Читать онлайн Стоп-кран бесплатно

И, если боль твоя стихает,

Значит, будет новая беда.

(Алексей Романов, 1975 год)

Глава 1. Путёвка в ж…

Монолитная утятница хоть и тяжела, но мелковата. Одно название! Скорее цыплятница. Ну, или там перепельница. Однако наш сизый безголовый утёнок, каким-то непостижимым фартом выхваченный из гулкой от собственной пустоты кулинарии, в ней худо-бедно поместился. Обнаружились даже некие кармашки, щели, выемки, лакуны, закутки, одним словом – объёмы, куда Костя деловито насыпал гречку, чудом уцелевшую на дне холщового мешка с той ещё, прошлогодней осенней поездки в колхоз за хавчиком в обмен на ширпотреб. Настрогал усохшую половинку луковицы, обкорнал увядшую гуттаперчевую морковку, подсыпал соли и выдохшегося молотого перца. Лаврового листа у нас не было. Чеснока и подавно. Я раскочегарил певучую газовую колонку и плеснул в гречку горячей воды из-под крана.

Обихоженная утятница отправилась в духовку. Пошарпанная крышка едва цеплялась за зёв бывалого казана, норовила слететь. Мы присели у плиты на корточки, грели руки. Август выдался ветреным и тревожным. Такими были и мы. Не тревожиться было невозможно. Просто не получалось. Поэтому «держать нос по ветру» и свободно флюгерствовать было естественным способом пробраться живым и невредимым сквозь те незадачливые времена.

В переулке стреляли. Два выстрела. Сухие раскатистые щелчки кнутом.

– Тэ-тэ, – сказал Костя.

Я зачем-то кивнул, хотя в оружии не разбирался. Нам даже не пришло в голову полюбопытствовать, что там происходило. Кто-то пробежал под самыми окнами. Где-то в городе грохотали танки. Население активно рушило своё нелюбимое государство. Телевизор за стенкой у соседей крыл «Лебединым озером».

Форточка задраена. Сидим на полу, укрытие – не только мощь стены в три кирпича, но и холодный чёрный металл чугуний. Это я про впавшую в сезонную спячку батарею.

– Может, уедем к моим, в деревню? – предложил я. – Там соседка на лето кур заводит. Подросших курочек-несушек по весне покупает в совхозе, а осенью забивает.

– Не поможет, – не сразу отозвался Костя, думая о чём-то другом.

– Почему не поможет? – я пронзил его взглядом. – Она ж яйцами торгует.

– Вот пусть твои там и отъедаются, – Костя криво усмехнулся, – перед голодной зимовкой. Может, догадаются хотя бы грибов насушить…

Забегая вперёд, посетую, что грибов они не насушили. Привезли целую авоську щавеля. Накромсали, утрамбовали и заморозили в полиэтиленовых пакетах. Хлебай зелёные щи хоть всю зиму. Но витаминами бело́к и жиры не заменишь. Рациончик, прямо скажем, на любителя.

Мои гостили у бабулиной старшей дочери, то есть у маминой сестры. Короче, у моей тётушки. Вековой сруб-пятистенка в заброшенной владимирской деревне без дорог и направлений, слывущий в народе «домом с роялем», был приобретён ею за символическую сумму в качестве дачи на лето.

Старинный немецкий рояль Bluthner в доме действительно присутствовал. Звучал он в меру. Породисто сопротивлялся обстоятельствам. Что было взять с инструмента, пережившего вереницу бессчётных неотапливаемых зим? Как попал он в эту избушку, оставалось загадкой. Ни один из проёмов дома не соответствовал габаритам рояля. Очевидно, что рубили жилплощадь уже после того, как закатили рояль на широкие массивные доски дубового пола, в будущую светлицу, и городили бревенчатые стены вокруг него. История замылила, ради какой хорошенькой и талантливой крепостницы барин создавал сей музыкальный храм.

Сестра оттягивалась на рояле в четыре руки с двоюродной племянницей, немногим её младше. Пассажи возводились на фундамент из двух или трёх последовательно перебираемых тональностей, большей частью минорных. Инструмент строил, как мог, ибо деликатной настройке не поддавался. Рояльный лак облупился, шпон пошёл волнами. Струны и колки ещё держались, но деке была хана́.

В прошлом году мы с Костей завалились в «дом с роялем» в конце октября. Тётушка дала ключ, и мы устроили в нём склад ширпотреба, который предназначался колхозникам. Поездка была бестолковой. По-хорошему, надо было ехать на рязанщину или на тамбовщину. В направлении чернозёма. На кой чёрт мы попёрлись в нищую владимирщину – меня надо побить палками, ведь это я распалялся о том, как классно в этой деревне.

Летом, конечно, да! Неплохо. Река Нерль, песчаные берега, сосняк, наглые одутловатые комары, что барражируют с громким басовитым зудом. Но октябрь оказался в крайней степени депрессивным. Ли́ло с утра до вечера. Понятно, откуда Волга столь полноводна: в верховьях её притоков недельные непрекращающиеся дожди – это климатическая норма. Надеваешь шестерные носки, а потом грязиновые сапоги. Что пахота, что болото – сапоги норовят залипнуть в жиже, а нога – выскочить из тёплой норы… Так что и шесть пар носков не спасают.

Облупился лак на фанерке «уссадьба», пришурупленной к двери нужника в далёком и благополучном восемьдесят пятом. Покосилось давно не крашеное крыльцо. Сгнила́ ступенька.

В доме раскочегарена русская печь. Преют свитера, парят бушлаты. Тают свечи, так как электричество в розетке появляется редко. То ли аварии какие на подстанции зачастили, то ли попросту отключают из экономии… Выяснять не у кого. В деревне полностью отсутствует электорат: ноль жителей. Соседка-дачница порезала кур, ощипала, обожгла на углях, сунула тушки в сумку-холодильник, да и ходу в Рязанцево на электричку до Александрова. Оттуда с пересадкой в Москву. Прямого сообщения нет.

По утрам брели по ночному снежку на большак, ловили редкий зилок, шарахались по району, отирались по конторам окрестных колхозов. Втирали очки и втирались в доверие. И так целую неделю.

Руководители сетовали, что забросило их государство. Ни тебе дотаций, как раньше, ни списания долгов. А своим умом и своим трудом в сложившейся системе хрен проживёшь.

Идём втроём по селу. Урчит заброшенный трактор «Беларусь». Утонул по о́си в грязище и посасывает себе соляру. Председатель колхоза, всё ещё подававшего призраки жизни, размышляет вслух. По новым законам колхоз надо на паи раздробить, раздать колхозникам. Мол, паи эти станут основой процветания фермерских хозяйств. По факту же – это контрольный выстрел в голову порядку на селе. А колхозникам – пьянство и голодная смерть. Мало кто готов объединяться в новые артели.

– Вот такой тут у нас пыллумаяндус1, – подводит итог председатель, каким-то нелепым советским ветром занесённый в эти края эстонец. Убеждённый коммунист.

Молотит дизель у трактора. Тракторист ушёл в МТС2 за подмогой и надолго пропал, ибо по пути сельпо3. Бесхозяйственность цветёт покруче борщевика, который благополучно отвоевал у тружеников села́ половину посевных площадей.

На другой день оказываемся в совхозе. Давно миновали пятилетки ударного труда скотоводов. Нынче в коровниках стоят тощие лохматые коровы. Скотники отправлялись отоваривать талоны на водку и не возвращались неделями, поэтому коров подолгу никто не кормил. А по-хорошему и кормить-то было нечем, так как сенозаготовки безнадёжно провалены. Доярки – худые и измученные, глаза погасшие, щёки впалые. Зоотехник и иные сельчане сменили «коней на Жигулей», да и те не крестьянским трудом поднялись, а на спекуляциях сигаретами да на самогоноварении. Гримаса капиталистической экономики: хорошо живут только те, кто медленно и методично убивает своих соседей.

Председатель совхоза, унаследовавший размах фантазий у хрестоматийного гоголевского персонажа, поведал о намерении запустить в совхозе сосисочный цех. Мол, есть выход на немецких производителей колбасного оборудования. Нужны кредиты. Честный человек Костя, который изначально насквозь видит все эти схемы, красочно объяснил председателю, чем его затея закончится. Напоследок похлопал по плечу и подбодрил:

– Инвестируют не в бизнес, а в человека. В яркого, крепкого, харизматичного, целеустремлённого. Вот такого как вы.

Мы ушли, а тот так и остался стоять под накрапывающим дождём, прикидывая почём нынче килограмм пищевой нержавейки, и как быстро местные спецы раздербанят сверкающие немецкие линии на металлолом.

Всю ночь по окрестным деревням оттопыривались певчие псы. К утру охрипшие, легко загасились петухами и разбрелись отсыпаться по сгнившим будкам.

Снег сменялся дождём, дождь сменялся снегом. Череда одинаковых то ли дней, то ли скупых календарных дат неожиданно лихо сказывалась на нашем психическом состоянии, истощая не столько силы, сколько порывы. Выхолащивала энтузиазм.

– Хорошо хоть коровососущие не летают, – попытался я поднять боевой дух. – Не сезон. У меня на этих оводов со слепнями особый зуд.

– А знаешь, – как-то раз высказался Костя, когда брёхали по серо-коричневой жиже обратно с большака, – можно сотни раз сожалеть об этом сиром домишке в жопе мира…

– Почему ж это сожалеть? – запротестовал я, ведь изба принадлежала моей родне.

– Потому что рядом с ним ничего нет, – спокойно объяснил Костя, – нет ни школ, ни фабрик, ни моря, ни гор, ни водопадов, ни парка культуры и отдыха с кафе или столовой. Даже часовни какой и то нет. Нет ни телефона, ни телеграфа, ни железной дороги, ни рейсового автобуса. А велосипед здесь бесполезен, по этой грязи не проедет. То есть в нём, в этом убогом домишке нет никакого смысла. Жизнь обошла его стороной. Прошла и не приметила, не заприветила. И всё-таки иной раз наполняешься радостью по поводу того, что он есть!

– И что это за повод? – сдался я.

– Вот ты находишься в жопе мира. Ты устал, запыхался, озяб, заколдобился, тебя корёжит и плющит, но через каких-то метров триста тебя ждёт тёплый дом, где ты можешь скинуть сапоги и развалиться на вековом кожаном диване. А кроме того, сидя в мороз в деревянном сортире под гостеприимной вывеской «уссадьба», так приятно осознавать, что НАТО можем уничтожить одним махом… Это ли не настоящее счастье?

– Однако если бы ты находился в какой-то другой жопе мира, ты был бы всего этого лишён, так как в другой этой самой жопе у тебя такого домишки нет!

– Вот-вот!

– Интересно, сколько их на земле?

– Кого? – не уловил Костя.

– Этих самых жоп мира. Представь: «Революция в туриндустрии! Путешествие по жопам мира!» Можно я застолблю создание монографии?

Костя толкнул калитку и прислонил мешок к пожухлой кочке.

– Хочу солнца. Срочно. Если прямо сейчас его не включат, я не поверю, что оно вообще существует.

Ультиматум был так себе, но Партком Парткомыч услышал моего друга и сжалился над ним. Слабенький новорожденный лучик едва коснулся наших щёк. Мы не успели даже зафиксировать, в каком секторе неба находилась в тот момент надменная звезда.

– Пошли жарить грибы, – проронил Костя сквозь зубы, когда всё кончилось.

Вылазка подходила концу, ибо закруглялся в ней смысл. В итоге в Москву уехал мешок капусты, полмешка гречки, полтора мешка картофеля, авоська лука, кулёк чеснока и два мешка яблок. Пришлось тащить обратно и половину ширпотреба, на который колхозники рот разевали, но меняться им было уже нечем. Житьё-бытиё в сквернозёмной зоне рискованного земледелия давало о себе знать: перезимовать бы самим. Это у иных там, о чернозёмах – роскошное раскованное земледелие. Хотя разгильдяйства и не меньше.

Накануне отъезда топтались с Костей под куском укрывного целлофана, ибо изрядно дождило. Обдирали раздавшуюся, вполне довольную своей сирой жизнью, траченную лишайником черноплодку. Обдирали остервенело, словно мстили бессловесному кусту за тупиковость бытия, за тупизм идей. Наварили в Москве целый таз варенья – ели его всю зиму. Пряное, терпкое, вяжущее – и не кончающееся! К весне возненавидели до тошноты. Почему-то никто из нас не догадался добавить в варенье яблок. А ведь они гнили. Не успевали мы их сгрызать.

Нахлынувшие воспоминания о прошлогодней поездке не отменяли голод сегодняшний. Через час Костя полез проверять утятницу. Откинул крышку духовки, уцепился за чугунные уши через дырявую фуфайку с начёсом, чтобы не обжечься. Потянул на себя. Сдвинул массивную крышку. Опахнуло разваренной гречкой с луком и перцем. Организм мгновенно и обильно дал слюну. Но обломал утёнок. Сизый и осклизлый, за час томления в духовке его внешний вид не изменился ни на йоту. Мы смотрели на него в четыре внимательных глаза, и у нас даже не мелькнуло желание ткнуть в пупырчатую шкурку кривой алюминиевой вилкой.

Утятница задвинулась обратно. Я достал отощавший мешок сухарей, что бабуле прислали родственники с Украины. Конечно, изначально в посылке была и домашняя колбаса в натуральной кишке, та, которая «пальцем пиханная», и сало, и семечки, и даже мак – но всё это добро давным-давно утилизировано по прямому назначению. Лишь пара горстей сухарей – это всё, что осталось на дне фанерного ящика, крышка которого расписана химическим карандашом: «ценность десять рублей», адрес, индекс…

Десять рублей, хмыкнул я. Да за десять рублей и десятой части содержимого той посылочки не отхватить. Нет таких цен давно! Повезло, что на почте не спёрли.

На плите деликатно засопел чайник. Мы молчали, он посапывал. Опухший тактично привлекать к себе внимание, чайник в итоге отринул ложную скромность и захрапел, чем без труда вывел нас из гнетущего оцепенения.

Сосали сухари, растягивая их на долгие минуты ожидания главного блюда недели, пытаясь выжать из каждого кубика все его скудные калории. Молчали. Ибо не болталось. Вообще мы с Костей уже давно перестали активно общаться, что-либо обсуждать, спорить или что-то рассказывать друг другу. Как-то и без того всё было понятно. Понятно, что ничего не понятно. Но оно ж и так понятно. Можно особо не распространяться по данному поводу. А заодно и по любому другому тоже.

Миновал тревожный август. По осени оживилась горбушка. Я традиционно катался на толчок по субботам, менялся фирменными пластинками. Принцип простой: бродишь среди пиплов, вымениваешь интересную пластинку, дома записываешь её себе на магнитную ленту переславской фирмы «Славич». В следующие выходные обмениваешь пласт ещё на что-нибудь радостное. Так домашняя фонотека по крупицам пополнялась качественно звучащими «мастера́ми», то есть первыми копиями с винила.

Вот только по итогам вереницы обменов выяснялось, что рыночная стоимость товарной единицы необратимо снижается. Рано или поздно приходилось добивать пятёрку, а то и чирик. Яша укорял меня за отсутствие коммерческой жилки. Я возражал ему, что жилка эта у меня есть, только вот почему-то она на музыку не распространяется. А сам успокаивал себя, что на круг всё равно выходит дешевле, чем заказывать в «Звукозаписи» у Алика на проспекте Мира, 39.

Впрочем, иные альбомы живьём не попадались, и услугами заведений приходилось пользоваться. Так, например, салон Аверьянова на Ленинском, рядом с универмагом «Москва», был единственным местом, где можно было разжиться записью двойного альбома группы Genesis The Lamb Lies Down on Broadway 1974 года. Этой пластинки не было даже у Алика, до «Звукозаписи» которого мне было пять минут пешком от дома.

Сам же Яша уже тогда замахнулся на построение собственной коллекции нулёвых первопрессов в полном фарше, то есть со всеми вкладками и постерами. Сделки традиционно закрывались в его пользу. Уж если Яша продаёт пластинку, будьте спокойны, навар у него есть. Он не просто был «доставалой». Он был одним из самых успешных «доставал» редкостей среди всех местных пиплов. Приёмчики Яши были достойны зависти. Стои́шь, бывало, с Яшей в эпицентре тусни, ля-ля о том о сём. Вокруг вертятся знакомые рожи с заученными до скуки списками одних и тех же пластинок на обмен, месяцами порхающих по кругу из рук в руки. И тут… он незаметно исчезает! Объявляется через полчасика и видно, что сумка заметно потяжелела.

– Вон, – говорит, – видишь, человечек бродит. Это Санюга Пюпитерский. Ес-сно, как легко догадаться, из Питера. Я только что перехватил его на аллейке и выгреб у него всё самое интересное.

– Ты знал, что он приезжает?

– Нет. Я просто увидел, как он идёт сюда от метро.

Я поражался Яше. Он не просто сёк издалека иногородних курьеров. Он постоянно выхватывал из толпы незнакомцев, которые, будучи в командировке в Москве, посещали стремительно набирающий федеральную популярность музыкальный толчок. Если у новичка была пластинка на продажу, Яша был тут как тут с наличными. Если человек забредал что-то приобрести – пока остальные пиплы только разевали рот, Яша уже вынимал искомое из своей сумки.

Появлялись на горбушке два приятеля, молодые партнёры-бизнесмены Фима и Граня. Подкатывали то на новой Ладе 2107 одного с номером 9111, то на новом сорок первом москвиче другого с номером 9112. Серенький москвич часто ломался, видели мы его редко. Забегая вперёд, отмечу, что ту алую «семёрку» потом у Фимы купил Яша, после того как разбил отцовскую «копейку», и рассекал на тех же номерах с тремя единичками по генеральной доверенности.

В то время автомобили парковали прямо на площадке перед ДК им. Горбунова. Никаких шлагбаумов и пешеходных зон (кроме аллейки, а она относилась к Филёвскому парку) не было и в помине. Все мобилизированные граждане были на виду.

Однажды Фима подошёл к нам с Яшей и спросил, не хотим ли мы подзаработать? Яшины глаза заблестели. Но по мере погружения в предмет ему стало скучно.

– Я не буду этим заниматься, – отрубил он и отчалил.

Я же смекнул, что это идеальная идея для нас с Костей. Суть её заключалась в том, что Фима с Граней оптом закупают дефицитные холодильники «Атлант» на Минском заводе холодильников. Первая партия уже находилась в арендованном ангаре на задворках одного из НИИ на Лесной улице. Требовалось наладить сбыт. Конечно, холодильники на импортных комплектующих разлетаются как горячие пирожки. Но это когда люди знают, где их брать. Наша помощь делу и должна была заключаться в информировании населения, куда за ними ехать. За каждого привлечённого клиента Фима пообещал солидный процент.

Пожали руки и разбежались. Вечер той же субботы Костя потратил на занятие каллиграфией. Он старательно вычерчивал под копирку пачки объявлений о продаже холодильников «Атлант», оканчивающиеся колонками с домашним телефоном, которые я далеко не столь аккуратно разрезал ножницами на лапшу. Шарахаясь от бродячих собак, попёрлись в ночь расклеивать объявления по району.

С утра нацелились принимать звонки. Но телефон упорно молчал весь день. Часов в пять вечера Костя решил поднять трубку и обнаружил, что гудка нет! Я метнулся к себе – у нас гудок был. Значит с линией всё в порядке. Разобрали Костин аппарат. Но дело оказалось не в нём. Телефонный шнур вывалился из вилки, когда мы попытались выдернуть её из розетки, чтобы замерить в ней напряжение. Оказались переломаны тонкие медные контакты.

Я вспомнил, как надысь размашисто споткнулся о телефонный шнур в тёмном коридоре Костиной квартиры, и почувствовал себя виноватым. Молча зачистил провода и прикрутил всё как надо. Связь была восстановлена.

