сегодня» от 29 октября 1994 года: «Спустя годы, во время визита Хрущева в Индию (как вспоминает А. В. Есаулов), Делийский университет, где Шибаев преподавал русский и немецкий языки, посетит скромный человек с открытым наивным взглядом с несколькими телохранителями – один из членов советской правительственной делегации, руководитель КГБ СССР Иван Александрович Серов.

Его встреча с Шибаевым будет длиться всего несколько секунд. Он войдет в кабинет горбуна, пожмет руку Владимиру Анатольевичу и тут же выйдет».

После той газетной публикации я еще дважды встречался с Есауловым, и он, опять-таки на диктофонную запись, рассказал о Серове еще подробней:

– Я увидел – он в коридоре шел. Ко мне попал. Моя комната была первая. Ко мне зашел, поговорил, я вызвал Шибаева, который был там старший. Немножко остался с Шибаевым…[195]

Я переспросил Есаулова:

– Он был недолго в университете?

– Недолго. И, по-моему, он один был. Вы написали, что его сопровождали[196]. Он совсем один.

– Один был?

– Один.

– Без сопровождения?[197]

Вы поймете мое удивление, ведь ранг этого члена советской делегации был предельно высоким. Вот почему в другой магнитофонной записи я заново вернулся к этой странной детали.

Вот что пояснил Есаулов:

– Факультет был большой, огромное здание. Вот он прошел. Ко мне вошел. Я его отвел к Шибаеву. Потом он ко мне вернулся. И у меня как раз был кофе и сэндвичи. Я его угостил кофе и сэндвичем. Это было нетрудно – спросить, где находится факультет русского языка. Он прямо пошел к нам. В простом сером костюме был.

– К вам с ним никто больше не зашел?

– Никто. Один[198].

В своих повторных пересказах этой сцены Есаулов оставался непреклонным – глава КГБ бродил по университету в одиночестве.

Я помню, как меня тогда впечатлило то, что Серов оставил свою охрану при входе в университет. Если при этом он отлично знал, куда идти, то получалось, что к такой встрече он готовился. Все указывало на желание главы КГБ оставить в тайне свой визит к Владимиру Шибаеву – такому маленькому и незаметному человечку и такому важному лицу рериховской летописи… Никто и не узнал бы о встрече, если бы не случайный свидетель.

Эпизод, конечно, можно было бы поставить и под сомнение, сославшись на память старого человека: Есаулову в момент интервью было уже восемьдесят два года… Но во всем имеющем отношение к Рериху случаются вещи действительно фантастические. Подтверждение этой встречи и даже некоторые ее подробности пришли с самой неожиданной стороны, и это было совпадение на грани мистики.

2

Две тысячи двенадцатый год. Во время ремонта на бывшей даче того самого индийского гостя, Ивана Серова – бывшего главы КГБ, умершего еще в 1990 году, рабочие обнаруживают в стене старого гаража тайник. А в нем два чемодана с дневниковыми и мемуарными записями.

Именно эти тайные мемуары в виде увесистой книги в 2017 году выходят в издательстве «Просвещение» под названием «Записки из чемодана».

Сразу после публикации эта книга вызвала много споров. Был ли корректен подход к публикации? Все ли в порядке с аутентичностью? Высказывалось и откровенное недоверие к публикатору документов журналисту Александру Хинштейну…

А зря.

Это оказались не просто истории становления советских спецслужб и доверенного лица Хрущева. Тут, как в нормальном дневнике, есть порой вполне внешне нейтральные эпизоды, которые должны быть понятны лишь лицам осведомленным, участникам событий и при этом свидетельствуют о его причастности ко многим тайнам.

Другая важная деталь: Иван Серов пострадал из-за близости к полковнику ГРУ Олегу Пеньковскому, завербованному британской разведкой. Серова лишили наград. Созданием этого текста, пусть и тайным, он, вероятно, хотел реабилитироваться и напомнить о том, что по-прежнему много чего знает.

Вот что пишет Серов об интересующем нас визите советской делегации в главный вуз Индии: «Утром после завтрака поехали[199] в Делийский университет, расположенный за городом. Классы и аудитории – все не по-нашему. В ряде случаев высятся четыре каменные стены без крыши, в середине такого колодца стол для преподавателя, вокруг которого скамейки и столики для студентов.

Видели[200] там преподавателя[201] русского языка, сам он “из Петербурга”[202] выехал в Индию после революции[203]. Живет здесь небогато и все время мечтает вернуться на родину[204]. Хрущев спросил[205]: “Так в чем же дело?” – “Не дают визы на въезд”. Хрущев сказал мне записать фамилию, и надо помочь выехать. Я вечером дал телеграмму Ивашутину, чтобы впустили в СССР»[206].

«Записать фамилию…» – получается, что глава КГБ Серов совершил целый визит в Делийский университет лишь для беседы с неким неназванным преподавателем русского языка? Причем Серов явно рисковал – за его машиной обязана была следовать машина индийской охраны. Видимо, полностью скрыть этот визит было просто невозможно, поэтому для индийской стороны должны были быть предложены какие-то объяснения поездки.

То, что разговор с Хрущевым шел только о Шибаеве, не вызывает никаких сомнений. Преподавателей русского языка в тот момент было всего двое – он и Есаулов. Серов считает важным доложить об этом эмигранте и его желании вернуться главе страны!

Уточню, что, согласно мемуарам Серова, данное событие происходит «на следующий», то есть второй, день визита советской делегации в Индию – конкретно 19 ноября 1955 года. Казалось бы, незначительный эпизод. Какой-то страдающий преподаватель, видимо, с ностальгией… Зачем же глава КГБ Серов встречается с ним, передает его просьбу генсеку, а тот тут же откликается и решает вопрос положительно?

Конечно же, я не предполагал, что тайна замурованного чемодана отзовется в истории с секретарем Рериха. Но так и случилось!

Поразительна последовательность действий главы КГБ: разговор с Шибаевым Серов передает Хрущеву. Тот не предлагает решить вопрос с паспортом в консульском отделе посольства СССР в Дели – а ведь это было бы проще, логичнее и законней. Вместо этого дело передается аж первому заместителю главы КГБ – Петру Ивановичу Ивашутину, приказ которому шлется в виде правительственной (и, несомненно, секретной) телеграммы. Почему-то Шибаева теперь должны были просто «впустить» в СССР.

Вот так, одной фразой Хрущева решена судьба человека, который служил секретарем Рериха, когда тот жил в долине Кулу, человека, который был одним из посыльных Рериха в дипломатические миссии СССР в Берлине и Риге.

В Делийский университет Хрущев так и не доехал. И вручение ему степени «почетного доктора» по традиции англоязычных стран так и не состоялось. Однако, если бы такой визит все же произошел, главе СССР, безусловно, показали бы аудиторию, где проводятся занятия по русскому языку, – и руководителя этих курсов Шибаева. В этом случае Хрущев должен был бы ради приличия задать тому вопрос: «Как вы здесь оказались?» И тогда волей-неволей Шибаев должен был бы рассказать хоть что-то, например свою невнятную и сбивчивую историю, как он уезжал «из Петербурга»… В любом случае, обязательно присутствовавшая бы при этом пресса зафиксировала бы еще один вариант его недостоверного рассказа.

По протоколу съездить на проверку в университет перед визитом генсека должен был начальник личной охраны Хрущева Иван Михайлович Столяров. Осмотрев помещение, он должен был обсудить детали с индийскими коллегами, встретиться с Шибаевым, руководителем курсов русского языка.

Но все-таки Хрущев поручил эту поездку Серову. И разгадка вопроса «почему» – это один из тех ответов, которые мы ищем.

Весь эпизод, описанный Серовым, может показаться бессмысленным, пустым событием, мимолетной встречей, о которой уж точно не стоило бы упоминать в мемуарах главы КГБ. Это если не знать того, что рассказал нам о Шибаеве его младший коллега. Однако Серов писал явно для тех, кто знал это и многое другое.

3

В колониальной Индии Шибаев долго работал секретарем Николая Рериха, поселившегося в Кулу в 1930 году. Нельзя сказать, что Шибаев не попадал в поле зрения британской контрразведки. Так, в 1974 году в Калькутте был опубликован ранее засекреченный доклад «Коммунизм в Индии: 1924–1927». Автором его был Дэвид Петри (1879–1961) – патриарх британской контрразведки МИ-5, руководитель IB (британской разведслужбы колониальной Индии). В книге есть несколько строк, посвященных Шибаеву. Петри ограничивается лишь подозрениями на его счет, главную роль отводя, конечно же, Рериху.

Именно поэтому так важно понять, когда же произошла встреча нашего главного героя и этого второстепенного, загадочного горбуна.

Автобиография Шибаева звучит так: «В Риге давал уроки, потом (из-за войны в памяти все как-то спуталось) на английском крейсере “Принцесса Мэри”, через посредство сестры друга (сына английского консула) попал в Лондон, изучал беспроволочный телеграф[207], кончил с дипломом»[208].

Почему же главе КГБ он рассказывает, что в Индию (а значит, в Лондон, где он должен был получить визу в Индию) выехал «из Петербурга»?[209] Неужто просто ради краткости и упрощения?

К автобиографическому рассказу Шибаева нужно сделать несколько важных уточнений. Во-первых, консулом, политическим советником и единственным британским дипломатом в Риге в интересующий нас период с 1918 по начало 1919 года служил Вивиан Генри Бозанкет (1872–1943).

Во-вторых, единственный корабль британского (как военного, так и гражданского) флота, носивший название «Принцесса Мэри» на тот момент, – это крейсер. Однако он был потоплен в 1916 году, во время Ютландской битвы.

Но предположим искажение памяти. Мало ли на свете британских принцесс? Вдруг речь на самом деле идет о британском судне, изначально гражданском, названном «Принцесса Маргарет»? Такой корабль действительно вывозил часть жителей Риги в 1919 году перед приходом Красной армии.

Это судно было частью начального британского развертывания в Прибалтике во время английской интервенции и Гражданской войны в России. В декабре 1918 года «Принцесса Маргарет» вместе с крейсером «Церера» и двумя дредноутами была направлена в Латвию. Суда достигли Риги 19 декабря, накануне вступления туда Красной армии.

Ситуация ухудшалась, и 28 декабря «Принцесса Маргарет» загрузила триста пятьдесят беженцев (главным образом британских, союзнических и нейтральных гражданских лиц – русских аристократов), а затем 3 января 1919 года отчалила, незадолго до того, как город был захвачен Красной армией. Десятого января 1919 года «Принцесса Маргарет» вернулась в Великобританию, приплыв в Росайт. На ее борту отплыл в Англию и вышеупомянутый консул Бозанкет. Отмечу, что у судна был и второй рейс, но уже после 14 июня 1919 года, когда корабль вернулся в Прибалтику.

Однако в архиве Латвийского общества Рериха в числе прочих документов, попавших туда после его возвращения из эмиграции, сохранился членский билет Теософского общества на имя В. А. Шибаева, который был подписан ему в Лондоне президентом этого общества Анни Безант и датирован 5 июня 1919 года. Значит, отплытие Шибаева в Лондон могло случиться (если, конечно, оно действительно случилось) только до вступления в общество, в первый рейс корабля в Ригу. Сомнительно выглядят и дальнейшие детали: «…через посредство сестры друга (сына английского консула) попал в Лондон…»

«Сестра сына английского консула» – по всем законам при роды это дочь или падчерица английского консула. То есть Бозанкета. Однако в мемуарах семьи Бозанкет, хранящихся в университетской библиотеке в Лидсе, сообщается, что их дочь Мэри родилась 30 августа 1913 года в Кембридже[210]. Естественно, пятилетняя девочка в декабре 1918 года навряд ли помогла бы Шибаеву с устройством его на корабле. И даже не из-за возраста, а потому, что она вообще никогда не бывала в Риге, о чем свидетельствуют документы семьи.

Вот что сообщается в семейной хронике о супруге консула: «Она была полна решимости родить ребенка в Англии, и Мэри, ее первенец, появилась на свет в Кембридже 30 августа 1913 года. Вскоре ее отдали на попечение бабушки с дедушкой и няни, так как Дороти должна была вернуться к мужу в Латвию»[211].

С «другом (сыном английского консула)» дела обстоят еще хуже. Сын Питер у Бозанкета родился только в ноябре 1919 года[212] (крещен 30 января 1920 года[213]). Других детей у консула не было. Так что подобная дружба была для Шибаева даже физически невозможна. Все эти усложненные пассажи с запутыванием родственных связей выглядят недостоверными. Шибаев хотел, чтобы подлинные обстоятельства его знакомства с Рерихами остались неизвестны. Фигура анонимного «английского консула» в этом рассказе Шибаева используется исключительно для подтверждения легальности переезда в Англию. Возможно, какой-то сотрудник британской миссии мог ему как-то помочь (или его пресловутый сын, или сестра этого сына), но совершенно точно, что им не был сам консул.

В общем, обстоятельства того, как Владимир Анатольевич Шибаев действительно въехал в Англию, остаются тайной.

С моей точки зрения, реалистическим видится только тот путь, который и озвучил Хрущеву глава КГБ СССР Серов со слов самого Шибаева: «из Петербурга».

О себе Владимир Анатольевич печатно сообщал немногое: «Родился 15-го (27-го по-теперешнему) ноября 1898 г. в Риге. Отец был сначала счетоводом большой клееночной фабрики, и как сейчас предо мною на глазах, вижу, как она сгорела – колоссальное пламя вмиг пролетело с одного конца длиннейшего отдела – сушильни и вся крыша взлетела кверху. Меня, маленького мальчика с сестрой, закутали и на извозчике отправили далеко оттуда, к тете. Потом отец был управляющим единственного в Риге Русского банка. Он хотел, чтобы я стал “коммерсантом”, и потому я посетил сначала Рижское коммерческое училище Биржевого общества, а к началу войны (первой), когда эвакуировались в Питер, [поступил] в Коммерческое училище Петра Первого (с эполетами золотом на зеленом П. П. (Петр Первый))[214]. Кончил я с серебряной медалью (две четверки из общего числа девяносто шесть предметов) – и за это, помню, отец меня сильно выбранил, ибо ожидал золотую. Было это на Фонтанке, где-то недалеко от Мариинского театра. Там, на мраморной доске, была моя фамилия, но не знаю, что там сейчас, вероятно, школа, но, конечно, не коммерческая. В Риге в том здании сейчас Городской музей. Помню еще, что окончание с медалью давало “личное почетное гражданство Петербурга” и “кандидата коммерции” (конечно, не канд[идата] комм[ерческих] наук – это университетское отличие). Но меня клонило к наукам, языкам и к изобретениям. Записался в Политехнический институт в Лесном на механ[ическое] отделение и за год прошел два курса в отделе двигателей внутр[еннего] сгорания»[215].

Судя по этому отчету об учебе, в 1917 году юный Шибаев находился в Петрограде.

4

Идентификационная книжка свидетельствует, что Рерих и его семья прибывают в Англию 14 июля 1919 года.

Планов было много. Дети – Юрий и Святослав – поступили в высшие учебные заведения. Юрий становится востоковедом, а Святослав художником. Дом № 25 по Queens Gathe Terrace в Кенсингтоне, где селится семья, становится инкубатором идей и местом регулярных спиритических сеансов. Время метаний покамест закончилось, спокойно устроившись, семья теперь может расслабиться и предаться духовным исканиям.

Двадцать четвертого марта 1920 года недалеко от их дома, как рассказывала Елена Рерих, происходит экстраординарное событие: у входа в Гайд-парк толпа вдруг расступилась, и она увидела двух рослых индийцев, которые таинственно улыбались ей[216]. Это были верховные боги теософии: махатмы Кутхуми и Мория.

