Читать онлайн Фарфоровый птицелов бесплатно

Лямур тужур

Любовь нечаянно нагрянет,

Когда её совсем не ждёшь…

Из популярной песенки

Нынче все чертыхаются по поводу того, что порции в ресторанах уменьшаются, а цены растут. Конечно, лучше бы всё было наоборот. Честно говоря, ещё недавно я тоже чертыхался, но сейчас перестал. Вот что со мной произошло.

Не знаю, доводилось ли вам бывать в дорогих ресторанах, а меня вот как-то занесло в такой. Ну, заказал вина и котлету с каким-то диковинным заморским названием. Приносят на большой раззолоченной тарелке нечто едва различимое. Суперделикатес, чёрт бы их батьку взял! Дай, думаю, съехидничаю. Подзываю официанта:

– Принесите микроскоп, да помощнее!

Представьте, этот тип взял и принёс! Микроскоп оказался просто великолепным, новеньким мощным и блестящим. Делать нечего, кладу сверкающим пинцетиком котлетку на предметное стеклышко, приникаю к окулярам. Боже мой! Огромная и таинственная страна открывается: горы, утёсы, ущелья и пропасти. Вот так котлетка! Подкручиваю колёсико, погружаюсь в иной, диковинный мир. Котлета, оказывается, полна жизнью. Жадно рассматриваю всё. Идут-бредут караваны по пустыням, в городах кипит торговля, корабли бороздят океаны. Вот по уединённой горной тропинке едет на ослике писаная красавица, везёт обед своему отцу-каменотёсу. И тут вижу я: подстерегают её в засаде два злобных негодяя. Что делать? Как мне её спасти? Нельзя медлить! Вот-вот эти здоровенные канальи набросятся на девушку. Нет, я не могу оставаться в стороне! Осторожно помещаю пинцет туда, в центр событий. Он огромнее и страшнее грозовой тучи! От меня требуются невероятная осторожность и точность. На лбу у меня выступил холодный пот, я весь напрягся, собрал воедино все свои способности и… р-раз! В самый критический момент, изловчившись, стряхиваю обоих негодяев в пропасть, не задев их несчастной жертвы. Девушка не верит своим глазам – спасена! Она, вся в слезах, падает на колени, лицо её обращено к небу, она что-то страстно говорит, и… глядит, глядит прямо в мои глаза. Прямо в мои глаза! Нет, конечно же, она не видит меня, видит только своё микроскопическое небо над своей микроскопической котлеткой. Ах, боже, до чего же она прелестна и до чего недосягаема! Увы, абсолютно недосягаема! Я даже не могу погладить её пшеничного цвета волосы. Какая жалость! Какая жалость!

Тут официант легонько хлопает меня по плечу: «Через 15 минут мы закрываемся».

Нет уж! Эту котлетку я не стану есть, лучше умру с голоду. Щедро расплачиваюсь, уношу свою драгоценность в маленьком бумажном пакетике. Дома я кладу её в шкатулочку из карельской берёзы на синий бархат. Сердце моё охвачено пожаром. Увидеть бы ещё хоть один-единственный раз прекрасную дочь каменотёса! Как она хороша! Как пронзили меня эти прекрасные глаза со слезинками на ресницах! Даже если проживу тысячу лет, её взгляд всегда будет со мной! Ни одной из наших кинозвёзд с ней не сравниться! Всё-всё-всё! Решено! Хватит прожигать жизнь, с завтрашнего дня откладываю деньги на самый лучший микроскоп.

Боже мой! А ведь я мог, ничего не разглядывая, проглотить там, в ресторане, свою порцию – страшно представить, что было бы! О ужас, ужас! О великий ужас!

Откуда взялась водка

…сей прокажающий настой, чьё свойство

глубоко враждебно нашей крови…

У. Шекспир «Гамлет»

Всякий, кто когда-нибудь пробовал водку, уж конечно помнит, как дерёт глотку эта окаянная жидкость. Как же первый человек, который её получил, додумался её выпить? Как такое могло прийти в голову?!

А дело-то было вот как. Некий алхимик после долгих поисков яда для нужд инквизиции создал, наконец, нечто непревзойдённо омерзительное по вкусу и запаху. Он было порадовался успеху, но тут выяснилось, что его жена, сластолюбивая и недалёкая ленивица, уходит навсегда к здоровенному детине, владельцу колбасной лавки. А алхимик-то наш без этой ленивицы жизни себе не представляет. Попытки биться головой об стенку не приносят облегчения, и тогда он вспоминает про склянку с новым ядом. Прощается бедняга со своей неудавшейся жизнью, пишет записку и выпивает полреторты этой дряни. Он весь передёргивается, хватает воздух обожжённым ртом, падает на софу и ждёт смерти. Но смерть что-то медлит. И тут алхимик вдруг обнаруживает, что всё происходящее с ним, все его драмы, ахи и охи – такая чепуха! «Пускай себе эта дурища живёт с колбасником. Ха! Да только свистни я, ко мне штук двадцать таких прибежит!» Он встаёт и подходит к зеркалу необыкновенно твёрдой и решительной поступью, смахнув по дороге какую-то там треногу с какой-то там астролябией. В зеркале видит он гордого и решительного мужчину, бесподобного красавца. С таинственным, волнующим скрипом открывается дверь, и входит невзрачненькая служанка, убирающая у него по четвергам. «А ведь у этой крошки весьма недурственные очертания! Куда я смотрел раньше!» Самым чудесным образом служанке удаётся утешить нашего премудрого книгочея, и он засыпает мертвецким сном.

Утром же состояние его ужасно. Всего трясёт и на душе мерзко. В отчаянии выпивает он остатки зелья. И тут снова наступает полное примирение с жизнью. «Ага! А жидкость-то у нас получилась, прямо скажем, волшебная. Так-так-так! Наладим-ка мы её производство да пустим в продажу, то-то люди обрадуются!» И стал он неслыханно богатым человеком. Король пожаловал ему дворянство. Министры гордятся знакомством с ним. Беглянка-жена попыталась к нему вернуться, но поздно, куда ей! – её постылый пентюх обласкан теперь такими гуриями! «Кыш, кыш, колбасница!»

Вот так, благодаря непостоянству вздорной бабёнки завоевала мир воистину геополитическая жидкость, столько уж лет дивно преображающая жизнь стран и народов.

Мираж

Плотный ужин – диковинные сны.

Как-то приналёг я перед сном на куриную лапшу…

И приснилось мне…

Иду я по горячему песку. Вдали парит над пустыней сказочной красоты мираж. Удивительно, но я легко его достигаю. Роскошь неописуемая. Беседки. Фонтаны. Сады. Раболепные слуги, всячески старающиеся угодить:

– О, повелитель! Это вовсе не мираж. Это всё вам за ваши муки, за вашу жалкую, противную и бессмысленную жизнь. Вот посмотрите на озеро – в нём не какая-нибудь скучная пресная вода, это озеро самого лучшего французского вина! А остров видите? Он из разных сортов итальянского сыра. Вот на берегу лежат всякие смартфоны и айпады, вы можете с гостями развлекаться, швырять их в озеро – кто больше «блинчиков» напечёт. Дорожки в садах все вымощены ноутбуками – даже к туалетам, и все до одного – Apple! А вот эта большая чавкающая в грязи свинья – присмотритесь-ка, она вовсе не в грязи, а в паюсной икре! Так мы её откармливаем к вашему дню рождения. А вон, видите, даль синеет и яхта ваша красуется – самая большая в мире! Чтобы в Средиземном море могла развернуться, пришлось снести ко всем чертям Пелопоннес, Апеннинский полуостров, Сардинию, Корсику, Сицилию и прочую ерунду. Плавайте в своё удовольствие. Вот подвалы с колбасами и окороками. Вот гардеробные с любыми фирменными шмоточками. А вот тут, загляните-ка – тортики. А вот тут осетриночка. А вот…

– Спасибо! Спасибо! Большое вам спасибо! Куда мне столько!

– Как куда – наслаждаться! Вы же заслужили – такая муторная жизнь! Просите чего заблагорассудится – всё исполним.

– А знаете что? Вот бы мне сочинить какую-нибудь красивую-красивую песенку. Ну, как у Новеллы Матвеевой или у Булата Окуджавы, например. Чтобы все слушали и таяли, чтобы за сердце брала? Исполните эту мою просьбу. Пусть я сяду и сочиню, а? Вы ведь всё можете?

– Нет, к большому сожалению, как раз этого мы не можем. Этим только Бог распоряжается. Простите нас. Мы бы очень хотели, но нам это неподвластно! Никак!

Тут я заплакал и проснулся. Нет в жизни счастья. Ни наяву, ни во сне. Паршивая куриная лапша, никакого от неё толку!

Острый сюжет

Это одна из самых странных особенностей квантового мира: две частицы, даже находящиеся далеко друг от друга, могут быть «связаны» квантовыми связями. Когда две частицы связаны, измерение свойств одной частицы моментально даёт информацию о другой, независимо от расстояния между ними. Понятие связанности появилось ещё в статье, написанной Эйнштейном и двумя его коллегами в 1930-е годы, но эксперименты начали ставить только с конца 70-х годов. В октябре 2015 года физикам в Нидерландах удалось «связать» два электрона на расстоянии полутора километров друг от друга.

из Интернета

Молодой врач. Хороший специалист. Нескладен, угловат, очкаст, шевелюра беспорядочная. Сущий Кюхельбекер. Никак не женится. Не получается что-то. Все друзья переженились, а он всё живёт один в маленькой квартирке. Только и утешения – пианино. Когда-то окончил музыкальную школу. Репертуар невелик и незатейлив: «Сентиментальный вальс» и «Баркарола» Чайковского, «Серенада» Шуберта, ещё что-то там из Грига. Кисти его рук, надо отметить, – несомненная удача природы.

Проходят дни за днями. Однажды в автобусе рядом с ним на соседнем кресле оказалась юная особа, нежная и привлекательная настолько, что и самый отъявленный женоненавистник потерял бы голову. Вдобавок она ещё и улыбнулась. Улыбнулась ведь! Едва заметной, правда, улыбкой. «Пожар!.. Пожар!.. Заговорить?.. Боже, а что сказать?.. Сейчас заговорю… О чём? О чём?! О погоде, что ли? Остроумно!.. Спросить, сколько времени? Да, вот уж, действительно, достойно гения!.. Почти заговорил… Вот уже и рот раскрыл, но – нет, нет!.. Жутко как!.. Не смог… Тюфяк! Рохля! Великий Немой!».