И телефон взорвался! Мы, сменяя друг друга, приняли тридцать три звонка, на пару охрипнув к позднему вечеру, когда шквал звонков иссяк. Успех ошеломил. Дюжина покупателей готовы прямо завтра покупать однокамерные холодильники, и ещё двое замахнулись на дорогие двухкамерные. Мы записали фамилии страждущих и велели им явиться в понедельник к десяти часам утра в указанный НИИ на Лесной улице.

Я набрал Фиме и предупредил его. Он заверил меня, что всё будет хорошо.

Хмурое сентябрьское утро очередного календарного понедельника встретило нас зарядом квёлых тополиных листьев. Безалаберный сквознячок просочился в арку и теперь играючи разметал падшую листву, игнорируя тщетные попытки дворника собрать их в кучку. Проспект пердел прохудившимися резонаторами выхлопных систем всех мастей. Осыпая искры с влажных проводов, прогудел мимо ржавый сорок восьмой троллейбус. Перешли артерию на законный зелёный у «Галантереи» и махнули на Трифоновскую. Немытые витрины магазина «Одежда» зеркалили раздолбанный асфальт и свинец неба того же оттенка. Навстречу, грузно переваливаясь на разошедшихся стыках, старательно облизывал кривые рельсы трамвай неубиваемой чешской конструкции пятого маршрута. С ним нам было не по пути, а аналогичного трамвая по параллельным рельсам в обратном направлении не просматривалось.

Впрочем, изрядно замёрзнуть мы не успели. От городского акустического фона отделился и принялся нарастать электрический гул, звон стёкол, скрип раздавленного песка, перетираемого стальными катками в ложбине рельсов. Наконец, с воем трущихся о стрелку реборд, вагон вывернул с улицы Гиляровского и отметился на остановке.

Прокомпостировали два талона и повисли на штангах под потолком. В трамвае тепло и многолюдно. Я принялся рассматривать утренних понедельничных пассажиров и фантазировать на их счёт.

– Смотри, Костя, – шепчу ему на ухо, – вон сидит Изверги́я Сердеевна Злобадамска́я.

Костя повернул голову на заштрихованную толстым слоем грима сморщенную и перезагорелую особу в бархатной шапочке с брошкой. Её лицо было странным образом перекошено, но абсолютно ничего не выражало.

– Она едет к зубному. Воспалился плохо прочищенный канал под золотой коронкой.

– Жертва подтяжки лица, – лениво возразил Костя.

– А вот! Вот Кондрат Мефодьевич Монтекри́стов!

– Ого! – тут уж Костя не смог сдержать улыбку.

Коричневый плащ с погончиками. Чёрная кожаная перчатка утвердилась на поручне, рукав обнажил запястье. На нём массивные часы «Слава» жёлтой латуни, которая при должной фантазии сойдёт за золото. Серый шёлковый шарф с рисунком из «огурцов». Из-под него выглядывает тёмно-синий галстук. Таких у нас не делают: с королевскими лилиями, вплетёнными нитью смежного оттенка. Аккуратно подстриженные по моде семидесятых баки, огромные очки в роговой оправе и пижонская шляпа трибли, впрочем, излишне насаженная на уши, ибо на улице реально холодно.

– Графа ждут в министерстве, а у него «Бентли» поломался.

Костя деликатно ржёт, а я распаляю воображение:

– Знакомься, Асбест Платонович Куль-баба.

Речь шла о полноватом непричёсанном сударе с красной кожей лица. Могучий борт его расстёгнутой куртки висел этаким стакселем, задранный могучей рукой, прицепившейся к подпотолочному поручню. Парус загораживал обзор сидящей у его ног старушке, которая безуспешно пыталась дать о себе знать.

– А это библиотекарь университетского Аптекарского огорода Февронья Потапышна Взбулькис. Да-а, редкой профессии человек: библиаптекарша.

– Такие тоже нужны!

– Видишь, ему не до неё. У него трагедия. Он вот уже четверть века безуспешно пытается запатентовать своё изобретение.

– Какое? – не терпится Косте.

– Ну, пусть, скажем… – виляю я, так как ответ возникает не сразу, – он изобрёл новую канцелярскую кнопку. С выточкой под ноготь для управления процессом прикнопывания в реальном времени.

Костя тихо уссывается, а меня уже не остановить.

– За ним… Ну, вот тот, с кем они переталкиваются попами, это – Эраст Фомич Протозойский. Правая рука второго зама по бумажной работе швеи бисером седьмого разряда Всеславы Вениаминовны Отъехало-Дурасовой. А вот, впрочем, и она сама. Восседает у ног своего телохранителя, любезно согласившись подержать на своих мощных коленях его потрёпанный портфель с её же, впрочем, заявлением в ЗАГС. О чём заявление? О смене фамилии, о чём же ещё? На какую? Конечно, на «Орехову-Борисову». Пропуск в светское общество. Ведь Всеслава Вениаминовна Орехова-Борисова мечтает председательствовать в Клубе бывших советских старост имени Михал Иваныча Калинина.

Трамвай гремел, пассажиры сменяли друг друга, меня несло. МИИТ, Пали́ха, долгий светофор через Новослободскую перед Лесной. В конце концов соскакиваем с подножки, минуем криво припаркованную алую «семёрку» с тремя единичками и несёмся к невзрачной проходной. Ступеньки давно раскрошились под сотнями суетливых ног. Глаз стеклянной официальной вывески безнадёжно выбит, так что как официально звался тот институт, выяснить не удалось. Производственные часы «Стрела» в холле показывали 10:05. Нас никто не окликнул, и мы ввинтились по лестнице до курительной площадки между третьим и четвёртым этажом. Там, на широком подоконнике продуваемого сквозняком окна во внутренний дворик сидел рано полысевший мужчина с ясными светлыми глазами, мял в руках вязаную шапку.

– А я уже думал, вы не придёте. Решил, шутка какая. Мне холодильник позарез нужен. Полпоросёнка вчера привёз из деревни и такой неприятный сюрприз! Наша старая «Ока» сдохла.

Костя вычеркнул одну из фамилий в списке, а я проводил её обладателя в кабинет… Пардон, в офис Фимы и Грани. Постучался, просунул голову в щель и многозначительно подмигнул пинающим балду бизнесменам.

Почин на лицо, хотя ничего общего со вчерашним телефонным ажиотажем он и не имел. Мы расплющили задницы о холодный подоконник. За покромсанными ветками тополей поблёскивал полукруглый оцинкованный ангар с заветными холодильниками. Костя помахивал листочком с фамилиями. Безлюдной лестницу назвать было нельзя. Народ то и дело шастал, и мы с пристрастием и надеждой всматривались в каждого, кто поднимался мимо нас в верхней одежде. Одна семейная пара заговорила с нами.

– Ребята, вы не знаете, где тут холодильники продают?

Ёкнули сердца. Костя поинтересовался фамилией. В нашем списке таковой не оказалось. Я пожал плечами и подробно объяснил, где на четвёртом этаже найти Фиму.

Время шло. Мы сидели. Повторялись расспросы. Да я уже и сам встречал вновь прибывающих стоп-возгласом: не за холодильником ли они явились? Но называемые фамилии по-прежнему упорно не стыковались с Костиным списком.

Наступило время обеда, и мы осознали, что безнадёжно проголодались. Я метнулся к Фиме, виновато выдал какую-то ахинею на вопрос о том, куда запропастились толпы наших клиентов, и с благодарствием принял купюру, соответствующую сумме нашей комиссии за одного единственного приведённого покупателя.

Банкнота была потрачена на две пары пирожков в палатке на противоположной стороне Лесной. Мы долго и подозрительно принюхивались, прежде чем Костя пошёл в лобовую атаку:

– Ваши пирожки мявкают или гавкают?

– Нибенимечют, – не растерялся остроумный мужик.

– Если с козлятиной, мы, пожалуй, пойдём, – попытался я схватить Костю за руку.

– Они с бараниной, – прошептал мне на ухо Костя. – О да, я узнал этот запах!

Костя в детстве часто посещал Чирчик4, поэтому я поверил ему на слово.

Отправившись в обратное путешествие на трамвае, мы подавленно молчали. Избегали встречаться глазами. Раздразнённый бесподобными, но кооперативными, а оттого весьма компактными пирожками, желудок урчал на весь вагон и требовал ещё пирожков, котлет, сосисок или хотя бы пельменей, рулек, рябчиков, на худой конец – запечёного кабанчика с луком и хрусткой корочкой. Одним словом, принялся загадывать «три жевания».

Эта и следующая недели прошли под знаком ожидания звонков, фиксации места встречи с желающими приобрести холодильники, поездками на пятом трамвае на Лесную улицу. Ежедневно мы принимали десять-пятнадцать звонков и продавали один-два холодильника, хотя не обошлось без рекорда: в четверг было продано четыре холодильника, два из которых были дорогими двухкамерными, и комиссия, соответственно, жирнее.

Однако потом звонки стали плавно и неуклонно сходить на нет, а количество проданных холодильников упало до нуля. Костя был убеждён, что пора обновлять наживку. Он написал ещё пачку каллиграфически выверенных объявлений, и одним поздним неуютным вечером мы, раздвигая коленями кожаные носы бродячих собак, выдвинулись на расклейку. Костя жирно намазывал силикатный клей поверх наших же старых объявлений с оборванной бахромой и залеплял их свежими.

Но дело ничуть не оживилось. Звонки практически иссякли. Однажды наступил угрюмый пасмурный день, когда телефон окончательно замолчал. Проверка аппарата на этот раз ничего не дала – связь была исправна. Костя решил, что дворники соскоблили объявления, и промозглым вечером, отпихивая подошвами тощие борта бродячих собак, мы отправились проверять нашу рекламу. Объявления были на месте. Лапша покорно развевалась на холодном ветру. Пока Костя фиксировал глазом нашу точечную расклейку, я от нечего делать озирался на прочие объявления, которыми пестрели стихийные рекламные плоскости. И каково же было моё изумление, когда я осознал, что…

Все столбы, заборы, простенки, трансформаторные будки и остановки были оклеены объявлениями о продаже холодильников «Атлант».

То ли на Фиму работала целая армия посредников, то ли сами Фима и Граня вляпались в жёсткую конкуренцию, что было немудрено. Редко какое предприятие в те времена работало на полную мощность. Но если такое всё же случалось, склад готовой продукции распахивал двери любому перекупщику с деньгами.

Время шло. Мы уже давненько не были на Лесной, и вот однажды договорились продать одному клиенту сразу два холодильника. Он буквально достал нас, названивая каждый час. Уточнял цену, скидку за пару, место и время. Переспрашивал, точно ли мы там будем? Хвастал, что на нём – красная шапка, легко узнать. Жаловался, что тёща без холодильника его на порог не пустит. Второй же холодильник он покупал заодно, чтобы получить скидку. Проговорился: для любовницы.

Клиент оказался не только назойливым и предприимчивым, но и обязательным. Ровно в десять утра он сам лично в красной шапке за рулём бортового уазика уже подпёр ворота института, а к нам на площадку перед четвёртым этажом направил даму. Ту самую любовницу, которой падал с неба новый холодильник.

Любовница – тихая маленькая серенькая мышка в сереньком пальто. Типаж учительницы средних классов, которую никогда не слушают ученики. Женщина, молодость которой миновала в смутных желаниях и на жёстком самоконтроле.

Фима невозмутимо принял у неё деньги и передал их Гране. Тот тут же отслюнявил для нас две купюры и положил их в ежедневник, по псевдоносорожьей обложке которого выстукивал пальцами ритм из Planet `P` Project. Он так увлекательно барабанил, что я засвистел тот незабываемый мотивчик из March of the Artemites5, ибо тоже очень любил эту пластинку. Граня тут же напомнил, что как раз у меня он её себе и выменял. Счастливчик! Слушает теперь мой любимый винил. А я внимаю с катушки… Может себе позволить, гад. Холодильниками барыгать – не семечками торговать на привозе. Хотя некто Рабинович Гершель Йегудович и на семечках себе состояние сделал. Страшно подумать, каких бы высот в бизнесе он достиг, если бы торговал холодильниками! Вероятно, начал бы их производить сам! И наладил экспорт в африканские страны через Одесский торговый порт.

Фима ставит штамп на накладную и объясняет покупательнице, как заехать на склад. Тут распахивается дверь и на пороге объявляется собственной персоной Костя, хотя мы и договаривались, что дела со знакомыми предпринимателями вести буду только я. За руку он тащит неуверенного пожилого мужчину в тёмных очках и с палочкой.

– Вот вам ещё клиент.

Я опешил. Выталкиваю Костю в коридор. Он огрызается на меня с видом «а чем я виноват?» Пока бредём по убитому линолеуму, Костя оправдывается, что мужчина тот очень плохо видит и просто бы не справился на этом бесконечном этаже без посторонней помощи. Спускаемся по лестнице. Через пролёт нас окликает ухоженная дама в лисьей шубке, из категории тех, которые привыкли командовать мужчинами:

– Мальчики, а где тут у вас холодильники?

Я смотрю на Костю. Тот – на меня. Обе пары глаз мгновенно заражаются приступом предприимчивости. Я беспардонно хватаю даму за замшевую белую перчатку, внутри которой прощупываются восхитительные костлявые пальчики, и тащу за собой.

– Потише, парень…

Но я не слушаю ни её, ни своё униженное естество голодного в том самом смысле мужчины.

Пока Фима оформляет документы на покупку, распахивается дверь и Костя впускает потухшую супружескую пару бесконечно средних лет с одинаковыми виноватыми глазами.

Вновь выходим на лестницу. Там, на площадке растеряно озирается вспотевший гражданин в расстегнутой дублёнке, одетой явно не по сезону.

– Вы за холодильником? – одновременно вырывается из нас с Костей.

Дублёнка кивает. Я веду его за рукав. Приоткрываю дверь кабинета, подмигиваю Фиме, затем вталкиваю туда потного гражданина.

Мы проделываем этот трюк снова и снова, пока реальность не отрезвляет нас. Зарываться не надо. В конце концов, мы же не Шура Балаганов с Михаилом Самуэлевичем Паниковским. Мы – приличные люди!

Фима рассчитывается.

– Что ж вы не предупредили меня, что у вас на сегодня так много клиентов набралось?

– Ага, зато в прошлый раз предупредили, – возразил я.

– Боялись сглазить, – невозмутимо подтвердил великолепный Костя.

– Молодцы, – согласился Фима, – это вы правильно придумали всех вместе собрать, чтобы каждый день не мотаться ради одной единственной сделки.

Мы переглянулись и многозначительно кивнули.

Сбежали со ступенек на улицу. За углом здания напоролись на «скорую помощь», выезжающую из ворот. Все трое замерли, как вкопанные. То ли мы пропускаем рафик, то ли рафик пропускает нас. Но тут отъехала боковая дверь, и оттуда высунулся «наш» последний клиент.

– Спасибо за холодильник ребята, – искренне радовался этот рыжый здоровяк. Похлопал белоснежный стальной бок громоздкого электроприбора, оприходовавшего лежачее место.

Мы пожелали фельдшеру удачи. Он потянулся к дверной ручке, но передумал и метнулся к нам с каким-то пакетом. Всучил Косте перцы. Зелёные с редкими оранжевыми боками. Моментально запахло утраченной в детстве дачей.

– На здоровье, – говорит. – У нас много!

Фельдшер нырнул обратно в фургон. Громыхнула дверь. Рявик рафкнул… Тьфу! Рафик рявкнул сиреной и умчался в синих всполохах.

Костя держит перцы. Я зарываюсь в них носом, чтобы ничто не мешало мне насладиться ароматом.

Нам даже немножко стыдно.

– Я начиню их гречкой с солью и душистым перцем, – наконец развеял сомнения Костя.

– Только сначала выберем несколько штук, чтобы так съесть, – согласился я.

Отгремел трамвай. Ощущая себя Пирпонтами6, сунули жала в «Кулинарию». Оказалось не зря: отхватили полкило ливерной колбасы. Той, которая «яичная». Больше нам не дали. Сказали: и так положено по двести грамм на рыло. И на том спасибо.

Поток на проспекте Мира споткнулся о красный сигнал. Мы ныряем в арку и топчем липкий ковёр из склизлых тополиных листьев. Тянем массивную дверь подъезда на певчих пружинах. Скрипят ржавые петли…

Письмо одиноко пылилось на дне почтового ящика. Одного из немногих, у которого не была сорвана крышка и не подожжён замо́к. Я ревностно следил за этим. От конверта пасло официозом. Вместо обратного адреса – штамп МГС7 «Динамо». Я заранее знал, каково содержимое. Костя шёл впереди, в руках у него была авоська, а в ней полкило ливерной колбасы и наши перцы, так что погружаться в тот неприятный вопрос мне не хотелось.

Но любопытство всё же пересилило. Не досужее ожидание чуда, нет! Какие уж тут могут быть чудеса? Интерес сконцентрировался в том, как сформулировано сие гадкое послание. Дьявол в деталях. В конкретных словах, набранных на пишущей машинке. На равнодушном канцелярском бланке с типографской шапкой.

«В соответствии с приказом МГС Динамо от 09.09.91 г. № 118 ваша должность сокращена. Просим прибыть в отдел кадров для ознакомления с приказом. Начальник отдела кадров В. А. Худорошков».

Застив задник сцены, где догорал закат стремительно тающего светлого будущего, девяностые надвигались, нависали свинцовым с просинью объёмом. Ещё не заматеревшие, не набравшие наглой стати, они уже тогда обдавали могильным холодом. Таким же могильным холодом веяло от шального золота джек-пота. Души польстившихся на него пронизывались и пропитывались трухой и паутиной потустороннего мира теней.

Бесшабашные чертенята гипнотизировали эго, щекотали нервы, отпирали ящички Пандоры с низменными страстями. Выпущенная на волю вседозволенность мгновенно зашкалила в красную зону. Утратившая равновесие шкала жизненных ценностей совершила головокружительный кульбит.

Костя прочитал письмо через моё плечо. Хмыкнул.

– Добро пожаловать в жэ…

В ответ я лишь икнул. Жизнь действительно замаячила всем своим экстравагантным нутром. Как ни вертись, жопа всегда позади. Осязаемая. Своя. Сложнее с той, которая неконтролируемая, к тому же старательно надвигается. Сверху и вокруг. Смрадно пованивает.

Разрушаются привычные тождественные связи с миром, всосанные с молоком матери, с пионерским горном, с кирпичом политэкономии. Мозг отказывается свыкаться с очевидным. Так что́ уготовили нам две грядущие пятилетки?

Глава 2. Дульсинея Тобольская

Сначала заявился Кузьма, племянник Костиной соседки по коммунальной квартире. Они рокировались. Тётка проводила лето на Родине. В городке Камызяк под Астраханью. И застряла. А Кузьма припёрся оттуда на излёте бабьего лета в Москву. Причина уважительная: батя получил открытку на новую ниву.

– Чего батя сам не приехал? – на свою беду поддержал разговор Костя после того, как Кузьма весело боднул его плечом, как старого кореша.

– Батя под капельницей, – небрежно бросил Кузьма, прикидывая, сплюнуть прямо на пол, на затоптанный и истёртый паркет, или всё же поискать амфору.

Сгодился горшок с обросшей хлопьями пыли гортензией, обнаруженный в ржавой кованой жардиньерке в противоположном углу прихожей. Цветок, никогда не видавший солнца, удостоился смачного зелёного плевка отработанным жевательным табаком.

– У них не поймёшь, кто кого спаивает. То ли он тётку, то ли тётка – его, – продолжил Кузьма, гортанно прочистив альвеолы. – Допился он, короче. Чертей видит. Правда, отчего-то только белых. Я ему говорю: смотри получше, чёрные тоже есть. А он орёт: молчать в отсеках! Темно ж в подлодке, как я их разгляжу? А солнце так и фигачит. Жара. Окна нараспашку, чтобы не спечься. Мальвы в палисаде посохли. Да что там мальвы! Закатки в амбаре повзрывались. Вот! Мухи снуют, ползают по роже его небритой. А сам вылупился на меня. Зенки расширены. Не моргает. Талдычит, что темно ему. В подлодке, лятть! Вспомнил молодость свою северофлотскую, мичман уев. Дизель-моторист йеров. Под новый год мотор от лодки нашей разобрал, так и не сделал ни фига. Лето профукали. Теперь в проло́ве!

