Читать онлайн Широты тягот бесплатно

SHUBHANGI SWARUP

Latitudes of longing

Книга издана по соглашению с Pontas Literary & Film Agency

Острова

Тишина на тропическом острове – это неумолчный шум воды. Дыхание океана, как ваше собственное, никогда вас не покидает. Но вот уже две недели, как волн не слышно: их заглушают раскаты грома и навязчивое журчание. Дождь барабанит по крыше, оскальзывается и пластами рушится наземь. Вода плещет и хлещет, шуршит и бурлит. Солнце умерло, твердит она вам.

В сердцевине звуков таится изначальная тишь. Спокойствие тумана и безмолвие льда.

Новобрачные, Гириджа Прасад и Чанда Деви, покорились своему жребию – незнакомцы в спальне, пропитанной желанием и кишащей эмбрионами снов. А сны у Гириджи Прасада в последнее время неистовы. Ибо ливни способствуют фантазиям – такова ненаучная истина.

Посреди ночи извержение вдруг прекращается, и это будит его. Он успел притерпеться к тропической какофонии, как один из супругов – к храпу другого. Очнувшись от эротических грез, он пытается понять, что случилось. Кто покинул комнату?

Он смотрит с большой кровати вниз – туда, где на простой циновке лежит Чанда Деви, лицом к открытому окну, а не к нему. Возбужденный, скользит глазами по изгибам ее тела в полутьме. В день свадебной церемонии, когда они закрепляли свой союз на несколько рождений, обходя вокруг священного костра семь раз, она послушно ступала за ним следом, твердо уверенная, что судьба опять свела их вместе в новых аватарах. Но в этом воплощении ему придется вновь завоевать место в ее сердце. “А до тех пор, – сообщила она ему в первый же вечер, – я буду стелить себе на полу”.

Сейчас она не спит, расстроенная обличительными криками из потусторонья. Это призрак козленка. Он добрался до их крыши, преодолев бесчисленное множество миров. А теперь его беспокойные копытца спустились под распахнутое окно, наполнив комнату и ее совесть чувством вины.

– Ты слышишь? – спрашивает она, ощутив спиной его взгляд.

– Что?

– Снаружи блеет козленок.

Его напрасная эрекция увядает. Он концентрируется на Чанде Деви и ее тревоге.

– У нас с тобой нет козленка, – с горечью возражает он.

Она садится. Призрак блеет все громче, словно требуя, чтобы она передала своему сонному мужу: “Ты отнял у меня жизнь, но не можешь отнять жизнь после смерти, о плотоядный грешник!”

– Он прямо под нашим окном, – говорит она.

– Ты его боишься?

– Нет.

– Этот козленок тебя напугал?

– Нет.

– Ну так не обращай на него внимания и спи дальше.

Ему хочется добавить “ясно тебе?”, но он не осмеливается взять суровый тон. Его жена, как он уже успел понять, плохо реагирует на логику и принуждение. Да что там – она плохо реагирует чуть ли не на все вообще. Не будь она так соблазнительна, он махнул бы на нее рукой и вернулся ко сну.

– Как ты можешь спать? – спрашивает она. – Ты зарезал невинное существо, изрубил его плоть, зажарил ее с луком и чесноком и съел. А теперь его неприкаянная душа осаждает наш дом!

Если бы к нему стеклись души всех животных, которых он употребил в пищу, его дом стал бы похож на что-то среднее между зоопарком и скотным двором. Здесь не то что прилечь – яблоку упасть было бы негде. Но этого кроткий Гириджа Прасад сказать не может. За два месяца брака он научился пасовать перед бурным воображением своей жены, сознательным усилием воли убедил себя в том, что причина ее странного поведения – именно воображение, а не какое-то психическое расстройство. Иначе откуда взять надежду? Ради своих нерожденных детей и тех долгих лет, которые им предстоит продержаться здесь вместе, он заявляет:

– Если это поможет тебе заснуть, я брошу есть мясо.

Так плотоядный Гириджа Прасад становится вегетарианцем – к большому удивлению жены и своему собственному. Он навсегда отказывается от яичницы, телячьих отбивных и бирьяни[1] с курицей, выторговав взамен всего лишь несколько часов отдыха.

С первым проблеском рассвета она покидает свою постель. Идет на кухню и готовит сложный завтрак. В ее движениях сквозит новая жизнь, в молчании прячется улыбка. Теперь, когда убийства остановлены, можно выбросить белый флаг – испечь алу-паратха[2]. Два часа спустя она подает их мужу и спрашивает:

– Ну как они?

Гиридже Прасаду не по себе, хотя все, казалось бы, не так уж плохо. Солнце наконец вышло. Жена, которая приготовила для него завтрак в первый раз, словно забыла о робости – она покрыла ему колени салфеткой, снует вокруг, касаясь его плеч, и ее теплое дыхание скользит по его коже. Ему хочется найти утешение в мясе и жире, но их на тарелке нет.

– Ну как они? – снова повторяет она.

– Кто? – озадаченно переспрашивает он.

– Лепешки.

– Чудесные.

Жена сдержанно улыбается и наливает ему вторую чашку чаю.

Чанда Деви – ясновидящая. Она чувствует призраков и рада молчаливому обществу деревьев. Чутьем понимает их невысказанные желания. И знает, что отказ мужа от плоти принесет ему пользу. Царство плоти эфемерно и ненадежно, особенно в сравнении с царством растений. У него нет от нее секретов – она видела его до последнего уголка, включая реки крови, которые однажды хлынут из ее собственного тела. И это знание делает Чанду Деви упрямой. Оно обращает ее в требовательную жену.

Отправляясь в Оксфорд, Гириджа Прасад впервые покинул свой родной Аллахабад в одиночку. После четырехдневного путешествия в запряженных лошадьми повозках, на паромах и в поезде он наконец поднялся на борт корабля, отплывающего в Англию, не взяв с собой ни банок с маринадами, ни ги-паратха[3], которые могут храниться дольше человеческого века, ни изображений разнообразных богов и членов своей семьи, включая нарисованный им самим портрет матери.

Оставить богов было легко – особенно Раму, послушного сына, бросившего свою жену без внятных причин, и бабу́[4] с берега реки, даже и не бога вовсе, а лишь исхудалого донельзя старика, – но расстаться с портретом матери и избежать при этом серьезной душевной травмы казалось немыслимым. Однако перспектива смотреть ей в лицо за морями-океанами сулила худшее. Чтобы пережить разлуку, он должен был начать новую жизнь. Катастрофически новую, при одной мысли о которой у него обострялся геморрой. Выбравшись на бескрайний океанский простор, он укрылся в раковине молчания. Мертворожденные слезы породили стойкий запор. Прилежный исследователь царства растений, Гириджа Прасад предусмотрительно запасся целыми килограммами шелухи семян исабгола, белого подорожника. Для борьбы с другими физическими недомоганиями у него были с собой сушеные листья туласи, кора нима, имбирь, куркума, корица и молотый перец. В Дувре он с трудом убедил таможенников, что не собирается торговать контрабандными пряностями.

В первый же день своего пребывания в Оксфорде Гириджа Прасад Варма превратился в Ваму – так стали звать его местные преподаватели, непривычные к индийским именам. А вечером того же дня он впервые в жизни попробовал спиртное и вдобавок нарушил вековой запрет на употребление джхута – еды и напитков, уже оскверненных устами кого-то другого. Когда новички пустили по кругу огромную кружку пива, перед ним встал выбор: сразу и без оглядки принять чужую культуру или вечно топтаться на перепутье. На столе у него больше не было богов и портретов, которые могли бы его предостеречь. Следующим утром ему предстояло отведать яиц. Глядя, как дрожит под его осторожной вилкой подсоленный желтый шарик, он ощутил (и позже это ощущение только усиливалось), как сложна и непредсказуема жизнь.

Спустя пять лет Гириджа Прасад Варма, первый индийский стипендиат Содружества, вернулся домой с докторской диссертацией, которую он закончил двумя словами на родном языке: “Джай хинд”. Своему научному руководителю он перевел эти слова как “Индийский народ победит!”. В 1948-м, на первом году независимости, по распоряжению новоиспеченного премьер-министра Индии Гириджа Прасад взялся[5] за организацию Государственной службы лесного хозяйства.

Большинство вечерних разговоров среди аллахабадских чаевниц вертелось вокруг дальних и порой весьма замысловатых связей между ними и этим блистательным холостяком. Но чем его привлекли Андаманы? – недоумевали тетушки. Ведь всем известно, что там обитают только голые туземцы, а из приличных людей туда до недавних пор попадали разве что ссыльные, борцы за свободу. Ходят слухи, что на этих островах совсем нет коров и оттого местным жителям приходится пить чай без молока.

Одна из участниц этих бесед, обладательница золотых медалей по математике и санскриту Чанда Деви, почувствовала облегчение. Медали сковывали ее, как пояс верности. Кто осмелится взять в жены умную и образованную девушку? Только кто-нибудь, отвечающий еще более высоким стандартам. Вообще-то, будь ее воля, она вышла бы за дерево. Ей одинаково не нравились и женщины, и мужчины, мясоеды – еще меньше, а поедатели говядины – меньше всех. Но в 1948-м выдавали замуж даже мизантропок, хотя бы ради увеличения численности рода.

Свести их вместе было суждено согбенному, исхудалому бабе́ с берегов Сангама – места слияния Ганга, Ямуны и мифической Сарасвати. Эти песчаные берега всегда кишели паломниками, которые пели, стенали и громко молились, создавая у местных лягушек впечатление, будто брачный сезон здесь продолжается круглый год.

Мать Гириджи Прасада, закутанная в гонгат[6], явилась к старцу с подношением – бананами и гирляндой из солнечных ноготков. Коснулась его ног и заговорила взволнованно, сбивчиво. Ее сын исключительно умен, обладает исключительно высоким статусом, его ждет исключительно светлое будущее. Кроме того, он исключительно красив. Он сохранил черты матери, а отцовский у него только подбородок.

– Так в чем же трудность с вашим сыном, бехенджи? – поинтересовался святой.[7]

– Я не могу найти ему достойную жену!

– Но в чем же трудность? – снова спросил мудрец.

Мать Гириджи Прасада уже собиралась повторить свой ответ. Но, увидев на лице старца улыбку, осеклась. Святые люди имеют манеру говорить загадками и обрывками фраз. В полной тишине баба́ съел половину банана, взял гирлянду и подбросил в воздух. Та перевернулась несколько раз и упала на плечи погруженной в пение гимнов Чанды Деви, немало ее удивив. Так и был определен брак между мужчиной, который изучал деревья, и женщиной, которая с ними говорила.

– Но как же так, баба́? – взмолился отец Чанды Деви – теперь пришел его черед жаловаться. – Моя дочь не говорит по-английски, она убежденная вегетарианка. А этот человек, которого вы ей выбрали, – он написал диссертацию по английским названиям растений, и… и я слышал, что он ест говядину!

Старец очистил другой банан.

– Ты видишь только то, что творится в настоящем, сынок, – сказал он и протянул расстроенному отцу кожуру: пусть поможет ему совладать с метафизическими истинами.

Истина в том, что вместе их свели острова. Чанда Деви мечтала сбежать из своего душного жилища в компанию деревьев. С Гириджей Прасадом все обстояло несколько сложнее.

Хотя острова дали свое имя окружающему их Андаманскому морю, этим их покладистость и ограничилась. Куры здесь сидели на ветвях манго, как голуби. Бабочки, засыпающие на лету, падали, кружась, точно осенние листья. Крокодилы-аскеты медитировали на опушках мангровых рощ. У видов андаманской флоры и фауны не было названий. В течение очень долгого времени эти острова никто не мог колонизировать, потому что непроходимая чаща хранила в себе не только секреты естествознания. В ней прятались странные племена – остатки народов, в незапамятную пору мигрировавших вдоль берегов Индийского океана. Эти люди предпочитали языковой путанице чтение мыслей и облачались лишь в первобытную ярость. Для защиты от сифилиса цивилизации у них имелись лишь луки и стрелы. Их мир был гигантским островом, который удерживала от распада не гравитация, а огромные лианы.

На этой узловатой нитке островов Гириджа Прасад надеялся вести ту жизнь, о которой мечтал, – уединенную. Истый ученый и бестрепетный холостяк, он обращался с каждой женщиной как с сестрой, теткой или племянницей. Он не замечал, что притягательность девственных лесов объясняется не только их неисследованностью, но еще и перспективой консуммации. Здесь его мир претерпел землетрясение. Однажды на лесной прогулке он увидел дерево, которое на самом деле было двумя переплетенными деревьями, и по его телу пробежала дрожь. Фикус священный обвился вокруг ствола андаманского птерокарпуса высотой в шестьдесят футов. Впервые в жизни Гириджа наткнулся на два взрослых дерева, растущих в коитальном объятии; их кроны заслоняли собой небо. Орхидеи-паразиты нашли опору в этом сплетении. Раковая опухоль высоко на стволе нарушила течение его мыслей своей почти человеческой физиономией – деревья будто смотрели на него в ответ. Бугристые корни расползались по земле бледными удавами. Ему чудилось, что они потихоньку подбираются к нему и замирают у самых его ног. Стоя там, Гириджа Прасад чувствовал себя суетливым муравьем, тянущимся к невозможному.

Так что позже, когда мать принялась подыскивать ему невесту, он не стал возражать. Наука научила его, что все сущее опирается на мужское и женское начала. А острова соблазнили красотой всего сущего.

Через месяц после прихода муссонов четыре стены и крыша, предназначенные для защиты молодоженов от воды, превращаются в чистый символ, что-то вроде теплого пожелания, оставленного напоследок Британией. Ибо дождям удается проникнуть в самую глубь их бытия. Рушится невидимая стена, и прибывших захлестывают интересы и переживания из другой поры.

Когда Гириджа Прасад прибыл сюда, он верил в полуправды вроде той, что гласит: “Человек – не остров”. Лишь через год он понял, что и остров тоже не остров. Это часть более крупной геологической формации, включающей в себя все земли и океаны мира. В полумиле от дома он обнаружил живое растение, которое раньше находили только как окаменелость на Мадагаскаре и в Центральной Африке.

В день, когда ливням и его роману с бифштексом суждено было завершиться, Гириджа Прасад посвятил свои рабочие часы изучению предка всех материков. Пангея – сверхконтинент, единое целое, в состав которого входили все нынешние земли. Возможно, он и был объяснением находки неподалеку от его дома, очутившейся на острове, когда индийский субконтинент откололся от Африки и врезался в Азию. Изучая расстеленную перед ним карту мира, Гириджа Прасад сказал вслух: “Невероятный пазл”.

Ночью его дневные труды были вознаграждены сновидениями. Животик Латинской Америки уютно дремал в выемке Западной Африки. Пазл сложился так идеально, что Пангея воскресла. То, что днем казалось хаотической мешаниной из корявых обломков, теперь стало живым существом. С восторгом он увидел, как оно распростерло объятия – широко, от Аляски до русского Дальнего Востока, – как подняло голову и встало на цыпочки, опершись на противоположные полюса. Пангея, восхитительная, как балерина! Это возбудило его. Но прекратившийся вдруг ливень – разбудил. Вынужденный гадать, что могло бы случиться во сне дальше, он спросил себя: а почему континенты вообще решили расползтись? В трещины хлынула вода, ручейки превратились в речушки, те – в огромные реки. И скоро возврат к прежнему стал невозможен.

За одну ночь реки нащупали трещины, которые могли заполниться только океанами. Это в природе воды – поглощать вакуум, иззубренный горными пиками, ущельями и прочими асимметричными объектами. Только глупец может считать берега материков, песчаные косы и выжженные солнцем клочки земли завершением непрерывной поверхности воды. В лучшем случае это бреши и паузы. Или бессмысленный щебет. Острова – бессмысленный щебет в медитирующем океане.

Он покосился с просторной кровати вниз, на силуэт жены. Интересно, о чем думают континенты? Возможно, Пангея грезила о том, чтобы стать мириадами островов. Возможно, мириады островов грезят сейчас о том, чтобы стать единым целым. Возможно, подобно нелепо одетым морякам, которых рассылали по всему свету сумасшедшие королевы, части света обнаружили, что конец одного мира – это начало другого…

А впрочем, какая разница? – подумал он. Даже имей мы ответы, это не спасло бы нас от одиночества. Как и остров, на котором стоял его дом, он уплыл в океан слишком далеко, чтобы менять путь. Только бог мог помочь ему вынести одиночество, созданное их раздельными постелями. На краткий миг атеисту захотелось поверить в бога.