Красавица вышла через три остановки, оставив в сердце занозу. Едет бедный Кюхельбекер, проклинает себя, думает: «И зачем я на свет родился, такой несуразный!» Дома ходил по комнате и подбирал для себя эпитеты пообиднее. В свирепом исполнении прозвучал в этот вечер «Сентиментальный вальс» – престиссимо! фортиссимо! крещендо!

Но, плохо ли, хорошо ли нам живётся, а понедельники, субботы, четверги бегут и бегут своей чередой. Сердце зализывает раны.

– Заходите, следующий! – и входит не кто-нибудь – та самая девушка из автобуса!

Кое-как удаётся справиться с собой. Как во сне расспросил, прослушал, выписал что-то. Обыкновенная простуда. Тут бы и завести разговор, но язык снова подлейшим образом предал его. Она прощается и уходит, затем неожиданно возвращается:

– Напишите, если не трудно, ваш телефон, вдруг мне станет хуже.

– Да, да, пожалуйста!

В каком взвинченном состоянии он остаётся! Что делать с руками, с ногами, что вообще делать с собой, с таким неизлечимым, отпетым дураком? А ещё врач!

Прошла неделя и – телефонный звонок. Это она. Что за голос! Такими голосами когда-то давным-давно в Эгейском море пели сирены. У неё плохое настроение. У неё ноябрь – нелюбимый месяц.

– Не презирайте меня… я, наверное, веду себя неподобающе… мне вдруг захотелось вас увидеть… простите, если я некстати!

– Кстати! Очень кстати! Вы не представляете, до чего кстати! Я уже иду, нет, бегу! Где вас искать?

Неисповедимы капризы судьбы. Через три дня они уже не могут друг без друга. И вот уже она (ОНА!) у него в квартире слушает его игру. Он неотразимо мил, куда девалась скованность! Она так хороша – нельзя оторвать глаз! С тротуара я хорошо вижу их – забыли задёрнуть шторы. Прохожие завидуют. Да и я тоже. Тут на улице дождь со снегом, темно и неуютно, ещё и ноги промокли. Смотрю на окно – ах, ну вот, догадались, наконец, со шторами. Что ж, мне надо идти своей дорогой…

Эффектная развязка? Конечно, конечно, а как же! Эти двое будут счастливы и будут счастливы долго – всю жизнь! Ни одно облачко никогда не омрачит их отношений. Такова моя воля. И никто не убедит меня в том, что сюжет вышел пресным. Острый, ещё какой острый!

Сентиментальный роман

в 2-х частях с прологом и эпилогом

Сентиментальность нынче всюду не ко двору – бродит по свету, как бездомная собачонка, мёрзнет и мокнет, никто её в дом не пускает. Стало жалко её, открыл дверь: «Входи, входи, собачка, тебя-то мне и не хватает. Поужинаем на пару?» Пока она гостила, родился под моим пером…

Пролог

Вторая половина двадцатого века. Двухместное купе. Дальняя дорога. Ночь. Инженер лет тридцати пяти дремлет один в купе. Большая станция. Проводница собирается подсадить к нему молодую особу: «Я понимаю, не по правилам, но больше мест нет, а ей раненько выходить, вы вроде такой порядочный на вид, я за вами понаблюдала, уж вы меня не подведёте, а?»

– Да, конечно, конечно, не подведу, не беспокойтесь.

Часть 1

Не включая света, новая пассажирка юркнула, как мышь, на своё место, повозилась с сумкой, укрылась одеялом и принялась притворяться спящей. Два человека некоторое время делали вид, что спят, и в конце концов нечаянная попутчица произнесла: «Мне кажется, вы не спите, я тоже никак не усну».

Проговорили почти всю ночь. Легко и приятно было говорить. Бог весть о чём. Вперемешку обо всём. Даже и до стихов дошло. В темноте, под плавное покачивание вагона и монотонное постукивание колёс – «то-тут, то-там… то-там, то-тут» – оба постепенно почувствовали большое расположение друг к другу. Уснули далеко за полночь. Никто никакую проводницу не подвёл.

Часть 2

В 6:15 утра проводница, как и обещала, разбудила. Включили свет. Увидели друг друга и… не разочаровались. Напротив. Стало как-то грустно.

– Доброе утро! Вы, наверное, не выспались? Сердитесь на меня, что я такая болтунья?

– Что вы, нет, конечно!

– Спасибо, мне было так хорошо с вами разговаривать.

– И вам спасибо, жаль, что вы уже приехали. Очень жаль. Ну что ж, прощайте!

– Да, прощайте!.. Знаете что, мне сейчас кажется, будто я знаю вас уже давным-давно. Я, наверное, буду вас вспоминать, правда! Вы… Вы меня… как-то… притягиваете. Но… меня сейчас будет встречать мой… в общем… мой жених.

Неожиданно она заканчивает свои слова неловким поцелуем куда-то в его подбородок:

– Прощайте!

Тут ей пришлось отвернуться – соринка в глаз попала.

Поезд остановился. Рослый и статный жених встретил ночную пассажирку на перроне. Вагоны бесшумно тронулись и вскоре затянули своё: «то-тут, то-там… то-там, то-тут, то-тут, то-там… то-там, то-тут».

Эпилог

У царя Соломона на кольце было написано, будто всё проходит. Не всё. Что-то всё-таки остаётся. Остаётся что-то.

Счастливый конец

Господь сжалился над моей мамой и убил её своим небесным электричеством.

Оля Скворцова, «Драма на охоте» А. П. Чехова

Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла потрёпанного вида женщина, увидела меня и попросила: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, – мучаюсь с похмелья. Мне здесь уже не отпускают, помогите». Покупаю и отдаю ей три флакончика. Благодарит и уходит. Не оборачивается. Иду-бреду дальше. Сильно потемнело, ветер прошумел в верхушках деревьев – похоже, гроза надвигается. Надо поворачивать домой. Поворачиваю, иду, пою себе под нос: «Отойди, не гляди…» – привязался романс с утра и всё вертится, вертится в голове. Хандра…

Ну, нет, стоп, хватит! Как нудно, сдохнуть можно! Нет, не так всё будет…

Пасмурный день. Хандра. Бесцельная прогулка. Из подъезда старого двухэтажного дома вышла молодая женщина. На ней серые брюки и серая же майка. Притом и волосы у неё серые, и глаза, да и лицо тоже. Где-то под теменем прозвучало: «Этюд в серых тонах». И тут этот «этюд» подходит и обращается: «Выручите, пожалуйста! Мне нужно купить спирт в аптеке, – мучаюсь с похмелья. Сама я уже стесняюсь. Не сочтите за труд, помогите».

Смотрю: глаза несчастные. Иду и покупаю три флакончика. Берёт и уходит. Оборачивается:

– Вы ведь, кажется, порядочный человек?

– Очень может быть.

– Побудьте со мной немного, меня здорово трясёт.

Квартира обставлена старой, тёмного дерева, мебелью. Плотные портьеры. Вазы и статуэтки. Корешки книг за стеклом. Мягкий свет допотопного абажура. Пианино. Круглый стол с вишневой скатертью – нехитрые декорации чужой, параллельно с тобой живущей жизни.

– Вы будете?

– Нет-нет, спасибо!

В хрустальный стакан наливает немного спирта, разбавляет водой и пьёт. Не морщится.

– Спасибо, вы меня спасли.

Серая краска на её лице постепенно уступает место бледно-розовой.

– Прекрасное лекарство, что бы я без него делала!

– У вас что-то обрушилось в жизни?

– Да, так, кое-что… кое-что… А именно – всё!

– Так всегда кажется в первое, самое опасное время. Постепенно выкарабкаетесь: «Виски в ладонях сжаты – жизнь разожмёт».

– Конечно, разожмёт. Ещё как разожмёт! Боюсь только, «покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».

– Как хорошо, что всё уже было сказано до нас, можно говорить одними цитатами.

– Да вы, похоже, книгочей?

– Так, с краешку. Самую малость.

– А я вот – не с краешку. Сколько себя помню, всё витала в облаках под впечатлением от последней книжки. Идиотка! Бюст, талия бёдра, – вот на чём всё держится. Ничего, если я ещё немножко себе налью?

– Смотрите, как бы не стало чересчур хорошо.

– Не станет, у меня кой-какой опыт. (Повторяет процедуру со спиртом.) Ну вот, теперь в самый раз. Какое волшебное чувство! Армия-освободительница вошла в город. Ликующий народ высыпал на улицы. Воздушные поцелуи, чепчики, фанфары. Благодарю вас, вы поступили благородно. Я, наверное, оторвала вас от важных дел? У вас внешность положительного и занятого человека. Вы не злитесь на меня?

– Ни капли, я прогуливался без всякой цели. Не знал, как убить время.

– Скажу честно, ваше присутствие меня поддерживает. Побудьте ещё не в службу, а в дружбу. Мне лучше оттого, что вы тут дышите рядом. Продолжайте дышать, если не трудно.

– Спасибо, я подышу, раз вы просите.

– Только не презирайте меня, ради бога. У меня нет ни кошки, ни собаки. Ни канарейки. Ну, разве что парочка мух. В общем, одна только я у себя и есть. Невелика радость. С утра до вечера всюду натыкаешься на себя и только на себя. Кому хочешь, надоест. А тут вы – чужое загадочное существо со своей персональной биографией. У вас ведь есть, наверное, биография?

– Да нет, что вы! Какая у меня биография? Так, ерунда какая-то! Биография – это у натур утончённых, возвышенных. А нам, простым людям, не до всяких там биографий.

– Уж и пошутить нельзя. А ведь вы, наверно, не простой человек, какой-нибудь, наверное, большой начальник?

– Ну, хорошо, хорошо, если вам так хочется, признаюсь, да, я большой начальник – Председатель земного шара.

– Уж не Хлебников ли Велимир?

– Хлебникова, как вы знаете, давно уже нет, вот я взял да и занял эту вакансию. Зовут меня немного по-другому.

– Я должна угадать?

– Меня зовут Всеволод Илларионович.

– А меня Ксения Юрьевна. Рада познакомиться. Можно, я попотчую вас чаем, Всеволод Илларионович?

– Отчего же нет, Ксения Юрьевна?

Чай оказался неплох и подан в красивых чашках.

– Всё же, простите меня, что такое у вас обрушилось?

