Читать онлайн Жемчужный узел бесплатно

00.

По озеру прошла тонкая рябь, раздался еле слышный плеск – это вёсла погрузились в воду. Подул ветер, зашуршала трава у берега, смачно квакнула лягушка в камыше. И снова всё стихло.

Намаявшийся с вёслами Микула не выдохнул даже, а ухнул. Утёр взмокший лоб, потянулся за удочкой. Он давно не рыбачил, но тут не удержался – уж больно местные мужики нахваливали недавний улов. Ещё ерунду говорили, конечно: мол, это им водяной помогает, и ежели ему гостинцев с собой принести, то рыба сама в лодку разве что не запрыгивает. Микула на это согласно кивал, но в бороду тихонько посмеивался – чепуха же, как есть!

Он, Микула то бишь, был серьёзный городской мужик. Купцом был, не самым богатым, но и не бедствующим. Торговал большей частью в деревнях, возил туда красивые ткани для девиц на выданье да безделушки по мелочи, на заказ. Мог бусики привезти, мог – табакерку, на что уж у местного люда фантазии хватало. Хотя, если уж говорить о фантазии, то её-то у мужиков было с избытком. Ишь, что про водяного придумали!

Микула покачал головой, вспоминая вчерашний разговор в трактире. За рюмочкой один из постоянных его покупателей, Добрыня, разболтался – уловом хвалился да через слово своего водяного поминал:

– Я его видел, ей-богу, видел! Он же обычно, как, не высовывается. Кинешь краюшку хлеба или бусики те же, отвернёшься – а их уже нет, как не было. Только по улову поймёшь, водяной их забрал или русалка какая умыкнула.

Добрыня говорил важно, весомо, мужики по соседству кивали. Микула глядел на них и поражался – во что только этот тёмный народ ни верит. Добрыня, меж тем, продолжал:

– А тут я отвернуться не успел, – или он сам поспешил, уж больно дар мой понравился, – не знаю, как там по правде было, да только руку-то я увидел. Синюшую такую, большую, мужицкую, но с когтями – ну, или ногтями не стриженными. Высунулась, хватанула бусики, и исчезла. А рыба прямо пошла, как подозвал кто – ну, вы улов-то видели.

Улов Микула видел и оценил. Потому-то сегодня, ни свет, ни заря, поплёлся к указанному озерцу. Доверия оно, прямо скажем, не внушало: водица мутная, у дальнего берега и вовсе камыши росли, как на болоте. Если б не Добрыня, Микула ни в жизнь бы сюда за рыбой не попёрся, но тут любопытство победило. Рассуждал он так: если рыбки не наловит, так хоть потом Добрыню пристыдит – нечего сказки за чистую монету выдавать.

И вот, выплыл Микула на середину озера, червяка на крючок насадил, удочку закинул. Сел ждать. Поёжился – утро стояло неприятное, стылое, да ещё и тихое. Ни птичка не щебетала, ни лягушка больше не квакала. Даже ветер, и тот не дул. Неуютно тут было, и впрямь впору в водяного поверить.

– Ишь ты, Микула, разнервничался, а говорил – городской мужик, – пожурил он сам себя. – Нет тут никаких водяных, и не было никогда.

Словно в ответ на его рассуждения, удочку потянуло вниз. Клюнуло! Микула весь подобрался, потащил рыбу на себя. А та будто и не сопротивлялась, чуть не выскочила из воды к нему в руки – он едва успел поймать.

Да так и ухнул: весила рыбёха никак не меньше, а то и больше пуда, и была при этом диво как хороша. Микула аж засмотрелся и на мощный хвост, и на большой внимательный глаз, и на крупную чешую. Тут ещё и солнце выглянуло: в его лучах чешуйки блеснули так, что рыбка на мгновенье золотой показалась – хоть желанье загадывай!

– Вот, и никакого водяного уваживать не надо, – довольно пробормотал Микула, бросил рыбёху в ведёрко и закинул удочку снова.

На этот раз клёва долго ждать не пришлось. Вниз потянуло резко и с невиданной силой, а Микула только обрадовался – рыба, поди, ещё крупнее будет! Дёрнул удочку на себя, повёл из стороны в сторону, но не тут-то было: на второй раз улов поддаваться не спешил, сопротивлялся, извивался, кидался из стороны в сторону, а с крючка не срывался, словно дразнил.

– Вот ты как! – возмутился Микула. Набычился, потащил что есть мочи. Леса натянулась, задрожала, загудела и…

…порвалась. Половина тут же исчезла в воде, но Микуле было не до того: вторая половина взвилась вверх да как хлестнула рыбака по лбу! Кровь засочилась, тут же залила левый глаз.