Атеизм Гириджи Прасада, выросшего в семье ревностных индуистов, не был результатом бунта. Гириджа просто расширил свое мировоззрение, как Пангея во время оно распростерла свои объятия. Неторопливые морские путешествия между Индией и Англией, Калькуттой и Порт-Блэром изменили его. “Когда стоишь на палубе корабля и смотришь на сине-зеленую гладь, ты словно заглядываешь в саму бесконечность, – как-то написал он брату. – А когда оказываешься один перед лицом бесконечности, тебя волнуют не твои убеждения, а то, что ты отверг”.

Сойтись ближе этой ночью им было не суждено. Континенты, разделенные своими убеждениями, бог – хрупкий перешеек, соединяющий их.

А роль дьявола тогда играл козленок.

“Неужели ты не слышишь, как он блеет?” – спросила она. И у Гириджи Прасада пропала эрекция, в девяносто девятый раз за первые два месяца их брака.

* * *

Конечно, Гириджа Прасад не вел счета своим утраченным эрекциям, но явление это вскоре сделалось символом тревоги и незавершенной любви, подобно тому как розы – воспевание самой любви, провозглашение этой интимной невидимой связи между двумя людьми.

Став взрослым, Гириджа никогда не жил с женщиной и мог только догадываться о том, как переворачивается жизнь человека, когда в нее вступает дама. Он освободил половину своего гардероба, оставив ей самые удобные полки и плечики. Но затем, понаблюдав за женами других чиновников, решил, что его жене также может потребоваться на каждый случай отдельное сари в комплекте с соответствующими браслетами и сандалиями. Тогда он заказал новый гардероб, из бирманского тика. Затем, опьяненный прелестью лица, которое ему только предстояло увидеть, укрепил на дверце зеркало в полный рост. Еще стояла проблема занавесок: у него не было ни одной. Приватность нужна только женщинам. Кроме того, при отсутствии соседей Гиридже попросту не от кого было прятаться. Так что он завесил окна своими размотанными тюрбанами и набедренными повязками – единственными кусками ткани, которые хоть как-то годились для этой цели.

Прежде чем пуститься в долгое и вдохновенное путешествие, которое совершает большинство животных в поисках пары, он много думал о ней. Гнездышко он для нее свил, но как показать ей свою благодарность? Шекспир и поэты-романтики научили его, что женщины любят розы или, по крайней мере, когда их с ними сравнивают. Поэтому он заказал корзину самых красивых, какие видел за всю жизнь, – тех, что растут на далеких голубых холмах Калимпонга. К сожалению, месяц изнурительного пути по горным перевалам и морю пережила лишь одна из них. Вскрыв корзину, он увидел вместо гигантских, розовых, как фуксии, цветов пучок высохших стеблей и увядших бутонов. Это показалось ему знаком – дурным знаком. Последний уцелевший бутон он твердо решил сохранить. Он устроил его у себя в кабинете для защиты от палящего солнца – так, чтобы на него попадали только самые нежные лучи на рассвете и закате, – и обеспечил ему капельный полив. В одном из последних номеров “Оксфордского журнала прикладной эстетики” сообщалось, что растениям нравится западная классическая музыка, особенно Моцарт, и он перетащил в кабинет граммофон, чтобы постоянно тормошить символ своей любви и не дать ему заснуть вечным сном.

Вернувшись вместе с женой, Гириджа с восторгом обнаружил на столе огромный одинокий венчик, встретивший его взгляд чудесными переливами розового цвета. Наконец-то пристанище недавнего закоренелого холостяка обрело вид, по-настоящему достойный его новой супруги.

Известное на островах под названием “Бунгало Гуденафа”, жилище Гириджи Прасада построили в 1930-е, чтобы обеспечить лорда Гуденафа временным приютом в одном из его путешествий. Как часто бывает, когда речь идет об именитых гостях, никто толком не знал цели его экскурсий в отдаленные уголки Империи и особенно на Андаманские острова, где было уже готово очередное каторжное поселение. Строительство вяло тянулось десятилетиями, место несколько раз меняли, но наконец все же закончили тюрьму и административное здание. Из каждых трех рабочих, в основном заключенных, двое умерли во время возведения тюрьмы – причиной были стрелы туземцев, укусы многоножек, нападения крокодилов, пытки, виселица и старая добрая тоска по родине, – а остальным предстояло погибнуть в ее каменных стенах. Империя не видела в этом большой потери.

Уединенность архипелага подхлестывала воображение колонизаторов, помогая им создавать изощренные методы пыток – под каждый оригинальный метод можно было выделить свой островок. Она же вдохновила лорда Гуденафа на нечто большее, нежели обычная инспекция каменной кладки и экзотические пляски с туземцами. Последние приобретения Британской короны в этих краях привлекали его потому, что он лелеял тайную мечту. Лорд Гуденаф хотел давать имена. Благодаря собственному имени у него рано развилось[8] чувство юмора, и он долго ждал случая вволю поупражнять его на ничего не подозревающих божьих тварях и географических объектах. Из своей комфортабельной, но скучной родовой усадьбы лорд пристально следил за событиями в Индийском океане, усыпанном загогулинами островов. Чутье подсказывало ему, что на островах чрезвычайно удобно оттачивать искусство именования. Особая изоляция должна рано или поздно превращать биологические виды в эндемичные, требующие особых названий. Единственное исключение из общего правила представляли собой сами британцы. Они нарушили большинство законов природы, рассеявшись со своего острова по сонму других и не потеряв при этом никаких первоначальных видовых характеристик, разве что толику мозгов.

Лорд Гуденаф полагал, что с помощью удачных названий можно скрещивать языки примерно так же, как колонизаторы насильно скрещивают между собой различные культуры. Приплыв на своем роскошном корабле в безымянную бухту во время утренней трапезы, он нарек ее Бухтой завтрака, а места, годные для высадки на ее берегах, – Мармеладганджем, Беконабадом и Пончикпуром.

В доме, где теперь жил Гириджа Прасад, лорд Гуденаф провел неделю. Все здесь было тщательно подготовлено к его визиту. Раньше массивная горная вершина, на которой воздвигли бунгало, служила удобным перевалочным пунктом для племен, направлявшихся с запада на восток, но затем политические заключенные под угрожающие звуки ружейных выстрелов в небо вырубили здесь все заросли. Для защиты от ливневых дождей и землетрясений дом поставили на сваи. Соорудили и платформу-засидку на высоте примерно в три этажа. С этой фантастической высоты лорд Гуденаф наблюдал тех, наблюдение за кем должно было обеспечить ему вечную память благодарного человечества. Именно оттуда он разглядел в бинокль голых туземцев, имеющих значительно более крупные груди и зад, нежели представители всех прочих известных науке племен. Завороженный их выдающимися достоинствами, лорд не заметил, что все они обладают еще и дополнительным большим пальцем. На то, чтобы подыскать для них идеальное название – простое, но отражающее эту грудозадую доблесть, – у него ушла не одна неделя.

Его осенило гораздо позже, по пути домой, когда он сидел в кают-компании, разрезая кусок бекона на шесть равных частей, – этот утренний ритуал помогал ему перенести однообразие бескрайних морских просторов. И всплывшее в голове лорда название приблизило его, находящегося в плену детских попыток сыграть роль Бога, к тому, чтобы отыскать Бога. Так самое опасное на острове племя шестипалых было окрещено именем “божественных нанга”, или, как позже перевел это Оксфордский словарь, “божественных нагих”.

Через пять лет после визита лорда Гуденафа на Андаманы все колониальные постройки были уничтожены землетрясением. Остров, где находилась главная резиденция британских властей, и вовсе раскололся надвое. Бунгало Гуденафа тоже рухнуло, а засидка соскользнула с холма так легко, будто стояла на банановой кожуре. Землетрясение стало предвестником более крупных катастроф – в частности, Второй мировой войны.

В военные годы Андаманы первыми провозгласили независимость от Британии, но их тут же захватили японцы. Тогда как белые люди едят ложками, вилками и ножами, короткие люди обходятся двумя деревянными палочками. Эта простота мышления проявилась и в способах пыток. К чему заковывать пленника в кандалы, если можно выкручивать ему руки и ноги, пока они не сломаются? Зачем его вешать, если можно снести ему голову мечом? И зачем отнимать у местных запасы съестного, если можно утопить их в океане и тем самым решить проблему нехватки еды?

Для британцев развалины бунгало – это всего лишь разбросанная по траве карточная колода, но японцы увидели в них скрытый потенциал. Как профессиональный шулер, сдающий карты заново, они собрали дом опять и объявили его своей резиденцией, окружив несколькими бункерами на соседних склонах. Они завезли на остров гигантских улиток родом с Малайзии – хороший источник белка. Когда британские корабли взяли архипелаг в осаду и перекрыли все пути для поставки провизии, эти улитки стали для осажденных настоящим спасением – бери и жуй, даже солить не обязательно. Еще десять лет спустя о поедателях брюхоногих будут напоминать разве что полуразрушенные бункеры. Количество улиток резко вырастет, и в результате они станут самыми злостными огородными вредителями, уступающими по этой части только оленям-мунтжакам, завезенным британцами ради того, чтобы на них охотиться.

Когда в войне произошел перелом в пользу союзных войск, лорд Гуденаф создал в палате лордов новый комитет, дабы вернуть острова обратно в лоно Империи. Но радость победы во Второй мировой оказалась скоротечной, как восход солнца, – ибо солнце над Британской империей уже закатилось. Теперь Андаманские острова вошли в состав независимой Индии. Лорд Гуденаф невольно почувствовал себя обманутым: он, влиятельный аристократ из величайшей колониальной державы, какую только видел свет, больше не имел права вернуться туда, где по могуществу едва не сравнялся с Богом.

Ни голодающие улиткоеды, ни отступающие сахибы не были реальной властью, и еще почти два года Андаманы оставались фактически брошенными. В эту пору четверо пьяных юнцов-каренов – представителей этого народа британцы завезли сюда из Бирмы, чтобы было кому работать на их фермах, – объявили себя верховными правителями архипелага и превратили Бунгало Гуденафа в свой дворец. Вечера они коротали в патио, подрисовывая усы королю Георгу на британских рупиях и кроя из скатертей государственные флаги. Часами обсуждали они национальный символ свободных островов. Будет ли это свирепая многоножка длиною в целый фут или крошечная хрупкая птичка салангана, которая лепит себе гнездо из собственной слюны? В 1948 году контора Службы лесного хозяйства стала на островах единственным представительством нового государства – как потрепанный флаг, развевающийся на предательски шатком снежном пике.

Когда ничего этого не знавший Гириджа Прасад решил перебраться в Бунгало Гуденафа, он поступил так в точности по той же самой причине, по какой оно притягивало к себе “божественных нанга”, британцев, японцев и каренов. Стоя на этой вершине и глядя, как блестит солнце на обманчиво голубом море, ты чувствовал себя властелином мира.

В то время как Гириджа Прасад готовился привезти сюда свою невесту, лорд Гуденаф вынашивал новые планы. Теперь он собрался в вояж по тихоокеанским островам. Пока новобрачные коротали медовый месяц в недрах затянувшейся бури, лорд возобновил свое путешествие к Богу. Бороздя воды Тихого океана, он понял, что все названия, какими бы новыми и уникальными они ни были, в конечном счете являются синонимами универсальной, но трудной для осознания истины. Природа жизни, борьба за выживание – все это остается одним и тем же, независимо от того, сколько у существа пальцев.

Вскоре он умер.

* * *

Она заставила нервничать всех, кто считал бунгало своим обиталищем, и живых, и мертвых. Как в душе Гириджи Прасада перед свадьбой, в этом доме на ходулях поселилось беспокойство. Появление Чанды Деви взволновало призраков борцов за свободу, вечно голодающих улиткоедов и самого лорда Гуденафа, который вслед за теплыми течениями дрейфовал между Тихим океаном, Андаманами и своей родовой усадьбой.

Всем призракам жилось вольготно, покуда ее ясновидческий взгляд не напомнил им об их ущербном бытии и неуклюжих манерах.

– Невежливо влезать в спальню дамы, – предупредил лорд заключенного-пенджабца, имевшего привычку разваливаться на кроватях, как собака. – А ты раздобудь себе новый мундир. Я догадываюсь, что ты погиб от взрыва, который вышиб тебе мозги и заодно сорвал с тебя одежду, но дама будет шокирована, если увидит у себя в саду голого мужчину, да еще таких микроскопических пропорций, – велел он солдату-японцу. Но тот не понимал по-английски, так что лорд Гуденаф взял на себя труд собственноручно обернуть его чресла британским флагом.

Сначала японец смутился. Но затем это чувство сменилось благодарностью.

* * *

Только во время чаепития эти двое вынуждены сидеть лицом к лицу. Ибо Чанде Деви больше нечего подавать и накрывать, и ей волей-неволей приходится сидеть смирно. Этим искусством их дом овладел давно. Он пережил бури, землетрясения и войны простым способом – намертво застыв на узком пике над океаном. Сидеть в саду, глядя, как бордовое солнце закатывается над изумрудно-зеленым архипелагом, – занятие не из самых умиротворяющих. Оно вынуждает плавать в одиноком мире мыслей, тревог и мечтаний. Но изолированности они не ощущают.

– Здесь все ради чего-то, – пытается он разрушить чары, указывая на сад. – Лимонная трава, которую ты добавила в чай, – говорит он, прихлебывая из чашки. – Я посеял ее, чтобы укрепить почву на склоне и предотвратить оползни в сезон дождей. – Она улыбается, и это его ободряет. – И лимоны… – продолжает Гириджа Прасад. – Ценить лимон значит ценить мудрость всего созданного. Если в джунглях к тебе присосались пиявки, выжми его на них, и они сразу отвалятся. Сок, выжатый на укусы и раны, действует как антисептик. А при обезвоживании ничто не восстановит тебя так, как целый лимон, особенно кожура.

Она краснеет. Теперь щеки у нее густо-розовые, как цветы на розовом кусте перед ними. Он озадачен. Как разговоры о лимонной траве и лимонах могли превратить норовистую леди в робкую девицу? Наступает неловкая тишина, так что он повторяет свои слова:

– Все в этом саду я посадил сам. Здесь все ради чего-то.

– Спасибо, – вырывается у нее. – Эти розы прекрасны. Если бы не твои старания, они бы не выжили.

Теперь его очередь краснеть.

Лишь гораздо позже, коротая часы в своем кабинете, он задумается: откуда она узнала? Ведь розы удалось вернуть к жизни раньше, чем она сюда приехала.

Дни порождают новое небо, дающее приют и солнцу, и дождям. Под ясным взором позднего утра острова без конца кропит мелкая морось, вызывая появление грибов и плесени на всем, куда она попадает, будь то кора или кожа. Это один из тех дней, когда то и дело поглядываешь на небо, надеясь поймать радугу. Воздух тяжел, а на сердце еще тяжелей.

Когда солнечные лучи и дождевые капли сыплются вниз, как разноцветный песок в одной склянке, наступает так называемый брачный час. В разных сказаниях, в зависимости от долготы и широты, на которых живут сказители, а также от их фантазий, склонностей и модели питания, брачуются разные существа – лисы, улитки, обезьяны, вороны, леопарды, гиены, медведи, а иногда и сам дьявол. Ибо ад, как и все прочее, – дело рук семейного меньшинства. Возможно, мир вертится благодаря холостякам, но опорой ему служат женатые.

На островах час солнца и дождей устроен по-своему. В этот час здесь властвуют не фольклорные союзы, а гигантские многоножки. Длиною в целый фут и с огромными челюстями, они способны выхватить человека из реальности и вернуть его в тот миг, когда он с отчаянными воплями покидал материнскую утробу. У многоножек нет охоты остепеняться, тем более с помощью людей. Островитяне знают это: их кусали, и не раз.

Выползая из своих сумрачных подземных убежищ, грозные беспозвоночные хотят лишь понежиться на солнышке и вволю полакомиться тучами насекомых, затеявших танцы после первого дождичка. Но глупым двуногим, одержимым мыслями о мифических союзах, непонятны столь простые желания. Когда к многоножкам подходят слишком близко, они кусают от испуга. И раскол усугубляется. Люди – укушенные, боятся еще сильней. Многоножки – напуганные, еще больней кусают.

Гириджа Прасад сидит на ступенях веранды, старательно подставляя солнцу босые ноги. Сняв боты, чиновники нередко обнаруживают, что между пальцами у них завелась плесень. Хуже этого он и представить себе ничего не может. Его, истого ученого, страшит перспектива стать объектом изучения. Но нынче утром обычный ритуал служит поводом для того, чтобы посидеть снаружи и поглазеть на жену, которая возится в огороде.

Чанда Деви на грядках, собирает под моросью дневной рацион овощей. Живое воплощение грации и равновесия, она присела на корточки, и ее центр тяжести, округлый и соблазнительный, как бы рискованно завис в воздухе без всякой поддержки. Чтобы пустить в ход обе руки, ей пришлось зажать зонтик между плечом и щекой.