– Боюсь рассказывать. Когда-то я вычитала у Гонкуров историю о старушке в дилижансе. Эта бедная старушка под дождичком вверху на империале всё перечисляла и перечисляла случайным спутникам свои несчастья. Сначала все вздыхали и сочувствовали, но когда 7-й или 8-й её сын то ли утонул, то ли свалился с крыши, никто уже не мог удержаться от хохота. Боюсь, если я сейчас примусь за свои злоключения, как бы и с вами не приключилось чего-нибудь, как с этими пассажирами.

– Обещаю, буду держаться изо всех сил.

– Ну, тогда держитесь… Даже не знаю, как начать. Ну вот. До недавних пор меня можно было считать любимицей судьбы. У родителей моих я была единственной и ненаглядной дочкой, меня и английскому выучили, и на фортепьяно бренчать, и к книгам хорошим приучили. Они жили мной, а я – ими. У нас был тёплый и уютный мирок. А мирок для человека не менее, а может быть, и более важен, чем целый мир, по крайней мере, для меня это так, я, понимаете ли, очень домашнее существо.

И вот родителей не стало. Уже больше двух лет. Так пусто без них! Нет, нет, не вымучивайте всех тех слов, которые в таких случаях обрушивают на человека доброжелательные утешители, – не помогает. Так случилось, что после их гибели в автокатастрофе я потеряла аппетит не только к жизни, но и к еде, превратилась в щепку, в привидение, в уродину. И тут мой близкий друг, с которым я дружила с 9-го класса, как-то так постепенно охладевает ко мне и в один совсем не прекрасный день уходит от меня. Это породило во мне какую-то злую радость: чем хуже – тем лучше! Я бросила институт, растеряла подруг. Чтобы ноги не протянуть, стала давать уроки музыки и английского. Понемногу как-то опомнилась. Даже есть стала. Но жила механически, перетекала из одного дня в другой. Как амёба. Без смысла. Без мыслей. Тупо.

И вот еду я как-то в автобусе, и вдруг к ногам моим падает бумажник. Высокий, хорошо одетый мужчина средних лет что-то там в своих карманах искал, рылся и нечаянно этот бумажник уронил. Я поднимаю и подаю. Странный толчок в сердце. Он благодарит, а потом выходит вместе со мной на моей остановке. Как-то легко вдруг познакомились. Стали встречаться. Он оказался ярким, незаурядным человеком. Я и не заметила, как он стал смыслом моего существования. Не буду надоедать вам подробностями – ужасная скука, наверное, слушать про чужое счастье. Мы, без всяких преувеличений, были счастливы. Даже не верилось, что всё это наяву. Но у жизни всегда найдётся какой-нибудь сюрприз для не в меру счастливых, по её мнению, людей.

У моего нового друга (он оказался вдовцом) был сын 16 лет, а 16 лет – это труднейший возраст, когда на всё смотрят как бы через сильное увеличительное стекло. Всё у них там, в сознании, гипертрофировано. И вот сын этот именно со всей своей гипертрофированностью влюбляется в меня. Признаётся мне в любви и ждёт решения своей судьбы. Хуже и страшнее этого я ничего и придумать бы не смогла. Что было делать? Я постаралась ему объяснить всю невозможность такого союза, утешала его, говорила всё, что в таких случаях говорят. Он был очень бледен и кивал, соглашался со мной во всём. Я успокоилась. Кончилось же тем, что он сделал неудачную попытку самоубийства. Попал в больницу. Всё у нас расстроилось. Мы расстались. Друг мой с сыном уехали в другой город. А я сижу по вечерам, пью разбавленный спирт и любуюсь своим разбитым корытом.

Вот, собственно, и вся моя повесть. Я очень вам благодарна. Вы на редкость терпеливы. С вашего позволения, я себе ещё немного налью. (Повторяются манипуляции со спиртом и водой.) Простите меня. Я вас, кажется, погрузила в элегическое настроение? Конечно, я не имела права так щедро делиться с вами своими «болячками». Если вы не спешите, давайте я вам, может быть, поиграю. Что вы любите?

– Сыграйте какой-нибудь романс, ну, например… например… ну, «Отойди, не гляди». Хоть он и для женского голоса, я люблю его петь себе под нос.

– Так вы, может быть, сейчас и споёте?

– А что, пожалуй, но только я для храбрости отведаю немного вашего спирта, можно?

– Да на здоровье!

Отведал, похвалил. Попробовал петь. Вышло не очень.

– Простите, вы темпа совсем не придерживаетесь, никак не подстроюсь. Ещё раз, только не торопитесь, ну: «Отойди, не гляди…» Уже лучше, хорошо. Нет, нет, вы не безнадёжны. Ещё что-нибудь?

– Да, может быть, «Он говорил мне: “Будь ты моею”»?

– Это ведь тоже не для мужского голоса.

– Сам не знаю, почему у меня так выходит. Это очень плохо?

– Это возмутительно! Просто импоси́бль, месье! Однако рискнём, мы ведь здесь одни.

Исполнение моё, конечно, никудышнее. Она смеётся. Я выкручиваюсь:

– Напрасно смеётесь! Знаете, откуда у меня это великолепное бельканто? Рос я в небольшом городишке, и на окраине у нас, в лугах, паслись многочисленные ишаки. Слышали бы вы, какие они устраивают концерты! Каждый ишак – ходячая иерихонская труба. Мальчиком я очень им завидовал, ведь для певца самое главное – громкий голос. Я ходил в луга и терпеливо брал у этих ишачков уроки. Постепенно я превзошёл в пении своих учителей. Все мне это говорили: и товарищи, и родители. Ишаки, говорят, бледнеют от зависти, когда ты поёшь. Так что вам невероятно повезло, давайте-ка я для вас исполню арию Каварадосси, а?

– Ой, нет, только не это. Боюсь, соседи не оценят. Это бы вам лучше там, в лугах.

На улице вдруг потемнело, прогремел сильный гром, сверкнула молния.

– Вот это да! Похоже, небесам тоже не по вкусу мои фиоритуры! Всё-всё-всё, больше не пою. Потерплю. Когда грохочут пушки, музы молчат.

Ливень разразился поистине тропический. От одного края неба до другого прокатывается неправдоподобной мощи гром, яростные молнии озаряют всё противоестественным, театральным каким-то светом.

– Как хорошо! Обожаю ливни, и гром, и молнии. Гомерический хохот! Безутешные рыданья! Так и хочется совершить что-нибудь великое! А что, слабо́ вам, Ксения Юрьевна, вместе со мной выскочить под дождь?

– Ни капельки не слабо́, Всеволод Илларионович! Я, может быть, больше вас люблю, когда стихии разыгрываются: Посмотрите, это же прямо генеральная репетиция конца света! «Гибель богов»! «Последний день Помпеи»! Вперёд, под дождь! Брависсимо!

Сплошная стена дождя. Молнии и гром. Вполне приличные на вид мужчина и женщина прыгают в потоках воды посреди тротуара и орут что-то в небеса. Совершенно иррациональный восторг! Восторг на уровне клеток и молекул. Вопят, что в голову взбредёт: «О, радость! Я знал, я чувствовал заране…», «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки…», «Близок уж час торжества моего!..», «Вы, стрелы молний, испепелите мою седую голову!».

Очередной невероятной силы удар грома расколол, кажется, надвое всю вселенную, и ослепительная ветвистая, в полнеба молния поразила двух объятых восторгом дураков.

…Трах-тарарах, тарарах! Иии – нет нас! Ура, нас нет! Нас нет, какое блаженство!!!

– Блаженство, Ксения Юрьевна-а-а-а?

– Неописуемое, Всеволод Илларионови-и-и-ич!

Очкастый старый дворник под козырьком подъезда трижды перекрестился: «Царствие небесное! Надо же, только что вопили и прыгали, прыгали и вопили, и на тебе, – “немного дыма и немного пепла”. Допрыгались».

Дождь настиг меня в каких-то ста метрах от дома. За считанные секунды я промок до нитки. Ладно, ничего, принял горячий душ, переоделся, сел у окна со стаканом чая – жить можно! Гроза прошумела и унеслась. Всё вокруг умыто и обновлено. Романс отвязался. Ну, вот что: пусть-ка лучше эта «ослепительная, ветвистая, в полнеба молния» поразит какой-нибудь старый засохший карагач. А Ксения Юрьевна и Всеволод Илларионович пусть примут горячий душ, переоденутся и пьют, как я, сладкий чай, не сводя друг с друга влюблённых глаз. Так-то лучше. Нечего разбрасываться хорошими безобидными людьми.

Постиженец Силантий

Цветёт урюк под грохот дней,

Дрожит зарёй кишлак…

Известный стишок Ильфа и Петрова

Харчевня. Взял я свои плов и чай с молоком и решил насладиться ими в блаженном уединении. Выбрал крайний столик под зонтиком у арыка, снял кепку – жарко было – и уселся. Но на счёт уединиться – не получилось. Разбитной фрукт со стальными зубами подсел и с преувеличенной искренностью пожелал мне приятного аппетита. Овеял перегаром.

– Брат, возьми мне чего-нибудь, помираю, полный вакуум в брюхе.

Я купил ему два плова и чай с молоком.

– Премного благодарен, брат. На Страшном суде тебе это зачтётся. Я похлопочу. Не обессудь, презренного металла в моих карманах – тю-тю! Будем знакомы, меня зовут и всегда звали, и, наверное, ещё долго будут звать, Силантием. Это в честь прапрадеда по материнской линии.

Я тоже представился. Он похлопал меня по плечу и сказал:

– Ешь, ешь, не стесняйся. Не обращай на меня внимания. Меня всё равно что нет. Я просто ошибка эволюции, опечатка, клякса, пустое место. Нельзя сказать, чтобы природа, трудясь надо мной, превзошла себя. Далеко не так. Я и родиться-то не хотел, помню, сопротивлялся, как только мог. Но силы были неравные. Слишком неравные. А как я вопил! Чуял. Чуял, что меня тут ждёт!

Мы принялись за еду.

Я из вежливости спросил:

– Ну и что такое страшное тебя тут ожидало?

– Труд, будь он неладен! Труд на каждом шагу. Ничего тут не даётся без труда. Какую-нибудь несчастную рыбку из пруда, и то – никак! А я не могу трудиться. Нет, не из-за инвалидности. Нерасположение у меня. Очень сильное нерасположение. Намного сильней меня. Ты ведь, наверное, обратил внимание: каждый человек имеет хоть какую-нибудь да идиосинкразию.

Я удивлённо вскинул глаза.