Микула зажмурился, ощупью нашёл какую-то тряпку, кое-как протёр глаз и прижал рану. Не переставая ругаться, проморгался, повернулся к удочке – надо ж выяснить, что с ней стряслось!

Да так и обомлел.

Из воды высунулся, облокотился о край лодки парнишка. На вид вроде обычный: кожа не синяя, когтей никаких нет, клыков вроде бы тоже. Но почему-то Микула даже не усомнился – перед ним был водяной, как он есть. Это потом дошло, что у парнишки были немигающие рыбьи глаза и рыбьи же жабры на шее, а тогда показалось – аура от него исходит мистическая. Да ещё и улыбался он так, как ни один нормальный человек в жизнь бы не улыбнулся.

– Ну, здравствуй, Микула.

Тот даже не удивился, что водяной знает его имя. Поразился только, что по-людски говорит: чуждость говора выдавала лишь странная «у» – водяной тянул её, необычно так, жутенько и зазывно, будто на дно приглашал.

Претворять в жизнь Микулины страхи водяной не спешил. Плавал себе у лодки, смотрел снизу-вверх, ласково и выжидающе. Микула почему-то вспомнил тёщу: та вот с точно таким же выражением лица его на ужины приглашала, а потом на них выспрашивала – сколько чего продал, сколько заработал, когда терем отстроит для своей любимой жёнушки.

– Нет, ну это уже как-то невежливо, – протянул водяной, деланно нахмурившись. – Здороваться, Микула, в ответ надо.

– Здрасьте, – выдавил тот и, почувствовав, что коленки начинают подгибаться, сам плюхнулся в лодку, на скамеечку.

Улыбка водяного стала шире. Захотелось снова вытереть лоб.

– Молодец, Микула. Вижу – хороший ты мужик, вежливый. Забывчивый только. Чего в гости да без гостинцев приходишь? Это ж как-то неправильно, не по-нашенски.

– Не по-вашенски? – переспросил Микула.

Водяной склонил голову набок, скривил брови. Цокнул языком:

– Ну что ты, Микула, черту между нами проводишь. Мы все свои, на одной земле живём, из одного озера кормимся, – он бросил выразительный взгляд на лежавшую на дне лодки рыбину. – Нам не ссориться, а уважать друг друга надо. И традиции чтить, общие.

Микула сцепил зубы – хотя, видит Бог-Отец, ему хотелось поставить парнишку на место. Но что-то остановило: то ли выжидательная усмешка, то ли угроза на дне бесцветных глаз. То ли чувство, что на самом деле водяной намного, намного старше, чем выглядит.

Но сомнение всё же отразилось на Микуловом лице. Водяной помрачнел, и озеро будто откликнулось. Солнечные лучи скрылись за серой марью, вокруг потемнело, от воды потянуло холодом. Где-то тихонько, протяжно завыл ветер, Микула вздрогнул, точно дуновение смерти коснулось его лица.

– Не надо, Микула, про хозяев плохо-то думать, – медленно, почти воркуя проговорил водяной. – А то хозяева тоже могут… подумать.

Микула судорожно выдохнул, и из его рта повалил пар.

– Виноват! Исправлюсь, вот-те крест.

Рука потянулась перекреститься, но дрогнула на середине движения: водяной расхохотался. Зычный, булькающий смех прокатился над озером, и в такт ему вдруг заквакали лягушки – по звуку, так добрый десяток.

Водоём внезапно наполнился жизнью. Поверхность озера пошла рябью, камыши колыхнулись, совсем рядом с лодкой выпрыгнула и лихо ушла под воду крупная рыба. Но вот водяной замолчал – и всё стихло.

– Ты уж думай, Микула, перед кем креститься собрался.

Микула подумал – и охнул. Бог-Отец бы тоже не обрадовался, что его имя всуе перед нечистью поминают.

– То-то и оно, – водяной подмигнул. – Так что ты мне тут крестами не отмахивайся. Извиняться по-другому надо, Микула. Делом извиняться надо.

– Каким это делом?

– Полезным! – сказал, как отрезал. – Отработай три года, и я тебя прощу.

Микула как дар речи потерял. Побледнел, посерел, замер.

– Не могу. Что хочешь проси, а этого – не могу. Семья у меня, их кормить надо. Не справятся бабы же! Они хрупкие, глупые: жена ни дня в жизни ничего не делала, дочка – тем более! Не ради меня, так ради них – попроси другого, чего угодно!

Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова вылетели изо рта. Каждая детская сказка учила не обещать исполнить любое желание, выполнить любое задание. Микула внутренне сжался – он понимал, что теперь последует.

– Семья, говоришь? – неожиданно заинтересовался водяной, зыркнул с подозрением. – И что, правда без тебя не проживут? И ты лишь за них просишь, не за себя?

– За них.