Она собирает помидоры с той же сосредоточенностью, с какой расчесывает себе волосы, подает ему вегетарианские блюда и топчет нехоженые косогоры островов. Глядя на это, он нервничает. Предлагая ей руку, опасается, что его рука дрогнет. Не доев до конца пятую лепешку, положенную ему на тарелку, тревожится, что его подводит аппетит.

Сейчас он наблюдает за предметом своих вожделений, и вдруг происходит нежданное. Чанда Деви оказывается на земле. Его жена упала в грязь! Прикрывшись зонтиком, она словно отталкивает что-то ладонями.

Он мчится к ней как был, босиком. Неужели она увидела многоножку или, хуже того, ее уже укусили?

– Где она? – кричит он. – Не бойся, я ее убью!

– Кого? – недоуменно спрашивает жена. Не обратив внимания на его протянутую руку, встает сама и отряхивает с локтей мокрую землю.

– Многоножку!

– Где?

– Куда она тебя укусила? – торопливо спрашивает он: надо успеть отвести ее в бунгало и выжать на рану лимон, прежде чем она упадет в обморок от боли.

– Никто меня не кусал.

Нимало не взволнованная, она снова принимается собирать помидоры. Почему его все время тянет говорить об убийствах?

Муж оторопело стоит на месте. С ней ведь точно что-то случилось, не просто же так она упала. Ошибиться он не мог, поскольку не сводил с нее глаз. Озадаченный, он возвращается на крыльцо. Решив покончить с лечебным прогреванием, уходит в дом. Сегодня ему доставили морем важную почту – журнал с картой гипотетической Пангеи, призрака, которого ему не терпится увидеть.

Однако индийская почтовая служба, эта заправская иллюзионистка, опять взялась за свои фокусы. Усевшись за стол из древесины андаманского птерокарпуса, он обнаруживает, что все страницы журнала склеились вместе и по текстуре похожи на кору. Он поднимает журнал в надежде определить виновника по запаху. Видимо, кто-то пролил на его посылку молоко. Если точнее, банку сгущенки. На острове, где молока не найти днем с огнем, такие банки на вес золота. Но Гириджа не хочет сдаваться. Вооружившись ножом для разрезания бумаги, он начинает аккуратно отделять одну страницу от другой по очереди – сложная и скучная процедура, которая грозит занять целое утро.

Даже в необъяснимом мире его жены то, что случилось сейчас на огороде, выглядит очень странно. Возможно, она просто постеснялась показать ему, куда ее укусили. Или это была не многоножка, а какое-нибудь насекомое. Или она вдруг с ужасом осознала, что, собирая овощи, убивает то, что могло бы стать полноценным растением, а может, и деревом. В любом случае беспокоиться не о чем, думает он. Большинство женщин обладает повышенной чувствительностью, и это происшествие лишь доказывает, что его жена – нормальная представительница своего вида.

Чем дольше он наблюдает со стороны за человеческими особями женского пола, тем более вероятной кажется ему эта гипотеза. Подростком, в Аллахабаде, Гириджа Прасад внимательно отмечал про себя, в каких местах Тулсидасовой “Рамаяны” слушатели плачут[9] сильнее всего. Мужчины старались замаскировать свои слезы чиханием и другими мелкими неприятностями физического характера, тогда как женщины охотно превращали свои в эффектную демонстрацию веры, хотя ему никогда не удавалось понять, что именно вызывает у них эту реакцию. Вроде бы естественно было бы переживать, когда Сита воссоединялась со своим мужем Рамой после ее джентльменского похищения десятиглавым Раваной или когда этот муж изгонял ее из царства только из-за глупой болтовни какой-то прачки, но самые бурные излияния чувств происходили, когда книга закрывалась и объявлялось о завершении очередной встречи. Женщины рыдали без всякой логики и причины.

Чанда Деви, оставшись в одиночестве, вздыхает с облегчением. Только что ей пришлось нелегко. Она защищалась зонтиком от изможденного призрака, завернутого в знамя, который бродит за ней по грядкам и донимает ее дурацкими спектаклями. Взяв два прутика на манер палочек для еды, он показывает ей, чтобы она разбила ракушку и выковыряла оттуда мягкое мясо. Потом выразительно потирает живот. Смерть, надеялся солдат, избавит его от голода, который он испытывал на протяжении целой недели. Однако голод преследует его и в загробной жизни. Окруженный толстыми улитками, японец не способен разбить ни единой ракушки и извлечь из нее питательную плоть своими слабыми пальцами с ломкими, точно стеклянными, ногтями. Он молит миссис Варму о помощи. Как и пенджабский мятежник – тот усаживается на обеденный стол рядом с ее мужем и требует, чтобы горячие блинчики-мальпуа подавали сначала ему, а не “предателю, который одевается и говорит как британец”.

Нет, она-то не безумна. Место, куда привез ее муж, – вот настоящий сумасшедший дом. Но она боится говорить ему о своих трудностях. Мужчин не радует, когда их жены общаются с другими мужчинами, особенно с голыми и отчаянными незнакомцами.

За то время, пока Чанда Деви собирает овощи в огороде, моет их, режет, варит и подает на обед вместе со свежеиспеченными роти[10], Гириджа Прасад успевает разделить все страницы журнала и сталкивается с новой гипотезой своего существования: под действием молока и соленых ветров Пангея превратилась в огромное разноцветное пятно, формой напоминающее женские гениталии.

Чанда Деви знает, что ее присутствие отвлекает его. Это видно по тому, как он ерзает, как беспокойно подергивает ногой. Она знает, что ее вид заставляет его нервничать. Это улавливается даже в запахе пота – она ведь ежедневно нюхает его белье. Его носки пахнут копытами. От рубашек идет тяжелый, землистый дух – словно листья, траву и фрукты вдавило в темную почву ногами животных, дождями и ветром. Даже в его запахах она не находит передышки. Несмотря на приятную ночную прохладу, от простыней пахнет тревожным потом вперемешку с тропической сыростью.

Сегодня в эту смесь добавился новый смертоносный аромат – от единственной капли мангового сока, угодившей на его рукав прошлым вечером. Накануне корабль с материка привез для Чанды Деви корзину отборнейших манго, заказанных ее мужем, их вырастили на другом конце Индии, на красноземе западного побережья. В июне плодами манго наслаждается вся страна, от самого южного ее кончика до границы равнин. И Гириджа Прасад твердо намерен испробовать эти плоды во всем их царственном разнообразии, особенно после своего обращения. Сорт, который прежде назывался “альфонсо” в честь португальского генерала, новоизбранные представители свободного народа переименовали в “шиваджи” – по фамилии национального героя, отважного борца с иноземными захватчиками.

Чанда Деви тронута. Она моет и вытирает манго, кладет их в стеклянную вазу и ставит ее в центр стола. Потом смотрит, как муж затыкает за ворот салфетку наподобие слюнявчика, закатывает рукава и при помощи ножа и вилки ловко разделывает манго на кубики. Однако случайная капля все же соскальзывает с его вилки на мизинец, а оттуда – на рукав. Будь Чанда Деви в одиночестве, она откусила бы черенок, сняла пальцами кожицу и впилась зубами в мякоть, не посадив себе на сари ни единого пятнышка. Но в его обществе она робеет и потому берет кубики, нарезанные мужем.

– Когда я ел их в последний раз, они назывались “альфонсо”, – говорит он. – А теперь “шиваджи”. Кто бы мог подумать, что в эпоху независимости даже манго почувствуют себя другими?

Чанда Деви, воспитанная в прямолинейном духе санскритской литературы, не ведает об английской одержимости остроумием как высшей формой интеллекта. Она понимает замечание мужа буквально.

– Мы дети почвы, а они – плоды, – говорит она. – Они более чуткие. Перемены в правительстве, нападки на их веру – все это сильно на них действует, сильней даже, чем саранча или червяки. – Она ощущает его удивление. – Когда я ем индусские овощи, фрукты и стручки, мне не так плохо, – продолжает Чанда Деви. – Другое дело мусульманские или христианские – они ведь живут только раз.

– Но смерть грозит всем живым существам, независимо от их религиозных убеждений, – отвечает Гириджа. – Христианские манго могут надеяться на рай, мусульманские – на воскрешение в Судный день. Во всех теологических спорах человеку дано только рассуждать, но не судить. Этой привилегией обладает лишь предмет изучения – то самое бесформенное, бесполое всемогущее начало.

Защищая мусульманские манго, Гириджа Прасад создает прецедент и для себя, особенно для кулинарных предпочтений, с которыми его вынудили распрощаться.

Хотя Чанда Деви сидит с абсолютно невозмутимым видом, в душе она глубоко взволнована. Пусть ее муж не замечает призраков, устроившихся с ним рядом, пусть не помнит других случаев, когда он и его нынешняя жена вместе ели манго в своих предыдущих жизнях, он тоже способен видеть вещи, которых не видит она.

Позже в тот же день, когда муж оставляет Чанду Деви с призраками Бунгало Гуденафа, она закрывает дверь своей спальни, чтобы ей не мешали. Воспитанные в старых традициях, призраки ни за что не войдут в комнату, если ее дверь закрыта, и не станут подглядывать в окно с задернутыми занавесками.

Уединившись, она достает кожуру манго, так тщательно очищенного ее мужем полчаса тому назад. Эта скользкая тряпочка – напоминание о ярко-оранжевой мякоти, съеденной ими вместе, о мыслях, которыми они обменялись. Она гладит кожуру пальцами, легонько потирает и нюхает. Влажная и волокнистая изнутри, гладкая, блестящая и ароматная снаружи. Интересно, думает она, человеческая кожа тоже такая?

Восьмилетней девочкой Чанда Деви однажды спросила у матери: “Мама, как получаются дети?” Мать покраснела, отчитала дочь и велела ей никогда больше об этом не спрашивать, особенно у отца.

Затем, терзаемая своими неразделенными тревогами, мать Чанды Деви отправилась за советом к приречному святому. В ту пору он еще считался молодым – всего сто два года.

– Баба́, – сказала она, преподнеся ему цветы и фрукты, – моя маленькая дочь задает ужасные вопросы. На днях… но как объяснить тебе? Мне стыдно даже повторить ее слова. – Она поправила сари, чтобы как следует прикрыть волосы, и оглянулась – не подслушивает ли кто-нибудь? – Она спросила, как получаются дети. Я мать и не могу от нее отречься. Но кто возьмет ее замуж, баба́, если она будет и дальше задавать такие вопросы?

Баба́ сосредоточенно раскладывал цветы и фрукты по размеру. Один цветок календулы оказался больше яблока. Это вызвало у него улыбку.

– Бети́[11], – ответил он, – сейчас Кали-юга, эпоха зла и безнравственности. Чтобы зачать ребенка, мужчине и женщине достаточно взяться за руки – вот какова ослепляющая власть Камы! Придет время, – глаза его расширились, а голос окреп и пророчески завибрировал, – придет время, когда юноши и девушки будут держаться за руки до свадьбы. Они станут брать за руки многих юношей и девушек – не стесняясь, у всех на виду!

Хотя это и не избавило мать Чанды Деви от ее бедственного положения, вернувшись, она наказала своим детям до свадьбы ни в коем случае не держаться за руки с представителями другого пола. Ей, измученной необходимостью растить шестерых детей, слова бабы́ принесли тайное облегчение. Вопрос дочери вызвал у нее такую досаду в первую очередь потому, что она сама не знала, как получаются дети. Но теперь у нее появилась надежда. Она старалась не трогать мужа за руки, особенно когда он на нее ложился.

С тех пор как Чанда Деви задала матери этот вопрос, в ее жизни изменилось многое, однако она до сих пор не нашла на него ответа. После трех месяцев брака она подозревает, что для рождения ребенка мало просто взять мужа за руку. Как иначе объяснить, что в его обществе гусиной кожей покрывается все ее тело, а не только руки?

Мужа Чанды Деви, ученого до мозга костей, занимают более капитальные вопросы, не до конца проясненные наукой. Хотя нет достаточных оснований полагать, что у homo sapiens имеется брачный период, пока не хватает данных и для того, чтобы исключить существование оного. Такая неопределенность угнетает его, а в условиях тропического климата ситуация становится еще запутанней. Даже тигров с их четко определенными брачными ритуалами, которые начинаются с того, что самка громко ревет, привлекая к себе внимание самца, а кончаются иногда тем, что она бьет его лапой, тропическая жара заметно дезориентирует. Одно исследование показало, что в зонах умеренного климата репродуктивные дни у представительниц вида Panthera Tigris наступают со строгой регулярностью, но в тропиках эти животные спариваются на протяжении всего года.

Если бы у человеческих особей, как у других млекопитающих, случалась течка с характерными признаками, говорящими о готовности, будь то особые цвета, звуки или манера себя вести, Гиридже Прасаду не пришлось бы тратить время на нервное ожидание и рассуждения о теологии и манго.

* * *

В катастрофически бедной социальной жизни островов появление миссис Вармы вызвало настоящую бурю. О ней судачат все кому не лень (к большому облегчению офицеров с их женами). До ее приезда самый крупный скандал на островах разгорелся, когда пес начальника почтовой конторы сбежал за докторской дворняжкой. Почтмейстер заявил доктору, что тот нарочно сманил его чудесного лабрадора в надежде завести себе второго любимца, а доктор в ответ заявил, что он наверняка мучил свою собаку, иначе с чего бы ей было удирать? Какой бы занимательной ни была эта история с ее мотивами похищения, пыток, размолвки между товарищами и причастности почтового ведомства, на сколько праздных вечеров ее могло хватить?

Миссис Варма стала для этой скучающей публики истинным подарком судьбы. Пускай она не училась в Оксфорде, как ее муж, но в глазах местных жителей она гораздо более образованна. Она знает санскрит, язык богов, и прочла индуистские священные тексты от корки до корки. Говорят, ее религиозная искушенность так высока, что она может вычислить астрологические позиции планет, покупая на рынке зелень. Однажды она даже поймала нерадивого торговца на попытке обсчитать ее на две пайсы. “Луна в доме Рака делает людей уязвимыми, – сказала она, и эти ее слова долетели до ушей случайных прохожих, – но разве поэтому их надо обманывать?” Ореол праведности, который ее окружает, столь ярок, что иных так и тянет склониться перед нею и воскликнуть: “Богиня! Она явилась!” Но им боязно, что она прогонит их от себя, как надоедливых шавок.

На светские мероприятия чета Варма всегда вступает торжественно, рука об руку. Жена не покидает мужа, когда он присоединяется к группе мужчин и обсуждает с ними серьезные темы – например, погоду или влияние инфляции на субсидии для островитян. Он тоже не покидает ее, когда она делится с прочими дамами разными кулинарными премудростями. Мало того, непременно добавит еще и что-нибудь полезное, вроде научного названия травы, о которой идет речь, и наилучшего способа ее вырастить.

Если Гириджу Прасада обвиняют в том, что он ведет себя словно женщина, когда предлагает поправки к кухонным рецептам, то его жена явно претендует на статус мужчины, демонстрируя свою глубокую образованность. Их странности дополняют друг друга. Ах, до чего хочется местным хоть одним глазком заглянуть в дом четы Варма и увидеть, как браку равных удается процветать в мире неравных! Но пока они вынуждены довольствоваться наблюдениями со стороны и гадать: подает ли она ему обед прежде, чем сесть за стол, или у них хватает дерзости на то, чтобы обслуживать себя самостоятельно? И от кого зависит выбор блюд? Поговаривают, что в угоду своей жене Гириджа Прасад стал вегетарианцем. Хотя письма членам обеих семей приносит на почту Гириджа, не пишет ли их Чанда Деви? А занавески, которыми они недавно обзавелись? Кто выбрал узор, да и зачем их вообще повесили? Уж не скрывают ли за ними хозяева то, что в новой индийской конституции, которая вот-вот вступит в силу, зовется “противоестественными сексуальными отношениями”? После того как многие поколения зачинались из позиции “мужчина сверху”, вообразить себе секс между равными практически невозможно.

В широтах тягот и на долготах опасений супружеская жизнь, в которой царит равенство, была до сих пор редким и незадокументированным феноменом – примерно как китовые роды в Антарктике или спаривание белых слонов в Южной Азии.

И Гириджа Прасад, и Чанда Деви скоро понимают, что обычные описания любви не слишком правдивы. Полюбить кого-то вовсе не так просто и приятно, как нырнуть жарким летом в прохладное озеро; нельзя тут и полагаться лишь на инстинкт, как детям, которые учатся ходить. Любовь – не кладезь превосходных степеней, как санскритская поэзия, и не “сладкая мука”, воспетая романтиками.