– Чего это ты вытаращился? Я ещё и не такие словечки знаю! Подумаешь! Так вот, значит, идиосинкразию. Ну, возьми, например, Марину Цветаеву и заставь её заниматься бухгалтерским учётом – не выйдет! Или Володю Высоцкого попробовали бы усадить чертить фундаменты – он бы вам показал! Или ещё хуже: взять, скажем, Владимира Спивакова, надеть ему на голову флягу молочную и бить по этой фляге железной палкой – понравится ему такая музыка? А котельщики только такую и слушают. Ну так вот. Меня природа создала с врождённым нерасположением к труду. К любому – хоть бумажки писать, хоть колодцы копать – не могу! Не моё. Хотел бы, да не могу. Я родился с таким как бы гвоздём в голове, и этот гвоздь проклятый – извечные вопросы: что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Всё, что меньше этого, для меня просто муть. Вот такой я урод. Специфический. Повторяю, я бы хотел трудиться, но не могу – шлагбаум! Я создан для постижения, понимаешь, я солдат армии постижения, ну, постиженец, если угодно. Профессиональный осознаватель действительности! Кто ещё о себе так скажет? Почти никто. Меня считают сукиным сыном – ишь, нашёл себе занятие! Вот мы – это да! В книжке про Мюнхгаузена, если помнишь, на Луне новых людей добывали по мере надобности из орехов, и они уже были готовенькие: «солдат», «плотник», «крестьянин». Так вот и эти считающие меня ненормальным люди кажутся мне такими же вылупившимися из орехов лунными солдатиками да мужичками. А по мне, так – дезертирами, предавшими главный смысл человеческого бытия. Разве есть что-нибудь важнее, чем мыслить и постигать? А пока что, выходит, я один думаю, отдуваюсь за всех. И на что я натыкаюсь? «Размечтался, паразит, а работать кто будет?!»

Силантий принялся за вторую порцию. Ел он быстро, как будто боялся, что всё вот-вот отнимут.

– Видишь мои зубы? На хорошие у меня не было денег. Даже эти мне такой же мягкотелый доброхот, как ты, оплатил. А выбили мне их стражи порядка за это самое нерасположение к труду. Для порядка, по-видимому. Большое им спасибо! Теперь у меня во рту железный порядок.

Я вклинился в его монолог:

– Хорошо, но чего же ты достиг в том главном, для чего тебя создали неведомые силы?

Силантий проглотил очередную ложку плова, запил чаем:

– Спасибо тебе за этот вопрос. Я очень боялся, что ты его не задашь. Так вот, я всего-навсего открыл смысл человеческого существования.

– В самом деле?

– Согласись, что мир как совокупность представлений о нём существует только в наших головах. Ведь так? Подумай!

– Ну да, вроде бы так.

– Без нас он не был бы собран воедино, в гармоническое целое. Он просто был бы ни-ка-ков, да?

– Ну-у… Пожалуй, да.

Силантий вдруг взбеленился:

– При чем тут «пожалуй»! Что за «пожалуй»! Чего ты мямлишь! Никаков был бы мир без нас, слышишь?! Ни-ка-ков!

– Слышу, слышу, не глухой. Никаков, никаков, никаков!

– То-то же! Ну вот, собственно, и вся истина. Не будет наших голов – не будет никакого Мироздания и ничего вообще! Вот для чего мы существуем. Наш мозг – сборочный цех. Мы условие существования мира, а стало быть, и Бога, и вообще всего и вся.

– Понятно, но тогда над чем же ещё думает твоя голова после открытия такой всеобъемлющей истины?

– Моя голова думает, окончательна ли она, эта истина, имею ли я право преподнести её людям, достаточно ли они созрели для этого? Да и самому мне ещё кое-что нужно понять. Зачем нас так много? Почему любой человек, стоимостью уж никак не ниже целого Мироздания, гибнет, однако же, от каких-то ничтожных бактерий или под колёсами, или от войн, да мало ли ещё от чего? Мрут тысячами, ежедневно. Как комары, которых тряпкой стирают с лобового стекла. Хайямовские вопросы остаются нерешёнными. Как же мне бумажки писать, колодцы копать, оставаться в стороне от главного? Вот я и страдаю за человечество. Терзаюсь, ночей не сплю, недоедаю. Места себе не нахожу. Ад, настоящий ад. Ты когда-нибудь разглядывал часовой механизм? Помнишь, сколько там разных рычажков, собачек, храповичков, пружинок, камешков рубиновых – так всё тонко сделано, нельзя не восхититься. Понимаешь, к чему я клоню? Мы и сами погружены в невероятных размеров и сложности механизм – какая-то скрытая могучая пружина заставляет всё вокруг вращаться, тикать, жужжать, позванивать. Чуешь? Стаи рыб совершают свои слаженные маневры в океане. Планктон размножается, чтобы киты не голодали. Птицы совершают огромные перелёты без всякого компаса. Термиты строят свои города. Пауки ткут паутину. Люди возводят башни и мосты, запускают ракеты чёрт знает куда. В это же самое время пчёлы опыляют растения, фигуристы делают тройные тулупы, школьники гоняют мяч на пустырях, политиканы и масоны плетут свои сети – да что я тебе перечисляю! Сам посмотри вокруг! И всё это – та самая невидимая зверской мощности космическая пружина! Как тут не остолбенеть, не поразиться и не разинуть рот! Всё в слепом экстазе подчиняется ей!

Тут оратор прервал монолог:

– Послушай, чай я что-то не распробовал. Ещё стаканчик тебя не разорит?

– Не разорит.

– Вот спасибо, нынешним бы олигархам да твою щедрость!

Я дал мелочи, Силантий сходил за чаем, положил 3 ложки сахара в стакан, поболтал ложечкой и продолжил:

– Стишок такой есть, может, читал:

За-став-ля-ет простор! – в этом-то всё и дело! А? Не читал? Ну, ладно. Посмотри сам: все живут в своих бездумных экстатических состояниях. Их заставляет простор, а меня почему-то нет! И вот я, несчастный отщепенец, мучаюсь, пытаюсь всё охватить разумом – эх, вечная моя неслиянность с жизнью, отверженность! Ну, представь: экскаватор работает в карьере – вонь, лязг, скрежет, пыль. А в глубине, в недрах экскаватора, один какой-то болт нечаянно оказался наделён сознанием – хорошо ему? «А бедное сердце так жаждет свободы!..» Нет, ты не поймёшь, не поймёшь! Ты и сам в экстазе – тикаешь и жужжишь, понукаемый простором, и тебе за это ещё и платят. Никто, наверное, меня не поймёт. Разве что князь Мышкин. Но их, Мышкиных-то, извини за каламбур, кот наплакал. Одни Иволгины да Рогожины.

С этими словами Силантий, покончив с трапезой, поднялся из-за стола.

– Большое тебе спасибо, брат! Не жалей потраченных денег, твой плов послужит благороднейшему делу постижения истины. Оревуар!

Он отвесил низкий, шутовской поклон и ушёл, оставив меня в глубокой задумчивости: жулик или нет? Русский народ, он же наделён богатой фантазией и врать горазд. Что там Есенин писал? «Человек этот проживал в стране самых отвратительных громил и шарлатанов». Ладно. Если и шарлатан, то неординарный. Я допил свой чай, надел кепку и отправился гулять среди арыков и аллей. Но что-то мне плохо гулялось, какое-то противное беспокойство мешало. Лезла в голову всякая чушь: «А действительно, что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Зачем нас так много? Зачем тряпкой с ветрового стекла? И ещё болт этот несчастный, там в экскаваторе! Боже мой, боже мой! Какая гомерическая бессмыслица вокруг!»

Обеденный перерыв закончился, а я ухожу всё дальше и дальше от своей конторы. Не несут меня ноги к моему письменному столу, к гаджетам моим. Противятся! Послушайте, если вам где-нибудь встретится постиженец Силантий – ну такой, с железными зубами, – не покупайте ему два плова. И чая с молоком не покупайте! Пусть этот прохвост кушает свою идиосинкразию. Ишь, выискался!

Э-э-э! Кстати! Товарищ! Товарищ! Не читай этот рассказик! Не читай, товарищ! Не читай! Не читай же!!!.. Эх, товарищ…

Московское метро

Там на дне морском жемчуг ценный есть…

Ариозо Мизгиря, опера «Снегурочка»

Я импульсивный человек. Бывает, вдруг совершаю что-нибудь неожиданное для самого себя. Люблю иногда выскочить на какой попало станции метро и побродить без всякой цели. Особенно, если тепло. Но и в дождичек тоже. Похоже на купанье, только бросаешься не в океанскую волну, а в людской водоворот, несёт тебя куда-то – и хорошо! Или ненужную, дурацкую покупку могу сделать. А уж как приятно взять да и съесть что-нибудь на ходу, сосиску какую-нибудь в тесте, вредную, но вкусную. Не очень-то прилично, но… не могу себе отказать. Вот и недавно брёл я беззаботно от Кузнецкого моста к Столешникову переулку, жевал коврижку медовую, вдруг кто-то хлопает меня по плечу: «Бориска! Попался, сукин сын! А ну, оставь половину!» Смотрю, боже мой, это ж Васька Царев! Шесть лет за одной партой! Кличка у него была простая, без затей – Царь. А историчка наша говорила, что он царь в квадрате – имя Василий означает «царственный». Я называл его Дон Базилио. Обрадовались друг другу. Сколько же мы не виделись? Лет, наверное, двадцать. Однако же узнали друг друга моментально. Уселись в каком-то кабачке и давай ворошить сначала прошлое, потом и настоящее.

Разные мы были, очень разные, но, как ни странно, друг к другу нас тянуло. Он сдержанный, сильный, спортивный, притом, круглый отличник, семья у них была большая, жили трудно. А я же был говорун легкомысленный и беспечный, единственный ребёнок в семье, баловень, учился я очень неровно, а уж от спорта отлынивал, как только мог. Ничего, казалось бы, общего, а шесть лет дружили. У нас было много книг, и Васька брал почитать одну за другой. Он буквально заглатывал их, как удав. При этом в голове у него всё хранилось, как в библиотеке Британского музея. Повезло нашему Царю с головой. Потом они переехали в другой район, как-то разошлись наши жизненные пути. Некоторое время мы ездили друг к другу, потом стали созваниваться по телефону, а там и вовсе потеряли друг друга из виду. Жившие в пятнадцати верстах друг от друга помещики могли быть закадычными друзьями, а вот для москвичей 15 вёрст – постепенная неизбежная разлука.

