Читать онлайн Сын негодяя бесплатно

Сын негодяя

Sorj Chalandon

Enfant de Salaud

© Éditions Grasset & Fasquelle, 2021

© Н. С. Мавлевич, перевод, 2023

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

* * *

Моему издателю Мартине Бутан, которая с 2005 года сопровождала меня от романа к роману по тернистой дороге, ведущей к моему отцу, первому из тех, кто меня предал

«Этот человек – лжец, наделенный недюжинным воображением. Его следует признать весьма опасным и обращаться с ним соответственно».

Характеристика моего отца, составленная Виктором Арбонье, начальником Службы безопасности г. Лилля, 19 декабря 1944

«Простите, господин следователь, за нескладное изложение, но я солдат, а не писатель».

Письмо моего отца судебному следователю Анри Вюлье из тюрьмы Лос 21 июня 1945

1

Воскресенье, 5 апреля 1987 года

– Это здесь.

Почему-то я прошептал это вслух.

Здесь, в конце этой дороги.

Длинное шоссе вьется меж виноградников и мирных полей департамента Эн, потом взбирается на холм по скалистым уступам, мимо первых лесных деревьев. Далеко на западе, за горами Лион. С другой стороны – Шамбере. А здесь – ничего. Только несколько фермерских домов из грубо отесанного камня, разбросанных там и тут у первых отрогов Юры.

Я сел на обочине. Неохотно достал ручку. Мне нечего было тут делать. Не отрывая глаз от дороги, открыл блокнот.

Это было здесь без одного дня сорок три года тому назад.

Таким же ясным холодным весенним днем, на этой же уходящей вдаль дороге.

В четверг, 6 апреля 1944 года, на рассвете, они появились именно на этом повороте. Легковой автомобиль гестапо, а за ним два гражданских грузовика с местными парнями за рулем. Одного из них звали Годани. Это он скажет, когда вернется в Бранс к своему работодателю:

– Грязная была работенка.

Но в то утро – ничего, только шум ветра. Да где-то посреди поля работал трактор.

Я пошел вперед очень медленно, чтобы оттянуть тот миг, когда покажется Дом.

Поворот налево, длинная черная кованая решетка, пролетел шмель, зарычала собака за амбаром. И вот само строение. Приземистое, тяжелое, с окошком под черепичной крышей. Самое высокое в округе двухэтажное здание с двумя рядами зеленых ставней; вокруг целый луг одуванчиков, над изгородью нависают гроздья белых лилий, посреди заросшего чахлой травкой двора большой фонтан без воды, с уснувшими гаргульями.

Это здесь.

Мадам Тибоде ждала меня, стоя у крыльца с тремя ступеньками.

– Вы тот самый журналист?

Да. Журналист. Тот самый. Вместо ответа я улыбнулся и протянул ей руку.

Она повела меня в дом. Открыла дверь в столовую, зашла и встала в дальнем углу, уронив руки. Прикрыла глаза. Казалось, ей было не по себе. Потом исподлобья обвела взглядом стены, лишь бы не смотреть на меня.

Я внес смуту в ее безмятежный день.

Та же смесь вежливости и смущения со стороны всех жителей деревни, все настороженно молчат. Все от мала до велика. Какой-то чужак дошел пешком до самого Дома? Кого он тут ищет? Что хочет выяснить спустя столько лет?

Всем в Изьё надоели разговоры о том, что деревня покорилась немцам. И что, скорее всего, какой-то местный мерзавец выдал летний лагерь, где укрывались еврейские дети.

Кто это сделал? Ну кто… наверняка Люсьен Бурдон, крестьянин родом из Лотарингии, он приехал вместе с гестапо во время облавы, а через два дня уехал к себе в Мец. Да-да, это его, предателя, рук дело, позднее он завербовался в вермахт, а в Саарбрюккене его арестовали американцы, и на нем была форма лагерного надзирателя. Однако обвинение в том, что он способствовал мученической смерти детей Изьё ему не предъявили за отсутствием доказательств.

Но кто, если не он? Папаша Вюшер? Кондитер из «Ла Брюйера», который отдал в этот лагерь своего восьмилетнего сына Рене-Мишеля якобы потому, что тот был слишком шебутной? Мальчонку тоже забрали 6 апреля, но до Лиона не довезли. Высадили из грузовика у дверей отцовской лавки, потому что он не еврей. Может, он нарочно поместил туда своего сынка, чтобы шпионить за другими детьми? Через несколько дней его увели в лес партизаны и расстреляли. Но он ни в чем не признался.

Кто же выдал лагерь? Был ли донос? Вопрос болезненный для всей деревни. В 1944 году доносчиком, если он вообще был, мог оказаться любой. 146 жителей – столько же подозреваемых. Может, эта гадина до сих пор прячется за глухими ставнями.

* * *

Воспитанники прибывали отовсюду. Успевшие освоиться в Париже дети польских евреев, эмигрировавших еще до войны. Юные немцы, которых выслали из Бадена и Пфальца, австрийские малыши, бежавшие после аншлюса. Ребята из Брюсселя и kinderen[1] из Антверпена. Маленькие французы из Алжира, бежавшие в метрополию в 1939-м. Некоторые были интернированы в лагеря Агд, Гюрс и Ривзальт, откуда их контрабандой вывезла Сабина Златин, медсестра, которую выгнали из лионской больницы как еврейку. Родители решились на разлуку с детьми до конца войны, чтобы потом семьи могли восстановиться. Это была их последняя надежда. Никто не тронет их детей. Мадам Златин нашла для них загородный дом с видом на горы Шартрез и Северный Веркор. Летний лагерь. Тихая гавань.

Летом 1943 года этот приют, угнездившийся на хуторе близ Изьё, превратился в Дом детей, временное пристанище, основное звено в спасательной цепочке, по которой детей размещали в приемные семьи и переправляли в Швейцарию. Предложил польской медсестре и ее мужу Мирону разместить здесь убежище Пьер-Марсель Вильцер, супрефект Белле, патриот.

– Здесь вы будете в безопасности, – пообещал он.

Так оно и было почти целый год.

Не было центрального отопления, зато были дровяные печки, водопровода тоже не было. Зимой воспитатели грели воду для мытья в чанах. Летом дети умывались в большом фонтане. А купались в Роне. На террасе играли, там же пели на вечерних сборах. Еды хватало. Супрефектура выдавала продовольственные карточки, а старшие дети еще и развели огород.

Ни немцев, ни желтых звезд в «Летнем детском лагере беженцев в Эро» (официальное название на документе с печатью). Только малыши плакали по ночам – скучали по родителям. Здесь, на холмах, возвышающихся над областями Бюже и Дофине, с детьми не могло случиться ничего дурного. Они даже не прятались. Высокая трава, густые кусты, звонкие голоса. Вдали от войны.

К Сабине и Мирону Златин примкнули еще несколько взрослых.

Приехавший в Дом детей студент-медик Леон Рейфман, осмотревшись, воскликнул:

– Да это просто рай!

С первых дней существования школы-приюта он занимался больными детьми. В сентябре 1943-го его сменила родная сестра Сара, тоже медик. Леона искали, чтобы отправить на принудительные работы в Германию. Он не хотел подвергать опасности всю школу.

Супруги Златин также приняли на работу Габриель Перье, 21 года, которую направило на педагогический стаж в Изьё управление образования. Еще один подарок от супрефекта Вильцера. Ей сказали, что здешние ученики – это «беженцы». Официально в Изьё не было ни одного еврея. Это слово никогда тут не произносилось. Еще перед разлукой с детьми родители объяснили им, что признаваться в том, какого они происхождения, опасно. Позднее выжившие, те, кого не оказалось в Доме 6 апреля, рассказывали, что каждый из них считал себя единственным евреем в школе. Но каждый знал и то, что директрисе все было известно.

В течение школьного года четверо старших учились и жили в коллеже в Белле, а в Дом детей возвращались только на каникулы. Для младших оборудовали классную комнату на первом этаже. Тут были парты, учебники, грифельные доски – дары соседних коммун, – и даже карта мира висела на стене. Учительнице, не расстававшейся со свистком, приходилось одновременно утешать четырехлетнего малыша Альбера Булку, которого вся школа звала Коко, и обучать двенадцатилетнего Макса Тетельбойма.

– Здесь они учились, – сказала мадам Тибоде.

Наверх по деревянной лестнице, потом по выложенной красной плиткой коридору – и вот большая чердачная комната. На белых стенах рваные пожелтевшие фотографии и картинки: мирные коровы, лошади, горные пейзажи. Патриотический рисунок: ребенок с галльским петухом.

В комнате холодно.

Хозяйка все стояла в дальнем ее конце, у самой стены. Кивком указала на три ученические парты в темном углу.

И ни слова.

– Это все, что осталось?

– Да, всё. Мы оставили только эти парты.

Я посмотрел на нее, она отвела глаза. Будто ее в чем-то уличили.

– Когда мы пришли, тут все промокло – протекала крыша. Мы вынесли во двор одежду, матрасы, сложили в кучу. И сожгли.

Она упорно смотрела в сторону.

– Сожгли?

Она развела руками и плаксиво сказала:

– А что, по-вашему, было со всем этим делать?

Я подошел к первой парте с инвентарным номерком, измазанной выцветшими черными чернилами.

– Можно мне?..

Фермерша ничего не ответила, только устало пожала плечами.

Значит, можно.

Едва дыша, я дрожащей рукой откинул крышку парты. С внутренней стороны к крышке приклеен расчерченный на месяц бумажный календарь с каллиграфически выведенными цифрами и буквами. «Воскресенье 5 марта 1944, понедельник 6 марта, вторник 7 марта»…

– А это что?

Хозяйка нагнулась над черным квадратиком в деревянной рамке.

– Грифельная доска?

Да. Чья-то доска, забытая в парте. Никто ее не нашел, никто не взглянул на нее. Никому нет до нее дела. Неумелой рукой на ней написано слово «яблоко».

Я поднял глаза на хозяйку. Вид у нее был равнодушный. Безучастный. Она разглаживала руками фартук.

Я отвернулся к стене.

На секунду. Короткий всхлип без слез. Достаточно, чтобы эти шесть букв навсегда впечатались в мою память. Я даже услышал скрип мела по доске. Кто из вас написал это «яблоко»?

Снова повернувшись к хозяйке, я увидел, что она смотрит на меня смущенно.

Ей было неловко видеть, как я взволнован.

* * *

Немецкие грузовики остановились перед Домом 6 апреля, когда только что прозвонил колокол к завтраку.

То был первый день пасхальных каникул. Все дети в сборе. Даже пансионеры. На столах кружки с дымящимся какао, редким лакомством, которое прислал папаша Вюшер, владелец кондитерской в Бильборе.

С тех пор много лет общая столовая была закрыта. Мадам Тибоде осталась стоять на пороге. Полумрак, сквозь закрытые ставни пробиваются лучи света, в них пляшут пылинки. Пол перестелили, а с потолка облетела штукатурка. Запах гнили и сырости. В углу свисает кусок лепнины. Когда была облава, нынешняя хозяйка работала в Белле на заводе резиновых уплотнителей, в двадцати пяти километрах отсюда. А здание купила в 1950-м.

– Посередине стоял стол, – сказала она, указывая на центр комнаты.

* * *

С грузовиков соскочили солдаты. Человек десять – пятнадцать, свидетели точно не помнят. Все из 958-го зенитного батальона и из 272-й дивизии вермахта. Обычные солдаты, не эсэсовцы. Командовали, как говорят, трое гестаповцев в штатском. Один из них – явно начальник. В шляпе и габардиновом пальто. Он остался во дворе у фонтана, остальные с воплями ворвались в Дом.

– Немцы! Уходи! – успела прокричать своему брату доктор Сара.