– Убеди меня. Расскажи о них.

Водяной прищурился. Микула замолчал, уставился на него. Заморгал быстро-быстро, будто сам был из рыбьего царства, и теперь вдруг оказался на суше.

– Н-ну… Марфа – это жена моя. Двадцать лет, почитай, женаты. Душа в душу. Ждёт меня каждый раз из поездки, на шею кидается. Расспрашивает, как съездил, что видывал, чего привёз. И в лицо ещё всегда так заглядывает! Проверяет, как я, не приболел ли в дороге, не устал ли…

Признаться, Микула покривил душой. Если жена и расспрашивала его о поездке, то только о прибыли, а в лицо заглядывала проверить – трезвым до неё муженёк добрался или похмельным. К чести Марфы сказать, для подозрений у неё имелись все основания.

– И Лизавета! – отбросив мысль о строптивой супружнице, Микула ухватился за другую. – Лизавета – это ж мой солнечный лучик! Светлая, чудесная девочка… девушка! Ей, почитай, семнадцать годков стукнуло, замуж давно пора! Вот, партию ей достойную подыскиваем, чтоб побогаче был, как принцессу её содержал, в шелка одевал, в шали укутывал…

– А отдай её мне.

Микула застыл с открытым ртом, не договорив.

– Не в жёны, конечно, – водяной махнул рукой, будто это было что-то само собой разумеющееся. – В услужение. На три года, вместо себя.

Тишина воцарилась гробовая. Водяной ждал, Микула смотрел. Время на минуту застыло, а потом медленно, с усильем пошло. Водяной придвинулся ближе, подтянулся, перегнулся через борт опасно накренившейся лодки:

– А что? Ты же говорил – что угодно отдашь? Сам ты уйти не можешь, тебе семью кормить надо. А она семью не кормит, пользы в дом не приносит. Так хоть тебе да матери поможет, доброе дело сделает. Всем хорошо.

Микула закрыл глаза, лицо его исказила гримаса. Знал же, дурак, что нельзя обещать что угодно! Знал, и всё равно угодил в эту ловушку.

– Другого не попросишь? – спросил обречённо.

– Нет. Либо ты, либо она – и спокойная, обеспеченная жизнь для твоей семьи.

Водяной вернулся в воду, замолчал. Не торопил, лишь изредка с интересом и хитрецой поглядывал на Микулу: чегой там в купеческой голове творится.

– Но что я жене скажу?

Водяной усмехнулся.

– Что партию нашёл хорошую. Жениха богатого, достойного, но с причудой: родственников невесты видеть не желает. А чтобы недолго думала, вот это ей покажи, – он опустил руку в воду, а когда поднял, на пальцах повисла длинная нить отборного, чистого жемчуга.

Микула уставился на неё, как на чудо света. Идеально круглые, совершенно одинаковые камешки мягко поблескивали на утреннем солнце, гипнотизировали. Им вторил мелодичный, покачивающий на волнах голос:

– Через три года приедешь, заберёшь Лизавету. Людям скажешь, что вдовая она стала, а саму девчушку снова замуж отдашь. Ну, подождёшь чуток, чтоб поверили, будто она скорбела – и отдашь. А я, глядишь, если дочка твоя работать хорошо будет, подарок вам сделаю. Будет наследство от почившего супруга. Богато жить будете, Микула!

Услышав своё имя, тот словно очнулся. Поднял взгляд от жемчужин, посмотрел на водяного. Тот спокойно поглядел в ответ и безмятежно улыбнулся, точно знал решение, которое Микула ещё не принял.

– Обещай, что с ней всё будет в порядке.

– Она вернётся к тебе в целости и сохранности. Я даже готов скрепить это обещание рукопожатием. Для нас оно священней, чем для вас.

Микула посмотрел на протянутую руку, будто та в любой момент могла обернуться клинком. И когда он сжал её, это ощущалось, как порез – только не на ладони, на сердце. Микула знал, что предаёт свою дочь, когда произнёс:

– По рукам.

Рукопожатие вышло неожиданно обычным: пальцы водяного не были ни холодными, ни склизкими – разве что мокрыми. Угроза была лишь в словах:

– Жду девицу через семь дней – хватит же, чтобы туда и обратно доехать? А если опоздаешь хоть на час, я вас обоих заберу. С потрохами.

Водяной осклабился и отпустил руку Микулы. Тот отшатнулся – от резкого движения лодка покачнулась, едва не повалилась вверх тормашками. Микула упал на дно, вцепился в борта, выравнивая равновесие. И только потом заметил, что водяного и след простыл. Лишь нитка жемчуга висела, перекинутая через борт.

01.