Ну и вот, сидим, спасибо, случай свёл, попиваем винцо, восстанавливаем потихоньку в памяти интересные уголки биографий. Странно вышло: он, лучший математик в классе, закончил юридический, а я, по складу ума не склонный к технике, – автодорожный. Так сложилось. Царь сам пробивался, а мне, что греха таить, помогли. Сказать правду, мне свою биографию хотелось бы хорошенько отредактировать, не всё там меня согревает. Ну, инженер, ну, сижу за компьютером, ну, хватает на жизнь. Семья? Но и тут жизнь не расщедрилась на что-то яркое, оригинальное – разыгрался пошлейший анекдот «муж в командировке», только и всего. Ну, помянул я ещё недобрым словом окаянные девяностые – всего натерпелись. На этом и приумолк. Малопьющий же и обычно немногословный Дон Базилио после третьего бокала вдруг разговорился, видно было, что он мне рад, и рад не из вежливости. (Я приведу его рассказ, опуская всякие ремарки вроде «он отпил добрый глоток вина и продолжил».)

– Ты вот прошёлся по девяностым, а у меня как раз в те годы замечательно изменилась судьба. Я ведь тогда поучаствовал кое в каких событиях, и настолько хорошо поучаствовал, что пришлось залечь на дно, в общем, затаиться, пока не улягутся страсти. Старший партийный товарищ, заботясь о моей безопасности, предложил мне исчезнуть, испариться, сгинуть на два-три месяца, дать Москве как следует забыть о моей персоне: «Хорошо бы тебе в глуши отсидеться. Но там всякий новый человек бросается в глаза, как клякса на белом листе. Есть у нас на окраине квартирка, там могут только ночлег дать, днём надо где-то кантоваться, ты там, по легенде, рабочий на заводе. Денег тебе немного подбросим, в общем, слейся со средой, затеряйся».

Я согласился. Усы отрастил, одежонку сменил. Получил адрес – и нет меня, канул. Домашних сумели успокоить – секретная командировка. Квартира оказалась двухкомнатная, моя комнатка – 10 квадратов. Семья бедноватая, старики муж с женой. Хорошие люди. Я им, помимо квартирных, заплатил за завтраки и за ужины. Кормили, как родного внука. Но на счет «кантоваться» я ничего другого не придумал, как нырять утром в метро, а вечером из него выныривать. Стал я так жить. Утром раненько бегу по морозцу к станции, благо, всего 7 минут бежать, и – с толпой по эскалаторам, по перронам, по вагонам! Сначала радиальная, потом кольцевая, потом любая радиальная. Чтобы не скучно было, я каждый день выбирал себе новый замысловатый маршрут и крутился, трясся и покачивался то в переполненных, то в полупустых вагонах. Обедами моими были разные бутерброды – то с колбасой, то с салом, то ещё с чем-нибудь, ну и чай в маленьком термосе.

Люди быстро ко всему привыкают, особенно к хорошему, вот и метро для них – привычная будничная вещь и даже поднадоевшая. Никто уже ему не изумляется и дома с восторгом никому его не описывает. Смешно было бы. Подземка, да и всё. Раньше и для меня всё было так же. Пользовался не приглядываясь. В памятную же ту зиму метро стало для меня всем – и домом, и работой, и театром, и стадионом. Вся моя жизнь в нём протекала, как у Квазимодо в Соборе Парижской Богоматери. Не знаю, сколько я километров наезживал и сколько набегивал по перронам и эскалаторам. Какое недооценённое чудо скрыто под нашими ногами там, в толще земли! Вот нарочно встань где-нибудь в центре, в скверике каком-нибудь, и представь: глубоко под тобой сейчас, в эту самую минуту, тысячи и тысячи людей снуют, каждый со своим неповторимым внутренним миром, каждый погружен в обстоятельства своей жизни. Мечутся под землёй неисчислимые беспокойные души! Поезда носятся! Просверли мысленно в земле глубокую дырку, загляни и поразись – немыслимая картина! Нет, мы этого не осознаем. Привыкли. Чтобы тебе меня понять, чтобы ты меня не записал в экзальтированные дурачки, давай перенесём сюда мысленно Гоголя или Тургенева, или, чего уж там, – самого Пушкина. Спустимся с ним на эскалаторе под землю. Поводим его по всем центральным станциям и подземным переходам. Пусть потрогает отполированный нашими руками наган на площади Революции. Прокатим его на поезде. Ну, конечно, чтобы никто на него не таращился, придётся его переодеть, очки дать, кепчонку, ну, ты понимаешь. Потом вернём его в его законное время. Пусть это у него будет, ну, что ли, сон. Как он будет поражён! Как будет об этом рассказывать Наталье Николаевне! «Под землёй, представляешь, как в царстве Аида, мечутся толпы людей и перевозят их чудовищные самодвижущиеся лестницы и бешеные грохочущие и воющие вереницы вагонов. Вся земля пронизана сложнейшей сетью огромных туннелей, как швейцарский сыр! А какие грандиозные залы там под землёй! И как изукрашены! Всё залито светом. Движется, кипит человеческое море. Приливы, отливы. Лиц-то, лиц! Одежд! Красок! Шум, шарканье тысяч подошв по мрамору! Особый запах какой-то! Даже не скажешь, рай это был или ад! Каким страхом и восхищеньем была охвачена душа, как оглушена и ослеплена! Ай да потомки! Сущий Вавилон! Никаких восклицательных знаков не напасёшься! И в этом чудовищном столпотворенье они ещё и читают книги или беседуют, спокойные и безразличные ко всему вокруг». Долго-предолго ходил бы под впечатлением потрясённый классик и, пожалуй… нет, никому бы ничего не стал рассказывать, чтобы не сочли его за безумца.

Постепенно я изучил все станции и переходы, стал великолепно ориентироваться под землёй. Случались и разные происшествия. Так, однажды на ВДНХ поезд в час пик постоял, постоял на станции пустой и, не взяв пассажиров, почему-то уехал, а эскалаторы продолжали работать, и человеческая масса за минуты переполнила станцию. Был такой ужас, женщины завизжали, поднялся крик, и в конце концов эскалаторы выключили, но люди уже выдавливались к самому краю перрона и вжимались в колонны. Ещё бы секунд 20, и люди посыпались бы на рельсы. Было очень страшно перед тупой механической силой, равнодушной к человеку. В другой раз при мне милиция ловила преступника и была пальба, тоже жутковато. От обширности свободного времени я начал исподтишка незаметно наблюдать за людьми, пытался определить по внешности профессию, характер, привычки. Лиц отпечатывалось на моей сетчатке неисчислимое множество. Говорят, в памяти нашей хранятся решительно все впечатления. Жаль, что не все они нам доступны по нашей прихоти. Вот тут у меня (Царь ткнул пальцем в свою голову) замечательная коллекция – лица, лица, лица. Я чувствовал себя свидетелем и восхищённым созерцателем творчества таинственных и всемогущих сил. Человеческими лицами, ей-богу, можно любоваться, как цветами, как самыми диковинными из земных цветов. Как тонко каждое из них повествует о своём хозяине! Смотрите, я – Жак-простак, смотрите, я – чревоугодник, смотрите, я – люблю властвовать, а я – подчиняться и угождать, я – люблю возводить воздушные замки, я – люблю холодный и точный расчет, я – трусоват, я – люблю выпить… Ты только не смейся, но лицо-то ведь – это же буквально лицо человека! Если задуматься, нам всем, и женщинам и мужчинам, следовало бы носить паранджу!

Через некоторое время я обнаружил, что в утренней мозаике лиц некоторые лица повторяются. В то время я был одинок, пережил разрыв с женой – она оказалась слишком хороша для меня, слишком блистательна. Где она теперь, кто ей целует пальцы – бог весть. Отвлёкся, извини. Я – про повторение лиц. Одна весьма примечательная фигурка в синей шубке с капюшоном, отороченным серебристым мехом, стала по утрам нет-нет да попадаться мне на глаза. Забыл сказать, что иногда я брал с собой плеер, у меня была кассетка с Шопеном. Впервые я увидел эту фигурку, слушая седьмой вальс. Так она у меня с этим вальсом и соединилась в сознании: прядь тёмных волос под капюшоном, скользнувший по мне взгляд серых глаз из-под чёрных бровей и капе́ль хрустальных звуков в наушниках. Почудилось во всем её облике некое обещание. Обещание побега в невозможные пространства, туда, где не действуют прозаические житейские законы. Через два или три дня я увидел эту запомнившуюся фигурку перед самой станцией метро. На эскалаторе она оказалась позади, через несколько человек после меня. Потом мы ехали в одном вагоне, разделённые двумя беседующими матронами. Взгляды наши встретились. Встретились, разумеется, совершенно нечаянно, при этом они были преувеличенно безразличными. Потом они через несколько минут опять с полным равнодушием скользнули друг по другу. Она вышла на Шаболовке, я чуть было не последовал за ней. Но оробел. Ладно, думаю, поживём, посмотрим, что будет дальше. На следующий день я увидел её, когда она была уже далеко внизу на эскалаторе. Мои ноги всё решили за меня, в вагоне мы стояли рядом, моя куртка касалась её шубки. Взгляды наши встречались так же нечаянно, как и в прошлый раз, но встречались, отражаясь в окне вагона. Мне показалось, что она принимает безобидную эту игру, что игра эта скрашивает поездку и ей тоже. Взгляды встречались, сердце моё сладко сбивалось с ритма, во мне начиналась лёгкая и приятная сумятица. Я уже было собрался заговорить с ней, повернулся, но она взглянула на меня, и глазами, одним только взглядом, мягко, но недвусмысленно запретила мне что бы то ни было предпринимать. Ей, я это сумел почувствовать, хотелось продлить прелюдию. Мы ехали по-прежнему молча до её станции и, я уверен, испытывали одинаковые состояния – что-то неясное обволакивало нас, выделяя из числа других, дарило нам глупое и счастливое ощущение своей избранности. Так у нас продолжалось несколько дней. Потом целую неделю я не встречал её. Пусто и скучно было в эту неделю в многолюдном московском метро. Даже тоскливо. Я стал бояться, что никогда уже её не увижу. Наконец она появилась, но мы были разделены толпой, и мне не удалось сесть в её вагон. И всё же мы обменялись с ней уже небезразличными взглядами. Он и сейчас со мной, тогдашний её взгляд! Я ехал, стиснутый чужими телами, и думал о себе и о ней, по своему обыкновению рассматривая происходящее, как бы отстраняясь от всего: «Древний, как мир, сюжет… Две души, две нематериальные сущности, заточённые в глубине своих тел, погружены в исполинское варево и подчиняются его велениям и законам. Что-то чаянно или нечаянно прибивает их друг к другу – чья-то незримая воля. Добрая ли, злая ли? Расстояние между ними то уменьшается, то увеличивается. Иногда они теряют друг друга из виду. То жар, то стужа. Прекрасная, удивительная болезнь. Только бы неизлечимая!». Так я размышлял. Эх, Борька, непередаваемое это было состояние!

