Читать онлайн Женский клуб бесплатно

Tova Mirvis / The Ladies Auxiliary

Copyright © 1999 by Tova Mirvis

© ИД «Книжники», 2020

© М. Глезерова, перевод, 2020

© Н. Зурабова, обложка 2020

© Е. Кравцова, оформление, 2020

Пока в Мемфис не приехала Бат-Шева, наша община была самым надежным местом на земле – маленькая, дружная, сплоченная, как любовно вывязанный свитер. Мало что менялось в этом городе, где мы жили с рождения и, как и наши родители и их родители до нас, не представляли жизни где-либо еще.

Мы знали город, как свои лица, могли нарисовать каждый поворот, каждую кочку на дороге так же точно, как линию собственного подбородка. Мемфис построен на высоком крутом берегу, что нависает над рекой Миссисипи, укрывая нас от торнадо, каждый год перед самой весной проносящихся по всему Арканзасу. Когда гудят тревожные сирены, завывает ветер и дождь барабанит по нашим прочным крышам, нам куда спокойнее здесь, наверху, на нашей ниспосланной Богом земле. Когда все проходит, когда небеса вновь сияют привычной безмятежной лазурью и деревья уже не раскачиваются и не гнутся во все стороны, мы открываем двери и в очередной раз видим, что беда обошла нас стороной.

Мемфис распростерся вглубь от Миссисипи, чьи темные воды несутся к куда более населенным и живым местам. Лишь недавно вдоль берега выросли высокие офисные здания, роскошные отели, многоуровневые парковки; и сонные улочки, когда-то пестревшие разномастными магазинами, обшарпанными клубами и ломбардами, стали напоминать любой другой город. Мемфис преобразился: машины всё больше разгонялись, люди шли всё быстрее, им уже было недосуг заскочить на минутку в гости или хоть издали помахать рукой. И все же город как будто не дозрел до сооружений из стекла и металла, восьмиполосных хайвеев и нового стадиона. Он походит на ребенка, слишком рано нацепившего взрослую одежду, которая чересчур велика и не очень нова.

От реки город тянется на восток, север и юг. Мы не единственные жители восточного Мемфиса – нас совсем мало среди многочисленных неевреев, – и все же мы подобны городу внутри города, со всех сторон окруженному крепостными стенами, которые обозначали границы – если не на наших участках, то в наших умах. Единственное, чему удалось просочиться сквозь них, так это южному привкусу, что создало новое необычное сочетание. После стольких лет здесь кто возьмется точно определить, что изначально наше, а что – от них?

Поскольку никому не известно, отчего ортодоксальные евреи осели в Мемфисе, когда все остальные перебирались в Нью-Йорк или Чикаго, кажется, будто община просто упала с небес, как манна. Говорят, что первые евреи приехали, потому что у кого-то здесь имелся родственник (может, уличный торговец галантерейным товаром, может, торговец тканями), но, хотя многие пытались, ни одной семье не удалось застолбить за собой этого родственника. Однажды прибыв сюда, наши семьи остались здесь навсегда, распространяясь и размножаясь, пуская новые корни в почву и осваивая ее. Сменилось несколько поколений, и границы между семьями поистерлись, превратив нас в единое целое; в Мемфисе Леви становятся Фридманами, те становятся Шейнбергами, а потом снова Леви.

Даже мысли не допускалось, что кто-то отсюда уедет. Не за тем мы выстроили этот город, чтобы наши история и традиция закончились вместе с нами. Уехать на пару лет – еще можно понять. Но дети всегда возвращались, двигая нашу общину и историю всё дальше вперед. Мы считали себя Южным Иерусалимом, а свои семьи – звеном в череде еврейских мемфийцев, которая простирается в бесконечное будущее, во все пределы, как Господь на Небесах.

То, что все вышло иначе, застигло нас врасплох. Может, мы замечали грозные знамения, может, видели темнеющие небеса и чуяли стук дождя. Но даже если так, мы словно снизу вверх глядели на серо-зеленые воды Миссиссипи. Уже потом только и думали: мы что-то сделали не так? Или чего-то не сделали? Или это изначально наша вина? Эти вопросы мы задаем себе сегодня. Но тогда мы видели лишь, что теряем наших детей. И что еще нам оставалось делать?

1

Бат-Шева появилась в нашей жизни пятничным вечером, когда мы готовились к шабату. Так приезжать не подобало. Не то чтобы это не дозволялось религией, но все же мы бы так не поступили. Пятницы отводились на подготовку к шабату, и в день приезда Бат-Шевы мы забирали детей из детсада, жарили курицу, стирали – список горящих дел только рос по мере приближения темноты. Даже летом, когда шабат начинался ближе к восьми, времени вечно не хватало. Каждую неделю, когда последние проблески солнца таяли за деревьями, мы оглядывали наши отдраенные дочиста дома, вдыхали ароматы приготовленной еды и, словно чуду, дивились, что вот опять мы справились вовремя.

Мы уже знали, что приезжает кто-то новенький, что Либманы, как и надеялись, наконец-то сдали свой дом какой-то милой еврейской семье. Их-то мы и ждали со дня на день – мужа, жену, ребятишек. И гадали: захочет ли жена присоединиться к Женскому союзу, к Женской группе помощи, к Комитету благотворительных завтраков? С кем по очереди они станут подвозить детей в школу? Был конец июня, и распорядок на следующий учебный год уже утвердили.

Когда Бат-Шева катила по улице в пыльной белой машине, нагруженной чемоданами, с опущенными стеклами, из-за которых неслась громкая музыка с неведомой радиостанции, нам и в голову не пришло, что это и есть наши новые соседи. Мы решили, что женщина ошиблась поворотом и теперь объезжает наш квартал в поисках нужного. На своих улицах мы привыкли видеть микроавтобусы или минивэны, способные вместить многочисленных детей, сумки продуктов, горы вещей из химчистки.

Но она притормозила у дома Либманов и высунулась из окна сверить адрес. Автомобиль въехал на дорожку и, жалобно взвизгнув, остановился. Она посигналила, словно ожидая, что кто-то выбежит ее встречать. Но никто не появился, и мы, укрывшись за шторами, наблюдали за тем, как она вылезла из машины, подняла над головой руки и потянулась всем своим стройным телом. Обернулась и пристально оглядела улицу, скользя глазами от дома к дому, неспешно, по глоточку вбирая нас, словно горячий чай.

Кто знает, что она увидела, впервые осмотревшись вокруг. Мы жили здесь так давно, что свежий взгляд давался с трудом. Синагога со школой стоят в центре нашего квартала, и дома, отдавая дань самому важному, почтительно выстраиваются кругом. Наши петляющие улочки тихи и покойны. Ветви кизила, белые магнолии и крепкие дубы зеленым куполом нависают над дорогами, выписывая в небе полог из листьев. Дома, по большей части одноэтажные, с покатой крышей, большие и вальяжные, стоят поодаль друг от друга. Газоны ухожены, кусты подстрижены, и яркие цветы обрамляют мощеные дорожки, ведущие к дверям.

Мы сразу поняли, что Бат-Шева не из наших. Особенно выделялись ее белокурые волосы. Длинные, распущенные, до самого пояса. Яркие зеленые глаза, лицо блестит от пота. Черты лица правильные и аккуратные, скулы четко прорисованы, бледная кожа гладко натянута. Но губы полные, с изгибом кверху, точно у лука. Одежда тоже привлекла наше внимание. Она одевалась не как мы. Свободные юбки и глухие вырезы скрывали наши формы, превращая их в мешковатое нечто. Ее белая блузка с коротким рукавом слишком облегала грудь. Легкая ткань лиловой юбки с бахромой на подоле развевалась при ходьбе, почти открывая ноги. У нее был серебряный браслет на щиколотке, с блестящими голубыми бусинами, и кожаные сандалии с плетеными ремешками.

Она обошла машину, открыла дверцу, и оттуда вылезла босая девочка в желтом сарафане. Лицо Аялы было перепачкано шоколадом, и руки казались липкими. Что-то в этом лице заставило нас всмотреться попристальнее: сначала нам померещился кто-то взрослый, хотя наши глаза несомненно говорили, что перед нами ребенок не старше пяти. Волосы у нее были светлее, чем у Бат-Шевы, и косыми прядями падали на лицо, доходя до подбородка. В ее глазах было что-то нездешнее, мнилось, будто за ними никого нет. А кожа такая бледная, что почти просвечивали голубые прожилки.