Борьба четы равных – не только этнографическая тема. Она мультидисциплинарна. Степень близости меняется с периодичностью прилива – днем она выше, на максимум выходит в часы трапез. Луну заменяет чашка чая, она втягивает их в зенит взаимодействия. Ночь – пора засухи. Их постели разделены полосой непокоренной земли.

В общении птиц играют важную роль нечленораздельные звуки и наклон головы, демонстрация оперения и такие динамические элементы, как танцы и расположение в стае. То же самое верно и для супругов Варма. Он откашливается, сигнализируя о намерении войти в комнату. Поскольку он ничего не требует, она научилась распознавать его желания по характерным признакам. Если он устремляет невидящий взор на горизонт, значит, ему хочется чаю. Когда голоден, в животе у него словно ворчат щенки. Морщины на лбу, слегка нахмуренные брови – погружен в раздумья. От усталости голова его никнет. Если голова клонится набок, то его одолевает дремота. Когда он сидит или стоит прямо, его внимание сосредоточено на чем-то внешнем – на крике птицы, или на перемене ветра, или на усилившемся запахе хлорофилла. Натуралист в лесу очень напоминает животное, настороженно высматривающее хищников или добычу. Долгие визиты в уборную дают понять, что приготовленная ею снедь оказалась чересчур пряной для его нежной конституции. Хотя она никогда не видела, чтобы ее муж рисовал, он часто возвращается домой с темными полосками графита под ногтями и карандашной стружкой на одежде – так другие приходят с работы, насвистывая себе под нос от хорошего настроения.

Чанда Деви, как обнаружил ее супруг, – сложный объект, для изучения которого требуются навыки ботаника, орнитолога и астронома вместе взятые. Она ходит по дому, и ее хлопковое сари шуршит, точно гонимые ветром листья. Дышит она незаметно, как дерево, – вбирает в себя весь комнатный воздух и выпускает его обратно с новым ароматом. Взгляд у нее пристальный и немигающий, как у птицы. Легким поворотом головы взгляд этот перемещается с металлически-синих глаз мухи, севшей на ее запястье, к стволу андаманского птерокарпуса, упавшего в каком-то уголке архипелага, и стайке дельфинов в устье залива. Хотя они сидят в одной комнате, Гиридже Прасаду часто кажется, что их разделяют целые созвездия. И он гадает: там, в другом времени и другой вселенной, ощущает ли она себя одинокой? Но душа его полна надежды. Когда-нибудь и он совершит путешествие во времени, которое приведет его туда, где кончается взгляд Чанды Деви.

Во всем ее теле нет ни единой прямой линии – сплошь волнистый ландшафт. Сидя за рабочим столом, он пытается набросать на полях своих документов ее облик. Ее изгибы, ее глаза, складки сари, геометрически точно расходящиеся от ее пупка, – все это невозможно поймать. Он точит карандаш, рисует, стирает и пробует снова – и в этом неумолимом процессе переживает то, чего не выразить ни сонетом, ни одой.

Сочувствовать супругам в их трудном положении могут только мертвые. С самого дня ее прибытия в месяц многоножек, в сезон муссонов, призраки Бунгало Гуденафа ясно видят, как нелегко приходится молодоженам. Подобно пресловутым местным беспозвоночным, эти приезжие боятся, что их желания будут неправильно истолкованы.

Призракам трудно просто сидеть и смотреть. Живи чета Варма не на Андаманах, а в своей родной Северной Индии, заявляет мятежник-пенджабец, Чанда Деви уже давно понесла бы. Трусливую нерешительность Гириджи Прасада он списывает на его британское образование и особенно на его одежду, сшитую по колониальной моде. Как заботливая свекровь, мятежник советует Чанде Деви угощать Гириджу на ночь горячим молоком с миндалем, чтобы усилить его либидо.

Лорд Гуденаф изучал любовь в ее крайних проявлениях и теперь размышляет о ней в ретроспективе, доступной только призракам. Как-то раз на далеком тихоокеанском острове ему довелось наблюдать туземный каннибальский ритуал: когда один из влюбленных умирает, другой, полный скорби, съедает его сердце, навеки скрепляя их союз. Но своему собственному сердцу лорд, как истый викторианец, воли не давал. Он восхищался своей музой, а именно зятем, на расстоянии. Его смелости хватало лишь на то, чтобы поглаживать кончиками пальцев гравировку на старинной греческой вазе: мужчина в летах и с бородой овладевает сзади цветущим юношей. Будь у него такая возможность, он поведал бы молодой миссис Варме, что иные мужчины, влюбившись, начинают сомневаться в себе и даже в том, что утверждает их фамилия, – достаточно хорош или недостаточно хорош?

Что же до солдата-японца, то он предпочитает сжимать одну руку в кулак и засовывать в него палец другой. Здесь нет никакого бесстыдства – он просто показывает Чанде Деви, как это делается.

Но страх преуспевает там, куда желания ступить не осмеливаются, – в этом обитателям Бунгало Гуденафа скоро предстоит убедиться.

Чанда Деви сидит под пальмой, высматривая мужа в толпе. Время от времени он оборачивается и кивает ей. Все чиновники с семьями приехали на пляж сэра Маугли – сегодня здесь воскресный пикник. Мужчины не купаются, им достаточно постоять у моря. Дети пустились охотиться за крабами и раками, выковыривают их из панциря и объявляют себя новыми хозяевами домика. Женщины болтают, как попугаи, сдвигаясь по песку следом за тенью. Как им хочется тоже порезвиться в мелких волнах и поглядеть на свои ноги сквозь прозрачную воду! Но их останавливает одна мелочь: каждая скорее утонет со стыда, чем выйдет на берег в мокрой одежде.

Гириджа Прасад, неуклюжее социальное животное, тщетно надеялся, что его оставят в покое. Он хочет поплавать с маской и трубкой, раздобытыми в Англии, но это снаряжение у всех вызывает повышенный интерес. В шутку коллеги даже именуют его Жюль Вармой.

Она была бы рада составить ему компанию – уж что-что, а плавать она умеет. Окруженная женщинами, которые не сумели бы удержаться на плаву даже ради спасения своей жизни, Чанда Деви думает, что это ее умение и впрямь сродни божественному дару. Она выросла на берегах норовистой реки, и ее дед настоял на том, чтобы все дети научились плавать. Сам он был зачат в доме, который река затем поглотила, а родился уже в полузатопленном, в пору сезонного наводнения. Поэтому каждый год он заставлял всех членов семьи – мужчин и женщин, старых и молодых – нырять с лодки к их родовому храму, находившемуся теперь на речном дне. Если бы они этого не сделали, река вновь сменила бы русло. Чанда Деви относилась к своей роли серьезно. Она ныряла глубже остальных, сползала по куполу храма еще ниже, к двери, и держалась за колокольчик, колыхаясь, точно подводное растение.

Убаюканная ветерком и неразборчивой болтовней, Чанда Деви закрывает глаза. Гириджа Прасад улизнул от общества и плывет от берега к кораллам. В своих мыслях она сопровождает его. Ее кожу покалывает от океанской прохлады, спину припекает солнце. В воображении она спускается в мир кораллов, над которым плывет ее муж. И Гириджа Прасад, плывущий над коралловыми зарослями, вновь становится холостяком. Теперь он, потерянный для мира, свободно может следовать за звездчатыми черепахами хоть до самого горизонта, не обращая внимания на мальков, покусывающих пальцы ног.

Но вдруг что-то выдергивает Чанду Деви из ее фантазий – это грубая лапа страха, схватившая ее за волосы. Дурное предчувствие выныривает неведомо откуда, как доисторическое чудище из бездны. Чанда Деви безошибочно чувствует, что Гириджа Прасад не один в воде.

Плавая среди кораллов, Гириджа Прасад оборачивается, чтобы определить причину непонятной ряби. Он с удовольствием обнаруживает, что его теребит за ногу Чанда Деви. Ее уверенные гребки и отвага, с которой она поплыла за ним прямо в сари, производят на него впечатление. Но она тянет его назад так настойчиво, что ему приходится последовать за ней. Только тут он догадывается, что Чанда Деви не просто вздумала искупаться вместе с ним, а приплыла, чтобы вернуть его на берег. Когда они уже бредут по мелководью, она обращается к нему, перекрикивая шум волн: “Мы должны немедленно ехать домой!” Другие отдыхающие шокированы ее видом в мокром сари, но Гириджа Прасад этого даже не замечает. Он не может понять, что стряслось.

– Кто-то обидел тебя словами или поступком?

– Нет.

Как мне добиться твоего доверия? – хочет спросить он. Но вместо этого говорит:

– Ты можешь мне доверять. Я твой муж.

– А я твоя жена, – отвечает она. – И ты тоже можешь мне доверять. Мы должны немедленно покинуть это место – вот все, что я знаю.

Гириджа Прасад покорно отказывается от дальнейших расспросов: если она решила замкнуться, из нее ничего не вытянуть. Маску с трубкой он отдает начальнику лесозаготовок, которому не терпится с ними поэкспериментировать. Для него и его жены пикник окончен.

Всю долгую дорогу домой Чанда Деви сидит на краешке сиденья, держась за ручку дверцы, готовая в любую минуту распахнуть ее и выпрыгнуть. Беспокойная, дрожащая, страдающая в клетке своих костей. Гиридже Прасаду не по себе. Ему хочется остановить машину, взять жену за руки, посмотреть ей в глаза и убедить ее в том, что повод для тревоги, каким бы он ни был, уже исчез и теперь она под защитой мужа. Как расстояние между их кроватями, ужас в ее глазах разрывает ему сердце.

Снова очутившись на крыльце Бунгало Гуденафа, Гириджа Прасад смотрит, как Чанда Деви блуждает по огороду, не собирая ничего особенного или собирая все подряд – лишь бы избежать его общества.

Немного позже лесник приносит весть: вскоре после их отъезда с пикника крокодил из соседней мангровой рощи уплыл, держа в зубах начальника лесозаготовок. Увлекшись подводными зрелищами, которые открыла ему маска, чиновник неосторожно приблизился к устью речушки в конце пляжа.

Гириджа Прасад сразу же надевает сапоги, заряжает винтовку и уходит без единого слова. Ужас из глаз жены переплеснулся и в его глаза.

Когда Гириджа Прасад впервые отправился на острова, он взял с собой на корабль восемь слонов, лично отобранных им на ярмарке животных в Бихаре. В Калькутте их перегоняли в трюм по сходням, точно коров. Но в Порт-Блэре слонов пришлось пересаживать на землю с помощью лебедки, поскольку причал был недостаточно надежен. Развернутый над гаванью кран не выдержал, и первый же слон канул в чернильно-синюю глубь. Гириджа никак не мог спасти тонущего. До конца жизни ему не суждено забыть выражение, с которым смотрел на него этот гигант, так же как и взгляд крокодила, которого он обнаруживает во время поисков своего коллеги.

Фонари и факелы спасательного отряда поджигают тьму, до смерти пугая двенадцатифутовое животное, нашедшее приют в мангровых зарослях. Ослепленный, крокодил прячется за трупом, но не оставляет его. И сидящий на носу лодки Гириджа Прасад встречается с ним глазами.

Тело, у которого не хватает ноги, таза и части живота, почти не похоже на человека и тем более на их товарища-чиновника. Оно пугает спасателей сильнее, чем сам крокодил. Они принимают решение вернуться завтра с сетями и гарпунами.

Возвратившись домой в глухой ночной час, Гириджа находит жену на крыльце – она сидит в темноте и смотрит в небо. После дождей ступени затянуло мхом. Гириджа оскальзывается, но не падает. Измученный, опускается на ступени. Черно-белые комары насыщаются его кровью и зудят над ухом, задавая тон сутолоке мыслей. Луна висит необычайно низко, глядит ему в глаза сквозь ночь.

Ему еще никогда не бывало так муторно – его вывернуло в прибой сразу после того, как лодка ткнулась в берег. Вони человеческих внутренностей, вида кишок, болтающихся в воде, как веревка без якоря, оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из него каждый непереваренный кусочек и каждую горькую правду до последней. Когда слон рухнул в воду, он ни разу не поднялся на поверхность, будто мгновенно покорившись океану вместе со всеми своими инстинктами. Что же до крокодила, Гириджа видел в его взгляде страх, так же как тот в его.

– Пожалуйста, не убивайте крокодила, – нарушает тишину Чанда Деви. – Нельзя карать живые создания за то, что они ведут себя согласно своей природе, когда мы вторгаемся в их жизнь.

Гириджа Прасад пробует отыскать в памяти последнее яркое впечатление об умершем, но не может найти ничего. Ни последних слов, ни запоминающегося облика – только стандартное “спасибо” за маску с трубкой. Цельная картина не складывается. Блаженный дрейф над кораллами, паника в глазах жены, испуганной тем, что еще не случилось, изувеченный труп коллеги, добровольно приплывшего к своей гибели, крокодил-людоед.

– А как мы умрем, ты тоже знаешь? – спрашивает он у Чанды Деви.

Этой ночью Чанда Деви задергивает шторы и забирается в его огромную постель.

* * *

Гириджа Прасад разочарован знаниями, которые он собирал и копил на протяжении всей своей молодости, точно муравей в подготовке к долгой, полной размышлений зиме. Насколько ему известно, в науке нет места предчувствиям. Дарвиновский принцип – выживание наиболее приспособленных – доказал свою несостоятельность. Попади этот великий ученый не на Галапагосы, а на Андаманские острова, возникла бы у него иная теория? Такая, где самопожертвование значит не меньше выживания? Если Чанда Деви понимала, что в воде ей грозит опасность, зачем она рисковала собственной жизнью?

Гириджа твердо намерен составить подробную карту архипелага. В этот портрет он вкладывает столько же упорства, сколько в портреты жены. В дело идут воспоминания, образы и эмоции, навеянные ландшафтом. Пусть с виду это карта Андаман, но в той же мере это и автопортрет художника.

Чистый лист бумаги, расстеленный на столе, – Индийский океан. Кончик карандаша – сила природы, вырезающей острова из синевы. Равнобедренный треугольник означает гору Гарриет, самую высокую точку Южных Андаман. От Средних ее отделяет пролив. Гириджа уверен, что этот пик – самый высокий, потому что наблюдал с него множество закатов и ничто не заслоняло ему вид. Рядом с треугольником он рисует крошечный кружок и закрашивает его багряно-оранжевыми полосками. В личной истории Гириджи Прасада гора Гарриет навсегда останется местом удивительных закатов. Он читал об этой малоизвестной вершине, когда учился в школе. Именно там убили лорда Мейо, в ту пору вице-короля Индии.

Закат на горе Гарриет был так красочно описан в одном рождественском журнале, что лорд Мейо заинтересовался этим описанием и взял его на заметку. Приехав на острова с инспекцией пользующейся недоброй славой колонии ссыльных Кала-Пани (что означает “темные воды”), он решил устроить на этой горе вечернее чаепитие. “Ах, как прекрасно! Я никогда не видел ничего более восхитительного!” – воскликнул он, глядя, как небо расцвечивается багрянцем, золотом и пурпуром. Он пожалел, что леди Мейо здесь нет и она не может вместе с ним насладиться столь редким зрелищем. Два часа спустя, когда в него всадил нож каторжник, прятавшийся в кустах, он умер, все еще захваченный этой картиной. Какая жалость: у него не было слов, чтобы описать свои впечатления!

По-настоящему разделить чувства лорда Мейо мог только другой лорд. Путешествия научили Гуденафа тому, что английский не вывести из кризиса невнятности даже путем придумывания новых имен. Его материнский язык, понял он, не способен выразить многообразие, кроющееся в одном-единственном слове. На нем невозможно, к примеру, описать снег так, как это умеют эскимосы с их десятком синонимов; он же не видит различий, падающих наземь с каждой снежинкой. Неведомо английскому и все богатство дождя, известное обитателям берегов Малаккского пролива. Рай на их языке называется словом, буквально означающим “великолепный дождь”, в то время как ад – это “дождь, в котором тонут”. Вся жизнь есть колебания между двумя этими крайностями. Никаким словом – и уж тем более безобидным словом “любовь” – нельзя определить ту всемогущую, всепоглощающую силу, с которой лорду Гуденафу доводилось сталкиваться в его скитаниях по Тихому океану. Она отнюдь не ограничивалась лишь каннибализмом, ритуалом поедания сердца возлюбленного.

Подобным же образом состояние человека на горе Гарриет нельзя было назвать просто одиночеством. В присутствии пурпурного солнца суть одиночества расширялась до тех пор, пока не обнимала собой все, что находилось на острове, все формы жизни, горы, реки, лагуны, пляжи, леса – даже утес, глядящий с вершины горы в бездну джунглей. Это было одиночество архипелага. Отделенного от всех прочих земель океаном огромней любого материка. Рассыпанного под небом огромней всех океанов и материков вместе взятых.

Бескрайнее, как Вселенная, одиночество превращалось в созерцательный транс Вселенной.