Но вертятся жернова, вертятся. Как-то целые сутки шёл снег. Утром я шёл к метро и поглядывал, не покажется ли моя фигурка в синей шубке. Я оглянулся – ура, она шла за мной в двадцати шагах. И тут – глухой треск, я падаю, ничего не понимая, меня засыпает снегом, в правом плече дикая боль. Толстая ветка не выдержала снега и точнёхонько свалилась на меня, ни раньше, ни позже! Я попытался выкарабкаться из-под ветвей и снега. Правой рукой я не мог пошевелить. Мне стали помогать прохожие, и первой подоспела синяя шубка. Мы познакомились: Василий – Марианна.

Она отряхнула снег с моей куртки.

– Вам надо в больницу срочно. Давайте я вас провожу.

Но мне нельзя было в больницу, я, как мог, ей это объяснил. Но и домой мне тоже было нельзя, был уговор. Тогда она вспомнила, что у неё есть двоюродный брат – врач, надо только ему дозвониться. Сейчас это до смешного просто, а тогда пришлось долго и нудно звонить из автомата, дозвонились не сразу. Рука у меня, я чувствовал, пухнет, на любое движение она отвечала сильнейшей болью. Узнали адрес – к счастью, оказалось недалеко – три станции метро. Теперь уже мы ехали в вагоне рядом друг с другом с полным на это правом и даже о чём-то разговаривали. Всё закончилось преотлично: кузен Марианны вправил мою руку на место, я стиснул зубы и не завопил. Боль постепенно прошла. Марианна поехала на работу, а я погрузился в свои подземные скитания. При расставании Марианна дала мне свой номер телефона, а потом вытащила из сумочки маленькую, вырезанную, должно быть, из моржового клыка, собачку и сказала, что она, собачка эта, будет оберегать меня от всяких несчастий. Замечательный день. Вечером я сидел у окна, глядел на подаренный мне трогательный амулет, и вспомнилась мне сказка про Ивана-дурака, получившего от царевны золотое кольцо. Вот оно счастье – ночью на печи размотать тряпицу на пальце и любоваться маленьким сияющим золотым огоньком. Всё живое на сотни вёрст вокруг спит крепким сном. Тьма, звёзды, тишина… Господи, как хорошо сидеть и смотреть, смотреть на подаренное царевной сокровище! Все другие радости подчинены дирижёрской палочке Времени, на них лежит печать обречённости. Но эта великолепная радость – в темноте, в одиночестве, – она в родстве с Вечностью, на неё можно положиться, она твоя и только твоя – уединись, любуйся. Молчи. Так, счастливым Иваном-дураком, я и заснул.

Тут дон Базилио неожиданно закончил свой повествовательный марафон, умолк на минуту, потом добавил:

– Как видишь, жуткие эти девяностые как бы извинились передо мной за всё, подарили мне прекрасное утешение. Вот что, Бориска, в воскресение у Марианны день рождения, запиши адрес и телефон. В шесть вечера, смотри, будь, иначе – дуэль! Да, ещё: ничего дорогого не покупай, Марианна этого не любит.

Мы расплатились, покинули кабачок и попрощались.

Каюсь, идти на день рождения не хотелось. Мне под сорок, и я насытился посиделками. Но, что делать, ради старой дружбы, ладно, потерплю. В воскресение купил цветы, взял дореволюционный серебряный подстаканник, который купил когда-то случайно, и поехал. Нашёл и дом среди домов и квартиру среди квартир, на 11-ом этаже. Точно в шесть открывает мне дверь…

Здесь я должен крепко извиниться, сам я в рассказах терпеть не могу всякие маловероятные совпадения, но… из песни слова не выкинешь – меня ожидало как раз маловероятное совпадение – передо мной стояла Марианна, цветущая зрелой красотой женщина, которая молодой девушкой когда-то давным-давно работала в нашем институте и даже в одном отделе со мной. Недолго, около года. Но яркий след оставила. Уволилась, высказав начальнику всё, что о нём думала. Этот довольно-таки непорядочный боров только рот разинул. Мы-то всё смиренно его терпели, придерживаясь «мудрого» принципа непротивления злу. Вот такая удивительная комета просияла у нас в отделе. На наших праздничных пирушках с музыкой и танцами она выслушала не одно горячее признание, и – эх! что ты будешь делать – в том числе и моё. Да, и моё. Такое как бы полушутливое, но с большой тайной надеждой. Куда там! Тщета тщетная! О Господи, хоть бы она всё забыла! Да нет, не забыла, конечно. Сердце у меня сжалось и замерло. Тесноват наш мир, тесноват! Марианна узнала меня:

– Борис? Какими судьбами?

Подошёл дон Базилио:

– Марианна, это мой стародавний друг Бориска.

Марианне пришлось ему растолковать, откуда мы знаем друг друга. Поудивлялись, конечно, потом пошли к столу. Васька перезнакомил меня с гостями. Мне он сказал:

– У нас двое сыновей: Борис и Олег, погодки, но они сейчас гостят у родителей Марианны под Псковом. Там для них рай: лодка, рыбалка, грибы.

Всё прошло просто, весело, без тягостных пауз и неловкостей. Царь Василий прекрасно управлял застольем. Марианна, мне кажется, стала ещё красивее с тех давних пор. Она играла на гитаре и пела, иногда все ей подпевали. Говорили о разном. Помню, зашёл разговор об автомобильных пробках, Марианна сказала:

– Что до меня, я не тяготею к машинам, ездить на них по городу, по-моему, просто тоска. Если уж иметь машину – неизбежность, то я хотела бы вот какую, сейчас опишу: на четырёх столбах, высоко, над кронами деревьев – старая «Волга», без колёс и без мотора. Забираться в неё надо по лесенке. Я себе это рисую так: середина лета, вечер, дождь. Да, вот что, аккумулятор пусть всё-таки будет, чтобы дворники работали и приёмничек мурлыкал. Итак: лето, вечер, дождь, Ив Монтан поёт про жизнь в розовом цвете. Тепло, уютно в машине. Где-то несчастные прохожие мокнут, так жалко их! Вася включил фары – волнуется море зелёной листвы внизу, серебрятся в лучах фар косые ниточки дождя. Ни светофоров, ни гибддэшников. Сказка! Крепко держит в руках баранку дальнобойщик Василий Царев, взор его устремлён в даль, ноги на педалях. Я спокойна, с Васей не пропадёшь. У него в бардачке бутерброды, бутылка «Цинандали» – как-никак дорога дальняя, ехать нам и ехать! Кстати, нам можно и даже нужно пропустить бокал-другой вина. Чтобы не сбиться с пути. Василий со знанием дела требует: «Мне побольше, я за рулём!» «Пожалуйста, пожалуйста, как можно – за рулем и без вина!»

Вот такая машина меня бы устроила. На ней не только ездить, но и летать можно. Закрыл глаза – Италия! Закрыл глаза – Индия! Ещё раз закрыл – батюшки, где это мы? Неужели на Маврикии?

Царь Василий сказал:

– Ты вот неосторожно пошутила, а ведь я возьму и сделаю всё в точности. Увидишь!

Все зашумели: «Давай, Вася, и нам тоже! Мы тоже хотим! Маврикий! Цинандали!»

Завершая вечер, выпили «на посошок», а Марианна на стареньком пианино сыграла шопеновский вальс – такая у них сложилась традиция.

Чуть навеселе добирался я домой – под землёй, долго, с пересадками. Поймал себя на том, что после васькиного рассказа стал метро воспринимать по-другому. Действительно, недооценённое чудо, бесконечная галерея лиц, неиссякаемое творчество таинственных сил. Неприкаянные грешные души, сколько же нас! Неожиданно всплыла в памяти старая песенка: «О, Маритана, моя Маритана, я никогда не забуду тебя…». Неспроста – почти Марианна. Убрать только дурацкую, никому не нужную букву «т». Марианна! Нет, что ни говори, а есть правда на земле! «Царь в квадрате» больше меня достоин этой женщины. Да, глупенький Боря – «по заслугам каждый награждён». Однако нечего себе врать – покалывает зависть. Ещё как покалывает! «О, Марианна, моя Марианна, я никогда, никогда не забуду тебя…». Но, чёрт возьми, может быть, не всё в моей жизни потеряно? Разве известно нам, что там написано на следующей странице Книги Судеб? Неизвестно! Может быть, вот сейчас, на ближайшей станции, возьмёт и войдёт в вагон… некое загадочное такое, окутанное розовой дымкой существо… Глядишь, и на мой закат печальный… да, и на мой закат печальный… Покачиваюсь, подрагиваю вместе с вагоном… Станции, станции. Однако мне пора выходить. «О, Марианна, моя Марианна…». Увы, ничего на мой закат не блеснуло. Ну, что ж, завтра блеснёт. Блеснёт, блеснёт! Или послезавтра… «Я направляю взор в таинственные страны…» Что-то сегодня в моей башке одни чужие строчки и крутятся. Несолидный я всё-таки человек. Ну да ладно. Какой есть! Что бы там ни было, я ни секунды не сомневаюсь в магических свойствах московского метро. Рано или поздно это огромное подземное царство что-нибудь да выплеснет для меня из своих фантастических глубин.

Болеро

Жил-был человек, сама ординарность, нечто среднестатистическое, уныло подчиняющееся обстоятельствам, и вдруг в один прекрасный день серость его и заурядность открываются ему во всей своей космической неприглядности. Боже ты мой! Какая тоска! «Что сделал я с высокою Судьбою?» Хватит! Хватит! Хватит! Нет больше сил глотать прокисшее пойло будней, хватит знать свой шесток, хватит по одёжке протягивать ножки, хватит пить из своего маленького стакана! Другого хочется! Абсолютно другого! Зверски хочется. До смерти! Чёрт побери, понурый серый ишак, ну, давай, взбрыкни однажды и сотвори нечто из ряда вон выдающееся. Просияй и умри! Человек яростно меряет шагами свою комнатёнку, бормочет что-то, берёт в руки то одну вещицу, то другую, отшвыривает их, подходит к компьютеру, неожиданно для себя напяливает наушники, ищет что-то мышкой, находит, садится в своё вертящееся кресло и закрывает глаза.