Встреча состоялась там же, где 12 августа 1851 года этих инфернальных существ встретила и Елена Блаватская[217]: у входа в Гайдпарк со стороны Кенсингтон-роуд, в двух шагах от монумента принцу Альберту.

Этот мемориал – сложносоставной памятник владычества Британской империи на четырех континентах. Нас интересует его скульптурная группа «Азия», наиболее близкая к тому входу в Гайд-парк, где, по утверждению Елены Рерих, произошла историческая встреча. Два вооруженных аборигена, являющиеся частью «Азии», – индиец и афганец – вполне могут оказаться теми тенями, явившимися «русской пифии» в сумрачный лондонский вечер. Тем более что встречи с каменными гостями в жизни Рерихов случались и позже…

В тот же вечер 24 марта состоялся и сеанс чревовещания с теми же махатмами из Гайд-парка. Елена Рерих впервые запишет в дневник махатмические слова: «Я твое благо, я твоя улыбка. Я твоя радость, я твой покой, я твоя кротость, я твоя смелость, я твое знание!»[218] Не многословно для потусторонних гостей.

Показательно, что три года спустя, 23 июля 1923 года, на спиритическом сеансе с помощью чревовещания Елена Рерих получит подтверждение своим подозрениям относительно той первой встречи. Вот диалог «пифии» и гималайского махатмы М. М., записанный ею в 1923 году по свежим следам: «Приезжал ли М. М. для нас в Лондон? – Да. – Какое было воздействие? – Готовил ауры. Наполнял нервные центры субстанцией атака пурушевая, или чистый мост. Главное – направить лучи, чтобы не ломались, но лучше входили друг в друга…»[219] Лондонский период – это время, когда окончательно оформляется рериховская тяга к идеям Теософского общества, возникшая в дни тревог на берегах Ладоги. Теперь теория Блаватской для Николая Константиновича не только личный ориентир, но и мотив творчества, наполнение художественного пространства голосами потустороннего мира, истовая вера в мифологию всесилия махатм, которые являются его жене и порабощают ее сознание.

К середине 1919 года относится встреча Рериха с Владимиром Шибаевым, который получает удостоверение члена Теософского общества как раз 5 июня. Молодой человек даже живет рядом со штаб-квартирой духовидцев. Тяга к теософии – новой религии нового века, возможно, сблизила этих весьма разных людей.

Однако именно в это время Рериху о себе напоминает мир других, политических теней. Его реакция на этот раз воплощается в эмоциональный текст. Двенадцатого августа 1919 года из-под его пера выходит статья с названием «Насильники искусства». Она печатается в Лондоне месяц спустя как листовка «Русского освободительного комитета». А затем, под названием «Разрушители культуры», ее перепечатывают по-немецки и в берлинской брошюре Friede und Arbeit.

В статье художник не оставляет сомнений относительно своих политических пристрастий. Размышляя о положении в Советской России, Рерих воспаряет даже к прокурорским инвективам: «Вульгарность и лицемерие. Предательство и продажность. Извращение святых идей человечества. Вот что такое большевизм. Это наглый монстр, который врет человечеству. Монстр, владеющий россыпями драгоценных камней. Но подойди ближе. Не бойся взглянуть! Камни – это подделки. Только слабый глаз не видит фальши блеска. В этом блеске гибнет мир, в этом блеске гибнет настоящая духовная культура. Знай, наконец, больше, чем ты знал»[220].

Но проходят месяцы. На родине все тянется Гражданская война, большевистская революция не гаснет. На смену боевому настрою приходят грусть и уныние. Ведь Рерих думал, что эмиграция – это краткий миг, за которым последует возвращение в Петербург, например, в обозе Юденича. Но армии белых рассеиваются, а возращение домой откладывается. Во вторую годовщину Октября Рерих признается живущей в Париже княгине Тенишевой: «Общие наши русские дела приводят в уныние. Здесь прямо волна внимания к большевизму. А из Кембриджа и Оксфорда мне сообщают, что среди студенчества и радость и разрушение. Откуда эта глупость? Откуда стремление к самоуничтожению? Из Италии писали мне, что над ними тоже возможность большевизма. Куда же направляется культура? Или правда, как говорят теософы, что сейчас смена веков. Калиюга (черный век) сменяется белым – культурою духа. Но ведь одна минута Брахмы – это 200 000 земных лет. <…> Нет ли у вас новых вестей с юга России? Оба моих брата потерялись: Борис был в Киеве, а Владимир при Колчаке в Омске, но теперь оба исчезли[221]. Вообще с прошлого декабря[222], за время моей работы в колчаковских организациях, столько драм прошло перед глазами! Столько благородных офицеров исчезло навсегда. А дело еще так далеко. А все-таки Русь будет!»[223]

В последующем письме к Тенишевой от 25 января 1920 года Рерих сообщает об обращении к нему московских коммунистов: «Деятельность большевиков и их агентов усилилась. Мне предлагали крупную сумму, чтобы войти в интернациональный журнал. Все на почве искусства и знания. С этими козырями они не расстаются»[224]. Но после некоторых раздумий о предложении и суммах Рерих в конце письма все же добавил: «Однако есть надежда, что что-нибудь совершенно неожиданное может повернуть наши события. Думаю, что будет что-то совсем новое»[225]. Напомню, что именно княгиня Тенишева до революции давала суммы на издание журнала «Мир искусства», такого важного для Рериха. И в эмиграции ей удалось сохранить некоторое состояние. Так что рассказ о подобном предложении «конкурентов» прославленной меценатше мог носить в письме Рериха и характер робкого намека.

Ничего нового, однако, так и не случается. На коне в ту пору из эмигрантов только неутомимый, везде успевающий Дягилев и его триумфальная команда «Русских сезонов». Но Рерих давно выпал из его орбиты – для балетов Дягилева теперь рисует Пикассо, воистину настал «новый век».

У Рериха думы о другом. Ощущение краха Белого движения не покидает его. Единственная надежда на будущее – благополучное устройство судьбы сыновей. Хотя бы тут – светлые проблески, прямая дорога. Сын Юрий потом напишет в краткой биографии: «Осенью 1919 г. переехал в Лондон (Англия), где занимался в Школе восточных языков при Лондонском университете (персидское и санскритское отделе ние)»[226]. Выбор Юрием карьеры востоковеда – явно родительский. Его знания будут необходимы в том плане, который начинает формироваться в голове Рерихов. Без Юрия ни будущая экспедиция, ни ее самые опасные и авантюрные вылазки не состоялись бы.

Святослав же поступает в Королевскую академию искусств.

5

Но, в принципе, дела-то не так уж и плохи. Дягилев все-таки пригодился: он устраивает в Goupil Gallery в Лондоне 29 апреля 1920 года выставку картин Рериха «Очарование России». Спонсорами события стали Герберт Уэллс, Фрэнк Брэнгвин, лорд Гленконнор, сэр Сэмюель и леди Модехоар.

Две работы, представленные на выставку почетным комитетом Музея Виктории и Альберта, – это эскизы для тех самых, еще довоенных «Русских сезонов», то есть для «Весны священной» («На севере» и «Половецкий стан»).

Вернисаж приносит Рериху новое полезное знакомство: Альберт Коутс, который долго был дирижером петербургской Императорской оперы, представляет Рериху Томаса Бичема. Этот музыкант и одновременно фармацевтический магнат заказывает декорации для постановки в Ковент-Гардене. Он поручил Рериху восстановить декорации «Князя Игоря», купленные сэром Томасом у Дягилева, а также сделать эскизы к «Снегурочке», «Царю Салтану» и «Садко».

По всей видимости, англичанин собирался устроить что-то типа mixed-bill, то есть программы, где смешиваются представления оперы и балета, как это было в 1913 году в рамках дягилевских программ в театре Друри-Лейн. Бичем планировал вновь повторить успех этих постановок. Работы, поручаемые художнику, должны были быть щедро оплачены.

Рерих очень рассчитывал на этот большой проект, который принес бы ему средства, позволяющие отправиться в паломничество к святыням Индии и берегам Ганга. «К сожалению, сэр Томас обанкротился, и это сказалось на Рерихе, как и на многих других художниках», – рассказывает Селиванова[227].

На выставке Рерих снова встречает Шибаева. Об этом моменте Шибаев вспоминал так: «Конечно, с величайшим удовольствием принял любезное приглашение посетить его выставку в Goupil Gallery в мае 1920 года»[228]. Обратите внимание, что это приглашение не на апрельский вернисаж, а отдельное приглашение на встречу entre nous![229] Позже их знакомство, очевидно, продолжится на спиритических сеансах в Лондоне, в доме Рерихов.

Шибаев приходит на выставку в мае. И в том же мае в Лондон прибыл человек, который в дальнейшем в тайной переписке Рериха и Шибаева будет фигурировать под кличкой «епископ». Это был сам народный комиссар путей сообщения Леонид Борисович Красин.

Этот Красин давно мозолил глаза Рериху. Еще в Швеции, делая 22 июля 1919 года доклад на заседании «Русско-Британского 1917 года Братства» Рерих говорил: «Около Стокгольма живет семья пресловутого комиссара Красина, получая от него из Питера драгоценности и деньги»[230].

6

В московском Настасьинском переулке дом 3 привлекает взгляд смесью «древнерусских» мотивов, готических шпилей и барочной рустовки. Здание, построенное в 1913–1916 годы, является эклектичной смесью мотивов историзма и модерна. Когда-то в нем располагалась Ссудная палата. А сегодня центральное хранилище Центробанка РФ. Долгое время это место принадлежало его предшественнику – Государственному хранилищу СССР.

В начале 1920-х годов дом получил весьма карикатурное прозвище – «Кладовка Ленина». И это не случайно – хотя изначально кладовая секретной партийной кассы помещалась в подвале Сенатского дворца в Кремле, где находилась и квартира Ленина, но затем это хранилище переехало в здание в Настасьинском переулке.

Путь в ленинский «фантастический грот с сокровищами» описал курьер Коммунистического интернационала под кодовым именем «товарищ Томас»: «Шли разными запутанными переходами, с фонарем в темноте. Тяжелая дверь, которую Ганецкий отпирал несколькими ключами. Попали в большую подвальную комнату – без окон, плохо освещенную. Рассмотрел не сразу по стенам какие-то стеллажи, чем-то заполненные, на полу всякие ящики и чемоданы. Повсюду золото и драгоценности: драгоценные камни, вынутые из оправы, лежали кучками на полках – кто-то явно пытался сортировать и бросил. В ящиках около пола полно колец. В других золотая оправа, из которой уже вынуты камни. Ганецкий обвел фонарем вокруг и, улыбаясь, говорит: “Выбирайте!” Потом он объяснил, что это все драгоценности, отобранные ЧК у частных лиц – по указанию Ленина, Дзержинский сдал их сюда на секретные нужды партии. “Все это – добыто капиталистическим путем ограбления народа – теперь должно быть употреблено на дело экспроприации экспроприаторов”, – так будто бы сказал Ленин.

Мне было очень неловко отбирать: как производить оценку? Ведь я в камнях ничего не понимаю. “А я, думаете, понимаю больше? – ответил Ганецкий. – Сюда попадают только те, кому Ильич доверяет. Отбирайте на глаз сколько считаете нужным. Ильич написал, чтобы взяли побольше”»[231].

Гохран создавался для особых целей и ассоциировался с особыми методами. Сюда свозились ценности разного рода: золото, иные драгметаллы и, конечно, драгоценные камни, конфискованные чекистскими органами у представителей русской аристократии, буржуазии и духовенства. У «пещеры Аладдина» Гохрана была единственная задача – скрытое финансирование Мировой Революции.

Председателем Гохрана был Яков Ганецкий. В 1917 году он организовал переезд Ленина из Швейцарии через Германию и Швецию в Россию.

Ганецкий считался асом конспирации, хотя при этом был известен спецслужбам Германии и Швеции, с которыми, видимо, контактировал. Это был агент для темных операций, который вращался в кругах шведских социал-демократов и левых. Новая идея Ленина, касавшаяся поддержки революций в Европе, была ему понятна: коммунистические группы в Германии и других странах в преддверии восстаний должны были получить средства на агитацию и оружие.

Из «кладовки Ленина» экспроприированные бриллианты и украшения иногда попадали прямо в руки доверенным ленинским курьерам. При этом они актировались через расписки Бюджетной комиссии Коминтерна.

Первый конгресс Коммунистического интернационала (Коминтерна) прошел в марте 1919 года в Москве. Он поставил своей задачей создание всемирной федерации с мировым пролетарским правительством во главе. Вот почему Бюджетная комиссия распределяла камни и золото между курьерами, отправлявшимися в Европу.

Но золотые монеты, выпущенные в Российской империи, а также отчеканенные в Советской России в 1921 году, находились в Европе под международным запретом: ведь идет борьба с большевизмом. Поэтому в Москве монеты тайно переплавляли и продавали в Европе как золотой лом. Драгоценности были предпочтительнее: их легко спрятать в одежде или багаже – в полости в дне чемодана. Для примера: в 1919 году Бюджетная комиссия Коминтерна вручает товарищу Забрежневу для французской компартии два бриллианта по 12,17 карата каждый, два бриллианта по 11 каратов, четыре бриллианта по 5,48 карата и один бриллиант 4 карата. Еще одному курьеру – Левину, уже для Англии, было передано девять бриллиантов по 39,4 карата и два бриллианта по 14,35 карата[232]. Эти фантастические богатства передавались комиссией курьеру, как показывает опись, «заделанными в дно чемодана».

Тысяча девятьсот девятнадцатый год – пик бриллиантовой лихорадки. Карательные органы большевиков, проводящие экспроприации день и ночь, забивают сейфы конфискованными ценностями. Но мировая революция не может ждать, ведь рабочее движение вот-вот может пойти на спад.

Двадцать восьмого июля 1919 года секретарь исполкома Коминтерна Ян Берзин посылает срочное письмо Григорию Зиновьеву. «Переговорив с Владимиром Ильичом, мы пришли к заключению, что пяти миллионов мало, что нужно увеличить отправляемую сумму до двадцати миллионов франков (приблизительно один миллион фунтов-стерлингов). Соберут ли сразу такую сумму, неизвестно. Сегодня была Дмитриева, поедет в Питер и привезет нам деньги и ценности. Необходимо написать Hoglund’у[233], как они должны распределять полученные деньги. Известную часть (скажем, половину) просто сохранить как запасной фонд, остальное надлежит распределить между коммунистическими и левосоциал-демократическими группами Западной Европы и Америки, причем спартаковцам нужно дать сразу ту крупную сумму (несколько миллионов), они давно просят, мы не могли отослать главным образом из-за волокиты, с которой связано получение кредитов из ЦК». И далее: «Во всяком случае, написал письмо Hoglund’у с целым рядом практических указаний. Они же люди наивные, странно, например, поучать их, чтобы ценности реализовывали в различных странах, а не в своей только столице, чтобы фонд хранили в разных местах, причем у благонадежных лиц, а не у себя…»[234]

Управляющий делами исполкома Коминтерна товарищ Клингер в письме главе исполкома Коминтерна Зиновьеву рисует дальнейший маршрут для драгоценностей: «Во вчерашнем заседании Бюро послал доклад т. Круминой, приславшей из Берлина и обрисовавшей углами положение заключенных спартаковцев в Германии, было решено ассигновать один миллион рублей в распоряжение т. Фукса и Леви для облегчения страдания этих несчастных. Миллион этот должен быть вычтен из суммы, отправляемой пароходом, и направлен через Стокгольм в Берлин»[235].

У «кладовки Ленина» было два важных филиала – в Таллине и в Риге. Со слов ювелира-свидетеля парижские «Последние новости» от 19 мая 1922 года сообщали: «Там можно было видеть целые горы бриллиантов, жемчугов, изумрудов, рубинов, сапфиров и других камней… это зрелище напоминало сад Аладдина из “Тысячи и одной ночи”…».