На этом Кузьма выдохся.

– Ну, вызвал ему, конечно, наркача́.

– Весело жить не запретишь, – бросил Костик и ушёл в свою комнату.

Кузьма вставил тёткин ключ в обшарпанную дверь. Та услужливо распахнулась. Из позаброшенной комнаты пахну́ло маринованными дурианами. Кузьму это ничуть не смутило. Он свалил с плеча сидор, зашвырнул его в угол, плюхнулся на продавленный диван, надвинул на глаза бейсболку и закемарил.

Вечером от нечего делать сидели на коммунальной кухне втроём. Кузьма начал с пивка.

– Всё-таки классно, что придумали коммерческие палатки, – причмокивает Кузьма. – Вот где б я сейчас нашёл жигулёвского, если б не было ларьков?

– Так дорого ведь, – неуверенно возразил Костя.

– Мне похер, – отозвался Кузьма.

– Ну да, ты ж Пирпонт, – вспомнил я. – За новыми Жигулями припёрся.

– За нивой, – миролюбиво поправил Кузьма. – Батя восемь лет простоял в очереди на новую машину.

– Ну и зачем она ему теперь? Он же – алкаш! – резонно заметил Костя.

Кузьма рассмеялся.

– Вот и я ему сказал: спасибо, батяня, что вовремя записался. А теперь рассекать на ней буду я. Отец мой в рыбнадзоре оттрубил тридцать лет. Ну то есть как… Днём на катере с матюгальником, а ночью на моторке… Злачные места никто не отменял.

– Оборотень, что ли?

– Ёкарный балабай, почему сразу оборотень? – обиделся Кузьма. – Мир был так устроен. Днём шантрапу гоняешь, чтоб не мельтешила под ногами. Ночью сети тянешь. Полулова, заметь, по начальственным квартирам расползалось, вплоть до главы областного МВД. Система была. Порядок. Не то что теперь.

– А теперь как?

– Как-как… У кого карабин – того и рыба.

Отпил Кузьма основательно из бутылки и погрузился в детали:

– Браку́ш развелось, как твоих опарышей. На закидну́шки больше никто не ловит. И заметь, подлещиков не берут. Берут только дельную рыбу, а то и рыбу в законе8. Короче, беспредел полнейший. Вот боль свою сердешную батя водярой и заливает.

Днями Кузьма пропадал на Варшавке, в толпе у автомагазина, вечером являлся навеселе с авоськой пивка. Спать отползал поздно. Смачно храпел. Утром лил на себя холодную воду из душа, так как газовой колонкой пользоваться не умел, а учиться не захотел.

– Когда уже на машине приедешь? – перехватил его однажды Костя.

– Не знаю. Каждый день ошиваюсь на Варшавке. То шестёрки привезут, то девятки. Народ хавает, что дают. Те, кто на семёрку записывался, в конце концов соглашаются на ущербную пятёрку, те, кто на восьмёрку – доплачивают за девятку. Но мне-то никак нельзя. Мне только нива нужна. Единственное ландо, на котором по нашим камышам прохватить можно. Хоть за рыбой. Хоть за чебаком9. Хоть просто так с девчонкой какой коромысликов10 погонять.

В тот вечер Кузьма вернулся домой позже обычного. Точнее, поздно ночью. Короче, под утро. Завалился не один. С девицей. Костя столкнулся с ней нос к носу ближе к полудню следующего дня, еле поделив узкий коридор. Девка была повыше Кости. Невыспавшаяся. Искала ванную. Костя любезно раскочегарил для неё газовую колонку, отрегулировал напор и температуру воды, указал на полотенце Кузьмы.

– Вехо́тка есть? – спросила девица.

– Чего? – не врубился Костя.

– Ну… мочалка!

Протянул Костя какую-то мочалку, что скучала в соседкином шкафчике. Вышел обратно в коридор и попытался плотно прикрыть за собой дверь. Но защёлка была давно сломана, а полотно двери не фиксировалось в пролёте. Когда тётка была дома, она продевала вафельное полотенце между ручек и плотно притягивала дверь, но в её отсутствие такого не практиковалось, и где искать то полотенце, Костя не знал.

Соблазн проникнуть в тайны девичьего быта велик, но деликатный Костя удалился на кухню. Плеснул воды в чайник, чиркнул спичкой. Услужливый газ пробежался вкруговую. Заместо спящей холодной конфорки явился подсолнух с голубыми лепестками.

Сидим, пьём пустой чай. Является. Копна распущена, раскраска боевая, то есть глаза обведены жирным чёрным кантом. Мешковатая футболка с принтом, мини-юбка… Или как там говорят юмористы по телеку – макси-пояс. Ноги стройные, длинные, белые-белые, синяки на них лиловые. Рваный шрам на коленной чашечке.

– Я – Дуся, – говорит.

Села на подоконник, пристроив ладони под попу. Болтает ногами. Босоножки стоптанные, смятые лямки под заскорузлыми пятками. Некогда отпедикюренные ногти – облезлые.

– И откуда вы такая, Дуся? – вырвалось у меня.

– С трёх вокзалов, – отвечает.

Без особых эмоций рассказала, как Кузьма вытащил её за руку из самой гущи событий, предварительно сломав нос сутенёру.

– А вообще, – говорит, – я сибирячка.

Мы переглянулись. Из каких только уголков России к нам не забредают люди! Девчонка приняла наше молчание за карт-бланш углубиться в рассказ о себе.

– Посёлок наш небольшой. Так, деревня. Забытая и заброшенная. Клуб сгорел. Опойка-киномеханик тому виной. В пекарне крыша обвалилась. Хорошо, хоть, ночью. Не зашибло никого. Водопровод сдуру разморозили, с тех пор его так и не изладили. Один старый колодец на три квартала. Болотом воняет. Два года люди на денежные купюры обзарились, так как зарплату в леспромхозе талонами получали. У сельпо каждую неделю бунт. То табачный, то водочный, то какой-нибудь макаронный. А как вспомнят, что сахар полгода не завозили, так и вовсе суши вёсла. Бедная баба Саша под прилавком прячется. А когда сосед наш, отец пятерых детей, доколупался, что алименты через суд живыми деньгами выплачивают, сразу весь посёлок на развод подал! А куда имям деваться-то?

– Ну а ты?

– А что я? – поджала губу Дуся. – Началось с того, что на школу наплюнула. А чего они всё наве́ливают11, да наве́ливают? Сладу нет никакого. А там и мамка вконец заклевала. Оттаскала за волосы, аж клок выдрала! Обидно стало. Зачем такое терплю? Решила из дома шарохнуться. Насмелилась. Вышла на большак. У нас через Тобольск с Югры много порожняка идёт. Поймала дальнобой и… словно головой в омут. Надо ж и мне пожиться! Сколько можно торчать в пупырловке?

– За дело, небось, оттаскала?

– Да какое её дело? С кем хочу, с тем и трахаюсь. Подумаешь, с наркоманом. Сама-то не наркоманка, поди. Мне дурь ни к чему.

– И так дура, да?

Смеётся в ответ. Типа, поладим, ребята.

– Где-то на Урале обогнала нас чёрная девятка. Из неё выпячился какой-то урод с калашом и прямо вот так, через лобаш, расстрелял Вовика, водилу моего. Чудом уцелела. Начался подъем, фура сбросила скорость, на повороте съехала с трассы, накренилась, упёрлась в дерево. Вовик на меня завалился. Я вся такая в шоке полнейшем, залитая его кровью, выбралась из грузовика и ноги сами прочь пошли. Хорошо, обутки удобные надела. Уж не знаю, сколько неслась. Ничего не видела, ничего не слышала. Лишь бы подальше убраться. Все каблуки сбила. Куртку по пути выбросила. Белая когда-то была. Как же любила я её! А тут кровища, да ещё вспотела то ли от нервов, то ли от ходьбы. Психанула, короче. С моста в какую-то горную речку! Жалела потом, когда начала зубами стучать. Шапку свою с бомбошкой12 в грузовике забыла. Не возвращаться же! Сумочка тоже вся в крови была, но я тогда этого не замечала, а то бы заодним выбросила и её.

Мы с Костей сидим подавленные, слушаем. Вот ведь страсти-мордасти!

– Стемнело. Добрела до какой-то стоянки. Зуб на зуб не попадает…

– А что, так никто и не подвёз? – удивился я.

– Поначалу вроде шушлайки тормозили. Да шарахалась я от них. В шоке была. Ни на кого не оборачивалась. А потом, когда в себя пришла, сама прятаться стала. Вдруг кто впоймает. Не оберёшься.

– Ну ты, Дуся, даёшь! – восхитился Костя.

– Это да, – согласилась она. – Даю.

Непонятно было, то ли сострила, то ли просто согласилась с Костей.

– Короче, иду через стоянку и понимаю – всё, хана мне. Сдохну прямо тут от холода. Рада бы крепануться, да сил уже никаких. Весь день не жрамши. В сумочке – лишь пара питиков. Больше с собой ни копья. Чего на них купишь? Как назло, бабкин холодец из латки вспомнился.

– Из латки? – переспросил Костя.

– Ну… из голяшки, – поправилась Дуся. – Да и ночёва нужна хоть какая-то. Фура стоит. Дизель тарахтит. Ну, я подошла к радиатору и прижалась. А что мне было делать?

– Отогрелась?

– Отогрели! Старпёр в той фуре оказался дикошарый. Ох и наглый! Первым делом полстакана самогона плеснул. А я-то водку не халка́ю. Отказалась. Ну, говорит, раз по-людски греться не хочешь, раздевайся. Ща тебя по-другому греть буду. По-свойски. Вовик-то, убиенный, молодым был совсем. Всю дорогу шутил. Мечтал, как мы с ним у него в Пензе загуляем после рейса. Обещал все злачные места показать, на бильярде играть научить. Даже не дотронулся до меня ни разу! А этот кожилится-кожилится сподряд, да куда ему… Стар для моего темпераменту безнадёжно.

Дуся соскочила с подоконника и пересела на табуретку, разложила длинные локти на столе.

– В Уфе сбежать решила. Ляпнула, что приехала. Мол, тётка у меня тут. Где, говорит? До подъезда довезу. Мне не в лом. Ну, я давай врать. А он всерьёз собрался меня тётке с рук на руки передавать. Вот конфуз-то!

Костя поставил перед гостьей кружку наваристого чая. Извлёк из засиженных тараканами глубин буфета завалящее безымянное печенье. Дуся уставилась на три всплывшие чаинки.

– И как же ты от него отделалась? – вывел я деваху из оцепенения.

– Да чего там, – отмахнулась Дуся, – спросила, не боится ли, что тётка на него в милицию заявит за растление несовершеннолетней? Сразу хвост прижал, перематерился и выпихнул меня у какой-то автобусной остановки.

– Тебе повезло, – изрёк Костя, – мог и придушить.

– Мог. Но я тогда смелая была. Этого не понимала…

– Теперь понимаешь?

– Теперь всё по-другому.

– По-другому? – приподнял я бровь.

– Я теперь без телохранителя ни шагу, – усмехнулась Дуся, – а охрану выбираю по принципу сильного.

– Да уж, Кузьма, бесспорно, ловкий парень. Но он смоется в свой Камызяк, а ты куда? Обратно на три вокзала прощение просить?

– Кузьма обещал в Крым свозить. Ни разу не была.

Мы с Костей всплеснули руками. Ого девка лотерейный билет вытянула!

Дуся допила чай с печенюшкой и переместилась в соседнее помещение, где в круглосуточном режиме журчал ручеёк, так как бачок протекал, и никому не было до этого дела. Кузьма же размашисто хлопнул бесполезной дверью ванны, занырнул в футболку. Напевает мега-хит группы «Ялла́»:

– Учкудук! Три колодца. Где бы взять мне волшебную дурь? Уколоться…

Так что декорации остались прежними, но изменился состав персонажей на авансцене повествования.

Кузьма венчает нагретую Дуськиной попой табуретку и прихлёбывает кипяток. В самый раз после ледяного душа. Расправившись с чайком, принялся за подробный отчёт о вчерашнем происшествии на Ленинградском вокзале, которое Дуся обозначила лишь лёгкими штрихами. Живописуя сюжет, Кузьма оттенял свою речь фирменной диковатой образностью. У меня вяли уши. Невозмутимого Костю волновало лишь одно – не ждать ли хвоста на нашу коллективную голову или на нашу коллективную задницу (кому что ценнее), если Кузьму, а тем более Дусю, станут искать? Первого – возмездия ради, возможно, справедливого. Поди разберись, кто там прав! Вторую – дабы загнать обратно в стойло.

– Не ссы, – только и буркнул на это Кузьма, у которого были свои резоны.

Резоны были, но в квартире не было никакого оружия. Даже завалящего кастета. Зато был Костин трикотажный склад. Уже основательно разбавленный обувью и дефицитным кружевным бельём, поддельным лаком для ногтей, кооперативным мылом и зубной пастой. Сам Костя челноком не был, зато скупал на скромные оборотные средства привозные фотоаппараты-мыльницы NILKON и плееры SQNY, костюмы ADIBAS и кроссовки MIKE, туники DOLCE & BANANA и майки HUAN BOSS, духи SHANEL и тушь MAKS FAKTOR. В ворохе Костиного тряпья мне даже как-то попалась футболка с надписью SPROT вместо SPORT. Видать, сузиглазики решили, что «спорт» – это тоже бренд, который надо замылить. Ну что ж, раз пишете такое, нарисуйте на майке и соответствующую консервную банку. Для прикола.

– Ого, царевна-Мариванна, сколько у тебя башмаков! – присвистнул Кузьма. – Ты обашмаченный по полной программе!

Заржал в голос собственной кургузой шутке и схватился за аляпистую книжку. Да-да! На Костином складе имелись даже книги! Одну из них Кузьма приладил на полочке для туалетной бумаги, сами понимаете в каком помещении. О, это был нетленный труд! Борис Леонтьев, Павел Асс, Нестор Бегемотов «Похождения штандартенфюрера СС фон Штирлица». В двух томах. Кузьма откровенно ржал, восседая на толчке, а гулкая кубатура, подчёркнутая высоким потолком, услужливо сотрясалась от его казарменного хохота.

Правда, в квартире имелись ржавые гантели. И даже пудовая гиря. Кузьма заверил присутствующих, что это гантели двойного назначения. Их вполне достаточно, чтобы проломить башку кому хочешь. Костя возразил на это, что как бы, наоборот, не проломили ими башку кому как раз не хочешь, то есть – нам самим.

– Не ссы, – повторился Кузьма, вытирая усы.

– Ага, пропищим из-за двери, – я изобразил тонкий детский голосок и закашлялся: мамка на рынок ушла и ключи с собой забрала.

– Да всё нормально, братаны. Лишний раз разомнём кости.

– Разомнём Костю? Костя, ты согласен быть лишний раз размятым какими-нибудь отморозками?

Кузьма лишь скривился, не снизойдя до моего юморка. Волновало его другое:

– У тебя есть куда коробку спрятать? Не таскать же её, в самом деле…

Он покрутил башкой, повращал глазами, но кухня была убогой, словно специально подобранная фактура для сьёмок бытового сериала в Буйно-Задирищенске, и идей у Кузьмы не появилось. Толково закамуфлированный сейф не просматривался.

– Коробку спрячем за решётку. В вытяжной канал, – придумал Костя. – Там её никто не найдёт.

– Дело говоришь, братан, – оживился Кузьма. – Я на дорожку малость отслюнявлю, а остальное в загашник.

Делать на кухне было больше нечего, но я вспомнил, что кое-кто так и не рассказал самое главное.

– Как ты вообще на Ленинградском вокзале оказался?

Пришлось Косте вновь поставить на плиту чайник.

– Да мужик знакомый с Варшавки… Открытка на девятку у него. Девяток на стоянке завались. Но нет! Он решил девяносто девятую брать.

– Раскатал губищу…

– Во-во! И я думаю – не по жёппе клизма. Размечтался.

– Их только на конвейер поставили. Ещё и тольяттинцы себе не набрали. А он думает – ему на Варшавку привезут.

– Ловкачи при магазине намекнули, что можно доплатить. И он повёлся. Короче, втуляют человеку!

– Ну и дурак, – подключился Костя. – Полгода промурыжат его, и всё равно придётся девятку брать. А денежки – тю-тю.

– Так и я ему о том же. А он в усы свои уссывается и песенки свои любимые напевает. Сам в Зеленограде живёт. Вечером частника до трёх вокзалов нанял. А мне говорит – тебе ж вроде на «Рижскую». Я, говорит, её на электричке проезжаю. Тебе со мной по пути. Ну, я и запрыгнул! Моё дело простое: дают – бери, везут – езжай.

– Ну, а в драку зачем полез?

– Не терплю, когда женщин бьют.

– Моральные принципы?

– А то! – Кузьма игриво сыграл бицепсом.

– А если женщина эта сама без моральных принципов?

– Мне по барабанине. Девка она красивая. Взглянул на неё: даром, что кровь из носа текла, у меня на неё сразу виды напряглись. Решил – в обиду не дам.

– У неё забыл спросить.

– Я что, сопля ипическая? Если у баб разрешения спрашивать – всегда будет «нельзя». А я, считай, личность сильная. Самостоятельная. Решил – сделал. И всякая баба при мне послушной и смирной будет.

Костя пожал плечами.

– Ну ладно, выбрал себе девку. Отбил её. Ну а Крым тут при чём?

– Да-а… – мечтательно потянулся Кузьма. – Не хухрышки с мухоморами. В Крым поедем. Я там ни разу не был. Как раз посмотреть хотел, как там и чё. А тут Дуся эта. Посмотри – белая кака́я. Пусть загорит девка. Достойный же экземпляр, бёнтий! Братва на пляже оборачиваться будет. А тут я такой рисану́сь петухом нехеровым при ней. Пора грудь наконец расправить! Сколько можно рукоделием заниматься! Никакой личной жизни, всё бабки крохоборил, чтобы на ниву донакопить. А живём один раз.

– Тебе ж потом не хватит на эту самую ниву, – съязвил я.

– Прорвёмся! – уверенно махнул рукой Кузьма. – Туган меня не пугает. Вернусь из Крыма, пойду на станцию «Москва-Товарная» вагоны разгружать. Если надо – разгребу Экибастуз. Задам стране сразу и угля, и перца, и прочего тру-ля-ля.

Мы с Костей переглянулись. Напор Кузьмы был таков, что в пору было заряжаться его молодцеватым оптимизмом.

– На недельку, до второго, я уеду в Комарово… – запел путешественник.

– Обнаружен буду Стасом, деревенским водолазом, – перебил его я, – он меня найдёт в пучине и не сможет откачать.

Кузьма заиграл мускулами. Типа, а в глаз?

– Хорошо. Отбил девку, – отвлёк его Костя. – Сели в электричку. До платформы «Рижская» – одна остановка. Где ж вы шарахались до утра?

– Какая на фиг «Рижская»? – распалился Кузьма. – Драпанули мы с ней, как кот с кошарой драные. Я – так неохотно, конечно. Мне-то чего бояться? Я и так пуганый. Это меня пусть боятся! Вот! А она тянет за руку. Откуда энергии столько у девки? Бежим куда-то, конец платформы, через пути скачем, дыра в бетонном заборе, какое-то депо. Рабочие во-от с такими гаечными ключами, я бы не поверил, если б сам не увидел! Откуда только гайки такие берутся? И к каким бигудям прикручиваются? Провожают нас глазами, а сами левые руки в карманы штанов позасовывали. Заелозили, точилово зевачное. Оно и понятно – юбка на Дуське совсем вверх съехала, весь срам наружу. А я её ещё и за попу подпихиваю, через очередной забор перемахиваем. Короче, забрались мы на какую-то платформу, вскочили в неизвестную электричку. Странная какая-то была электричка…

– Что ж в ней было странного? – уточнил Костя.