Это Равель, «Болеро». Великолепная, мгновенно завладевающая всем существом мелодия: Там-тата-там, та-та-тири-та-та-там, тата-там, тата-там, тата-таааа! Та-тири-тата-там, та-тири-тата-та-тата-тата-там! Та-та-тим-там-а. Тааам! Та тири…

Нет уже никакого понурого ишака. Диковинные картины встают перед глазами сидящего в кресле, видится ему…

…Дорога. Иду я, безвестный путешественник, из Басры в… в… ну, в Хафр-эль-Батин, например. Да всё равно куда! В рваной одежонке, с посохом и сумой. Давно иду.

Бесконечные пески. Зной. Иду, с огромным усилием переставляя ноги. На зубах песок, в башмаках песок. Песок даже, кажется, и в извилинах мозга. К счастью, впереди вырисовывается прохладный оазис. Это прибавляет сил. Немного потерпим и погрузимся в сладостную лень. Вон уже видны хижины, утопающие в цветах, пальмы и апельсинные деревья. Там – вода! Не бывает оазисов без воды. Вот уж напьёмся, так напьёмся! Достигаю той самой дюны, за которой вырисовывался оазис, и что же – раскалённая желтизна раскинулась до изломанного песчаными волнами горизонта. Обманулся. Обманулся наивно и простодушно. Бедный старый осёл! Опять приходится медленно и трудно переставлять ноги. Пот заливает глаза. Ничего. Ничего. Спасение в упорной однообразной, но почему-то придающей сил мелодии, которой как будто живёт и дышит всё вокруг: Там-та-та-та, та-та тири-та-та-там-та-та-та! Соблазнительное видение не было издевательством, оно было милосердием – давало силы. Без миражей пустыня была бы унылой и бездарной выходкой природы. Скорей бы образовалось из горячего воздуха впереди что-нибудь новое, ещё лучше прежнего. Скорей бы!

Боже мой! Не успел подумать, и пожалуйста – голубая гладь воды, крылатые яхты, по берегам разбросан целый город, с башнями, дворцами и храмами, весь в зелени рощ и в пёстром кипеньи цветников. Дамы с собачками томно вышагивают в уютных улочках, прячась от солнца под разноцветными шёлковыми зонтиками. Фонтаны! И до всего до этого – рукой подать! Мощной ликующей волной вливаются в меня новые силы. Вперёд, вперёд, рано сдаваться! Шаг, ещё шаг, ну… ещё… и… дюны, дюны и дюны, докуда видит глаз. Марево. Силы на исходе.

K счастью, солнце склоняется к западу. Ещё немного – и песок начнёт остывать. Вот уже можно на него лечь. Лежу с закрытыми глазами. Неизвестно, сколько пролежал, но вдруг показалось, будто кто-то меня позвал. Послышалось моё собственное имя – будто далёкая-далёкая женщина его произнесла. Никого. Но надо вставать. Ночью в пустыне можно замёрзнуть. Иду и иду, превозмогая лютую усталость. Перевалил за высокий бархан – и удивительно: пески закончились, впереди – равнина, поросшая невысокими деревьями. Пологий спуск привёл к небольшому прозрачному ручью. Ослепительная луна беззвучно льёт своё сияние. За ручьём, метрах в двухстах, видно какое-то селение. Внезапно тяжелая рука ложится сзади на моё плечо: «Кто такой?»

Два воина ведут меня к главному человеку в селении. Это согбенный старик с жидкой белой бородёнкой, потухшими скучными глазами и салатного цвета румянцем на щеках. Он видит моё плачевное состояние, жалкую одежду и велит накормить и напоить меня, а затем устроить на ночлег. Каша из бататов, апельсины, гранаты, финики, щербет – всё это возникло как будто из воздуха. Затем согрели воду, и я преотлично вымылся в огромном тазу. Мою одежду унесли, взамен дали всё чистое. Почему мне был оказан такой приём, я не понимаю, но ни о чём не спрашиваю, просто предаюсь блаженству с совершенно пустой и безмятежной головой.

Меня поселяют в маленькой глинобитной хижине. Выходить запрещено, живу под стражей. Глава селения обо мне, похоже, забыл. Текут однообразные дни. Пищу и воду приносит мне худой и смуглый юнец лет четырнадцати. Он же делает уборку. Мало-помалу мне удаётся расположить его к себе. Он объяснил мне тайну моего заточения в деревне. Оказывается, здешний маг и звездочёт когда-то предсказал вождю, что в такой-то день такого-то месяца появится на окраине измождённый нищий бродяга, его пребывание в деревне спасёт всех и от болезней, и от врагов. Надо только любыми способами удерживать его при себе. «Ты появился точно в предсказанное время и теперь до конца дней будешь всех нас спасать от бед. Наш властелин, ему уже сто семь лет, выше всех земных благ ставит здоровье и здоровый образ жизни. Горе тому, кто его ослушается, – простится с головой».

Мне стало плохо. Влип! Пожизненное сытое и благополучное заключение! Хуже смерти! Намного хуже! Ловушка! Я впадаю в отчаянье. Четыре стены навечно! Меня трясёт. Бросает то в жар, то в холод. Чувствую – заболеваю. Сквозь жар и лихорадку слышу далёкий-далёкий женский голос, произносящий моё имя. Что за дьявольщина? Кто? Кто может здесь знать моё имя? Бежать. Бежать любой ценой. Насилу дождался ночи. Кровь колотится в висках. Голова охвачена пламенем. Ба! Труба нехитрого очага пронзает крышу. Выламываю ко всем чертям трубу. Расширяю дыру в крыше. Подставляю низенький круглый столик, на него скамеечку. Голова моя уже на воле. Рывок – и я на крыше. Свобода! Любуюсь грандиозным синим куполом с мириадами звёзд. Деревня спит. Отвязываю верблюда, взбираюсь на него. Это настоящий полёт над пустыней. Всё вокруг полно властной и могучей музыки. И в моей груди гремят, затапливают меня всепожирающей радостью барабаны, валторны и тромбоны. Увы, обернувшись, я вижу – погоня! Раздаются какие-то зловещие вопли, вой и заклинания: Нитраты! Бензоаты! Глюконаты! Канцерогены! Гээээ! Мэээээ! Ооооооо! Мясо – я-ааад! Молоко – смее-еерть! Белки – гибель! Овсянку ему! Овсянку мерзавцу! А-ааа! О-оооо! У-уууу! – воют на все лады злые голоса.

Впереди – обрыв, и под ним – река! Верблюд мой делает отчаянный прыжок. Плывём. Погоня осталась с носом. Восторг из восторгов! Радостный смех мой переходит в громовой хохот: Что, съели, ироды!?

Вдруг с моей головы чья-то безжалостная рука срывает гутру.

Где я?! Что со мной? Комнатёнка… кресло… монитор… мышка…

Ставший внезапно совсем близким «далёкий-далёкий женский голос» раздражённо говорит:

– В этих твоих наушниках до тебя не докричишься! Ты забыл, сегодня у нас день большой чистки. Я приготовила касторку и отвар из семнадцати трав. Быстро на кухню!

– Сию минуту, мэм-сахиб, сию минуту.

Горе-путешественник тащится на кухню.

– Ладно, ничего, ничего, пёс с ним! Касторка – ещё крупное везенье, всё-таки не клизма. Не клизма, чёрт возьми! Радоваться надо! Надо радоваться, слышишь, осёл! Там-та-та-там! Та-та-тири-та-та-там-та-та-там-та-та-та, та-та-там!..

Самая красивая женщина в мире

Ничто так не придаёт уюта жизни, как традиции, – может быть, в этом и есть их главное предназначение. У нас, небольшой группы инженеров-проектировщиков, сложилось обыкновение по субботам подниматься в горы, ночевать там в нашем институтском вагончике, а утром подниматься на какую-нибудь не слишком сложную вершину. Было в вагончике тесновато, иногда дымно из-за капризной печки-буржуйки, еда была простая, но тянуло туда неудержимо. Стихийно образовалась хорошая компания. Вот как-то у нас там, после ужина, возник разговор о кино, об актёрах, режиссёрах, ну и все дружно посетовали на снижение художественного уровня нынешних фильмов, ругнули голливудовское влияние, обнажёнку эту обязательную, откровения в области эротики – в общем, в пропасть катится кино, что там говорить! Похоже, все эти маститые кинодеятели поголовно страдают вуайеризмом. Это словечко произнёс Малик, он у нас, несмотря на молодость, самый начитанный. Тут неожиданно откликнулся из своего угла седой и бородатый наш патриарх Никита Арсеньевич:

– Малик, сегодня суббота, людям надо отдохнуть, а ты тут со своей эрудицией, скажи попроще!

– Ну ладно, попроще: вуайеризмом французы называют страсть к подглядыванию. Понятно теперь?

Все мы с Маликом согласились: да, презренная страсть к подглядыванию движет многими нынешними режиссёрами. Седой же наш патриарх вдруг сказал:

– А вот у меня был случай нечаянного этого самого вуайеризма, в пионерском возрасте. Если потерпите минут пятнадцать, я расскажу.

Мы решили потерпеть.

– Мне в детстве повезло, я побывал в пионерском лагере на Чёрном море. Нелёгкое занятие описывать неописуемое, а там именно таким всё и было: неописуемые, гениально вылепленные неведомым скульптором гранитные массивы, неописуемой синевы море с дельфинами и беленькими корабликами, неописуемые кедры и кипарисы! А воздух-то! А цветы! Ну хоть бы что-нибудь там было описуемое, ей-богу! Шёл апрель, а тепло было, как летом. Подружился я там с Володькой из Ужгорода. Отличный товарищ, толковый, рассудительный, он как бы опекал меня, я-то этими качествами не особенно блистал. У Володьки был только один изъян – волнуясь или нервничая, он начинал заикаться. Жизнь наша была интересной, насыщенной, всё было расписано по часам. Утром – зарядка на площадке, расположенной высоко над морем на обрывистом берегу. Зарядку проводила у нас Валерия Аркадьевна – молодая, загорелая и стройная женщина. Красоты неправдоподобной! Мы ею все до одного любовались, и даже девочки нашего отряда не могли ни к чему в ней придраться. После зарядки через 15 минут после всяких там умываний и т. п. мы строем и с песней шагали в столовую.

Где-то уже ближе к середине нашего пребывания в лагере Володька мне и говорит:

– А ты обратил внимание, что Валерия после зарядки всё время куда-то исчезает? В столовую она приходит, когда мы уже заканчиваем завтрак. Я заметил, что она уходит со спортплощадки куда-то по тропинке вдоль забора. Давай задержимся после зарядки, посмотрим?