Для отправки пролетарской помощи в Европу было только два пути. Один из них пролегал по территории Эстонии, через так называемый вайдогский этаппункт, где курьеры становились пассажирами моторного бота «Роза». Для скандинавских стран существовал и специальный конспиративный путь до Мурманска, а оттуда уже через Норвегию в столицу Швеции[236]. Кроме того, в Стокгольме сосуществовали два русских посольства: советское и то, которое представляло власть уже почившего Временного правительства. Советское выдавало визы в Германию, с которой был заключен Брестский мир, а посольство Временного правительства штамповало визы в Англию и Францию, куда большевикам был путь закрыт. Однако, имея нормальные подложные документы, визу Временного правительства можно было легко получить.

Столица Швеции, как главный пункт транзита всех тайных курьеров большевиков, в тот период была очень опасным местом. Здесь действовала «Лига убийц», банда, состоявшая из белых эмигрантов. Она вела охоту прицельно на гонцов из «кладовки Ленина», грабя и намеренно убивая приезжих. Об этих событиях подробно написал в своей книге «В мире мерзости и запустения»[237] советский посол в Швеции Вацлав Воровский. И хотя организация «Лига убийц» все-таки была разгромлена властями страны, террор против коммунистических гонцов не закончился.

Еще за год до своей поездки в Лондон, состоявшейся в 1919 году, Леонид Красин получил от Бюджетной комиссии Коминтерна драгоценных камней и ювелирных изделий на общую сумму семь миллионов сорок тысяч золотых рублей[238]. Эти фантастические деньги должны были пойти на субсидии компартии Великобритании и организацию пропагандистских коммунистических изданий. И Рерих, видимо, был прав, когда, упоминая родственников Красина, говорил, что они жили «получая от него из Питера драгоценности и деньги». В Стокгольме находилась супруга Красина Любовь Васильевна и дочери Людмила и Екатерина. Вот только откуда Рерих мог это знать?

Сбывать драгоценности в Лондоне не представляло труда: ведь тут находилась международная алмазно-бриллиантовая биржа, крупные аукционные дома Sotheby’s и Christie’s, а также множество «черных» дилеров, привычно скупавших мелкие партии, правда, по минимальной цене.

В канун отъезда из России в марте 1920 года Красин получил особый мандат от Совета Народных Комиссаров – как особо уполномоченный Советской Республики «принимать решения от лица Советской Республики»[239].

Когда 27 мая 1920 года Красин прибывает в Лондон как высокопоставленный эмиссар Кремля, он, разумеется, встречается с самыми разными и важными людьми, начиная от премьер-министра Великобритании.

Но вот что удивительно: Красина заинтересовал и художник Рерих. Факт своего знакомства с Красиным тот подтвердит в Америке 27 ноября 1924 года в частном разговоре со своей духовной ученицей Зинаидой Лихтман-Фосдик. Она запишет сказанное мастером: «Также научил нас, если будут спрашивать, почему Н. К. знаком с большевиками (Красиным и др.) и имеет с ними сношения, – то просто ответить, что он запрашивал по поводу своей коллекции картин в Петрограде»[240].

Значит, предметом встречи была та самая рериховская коллекция старых мастеров?

Теоретически личный запрос о своих картинах Рерих мог сделать Красину в Лондоне в 1920 году в короткий промежуток времени – с 27 мая (когда Красин прибыл в британскую столицу) до 7 июля (когда на английском эсминце он отбыл в Таллин).

«…Потом определенно обратились к нему в Лондоне с просьбой, чтобы он приехал и сделался главой художественного образования…»,[241] – вспоминала Лихтман-Фосдик со слов Рериха об очередном заходе большевиков.

«Заведующий Отделом изобразительных искусств Наркомата просвещения» – так называлась должность, на которую опять намекает Рерих в разговоре с Лихтман-Фосдик. Это та самая должность от Луначарского, которую увел у него Давид Штеренберг (отставленный с нее 26 февраля 1921 года).

Отношения наркома просвещения Луначарского со Штеренбергом в должности заведующего ИЗО складывались конфликтно, планы сменить его на старую кандидатуру, то есть на Рериха, вполне могли всплыть.

Учитывая дружбу Луначарского и Красина (в 1924 году они вдвоем даже создали совместный «Проект доклада комиссии о постройке вечного мавзолея В. И. Ленина»[242]), такое предложение выглядит реальным. И, значит, первая встреча Рериха и Красина была действительно в Лондоне.

Между прочим, Луначарский – это еще один фигурант тайной переписки Рериха с Шибаевым, где он проходит под псевдонимами Лорме и Лунов.

Луначарский действительно мог попросить Красина пригласить старого кандидата вновь подумать об уже обсуждавшейся заманчивой должности. А как еще истолковать это записанное ученицей безличное «…обратились к нему в Лондоне с просьбой…». Кто еще мог быть этим безликим просящим? Красин подходит. И когда Рерих мог с ним познакомиться, если не в Лондоне?

Интересно, что в то же самое время Николай Константинович продолжал оставаться корреспондентом и колумнистом колчаковской прессы в Англии, а также был членом «Русско-Британского Братства», задача которого состояла в поддержке британской интервенции в Россию[243].

Однако в «русском Индиане» бушевал конфликт интересов: с одной стороны, он был сторонником Белого движения и «освободительной миссии» английской интервенции, а с другой – он стал теософом, приняв особую форму религии и поведения. Кроме того, Рерих никогда не пренебрегал материальными благами, а теперь они особенно были ему нужны, поскольку способствовали осуществлению его миссии, воплощению мечты.

Если Рерих намеревался юридически, официально вступить в то самое, главное Теософское общество, к которому он уже давно принадлежал идеологически, то он не мог не понимать, что крупным членом этой организации является Индийский национальный конгресс, возглавляемый Ганди и борющийся за независимость Индии от Британской империи. Главой Теософского общества была Анни Безант – ирландка, выступающая за независимость Ирландии от той же империи. Не мог он не знать, что нобелевский лауреат Рабиндранат Тагор, с которым Рерих хотел познакомиться, отказался от рыцарства Британской короны в знак протеста после расстрела в Джаллианвала-Багх четырехсот безоружных индийцев в апреле 1919 года.

Всем этим собратьям по духу и исканию свободы было бы непонятно, как человек, решивший вступить в Теософское общество, состоит одновременно в «Русско-Британском Братстве» и добивается интервенции в свою страну войск Британской империи.

Шибаев утверждает, что 2 июня 1920 года он был приглашен к Рерихам и тогда впервые встал вопрос о его работе секретарем. Удачное совпадение (совпадение?): Шибаев оказался знаком и с Рабиндранатом Тагором.

Тагор живет недалеко, в одной из лондонских гостиниц. Его старший сын 17 июня 1920 года записывает в дневнике: «…после обеда Сунити Чаттерджи[244] привел Николая Рериха, русского художника, и его двух сыновей. Рерих показал нам альбом репродукций своих картин. Картины действительно замечательны. В западном искусстве нет ничего подобного. На отца они произвели очень большое впечатление… Вся семья собирается в Индию в сентябре. Их искренняя простота и естественные манеры очаровывают, они так свежи, так отличаются от чопорных англичан. Мы хотели бы узнать их поближе»[245].

Двадцать четвертого июня Рабиндранат Тагор побывал у Рерихов в Кенсингтоне с ответным визитом. Николай Константинович открывает для индийского поэта двери своей мастерской, и нобелевский лауреат высоко оценивает его картины. В беседе оказывается, что Рериха волнуют те же поэтические и философские темы, которые важны и для Тагора.

Великий поэт Индии – это не только художественная, но и политическая величина. Его дом в Калькутте – место, где обсуждаются пути освобождения от колониальной зависимости. И зреют в том числе и коммунистические идеи, что мы увидим позже.

Шестого июля Рерих получает удостоверение члена Теософского общества, и его желание увидеть Адьяр, столицу теософии в окрестностях Мадраса, легендарное место, связанное с Еленой Блаватской, выглядит вполне естественно. Что оставалось ему делать в Европе, если надежды на победу белых и падение Петрограда развеялись? Наверное, только Индия могла вылечить его раны, связанные с потерей уютного дома, любыми мыслями вернуться и пропавшими братьями?

Англичане очень осторожно относились к желаниям иностранцев посетить британскую колонию. В неспокойных городах Индостана постоянно происходили волнения, заканчивавшиеся кровопролитными столкновениями королевской армии и местного населения. Все чаще звучали требования независимости и вывода британских войск.

Тем не менее Рериху удается получить визы в этот политически бурный, но наполненный яркой экзотикой мир.

Вот что сообщала об этом британская разведка в 1927 году: «В мае 1920 года профессор Рерих, вооруженный рекомендательными письмами от сэра Денисона Росса и мистера Липера из Министерства иностранных дел, получил визу в Индию в Лондоне. Он хотел посетить эту страну с художественными целями и взять с собой жену и двух сыновей, старший из которых учился в Школе востоковедения и хотел совершенствоваться в восточных языках. Виза в Индию была также выдана Владимиру Шибаеву, которого профессор пожелал взять в качестве своего секретаря. МИ-5 ничего не имела против Шибаева, гражданина Латвии (русского происхождения), родившегося в Риге 28 ноября 1898 года; после революции он занимался антибольшевистской работой и был прикреплен к миссии Нансена в Риге. Его отец – респектабельный гражданин Риги, и он, и сын – очень религиозны, сын – теософ»[246].

Оба английских поручителя – личности экстраординарные. Сэр Эдвард Денисон Росс (1871–1940) – величайший английский востоковед, лингвист, филолог, специализировавшийся на языках Дальнего Востока. Он был первым директором Школы востоковедения Лондонского университета, где как раз учился персидскому языку Юрий Рерих. Росс читал на сорока девяти языках и говорил на тридцати. В годы Первой мировой войны он служил в военной разведке, а позже был директором Британского информационного бюро по Ближнему Востоку.

Второй англичанин – сэр Реджинальд Уайлдиг Аллен Липер (1888–1968) – сегодня известен как основатель Британского совета. Во время Первой мировой войны он начал свою карьеру в Разведывательном бюро Департамента информации и затем служил в Департаменте политической разведки. Занимая должность начальника отдела новостей Министерства иностранных дел, через Британский совет, Британскую информационную библиотеку, Ассоциацию путешествий и иновещание BBC он стремился повлиять на общественное мнение за рубежом.

Получалось, что оба рериховских поручителя были высокопоставленными руководителями британских спецслужб.

Британская разведка отмечала: «Несмотря на то что визы были выданы, семья Рерихов в 1920 году в Индию не поехала»[247].

Став членом клана мифотворцев, Шибаев плетет легенду о своем высоком предназначении стать рериховским секретарем. Так, вспоминая о получении индийских виз, он дальше сетует: «Радость была великая, но, как часто бывает в жизни, человек полагает, а судьба располагает. Так и тут! Николай Константинович получил приглашение директора Чикагского института искусств посетить Америку и устроить выставки в тридцати городах Соединенных Штатов»[248].

Селиванова, к книге которой я уже не раз прибегал как к раннему источнику, записанному еще до создания многих рериховских легенд, дает нам другую панораму происходившего в семейном предприятии Рерихов. Реальное положение семьи в тот момент оказывается драматичным. «В связи с растущим интересом к искусству Востока мысль о поездке в Индию прямо из Англии пришлась по душе художнику и его жене. Поначалу все, казалось, одобряло такой план. Визы были быстро поставлены, билеты куплены, но время еще не пришло. В течение одной недели планы пошли прахом, вложенные деньги были потеряны в результате банкротства…»[249] Помните Томаса Бичема, музыканта и фармацевтического магната, который заказал Рериху повторы декораций?

Банкротство Бичема расстроило все планы Рериха. Но удар оказался не единственным, за ним сразу последовал второй. На этот раз под угрозой оказалось предложение об украшении апартаментов жившего в Лондоне крупного русского промышленника Скидельского. «По заказу Л. М. Скидельского, находясь в Лондоне, Рерих также выполнил серию панно “Сны мудрости”, которые должны были украсить загородный дом господина Скидельского. Однако этот дом так и не был построен, и орден (цикл картин. – О. Ш.), будучи очень большим, постепенно сократился до нескольких панелей»[250].

Собственно, это и предопределило то, что Рерих передумал ехать в Индию и вынужден проститься с Шибаевым, которому теперь предстоит дорога домой – в независимую Латвию и отчий дом в Риге.

Этот крутой поворот маршрута в изложении Селивановой выглядит так: «…возникли всевозможные трудности, в то время как намечается поездка в Соединенные Штаты. Билеты в Индию были обменяны на билеты в Нью-Йорк, и 23 сентября 1920 года Рерих, его жена и двое сыновей отправились на “Зеландии” в Америку»[251]. Переезд был радикальным – Николай Константинович даже пошел на то, чтобы пре рвать обучение сыновей в университетах.

Любопытно, что это движение в сторону Нью-Йорка происходит в тот момент, когда Рерих еще не сказал Советской власти ни «да», ни «нет».

Он по-прежнему поддерживает Белое движение. Но при этом заявлений в полицию по поводу «монстров с драгоценными камнями», как он называл большевиков в статье Violators of Art, встречавшихся с ним, он не пишет. А это в любом случае Красин, о встрече в Лондоне с которым Рерих все-таки упомянул. Впоследствии в секретной переписке художника этот высокий советский чиновник будет фигурировать как «епископ», а его сеть – как «епископальная церковь». Но в тот момент, покидая Британию, Рерих оставил последнее слово за собой и дверь в мир фантастических конспиративных возможностей большевизма придержал открытой.

В этом была особая тонкость его нового положения.

Регистрационный бланк члена ВКП(б) В. И. Забрежнева-Федорова. Публикуется впервые

Глава 6. Дух третьего плана

1

«В лондонских аукционных домах картины Николая Рериха часто становятся предметом торговых войн между российскими олигархами. Один из них принес туда в прошлом году более двенадцати миллионов долларов», – сообщала газета New York Times 3 апреля 2014 года. Учитывая, что только крупных работ вида «холст/масло» Рерих написал более пяти тысяч, его холсты могли бы стать нормальным платежным средством на внутреннем рынке России.

Нынешние рекорды на его картины очень бы пригодились тогдашнему Рериху, когда 3 октября 1920 года пароход «Зеландия» входил в гавань Нью-Йорка. И пассажиры первого класса – немолодая чета Рерихов – обозревали набережную, готовясь к высадке. Банкротство лорда Бичема, который намеревался профинансировать дягилевские предприятия в Лондоне, лишило Рериха обещанного большого гонорара, на который художник очень рассчитывал. Вопрос денег встал максимально остро.

Перед поездкой Рерих попытался подготовить почву: он вступил в переписку с Адольфом Больмом – солистом Мариинки и дягилевских антреприз, осевшим в Америке и знавшим мир местной арт-прессы. Были и другие, как мечталось, прибыльные идеи.

Проблемы же начинались уже с мелочей. «Путешествие из страны, где обменный курс валюты очень низок, в страну, где он очень высок, неизбежно влечет за собой ряд трудностей, особенно если человек совершенно не знаком с обычаями этой страны. Так случилось и с Рерихом в Америке, куда он прибыл 3 октября 1920 года»[252], – сочувственно пишет всезнающая Селиванова.

При этом подготовительная переписка принесла плоды: уже в порту Рериха встречал Больм, сопровождаемый сотрудницей журнала «Музыкальная жизнь» Фрэнсис Грант. Она приехала специально, чтобы взять интервью у создателя декораций «Половецкого стана», художника-постановщика дягилевских хитов, известных и американским меломанам. Более того, американка нанесла визит Рериху и уже после того, как его семья заселилась в богемный Hotel Artist, и даже стала участником спиритического сеанса. Грант вспоминала: «Все это было поистине чудесно, они говорили со мной так, как будто я была их дочерью, и рассказывали мне все. С тех пор все это стало частью моей жизни»[253]. Журналистка действительно превратилась для Рерихов в проводника в мир американской еврейской общины и музыкальное сообщество Нью-Йорка.

