Читать онлайн Жёлтый бесплатно

Публикуется в авторской редакции

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

ISBN 978-5-0059-1945-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Данный роман содержит сцены сексуального характера и сцены насилия. Его содержание может оказаться неприемлемым или шокировать некоторых читателей. Роман не предназначен для лиц младше 18 лет.

Все персонажи, имена и события, описанные в данном романе, вымышлены; любые совпадения с реальными людьми, именами и событиями случайны и не входили в замысел автора.

Вместо посвящения и эпиграфов

«Лекция о творчестве классика литературы ХХ века
Артура Г. Манбаха
Читает на русском языке кузен писателя, профессор филологического и философского факультета римского университета Universita Tor Vergata, почетный профессор филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, специалист по творчеству В. В. Набокова Валентино Р. Бигнат.
1 сентября 2021 года, 15:00, аудитория П-5. Вход свободный»,

– гласила афиша на одном из столбов у входа в старый гуманитарный корпус, где располагался филологический факультет Московского государственного университета.

Виктория взглянула на часы. Была половина пятого – вероятно, профессор из Рима уже заканчивал свою лекцию на русском языке. Девушка представила говорившего с южным акцентом пухлого итальянца – жизнелюба и весельчака. Наверняка он был очень пожилым человеком, ведь его кузену, знаменитому писателю Манбаху, недавно исполнилось восемьдесят лет.

Занятия на юридическом факультете, на третьем курсе которого училась Виктория, давно закончились. Однокурсники звали девушку пообщаться после летней разлуки, но летом она добилась прогресса в большом теннисе и накануне 1 сентября пообещала себе не пропускать тренировки в течение учебного года. После лекций Виктория успела потренироваться на одном из кортов Трехзального корпуса и принять душ, а теперь шла к метро.

Виктория не была поклонницей писательского таланта Манбаха. Он казался девушке вторичным по сравнению с упомянутым в афише ее любимым Набоковым. Тем не менее Виктория решила заглянуть на лекцию: у нее выдался свободный вечер. К тому же собирался дождь, и в гуманитарном корпусе можно было переждать непогоду.

Оказавшись в здании, девушка поднялась на второй этаж, чтобы зайти в пятую поточную аудиторию сверху, не побеспокоив лектора и слушателей. Едва она переступила порог аудитории и поставила рюкзак с торчавшей оттуда рукояткой теннисной ракетки на одно из сидений верхнего ряда, как снизу раздался говоривший в микрофон мягкий голос:

– Привет любителям большого тенниса!

Виктория посмотрела вниз и увидела за кафедрой лысого высокого мужчину в синем костюме, белой сорочке и розовом галстуке. Мужчина улыбнулся, поправил очки в массивной оправе, помахал Виктории и подмигнул. Девушка чуть смутилась, взмахнула рукой, смутилась сильнее, пробормотала приветствие и уселась рядом с рюкзаком.

На первом ряду сидели в основном пожилые люди. Вероятно, это были преподаватели-филологи. За ними расположились студенты по большей части женского пола: филфак называли факультетом невест.

– Как я упоминал, – говорил лектор по-русски, положив руки на края кафедры, – Артур просил всем передать привет. Однако это не просто привет. Артур написал несколько строк, расшифровывающих содержание его загадочных текстов или, что вернее, еще более запутывающих читателей. Я постараюсь прочесть эти строки. Прошу вас, друзья, не забывать, что у Артура есть милая привычка говорить о себе в третьем лице. Итак, слово моему дорогому родственнику:

«Еще не устав биться с ветряными мельницами читательского непонимания, Артур Г. Манбах брался объяснять значение формулировки «± 1». Он руководствовался примером частенько сражавшегося с упомянутыми мельницами Владимира Набокова. Чтобы хоть кто-то понял, где же суть, Артур Г. Манбах трактовал «– 1» через постепенное уменьшение поначалу длинной череды критиков, на чье мнение можно было положиться. Прочтение очередной книги было образом, который Артур Г. Манбах использовал для объяснения действия «+1».

Профессор Бигнат не походил на пожилого пухлого итальянца. Как Виктория ни приглядывалась, у нее не получалось дать лектору больше тридцати пяти. Говорил он с едва уловимым и странным в своей правильности манерным выговором, характерным для получивших образование в Российской империи: Виктории доводилось слышать записи голосов писателей-белоэмигрантов.

«В изданной лишь однажды, – читал Бигнат, – и к настоящему времени утерянной книге «Делюдюдюю: лекции на полях «Ad hoc» Артур Г. привел другое объяснение упомянутой формулировки. Его нелегко воспроизвести: тексты нашего писателя прозрачны, будто лес темным осенним утром. Раз уж речь зашла о лесе, уместно напомнить, что Артур Г. любил цитировать Умберто Эко, своего старшего товарища. Значение «– 1» Артур Г. будто бы раскрыл через рассуждение о том, как образцовый автор уводил за собой образцового читателя. Исследователи, в неточном пересказе которых до нас дошли «Лекции на полях», рассказывали, как писатель не без изящества объяснял термин «+1»: мол, для выявления образцового автора бывало нелишним перечитать текст, перечитать снова, а затем еще разок – и так до бесконечности».

Виктория читала роман Манбаха «Ad hoc», однако не поняла, что имел в виду его автор в послании к слушателям лекции. Судя по лицам собравшихся в аудитории, девушка была не одинока в своем недоумении.

«Был у Манбаха и простейший способ разъяснения бессмыслиц, основанный на самом тексте романа «Ad hoc», их содержащего. Ту, что со знаком «—», Манбах советовал разгадывать посредством отказа от поиска авторских истин; ту же, что со знаком «+», толковал путем прибавления по одной обезьяне к группе уже постукивавших. Тогда-то всё становилось яснее ясного».

Виктория присоединилась к аплодисментам, и Бигнат взглянул на нее. Кто-то из преподавателей взял слово и высокопарно поблагодарил лектора за визит.

Пока студентки филфака общались с профессором, Виктория придумывала вопрос о Манбахе. Девушке хотелось узнать, как вышло, что кузен восьмидесятилетнего писателя оказался моложе его чуть ли не на полвека, но вряд ли было уместно интересоваться этим в университетской аудитории. Рассудив так, Виктория вспомнила, что в афише лектора называли специалистом по творчеству Набокова. Когда поток вопросов о самочувствии Манбаха и его личной жизни иссяк, девушка подняла руку и спросила:

– Насколько я знаю, вы знаток наследия Владимира Набокова. Скажите, пожалуйста, почему в его романе «Подвиг» нет одиннадцатой главы?

Этот вопрос занимал Викторию с тех пор, как она несколько месяцев назад прочитала «Подвиг».

– Любопытный вопрос, – произнес Бигнат. – Спасибо, что задали его. Однако наша беседа всё же посвящена Артуру Манбаху, а не Владимиру Набокову. Кроме того, мне нужно забрать из машины кое-что для следующего мероприятия на кафедре. Может быть, вы согласитесь проводить меня, и мы обсудим одиннадцатую главу «Подвига»? Я припарковал машину у Главного здания. Надеюсь, успеем до дождя.

– Хорошо, – громко сказала Виктория.

Всё тот же красноречивый преподаватель сделал несколько снимков Бигната в окружении студентов. Виктория спустилась к кафедре и отметила, что лектор был самым высоким человеком в аудитории. Рост самой девушки составлял один метр и восемьдесят сантиметров. В совокупности с ровной осанкой, длинными густыми волосами, высокой большой грудью и голубыми глазами это обеспечивало ей мужское внимание, а также усложняло задачу по доказыванию окружающим того, что она была не только красивой, но и умной. Бигнат был на добрых десять сантиметров выше Виктории.

Лектор пропустил ее вперед, выходя из аудитории.

– Господа, я буду на кафедре минут через двадцать, – сказал он преподавателям.

На улице Бигнат протянул девушке руку и произнес:

– Меня зовут Валентин. Валентин Романович. Но для вас просто Валентин. Я достаточно молод, чтобы обращаться ко мне по имени, правда?

Вложив свою руку в руку Бигната, Виктория обратила внимание на его тонкие длинные пальцы с чистыми ухоженными ногтями. Рукопожатие Валентина было теплым, приятным. Девушка поняла, что он не хотел знакомиться в толкотне аудитории, и это показалось ей милым. Виктория подумала, что Бигнат поцелует ей руку, но он не стал этого делать. Она посмотрела в улыбавшиеся синие глаза нового знакомого и не обнаружила вокруг них ни малейшего следа морщинок.

– Виктория, – сказала девушка. – Виктория Романовна. Но можно просто Виктория. Потому что я тоже достаточно молода.

– Мы почти тезки: у нас одинаковые инициалы.

У Валентина была широкая, мужественная, дружелюбная улыбка. Виктория залюбовалась ровными, белыми и, как она особо отметила, натуральными зубами профессора.

– И в самом деле! – произнесла Виктория. – Это забавно.

Помолчав секунду, она добавила:

– Я не думала, что вы так хорошо говорите по-русски.

– Пойдемте к Главному зданию, если не возражаете. В машине несколько экземпляров моей новой книги, я обещал подарить их кафедре. Вы учитесь не на филологическом, верно?

– На юридическом. Как вы догадались?

Виктория ожидала слов о том, что она была красивее студенток филфака, но надеялась, что Бигнат не произнесет их. Девушка не хотела, чтобы разговор свелся к поверхностным комплиментам.

Начался дождь. Валентин достал из кожаного рюкзака широкий зонт и раскрыл над их с Викторией головами.

– Студенты филфака пришли вместе с преподавателями, – сказал Бигнат. Виктории нравилось идти рядом с новым знакомым: благодаря росту он высоко держал зонт и не задевал голову девушки, как делали ее более низкие однокурсники. – Вы же опоздали почти на всю лекцию. Значит, пришли не потому, что были обязаны. Скорее, заглянули из интереса. Или, что равновероятно, хотели переждать дождь.

Вы не поздоровались ни с кем из слушателей, – продолжал Валентин. – Ни с кем даже не переглянулись, кроме меня. Люди в аудитории были вам незнакомы. Так что вы учитесь на другом факультете.

– Вы очень наблюдательны.

Виктории польстило такое внимательное отношение Бигната к ее поведению. Девушка отметила, что профессор не отреагировал на комплимент его русскому языку, и задумалась, не были ли ее слова бестактными.

– Что до моего русского, – сказал Валентин, показывая на стоявшую неподалеку от Главного здания машину из каршеринга, – то на этом языке я говорю с детства. Я праправнук знаменитого художника Дугласа Бигната и балерины Анны Островской. У нас в семье бережно относятся к русскому языку.

Девушка поняла, что, прочитав на афише фамилии Набокова и Манбаха, упустила из виду фамилию самого Валентина. Выходило, ее собеседник был потомком Дугласа Бигната – ученика Клода Моне и соавтора Пабло Пикассо.

Передав Виктории зонт, Валентин достал из автомобиля пакет с книгами.

– Мой прадедушка Поль получил имя в честь Пикассо, с которым был дружен мой прапрадедушка Дуглас. В семье прадедушку звали Павлом. А моя прабабушка, его супруга, была русской, из эмигрантов. Своих детей они назвали Валентиной и Валентином. Валентин – это мой дедушка, а Валентина – мать Артура. Дедушка большую часть жизни прожил в Италии. Сам я вырос и живу в Риме, поэтому мое имя звучит на итальянский манер.

Бигнат забрал у девушки зонт, и они пошли обратно к старому гуманитарному корпусу.

– Так вы не кузен Артура Манбаха? – спросила Виктория. – Так написано в афише…

– Я двоюродный племянник Артура, – сказал Валентин, улыбаясь. – Мой отец – его кузен. Однако мы скоро вернемся на факультет, а я не ответил на ваш вопрос о романе «Подвиг». Я изучал творчество Набокова, написал две монографии о нём. И пришел к выводу, что отсутствие в «Подвиге» одиннадцатой главы – ошибка нумерации. Ни писатель, ни издатель не теряли одиннадцатую главу, как можно подумать. Готовя журнальную публикацию, Набоков пронумеровал эту главу как двенадцатую. При издании романа отдельной книгой он не стал исправлять эту ошибку. Вот и вся загадка. Вы любите творчество Набокова?

– Очень! Хотя, конечно, разбираюсь в его книгах не так здорово, как вы.

– Чтобы получать удовольствие от хорошо написанной книги, вовсе не обязательно знать наизусть творчество и биографию писателя. Какая книга Набокова нравится вам больше других?

– «Лолита», а вам?

– «Бледный огонь». Роман-кентавр, как его называют. В своих работах я использовал термин «роман-василиск». На мой взгляд, он полнее отражает строение этого необычного произведения. Я хотел бы написать роман со столь же сложной структурой, но обделен литературным талантом.

– О чём же ваша книга? – поинтересовалась Виктория, глядя на пакет в руках Валентина.

– О творчестве моего прапрадеда. Я родился спустя сорок с лишним лет после смерти Дугласа, но с первого взгляда на его картины почувствовал интеллектуальное родство и духовную близость с ним. В книге я рассказал о своих любимых работах Дугласа и о нём самом. Существует достаточно изданий об этом знаменитом художнике, в том числе скандальные мемуары одной из его возлюбленных. Однако моя книга – это не просто монография, но и рассказ праправнука о прапрадедушке. По крайней мере, такой я ее задумал. Я включил в нее воспоминания своих многочисленных родственников, наши семейные истории, выдержки из родового архива.

Девушке показалось, что ее собеседник был увлечен темой своего исследования.

– Вы так захватывающе рассказываете! Наверняка ваша книга очень интересная! – сказала она.

– Если хотите, я подарю вам экземпляр, – произнес Валентин, останавливаясь под козырьком подъезда старого гуманитарного корпуса. Он закрыл зонт и стряхнул с него капли.

Дождь заканчивался, сквозь тучи стало пробиваться солнце.

– Если у вас есть лишний, я буду очень рада!

Валентин достал из пакета толстый черный том с изображением рыжего кота на обложке. Это изображение напомнило Виктории известную картину Дугласа Бигната, название которой вылетело у нее из головы. Пока девушка пыталась вспомнить, как называлась картина, Валентин извлек из внутреннего кармана пиджака ручку, открыл книгу и стал писать на титульном листе.

– Извините, вынужден испортить ваш экземпляр, – сказал он. – Когда автор дарит книгу, ее надлежит подписывать.

Закончив писать, Валентин вручил том Виктории.

«Тезке-юристу от тезки-литературоведа в честь знакомства и на добрую память. 1 сентября 2021 года», – прочитала девушка.

Ниже стояла размашистая подпись.

– Спасибо большое! – произнесла Виктория. – Мне очень приятно…

При знакомстве мужчины часто пытались взять у нее номер телефона. Она считала подобное поведение навязчивым. От Валентина же Виктория хотела услышать вопрос о телефонном номере, но, пожалуй, профессор был слишком умен и опытен, чтобы заинтересоваться двадцатилетней девушкой, пусть и любившей Набокова. К тому же Виктория не исключала, что ее собеседник был женат. Мужчины за тридцать обычно состояли в браке.

– Вы играете в большой теннис? – спросил Валентин, кивнув на торчавшую из рюкзака девушки ракетку. – Может быть, посоветуете мне хороший корт в Москве? Я собираюсь пробыть тут неделю-другую и не хочу выпасть из тренировочного ритма.

Секунду Виктория и Валентин смотрели друг другу в глаза. За это мгновение девушка поняла, что сама спросит у собеседника номер телефона, если он не спросит у нее.

– Я играю не очень хорошо, но мне нравится теннис, – сказала Виктория. – Неподалеку есть корты, буквально в паре шагов отсюда. Если хотите, я покажу.

– Спасибо. Если честно, я был бы рад сыграть с вами. Например, на выходных, если вам удобно. Давно не играл в большой теннис с женщиной. Со мной играла супруга, но пару лет назад мы развелись.

Раньше Виктория и не подумала бы, что новость о чужом разводе – более того, о разводе мужчины, с которым она только что познакомилась, – может ее обрадовать. Однако девушка почувствовала радость, почти ликование, услышав, что Валентин был разведен. Она удивилась собственным эмоциям.

– Если мы договоримся сейчас, – продолжал Валентин, – а книга вам не понравится, вы уже не будете хотеть играть со мной в теннис. Но отказаться вам будет неловко. Давайте поступим вот как. Почитайте книгу. Если после этого вы еще будете хотеть играть, напишите или позвоните мне, и мы договоримся о времени. Вот моя визитная карточка.

– Почему вы думаете, что мне может настолько не понравиться ваша книга?