Леон, спускавшийся по лестнице, побежал наверх. И выпрыгнул из окна на задний двор. Помчался через поле, забился в ежевичные заросли. За беглецом погнался немецкий солдат. Все обыскал, потыкал в заросли прикладом. «Он был совсем рядом. Не может быть, чтобы он меня не заметил», – много лет спустя расскажет доктор Леон Рейфман.

Офицеры вермахта, в чье распоряжение поступит Дом в Изьё, будут ругать гестаповцев свиньями. Иные будут вслух сожалеть о том, что в эту операцию втянули солдат.

Все происходит быстро и страшно. Солдаты выламывают двери, хватают детей из-за столов, обыскивают классную комнату, ищут на чердаке, под кроватями и партами, толкают с лестницы тех, кто замешкался, собирают дрожащих детей на крыльце. Ни чемоданов, ни сумок, ни сменной одежды при них – ничего. Всех, кто в чем есть, сгоняют на огромную террасу и окружают. Дети запуганы. Старшие обнимают малышей, чтобы они перестали реветь.

Жюльен Фаве, работник, видел, как плакали дети.

Он был в это время в поле. Вопреки обыкновению, никто из приютских мальчишек не принес ему завтрак. Это его обеспокоило. Поэтому на обратном пути, возвращаясь, как он выражался, «к хозяевам», он решает заглянуть в Дом детей. Грязный, в коротких штанах, без рубахи. Тут он видит Люсьена Бурдона, который выдавал себя за «беглого лотарингца», – тот свободно расхаживает перед немецкой легковушкой.

Фаве останавливает немецкий солдат и спрашивает на ломаном французском:

– Вы прыгать из окно?

Немцы все еще ищут сбежавшего Леона.

Жюльен Фаве не понимает. Фаве – простой малый. Батрак, как он сам говорил. К нему подходит человек в габардиновом пальто и низко надвинутой шляпе, стоявший у фонтана. Долго молча разглядывает.

Спустя много лет Фаве узна́ет этот взгляд и это лицо на фотографиях в газетах. И скажет под присягой: да, это тот самый человек, который 6 апреля 1944 года в Изьё велел ему идти домой. Он уверен. Давая показания, он назовет его имя:

– И тогда Клаус Барби сказал мне что-то вроде: иди отсюда!

Фаве пошел прочь, но успел увидеть, как перепуганных детишек пинают ногами и заталкивают в грузовики. Двое подростков, Тео Рейс с приятелем, спрыгнули из кузова и попытались убежать. Обоих быстро поймали. Избили, поволокли по земле и снова закинули в грузовик, прямо на головы другим, взвывшим от боли детям.

– Как мешки с картошкой, – скажет позднее Люсьен Фаве.

Фермер Эзеб Пертико хотел подойти к своему работнику. Солдаты его не пустили.

– Не выходите, месье Пертико, сидите дома! – крикнул ему из грузовика Мирон Златин.

Чтобы заставить замолчать мужа директрисы, немецкий солдат стал его избивать. Прикладом в живот, сапогом по ногам. Из показаний того же Люсьена Фаве:

– Он получил прикладом в живот, согнулся пополам и упал на дно кузова. Больше я его не видел.

Вместе с 44 детьми схватили семерых взрослых. В грузовиках, кроме Мирона Златина, были Люси Фейгер, Мина Фридлер. И еще Рейфманы, те, кто тут укрывался: доктор Сара (брат благодаря ей спасся) и их с Леоном родители: мать Ева и отец Моше. Седьмой взрослой была уборщица Мари-Луиза Декост, ее арестовали заодно с остальными.

Накануне учительница, дав детям задание на каникулы, уехала домой, к семье, за несколько километров от Изьё. А выйдя из приюта, встретила на дороге мальчиков-пансионеров, они, наоборот, на каникулы возвращались в школу. И Леона Рейфмана – он тоже направлялся в этот «рай», где уже скрывались его сестра-врач, их родители и десятилетний племянник Клод.

Не было на месте и директрисы Сабины Златин. Она уехала в Монпелье. В то время гестапо отлавливало евреев повсюду: в Савойе, Изере. Немцы и французская милиция арестовали много «беженцев» в Шамбери. Еврейских детей депортировали из Вуарона. Супрефекта Вильцера перевели в Шательро. Оставаться в Изьё стало небезопасно. Поэтому Сабина Златин искала для своих детей другое убежище. О том, что случилась беда, она узнала из телеграммы, которую послала ей из Белле секретарша супрефектуры: «Родственники заболели – болезнь заразна».

6 апреля пленников привезли в лионскую тюрьму Монлюк. Детей бросили в камеру, они сидели там прямо на полу. Взрослых допросили и приковали к стене.

На следующий день лионским городским трамваем их всех отвезли на вокзал Перраш. Потом поезд французских железных дорог доставил их в Париж. И, наконец, на нескольких столичных рейсовых автобусах 8 апреля 1944 года они доехали до лагеря Дранси.

Французская полиция зарегистрировала их под номерами с 19185-го по 19235-й.

13 апреля, когда с вокзала Бобиньи в Аушвиц-Биркенау должен был отправиться 71-й эшелон, Мари-Луизе Декост разрешают покинуть лагерь. И тут она не выдерживает. Ее французский паспорт – фальшивый. Она признается, что на самом деле она польская еврейка и ее настоящее имя Лея Фельдблюм. Она не хочет бросать детей.

С тем первым эшелоном депортировано 34 ребенка, в том числе четырехлетний Коко. Остальных отправляли в Польшу по два-три человека вплоть до июня 1944-го. По прибытии в концлагерь, после двух страшных суток езды в переполненных вагонах, детей, больных, стариков и прочих негодных для работы отделяли от здоровых взрослых.

Позднее Лея Фельдблюм, та самая, с фальшивым французским паспортом, расскажет: их с Сарой определили в рабочие отряды и уже построили вместе с другими депортированными, которых отправляли на стройку. Но когда Сара увидела, как солдат толкает ее десятилетнего Клода в колонну самых слабых, и услышала, что он плачет и зовет ее, она выскочила из строя, подбежала к сыну и прижала к себе.

Какой-то эсэсовец спросил по-немецки воспитательниц, которые сопровождали малышей: «Вы их матери?» Переводчицей лагерное начальство назначило австрийскую еврейку Эдит Клебиндер. Она выжила. И она потом расскажет:

– Я повторила вопрос на французском. И женщины ответили: «Нет. Но можно сказать, мы их приемные матери».

Тогда тот же эсэсовец спрашивает, хотят ли они остаться с детьми.

– Они, конечно, сказали: да.

И воспитательниц с младшими посадили в тот же грузовик, где были Сара с Клодом.

Месяц спустя директора приюта Мирона Златина и двоих подростков, бывших пансионеров коллежа в Белле, Тео Рейса и Арнольда Хирша отправили из Дранси в Эстонию эшелоном, состоящим из работоспособных мужчин.

Все трое работали в каменоломне и были расстреляны эсэсовцами в таллиннской крепости в июле 1944 года.

Из всех депортированных вернулась только Лея Фельдблюм, ее освободила Красная армия в январе 1945-го. В лагере нацистские медики ставили на ней опыты. На запястье у Леи татуировка – номер 78620. Тело искромсано. Вес 30 килограммов.

Леон Рейфман, тот парень, что выскочил из окна, укрылся неподалеку. Его спрятали фермер Пертико и работник Фаве. Потом его приютит одна французская семья в Белле. И он останется в живых.

Так же, как Иветта Бенгиги, двух лет от роду, которую еще до налета взяла к себе и спрятала семья Эритье, там же, в Изьё.

У мадам Тибоде явно кончалось терпение, хотя вслух она этого не говорила. Но я почувствовал: пора уходить. Она смотрела, как я пишу в тетради, но понятия не имела – что. На правых страницах разворота я записывал то, что могло пригодиться для репортажа. На левых – свои эмоции. Про грифельную дощечку и «яблоко» – справа, про то, как меня скрутило, – слева.

«Обрати свои слезы в чернила», – посоветовал мне несколько лет тому назад на южной окраине Бейрута Франсуа Люизе, мой друг, корреспондент «Фигаро», застав меня сидящим на тротуаре в полном отчаянии, с пустыми руками, без карандаша и бумаги, и рыдающим над жертвами бойни в Сабре и Шатиле.

И теперь я записывал. Старался, чтобы не пропали ни капля света, ни миг молчания, выискивал все следы, оставленные детьми. Надпись на чердачной балке: «Полетта любит Тео, 27 августа 1943». Полетта Паларес – местная девчушка, которая иногда приходила помочь по хозяйству. А Тео Рейс – тот шестнадцатилетний мальчик, которого расстреляют в Таллинне. Это признание в любви записано на правой странице, а «как мне больно» – на левой. Я описывал всё. Классную комнату, столовую, лестницу во двор. Я постоял у фонтана и записал, как поет жаворонок, как красиво вокруг, как тихо в горах, какой покой окружает Дом детей. Посидел на террасе. Потрогал рукой все места, к каким прикасались они. Вот лестничные перила, шершавое дерево столешницы, холодная, пахнущая плесенью стенка, подоконник, голова гаргульи, кора дерева, в тени которого они играли. Я даже вырвал пучок травы во дворе.

Я надеялся, что когда-нибудь здесь устроят музей. Процесс Клауса Барби поможет прояснить, что случилось в Изьё. Но я боялся, что ничего не останется от этого холода, тишины, застарелого запаха. От парт, от грифельной дощечки с «яблоком», от любви Тео и Полетты, не останется следов живых детей. Дом станет мемориалом их гибели. Некрополем, где больше не звучит их смех.

Мадам Тибоде взглянула на часы. Я заметил этот ее быстрый жест, – точно так же делает какая-нибудь конторская служащая: рабочий день окончен, пора снимать с крючка пальто и уходить домой.

Я растревожил ее, когда явился, теперь же она мешала мне. Мне бы хотелось, чтобы она оставила меня с Ренатой, Максом, малышом Альбером. Шла бы да занялась чем-нибудь во дворе. А то стоит тут, мнется, озирается, смущенно кашляет. Злится.

Знаю, я несправедлив. Мадам Тибоде любезно открыла мне дверь и провела по всему Дому детей. Но ей уже не терпится, чтобы я поскорее закруглился. Убрал бы тетрадь и ручку. И сам убрался, откуда пришел.

Что делать, я закрыл тетрадь, сунул ручку в спираль.

Она вздохнула с облегчением. Наконец-то. Мы квиты.

Прощаясь со мной за руку на крыльце, она спросила:

– И когда это покажут по телевизору?

Я улыбнулся. Какой телевизор? Ни камеры, ни микрофона, ни съемочной группы.

– Но я думала, вы журналист! – возмутилась она.

– Да, но работаю в газете.

Легкое разочарование:

– А, газета, ну да…

Мадам Тибоде повернулась, поднялась по ступенькам. И вошла в Дом детей как в свой собственный.

* * *

Я снова прошел вдоль черной кованой решетки и вышел на дорогу, ведущую к шоссе. Приземистое тяжелое строение с окошком под черепичной крышей. Собака всё тявкает за амбаром. Я сорвал две кисти лилий и один одуванчик. Длинное шоссе вьется меж виноградников и мирных полей. Я сел на обочине. Оглядел холм, скалистые уступы, первые лесные деревья. Оглядел горы.

И положил свои цветы на краю дороги, на невидимой могиле.

Последний раз обернулся. Такой красивый свет.

Это было здесь.

Мне так хотелось, чтобы ты тоже побывал там вместе со мною, папа.