По лестнице прокатился ворох из юбок и голосов и в холл с неподобающим топотом и хохотом вывалились три растрёпанные девицы. Две из них ещё продолжали смеяться, когда третья резко затормозила и ткнула острыми локотками сестёр под дых. Те, закашлявшись, готовы были на неё наброситься, но вдруг и сами замерли, притихнув.

С противоположной стороны холла за ними, поджав губы и скрестив руки на груди, наблюдала четвёртая проживающая в этих стенах женщина. Удостоверившись, что на неё обратили внимание, она медленно покачала головой из стороны в сторону:

– Так совершенно не пойдёт. Где это видано… – тут женщина медленно двинулась вперёд, обходя девиц по широкому кругу, – где это видано, чтобы девушки на выданье из уважаемой семьи вели себя, как базарные девки? Извольте-ка объясниться перед матерью.

– Но маменька!.. – начала одна, подбоченившись и приготовившись спорить.

– Ох, маменька… – уставилась в пол вторая, явно пристыженная.

– Ой, маменька, – затараторила третья, выступив было вперёд.

Женщина взмахнула рукой, мигом заставляя их замолчать.

– Божечки, у меня от вас голова раскалывается, – коснулась она пальцами виска. – Нет бы, взять пример с Лизаветы – вот же воспитанная, вежливая, спокойная девочка! А вы?! Обормотихи!..

Только сейчас девицы заметили, что в холле они с матерью были не одни. У стены, изо всех сил пытаясь слиться с ней, мялась ещё одна девушка.

– Ой, Лизонька! – младшая сестра-тараторка шагнула ей навстречу.

Девушка смущённо улыбнулась, наматывая на палец белёсую прядку.

– Вот, посмотрите! Никаких криков, грохота, топота! – загородила её мать бойкой троицы. – Одно достоинство! Не удивлюсь, если отец выдаст её замуж в следующем же сезоне! А с вами я точно намучаюсь…

Женщина сокрушённо вздохнула, и дочери тут же кинулись к ней, начали наперебой успокаивать и разубеждать. Лизавета вперила взгляд в пол, но изредка да поглядывала на шумное семейство, коротко улыбаясь. Про себя она гадала, понимает ли государыня Соловьёва, что голосистостью и несговорчивых характером сёстры пошли в неё.

– Так бы и наказала вас! – грозилась мать Александры, Наденьки и Маши с невероятной любовью и нежностью. – Вот взяла бы, и никуда не отпустила! Но раз уж Лизавета пришла, не будем её почём зря выпроваживать. Идите, так уж и быть.

Она махнула рукой, но стоило девицам радостно запрыгать – замерла и нахмурилась. И снова средней, Наденьке, пришлось осаживать сестёр.

– Только попробуйте меня опозорить – под замок посажу! – когда девушки наконец замолчали, подняла палец их мать. – Ведите себя, как подобает купеческим, а не крестьянским дочкам! А ты, Лизаветонька, уж присмотри за ними.

Последняя в ответ еле выдавила что-то согласное, слишком смущённая тем, что её ставят выше сестёр. Те же не обратили внимания – сорвались с места, подхватили Лизавету под руки и едва ли не утащили из дома. Та, впрочем, не отставала: лихо подхватила юбки, едва не обнажив щиколотки, да понеслась по улице вслед за подругами. И не поверишь, что это она была тем кротким созданием, которое скромно стояло в гостиной государыни Соловьёвой!

Впрочем, далеко убежать не удалось – не подходящие для того были одежды. Пролетев чуть меньше квартала, девицы остановились, запыхались. Маша, не сдержавшись, засмеялась, но тут же спрятала смех в кулачок:

– Ох, видела бы нас сейчас маменька!

– Не каркай, – строго осадила её Наденька. – Не дай боже, увидит!

– Да не будет нам ничего, – легкомысленно, но не без оснований заметила Александра. – Даже если б маменька в окно чего-то заметила – ну, пошумела бы, пальцем погрозила, а потом всё простила бы!

– Простила б, – подтвердила Лизавета, успевшая уже выровнять дыхание. – Сколько вас знаю: маменька ваша вам всегда всё с рук спускала. А я завидовала!

Тут она покривила душой: зависти в ней не хватило б и на золотник1. Лизавета всегда знала, что отец любит её ничуть не меньше, чем родители – сестёр Соловьёвых. Может, даже чуточку больше, раз уж так строго за ней приглядывал и так чутко заботился!

– Ой, да брось, – отмахнулась Александра, лучше младших сестёр распознававшая лесть. – Все мы знаем, что твой батенька души в тебе не чает. Что там маменька говорила про следующий сезон?