Гириджа Прасад и Чанда Деви сидят на утесе, торчащем на вершине горы Гарриет, и превращаются в пару птиц, скрытых от океана самыми верхними ветвями самых высоких деревьев. Все, что они слышат, – это болтовня других птиц и шум воды. Какое странное чувство! Сидишь на такой высоте и в тумане, вызывающем в памяти Гималаи. И все же тебя убаюкивает шум прибоя.

– Если бы не дыхание волн, я приняла бы это за вечер в горах, – говорит Чанда Деви.

– Может быть, так оно и есть, – отвечает Гириджа. – Я читал статью, где утверждается, что вулканические острова Индонезии и Андаманского моря суть продолжение Гималаев. Мы как бы сидим на вершинах гор, которые поднимаются с океанского дна. Мне трудно в это поверить, хотя все возможно.

Она улыбается ему. Он ей тоже.

Солнечные лучи пробиваются сквозь листву, рисуя на коже Чанды Деви географические узоры. На ее руке он видит горный хребет. На ногах – реку. На горле – беспокойный водопад, отражение ее волос. Вскоре солнце сдвинется дальше к западу, и тогда все реки, хребты, пики и водопады на ее теле погрузятся во тьму. Вечер придет к концу. И способ восстановить увиденное только один: путешествовать вместе с солнцем, переживать закат снова и снова в разных точках земного шара – в монгольских степях, на ветреных перевалах Гиндукуша, в песчаных холмах Калахари, на острове Крит, в немецком Шварцвальде и норвежских фьордах. Когда Гириджа Прасад добирается до Шотландского нагорья, его отвлекает воспоминание. Во влажных тропиках он грезит о снеге.

– Ты видела снег? – спрашивает он.

– Нет. На что он похож?

Невозможно описать снег, когда сидишь на Андаманах. Какофония муссонов заглушает тихий шелест снегопада. В мыслях Гириджа Прасад возвращается к одинокой прогулке в засыпанном снегом парке – он гулял там, когда учился в Оксфорде. Слой мягчайшего белого пуха превратил обыденность в сновидение. Ничто – ни озеро, ни небо, ни даже солнце – не осталось прежним. Голые деревья подернулись льдом, будто мхом. Снег тяжело лежал на уцелевших листьях, его ноги тяжело ступали по снегу. Знобкий воздух щекотал ноздри и продирал горло. Сидя на высочайшей вершине архипелага, ровно посередине между экватором и тропиком Рака, Гириджа Прасад мечтает о невозможном. Он хочет увидеть такой же закат над снежным пейзажем.

– Я не могу описать тебе снег, – говорит он Чанде Деви. – Мы, жители тропиков, не способны постичь всю его красоту, даже в воображении. Но я могу показать тебе, как солнце заходит над снегом. Для этого надо съездить в Кашмир зимой.

– А как же острова? – спрашивает она. – Может быть, мы никогда не захотим отсюда уезжать.

– Тогда в другой жизни.

Какой бы забавной ни казалась Гиридже Прасаду теория переселения душ, он не может не признать ее романтическую притягательность – ведь она разрешает ему насладиться в обществе жены другим закатом в других краях.

Она краснеет. Он тоже. Гириджа Прасад тянется к ее руке. Чанда Деви сплетает свои пальцы с его.

Весь остров подключается к происходящему. Птицы, насекомые, деревья, волны и алеющее над горизонтом солнце – все играют свои партии в обширной симфонии, которой дирижирует этот союз пальцев.

Роман Гириджи Прасада со снегом мог бы стать долгим и плодотворным, если бы не его научное увлечение тропическими лесами. Ощущая мимолетность присутствия этого ледяного пуха в своей жизни, он сполна использовал каждую встречу с ним и наблюдал за его хрупкостью и утонченными повадками, покуда ресницы у него не смерзались, а пальцы не теряли всякую чувствительность.

В ту ночь напоминание о снеге тревожит сон Гириджи Прасада. Час за часом он тратит на то, чтобы извлечь из своей памяти весь снег и украсить им остров, на котором спит. Ему видится этот зеленый край, ослепленный снегопадом.

Листва никнет, просыпая снег на липкую тропическую почву. Насекомые обратились в ископаемых, вмерзших в лед. Не способные выбраться наружу змеи, многоножки и земляные черви волей-неволей погружаются в спячку. Холоднокровные крокодилы с трудом ползают по льду, сковавшему реки, и их заносит, как крабов. Простуженные кукушки охрипли. Ярких, разноцветных попугаев и зимородков Гиридже Прасаду хочется облить сверкающей белизной, ибо, когда падает снег, весь мир бел. Ночное небо светится его отражением. Луна и звезды по сравнению с ним бледны. Вдохновленные стылыми просторами голуби расхаживают по озерцам и речкам, откладывая яйца где им вздумается. Тропический лес съеживается. Плоды и листья увядают мгновенно. Пляж – мозаика из льда, песка и снега. Бирюзовые волны выбрасывают на берег ледяные комья. Голые туземцы вынуждены искать приют у костров и в теплых пещерах. В их отказе осквернить тело одеждой кроется упрямая вера. Снег растает так же таинственно, как появился. На островах скоротечно всё – даже грезы страдающего бессонницей.

Собственное жилье Гириджи Прасада, Бунгало Гуденафа, напоминает домик в Альпах. Оно удобно сидит на сваях над снежной периной. Импровизированный очаг согревает цветы и папоротники в горшках. Вода из водосточных труб для разнообразия замерзает на полпути к земле, приглушая скороговорку дождя до медленного капанья тающего льда. Кровать Гириджи, похоже, осталась единственным теплым местом на островах. А сам он продолжает укрывать снегом свою спящую жену. Кожа ее розовеет, волоски на ней встают дыбом. Пупок втягивается в живот, грудь ошеломленно вздымается.

Наутро Чанда Деви просыпается с больным горлом и заложенным носом. Она сердита на мужа. “Когда будешь в следующий раз воображать снег, – говорит она, – вообрази заодно и одеяло”.

Через девять лет после того, как Гириджа Прасад, мучаясь бессонницей, разукрасил снегом острова и свою молодую жену, он снова прибегнет к белой магии, на сей раз в качестве отца. Гуляя с дочерью по пляжу, он будет держать ее за руку, чтобы она не кинулась в воду, поскольку она так же непредсказуема, как ее мать.

– Где вы меня нашли, папа? – спросит она, слегка недовольная его контролем. – Почему взяли меня домой?

Чтобы умиротворить ее, Гириджа Прасад сплетет историю из последних лучей угасающих сумерек.

– Как-то раз на пляже, таком же, как этот, вечером, таким же, как этот, мы с твоей мамой набрели на пустую бутылку, которая наполовину торчала из песка. Мы открыли ее и нашли записку: “Положите сюда все ваши мечты, от каждой понемножку, и как следует взболтайте”. Так мы и сделали. С помощью призмы я собрал в бутылку солнечный свет. Заткнул ее пробкой и тряс несколько часов. Потом ее открыла твоя мама. Она глубоко вдохнула и дунула в бутылку. Это был твой первый вдох.

Чтобы привлечь блуждающее внимание дочери, Гириджа Прасад выдумает целый перечень фантастических ингредиентов: золотой песок с барханов Раджастана и белый – с острова Хэвлок, крошки гнезда саланганы и лепестки фуксии, кусочек коры самого старого розового дерева на архипелаге, золу, которую благословил баба́ с берега священной реки, зуб крокодила, ресницу слона и капельки дождя, смешанные с гималайским снегом.

Когда он закончит свой рассказ, отец с дочерью будут несколько минут идти молча. Дочь будет с явным усилием переваривать услышанное, и он почувствует, как ее мысли перескакивают с одного на другое, плещутся в пене прибоя, ныряют в неровный песок, блуждают среди скал, отмечающих кромку джунглей.

– А какая разница между растаявшим снегом и каплями дождя? – спросит она. – На что похож снег, папа?

* * *

Если Чанда Деви способна видеть призраков, превратить своего мужа из мясоеда в вегетарианца и предсказать нападение крокодила, то уж конечно она может говорить с богом, считают островитяне. Идет молва, что Гириджа Прасад взял в супруги женщину-богиню, которой подчиняется не только муж, но и крокодилы со слонами.

Люди приносят ей на порог дары – фрукты и цветочные гирлянды. Свекровь приводит свою беременную невестку. Разочарованная восемью внучками, она просит Чанду Деви пустить в ход божественные силы, чтобы теперь у нее наконец появился куль-дипак[12] – мужчина-факелоносец, продолжатель рода.

Чанда Деви пристально оглядывает пожилую гостью с макушки до пят и от уха до уха. “Это не я на сносях, – хочет сказать свекровь. – Не во мне дело”. Но она молчит. Неизвестно, как будут восприняты ее слова, а кому хочется рассердить богочеловека?

– Деви благословила тебя всеми девятью своими аватарами, – говорит Чанда Деви. – Если ты обидишь хотя бы одну из них, ее гнев будет ужасен.

– Но почему мой сын должен кормить своим трудом семью без наследника, особенно эту беременную корову?

– Ты можешь поразмыслить над ответом в следующей жизни, когда станешь земляным червем. Все черви – евнухи. Мужчина, женщина – им все равно. Поэтому богиня и делает так, чтобы все, кто мучает женщин, родились в следующей жизни земляными червями.

Вечером этого дня ужин готовит свекровь, чего давно уже не бывало. Она сама подает его всем своим внучкам и в знак раскаяния моет им ноги. Еще она просит у них прощения. Она решила сделать все это, когда спустилась с крыльца Чанды Деви и обнаружила на шлепанцах, оставленных снаружи, земляного червя – от солнца он съежился и почернел.

Служба лесного хозяйства также обращается к Чанде Деви с просьбой излечить слониху, которая за три недели затоптала двоих махаутов. Хотя слониха впала в буйное помешательство, махаутов заменить гораздо проще, чем трудоспособное животное. В растерянности подчиненные Гириджи Прасада ищут помощи у его жены.

– Я говорю только со свободными духами, – заявляет Чанда Деви, после чего снимает со слонихи оковы, до полусмерти пугая этим чиновников. До вечера она гладит слониху по животу и хоботу, кормит бананами и носит ей ведрами воду. Уходя, говорит, что первый махаут был пьян от местного пойла, а второй затушил биди[13] о слоновью ногу. – Если такое произойдет еще раз, ваши оковы ее не удержат.

Больше никто не курит и не пьет на работе. Узнав об этом достижении, Гириджа Прасад недоверчиво усмехается. Его жена добилась того, чего он сам не мог добиться целый год.

Чанда Деви становится более занятой, чем ее муж. Утром она умиротворяет души мужчин, утонувших на пляже Молликодл. Вечером участвует в открытии кондитерской, где выпекают митхай[14]. Вскоре к ней обращаются с самым серьезным предложением из всех.

Управляющие островами боятся, что непоседливые призраки британских чиновников, генералов, палачей, священников – короче говоря, все злодеи мыльной оперы колонизации – наводят порчу на их труды по созданию нового государства. Именно поэтому у них ничего не ладится: документы таинственным образом пропадают, принимаются плохие решения, несмотря на высокий ранг чиновников (из тех, кому трудно работать более четырех часов подряд без перерыва на сон). Чанду Деви просят посетить Остров Росса, бывший центр британской власти, и приковать всех ныне покойных изрыгателей проклятий, курителей сигар, поедателей кексов и губителей добрых начинаний к этому утопающему острову.

Жизнь в Бунгало Гуденафа обучила Чанду Деви искусству смотреть сквозь пальцы на призраков всех национальностей, так же как Гириджа Прасад научился смотреть сквозь пальцы на эксцентричное поведение своей жены. Но она не может отказать управляющим. Это бросило бы тень на ее патриотизм.

Остров Росса – крошечный островок с плавательными бассейнами, прудами, хлебопекарнями, кинотеатрами для показа немых фильмов, бальными залами и церквями. Здесь был даже рынок, где мемсахибы могли приобрести местные фрукты в придачу к своему мармайту и свежим булочкам.

Подобно большинству идеальных планов, провалился (точнее, развалился) и этот. Землетрясение, погубившее инспекционную контору лорда Гуденафа в Порт-Блэре, раскололо Остров Росса надвое. Как у айсберга, бо́льшая его часть скрылась под водой, а остаток с тех пор стал погружаться в забвение. Во время Второй мировой японцы бомбили его исключительно ради удовольствия попасть точнехонько в соринку, поскольку уничтожать там все равно было уже нечего.

На этой разбомбленной соринке Чанда Деви встречается едва ли не с самыми бледными призраками, виденными ею в жизни. Здесь они без помех протанцовывают свои ежедневные ритуалы. В отличие от навязчивых духов из Бунгало Гуденафа, эти слишком горды, чтобы признавать ее присутствие, и она спокойно, без всякой спешки наблюдает за ними по нескольку часов кряду. Вместо того чтобы отслеживать течение времени, они занимаются прямо противоположным. Они оттачивали свой распорядок десятилетиями, бросая вызов таким событиям, как смерть и обретение Индией независимости. Они даже научились игнорировать призраков настоящего – живых людей.

Ее взгляд привлекает изысканно одетая пара. Женщина в бархатном платье и кружевных перчатках держит в одной руке парасоль, в другой – руку мужа. На нем не менее щегольской наряд в комплекте с навощенными усами. “В такую жару!” – восклицает Чанда Деви. Пара поднимается по спиральной лестнице, покоряя виток за витком с легкостью, которую дают несколько жизней неустанной практики. Но лестница никуда не ведет. Она переломилась вместе с островом. Тот банкет, куда направляется приодевшаяся пара, давно лежит на морском дне. Чанда Деви изумленно смотрит, как супруги шагают с утеса в пустоту и опускаются в море, точно подхваченные ветерком листья. Потом возвращаются вплавь и снова выходят на берег. Их одежда так же суха, как выражение лиц.

В садике у миниатюрного озерца Чанда Деви видит человека, смахивающего со стула воображаемую пыль. Затем он встает на него и привязывает к ветви дерева веревку с петлей. Сует туда голову и отталкивает стул ногами. Хотя Чанда Деви понимает, что болтающееся на веревке тело – всего лишь призрак, по ее спине бегут мурашки. Понемногу веки у повешенного расслабляются, рот закрывается и морщины на лбу исчезают. Спустя некоторое время он с трудом вытаскивает голову из петли и падает вниз, словно неуклюжая обезьяна. Выпрямляется, отряхивает штаны и поднимает опрокинутый стул. Опять вытирает сиденье, опять привязывает веревку и опять вешается. Похоже, для кого-то умирание превратилось в хобби.

Тогда как прочие души отправились в новых обличьях на новые континенты, эти продолжают цепляться за свои ритуалы и моменты жизни, точно дети за леденцы. Они осознали тщетность перемен. Пусть жизни меняются, но их занятия неизменны.

Некоторые обретают одиночество сотни жизней в одной-единственной.

Вернувшись домой, Чанда Деви изучает себя в зеркале. Оттягивает пальцами нижние веки. Влажная розовая каемка вокруг глаз выглядит утешительно. Она крепко щиплет себя и с облегчением видит, что кожа на месте щипка краснеет. Все это признаки жизни.

Ночью Гиридже Прасаду снятся павлины величиной со страусов, бегущие по пустыне из песка и золота. Вдруг с неба протягиваются гигантские руки и хватают одного из них. Он просыпается, изумленный, и обнаруживает, что спящая Чанда Деви обняла его изо всех сил. Потом он долго лежит, наблюдая, как подрагивает ее лицо, и гадая, какие образы мелькают на внутренней стороне ее век.

Чанда Деви живет в картине, и каждый день художник кладет на ее лицо еще чуточку белил. Ритм в ее чреве нов для нее. Он воспроизводит биение отцовского сердца. Подобно своему отцу, он жаждет чего-то более мясистого и основательного, чем ее травяная диета. Непрерывно растет, непрерывно требует. Она за ним не поспевает. Теперь изможденный призрак-японец вызывает у нее искреннее сочувствие. Она сама постоянно голодна.

В Порт-Блэре есть только один доктор – пожилой английский джентльмен, который пережил мировую войну и независимость и остался здесь по очень простой причине: на островах больше нет врачей. По его настоянию японцы провели санобработку нескольких корпусов Сотовой тюрьмы и превратили их в импровизированную больницу. По его настоянию Служба лесного хозяйства выписала с материка ветеринара, поскольку он сам не мог лечить одновременно и людей, и слонов.[15]

Доктор дает бледности Чанды Деви имя – анемия.

– Здешняя вода каким-то образом снижает содержание железа в крови, – говорит он мужу. – Так погибло большинство женщин и детей на Острове Росса и даже кое-кто из мужчин. Они умерли от загадочной болезни, которую нарекли смертью от бледности. Позже ее стали называть в телеграммах еще короче – бледная смерть. А это была всего лишь старая добрая анемия.