– Я сам не понял. Вроде в тамбуре стоим, а сцепки нету ни слева, ни справа. В обе стороны – раздвижные двери и лавки с пассажирами. Выходит, посреди вагона стоим, словно не электричка, а трёхдверный «Икарус». Первый раз в жизни такое увидел.

– Понятно, – просёк я, – то был экзотический состав ЭР-2213. Электричка с трёхтамбурными вагонами.

– Вот-вот, – подтвердил Кузьма, – стоим в этом трёхтамбуре, дышим тяжело. А она рукой шею мою обвила и прижалась всеми своими косточками и сосо́чками…

Тут Кузьма прервал рассказ и вперился в трещину на потолке. На его простодушном лице бесхитростно отразилось повторное переживание давешнего момента. Мы с Костей допивали остывший чай и помалкивали.

– Понимаете, братаны, – медленно продолжил Кузьма, – вот были у меня и девки, и любовь была… Считал, что учёный, в курса́х обо всём давно. А тут размяк, стаял. Ощутил себя, словно в купели какой волшебной. Кайф по телу разлился… такой и оргазму не по зубам. В каждой клеточке нега вырабатывается. И всё без суеты. Не надо шевелиться, незачем елозить. У меня дыхание перехватило, только и думаю, чтобы не кончалось всё это как можно дольше. Чтобы не вломился кто в тамбур, не спугнул момент. Так до какого-то Нахабино и доехали. Конечная оказалась. Сраная. На платформе одни жидрики14 в лужах купаются. Ну и ошивается наряд. От безделья приняли нас менты. Тёпленькими.

– За что? – не удержался Костя.

– А за что по осени у деревьев листья облетают?

– Вопрос риторический, – перевёл я.

– Приволокли в линейное отделение милиции. Стали дело шить. Дусе – за проституцию, ведь её род занятий у неё на лбу отпечатан буквицей из газеты «Правда». Не отвертишься. А мне, ясен чурбан – за сутенёрство. Допытывались, кому привёз девку по вызову в их образцовый социалистический рабочий посёлок? Повезло, что Дусин паспорт при ней был. Мой-то всегда при мне…

Тут Кузьма припомнил пикантную подробность и заранее усмехнулся.

– Ха! Только паспорт этот Дуськин – кровью измазан. Начальник страницы аккуратно разлепляет, а сам Дусю холодными зенками сверлит. Что же это у вас, гражданка Распердяева, документик-то в крови весь? Надо бы на экспертизу его отправить, а?

– Как-как? – прыснул я. – Распердяева?

– Ну да, Евдокия Распердяева, – подтвердил Кузьма. – Я в паспорте сам видел.

– Весьма достойно, – пожал Костя плечами.

– А Дуська-то не лыком шита: месячными запачкала, отвечает. В такие переделки попадала, говорит, что паспорт приходилось в трусы прятать. На полном серьёзе сказала, ни полухмылочки на роже её нахальной, братаны, не вру! Скривился капитан, уже за самый кончик паспорт придерживает. Интерес на ходу теряет.

– Знаем мы уже, откуда кровища, – сболтнул я.

– Да ладно?

– Дуся Распердяева всё нам выдала, как на духу.

– Во как! Я тут, понимаешь, на курорт её тащить собрался. А подноготную она вам выкладывает.

– Не серчай, старик, в квартире прописывать – это не по крыма́м таскать. Тут ответственность иная, – замирился с ним Костя.

Кузьма пожал плечами.

– Пусть так. Мне, если честно, плевать.

Тут Кузьма протолкнул ногтём мизинца толику чебурека, застрявшую вчера в зубах.

– Отпустили? – напомнил я о том, что клубок приключенческого триллера до конца не размотан.

– Отпустили, – кивнул Кузьма. – За добровольное пожертвование. Да и то не сразу. Нам бы на волю, на свежий воздух, в кустики по делам маленьким. Я ему: у вас, гражданин начальник, ни единой улики против нас нету, одни гольные фантазии. А он всё твердит: первая электричка только в четыре утра пойдёт. Куда ж вы, молодые люди, так торопитесь?

– Понятно, – подытожил я, – от платформ Ленинградского вокзала вы просочились на Каланчёвку и запрыгнули в электричку Рижского направления.

– Верно. Обратно нас электричка доставила на Рижский вокзал. Оттуда уж пешком дошли. Места знакомые. Ладно, братва, заболтался я с вами. Пора по билеты выдвигаться, а оттуда на Варшавку. Вдруг пофартит сегодня.

– Тогда сдашь билеты и поедешь на машине?

– А то! Тогда мне уже никакие билеты в мире будут не нужны. Сам себе хозяин. Куда хочу, туда верчу.

Я засомневался, что билеты в Крым так прямо сидят и ждут, когда Кузьма сподобится прийти за ними в кассу. Но, ни на йоту не вникая в вопрос, Кузьма попросту переплатил спекулянту за два купейных места на 31-й скорый Москва – Симферополь. Лёгкость его существования не вписывалась в парадигму нашей с Костей печали. Мы грустили. И не потому, что ни капельки не могли себе позволить. Мы ощущали, что с Кузьмой не той крови. И (между нами), слава богу!

На следующий день, провалявшись в постели до полудня, Костины соседи убыли на Курский вокзал, а мы с ним заговорщицки переглянулись, словно два подростка-проказника, завладевших ключами от дедушкиного горбатого запорожца.

Глава 3. Божья коробка

Перевели взгляд на стол. Там на замурзанной, порезанной ножом клеёнке стояла потёртая, примятая жизнью коробка из-под польских дамских шлёпанцев «Рылько» сорокового размера. Мы с Костей подумали об одном и том же. А именно: вот так выглядит настоящий божий дар!

Внутри были пачки грязных засаленных двадцатипятирублёвок, перевязанные обыкновенной бумажной бечёвкой. От них разносился по кухне подприлавочный амбре, аккурат как в рыбной секции Центрального рынка. Я представил их – все эти берши, лини, язи, жерехи и сазаны́. Разве так выглядит богатство?

– Почему только четвертаки? – не понял Костя.

– Ты забыл Павловскую реформу? – удивился я.

– Так то́ ведь более двух лет назад…

– А сколько они, по-твоему, копили? Тут наверняка есть серии купюр из шестидесятых годов, которые Госбанк давно вычеркнул из реестра наличных, находящихся в обороте, – распалялся я. – Мало ли, где они утрачены? Пожар, потоп… А может кто туалет себе оклеил…

– Скажешь тоже, – улыбнулся Костя.

– Или на Мосфильме застряли в качестве реквизита.

– Весь реквизит на Мосфильме давно уже про́пит.

– Твоя правда, – рассмеялся я.

– А бутылки сданы во вторсырьё. И про́питы повторно.

– Во вторсырье они сворованы ночным сторожем и заново сданы на следующее утро.

– И про́питы повторно, – настойчиво твердил своё Костя. – Повторно пить не запретишь!

– Повторно жить не запретишь! – поправил я.

– Вот Кузьма повторно свою коробочку и оприходует, – Костины желваки пошли ходуном. – Но сперва мы. Ибо будем полными идиотами, если не прокрутим эти деньги, пока он в отъезде.

– На трикотаже не шибко прокрутишь, спрос не сиюминутный, – попытался возразить я.

Но у Кости уже был готов план. Вероятно, ещё с ночи. А скорее всего, давным-давно. Он мечтал о кредите, как о финансовом инструменте. Но босякам кредитов не давали. Раздавали только оплеухи. Босяки зарабатывали свои подъёмные сами. Костин знакомый банкир однажды проговорился, что кредит – это событие в жизни таких проходимцев, как мы с Костей. И вот нам выпал редкий шанс выйти на поле и вступить в игру в старшей лиге.

– На фиг трикотаж, – сказал Костя через пару минут. – Завтра выезжаем в шесть утра.

– Куда?

– Недалеко. Увидишь.

Хмурым утром, когда дождь барабанил сломанными пальцами по гнилому карнизу и раскованно плевался в стекло, Костя сунул коробку из-под женских шлёпанцев в походный рюкзак. Законопатил себя в ветровку, стянувши кромку капюшона вокруг лица так, что остались только глаза и нос. Защёлкнул дверь квартиры. Мы встретились на площадке нашего этажа и прошмыгнули в арку на проспект. Напротив нас притормозил голубой газон с обшарпанным кунгом, отворилась тёплая уютная кабина.

Покрытый кепкой усатый шофёр был хмур и сосредоточен. Щётки скрипели по лобовому стеклу, кабина подпрыгивала на жёстких рессорах. Дышали мы какой-то сложносочинённой парфюмерной смесью «Примы», минерального масла, семьдесят шестого бензина, подгоревших контактов реле, нагретой резины и засаленной колоды карт, которая слиплась и мирно дремала в кармашке на торпеде.

В столь ранний час разговор не клеился. Грузовик просачивался в сторону Останкино через Мурманский проезд. Впереди маячил безнадёжный силуэт медлительного специализированного автомобиля. Объехать никакой возможности, полоса одна. Вечно эти бетономешалки мешаются со своим бетоном.

Так и плелись до самого Огородного проезда. Миновали хладокомбинат № 9 и пристроились в хвост обездвиженной очереди из разномастных грузовичков и фургонов. Я осмотрелся.

Останкино. Мясоперерабатывающий комбинат. Арка в красном кирпичном здании сталинско-бериевской производственной архитектуры. Суета. Я остался в кабине с водилой. Костя побежал покорять лестницы и обивать пороги. Вернулся минут через сорок. Расстроенный.

– Облом с сосисками. Мне только и сделали, что рассмеялись в лицо. У них тут своя мафия, кто уполномочен сосисочки за ворота предприятия вывозить.

– Что будем делать? – растерялся я.

– А делать нечего. Затаримся пельменями. Пойду накладные оформлять.

Бюрократический процесс занял не менее двух часов. У водилы кончилась «Прима», и он пошёл стрелять чинарики у коллег по транспортному цеху, подолгу цепляясь языком.

От нечего делать и долгого ожидания я закемарил. Очнулся от того, что грузовик тронулся. Костя махнул рукой, указав, к какому пандусу подгонять машину.

Суровые грузчики буднично завалили кунг коробками с пельменями. Знаете, красненькие такие, по полкило. Костя расписался в накладной, и мы отвалили.

– Невезука! – пожаловался Костя, когда выруливали обратно на проспект Мира. – Пельмени – товар неудобный. У нас же не рефрижератор! На улице какой-никакой, а плюс. Мало того, что сосисок не дали, так у них ещё и сухого льда нет. Офигеть! Езжай, говорят, за забор, на соседний хладокомбинат – там его завались. Ага! Только ещё пару часов тратить на это – непозволительная роскошь.

Я пребывал в шоке от такого количества пельменей. Столько нам не съесть! Размах Костиных планов парализовал мою волю.

Встали у пешеходной аллейки к поликлинике железнодорожников. Это во дворах, недалеко от Комсомольской площади. Костя заявил, что знако́м тут с участковым. Классный парень. Если что, отмажет. Разложили хлипкий столик. Построили пирамидку из коробок с пельменями. На одной из них намалевали химическим карандашом цену. Облачились поверх курток в огромные белые халаты и даже нацепили на шапки что-то типа банданы. Костя махнул рукой в сторону поликлиники. Я понял, что халаты оттуда. Видно было, что человек готовился.

Шёл двенадцатый час. Моросил дождь. Шныряли редкие хмурые личности обоих полов, прятались под измученными зонтами. За первый час торговли была продана единственная коробка пельменей. Водила дымил в кабине грузовика. Мы с Костей зря мокли под дождём. Призрак капитализма никак не мог договориться с призраком коммунизма, чтобы у двух комсомольцев заработал нехитрый бизнес. Страна стояла на распутье. И мы дежурили вместе с ней.

Молитвенное столпостояние разрешилось новой идеей – выдвинуться из дворов в переулок.

– А как же менты?

– Разберёмся как-нибудь, – буркнул Костя, понадеявшись на Парткомыча. Ясно было, что в данный момент его беспокоила более актуальная проблема.

Передислокация пришпорила наши дела, и те пошли ровно на порядок живее: за вновь миновавший час мы реализовали десять пачек. В час дня гастроном через дорогу закрылся на обед, а труженики окружающих предприятий, наоборот, на обед прервались. И уличная торговля понесла галопом – мы распродали всё, что громоздилось на столике и даже трижды открывали кунг, чтобы пополнить экспозицию. Проданные пачки уже никто не считал. Мы выкатили грудные клетки колесом, корча из себя матёрых ларёчников. Однако в четырнадцать часов отобедавшие труженики приступили к работе, гастроном открылся, и ручеёк наших покупателей иссяк.

Улучив минуту, я метнулся через улицу. Вернулся унылым.

– Костя, там лежат такие же пельмени, и они дешевле.

– Блин. Откуда они тут?

Выругавшись, Костя пошёл будить водилу.

На свой страх и риск мы выбрались из глуши переулков и встали прямо на проспекте у троллейбусной остановки. В принципе – место довольно малолюдное, вдалеке от перекрёстков и пешеходных переходов. Костя всё ещё опасался патруля. Разрешения на торговлю у нас, естественно, не было, да и взять его было неоткуда.

Подвалил троллейбус. Из него, помогая друг другу, выбрались три старушки.

– Пельмешков не хотите? – зазывает Костя.

– Да куда уж нам с нашей пенсией? – отозвались увядшие подружки. – У нас и зубов-то уже нет.

А сами смотрят на пельмени с такой драматической печалью, что незлое Костино сердце не выдержало. Взял со стола три пачки, раздал им.

– На здоровье, бабушки. Не беспокойтесь. У нас ещё много!

Из следующего троллейбуса выпрыгнул здоровенный детина в варёнке.

– О! Ни фига-се! Пельмени… – порылся в карманах, посерел и спрашивает: – Чуваки, вы вечером тут ещё стоять будете? Чё-то я без денег совсем.

И так оно всё закрутилось, что мы стои́м-стои́м, время идёт-идёт… Вроде что-то и продаётся, но ясности нет: то ли мы торгуем, то ли перетаптывается передвижная выставка изделий Останкинского мясокомбината. Плавно наступали затяжные сумерки, и нам стало окончательно ясно, что в первоначальный план закрались громадные изъяны. Костя опять посетовал по поводу уплывших из рук сосисок.

– На них и спрос выше, и хранить их проще. Ведь сосиски охлаждённые, а не замороженные.

– Хорошо, хоть моросить перестало, – пресёк я его занудство, так как необходимо было срочно что-то решать.

Костя внимательно посмотрел на меня. Сплюнул (чего с ним никогда не случалось) и пошёл будить водилу.

Шофёр пыхнул «Примой», что прикупил в давешнем гастрономе напротив, выругался и заявил, что только под нашу ответственность. Мы набрались неслыханной наглости. Впёрлись своим «газоном» на тротуар у самого выхода из метро «Проспект Мира» – радиальная. Костя заверил водилу, что всё будет хорошо. Но сам не был в этом уверен.

Время было идеальным – час пик. И народ хлынул. Мы едва успевали отсчитывать сдачу. Очередь клубилась, дымилась и извивалась за здание метро в сторону Олимпийского спорткомплекса, и конец её терялся из виду. Голодный, возвращающийся домой с работы, трудовой люд брал по две пачки, ревниво испепеляя взглядом тех, кто замахивался на три.

– Не переживай, всем хватит, – ворчал водила, добровольно впрягшийся в процесс. Завидев, что мы не справляемся, он распахнул кунг и подтягивал оттуда пачки с пельменями, передовая линия которых отступала всё глубже и глубже в кузов.

К половине восьмого вечера очередь стабилизировалась, но расслабляться было по-прежнему некогда – покупатели протягивали засаленные разноцветные рублики и требовали внимания. К половине девятого очередь рассосалась, но торговля всё ещё шла довольно бойко. Одна пышная дама решила поскандалить. Потрясла коробку с пельменями.

– А чёй-то они у вас не гремят?

Мы переглянулись. Плюсовая температура давала о себе знать. Пельмени бессовестно слиплись.

– Да и вес какой-то не такой, – взвесила дама коробку на ладони.

– Не нравится, не берите, – огрызнулся шоферюга, – вас не заставляют.

– Позвольте! – вспыхнула дама, и мы ощутили, что скандалу быть.

В двадцати метрах располагалась овощная точка, оборудованная классическими советскими торговыми весами. Они бесстрастно зафиксировали триста девяносто грамм живого веса, включая картонную упаковку. Дама вернулась к нам во всём великолепии. Она обозвала нас мошенниками и вынудила втянуть голову в плечи.

Да, останкинцы, конечно, красавчики. На пачке написано «500 грамм». Пачка заклеена на заводе. К нам какие вопросы? А то, что в стране инфляция – должны понимать все. Тают зарплаты, пенсии и стипендии. Хиреет картофель, скукоживается лук, истончается морковь. Скудеет початок, чахнет племенной бычок, мельчают семечки в арбузах. Ну и усыхают пачки с пельменями. Что тут такого? Разве должно быть как-то по-другому?

Отсчитываю сдачу с очередной купюры, поднимаю глаза и… холодеют почки: на меня устало смотрит усатый старлей милиции. Фиксирую боковым зрением, что Костю так и вовсе парализовало.

– Ну, чего застыли, будто обосрались? – медленно заговорил милиционер. – Знаю, что самодеятельностью занимаетесь. Запрещено тут стоять, да ещё и с замороженным продуктом без рефрижератора.

– Ну, мы… – начал было Костя, но запнулся.

– Да наплевать мне. Расслабься. Я своё в наряде оттрубил. Жрать хочу. И троглодиты мои жрать хотят. А Любка только в одиннадцать явится со смены. Давай сюда свои пельмени.

Мы выдохнули. Мент расплатился, отошёл было на несколько шагов, но вернулся и добавил заметно теплее:

– А вообще, вам, ребята, спасибо. Ну где ещё в этот час я бы купил пожрать?

К десяти часам темп продаж существенно замедлился, а к одиннадцати покупатели практически исчезли. Фанерный пол кунга оккупировала огромная лужа. Нижние коробки размокли, поползла красная краска. Водила ворчал, но стоически пробыл с нами до самого закрытия метро. Последний покупатель, подхвативший две отсыревших коробки с пластилиновыми пельменями, был зафиксирован в 1:11 ночи.

Тротуар окончательно обезлюдел. Костя похлопал себя по подсумку, спрятанному под курткой. Подсумок ощущался весомым, приятно набитым банкнотами. Я заглянул в кунг. Унылая картина стремительно тающих остатков была невыносимой. Не менее двух сотен упаковок так и остались нераспроданными. А ведь это существенные деньги!

Свернули в наш спящий двор. Сколько смогли, упихнули в оба наших морозильника и в обычные холодильные секции, совершая ходки между грузовиком и лестничной клеткой. Постеснялись будить других соседей, хотя и следовало бы. Настала пора расплатиться с шофёром и отпустить его с богатым трофеем, ведь не менее сорока́ размякших коробок всё ещё оставались в кунге. Тут нас осенило, что мы ничегошеньки не положили в рот за весь этот феерический день, не считая чашки пустого утреннего чая. Костя выхватил из кузова ещё пару пачек, объяснив, что сварит их прямо сейчас. Я согласился, что это хорошая идея. Водила валился с ног от усталости, и ему было всё равно. Двумя пачками больше, двумя пачками меньше – его семейству до нового года хватит.

Пельмени хоть и растаяли, но, конечно же, оставались весьма съедобными. Мы поглощали их с неуёмным аппетитом. С солью и перцем. Сметаны в доме не было. Про соус мы догадаемся позже. Это произойдёт тогда, когда пельмени прочно войдут в наш ежедневный рацион. Когда же они опостылеют нам в варёном виде, Костя найдёт выход из положения и примется жарить их с соевым соусом. Потом и этот способ приестся, но моя сметливая бабуля затеет из пельменей пирожки. Она перетрёт в мясорубке повторно размороженные пачки и сотворит из белого теста и красного фарша непревзойдённую начинку, обильно сдобренную луком и чесноком из очередной посылки с Украины.