– Всякое случается. Буду надеяться на лучшее, – сказал Валентин, протягивая Виктории руку.

Случай Канцлера Промилле

Еще один хренов писатель, безумнее, чем сортирная крыса.
С. Кинг «Оно»

– Слушай, может быть, уедем всё-таки? Купим где-нибудь дом на окраине, где никто не живет, дачу какую-нибудь заброшенную…
– А Мартышка?
– Господи, – сказал Рэдрик. – Ну неужели мы вдвоем с тобой не сделаем, чтобы ей было хорошо?
А. и Б. Стругацкие «Пикник на обочине»

Всего несколько слов в защиту
Канцлера Промилле

Случай Канцлера Промилле (имя, безусловно, вымышленное) – один из наиболее любопытных в моей практике. Канцлер представляет собой яркое и притом эталонное воплощение темной триады характеров «макиавеллизм – нарциссизм – психопатия». Его поведенческие установки в подавляющем большинстве не только максимально эгоистичны, но и бесчеловечны.

В ходе терапии нам с Промилле удается проследить некоторую эволюцию его характера. Уже давным-давно главным лейтмотивом отношения этого моего клиента к окружающим является восприятие их как ресурса (так сказать, вопреки императиву Канта). Канцлер руководствуется способностью или неспособностью каждого человека быть полезным ему в финансовом или (если речь о женщине) еще и в сексуальном плане. Интереса к другим сферам межличностных отношений Промилле не проявляет и крайне редко испытывает симпатию к кому-либо.

Сочетание типичных черт характеров темной триады не мешает Канцлеру самостоятельно обратиться за психологической помощью, хотя среди моих коллег распространено мнение, будто психопаты не приходят к нам сами. Благодаря откровенности Промилле со мной (отдаю ему должное) я получаю возможность взглянуть на мир глазами психопата.

У казуса Канцлера есть и другие занимательные частности. Как ни стараюсь, не могу припомнить местоимение «я» в исполнении Промилле: он говорит о себе то во множественном числе, то в третьем лице. Не полагаясь на память, листаю эти заметки и убеждаюсь, что мой клиент называет себя «мы» или «Канцлер», реже – «Промилле».

Наконец, любопытны обстоятельства отрочества Канцлера. Те самые обстоятельства, благодаря которым его дурные детские наклонности и поныне приносят внушительные плоды.

До одиннадцати лет (до двухтысячного года) жизнь Промилле относительно нормальна, хотя и тут можно отметить избыточную опеку и чрезмерную подозрительность матери, а также почти полный отказ отца от участия в воспитании мальчика. Эти факты, впрочем, меркнут перед условиями, в которых мой клиент живет на протяжении следующих семи лет (вплоть до совершеннолетия).

По беспечности лишившись небольшого бизнеса, отец одиннадцатилетнего Канцлера более не желает работать. Он вынуждает деда Промилле (пьяницу, как раз успевающего к тому времени отбыть срок за убийство своей последней жены) продать квартиру и на вырученные деньги содержит семью. Дед-алкоголик переезжает к невестке и внуку, а отец семейства сбегает на подмосковную дачу. Несколько раз в неделю дед напивается и скандалит, угрожая убить юного Промилле и его мать.

За три года семья проедает квартиру деда. Бездельничающий на даче отец Канцлера увлекается православием. Он решает организовать семейную ферму и руководить работами на ней. Жена поддерживает идею: замена школы фермой, по ее мнению, убережет юного Промилле от опасностей подросткового возраста и поможет ему оставаться идеальным ребенком, которого она так старательно воспитывает.

После девятого класса родители забирают Канцлера из школы и перевозят на дачу, где он под началом отца обустраивает ферму: мастерит клетки для кроликов и перепелов, строит навесы, под которые ставит эти клетки, заготавливает сено. По мере появления животных и птиц Промилле ухаживает за ними практически в одиночку: отец дает сыну указания и взаимодействует с покупателями, а мать впервые в жизни идет работать и не занимается приусадебным хозяйством.

На ферме Канцлер лишен общества сверстников. В поселке почти не встречаются ребята его возраста. У юноши нет мобильного телефона и доступа в Интернет, чтобы созваниваться или переписываться с бывшими одноклассниками, так что с началом учебного года те забывают о Промилле.

Условия жизни на ферме убогие, особенно после московской квартиры, пусть и обремененной убийцей-алкоголиком. Канцлер ютится в маленькой комнате, где живут и родители. Там мой будущий клиент практически не остается один. Туалет обустроен на улице, душ тоже. С октября по апрель семья дважды в месяц ездит мыться к родственникам, снимающим квартиру неподалеку. Промилле ждет не дождется банных дней: кислый запах немытых тел родителей вызывает у него отвращение. Особенно удушлив этот запах ночью, когда юноша лежит на продавленном матрасе и не может уснуть из-за то свистящего, то хрюкающего, то чмокающего храпа отца.

Канцлеру мешает спать и телевизор: мать обожает до глубокой ночи пить пиво и смотреть всякое низкопробное кино. Едва она забывается пьяным сном, как Промилле убавляет звук. Зачастую мать просыпается, ругает сына и велит сделать громче.

Летними ночами по телу Канцлера пробегают мокрицы. Как их ни вытряхивай, эти мерзкие существа оказываются в складках постельного белья (в теплое время года в комнате сыро из-за низкого расположения выходящих на тенистый сад окон). Почувствовав прикосновение мокрицы, юноша с возгласом отвращения подскакивает, а мать бранит его снова.

Больше, чем изнурительная работа на ферме, нарушение личного пространства и отвратительный уровень гигиены, Промилле угнетают нападки родителей из-за таких невинных форм его досуга, как чтение и литературное творчество (с восьми лет он тратит почти всё свободное время на эти свои излюбленные занятия), отсутствие собственных денег (родители не делятся с сыном заработанными фермерством средствами и отбирают небольшие суммы, которые другие родственники дарят ему на дни рождения), а также религиозное насилие со стороны отца (тот заставляет невоцерковленного ребенка ходить в храм каждое воскресенье, исповедоваться и причащаться).

– Папаша отрастил бороду лопатой, – говорит Канцлер скрипучим голосом, который кажется еще менее естественным из-за того, что в условиях пандемии COVID-19 мы общаемся в режиме видеоконференции. – Хотел выглядеть как поп. Эта борода, уже седая, доныне раздражает мамашу.

Канцлер случайно встретил папашу года два назад, – рассказывает мой клиент дальше. – К тому времени мы давно не общались. Стояло лето, а папаша напялил темный красно-коричневый балахон. Канцлер из-за жары надел всё светлое: рубашку, джинсы, туфли. Лишь шляпа была канареечного цвета, забавная такая.

Мы столкнулись на углу офисного здания в центре города. Секунду молчали. Струсивший вначале папаша затряс бородой, расхрабрился. Спросил, знали ли мы, какой церковный праздник был в тот день.

– Извините, что перебиваю, – говорю я, пользуясь тем, что Промилле делает паузу. – Отец давно не видит вас, а при встрече первым делом спрашивает, помните ли вы, какой сегодня праздник?

– Церковный праздник, – отвечает мой собеседник. – Именно это он спросил, да. Канцлер молча обошел папашу и убрался восвояси.

Не могу не отметить некоторое сходство истории Канцлера Промилле с биографией другого моего клиента – Вениамина Громомужа (еще одно необычное имя: сколь редкое, столь и вымышленное). Это тоже угнетаемый родителями писатель, жертва запоздалого религиозного воспитания, человек со значительными психопатологиями, хотя и не такой замечательный мерзавец, как главный герой данных заметок. Промилле признается, что именно наличие в моем портфолио опыта работы с творческими людьми (разумеется, опыта обезличенного) и ряда статей на соответствующие темы определяет его выбор кандидатуры психотерапевта.

После того, как спустя несколько месяцев общения Канцлер (признаюсь, неожиданно) просит у меня эти заметки, я редактирую их. Опция предоставления заметок указана в информированном согласии, которое подписывает каждый новый мой клиент, так что удивительна не сама возможность подобной просьбы, а то, что Промилле, предпочитающий художественную литературу, решает ознакомиться с моим текстом.

(Еще раз записки отредактированы перед публикацией.)

Канцлер Промилле выбирает профессию

Прежде чем перейти к обстоятельствам знакомства с Канцлером, я полагаю важным рассказать о том, как мой клиент решает стать юристом. Это юношеское и, на первый взгляд, спонтанное решение Промилле не изменяет. К тридцати годам ему удается занять позицию партнера крупной московской юридической фирмы.

Юный Канцлер хочет быть богатым. Об этом он молится в церкви, а остальное время службы посвящает сочинению литературных сюжетов и смакованию эротических фантазий.

Эти фантазии получают единственный выход во время торопливой (отец строго следит за занятиями сына) мастурбации в уличном туалете. Когда мы говорим о сексуальных предпочтениях моего клиента (наша терапия включает и обсуждение интимных вопросов), Промилле называет занятия онанизмом в продуваемом всеми зимними ветрами туалете-будке причиной своей любви к длительным половым актам в комфортных условиях.

– Хорошо бы каждому попробовать онанировать в тридцатиградусный мороз, – скрипит Канцлер. – И чтобы папаша выслеживал, не дрочит ли сынок за углом. Тогда секс будет чаще, качественнее и дольше.

Несмотря на старания юного Промилле, ферма не приносит прибыли. Его труда с рассвета до заката хватает лишь на то, чтобы вывести хозяйство на уровень самоокупаемости.

К концу первого года фермерства Канцлер начинает раздумывать, когда и как начнет зарабатывать собственные деньги. Он мечтает распоряжаться выручкой сам и не делиться с родителями.

Отец толком не знает, какого будущего желать юноше: ему нравится идея иметь сына-священника, но учеба в ВУЗе (даже богословском) станет отнимать время, и ферма придет в окончательный упадок.

Пятнадцатилетнему Промилле хочется узнать, представители каких профессий много зарабатывают. Отец отказывается обсуждать эту тему, говоря, что мир лежит во зле именно из-за страсти грешников к стяжанию земных богатств. Мать предполагает, что хорошо получают экономисты: в свое время она оканчивает экономический, и кое-кто из ее более трудолюбивых однокурсников может похвастаться успешной карьерой.

Канцлер не верит, что станет хорошим экономистом. Он слаб в точных науках, а спустя год без школьных занятий помнит только самые основы математики.

Как-то пасмурным июньским днем на ферму приезжает живущий неподалеку знакомый отца по имени Степан. Он хочет купить кроличьего мяса и перепелиных яиц. Промилле присутствует при разговоре мужчин, отсчитывает и упаковывает яйца, а до того помогает отцу разделывать кроличьи тушки (забивать животных юноша наотрез отказывается).

Рассчитывая, что покупатель станет торговаться, отец завышает цену. Степан достает из легкого синего плаща (этот плащ кажется юному Канцлеру щегольским) внушительную пачку денег и отсчитывает названную сумму. Отец засовывает новенькие хрустящие купюры в карман засаленных пахнущих мочой штанов (Промилле говорит мне, что ребенком додумывается промокать пенис после мочеиспускания без подсказки родителя, который, экономя туалетную бумагу, ругает семейных за ее перерасход).

Проводив покупателя, отец говорит матери:

– Не пойму, откуда у юристов столько денег… Печатают они их, что ли…

В словах отца Канцлер слышит зависть и почти ненависть, однако главное, что он выносит из сцены продажи плодов своего труда Степану, это информация о богатстве юристов. Даже мелкие детали образа состоятельного покупателя начинают казаться Промилле значительными и интересными. В воображении он рисует синий плащ Степана и мечтает о таком же. Юноша вспоминает записную книжку, которую юрист достает из плаща, чтобы записать рецепт тушеного кролика и передать жене. Книжка красивая, в яркой красной обложке, а ее страницы словно позолоченные.

Канцлер помнит и стрижку Степана (под горшок). Тем вечером он лежит в сырой постели, вздрагивает от прикосновений мокриц и представляет, как сделается богатым юристом, будет стричься, как Степан, носить синий плащ, а еще записывать важные мысли в книжку с красной обложкой и позолоченными страницами.

Память Промилле хранит даже кровавый след на затылке покупателя: отсчитывая деньги, тот прихлопывает комара.

Понимая, что от отца совета не дождаться, юноша пытается расспросить мать о том, как, по ее мнению, можно стать юристом. Та отвечает, что для этого нужно учиться в специальном ВУЗе, но студенты только и делают, что пьют алкоголь и безобразничают, а юристы, как и все богачи, предаются разврату и после смерти попадают в ад (по примеру супруга мать Канцлера запоздало увлекается православными фетишами). Поэтому, заключает она (тут Промилле теряет нить логики), лучше работать потихоньку, откладывать по копеечке.

Алкоголь Канцлера не привлекает: моего клиента раздражает преувеличенно дружелюбное и любвеобильное поведение пьяной матери, становящейся вдобавок невыносимо косноязычной. Зато Промилле готов наслаждаться развратом и другими безобразиями, а посмертная участь его волнует мало. После разговора с матерью юноша укрепляется в выборе профессии и пытается узнать подробности становления юристов из других источников.

Раз в две недели Канцлер отпрашивается у отца в поселковую библиотеку на улице 1905 года, чтобы сдать прочитанные книги и взять новые (литература проходит обязательное цензурирование со стороны родителей). В библиотеке юноша пытается раздобыть правовые журналы, но их разрешают читать только в зале. Промилле нужно ухаживать за животными, и он не может сидеть в библиотеке. За те пятнадцать минут, что мой будущий клиент обычно проводит там, он ничего не может понять в содержимом юридических статей.

Канцлеру везет: фермерские продукты нравятся семье Степана, и вскоре юрист приезжает снова.

Отец редко дает юноше общаться с покупателями. Промилле и сам нечасто заговаривает с чужими людьми, чувствуя смущение перед ними. Однако тем вечером отец, как это с ним бывает, лежит в постели с температурой 36,9 и готовится отдать Богу душу.

– Господь, кажется, разборчив в душах, – говорит мне Канцлер. – Папашина Ему доселе без надобности.

Степан отдает деньги матери Промилле (она в отпуске), и юноша ведет его в гараж, где в забрызганном кровью холодильнике хранятся предназначенные для покупателей разделанные тушки кроликов и перепелиные яйца. Преодолевая застенчивость, Канцлер между делом расспрашивает покупателя, как выучиться на юриста. Тот оказывается разговорчив и сообщает, что в Москве есть несколько отличных юридических ВУЗов, лучший из которых – юрфак МГУ. Промилле немедленно решает учиться именно там, хотя собеседник уверяет: очутиться в числе студентов МГУ трудно, для этого нужно знать наизусть несколько книг и быть редкостным везунчиком.

Покупатель радует Канцлера новостью о том, что юристы не изучают математику. Однако последнее откровение того дня распахивает перед юношей бездну отчаяния: оказывается, для учебы в ВУЗе нужно оконченное школьное образование. Промилле просит Степана уточнить, неужели же нельзя стать студентом после девяти классов, если выучить все-все нужные книги так, чтобы слова отскакивали от зубов. Собеседник неумолим: без школьного аттестата Канцлера не примут ни на юрфак МГУ, ни в любой другой ВУЗ.

Задача отучиться еще целых два года кажется Промилле невыполнимой, ведь он не ходит в школу из-за занятости на ферме, а работать там больше некому. Уговорить родителей позволить юноше вернуться в школу невозможно и вследствие дурных предчувствий матери: она боится, что сын попадет в неподобающую компанию, и заранее считает таковой любое общество его сверстников.

В августе Канцлеру исполняется шестнадцать. На день рождения приезжают родственники, в том числе двоюродная сестра матери, между запоями работающая учительницей. Пользуясь положением именинника, которому дозволено пообщаться с гостями, Промилле рассказывает тетушке о желании окончить классы, недостающие для поступления в ВУЗ. Тетушка еще не успевает напиться и внезапно для себя осознает, что племянник, сообразительный и умный, почему-то не учится в школе.

Она устраивает матери Канцлера головомойку. Отец, будучи нелюдимым и нетерпимым к чужой радости, накануне дня рождения сына уезжает в паломническую поездку по монастырям Подмосковья. В отсутствие мужа мать моего будущего клиента, женщина слабая и легко подпадающая под чужое влияние, сдает позиции и при полном столе гостей соглашается с тем, что ребенку нужно получить аттестат.

Канцлер Промилле оканчивает школу

Есть и другая причина, по которой мать Канцлера выступает-таки его союзником в вопросах продолжения школьного образования и поступления в университет. Насколько Промилле знает, эта причина весомее полупьяного разговора с родственниками.