И как будто бы все было неплохо. «Роберт Харше приехал с приглашением музейного тура по Америке»[254], – вспоминал впоследствии Рерих. Этот проект, предложенный директором Чикагского художественного института, сулил художнику путешествие по США. Турне должно было стать не только полномасштабным представлением русского автора американской публике, но и финансовой удачей. В каталоге, выпущенном к турне, один из видных американских критиков Кристиан Бринтон написал максимально лестные слова: «Искусство Николая Рериха и его коллег также во многом обязано чистотой тона и линейной целостностью традициям ранних византийцев. Его таинственность, его страстность, его сияющий хроматический нимб можно найти в миниатюрах анонимных мастеров Киева, Новгорода, Москвы и Владимира, а также на фресках, которые сияют со стен многих украшенных зелеными или голубыми куполами лавр»[255]. Бринтон был выбран Рерихом не случайно – он был критиком, специализировавшимся на художниках-эмигрантах из славянских стран. Также Бринтон имел и репутацию успешного продавца русского искусства в Штатах. Не имея собственной галереи, Бринтон фактически выступал коммивояжером, работающим за счет комиссионных (для выставок-продаж советского искусства), под 10 % от продажи[256].

Первая выставка Рериха должна была открыться в Кингор-галерее на блестящей Пятой авеню Нью-Йорка. Это выглядело началом триумфального шествия. Слова Селивановой: «Почти в каждом городе картины покупались для частных коллекций и музеев»[257], написанные всего три года спустя после высадки на американский берег, кажутся такими успокаивающими.

Но, несмотря на любопытство посетителей, выставка принесла не те результаты, о которых мечталось. Потому-то Елена Ивановна пишет сыну 12 января 1921 года: «Выставка продолжает привлекать толпы. В субботу было около тысячи пятисот человек. Но продаж больше не слышно. Застой продолжается. Никто ничего не продает. Все удивляются, что у нас продано две вещи. Куплено: “Дворец Голицына. Хованщина” и “Терем Садко с видом на Псков”»[258].

Скромные продажи едва покрывали текущие расходы. А потом совсем прекратились. Американский адвокат художника Генри Слободин стал посылать ему тревожные записки: «Дорогой профессор, у меня был телефонный разговор с мистером Россом из “Отеля художников”. Он говорит, что вы должны ему до 1 октября $500,00 арендной платы и $52,12 за некоторые сборы за сентябрь. В общем, вы должны ему до 1 октября $552,12. Пожалуйста, пришлите мне чек на $500,00 и еще один чек на $52,12 (если вы должны его), и я улажу этот вопрос, получив от мистера Росса квитанцию в полном объеме на ваш счет»[259].

Долг за гостиницу накопился, потому что имевшиеся деньги были потрачены на учебу сыновей в американских университетах. В этом чрезвычайном положении Рерих отдает в банковский залог свои картины, но такая сделка тоже могла быть лишь отсрочкой.

Почему же американский «бизнес-план» провалился?

Причина проста – Рерих рассматривал Америку лишь как транзитную точку перед путешествием на Восток по Тихому океану. В воображении он нарисовал себе чересчур идеальную картину. В ней его полотна продавались задорого и помногу, на эти деньги оплачивалось бы и обучение сыновей в Гарвардском и Колумбийском университетах, и трансконтинентальное путешествие с женой в Мадрас (и его пригород Адьяр).

Мечта не становилась явью. Путешествие оказывалось весьма затратным. И даже самый скромный вариант, о котором он раздумывал еще в Сердоболе, – поездка в штаб-квартиру Теософского общества в Мадрасе в качестве рядовых членов братства, сейчас казался почти неосуществимым. Ну и самое важное – Америка первой четверти XX века сильно отличалась от Европы. Культа искусства здесь не существовало.

Американский исследователь Роберт Уильямс драматично описывает положение Рериха в тот момент: «…он был просто еще одним нищим русским художником-эмигрантом, вынужденным заложить свои картины в банк на Пятой авеню; он был по уши в долгах перед банком, домовладельцем, юристами и типографом, составлявшим каталог для выставки в галерее Кингор. Продажи его произведений едва покрывали расходы на жизнь. Кроме того, банк угрожал выставить его картины на продажу, и сын Рериха, Юрий, написал из Гарвардского колледжа, что у него остался последний доллар»[260].

Чтобы русскому эмигранту достичь успеха среди богатой американской клиентуры «эпохи джаза», надо было быть, пожалуй, Николаем Фешиным, который обрел нишу в написании парадных портретов представительниц высшего американского общества. Но отнюдь не таким сложным визионером, каким был Рерих, не отличавшийся гибкостью в выборе тем своих картин.

Для надежд места, кажется, уже совсем не оставалось: но тут появились новые знакомые – семейная пара Морис и Зинаида Лихтман-Фосдик. Оба они говорили по-русски и уже вполне удачно адаптировались в США. Так же как и Рерихи, эта чета была «новыми эмигрантами», без знакомств и богатых выгодных связей.

Для нас особенно будет важна Зинаида, урожденная Шафран, во втором браке Фосдик, оставившая обширные записи о Рерихах. Она родилась в еврейской семье в Каменец-Подольске. С детства проявив таланты к музыке, с двенадцати лет она училась фортепьяно в Лейпциге, Берлине и в Вене у известного пианиста Леопольда Годовского. Позже Зинаида гастролировала с концертами по Европе. В 1912 году она эмигрировала в Америку вместе с матерью и мужем Морисом Лихтманом (учившимся, как и она, в музыкальной школе Годовского). Их общий учитель тоже перебрался в Нью-Йорк и здесь вместе с супругами открыл музыкальный институт.

Восемнадцатого декабря 1920 года супруги оказались на вернисаже Николая Рериха в Кингор-галерее. «…Толпа отхлынула, затихла. Я стояла лицом к лицу с Бесконечностью – с первым человеком, строящим себе жилище, поклоняющимся божественным образам и приобщающимся к Богу. Великие просторы космического масштаба, горы, водные потоки, массивные скалы, земные и небесные вестники, смиренные святые и герои населяли мир Рериха, который он, в свою очередь, отдавал людям с той щедростью, которая отличает истинно великих в искусстве. У меня перехватило дыхание, слезы подступили к глазам, мысли и чувства переполняли сердце. Мой до того момента замкнутый мир уступал место другому – миру неземной Красоты и Мудрости»[261], – пишет в своих воспоминаниях Зинаида.

Но визуальный удар от картин Рериха был всего лишь увертюрой, за которой последовала личная встреча с творцом.

«И вот он сам – среднего роста, с полными света голубыми глазами, остроконечной бородкой, благородной головой, излучающей какую-то невидимую благожелательную мощь, с необыкновенно проникновенным взглядом; казалось, он мог увидеть глубину человеческой души и найти самую ее суть. Рядом стояла его жена, Е. И. Рерих, – настолько красивая, что захватывало дух»[262].

Эпитеты и яркие детали в мемуарах Зинаиды будто рисуют встречу с божеством. И трудно сказать, что в них первично: подлинное чувство или родившаяся задним числом ослепительная картина? Что действовало сильней: искусство живописца или те самые токи Марса – харизматичность и воля духовидцев, целеустремленный дар Учителя? Одно было несомненно – Зинаида Литхман-Фосдик и ее муж встретили своих духовных проводников и были ими загипнотизированы.

Лихтманы становятся постоянным гостями Рерихов в Hotel Artists, где их учителя рассказывают им о своей высокой миссии. Вместе с ними принимается решение – создать объединенную школу различных искусств, художественную организацию, похожую на школу при петербургском Обществе поощрения художеств.

Несмотря на пышное название «объединенная школа», вышла то весьма скромная однокомнатная студия над Греческой православной церковью (на Западной 54-й улице, № 314). Длительное время она существовала исключительно за счет энтузиазма Рериха и Лихтманов. Помещение разделили перегородками на несколько ячеек, с двумя концертными роялями Steinway, скромной мебелью. Но на стены повесили коллекцию редких итальянских и голландских работ, одолженных у соседней галереи.

2

Заработок художника оказывался очень скромным. А траты Рериха на холст, краски, бумагу, жизнь и плату за жилье – существенными. Долги продолжали расти. Время постоянных бытовых проблем становится для семьи Рерих периодом возобновления ежечасной работы их спиритического «телеграфа», первые сеансы которого произошли еще в Лондоне.

Седьмого июня 1921 года таинственный гималайский махатма дарует Елене Ивановне эзотерическое имя. Происходит это тогда, когда она кладет розы к теософской «иконе» махатмы. «Урусвати – свет утра. До старых отдай чистую молитву. Молись и люби»[263]– звучит у нее в сознании. В оригинале своих мемуаров «Листы дневника» Николай Рерих так расшифровывает эзотерический псевдоним жены: «Уру и Свати – древние имена, встречаемые в Агни Пуранах»[264].

Пускаясь в рассказы о реинкарнациях Рериха устами «русской пифии», махатма приводит подробности прошлой жизни ее мужа. Для преображения Рериха в нового мирового пророка эта продиктованная спиритическим гласом древняя цепочка прошлых перерождений является принципиальной. Тридцать первого января 1921 года гималайский дух сообщает об одном из таких перерождений Рериха в прошлых жизнях, причем весьма первосортном: «Далай-лама 1642–1731. Воплощения Н. Р. Мория посетил Далай-ламу для обсуждения дел Нашего Дома-Ашрама»[265].

Расшифровывается это так: живущий на протяжении многих столетий махатма Мория вспомнил, что еще в XVII веке посетил тогдашнего Далай-ламу, а теперь он сообщает, что узнал в Рерихе реинкарнацию этого покойного главы Тибета.

Но вот проблема – несмотря на ошеломительные заявления, свое духовное инкогнито этот голос в голове Елены Ивановны не раскрывал. Регулярно устраивая спиритические сеансы, Рерихи мучительно ищут в астральном пространстве, какой астральный чин конкретно ведет с ними мудрую беседу. И только 4 марта 1921 года методом допроса Елена Ивановна получает ответ на то, кто же из потустороннего мира ведет с ними беседы. «Кто Аллал-Минг? – Отв. Он духов третьего плана водитель»[266]. В сеансе от 18 марта Аллал-Минг уже обозначен как «руководитель Н. К.»[267]. То, что дух избрал именно Рериха – особый дар судьбы, тем более что потустороннее пространство благословления раздает скупо, а тайны свои раскрывает только особым лицам.

Двадцать пятого июля 1921 года, накануне своих американских начинаний, Рерих пишет Владимиру Шибаеву, уехавшему из Лондона в Ригу: «Вы уже знаете, что Аллал-Минг – это Master Moria. Он руководит мною и моей семьей…»[268] Одиннадцатого октября 1922 года он добавляет пояснение: «Конечно, имя Минг не мусульманское, а скорее китайское, ибо употреблялось далеко ранее мусульманства. Аллал-Минг был духовный Учитель Памира (Тибет)»[269].

Откуда Рерих знает о том, что чревовещательное создание Аллал-Минг именно с Памира (Тибета)? Впрочем, совместная жизнь с медиумом увеличивает проницательность супруга.

Именно тогда, в момент острой финансовой нужды, Рерих стал себя ощущать уже не просто духовидцем, но и множественной реинкарнацией великих древних личностей – царей, королей, императоров, пророков и учителей. Причиной тому – новые откровения махатмы. Девятого мая 1921 года, во время спиритического сеанса, Елена Ивановна сообщает мужу о целой гирлянде его прошлых перевоплощений: «Перевоплощения Н. К. Р. Царь уллусов – Азия, XIV в. до Р. Хр. Китаец Шандун – Х в. до Р. Хр. Ясуф, очень честный человек, чтец в храме Шорумана (Усмиритель стихий). Китаец-священник, император Китайский Фу-яма, Тзин дао – III в. до Р. Хр., китайский священник – I в. до Р. Хр., Речуя, славянин – VI в. по Р. Хр. Поморянин жрец Световит (Головорг. Пустынник-ясновидец). Роман Лавор, серб – XIII в. по Р. Хр. Далай-лама – XVII и XVIII в., Амос – пророк библейский»[270].

К этим откровениям позднее шариковой ручкой было приписано – «Леонардо да Винчи»[271].

Затем добавлена цепочка имен поскромнее: «Асвагоша[272] – Державин – Иштубал[273]». Потом еще несколько громких исторических персонажей. Очевидно, махатма Мория вспоминал и добавлял Рериху все новые и новые реинкарнации. Николай Константинович, по мнению гималайского телепата, стал хранилищем чужих прошлых жизней.

Да и Елену Ивановну вещий голос не обделяет прошлыми жизнями. Она получает такой список своих перерождений: она и «Ябугтцу – царица Мексики, Иялуру – царица Иудеи, египетская принцесса времен царя Давида, Нефрит – жрица богини Изиды, жена Соломона – дочь фараона, Кешиндра – жрица Карфагена, Ниянара – жрица Сицилии. Ямына – владетельница (Тибет), ученица Аллал-Минга Олула – жена Шейха ибн Рагима – сирийка, Мириам из Килен – подруга Диоклетиана. Жена Шагия – монг. Хана. Царица из рода Чингизхана, Кашмирская Махарани – XI в., Ядвига Цольберндармштадская – феодалка, XIII и XIV в., Гедвига Хёде – музыкантша. Жозефина Сент Иллер – XIV в. Елена Голенищева-Кутузова – царица Казанская, XVI в., жена Акбара – царица Индии, XVI в., сестра раджи Черноя – XVIII в. Наталья Рокотова – рязанская помещица, XVIII век…»[274]

Так как махатмы являлись хранителями информации на целые тысячелетия, то они знали о судьбах людей, которые никак не проявились в истории, роль которых заключалась лишь в том, чтобы быть звеньями реинкарнаций для более удачных случаев. Какими и являлся Николай Константинович с родней.

Вещий глас и тут пускается в дополнение своих первоначальных откровений. Все той же синей шариковой ручкой Елене Ивановне добавляют и «Жанну д’Арк», и «мадам Мантенон»[275], и «ученицу Аполония Тианского – Лаколину»[276]. А потом еще и «Аспазию, Эвридику, Нефертити». При взгляде на листочек видно, что у писавшего еще возникло искушение приписать и «жену императора Фридриха Барбароссы – императора Священной Римской империи»[277], но махатма неточно помнил ее имя, поэтому эта реинкарнация перечеркнута.

Надо сказать, что обитатель пещер забывчив бывал – например, еще он не помнил, как звали одну из тридцати шести жен Акбара Великого, а когда вспомнил, то шариковыми чернилами было добавлено «Джодхбай»[278].

Второго июня 1921 года на новом сеансе махатмы решили пойти еще дальше. Они сообщили о даре, который с этого момента должен пробудиться у Николая Константиновича: «Рерих, у тебя явится мощь читать чужие мысли»[279]. А вечером того же дня вдогонку они расшифровывают смысл жизненной миссии Елены Ивановны «Урусвати»: «Урусвати – мужу Учителю ученицей стала ты. Точно у него нет своей жизни. Моя жена – Урусвати»[280].

Рериховские сеансы связи с потусторонними силами сопровождались и регулярными явлениями полтергейста. Так было и 6 марта 1921 года, когда на сеансе присутствовал скульптор Глеб Дерюжинский – эмигрант и когда-то ученик Рериха по петроградской школе Общества поощрения художеств. «Обычные три удара на этот раз сопровождались еще тремя слабыми и очень короткими. На вопрос, что означают добавочные маленькие удары – отв.: Шурочка. Недавно умершая 4 1/2 племянница Гл. Дерюжинского»[281].