Прочно подсев на пельмени, мы с Костей подрумянились, подокруглились. Залоснилась незагорелая кожица. Друг мой остервенело ворочал гири, а я даже сподобился сбегать кросс в Сокольники. И ведь нашлась же энергия на физическую культуру! Как в старые добрые времена.

Побочным эффектом в Костину жизнь ворвались ежедневные звонки в квартиру. Дворовые фраера, прихватив картишки и бутылочку «белой», беспардонно являлись на пельмени. Костя нарезал слипшиеся пачки блинами, как какой-нибудь торт «муравейник» и запекал на сковородке. Подавал на стол под ласковым самосочинённым названием «ошмётанка». Блатняк орал баллады под гитару, смолил «Беломор», соловел, объяснялся Косте в уважении, клялся мамой в дружбе до гроба.

Холодным неприветливым утром следующего дня мы сгрудились над неряшливой кучей бабла, вываленного из подсумка. Костя раскладывал банкноты по номиналу, распрямлял заломленные уголки. Я сосредоточился на пересчёте.

– Тут не хватает, – тихо произнёс я, когда на последнюю пачку денег напялил резинку.

Костя имел первый разряд по боксу. Он умел держать удар. Кроме того, морально был готов к такому результату. Ни один мускул не дрогнул на лице моего мужественного друга.

– Ну что ж! Неделя до возвращения Кузьмы у нас есть. Будем «продавать» холодильники!

Парочка завалилась в квартиру на сутки позже, чем мы их ждали. Дуська тут же разболтала, что Кузьма сдал обратные билеты за двадцать минут до отправления поезда, потому что вспомнил, что забыл бросить в море монетку. Горный крымский троллейбус равнодушно свозил их из Симферополя в Алушту и обратно. Переночевали недалеко от вокзала в какой-то стрёмной квартире с клопами, сдающейся посуточно. На следующий день местный спекулянт запросил немыслимую сумму за пару обратных билетов, так что Кузьме пришлось сломать ему нос.

– Я не дармовёнок Кузька. Я готов переплачивать за дефицит, за скорость, за удобство и качество, – рассудил Кузьма. – Но тут был откровенный зашквар. Ещё и лыбился, злодей! У-ух…

Скрывались от ментов в отстойнике поездов, среди готовящихся к рейсу составов. Там же познакомились с ушлым официантом вагона-ресторана московского поезда, который вошёл в их нелегальное положение и за разумную сумму спрятал до Мелитополя. Кузьма замерзал в холодильном отделении для напитков, а Дуся, облачившись в белый халат, впервые в жизни намывала посуду, пока официальная посудомойка, накануне вдоволь нагулявшись с упомянутым официантом, отсыпалась тут же на приступочке.

От Мелитополя свободные места были, и официант отправил обалдевшую парочку к начальнику поезда в седьмой вагон. Далее всё более-менее нормализовалось, не считая того, что нажравшийся в холодильнике халявного пива, Кузьма долбанулся ночью с верхней полки. Да так, что сломал опору стола и проломил ею чемодан пожилой попутчицы, который она держала тут же…

– Чтобы у меня всегда всё моё было под рукой, – прошамкала Дуся, пародируя давешнюю старушку.

Короче, последнее бабло ушло на восстановление статус-кво, как с раздосадованной проводницей, так и с расстроенной попутчицей, лишившейся не только крышки от чемодана, но и парадного платья с рюшечками, безнадёжно порванного острым изломом опорной штанги.

Кузьму атаковала назойливая муха. Он то поддакивал, то подвякивал, то звонко хлопал себя по щеке. Не было секретом, что его мысли бродят где-то далеко-далеко. Вероятно, в десяти станциях метро вместе с пересадкой, на пресловутой «Варшавке». Вскочил, сбегал в коридор, свернул в рулончик газету «Труд», которую продолжали исправно опускать в почтовый ящик для соседки. Вернулся.

– Где эта чёртова муха?

– Она улетела. Но обещала вернуться.

Мы вместе с мухой утомили Кузьму. Слинял он от нас в свой автомагазин, не бросив ни единого взгляда в сторону Дуси. Словно её и не существовало вовсе.

После возвращения из Крыма новости у Кузьмы посыпались как из рога изобилия. Сначала он прознал у кого-то в толпе очередников, что за нивой надо было не на Варшавке прохлаждаться, а сразу ехать в Чехов. Выяснив, что да как, засобирался туда.

– Братан, пожелай мне ни пера, ни журки, – тычет Костю в плечо взбодрённый Кузьма, уже напяливший кроссовки.

Съездил он в этот самый Чехов и вернулся душевно нокаутированным. На этот раз окончательно и бесповоротно. Мы с Костей удивлённо лицезрели, как столь самоуверенный рубаха-парень, ничуть нас не стесняясь, рыдал и размазывал немытыми кулаками свои крокодиловые слёзы.

– Они отменили открытки! – наконец выдавил он.

– Катастрофа… – пробубнил всё сразу просёкший Костя.

– А там есть нивы? – я до поры не утратил оптимизм, ибо не уловил суть произошедшей трагедии.

– Да их там полно, – отмахнулся Кузьма.

– Ну! А у тебя есть деньги. Если больше не нужна открытка – просто идёшь и покупаешь. Разве нет?

– Нет, – огрызнулся Кузьма и добавил: – Там такая ругачка началась! Мужики чуть ворота не снесли на спецстоянку, где новые тачки выставлены.

– Раз отменили открытки, – занялся ликбезом по экономике переходного периода Костя, – значит, отменили госцену. Иди теперь и покупай автомобиль по рыночной цене.

– Понятно, – я тотчас скис.

– Ну почему? Ну почему ни один ёлупень не насвистел мне про Чехов раньше? Там этих нив – завались! Там вообще мне сказали, что только они ими и торгуют. Мол, откуда нивы на Варшавке? Там только Жигули да Самары. Я же сто раз успевал машину получить! И до поездки в Крым, и вместо Крыма, и даже сразу после него.

Кузьма продолжал убиваться, вертел в руках бесполезную открытку. Я приноровился и выхватил её. Принялся читать:

– Министерство автомобильной промышленности СССР. Волжское объединение по производству легковых автомобилей. Производственное управление Автовазтехобслуживание. Спецавтоцентр г. Чехов.

– Где Чехов? – вскочил Кузьма.

– Вот! Тут и на почтовом штемпеле город Чехов, Московской области. Откуда отправлена открытка.

– Ну я и растыка! – приговорил себя обессилевший Кузьма. Осыпался обратно за стол, вцепился в вихры цвета заветревшейся меди.

Костя молча поставил перед ним тарелку с отварными пельменями, запасы которых в морозильнике не иссякали.

– Покушай наших пельмешков. Останкинские!

– Из самых первосортных останков! – разрекламировал я. – Размороженная из вечной мерзлоты мамонтятина. С кунаширской океанской солью и агадирским чёрным перцем.

Непробиваемого Кузьму таки улыбнуло кривой судорогой.

Вместо сметаны сгодился соус «Анкл Бэнс» с мордой пожилого афроамериканца на этикетке. На третье у Кузьмы припасена газировка «Херши».

– А пиво где? – не понял я.

– Да я утром на вокале в Чехове подхватил. Сдуру! Уверен был, что за руль сяду сегодня. Не выливать же теперь!

От нечего делать я продолжал рассматривать открытку.

– О! Вишенка на торте! Она даже отпечатана в ГПТУ-56, город Чехов Московской области. Заказ 5486. Тираж 2000 экземпляров.

Чехов на открытке упомянут трижды. Факт!

– После оформления покупки просим сделать отзыв о культуре обслуживания. Администрация автомагазина.

– Я те ща в лоб дам, – миролюбиво осадил меня Кузьма.

– Ладно, – надоело Косте внимать нытику. – Твоя фамилия Зряходилов? Вот ты зря и сходил. Чего же более?

– За-ря-ходилов, – огрызнулся Кузьма. – Заряходиловы мы. Ни свет ни заря – уже на ногах! Это безграмотный писарь деду моему выписку из метрики с ошибкой выдал. То в конце двадцатых было, когда дед шестнадцатилетним парнишкой подался на стройки первой пятилетки. Важным гражданином стал! Бетонщиком на Днепрогэсе.

– А как вас в Камызяк занесло?

– Как и всех, – опустил голову Кузьма. – Бабку с малы́ми в Камышин эвакуировали, она там в госпиталь устроилась. А когда похоронку получила в сорок пятом, под самую победу, решила на Донбасс не возвращаться. Не к кому. Сама с Белоруссии – так там вообще всю нашу деревню заживо сожгли. Сволочи фашистские! После войны бабку с детьми дед Шура забрал к себе в Камызяк, он там в райкоме сидел, потом под Ржевом воевал, ранение, контузия, госпиталь. В госпитале, в Камышине, и познакомились. Выходила она его. Как он сам говаривал – безнадёжного. Потом Берлин брал, два ордена боевого красного знамени у него, восемь медалей. Как с войны вернулся – так сразу в Камышин. Отблагодарить хотел благодетельницу ценным трофейным подарком, но так уж вышло… короче, поженились они.

Растёр Кузьма виски своей медноголовой башки, а нахлынувшее обратно в глотку не засунешь, не проглотишь. Надобно выговориться.

– Всё как у всех. Отца моего и тётку дед Шура поднимал. Я его смутно помню. Маленьким был, когда тот помер. А тётка у меня суетливая. Никогда ей на месте не сиделось. Думала в Иваново на ткацкую фабрику податься, но отговорили подруги с рыбкомбината. Мол, там столько девиц, в том Иваново, что замуж в очереди пятилетками стоя́т. До пенсии. Передумала, рванула по лимиту в Москву на шинный завод. И по иронии судьбы так в бобылях и проходила всю жизнь. Ну, хоть комнату дали…

– В девках, – поправил я Кузьму.

– Что? – на автомате переспросил он, загруженный по маковку слайдами из семейного архива.

Не трогали больше мы нашего горе-героя весь вечер. Гоняли с Дуськой чаи-пельмешки. Девка в Крыму ни фига не загорела. Покраснела, кожа теперь с неё слезает. А на новой диете Дуся зарозовелась, подмаслилась, подобрела. Уж очень ей нравится хрумкать такими необычными блинами. Спасипки, ребята, какие вы молодцы.

Всё хорошенько обдумав, Кузьма попросил нас с Костей съездить с ним завтра в Южный порт. Одно дело – государственный магазин, там система. И совсем другое – толкучка, там и обуть могут. Идея Кузьмы заключалась в том, что пока он выбирает подержанную машину, коробка с деньгами хранится либо у меня, либо у Кости. И до поры до времени мы ничем не выдаём тот факт, что мы вместе.

План был неплох. Но, как заведено у Кузьмы, всё тут же пошло наперекосяк. Сам же и заорал на весь ряд: «Как вам эта зелёненькая?» Его радовало, что можно с камышами слиться в дельте Волги. Кузьма так активно интересовался нивами, что к нам уже начали притираться разного рода «тёмные личности». Самые деликатные из них интересовались бюджетом покупки.

Я решил, что с меня хватит, и это грозило полностью расстроить предприятие, так как коробка от польских шлёпанцев «Рылько» лежала именно в моём рюкзаке, и головой рисковал именно я. Но тут Костю окликнул приятный баритон.

– О-о! Знакомые ребята! Что, нива нужна?

Я узнал его. Это был рано облысевший мужчина с ясными серыми глазами, который не так давно привёз из деревни полпоросёнка. Короче – наш первый клиент, купивший холодильник «Атлант».

– А что, отличный холодильник. Я доволен. Спасибо, ребята. Выручили в нужный момент.

Вынужденный зависнуть с нами, Кузьма глубоко вздохнул. Холодильники его не интересовали.

– А вы что, тоже машину подыскиваете? – поинтересовался Костя.

– Не-ет, – разулыбался наш старый знакомый. – Заглянул за стеклом для фары. Словил камень. Треснуло. Если всерьёз ниву ищете – могу вам свою продать. А она у меня особенная.

Кузьма, услыхав заветное слово, ушки-то навострил. Выяснилось, что Игнат Ипатьевич – на все руки мастер. Полностью перебрал заводской автомобиль. Расточил цилиндры, заменил поршневую на немецкую, поставил итальянский карбюратор от Альфа-Ромео, бачок омывателя Magnetti Morelli увеличенной ёмкости. Не обошёл стороной и трансмиссию. Перед нами стояла единственная в СССР нива с пятиступенчатой коробкой передач. В салоне – японская музыка Kenwood. Руль обтянут сыромятной кожей. В крышу врезан люк от старого лупоглазого мерседеса W114.

– Непонятно одно: какой вам смысл продавать такую усовершенствованную машину?

– Да чего там непонятного? – разулыбался Игнат Ипатьевич. – Просто всё, что можно было с ней сотворить, я уже сделал. Дальше начинаются только понты. Всякие там обвесы пластиковые, дутики с вылетом и насадки на выхлопную трубу. Я этого не люблю. Моя нива со стороны абсолютно нормальная. Вот разве что люк.

– Возьмёте себе новую, и будете также переделывать? – спросил с придыханием Кузьма.

– Нет. Уазик возьму. Там тоже можно много чего интересного воплотить.

На том и порешили. Хозяин удивительного автомобиля не называл цену, а просто согласился принять содержимое божьей коробки, которое Кузьма по наивности душевной даже не удосужился пересчитать после поездки в Крым.

Но, видит Партком Парткомыч, мы абсолютно чисты и перед ним, и перед Игнатом Ипатьевичем. В коробке было всё четко. Рупь в рупь.

Оформили документы в комиссионном автомагазине. Кузьма прилепил к стёклам бумажные транзитные знаки. На жвачку.

– Ах да, вот стекло для фары. Знал бы, что продам машину, купил бы фару в сборе. А так герметик нужен, руки из правильного места нужны. Справишься сам? Или заменить?

– Да справлюсь, чего уж там, – засомневался Кузьма и покраснел.

– До Таганки подбросишь? – подмигнул Игнат Ипатьевич.

– Отчего ж, – кивнул Кузьма и полез за руль.

Мы с Костей просочились на задний диван. Кузьма крутанул стартер, подгазовал. И тут же, медленно отпуская сцепление, заглушил резвый двигатель.

– Здесь стоит гоночное итальянское сцепление. Педаль надо резко бросать. Но будь начеку. Машина тут же «прыгнет». Ничего, привыкнешь.

Кузьма справился с педалями, мотор взревел, пискнули шины. Рывками, да по кочкам, вырулили на Южнопортовую улицу и направились в Дубровку.

– А я еду, а я еду за дурманом, – подпевал мотору счастливый водитель, – за дурманом, сладким запахом травы.

На Таганке помахали Игнату Ипатьевичу.

– Неплохой бизнес, – поджал я губу. – Продал старую ниву по цене новой.

– По бывшей цене. По бывшей! – напомнил мне Костя.

– Тпру, Зоря! – скомандовал Кузьма, когда просочились подворотней во двор и чуть не наскочили на бордюр.

Ночью Кузьме снились кошмары, и он три раза бегал на кухню всматриваться в тёмный двор, заштрихованный в косую линейку стрелами дождя. Не спёрли ли у нивы колёса? Вдруг ландо уже на кирпичах?

Наутро новоявленный автовладелец схватился сначала за квадратную голову, а потом за раскиданные тут и там пожитки.

– Чё-то много у меня хурды-мурды накопилось, – пробормотал грустный Кузьма.

Небрежно затолкал шмотьё в сидор, наткнулся на стекло от фары и не знает куда сунуть. Кокнуть деликатную вещицу проще простого.

– И на хрена мне эта стекляшка сдалась? Лучше фару в сборе куплю.

Не мелочится Кузьма, играют мускулы его под жёваной майкой.

– Хочешь, я тебе брошюру подарю «Как выпрямить руки в домашних условиях»? – подколол добряк Костя.

Кузьма боднул плечом, но ссориться с братаном не стал. Наоборот! Стрельнул сотку взаймы на бензин и отчалил на родину. Жмём руки. Хлопает дверь.

Дуся не удостоилась не только прощального поцелуйчика, но даже элементарного кивка головой. Вскочила с подоконника, принялась мерить шагами кухню. Шаги длинные. Поступь тяжёлая. Пельменная диета даёт о себе знать. Излишняя неиспользуемая посуда в буфете недовольно дребездынствует.

– И куда ж ты теперь?

Запнулась на мгновение. Оценила молодые серьёзные чела́. Обвела взглядом тараканью сирь кухни.

– У вас останусь, – выкрутилась Дуся. – Я – девочка не расповаженная15, послушная. Хорошо буду себя вести. Авось не выгоните?

– Да ты ж одни несчастья приносишь! – напрягся Костя.

Он понял, что «у вас останусь» – значит, у него. Мне-то забирать Дусю некуда. Тахта и прикроватная тумбочка – это то, что определяло понятие «моего угла», в которое посторонняя женщина, а тем более столь откровенного содержания, не вписывалась.

Глава 4. Кандалакшери вумэн

Глава 5. Райком закрыт, все пьяны в говно

Вечером четырнадцатого января девяносто второго года резвилась мелкая белая мошка́, норовившая забраться в рукава и провалиться за воротник, зацепиться за вихор и набрякнуть стылой влагой, распушиться на ресницах и застить глаза. Костя не подал руки, размашисто проследовал в мою комнату, опустился на тахту, перевёл дух. Отдышавшись, протянул мне газетный лист, источающий ядовитые свинцовые эманации типографских оттисков вперемешку с промокшей от талого снега бумагой.

– Вот!

– Что это?

– Новая газета. На станции «Проспект Мира» девчонки бесплатно раздавали. Я взял две. Будто почувствовал, что мне в буквальном смысле протягивают руку помощи.

– Что же так тебя впечатлило? – спросил, а сам уже разворачиваю газетный лист.

– Сегодня наступило будущее русского бизнеса, – без тени ехидства изрёк Костя.

– «Из рук в руки», – читаю название газеты, рассматриваю полосы и потихоньку проникаюсь идеей.

– Нам больше не нужно расклеивать по столбам лапшу. Размещаешь одно объявление в газете, словно сотни тысяч за́раз расклеил! И ведь это только начало! Скоро их тираж вырастет до нескольких миллионов.

– Откуда ты знаешь?

– Эти ребята сделали то, что нужно всем.

– Хорошо, допустим, народ повадится размещать у них объявления. Но как они заставят людей покупать свою газету?

– Элементарно. Вот тебе, к примеру, нужны импортные кассеты?

– Ты и сам знаешь, – рассмеялся я, – что я на бобины перешёл.

Беседу поддерживаю, а сам втихаря любуюсь своей «Эльфой-203».

– Хорошо! Но ботинки, допустим, всем нужны.

– И джинсы!

– И джинсы, – согласился Костя. – Ты за ними в «Лужники» на барахолку мотался, а теперь логичнее купить газету и найти то, что подходит тебе лучше всего, выгоднее по цене, да ещё и ближе к дому.

– Нет, Костя, я всё равно попрусь в «Лужники». Там выбор больше!

– И больше кидал и прочих мошенников.

– Не нагнетай. Такие есть везде. И в газете появятся тоже.

– Хорошо, – примирительно переключился Костя. – Наверняка существует что-то такое, что тебе нужно, а в «Лужниках» этого нет.

– Существует такое. Зато оно есть на горбушке. Или на книжном развале – на стадионе Юных Пионеров. Пойми Костя, я не хочу сказать, что идея эта мне не нравится. Но я, наверное, консерватор. Я привык, когда мне что-то нужно, за этим куда-то ехать. А не идти в «Союзпечать» за газетой, а потом сидеть на телефоне. У меня пересохнет во рту и отвалится рука трубку держать.

Тут я с любовью перевёл взгляд на новенький аппарат Panasonic KX-T2315, который выправил себе вместо бывалого польского телефона RWT, таки разбитого моей одноклассницей Машкой. Конечно же, об мою голову, которая, к удивлению, оказалась крепче.

– Хорошо, – сдался Костя, потеряв интерес к бесплодной беседе с этим непроходимым дундуком, то есть со мной. – Время покажет.