Через неделю после шестнадцатилетия Канцлера умирает отец институтской подруги его матери. Вплоть до смерти он обещает родителям Промилле решить вопрос с армией, когда мой будущий клиент достигнет призывного возраста. Мать верит обещаниям: некогда отец подруги избавляет от необходимости служить своих внуков. После его смерти остается единственный, по мнению матери Канцлера, способ решения вопроса призыва: получение отсрочки из-за учебы в ВУЗе.

Страх матери отдать Промилле служить больше даже ее же опасения, что ребенок попадет в ад или (в качестве промежуточного пункта) в дурную компанию. Тем удивительнее, что она не пытается найти другие способы устранения этой проблемы, ведь в Москве масса умельцев, способных достать медицинский отвод от военной службы.

Со временем Канцлеру становится ясно, что отец семейства, будучи хитрее и хладнокровнее жены, держит в уме вариант освобождения сына от службы по какому-нибудь надуманному и подкрепленному деньгами основанию: благодаря этому можно будет сохранить на ферме единственного работника. Однако деньги на взятку придется занимать (если дела внезапно не пойдут лучше), а семья и так должна всем родным и друзьям. Кроме того, отцу претит мысль, что невзгоды армейской жизни, воспоминания о которых живут в нём, минуют Промилле. Ребенком мой будущий клиент чувствует ревность родителя. Того раздражает, что жена уделяет внимание другому мужчине, пусть даже этот мужчина – их общий сын.

Главная же причина, по которой отец позволяет юноше продолжить школьное образование, заключается в форме последнего. У тетушки Канцлера (той самой, что работает учительницей) есть приятельница, занимающая должность директора одной из московских школ. С недавних пор эта школа (в остальном непримечательная) предоставляет способным старшеклассникам возможность учиться экстерном, то есть с сентября по апрель не посещать занятия, а в мае сдать экзамены по всем предметам программы, окончив два класса за один год.

Тетушка разговаривает насчет племянника с Ольгой Жоржевной (директором школы). Та утверждает, что места в экстернате заняты, но выражает готовность пообщаться с юношей и понять, можно ли ему помочь. Мать дает Промилле коробку конфет и отправляет его в Москву на встречу с Ольгой Жоржевной.

Автобус, везущий Канцлера до железнодорожной станции, минует пшеничное или ржаное поле (мой клиент замечает, что не разбирается в сельскохозяйственных культурах, выращиваемых в промышленных масштабах, а не на огороде). На окраине поля пирует компания старшеклассников. Картина беспечной пьянки его тогдашних ровесников врезается в память Промилле. Спустя полтора десятка лет он в подробностях рассказывает, как один из пирующих, бахвалясь перед девочками, запрокидывает голову и высасывает пиво из кажущейся огромной бутылки. Его красная футболка выделяется (не ярко, а матово) на фоне золотого поля. Парень в белой рубашке растягивается на земле: юного выпивоху морит от алкоголя и духоты (собирается дождь). Посреди моря колосьев, отражающего свет заходящего за тучи солнца, к ребятам спешит еще один их товарищ. В правой руке у него большущая красная бутылка колы, в левой – не менее здоровенная черная бутыль какого-то зелья.

(Трудно не заметить любовь рассказчика к использованию скобок. Читатель встретил их четыре раза только за последние два абзаца. Однако скобки принадлежат математике, а не прозе. Даже документальной или, если угодно, наполовину художественной прозе скобки не пристали. Забавно отметить это в скобках.)

Сценка, которую Канцлер несколько секунд наблюдает из окна автобуса, до сих пор снится ему. Промилле рассказывает мне варианты развития событий: чаще всего он подходит к старшеклассникам, и порой те гонят пришельца, а иногда приглашают присоединиться к пирушке. Любопытно, заключает мой клиент, что снящиеся ему ребята уже давно взрослые, наверняка не помнят ту пьянку и не подозревают, что являются ярким воспоминанием для человека, который с ними даже не знаком.

Канцлер добирается до Москвы поездом, едет на метро до остановки «Улица Подбельского», а потом проезжает пару остановок на трамвае. Несмотря на воскресный вечер, встреча происходит в школе. Там, кажется Промилле, никого нет, кроме него, директора и охранника.

Ольга Жоржевна – женщина лет сорока пяти. У нее эффектная внешность, строгий голос, множество колец на руках и тяжелый парфюм. Минут пять она расспрашивает Канцлера о жизни на ферме и прежних успехах в учебе. Затем закрывает кабинет на ключ, садится на стол, кладет ногу на ногу (ее юбка задирается, обнажая полные бедра) и интересуется, как у юного визитера обстоят дела с девочками. Промилле мямлит. Ольга Жоржевна спрашивает у моего будущего клиента, знает ли он, как выглядит женская вагина.

– О боже… – не выдерживаю я.

– Да-да, что-то вроде этого, – скрипит Канцлер.

– Неужели вы… Неужели она вас…

Я пытаюсь подобрать деликатные выражения.

– В некотором роде, – отвечает Промилле. – Однако только в некотором. Видите ли, дражайшая Ольга Жоржевна не изменяла супругу.

Я вздыхаю с облегчением, но ненадолго.

– В классическом смысле не изменяла, – продолжает мой клиент. – Иными словами, в ней бывал только член мужа. Это не мешало директрисе практиковать с талантливыми учениками фистинг и кунилингус. Каковым она и научила юного Промилле. Мы великолепно делаем куни, не сомневайтесь.

– Какой кошмар… – говорю я. – Неужели вы не хотите обратиться в правоохранительные органы?

– Вы это серьезно? – спрашивает Промилле. – Минуло пятнадцать лет. Ольга Жоржевна, не ровен час, померла, ее могли зализать до смерти. И что бы мы сказали? На что бы пожаловались? Милейшая Ольга Жоржевна даже не изнасиловала Канцлера. Мы полагаем, Канцлер был в состоянии отказаться.

– Но в шестнадцать лет ребенок – несовершеннолетний! – восклицаю я.

– Логично, совершеннолетний-то не ребенок. Понимаете, шестнадцать – это как раз возраст согласия. По крайней мере, в России. И потом, Канцлеру было чертовски любопытно. Он, еще девственник, получил возможность раздевать и ласкать женщину. А со временем Ольга Жоржевна так прониклась к нему, что делала минет.

– Описываемый вами случай не единичный?

– Ладно вам, Канцлеру было не особо противно. А уж если Ольга Жоржевна мылась хотя бы накануне, то в чём-то и приятно. Однажды у Канцлера и директрисы был четырехчасовой сексуальный марафон. Точнее, ограниченно сексуальный. Язык Промилле едва не отвалился. Бедолага пару дней им еле ворочал.

Я содрогаюсь.

– Мы пошутили, – говорит мой клиент и смеется.

Сквозь растерянность я отмечаю, что впервые наблюдаю его в таком веселом расположении духа. Смех у Промилле заливистый, почти детский. Видно, что он в восторге от собственного остроумия.

– Канцлер не имел половых сношений в экстернате, – продолжает мой клиент. – Это шутка, хотя директриса была ничего так. Она напоминала Канцлеру его первую любовь из числа взрослых женщин. Платоническую любовь. Когда-нибудь мы расскажем вам о ней.

– Так ваша история об экстернате… – начинаю я.

– Канцлер поступил туда, – перебивает Промилле. – Тетушка уговорила директрису, обошлось без кунилингуса. Да и мамаша тогда поехала в школу с Канцлером.

– Почему вы так странно шутите?

Даже я не могу понять, чего в моем вопросе больше: профессионального любопытства или человеческого недоумения.

– Мы хотели проверить вашу наблюдательность, – говорит Промилле. – Вас не удивило, что Канцлера отпустили с фермы. А могло бы удивить. Кроме того, мы подумали о записях, что вы делаете. Наверняка они выходят пресноватыми. Там унылая история о чудовищном результате грубых недочетов воспитания. Уж не обижайтесь, таково мнение Промилле. Канцлер написал довольно откровенный роман, живее этих записок.

Упоминаемая моим клиентом книга носит, кажется, самое непроизносимое название из всех возможных: «69 ± 1 = Ad hoc». К этому разговору я успеваю ознакомиться с текстом романа и считаю мягкой характеристику, которую дает ему автор. Книга описывает донжуанские похождения главного героя, которые неизменно заканчиваются грязными постельными сценами. Герой беспрестанно сыплет сексистскими выражениями и унижает женщин, а те падают к его ногам, несмотря на все мерзости, что он говорит и делает.

– У вас же там не было фистинга и кунилингуса? Записки ведь не содержали подобного? – продолжает Канцлер. – А теперь содержат. Если, конечно, не вычеркивать этот диалог. Мы бы не вычеркивали. Как-никак, чувство юмора – важная характеристика пациента. Извините, клиента, разумеется, а не пациента.

В экстернате Промилле не приходится учиться в привычном понимании слова. В мае он худо-бедно сдает экзамены по всем предметам двух последних классов школы. Так моему клиенту удается получить аттестат, а с ним и возможность попробовать поступить в университет.

Главная проблема Канцлера Промилле глазами Канцлера Промилле

Значительную часть моего профессионального опыта составляет помощь творческим людям: режиссерам, актерам, музыкантам, художникам и писателям. Работа с ними позволяет понимать специфику сознания и особенности реагирования этих людей на проблемы.

Одной из таких особенностей является подмена реальных жизненных затруднений иными (связанными с искусством). Актер может страдать, разрываясь между женой и любовницей, но уверять: когда он пытается войти в роль Ставрогина, материал «Бесов» сопротивляется, и в этом-то главная беда. Режиссер через десятилетия проносит груз давней травмы (в его детстве мать уделяет любовникам больше внимания, чем сыну), однако видит трагедию своей жизни в слабых сценариях и недостаточном финансировании: он с прошлого века мечтает экранизировать «Хроники Нарнии», а за рубежом это кино снимают без него. Запойный композитор считает, что проблема не в дурной наследственности (он из семьи алкоголиков) и не в собственной распущенности: истинный демон – это плохое либретто сочиняемой им оперы «Преступление и наказание». И так далее.

Блюдя профессиональную тайну, я привожу примеры, которых нет в моей практике. Нет ровно таких, зато хватает аналогичных по сути. Значение замены реальных (жизненных) проблем нереальными (творческими) многомерно. Не каждому достает мужества копаться в себе и работать над настоящими проблемами. Гораздо проще подменять эти последние вопросами, которые для человека искусства интереснее реальной жизни, то есть вопросами творческими. Заодно в собственных глазах повышается значимость искусства: близкие-то в большинстве не признают за данной сферой жизни писателя (композитора, художника) космического величия, которое тот жаждет ей придать.

Среди людей моей профессии общепризнано, что и клиенту, и терапевту важно понимать ожидания первого от второго. При знакомстве я спрашиваю, в чём состоит запрос Канцлера ко мне как к специалисту. Мы неоднократно возвращаемся к этой теме, и ответ Промилле всегда одинаков.

Канцлер испытывает сравнимое, по его признанию, только с удовольствием от секса наслаждение, когда берет с полки свою книгу – тот самый роман «69 ± 1 = Ad hoc». Именно это нравится Промилле в творчестве – обладание конечным результатом.

Однако сам процесс создания книги вызывает у Канцлера скуку. Промилле не нравится писать тот вариант текста, который он называет первым черновиком, то есть наносить буквы на пустой лист бумаги. Редактирование – гораздо более приятное занятие, но всё же читать произведения других авторов нравится моему клиенту больше. Увы, чтение чужих текстов не приближает его к обладанию следующей собственной книгой.

Я интересуюсь, почему он не желает воспользоваться услугами соавтора. Речь даже не о классическом литературном призраке, выдающем заказчику, чье имя будет красоваться на обложке, результат едва ли не под ключ. Если Канцлеру нравится редактировать, а не сочинять, можно заказывать у другого писателя пресловутый первый черновик, только и всего.

Промилле поправляет меня: сочинять он любит не меньше, чем редактировать; ему не по нраву именно записывать сочиненное. Составлению первого черновика Канцлер предпочитает редакторскую работу даже с самым неудачным и слабым своим текстом, который мой клиент может, как он выражается, взвесить и измерить, отделив хорошее от плохого.

В таком случае, продолжаю я, можно сочинять историю, рассказывать ее соавтору, давать последнему указания, а самому редактировать черновик.

Этот вариант тоже не устраивает Промилле. Впервые я вижу его настолько эмоциональным. Как выясняется впоследствии, Канцлеру нравится считать, что испытывать сильные чувства он способен лишь в связи с искусством и творчеством.

Соавтор может украсть наработки Промилле, поясняет мне собеседник. Кроме того, в Канцлере намертво сидит мысль о недопустимости обсуждения текста до его написания. Наконец, моему клиенту противна идея присваивать плод чужого творческого усилия. Он не готов делать это даже на возмездной основе и при условии последующей переработки. На первых порах карьеры Канцлер совмещает практическую деятельность с работой над кандидатской диссертацией и несет извечное аспирантское послушание: пишет за уважаемых докторов юридических наук изрядное число статей и несколько монографий. Такое творчество (хоть и научное, а не литературное) под рядом псевдонимов отбивает у Промилле охоту к любому соавторству.

Таким образом, в понимании Канцлера – феноменального нарцисса и эгоиста, терпеть не могущего родителей (говорю я, забегая вперед) и сожалеющего о своем разводе лишь из-за того, что в браке он успевает написать один роман, а не два (к этому суждению моего клиента я тоже скоро вернусь), – главная стоящая перед ним дилемма может быть сформулирована так: лишать себя наслаждения от чтения книг других писателей и испытывать дискомфорт, занимаясь творчеством, чтобы создать источник высшего удовольствия (собственную книгу), или же вволю читать чужие тексты и не знать ни высшего удовольствия, ни связанного с творчеством дискомфорта.

(Бьюсь об заклад, иным читателям с прошлой главы любопытно, явлюсь ли я снова. Что ж, являюсь. Желание поиграть во Льва Толстого и прочих предпочитавших точкам кляксы старых мастеров часто оборачивается не успехом, а конфузом. Чем длиннее фраза, тем выше риск сделать ее непропорциональной и дурной. Например, предыдущее предложение рассказчика испорчено не только математическими знаками, но и обрамленным тире большим приложением.)

Из раза в раз я пытаюсь пробиться сквозь эту дилемму к взаимоотношениям Промилле с людьми. Долгое время мне кажется, что именно проблемы с женщинами и родителями (не высказываемые моим клиентом, но оттого не перестающие быть реальными) составляют настоящий запрос Канцлера. Признаюсь, я до сих пор считаю, что так оно и есть.

Промилле, стоит отдать моему клиенту должное, признает наличие шероховатостей в отношениях с близкими людьми и негативное влияние этих шероховатостей на качество его жизни. Однако всё в глазах Канцлера меркнет перед противостоянием желания обладать собственной книгой и нежелания писать ее.

Сравнение случаев Канцлера Промилле и Вениамина Громомужа

На страницах этих заметок упоминается другой мой клиент из числа писателей. Я именую его Вениамином Громомужем. Случай Вениамина имеет место в моей практике задолго до нашего с Канцлером знакомства (к обстоятельствам которого пора бы уже перейти). Я отлично помню историю Громомужа. В ней есть изрядное сходство с казусом Промилле.

Родители Вениамина увлекаются православием, когда сын ходит в среднюю школу, и превращают воспитание ребенка из светского в религиозное. Этим они наносят юному Громомужу тяжелую психологическую травму – мальчик, до того добрый, ласковый, общительный, становится озлобленным, отчужденным, скрытным и, что больше всего огорчает отца и мать (в отличие от родителей Канцлера, высокопоставленных), невосприимчивым к церковным канонам.

Уровень религиозности Промилле мне оценить трудно. Мы говорим о влиянии запоздалого православного воспитания на его жизнь, однако обсуждение своих нынешних взглядов на религию в интересы Канцлера не входит. У меня складывается впечатление, что Промилле вырастает свободным от церковной догматики, и я при всём толерантном отношении к вере (под которой понимаю скорее индивидуальную духовную практику, чем евхаристическое общение со сварливыми пожилыми прихожанками православных храмов) нахожу в этом большую победу моего клиента над собой и обстоятельствами.

Последствием агрессивных попыток родителей перевести воспитание детей-подростков на религиозные рельсы становится ослабление способностей Канцлера и Вениамина к устной коммуникации. У последнего эта особенность выражена наиболее ярко. Он буквально утрачивает способность говорить, когда диалог уходит от функциональных предметов. В таком случае Громомуж молчит, даже если хочет пообщаться с симпатичным собеседником.