– Раньше моя жена не страдала анемией. С тех пор как приехала, на здоровье она не жаловалась.

– Ее организм ослаблен беременностью.

Теперь Чанда Деви, вставая, опирается на подлокотник. У нее часто кружится голова. Гириджа Прасад больше не позволяет ей стряпать и помогает принимать ванну. Он боится оставлять ее одну, поэтому работает дома.

Хотя ему следовало бы радоваться, он напуган. Единственная, к кому он мог бы обратиться за поддержкой, и есть та, о ком он больше всего тревожится.

– Что ты видишь, когда теряешь сознание? – спрашивает он у Чанды Деви.

– Я вижу красное. Как мясо. Если закрыть глаза на ярком солнечном свету, веки будто горят. Я вижу что-то подобное.

Доктор рекомендует ввести в ее рацион баранину и куриный суп, но даже Гириджа Прасад не принимает это предложение всерьез. Взамен он собирает помидоры, шпинат и свеклу и дважды в день готовит ей свежий сок. Еще он дает ей ложечку черных кунжутных семян. В природе нет ничего такого, что не могла бы излечить сама природа, – таково его убеждение.

К четвертому месяцу бледность немного спадает. Это замечает Гириджа Прасад, который ежедневно заносит в особую тетрадь данные о внешнем виде жены, о ее головокружениях, тошноте, весе и настроении. Ей удается присесть в туалете индийского типа, не потеряв сознания, однако она по-прежнему выглядит унылой.

– Тебе идет такой цвет лица, – пытается он подбодрить ее. – Я попросил бы богиню оставить его навсегда, но, боюсь, к моей просьбе не прислушаются. Мое плотоядное прошлое плохо характеризует меня в глазах индуистских божеств.

Чанда Деви улыбается. Ее муж говорит в шутку и вместе с тем всерьез. Она видит его муки. Ему хочется молиться, но в нем нет веры.

Она сидит на бамбуковом стуле, чуть раздвинув ноги, чтобы освободить место для живота. Хотя падать ей некуда – под спиной подушка, руки на подлокотниках, – головокружение не прекращается. Земля притягивает ее к себе сильнее, чем когда бы то ни было. Эта сила требует, чтобы она оставила всё, легла и забылась. Недавно ее начал преследовать странный кошмар: сидя на грядке, она пускает корни и не может выпутаться из почвы.

Она хочет ответить на комплимент Гириджи Прасада. Хочет сказать что-нибудь остроумное, чтобы на губах у него появилась улыбка, а в сердце – вера. Но слова вытекли из ее мыслей, как жизненные силы, которые вытекают из ее утробы на землю. Сидя, она оседает все ниже. Улыбается, но в тот же миг глаза ее наполняются слезами.

Гириджа Прасад выхватывает из кармана платок, выглаженный и отбеленный. Склоняется к ней и вытирает слезы. Они тут же набухают опять. Он вытирает их снова. В этот раз они такие большие, что на ткани проступает мокрое пятно. Ему приходится использовать другой уголок. Он вытирает жене слезы всеми уголками платка до тех пор, пока от них не остается и следа – теперь ее ресницы сухи и жестки, как соломинки. Он ждет. Смотрит. И только когда к Чанде Деви возвращается самообладание, складывает свой платок трижды и прячет обратно в карман. Потом отправляется на огород за овощами для ее вечернего стакана сока.

Извлечь из земли целую свеклу так, чтобы не повредить соседние растения и не оторвать стебель, всегда трудно. Сначала нужно подкопать ее серпом, а уж потом тянуть. Педантичный и терпеливый садовник, Гириджа уходит в эту процедуру с головой. Но он волей-неволей досадует на смуту, поселившуюся в его душе этим вечером. Искать уединенности, только чтобы осознать ценность общения? Сеять, только чтобы потом выдернуть? Быть целеустремленным – вот в чем смысл жизни, предполагал раньше Гириджа Прасад. Но если он не может обрести уверенность в роли мужа, разве получится из него хороший отец?

Отцовство, порог которого он должен вот-вот перешагнуть, по-прежнему кажется далеким, бесформенным и непостижимым, точно вечерняя луна ранней зимой. Оно маячит в космическом пространстве за целые световые годы от него, там, куда не добраться ни книгам, ни естествознанию, ни науке вообще – разве что простым карандашным рисункам.

В последнее время Гириджа Прасад начал рисовать воображаемые деревья. Стволы их стройны, как талии, и бугрятся наростами. Ветви, изящные, как человеческие пальцы, парят во всех направлениях – одни касаются земли, чтобы вновь прыснуть побегами, другие берут под уздцы облака. На одном и том же дереве растут всевозможные плоды и цветы – от нарциссов и лотосов до орхидей, от дынь и яблок до скромного кокоса. Возможно любое чудо, потому что возможно всё.

Когда Гириджа Прасад держит на руках своего сына, он не может различить его черты. Головка – самая большая часть, за ней чуть вздутый животик. Глаза – заштопанные щелочки. Что же до ручек и ножек, то они совсем крохотные. Гиридже Прасаду доводилось видеть чашелистики крупнее их. Обе ступни умещаются в его ладони.

Его сын – бледная сморщенная изюмина с кожей старика. Такого дряхлого, что трудно разобрать, начинает этот человечек жизнь или заканчивает. Гириджа Прасад держит крошечную руку сына в своей.

Он был один с Чандой Деви, когда у нее отошли воды – на пяти с половиной месяцах беременности. Он с тревогой заметил на матрасе пятнышко крови. На глазах у него оно расплылось кляксой. Вскоре кровь пропитала всю постель. Он подхватил жену и отнес в ванну с теплой водой. Ни на секунду он не отпускал ее руки, даже после приезда врача. Когда все закончилось, когда пропали последние сомнения в том, что их хрупкая мечта испарилась, он оставил Чанду Деви на попечении доктора. Матрас вместе с простыней выбросил. Потом отскреб кровь с деревянного остова кровати – она просочилась и туда. Перенес жену на чистую постель. Когда она закрыла глаза и ступила в тот мир, куда могла уйти лишь в одиночестве, Гириджа Прасад взял младенца и стал его баюкать.

Он держит ручку сына. Пересчитывает пальчики на руках и ногах – все двадцать. Похоже, он развивался идеально.

– Выкидыши не так уж редки. Здесь, на островах, они бывают у половины рожениц, – объясняет доктор. – Но потеря крови, если не принять меры, может ослабить ее еще больше.

Как и в любой другой день, Гириджа Прасад готовит для жены овощной сок. Потом оставляет ее в полуобмороке и едет на гору Гарриет с сыном на коленях. Он боится, что Чанда Деви, очнувшись, потребует кремировать его традиционным индуистским способом. Тогда возложить хрупкое тельце на костер должен будет он – отец.

Один, Гириджа Прасад роет руками маленькую ямку рядом с утесом, где они впервые взялись за руки. Потом хоронит своего сына в чреве мягкой и влажной почвы – в такую хорошо сажать семена. И укрывает земляным одеяльцем.

Но он не может заставить себя засыпать ему лицо. Что, если он откроет глаза и закричит, потому что ему нечем дышать?

Рубашка Гириджи Прасада мокра от слез. Эти слезы пролиты по всему, что он когда-то любил и будет любить, живому и неживому.

* * *

После выкидыша Гириджа Прасад больше не ходит в контору. Рабочий стол он перенес в спальню. Чанде Деви еще нужно восстанавливать силы. Волосы ее облетают, как осенние листья. Принять ванну – очень утомительная для нее процедура. Сознание то ускользает от нее, то возвращается снова; она бродит среди теней, одновременно заманчивых и пугающих.

Здоровье Чанды Деви волнует даже призраков. Лорд Гуденаф, ее английская свекровь, сидит у кровати, обмахивает ее веером в душные дни, отгоняет комаров. “Желательно воздержание” – вот и все, что он может посоветовать.

Призрак революционера-пенджабца взял на себя роль тестя Гириджи Прасада, и ему безразлично его безразличие к привидениям. “Из моих семерых выжили только четверо, – наставляет его призрак. – Остальные так и не успели повзрослеть. Один еще ребенком умер от укуса скорпиона, другой – от лихорадки. Любимая дочь пропала во время Кумбха Мелы. Я молился[16] богу, чтобы он забрал мою мать, а дочь вернул. Но он не откликнулся на мои молитвы, и я бросил ходить на эту святую ярмарку. Пропавших там больше, чем тех, кто нашел бога”.

Погруженному в лежащий перед ним документ Гиридже Прасаду нечего ответить.

“Сынок, я знаю, что ты за британцев. Посмотри на себя – ты одеваешься как надзиратель. Но глубоко внутри ты индиец. Прислушайся к своим предкам. Как мужчина ты не можешь сдаться. Единственный способ сохранить свое наследие – это продолжать делать детей. Если устанет одна жена, найди себе другую. Нечего сидеть на своих фамильных бриллиантах, отполируй их и пусти в ход!”

Комната кажется чересчур тесной. Гириджа Прасад встает, чтобы раскрыть окна. Он замечает, что Чанда Деви не спит, и садится рядом с ней. Даже ослабевшая, она видит, что ее муж хрупок, как фарфоровая статуэтка, по которой бегут трещины. Порой, когда он читает газету, пальцы у него дрожат в тишине его тяжкого дыхания. По утрам она часто обнаруживает на мужниной подушке влажное пятно.

Она играет его пальцами. Они мягкие и пухловатые, как у ребенка. Интересно, были ли у ее сына такие же, думает она, но не может вспомнить его руки.

– На кого он был похож? – спрашивает она Гириджу Прасада.

– На тебя, – следует ответ.

Своим платком Гириджа вытирает ей слезы. Весь остаток дня он проводит рядом с ней, не отвлекаясь на работу.

Вечером Чанда Деви предпринимает серьезные усилия. Она меняет ночную рубашку на сари и смазывает волосы жасминовым маслом. Потом впервые за два месяца выбирается на кухню. В молчании они пьют чай. Когда чайник пустеет, оба приходят к одному и тому же выводу. В одиночку ни ему, ни ей не справиться.

Спустя месяц Гириджа Прасад берет жену с собой в деловое путешествие. Чета отправляется морем из своего дома, с Южных Андаман, на соседнюю группу островов – Средние Андаманы. Именно здесь независимая Индия возведет с нуля свой первый город и тем самым принесет в джунгли цивилизацию. Если бирманцы под надзором англичан сумели построить на этих островах убогие деревни, то уж новое-то правительство наверняка способно соорудить город!

Мысль проста, но план еще проще. Индийское правительство отдало местность, богатую строевым лесом, в неограниченное пользование одному предпринимателю из Калькутты. Все, чего они хотят взамен, – это городские постройки. Подобно всем великим стратегам, тучный предприниматель нарекает деревянный город в честь своей музы, еще более тучной жены по имени Савитри. Он будет называться Савитри-Нагар.[17]

Чанде Деви с мужем предстоит весь день идти вдоль берегов на закрепленном за Гириджей Прасадом ведомственном судне “Океанская блудница”. Чтобы достичь единственной на Средних Андаманах гавани Савитри-Нагар, они должны пересечь бурные воды там, где Разделительная протока впадает в океан, и избежать любых встреч с туземцами в Море Умирания.

“Океанская блудница” – крепко сбитое небольшое суденышко с кают-компанией, спальней, помещением для работы, кухней, каютой для капитана и крашенными эмалью площадками, с которых удобно наблюдать за летучими рыбами, дельфинами и черепахами. Это плавучая база Гириджи Прасада. Когда он наведывается в отдаленные малолюдные поселения, это единственное место, где он может устраивать встречи за чашкой щедро сдобренного молоком чая – непременного атрибута всех государственных учреждений.

Хотя в Савитри-Нагар они прибудут только утром, Гиридже Прасаду не спится. Волны заставляют его ворочаться и метаться в постели, напоминая об утрате, о которой он, собственно говоря, и не забывал. В конце концов он бросает все попытки уснуть и решает заняться перепиской.

Он садится за рабочий стол посреди моря и ждет появления слов.

Уважаемый брат! – начинает он. – Я пишу, чтобы сообщить тебе горькую весть. Или это несправедливость? Трагедия? Твой племянник родился мертвым на шестом месяце беременности твоей бабхи[18]. Сейчас она очень слаба – совсем не та неутомимая леди, какой ты, наверное, ее помнишь.

Гириджа Прасад не может продолжать. Его слезы превратили бумагу в промокашку. Он комкает ее и берет новый лист.

Мой дорогой брат! – пишет он. – Я похоронил твоего племянника в горах. Хотя разумом нельзя не принять его смерть, в воображении я все еще борюсь с этим кошмаром. Страх не дает мне спать. Что, если он открыл глаза после того, как я засыпал его землей? Что, если спустя двенадцать часов его легкие захотели вдохнуть воздуха, но вместо этого подавились глиной? Что, если я похоронил его живым? Тогда я виноват в его смерти?

Гириджа Прасад начинает выть. Роль главы семьи подкосила его. Он захлебывается, рыдает, давится рыданиями. Он не может остановиться. Он не хочет вытирать слезы. Скомкав письмо и отшвырнув его, он видит на полу ее тень. Она стоит на пороге, за ее спиной брезжит рассвет.

Хотя Чанда Деви и прежде заставала его плачущим, она притворялась, что не замечает этого. Как всем респектабельным господам, Гиридже Прасаду не положено плакать – ни дома, ни на людях. Он обязан сдерживаться. Достав платок, он отирает себе лицо, шею, ворот. Прокашливается.

– Мне не спалось. Вот и решил сесть за письма. По-моему, почту отправляют из Савитри-Нагара только по понедельникам, это случится через два часа после нашего прибытия.

Чанда Деви кивает. Подобно живущим с ними призракам, ее муж угодил в эмоциональную яму, где ему изменили все силы. Урезонивать таких людей бессмысленно. Этот урок жизнь преподавала ей не раз.

По мнению британцев, Южные Андаманы отделены от Средних протокой. Они назвали эту протоку Разделительной. Ее более длинный горизонтальный участок называется Большой Разделительной протокой, а тот, что идет к югу, покороче, – Малой Разделительной протокой.

Проживи они свою жизнь нагими, одетыми лишь в цвета земли, сливаясь с окружающей средой так же, как со своими возлюбленными, они бы знали, что Средние и Южные Андаманы – два абсолютно разных мира. Протока, словно извилистая змея, по воле случая просто спит между ними.

Почва на Средних Андаманах – едва ли не самая лучшая во всем Индийском океане. Это просветленная почва. Она безразлична к циклу жизни и смерти. Когда деревья или другие растения пресыщаются жизнью на острове, они охотно падают, рассыпая листья пропитанием для своих преемников. Воздух легок, свободен от сожалений и одиночества. Куры здесь летают выше, чем на материке – вороны. Они вьют гнезда на ветвях манговых деревьев. Иные даже состязаются в воздухе с орлами и кудахчут, отчаянно стараясь летать быстрее и выше. Пугливые, они порой откладывают яйца прямо на лету или присев на ветку. Куры здесь не просто домашняя живность, у них есть свое честолюбие.

Соседнее королевство Индонезия – страна, которая живет и кормится у ног своих горделивых и вспыльчивых правителей, вулканов. Стоит им хотя бы тихонько заворчать, как местные жители склоняются перед ними и готовы потакать любым их капризам. Однако на Средних Андаманах вулканы не гневаются, а хнычут. Они спрятаны в джунглях среди более представительных, чем они, кустов и муравейников. Судьба жестоко посмеялась над ними: их двоюродные братья властвуют, как боги, вызывая у подданных все положенные чувства от страха до благоговения, а эти забавны, как игрушки. Здешние вулканы-младенцы ростом не выше фута – доказательство того, что даже создатель всего сущего иногда теряет интерес к своему занятию на полпути.

Очень долго Андаманские острова прозябали на окраине Империи. Когда британцы наконец добрались сюда, сотрудничать с туземцами они не смогли: те не говорили по-английски (еще), а на кафедрах антропологии в Англии не читали курсов по неудобопонятным языкам обитателей далеких островов (еще). Но, как у клептомана, которого оставили без надзора в ювелирной лавке, желание захватить и присвоить оказалось чересчур сильным и победило соображения разума.

Вскоре во всех уголках колониальной Индии появились плакаты с предложением дармовой земли любому сообществу добровольных поселенцев. Некий предприимчивый пастор, карен из Бирмы, с радостью ухватился за эту возможность. Иерархия организованной религии угнетала его, и он давно мечтал остаться наедине со своим приходом. Британцы оценили такое рвение по достоинству. “На островах живут нецивилизованные люди, – предупредил пастора один из чиновников. – Мы надеемся, что за их счет вам удастся пополнить ряды прихожан”.