На следующий день, в годовщину завершения строительства здания Пентагона19, мы с Костей отправились по разведанному накануне адресу. Напоролись на спесивое, но запущенное здание райкома. Вахта покрылась пылью и паутиной. В холле громко хрустят настенные часы. Какие-то синяки в телогрейках возятся с картонками. Окружают ими задрапированный красным кумачом постамент. Вышло так, что посреди ящиков пялится на нас со сканирующим прищуром огромная голова Ленина. Пригвождённые тяжёлым взором несокрушимого идейного вождя, мы втянули головы в плечи.

Грузчики заносят коро́бки через задний подъезд и формируют из них кривую неряшливую фортецию. Я присмотрелся: видики Funai. Подмигнул Косте. Не зря приехали.

Утратившая красную ковровую дорожку, заплёванная бетонная лестница равнодушно заканчивается на втором этаже, где подчёркнутые широкими откосами массивные дубовые двери ведут в языческое капище: приёмную и персональный кабинет секретаря райкома.

На левую створку двери намертво прибита вычурная табличка зеркального стекла с нелепым текстом, нанесённым золотой амальгамой: «Волгоградский районный комитет ВЛКСМ г. Москвы. Молодёжное объединение Неон».

– Не он? – недоверчиво переспросил я.

– Не я, – открестился Костя.

– Тогда кто?

И тут на нас распахивается тяжеленная дубовая дверь. Да так, словно её выпнуло взрывной волной. Разве что не слетела с петель. Из дверного проёма вываливается чисто выбритый и благоухающий дорогим одеколоном молодой человек с серыми глазами и в сером же костюме шикарного покроя, каждая ниточка которого орала, что она «лоро пьяна». Всё бы ничего, но галстук съехал в сторону, браслет золотых часов расстёгнут и те норовят слететь с запястья, одного штиблета нет, зенки блуждают по холлу поверх наших голов. Наконец резкость навелась на нас.

– О! Ребята!

– Привет.

– Молодцы, что пришли. Нам нужны идейные комсомольцы.

– Наслышаны.

– За… Заходите. Я вот до камеруна добреду пока.

– А где ботинок?

– Ботинок? – удивился серый молодой человек. – Действительно! Где ботинок? Эльвира!

На крик из проёма двери высунулась хищноватая крашеная блонда в строгом габардиновом костюме. Лишь одна пикантная деталь выдавала after hours: юбка была излишне вольно подтянута к талии, засветив даже не сами чулки, а лишь идею, что они там есть.

– Элечка, я утратил ботинок. Найди его, милая, пжаста.

– Не грусти, лапусик, – отозвалась Эльвира и исчезла.

Костя торжествующе посмотрел на меня: ну, типа, ты всё понял? Мы вступили в роскошные чертоги, отделанные массивными дубовыми панелями. Стол хозяйки приёмной был завален косметикой, еженедельниками, глянцевыми журналами и многочисленной канцелярией. На видном месте красовались красная засохшая чашка из-под кофе, красный телефонный аппарат и модная красная дамская сумочка.

Чёрный кожаный диван напротив оккупирован вольготно разместившимся молодым человеком, на этот раз брюнетом с закатившимися карими глазами. Его пиджак и галстук отсутствовали, зато штиблеты были на месте. То есть не совсем на месте. По правде сказать, вместо того, чтобы утверждать ноги их владельца на пышном ковре, штиблеты безалаберно водрузились на спинку дивана, венчая собой чёрный носок на правой ноге и серый – на левой. А может, наоборот. К счастью, обе брючины были одинаковыми и сходились в единую подбрюшную зону, окаймлённую скрипучим кожаным ремнём.

Ещё один экс-комсомольский персонаж с особым барским изяществом опёрся о подоконник и созерцал сереющую в ранних сумерках улицу. Его фигура была художественно вставлена в рамку из буйно разросшихся алоэ и каланхоэ.

В помещении находились два дополнительных письменных стола, но они были безнадёжно погребены под ворохом разнокалиберных коробок, громко выкрикивающих свои имена: бренды и логотипы. На английском, японском и корейском, немецком и французском.

«Образцы товаров», – смекнули мы с Костей, и наши глаза предательски заблестели.

Полуразутый товарищ вернулся из «камеруна», обвёл удовлетворённым взглядом вотчину и жестом пригласил следовать за ним. За первой дверью, открывшейся на нас, пряталась вторая, распахивающаяся наружу. Суём любопытные жала. Да-а! Неплохая каморка! Достойная папы Цезаря или мамаши Клеопатры. Т-образный то ли стол, то ли перекрёсток двух Новых Арбатов покорно терпел на себе опрокинутые стаканы, пустые бутылки, обглоданные закуски, лужи и скомканные салфетки, дымящиеся пепельницы и разбросанные фотокарточки с теми же пьяными рожами, запечатлёнными на фотоплёнку в некую прошлую пятницу.

Четыре стула отодвинуты, пятый валяется на боку. На других, в позах, как накрыло, застыли колоритные фигуры новых предприимчивых хозяев этой говённой планиды, вот прямо тут, в пьяном угаре и на нетрезвом ходу синхронизирующиеся с актуальными правилами игры перестраиваемой экономики.

В довершение картины одна портьера оказалась сорванной, обнажив засиженную мухами фрамугу. Откинутое стекло само лоснилось жиром многолетней грязи. Оттого из вельможного кабинета сирь потрёпанной ветрами антропосферы не мозолила глаз. А раз так, то нет и никакого стимула делать мир лучше, достаточно, чтобы хорошо было самому вельможе.

– Ну, давайте знакомиться. Вот моя визитная карточка.

«Серов Аристофан Абдулович, – читаем с Костей в четыре глаза, – генеральный директор». То, что надо!

– У нас тут день рождения одного ответственного товарища… – помялся директор. – Виски будете?

– Будем, – кивнули мы, но, увлечённые последующей беседой, напиток так и не пригубили.

– Наша работа поставлена чётко. Мы завозим товар. Идейные комсомольцы берут его на реализацию. Продал – не продал, меня не колышит. Не умеешь продавать – не берись вообще. Тридцатого числа будь любезен.

– А если в месяце тридцать один день? – на всякий случай спросил я.

– Какой тридцать один день? Я сказал: тридцатого числа, – настаивал Серов.

– В последний день месяца?

– Да. В последний день месяца, – кивнул он.

– Значит, и тридцать первого числа можно?

– Можно. Значит, запомните! Тридцатого числа! – упорно гнул своё Серов.

– А если что, вернуть товар можно? – спросил Костя. После фиаско с пельменями мой друг не расслаблялся.

– Можно, – кивнул Серов. – Но!

– Упаковка?

– Угу! Коробка должна быть в целости и сохранности. Ни один уголок не замят, скотч невредим. Найду дефект – придётся оплачивать.

– А что вообще есть? Что посоветуете для начала? – не терпится мне.

– Есть всё. От лезвий «Руби» и «Шик» до холодильников «Атлант».

На последних словах нас с Костей покорёжило.

– Паспорта с собой?

Мы кивнули.

– Сейчас составим договора́. Эльвира!

Мы помялись, переглянулись и потянулись за документиками.

– Эльвира!

Блонда, успевшая оправить юбку, деловито выхватила из наших пальцев бордовые книжечки и исчезла за сдвоенными дверями.

Одно из недооценивших виски существ, полулежащее за столом ближе всех, принялось суетливо приходить в себя. Опрокинулся и покатился ещё один стакан.

– А вот и наш коммерческий директор тут как тут, – обрадовался Серов. – Знакомьтесь! Вот его визитная карточка, у меня их много.

«Чернов Муса Харлампиевич, коммерческий директор», – читаем.

– А ещё у вас есть директора? – осмелел я.

– А как же! Полный набор! – расцвёл Серов и пошарил в ящике стола. Вот, например!

– Белов Валдис Тарасович, финансовый директор, – читаем с Костей. – Это который?

– А-а, он там, в приёмной в окошко созерцает. После поллитра виски ему ни в коем случае нельзя садиться или ложиться – тут же отключится. Или вот ещё один директор…

Серов передал нам очередную карточку. Читаем:

– Краснов Эммануил Ипполитович, маркетинговый директор.

– И что, все они тоже бывшие комсомольцы? – растерялся Костя.

– Почему бывшие? Бывших комсомольцев не бывает. Бывают только выбывшие по возрасту, – улыбнулся Серов, – у нас из таковых только водитель.

– А он тоже… Какой-нибудь… Синюгин? – ткнул я пальцем в небо.

– Почти, – подтвердил мои смутные догадки Серов, – он у нас Фиолетиков. Уважаемый человек! Бывший гаишник.

– А секретарша! Случайно не канареечного окраса?

– Элька, что ли? Она – Желтохвостикова, – заржал во весь голос Серов. – А как ты догадался?

Я пожал плечами. Упомянутая Желтохвостикова внесла в кабинет наши документики и заполненные бланки типовых договоров. Подмахнули не глядя, вероятно, напрасно безоговорочно доверились этому скользкому генеральному, штиблета которого отыскалась в корзине для мусора под столом его секретарши. Нашёл её Краснов, который сполз с дивана в поисках удравшей перламутровой запонки. Обнаружилась ли та злополучная запонка – мы любопытство не проявили. На то была весьма уважительная причина. Наше любопытство было поглощено совсем другим.

– Стало быть, денежки хотите зарабатывать? Так, молодёжь? – с укором продолжил Серов и тут же рассмеялся: – Мне это ваше стремление подходит. Но, побегать придётся. И не только. Ещё и подумать!

– Голова и ноги – это неизбежные генераторы дохода у тех, кто ничего не умеет делать руками, – сообщил впорхнувший в кабинет финансовый директор Белов. Он оказался обладателем абсолютно обворожительной улыбки. Типаж обезоруживающего человека с хорошо подвешенным языком. Душа компании: заводила, тамада, переговорщик, слушатель. Парень, которого знают все, и никто не скажет о нём ничего плохого. Короче, друг всех друзей.

– А вы зарабатываете одной головой? – углубился в вопрос Костя.

– У нас много голов, – подкорректировал Костю Серов, – но ноги уже не участвуют в процессе зарабатывания денег, тут ты прав.

– Мы повыше забрались в пищевой цепочке, – подтвердил Белов. – Нам немного вольготнее.

– А следующая ступенька: зарабатывать, ничего не делая?

– Не задумывался об этом, – честно ответил Серов, – но, по-моему, это скучно. Убеждён, что фирма «Неон» должна стать эксклюзивным дистрибьютором. Будем завозить в страну товары одного бренда. Зато весь ассортимент, крупным оптом, по заводским ценам. И чтобы его приобрести, будут обращаться к нам, потому что больше нигде такого товара не достать.

– Ничего не делать и зарабатывать – это привилегия, – перебил коллегу Белов.

– Наверное, этому долго учиться надо? – предположил я.

– Учиться тут нечему. Я же говорю – это привилегия. В советской экономической парадигме таких счастливчиков было много, и назывались они – пенсионеры.

– А теперь, выходит, свою пенсию нужно самим зарабатывать? – Костя плавно вырулил на любимую тему о социальных перспективах Точнее – бесперспективах.

– Не знаю, как ты, а я так давно понял, что пенсию свою не увижу, – Белов плеснул в стакан глоток вискаря и изящно закончил мысль: – А если и увижу, то не разгляжу.

Мы с Костей вновь многозначительно переглянулись. Определённо, нам нравился Белов.

– Знаешь, что такое идеальная пенсия? – продолжил он ликбез для чайников.

– Тысяча баксов! – заискрился Костя, а сам вспотел от такой наглости, ведь средняя зарплата в стране в то время не дотягивала и до десяти долларов в месяц.

Серов с Беловым ухмыльнулись. Им импонировал наивный запал этого дерзкого скромного парня.

– Идеальная пенсия – это купонный доход с облигаций, – раскрыл карты Белов.

Переспрашивать мы не стали. Приняли к сведению как есть, ничего не поняв. Ибо ясно было, что затронута тема не одной лекции, а, возможно, и целого финансово-экономического курса. Что мы тогда могли об этом знать?

Белов, безусловно, заработал очки в тот вечер. С тех пор, каждый раз, когда мы отвозили денежку в Волгоградский райком, мы инстинктивно искали с ним встречи. Касались в беседах того или иного аспекта материальной стороны бытия, и Белов раскрывал его с неожиданной стороны. Умозаключения Белова традиционно отличались стройностью в своей простоте и логике. Он не случайно занимал должность именно финансового директора.

– Мы живём в дерзкую и динамичную эпоху, – увлёкся Белов. – Происходит смена технологической парадигмы. Посмотрите, сколько новейших технологий приходит в Россию: компьютеры и широкие возможности их использования, пейджеры и мобильная связь, минифотолаборатории «Агфа», «Кодак» и «Коника», копировальные салоны на базе оборудования «Ксерокс» и «Кэнон»…

– На Московском опытном заводе «Грамзапись» запустили первую в стране линию по производству компакт-дисков, – перебил я.

– Вот! – Белов доброжелательно кивнул и продолжил: – И приходят эти технологии сюда не потому, что пал железный занавес, а в силу того, что они реально новые и перспективные. Инвесторы во всём мире выбирают именно их, чтобы выгодно вложить свои активы.

– Сдаётся мне, что перспективность некоторых из них сильно преувеличена, – пожал плечами осторожный Серов.

– Мой коллега – обыкновенный торгаш, – Белов подмигнул Серову и плеснул в стакан виски на два пальца, – но я не теряю надежды, что однажды фирма «Неон» будет заниматься не тупой торговлей, а войдёт в число динамично развивающихся высокотехнологичных компаний. Я работаю над этим.

Десятилетия спустя я вспомнил об этой беседе. Что ж… Правы были оба. Компьютерная индустрия перевернула жизненный уклад. Породила многочисленные ответвления: компьютерную медицину, графику, цифровую музыку, массивы информации, и наконец, интернет. А вот, к примеру, завод по выпуску компакт-дисков не проработал и пятнадцати лет. Оборудование было демонтировано, помещения сданы под офисы. Причина банальна: конкуренция. Более сорока производств лазерных дисков появились в России после 1993 года. Частный бизнес инвестировал в современные компактные фабрики, допускающие применение дешёвого сырья. Громоздкий и дорогущий государственный завод, заточенный на огромные тиражи и японское сырьё, оказался убыточным. Фотобизнес тоже скатился с заоблачных прибылей до вялотекущего еле-живого состояния, когда проводили на пенсию плёнку. Цифровая фотография оказалась очень классной, доступной и гибкой, с точки зрения творческого самовыражения, но печатать эти снимки мало кто захотел, потому что достаточно было выложить картинки в интернет.

– Высокие технологии – тема, безусловно, любопытная, – согласился Серов, – но не каждому доступная. Нужны очень большие деньги, либо кредитная линия. Таких денег у нас пока нет, а кредитную линию получают только избранные.

– А назначают этих избранных в посольстве США, – подхватил Белов, – среди такой же матёрой комсы, как мы с коллегой.

– А в чём смысл? – полюбопытствовал притихший Костя.

– Американцы планируют полностью заменить в нашей стране правящую элиту, отодвинуть от власти красных председателей и директоров. И не абы кем, а вновь созданным классом собственников. И они активно набирают молодых предприимчивых…

– Беспринципных, – ляпнул я.

Белов внимательно посмотрел на меня и… кивнул.

– …людей, готовых взять все достойные активы этого государства под свой контроль. Для этого и затеяна приватизация.

– А недостойные, но жизненно-необходимые? – тихо спросил Костя.

– Какие, например?

– Убыточный транспорт: малую авиацию, речной флот, электрички в малолюдных областях, – развил я мысль друга. – Да мало ли что существует не ради прибыли, а потому, что это необходимая социальная инфраструктура.

– Выкиньте из головы всякую социалку. Экономика будет оптимизирована. Убыточные производства закроют. Земли из-под них отдадут под застройку. Страну завалят импортом.

– Я вижу пару противоречий в ваших словах, – перебил Белова подозрительный Костя. – Во-первых, никаким комсомольцам никто в здравом уме просто так ничего не раздаст. А вот подставными фигурами их сделают запросто. Согласно документам, хозяин завода – Кравцов Иван Петрович, а по факту будет Ротшильд.

– Очень глубокая мысль, – поджал губы Серов, – скорее всего, так и будет.

– Во-вторых, закрывать будут и успешные производства.

– Почему?

– Чтобы расчистить поляну для того самого импорта. Транснациональным корпорациям не нужны местные конкуренты.

– Будут востребованы лишь квалифицированные рабочие руки, – кивнул я.

– Но в первую очередь зарежут стратегические отрасли, – невозмутимо закончил Костя.

– Да, парень, глубоко копаешь, – призадумавшись, согласился Белов. – Тебе бы прослушать курс экономики и права, подучиться на бизнес курсах, завести правильные знакомства… И прямая дорога в телевизор.

– Нам нужны молодые аналитики, – усмехнулся Серов.

– Ага. Начать и кончить, – пробурчал Костя. – Придётся получать два высших. Магистратура, аспирантура, курсы повышения квалификации. Полжизни в помойку.

Он вовсе не собирался связывать свою судьбу с пустой болтовнёй. Пусть даже и в телевизоре.

– Как скажешь, – подвёл итог Серов, – ты мне нравишься. Я буду рад с тобой сотрудничать.

Далее, подливая вискарь, Белов проявил себя ещё и в качестве бытового историка и социолога:

– Поколение, измолотое жерновами Октябрьской революции и гражданской войны, сменилось поколением, выбитым войной отечественной. А то, в свою очередь, сменилось поколением, траченным алкоголем и безнадёжной верой в светлое будущее… Им на смену явилось поколение с гипертрофированным стремлением к самоутверждению, к материализации и монетизации, легко презрев не только земные законы, но и христианские нормы морали.

– Моральный кодекс строителя коммунизма, – осмелился я поправить оратора.

– Какая разница, нормы морали одни и те же. Источник один – ветхий завет. Больше скажу. Мой прадед был священником. Про него говорили, что был честным человеком. А дед мой – коммунист с пятидесятилетним стажем, повторял: «Коммунист я честный и прямой, как прямая кишка». Сам слышал!

Надо было заржать, но не смеялось.

– Следующим придёт поколение законченных индивидуалистов и пофигистов, однако, уважающих индивидуализм и пофигизм соседей. Толерантность – бич грядущего общества.

Несмотря на изрядный дурман в башке, Белов ни разу не запутался в русском языке.

– Мы перестанем дружить, жениться и заводить детей, – спрогнозировал он.

– И вот тогда люди окончательно разбредутся по своим углам, – резюмировал Серов. – Спрос будет только на однушки!

– И нация, как общность людей, окажется низложенной, – предсказал Костя. – Уткнётся в демографический и идеологический тупик.

– Немцы проложат в Россию пивопровод через Чехию с разводкой по всем квартирам в новостройках, – ляпнул я в своём духе, ибо быстро утомляюсь от серьёзных разговоров.

– Как ты сказал? – хором переспросили Серов, Белов и пришедший в промежуточную кондицию Чернов.

– Пивопровод. Ну и обратную нитку для слива пены.

– Зачем? – не секли несостоявшиеся красные директора́.

– Чтобы пену обратно отводить, – опустив голову, тихо твердил я. – Ибо не фиг нас вспенивать!

Костя лоснился гордостью за опереточный бред приятеля.

– Неудобно же по городу по пояс в пивной пене передвигаться. Да и сивушный за́пах опять же, – закончил я и застенчиво осмотрелся.

Реакция была противоречивой. От почти никакой до вежливой. Я было подумал, что после такой репризы меня отлучат от коврижек. Но на первый раз обошлось.

– Кстати, пора бы и нам разбрестись по своим углам, – напомнил практичный Серов. – У Эльвиры вон сын один дома.

– А заодно пора бы уже задуматься, где провести студенческие каникулы20, раз не получилось всем вместе загулять в ночь с тридцать первого декабря на четырнадцатое января, – напомнил Чернов.