Промилле, кажется, способен чесать языком бесконечно, но иногда на него тоже нападает словесный столбняк (особенно когда речь заходит о новых впечатлениях или увлечениях). Канцлер может говорить о достоинствах и недостатках (чаще о последних) давно известных ему книги, фильма или, скажем, ресторана. Живо мой клиент рассказывает и о велопрогулках (он занимается ими лет десять). Однако свежие впечатления Промилле выдавливает из себя прямо-таки на морально-волевых качествах и с чувством вины по отношению к собеседнику. Ощущение вины для Канцлера настолько необычно, что мы по обоюдному согласию останавливаемся на этой теме подробнее.

Мой клиент поясняет, что непреодолимое желание делиться новыми впечатлениями говорит о некомпетентности и невоздержанности. Эти качества он особенно презирает.

– Каким образом желание рассказать про новый фильм свидетельствует о моей некомпетентности? – спрашиваю я.

– Вы посмотрели фильм недавно, – говорит Промилле. Его лицо напоминает трагическую античную маску (он негодует). – Значит, транслируете свежие впечатления. Может, скоро вас отпустит. И вы поймете, что фильм – ерунда. Но до того успеете загадить близким мозги своим восторгом. Некомпетентность редко идет в комплекте с ответственностью. Боливар не выдерживает двоих.

Анализируя собственные особенности, и Вениамин, и Канцлер вспоминают поведение родителей. Увлекшись православием, отцы обоих моих клиентов становятся горячечными самопровозглашенными проповедниками и с энергичностью, достойной лучшего применения, насаждают религиозные истины в разговорах с любыми собеседниками: друзьями, случайными попутчиками и, разумеется, ближайшими родственниками.

Отцы мальчиков любят по телефону читать нравоучения родным и друзьям. Всё меньшее число последних отвечает на звонки новообращенных православных. Их начинают сторониться, считать сектантами. Весь миссионерский огонь отвергаемых проповедников обрушивается на их домашних.

Громомуж находит поведение своей бывшей жены (как и Промилле, он расстается со второй половиной незадолго до обращения ко мне) схожим с отцовским поведением. По словам Вениамина, отец и бывшая супруга отличаются объективацией близких в какой-то единственной ипостаси. Юного Громомужа запойно читающий святоотеческие откровения родитель начинает воспринимать исключительно как грешника. Взрослого жена, в конце их брака беспорядочно листающая страницы знакомых в соцсетях и увлекающаяся дискуссиями на психологических форумах, объективирует как носителя ряда личностных расстройств.

Вениамин считает такое поведение некорректным. Мальчику нужен отец, а не миссионер, в которого безвозвратно превращается его папа. Доморощенный психоаналитик вместо жены – тоже не лучший расклад, заключает Громомуж.

К матери Вениамин сохраняет теплые чувства. Канцлер, кажется, ненавидит мать не меньше, чем отца, хотя пытается убедить меня (как, вероятно, и себя) в своем не таком уж плохом к ней отношении. Главную причину его ненависти я вижу в том, что мать даже не пытается остановить своего супруга, когда последний повреждается умом на почве православия и заставляет сына работать на ферме. Мать безропотно отдает ребенка (будто бы такого любимого, такого ненаглядного) на растерзание озлобленному после бездарной потери бизнеса мужу, который строит себе маленький личный рай-концлагерь, унижая сына, запрещая всё, что успевает стать тому дорогим за его недолгую жизнь: обожаемые детьми всего мира приключенческие романы (где, оказывается, большое внимание уделяется греху прелюбодеяния), юношеские попытки творчества (православному человеку не подобает проводить время в мире собственных фантазий – вне всякого сомнения, греховных), песни группы «Король и Шут» (поющие о демонах музыканты славят Сатану и выстилают душами поклонников собственную дорогу в ад), увлечение футболом (эта игра бессмысленна, потому что никак не способствует спасению души, а эмоции спортсменов и болельщиков после голов отвратительны), общение с друзьями (это мальчики из неподходящих семей, они растут вне православных истин) и даже игрушечных солдатиков (инсценируя смерть которых, ребенок забывает о ценности жизни, являющейся даром Бога всем людям).

Опыт проживания с родителями-неофитами и является причиной необщительности каждого из упоминаемых в этих заметках моих клиентов-писателей. Ребенка смущает поведение взрослых (на первый взгляд) родственников, которые ввиду отсутствия внутреннего стержня, банальной самоидентификации хватают всё, что им в данный момент нравится, и пытаются водрузить на жизненный стяг. Глядя на таких людей, ребенок интуитивно чувствует, что рядом с ним не взрослые, а дети.

Вениамин обсуждает со мной обуревающее его во время семейных проповедей желание заставить отца замолчать. Со временем оно обретает конкретные формы: в ходе многословных религиозных поучений отца юный Громомуж представляет, как выбивает родителю зубы молотком, отрезает ему язык, зашивает рот нитками. К счастью, Вениамин покидает родные пенаты раньше, чем пытается реализовать эти кровожадные фантазии.

Канцлер же рассказывает мне о медитативном опыте, который помогает ему на ферме. Ежевечерне Промилле, завершая обход кроликов с водой и кормом, идет к небольшому пустырю на заднем дворе родительского земельного участка. Там юноша поет тихонько какую-нибудь песню «Короля и Шута», читает стихотворение Николая Гумилёва «Одержимый» и представляет восход луны на Азовском море.

Этот восход впечатляет восьмилетнего Канцлера во время единственного за всё его детство морского отдыха. В памяти моего клиента та поднимающаяся над морем луна остается яркой, будто персик, и наполовину скрытой облаками. Он помнит пару парусников и фигуры трех сидящих на берегу людей (двух женщин, очертания прямых силуэтов которых почти одинаковы, и сгорбленного мужчины). Промилле признается мне: на морском побережье он всякий раз вспоминает свою импровизированную подростковую медитацию на заднем дворе ненавистной фермы.

На мой взгляд, молчание в ситуации, когда можно поделиться с собеседником новыми впечатлениями, представляет собой попытку Вениамина и Канцлера заставить своих отцов-неофитов умолкнуть – не мысленную вендетту (в отличие от кровавых юношеских грез первого), а способ не позволить родителю (его отвратительным назойливым манерам) проявиться. По крайней мере, такую интерпретацию поведения моих клиентов можно предложить с точки зрения старого доброго психоанализа, и это тот случай, когда я предпочитаю следовать классическим заветам профессии.

Схожими мотивами обусловлено и осознанное нежелание каждого из писателей обзаводиться потомством. Оба попросту не хотят обрекать себя на многолетнее сожительство с человеком, в котором в силу природы будут навязчиво проявляться черты нелюбимых родителей.

Я знакомлюсь с Канцлером Промилле

Запрос Канцлера приходит мне на электронную почту в конце марта 2020 года, когда Москва только-только вступает в период самоизоляции из-за пандемии COVID-19. В письме Промилле обращает внимание на мой опыт работы с творческими людьми, описание которого (обезличенное) он находит в Интернете. Канцлер утверждает, что заинтересован в проработке некоторых вопросов, связанных с его литературной деятельностью.

На следующий день мы созваниваемся по видеосвязи и затем общаемся с периодичностью два раза в неделю на протяжении трех с половиной месяцев.

В продолжение наших сессий Промилле неизменно сидит в кресле на фоне домашней библиотеки. Судя по тому, что на полках шкафов встречаются целые ряды книг с одинаковыми обложками, у моего клиента много собраний сочинений. На одной из полок я замечаю чучело рыже-белого кота.

Канцлер – лысый мужчина астеничного телосложения со щетиной на пожелклом лице. Его круглые темные глаза чуть навыкате постоянно бегают (Промилле словно ищет что стянуть или вспоминает, не оставлен ли включенным утюг). Складки вокруг его рта резко очерчены и придают лицу жестокое выражение. Манера рассеянно глядеть куда-то вверх, наклонив голову, делает облик моего клиента еще неприятнее.

У Канцлера плохая осанка, и его скрюченная тощая фигура производит зловещее впечатление, напоминая строки Пушкина о чахнущем Кощее. Определить возраст Промилле с первого раза я не берусь – лишь предполагаю, что ему за тридцать. Впоследствии я узнаю, что в августе моему клиенту должен исполниться тридцать один год.

В ответ на просьбу рассказать о причинах обращения ко мне подробнее, чем в электронном письме, Канцлер произносит (голос у него скрипучий, дикция неважная, что, впрочем, искупается неторопливостью речи):

– В конце прошлого года мы развелись. Бывшая жена дала нам совет обратиться к психологу.

Я впервые слышу, как Промилле говорит о себе во множественном числе, и поначалу думаю, что речь идет о нём и о ком-то еще, поэтому спрашиваю:

– «Нам» это вам и вашей нынешней подруге?

Мне неизвестно, есть ли у Канцлера подруга. Я просто высказываю первую приходящую на ум догадку.

– Нет, – отвечает мой собеседник. – Лишь нам: Канцлеру Промилле.

Ссылаясь на важность понимания принципов самоидентификации клиента, я с максимально возможной вежливостью уточняю, почему он называет себя «мы».

– Мы так привыкли, – говорит Промилле. – Канцлер говорит о себе «мы».

Так я узнаю, что мой новый знакомый еще и называет себя Канцлером.

– Марина дала нам совет обратиться к психологу, – продолжает Промилле. – Марина – это наша бывшая супруга. Канцлер привык доверять ее мнению. Особенно в том, что касалось эмоций и переживаний. Хотя она много в чём разбиралась. Даже Windows могла установить.

– Почему вы говорите о супруге в прошедшем времени? – спрашиваю я.

– О бывшей супруге, – поправляет мой клиент. – Мы уравновешиваем ткань повествования. Образуем противовес настоящему времени. Это очень ненадежное время. Мы заметили, что вы делаете стенограмму беседы. А в устной речи любое событие описываете как происходящее теперь же. Вы и на письме так делаете?

– Настоящее время лучше всего подходит к разговорам такого рода и их отражению на бумаге, – замечаю я. – Оно уменьшает дистанцию между человеком и его прошлым.

(Увы, разговоры в этом тексте несут печать чрезмерной добросовестности рассказчика. Участников бесед здесь двое, и обычно без подсказок очевидно, кто из них что говорит. Однако фразы собеседников сопровождают соответствующие пояснения, обусловленные, подозреваю, заботой о недалеком читателе.)

При знакомстве я отмечаю, что Промилле склонен объяснять то или иное свое поведение привычкой. Он давно привыкает говорить о себе во множественном числе, утверждает мой клиент, и привыкает доверять мнению бывшей супруги. Тогда же Канцлер рассказывает, что воспринимает свою жизнь как текст книги, которую напишет в дальнейшем. Такое восприятие он тоже относит к привычкам.

Подобные утверждения важны для терапии: за словом «привыкнуть» люди прячут чувства (главным образом от себя). Именно чувства (а вовсе не привычки) составляют эмоциональную сторону жизни человека и определяют многие его поступки.

Я решаю покамест не акцентировать внимание клиента на подобных нюансах и спрашиваю, впервые ли он общается с психотерапевтом. Выясняется, что Промилле обращается за психотерапевтической помощью пару месяцев назад и теперь решает поменять специалиста. Сопровождая вопрос заверениями в его важности, я интересуюсь причинами прекращения работы Канцлера с моим предшественником.

– Он ленился вести записи, – говорит Промилле. – Для нас это важно. Кроме того, в последний раз он утомил нас истерикой. Мы были вынуждены объяснять ему, что эпидемия – пока не Армагеддон. Впрочем, иногда он проявлял себя героем. Как вам такая история о нашем психологе? У его соседки подрастали дочки: Рая и Ада. Уморительное сочетание имен, не правда ли? Как-то малышек облаял здоровенный дог с верхнего этажа. Мраморный такой, датский. Андрей молотком забил пса насмерть. Мозги зверюги разлетелись по всей лестнице. Наш бывший мозгоправ – воистину американский психопат. Мы такое уважаем.

Эти жестокие слова настораживают, и я спрашиваю:

– Вы уважаете убийство животных?

– Убийство собак в городе, – отвечает Канцлер. – Кошки – городские животные, собаки – деревенские. Видя собаку без поводка, мы хотим убить ее. Не подумайте, что в юности Канцлер любил мучить зверей. Он и в кровать не писался. Не страдал пироманией. Ребенком Канцлер любил животных. И сейчас любит, если предпочитаете настоящее время. Но люди важнее животных, так гласит Библия.

– При виде собаки без поводка вы хотите убить ее, – говорю я. – А убивать людей вам не хочется? Особенно хозяев собак?

– Если только в порядке самообороны. Между прочим, у Андрея был кузен. Его звали Колей. Мы говорим «звали» и «был», потому что он умер. Тут уже не годится «есть кузен». И не годится «его зовут».

Настоящее время, – продолжает мой клиент, – создает иллюзию безопасности. А вместе с первым лицом даже иллюзию неуязвимости рассказчика. Так вот, Коля застрелил нескольких бомжей. Потом его убили в изоляторе.

– И как вы относитесь к отстрелу бомжей? – интересуюсь я.

– Теоретически хорошо, однако есть проблема, – отвечает Промилле. – Бомжи не имеют универсального отличительного признака. Может, человек не бомж, а просто скверно выглядит. Бомжи – трудная мишень. Хотя арбатских мы с удовольствием перебили бы. Канцлеру надоело слышать хриплые голоса этих ублюдков по дороге в офис. Слышать голоса и ощущать вонь.

– Не кажется ли вам, что убивать людей безнравственно? – задаю я следующий вопрос.

– Вы спрашивали о наших желаниях, – говорит Канцлер. – Желания появляются вне зависимости от их нравственности. Возникновение желания – процесс более естественный, чем моральная оценка такового. А вот реализация желания может споткнуться о нравственность, это да. Что до желания убивать, так мы бы и нашу соседку-собачницу грохнули. Она жила за стенкой первой берлоги Канцлера. Промилле бесил лай ее шавок.

После рассказа об убийстве дога меня интересует отношение Канцлера к насилию. Я спрашиваю:

– Вы помните зрелище насильственной смерти людей или животных в детстве?

– Промилле много раз видел смерть кроликов, – отвечает мой клиент. – Подростком он жил на ферме.

– Каковы ваши ощущения от смерти кроликов? – уточняю я.

– Канцлер отказывался забивать их, – говорит Промилле. – Это делал папаша. Часто забой происходил на глазах Канцлера. Папаша не всегда убивал сразу. Возможно, это имеет значение для наших психологических упражнений. Кролики получали удар дубинкой в затылок. Иногда они не умирали, а принимались визжать. Визжать и царапаться, рваться, кусаться, брыкаться. Так-то кролики не слишком умные. Однако быстро догадывались, что их убивали.

– Если не возражаете, я задам глубоко личный вопрос. Что вы чувствуете, когда речь заходит о вашем детстве?

Мой собеседник так долго молчит и не двигается, что я начинаю подозревать, будто у меня зависла картинка на экране.

– Главное чувство, которое возникает у нас при слове «детство», это отвращение, – произносит Промилле. – Но есть и много хороших воспоминаний того периода.

– Что именно вызывает у вас отвращение? – интересуюсь я.

– Необходимость делить комнату с родителями. Вонь их грязных тел. Феноменальная лень мамаши. За годы сидения дома она изленилась вусмерть. Вечная раковина немытой посуды. Бесконечные разговоры про деньги, а также их отсутствие. Занятия физическим трудом на свежем воздухе. Постоянный страх быть обнаруженным за чтением. Тошнотворный запах изо рта папаши. Желудок у него гнил, что ли… Табуирование любых сексуальных и просто межполовых вопросов. Непонимание родителями самой природы творчества. Кстати, этим их напоминал ваш предшественник. Он упорно ассоциировал Канцлера с Горгоноем.

– С кем с кем? – спрашиваю я.

– С Акемгонимом Горгоноем, – отвечает Промилле, – центральным персонажем нашей книги. Ударение в имени на четвертый слог. В фамилии – на третий.

Так я впервые слышу от Канцлера это странное имя – Акемгоним Горгоной.

Развод Канцлера Промилле

Предыдущий психотерапевт Канцлера не единственный, кто считает главного героя его книги близнецом автора. Такого мнения, рассказывает мой клиент во время нашей четвертой или пятой сессии, придерживается и Марина, его бывшая супруга.

Мой опыт работы с людьми искусства свидетельствует, что знакомство с их творчеством бывает полезным. Изучая творчество нарциссов (все люди искусства – нарциссы), вы располагаете их к себе, вызываете на откровенность. Это важное подспорье в терапии.