Аяла села на лужайке, трава на которой стала бурой и жесткой из-за засушливого лета. Собрала нарциссы, буйно разросшиеся за последние месяцы, надергала травинок и ногтем разреза́ла стебли в ожидании матери. Наши дети так никогда себя не вели: стоило нам замешкаться хоть на пять минут, принимались тянуть за юбки и хныкать. Но Аяла никуда не спешила. Она отлично сидела там сама по себе.

Бат-Шева стала разбирать вещи. Поверх машины был натянут зеленый брезент, который прикрывал груду разнообразных предметов, так ненадежно примотанных к багажнику, что непонятно, как они не вывалились где-то по дороге. Она пыталась размотать брезент – мы бы оставили эту работу мужьям. То и дело качала головой и выдавала резкое словцо. Наконец справилась с веревками и спустила ящики из-под молока, хозяйственные сумки и чемоданы на подъездную дорожку. Мелькнули торчащие из сумки кисти, перемотанные красной лентой. На дне ящика мы заметили тюбики с краской разных цветов и размеров. Не упустили и хозяйственную сумку, битком набитую книгами, и приоткрытую коробку цветных свечей.

Бат-Шева достала из сумочки ключ и отперла входную дверь. Дом полностью освободили несколько месяцев назад, когда Джозефа Либмана перевели в головной офис компьютерной компании в Атланте. В день их отъезда все местные пришли попрощаться с Джозефом, Эсти и их двумя детьми. Нам было очень жаль расставаться – Джозеф родился здесь, в том же самом Баптистском госпитале, что и многие из нас, и никогда отсюда не уезжал. Эсти была членом Исполнительного совета Женской группы помощи, вице-президентом по художественному оформлению, очень жаль было терять такого неутомимого труженика.

Зайдя внутрь, Бат-Шева сунулась за угол и мельком обозрела гостиную. Та стояла пустая, но раньше, обставленная Либманами, это была одна из самых красивых комнат в городе: обитые жаккардом кушетки с парными креслами, дубовый буфет и два персидских ковра. Остальной дом был так же роскошно убран, ни вещицы не на своем месте; мы недоумевали, как Эсти это удавалось, при двух-то детях. Даже толком не осмотревшись, Бат-Шева вышла на улицу и принялась заносить вещи внутрь, складируя их в холле в огромную кучу, которая грозила развалиться с каждым новым заходом.

Закончив, она подошла к дочке и обняла ее. Потом взяла за руку, и они двинулись по дорожке. Аяла обернулась и с тоской посмотрела на трех детей Рены Рейнхард, бегавших под оросителем на дальней лужайке, и на щенка Цукерманов, мчавшегося по улице. Дойдя до двери, Бат-Шева подняла Аялу поцеловать мезузу, которую Либманы оставили на входе. Может, они забыли про нее, а может, решили, что следующие жильцы тоже будут евреями. Бат-Шева и Аяла оглянулись напоследок, а потом зашли внутрь и закрыли за собой дверь.

В часы между приездом Бат-Шевы и началом шабата телефоны трещали без умолку. Арлина Зальцман считала, что эта женщина ей как будто знакома: где она могла ее видеть? Браха Рейнхард, младшая дочь Рены, заявила (как выяснилось, наврав, – через неделю она призналась, что все выдумала), что ехала мимо на велосипеде, и Бат-Шева окликнула ее по имени; но, когда Браха обернулась, той и след простыл. А миссис Ирвинг Леви, раздувшись от любопытства, сказала, что подумывает перейти улицу, постучаться Бат-Шеве в дверь и выяснить, кто она, собственно, такая.

– Так я и поступлю, – решилась миссис Леви, когда справиться с любопытством уже не было мочи. Она взбила свои каштановые волосы (крашеные, но кто бы осмелился произнести такое вслух?), оправила и так безупречное платье и положила в корзину всякой субботней снеди – халу, жареную курицу, парочку кугелей1 и тарелку своих знаменитых кукурузных оладий.

Миссис Леви почитала своей обязанностью быть нашими глазами и ушами, поставщиком всех новостей. На этот раз дело было не из трудных – на счастье, жила она прямо через дорогу от Бат-Шевы. Она перешла улицу и постучала в дверь, но никто не ответил. Миссис Леви терялась в догадках, куда же запропастилась Бат-Шева, и, уж конечно, трудно было представить, что она могла выйти из дома незамеченной. Может, затаилась внутри? Может, чего-то боится? Миссис Леви была решительно настроена выяснить, что происходит, и постучала снова, на этот раз громче.

Так и не получив ответа, миссис Леви вздохнула. «Вот оно, значит, как? Хочешь сделать другому что-то хорошее, и вот что выходит», – сказала она про себя. Преисполнившись разочарования, как водится у тех, кто, не щадя себя, творит добро, миссис Леви примостила корзину у двери и уже было двинулась по дорожке, как вдруг что-то послышалось.

– Погодите минутку, – кричала Бат-Шева. – Я сейчас!

Она открыла дверь, закутанная в белый шелковый халат. Увидев широко улыбающуюся миссис Леви, она как будто занервничала, не зная, как понимать этот визит.

– А, здравствуйте вам, – произнесла миссис Леви. – Я уж было решила, вы куда-то убежали. Но вы ведь только приехали, так что я не представляла, куда ж вам идти. В общем, я видела, как вы заезжали, и подумала: времени на готовку у этой женщины точно не будет, раз вы едва успели сюда до шабата. Так что решила принести вам немного еды.

Бат-Шева вышла на крыльцо, нисколько не заботясь о том, что она в халате и любой прохожий может ее увидеть. Она улыбнулась миссис Леви и, представившись, пожала ей руку, как принято у мужчин на деловой встрече; у нас такое уж точно было не заведено.

– Как это мило с вашей стороны! Вы даже не знаете, как меня зовут, и принесли столько угощений! – воскликнула Бат-Шева.

Миссис Леви скромно улыбнулась, принимая комплимент. Это таки было мило с ее стороны, но не зря же она считала себя приветственной делегацией в одном лице. И, раз уж она тут, надо бы задать пару вопросов; к чему оставлять доброе дело без награды?

– Скажите мне, Бат-Шева – так ведь вас зовут? – что привело вас в Мемфис? Не каждый день к нам приезжают новые люди.

– Мне всегда хотелось стать частью маленькой дружной общины, – ответила Бат-Шева. – Я столько прекрасного слышала об этом месте и подумала, что нам тут будет хорошо. А теперь вижу, что не ошиблась.

– Не ошиблись, – подтвердила миссис Леви. – Мы, скажем прямо, гордимся нашим старым добрым южным гостеприимством. Но вы же не просто так выбрали именно Мемфис? Вы, наверное, кого-то отсюда знали?

– Да, знала одного, кто здесь жил, – только и бросила Бат-Шева, оставив миссис Леви гадать, кого же она имела в виду. Она мысленно пробежалась по списку всех, кто когда-либо живал в Мемфисе. Но ее размышления были прерваны Бат-Шевой, которая, сунувшись за дверь, окликнула дочь.

– Аяла, иди-ка сюда, посмотри, что у нас есть на шабат, – позвала она.

Аяла прибежала в одних трусах, и Бат-Шева рассмеялась.

– Я собиралась искупать ее, когда услышала ваш стук, – пояснила она.

Миссис Леви не нашла в этом ничего смешного. К обнаженному телу, пусть даже и у ребенка, следует относиться серьезно. Аяла исподтишка смущенно поглядывала на гостью, но не произнесла ни слова, и миссис Леви преисполнилась сочувствия к малышке. Ее собственные дети и внуки по неведомым причинам жили не в городе, и было так отрадно видеть ребенка, который нуждается в любви и заботе.

– Эта милая дама принесла нам целую корзину с едой. Смотри, сколько всего вкусного у нас есть на шабат! – сказала Бат-Шева.

Аяла заглянула в корзину. Она ничего не говорила, но пришла в такое возбуждение при виде еды, что миссис Леви засомневалась, получает ли она столь необходимое детям домашнее питание. С этим еще надо будет разобраться, но сейчас ее главная цель – узнать как можно больше о самой Бат-Шеве.