Не для того, чтобы зажать тебя в угол в большой столовой и заставить сказать всю правду, и не для того, чтобы добиться раскаяния в том, что ты сделал. Чтобы идти с тобою вместе по дороге. Чтобы ты мог вслед за мной погладить край фонтана. Чтобы ты, как и я, дрожал от холода. Чтобы услышать, как стонут половицы под твоими шагами. Услышать твое дыхание на лестнице, ведущей в класс. Чтобы протянуть тебе доску с «яблоком» и увидеть, какими глазами ты, сам отец, будешь смотреть на каракули ребенка. Чтобы ты сел на край чьей-нибудь кровати. Чтобы послушал, как воспитательница рассказывает детям сказки на ночь. Девочкам – одну на всех, мальчикам – каждому разные. Мальчики, они очень разборчивые. Особенно Эмиль Цукерберг, пятилетний бельгиец из Антверпена. Он боялся света, боялся темноты. И ему было нужно, чтобы рядом все время был кто-нибудь из взрослых. Какая-нибудь женщина. Вторая мама, только его и больше ничья. Я рассказал бы тебе, что от Леи Фельдблюм, державшей за руку Эмиля, его оторвал не кто иной, как доктор Менгеле.

А когда мы с тобой, предоставив мадам Тибоде ее призракам, дошли бы до дороги, то сели бы передохнуть на обочине. По твоей просьбе. Чтобы прийти в себя, прежде чем вернуться в мир живых. И может быть, тогда ты бы со мной заговорил. Не глядя на меня, уставившись куда-то за дальние горы. Не то чтобы в чем-то признался. Ты не обязан исповедоваться перед собственным сыном. Но, может, помог бы мне узнать и понять. Объяснить, почему спустя столько лет после войны, когда я стал встречаться с одной женщиной, брюнеткой, ты спросил: «Ну хоть глаза-то у нее такие же, как у нас, арийские?» Я бы надеялся тогда, что все разъяснится само собой и никто никогда не станет тебя судить. Никто не произнесет самого страшного слова. Ты бы сказал мне, где ты был в свои 22 года, когда Барби и его псы вытаскивали детей из их Дома в Изьё.

И еще раньше. Что ты делал в ноябре 1942-го, когда немцы, захватив свободную зону, вошли в Лион? Что такого ты в них увидел? Начищенные до блеска сапоги? Мундиры победителей? Чеканный шаг по улице Республики? Танки на мостовой Гамбетта? Что ты о них подумал? Чем они тебе понравились? Что заставило тебя примкнуть к ним, вместо того чтобы бороться против них? Или хотя бы просто забиться в нору, пока другие, смельчаки, выковывали вместо тебя нашу Историю?

Почему ты стал предателем, папа?

2

Во время войны мой отец был «не на той стороне» – прошли годы, прежде чем я это узнал, и понадобилась целая жизнь, прежде чем понял, что это значит.

Этим секретом – и тяжким бременем – поделился со мной мой дед. Как всегда по четвергам, я обедал у него дома, а после обеда мне полагался мятный леденец «Виши».

– Поди возьми конфетку, – говорила мне крестная, занятая мытьем посуды.

Папину мать я не застал. Она покончила с собой еще до войны. Дед вскоре женился на другой женщине, которую я звал крестной. Она готовила на всю нашу большую лионскую семью и каждый четверг угощала меня граненым леденцом.

Вот и в тот день я собирался взять свой леденец из жестяной коробки под радио.

– Что бы там ни болтал твой отец… – помню, сказал мне дед. Сказал, озираясь, будто опасался, нет ли тут его сына. Он боялся отца. Они не виделись уже много лет.

Приоткрыв кочергой чугунную дверцу плиты, он нагнулся над ведерком с углем и ожесточенно выгребал из нее железной лопаткой последние кусочки. Не знаю почему, но он был не в духе. Вообще-то, он редко сердился. Только на жену – ей от него доставалось. Он дурно обращался с ней, как я узнал уже после его смерти.

Он подбросил в топку новую порцию угля и сильно стукнул лопаткой о край. Помню, как звякнуло железо, брызнули угольные искры в топке, как беспокойно оглянулся дед, говоря:

– …но во время войны он был не на той стороне.

– Не морочь голову ребенку, – возразила его жена. – Его это не касается.

Дед вытряхнул золу, поворошил угли кочергой.

– Касается, да еще как! – Он вытер руки, испачканные сажей и золой. – Я даже видел его однажды на площади Белькур, одетого как немец.

Когда я был еще в начальной школе, отец как-то заставил меня целый триместр носить Lederhose, короткие кожаные баварские штаны с коричневыми гольфами до колена. Может, «одет как немец» – это вот так?

– Ну перестань! – оборвала деда крестная.

Он передернул плечами и прислонил лопатку к плите:

– А что? Он когда-нибудь должен узнать!

– Господи, что он там должен узнать, он – малое дитя!

– Вот именно, дитя! Сын негодяя – пусть знает!

Это было в 1962 году, мне тогда исполнилось десять лет.

* * *

Сколько себя помню, отец всегда рассказывал мне истории про войну. Все послевоенные годы он на чем свет стоит ругал всё, что говорилось в мирное время о войне. То обрушивался на какую-нибудь радиопередачу, то высмеивал теледебаты и проклинал врунов-журналюг. Но о том, как он сам воевал, не рассказывал никогда. А когда возмущался «шельмованием», то обращался не ко мне, а к самому себе. И ответа не ждал. Ни от жены, которая его не слушала, ни от сына, который ничего не понимал.

Как-то в 1965 году он повел меня в кино смотреть «Уик-энд в Зюйдкоте» с Жан-Полем Бельмондо. Это был мой первый фильм про войну. Я мало что понял – только что хорошие говорили по-французски. И что Бельмондо называл плохих фрицами.

После фильма я стал расспрашивать отца:

– А почему французские солдаты ходили пешком или ездили на лошадях и на велосипедах?

– Да потому, что Франция – размазня! – выкрикнул отец на всю улицу.

Фильм взбесил его. Я посмотрел по сторонам. Какая-то женщина обернулась на нас. И какой-то мужчина на противоположном тротуаре. Отец злобно зыркнул на них.

– Плевать мне на всех!

Мне часто бывало стыдно за него.

В тот вечер папа пришел в мою комнату. Выключил люстру и включил ночник в виде глобуса, струивший мягкий, шелковистый свет. Я лежал в постели на животе, он сел рядом на табуретку. Потом нагнулся и шепнул мне, что он тоже был на берегу среди этих солдат. Сказал, что все было не так, как в кино. И он расскажет мне всю правду про Зюйдкот. Это будет наш секрет. Только в другой раз, а то уже поздно и глаза у меня закрываются.

Он встал и хотел выйти. Но тут я спросил, кто такие эти фрицы, которых дразнил Бельмондо. Он снова сел, посмотрел на меня, скривив рот, и раздраженно сказал:

– Так ты что, совсем ничего не понял?

Фрицы – это те, кто прилетели в самолетах, объяснил он. Они бомбили Бельмондо. И два шпиона, переодетых монахинями, – тоже они.

– Так фрицы – это немцы?

Отец молча кивнул. Расстроенный, он глядел через полуоткрытую дверь в освещенный коридор. Потом встал и скрестил руки на груди.

– А кто там были англичане, можешь мне сказать?

– Какие англичане? – спросил я.

Он был поражен и посмотрел на меня злобно. Я знал этот взгляд.

– Ты не увидел в фильме англичан?

Я не ответил. Я его боялся так же, как и мой дед.

– Ты что, не знал, что в мае сорокового года в Дюнкерке были англичане?

Он снова надо мной нагнулся. Я сжался в комок. Закрыл локтем лицо. Этот жест удивил его. Он меня не ударил. Неподходящий был день.

– Видел солдат в плоских касках? Это и были англичане.

– Те, кто не пускали Бельмондо на свой корабль? – смекнул я.

– Ну вот! – отец довольно улыбнулся.

И тогда я спросил:

– Так англичане плохие?

Отец развел руками, встал.

– Спроси у Жанны д’Арк.

Он вышел и захлопнул дверь.

В следующий вечер отец снова пришел ко мне поговорить про Зюйдкот. И потом много вечеров подряд рассказывал про военные годы. Рассказывал не всё, были секретные вещи. Но я узнал, что его призвали в сороковом, когда ему было восемнадцать, что там, на берегу, он, как Бельмондо, потерялся, отрезанный от своих, его задержали немцы, он убежал и вернулся в Лион, к родителям. А в двадцать лет вступил во французское Сопротивление. По ходу рассказа он не раз улыбался.

– Я вступил в легион. Но не в Иностранный, а в Почетный!

Вот почему он носил в петлице красную ленточку. И розетку на отвороте пальто. И вот почему я тоже стал лионцем. Много лет он воспитывал меня в городе своей славы. Иезуитский коллеж, где я учился, переименовали в коллеж имени Жана Мулена[2]. На торжественной церемонии в школьном дворе нам зачитали речь Андре Мальро, которую он произнес в Пантеоне. Помню, в тот день шел дождь. Вечером отец сказал мне:

– Я хорошо его знал.

И только. Больше он не захотел ничего рассказывать о погибшем герое.

А в другой день назвал имя Клауса Барби[3]:

– Я хорошо его знал.

И только. Я никогда его не расспрашивал.

– Ты убивал фрицев, как Бельмондо?

Он засмеялся. Сказал, что на настоящей войне все сложнее, чем в кино. Сегодня убиваешь одних, а завтра, может, уже других. И надо быть осторожным со словами «свои» и «враги», потому что история написана победителями. Не стоит, твердил он мне, верить книгам, фильмам и газетам. Ему ли, моему отцу, не знать!

– Мне ли не знать!

Это его любимая фраза. «Мне ли не знать!» – твердил он всем: домашним, знакомым, даже и незнакомым посреди улицы, – всегда и по любому поводу.

А то говаривал:

– Я прожил несколько жизней, пережил несколько войн.

Это было еще туманнее. Если я спрашивал, какие это жизни и какие войны, он только улыбался:

– Когда-нибудь я тебе всё объясню.

Рассказывая мне по вечерам о своих подвигах, отец за мной наблюдал. Ловил мою реакцию: вот тут я слушал с гордостью, а тут – со страхом. Я узнал от него, как сначала они с друзьями срывали или замазывали указатели на вражеском языке. Потом взорвали в Лионе гранатой кинотеатр для немецких солдат. Как расстреляли из автомата автомобиль с офицером на улице Республики и военный духовой оркестр в парковой беседке. Как открывали огонь по охранникам перед зданием гестапо, по «серым мышам» (так отец называл женщин в военной форме) и по патрульным после комендантского часа. Как выводили из строя электротрансформаторы, трамваи, поезда. Как неустанно вредили врагам везде, где те считали себя в безопасности. Закончив одну историю, он обещал продолжение в следующий раз. И каждый вечер я ждал.

Однажды он спросил, говорили ли мне бабушка с дедушкой о том, что он делал во время войны. Я ответил: да. Дедушка однажды сказал, еще давно. Вернее, пробурчал, глядя в сторону, как делают взрослые, когда не хотят морочить голову детям.

– Он сказал, что ты был не на той стороне.

Отец так побледнел, что я сразу понял: не надо было ему говорить.

– Что-что? Что он сказал?

Я повторил и прибавил:

– Он видел тебя на площади Белькур одетым как немец.

Сказать, что дед обозвал меня сыном негодяя, я не посмел.

Отец взбесился. Он орал, что дед с крестной врут. И больше он к ним ни ногой, никаких четвергов! Заставил мать поклясться, что и она не будет к ним ходить, никогда!

– Но это как-никак твои родители! – заикнулась она.

– Сволочи, вот они кто! – взревел отец.

Я и правда больше не видел деда. Через несколько лет, незадолго до того, как школьный выходной перенесли с четверга на среду, он умер. Тогда я стал тайком заглядывать к крестной, но мятных леденцов под радио уже не было. До самой ее смерти я присылал ей почтовые открытки из дальних краев. Мне было приятно писать ее лионский адрес под иностранными марками. Я представлял себе, как такая открытка с экзотическим пейзажем лежит у нее на буфете, рядом с кофейной мельницей, на кухне, где пахнет углем и соусом из сморчков.