Читая роман Промилле после знакомства с последним, я отмечаю, что у героя в самом деле много черт сходства с автором. Как и Канцлер, Акемгоним – карьерист до мозга костей. Оба они интеллектуалы с внушительным читательским багажом (установление параллелей между реальностью и сюжетом какой-нибудь книги доставляет моему клиенту почти болезненное удовольствие), ценители английской рок-музыки (Промилле говорит мне о своей любви к ранним пластинкам «Black Sabbath» и к посвященным порочным римским императорам концептуальным альбомам «Caligula» и «Taedium vitae» групп «Deep White» и «Purple Queen» соответственно), а еще театралы (по собственному признанию, на карантине Канцлер коротает вечера за просмотром видеозаписей спектаклей).

И Горгоноя, и Промилле отличает пренебрежительное отношение к профессиональным качествам, а также умственным способностям противоположного пола, но персонаж кажется большим сексистом, чем автор: последний рассказывает о нескольких женщинах, которым симпатизирует, тогда как первому это чувство, судя по всему, недоступно.

Роман Канцлера, как говорится в этих заметках ранее, представляет собой описание сексуальной одиссеи главного героя, обрамляемое откровенными и далеко не романтическими картинами половых сношений, некоторые из которых шокируют нарочитой мерзостью. Это произведение похоже на «Женщин» Чарльза Буковски, только здесь нет матерной ругани, а герой хорошо образован и обеспечен.

К поклонникам творчества Буковски я не отношусь, и роман Промилле не вызывает у меня восторга. В тексте много флешбэков, чрезмерно рассеивающих его структуру, в основе которой лежит, кажется, строго хронологический принцип. Наконец, в книге попросту отсутствует сюжет. Герой только и делает, что занимается сексом со всеми встречными женщинами (те отдаются ему при первой возможности).

(Утверждение об отсутствии в каком-либо романе сюжета выдает неопытного читателя или по крайней мере человека, которому невдомек значение слова «сюжет». Правдоподобность этого утверждения приближается к верности тезиса о том, что в романе нет слов. Подозреваю, читателю предстоит увидеть метаморфозу, благодаря которой рассказчик – то, что от него останется, – узнает и даже сможет объяснить другим, что такое сюжет.)

На протяжении работы Канцлера над романом, которая занимает несколько лет, Марина просит показать ей черновики. Последние принадлежат исключительно автору, убежден Промилле, поэтому Марине остается лишь заглядывать в рукопись, когда муж сидит рядом и пишет. Со временем она устает ждать. Еще больше ее утомляет сама увлеченность Канцлера книгой. Марина чувствует недостаток внимания супруга, который уделяет творчеству подавляющую часть свободного от карьеры времени. Она начинает ненавидеть еще не законченный роман и не намеревается кадить Промилле фимиам.

Мой клиент вспоминает себя в ту пору:

– Главным желанием Канцлера было написать роман. Мы помним день, когда возникло это желание. Была зима, юный Канцлер с мамашей возвращались от родственников. Они ждали поезд на деревенской станции. Стояли у непонятно что ограждавшего покосившегося забора. Небо было пасмурным, кругом лежал грязный снег, делалось зябко. Наползал поезд, опускавшаяся темнота красила его в сизый цвет. Состав шипел, тормозя, и его фонари казались глазками огромной яичницы. Тогда Канцлер и захотел собственный роман. Почему? Чёрт его поймет.

Я обращаю внимание, что мой клиент (уж не знаю, сознательно или нет) говорит «захотел собственный роман», а не «захотел написать собственный роман». Эта фраза хорошо ложится на слова о желании обладать своей книгой и нежелании писать ее.

– Романы Канцлер не заканчивал: терял интерес, – продолжает Промилле. – Повести вырастали до романов и тоже оставались брошенными. За семнадцать лет творческой жизни Промилле опубликовал всего-то маленькую книгу рассказов. В двадцать пять у него была только эта книжица. А Лермонтов погиб в двадцать шесть. Понимаете, да? Лермонтов умер годом старше тогдашнего Канцлера. А у Лермонтова был «Герой нашего времени». У него был «Маскарад». Были «Демон», «Мцыри» и тонна стихов. Двадцатипятилетний Канцлер мог похвастаться лишь тонной заброшенных черновиков.

Я задаю неизбежные в ходе работы с творческим человеком вопросы о том, беспокоит ли Промилле, что после него останется, и важно ли, каким будет его наследие в искусстве.

– Канцлера это не беспокоило, – быстро отвечает мой собеседник. – Нам и сейчас без разницы, что останется. Важно не то, что осталось после Лермонтова. Важно то, чем Лермонтов обладал. У него были законченные тексты. Он мог каждый день говорить себе, что написал роман. Что написал множество стихов, поэмы, драмы. А у Канцлера всего этого не было.

Как психолог вы наверняка знаете о таком состоянии. Над Канцлером висела тень. Тень ненаписанной книги, первого романа. С каждым годом эта тень росла. Рано или поздно она накрыла бы жизнь Канцлера. Всю жизнь: профессиональную и личную. Без остатка. Эта недостигнутая цель когда-нибудь убила бы саму возможность радоваться жизни. Тень прихлопнула бы Канцлера.

С первой беседы Промилле кажется мне человеком, который гораздо лучше анализирует себя, чем себя же ощущает. Он логик, человек рассудочный и холодный. Не лишенный чувств, но чаще всего либо не обращающий на них внимания, либо подавляющий их.

Я спрашиваю:

– Вы так чувствуете? Или это ваши умозаключения?

Канцлер молчит почти минуту, затем говорит:

– Мы сегодня рассеянны. Промилле думал, что женщина из квартиры сверху знает толк в моде. А сегодня в лифте мы заметили, что она покрасила ногти фиолетовой краской. Чего только не увидишь, избавляясь от мусора в эпоху самоизоляции. Она бы еще ветрянкой заболела. Женщине лет тридцать пять, чтоб вы знали, а она с цветом ногтей экспериментирует.

Простите, мы отвлеклись. Канцлер именно чувствовал: тень ненаписанного романа уничтожила бы его жизнь. Тогда Промилле не описал бы это чувство. А после завершения романа описал. Мы читали, будто такая история приключилась с Оскаром Уайльдом. Он задумал волшебный роман наподобие персидского ковра. Но откладывал реализацию замысла и сублимировал. Бедолага одарил идеей этой книги персонажа другого своего романа – лорда Генри. Кончил Уайльд тем, что разрушил собственную жизнь.

Благодаря знакомству с текстом «69 ± 1 = Ad hoc» я знаю, что ненаписанный роман есть и у Акемгонима Горгоноя. Последний хочет назвать книгу «В поисках Гоморры». Как я понимаю, это должен быть роман в духе приключений Индианы Джонса. По замыслу Горгоноя, отыскать развалины библейского города смогут только счастливчики, проклинаемые толпой за преступно красивую жизнь, то есть те, кому боги ни в чём не отказывают. Герой романа «В поисках Гоморры» должен быть именно таков, поэтому ему суждено преодолевать изощренные и отвратительные козни мерзких врагов, чтобы отыскать мистический и божественный путь к погибшему в древние века городу. Возможно, тень этой книги и толкает Акемгонима на всё новые похождения.

Я прошу рассказать, как Канцлер ощущает себя после завершения работы над «69 ± 1 = Ad hoc». Тень романа, по словам Промилле, отступает, а тень следующего до сих пор не появляется. Так что, заключает довольный сравнением из мира кино Канцлер, он может повторить судьбу героя фильма «Великая красота»: к шестидесяти пяти годам у того в библиографии одна-единственная книга.

– Это роман, он называется «Бесчеловечный Гиппократ», – говорит Промилле.

Когда Канцлер дописывает бесчеловечный (как по содержанию, так и по отношению к своей жене) роман, Марина читает его и горько разочаровывается. На ее взгляд (я разделяю это мнение), в «69 ± 1 = Ad hoc» много грязи и непристойностей. Супругу автора оскорбляют унизительные высказывания Акемгонима о женщинах. Она не может отделаться от ощущения, будто эти высказывания отражают точку зрения ее мужа. Марину обижает то, что Промилле тратит огромное количество времени на дрянную сексистскую книгу, а не на семейные отношения. Несколько лет терпеть дефицит общения с мужем и на выходе довольствоваться подобным литературным кошмаром выше ее сил. Не проходит и года после выхода в свет романа Канцлера, как супруги разводятся.

Кое-какие мелочи в книге Марине нравятся. К примеру, кота, живущего у Акемгонима, зовут так же, как и питомца самого Промилле: Дункан.

Наличие домашнего животного является важным для терапии, и я спрашиваю, живет ли Дункан с моим клиентом после развода.

– Конечно, – Канцлер встает, берет с книжной полки чучело кота (я упоминаю его в этих заметках выше) и возвращается на место. – Вот он.

По всей видимости, основа чучела – это труп рыже-белого кота. Выглядит чучело жалко.

– Мне очень жаль, что Дункан мертв, – говорю я, стараясь подчеркнуть, что понимаю деликатность этой темы.

– Дункан не мертв, – отзывается Промилле и поджимает губы.

Я осознаю, что тема еще деликатнее, чем кажется поначалу. Пока я подбираю слова, Канцлер приходит мне на помощь:

– Дункан просто не шевелится. Избегает лишних движений. Это временно, мы знаем.

– Давно он… не шевелится? – спрашиваю я.

– С ноября 2016-го, – не задумываясь, отвечает Промилле.

– Сколько же ему лет… теперь?

– Двенадцать.

Я размышляю о том, что происходит в голове у внешне успешного мужчины на четвертом десятке, который три с половиной года считает живым чучело кота, и в очередной раз понимаю желание Марины развестись.

– Не переживайте, мы в своем уме, – произносит Канцлер. – Мы не разговариваем с Дунканом. Не хотим превратить Дункана в сенатора. Не едим в обществе Дункана из яслей слоновой кости. Но кот жив, будьте уверены.

Быт Канцлера Промилле

Как-то раз Канцлер выходит в «Скайп» с мобильного телефона и извиняется за качество связи. Я интересуюсь причиной смены ноутбука на смартфон.

– Ноутбук сломался, – скрипит Промилле.

– Как же вы без него? – спрашиваю я из вежливости.

– Мы попросили Кирилла выбрать другой.

– Кто такой Кирилл? – интересуюсь я новым для себя именем из окружения моего клиента.

– Один из работающих в нашей фирме адвокатов, – отвечает Канцлер.

Промилле часто просит людей о помощи по вопросам, которые не относятся к их компетенции. Ноутбук ему выбирает адвокат. Падающий под тяжестью штор карниз за небольшое вознаграждение возвращает на место курьер из продуктового магазина. Специалист по ремонту кондиционеров заодно меняет стекло на балконе. Кто-то из соседей вешает в домашнем кабинете моего клиента репродукцию картины, изображающей заливаемый солнечным светом огромный православный храм с черным фонарем под боком (через камеру мне видна большая часть репродукции). Бывшая модель Playboy, живущая этажом ниже (Канцлер рассказывает, что в самоизоляции она пишет диссертацию), делает моему клиенту маникюр и педикюр. Не исключаю, что она же удовлетворяет сексуальные потребности Промилле.

Впрочем, есть домашние занятия, которые Канцлер никому не доверяет и от которых, по собственным словам, получает удовольствие. Даже в период семейной жизни он самостоятельно загружает стиральную машинку и развешивает чистые вещи, гладит сорочки, готовит завтрак и ужин. Постоянным развлечением моего клиента является и перестановка книг в домашней библиотеке.

Он склонен к выполнению той работы по дому, которая традиционно считается женской. Сам Промилле иронизирует по этому поводу, хотя Марина, еще проживая с ним, закономерно выходит из себя, когда муж в очередной раз проявляет неспособность вбить в стену гвоздь.

– Забавно, что ноутбук испортился, когда мы решили пересмотреть один старый фильм, – рассказывает мой клиент. – В некотором роде он посвящен самоизоляции. Называется «Отвращение», там сыграла молодая Катрин Денёв.

Судя по рассказам Промилле, изрядную долю вечеров на карантине он коротает за просмотром киноклассики. Это пристрастие Канцлера периодически служит поводом для нашей юмористической пикировки.

– Любите старое кино? – спрашиваю я.

– Раздумываете, как это характеризует нас с психологической точки зрения? – отвечает Промилле.

Или так:

– Канцлеру вчера не удалось посмотреть один старый фильм.

– Что же это за фильм, «Прибытие поезда»?

Шутка приходится Промилле по нраву, и он смеется. Я редко вижу его веселящимся и с любопытством наблюдаю. Мой клиент смеется негромко, но с явным удовольствием. Он отклоняется на спинку кресла и запрокидывает голову.

– Какое старье, – фыркает Канцлер, насмеявшись. – Лента, которую мы хотели посмотреть, гораздо новее. «Нож в…

Вслед за смехом случается еще одна редкая реакция: Промилле чихает. Вероятно, сказывается пыль от очередной перестановки книг.

– …воде», – вычихивает мой собеседник название фильма.

– «Нож в воде»? – переспрашиваю я.

– Именно так, – скрипит Канцлер. – Относительно новый фильм, всего лишь 62-го года. Увы, хорошего перевода мы не отыскали.

(Стремление рассказчика разнообразить атрибуцию диалога – один из недостатков этих записок. Глаголы «фыркает», «вычихивает» и «скрипит» оставляют простор мечтам о лучшем. К счастью, здесь хотя бы никто не хрюкает и не рявкает, как в других образчиках несовершенной прозы. Да и в целом весь этот скрип фыркает не так часто, как мог бы чихать.

Всё же лучшие атрибутивные глаголы – это «сказать» и «говорить». И не только потому, что таково мнение Стивена Кинга. Безусловно, проза предоставляет автору больше возможностей подавать голос, чем драматургия, ведь в пьесах говорить должны лишь персонажи. Однако это не означает, что диалоги в прозе должны быть менее выразительны, чем в драме. Прозаику не помешает писать диалоги так, чтобы читатель мог без подсказок понять выражение, с которым каждый герой произносит те или иные слова.

Предшествующий настоящему комментарию отрывок текста достаточно плох для того, чтобы не просто раскритиковать его, но и попробовать улучшить.)

– Фу, какое старье, – говорит Канцлер, насмеявшись. – Лента, которую мы хотели посмотреть, гораздо новее. «Нож в…

(Я передал фырканье звукоподражанием «фу». Это позволяет читателю включиться в словесную игру, пусть скромную, и самостоятельно вспомнить глагол «фыркать». )

– …воде», – <…> мой собеседник название фильма.

(Редкий случай, когда глагол «говорит» – скверное решение. «Говорит мой собеседник название фильма» не годится, потому что название фильма не говорят, а произносят. «Произносит мой собеседник название фильма» тоже плохо, ведь «…воде» – только завершение названия. Как насчет «заканчивает»? Это небольшое отступление от слова «сказал», да и по смыслу подходит.)

– …воде», – заканчивает мой собеседник название фильма.

(Мне нравится, а Вам?)

– «Нож в воде»? – переспрашиваю я.

– Именно так, – <…> Канцлер. – Относительно новый фильм, всего лишь 62-го года. Увы, хорошего перевода мы не отыскали.

(Здесь уместно смотрелся бы глагол «говорит», но приходится учитывать желание рассказчика в очередной раз упомянуть скрипучий голос собеседника. «Скрипуче говорит Канцлер» звучит коряво. «Говорит Канцлер скрипучим голосом» всё равно дурно, потому что текст искусственно удлиняется: и так ясно, что говорят голосом. Может, разбить на две фразы?)

– Именно так, – говорит Канцлер. <…> он скрипит сильнее обычного. – Относительно новый фильм, всего лишь 62-го года. Увы, хорошего перевода мы не отыскали.

(Вместо многоточия я хочу вписать слово «чихнув». Получилось бы не самое изящное предложение, но скрипучий голос не остался бы без должного внимания. Однако наш рассказчик маниакально избегал прошедшего времени. Если в предложении напрашивался оборот с употреблением этого времени, он пользовался какой-нибудь менее удачной конструкцией. Чтобы сохранить стиль повествования, подбираю одну из таких конструкций: «Из-за чихания его голос скрипит сильнее обычного»․)

– Именно так, – говорит Канцлер. Из-за чихания его голос скрипит сильнее обычного. – Относительно новый фильм, всего лишь 62-го года. Увы, хорошего перевода мы не отыскали.

Отчего-то в самоизоляции большинство бытовых невзгод подстерегают Промилле во время попыток посмотреть кино.