– Так вы говорили… – продолжила миссис Леви, надеясь вернуть Бат-Шеву к разговору о том, кого же она знала из Мемфиса.

– Разве я что-то говорила? А я и не помню, – засмеялась Бат-Шева. – Наверное, это жара так действует. Здесь адская парилка.

Эта Бат-Шева, бесспорно, загадочная особа, заключила миссис Леви, не говоря уже о вольностях в речи, особенно в присутствии ребенка. Одному Богу известно, как она выражалась без свидетелей. Но правильнее всего было позволить разговору течь свободно и непринужденно, и рано или поздно миссис Леви откопает недостающие части пазла.

– Летом всегда так, жуткая жара. Каждый день я думаю: сегодня самый жаркий день за всю историю, но просыпаюсь наутро, а за окном еще жарче, – поведала миссис Леви.

– Что же это я держу вас тут на пороге и даже не пригласила в дом. Зайдемте, я приготовлю что-нибудь выпить, – предложила Бат-Шева.

– Все в порядке, не нужно. Похоже, вы заняты по горло, да и дома сейчас наверняка кавардак. – Как ни хотелось миссис Леви побольше вызнать об этой женщине, но близилось время шабата. – Меньше всего вам сейчас нужны гости.

– Вы уверены? Так мило было с вашей стороны зайти. Это меньшее, чем я могу вас отблагодарить.

– В другой раз. Мне еще нужно кое-что приготовить, да и у вас, конечно, не со всеми делами покончено.

Они распрощались, и миссис Леви поспешила домой. Времени до захода солнца оставалось как раз на один-два звонка.

– Мы проговорили всего несколько минут, поэтому пока рано что-либо утверждать, – отчитывалась миссис Леви своей ближайшей подруге и конфидентке Хелен Шайовиц. – Но с ней как будто что-то не так. Пока не поняла до конца, что именно, но точно тебе говорю: что-то с ней не так.

– Вот как, – заметила Хелен. Узнавать обо всех новостях первой было одним из преимуществ дружбы с миссис Леви. Ее умение разведывать все, что происходит в Мемфисе, всегда поражало. Многолетний опыт научил Хелен безоговорочно доверять ее мнению.

– Перво-наперво, она вышла на крыльцо в халате. И чуть ли не на дорожку в нем выскочила. Ее как будто и не волнует, что люди увидят. Я пыталась выспросить, кто она да откуда, но она отвечала уклончиво – очень, очень уклончиво. Совсем даже не удивлюсь, если она сбежала от каких-то неприятностей. – И миссис Леви тут же припомнила парочку скандальных историй, которые начались ровно так же. – Ну и еще большой вопрос, почему Аяла выглядела так, словно сто лет не видала домашней еды. Бедная детка бегала полуголая, как будто живет в дикой природе.

– Все это неудивительно, – согласилась Хелен; она взяла за правило поддакивать всему, что говорила миссис Леви, даже если и не была до конца согласна. Но в данном случае, надо признать, заключения миссис Леви были в самую точку. – Не похожа она на приличную мать.

– Нет, определенно не похожа. У таких дамочек вечно нет времени на собственных детей. – Миссис Леви уже была готова порассказать о разных способах, которыми эти современные мамаши калечат своих деток, но тут как раз на плите закипел куриный бульон. Надо было бежать; времени оставалось только на последнее соображение.

– Попомни мои слова, Хелен. Это из тех историй, за которыми глаз да глаз.

Новость о визите миссис Леви разлетелась по всем соседям. Хелен Шайовиц позвонила Ципоре Ньюбергер, которая позвонила Бекки Фельдман, которая позвонила разом Арлине Зальцман и Рене Рейнхард, каждая из них позвонила Леанне Цукерман, и Наоми Айзенберг, и Джослин Шанцер. И хотя мы носились как угорелые, стараясь успеть допылесосить и домыть посуду, все уже были в курсе того, что разузнала о Бат-Шеве миссис Леви. Наши дома соединялись телефонным кабелем, протянутым через дворы, с упрятанным под землю коммутатором, на котором лихорадочно горели все лампочки.

На закате мы зажгли субботние свечи в серебряных подсвечниках – по одной свече на каждого члена семьи, – и покой снизошел на наш квартал. Машины были припаркованы, телевизоры выключены, телефоны перестали звонить. Дети вернулись домой, мужчины оделись и отправились в синагогу. Мы надели струящиеся юбки, шелковые блузки и накрасились. Наши недели были подготовкой к пятнице. Нам заповедали отделять шабат от прочих дней и освящать его. У нас есть одежда, которую мы носим только на шабат, фарфор, серебряные приборы и хрустальные бокалы, предназначенные только для шабата. Мы не включаем и не выключаем свет, не слушаем музыку, не ходим на работу, не готовим на плите, не говорим по телефону, не заводим машину. Мы посвящаем этот день Богу и семье, проводя двадцать пять часов между заходом солнца в пятницу и первой субботней звездой в молитвах, за трапезами, отдыхая от работы. Внешний мир исчезает для нас, пусть и на один только день.

Мы в одиночестве ждем дома, когда из синагоги вернутся мужья и дети. Мы бы и сами могли пойти, если бы захотели; несколько жен всегда сидят в отделении для женщин. Но трех часов в синагоге субботним утром вполне достаточно. И мы не обязаны ходить. Это положено только мужчинам; мы же можем выполнять наши религиозные обязанности дома. Мы предпочитали покой наших домов. Это были единственные часы, когда нас не дергали, не было неотложных встреч, важных звонков. После всей свистопляски, наполнявшей каждую пятницу, хорошо усесться поудобнее, задрать ноги и выдохнуть.

Мы доставали сидуры2, чтобы прочитать субботние молитвы. В другие дни было трудно выкроить время для утренних молитв, а уж о дневных и вечерних и говорить нечего. Мы бы и хотели, и даже сидуры открывали, но непременно что-нибудь да отвлекало. То телефон позвонит, то ребенок заплачет, и уже в голове маячит, что нужно забрать вещи из химчистки и не забыть купить зубную пасту. Если и удавалось сказать молитвы, мы пробегали их скороговоркой, вкладывая в слова не больше смысла, чем в чтение телефонной книги.

Но в шабат все было легче. Мы чувствовали, будто стоим перед Богом, и благодарили Его за то, что даровал нам день отдыха, и славили красоту творения Его. Но больше всего мы молились о наших семьях. Из квадратных черных букв на нас смотрели лица любимых детей, мужей и родителей. Мы закрывали глаза, и процветание всего мира было подвластно нам.

Хотя мы молились в одиночестве, Леха доди всегда пели вслух: «Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы встретим Субботу». Мы приглашали невесту Субботу в наши дома и представляли, как она впархивает через окно, облаченная в платье из белой органзы, и отблески субботних свечей пляшут на нем. На голове ее венок из свежих роз, и волосы сияют на свету. Слова слетали с наших губ, и уносились прочь из домов, и сливались в молитвенный хор, взмывающий к небесам.

Когда мужья с детьми возвращались из синагоги, мы переходили в столовую и приступали к субботней трапезе. Собравшись за столами, мы пели Шалом алейхем, приветствуя Господа с ангелами в наших домах. Песня напоминала нам об истории, которую нам рассказывали в детстве. Каждый вечер пятницы два ангела, добра и зла, идут вслед за человеком из синагоги. И когда человек заходит в дом, ангелы тихонько подглядывают – если стол накрыт для шабата, постелена белая скатерть и вся семья улыбается, добрый ангел радуется и благословляет их: «Да будет каждый шабат в вашем доме таким же». И тогда злому ангелу ничего не остается, как произнести: «Амен». Но если не горят субботние свечи, если, как в обычные дни, включен телевизор и звонит телефон, злой ангел улыбается и говорит, что каждый их шабат должен быть таким же. И тогда добрый ангел опускает голову, и, сдерживая слезы, произносит: «Амен». Закрывая глаза, мы видели двух ангелов, которые заглядывают в наши окна, и добрый ангел даровал нам свое благословение.