Пытаясь помочь семье с деньгами, махатмы подсказывают, как им кажется, подходящий бизнес-план. Двадцатого мая 1921 года чревовещательный телеграф устами «пифии» сообщает послание с далеких Гималаев: «Торопись с Рокфеллером. Считаю нужным Я одно обстоятельство учесть на жизнь – устройство школы имени Рокфеллера. Суммою не свыше 5 т. дол. Просить уступить дом. Лучше поручить устроить тучному человеку. Рокфеллер лучше поможет в родной стране. Как имя тучного человека? Имя его дам завтра. Позвони Лихтманам и скажи им мои слова. Сум той[282] найти меня сердцем»[283].

Но в тот же день отчаяние махатмы выплескивается наружу: «Исход близок. Люблю тебя. Точно пытка плохая музыка. Этажом выше кто-то отвратит.[ельно] играл на рояле. Считаю лучше кончить»[284].

Спиритические сеансы стали частью рериховской легенды – они указывали на его особый статус и были своеобразными «перформансами» русского эмигранта, рассчитывавшего на внешний эффект. Проблема была в самом главном – богатые американские дельцы на такие мероприятия не приходили.

И вот журналистка Фрэнсис Грант, та самая, что встречала художника в порту Нью-Йорка, а потом стала руководителем скромной Мастер-школы Рерихов, приводит в гости свою школьную подругу, супругу нью-йоркского брокера Нетти Хорш[285]. Приводит не чаи гонять – это было приглашение на крупный спиритический сеанс с разработанной программой, состоявшей из пророчеств, лекции о великой миссии Рерихов, рассказе об их связи с загадочной организацией «Великое белое братство». И, наконец, приглашение принять материальное участие в развитии Мастер-школы, создаваемой семьей.

Атмосфера спиритического сеанса, на котором Елена Ивановна превращалась в пифию, а преданный муж пророчицы записывал откровения махатм, произвела сильное впечатление на нью-йоркских дам. Однако у Фрэнсис Грант и Нетти Хорш возник резонный вопрос: а почему гималайские махатмы чревовещают исключительно на русском языке? Действительно, неудобно как-то. Поэтому с появлением американских адептов (во втором томе дневника чревовещаний EIR-002) махатма Мория элегантно переходит и на английский. Повышение качества продукта за счет введения универсального языка привело к тому, что Нетти Хорш решает познакомить чету русских спиритистов со своим мужем – крупным брокером нью-йоркской биржи Луисом Хоршем (1889–1979).

Это становится спасением.

Первое прямое упоминание о Хоршах в дневниках возникает только 7 июня 1921 года. Но вот кодовое имя миллионера «Логван» зафиксировано в дневнике «пифии» еще 24 мая 1921 года. Этот человек имел высокий статус и был связан с крупными банкирами Нью-Йорка. «Луис Л. Хорш, президент, является банкиром и валютным брокером по профессии, а также членом фирмы Horch, Rosenthal & Co., 27 Пайн-стрит, Нью-Йорк»[286], – сообщает об этом человеке агент государственного департамента Шарп. Заполучить личность с такими связями и финансовыми возможностями было для медиумов и махатм весьма заманчивым.

И трофей казался так близок, что духи стали обнадеживать. Двадцать четвертого мая 1921 года мудрецы востока сообщали Рерихам о Хорше-«Логване»: «Суну сумму Логвана для тебя. Логван считает нужным помогать вам. Рынок широк, перестань тревожиться»[287]. Двадцать пятого мая: «Я вам нужную сумму пошлю»[288]. Двадцать восьмого мая: «Дам сумму на счастливую страну у Лог.[ванна]. Могу устроить Я лучшую новую страну около вас. Я укажу мощную опору. Чужой человек учуял нужную, простую, ручную сумму Рериха»[289]. Седьмого июня: «Подождите, читайте лучше мои мысли. Телеграфируйте Логвану. Рерих сам напишет. Повторите мое поручение через Хорша»[290].

«Поручение» махатм – это «дать ту самую сумму». Но обещания денежных дождей от гималайских мудрецов оказываются неоправданными. Учителя не всесильны. Хорш ни телепатически, ни через жену никаких «ручных», то есть, видимо, небольших, сумм Рерихам в тот момент не дал. И они же продолжали ждать кредиторов, угрожавших распродать картины с бросового аукциона…

Махатмы продолжают посылать менторские поучения своему избраннику, находящемуся в беспросветном положении: «Рерих, не бойся долгов. Учитель заботится о тебе. Дух тревожится уявить Рериху счастливую жизнь»[291]. Но дальше слов махатмы не шли.

Мы можем себе представить, в каком отчаянии находились гималайские мудрецы, когда их избранник, прошедший через более чем десяток серьезных реинкарнаций (среди которых были многие китайские императоры и даже Леонардо да Винчи), не мог найти денег, чтобы уехать из Нью-Йорка в Сан-Франциско!

Шаткость положения семьи в эти дни – один из эпизодов биографии художника, которые остаются темными пятнами. Для его современных биографов (зачастую выбранных им лично) Рерих всегда был триумфатором, которому со свистом открывались врата земные и оккультные. Поэтому эпизоды, связанные с материальной неопределенностью, часто замыливаются этими авторами как малозначительные. Исследователи отделываются словами, что хронология жизни Рериха изучена и в ней нет темных мест.

Так, к примеру, в ряде работ сообщается о том, что якобы 5 сентября 1921 года Рерих уехал в Сан-Франциско и Санта-Фе. Там жили родители журналистки Фрэнсис Грант, и семья Рерихов безвозмездно пожила у них в преддверии открытия авторской выставки, намечавшейся на 12 сентября. Однако на самом деле при сопоставлении документов выясняются драматические и даже таинственные подробности этого эпизода скитаний.

Елена Ивановна и ее альтер эго – махатма Мория сообщают нам единым почерком в ее дневнике: «5 сентября 1921 г. – День отъезда Н. Р. в Сан-Франциско обнаружено исчезновение цепочки и образа Богоматери из Лурда. Найдите утешение в любви ко Мне. Чистым сердцем не надо останавливать внимание на вещи. Ручаюсь за успех выставки. Урусвати – Ручному ворчуну[292] дай денег на лошадь $15. Люмоу[293] дай 10. Урусвати, яви монету Рериху. Учитель сохранит. Но время вам идти»[294].

Выдача долларов мужу и сыновьям, как мы видим, оказывается привязана к исчезновению серебряной ладанки. Ну что же, для Рерихов это было время кредиторов и судорожных поисков средств для выживания.

И все же что произошло с Рерихом в тот момент? Отправился ли он в Сан-Франциско, на выставку, открывавшуюся 9 сентября?

Нет – 5 сентября, вопреки свидетельствам некоторых рериховских агиографий, он туда не поехал. Причин было две. Первая – денежная. Вторая – тоже убедительная: 7 сентября он был на свадьбе в Нью-Йорке.

Началась эта свадебная история с того, что летом 1921 года Рерих хватался за любую работу. Именно тогда ему поступило предложение принять участие в выставке America’s Making («Созидание Америки»). Это было ежегодное мероприятие, воспевавшее преимущества эмиграции в США. Секции экспозиции были посвящены общинам разных национальностей.

«Ставшие гражданами благодаря рождению или избравшие общую страну – эта страна по праву сконцентрировала вашу любовь. Имя Америки, принадлежащее вам и вашему национальному потенциалу, должно всегда возвышать справедливую гордость патриотизма. С небольшими оттенками различия у вас одни и те же религия, манеры, привычки и политические принципы. Вы вместе сражались и победили в общем деле. Независимость и свобода, которыми вы обладаете, – дело совместных советов и совместных усилий, общих опасностей, страданий и успехов»[295], – высокопарно разъясняет каталог идею выставки.

Имя Рериха мы встречаем в буклете в разделе «Комитеты, представляющие расовые группы в процессе становления Америки» в той части экспозиции, которая называлась «Американцы русского происхождения». Конкретно в ее небольшом сегменте «Искусство и украшения».

Показательно то, что сообщается в буклете о соплеменниках: «Русские начали переселяться в Америку в начале XIX века, но значительной иммиграции не было до 1880 года. В это время большое число людей, подвергшихся религиозным преследованиям, искали здесь убежища. Сегодня у нас более 3 000 000 американцев русского происхождения. Они сосредоточены в Среднеатлантических Штатах и небольшими группами разбросаны по всей стране.

Искусство и сельское хозяйство – это главное российское достояние Америки…

Выставка американцев русского происхождения демонстрирует главный вклад этой группы в нашу нацию. Огромная карта Соединенных Штатов показывает поселения русских иммигрантов. Экспонаты семян и растений демонстрируют их сельскохозяйственную работу. Искусство русского балета и сценического декора прекрасно с художественной точки зрения. Русские меха, русское декоративно-прикладное искусство, русский самовар – вот свидетельства конкретных коммерческих даров, привезенных этой группой в Америку»[296].

Хотелось бы представить, что думал в тот момент Николай Константинович Рерих? Тот, кто еще четыре года назад был чиновником, одним из известных живописцев России, директором Императорского общества поощрения художеств, художником-постановщиком всемирно известной Дягилевской антрепризы, владельцем роскошной коллекции европейских живописцев и статусной квартиры в центре Петербурга?

На этой выставке Рерих являлся лишь оформителем и одновременно экспонатом, потерянным беженцем, без будущего, без уверенности даже в судьбе сыновей, представителем русского племени в американском этнографическом зоопарке.

И тем не менее последствия участия в эмигрантской выставке оказались неожиданными. Во время подготовки павильона, оформляемого Рерихом, его сотрудница, тоже русская эмигрантка – аспирантка Колумбийского университета Алла Кречман, знакомится с Николаем Макаровым, председателем комиссии русской секции выставки, эмигрантом из Москвы, экономистом, еще не так давно профессором МГУ и Московского кооперативного института.

Алла Кречман вспоминала: «Нас познакомил Н. К. Рерих – знаменитый русский художник. Летом 1920 г. открылась его выставка в Нью-Йорке. Я работала в то время референтом в Американском музее естественной истории. Кроме работы в Американском музее естественной истории, я занималась в вечерней аспирантуре Колумбийского университета. Рерих пригласил меня на выставку. От него я узнала, что в Нью-Йорке сейчас организуется выставка под названием “Созидание Америки”. Председатель комиссии по устройству русской секции выставки – молодой профессор Макаров, недавно приехавший из Москвы. <…> Я приняла участие в работе по устройству выставки как член комиссии. Наш павильон хорошо знакомил посетителей с русским искусством. Неудивительно – ведь в работе по подготовке выставки принимал деятельное участие Н. К. Рерих!» (семейный архив Н. П. Макарова)[297].

Впечатления от установившейся большевистской власти у Макарова были резко негативными. Еще находясь в России, он печатал в прессе: «Нельзя только признавать большевистских самозванцев. Нельзя сдавать им “дела и ключи”, как нельзя уголовным преступникам, захватившим Ваш дом, сдавать Ваше домохозяйство»[298].

После длинного и опасного пути из Петрограда сквозь кольцо фронтов и пласты разных властей в Сибири, после остановки в Харбине и выезда из Владивостока в США антибольшевистские ощущения Макарова только упрочились. И его мысли были чрезвычайно созвучны Рериху. Однако, что будет дальше, обоим оставалось неизвестным. А всезнающий махатма Мория сообщал «русской пифии» неутешительный прогноз: «Романовы не вернутся к власти»[299]. На этот раз точность гималайского пророчества оказалась стопроцентной.

Отношения рериховской сотрудницы Аллы Кречман и Николая Макарова развивались столь стремительно, что задолго до открытия экспозиции – 7 сентября 1921 года – они решают сыграть свадьбу, на которую приглашают Рериха. Выставка должна была открыться 29 октября, и до нее оставалось чуть больше месяца.

Скромное торжество помощницы превращается в поворотный пункт в судьбе «русского Индианы Джонса».

Не исключено, что Рерих еще во время монтажа выставки был свидетелем того, как жениха стали беспокоить таинственные телефонные звонки через выставочное бюро. Это звонил брат его первой жены, скончавшейся в 1914 году, знаменитый генетик Николай Вавилов.

Вавилов только что приехал в Америку по поручению советского правительства. В Москве ученому на покупку семян для «планетарной коллекции» растений выдается беспрецедентная сумма. Вот что указывается в постановлении Совета труда и обороны от 30 июля 1921 года: «1. Командировать членов Ученого сельскохозяйственного комитета профессора А. А. Ячевского[300] и Н. И. Вавилова в Северную Америку и Западную Европу сроком на четыре месяца. 2. Предложить НКФину и Внешторгу выдать им золотой валютой двести одиннадцать тысяч семьсот пятьдесят рублей из 20-миллионного фонда, ассигнованного по п. 7 постановления Совета Народных Комиссаров от 31/V на надобности некоторых наркоматов и учреждений, на расходы по приобретению новейшей сельскохозяйственной литературы, научных приборов и расходы по командировке»[301].

Шестого июля одному из своих корреспондентов Вавилов писал: «Все разрешения на руках, но золота пока нет. Должны получить его в Риге»[302].

В Риге, ставшей уже столицей независимого государства, в Постпредстве СССР, находился один из заграничных филиалов «кладовки Ленина» – комната-сейф с драгоценностями, платиной и золотом (как в новых советских рублях, так и в виде переплавленного в лом). Эти огромные средства Вавилов и должен был положить в чемодан и поехать с ними в США. Девятого августа 1921 года он прибывает в Нью-Йорк.

На свадьбе Кречман и Макарова происходит его знакомство с Рерихом.

Конечно, дата бракосочетания – 7 сентября 1921 года, – которая упомянута в мемуарах Кречман, может быть оспорена, как и присутствие на свадьбе Николая Константиновича. Однако Рерих тоже подтверждает, что гулял на том празднике. В письме одному из друзей он пишет: «Во второй посылке с набросками есть один для тебя, на память. Другой, с надписью E. & N. Makaroff[303], будь так любезен, отправь их в Мичиган. Они (изображены. – О. Ш.) на своей свадьбе»[304].

Макаров – эмигрант, настроенный столь убежденно антисоветски, заглянув в чемодан бывшего шурина, оборачивается на сто восемьдесят градусов. Он принимает предложение Вавилова, становится сотрудником его нью-йоркского бюро и даже пишет научную работу по заказу советского правительства, которую будет рецензировать не кто иной, как сам… Ленин[305]. Возможно, как и для многих эмигрантов, для него оказалась заманчивой мысль о восстановлении родины, пусть и на службе у коммунистов.

А вот после этой свадьбы Рерих действительно уезжает в Сан-Франциско на свою выставку.

Помог ли ему как-то Вавилов деньгами? Откуда знать. Но вот совпадение – в те же дни Вавилов тоже оказывается в Сан-Франциско. Правда, свидетельств, что он заходил на рериховскую выставку в местный Дворец изящных искусств (Palace of Fine Art), у нас нет.

Рерих достоверно находился на Западном побережье как минимум 17 сентября, потому что в этот день он отправляет письмо из Сан-Франциско[306]. Девятнадцатого сентября в Калифорнийском университете (Беркли, в пригороде Сан-Франциско) он читает лекцию The Joy of Art. А 20 сентября в том же Беркли мы находим Вавилова! Он приехал, чтобы встретиться еще с одним антисоветчиком, даже с активным борцом с советской властью.