– Так вроде ж решили в Турцию махнуть, – перепугалась Эльвира, которая уже и купальничек для джакузи выбрала на заказ в каталоге.

– То была фигура речи генерального директора, – терпеливо разъяснил директор финансовый.

Ярость схлестнулась с обидой. Секретаршино сердце подпрыгнуло и забилось в падучей, выдавая желудочковые экстрасистолы. А безупречно накрашенное лицо озарилось бордовой красой во всю ширь башкирских скул.

– Увы, Эльвира, – развёл руками Белов, – продолжайте работать над этим. У вас всё получится.

Девушка обожгла собеседника взглядом, преисполненным животной ненависти. Эльвиру достали намёки на её связь с генеральным. И то, что именно финансовый директор зарубил смету на зарубежный отдых, Эльвире было очевидно.

А ведь ей, управляющей всеми этими коробчонками с западными брендами, но отнюдь не владеющей ими, приходилось жить вдвоём с сыном на скромную зарплату и микроалименты, которые лишь недавно удалось отсудить. И что она в своей жизни видела кроме одних и тех же пьяных рож? Эльвире было сложно свыкнуться с мыслью, что растерзана очередная мечта.

– Кстати, а почему не получилось махнуть на Новый год? – нескромно переспросил я Чернова.

– Мечтали об этом, но подвели логисты, – с готовностью отозвался тот. – Два контейнера с товаром ждали во второй половине декабря, а брокеры растаможили только после Рождества. И знаешь почему?

– Нет.

– Случился анекдот. Изменилось наименование страны назначения. Пришлось срочно переоформлять все доки. Чёрт знает что.

Мы с Костей переглянулись. Автор того анекдота, некто Горбачёв М. С. уже в первые дни, последовавшие после его «подвига», набрал сотни проклятий в свой адрес. Это был только один из конкретных примеров. Причём, наверняка далеко не самый драматичный.

Вроде всё обсудили. Для особ нетерпеливых, то есть для нас с Костей, наступило время оттопыривать карманы. Перерезана красная ленточка. Нахлынули те самые бренды и логотипы, греющие душу любого бывшего совка: Sony, Siemens, Goldstar, Panasonic, Agfa, Shivaki… Брэнды толпились, басили, наступали друг другу на ногу, плотно надвигались на нас, испуганных, но блаженных. Только две пары рук и скромные коммерческие возможности – нам предстояло сделать сложный выбор в пользу лишь некоторых из них.

Я предпочёл пару блоков кассет: TDK и Denon. На горбушке улетят на ура.

Костя мечтал принять комплект бытовой техники от лидирующих мировых производителей, комбинировал и так и эдак, прикидывал то да сё…

– А видик дадите? – насмелился мой друг, предварительно застолбив телефонный аппарат Nippon Telecom, чайник Bosch, утюг Philips и блендер Moulinex.

– Тебе – дам, – кивнул Серов. – Но только один!

Тут я вспомнил, что у нас, то есть у Кости, дома закончился чай.

– А чая, случайно, у вас нет?

– Есть. Японский. Если нужно: и кофе найдётся, и шоколад. Выпивка любая. Возьми для своей девушки мартини, – посоветовал Серов и хлопнул Эльвиру по габардиновому заду.

– Мы пока ещё на мартини не заработали, – оправдывается смущённый Костя. – А у вас «Бейлис» есть?

– Ты и такие слова знаешь? – уважительно покачал головой Серов.

Наблюдая, как мой друг-оптимист весело наполняет свои два, предусмотрительно прихваченных баула системы «челнок», я ощутил прилив энтузиазма, который навёл меня на мысли по поводу фотоплёнки «Коника VX». Она ведь явно была не хуже «Кодака», а обходилась-то вдвое дешевле! Я выпросил три блока, по одному с разной чувствительностью. На синих коробка́х красовались жёлтые цифры 100, оранжевые 200 и сиреневые 400. Мне нравилась эта система. Я чувствовал в ней большой потенциал.

Забегая вперёд, расскажу, что так оно и оказалось. За пару грядущих лет я продал огромное количество фотоплёнки, стабильно, раз в неделю, забегая в здание бывшего райкома, чтобы сдать деньги бухгалтеру-кассиру Зеленцовой, в то время как у Эльвиры уже была подготовлена для меня очередная стопка фотоплёнки.

Частник на ржавом москвиче заботливо доставил нас к самому подъезду и даже сдал назад, чтобы двери распахнулись мимо мечтательной лужи, вобравшей в себя грёзы одинокого до поры не разбитого фонаря. Аккуратно, чтобы не порвать пластиковые нити баулов, втроём выкорчевали первый из багажника, а второй с заднего сидения, где я обнимался с ним всю дорогу, придерживая на коленях пакет с кассетами, плёнкой и чаем. Костя восседал впереди. И там его придавливала к сиденью коробка с видеомагнитофоном «Фунай».

Впёрли всё это добро за скрипучий бастион дверей подъезда.

Костя размял натруженные пальцы с отпечатками лямок и не торопился карабкаться по короткой лестнице к лифту.

– Днепрогэс, магнитка, метрострой, молодая гвардия – вот тогда был комсомол! И даже потом был комсомол: целина, БАМ, Братская ГЭС. Так как же так сложилось?..

Костя замялся, но я уже просканировал его мысль и подобрал к ней словарь.

– Что «мол» превратилась в «моль»?

– Да. И вот эта ушленькая «комсомоль» сожрала дух движения, списав честь и совесть в дефекационные отходы.

– Но ведь именно такой пример показывали старшие партийные товарищи, что заигрались в кумовство и цеховой бизнес. Про честь и совесть – это оттуда прилетело.

Но Костя меня не слушал:

– Обязавшаяся подавать пример, скрижальная комсомоль пристроилась, пригрелась, растащила всё, что не прибито и не приклеено.

– А кое-что и вместе с основанием, к которому приклеено или прибито.

– Обложилась моль коробками с товаром, пересчитывает пачки баксов, вон аж пальцы позеленели.

– И эти… глазированные алчностью глаза, – припомнил я, – ещё и прикатанные на глянцевателе, чтоб блестели навечно.

– Копит чеки приватизационные и за резаную бумагу скупает добро народное: фабрики-заводы, газеты-журналы, порты-аэропорты. Влияние и власть стяжает, посты́ и портфели.

– Яйца откладывает по ведомственным кабинетам министерским, чтобы и дети моли пристроены были по тёпленьким местам. Росли при яхтах и бизнес-джетах, посреди бизнес-планов. Мужали, посвящённые в мутные схемы, сызмальства замазанные грязными деньгами. Честная честь и совестливая совесть, что тут скажешь!

– Так и погубили великую страну. А ведь ещё через поколение вся эта мразь станет нормой. И никто уже не вспомнит про криминальное прошлое и не пригвоздит антинародное настоящее, – резюмировал иссякший Костя. – Ладно, пошли писа́ть объявления в «Из рук в руки». Надо ж теперь пристроить этот хлам!

Добавить было нечего. Лифт мощно вскарабкался по шахте, словно бэтмен в стальных латах.

Дома нас ждал сюрприз.

Глава 6. Осип Нищебродский, физик

– Осип Иванович Нищебродский, – представился худющий бородатый парень, – физик…

И воткнул свою костлявую пятерню в мою на автомате протянутую в ответ руку.

На госте были вьетнамки и шорты, выделанные умелыми руками с ножницами из погибших джинсов. Ещё был серебряный крестик на обыкновенной засаленной верёвке. Всё остальное, что было на нём, можно охарактеризовать как смуглая кожа, обильный волосяной покров, отметина от прививки оспы и шрам от аппендицита. Больше на неожиданном госте не было ничего, и мы с Костей заволновались. Если наша женская команда водит в квартиру мужиков, пусть даже и физиков – то… Как бы помягче выразиться?

Из Костиной комнаты вышла Инга. Как обычно, в белом махровом халате с зацепками и в стоптанных тапках. В проём кухонной двери просматривалась Дуся в любимой позе на подоконнике. Вроде, всё в норме. Но Инга разводит руками.

– Вот так, мальчики! У нас неожиданное пополнение.

– Я и не гадал, что у вас тут так весело, – искренне радовался Осип. – Мне сказали, коммуналка. Ну, думал, сосед – старпёр какой-нибудь, вечно подозрительный, или бабка скрипучая, немногим лучше. А у вас тут – достойная молодёжная общага!

– Ты вообще кто? – не выдержал Костя.

– Вообще, я – обычное срущество́, – охотно лыбится физик Нищебродский. – Это в том смысле, что сущее, которое срёт. Правда, редко, ибо ем мало. То есть никак не потустороннее. Меня даже можно потрогать.

Но Костя отшатнулся.

– Она, – Осип указал пальцем на Ингу, – меня потрогала. И убедилась. Я есмь! Вот только контаминанта у меня завышенная.

На последней сентенции мы откровенно подвисли.

– Ну, не мылся я давно. Не до того было. Где у вас тут ближайшие бани?

– Может, нам участкового вызвать? – предложил я Косте.

Нищебродский тут же скис.

– Да нет, ребята, тут же дело-то какое. Плёвое дело-то. Снял я комнату в этой квартире. У Зинаиды Зиновьевны Зряходиловой.

– Снял, говоришь? – прищурился Костя.

– Именно. Меня ж с универа попёрли. Из общаги ещё весной выписали. И я там нелегально полгода квартировался. В смысле, прятался. Ребята отмазывали, если что. А вчера комендант на меня облаву устроил. Два наряда приезжали. С мигалками.

– И нашли тебя?

– Как не найти? Сам и сдался. Зачем мне позор, если из-под кровати за ногу вытаскивать будут?

– А как же ты Зинаиду Зиновьевну разыскал? Она ж в отъезде!

– Да не знаю я её лично! Мент сказал, что есть у него знакомая, которая комнату сдаёт. Адрес назвал. Сказал, что ключ в замке. Оплату велел почтовым переводом пересылать в город Камыш… шин. Нет. Кумыз… Нет, забыл. Но у меня адрес записан! Всё по совести.

– Камызяк, – подсказал Костя.

– Во!

– Выходит, не забыл Кузьма ключ от комнаты, – рассудил я. – Соседка твоя знала, что не собирается возвращаться, вот и решила комнату сдать, чтобы было на что пить.

Махнул рукой утомлённый разбирательством Костя, и мы ввалились на кухню. Инга медитировала перед открытым пустым холодильником.

– Обычное дело, – пожал плечами Нищебродский. – Даже в студенческой общаге холодильник набирает сотню просмотров в день, хотя перспектив там у него никаких.

Чтобы хоть как-то скрасить хозяйке грустные мысли, я выдал Инге целлофановый пакет с чаем.

– Странный он какой-то, – пощупала она пачку, – никогда таких не видела.

«Японский чай» оказался соломой. Сидим, пьём, отплёвываемся. Уши развесили. Хорош этот физик языком чесать оказался. То про физтех:

– А однажды ребята добрых метров триста рельсов нашего савёловского направления выкрасили чёрной краской. Электричка несётся… и как вдарит экстренно по тормозам! Аж искры полетели со свистом. Только представьте, каково машинисту! Рельсы – они ж против солнца блестят! А тут – бац! Нет рельсов. И ведь нельзя быть уверенным в том, что в перерыве их на металлолом не спёрли!

То про бауманку:

– А доцент у нас на потоке был по фамилии Мудра́к. Угадайте, какую кличку ему дали студенты? Нет! Неверно! Да нет же! Не всё так очевидно, что однозначно. Мы прозвали его – Хруй.

То про универ:

– Как-то раз завалил меня пре́под. Стою красный, а самому не столько стыдно, сколько обидно. Вопросики задавал не из текущего курса физики, а из книжки Перельмана21. Где уж мне их помнить, когда книжку ту читал в классе шестом. А может и в пятом. Солнце пригрело мне щёку, а преподу лысину. Искрится хрустальный графиний бок на краю стола. Препод наглости набрался: поставлю тройку, если и вы меня завалите. Задавайте ваш вопрос. А я минуты три назад пронаблюдал, как лаборантка графин схватила, стакан-то наполнила, а прежде, чем сосуд на место поставить, стол обогнула. Писаниной какой-то студенческой заинтересовалась, вот и обошла угол, чтобы буквы к ней правильной стороной развернулись. Ну, думаю, хана тебе, препод. Солнце на графин светит, говорю. Ну, мычит препод, не врубается, к чему клоню. Вода, говорю, в графине. Ну? Какая, спрашиваю, сторона у графина нагревается? Смеётся препод, конечно, говорит, та, что к солнцу повёрнута. А если потрогать? Дотронулся препод к одному боку графина, к другому. Вижу, обалдел. Рушится картина мира у человека. Молча трояк ставит. Ну, я потом сжалился над ним, рассказал, что лаборантка графин развернула. Преподы – они ж тоже люди, только глупее студентов.

Постояльцы разбрелись по кроваткам далеко за полночь, а полуночники, то есть мы с Костей, допивали свои восемнадцатые кружки с отваром японской соломы.

– Я подумал, раз существует нобелевский лауреат, лирик Иосиф Бродский, то почему не должен существовать голодный и обездоленный физик, клоша́р обыкновенный, Осип Нищебродский? В обществе всё уравновешено.

– В природе тоже, Костя. И уравновешено отнюдь не количественно.

– Что ты имеешь в виду?

– Удельный вес. Кубический сантиметр платины весит двадцать один с половиной грамм. А такой же кубик магния – в двенадцать раз меньше. А ведь есть и другие материалы…

– Доллары.

– Доллары? – удивился я.

Мне не пришло в голову рассуждать о долларе, как о материале, скорее это средство. Но я и не был физиком. Скорее, был обыкновенным никем.

– Да. Насколько рисовая бумага легче золота, и насколько весомее её дутая стоимость? Я, например, вообще не знаю, что такое деньги. В философском смысле. Зачем они даются людям, какие механизмы запускают, в чём смысл круговорота бабла в природе? Меня не учили рассуждать этими категориями. Я – физик.

– Что-то вас тут таких развелось на единицу жилплощади, – съехидничал я.

– Не могу говорить за его квалификацию. Хотя хлопчик больше напоминает вечного студента Петю Трофимова22, нежели учёного.

– А ты – учёный?

– Я могу спроектировать литиевую бомбу, – невозмутимо продолжил Костя, – могу суперконденсатор электрической энергии. Это зависит от того, кто заказчик. Кому служить. Заплатят-то в любом случае копейки. По ним я не смогу узнать, какое именно моё изделие более востребовано, продвигает ли общество на пути к прогрессу?

– И к прогрессу ли?

– Вот именно. Тем более что и нет никакого прогресса. Как нет ни цели, ни цены. Всё на свете, да и сам свет – это волна определённой частоты. И любая болтовня про «жизненную необходимость» того или иного процесса сведётся к тому, что просто «надо что-то делать».

– Волновать волну. Чтобы она заколебалась.

– Да. Иначе замёрзнешь.

– И лапки атрофируются.

– Заколебали уже своей фигнёй болтать, – приключилась во тьме коридора полуголая Дуся. Ей не желалось размыкать глаза. Нашаривала дверь к толчку наудачу, по памяти.

В пятницу вечером Осип потащил нас с Костей в метро. Перекати-поле городское, по прямой, по оранжевой ветке. Станция «Ленинский проспект». Улица Вавилова. Угрюмый массив ста́линки. Распахнутые дубовые створки подъезда. Одна петля сломана. Воняет псиной и кошачьей мочой. Сожжённые почтовые ящики. Жёлтая вялая лампочка, живая только потому, что до неё пять метров по вертикали. Спереть невозможно, а чтобы подбить из рогатки, необходимо отличаться особой настойчивостью и усидчивостью, так как «орлиный глаз» – это явно не про московскую шпану. Гремящий уютный лифт-шкафчик. Коммунальная парадная с остатками былых взломанных замко́в. У растерзанного наличника – любопытный орнамент из дверных звонков различных систем.

Нищебродский по очереди надавил на все кнопки. Я не был уверен в том, что хотя бы один звонок был рабочим. За дверью было глухо. Ни скрипов, ни шорохов, ни сквозняков. Осип повторил. Польза от звонков явно заблудилась в этой квартире. Костя взялся за ручку парадной и потянул на себя. Дверь зашепталась своими притёртостями и грузно отворилась вправо. Осип толкнул внутреннюю дверь от себя. Мы ступили непрошенными в тёмный мрачный коридор, захламлённый подвешенным велосипедом, детской ванночкой, стопкой лысой волговской «четырнадцатой» резины. Ряды валенок и калош упирались в круглый борт древней стиральной машины, облокотившейся о пошарпанный дубовый комод. Утончённый аромат бедности с ноткой крайней нищеты деликатно пощипывал нос.

В конце длинного коридора мерцали всполохи света, раздавалась музыка и голоса. Дискотека под 2 Unlimited на огромной кухне была в полном разгаре. Лица и фигуры краснели, желтели и зеленели в зловещих всполохах самодельной светомузыки, собранной на стартёрах от люминесцентных ламп. Пахло перегретым пластиком, по́том и алкоголем-сырцом. Я бы не сказал, что нас ждали. Но Осип не унывал. Он впёрся в комнату по соседству. Там при свечах собрались человек семь. Или шесть. Или восемь. Сложно было сказать определённо, так как людское броуновское движение не прекращалось ни на минуту. Дверь то скрипела, то захлопывалась.

Комната представляла собой квадратную светлицу с высоким протёкшим потолком и двумя вытянутыми бойницами с фрамугами, разделёнными узким простенком, на котором висела запылённая живопись в покоцанной позолоченной раме. Видимо картина не раз падала с гвоздя. Стены были оклеены некогда тёмно-зелёными обоями, которые выцвели до оглушительной серости. Только вдоль одной стены сохранился яркий аутентичный прямоугольник обоев с витиеватыми позолоченными ромбами – похоже, там ещё совсем недавно стоял тот самый дубовый комод, на который мы наткнулись в коридоре. Каёмка лепнины посерела, местами осы́палась. На люстре напрочь отсутствовали плафоны, а лампы, видимо, давным-давно перегорели. Шаткость и заплёванность паркета наводила на мысль об аудитории где-нибудь в историческом здании Ломоносовского университета.

Посреди комнаты стоял массивный стол, покрытый клеёнкой с порезами, заваленный грязными чашками и вилками, пожелтевшими газетами и засаленными брошюрами, а также крошками и объедками. Огромный чёрный дог положил морду на край стола и переключал взгляд глубоких умных глаз между солирующими в застольной беседе сотрапезниками.

Моё внимание закономерно привлекла стройная девушка в винтажных вельветовых штанах клёш и чёрном джемпере. Сидела на самом кончике стула, обвив левую ногу вокруг правой. Сверкала белка́ми глаз. Накалывала на вилку солёный огурец. Улыбалась девушка как-то не по-нашему, нехарактерно обнажая зубы. Те сверкали непривычной нерусской белизной.

Осип тут же подлетел к ней.

– Ким, тебе привет от Аркадия Grubianoff.

– Ты знаком с Эркейди?

– Да мы тут все друг друга как бы знаем. Просто собираемся разным составом, да в разных квартирах. Такая вот живая тусовка московская.

Девушка несколько раз кивнула. Прожевала огурец. Попыталась что-то сказать, но Нищебродский уже заорал:

– Знакомьтесь, старики! Это Кимберли Палмер из Вирджинии. Большой человек! Распределяет гуманитарную помощь. То ли красный крест, то ли белый полумесяц. Я в этом не разбираюсь. Она сама расскажет.

Разговор склеился, несмотря на то, что никто из нашей троицы не знал английского. Костя учил в школе немецкий. Осип на вопрос, какой язык учил он, изобразил лишь неопределённый жест.

– Я учился в непростой школе, – пояснил он, чтобы прервать наше замешательство, – с углуплённым изучением ряда предметов. А остальные предметы там и вовсе не преподавали. Три урока в день по тридцать пять минут. В такой график много знаний не впихнёшь.

– Что же это за школа такая волшебная? – засомневался подозрительный Костя.