Вместо того чтобы спасти души туземцев, пастор приговорил их к постепенному исчезновению от рук новых колонизаторов, дав им название “умирающая раса”. По иронии судьбы первыми представителями местного населения, которые попались ему на глаза, были мертвецы, плывущие в каноэ со всем своим скарбом. Скоро он понял, что это традиция – отправлять старых и больных завершать жизнь в каноэ с небольшим запасом еды. Чтобы заставить других путешественников обходить стороной воды, где произошла встреча, он нарек это место Морем Умирания.

Возможно, будь пастор британским аристократом, он тоже отправился бы в другие края, дабы удовлетворить свою природную склонность к именованию, но он им не был. Скрывшись от начальственного ока церкви, он решил израсходовать свой творческий потенциал не на новые имена, а на новые верования. В первые же четыре месяца после прибытия его паства сократилась наполовину – к этому привела необходимость вырубать чащу, строить дома, охотиться и рожать детей.

Чтобы укрепить моральный дух подопечных, пастор придумал новый догмат, якобы отыскав его в тайной Библии, хранящейся только у него. “Душа твоя не погибнет, – повторял он всякий раз, когда кого-нибудь убивали или съедали дикие животные. – Она будет жить в пожравшем тебя”. Так в свояках у переселенцев-каренов оказались акулы. Так же, по мнению пастора, злонравные существа обращались в доброжелательных. Убивая родственника, хищник становился этим родственником. Так фермер стал отцом многоножки. Вера колонистов в своего пастыря не поколебалась даже после того, как женщина, считавшая некоего крокодила своей матерью, отправилась к нему с приношениями и погибла в его челюстях. Теперь этот крокодил доводился одному зрелому человеку и женой, и дочерью, а одному молодому – и женой, и тещей.

“Хворь порождается волнением, – заявлял пастор на похоронах человека, умершего от болезни. – Этот несчастный так хотел поскорее закончить строительство деревни, что его волнение взяло над ним верх. Позаботимся же о том, чтобы эта жертва не оказалась напрасной!” В результате все деревни достроили, но по ходу дела погибли две трети их будущих жителей – практически такой же процент, как среди каторжников, возводивших Сотовую тюрьму на юге.

На строительство трех убогих деревенек у каренов ушло пять лет. Под конец пастор так обессилел, что ему было уже не до придумывания имен. Две деревни унаследовали названия своих стройплощадок – Тухлые Яйца и Гнездо-из-Слюны. В третьей, последней, пастор решил провести церемонию открытия, но явились на нее только он сам, его жена и дети. “Гости не пришли”, – вздохнул он, разбивая традиционный кокос, чтобы окрестить новое место. Жалоба запомнилась. С тех пор деревню стали называть Гости-не-Пришли.

Через несколько месяцев после того, как стройка завершилась и колонисты получили долгожданную возможность вести более или менее нормальную деревенскую жизнь, жена пастора обратилась к нему, когда они легли спать в гамаках под открытым небом, в окружении звезд и комаров.

– Ты упрямец, – сказала она. – Смотрел, как твоя паства гибнет, но так и не вернулся в Бирму.

– Мне помешала любовь.

– Тебе помешала глупость. Ты глуп и упрям.

На следующий день пастор взял жену на прогулку. Они шли по тропе, петляющей под густым покровом ветвей и листьев, где даже солнце не могло навязать свою волю. За птичьими спорами и шорохом листвы под ногами пасторша различала другие звуки.

Она слышала мягкий стук капель по листвяной крыше, однако вода вниз не просачивалась – дождя не было. Над островом голубело чистое небо.

– Как такое может быть? – спросила она. – Или мне мерещится?

– Здесь живет волшебство, – ответил пастор и привлек ее ближе к себе.

Эта тропа стала называться среди переселенцев Путем Вечного Дождя.

Добравшись в Савитри-Нагар, Гириджа Прасад обнаруживает, что такого города не существует. Либо его нет, либо это единственный город в Индии, который состоит из мастерской, гостевого домика, почтовой конторы и дороги, связывающей его с тремя деревнями, – но при упоминании о нем глаза у премьер-министра всякий раз увлажняются от гордости. Увиденное вполне могло бы вывести Гириджу Прасада из себя, однако на Средних Андаманах у него нашлись причины и для того, чтобы почувствовать облегчение.

Оказалось, что здешний воздух полезен Чанде Деви. Она теперь не так бледна. Прежде она никогда не видела, чтобы куры летали выше ворон, а слоны танцевали на задних ногах, точно в цирке. Не видела, чтобы человек обращался к многоножке с отеческой нежностью. Папайи здесь на вкус как чику, а лотосы пахнут как магнолии. И сама Чанда Деви пахнет иначе. На цветочный аромат ее пота накладываются земляные запахи мужа. Это постоянный источник возбуждения, тем более что краем глаза она то и дело замечает совокупляющихся слонов или собак.[19]

Как всякий мужчина, гордый своей влюбленностью, Гириджа Прасад хочет представить жену своим самым близким друзьям – тем, что наполняют его нежностью и любопытством, призывают потратить всю жизнь на их постижение.

Он начинает с тридцати двух пещер, спрятанных на утесе, с целыми поселениями стрижей, которые строят гнезда из собственной слюны. В ограниченном мирке архипелага их колонии напоминают ему бурлящий мегаполис – шумный, грязный, возведенный на изнурительном труде, поте и плевках его обитателей. Всё ради того, чтобы беспринципные человеческие существа вторгались туда, воровали и наживались за чужой счет. Гнезда стрижей – желанный ингредиент для восточных супов. Таким образом этих птиц подталкивают к вымиранию.

Еще Гириджа Прасад ведет Чанду Деви на прогулку по тропе, известной здесь под названием Путь Вечного Дождя, – той, где под постоянный перестук дождевых капель сердце разгоняется, как муссонный ветер.

– Скажи мне, что и это иллюзия, – говорит Чанда Деви. – Скажи, что земли и материки, перемещаясь, оставляют за собой память о дождевых каплях, даже когда сами дожди уже ушли дальше.

Гириджа Прасад усмехается, хотя слова жены западают ему в душу. Что дождь может обратиться в ископаемое, да притом такое, которое только слышишь, но не видишь, – до чего интересная мысль! Она стоит того, чтобы взять ее в сны.

– Жаль тебя разочаровывать, – отвечает он. – Причина не в континентальных сдвигах. Совсем наоборот, она проста и скромна. Звуки, которые ты принимаешь за мелкий дождик, издают тысячи гусениц – они едят и испражняются одновременно, и крошечные капельки их экскрементов падают на листья внизу.

В качестве подтверждения он показывает ей упавший лист. Он весь в черных точках и дырочках, мелких, как поры. Супруги смеются.

Потом они направляются прямиком сквозь густые заросли к небольшой группе миниатюрных грязевых вулканчиков, затерянной среди деревьев и муравейников.

– Будь они больше, могли бы создать свои острова, – говорит жене Гириджа. – А так они переносят меня в прошлое. Я чувствую себя огромным и сильным. Как динозавр.

Он шутливо топает между вулканчиками, заглядывая в кратеры, где пузырится грязь. Сейчас он T. Andamanus, самое могучее существо, когда-либо ступавшее по этим островам, с таким длинным хвостом, что во время отлива им можно соединить два соседних острова. Его зубы будут занесены в доисторические анналы как гигантский капкан, способный за один прием раскусить ствол птерокарпуса. Ибо, несмотря на всю свою мощь, это травоядный зверь. Как единственное свирепое травоядное своей эпохи, T. Andamanus остается для палеонтологов загадкой. Откуда им знать, что и эволюция рептилий, подобно человеческой, зависит не только от климата и природных ресурсов, но и от пары, которую они себе выбирают?

Оглянувшись, Гириджа Прасад обнаруживает, что Чанда Деви исчезла. Он находит ее в джунглях неподалеку, зачарованную видом увядшей пальмы.

– Известно, что пальмы этой породы цветут только один раз в жизни, а затем умирают. Пожелтевшие листья говорят о том, что процесс умирания начался, – объясняет он.

Чанда Деви взволнованно поворачивается к мужу.

– Почему? – спрашивает она.

– Некоторые растения эволюционировали от энергозатратного создания большого количества семян с низкими шансами на выживание до однократной репродукции, но с обеспечением своему потомству максимальной возможности уцелеть.

– Кто мы такие, чтобы лишать самих себя жизни? Как мы можем?

– С антропоморфной точки зрения западный разум назвал бы это самоубийством. Но тебе лучше меня известно, что в нашей культуре развитые души охотно покидают свои тела, когда достигают самадхи[20]. Я не специалист по части морали и переселения душ. Но в мире растений, – Гириджа медлит, собираясь с мыслями, – ни то ни другое ни при чем. Пальма перенаправляет все свое питание и ферменты роста семенам. Это высасывает из нее жизнь в пору цветения. Вот и все. Нельзя судить природу по человеческим законам.

Ночь Гириджи прошита сновидениями. Их запускает его храп, просочившийся в сон. Слабые предутренние сумерки переносят его к началу времен.

Доисторическая рептилия, он бродит там, где сухо и жарко. Он что-то ищет, но напрасно. Выгоревшая трава и пальмовые листья уже не лезут ему в глотку, и он ищет мяса – живого, сочного. И вдруг он видит его. В тени одинокого дерева сидит козленок.

Когда Гириджа Прасад приходит в себя, уже слишком поздно. Распаленный сном, он вцепился зубами в руку Чанды Деви, лежащую у него на груди. Она в ужасе открывает глаза. Хотя она не спала, эта странная атака напугала ее.

– Прости! Прости! – восклицает он. – Мне приснилось, я нечаянно!

Она не спала совсем. Случайная встреча с пальмой взволновала ее. Это воздушное создание угасало, но, погладив его кору, Чанда Деви не уловила ни боли, ни грусти. Дерево ответило на ее сочувствие. Оно заговорило с ней.

– Знаешь, почему ты говоришь с деревьями?

Чанда Деви не знала.

– Знаешь, почему ты нашла меня в мои последние дни?

– Нет.

– Мы одинаковы. Ты такая же, как мы.

– А он?

– Он не такой. Но ты любила его во многих жизнях. Некоторые души перекидывают мостик между разными мирами посредством любви. Это связывает всех нас вместе.

Вдумчивый и искушенный сновидец, Гириджа Прасад давно знает, что ночные грезы не однотипны. Те, что приходят в глубоком сне, часто бывают плодотворными – они наполняют его пассивное “я” загадками и сюрпризами. Сновидениями, сопровождающими легкую дрему, можно управлять. Они слишком подвержены влиянию внешней среды и потому недостаточно серьезны. Но то, что посещает Гириджу Прасада на обратном пути со Средних Андаман на борту “Океанской блудницы”, вообще нельзя назвать сновидением – скорее, это просто видение.

Порог его каюты, залитой лунным светом, переступает незнакомый старик. В иллюминатор Гириджа видел, что он шагнул на палубу с гребня высокой волны, будто океан – твердая почва. Несмотря на проявленную ловкость, старик сутулится и прихрамывает – пожалуй, ему пригодилась бы трость. Но у него определенно есть цель, и эта цель – Гириджа Прасад. Старик садится рядом с ним на постель. Его окружает аура спокойствия, едва ли не блаженства. Находясь около него, Гириджа хорошо ее чувствует. Ему не хочется задавать никаких вопросов, потому что впервые со дня выкидыша он наслаждается покоем. Повернувшись к Гиридже, старик ласково гладит его лоб своими прохладными морщинистыми руками. Это не призрак, поскольку глаза его искрятся жизнью. Гириджа соскальзывает в глубокий, лишенный сновидений сон.

Гириджа Прасад хочет рассказать обо всем жене, опытной толковательнице грез. Но ему это не удается. Он не может подобрать правильные слова и правильный момент. Он не знает ничего об ином мире – есть ли граница, где кончается этот и начинается тот, или они тесно примыкают друг к другу на всем своем протяжении, точно слои кожи. Но святость случившегося для него несомненна. Видения посещают только тех, для кого они предназначены.

Через неделю после их возвращения Гириджа Прасад поднимается на гору Гарриет, чтобы положить на могилу сына каменную плитку с надписью “Деви Прасад Варма, 1951”. Супруги договорились, что если у них родится девочка, они назовут ее Деви, а если мальчик – то Деви Прасадом. Лишь спустя несколько месяцев мучительных раздумий Гириджа Прасад отказывается от мысли об эпитафии. Пустая поверхность лучше всего описывает жизнь, которая могла бы быть, но которой не было.

* * *

Чанда Деви познакомилась с Мэри во время одного из путешествий с мужем в Савитри-Нагар. Впервые она увидела девушку-карена у входа в лагерь, где держали слонов, – та сидела и чистила неспелое манго. В здешних краях девушки в юбках попадались нечасто: хотя карены – христиане, одеваться они предпочитают в традиционные бирманские лонги[21] и рубашки. У этой на платье было меньше пуговиц, чем заштопанных дырок, да и те щербатые. На ее ногах Чанда Деви заметила кровь – возможно, из-за ходьбы босиком по тропинкам, изобилующим пиявками. Это показалось ей странным. Цивилизация еще только проникала на острова, но с откровенной нищетой Чанда Деви здесь раньше не сталкивалась.

Накануне отъезда четы Варма из Савитри-Нагара пастор привел Мэри в домик для гостей. “Ей всего двадцать, а ее жизнь уже кончена”, – сказал он. Ее муж, рабочий из Бирмы, погиб от несчастного случая. Пастор оплатил похороны и отправил их восьмимесячного сына в Рангун: нельзя ведь рассчитывать, что Мэри сможет вырастить его в одиночку, когда она сама еще дитя! Родители Мэри отреклись от нее, так же как и остальные члены общины, после того как она сбежала из дома с буддистом. Но пастор пожалел ее. В конце концов, она была первой, кто родился в его поселениях. Он не мог отвергнуть ребенка, которого крестил.

Чанда Деви поняла, к чему клонит святой отец. “Я посоветуюсь с мужем”, – сказала она и выпроводила их. Она боялась, что пастор, любитель поговорить, отнимет у нее все утро целиком.

Вечером Гириджа Прасад усомнился в целесообразности решения жены взять с собой девушку.

– Она нужна нам так же, как мы ей, – последовал ответ.

– Мало того, что она христианской веры, еще и родители у нее из Бирмы. Я уверен, что эта девушка не вегетарианка, – сказал Гириджа. Как глава семьи, он был раздосадован. Даже служанки вызывают здесь больше сочувствия, чем он!

Мэри уплыла вместе с ними на “Океанской блуднице”. Никто, даже пастор, не пришел помахать ей на прощанье. В Порт-Блэре Чанда Деви первым делом повела ее на рынок. С этих пор Мэри предстояло носить рубашку и лонги, как всем остальным бирманкам, поскольку Чанда Деви не могла допустить, чтобы по Бунгало Гуденафа разгуливала пара голых ног – при наличии там целого взвода обделенных призраков мужского пола это означало слишком серьезный риск. Когда все необходимое было куплено, она угостила девушку митхаем в кондитерской, которую помогала открывать.

– Надо что-нибудь еще? – спросила она у Мэри, понимающей на хинди лишь самые простые вопросы.

Та помотала головой. Раны на ее ногах, теперь обутых в чаппалы[22], все еще кровоточили. Вдобавок она обгорела на солнце, и кожа слезала с ее локтей и щек, точно змеиная шкура во время линьки.

– Ты христианка или буддистка?

Мэри кивнула в растерянности, потом виновато улыбнулась.

– Ты в Бога веришь?

В глазах Мэри стояли слезы. Она закрыла глаза ладонями, улыбаясь еще шире.

Вечером того же дня Чанда Деви попросила Гириджу Прасада принести для Мэри Библию на английском.

– А она просила? – К этой поре Гириджа уже научился распознавать, какие инициативы исходят от его жены.

– Она так рано потеряла всех и всё, – ответила Чанда Деви. – Без Бога в утрате нет цели. Ей нужна вера, чтобы начать заново.

– Но вера – не привилегия набожных. Вирусу не нужен Иисус Христос, чтобы понять ценность адаптации и выживания.

Чанда Деви на мгновение перестала приводить себя в порядок – монотонный ритуал, возвещающий о скором отходе ко сну. Она посмотрела на мужа в зеркало над туалетным столиком.

– Мы люди, а не вирусы. Вирус не станет оплакивать потерю ребенка или смерть супруга. Вирус не будет спрашивать, зачем ему жить дальше, если умерли все, кто придавал его жизни смысл.

Она села на табуретку и заплакала.

Гириджа Прасад закрыл книгу и направился к шкафу, чтобы вынуть оттуда платок.