Затем мы пели Эшет хаиль: «Кто найдет доблестную жену? Цена ее выше жемчуга. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не знает недостатка ни в чем». Вглядываясь в благодарные лица наших мужей, мы как никогда чувствовали, что нас ценят. Мы были совсем не прочь выполнять работу по дому, но немного признательности не помешает. Затем мужья клали руки на головы детей и благословляли их: «Да сделает тебя Всевышний подобным Эфраиму и Менаше, подобной Саре, Ревекке, Рахили и Лие, да благословит Он тебя и охранит». Они произносили кидуш над полными бокалами красного вина, восхваляя Бога, сотворившего мир за шесть дней и покоившегося в день седьмой от работы Своей. Затем мы отправлялись на кухню и омывали руки, трижды поливая каждую из сосуда, не произнося ни слова, пока наши мужья не скажут Амоци, и тогда откусывали от плетеной халы.

За первыми блюдами приготовленной нами трапезы мы изо всех сил старались не заговорить о Бат-Шеве. Мы избегали досужих толков, уж за субботним столом так точно. Поэтому обсудили Ширу Фельдман, семнадцатилетнюю дочь Бекки Фельдман, которую опять видели в вызывающе короткой юбке. Отметили, что Йохевед Абрахам, а ведь ей уже двадцать девять, вернулась домой из Нью-Йорка, так и не найдя себе мужа. Такая разборчивая, вечно все недостаточно хороши для нее, но и она-то не большая красавица. Ну и еще, Господи помоги, новость, что сынишка Рэйчел Энн Беркович заболел ветрянкой. И это, само собой, означало, что эпидемии нам не избежать. Не сегодня-завтра наши дети покроются багровыми пятнами.

Но когда мы вынесли курицу, салаты и кугели, которые готовили весь день, держаться уже не было мочи. Мы слишком долго крепились, и любопытство рвалось наружу, как пузырьки в кипящем котле.

За жареной курицей, стручковой фасолью с орехами и фасолью «Черный глаз» Хелен Шайовиц подалась вперед и поделилась новостью с двумя сыновьями, их женами и их детьми. Услышав о Бат-Шеве от миссис Леви, Хелен сделала еще несколько звонков и разузнала кое-что, чего не смогла выпытать миссис Леви. Она была очень горда своим уловом. Это доказывало, что она не просто правая рука миссис Леви – она и сама могла быть глазами и ушами.

Сведения были добыты окольными путями, но не так оно и важно – новость есть новость. Брат Хелен живет в Западном Мемфисе, в Арканзасе, и он перестал быть религиозным, но об этом (по просьбе Хелен) в семье не говорят. Долгая история, но если вкратце, он отправился учиться в светский колледж, и это был конец всему. В общем, он работает в той же компьютерной компании, что и Джозеф Либман, и несколько дней назад они как раз перекинулись парой слов. Разговор зашел про Мемфис, и Джозеф заметил, что они наконец-то сдали свой дом.

– Полагаю, Джозеф рассказал Дэвиду про дом, потому что он в курсе, что я живу здесь, – пояснила Хелен. – Но вы же знаете Дэвида. Он не смог ничего вспомнить про эту женщину, только что она откуда-то с севера.

Хелен покачала головой. Как можно было услышать, что дом сдан, но ничего не разузнать про новеньких? Все равно что долго ехать в магазин и забыть купить молоко. Но Хелен все же выудила из Дэвида еще одну подробность: у женщины, снявшей дом Либманов, были здесь знакомства. Она когда-то была замужем за кем-то из Мемфиса.

Выше по улице Эдит Шапиро ужинала у Ньюбергеров, как оно частенько случалось с тех пор, как умер ее муж. Ципора Ньюбергер настойчиво звала ее приходить в любое время. Когда все остальные принялись ее приглашать, Эдит не была уверена в их искренности: она решила, что вряд ли кому-нибудь нужна компания печальной старухи. И только Ципора как будто и вправду не лукавила. Она звала Эдит раз, другой, третий – пока та наконец не согласилась. Мать Ципоры была четвероюродной сестрой мужа Эдит, и это облегчало ситуацию; в конце концов, нет ничего важнее родственных связей, и Эдит была твердо намерена цепляться за каждую ветвь усыхающего фамильного древа. И теперь, месяцы спустя, гостиная Ньюбергеров стала ей вторым домом. Эдит даже привыкла к Ципориной нервозности, к клеенкам, которые та стелила поверх хороших льняных скатертей, к бедламу, что устраивали дети, которые орали, носились вокруг и переворачивали всё вверх тормашками.

Когда малышню уложили спать, подоткнули одеяла, потом еще раз, тут-то наконец Эдит удалось поделиться новостью. Она считала, что как гость обязана всегда приходить с интересной темой для беседы и с бутылкой хорошего виноградного сока, тогда Ньюбергеры от нее не устанут.

– Сегодня днем, – произнесла Эдит и выдержала драматическую паузу, – я говорила с кузиной Жанетт, которая живет в Нью-Джерси, и среди прочего упомянула о приехавшей женщине с маленькой дочкой.

Удивительное совпадение, но за пару недель до того Жанетт столкнулась с Барбарой Джейкобс, которая прежде жила в Мемфисе. Они встретились в очереди в кошерной булочной в Нью-Джерси, и Барбара тогда приглядывала за своей единственной внучкой. Ее сын, Бенджамин, погиб в ужасной автокатастрофе двумя годами ранее, и эта девочка была единственным, что у нее осталось от него. Жанетт краем уха услышала, как малышка – очаровательная белокурая девочка – говорила, что они с мамой переезжают в новое место, куда-то очень-очень далеко. Когда Жанетт наклонилась за свежей шоколадной бабкой, до нее, она поклясться готова, донеслось слово «Мемфис». Жанетт навострила уши, и, хотя переспрашивать не стала – не хотела показаться чересчур любопытной, – она не сомневалась, что это было слово «Мемфис».

Эдит и Ципора сошлись на том, что девочка в булочной наверняка и есть Аяла – сколько еще белокурых девочек могли переезжать в Мемфис в такой короткий отрезок времени? И если все верно, значит, Барбара Джейкобс приходится Бат-Шеве свекровью, раз та была замужем за ее сыном Бенджамином. Эдит и Ципора удовлетворенно кивнули. Все начинало проясняться.

Тем временем во владениях Леви у миссис Леви появилась информация, подтверждавшая предположения Эдит и Ципоры. Как всегда, за ужином у миссис Леви собралась куча народу: она предпочитала готовить для большого количества гостей, и тем вечером были приглашены Бернеры и Рейнхарды. У миссис Леви был заведен шведский стол. Ей нравилось расставлять все на самой красивой посуде, огурчики и оливки аккуратно разложены, брискет нарезан и украшен веточками петрушки, вишневый кугель из лапши покоится на салатных листьях для пущего цветового контраста, но без драматических излишеств. Важно и восхищение гостей, которые видели все блюда разом. Во всем этом был элемент творчества; готовка и сервировка превращались в искусство.

Когда все наполнили свои тарелки и расселись, миссис Леви громко откашлялась, требуя безраздельного внимания. Ее муж Ирвинг улыбнулся на другом конце стола. Он привык к тому, что она за главного, ему нравилось, что она предстает вот так, во всем блеске, все глаза устремлены на нее, словно на кинозвезду.

– Кое-что странное произошло на прошлой неделе на Женской вечеринке в бакалее, – начала она. – Сама вечеринка была чудесной: восхитительная еда, изумительные декорации. Но…

Тогда миссис Леви не сообразила, к чему бы это, но после визита к Бат-Шеве все встало на свои места. На вечеринке – сразу после кишей с копченым лососем – жена раввина, Мими Рубин, принялась вдруг расспрашивать про Джейкобсов: общался ли с ними кто-нибудь после гибели Бенджамина, помнит ли кто-нибудь, откуда была его жена?

– А сплетничать не в привычках Мими. Но потом я поняла, что ей, в отличие от нас, что-то известно, – пояснила миссис Леви.

Будучи не из тех, кто помалкивает, она прямо так и спросила Мими, с чего вдруг эти расспросы. Но Мими ответила, что просто вспоминала их, вот и все.