Это был Дмитрий Николаевич Бородин – растениевод и энтомолог, бывший офицер Белой армии и сотрудник Министерства земледелия деникинского правительства. Всего год назад, получив раны в боях с большевиками, он покинул Россию. В показаниях, данных в 1940 году, Вавилов сообщал о нем: «С Бородиным Д. Н. – впервые я встретился в октябре 1921 года в Калифорнийском университете, где он работал по энтомологии. Узнав о моем пребывании в университете, явился ко мне с заявлением о своем намерении вернуться в СССР и выразил при этом свое лояльное отношение к Союзу»[307].

Несмотря на то что Вавилов на допросе датирует эту встречу октябрем 1921 года, сам Бородин в публикации от 1925 года в «Обозрении американского сельского хозяйства» называет точную дату их общения в Беркли – 20 сентября 1921 года[308]. Та же дата фигурирует и в книге «Николай Иванович Вавилов: Научное наследие в письмах (Международная переписка)» Т. 1[309].

Эта встреча была проведена Вавиловым столь блестяще, что бывший деникинец Бородин становится главой так называемого Русского сельскохозяйственного бюро (оно же – Нью-Йоркское отделение отдела прикладной ботаники и селекции Государственного института опытной агрономии Народного комиссариата земледелия РСФСР). Месяц спустя, 21 октября 1921 года, Вавилов пишет одному из своих американских адресатов: «Все образцы направляйте наложенным платежом м-ру Д. Н. Бородину, который остается в вашей стране для продолжения моей работы (комн. 1009, 709, Шестая авеню, Нью-Йорк»)[310].

Инструкции Бородину от Вавилова поступали регулярно, и они позволяют нам заглянуть в систему «кровоснабжения» советским золотом: «Прежде всего относительно финансовой стороны дела. Переслать 26 000 р. золотом можно только через Берлин, иначе было совершенно невозможно. Как Вам известно уже по письмам из Германии, там, где имеется представительство Внешторга, все финансовые операции производятся через него, и мы связаны с расходованием сумм»[311]. «Как я уже писал Вам, распределение кредитов идет исключительно через Наркомвнешторг»[312].

А вот что отвечал Вавилову Дмитрий Бородин: «Деньги я сегодня получил от Russian Trade Delegation, спасибо Красину»[313].

Опубликованная в 1994 году международная переписка Вавилова не оставляет сомнения, что генетик постоянно сверял свои финансовые шаги с наркомом внешней торговли Леонидом Красиным или же с его передвижным «офисом», в тот момент курсировавшим между Лондоном, Стокгольмом и Берлином. А в тайной переписке Рериха нарком Красин будет фигурировать, как уже говорилось, под кодовым именем «епископ», его корреспонденты – как «миссионеры», а его сеть – как «епископальная церковь».

Итак, сведем даты. Судя по письмам Рериха, он находился в Сан-Франциско 17 сентября и 25 сентября 1921 года[314], а встреча Вавилова и Бородина происходит 20 сентября вечером в Беркли. Кроме того, 23 сентября Вавилов отправляет из Сан-Франциско в Москву письмо Евгении Синской, сотруднице отдела прикладной ботаники и селекции Сельскохозяйственного ученого комитета: «На берегу Тихого океана. Посылаю вам фотографии самых старых деревьев на земном шаре»[315].

И хотя мы не знаем, когда произошла первая встреча Рериха с Бородиным, логично предположить, что она состоялась в Беркли или Сан-Франциско именно в те дни и что друг другу их представил Вавилов.

С момента «вербовки» Вавиловым Бородин становится не просто человеком, который пересылает в Москву семена, инструменты и канцелярские принадлежности. В отсутствие дипломатических отношений между США и Советской Россией, возглавляемое им Русское сельскохозяйственного бюро превращается в неофициальное представительство Народного комиссариата иностранных дел СССР.

Цепочка «Вавилов, Макаров и Бородин» становится для Рериха каналом связи с Советской Россией. И прежде всего с Красиным – тем самым Красиным, которого в своих выступлениях в Лондоне Рерих публично поносил и предложения которого о высоком посте он тогда не принял. Она же служит для Рериха способом общения с советскими постпредствами и посольствами в Канаде, Франции и Германии, откуда мистик рассчитывал получить помощь особого рода.

Однако вот что любопытно: махатма Мория, который полностью замолчал 5 сентября, после пропажи серебряной ладанки из Лурда, 24 сентября проснулся и вдруг напророчил: «Рерих, не волнуйся – деньги будут»[316]. А 30 сентября появилось еще одно пророчество: «Рерих, успех растет в S. Francisco. Любят твое искусство и верят счастливой судьбе твоего учения»[317].

3

Работа настоящего мистагога по сплетению вокруг себя эпоса начинается с туманных посланий, прилетающих из пещер Тибета. Но благодаря активным действиям всех участников, чреде полезных знакомств и просто совпадений разматывается в завораживающий приключенческий квест с регулярными подробными подсказками, исходящими от живущего глубоко под землей гималайского телепата.

Спиритические откровения оккультного существа имеют форму довольно жестких инструкций. Рерих в письме к Шибаеву в Ригу раскрывает смысл своей миссии, продиктованной махатмой Аллал-Мингом (он же М. М., он же Мория): «Теперь его message мне – ввести духовность в искусстве Америки, основать школу искусства имени Мастеров и основать общество Cor Ardens. Общество уже основано. Школа, Бог даст, будет открыта осенью. А духовность моего искусства здесь глубоко понята, и намечается много учеников и последователей»[318]. Ситуация дошла до стадии, в которой махатма возлагает на Рериха всеамериканскую миссию и превращает его в оккультного «понтифика» с самыми широкими полномочиями.

Действительно, в какой-то неустановленный день апреля 1921 года Рерих вместе с американским художником Раймондом Джонсоном (1891–1982) учреждает в Чикаго духовно-художественное братство Cor Ardens («Горящее сердце»). Построенное по примеру тайного общества, с точки зрения живописи оно стало трибуной модернистских исканий, так как, несмотря на симпатии Джонсона к Рериху, своим художественным идеалом американец считал Василия Кандинского.

Одиннадцатого июля 1922 года Рерих основывает еще одну организацию, названную Corona Mundi («Корона мира»). Джонсон становится и ее секретарем. Это учреждение должно было заниматься покупкой и продажей картин и выставочной деятельностью. Буклет международного объединения художников открывается словами, достойными и Индианы, и Дункана Маклауда, и Калиостро, и Алистера Кроули: «Рерих должен быть причислен к тем немногим, кто на протяжении исторических эпох выделялся как высший пророк своего времени»[319].

В начале 1922 года гималайские махатмы приступают ко второй эзотерической атаке на семью брокера Хорша. И подробности этой затеи весьма интересны. Дневник «пифии» 29 апреля сообщает нам: «Молитва поможет N[ettie] Hohrc…»[320] Затем, 23 июня, обнаруживаем еще один случай: фамилии Хоршей и Фрэнсис Грант[321] написаны красным цветом, а потом старательно подтерты. Буквально через десять дней, 3 июля, красные чернила возникают вновь, и на этот раз начертано: «Не сказать ли М. М. чего-либо Хоршу»[322]. Махатма Мория не случайно интересовался желаниями брокера, он, как мы знаем, имел для него важные сообщения, связанные размерами денежных сумм, которые были необходимы Рериху.

Но решающая встреча с Луисом Хоршем состоялась лишь 24 июля того же 1922 года на живописном скалистом острове Монхеган, ставшем для Рериха излюбленной локацией для пленэра. Фраза из дневника Зинаиды Лихтман от 23 июля указывает на дату важного визита: «Завтра приезжают Хорши и Грант…»[323]

Двадцать четвертого июля – поворотный момент, который в течение года настойчиво пророчил махатма Мория всей семье. «Приехали Хорши, и мы сегодня провели пять часов, обсуждая дела. Хорши дают деньги на рекламу и на перегородки для Школы. Очень хорошие люди и Школа дорога их сердцу. Нас теперь семь человек. М. М. уже давно сказал нам про семерых»[324], – запись Зинаиды подтверждает пророчества. Семь теперь – это супруги Рерих, супруги Лихтман, Фрэнсис Грант, а также супруги Хорш. Те, кого потом в переписке художник назовет «кругом».

Лихтман-Фосдик раскрывает и подробности первых инвестиций брокера в рериховские затеи: «Хорш дает семь с половиной тысяч для Школы и несколько тысяч для “Корона Мунди”. Поразительно, как активно они и Грант взялись за дело, удивительна их любовь к Школе. Во всем рука М., его любовь и забота о Школе. Как трогательно отношение Рерихов к этой поддержке. Это они принимают как дар, посланный М. на Его дело. Это не радость пришедшим деньгам, а умиление перед силой М., приведшего новых людей для Своей Школы»[325].

Кроме того, Хорш помог закрыть все долги и успокоить волнения в семье по поводу финансового кризиса. Брокер даже выделял деньги на обучение сыновей Рериха – старшему из которых было двадцать, а младшему восемнадцать лет. Он оплачивает занятия Юрия в Гарварде на отделении индийской филологии – это оказались инвестиции в судьбу будущего советского востоковеда. Хорш делает и отчисления на учебу второго сына Рерихов – Святослава, сначала на архитектурном отделении Колумбийского университета, а затем на скульптурном – университета Массачусетса. Хорш финансирует и переезд школы из однокомнатной студии в специально купленный им особняк. На этом месте позже будет построено здание, ставшее штаб-квартирой рериховских учреждений в Америке, – «Мастер Билдинг» (то есть «Дом Мастера»).

Одной из причин такого рериховского успеха было яркое впечатление, которое произвела на брокера «русская пифия». В своих мемуарах Хорш вспоминал об этом так: «Она была красивой женщиной, очень хорошо одетой и очень хорошо разбирающейся в восточной философии. <…> Возможно, она была одной из самых умных женщин, когда-либо посещавших эти берега, [женщина] межнационального типа – она говорила по-французски и по-английски с очаровательным акцентом»[326].

И самое знаковое событие – Луис Хорш стал первым крупным американским покупателем: он приобрел две картины Рериха за две тысячи семьсот долларов. Приобретение полотен, можно предположить, было не только инвестицией, но и результатом веры в исцеляющую силу произведений – и не в художественном, а именно в знахарском смысле. Ведь 6 сентября 1922 года во время очередного сеанса с гималайскими махатмами Елена Ивановна чревовещает принципиальное сообщение: «Хочу дать картинам Рериха дар исцеления явления болезни. Кроме рисунка костюма и декораций. Осторожно уложите картины, написанные сегодня. Чуда не открой, кроме Моего Круга. Урусвати, можешь спокойно ехать в N. York. Довольно»[327]. И тут же от махатм получается «технологическое» объяснение воздействия: «Присутствие картины подобно дезинфекции. В случае опасной болезни пристально и долго погрузить глаза в картину. Спроси о каждой»[328].

Более того, махатма сообщает, какие именно картины обладают исцеляющим эффектом: «Серия Sancta, “Сам встретил”, “Вестник”, “Сыны Неба”, “Экстаз”, “Белый Монастырь”, “Сказка”, “Cor Ardens”, “Ростов Великий”, серия “Океан”»[329].

С точки зрения маркетинга идея о том, что картины Рериха имеют не только художественную ценность, но и терапевтическую, оказалась очень перспективной. Вера в это среди адептов сохраняется до сих пор, пример тому статья рериховца В. М. Элькина «Рерих нашего подсознания»[330].

Шестого сентября, в тот же день, когда были получены сообщения об исцелении картинами, всем членам так называемого «круга» Николай Рерих рассылает письма следующего содержания: «Сейчас у нас был message чрезвычайной важности: “Хочу дать картинам Рериха дар исцеления болезней”. И были преподаны некоторые условия пользования. Указано сохранить эту тайну в пределах нашего кружка»[331].

Именно в этот момент «Индиана» и «пифия» переходят этическую черту. Их план, пусть и оправданный критическим материальным положением, уже не просто мошенничество, он может привести к реальным жертвам. Рерихи знали, что семья Хорш искала панацею для своей трехлетней дочери, страдавшей астмой и воздушными инфекциями, – и американцы поверили в лекарственные свойства картин, рекламированных махатмами. Это были родители, которые ради излечения своего ребенка готовы были на все.

Впрочем, мошенники обычно не верят в свои выдумки, а круг «русской пифии», вероятно, действительно искренне верил и поэтому казался особенно убедительным для покупателей.

Вера Рериха в исцеляющую силу своих картин (с трогательной оговоркой «кроме костюмов и декораций») возникла не на пустом месте.

Селиванова указывает на первый эпизод, связанный с этой «целебностью», который произошел в Лондоне. Тогда «некий доктор Янг пришел к художнику после выставки и сказал ему, что его картины особенно хороши для цветотерапии пациентов. И выразил надежду, что позже сможет приобрести их для своей больницы»[332]. Это произошло еще в 1920 году на вернисаже в лондонской галерее Гупиля. Имя этого врача несколько в иной транскрипции упоминает и сам Рерих: «Д-р Ионг предлагал мне остаться в Лондоне для совместных работ»[333].

Художник и раньше писал об особых свойствах своего колорита. В буклете, посвященном одной из рериховских институций Corona Mundi, звучат утверждения в духе нью-эйджа: «И для дальнейшего прославления этого аспекта Рерих черпает из окружающего его полного сияния; его произведения вибрируют высшей гармонией и пульсируют тем сиянием красок, которое заставляет человека поклоняться природе. Где в истории человек использовал такой массив чистых цветов с такой подавляющей силой? Неудивительно, что “Цвет Рериха” стал притчей во языцех»[334].

Цветотерапия не была новацией доктора Янга или Рериха. Оккультные рассуждения о целебности цвета встречаются у теософских вождей Анни Безант и Чарльза У. Ледбитера. В XIX веке появились целители, которые утверждали, что цветные стеклянные фильтры на очках способны лечить многие заболевания, включая запор и менингит.

А теософ Айва Берг Уиттен, в 1907 году пережив шок после тяжелой смерти мужа, стала слышать голоса: с ней связался человек, о котором она позже говорила как о старшем брате, члене таинственного «Великого белого братства». Он предложил ей выбор: смерть или жизнь в качестве светоносца мира. Она избрала второе и стала лектором Теософского общества на тему оккультного значения цвета. В результате ее путешествий и лекций в конце 1920-х годов была создана организация AMICA (The Amica Master Institute of Color Awareness), с которой начала свое развитие особая паранаука – хромотерапия, к которой серьезно относились так называемый «спящий пророк» Эдгар Кейси и основатель антропософии Рудольф Штайнер.

Во время болезни трехлетней дочери Хоршей Рериху удалось внушить родителям веру в спасительную силу своего искусства. «Профессор сказал, что, раз его картина висит в ее комнате, ей не нужна врачебная помощь и она будет исцелена»[335]. В своем дневнике Зинаида Лихтман рисует драматичное течение болезни девочки, в нюансы которой оказался вовлечен «цветотерапевт» Рерих: «7.II.23. Мы все провели очень тревожный день: Джин опасно больна, ей была сделана операция и вставлена в горло трубка для облегчения дыхания. Н. К., который уехал позавчера в Бостон, был вызван телеграммой для того, чтобы получить с Е. И. указание от М. Он и сам там настолько беспокоился, что взял заранее билет и решил уехать до получения телеграммы отсюда. У нас был сеанс, и было сказано направить нам все мысли на выздоровление ребенка. Поздно вечером по приезде Н. К. у них был сеанс, и Велено всем твердить: “Выживет”. Мама[336] видела днем видение – большого белого ангела с протянутой рукой, а по левую сторону от него черную тень»[337].

Прозрения «пифии» были оптимистичны. Она утверждала, что видит, как «ММ [махатма Мория] стоит у изголовья девочки с протянутой рукой над головой»[338]. Казалось, что уж теперь-то покровительство гималайского махатмы гарантирует выздоровление ребенка. Но от Хоршей приходили только печальные вести. И вот наступил момент, когда стало очевидно – картины не спасли ребенка. Всемогущий махатма Мория и его чревовещательница продемонстрировали свое полное бессилие перед Судьбой: это произошло, когда задыхавшейся девочке была уже сделана трахеотомия.