– Детский санаторий номер двадцать «Красная Пахра». Я прожил там почти три года.

– Повезло, провёл детство на свежем воздухе, – позавидовал я.

Что же касается меня самого, то я учил в школе французский. Шапочное знакомство с английским имелось на почве любительских попыток переводить со словарём тексты песен, красочно расписанные на вкладках к пластинкам. Но эти эксперименты я давно забросил, ибо познакомился на горбушке с замечательным переводчиком Пашей Качановым из Калуги. Даже если б я и продолжал самостоятельно разбирать английскую рок-поэзию, всё равно этот опыт не имел бы ничего общего с живым разговорным языком.

Зато Ким говорила по-русски. Ну, как говорила… Она знала слов пятьдесят. Коверкала и переставляла ударения имён собственных. Уверяла, что окончила курсы славистов, но это вряд ли. Скорее понаблатыкалась за те несколько месяцев, что погрузилась в моноязычную русскоговорящую среду.

Она рассказала, что переехала из центра в гостиницу «Арлена́к». Вчера там в концертном холле выступала френч группа «Арт Зойд». Марвелес! А сюда, на улицу Бабило́ба её пригласили знакомые музыканты фром «Джопасве́ри», с которыми она как раз и познакомилась на вчерашнем концерте. Мы переглянулись и пожали плечами.

– Трэнди-брэнди, бэлэлэйка! – с упрёком воскликнула Ким и пнула Осипа локтём. – Духовная pizza! Надо знать!

Мы дружно прыснули. Ким обиделась.

– Если честно, я вообще не понимаю, как иностранцы учат русский язык? – начал я, когда смех себя исчерпал. – Попробуйте объяснить им, почему в русском языке есть «отдыхающие», но в то же время «задыхающиеся»?

– Не смыкающие! – с пол-оборота завёлся Осип.

– Пресмыкающиеся, – подтвердил Костя.

И мы заржали повторно.

В комнату ввалились патлатые дрыщи в засаленной джинсе. Один из них волочил авоську с пивом. Нищебродский вновь перевозбудился:

– А вот и рок-группа «Жопа зверей» в полном составе. Бывший школьный ВИА «Красные макаки».

Поручкались. Щупальца дрыщей напоминали жабры: кожа колючая, хватка вялая.

Ручейки разговорчиков журчали, разбегались, сталкивались, перетекали от одних собеседников к другим. Глаза дога вращались между ними. Пёс сёк всё, несмотря на высокую плотность информации. Зазвенели чашки, зашипели вскрываемые бутылки. На столе под промасленной газетой «Гудок» обнаружилась практически целая тушка селёдки.

– Жаль, хлеба нет, – посетовал Осип.

– Так вот же свежий хлеб. Позавчера был сегодняшним, – вяло отозвалась малахольная дама без возраста в огромных очках, доселе ничем себя не проявлявшая. Оказалась хозяйкой комнаты. В тусне её звали «Мамой». А настоящее имя мы так и не узнали.

Жизнь налаживалась. Ким заулыбалась. Как же неестественно белы её зубы! Жирный голубь уселся на отлив за давно немытыми стёклами и враждебно нахохлился в нашу сторону.

Болтовня потихоньку слила́сь в одну полноводную реку, обсуждали примитивные тексты российской попсы. Фронтмен, он же гитарист и запевала, с апломбом рассказал, что в своих текстах старается избегать пошлостей и банальностей.

– Только не всегда получается, – с улыбкой срезал его басист.

– Да ладно вам, старики! – примирительно выступил барабанщик.

– В англоязычных песнях тоже куча фигни, – подключился я.

– И ещё какой! – подтвердил клавишник. – Если буквально читать тексты хитов, волосы встают дыбом.

– Сколько придыханий, к примеру, по поводу Синатры, – напомнил я. – Принято считать, что Stranger in the Night – песня о любви с первого взгляда. Типа, что-то в твоих глазах меня впечатлило; что-то в твоей улыбке меня зацепило. Ага!

– И сердце ему подсказало… – клавишник явно был в теме.

– Да! Давайте пристально поглядим, что же подсказало Синатре его сердце? Что он влюбился на всю жизнь? Щас! Буквально он спел следующее: I must have you, то есть «я должен вас иметь».

– Поиметь, – захихикал барабанщик и подмигнул мисс Палмер.

– Вот и вся любовь от американских прото-джентльменов с набриолиненным хэйром, – витиевато выразился Осип Нищебродский. – О́рган любви у них находится не в сердце, а в любофизе. Английский язык не церемонится с женщинами.

На этом сдвинули чашки и хлебнули холодного пивка.

Дог степенно обошёл стол и водрузил на него морду с противоположной стороны. Так ему сподручнее было следить за беседой. Проглотив пиво, я первым открыл рот:

– Парадокс! Все, кто умеют петь, поют мелодию песни одинаково, а вот те, кто петь не умеет – не попадают в ноты по-разному.

– Мудро! – кротко согласились рокеры и переглянулись.

– А ещё наши постоянно тырят мелодии, – пощупал новую тему лидер группы.

– Да ладно, у них там тоже тырят, – поспорил басист. – Вот спел же Джо Дассен песню Рода Стюарта.

– Только Род пел про то, как он бороздит солёные воды на яхте, – напомнил я, – а Джо под ту же самую мелодию ничтоже сумняшеся наболтал в микрофон, что музыка – это смех.

– Ну, я не согласен, – обиделся клавишник, единственный из рок-группы, оказавшийся с классическим музыкальным образованием. – Музыка – это и военные оркестры, и похоронный марш. А если шире посмотреть: консерватория, зал Чайковского, Большой театр, наконец. Какой же это смех?

– И действительно! – согласился я. – А вот у Дассена – смех. А потом он там говорит, что его музыка приходит к тебе.

– Ага, и ты ржёшь! – не выдержал Осип Нищебродский, клоша́р и по совместительству физик.

– Да чего там, мы и сами не прочь повеселиться на репетициях, – замирил тусу барабанщик. – Под пивасик отчего ж не поржать?

Наезд на шансонье был несправедлив, и я не мог пройти мимо.

– Вообще-то, автор этой песни – Гейвин Сазерленд23. И у Джо Дассена24 на пластинке его авторство так же отмечено, как и у Рода Стюарта25. Так что мелодию никто не воровал. А французский текст заново состряпали. Так часто бывает.

– Откуда знаешь?

– Был у меня этот винил.

– Крутой чувак. Буржуйские пластинки слушаешь! – восхитился барабанщик. – А что из Kiss у тебя есть?

– Ничего, – рассмеялся я, – я другую музыку слушаю. Но если тебе «Кисы́» нужны, езжай на горбушку, прикупишь недорого.

– Слыхал я про горбушку, – согласился барабанщик, – только всё равно у меня денег нет. А ты в курсе, что ты сейчас разговариваешь с человеком, из-за которого испытания «Бурана» перенесли? И в космос он гораздо позже полетел.

Я проглотил язык. Барабанщик рок-группы «Жопа зверей» тоже имел право быть крутым чуваком.

– Я тогда в «Энергии» учеником работал, радиомонтажником. При тестировании отказали солнечные батареи. Назначили комиссию – релейная группа, говорят, неисправна. Спрашивают сборщиков – эй, вы там чего? А чего мы? Нам что со склада дадут – то мы и ставим. Ну а вы чего там, на складе? А мы-то причём? Нам что монтажники передают, то мы и складируем. Ну а вы, монтажники? А мы что? Мы – монтажники опытные. Ну, правда, есть у нас один ученик, может он что накосячил. Так и не лишили никого премии. А мне она и так не полагалась.

Дрыщи знали эту историю наизусть и тихо уссывались над впечатлением, которое она произвела на нас с Костей. Пёс басовито зевнул и мягко отвалил от стола.

– Хороший повод поднять бокалы! – согласился барабанщик и задрал к сизому с прожелтями потолку свою чашку с отбитой ручкой. – Блин, тут только что был собакевич! Я ж хотел ему селёдкин хвост скормить!

Дог приплёлся к Ким и положил голову на двухэтажную фортецию из её худых коленей. Палмер рефлекторно принялась гладить широкий лобешник пса.

– Собака – это глюк человека, – указал я барабанщику, чем отобрал обратно регалии крутого чувака, ибо дрыщи заржали в голос, включая молчаливую хозяйку комнаты, а стало быть, и владелицу дога.

– Вот чем хорош, к примеру, спаниель, об него можно руки вытирать, когда салфетки кончились, – мечтательно потянулся лидер-гитарист, – особенно об его огромные уши.

– А давайте придумаем породу собак, чтобы нижняя челюсть вперёд, и чтобы нос был за уши натянут, – включился в новую тему барабанщик.

– Не. Лучше длинное-длинное туловище, – в своей манере я мог поддержать любую беседу, – короткие-короткие лапы, длинный-предлинный клюв и тяжёлый-тяжёлый хвост, как у бобра. Чтобы волочился за собакой, пылил по дороге, и она его даже поднять не могла. Назовём породу «экстерьер».

– М-да, – не оценил клавишник.

Дог ревниво проследил глазом, как его хозяйка блеснула сушкой из пыльного вазона. Оторвал подбородок от худых коленей Ким, приплёлся попрошайничать. Дама задрала руку с сушкой.

– Попроси!

Пёс обрушился бортами на паркет, сфокусировался на лакомстве. Стоячие уши отрабатывали локационные задачи. Голова моталась вверх-вниз.

– Проси! – приказала хозяйка.

– Ма… ма… – раздалось из утробы дога через его развалившуюся пасть.

– Громче!

– Ма – ма!

– Молодец!

Дог получил вожделённую баранку и завилял хвостом. Мы пребывали под впечатлением, почтительно кивали хозяйке. Дрыщи показали большой палец. Не каждый день встретишь говорящую собаку!

Тишина за столом продержалась недолго. На том конце, где сидела Кимберли, вызревала новая тема.

– Я ехала в кантри, где sекса нет. А вы ничего другое и не думаете думать. Разве что beer энд ryba, – делилась Ким то ли переживаниями, то ли наблюдениями.

Дрыщи невольно переглянулись. Собака вновь сменила дислокацию, воткнувшись между рокерами.

– Это она, видать, телемост смотрела! – сообразил Осип.

– Точно! – включился Костя. – Выдернула слова из контекста, на самом деле та тётка сказала «в СССР секса нет, есть любовь».

– Liuboff! – Палмер радостно закивала головой и погрозила пальцем патлатым дрыщам.

– Только про любовь она принялась добавлять после значительной паузы. Когда аудитория уже ржала.

– Погодите, – вспомнил я, – так ведь то был телемост о телевидении, и речь шла о советских фильмах. В них действительно никогда не фигурировал секс, а отношения показывали через любовь. Оратор имела в виду именно это.

– Верно, – согласился гитарист, – но об этом все, кроме тебя, умник, давным-давно забыли. А фраза «в СССР секса нет» навечно останется историческим ляпом.

– «Подвели нас русские бабы», – процитировал министра обороны СССР Язова26 клавишник.

– Женщинам вполне достаточно считать до десяти и уметь писать своё имя. Остальное ни к чему, – выпендрился басист. Это было неожиданно. Видать, в мирской жизни феминизм встал ему поперёк горла.

– А знаете, почему? – с понтом поддержал его я, чтобы отколоть спонтанно родившуюся шутку: – Женщина – это пол человека!

С задержкой, тяжело и надсадно расходился гомерический хохот, словно раскручивался механический ревун воздушной тревоги, в который шутники вмонтировали мешок со смехом. Дрыщи по очереди валились на пол от коликов в животе по мере того, как врубались в юмор.

– Я пишу не только моё имя, – покраснела Кимберли.

– Тебе можно, – благосклонно разрешил радикал от бас-гитары, отдышался и подмигнул мисс Палмер.

Ржать дальше не было никаких сил.

– Вот у нас мужской коллектив, рок-группа, – объяснил фронтмен. – Бабьим летом мотнулись на природу. На пикник. На шашлыки. Мужской компанией. И знаешь, что больше всего запомнилось?

– Нет, – честно призналась Палмер.

– Что нас комары искусали.

– Разве осенью бывают комары? – удивилась Мама.

– Ещё как! Но кусают-то не комары. Кусают комарихи! Оттого и бабье лето, что бабы кусаются.

– Не слушай их, Ким, – зашептал Осип, страстно схватив американку за руку. – Мужики – срущества́ смелые до тех пор, пока их бабы по домам не загнали.

– Zagnali? – удивилась Ким.

– Да, как беспородных коней, – вставил Костя.

– На колбасу, – подтвердил гитарист группы «Джопасве́ри» и подмигнул мисс Палмер.

– Самый храбрый я в лесу… – пропел я в рифму, – но боюсь одну глисту…

– Вот! – Осип гордо показал на меня пальцем. – Без баб же никуда. Любовь любовью, но! Надо же род продолжать.

– Rod? – не поняла Ким.

– Да. Детей рожать.

– Потому что, если бы детей вынашивали папы, рождались бы одни богатыри по шесть-девять килограмм, – тут же понесло меня вразнос. – Если бы гиппопотамы вынашивали человеческих детёнышей, то мы бы рождались сразу тучными взрослыми. А если бы киты – то целыми многодетными семьями!

– Где ты накурился от большой ашхабадской папиросы? Я тоже так хочу, – перевозбудился лидер рок-группы «Жопа зверей», известный в тусе фрик, лабух и графоман.

– Да-а! От такой затянешься, и Буль-Буль оглы! – поддержал клавишник и подмигнул мисс Палмер.

– Каннабис – фигня, – мечтательно закатил глаза барабанщик. – Есть и покруче рецептуры. Водка, газированная углекислым газом в совдеповском сифоне, валит с ног чисто пулемёт.

– Те, кто проходил курс студенчества в шестидесятые, не дадут соврать, – подтвердил Осип.

Дог опять громко зевнул. Для этого ему даже не потребовалось снимать увесистую челюсть со стола.

– Не, на фиг, – замотал патлатой башкой фронтмен, он же вокалист и гитарист – тогда уж лучше мухоморчики-корнешончики.

– Чувак у Карлоса Кастанеды поднабрался, – пояснил американке за коллегу басист и добавил для нас с Костей: – А я вот мечтаю изготовить самогонный аппарат.

– Да-да! – подхватил Костя. – Гони на зверобое! И цвет даёт, и вкус.

– И зверей убивает, – резюмировал я. А что ещё мне оставалось?

Захмелевший Нищебродский тем временем пошёл вразнос. Он подхватил американку на руки и полувскружил хрупкую фигурку под обветшалыми сводами имперского чертога. Уткнулся носом и бородой в зону декольте, драпированную чёрным джемпером, так что со стороны это не выглядело бестактностью, и упивался ядерной микстурой русско-американского воздуха, этаким продуктом двух атомных батареек, вечно зацепляющихся однотипной полярностью, и оттого искрящих и в мороз, и на солнце. Взрывоопасный бленд колониальной демократуры с марксизмом-ленинизмом.

– Ким, так комфортно кружить тебя на руках! Сколько ты весишь?

– Hundred ten.27

– Вы слышали? Хандрэд тэн! Золотой американский стандарт! Мисс! Я самый преданный ваш поклонник в этой чумазой стране.

Осип потащил девчонку прочь из комнаты. За ними хлопнула дверь. Потом вторая – дверь ванной. Патлатые дрыщи покорно опустили глаза.

Тем временем на кухне гремел позитивчик. «Могу ли я рассчитывать на вас? – комплексовал запевала, а напарник тут же подхватывал: – Светская девушка из высшего общества». Да, это была та самая песня! «Хай сосайети гёрл» – под это старьё датского дуэта «Лэйд Бэк»28 на советских дискотеках вставали все. Даже самая распоследняя толстая и ленивая жопа отлипала от подоконника. «Хай-хай», – подпевали сиплые глотки, выделывая нехитрые коленца. Если в те моменты выставить вперёд ладони, далеко за танцполом ощущалось электричество молодёжного духа, единение сердечников, качающих типовую волну, точно такую же, как в допотопные времена устремлялась в космос из маковки пирамиды Хеопса. Жизнь была прекрасна и обещала таковой оставаться и впредь. Эх, где мои шестнадцать лет!

Было поздно. Мы уже изрядно топтались в коридоре, освещаемом на этот раз тщедушной лампочкой, когда потный сияющий Нищебродский наконец присоединился к нам, чиркая вверх ширинкой. С придыханием рассказал, какая всё-таки чудесная девочка, эта Ким Палмер. Потом из ванной вышла и она сама: девушка из высшего общества. Раскрасневшаяся, с лёгкой небрежностью в причёске. Набухшие луковицы отчётливо натягивали джемпер. Бюстгальтера на распределительнице гуманитарной помощи больше не было. Она на ходу прятала его в сумочку.

Ошивающийся с нами без дела дог добродушно положил передние лапы на плечи американки. Спина мисс Кимберли Палмер с размаху впечаталась в обшарпанную стену. В разложенном виде собака оказалась на полторы головы выше девушки. Никто из нас не решился учинить насилие над собачьей личностью и спасти гуманитарного работника. Активированная кобелятина упёрлась в вельветовое бедро Ким. Дог слюняво облизал милое ошеломлённое личико и мягко спрыгнул с неё.

– Стережёную дог стережёт! – прокомментировал я.

Ранним утром следующего дня участковый явился сам. Никто его не вызывал. Костя продрал левый глаз, отомкнул парадную дверь и, не вдаваясь в детали вторжения, покорно пропустил в прихожую юного сержанта МВД и усатого лейтенанта минобороны в сопровождении старшего прапорщика того же министерства, обладавшего пропорциями Голиафа.

– Глотян? Вольдемар Иванович?

Костя мотнул башкой в сторону соседкиной комнаты. Процессия продвинулась туда, обильно наследив в коридоре.

– Глотян? Вольдемар Иванович? – повторил участковый милиционер. – Собирайтесь. С вещичками на выход.

Испуганный Нищебродский вытянулся по струнке. Из семейных трусов торчали тощие волосатые ноги. Коленки заметно дрожали.

– Постойте, а вы уверены, что имеете право?

– Это не наше право, а ваша военнообязанность, – отрапортовал лейтенант. – Поедете с нами на городской сборный пункт.

– А зачем нам этот Ашурбанипал?..

Ни один сегмент лейтенантского усатого лика не озарился пониманием.

– То есть амбал, – опасливо взирал Осип, извините, Вольдемар Иваныч, снизу вверх на поручика, простите, прапорщика Голиафа. – Послушайте, мы же с вами интеллигентные люди. Я так и вовсе пятьдесят семь килограммов при росте метр семьдесят.

– Шаг влево, шаг вправо – раздавит мальчика пальчиком, – подбодрил его добрый человек Костя.

А лейтенант промолчал. Не действовал на него лепет беглых призывников.

Глава 7. Белогривые кронштадтки

Вечером, накануне поездки в Ригу, заехал к Яше в Лосинку. Тот встретил в одних трусах и с чашечкой кофе в левой руке. Его два огромных пушистых кота вальяжно вились вокруг наших ног, игнорируя тот факт, что мои были задрапированы давно нестираным денимом. Я потянулся было к шнуркам, но Яша пресёк мой порыв и вытолкал гостя на лестничную клетку. Вслед вышел сам.

– У меня дама, – кивнул он в сторону однокомнатной пещеры.

Повторюсь, на нём были только трусы. Но это ничуть его не смущало.

– Соседи меня сто раз видели таким. Я даже к почтовому ящику так спускаюсь, – оборвал Яша мои рефлекси́и по поводу порушенных норм приличия.

Он пошарил за батареей, что надвигалась над лестничным пролётом под самым потолком, и выудил пачку болгарских «Ту-134». Протянул мне.

– А, ну да, ты ж не куришь.

– Да и ты вроде не куришь.

– Верно. Только когда выпью.

В пачке помимо горсти сигарет была зажигалка. Яша с жадным затягом закурил.

– Да ты вроде и не пьёшь.

– Так и есть. Но не тогда, когда в гостях красивая дама.

– Кто такая? – набрался смелости я.