– Но я на это не купилась. Ничуточки. Я не знала, почему она спрашивает, но понимала, что какая-то причина быть должна. И теперь знаю какая, – произнесла миссис Леви. По ее теперь уже подтвержденной теории Бат-Шева была невесткой Джейкобсов, и, прежде чем переехать, она, несомненно, позвонила раввину и разузнала про общину. Мими наверняка уже была в курсе ее приезда, а мы еще нет. Ситуация в целом, и миссис Леви отлично это понимает, вполне обычная, но очевидно, что тут имелись и некие особые обстоятельства. Бат-Шеву никак не назовешь типичной приезжей, уж точно не из тех, кто выбрал эту общину, потому что хорошо ей подходит. Мими для полноты картины, скорее всего, навела справки о ее прошлом, чтобы можно было приглядывать за этой женщиной.

Миссис Леви испытывала полное удовлетворение оттого, что в очередной раз смогла отследить все новости, словно сейсмограф, чувствительный к малейшим колебаниям в общине. Она поднялась, чтобы раздать десерт. На этой неделе она превзошла саму себя: вдобавок к стаканчикам охлажденного лимонного мусса со взбитыми сливками парве3 подавались ее знаменитый персиковый пирог и яблочный тарт татен со специями по рецепту ее матери.

Все эти обрывки новостей о Бат-Шеве и ее дочке пробудили в нас воспоминания, и в каждом доме, за каждым столом мы принялись их как-то упорядочивать. Джослин Шанцер припомнила, что через много лет после отъезда Джейкобсов из Мемфиса Бенджамин обручился с нееврейской девушкой, которую встретил в Нью-Йорке. Семья пыталась замять эту новость. Не было ни объявлений или фотографий счастливой пары в еврейских газетах, ни вечеринок по случаю помолвки или звонков старым друзьям. Разумеется, мы все равно об этом прослышали и знали, что, несмотря на то что она приняла иудаизм, Джейкобсы были убиты горем. Мы и сами не понимали, что думать об этой свадьбе, радоваться ли за Бенджамина, или это означало, что он больше не религиозен, а обращение в веру было просто для успокоения родителей.

Дорин Шейнберг вспомнила, что мы не звонили и не посылали открытки с поздравлениями или стеклянные миски и медленноварки в подарок. Свадьба была скромная, только близкие родственники и пара друзей. Мы не обиделись, что нас не пригласили, хотя мы-то приглашали их на все наши свадьбы и бар мицвы. После этого было уже труднее поддерживать общение. Мы почти ничего не слышали про Джейкобсов до того, как однажды утром миссис Леви не позвонили со страшным известием: Бенджамин с женой и маленькой дочкой (о рождении которой мы не знали) отправились на машине в Катскильские горы. Шел дождь, дороги наверху плохо освещенные, повороты крутые, обрывы отвесные. Бенджамин умер на месте, а жена с ребенком остались целы и невредимы.

С тех пор мы толком и не слышали про жену Бенджамина и его дочку. Со временем мы перестали о них справляться и решили, что они больше не религиозные и, раз уж связь с иудаизмом утрачена, жена вернется к своей семье и в свой круг. За десертом мы качали головами и делали единственно возможный вывод: женщина, приехавшая к нам, была женой Бенджамина Джейкобса, которую Бог весть зачем занесло сюда неведомым ветром. Чувство недоумения добавило остроты нашей субботней трапезе, внесло толику оживления.

Тем вечером никто не видел Бат-Шеву. Тишину наших улиц нарушало лишь приглушенное пение кузнечиков. Ночь не принесла прохлады, и воздух был плотным от влажности и зноя. Время от времени в окне Бат-Шевы мелькала тень и снова исчезала. Несколько раз мы видели, как рука отдергивает штору, открывая смутные очертания лица. Постепенно в наших домах гасли огни, световые таймеры выключали лампы одну за одной. Но в доме Бат-Шевы было тихо и свет горел всю ночь, словно одинокий маяк, посылающий сигналы из самого сердца нашего квартала.

2

На следующее утро в синагогу мы отправились по-прежнему с мыслями о Бат-Шеве. Синагога горделиво стоит в центре нашего мира, как любимый старший сын. Ее построили первые евреи, поселившиеся в Мемфисе более ста лет назад. Но это не обычная синагога. Если в еврейских общинах чуть не вдвое больше нашей встречаются простенькие сооружения, то у нас это храм, который может посоперничать с шатровыми конструкциями, украшающими каждый угол города «Библейского пояса».

Святилище выполнено в форме амфитеатра, и мехица отгораживает мужскую половину от женской. Кресла пурпурного цвета, а стены отделаны серебряными панелями. Эти цвета не случайны, не дань сиюминутной моде; такие же были в мишкане – шатре, построенном евреями в пустыне из ярких красных, синих и пурпурных полотен. Мы здесь выросли, а потому всегда удивлялись, когда заезжие посетители говорили, что чувствуют себя как на дискотеке: вот-вот с потолка опустится стробоскоп, а из-за бимы появится сам Элвис Пресли. Когда мы посещали другие синагоги и видели темные стены, черные стулья и протертые ковры, мы испытывали прилив гордости и укол ностальгии по дому.

Мы шли не торопясь, отправив мужей и детей вперед, и не считали, что опаздываем, если появлялись не позже речи раввина Рубина; ни одна из нас не приходила к восьми тридцати, официальному началу молитвы. Мы усаживались, пролистывали сидуры до нужной страницы и оглядывали синагогу. Мужская половина выглядела пустоватой. Укутанные в черно-белые талиты, они сидели дальше друг от друга, чем мы. Кто-то, раскачиваясь взад-вперед, пел вместе с кантором. Кто-то прохаживался, или перекидывался словом с другими, или, то и дело похрапывая, дремал в последнем ряду. На женской половине было оживленнее. Повсюду пестрели шляпки всевозможных оттенков: высокие, как небоскребы, круглые, как стадионы, отделанные розовыми атласными бантами, шелковыми цветами, павлиньими перьями, вуалью или фруктовыми натюрмортами.

Со своего места в самом центре женской половины Хелен Шайовиц заметила, что Мими Рубин, жены раввина, нет в синагоге.

– Бедная Мими, – сказала она. – Похоже, она все никак не оправится от этой ужасной простуды.

Мими всегда чем-нибудь да болела – она была хрупкой, слишком легкой добычей для всех бацилл, которые заносило в наш город.

– С такой-то жарой удивляюсь, как мы все еще не слегли, – нервно вставила Ципора Ньюбергер. На неделе она как раз прочла об угрозе перегрева.

– Как только закончится шабат, занесу Мими куриного бульона с кнейдлах, – решила Хелен. Хотя миссис Леви открыто усомнилась, не слишком ли часто Мими нездорова, чтобы каждый раз претендовать на суп, Хелен любила Мими. Это был единственный человек (кроме миссис Леви, само собой), на которого она хотела быть похожа.

– Как ты готовишь кнейдлах? – поинтересовалась Эдит Шапиро. – Я охлаждаю тесто. Оно получается таким нежным, что шарики можно делать ложкой. Вот такие и любил мой муж, светлая ему память.

– А я, – Хелен с готовностью наклонилась поближе, – добавляю щепотку корицы, потом беру немножко мясного фарша и заворачиваю в тесто, чтобы получился сюрприз внутри.

Хелен считала правильным честно делиться рецептами – попросить рецепт было самой искренней формой лести, – но какой-нибудь ингредиент она все же утаивала (в данном случае ваниль), чтобы сохранить за собой класс истинного шефа.

Миссис Леви поверить не могла, что в такой момент они обсуждают кнейдлах. Очевидно, чтобы разговор повернул в нужное русло, придется взяться за дело самой.

– Если уж о тех, кто сегодня не пришел в синагогу, обратите внимание, кого еще здесь нет, – произнесла миссис Леви.

Хелен, Ципора и Эдит замолчали, напрочь позабыв о кнейдлах. А ведь миссис Леви права, подумала Хелен; сама-то она не удосужилась глянуть, появилась ли Бат-Шева. В этом разница между ней и миссис Леви. Ее слишком часто что-то отвлекает от происходящего, а миссис Леви целиком и ежеминутно погружена во все дела, важные для общины. Ципора огляделась – вдруг они пропустили приход Бат-Шевы, а Эдит с растущим уважением посмотрела на миссис Леви, которая так умело и быстро завладела их вниманием, – о такой роли в общине она могла лишь мечтать.

– Ты же не думала, что Бат-Шева придет в синагогу на следующий день после переезда? Ей ведь нужно время, чтобы устроиться, – сказала Хелен, но она, как и все мы, была разочарована. Бат-Шева явно засела нам в подкорку. Даже во сне что-то не отпускало нас, то же скребущее чувство, что бывает в отпуске, когда начинаешь сомневаться, выключила ли плиту, заперла ли заднюю дверь.