* * *

Когда я вырос, отец мне больше не рассказывал про Сопротивление. Его сын, пленник и зритель, покинул его театр одного актера. Не стало тех детских ручонок, что аплодировали его доблести. Я потратил все детство на то, чтобы страстно верить в его рассказы, а все остальное время жизни – на то, чтобы понять, что в них нет ни слова правды. Он постоянно лгал. И мучил меня. Поэтому я заслонился от него своей собственной жизнью.

Однажды в киноклубе я пересмотрел «Уик-энд в Зюйдкоте» и усмехнулся. Я давно уже понял, что на том побережье отец никогда не бывал. Но очень может быть, что со временем он уверил самого себя, что был там. Посмотрев этот фильм, он стал курить, как Бельмондо. Перенял его мимику. Его уличный парижский говорок. Купил на барахолке французскую армейскую каску, долго возил ее в багажнике нашей машины и с апломбом произносил:

– Это называется каска Адриана!

Мне стало грустно, стало жаль нас обоих. А злость прошла. Это же надо – сочинить столько фальшивых жизней, чтобы приукрасить свою. Лгать о своем детстве, о юности, о войне, обо всех своих днях и ночах, выдумывать себе знаменитых друзей и врагов, присваивать судьбы киногероев, героические поступки. Многие годы я думал о его страшном одиночестве и жалкой участи. И мне самому было от этого плохо. А когда раны затянулись, я задумался, сколько же в нем живет шулеров. Сколько лжецов раздирают его нутро. Было ли такое, чтобы он хоть один раз, хоть одну минуту говорил правду? Хоть один день взглянул в лицо самому себе? Но со временем эти вопросы как-то сами собой рассосались. Задать их ему я так и не осмелился. Да он бы все равно не ответил. Значит, единственной толикой правды так и останется сказанное дедом. Все остальное – обман.

– Твой отец был не на той стороне.

Дед оставил мне это свидетельство. Отец – свои басни, и я, сын негодяя, вступал в жизнь без всяких ориентиров, законных прав и наследства. При мне лишь отцовское молчание и мое смятение.

Что это значит «не на той стороне»? Я воображал самое худшее. Француз, который убивает других французов. Двадцатилетний мерзавец с серым немецким свистком и коричневой дубинкой, которому нравится слыть головорезом. Тупой необразованный мальчишка, у которого нет никакой перспективы и никаких нравственных устоев, ослеплен победителями и решает прислуживать им. Плебей, не знавший другого учебника, кроме ненависти. Безвестный французский парень, который стыдится своей родины и выдумал себе другую, более лестную для честолюбия. Мелкий хулиган, который лезет без очереди, расталкивая других, с пистолетом за поясом или с тростью в руке. Ничтожество, возомнившее себя значительным человеком благодаря черной габардиновой шинели или синему берету. Милиция? Гестапо? Я долго тайно терзался этими вопросами.

До нынешней весны, когда отец, как я подумал, решился наконец заговорить.

* * *

21 марта 1983 года он едва не умер. Мне позвонила мать. Отца увезли по скорой, у него «что-то в животе». Это все, что она мне сказала. Сам отец, изнемогающий от боли и лихорадки, позвонил мне с больничной койки. Меня в Париже не было. В то утро он звонил мне три раза и три раза клал трубку, заслышав автоответчик. А на четвертый оставил мне сообщение каким-то чужим металлическим голосом со страшной одышкой. Это сообщение я прослушал вечером, когда вернулся домой. Прослушал десятки раз, пытаясь уразуметь его смысл. Фразы сквозь стон. Слова, по одному, с тяжелым грузом пауз. Последние слова умирающего.

Здесь или где-то еще… Когда будешь в Париже, я бы хотел послушать песню… Слишком многого я прошу… «Лили Марлен», вот эту песню, в память о всех моих товарищах… Парни трагически погибли… В разных местах – на полях Украины, России… Мои товарищи… Вижу их всех… В Берлине, в последние дни… Это было ужасно… Ужасно… И я ни о чем не жалею… Вот так… Ни о чем… Я не услышу эту песню, хотя, как знать… Смерть – что это такое?..

Сынок… Прощай, мой мальчик… Люблю тебя… Господи, как тяжело… Тяжело сознавать, что мы с тобой никогда больше не увидимся…

Отец. Снова он, после всех этих лет. Прощание – как пощечина. Он знал, что я буду задыхаться от бессилия. Звонить в больницу было уже поздно. Я позвонил маме. Разбудил ее.

– Папа при смерти!

В трубке молчание. Потом смех.

– Что за глупости, сынок?

Нет, все в порядке. Она только вечером разговаривала с папиным врачом, а потом и с ним самим. Да, ему было плохо, он сильно испугался, но все обошлось.

– И даже голос у него был бодрый.

Я посмотрел на трубку.

– Алло! Сынок?

Я извинился. Побеспокоил ее понапрасну. Про папино сообщение говорить не стал. Положил трубку. Меня трясло.

Я еще раз переслушал сообщение.

Тяжело сознавать, что мы с тобой никогда больше не увидимся…

На последней фразе я закрыл глаза. Ужас ребенка, омерзение взрослого. Даже уверенный, что настал последний час, отец не мог умереть без кривлянья. Значит, он снова вышел на подмостки, и ни одно слово не относилось непосредственно ко мне. На нем театральный костюм и траурный грим. Он произносит патетическую тираду. Он симулировал смерть и говорил рыдая. Упивался своим умирающим голосом. Обязывал меня нести его гроб.

Прощай, мой мальчик… Люблю тебя…

Он мстил мне за годы моего молчания. Упрекал в сыновнем равнодушии. Будил чувство вины. «Люблю тебя?» Да ни разу за все мое детство он не произнес этих слов. Когда мне это было так нужно. А теперь – взял и изгадил их. Изрыгнул, как будто хлопнул дверью.

Позвонить ему я смог только спустя две недели. Когда пришел в себя. И перестал на него злиться за то, что он не умер. Ну и когда он выписался из больницы. И снова уселся в свое красное кресло, служившее ему трибуной, откуда он вещал на весь мир.

Трубку сняла мама:

– Позвать отца?

Я слышал, как он громко ругает телевизор. Мама уменьшила звук. Отец взял трубку.

– Алло, кто это? – умирающий голос.

Я, это я, кто же еще? Отец всю жизнь создавал вокруг себя полный вакуум, и это ему удалось. Я спросил, как его здоровье.

– Так себе.

Он натужно дышал. И даже, как ребенок, притворно закашлял.

– Я прослушал твое сообщение, папа.

Пауза.

– Алло, ты тут?

Да, он тут. Снова закашлялся. Я сел на пол и стал теребить телефонный шнур.

– Ты помнишь, что ты там говорил?

– Да, – только и ответил он.

– О чем это, папа?

Снова пауза. Он поднес трубку к самому рту.

– О «Лили Марлен»?

– Да, о «Лили Марлен» и не только. Что это значит?

Наверно, он оглянулся на маму, которая вернулась в кухню, и понизил голос:

– Когда-нибудь я тебе объясню. Но не сейчас.

– Нет, сейчас.

В трубке опять зашуршало.

– Нет, это долгая история.

Я вздохнул.

– И потом, такие вещи надо рассказывать с глазу на глаз.

Меня как раз посылали в Лион писать репортаж о волнениях в южных пригородах. Квартал Менгет взбунтовался против участившихся рейдов полиции. Я должен был поговорить с кюре, который поддерживал местную молодежь. Если отец захочет, мы могли бы встретиться.

– Только не дома. Не при маме.

Ладно. Не дома. Не при маме. Это, сказал отец, будет мужской разговор, который касается только меня. Я спросил, может ли он уже выходить. Да, сказал он. Встретимся в каком-нибудь укромном кафе неподалеку от дома. В последний момент я засомневался:

– И мы поговорим о том, что ты мне сказал в сообщении?

Пауза.

– Да.

– О твоих товарищах, Украине, Берлине… Об этом?

– Да, я все тебе расскажу.

Опять соврет, подумал я. Еще что-нибудь напридумает. Новый Зюйдкот, как тогда, в детстве. Но в его голосе слышалось что-то, чего я прежде за ним не знал. В его дыхании – какая-то особая усталость. Тревога и облегчение. И я дал ему последний шанс сказать правду.

3

Я увидел его еще с улицы, сквозь стекло. Усталый вид, серое лицо, потухшие глаза. Но едва я вошел, как он ожил, точно марионетка, которую дернули за нитки. Встал со скамейки и обнял меня через стол, поверх кружки пива.

– Ну как, встретился с кюре из Менгета?

– Встретился.

– Лучше бы этот кюре сидел в своей церкви! – проскрежетал он, сопроводив свои слова злобным взглядом, и раздраженно махнул рукой.

Узнаю отца.

– Твоя левацкая газета, уж наверно, поддерживает эти безобразия?

Он сверлил меня взглядом. Я поднял руку и окликнул бармена:

– Мне, пожалуйста, то же самое!

– Так что? – отец вздернул подбородок. – Ты тоже за этих хулиганов?

Пиво свежее. Я не спеша отпил первый глоток. Успокоительный, смягчающий душу. И только тогда наклонился к отцу:

– Давай не будем ругаться, ладно?

Отец осмотрелся. Двое старых арабов потягивали кофе, запивая водой.

– Вот эти точно не лионцы, – тихо сказал отец. – Конечно, все это из-за алжирской войны и мая 68-го.

– Мне все равно, папа.

Он дернул плечом.

– А мне нет.

Мы сидели каждый перед своей кружкой, не поднимая глаз.

– Ты собирался что-то мне сказать.

Он поднял руку, заказал еще кружку. Потом откинулся на спинку скамьи. Молча уставился на меня. Свернул лежавший перед ним номер «Прогресса».

– Дедушка сказал тебе правду.

Он ударил кулаком по столу.

Я молчал. Отец сложил газету и разглядывал мокрый след от кружки на деревянном столике.

– Когда, что он сказал? – Я вдруг нечаянно пустил петуха. Прочистил горло и повторил: – Что сказал дедушка?

Отец пожал плечами.

– Сам знаешь. Про войну. Что он там наболтал.

Я обхватил руками запотевшую кружку. Похолодел. И солгал:

– Я не помню.

Отец пригнулся ко мне.

– Не помнишь? Он сказал, что видел меня во время войны на площади Белькур одетым как немец и что ему за меня стыдно.

Я был ошеломлен.

Отец бросил взгляд на соседей. Нас отделял от них пустой столик. Глаза его сияли.

– Ну да, дед действительно видел меня на площади Белькур одетым как немец, и что?

Он откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги под столом, шумно вздохнул. И поднял глаза на грязный потолок. Казалось, он сбросил с себя огромную тяжесть. Потом снова перегнулся ко мне через стол.

– Заруби себе на носу, мне плевать на то, что обо мне подумают люди. И что подумаешь ты. Не тебе и не им указывать мне, хорошо или плохо я поступил, ясно?

Пауза. Я боялся, что отец перейдет на крик.

– И я никому не позволю читать мне сегодня мораль со своего дивана. Так им всем и скажи: вот чем занимался мой отец во время войны. И преспокойненько с этим живет.

Я залпом вылакал пиво и жестом заказал еще кружку. Отец тоже. Будь здесь мама, она бы покачала головой и укоризненно сказала: «Уже вторая, Жан! Это слишком!»

Я не находил слов. А слова отца были чудовищны. Оглушительны для этого мирного вечернего кафе с гудящими у стойки посетителями.

«Одетым как немец».

Отец смотрел на меня в упор.

– Хотел ответа – вот он, получай.

Я не решался посмотреть ему в лицо. Поглаживал пальцем заголовок внизу страницы: «Менгет – новые беспорядки».

Наконец я прервал молчание. И шепотом выговорил жуткую фразу:

– Так ты служил в милиции?

Отец вдруг рассмеялся. Положил руки на стол, закатил глаза к небу.

– В милиции?

На нас уже оглядывались. Отец вел себя как в собственной гостиной.

– С этими ублюдками! Я был солдатом, дружок! – он понизил голос. – А не каким-нибудь гопником!