– Вчера мы скачали триллер о Розмари, – рассказывает Канцлер незадолго до обсуждения «Ножа в воде». – Снятый до «Омена» классический фильм про рождение антихриста. Свет отключили как раз на первой минуте. Ноутбук оказался разряжен, и мы просидели вечер без фильма.

Через пару недель Промилле делится со мной новой историей:

– Мы посмотрели новый фильм Тарантино. Там героиня Марго Робби покупает для супруга книгу. Эта книга – «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Мы помним, что есть экранизация с Настасьей Кински. Хотели скачать, но Интернет барахлил.

Иногда причины, по которым Канцлеру не удается посмотреть то или иное кино, не связаны с техническими неисправностями. Ленту с лаконичным названием «Что?» можно скачать с единственного компьютера, и этот процесс быстро прерывается, а возможность просмотра фильма «Неистовый» блокируется по распоряжению правообладателя.

– По меркам Канцлера, фильм не такой уж и древний, – говорит мой клиент. – Но вообще-то это старое кино. Там Харрисон Форд еще не дед. Тонны популярных и новых фильмов лежат в свободном доступе. А полузабытое кино тридцатилетней давности заблокировано.

Порой у Канцлера не получается провести вечер за просмотром фильма по более прозаическим причинам.

– Перед фильмом «Тупик» мы спасовали. Отрадно, что есть явления искусства, которые даже мы не понимаем, – рассказывает Промилле при обсуждении причин, по которым смысл его романа ускользает от читателей.

А как-то раз Канцлер попросту засыпает за просмотром «Пианиста». Пожалуй, хватит примеров. Думаю, их достаточно, чтобы составить мнение об этой сфере жизни моего клиента.

После рассказа о том, как домработница (она живет неподалеку и приходит убирать квартиру Промилле даже во время строгой самоизоляции в апреле) вешает на петли дверь ванной комнаты, я интересуюсь, не испытывает ли мой клиент дискомфорта из-за отсутствия у него мужских бытовых навыков.

– Нам удобно так жить, – отвечает Канцлер. – Дискомфорт это может причинить только женщине рядом с нами. И то в случае, если женщине неизвестны базовые условия эксплуатации Канцлера.

Прошу уточнить, что это за базовые условия. По словам моего клиента, он избегает занятий, к которым его не тянет. Главное, что должен делать мужчина для дома, считает Промилле, это приносить туда деньги. Любя комфорт, Канцлер редко отказывается от усовершенствований жилища, на которых настаивает женщина. Главное, чтобы именно последняя занималась логистикой (руководила ремонтом, сбором мебели, установкой бытовых приборов), а Промилле лишь оплачивал счета да высказывал пожелания по частным вопросам вроде того, куда поставить его кресло.

– Марина не хотела следовать этим правилам, – говорит Канцлер. – Ее муж, считала она, должен был чинить краны, забивать гвозди, вешать туда-сюда полки. А он хотел писать книгу.

Я интересуюсь, видит ли Промилле причину такого своего поведения только в нелюбви к физическому труду. Выясняется, что в детстве Канцлера отец активно привлекает его к выполнению так называемой мужской работы по дому и на загородном участке. Притом руки у отца, как выражается мой клиент, растут из пятой точки. Благодаря такому поведению родителя юный Промилле делает несколько выводов. Первый вывод: на каждое дело есть специалисты. Второй: нужно получать достаточно денег, работая по своей специальности, и не пытаться уметь всё на свете. Третий: важно давать зарабатывать другим.

Когда Канцлер начинает рассказывать об отце, его тон и выражение лица становятся брезгливыми. Я спрашиваю о причинах.

– Грехи делятся на привлекательные и отвратительные, – говорит Промилле. – К первым можно отнести дьявольское честолюбие. Помните д'Артаньяна? Он во что бы то ни стало хотел заполучить маршальский жезл.

Привлекательными могут быть и убийства. Возьмите эту массовую любовь к серийным убийцам. Некоторые женщины шлют им письма в тюрьму. Маньяки – герои фильмов, песен, книг.

Оказывается, можно нравиться публике, когда травишь людей собаками. Тут преуспел Леонардо ди Каприо, изображая этого гнилозубого мерзавца… Мы позабыли, как его звали. Из фильма «Джанго Освобожденный».

Людей привлекает даже сатанизм. Есть же Церковь Сатаны. Нечестная игра в кости – почти достоинство. В карты – тоже. Многие произведения воспевают шулеров. Да что там, казаться соблазнительным, привлекательным может и братоубийство. Отец Гамлета был скучным добродетельным королем. А вот дядя Гамлета, развратный и порочный, не только убил этого короля. Он соблазнил королеву. Значит, было в нём что-то эдакое, согласитесь.

Но припомните хоть одну книгу, воспевающую скрягу. Фильм, посвященный эстетизации тупости. Музыкальный альбом о добродетелях пошлости, избитости. Спектакль о пользе физической нечистоплотности. Оперу про вонь изо рта. Публикацию в Esquire или «Снобе» о том, как чудесны грязные ногти.

Грязные ногти – ярчайшая черта папаши. Для него характерна еще пара близких к абсолютным черт: скупость и глупость. Разумеется, он вызывает у нас чувство гадливости.

Один день Канцлера Промилле

Вскоре после обсуждения домашнего быта я предлагаю Промилле написать эссе о своем рабочем дне – не нынешнем, а до карантина. Через неделю Канцлер направляет мне сочинение на тему «Как я провел рабочий день». С учетом позиционирования Промилле себя во множественном числе сочинение, конечно, должно называться «Как мы провели рабочий день».

Эссе мой клиент сопровождает припиской: «Мы решили испробовать ваш любимый прием. Повсюду совали настоящее время. Приятного чтения».

«Мы едем с потрахушек. Из окна такси видим разноцветное мелькание ночного города. Тело приятно ломит, глаза слипаются.

Вспоминаем прошедший день. Отличный понедельник, даже счастливый. На дню выдалось много удач. А начался он со звонка будильника.

Да-да, раздается звонок будильника: на часах половина восьмого. Мы идем предаваться, выражаясь языком Набокова, тронным размышлениям. Компанию нам составляет томик «Портрета Дориана Грея». Мы достигаем квинтэссенции размышлений на финале одиннадцатой главы.

Завтракая, продолжаем читать. Возвращаемся к описанию подаренного Дориану лордом Генри романа. «Портрет» содержит его завлекательную аннотацию. Досадно, что Уайльд поленился написать свой вариант этой книги.

Мы едим обстоятельно: сегодня нет ранних переговоров и заседаний. С воскресенья у нас осталась каша. Овсянка, сэр. Добавляем к ней яичницу с прожаренным беконом, а еще тост и масло. Такие завтраки рекомендует медицинское светило – беспокоящийся о нашем желчном пузыре академик. Когда мы, впервые услышав его рекомендации, заикнулись о повышенном холестерине, эскулап сказал:

– Да хрень собачья ваш холестерин! Я же не говорю вам ужинать жирным. Жирным нужно завтракать.

Яичницу мы заедаем глазированным сырком. Любой, кто видит наш завтрак, говорит:

– Ну и жрешь же ты! Как это ты не толстеешь? У тебя глисты?

Есть и такой вариант:

– Как тебе удается быть таким стройным? Наверное, метаболизм хороший? Вот ты везунчик!

Попробуйте-ка не есть жирного вечером, как мы. Еще советуем трахаться раз пять в неделю час-другой. В этом тоже берите пример с нас. Скоро вы похудеете, гарантируем.

Попивая чай, смотрим афишу Ермоловского театра. Хотим заново сходить на «Портрет Дориана Грея». Лорда Генри в нём играет Олег Меньшиков. Исполнителя роли Дориана мы помним смутно. Он молод и незаметен в тени лорда Генри. Недостаточно ярко изображает жуткий лик ангела пресыщенности, которым стал Дориан. Вот Хью Грант эпохи «Мориса» справился бы отлично. Впрочем, ермоловский Дориан понравился нам больше тамошнего Гамлета.

До офиса едем на метро. Час пик схлынул, и нам комфортно. Читаем книгу Артура Манбаха «Расстегнутая ширинка». Женщины оживленно реагируют на этот заголовок.

Мы приезжаем в офис к десяти. По дороге разживаемся только что испеченными сдобными булочками. В пекарне наш телефон звонит. Этого абонента мы не знаем. Нас раздражают подобные звонки. Риск того, что коммуникация не состоится, обременяет звонящего, мы убеждены в этом. На худой конец, он мог бы прислать смс. Пусть в жопу себе звонит без определителя номера.

В офисе мы завариваем чай и уплетаем булочки. Неизвестный абонент звонит вновь. Мы говорим Жанне узнать, что пишут об этом номере телефона в Интернете. Жанна – это наша секретарша. Ей часто приходится собирать информацию о донимающих нас абонентах. На Жанну можно положиться в таких делах. Кто знает, вдруг на Жанну можно и прилечь? Мы еще не пробовали. Она ничего, хотя ей тридцать пять. Попа, ноги, мордашка, грудь – все компоненты хороши. Конечно, грудь можно и больше, а ноги – длиннее. Но хрен бы Жанна работала секретаршей, окажись всё так здорово.

(От этого текста я ожидаю раскрытия новых для меня граней личности клиента. Но на первых страницах эссе я отмечаю лишь зашкаливающий уровень сексизма. Сочинение Промилле отличается от его романа только именем героя. Если в эссе заменить Канцлера Промилле на Акемгонима Горгоноя, получится новая глава «69 ± 1 = Ad hoc», вот и всё.)

Прикончив булочки, мы врубаем дискографию «AC/DC». Крутим басы на максимум. Самое время офису проснуться и узнать, что руководство на месте. Видите ли, так уж сложилось, что это наш офис.

(Акемгоним Горгоной отличается столь же самоуверенной манерой поведения по отношению к подчиненным.)

Подпевая Бону Скотту, изучаем новости рынка валют. Курс рубля превзошел значение, что мы наметили для обмена. Дальше он, по нашему разумению, будет снижаться.

Зовем нашу помощницу Катерину. Она на четвертом курсе бакалавриата – ей можно давать важные поручения. Верхние пуговицы блузки Катерины щедро расстегнуты. Офис, знаете ли, шепчется, что мы неспроста перестали ходить с кольцом. Девушка старается не упустить шанс.

Вручаем ей миллион рублей и говорим обменять на доллары. У нас и второй миллион готов, однако стоит дать рублю шанс. Вдруг завтра он продолжит двигаться наверх.

Всякий раз, передавая Катерине ее годовой доход, мы ждем, что она исчезнет. А потом ее зарежет какой-нибудь обряженный в тряпки собственной матери имбецил. Но Катерина всегда приносит доллары, евро и швейцарские франки. Возможно, хочет оказаться следующей мадам Промилле. Или, что вероятнее, смотрела Хичкока.

Едва Катерина уходит, Жанна докладывает о беспокоящем нас абоненте. Интернет-отзывы негативные – мы заносим его в черный список. Мы бы туда всю планету утрамбовали, однако нам часто звонят клиенты да женщины.

Следующий звонок как раз от женщины. Это наш пиар-менеджер, ее зовут Стелла. Она работает всего пятый день и звонит на мобильный. Нас раздражают мобильные звонки подчиненных. Им следует звонить на офисный телефон. Если их нет в офисе, пусть звонят через секретаря.

Проигнорировав звонок, мы открываем шкаф. Самое время заменить джинсы и футболку на костюм. Надев до умопомрачения брутальный серый Hugo Boss, выбираем зеленый галстук. Мы раздобыли его зимой, как и десяток однотонных галстуков прочих цветов. В том крошечном миланском бутике галстуки оказались удивительно дешевы: пятнадцать евро за штуку. Особенно хороши синий, розовый и красный. Галстуки этих же цветов завязывает Дональд Трамп, но, как поговаривают, от Brioni.

(В «69 ± 1 = Ad hoc» одежде главного героя тоже уделяется много внимания.)

Кстати, пора распланировать гардероб на будущий месяц. Мы занимаемся этим каждый четвертый понедельник. У нас восемь костюмов: четыре серых, два темно-синих, голубой и загадочной расцветки. Последний – самый веселый. В основном эти костюмы – немецкие Boss. Итальянские хуже подходят к нашей фигуре. Есть и парочка костюмов Armani. Еще один – Albione.

Галстуков у нас примерно восемьдесят. Относительное большинство у Boss, их штук тридцать. На втором месте Armani: около пятнадцати. К ним приближаются Ferragamo. Мы увлекались Ferragamo на этапе финальной редактуры «69 ± 1 = Ad hoc». Упомянутая абракадабра – заглавие нашей книги. Это здорово написанный и, хоть там много половых актов, скучный роман.

Так вот, пару лет назад мы заканчивали редактировать книгу. И отдавали предпочтение галстукам Ferragamo. Оттого-то герой романа любит продукцию данной фирмы. Зовут этого типа Акемгоним Горгоной. Тоже язык сломаешь, знаем-знаем.

Мы носим галстуки без лишних повторов. Использовав один, не завязываем его до прогона всей коллекции целиком. Восьмидесяти хватает на четыре месяца. Каждый галстук мы используем не более трех раз ежегодно. На то, чтобы распланировать этот пасьянс, уходит изрядное количество времени.

Поручаем заботам Жанны следующего неизвестного абонента. Оказывается, это насчет замены домашнего роутера. Уточняем, какого пола звонящий: мужского. В дверь заглядывает Катерина, и мы подзываем ее жестом. Пока она выкладывает доллары, говорим Жанне соединить нас и ремонтника.

– Пообщайся, – говорим мы Катерине и даем ей трубку. – Это про роутер.

Она не в курсе, что это за роутер, и берет телефон. Две-три пуговицы блузки едва удерживают здоровенную грудь Катерины от того, чтобы вывалиться на стол. Мы бы посмотрели на ее сиськи. Нас заводят такие.

(Именно этим похабным словом на страницах романа Канцлера называет женскую грудь Акемгоним Горгоной.)

Катерина разговаривает, мы считаем доллары. Сиськи-то у нее клевые, а вот полтинник могла и зажать. Ближе к финалу подсчета на офисный звонит Стелла. Предлагает дать комментарий Forbes. Мы не любим давать комментарии журналам. Однако это Forbes – приходится согласиться.

Положив трубку, считаем доллары заново. Катерина спрашивает, удобно ли нам будет принять ремонтника завтра. Мы говорим Жанне позвонить домработнице. У той есть ключи от нашей берлоги. Спальня и кабинет, естественно, запираются отдельно, но роутер подвешен у входной двери. Через Жанну мы узнаём завтрашний график домработницы. Через Катерину – график ремонтника. Графики согласованы, и мы возвращаемся к подсчету долларов. Затем болтаем с Катериной о разной чепухе.

Когда мы взяли ее на работу, она была чересчур закрыта. Это касалось не только числа расстегнутых пуговиц. Теперь же Катерина рассказывает нам даже о бедах с молодым человеком.

Обычно эти беды сводятся к недостатку у чувака трех пунктов. Денег, сексуальной раскрепощенности и умения командовать так, чтобы женщина охотно подчинялась. С этими вещами у нас такой порядок, что о-го-го. Мы давали Катерине осознать это постепенно. Через три-четыре месяца она захочет лечь вот на этот широкий и удобный стол.

(Сексуальные фантазии Промилле не только внушают отвращение из-за навязчивой откровенности, но и раздражают примитивностью. Герой романа моего клиента тоже мечтает уложить всех знакомых женщин моложе себя на столы и другие предметы мебели, не предназначенные для любовных утех.)

Спровадив будущую любовницу, мы звоним Кириллу – одному из наших адвокатов. Голос у него сегодня хриплый и вялый. Судя по частоте имейлов на выходных, Кирилл работал целый уикенд. Такой досуг прокачивает вещи, которые нравятся женщинам. Деньги, сексуальную раскрепощенность и умение командовать так, чтобы женщина охотно подчинялась.

Мы говорим Кириллу заняться вопросами от Forbes. Увы, текст за ним придется редактировать. Он недостаточно богат, раскрепощен и хорош в командовании, чтобы писать для такого журнала. Со временем парень должен научиться. В его годы мы тоже были не особенно ярки. Зато как-то работали в офисе сто шестьдесят четыре дня подряд. Да-да, с марта по август были на работе ежедневно. Мы убеждены, что затруднительно сделать хорошую юридическую карьеру без такого геройства в первые десять лет работы.