– Давай. Только ненадолго, чтобы не опоздать в столовую.

Как решили, так и поступили.

Мы увидели, что Валерия прошла по тропинке вдоль забора метров 30, раздвинула две незакреплённые железные пики, прошла сквозь забор и снова сдвинула пики за собой. Выждав минуты 3–4, мы проделали то же самое. За забором тропинка побежала круто вниз, а затем стала извиваться среди скалистых выступов и впадин, в нескольких местах пришлось, прижавшись к скале, двигаться по узким карнизам, кое-где приходилось пробираться чуть ли не ползком. Володька сказал: «Может, вернёмся?» Но я упёрся: женщина прошла, а мы струсим? Натерпевшись страхов, мы, в конце концов, спустились к морю, там тропинка огибала огромный каменный выступ и за ним… за ним под большой нависающей скалой было некое подобие каменной ванны, связанной с морем узкой щелью. И в этой ванне, в изумрудной воде, плавала русалка. Так нам сначала показалось, оба мы так и застыли. Это наша физкультурница купалась, и притом без всего. Русалка сразу же увидела нас и крикнула:

– Быстро отвернитесь и не двигайтесь! Стойте там!

Мы налились кумачом и отвернулись. Через несколько минут Валерия подошла к нам уже в своём спортивном трико. Она обратилась ко мне и сказала: «Ты пока стой здесь и не двигайся с места, я проведу твоего друга и вернусь». Так она в два приёма провела нас обоих по тропе и велела идти в столовую. Оба мы были подавлены произошедшим. Что-то теперь с нами будет! Отправят домой раньше срока? Напишут в школу? Опозорят на весь лагерь? Угораздило же! А всё этот чересчур умный Володька! Да и я тоже хорош, могли бы вернуться, если бы не моё упрямство.

День, однако, прошёл без каких-либо последствий. И следующий день тоже. И на третий день никакие кары на нас не обрушились. На четвёртый день мы успокоились, но тут чересчур умный Володька говорит мне:

– А ты знаешь, Валерия теперь после зарядки сразу идёт в столовую, отравили мы ей её маленькое удовольствие, два любопытных остолопа!

Я вынужден был с ним согласиться: «Да, отравили. Да, два остолопа. Но что теперь делать?»

Володька вдруг вскипел:

– Как что! Н-надо подойти к ней, из-звиниться и по-по-просить её опять ходить к-купаться. Д-давай завтра п-подойдём, и ты всё это с-скажешь?

Не знаю почему, но страшно было идти извиняться. Страшней, чем по скалам карабкаться. Но мы пошли. Говорить пришлось мне, Володьку спасло заиканье. Я, страшно волнуясь, всё сказал, как Володька придумал, и ещё добавил, что пусть плавает без всякого страха, мы проследим, чтобы ни одна душа не проникла в эту тайную купальню. Валерия простила нас: «Ладно, хорошо, спасибо, я на вас рассчитываю!»

Она и правда стала после зарядки исчезать, как раньше.

Как-то мы с Володькой говорили между собой о Валерии, и он сказал, что она, наверное, самая красивая женщина в нашей стране, а я поправил: «…во всём мире!» Мы оба в неё влюбились. То есть не влюбились, а заболели обожанием. Много позже, читая «Ромео и Джульетту», я наткнулся на слова: «О, быть бы на её руке перчаткой! Перчаткой на руке!» Поразился, до чего точно передано наше с Володькой тогдашнее состояние. «Перчаткой на руке!» И это за четыре века до нас! Большая умница этот Шекспир, ей-богу!

В день отъезда мы пошли в кабинетик Валерии попрощаться. Володька неожиданно поборол своё заиканье и выпалил:

– Валерия Аркадьевна, мы оба вас очень любим! Вы самая красивая женщина в мире! Прощайте!

Валерия рассмеялась, поцеловала его в левую щёку, а меня в правую и сказала:

– И я вас тоже люблю. Вы очень хорошие! Оставайтесь хорошими всю вашу жизнь. Счастливо вам обоим добраться домой!

Так мы уехали, увозя на щеках два поцелуя. И эти её слова – «оставайтесь хорошими всю вашу жизнь» – тоже ехали с нами. Вот, собственно и вся история. Я уже седой, у Володьки куча внуков, но мы оба переписываемся до сих пор, а напутственные слова Валерии послужили нам в жизни неплохим компасом. Вспомнишь эти слова – и как-то боишься плохо поступить. Многим представляется, что совесть – это такая скрипучая вредная тётка со злыми глазами – ничего подобного! Совесть – самая красивая женщина в мире. Ну мне, по крайней мере, так кажется.

На этом седовласый Арсеньич завершил рассказ про свой нечаянный вуайеризм и, правду сказать, большую часть слушателей усыпил, что, впрочем, было не так уж плохо: завтра рано вставать – ждёт очередная «горка».

Один маленький эпизод

Дело было в Индии. Я ехал на поезде из Дели в Мумбаи. На одном участке пути, ближе к Мумбаи, автомобильное шоссе и железная дорога на протяжении многих километров бежали по соседству. Я стоял в тамбуре у открытой двери, глотал горячий ветер и смотрел, смотрел на проносящиеся ландшафты. Люблю лицо Земли. Не налюбуюсь.

Маленький зелёный автобусик вздумал состязаться с нами. Поезд делал примерно 80 км в час. Микроавтобус развивал больше, но ему приходилось преодолевать спуски, подъёмы, повороты. Он лез из кожи вон. Состязание длилось долго. Я даже в какой-то момент разглядел водителя и пассажирку – усатого красивого мужчину и его молодую спутницу. Конечно, дама здесь играла огромную роль. Я всем сердцем болел за этот автобусик. Ему очень нужна была победа, тогда как поезд мог бы без неё и обойтись. Всё-таки в конце концов автобусик начал сдавать. Я напрягся и всей силой мысли взялся замедлять ход поезда. Не сразу, но это вдруг стало у меня получаться – поезд слегка притормаживал. Он явно шёл всё медленнее. Зелёный наш микроавтобус прибавил ходу и вскоре оставил нас позади. Через несколько минут он совсем скрылся из виду. На душе стало хорошо. Я уверовал в свои необычайные способности и даже почувствовал, что здорово обессилел, замедляя ход огромного состава. Мне понадобилось срочно восстановить силы. Я купил у одного из разносчиков что-то большое, рыхлое и переперчёное, а также чай, чтобы погасить пожар во рту. Еда подкрепила меня, настроение стало благодушным, и тут уму моему открылась простая и ясная истина: «Э-э, да ведь машинист, конечно же, тоже увидел микроавтобус и парочку в нём. И он поступил по-джентльменски, как и подобает хорошему человеку. Вот она в чём причина моего удивительного могущества! Жаль, жаль, ничего сверхъестественного не произошло и никакими мистическими талантами я не обладаю. Не чудотворец. Но, с другой стороны, мне очень повезло, и я стал свидетелем красивого поступка». Такие случаи делают жизнь милее и приятнее.

Незначительный вроде бы эпизод, но я часто его вспоминаю. Помню, какими волнами радости меня окатило. Сначала за эту парочку. Потом за машиниста.

Вероника

Причудливо изваянный ветрами и океаном каменный берег на юге Индии. Карабкаюсь, пробираюсь к отдалённой бухточке с пляжем – уединённому местечку, не обсиженному туристами. На этот раз, увы, кто-то добрался раньше меня – лежит на махровом полотенце седой солидный тип лет семидесяти. Обмениваемся приветствиями:

– Монинг.

– Монинг. (Ни дать, ни взять – рыбки Монти Пайтона!)

По глазам вижу: русский. Перешёл на родной язык и не ошибся. Знакомимся:

– Николай.

– Коля.

Невероятно! В глубине Индии волей случая на крохотном пляжике встретились два седобородых «русака», да ещё и тёзки! После всяких неизбежных возгласов перебрались в нехитрый шалаш. Там у Коли вода, миниатюрная газовая плитка, кофе и фрукты. Что ещё для счастья нужно? Беседуем в своё удовольствие. Утро. Океан. Пальмы. Как-то просто и естественно переходим на «ты». Повествуем: я ему о себе, он мне о себе.

Крупный в кости, крепкий и основательный, Коля по первому, чисто внешнему впечатлению показался мне обычным таким, прочно стоящим на ногах «хозяином жизни», далёким от тонких материй и сантиментов. Но постепенно впечатление стало другим, стала в нём проступать иная, неожиданная и привлекательная природа. Рассказывал он, не торопясь, с паузами, как бы задумываясь и с заметным удовольствием переносясь в туманные далёкие времена и далёкие туманные пространства.

– Я тут с сыном отдыхаю, Индия – его затея. Он сейчас пошёл в деревушку кое-чего купить. Честно говоря, мы всего десятый день тут, а уже домой хочется. Нет, сыну я этого не говорю, это так, по секрету. Мы с женой редко надолго разлучались, поэтому мне как-то неуютно здесь – лучше, когда она рядом. Она, знаешь, мне в молодости не так-то просто досталась. Если никуда не торопишься, я расскажу.

Я служил на Дальнем Востоке лейтенантом-строителем в глубинке. Меня после института на два года призвали. Во второй год зима выдалась зверская, всё время то уши, то нос обмораживаешь. Работа большей частью на воздухе и работа нервная. Как-то заболел у меня коренной зуб, хоть на стенку лезь. В обед побежал в больничку местную, лечить не стал – выдирайте поскорее! Стоматологиня, уже в почтенном возрасте, сухонькая, помучила меня, еле-еле вырвала, силёнок оказалось маловато. Вышел совершенно бестелесный, иду как по воздуху. Вспомнил про анальгин, зашёл в аптеку, впервые за полтора года, ничего у меня раньше не болело. Аптека – избушка на курьих ножках, но внутри чистенько, и запах типично аптечный. Смотрю, лекарства отпускает ну просто богиня, в жизни такой красоты не встречал. Нет, не броская, не эффектная, но во всём облике, в глазах что-то непередаваемо пленительное. Взглянула. Поверишь, взгляд этот я ощутил, – с чем бы сравнить? – ну, вот, примерно, как если бы на самолёте вдруг попал в воздушную яму. Да. У меня даже язык отнялся, забыл, зачем пришёл. Переминаюсь. Тут какие-то две девочки за гематогеном пришли, а потом старушка чего-то тоже протолкнулась к окошечку. Купил в конце концов анальгин и кое-как день доработал. Потом у меня пошла напряжёнка: конец года, сдача объектов, отчёты, акты – и эпизод с аптекаршей отошёл куда-то на окраину сознания.