– Не берусь сказать, что нам стоит делать из этого далеко идущие выводы, но я видела Бат-Шеву во сне, и она была словно призрак: в таком длинном белом одеянии и то вплывала, то выплывала из дома, – сообщила миссис Леви и покачала головой. Она проснулась в холодном поту и не могла уснуть, пока не растолкала Ирвинга и он не обнял ее крепко-крепко.

– Сейчас еще рано, мы не знаем наверняка, что она не придет, – заметила Эдит. – А пока лучше бы нам перестать о ней думать.

Мы пытались отвлечься от мыслей о Бат-Шеве. Нам следовало заняться совсем другими вещами. Мы так и не нашли нужную страницу в сидурах, нам нужно было успеть пробежать пропущенную часть утренней службы, а уже близилось время чтения Торы. Раввин встал перед ковчегом, обращенным к востоку, и наши сердца и глаза устремились к Иерусалиму. Изначально ковчег был покрыт пологом с изображением разделения вод Красного моря. Но со временем ткань истрепалась и выцвела, и в прошлом году семья Цукерманов подарила синагоге новые раздвижные дверцы в форме Скрижалей Завета – две большие плиты из иерусалимского камня. На церемонии посвящения Наоми Айзенберг заметила, что, когда ковчег открывают, кажется, будто скрижали с Десятью заповедями снова разбиваются. Нам это не показалось смешным; напротив, эти грозные плиты напоминали нам о Том, перед Кем мы стояли.

Читалась недельная глава Торы. Одна из наших любимых, настоящее отдохновение после долгих недель чтения о жертвоприношениях в храме. Мы слушали историю Кораха, который восстал против Моисея в пустыне, и старались представить себе эту картину. Вот собрались люди: одни на стороне Моисея, другие против него. И в громе, молнии и огнях, затмевающих фейерверки в день Четвертого июля, земля обратилась чудовищем, разверзла пасть и поглотила Кораха и его приспешников4. Мы уже вживались в сцену, воображая себя на краю пропасти, как вдруг двери синагоги распахнулись. Образ Кораха растаял, и в дверном проеме мы увидели Бат-Шеву и Аялу.

Бат-Шева не дрогнула под нашими взорами. Она распрямила плечи, высоко подняла голову и откинула назад волосы. На ней было свободное летящее платье из тонкой бежевой ткани. Но, несмотря на обилие материи, ему недоставало скромности. В нем не было пристойности наших строгих платьев и летних костюмов, и слишком явным для нас было ее тело под этим платьем, ее длинные ноги и стройная фигура. Аяла стояла позади, прикусив нижнюю губу, готовая вот-вот расплакаться. Если Бат-Шеву как будто не смущало обилие новых лиц, то Аяла выглядела робкой и неуверенной.

Увидев миссис Леви, Бат-Шева помахала рукой. Миссис Леви понимала: этого следовало ожидать, во всем городе Бат-Шева знала только ее. Она кивнула и помахала в ответ. Но свободных мест рядом не было. Миссис Леви всегда сидела в ряду за Хелен Шайовиц, вместе со своей кузиной Бесси Киммель с одной стороны и Эдит Шапиро – с другой, и есть же, в конце концов, традиции, которые нельзя нарушать. Бат-Шева поняла и стала высматривать два свободных места, с которыми не было проблем. Синагога заполнялась только на Рош га-Шана и Йом Кипур, а в обычные субботы, вроде этой, больше походила на кинотеатр, где показывают непопулярное кино. Бат-Шева дошла до начала женской половины и опустилась в первом ряду, где никто из нас никогда не садился.

Мы снова попытались вернуться к чтению Торы. Мы же в синагоге, мы должны сосредоточиться, попрекали мы себя и друг друга. Но ничего не могли поделать. Мы то и дело отрывали глаза и украдкой поглядывали на Бат-Шеву.

Хелен Шайовиц наклонилась к Бекки Фельдман, раскрыв Хумаш5 не на той странице.

– Я точно слышала, что она из обращенных.

– Про остальное не поручусь, а вот что она не еврейка, я поняла в первую же секунду, – ответила Бекки. Она считала себя большим знатоком в этих вопросах. Ее дочь Шира гуляла с какой-то девчонкой, которую повстречала в торговом центре, и Бекки было довольно одного взгляда, чтобы понять, что та не еврейка.

– Это самая печальная история, что я слышала, – сказала Рена Рейнхард. – Сначала Бенджамин Джейкобс так ужасно погибает, а теперь эта потерянная душа появляется здесь.

– Я знала! Говорю вам, я точно знала. Стоило мне ее увидеть, я тотчас догадалась, кто это, – уверяла миссис Леви.

Чтение Торы завершилось, и мы перестали шептаться. Один из мужчин поднял Тору, раскрыв свиток, и мы все вместе произнесли на иврите: «Вот Тора, которую передал Моисей сынам Израиля по слову Бога, данному Моисею». Затем кантор взял Тору и, обнося ее вокруг зала, вместе с остальными мужчинами запел: «Пойте Господу, святые Его, славьте память Святыни его, ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его». Мы не пели. Хотя мы знали слова, мы тихонечко мурлыкали. Так уж у нас было заведено.

Но Бат-Шева пела, да так, что всем было слышно. Она знала слова, и, к нашему удивлению, ее иврит звучал очень естественно, даже лучше, чем у иных из нас. Но ее громкое пение ясно говорило о том, что она не из наших. Может, встань она где-то сзади, было бы еще ничего. Но она стояла в первом ряду и раскачивалась в такт словам, глаза закрыты, кулаки крепко сжаты. Она молила Господа прямо сейчас, прямо перед всеми.

– Кое-кто явно любит петь, – отметила Бесси Киммель.

– По-моему, она рисуется, – вставила Эдит Шапиро. В свое время она была известна своим чудесным голосом. Между прочим, много лет назад даже исполнила соло на школьном рождественском празднике, но об этом она предпочитала не распространяться.

– Может, так у них принято в церкви. Не то чтобы я там когда-нибудь бывала, но смею предположить, они там много поют, – сказала Бесси.

– Но почему надо петь так громко? – недоумевала Хелен Шайовиц. – Я, конечно, не раввин, но не думаю, что это правильно.

– Я бы сказала, она пробуется на кантора, – хихикнула миссис Леви.

Все это время Леанна Цукерман сидела молча, не принимая участия в разговорах. Леанна была родом из Чикаго, но жила в Мемфисе уже одиннадцать лет, с тех пор как вышла за Брюса Цукермана, коренного мемфийца. Вообще ей нравилось здесь жить, но сегодня уж очень надоело слушать, как люди судачили о Бат-Шеве; ей хотелось, чтобы они оставили бедную женщину в покое. Но произнести это вслух она не осмеливалась. Слишком велика была цена, которую пришлось бы заплатить за такие слова. Вести о ее дерзости в считанные минуты дойдут до свекрови, которая всем и каждому здесь доводилась близкой подругой или родственницей. Но Леанне нравилось слушать Бат-Шеву. У нее красивый голос, и так отрадно видеть хоть кого-то, кто молится от всего сердца, а не повторяет бессмысленно заученные слова. Леанне даже захотелось запеть.

Кантор продолжал обход с Торой, за ним следовали раввин, председатель общины и четыре его заместителя. Мы подошли к перегородке и коснулись бархатного футляра нашими сидурами, а потом поднесли их к губам. Мы почти спустились по ступеням, когда увидели, как Бат-Шева взяла Аялу и через перегородку поднесла ее к свитку, чтобы та поцеловала Тору. Потом Бат-Шева и сама наклонилась и сделала то же самое.

– И что вы на это скажете? – поинтересовалась миссис Леви. – Прямо так вот, губами! Уверена, что это не разрешено.

– Меня не спрашивайте, – ответила Дорин Шейнберг. – Я в этом совсем не разбираюсь.

– Я тоже, – сказала Хелен Шайовиц. Она не училась в ешиве, как многие девушки в наше время; она просто делала так, как делала ее мать, а ее мать уж точно никогда не целовала Тору.