Лизавета не ответила – слова Александры так удачно потонули в шуме проехавшего мимо ландо2, что она поспешила притвориться, будто бы не расслышала. А тут как раз и Наденьке пришла в голову идея:

– Давайте-ка, чтобы маменька совсем уж не огорчалась, наймём экипаж? Приедем в салон красиво, как купеческим дочкам положено – негоже на улицы топтать, как каким-то крестьянкам! Да и маменьке потом наверняка расскажут, как мы чинно-благородно явились…

– Эй, кучер! – Маша не дала сестре договорить: вскинула тонкую ручку, подзывая коляску.

Не прошло и пары мгновений, как все четверо уместились внутри и покатили в сторону торговой улицы. Как и многие другие девушки в этот день, они ехали обновить гардероб перед закрытием сезона. Близился конец августа, многочисленные знатные юноши возвращались из столицы в родные пенаты и охота на них продолжалась уже не на роскошных балах, а на скромных приёмах.

– Так что же, Лизонька, там было насчёт следующего сезона? – припомнила, спрыгивая с подножки, Александра. – Про то, что отец тебя замуж выдать собрался?

Лизавета помедлила. Молча, она спустилась на землю и помогла спуститься Маше, поправила и отряхнула юбку, начала искать мелочь для платы кучеру – и остановилась, когда Наденька протестующе замахала руками. В надежде, Лизавета всё-таки повернулась к Александре и с сожалением обнаружила, что та всё ещё с ожиданием на неё смотрит.

– Ну да, – вздохнула она наконец. – Они решили, что мне пора устроить дебют.

– Ого! – тут же в поле зрения появилась Маша. – Раньше восемнадцати?!

Лизавета пожала плечами, не зная, что ответить. Она и сама не была уверена, отчего отец решил так поступить. Насколько знала сама Лизавета, семья их жила в достатке – так что замуж её выдавали уж точно не для того, чтобы скинуть ярмо с плеч или получить выкуп. Но для чего ещё?

– А что же, и женишок на примете есть? – подхватила её под руку Наденька.

– Что?! Нет! – к щекам прилил жар.

– Ой, девочки, посмотрите – Лизонька-то покраснела! – развеселилась Маша.

А той только и хотелось, что провалиться под землю – или хотя бы скорее дойти до салона Румянцевой, куда они так стремились. От заветного спокойствия и горы тканей подруг отделяли лишь несколько шагов: кучер остановился прямо напротив входа. Но под разговоры о скором замужестве Лизавете показалось, что шли они маленькую вечность.

Внутри было неожиданно пусто. Кроме четырёх подруг заказывать пришли лишь пара юных барышень с маменьками – те неодобрительно покосились на хихикающих девиц, ввалившихся в двери. А вот сама хозяйка – модистка по фамилии Румянцева – встретила их радушно. Она поочерёдно чмокнула воздух в паре вершков3 от щеки сначала Александры, затем Наденьки, Маши и скромно стоящей поодаль Лизаветы:

– Смотрите, выбирайте, мои дорогие. Заказов пока немного, так что пошьём всё в самый короткий срок. Если, конечно, фасон будет не слишком мудрёный!

– О, но этого мы никак не можем обещать! – всплеснула руками Александра.

Но сударыня Румянцева лишь рассмеялась в ответ. Она-то знала, что эти девицы заказывают исключительно то, что считается модным в их обществе. А сейчас мода диктовала девушкам наряжаться в простые, светлые платья, делающие их похожими на воздушные меренги.

Будто в подтверждение её мыслей подруги направились к тканям самых нежных оттенков. Отрезы приятно зашуршали, зашелестели в их руках, перебираемые, извлекаемые на свет и изучаемые самым тщательным образом.

– Ах, Лизонька, смотри! – выудила откуда-то Александра жемчужно-белый муслин. – Тебе обязательно надо пошить платье из этой ткани! Она тебе так к лицу!

Легкомысленно набросив отрез на плечи Лизаветы, старшая из сестёр тут же куда-то упорхнула. Лизавета же осталась в одиночестве наедине с нежнейшей тканью, высоким зеркалом и своими сомнениями.

– Я не очень уверена… – пробормотала она себе под нос, оборачивая отрез вокруг талии наподобие платья.

За спиной пронёсся вихрь по имени Маша. Лизавета повернулась боком к своему отражению, придирчиво окинула фигуру: муслин струился вдоль тонкого силуэта, подчёркивая её хрупкость. И не сказать, чтобы это было плохо – разве что из-за оттенка ткани Лизавета сама себе казалась болезненной.

– А тебе идёт! – вихрь по имени Маша вернулся, покрутился вокруг и унёсся в противоположную сторону.

Лизавета нахмурилась. Подошла к зеркалу поближе, придирчиво вглядываясь в ничем не примечательное лицо. Может, сёстры правы и дело вовсе не в ткани? Она ведь всегда была очень светлой со своими голубыми глазами, бледной кожей, льняными локонами – настолько, незнакомые люди порой шёпотом интересовались у батюшки о её самочувствии.