Вот что сообщает Зина Лихтман в записи от 12 февраля 1923 года: «Хотя у Джин падает температура, Е. И. предчувствует неблагополучный результат. Мастер сказал утром, что “сохранит Шораку в новом теле для Порумы”. Но это можно понять, что дух Шораки воплотится в следующего ребенка Порумы»[339]. Это безразличие махатмы всплывает уже в дневниковой записи Елены Рерих: «На мой вопрос, когда вынут трубку из горла девочки? Считаю, не надо Учителя тщетно тревожить»[340]. Наконец, 13 февраля наступила трагическая развязка. Лихтман-Фосдик рассказывает, как это было: «Все сидели у Рерихов в 8 часов, велено было сидеть до 11 часов вечера. Во время сеанса несколько раз звонил телефон от Хорша. Первый раз он звонил перед тем, как девочке должны были вынимать трубку из горла. Второй раз сказать, что трубку вынули, но Джин задыхается и хотят вставить опять. А последний раз, что Джин умерла. Е. И. и Н. К. немедленно поехали к Хоршам»[341].

«Смерть девочки последовала в 10 1/2 вечера 13 февраля»[342], – подтверждает и «пифия» в своих записях. На шесть дней после этого махатмы умолкли, видимо понимая, что их советы будут бестактны.

Конечно, возникает вопрос: а видели ли Елена Ивановна и Николай Константинович свою ответственность за смерть маленькой девочки? Ответ будет отрицательным, так как уже 19 февраля на новом спиритическом сеансе махатмы стали давать советы, что деталь с телом ребенка: «Сохраню Шораку в колыбели сто дней». Шорака – это эзотерическое имя, данное дочери Хоршей. Обвинение в смерти ребенка будет преследовать Рериха много лет. Он сам приводит такой случай в одной из своих мемуарных статей, говоря о диалоге двух своих знакомых: «Стерн сказал: “А что вы скажете на тот факт, что Хорши потеряли девочку, которая умерла оттого, что профессор сказал, что, раз его картина висит в ее комнате, ей не нужна врачебная помощь и она будет исцелена”»[343]. Стерн был адвокатом, который защищал интересы Рериха, однако Николай Константинович не сдержался и еще привел цитату, где того именуют «ничтожный Стерн»[344].

Трагический инцидент не развеял магических чар Рерихов, а лишь усилил их гипнотическое воздействие на чету опечаленных миллионеров. Впрочем, громкие исторические реинкарнации Рерихов, озвученные махатмой, оказывали теперь недостаточно сильное воздействие. Поэтому гималайские учителя дополнительно пробуждают в самой «пифии» особый оккультный дар. Они дают об этом такое пояснение: «Явил лики бывшей жизни вашей. Можете видеть лики других, если найдете минуту покоя»[345].

Елена Ивановна сообщает, что теперь способна физически видеть лики прошлых реинкарнаций Рериха прямо на лице мужа. Эти великие разглядывания происходят, например, 6 и 7 марта 1922 года. Главный источник этих утверждений – все те же спиритические послания Мории и его скрупулезные разъяснения.

Пророчества об экстраординарных прошлых жизнях Рериха и разглядывания (то есть узнавания) ликов прежних жизней в его лице – часть обновленной легенды пророка.

Вот как в дневнике «пифии» от 6 марта 1922 года раскрывается процедура опознания ликов и их согласование с пророчествами о реинкарнациях супруга: «По окончании беседы с М. М. мы остались сидеть в гостиной и, обсудив сказанное, на несколько секунд замолчали. Мы сидим друг против друга. Внезапно комната начала наполняться золотым туманом, скрывая все предметы, оставляя видимым лишь лицо Н. К. Но это лицо стало меняться, принимая совершенно иное выражение и изменяясь до полной неузнаваемости. Успела рассмотреть лишь три лика, как была выведена из этого странного созерцания словами Н. К: “Что этот Полушкин думает?”. Видения исчезли, туман рассеялся. Я была страшно огорчена, и, рассказав мужу, решили попробовать еще раз привести себя в состояние покоя. Нам это удалось. Комната опять стала наполняться туманом; опять появились те же лики, и один из них особенно ярко и долго держался. Лик молодого монгола с довольно широким и коротким лицом, большими, но монгольскими глазами, черными волосами и черной бородой, пробивающейся на щеках и отсутствующей на подбородке. Вся фигура на золотом троне, в золотом одеянии и производила впечатление мощи и силы. Этот лик сменился добродушным и большим толстым носом, красно-лиловыми щеками и длинною бородою, ликом славянина»[346].

Седьмого марта чревовещательно махатма Мория объясняет, кто был этот «монгол»: «Чую Урусвати умеет читать Нашу Волю, перечитывая наши сообщения, поминает характер Нашего творчества. Там, где могу предупредить, там намекаю. Кем был явлен монгол? Фуяма – китайский император III в. Второй лик тоже монгол? Далай-лама, жрец Храма Световита»[347]. Мы уже видели эти имена в списке реинкарнаций художника, теперь же к ним присоединились и видения внешности прежних рождений.

Тридцатого апреля Рерих расшифровывает Шибаеву подробности своего обновленного статуса: «Жена моя видит перевоплощения. На мне она видела до 10 ликов. Особенно яркий китайский – III в. до Р. Х. и тибетский около 200 лет назад. Особенно поразительно, что эти предсказания подтверждены ясновидящей из Чикаго и гороскопом Джи Де Веу – очень замечательная голландка, доктор по профессии»[348].

Двадцать седьмого августа Луис Хорш тоже удостаивается откровения махатмы. Вердикт оккультного существа неожиданный: «Кем был Хорш? Нужен ныне первый сын императора. Умер 10 лет»[349]. Получалось, что между Хоршем и Рерихом были близкородственные отношения в Древнем Китае, причем обратите внимание на то, кто был подчиненным. Следствием таких сообщений становится и необычное поведение Николая Константиновича. «Сам Рерих теперь стал облачаться в тибетские молитвенные одежды, утверждал, что он – реинкарнация древнего китайского императора, а Хорш – его сын»[350], – пишет Роберт Уильямс, автор книги «Русское искусство и американские деньги», посвященной ситуации в межвоенной Америке. Этот исследователь из США брал интервью у Хорша и получил от него документы и мемуары, некоторые из которых опубликованы на сайте Музея Востока, посвященном семье Рерих.

Великие разглядывания стали очередным шагом по охмурению богатого брокера: так как в прошлой жизни он был сыном Рериха, то теперь помочь «отцу» с организацией экспедиции в Тибет, туда, где живут махатмы, – его прямая задача. Цель этого путешествия была паранаучной: художник и его жена проверят существование мастеров, которые посылают ему оккультные послания. «По пути он обещал нарисовать картины того далекого и высоко поднятого мира Гималаев, где все еще жили мастера, перевоплощения мудрецов всех веков»[351], – разъясняет Уильямс.

Эти обстоятельства доказывают, что для Рериха создание в Америке многочисленных художественных инициатив первоначально не было ключевой целью. То был лишь метод выжить в американских условиях. Его idée fiхe – именно экспедиция в Центральную Азию.

Хоршу же сама затея показалась коммерчески интересной.

«Услужливый Хорш вскоре собрал необходимых подписчиков, и сам Хорш получил 300 000 долларов в виде подарков, займов и припасов. Это была, по сути, американская покупка русского искусства. Хорш покупал практически все картины Рериха, созданные во время его поездки, и помещал их в Музей Рериха»[352].

Показательно, что цель своего путешествия Рерих прямолинейно объявил в интервью Давиду Бурлюку, русскому художнику и публицисту, обосновавшемуся в Нью-Йорке: «…проникнуть в таинственные области Азии, в тайны философии и культуры безмерного материка, что возможно найти неприкосновенным лишь в Тибете, ревниво оберегающем свои сокровища древних эпох от любопытных европейцев непроходимыми пропастями, горными ревущими потоками и перевалами, где лежат вечные льды, воют снежные бури…»[353]

И тут мы подходим к важному скрытому мотиву всех действий Рериха, который часто ускользал от исследователей его судьбы.

«Экспедиция прикрылась разными названиями, – признавался впоследствии Хорш во время расследования по делу Рериха о налоговом мошенничестве в 1938 году, – покупкой произведений за границей. Например, научной экспедицией, теософским паломничеством и способом добраться до Москвы несколько окольным путем»[354].

Да, как это ни покажется странным, все эти нагромождения фантазий и странных речей с телепатией, махатмами, реинкарнациями означали только «путь домой» и, видимо, даже не в Москву. А в ту академическую квартиру в Петрограде на Мойке 83, где осталась не только часть жизни, но и ценности, которые очень хотелось сохранить…

4

Квартира Рериха на Мойке – мечта любого художника. На одной из фотографий, созданных в 1915 году, Николай Константинович отрешенно позирует, задумчиво сжимая палитру и кисть. На больших мольбертах стоят «Мехески – лунный народ» и «Дом духа». Во время этой фотосессии был сделан и еще один снимок: почти в том же ракурсе, но на этот раз уже в кабинете, на фоне письменного стола, депозитария и бюро, – Рерих вглядывается в объектив камеры.

Высокие потолки, голландская печь, трехметровые двери плюс рабочее место сразу за стеной – аудитории и мастерские Общества поощрения художеств, куда можно попасть, просто открыв дверь своей академической квартиры. Каким потерянным раем представился этот дом в далекой и чуждой Америке? Мысли о нем никогда не покидали эмигранта. И это личное пространство было заполнено картинами старых мастеров прошлого, коллекцией, которую он создавал, трепеща над каждой вещью как над величайшей драгоценностью. Революция смешала планы Рериха. Он остался без накоплений, без своего дорогого хобби и, самое важное, без уютного дома.

В эмиграции он не забывал о драгоценных полотнах. В июне 1921 года в The American Magazine of Art так со слов Рериха описывали ситуацию с его собранием: «Помимо того что Рерих был знатоком искусства, он также был страстным коллекционером старых полотен. В Петрограде у него была ценная коллекция, судьба которой неизвестна, потому что он не принял высокий пост, предложенный ему большевиками»[355]. Очевидно, это рериховская версия событий, в ней потеря картин выглядела как тяжелая жертва ради принципов, как важная утрата, о которой Рерих горько жалеет.

План возвращения этих картин у Рериха имелся. В отличие от многих эмигрантов, рассчитывавших вернуть свои коллекции в момент падения власти большевиков и реставрации царизма, рериховский план был экстраординарным. И тем не менее самому хозяину казался реалистичным и осуществимым. Возможно, эта идея и стала главным стимулом, побудившим Рериха начать контакты с большевиками – прежде всего с Николаем Вавиловым.

Но когда художник изливал душу The American Magazine of Art и горевал об оставленных в Петрограде ценностях, в колыбели революции стали происходить те радикальные события, которых следовало ожидать. Приближалась осень 1921 года – начало отопительного сезона. Советская страна не могла обеспечить всех жителей города на Неве теплом. Тем более что Петроград в момент окончания Гражданской войны был городом пустых богатых квартир, принадлежавших преимущественно врагам советской власти: бывшим царским чиновникам, капиталистам, деятелям Государственной думы и купцам, тем, к кому новый строй относился репрессивно.

Уже с 5 ноября 1918 года в молодой стране действовал Декрет о запрещении вывоза за границу предметов искусства и старины. В отчете Художественно-исторической комиссии по охране памятников старины утверждалось: «Занятие ряда частных домов-особняков для нужд различных правительственных и общественных учреждений вызвало необходимость по охране неприкосновенности тех из них, которые по своему архитектурному значению и по ценности собранных в них художественных сокровищ, заслуживающих сохранения, как культурное народное достояние. На эти особняки правительственная власть нашла возможным выдать по представлению Комиссии “Охранительные листы”»[356].

Но самым важным документом, регулировавшим все эти процессы, был Декрет СНК о составлении государственного фонда ценностей для внешней торговли от 7 февраля 1921 года. Вот его пункты: «1. В целях составления государственного запаса художественных ценностей и предметов роскоши и старины, могущих служить предметами вывоза за границу, Народному комиссариату внешней торговли предоставляется право образовать в местах, где он найдет нужным, экспертные комиссии, действующие на основании положений, утверждаемых Народным комиссариатом внешней торговли по соглашению с Народным комиссариатом просвещения и Народным комиссариатом финансов. 2. На экспертные комиссии возлагается отбор, классификация, оценка и учет могущих служить для экспорта предметов художественных и антикварно-исторических, а также предметов роскоши. В состав экспертной комиссии входят представители соответствующих отделов Народного комиссариата просвещения (Главного комитета по делам музеев и изобразительных искусств). 3. Всякая разгрузка складов, магазинов и вообще каких бы то ни было хранилищ, где могут быть обнаружены указанные предметы, производится на местах, где учреждены экспертные комиссии, лишь при условии обязательного предварительного оповещения местной экспертной комиссии о предполагаемой разгрузке. 4. Все учреждения и лица, в ведении коих находятся склады, магазины, помещения и вообще какие бы то ни было хранилища, за исключением музеев республики и хранилищ государственного музейного фонда, состоящих в ведении Главного комитета по делам музеев, обязаны беспрепятственно допускать представителей комиссии к осмотру, отбору, учету всех вещей, относящихся к предмету ведения последней. 5. Предоставить Народному комиссариату внешней торговли право изъятия и хранения для целей внешней торговли предметов, отбираемых экспертными комиссиями»[357]. И подпись – «Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)».

Разве можно было изменить то, что было подписано вождем мирового пролетариата? Но самое печальное в неразберихе, царившей во времена Гражданской войны в Петрограде, что многое могло просто погибнуть, сгинуть во время банального грабежа.

В мемуарах Рерих очень эмоционально пишет о своем собрании: «Были и итальянцы, и французы, а главное, тянуло Е. И. и меня к примитивам. Это собрание дало нам много радости и перевалило за пятьсот. Где оно? Грабарь уверяет, что в Эрмитаже, но некие американцы покупали картины нашего собрания в Вене у антиквара. Бывало и в Париже – чего только не бывало!»[358]

Что же в действительности произошло с рериховской коллекцией западноевропейского искусства после его отъезда в эмиграцию? Об этом нам свидетельствуют выписки из так называемого «Дела Н. К. Рериха», которое оформлялось в момент конфискации и передачи коллекции в Эрмитаж и Русский музей всех его картин для последующего решения их судьбы. Так мы узнаем, что 27 июля 1920 года опечатана квартира Н. К. Рериха по Морской 38[359]. Оказывается, что 12 ноября того же 1920 года поступает обращение от одного из друзей Рериха, Петра Ивановича Нерадовского, действительного члена Императорской академии художеств. Он просит снять с картин печати, так как они нуждаются в наблюдении. Также Нерадовский предлагает передать в Русский музей картины за авторством самого Рериха, а в Эрмитаж – его коллекцию.

Первого февраля 1921 года уполномоченный музейного отдела Василий Александрович Щавинский, крупный коллекционер и, что важно, знакомый Рериха, производит опись картин в квартире. Он пишет: «Все предъявленные мне картины преимущественно старинных нидерландских и голландских мастеров. А также картины самого владельца – художника Н. К. Рериха, находящиеся в его мастерской, по своему художественному достоинству, несомненно, заслуживают охраны музейным отделом»[360].

Документ из Музея Востока содержит только один лист с выписками об этом, сделанный рукой Юрия Рериха. Остальные важные выписки, касающиеся судьбы картин, были сделаны кем-то неизвестным из дела 824, хранящегося в фонде 1 в архиве Эрмитажа, посвященного коллекции Н. К. Рериха.