Мы повернулись к Ципоре Ньюбергер. Она общепризнанно была самой религиозной среди нас; если уж кто и знает, так это она.

– Разумеется, это не разрешено, – изрекла Ципора. – Это нескромно – привлекать к себе столько внимания.

Мы согласно закивали. Вот оно, ключевое слово – скромность! В минуту сомнений всегда можно сослаться на скромность. Надо запомнить на будущее.

Тору убрали, и настал момент обращения раввина. Мы посмотрели на часы и прикинули, как идет служба: быстрее или медленнее обычного? Но речь раввина могла перевернуть все расчеты; никогда нельзя предугадать, сколько она продлится. Однажды он говорил целых сорок пять минут. Хелен Шайовиц это отлично помнила, потому что в ту субботу у ее сына была бар мицва, и гости из других городов выказывали недовольство.

Раввин поднялся и занял место за пюпитром.

– Что не так содеял Корах? – начал он. – В чем его грех, навлекший такую страшную кару?

Он остановился и подождал, не захочет ли кто ответить, как у нас иногда бывало. Но не сегодня. Наши головы были слишком заняты Бат-Шевой.

– Давайте откроем наши Хумашим и взглянем на то, что же произошло, – произнес раввин.

Мы зашелестели страницами в поисках нужной, снова пытаясь сосредоточиться на службе.

– Вы же не думаете, – спросила Эдит Шапиро, – что она собирается насовсем здесь поселиться?

– О господи, Эдит, ну конечно, собирается, – прошептала Арлина Зальцман, прикрыв рот Хумашем, чтобы раввин не подумал, будто она разговаривает во время его речи. – Она бы не перевезла сюда все свое имущество, если бы не планировала остаться надолго.

– Но она же никого не знает. У нее здесь нет родственников, – сказала Эдит.

Раввин читал: «И собрались против Моисея и Аарона, и сказали им: полно вам; все общество, все святы, и среди их Господь! Почему же вы ставите себя выше народа Господня?»

– Одинокие женщины с маленькими девочками не снимаются с места и не едут через всю страну безо всяких на то причин. Может, она перебралась сюда из-за кого-то конкретного, – предположила Бекки Фельдман. – Если вы понимаете, о чем я.

Мы гадали: возможно ли такое? Тайные отношения за нашей спиной? Мы глянули на мужскую половину, на Ирвинга Леви, Алвина Шайовица, Брюса Цукермана, Даниэля Фельдмана. Трудно представить, но вдруг и правда кто-то из них знал о Бат-Шеве куда больше, чем признавался.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутилась Ципора. – Мы все религиозны. Никто бы не мог совершить такое.

– И похуже бывает, дорогая, – заявила миссис Леви. – Не в Мемфисе, само собой, но в других местах точно. Могу только сказать, что у меня нехорошие предчувствия из-за этой женщины.

– И поэтому теперь мы должны ее сторониться? У тебя что, обнаружились экстрасенсорные способности? – бросила Леанна Цукерман со своего места позади миссис Леви. Она не думала сказать это вслух, но, сказав, испытала удивительное облегчение – и оно даже стоило испепеляющего взгляда, которым наградила ее свекровь.

Миссис Леви резко обернулась.

– У меня, между прочим, нюх на такие вещи. Называй как хочешь, но поживешь здесь с мое, смекнешь, откуда не ждать добра. – Она поправила шляпку, убедилась, что та по-прежнему надета самым выгодным образом, и повернулась обратно.

Лучше не отвечать, благоразумно сочла Леанна; одной решительной реплики на сегодня вполне достаточно.

Воцарилась тишина, и наше внимание снова обратилось к раввину. Мы пропустили какие-то важные моменты его речи, и он перескочил на другую, как будто даже постороннюю тему.

– Вот почему мы должны поддерживать нашу школу, наши организации и наших лидеров. Если община забывает об этом, она утрачивает страх перед Господом, – произнес раввин.

– Интересно, – сказала Рена Рейнхард, – что думают Джейкобсы про этот ее переезд? Ведь девочка – их единственная внучка.

– Интересно, разговаривают ли они вообще. Как я слышала, Джейкобсы не были от нее в большом восторге, когда Бенджамин женился, – добавила Наоми Айзенберг.

– Позвоню им, пожалуй, после шабата, расспрошу, как дела. А то мы сто лет не общались, – решила Джослин Шанцер.

– Я бы не смогла. Слишком неловко, – сказала Рена. – Тебе же придется упомянуть Бат-Шеву. А если нет, станет очевидно, что ты избегаешь этой темы. Но если заговоришь о ней, подумают, что ты только затем и звонишь.

Раввин закрыл свой Хумаш, что означало завершение речи.

– Да будет на все воля Всевышнего, и все вместе мы произнесем «аминь», – сказал раввин.

Мы не вполне понимали, о чем он говорил, но не сомневались, что дело благое. И мы слились в общем «аминь».

Служба подходила к концу, и мы то и дело поглядывали на часы: уже 11:45. Значит, финишная прямая. Оставалось дождаться молитвы мусаф, но она, слава богу, была короткой. Двадцать минут спустя Джереми Шанцер, председатель, сделал объявления. Женский кружок заочной школы будет собираться в первую среду месяца в доме Дорин Шейнберг. Тема месяца – «Молитва: надежный путь». По завершении урока будут поданы десерты. Благотворительный сбор одежды продолжается. Билеты на молодежную лотерею уже в продаже – купите и поддержите наших детей.

Выходя с молитвы, мы желали друг другу хорошей субботы, делали комплименты прелестным шляпкам, новым украшениям. Мы переместились в общий зал, который использовали и для бар мицв, свадеб и мероприятий женского общества. Когда здесь что-то устраивают, выглядит он не хуже отеля «Пибоди». Когда дочь Бесси Киммель выходила замуж, флорист превратил зал в цветущий сад – все стены были в розовых бутонах и ветвях гипсофилы.

Бат-Шева вышла одной из первых, и, когда мы заходили в зал, они с Аялой уже были там. Кто другой на ее месте ушел бы, если нет знакомых и не с кем поговорить, но только не Бат-Шева. Она улыбалась каждой из нас и желала хорошей субботы. Мы улыбались, отвечали и вроде собирались как следует представиться, но всякий раз отвлекались на какой-то разговор. Чтобы загладить свой выпад, Леанна Цукерман сообщила всем, что ребенок наконец-то проспал всю ночь до утра. Хелен Шайовиц поговорила со своей дочерью Тамарой, которая сейчас в Нью-Йорке. Она встречалась с молодым человеком, и, похоже, у них все серьезно, так что всем надо держать кулачки и молиться о помолвке.

Мы накладывали себе селедку, фаршированную рыбу, крекеры и шоколадный торт. С полными тарелками в руках мы слушали, как раввин произносит кидуш: «Помни день субботний, чтобы освятить его. Шесть дней трудись и делай свою работу, но седьмой день – суббота Господу, твоему Богу». Рядом с раввином стоял Йосеф, его единственный сын. Неделю назад Йосеф вернулся на летние каникулы из нью-йоркской ешивы, где учился на раввина. Это уже давно не обсуждали, но долгие годы у Мими и раввина не получалось с ребенком, один за другим случались выкидыши, и они почти совсем отчаялись. Мы привыкли к тому, что Мими молилась, закрывая сидуром лицо, чтобы мы не видели слез, текущих у нее по щекам. Но теперь Йосефу сравнялось двадцать два, и он был такой необыкновенный, что как будто даже искупал всех тех неродившихся детей.

Раввин улыбался Йосефу с выражением изумления, которое мы наблюдали у наших мужей, когда рождались наши дети, – с выражением, говорившим: неужели существование этого нового создания возможно? Но у раввина оно не исчезало все эти годы. И когда мы смотрели на Йосефа, то понимали почему. Он был не только невероятно умен, но еще и хорош собой. Ростом за метр восемьдесят, он за последнее время сильно окреп; плечи стали шире, чем нам помнилось. Темные волосы, как у раввина, только у того они начинали седеть и редеть. Суровый царственный подбородок, нос и скулы, а вот улыбка мягкая, точно как у Мими.