Карьера-карьерой, а надо и развлекаться. Особенно раз уж мы в холостом положении. Шлём трем ублажающим нас после развода молодым женщинам сообщения. Мол, девочки, есть перспектива сегодня в шесть угоститься белковым коктейлем.

(Еще одно омерзительное выражение, которое Канцлер заимствует у Акемгонима. Вернее, не заимствует, а возвращает себе: разумеется, это Промилле награждает своего персонажа словарным запасом озабоченного первокурсника-девственника, а не наоборот.)

За этими важными делами наступает полдень. К трем нам ехать в суд. Сегодня заседание по делу одного из наших якорных клиентов. Это клиенты, обеспечивающие значительную долю прибыли. В данном случае около трети. Остальные клиенты, помимо трех якорных, составляют десятую часть нашей выручки. Они тоже целый день звонят по всем номерам. Мы переводим их на адвокатов. Или молчим, если они пока не заплатили.

Следующие полтора часа мы изучаем бумаги для нынешнего заседания. Повторяем наши доводы, вспоминаем тезисы оппонентов, репетируем. Сообщения, письма, звонки мы игнорируем. Сейчас важно не отвлекаться. В течение ближайших часов мы должны сделать работу на отлично. Именно благодаря таким отрезкам максимальной сосредоточенности доверители нам хорошо платят. Раз так, к чёрту сообщения, письма и звонки. К чёрту новости. К чёрту даже молодых женщин.

Мы, разумеется, уделяем время сообщениям, письмам, новостям, звонкам и женщинам. Однако позднее, когда едем в суд. По дороге важно расслабиться, отключить голову. Документов мало, они помещаются в наши с Катериной рюкзаки. Поэтому едем на метро. Там читаем смс молодых женщин, которым ранее направили оферты. Выясняется, что Диану увез на море женатый любовник. Жаль: у нее стоячая грудь третьего размера. Развращенность Дианы соответствует ее красоте, вследствие чего эта наша подруга бывает занята иными мужчинами. По иронии судьбы ее фамилия Невинная.

Провести с нами час-другой готовы Юлиана и Мила. У Юлианы четвертый размер груди, тогда как Мила дьявольски начитанная. Всякий раз после траха мы с ней болтаем о книгах. А ведь она еще и работает стоматологом.

Да-да, Мила не проститутка. Юлиана тоже не проститутка, она бухгалтер. А Диана учится на режиссера. Она самая юная из трио прелестниц.

Возможно, читателю любопытно, как мы с прелестницами достигли такого уровня отношений. Как ни странно, для этого требуется время. Время – главная часть рецепта. В целом же он таков. Знакомитесь с красивой молодой женщиной. Желательно, чтобы она была студенткой. Проявляете легкие дружеские знаки внимания. Изредка, но систематически ходите куда-нибудь вместе. Можно просто гулять или обедать, но в дорогих ресторанах. Посещайте картинные галереи и выставки. Можно и в кино, однако это хуже. Потому что для успеха вам надо много говорить.

Говорите с женщиной о чём угодно. Пересказывайте фильмы, спектакли, книги. Делитесь впечатлениями о путешествиях и концертах. Рассказывайте смешные казусы, в том числе придумывая их на ходу. Иногда помогайте женщине, особенно деньгами. И, разумеется, не забывайте слушать ее.

Десять тысяч ударов, говорят бойцы, и вы профессионал. Послушайте нас: сто часов разговоров, и женщина ваша. Юлиана, Мила и Диана это подтвердят. Как и предыдущие наши женщины. Главное, чтобы эта сотня была о жизни. А не о сексе. Первые сто часов должны быть не о трахе, запомните. И тогда боги любви одарят вас потрясающим сексом.

(Роман Канцлера полон таких же пафосных рецептов в духе дешевого пикапа.)

Мы пишем Юлиане, что в суде большая задержка. Милу просим забронировать гостиницу рядом с офисом. Обменяемся читательскими впечатлениями.

К счастью, задержка не такая уж большая. Заседание проходит не худшим образом. Клиенту не отказывают в иске. Впрочем, его требования и не удовлетворяют. Оппоненты приносят новые бумаги. Кое-какие из них чреваты проблемами. Мы агитируем за отложение разбирательства – судья так и делает.

Мы полагали, что таких документов у оппонентов не было. Нужно узнать, как они раздобыли эти бумаги. Варианты: нарисовали, купили, располагали ими прежде. Любой вариант осложняет диспозицию. В первом случае мы обречены заморачиваться насчет экспертизы. Продажа секретных бумаг намекает: у доверителя завелась крыса. Последний из указанных вариантов свидетельствует, что юристы клиента не ловят мышей. Куда ни плюнь, обнаружишь мышиную возню.

Оплата у нас почасовая, так что спасибо за документы, ребята. Мы их внимательно проанализируем.

Эти три варианта мы раскрываем директору клиента за обедом. Катерину мы предварительно усылаем в офис и говорим дождаться нас. Хотим высказать комментарии насчет подготовленного ею текста апелляционной жалобы.

Обедаем мы в нашем любимом итальянском ресторанчике. Тут не больно-то пафосно, зато вкусно. Это местечко неподалеку от Христа Спасителя. Заходите, если что. Будете как у Христа за пазухой. В кулинарном смысле, разумеется.

Директор клиента – нормальный мужик, он тоже ценит еду больше роскоши. Беседа с ним затягивается. Мы обходительны и красноречивы. Это красноречие фиксируется в счете за нашу работу. Заканчиваем обедать ближе к семи. Напоследок обсуждаем футбол и гольф. Так и быть, последние двадцать минут в счет не запишем.

Мила давным-давно ждет в гостинице. По дороге туда мы читаем накопившиеся сообщения. Видим крик о помощи нашего университетского друга Бориса.

Борис лет шесть живет с подругой. Секс у них редкий и грустный. Боря категорически против измен. Это не мешает ему переписываться с кучей женщин. Казалось бы, такое поведение напоминает реализацию вышеуказанной заповеди о ста часах. Просто Боря не разговаривает, а эпистолярно общается с женщинами. Беда в том, что последние лучше реагируют на живое общение. Переписываются женщины невнимательно, и вы маячите среди заднего фона. А по ходу свидания, даже товарищеского, вы отнюдь не фон. По крайней мере, имеете все шансы не быть таковым.

Увы, Борис не соблазняет женщин – лишь изощренно обменивается электронными письмами. Половина корреспонденток Бори готовы отдаться ему за выслугу лет, мы уверены. Однако Боря не изменяет своей единственной, вот так-то, девочки.

Сегодня наш друг разыгрывает оригинальную карту. У него и одной эпистолярной гетеры апофеоз платонической страсти. Борис мечтает увидеть ее обнаженной, хоть на фотографии. Предложить гетере такую авантюру наш друг стесняется: их общение чересчур возвышенное. Произнесенное желание всё испортит, считает Боря. Поэтому друг обращается к нам. Он просит любой ценой раздобыть эротические фотографии его новой возлюбленной. Бориса не смущает то обстоятельство, что и мы увидим голую прелестницу.

Рассматриваем интернет-страницы новой зазнобы Бори. Это обычная молодая женщина с периферии. Ее родной город – Воронеж, там она и живет. Согласно анкете Жене двадцать три года. Мы дали бы на год-другой побольше. Образование высшее, хотя наши попытки расшифровать аббревиатуру учебного заведения безуспешны. Кажется, Женя работает администратором в фитнес-клубе. Она невысокая, худенькая и плоская. В духе Бори: он любит кидаться на мослы.

До встречи с Милой остается чуть-чуть. Надо успеть помочь старому другу. Благо он согласен на любую цену.

На страничке Жени указан ее мобильный телефон. Мы находим привязанный к этому телефону банковский счет. Переводим Жене десять тысяч рублей. Пишем, что уплатим в два раза больше за фотографии ню. Это своего рода ва-банк. Для образца интересующих нас поз шлём Жене фотосессию какой-то секси-штучки в Playboy. А через секунду падаем в объятия заждавшейся Милы.

Секс в гостиницах хорош новизной обстановки. Для любовных утех мы снимаем номера в разных отелях. Кое-где широченные подоконники, что дает возможность совокупляться, глядя на огни Москвы. Другие гостиницы могут похвастаться крепкими раковинами, выдерживающими самых упитанных женщин. Хотя совсем упитанных мы не жалуем.

(Ранее я не зря отмечаю, что Промилле не дают покоя фантазии о сексе на любых поверхностях, которые для этого не предназначены.)

Сегодня же нам выпадает огромное джакузи. После часового секса мы отмокаем в нём. Завершая дебютный акт, Мила испытывает оргазм в позе наездницы. Валим ее на спину и тоже кончаем.

Антракт. Сидим в джакузи и рассказываем книжные новости. Мила прочитала книгу Барнса «Артур и Джордж». Хороший язык, говорит, только скучновато. Нам по вкусу такие романы, мы сами один издали.

Рассказываем Миле о другой скучной и хорошо написанной книге. Это набоковский перевод «Кола Брюньона» Роллана. Молодой Набоков был склонен русифицировать имена персонажей. Самую известную героиню Кэрролла он превратил в Аню. Кола Брюньон в его интерпретации оказался Николкой Персиком. Мы отмечаем вязкость повествования, скупость действия и красочный эпикурейский язык.

Миле нравится этот обмен впечатлениями. Потянувшись к телефону, цитируем выписанный отрывок: «Мое воображенье вертится на подмостках перед глазами разума, сидящего в удобном кресле. Всё делается в угоду мне. Целый мир – театр мой…»

Следом мы обращаемся к последнему завершенному роману Набокова. Зачитываем Миле разговор героя с его двоюродной бабкой:

«– Довольно кукситься! – бывало, восклицала она. – Смотри на арлекинов!

– Каких арлекинов? Где?

– Да везде! Всюду вокруг. Деревья – арлекины. Слова – арлекины. И ситуации, и задачки. Сложи любые две вещи – остроты, образы, – и вот тебе троица скоморохов! Давай же! Играй! Выдумывай мир! Твори реальность!»

– Смотри-ка, – говорим мы нашей бесстыже рассевшейся в джакузи обнаженной любовнице, – как интересно. Между этими текстами Набокова полвека, а какое сходство образов, идей.

Кто-то рассказывал, будто лучше всего мужчину характеризует то, что он говорит после секса. Что ж, давайте выпишем нам характеристику зануды. Впрочем, согласно признанию многих женщин этот зануда отлично трахается. Занудство этому способствует. В каждой позе мы остаемся едва ли не час. Женщинам попросту некуда деться. Наши любовницы кончают от безысходности.

(Здесь Канцлер демонстрирует характерную и для Акемгонима Горгоноя уморительную по уровню наивности уверенность в том, что он способен доставить оргазм любой партнерше. Кажется, об имитации женского оргазма писатель и его персонаж знать не знают.)

Совокупляемся еще час. Мила кончает под нами. После этого она исполняет качественный для любительницы запойного чтения минет.

Опять болтаем. Мила интересуется обстановкой у нас дома. Она не знает про развод. Полагаем, эта весть испортит наши с Милой шашни. Узнав, Мила захочет быть номером один. Всё бы ничего, однако есть старое донжуанское правило. Не делай первой женщину, бывшую у тебя второй. Видишь ли, она изучила твои фокусы. Она в совершенстве знает, как ты изменяешь первому номеру. Хрен ты развлечешься, когда за спиной эдакий номер один. Даже если ты будешь верен, она изведется подозрениями. Тебя она изведет сильнее. Бывшие любовницы женатых мужчин не отличаются уверенностью в себе. Итак, вторая не должна становиться первой.

Отвечаем, что дома у нас всё хорошо. Мы не врем. Дома, правда, отлично: там мы спим и едим.

Мила рассказывает, как стажировалась в Италии. В Риме у нее сгорела квартира. В Перудже она была любовницей увлекавшегося сарацинскими картами деда. По ее словам, тот владел роскошной коллекцией. Теперь у Милы кабинет в российско-итальянской стоматологической поликлинике.

Покидаем гостиницу в одиннадцатом часу. Офис наверняка пуст. Это хорошо: поработаем с документами, не отвлекаясь.

Идти нам пятнадцать минут. После четырех оргазмов на двоих мы жизнерадостны. Подмигиваем встречным хорошеньким женщинам. Мол, нечего шляться по темноте, красавицы.

Рядом с офисом мы вспоминаем, что давно не проверяли телефон. Там много пропущенных звонков. Большая их часть сделана после 20:00. Перезванивать мы будем в девять утра. Мяч останется на чужой половине: в девять утра редко кто берет трубку. Эдак половина звонков и теряется.

Обнаруживаем в телефоне фотосессию Жени. Абсолютно голая, она сделала фото в разнообразных позициях. Мы перечисляем Жене оставшуюся часть гонорара. Пересылаем фотографии Боре и выставляем на друга расходы.

Офис не совсем пуст. Нас поджидает Катерина. Мы и забыли о ее апелляционной жалобе. Бедняжка писала, интересовалась, следовало ли ей ждать дальше, а мы не отвечали. Катерина не выглядит грустной. Кажется, она рада возможности пообщаться.

Мы усаживаем ее за наш компьютер. Стоя рядом, указываем, как исправить недостатки в тексте жалобы. Наши руки дважды соприкасаются около клавиатуры.

В решающие секунды мы не понимаем женщин. Тогда и они себя не понимают. В любом случае Катерине рано быть нашей. Мы не исключаем, что будем вспоминать эти прикосновения. Вспоминать, лежа рядом с Катериной после траха.

Закончив с жалобой, мы отправляем помощницу домой на такси. Шутим, что с радостью подвезли бы ее лично. Ссылаемся на большое количество других жалоб.

Пару часов работаем с документами. Стены офиса подрагивают: мы врубаем «ZZ Top» и крутим басы до упора. Зажжем рок в этой дыре.

Глубоко за полночь едем домой на такси. Дома хорошо: там мы спим и едим.

Едучи домой после секса, мы каждый раз вспоминаем актера Зельдина. Он играл в театре до ста лет. Мы бывали на его спектаклях. Зельдин написал автобиографию, где цитировал мемуары еще одного советского деда – писателя Бориса Васильева. Оба полагали, что на момент издания воспоминаний ехали с жизненной ярмарки.

Так вот, а мы едем с потрахушек. Из окна такси видим разноцветное мелькание ночного города. Редкий светофор задерживает машину в поздний час.

Завтра лишь вторник, и многие рестораны уже темные, пустые. Наше внимание привлекает одно работающее заведение. Автомобиль огибает угол здания, и мы секунду глядим в распахнутую дверь кафе. Обои там бордовые, потолок словно купорос, а господствует лихорадочный имбирный цвет. Он будто выливается из нескольких подвесных ламп. Лампы эти выглядят как не успевшие поседеть грязные одуванчики.

Такси едет дальше – ночное кафе пропадает из вида.

На улицах встречаются какие-то бедолаги. Эй, бедолаги, как же мы потрахались сегодня! Что можно делать ночью в центре города? Только искать решение своих половых невзгод. Ребята, снимите номер в гостинице и потрахайтесь. Наш вам совет. Снимите номер и хорошенько потрахайтесь. Это то что нужно. Можете нам поверить. Ведь мы едем с потрахушек».

Брак Канцлера Промилле

Следующую виртуальную сессию я начинаю с вопроса о том, насколько правдиво эссе Канцлера. Учитывая литературные наклонности моего клиента, я подозреваю, что в сочинении имеются художественные преувеличения.

– Таким образом мы проводили будни до эпидемии, – говорит Промилле. – Конечно, были нюансы. Выпадали дни без судебных заседаний. Часто мы обедали не с доверителями, а прямо в кабинете. Иногда не занимались сексом. Или вот незадолго до пандемии ездили к стоматологу. Не к Миле, разумеется. В целом же картина соответствовала написанному.

Я интересуюсь, доволен ли мой клиент таким распорядком, и Канцлер отвечает утвердительно. Промилле нравится, как выстраивается его общение с внешним миром. За счет зоны комфорта Канцлеру удается избегать лишних контактов с незнакомыми людьми, а также с навязчивыми малозначительными клиентами и с большинством коллег.

– Как же вы управляете коллективом, если избегаете общения с ним? – спрашиваю я.

– Мы избегаем не всякого общения. Лишь общения, инициированного другими. Но мы поддерживаем контакт со всеми работниками. С каждым адвокатом, юристом, помощником. Даже с курьерами. Еженедельно мы выделяем пару-тройку часов для этого. По очереди вызываем сотрудников и хорошенько накачиваем.

Уточняю, что Промилле имеет в виду.