– Ещё думаешь? – удивилась вновь оказавшаяся рядом Александра. – Девочки, а ну-ка подойдите сюда! Скажите: нашей же Лизоньке диво как подходит!

Наденька вынырнула откуда-то из-за тканей, взъерошенная, но в целом довольная вылазкой. Оттого столь разительным было изменение в её лице, когда улыбку сменили задумчиво поджатые губы. Внимательный, изучающий взгляд скользнул по Лизавете:

– А что же, неплохо! Если тебе нравится, то почему бы и нет!

– Но мне не то чтобы нравится… – задумчиво начала было Лизавета.

– Вот видишь! – не услышав, всплеснула руками Александра – Всем девочкам нравится. Я слышала: Маша тоже сказала, что тебе всё к лицу!

– Ну, если вы все трое уверены…

– Вы, что же, определились? – вдруг выглянула из-за её плеча модистка.

Лизавета, вздрогнув, обернулась. На мгновение она задержала взгляд на лице Румянцевой, надеясь по его выражению понять впечатление от увиденного. Но что сударыня Румянцева умела, так это сохранять мастерски вежливую улыбку в любой ситуации. А тут ещё и сёстры, как назло, стояли над душой.

– Да, пожалуй, определилась, – скрепя сердце, кивнула Лизавета.

– Очень и очень славно, – просияла Румянцева. – А что же фасон? По последней моде: высокая талия, открытые плечи, декольте поглубже?

– Нет-нет! Открытые плечи мне ещё рановато!

Модистка замерла. Лизавете даже показалось, что вот сейчас выражение её лица даст трещину: улыбка сменится удивлённо приподнятой бровью, – но нет. Румянцева, пускай и с запозданием, кивнула:

– Как пожелаете, ваша степенность. Пройдёмте снимем мерки.

Лизавета послушно проследовала за ней и поднялась на невысокий помост. Модистка закружила вокруг, лихо орудуя то иголками, то отрезами бумаги, то аршинной линейкой. Лизавете оставалось только лишний раз не шевелиться и терпеливо ждать.

Сестёр рядом не было: они никак не могли сделать выбор. Точнее, Александра-то определилась, но остановилась, вопреки моде, на тёмном оттенке. Теперь Наденька её отговаривала, а Маша подначивала, наблюдая за спором как за увлекательным спектаклем. Деталей Лизавета не слышала, но по долетавшим даже до неё голосам понимала: угомонятся сёстры ещё нескоро. Разве что их остановит кто-то из других покупательниц – одна, вон, уже вся сжалась от негодования, так и глядишь…

– Да хватит же, мама!!! – Лизавета резко развернулась, задев модистку.

Неожиданно громкий крик заставил замолчать даже её подруг. Все взоры обратились к дальнему углу магазина, где стояла совсем юная девушка – наверное, ровесница Маши. Именно она сейчас, вскинув подбородок, распинала собственную мать:

– Только и говоришь, что о том, как мне нужно себя вести, что делать, что говорить, что думать, боже ж ты мой! – она аж ножкою топнула. – Надоело, надоело пуще пареной репы! Надоело наряжаться как все, надоело думать о других, надоело желать только замужества – да не хочу я замуж-то выходить! Я стихи писать хочу, в столицу хочу, в поэтический клуб!..

Звук пощёчины – смачный, резкий – заставил Лизавету вздрогнуть. Мать девушки, в которой она с запозданием признала барышню Смирнову, тоже из купеческих отпрысков, склонилась и что-то прошипела на ухо дочери. А затем схватила её за руку и разве что не вытащила из салона, да так резво, что едва не столкнулась с разинувшей рот Наденькой – той пришлось отшатнуться.

– Да что ж это такое, – пробормотала Румянцева так тихо, что Лизавета не услышала бы, не стой так рядом. – Дорогие гостьи, прошу простить за сей прискорбнейший инцидент! Надеюсь, он не сильно растревожил вас. А чтобы хоть немного скомпенсировать вам пренеприятнейшее зрелище, прошу вас – выберите для себя или своих дочерей любую ленту для волос, какая вам только понравится.

Это сработало. Покупательницы единой волной хлынули к прилавку с лентами, перешёптываясь и переговариваясь. Модистка тяжело вздохнула, откидывая выбившуюся из причёски прядь со лба, и поймала взгляд Лизаветы:

– Вы тоже можете выбрать.

– Зачем? Ведь это была не ваша вина?

Румянцева промолчала. Лизавета уже решила, что та не ответит – но модистка повернула голову, поглядела на то место, где совсем недавно стояла скандальная барышня, и тяжело уронила:

– Отчасти, может быть, и моя.