«Дружок» – так он звал меня в детстве, в хорошие дни.

Он вытер кулаком мокрый след от кружки.

– Знаешь, что мы делали с этими, из милиции, когда бывали в увольнительной?

Он дышал мне в лицо кислым пивным духом.

– Знаешь?

Я потряс головой – нет, не знаю.

– Да просто мочили. Ловили на улице и приканчивали на месте: не хочешь идти воевать в России – получай!

Он отхлебнул из кружки.

– Слышь, когда эти скоты видели нашивку «Франция» у нас на рукавах, они удирали со всех ног. Бежали жаловаться к своему Дарнану[4], твари! – Глаза отца налились бешенством. – А немцы и не вмешивались, когда мы давили очередного гада. Понимаешь? Смотрели сквозь пальцы да посмеивались. Боши это отребье презирали. Мы заставляли их сожрать их трехцветную карточку, а люди на улице нам аплодировали.

Он разгорячился, шея и лицо пошли красными пятнами.

– Я – в милиции?! Еще чего! – Обеими руками он откинул назад свою гриву. – Я пальцем не тронул ни одного француза! Никогда!

Я нервно мигнул. Вспомнил про «арийские глаза»:

– А евреев?

Он дернулся:

– Что – евреев? Мы евреями не занимались! Не наша это забота. – Он снова уставился на меня. – Наша забота – Франция, ясно?

Я тоже смотрел ему в глаза.

– Вернуть достоинство стране – слыхал про такое?

Мое молчание его бесило.

– А ты что думал? Что я убивал тех, кто был в Сопротивлении?

У меня не было сил отвечать.

– Думал, мы убивали патриотов?

Он поставил на столик пустую кружку.

– Ты все говоришь «мы», – у меня прорезался глухой голос. – Кто это «мы»? С кем ты был?

Отец скрестил руки на груди. Лицо его стало торжественным и суровым.

– Я сражался в дивизии «Шарлемань», – сказал он.

Я смотрел на него, разинув рот от изумления. Дивизия «Шарлемань»… Была такая. Я мало что знал о ней. Читал пару книг, видел какой-то фильм, вот и всё. Молодые французы надевали немецкую форму и отправлялись воевать в Советский Союз. Но при чем тут мой отец? Ну, он мне объяснил. И я ему поверил. Потому что на этот раз он обошелся без кривлянья и пафоса. Справа от него на стене висело зеркало, и он, пока рассказывал, ни разу не взглянул на себя.

В августе 1942-го отец, солдат разбитой армии, выбрал сторону Виши и надел форму петеновского Легиона «Триколор»[5]. Ему было двадцать лет.

– Но когда я был маленьким, ты говорил мне, что воевал в Сопротивлении? – воскликнул я.

Опять эта его улыбка!

– Я прожил несколько жизней и несколько войн, понимаешь?

Нет. Эти слова я слышал еще в детстве, но так и не понял их смысл.

Отец нагнулся, будто доверяя мне тайну:

– Ты что-нибудь слышал о Легионе «Триколор»?

Да. Один раз, когда мне было десять лет.

* * *

Помнишь, папа, ты когда-то подарил мне марку для коллекции. Я собирал животных, цветы и пейзажи. А ты однажды откопал у себя в шкафу какую-то красную марку и гордо протянул ее мне:

– Вот! Очень редкая штука! Наверняка ни у кого в классе такой нет.

Это была марка-виньетка, напечатанная в 1942 году в честь Легиона «Триколор», гравюра Пьера Гандона. Того же художника, который сделал для вишистского правительства серию марок в честь маршала Филиппа Петена, а потом, в 1945-м, – марку «Освобождение» в честь Свободной Франции и первую послевоенную виньетку с Марианной.

Под надписью «Почта Франции» был изображен профиль грозного вояки в берете, со стиснутыми челюстями, а на заднем плане офицер под развернутыми французскими знаменами вел в атаку гвардейцев империи.

Я не знал, куда поместить эту марку, и ты посоветовал мне наклеить ее на обложку альбома.

– Когда-нибудь поймешь, какая это ценная марка.

И вот теперь я понял.

* * *

– Так вот откуда взялся Легион «Триколор».

Отец вытянул правую руку, нахмурил брови и, закрыв глаза, прошептал:

– Клянусь честно служить Франции и в мирное время, как я служил ей в армии.

Я сидел не шелохнувшись.

– Подумать только, прошло сорок пять лет, а я все еще помню клятву.

– И ты был одет как немец?

Он покачал головой:

– Нет, это не мы, а ребята из другого легиона – французских добровольцев против большевизма – носили немецкую форму с трехцветной нашивкой на плече. А мы боролись с коммунизмом во французской форме.

Он осмотрелся по сторонам. Как всегда, хотел знать, обращают ли на него внимание, боясь, что его услышат, и в то же время тайно на это надеясь.

– Знаешь, какое знамя было у легионеров?

Я не знал.

– Трехцветное! – Отец так и сиял. – Настоящий французский триколор!

Он размашистым жестом написал в воздухе девиз легионеров:

– Честь и Родина! По-твоему, это значит быть «не на той стороне»?

Он ударил себя кулаком в грудь:

– «Легион – наследник нашей воинской славы!» – это сказал Петен.

У меня пересохло в горле несмотря на выпитое пиво.

– Легион «Триколор» возрождает Францию.

– Но дедушка говорил, что видел тебя одетым как немец.

Отец улыбнулся.

– Не спеши, дружок! Война – дело долгое. – Он посмотрел на сиротливые пустые стаканы. – Немецкая форма – это было позднее. Когда я вступил в «Шарлемань».

Он заказал еще одну, последнюю, кружку. От военных рассказов у него разыгралась жажда.

– И когда это было?

Он пригубил пиво. У него покраснели глаза, нервно дергались руки, и говорил он нарочито громко. Я пожалел, что мы встретились на людях.

– В декабре сорок второго года Гитлер распустил Легион «Триколор». Не захотел оставить ничего французского. Тогда я пошел на ту работу, какую мне предлагали: разнорабочим на завод подводных лодок в Германии. Но там была скукотища. – Он полоснул взглядом соседей и заговорил тише. – Стоять на конвейере – не по мне. Я был солдат, а не рабочий. Тогда я записался в 33-ю гренадерскую дивизию Waffen-SS.

Я окаменел.

– Ты был в войсках SS?

Отец пожал плечами.

– Разумеется. Батальон «Шарлемань» был подразделением SS, а как ты думал?

Он пристально посмотрел на меня. Я едва дышал. Пощупал себе пульс – сердце бешено билось.

– Но надо помнить – это не те эсэсовцы, каких ты видел в фильмах, которые пытали партизан и всё такое прочее! Мы, французы, никогда не трогали своих, французов. Это было не по нашей части. Наша задача – бить Сталина, вот и всё!

Отец был пьян. У него заплетался язык. Голос стал гнусавым, как у докучного клиента бара в час закрытия.

– Ты убивал фрицев, как Бельмондо?

Мой голосок из детства.

– Ты убивал русских?

Он развел руками:

– Приходилось выбирать: или они, или я.

Я повторил свой вопрос.

– В Померании да[6].

– По телефону ты говорил про Россию и Украину.

Он как будто не помнил. Беспомощно махнул рукой. Я процитировал его слова на автоответчике:

– «Парни трагически погибли. В разных местах… Мои товарищи… Вижу их всех».

Он сник.

– Ты еще про Берлин говорил. «В Берлине, в последние дни. Это было ужасно».

– Ужасно…

Он явно был уже не здесь. Видел что-то свое. Ускользал от меня.

– Ты участвовал в боях за Берлин, папа?

– Да, с батальоном «Шарлемань». Метро. Последний рубеж.

Он откинул голову на спинку скамьи, закрыл глаза.

– Мы защищали бункер Гитлера вплоть до второго мая сорок пятого года.

Он утомился, обмяк. Не только из-за пива. Сказывалась и болезнь.

– А когда отошли, выяснилось, фюрер уже два дня как был мертв.

Слово «фюрер» он произнес с почтением.

Я был раздавлен. Задыхался. От его признаний несло пивным перегаром и тлеющими руинами. Я встал. Надел пиджак. Он тоже поднялся. Никак не мог попасть рукой в рукав пальто. Я помог ему. И мы вышли на улицу.

– Ты попал к русским в плен?

Он посмотрел на грозовое небо.

– Некоторые сдались, но не я. Мы, несколько человек, трое суток шли на запад, к Висмару. Добрались до британских аванпостов на окраинах, и там почти все ребята подняли руки. Даже наш гауптштурмфюрер сдался англичанам. – Он повернулся ко мне. – И представь себе, те передали их русским! Стоило столько мучиться!

– А ты?

Он хитро усмехнулся и подмигнул.

– Я не такой дурак! Отделился от всех у городской заставы. Спорол трехцветную нашивку с рукава и пошел на юг.

Он вел меня к набережной Соны.

– Шел весь день, а вечером лег спать на берегу какого-то озера. Замаскировался кустами, да тут еще туман – ничего не видно. – Он взглянул на меня. – Но знаешь что?

Нет.

– Я проснулся от лая собак. Английские парашютисты.

– И что ты сделал?

– Хороший вопросик! – Он хохотнул и остановился. – Выбор такой: или меня схватят Томми[7], или я решусь на нехилый заплыв.

Он держал паузу.

– Ну и?

– Дополз до озера и сиганул в воду. – Он снова взглянул на меня. – Ничего себе, а?

Фары проезжающих автомобилей освещали его лицо. Теперь он смотрел на меня неотрывно.

– То есть не сразу, сперва я, понятное дело, трусил. Озеро-то здоровенное! – Он развел руки, чтобы показать, какое оно было огромное. – К тому же дождь, я весь облеплен грязью, за спиной котомка. Прикинь!

Я прикинул.

– Но свистки и собачий лай – все равно что пинки в зад.

– И что потом?

– Потом они меня засекли.

Снова пауза.

– Фонарями. Прямо в лицо!

Он соединил руки над головой, как на краю бассейна перед прыжком.

– Ну и, была не была, я сиганул. Туман был такой густой, что воды не видать. Эти сволочи стреляли по мне вслепую.

– И ты не боялся?

– Некогда было. Когда на кону твоя жизнь, шпаришь вовсю. – Он улыбнулся. – Я прыгнул и сказал себе: не дрейфь, дружок, доплывешь! – Он все не спускал с меня глаз. – Вслух сам себе сказал, для храбрости, будто нас было двое. Понимаешь?

Я кивнул. Он засмеялся моему удивлению. Да, я был ошарашен. Только что понял, откуда взялась эта детская кличка – дружок. Он называл меня так же, как себя, когда втайне от всех разговаривал сам с собой.

– А так уверился, что доплыву.

Он гордо выпрямился.

– И доплыл.

Стоя на месте, он показал руками, как плыл кролем.

– А то как же, дружок! Плыл несколько часов. И переплыл это озеро. – Он подбоченился. – Представляешь? Твой отец переплывает озеро ночью, под пулями?

А еще солдатские фонари рыщут по тростнику, и белый луч прожектора обшаривает гладь воды, да бешено лают собаки… да. Я себе представлял.

– Это же настоящее геройство, а?

Скорее отчаяние.

– Я потом целый день лежал в тине у берега, прежде чем выйти и обсохнуть. – Он взглянул на меня. – Мокрый, грязный – прикинь!

Я прикинул.

Он сунул руки в карманы и зашагал дальше. А немного пройдя, сказал, как будто сам себе:

– Озеро, черт побери, переплыл!

Мы шли вдоль Соны.

– А что потом?

Отец пожал плечами.

– Потом я прятался на одной ферме. Добрые люди дали мне штатскую одежду, обувь и карточку сельского работника.

– Зачем?

– Чтобы я мог примкнуть к французам, которых угнали на принудительные работы, а теперь освободили.