Мы были счастливы видеть его дома. Мы помнили день его появления на свет, его первый класс, как он упал с качелей и сломал запястье, как болел ветрянкой. Помнили все его дни рождения, словно были суррогатными родителями, заглядывающими ему через плечо. Мы никогда не забудем день его бар мицвы. Йосеф вел службу, читал отрывок из Торы и говорил с кафедры. В нем были невиданные для тринадцатилетнего мальчика спокойствие и уверенность, будто он всю жизнь вот так стоял на возвышении в синагоге. Потом был самый пышный кидуш на нашей памяти. Мими пекла недели напролет, наготовив горы пирогов и тортов, чтобы как следует отметить переход Йосефа во взрослую жизнь.

За едой мы подходили к раввину пожелать ему хорошей субботы и поблагодарить за глубокую и познавательную речь. Но куда больше нас прельщала возможность поговорить с Йосефом. Мы окружили его, тесня друг друга, чтобы подобраться поближе. Он рассказывал нам, как ему нравится в ешиве, что он отлично ладит с соседями по комнате, что замечательно вернуться наконец домой. Он смотрел нам в глаза, и в его голосе звучала неподдельная теплота. Он не забыл справиться у Ципоры Ньюбергер о ее аллергии, он был так чуток, что помнил, что матери Рэйчел Энн Беркович нездоровилось. Он взял с собой эти частицы наших жизней, и благодаря этому мы чувствовали, что он всегда с нами, а мы – с ним.

Эдит Шапиро была Йосефу ближе нас всех. Это пошло еще с тех лет, когда был жив ее муж, Кива. Они с Йосефом сидели рядом в синагоге. Его собственные сыновья уже выросли и уехали, и Кива с гордостью следил за Йосефом.

– Этот мальчик, – говаривал он, обнимая Йосефа, – этот мальчик станет кем-то особенным.

Кива не дожил года до дня окончания Йосефом школы – рак печени, врачи были бессильны, – и Йосеф стал навещать Эдит по субботам. Только этого она и ждала из недели в неделю, только это прерывало беспросветную череду одиноких дней. Даже после отъезда в ешиву Йосеф продолжал приезжать к ней всякий раз, как оказывался в городе. Он заходил после обеда, и его всегда ждало блюдо с печеньями. Они разговаривали, большей частью о Киве, и перед уходом Йосеф произносил несколько слов из Торы в память о Киве.

– Как хорошо, когда ты дома, – сказала ему Эдит в то утро, окунувшись во все эти воспоминания. – Мы по тебе скучаем.

Она вгляделась в него попристальнее. На мгновение ей показалось, что у него уставший вид. Наверное, это просто после дороги, решила она. Нет причин для беспокойства.

– Я тоже по вам скучал, – ответил Йосеф.

– Тебе нравится в Нью-Йорке? Он ведь не похож на Мемфис. Там же бывает очень холодно.

– Мне нравится, но я очень рад вернуться домой. Нет ничего лучше Мемфиса.

– Ты очень умный мальчик. Мы с Кивой всегда это знали. – Эдит почувствовала облегчение, что даже после столь долгого отсутствия Йосеф по-прежнему понимал, что Мемфис – особенное место. Его не соблазнили блеск и суета большого города. В глубине души он был и остается мемфисским мальчиком.

Раввин похлопал Йосефа по плечу, призывая его поучаствовать в разговоре с Майером Грином.

– Вот, послушай-ка, Йосеф, у Майера есть к тебе вопрос, – сказал раввин, довольный возможностью похвастать сыном.

Майер был всегда готов озадачить Йосефа каким-нибудь заранее заготовленным вопросом. Он часами их придумывал, но Йосеф всякий раз без труда отвечал. Майер описал ситуацию: кусок мяса падает в кувшин молока, нарушая законы кошера. Можно ли все-таки пить это молоко?

Легкий вопрос, но Йосеф глубокомысленно покивал головой, чтобы не расстраивать старика и не умалять серьезности вопроса. Йосеф был не только умным, но еще и добрым и скромным. Даже придумай Майер вопрос посложнее, Йосеф, конечно же, на него бы ответил. Лицо раввина светилось гордостью, когда сын объяснял, что все зависит от соотношения молока и мяса. Вот для этого он и растил своего сына, и это лишь малая толика великих побед, которые ждали впереди. Мы тоже усматривали в этом прообраз блестящего будущего. Еще с раннего детства Йосефа мы лелеяли надежду, что в один прекрасный день он сменит своего отца, и звание раввина перейдет по наследству, как царский престол от Давида к Соломону.

Посреди разговора миссис Леви подошла к Йосефу и раввину.

– Шабат шалом вам, – обратилась она ко всей компании. – Прошу прощения за вторжение, но хотелось наконец поприветствовать Йосефа на родной земле. Не каждый день нам удается его заполучить, так что вам придется делить его и с нами тоже.

Миссис Леви умела так поставить себя, что возразить ей было крайне трудно, посему раввин сделал то же, что и все мы: посторонился и дал ей продолжить.

– Какие у тебя планы на лето? – поинтересовалась она.

– Будем изучать Тору с отцом, – ответил Йосеф и посмотрел на раввина. Тот поймал его взгляд и улыбнулся. Он так долго ждал этого. Всякий раз, как мы спрашивали, как дела у Йосефа, он рассказывал, что сын приедет домой на все лето и они будут вместе изучать Тору.

– А потом вернешься в ешиву?

– После каникул, в октябре.

Он приезжал домой на дольше, чем другие дети. Йосеф всерьез принимал обязательства, которые налагало на него то, что он был единственным ребенком, и он с радостью исполнял заповедь о почитании своих отца и матери.

– А, вот это хорошо, это надолго. Могу поспорить, что еще немного, и мы будем обращаться к тебе «рабби».

Йосеф потупил глаза, его смущал такой натиск миссис Леви.

– Еще год впереди, – заметил он.

– Жду не дождусь. Наш собственный рабби Йосеф. А придет день – и наш собственный рабби Йосеф прямо здесь, в Мемфисе.

Не успел Йосеф рта раскрыть, как миссис Леви пожелала всем хорошей субботы и направилась к Ирвингу, который, несомненно, слишком налегал на сладости, а ведь должен следить за весом.

Бат-Шева оставалась у стола, подле Аялы. Гора пирожков, крекеров, фаршированной рыбы едва умещалась на тарелке девочки, и все вокруг было усыпано крошками. Бат-Шева разговаривала с дочерью как со взрослой, показывала мемориальные таблички на стенах, фотографии с последних мероприятий в синагоге, пришпиленные на доску объявлений. Хотя по залу носилось много детей, Аяла даже не пыталась к ним присоединиться. Просто кивала и слушала, что рассказывает мать.

Наоми Айзенберг тоже стояла одна, недалеко от Бат-Шевы. Ее муж в то утро не пришел на службу – считал, что слишком тяжело высиживать столько часов, – и она уже перекинулась парой слов с теми, с кем была настроена поболтать. Хотя Наоми посещала вместе с нами Академию Торы, училась в колледже Стерна в Нью-Йорке, а после замужества вернулась домой, где-то по пути она успела глотнуть другой жизни. Часть дня она работала социальным работником и оставляла детей с няней. И вечно была не согласна с нами в делах и школы, и Женской группы помощи: чуть не каждый год происходил какой-нибудь инцидент.

Наоми не могла больше вынести, что Бат-Шева по-прежнему стоит одна. Она не сомневалась, что дамы так или иначе собирались подойти, но, вероятно, все ждали, когда кто-то другой сделает первый шаг. Вознамерившись проявить должное гостеприимство, она поставила на стол тарелку и направилась к Бат-Шеве.

– Я наблюдала за вами. Все еще обязательно с вами познакомятся, но это займет время. Такая уж у нас община. Вот Мими, жены раввина, сегодня нет, а она была бы первой, уж поверьте.

Бат-Шева улыбнулась, и в этот момент в голове у Наоми вихрем пронеслись сотни мыслей. Она так давно не заговаривала с новым человеком и теперь ощущала прилив радостного оживления.

– Я слышала, вы поселились в доме Либманов. Очень милые люди, разве что немного нервные. Как-то раз я пролила газировку на ковер, так Эсти едва не расплакалась. Ну, в общем, они переехали, потому что он получил повышение, большие деньги, как мне сказали. Вы наверняка о них слышали. Здесь новости разлетаются в секунды. Готова поспорить, тут уже каждый в курсе всей вашей жизни, а вы и суток здесь не пробыли.