Что она имела в виду, Лизавета побоялась уточнять.

Почему-то о словах модистки Лизавета не рассказала ни подругам, которые потом ещё полдня обсуждали случившийся инцидент, ни маменьке, которая уже за ужином без интереса спрашивала её о прошедшем дне. Но слова эти никак не выходили у неё из головы – вместе с жалостью к юной Смирновой.

Отвлечь Лизавету от тягостных мыслей смогла лишь хлопнувшая в прихожей дверь и последовавший за этим басовитый окрик:

– А что ж это меня никто не встречает?! Неужто забыли батьку?!

– Стой, куда! – тут же вскричала маменька.

Но Лизавета не слушала. Отбросив столовые приборы, она вскочила из-за стола и побежала ко входу в дом так, что юбки развевались за её спиной. А отец уже ждал, распахнув тёплые объятия.

– Здравствуй, здравствуй, мой птенчик, – пробасил он, и Лизавета почувствовала, как в макушку ткнулся колючий подбородок. – Вижу, соскучилась!

– Ты как? Как доехал? Голодный? – едва отстранившись, завалила его Лизавета вопросами. – Устал, поди! Давай я слуг сейчас снаряжу, чтоб воды тебе на ванну нагрели!

Она уже готова была сорваться с места, но отец удержал, сжал крепко-крепко её предплечья:

– Постой, дай на тебя наглядеться!

Лизавета удивлённо посмотрела снизу-вверх. Отец глядел на неё в ответ с какой-то непривычной нежностью и словно бы не мог наглядеться. Нет, он и раньше смотрел на неё исключительно с любовью – но теперь тёплые чувства будто смешивались с какой-то… грустью?

– Всё хорошо? – осторожно поинтересовалась Лизавета.

– Да, конечно! – он ответил слишком поспешно. – Просто не могу поверить, как же ты у меня выросла! Кажется, всего пару лет назад вот такая по дому бегала, в куклы играла, а теперь – девица на выданье! Смотрю, и каждый раз удивляюсь!

Смущённая, Лизавета заправила прядку за ухо. Она не знала, что на это ответить: простое «Я тебя тоже люблю» в голове звучало слишком обыденным, привычным и никак не выражало всю гамму чувств, таившихся в груди. Впрочем, отвечать и не пришлось.

– А с женой не желаете поздороваться? – это маменька возникла на пороге.

– Желаю, конечно желаю! – напоследок сжав Лизавету за плечи, отец отстранился. – Я, вон, и подарочек тебе привёз, да какой! Увидишь – будешь диву даваться! Такого в наших краях-то и не сыскать!

– Да прям-таки не сыскать! Ты-то ведь тоже не за тридевять земель катался!

– А всё же удивить тебя смогу. Да уж, так удивлю, что мало не покажется…

Так, то ли споря, то ли воркуя, они месте вышли из прихожей, оставив Лизавету позади и в лёгком недоумении. Право слово, отец вёл себя очень странно! А вот маменька была в своём репертуаре – Лизавета порой даже задумывалась, так ли уж она любит отца. Или, может, любила когда-то, но чувства с годами угасли и любовь сменилась терпением?

Вздохнув, она направилась вслед за родителями. Те нашлись в гостиной: отец сел в любимое кресло, маменька – прямо напротив. На столике между ними уже дымился изящный чайник, а рядом стояли две кружки, будто бы намекая – Лизавете здесь было не место.

– Дорогая, прости, но не могла бы ты дать на с мамой минутку? – заметив её краем глаза, отец повернулся, посмотрел извиняющимся взглядом. – Есть некоторые новости, которые я бы хотел обсудить только с ней.

– Да, конечно, – чувствуя себя ещё более растерянной, Лизавета отступила.

Не так уж часто родители просили оставить их, чтобы посекретничать. Порой ей вообще казалось, что у маменьки с отцом не осталось никаких тайн – такой простой, безыскусной была их жизнь. Маменька целые дни проводила за чаепитиями и тем, что называла обсуждением новостей. Отец жил работой: если не ездил куда-то с товаром, то запирался в своей конторе с бумагами о купле, продаже и займах.

Конечно, у обоих были постыдные увлечения – маменька не гнушалась провести вечерок за бульварным романом, отец порой прикладывался к бутылке, но всё это казалось сущими мелочами. И вот, нате вам, появились какие-то секреты!

Лизавета, поражённая и, признаться, слегка возмущённая, быстро прошла из одного угла своей комнаты в другой, потопталась там и развернулась обратно. Она мучилась непониманием, ожиданием и смутной надеждой на то, что в итоге ей расскажут о предмете этого тайного разговора. Хотя нет-нет, а всё же думалось порой – может быть, лучше бы не рассказывали, чтобы их жизнь по-прежнему виделась такой простой и безынтересной.