Он поднял воротник куртки.

– Позднее я узнал – озеро называется Трессовер.

– Ты туда ездил после войны?

– Нет, не получилось. Это территория ГДР. – Он улыбнулся. – Да мне и Соны вполне хватает.

* * *

Вода в реке была свинцово-серой. Многие годы у отца и Соны был секрет. Тут, пониже на набережной, находилось отцовское убежище, он приходил сюда, чтобы побыть одному, вдали от города, подышать. И просто от всех отдохнуть. Нам он про это ничего не говорил. Однажды вечером, после школьной экскурсии, я увидал его там. Мы всем классом ходили в музей, была зима, уже стемнело. Отец сидел на ветру, у самой воды и светил на воду карманным фонариком. От него веяло тоской и одиночеством. Он увидал меня издалека и помахал рукой. А за ужином объяснил:

– Это единственное место в Лионе, где ничего не слышно.

Он ел, как обычно, шумно чавкая.

– Ни машин, ни обормотов – тишина! Поэтому, когда я устаю от всего этого, – он поднял руку с вилкой, – ухожу туда посидеть на ступеньках.

– И знаешь что? – Он посмотрел на меня.

Я помотал головой.

– Когда становится темно, мне кажется, что я на берегу озера.

Отец поднес к глазам стакан воды. Меня он уже не видел. Он часто будто проваливался куда-то. Взгляд становился рассеянным, движения замедлялись.

– И главное, – он улыбнулся и снова обратился ко мне, – никто не достает меня там. Однажды заявился какой-то тип с собакой. Я подумал: пропустишь одного, так этому конца не будет.

Мама была на кухне. Он тихо спросил:

– И знаешь, что я сделал?

Я не знал.

– Я встал, а руку опустил в карман, как будто у меня там пушка.

Я молчал. Мама всегда говорила: «Ты же знаешь отца, ему только дай порассказывать».

И он рассказал. В тот вечер он прикинулся полицейским. Будто бы он с коллегами выслеживает убийцу собак, который ошивается на набережных Соны и Роны, нападает на жертвы по всему городу. Прохожий ни о чем таком не слышал.

– Да как же, в «Прогрессе» была большая статья!

Отец спросил, не видел ли он кого-нибудь подозрительного, не заметил ли чего-нибудь странного. Нет, ничего, ответил тот и побледнел от страха. Ему было поручено предупредить всех владельцев собак. Он пообещал и ушел вверх по ступенькам на улицу.

– Больше я этого дурня не видел.

Отец расхохотался и стукнул по столу пустым стаканом, как костяшкой домино.

Так он всегда и сидел на этом месте. Не на скамейке, не на траве, а на уходящих в воду каменных ступеньках. Сидел, застыв, глядя на плещущие волны и держась рукой за чугунное причальное кольцо.

И лишь в тот день я понял. Рассказывая, как он убегал, как за ним гнались английские парашютисты, как он нырнул в ледяную воду, он не сводил глаз с реки. Не на лионской набережной целыми днями грезил мой отец, а на берегу померанского озера. Это лионское убежище было его военным воспоминанием. Маслянисто-черная вода с блестящей лунной дорожкой, расчерченная лучами фонариков, прошитая пулями, оскверненная лаем ищеек, который слышался все ближе. В тот день он приказал себе не трусить. Поклялся, что сделает то, что задумал. Переплывет это озеро. Выберется на тот берег. Уйдет от погони.

От Соны шел запах тины. Ты вздрогнул, хотя майская ночь была теплой.

– Сколько ты тут еще пробудешь?

Три дня. Или больше.

Я хотел, чтобы он рассказал все до конца.

– Ну а потом? После озера что ты делал?

Беседа его утомила.

– После озера я смешался с другими: освобожденными из плена, из концлагерей, вывезенными на принудительные работы – словом, с толпами всяких бездельников. Иди знай, кто я такой. А если меня останавливали на блокпостах, рассказывал то же, что и остальные. Что делал во время войны? Работал в поле: окучивал картошку, пропалывал свеклу, разбрасывал навоз, выкорчевывал пырей, таскал уголь и держал рот на замке. В какой деревне? Не помню – какое-то немецкое название, язык сломаешь. Но хозяйку звали Урсулой, а муж ее погиб на фронте. Поэтому она страдала от нехватки мужской силы.

Он в первый раз засмеялся.

– И знаешь что? Тут я подмигивал солдату, который задавал мне вопросы, и мы оба ржали, как товарищи по казарме.

Я посмотрел на него.

– И что, он пропускал эсэсовца?

Отец вытащил руки из карманов.

– На счастье, эти парни были не большого ума, а то тебя, дружок, не было бы на свете!

* * *

Я остановился в гостинице недалеко от площади Белькур.

– Мой отец был эсэсовцем.

Всю ночь я потратил на то, чтобы переварить эту фразу, обильно запивая ее вином. Я повторял ее про себя, скитаясь по старому городу, сидя то в одном, то в другом баре, пока хозяин не принимался протирать стойку мокрой тряпкой и не приказывал мне выметаться. А потом я еще повторял ее вслух, словно хлестал себя бичом:

– Мой отец был эсэсовцем.

Я вспомнил отца, каким знал его в детстве – нависающую надо мной грозную тень, – вместо ласки я получал от него только побои. Он лупил меня всегда. Дрессировал сына, как собаку. И когда бил, орал на меня по-немецки, как будто наш язык щадил. Бил с перекошенным ртом, изрыгая солдатскую ругань. И в это время из моего отца превращался в кого-то чужого, в какого-то Минотавра из страшных снов. Этот кто-то меня унижал. Он все знал, все испытал, прошел войну, все войны! Он рассказывал про Индокитай и Алжир. Насмехался над всеми, признавал лишь себя. Всех остальных отметал своей любимой приговоркой:

– Мне ли не знать!

Однако на сей раз я поверил ему. Вспомнил деда, нагнувшегося над плитой. Он видел моего отца во вражеской форме. Это доказывало, что всё правда.

Мой отец был эсэсовцем. Я понял, что значит «сын негодяя». Сын убийцы. Но отцу я ничего тогда не сказал. Ни слова. Ничего не возразил. Это было ужасно. Раньше я представлял себе отца в берете французской милиции, и этот берет, пожалуй, казался мне потяжелее немецкой каски. Значит, отец был не уголовником, который, пользуясь войной, терроризировал беспомощных людей, а беглым солдатом, который дорого заплатил за свои убеждения. Не мерзавцем, преследовавшим евреев во Франции. Он их не грабил и не мучил. Не был, как Лакомб Люсьен[8], гестаповским прихвостнем, ловившим несчастных в закоулках квартала Круа-Русс, выкрикивая «Немецкая полиция!» с лионским акцентом. Не был нацистским гончим псом. Не выслеживал партизан, не арестовывал патриотов, не пытал героев. Я даже почувствовал какое-то облегчение.

Отец заманил меня в ловушку. Заставил выбирать между двумя чудовищами: милицией и SS. Между выродками, которые убивали в нашей стране, и палачами, орудовавшими по всему свету. Этот его гипнотический взгляд, эти вкрадчивые речи. Он снова одурачил меня, своего сына, как обводил вокруг пальца союзников на блокпостах, рассказывая им байку про одинокую фермершу. Промолчав тогда, за столиком кафе, я стал его сообщником.

За несколько часов под несколько кружек пива ему удалось проделать очередной номер. Выдать негодяя за героя. В того, кто хоть и выбрал, по словам его собственного отца, «не ту сторону», но рисковал при этом жизнью. Дед тоже был антикоммунистом, и именно на этой почве, как я помню, они с отцом ссорились уже после войны.

– Ты ругаешь Москву из своей кухни, – кричал отец. – На большее ты не способен!

Дед не хотел с ним связываться и молчал.

– А я по-настоящему сражался с красными!

Тогда я ничего не понял в их перепалке, только очень испугался. И крестная в успокоение дала мне в тот день целых два мятных леденца. Когда же я спросил у мамы, кто такие эти «красные», с которыми папа сражался, она отмахнулась:

– Да просто бредни твоего отца!

Там, в кафе, я услыхал от него только, что он не тронул пальцем ни одного француза.

Мозг терзали кадры из России, Польши и Украины. Айнзацгруппы, расстрелы Холокоста, бойня в Бабьем Яру, застреленная в спину женщина, прикрывающая свое дитя, старики на коленях, выстроенные по краю рва, перед тем как им всадят пулю в затылок, колонны обреченных на смерть. Вернувшись в гостиницу, я поклялся, что снова позвоню отцу и заставлю его признаться во всем, что он содеял, пока носил немецкую форму. Преступления SS записаны в черных хрониках, но что совершил лично он, двадцатилетний парень из луарской деревни?

Мой отец был эсэсовцем. Я уснул под грохот этого кошмара. А когда проснулся, устыдился вчерашнего чувства облегчения. Он никого не трогал во Франции – и что же? Может, он убивал в других местах. Я порывался позвонить ему в то же утро. И на следующее. И через день. Но не стал. Так и вернулся в Париж с этим каменным грузом на душе. И слышать больше не хотел об отце.

Мой отец был эсэсовцем.

Мне исполнился тридцать один год, и я должен был жить дальше с этим бременем, с этим позорным клеймом.

* * *

В первые же дни в Париже я решил все узнать. У меня больше не было сил воображать отца в камуфляжной форме с рунами SS на воротнике и нашивкой «Франция» на рукаве. Я отправился в библиотеку искать фотографии и тексты. В каталоге нашел обе книги, которые стояли у отца на полке под телевизором.

Первая – сочиненная неким Жаном Мабиром хвалебная песнь дивизии «Шарлемань» и солдатам SS, «древним германским воинам, восставшим из лесов и льдов». Реабилитация нацизма. Я узнал рисунок на обложке. Пилотка с черепом, мрачный взгляд. «Боевые действия французских подразделений SS в Померании».

И вспомнил:

– Ты убивал русских?

– В Померании да.

Тогда я прошерстил каждую страницу. Видя перед собой его лицо, тогда еще совсем мальчишеское, в тяжеленной каске. Прочитал книгу не как документ, а как роман, впрочем, она им и была. Слишком много слов во славу погибших. Слишком много лирики. Слишком много пафоса. И мало тишины. Автор раскрывал перед читателем величие поражения. Я представлял себе, как отец читает эти строки со слезами на глазах.

Вторую книгу, «Умереть за Берлин», написал тот же автор. Это рассказ о «последних французских воинах SS, защищавших бункер Адольфа Гитлера». В обоих опусах я находил целые эпизоды из отцовского рассказа. И, не будь дедова свидетельства, я мог бы подумать, что это снова вранье. Одна из басен, каких он наплел мне великое множество. Но нет. На этот раз, я чувствовал, отец не врал. И не из этих книг он вычитал свою жизнь. Напротив, книги нас в эту жизнь приглашали. Ну и потом, одно дело рассказывать сыну, что ты – секретный агент, летчик-истребитель или тайный советник генерала де Голля, – подобная выдумка льстит рассказчику и ослепляет слушателя. Но SS? Кто станет хвастаться тем, что предал свою страну и примкнул к худшему врагу, чтобы убивать мужчин и женщин, сражающихся за свою землю? Какую славу может принести такая мерзость? Зачем спустя столько лет, когда нацизм побежден, осужден, проклят, стал синонимом варварства, зачем признаваться, что ты лично участвовал в злодействе? Абсурд какой-то. Если бы не дед, отец бы ни о чем не заикнулся. Если бы 21 марта 1983 года он не решил, что умирает, у него не возникло бы желания облегчить свою совесть.

Однажды он предложил мне взять обе эти книги с собой в Париж и прочитать, потому что в них сказана «правда, которую все скрывают». Это было в 1975 году, я уже работал журналистом. Но я отказался.

– Не пытаться узнать, не пытаться понять – типично левацкие замашки, – сказал тогда отец.

Но и только. Обычное дело: отец рассердился на двадцатитрехлетнего сына.