Мэри заняла кладовую, выслушав от хозяйки короткое наставление: “Мясо, крысы, чужие – нельзя”. Буквально за сутки она вошла в ритм семейной жизни, храня за работой такое же молчание, как во время сна.

Она тенью следует за своей госпожой, копируя ее действия и привычки, очищает грядки от сорняков, раскладывает по дому сушеный ним, с навязчивым упорством протирает все от влаги. Когда Чанда Деви садится медитировать, Мэри садится за Библию. Когда Чанда Деви помогает людям разобраться с их трудностями, Мэри стоит в уголке и смотрит. Она никогда не исчезает с глаз по доброй воле, и если Чанде Деви нужно побыть в одиночестве, ей приходится отсылать ее куда-нибудь с поручением. Мэри так точно подстроилась под свою госпожу, что у них совпадают даже менструальные циклы. Подобно тени, она имеет форму человека и делает все, что делают люди. Но она лишена всяких признаков жизни. На ее лбу нет морщин, оставленных бедами прошлого или заботами о будущем. Выражение ее лица редко меняется. Поведение тоже.

Однажды, зайдя в кладовую, Чанда Деви видит, что Мэри спит на полу, привалившись к стене. Она замечает у нее на рубашке мокрые пятна. Чанда Деви с трудом сдерживает слезы. После выкидыша ее груди тоже еще долго подтекали.

Двадцать три месяца и десять дней после свадьбы – достаточно долгий срок, для того чтобы в семье Варма успела наступить, возможно, самая сакраментальная фаза отношений между мужчиной и женщиной. Теперь она сварливая жена, а он – безнадежный муж.

– Никогда не заблуждайся насчет брака, Мэри, – говорит Чанда Деви как-то вечером, когда супруги сидят за столом, а Мэри подает им роти. – Мужчина бывает женат только на своей работе.

В отличие от ветеранов, умеющих находить в брюзжании жены лирику и философию, Гириджа Прасад слегка теряется. В последнее время его действительно больше всего заботили тиковые питомники. В конце концов, это его замысел – перенести чужеземные породы на благодатную почву архипелага. Если он преуспеет, то станет гением коммерции. А еще есть постоянная головная боль под названием Савитри-Нагар – или его отсутствие. Хитрый предприниматель вывозит с острова “соломку” для спичек, но своих обещаний так и не сдержал. Как старший правительственный чиновник на Андаманах, Гириджа Прасад обязан что-то предпринять. Но не сейчас. Сегодня он должен сосредоточиться на верховной богине всех его пристрастий – на своей жене.

В постели он пробует обнять ее, но она отворачивается.

– Тот розовый куст, который сюда привезли из самого Калимпонга, – говорит она, уткнувшись глазами в стену вместо его лица. – На одном из листьев завелся грибок.

– Как это может быть? Ему же два года. Если бы он был этому подвержен, то погиб бы от грибка еще саженцем.

Чанде Деви нечего ответить. С недавних пор острова словно начали ее потихоньку изнурять.

– Ты спишь? – интересуется он.

– Нет, – отвечает она.

– Неужели прошло целых два года?

– Откуда мне знать? Ты привез этот саженец, а теперь спрашиваешь у меня о его возрасте.

– Неужели нашему браку целых два года?

– Разве?

– А кажется, что больше.

– Кажется, что меньше.

В качестве прямого результата жениных придирок Гириджа Прасад устраивает Чанде Деви пикник на Большой Разделительной протоке – водяной нитке, которая вьется сквозь самую гущу джунглей, начинаясь и оканчиваясь в океане.

Мангровые деревья глядятся в подернутое рябью зеркало, прикрывая от солнца рыбьи сообщества. Отлив обнажает их корни – толще стволов, они запустили в протоку сотни ног с дюжинами пальцев на каждой. Здесь раздолье илистым прыгунам – опираясь на культи, заменяющие им ноги, волоча свои рыбоподобные туловища, они перебираются из одной песчаной норы в другую, как перебирались когда-то наши предки-амфибии.

В краю илистых прыгунов медитируют крокодилы. Древнейшие из аскетов, они наблюдали, как выдыхается эволюция. Они видели шагающих по земле богов, которые наслаждались плодами своего творения, прежде чем передать их дальше. Видели, как появились и исчезли аммониты, – их мягкая плоть растворилась в скалах, а раковины, затвердев еще больше, обратились в ископаемые. Видели, как земли и океаны меняются местами – порой самозабвенно, будто играя в чехарду. “Эволюция, – сказали бы они прыгунам, если бы те захотели их слушать, – это всего лишь вопрос времени”.

Соленая вода проела в известковых берегах туннели, уходящие неведомо куда. Камень приобрел свойства воды, застыв рябью и потоками. Известковые пещеры – живые музеи сталактитов и сталагмитов, тянущихся друг к другу.

На утренней экскурсии по пещерам Чанда Деви находит притаившиеся в их узорной внутренней отделке силуэт Шивы, горную цепь и молот. Гириджа Прасад не находит ничего. Ничто здесь не может напоминать внешний мир, ибо эти пещеры – ноздри великана, который создал эти острова и заснул. Они позволяют заглянуть в разум творца за работой.

Из глубины пещеры доносится жалобный визг. Гириджа машинально приникает к жене. Чанда Деви берет из его руки фонарь и разыскивает источник звуков. Луч падает на щенка – кожа у него на голове содрана, видны окровавленная плоть и кость. Наверное, он прятался здесь с тех пор, как неизвестным образом получил эту травму.

Супруги смотрят, как раненое существо карабкается ко входу в пещеру, – отсюда он выглядит как далекий лоскуток солнца. Вдруг у Чанды Деви перехватывает дыхание. Ей кажется, что она в ловушке. Она падает на колени, и ее рвет.

Гириджа Прасад не знал, что его жена страдает клаустрофобией. После обеда и продолжительного отдыха в гостевом домике он надеется загладить свою вину. Их ждет вечер на Острове Попугаев. Гириджа планирует грести сам, чтобы им составляли компанию только попугаи.

Когда наступает время садиться в лодку, Чанда Деви вцепляется в его руку не просто ради того, чтобы сохранить равновесие, а так, будто это спасательный трос. Сегодня ей словно необходимо держаться за мужа, что бы она ни делала. На заре их брака это было у них высшим проявлением нежности. Гириджа Прасад отмечает про себя эту манеру. На своей карте он обозначит Остров попугаев как “место, где мы держались за руки дольше всего”. Он предполагает, что все это пригодится, когда они будут стареть вместе. Можно будет напоминать друг другу о давно забытых мелочах и смеяться.

Честно говоря, это даже и не остров, а всего лишь скала, населенная попугаями. Если верить проводнику-карену, местному жителю, их тут пять тысяч двадцать два. Течение плавно несет лодку, покачивая ее в ритме мягком, как дыхание. Его жена постепенно успокаивается, она вынула из волос заколку и сняла украшения и обувь, чтобы расположиться поудобнее.

В уединении протоки она дает ветерку поиграть ее волосами. Хотя Гириджа знает каждый дюйм ее кожи, каждый волосок на ее теле и каждый изгиб, соединяющий одну часть тела с другой, вид ее босой ножки, выглядывающей из-под сари в блаженном неведении своего великолепия, завораживает его. Как бы ни было жарко и влажно, Чанда Деви не теряет уникального свойства сохранять в своих руках и ногах ледяную прохладу. Они освежают, как океанские волны.

Гириджу Прасада обуревает желание бросить весла, перешагнуть на другой конец лодки и прижать к груди ее ноги, а затем и руки. Без весел на возвращение в цивилизованный мир уйдет не меньше нескольких часов, если это вообще им удастся. Но он стесняется. День получился долгим и напряженным, и от него разит потом. Вдобавок, хотя вокруг никого нет, дело происходит в пятидесятые годы, и физическая дистанция между мужчиной и женщиной – не только требование, навязанное обществом. Она создается самими мужчинами и женщинами. Ласки составляют исключительную привилегию каменных фигур в храмах и гротах.

Над Островом попугаев медленно поднимается красная луна. По обоим берегам протоки стоят деревья, которым хватает высоты, чтобы соединить луну с водой. Спрятавшийся в джунглях попугай испускает громкий крик, отмечая конец дня. Это команда луне подниматься выше, солнцу – опускаться ниже, а всем попугаям в лесу – возвращаться. Горстка попугаев перекликается друг с другом через протоку. Они образуют растущий круг. За считаные минуты количество попугаев над островом увеличилось.

К этому времени Гириджа Прасад женат на Чанде Деви уже два года. Каждый месяц его мать пишет ему с настоятельной просьбой перебраться поближе к дому. Чанда Деви тоскует по материнству. Старшие по чину из его ведомства хотят прибыли, младшие – продвижения по службе. Слоны на лесозаготовках измучены, а тиковые саженцы в питомнике чахнут. Однако, несмотря на все это, сейчас он удовлетворен. Слишком долго он играл в атеиста, отвергая религию из научных соображений. В этот миг его резоны ясны. Только когда переживаешь момент во всей его полноте – как самодовлеющий мир со своей уникальной формой и осью, солнцем и луной, законами и философией, – только когда принимаешь все возможности этого момента с удовлетворением, только тогда у тебя нет причин молиться. Подобно попугаям, он рад уже тому, что каждый день возвращается домой.

Ему мешает обнять жену не недостаток отваги, а благодарность за этот момент, полный желания и удовлетворенности. Чанда Деви наклоняется: она хочет что-то ему сказать, но ее слова тонут в птичьем галдеже.

– Моя дорогая, – отвечает он, – ты соревнуешься больше чем с пятью тысячами пернатых обитателей этого островка. Говори громче.

– Я беременна, – повторяет она.

Сбитый с толку птичьим гамом и ее словами, он спрашивает: “Откуда ты знаешь?” – хотя понимает, что это глупый вопрос. Он мало о ней знает, но ему уже известно, что она ничего не говорит зря.

– Прошло меньше месяца.

Летящие попугаи разбились на две большие группы, похожие на гоняющиеся друг за другом в небе инь и ян.

– Тогда мы переедем в Калькутту, – говорит он. – Я подам на предпринимателя иск и буду представлять Службу лесного хозяйства в Верховном суде.

– Почему?

– Он обещал за исключительное право на вырубку леса построить город. А я вижу только жестяной сарай и дорогу.

– Но зачем нам переезжать в Калькутту?

– Тебе нужна лучшая медицинская помощь, какая только есть в стране, а не отставной английский врач, который заодно лечит и слонов. Я попрошу свою мать пожить у нас. Ты не должна больше мучиться, как в последний раз.

– От судьбы не уйдешь.

– Я не могу спорить с тобой на философские темы. Моего интеллекта на это не хватает. Но то, что с тобой было, – моя вина. Я должен был сообразить, что на острове без инфраструктуры, с одними только тюрьмами и каторжными поселениями, выносить ребенка непросто. Знаешь, где родился бы наш малыш, если бы все прошло по плану?

Чанда Деви думала, что ей предстоит рожать дома.

– Я собирался провести дезинфекцию одной из камер в Сотовой тюрьме и временно превратить ее в больничную палату. Поскольку ты чувствительна к призракам, я выбрал ту, где никто не умер. Там сидел поэт, который потом вернулся на материк. Это был, можно сказать, счастливый конец, так что теперь ему незачем возвращаться сюда привидением.

Начался прилив. Лодку болтает, как на качелях. Супруги видят, как попугаи волнами опускаются на остров. Только после того, как одна волна рассаживается по веткам, накатывает вторая. Когда Гириджа Прасад берется за весла, небо уже чистое – в нем нет ни единого попугая.

На причал Гириджа Прасад ступает первым. Когда жена вылезает следом, он подает ей руку, а другой придерживает ее за талию.

Много лет спустя – если точнее, десять – он очутится на том же месте в тот же вечерний час, на сей раз с дочерью, которая так легка, что ее нетрудно просто взять на руки и вынуть из лодки. Здесь по-прежнему царство илистых прыгунов, и оно останется таковым еще не на одно столетие. Подобно отцу, девочка не путает между собой головастиков, прыгунов и саламандр. Идея эволюции привлекательна для нее, как сказка.

– Папа, – говорит она, когда он ставит ее на берег, – а через сто поколений эти прыгуны превратятся в лягушек или рыбок? Где они будут жить – на земле или в воде? Куда они развиваются?

– Я не могу заглянуть в будущее, детка.

– Почему?

Если бы он только мог!

* * *

В 1942 году, за пять лет до обретения Индией независимости, порог Сотовой тюрьмы в Порт-Блэре переступил интеллигентный поэт в очках. Заключенные обрадовались его прибытию. В близости к нему они рассчитывали найти искупление, как воры, распятые рядом с Иисусом Христом. Ибо он был тем самым юношей, который развернул в британском парламенте флаг свободы.

“Наиболее опасные преступники – те, что подбивают других совершать преступления, а сами стоят в стороне и смотрят”, – заявил судья. В руках у Поэта не было ни винтовки, ни бомбы, ни динамитной шашки. Но он угрожал ниспровергнуть Империю своими мыслями. Он сочинил самые популярные стихи и лозунги для освободительного движения.

Услышав эти слова, Поэт усмехнулся. Судью задела такая реакция. Каждый его приговор был произведением искусства, созданным во имя правосудия, – текст, исполнение, ритуальная торжественность. Как всем художникам, ему не хватало уверенности в себе. Парик смущал его, сковывал.

Вначале Поэт коротал время, медитируя. Он изгнал из ума все воспоминания и вместе с ними – тоску по миру, одарившему его этими воспоминаниями. Он превратил свою силу воли в нож, острый как бритва. Им он отпугивал безумие.

Он свел свой мир к реальности Сотовой тюрьмы. Но его окружала сплошная несправедливость. Узников запрягали в плуг вместо буйволов, объявившие голодовку умирали после насильственного кормления, в ходу были кандалы, состоящие из единственного железного прута, который соединял шею и ноги, так что закованный не мог делать ничего, кроме как стоять навытяжку. Поэта захлестывало вдохновение, ибо ничто не вдохновляло его больше несправедливости. Но без пера и бумаги он был беспомощен. Ему не разрешали пользоваться даже дощечкой и мелом – так велел приговор.

Угодив за решетку, он предал своих земляков. Он бросил своих родителей в старости. Он разочаровал собак, рыщущих по его улице в поисках черствых роти. За оказанную ему поддержку покарали многих, а он обесценил все их жертвы. Когда судья назвал его самым опасным растлителем умов в Британской Индии, он засмеялся, потому что ему было лестно это слышать. Но теперь, после трех с половиной месяцев заключения, он подвел даже судью.

Однако сильнее всего этот революционер подвел самого себя. Безумие, которое он не подпускал к себе днем, стало прокрадываться к нему в камеру ночью. После пятидневной голодной забастовки он столкнулся с новым явлением. Независимо от того, открыты были его глаза или закрыты, перед ним возникали яркие картины. Из абсолютной космической тьмы в сумеречные небеса вихристым водопадом ринулись созвездия. Поэт видел, как звездная река хлынула по тюремному коридору, растворяя оковы и цепи своим сиянием. Он видел, как созвездия перестраиваются, заполняя пустоту казенного дома. Звезды жили и дышали в нем самом. Они растеклись и снаружи, и внутри. Ибо искали они его.

1 Традиционное индийское блюдо из риса с жареным мясом или рыбой, овощами и специями. – Здесь и далее примеч. перев.

2 Индийские лепешки с картофельной начинкой.

3 Тонкие лепешки на топленом сливочном масле.

4 Баба́ – на Востоке духовный учитель, мудрый человек в годах.

5 Им был Джавахарлал Неру (1889–1964).

6 Головной платок замужних женщин.

7 Уважаемая сестра (обращение).

8 Фамилия “Гуденаф” (Goodenough) буквально означает “достаточно хорош”.

9 Поэма индийского стихотворца и философа Тулсидаса на основе сюжета классической “Рамаяны”.

10 Тонкие лепешки из муки грубого помола.

11 Дочь моя.

12 На хинди это означает “свет семьи”.

13 Индийские “сигареты” (свернутые листья табака с примесями).

14 Индийские сладости на основе топленого масла и молока.

15 Колониальная тюрьма для политзаключенных в Порт-Блэре.

16 Кумбха Мела (Праздник кувшина) – паломничество к святыням индуизма, проходящее раз в несколько лет.

17 Город Савитри.

18 Бабхи – жена старшего брата.

19 Чику (или саподилла) – тропическое дерево с небольшими плодами, по вкусу слегка напоминающими инжир.

20 Самадхи – достигаемое с помощью медитации состояние сознания, в котором снимается противоречие между внутренним и внешним мирами.

21 Верхняя одежда, похожая на юбку (и мужская, и женская).

22 Кожаные сандалии.

Вход для пользователей

Меню