Известно, что после революции Рерих считал Щавинского одним из своих врагов и 15 декабря 1941 года в мемуарах «Листы дневника» вносит его в список своих личных «вредителей»[361]. Возможно, причиной этому было участие Щавинского в вывозе коллекции Рериха из его квартиры.

И вот что писала в 1923 году всезнающая Селиванова, фиксируя соображения Рерихов и их мысли о том, что происходит в северной столице: «Хотя они чувствовали, что не вернутся еще очень долго, все осталось почти как было: квартира со всей ценной мебелью и еще более ценными картинами на стенах, и даже деньги и текущие счета в банках. Из более поздних сведений стало известно, что многие картины были доставлены в Эрмитаж – бывший Императорский музей»[362].

Опись западноевропейской коллекции картин из собрания Рериха была составлена только 25 августа 1921 года. При этом картины были максимально обезличены. Большинство работ, внесенных тогда в список для вывоза, не имело названий, и в перечне обозначались лишь внешним описанием сюжета изображения. Обычно такие обстоятельства объясняются тем, что картины в частной коллекции, в отличие от музеев, не имеют этикетажа, и только владелец, проводя экскурсию для гостей дома, по памяти может назвать автора и точное название работ. Составители списка либо не стали искать автографы авторов в углах и пояснительные надписи на задниках картин, либо там их не имелось.

Первого сентября поступает ордер на вывоз, и наконец 22 сентября 1921 года происходит передача голландских картин и всей западноевропейской коллекции в составе 65 предметов в Эрмитаж. Надо ли говорить, что получить такое богатство назад, да еще и эмигранту, печатавшемуся в колчаковской прессе, жертвователю на нужды Юденича, было совершенно невозможно?

5

Конец 1922 года Рерих считал для себя временем мучительной, но все-таки состоявшейся победы. Прежде всего в деловом смысле. Теперь он мог себе позволить успокоиться и начать думать о путешествии на Восток, которое однажды, возможно, приведет его к порогу родного дома. Одиннадцатого октября 1922 года он писал Владимиру Шибаеву в Ригу: «Наша поездка на Дальний Восток уже решена – все делается в положенные сроки. Даже и план всей будущей работы в России – сообщу Вам тоже в указанное время. Вы спросите, как же явилась возможность ехать в дальний путь с семьей? Когда является поручение, тогда приходят и люди (посланные) и приносящие средства. Я уже писал Вам, что в июне в Музее Метрополитен ко мне подошел высокий с проседью человек и передал мне очень важный для нас message – потом сказал… goodluck! И ушел – скрылся. В конце же июля к нам явились посланные и принесли все, что нужно. Так исполнится все, что должно произойти, если оно направлено к Великому Служению»[363].

Цели Рерихов в первой части экспедиции сформулированы давно: они хотели посетить места, где когда-то произошла встреча Блаватской с махатмами. И таким образом стать преемниками создательницы теософии. Николай и Елена предполагали, что meeting с запредельными существами был бы успешным, если бы их гималайские Учителя встретились с ними не в спиритическом, а в физическом пространстве.

В письме Шибаеву под эвфемизмом «посланные» скрывалась семья Хоршей, 24 июля явившаяся на Монхиган. Но самым загадочным в этом письме звучат напоминания Шибаеву о России: «…предстоит большая работа в России (план уже дан)»[364].

Возможно, под этими словами следует понимать необычные знакомства Рериха с золотоносными агрономами и его желание, теперь уже в совершенно иной политической плоскости, послужить России? Как бы то ни было, пользуясь своим мощным влиянием на Хорша, он устраивает в его квартире политическое рандеву.

«В 1922 году, – вспоминала Лихтман-Фосдик, – я присутствовала на встрече Рериха с одним из возможных кандидатов на пост президента от республиканской партии. Это был человек выдающегося ума, лишенный обычного для того времени предубеждения против советского строя. Помню, с каким сочувствием он отнесся к программе, которая, по мнению Рериха, могла бы иметь самые благие последствия для мира. А пункты этой программы были: признание Советской страны, сотрудничество с нею, тесный экономический и политический союз. Осуществись эта программа – и многое в нашей жизни пошло бы по-другому»[365].

Речь идет о сенаторе Уильяме Боре, который считался либералом, водил дружбу с американским коммунистом Джоном Ридом и активно выступал за признание Советской России. В мае 1922 года он даже зачитал в сенате «Резолюцию о признании Советского правительства». Интересно, кто же попросил Рериха пообщаться с таким прогрессивным сенатором?

В это время не только Рерихи, но и махатмы меняют свои политические предпочтения. Один из этих ключевых моментов запечатлен в дневнике чревовещаний. Вот одно из их пророчеств: «20.II.1922. С 19-го на 20-е. Слышала слова: 31 октября день смерти Ленина»[366]. Заметим, что в оригинале слово «смерти» было жирно зачеркнуто. Правда не до конца: буква «с» осталась видна отчетливо. Но в какой-то момент махатмы спохватились и решили отменить пророчество – очевидно, уже 31 октября, когда Ильич так и не умер.

Встреча с Вавиловым влияет на политические ориентиры Рериха. И вот бывший автор колчаковской прессы, член Освободительного комитета, призывавшего к интервенции, теперь уже – друг Советской России.

В момент, когда Рерих уже планировал поездку в Индию, в США усилиями местных коммунистов с особым размахом разворачивался сбор средств для голодающей России. Зинаида Лихтман заносит в дневник: «11.II.23. Сегодня днем Н. К. прочел в церкви Св. Марка на (улице) Бауэри лекцию на тему “Новая Эпоха”, говорил о России и об искусстве. Прекрасная лекция, и прекрасно ее прочел, так спокойно и мудро. Замечательно также, что после Н. К. следующим оратором был Карл Рехт, известный большевик, который, видимо, приготовил другую речь, но после Н. К. всю ее изменил и в общих чертах коснулся положения в России, а закончил призывом к спасению трех миллионов детей, умирающих от голода и эпидемий»[367].

Это же событие, но в несколько иных словах описывала и Селиванова: «Рерих также несколько раз выступал в Нью-Йорке, последний раз в феврале 1923 года в соборе Святого Марка в Бауэри на тему “Великая нота в русском искусстве”. Он говорил, что искусство, будучи единым, универсально и что лучшим пропуском в русскую деревню будет песня или картина. Совершенно неожиданно для художника и публики за ним последовал представитель Советской России в Соединенных Штатах, который заметил, что лучшими верительными грамотами для въезда в Россию были бы картины профессора Рериха»[368].

Чарльз (Карл) Рехт был консультантом юридического отдела так называемого Советского бюро, организации, которая долгое время была неофициальным посольством в Америке. Когда его глава Людвиг Мартенс был выдворен властями США, интересы РСФСР стал представлять Карл Рехт. Американец, сын чешских эмигрантов, в 1922 году он работал советником советской делегации на Генуэзской конференции под непосредственным контролем наркома иностранных дел Чичерина. То есть Рехт – сотрудник советского Народного комиссариата иностранных дел. В апреле 1922 года в Москве Рехт удостоился встречи с Лениным, который просит его отвезти в Америку конфиденциальное послание[369].

6

Одиннадцатого декабря 1922 года Рерих присылает Шибаеву из Америки примерный маршрут своего теософского паломничества: «Отсюда мы выедем 5–6 мая – будем 15-го в Париже. Пятнадцатого ноября выедем из Марселя в Бомбей. Проедем Кашмир, Агра, Дели, Бенарес, Шантиникетан, Адьяр. Первое время пробудем в Голубых горах…»[370] Первоначальный вариант путешествия более напоминал туристический тур.

После перечисления основных популярных мест в Индии Рерих останавливается на Голубых горах, возможно, как месте отдыха и пленэра. Их местное название – Голубые Нилгири. Это небольшой хребет, отделяющий джунгли Кералы от саванн Тамилнада. В отличие от жарких равнин здесь мягкий горный климат, и поэтому тут издавна располагались курорты колониальной администрации Британской Индии. Здесь процветало английское садоводство, выращивались цветники, розарии, а на западных склонах в окружении чайных плантаций Липтона стояли романтические бунгало.

Однако в любом случае главным в рериховском странствии должны были стать предгорья Гималаев и локации из индийской части биографии создательницы Теософского общества. Поэтому на Шибаева возлагались надежды: он должен был помочь Рерихам попасть в столицу теософов Адьяр. Для этого он должен был подготовить их встречу там.

Духовное паломничество должно было стать максимально триумфальным шествием пророка и целителя, сделав его славу громкой и всемирной.

Казалось бы, Рериху осталось сделать один-единственный шаг – и невероятное путешествие начнется. Теперь о нем знали многие важные лица в Америке. Он стал частью не только оккультных, но и политических процессов.

Поэтому Луис Хорш, теперь – президент Института объединенных искусств в Нью-Йорке, и его исполнительный директор Фрэнсис Грант сообщали Государственному секретарю США (третьему лицу в государстве) о рериховских структурах: «В мае 1923 г. эти учреждения под руководством и при поддержке движимых заботой об интересах общества американских меценатов подготовили Художественную экспедицию в Индию и Тибет, полностью финансируемую американским капиталом и возглавляемую Николаем Рерихом, всемирно известным художником, чьи работы представлены во всех величайших музеях мира. Экспедиция носит исключительно художественный и культурный характер и была направлена с целью написания большой панорамной серии работ этой страны, никогда ранее не написанных западным художником, а также для перевода оригинальных рукописей, фольклора и художественного материала этих стран»[371].

Глава 7. Гипербореец

1

Спиритические сеансы, голоса махатм, реинкарнации, лики древних царей… и «кладовка Ленина».

Не странно ли?

Да, более чем странно!

Но не для «русского Индианы», вылепившего свой образ из мифов, легенд и сказок нью-эйджа, поп-культуры, чья жизнь каждодневно была наполнена чревовещаниями жены и рассказами про свою высокую миссию.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы в этой предельно экзотической истории появился еще один экстраординарный человек, без которого все странности и происходящее в дальнейшем понять будет невозможно. И хотя официально Рерих и этот персонаж как будто даже никогда и не встречались, но многие рериховские шаги и загадочные поступки без этой фигуры необъяснимы.

Неординарного человека звали Александр Васильевич Барченко. Впервые я услышал о нем только в 1995 году. Тогда летом один историк, знавший о моих рериховских поисках и о статье, уже подготовленной мной для «Огонька», сказал мне: «В 1991 году была опубликована литературная книга Александра Барченко “Из мрака”. Но в предисловии к ней его сын опубликовал много интересных подробностей. А почему ты не съездишь к родственникам Александра Барченко? Это был весьма интересный человек и, как мне кажется, связанный с тем, что ты ищешь».

Предложение было интригующим. Я знал только то, что загадочный Барченко был первым советским экстрасенсом. Сегодня в моем архиве хранится копия факса, отправленного 4 марта 1991 года диссидентом Львом Разгоном (1908–1999) одному из родственников Барченко – Николаю Траньону. Краткий текст касается судьбы членов советского тайного общества «Единое трудовое братство», о котором речь еще впереди. Разгон пишет: «Действительно, я имел возможность познакомиться с делами Г. И. Бокия и И. М. Москвина. В числе обвинений было и то, что они были связаны с А. В. Барченко, который был, выражаясь современным языком, нечто вроде экстрасенса… А о способностях А. В. Барченко как экстрасенса я слышал от самого Москвина»[372].

Москвин был начальником Орграспредотдела ЦК ВПК(б), и мнение влиятельного аппаратчика со Старой площади, пусть и переданное Львом Разгоном, звучало впечатляюще.

В середине 1990-х годов адрес, по которому проживал сын экстрасенса Светозар Барченко, я знал только приблизительно, лишь по описаниям: за Истрой, поселок Алехново, дача Союза писателей. Московский телефон Светозара Барченко не отвечал, а мобильных тогда не было. Поскольку расстояние было порядочным, я долго откладывал поездку. Но летом 1995 года я все-таки отправился искать это место. На мою удачу, за одним из заборов дома, который на моем схематичном плане был обозначен как «последний», на грядках копался какой-то человек. Я спросил его, не знает ли он, где дом Барченко. Он сказал: «Это здесь». От растерянности я даже назвал хозяина Александром Васильевичем, словно это был его отец, – он на это удивился, но не обиделся.

Светозар имел вид былинного русского человека, с длинными седыми волосами, собранными лентой или веревочкой. У него был низкий романтический голос и умение весьма интересно рассказывать о своем отце – первом советском парапсихологе, активно искавшем загадочные телепатические N-лучи. Своими воспоминаниями он поделился со мной прямо на пороге своей дачной столярной мастерской:

«С моей точки зрения, насколько я помню детство, и потом отзывы других людей, они воспринимали его как чудака. Он, например, был категорическим противником собственности. Любой. Он считал, что человек не имеет права на собственность. Будь то земля, все что угодно. Все должно принадлежать всем. И у него, в квартире, где мы жили, практически не было ничего лишнего…»[373]

То, что я дальше услышал от Светозара Александровича, а также его семейные документы плюс документы Центрального архива ФСБ, имевшиеся у него и касавшиеся судьбы его отца, – все это ошеломляло. И это ошеломление стало еще больше, когда позднее я получил подтверждение многим из этих почти фантастических рассказов, но уже от другого живого в тот момент свидетеля – Льва Разгона, советского диссидента, но при этом и бывшего сотрудника Спецотдела ОГПУ.

Как это ни удивительно, это оказался очень важный момент в исследовании рериховской эпопеи: в дальнейшем вы поймете почему – и какие необычные и многообразные взаимосвязи были у этих двоих людей.

Возможно, потому, что сама жизнь покойного экстрасенса тоже начиналась как роман.

«Барченко – присяжный поверенный Елецкого окружного суда, а затем владелец нотариальной конторы; жил во дворе этой конторы в двухэтажном бревенчатом доме. У Барченко Бунин, приезжая в Елец, попадал в общество местной интеллигенции…»

К этим строкам из комментария Пушечникова к дневнику Бунина Светозар Барченко добавляет в предисловии к книге своего отца: «Присяжного поверенного звали Василием Ксенофонтовичем. А в том двухэтажном доме, в котором когда-то по вечерам звучал рояль, собиралась местная интеллигенция и где обычно останавливался, бывая в Ельце, знаменитый русский писатель, родился и провел детские годы старший сын Василия Ксенофонтовича Александр Васильевич Барченко»[374].

Уроженец Ельца, Александр тем не менее учился в петербургской классической гимназии. Как это удалось его отцу, Василию Ксенофонтовичу? Возможно, на образование сына пошли доходы с имения в селе Стегаловка, ведь и родитель окончил юрфак Петербургского университета и, видимо, решил, что столичное образование будет предпочтительнее. Выучившись, сын не обманул его надежд.

Не являясь ни членом партии большевиков, ни участником революции, ни народным трибуном, Александр Васильевич Барченко тем не менее стал известен в Петрограде. Правда, слава его была связана с сенсационными лекциями про мистику, но называл он себя ученым-биологом. Барченко имел на это право: он учился на медицинских факультетах Казанского и Дерптского университетов (хоть нигде так до конца и не доучился). И, склонный к поискам и экспериментам, долго путешествовал по Центральной России. В это же время, наряду с медициной, Барченко увлекся различными практиками предсказания будущего: астрологией, картами Таро и хиромантией. С 1909 по 1911 год он с официального разрешения полиции занимался гаданием по руке в Боровичах в Новгородской губернии.

Оккультные дисциплины, восточную фармакопею и гипноз Барченко объединял термином «древняя наука» и был твердо уверен, что эти знания появились еще на заре человечества в качестве наследия мифических и полумифических цивилизаций.