– А знаешь, за что я тебя все-таки люблю?

Я ждал какой-нибудь гадости.

– За то, что у тебя есть убеждения и ты за них дерешься. Крайне правые и крайне левые в этом сходятся. Те и другие готовы голову сложить за свои идеи.

Он посмотрел на меня так, как будто говорил: «Мне ли не знать!»

– Помни, что во время войны один процент французов сотрудничал с немцами, один процент сопротивлялся, а девяносто восемь сидели с удочкой. И я тебя люблю за то, что ты не рыболов.

Комплимент – хуже не придумаешь.

* * *

Я трижды звонил отцу, чтобы побольше узнать о дивизии «Шарлемань».

Хотел захлопнуть наконец огромную книгу войны.

Сколько эсэсовцев-французов еще осталось в живых? Он не знал. Есть какой-то клуб бывших добровольцев Восточного фронта, но ему это не интересно. Все его друзья умерли. А с выжившими ему нечего делать.

В другой раз я спросил, почему у него под мышкой нет татуировки с номером группы крови, как у всех эсэсовцев.

Он не ответил.

– Ты что, завел на меня дело?

Нет, конечно. Просто вычитал в одном историческом журнале. И не помню, чтобы видел что-то такое на его теле. Только уродливые шрамы на груди и спине.

– Они там, в твоем журнале, небось не знают, что это называется Blutgrppentätowierung и что ребятам из Легиона «Триколор», которые перешли в «Шарлемань», татуировок не делали. Тебя просто надули. Вот так-то. Но, знаешь, я как-то не жалею, что у меня такой нет.

Он рассмеялся.

Наконец я спросил про рубцы у него на спине.

– Три рукопашных боя, штыки и граната.

Я онемел.

– Ясно, дружок? Не один, а целых три боя! Твоему отцу, можно сказать, повезло.

Я сопел в телефон.

– Я даже получил за это бронзовую медаль. Значок за отвагу в ближнем бою. Я носил его в боях за Берлин.

– И он у тебя сохранился?

Отец засмеялся.

– Я его выкинул вместе с нашивкой «Франция», военной формой и прочей дрянью.

Пауза.

– Хотел засунуть его в какой-нибудь карман поглубже, но это было слишком опасно.

Снова смех и пауза на то, чтобы сделать глоток пива.

– Жаль, а то бы отдал его тебе. А ты бы показал своим приятелям-левакам.

4

Когда умерла крестная, мои родители не сохранили ни одной ее вещицы. Выкинули на свалку всю ее жизнь. Мебель, дешевые безделушки, незатейливую одежку, свадебный костюм мужа. Он висел в гардеробе рядом с ее белым платьем. Жилье дед с крестной, как и мои родители, снимали. Никаких семейных реликвий у нас никогда не водилось. Моя мать взялась освободить от вещей их крошечную двухкомнатную квартирку. Позднее она сказала мне по телефону, что нашла большую, величиной со шляпную, металлическую коробку, разрисованную альпийскими эдельвейсами, сурками и сернами. В ней крестная хранила мои письма, открытки и статьи начиная с 1973 года.

– Их там сотни, у меня рука не поднимается выкинуть.

– Разберемся потом, – ответил я.

На крышке коробки была наклеена этикетка с моим именем. Матери не хотелось, чтобы отец рылся в том, что принадлежало мне. И, главное, чтобы он узнал, что все это время я не переставал писать крестной. Посылал ей поцелуи из Москвы или приветы из Бейрута. Поэтому коробка оказалась на шкафу в конторе, где мать всю жизнь работала секретаршей. Она много лет прятала ее от отца, потом забыла про нее, так что ко мне она попала не скоро.

Я осторожно открыл ее. И зарылся в бумаги. Сначала шли мои фотографии. Мальчонка в коротких штанах на резинках щурится на солнце. Подросток в вязаном узорчатом жилете, на лбу смешной, закрепленный лаком завиток. Тут же черно-белый снимок – дедушка на каком-то банкете вместе с сослуживцами из страховой компании, все в пиджаках, жилетах, в шляпах, и перед каждым на столе бутылка вина.

Потом пошли десятки моих статей. Судебные и прочие репортажи. С моими же рисунками, которые газета публиковала, пока не обзавелась профессиональными художниками. Дальше разбирать содержимое коробки я не стал. Меня нещадно мучила совесть. Прошло столько времени… Я представлял себе, как крестная сидит в своей малюсенькой гостиной, вырезает из газет каждое мое слово и аккуратно ставит дату на полях. А я ни разу ее не навестил. Только посылал открытки из далеких краев, да и то желая скорее похвастать, как много стран я объездил, чем что-нибудь рассказать ей, никогда не выезжавшей из Лиона.

Каждая открытка прилагалась к определенному материалу. К репортажам о резне палестинцев в Сабре и Шатиле прикалывался скрепкой вид площади Мучеников, который я прислал ей из Бейрута. К статье об Ирландской республиканской армии – новогодняя открытка из Белфаста.

Эта благоговейно сохраненная хроника меня больно ранила. Была мне немым укором. Поэтому я поставил коробку на дно платяного шкафа. И долго к ней не прикасался.

Не прикасался до тех пор, пока редакция не поручила мне освещать суд над нацистом Клаусом Барби в Лионском суде присяжных. Я был потрясен – событие такой важности! Первый во Франции процесс по делу о преступлении против человечности. Настоящий, честный процесс, по всем правилам. Не то что балаганные чистки на скорую руку с приговорами, вынесенными от имени Истории, а не Правосудия. Время, когда требовали «оба ока за око и всю челюсть за зуб», прошло. Франция собиралась судить изменника-палача. Свести его лицом к лицу с жертвами. Задание было очень значительным. И болезненным для меня. Меня терзал вопрос: имеет ли право сын предателя служить рупором важнейших свидетельств нашего времени.

Тогда-то я и вспомнил о коробке с реликвиями. Представил себе, что крестная жива. То-то она обрадовалась бы, что я возвращаюсь в Лион на время процесса. Теперь, чтобы следить за моими репортажами из ее родного города, ей не понадобилась бы открытка с видом площади Терро.

И как-то субботним утром я снова открыл коробку.

* * *

Истина ждала меня там много лет, зарытая среди сафьяновых корочек и засушенных эдельвейсов, в груде пожелтевших газетных вырезок и потрепанных фотографий. Два листка бумаги, протершиеся до дыр, оттого что их без конца складывали и разворачивали, в длинном крафтовом конверте. Выписка о судимости отца и справка об освобождении его из тюрьмы.

Отец отбывал срок в тюрьме.

Я разложил листки на письменном столе, но сразу читать не стал – отошел к окну. Шел дождь. У меня было совсем нечего выпить. Я надел куртку, кепку и вышел. Лестница, тротуар, мостовая. Через несколько недель мне предстояло отправиться в Изьё делать материал о детях, которых депортировал Клаус Барби. И я боялся той минуты, когда надо будет позвонить в дверь приюта. Не мог отделаться от мысли, что оскверню их память. И вот пожалуйста – нынешним мартовским утром крестная подкинула мне детали для этого пазла. Я купил бутылку первого попавшегося молодого белого вина, оно продавалось прямо на кассе. Но домой вернулся не сразу. Вместо того чтобы перейти через улицу, сначала обошел вокруг дома. Мне было боязно. Я страшился того, что узнаю из завалявшихся листков. С этим не могли сравниться ни ужасные слова, которые произнес дед, разводя огонь, ни длинные речи, которые вел отец, устремив куда-то отсутствующий взгляд. На этот раз передо мной были документы, составленные казенным почерком на бланках. С заверенными подписями. С подлинными печатями. Имеющие достоверность официальных бумаг. Юридическую, судебную достоверность. Было холодно. Матовое, будто заиндевевшее стекло бутылки, ледяной дождь в лицо. Дома я сел к столу. Прямо в куртке и кепке. Вино даже не откупорил.

В выписке по форме № 3 из реестра судебной регистрации фигурируют апелляционный суд Лиона и суд первой инстанции Монбризона. «Имя, фамилия…» Мой отец, имена его родителей, даты и место его рождения. Ниже – таблица.

«Даты вынесения приговоров. Судебные инстанции. Состав преступлений или правонарушений. Точные даты преступлений или правонарушений. Вид и срок наказаний».

Я откупорил бутылку. Рука у меня дрожала, горлышко стучало о край рюмки. Похоже на нервный тик. 18 августа 1945 года отец был приговорен судом города Лилля к одному году тюремного заключения и пяти годам ограничения в гражданских правах за совершенные в 1942 году «деяния, наносящие ущерб национальной обороне». Я выпил рюмку до дна. Справка об освобождении, выданная в департаменте Нор, удостоверяла, что отец поступил в следственный изолятор округа Лос 20 декабря 1944 года и был освобожден 13 февраля 1946 года из тюрьмы города Лилля. «Продуктовых карточек указанному лицу при освобождении не выдано», – сказано в справке. Только денежная сумма в 19,30 франка. Подпись главного надзирателя тюрьмы Лос.

Почему Лос? Почему Лилль? Обвинение в «нанесении ущерба национальной обороне» – это понятно, про службу у немцев отец мне порассказал достаточно, но никогда не упоминал тюрьму. И вдруг у меня застучали зубы. Холод ворвался снаружи и пробрал меня до костей. Спина, живот заледенели. Я десять раз перечитал вписанные от руки даты. Прекрасным каллиграфическим почерком с изящными завитушками, несообразными смыслу слов.

Поступил 20 декабря 1944 года, осужден 18 августа 1945 года, освобожден 13 февраля 1946 года.

Вот он, отец, сидит напротив меня, своего сына, и перед кружкой пива. Вот я смотрю на него, задыхаясь, он допивает последнюю кружку, закидывает голову, закрывает глаза. Бросает вызов всему миру.

– Мы защищали бункер Гитлера вплоть до второго мая сорок пятого года.

Ты снова мне солгал. Пока твои товарищи в книге умирали в полях России и Украины, ты сидел в тюрьме на севере своей родной страны. Как сотни других французских преступников. Оглушенный, я и на стуле уже не держался, а повалился навзничь прямо на пол и закрылся локтями от света. Сил больше не было. Хотелось одного: заснуть на целый год и проснуться не раньше, чем эти жуткие новости как-то уложатся в голове. Я почувствовал и облегчение, и смятение.

Облегчение, потому что ты все-таки никогда не носит эсэсовских рун на воротнике. А смятение – потому что ты мне опять, даже на смертном ложе, солгал.

Ты никогда не выпускал кишки ни одному русскому партизану. И никто никогда не вручал тебе орденов и медалей. Когда я был маленький, ты иногда носил в петлице красную ленточку, помнишь? И поднимал воротник пиджака, чтобы спрятать ее от встречного полицейского. Чтобы он, как ты мне говорил, не завидовал. А помнишь, как ты прикреплял к лобовому стеклу своей машины голубую карточку инвалида войны? И притворно хромал, если кто-нибудь смотрел на тебя подозрительно? И говорил мне, насмехаясь над теми, кого одурачил:

– Ну и болваны же они все!

Ни ордена Почетного легиона от Франции, ни значка за отвагу от нацистской Германии ты не получал. Ты не герой Сопротивления и не тевтонский рыцарь.

Но тогда кто же ты, папа?

И за что тебя приговорил послевоенный французский суд?

На другой день я без твоего ведома написал с Лилльский суд, в Министерство юстиции и даже в мэрию по месту твоего рождения. Ответили мне органы правосудия департамента Нор. Твое уголовное дело находилось в архиве. Но, по закону, принятому в 1979 году, доступ к нему мог быть открыт лишь по прошествии ста лет с того времени, когда оно было заведено.

* * *

С тем я и приехал в Изьё.

Отец мой – предатель, но что именно он совершил, я не знал. Сто лет! Мне тогда было тридцать четыре. Чтобы узнать, что ты делал на войне, мне придется дожить до девяносто двух лет. Ужас!