Растерянная пуще прежнего, Лизавета беспомощно села на кровать. Потом подскочила, зажгла стоявшие то тут, то там свечи. Комната наполнилась тусклым, неровным светом, от которого сомнения и подозрения Лизаветы только усилились.

– Нет, ну что может случиться! – забормотала она себе под нос. – Батюшка ездил в деревню, отвозил товары… может, его ограбили? Да нет, он выглядел целым и невредимым. А может, обманул кто? Сунул фальшивую монетку, а батюшка сразу и не понял… Хотя он столько уже в этом деле, наверняка его непросто обмануть. Но если рассчитались не деньгами, а драгоценностями? Впрочем, откуда драгоценности у деревенских…

Идеи кружили в её голове, словно рой пчёл, и скорее раздражали своим гудением, чем успокаивали. Надеясь утихомирить мысли, Лизавета подошла к окну, отворила створку. Снаружи пахнуло тяжёлым, влажным, чуть сладковатым воздухом – будто дождь скоро пойдёт. Лизавета вдохнула его полной грудью, но легче не стало. Отвлечься тоже было не на что: день клонился к концу, все дела во дворе были давно закончены, даже слуг уже наверняка отослали домой. Может, и родители уже ушли спать, думая, что утро вечера мудренее – а Лизавете всё можно рассказать и спозаранку.

«Да нет, не может быть», – покачала она головой. Но всё же решила проверить: осторожно, чтобы не скрипнула дверь, выскользнула из комнаты и прокралась к лестнице на первый этаж. Перегнулась через перила, прищурившись. Вот! На полу лежала тонкая, еле различимая полоска света. Голосов не было слышно, но свет проникал из малой гостиной, где она оставила маменьку с отцом. Значит, до сих пор беседовали.

О чём же можно так долго говорить, недоумевала Лизавета, возвращаясь обратно в спальню. Предположения становились одно хуже другого: Лизавета даже припомнила, как один из местных купцов разорился несколько лет назад. В постель она легла взволнованная, безо всяких мыслей о сне.

До последнего Лизавета ждала, что вот сейчас раздастся стук, дверь откроется, матушка сядет на край кровати и всё объяснит. Но этого так и не произошло.

02.

Наутро Лизавета сразу же поняла: что-то не так. Достаточно было просто зайти в обеденную, где в полной тишине сидели родители, разделённые длинным дубовым столом.

Обычно за завтраком они пускай неловко, но разговаривали. Маменька рассказывала, кому из знакомых сегодня нанесёт визит. Отец согласно мычал, методично пережёвывая какую-нибудь кашу. Потом они менялись: отец с энтузиазмом планировал грядущий день, а маменька натянуто улыбалась, пытаясь притвориться, что ей это интересно. Лизавета же глядела то на одну, то на другого, гадая, ждёт ли её такое же или всё же счастливое замужество.

Тишина была подозрительной. Если родители молчали, это означало, что они о чём-то повздорили. А если при этом они не стреляли друг в друга раздражёнными взглядами – значит, ссора вышла очень, очень серьёзной. И сегодня был именно такой случай.

– Доброе утро, – засомневавшись было, всё же пожелала Лизавета.

Отец угукнул, не отрывая взгляда от тарелки. Маменька всё же посмотрела на неё, вымученно улыбнулась в знак приветствия, и снова принялась за еду. Лизавета замешкалась, не уверенная, хочет ли завтракать в такой обстановке.

– Присядь, – заметив её колебания, всё же заговорил отец.

Не послушаться было нельзя. Скрепя сердце, Лизавета прошла вглубь комнаты и заняла своё место за столом – строго посередине между сидящими друг напротив друга родителями. Маменька тяжело, показательно вздохнула.

– Нам нужно с тобой кое-о-чём поговорить, – продолжал отец.

Сердце Лизаветы сжалось от недоброго предчувствия.

– Когда я был в отъезде, произошло нечто… необычное, и я должен тебе об этом рассказать. Это случилось в последней деревне, которую я посетил, в Карасях – ты, может быть, помнишь, я как-то о ней рассказывал…

Недоброе предчувствие превратилось в уверенность: случилось нечто крайне плохое. Отец, привыкший говорить открыто и прямо, неспроста так долго подступался к собственно теме разговора – будто оттягивал неизбежную казнь.

– Так вот, я там кое-кого встретил…

– Да водяного он встретил, вот кого! – громко стукнула по столу кружка в маменькиной руке. – Точнее, твой дорогой батюшка так говорит. Верить ему или нет, сама уж решай.

Маменька скрестила руки на груди, всем своим видом показывая: своё решение она уже приняла. Отец поглядел на неё тяжёлым, придавливающим к земле взглядом. Маменька ответила тем же.