Итак, я сел на обочине. Оглядел холм, скалистые уступы, первые лесные деревья. Оглядел горы. И пожалел, что тебя нет со мной. Несмотря ни на что. Пусть бы тебе терзали душу страх и слезы погибших детей из приюта. Пусть память об их трагедии заставила бы тебя взглянуть в глаза твоему собственному сыну.

И наконец сказать ему всю правду.

5

Суббота, 2 мая 1987 года

Мне позвонил отец.

– Скажи-ка, я смогу присутствовать на процессе Барби?

Это был не вопрос. Его сын – журналист левой газеты, он расторопный, не стоит с удочкой на берегу. Устроить так, чтобы отца пустили в зал судебных заседаний, для него плевое дело. Я был ошарашен. Присутствовать на процессе? Зачем тебе это надо?

– Ну, не каждый же день во Франции судят оберштурмфюрера SS, – ответил он.

Аккредитацию запросили около восьмисот журналистов со всего света. И еще нужно было усадить 149 жертв, их родственников и друзей, их 39 адвокатов, десятки истцов и свидетелей. Это помимо представителей власти местного и республиканского уровня. Школьные учителя просили разрешить им приводить своих учеников, на процесс рвались молодые адвокаты, студенты Национальной школы судопроизводства, члены всех и всяческих клубов, обществ и федераций. Ни одно помещение в лионском Дворце правосудия не могло бы вместить такую толпу. Муниципалитет предложил было использовать спортивный комплекс, но обвинение воспротивилось: суды на стадионах ничего хорошего не сулят. Тогда в зал заседаний был переоборудован огромный вестибюль, и слова «СУД ПРИСЯЖНЫХ» на главном фронтоне теперь торжественно красовались над головами судей и коллегии.

Как же я мог контрабандой провести отца? Да и нужно ли, чтобы он тут сидел? По какому праву человек, осужденный и отсидевший в тюрьме за «деяния, наносящие ущерб национальной обороне», может сидеть в одном ряду со своими жертвами?

– Не уверен, папа, что это возможно.

– А ты узнай! Как-никак, историческое событие!

Как-никак. Я пообещал сделать что могу. Но мне претила мысль о том, что в зале будет отец. Видеть разом его и Барби – невыносимо. Что он будет делать, если проникнет на процесс? Как поведет себя? Возраст ничуть не смягчил его бешеный норов. Он мог взорваться не только дома на кухне, но и на улице, в магазине, в кино, если фильм ему не по вкусу – просто встать в темном зале и высказаться при всем честном народе. У него не было ни малейшего представления о благопристойности и о том, насколько приемлемо его поведение. Иной раз он и не помнил, что вокруг люди. Считал, что он у себя дома. Я вздрогнул – представил себе, как отец с улыбкой подходит к Барби и протягивает ему руку. Или вдруг прерывает по-немецки выступление свидетеля. Или аплодирует стоя какой-нибудь реплике Жака Вержеса, адвоката обвиняемого.

Вразумила меня коллега по редакции, Жермена. О моем отце она ничего не знала. Я никому не рассказывал о его прошлом. Это же твой отец, вот и всё!

– Ты что, позволишь, чтобы твой отец стоял в дверях!

Жермена была старше нас всех. И больше всех хлебнула в жизни. Ей так досталось от людей, что она любила только животных. Родилась она в Алжире, в городе Боне. Еврейка, сирота, неимущая. В семнадцать лет ее продали сутенеру, который держал ее взаперти. Кромешный ужас: десятки клиентов выстраивались в очередь, боль, позор, унижения. Публичные дома в Алжире, потом парижская панель. Ад бульвара Барбес. Жуткая нищета. Во время восстания проституток в 1975 году Жермена встретилась с журналистами. Она была умная, бодрая, всегда в хорошем настроении. За свои сорок лет она выстрадала больше, чем мы все, вместе взятые. Пережитое придало ей сил и научило смотреть на вещи трезво. Нас она звала «ребятками». Ей хотелось выбраться из ямы, и редакция ей помогла. Она стала работать секретаршей на телефоне. По телефону подружилась с Симоной Синьоре и Ивом Монтаном, звонившими в редакцию чуть не каждый день поскандалить по поводу какой-нибудь статьи или заголовка. С Брижит Бардо она сошлась на почве любви к кошкам. Потом ей предложили печатать на машинке статьи, которые репортеры диктовали по телефону или писали от руки. И наконец она стала журналисткой – писала колонки о животных. И писательницей – опубликовала книгу о жизни уличной женщины в Алжире. Не знавшая родителей, она не могла понять, почему я пренебрегаю своими.

– Да ладно тебе! Посадишь его где-нибудь в уголке, и пусть делает что хочет!

Я не устоял перед ее смехом и алжирским выговором и уступил.

– Пойдем, я познакомлю тебя с тетей Фортюне!

Жермена никогда не говорила мне о своей тете, которая выступала истицей на процессе. Трое ее детей жили в Изьё, когда туда нагрянули Барби и его люди.

Отцу я сказал по телефону всё как есть. Никакого пропуска, никаких привилегий. Хочет присутствовать, пусть становится в очередь при входе, как все. Он попробовал возразить:

– Но я читал, что бывает какая-то оранжевая карточка. Такая штука, ее вешают на шею…

– Аккредитация для прессы?

– Да-да. С твоими связями ее легко достать?

Я объяснил ему, как работают судебные репортеры, сколько мест зарезервировано для них в зале и как трудно туда попасть. Он выслушал молча и недоверчиво.

Но несколько рядов за прессой отведено для публики, и надо приходить пораньше. Заседания будут проходить во второй половине дня. Процесс начнется в понедельник 11 мая. Пусть не забудет взять с собой паспорт, а портфель брать не стоит, – он повсюду таскал с собой этот канцелярский причиндал, чтобы прохожие думали, будто он идет на работу.

Отец два раза мне перезвонил. Первый раз – чтобы спросить, обязательно ли надевать галстук. Странный вопрос. Интересно, а 18 августа 1945 года на скамье подсудимых в Лилльском суде он был при галстуке?

Во второй раз он предложил мне пообедать вместе в первый день процесса, перед началом заседания. Я отказался. Соврал, что у меня телефонное совещание с редакцией – уточнение последних деталей. Мне не хотелось, чтобы он примазался ко мне и попытался пройти по моему оранжевому пропуску.

– Тогда встретимся там, внутри?

Вот правильно. Внутри.

– Но поговорить-то мы сможем?

После заседания? Пожалуйста. Если он хочет.

Я – не особенно.

После того как я нашел отцовские судебные документы, меня даже голос его раздражал. Каждое слово казалось лживым. Мы с ним не виделись два месяца, и я не знал, какой у него теперь взгляд. В марте я расстался с побежденным солдатом. А в мае снова встречусь с презренным вруном. У меня кулаки сжимались от злости. Но надо держать себя в руках. Судить будут не отца, а Клауса Барби. Надо сосредоточиться на стеклянном боксе подсудимого, а не на стуле в задних рядах. Я должен слышать только голоса жертв.

6

Процесс Клауса Барби

Понедельник, 11 мая 1987 года

«Вот он входит, изможденный старик в черном костюме». Это первые слова для статьи, которые я написал на правой странице нового блокнота. Клаус Барби протянул скованные руки полицейскому. Тот снял с него наручники и указал на стул.

Полная тишина. Ни шепота, ни малейшего шума в переполненном зале. Никто не кашлянет, не скрипнет стулом. «Этот человек не Клаус Барби», – записал я, когда он сел. Он не похож на свои прежние фотографии, не похож на того, кого мы видели и слышали в кинохронике, снятой в тюрьме Ла-Паса перед экстрадицией. Это не тот Барби в белом свитере, с твердым взглядом и высоко поднятой головой, какого показывали по телевизору перед его появлением во Франции. Не тот, кто улыбался на камеру и чеканил каждое слово, презрительно кривил губы и уверял, что этот процесс не сулит Франции ничего хорошего. И не тот человек с пронзительными, бегающими глазами, которых, по словам обвинявших его, они никогда не забудут. Человек, который вошел и сел на стул, был обыкновенный заключенный.

Он инстинктивно усвоил характерную для узника повадку: сгорбленная спина, втянутая в плечи голова. Мы привыкли к мягкому лицу, вызывающему своими округлостями не столько расположение, сколько неприязнь, но лицо человека, сидящего под прицелом множества объективов, не мигающего от фотовспышек и бесстрастно выдерживающего сотни устремленных на него взглядов, напоминало сухой совиный лик. Нос как клюв и венчик седых волос, подчеркивавших худобу. «В память врезаются его рот и глаза», – написал я в блокноте. Глаза, запавшие так глубоко, будто они зарождались где-то в недрах черепа и едва дотягивали до бровей. Рот – штрих дрожащей кисточкой по мертвенно-белой коже.

Однако такое впечатление держалось всего лишь миг. Едва мы успели удивиться этому явившемуся средь бела дня призраку, как он снова стал Клаусом Барби.

Его вернула улыбка. Тонкая улыбка, адресованная адвокату и сидящей справа переводчице. Морщинки разбежались вокруг глаз. Видно было, что человек слегка расслабился. Мэтр Вержес встал, повернулся к стеклянному боксу, облокотился на покрытый серым ковролином барьер. Что-то тихо сказал своему клиенту, Барби рассмеялся. И только тогда первый раз, с тех пор как председатель пригласил его в зал, он медленно поднял голову и оглядел всех пристально смотревших на него людей. Именно тогда, в этот момент первого дня процесса, на лице его появилась и навсегда застыла холодная улыбка. Одни из моих соседей-журналистов прочитали в ней издевку, другие – презрение. Я же написал: «Он улыбался, будто все его забавляло». Так точнее. Его забавляли толпящиеся журналисты с аппаратами и камерами, взволнованная публика, несколько тесно заполненных рядов потерпевших. Забавлял весь процесс, будто судили не его, а другого человека, за которого его приняли по ошибке.

1 Дети (нидерланд.). Здесь и далее примеч. пер.
2 Жан Мулен (1899–1943) – один из руководителей французского Сопротивления. Его собственноручно пытал и замучил до смерти Клаус Барби.
3 Клаус Барби (1913–1991) – нацистский преступник, шеф гестапо города Лиона, известный зверской жестокостью. Он лично пытал многих героев Сопротивления, отдавал приказы о расстрелах и депортациях, в том числе депортации детей Изьё. После войны Барби сначала был агентом американской тайной службы, затем эмигрировал в Боливию, жил там под именем Клауса Альтмана. В 1980–1981 гг. был советником по безопасности боливийского диктатора Луиса Гарсиа Месы. Барби был несколько раз (в 1947, 1952 и 1954 г.) заочно приговорен во Франции к смертной казни. Французские журналисты Серж и Беата Кларсфельд нашли его в Боливии еще в начале 1970-х гг., однако добиться его выдачи Франции удалось только в 1983 г. Процесс проходил в Лионе с мая по июль 1987 г. Барби был приговорен к пожизненному заключению. Сорж Шаландон присутствовал на процессе и писал репортажи о нем для газеты «Либерасьон».
4 Эме-Жозеф Дарнан (1897–1945) – глава французской коллаборационистской карательной милиции.
5 Военное формирование петеновского правительства, которое существовало всего несколько месяцев – с июня по декабрь 1942 г. Немецкие власти распустили Легион, большая часть ее бойцов влилась в подконтрольный Германии Легион французских добровольцев против большевизма (ЛФД).
6 Имеется в виду Восточно-Померанская операция (февраль – апрель 1945 г.) советской армии против нацистской Германии.
7 Прозвище британских солдат.
8 Лакомб Люсьен – герой одноименного фильма Луи Малля (1973 г.), сценарий для которого он написал совместно с Патриком Модиано. Это молодой деревенский парень, который по недомыслию становится помощником гестапо.
Читать далее