– Есть два стиля руководства, – говорит мой клиент. – Первый заключается в том, что руководит начальник. Второй предполагает, что руководят начальником. Нам ближе первый. Однако Канцлер всегда был интровертом. Начальники-интроверты часто оказываются под каблуком у сотрудников. Чтобы этого не случилось, важно перехватывать у младших коллег инициативу.

У нас в фирме принято много работать. Мы стараемся, чтобы люди были загружены. Чтобы голов не поднимали. В более-менее свободные дни мы тренируем коллег. Вызываем, громим за проделанную работу, даем новую. Высказываем замечания насчет манеры общения и дресс-кода. Короче, наезжаем. Нас трудно взять под каблук. Хотя эдакое наше поведение требует известной силы воли. Гораздо интереснее в свободные минуты читать Esquire.

Хорошо ли Канцлер себя чувствует, имея связь с тремя любовницами одновременно, спрашиваю я. Мой клиент замечает, что любовниц пять: помимо фигурирующих в эссе есть еще две, но они профессионалки, и к ним нужно записываться заранее. Однако в самоизоляции Промилле вживую с женщинами не общается. Так он говорит – я же подозреваю, что с упоминаемой на этих страницах бывшей моделью Playboy его связывают не только маникюр и педикюр.

Что до самочувствия среди такого числа женщин, то оно, по словам моего клиента, великолепное. Ни одна из любовниц не присутствует в жизни Канцлера в объеме, который напрягал бы его. Я спрашиваю, напрягает ли Промилле объем присутствия женщины, характерный для брака.

– Вопрос слишком общий, – отвечает Канцлер. – Наша семейная жизнь в этом отношении была комфортной. Грех жаловаться, честное слово.

– Извините за откровенность, но не помеха ли наличие законной супруги отношениям с другими женщинами?

– Промилле не изменял Марине. Впрочем, мы лишены некоторых предрассудков. При желании изменили бы. Просто не хотелось, а так все условия были. Готовых лечь под Канцлера женщин навалом. В Москве куча гостиниц. У нас старая пустующая квартира в Алтуфьеве. Промилле думал открыть там массажный салон. «Мягкие ручки» или что-то подобное. Но писать книгу было интереснее, чем ухлестывать за юбками.

– Вы сожалеете о разводе?

Я долго подвожу беседу к этому вопросу. Стараюсь задать его не в лоб, а плавно прийти к нему. Таким образом я пытаюсь подвигнуть моего клиента скорректировать запрос на терапию. Завершение отношений с Мариной кажется мне более актуальной проблемой, чем творческие противоречия. Я рассматриваю концентрацию Промилле на этих противоречиях как способ замолчать проблему развода и уйти от необходимости прожить расставание с женой.

Канцлер отвечает отрицательно, и я задаю следующий вопрос:

– А что в отношениях с бывшей супругой вызывает у вас сожаление?

Мой собеседник размышляет несколько секунд и говорит:

– То, что этих отношений хватило на единственную книгу.

В ответ на просьбу раскрыть этот тезис Промилле поясняет, что ему комфортнее писать при наличии женщины, которая занимается с ним сексом (он предпочитает периодичность раз в два-три дня), сопровождает в путешествиях (раз в два-три месяца, если говорить о периоде времени до пандемии) и организует ремонт в квартире (раз в два-три года). Марина удовлетворяет этим потребностям Канцлера на протяжении большей части его работы над романом. В середине этой работы Промилле полагает, что супруги хватит и на следующую книгу. Однако Марина начинает давать сбои: отговаривается от секса жалобами на болезненные состояния и капризничает при обсуждении направлений очередного путешествия. После прочтения супругой романа мой будущий клиент понимает: в Марине ломается кое-что важное – некая функция толерантного отношения к Канцлеру, как он выражается. Вскоре супруги разводятся.

– Вы общаетесь с бывшей супругой сейчас? – спрашиваю я.

– Мы поздравляем ее с какими-то важными датами, – отвечает Промилле. – Она нас тоже.

– Вы не хотите общаться с Мариной?

– Канцлер желает ей всего хорошего. Однако знать подробности утомительно. Канцлер и в браке-то не хотел знать подробности. Они мешали концентрироваться на романе. Зачем нам эти мытарства? – задает Промилле вопрос, который, судя по всему, кажется ему риторическим.

Я просматриваю заметки и спрашиваю повторно:

– Но о разводе вы всё же не жалеете? Даже несмотря на соответствие Марины вашим требованиям в течение большей части совместной жизни?

Ответ Канцлера рассудочен, эгоцентричен и очень характерен для него. Любой брак, утверждает мой собеседник, приходит к точке, в которой супругам лучше развестись. Многие не находят сил и предпочитают страдать, пока мужчина не умрет.

– Почему именно мужчина? – интересуюсь я.

– Средняя продолжительность жизни мужчин гораздо ниже, – говорит Промилле. – Есть совсем уж неприличные примеры. В минувшем году Канцлер был на свадьбе. Там оказался полный комплект бабушек жениха и невесты. Полный комплект: четыре бабушки. Дедушек мы не заметили. Поспрашивали тихонько, и что вы думаете? Все дедушки скончались. Четыре бабки сидели, шушукались, произносили тосты. Четыре деда уже перегнили.

Начиная семейную жизнь, мой будущий клиент уверен, что разведется. Состоя в браке, он полагает, что их с Мариной отношений хватит на две книги. Однако ничего не изменишь, утверждает Промилле, да и так получается неплохо: один роман лучше, чем ни одного.

Через неделю Канцлер сообщает мне, что пишет повесть. К этому времени мы всё чаще обращаемся к событиям его детства, и нет ничего удивительного в том, что главный герой новой книги – мальчик младшего школьного возраста. Я предлагаю Промилле делиться со мной главами этого текста, чтобы мы использовали их в терапевтических целях. Вскоре я получаю первую главу повести, которая (повесть, не глава) снабжена эпиграфом из «Ричарда III»:

«Ведь Кларенс – говорун и может вас
Растрогать, если говорить дадите».

– Это не большая автобиография, чем изображающие Христа картины Гогена, – говорит мой клиент. – Помните такие? Художник там норовил вместо Божьего Лика изобразить собственную физиономию.

(Рассказчик из тех читателей, что видят в любом художественном тексте автобиографию. Это убогонькое мнение часто основывается даже не на каких-нибудь дешевых аргументах, а на пахучей субстанции, которую такие господа называют ощущением. «У меня ощущение, – произносит один из них, принюхиваясь, – что перед нами автобиография. Да-да, текст явно автобиографический». Особенно забавно, если говорящий почти ничего не знает о жизни автора, а то немногое, о чём он осведомлен, отличается от содержания книги. В плохонько работающей голове такого субъекта известные ему биографические сведения об авторе и описанные последним события дополняют друг друга.

К счастью для подобных читателей, тупость сама по себе не считается преступлением.)

«Геша из Марракеша»: глава первая

Больше всего на свете Геша любил читать.

У изголовья его дивана висела книжная полка. Мама боялась пыли и не разрешала вешать другую. Наверху полки располагались цветочные горшки, и книги можно было ставить только внутрь.

Цветы были всюду: на шкафу, столе, подоконнике. Даже толстенный палас, на котором Геша играл в солдатиков, украшал цветочный рисунок. Цветы удивляли красотой, говорила мама, а воздух благодаря им делался чище, особенно ночью. Геша пытался удивиться этой красоте – тщетно.

Мама заставляла его поливать цветы. Эдак Геше удавалось топить мошек и жучков. От них шевелилась земля вокруг растений. Геша боялся насекомых.

Он нашел способ использовать здоровенные вьюны, которыми мама уставила полку. Покрытыми листьями и неприятной влагой длинными стеблями Геша замаскировал томик «Анжелики». Этот томик он после девятилетия раскопал в сарае. Там в пыльном и грязном шкафу хранилась библиотека дяди Юры.

Дядя Юра с родными приехал из Казахстана. Тем летом он помогал родителям Геши строить дачу. Их сарай был забит вещами дяди Юры.

«Анжелику» издали на газетной бумаге. Книга пахла сыростью и оказалась немного загажена мышами. На переплете красного цвета был рисунок женщины с обнаженной грудью. Увидев обложку, Геша понял, что не мог бросить «Анжелику» в сарае. Ужаснее было разве что оставить там гнить живую маркизу ангелов.

Просить разрешения читать «Анжелику» возможности не было. Папа из-за фривольных сцен запрещал Геше даже книги о трех мушкетерах. Мама тщательно изучала комиксы, что выпрашивал единственный сын. Рисунки в историях о черепашках ниндзя казались ей жуткими. Комиксы об Индиане Джонсе были жестокими. Мама покупала Геше «Утиные истории». «Бамси» тоже внушал ей доверие и нравился самому Геше. Геша любил фантазировать, как съест волшебного мёда и поколотит насмешливых одноклассников.

Впрочем, иные, смеясь над запретами родителей Геши, таки давали ему почитать о черепашках. Случалось, что между уроками Геше перепадали и комиксы об археологе Джонсе.

Как-то первоклассником Геша выпросил у Бори Антипова номер «Черепашек». Рюкзак, где он припрятал комикс, будто жег спину. Когда мама, по обыкновению, встретила Гешу у лифта, его руки задрожали. Мама заметила это и дома велела открыть рюкзак. Найдя заветный комикс, она сказала:

– Фу, разве ты не помнишь, что я говорила про этих черепах? Кто дал тебе комикс и зачем?

Геша присел на свой диван и опустил взгляд. Мама устроилась рядом.

– Сынок, кто дал тебе комикс?

– Ребята из класса.

– Ты не помнишь, кто именно?

Геша опасался называть Борю: мама запрещала ему дружить с Антиповым. Она считала того хулиганом.

– Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь своей маме? Разве можно говорить маме неправду?

Геша зыркнул на часы. Вот-вот должна была начаться очередная серия «Трансформеров».

– Даже не думай, что посмотришь мультфильм про своих роботов! – сказала мама.

Геша вздохнул. Глаза мамы сузились, и она добавила:

– Ты где-то украл этот комикс?

Геша почувствовал, как его лицо вспыхнуло. Воровство было для Геши немыслимо. Он представлял себя убийцей-ниндзя или любимцем женщин, а вором – никогда.

Несправедливые обвинения каждый раз ставили его в тупик. Геша ощутил вину за то, что показался маме нечестным.

– Мама, я не украл! – крикнул он. – Комикс мне дал Боря Антипов!

– Я позвоню матери Антипова, – сказала мама. Ее глаза были злыми. – Я не хочу, чтобы мой сын был вором.

Она пошла в свою комнату, где был телефон.

– Мама, я не вор! – кричал Геша, идя следом. – Поверь мне, я не вор!

У Антиповых два часа не подходили к телефону. Геша пропустил «Трансформеров» и выслушал долгую речь о недопустимости лжи. Наконец мама Бори сняла трубку. Она позвала Борю, и тот сказал, что дал Геше комикс.

– Зачем ты взял у него комикс? Я же говорила, тебе еще рано такое читать! Это не для твоей психики, понятно?! – кричала мама, отправляя Гешу делать уроки.

«Анжелика» показалась Геше лакомее всех комиксов. Это была ужасающе запретная толстая книга о сладком грехе любви.

Однажды родители уехали в магазин, и Геша прочел несколько страниц «Анжелики». Тогда он узнал, что глаза маркизы ангелов были зелеными. У него был такой же цвет глаз. Это укрепило решимость Геши завладеть книгой.

Семья дяди Юры не пользовалась увезенной из Казахстана библиотекой. Геша собирался вернуть том на место, прочитав его.

На тех летних каникулах он спал хуже, чем всегда. Геша и обычно-то, без мыслей про «Анжелику», засыпал тяжело: его укладывали в девять. К этому моменту он не хотел спать, поэтому ворочался час-другой. Однако в единственной комнате дачного развалюхи-дома нужно было лежать тихо. Мама ругала Гешу за любое телодвижение, а папа ворчал. Геша замирал и мечтал о том, как будет читать «Анжелику».

Наступил последний день каникул. Смешно пятясь, родители носили вещи к машине. Геша зашел в сарай. Он захватил пакет, в котором хранил игрушки. Мама разрешала ему возить туда-сюда сколько угодно игрушек. По словам мамы, они развивали воображение.

Геша достал «Анжелику» из шкафа. Он бережно положил книгу на солдатиков и завалил модельками автомобилей. Отнес пакет к машине, фантазируя, будто держал в руках и целовал настоящую Анжелику.

В свои девять лет Геша не целовался. Конечно, его целовали мама, бабушки, порой даже отец. Геша любил только мамины поцелуи, а еще хотел целоваться с девочками.

Впервые он почувствовал желание целоваться два года назад. Это случилось накануне первого в жизни Геши Дня знаний. Мама хотела отнести что-то учительнице, Римме Борисовне, и пришла в школу с Гешей. Римма Борисовна велела ему убрать стулья на парты. Тут-то в класс и зашла девочка – прехорошенькая. Геша запомнил лишь русые волосы девочки и не сумел бы описать ее.

За девочкой спиной вперед появилась ее мама. Геша подумал, что та разговаривала с кем-то. Ее собеседник, наверное, остался в коридоре. Она держала в руках шляпки цвета сока чистотела, которым Геша летом мазал бородавки на пальцах. Одна шляпка была меньше другой. Геша прежде не видел женских шляпок.

Он залихватски переворачивал стулья, ловя взгляды девочки. Закончив, Геша подошел к ней.

– Привет, – хотел сказать он. – Меня зовут Гена. Друзья зовут меня Геннадием.

Друзей у Геши не было. Он не ходил в детский сад. Ему не доводилось вот так знакомиться с женщинами. Геша хотел произвести серьезное и решительное впечатление. Слова про дружескую форму имени он где-то вычитал.

В глазах девочки, показалось ему, тоже кое-что читалось: удивление и симпатия.

Не успел Геша открыть рот, как подошла его мама.

– А это мой Геночка, – сказала мама, пригладив ему волосы. – Он у меня хорошенький и послушненький мальчик.

Геша попробовал уклониться от маминой руки. Взгляд девочки стал обычным, незаинтересованным. Она сказала:

– Ася.

Осень напролет Геша любил Асю. Та не больно-то выделяла его из мальчишек-одноклассников. Она была самой красивой девочкой их параллели. Геша жил с уверенностью, что Ася любила бы его, представься он решительнее. Он многократно проигрывал в голове сцену их знакомства. Всякий раз был лучше предыдущего.

(Пользуясь возможностью оставлять заметки на полях текста моего клиента, я пишу, что в одной этой небольшой главе теплоты и человечности больше, чем во всём романе «69 ± 1 = Ad hoc». Роман Канцлера вообще кажется мне одной из самых холодных книг, что я знаю. Я решаю поговорить с Промилле об этих своих наблюдениях.)

В декабре Геша решил написать Асе любовное письмо. Он попросил совета у мамы. Та сказала, что ему рано было засматриваться на девочек. Вечером Геша случайно услышал, как она рассказывала эту историю маме Аси. Гешу учили, что подслушивать телефонные разговоры было нехорошо. Тогда он сделал это впервые.

Итак, мама не собиралась помогать ему. Более того, мама возлюбленной Геши знала о его чувстве. Найди она у Аси письмо, его мама вызнала бы это. Нужно было зашифровать письмо и рассказать Асе ключ. Двоюродный брат Геши Митя кое-что рассказывал ему о шифровании. Кузен был старше на пять лет и разбирался в хитрых штуках.

Гешу завораживала присказка о розе и лапе Азора. Шифр он решил построить аналогичным способом, фразами-перевертышами. За вечер Геша сочинил два перевертыша. Один был «мертв втроем». Этот оказался с лишней буквой и не про чувства. Второй звучал еще хуже: «йогурт тругой». Впрочем, слово «тругой», быстро осознал Геша, писали через «д».

Тем же вечером Ася перенесла операцию на гландах. Операция прошла тяжело, девочку лечили несколько месяцев. Геша хотел позвонить ей, да так и не собрался. Потом Асю забрали из школы. Больше Геша ее не встречал.

Письмо из прошлого Канцлера Промилле

В начале следующей сессии я начинаю было разговор о новом тексте Канцлера, но собеседник прерывает меня:

– Погодите, есть сюжет интереснее. У нас тут электронное письмо. Иные пунктуационные решения в нём удивляют. Хотя на слух они вряд ли заметны. Давайте-ка мы с вами поделимся.

Промилле читает мне следующие строки:

«Привет! Это Оля Иванцова, может быть, ты меня вспомнишь?

Я осмелилась написать тебе, так как думаю поменять работу, суды – это главная сфера моих навыков, а ты мой единственный знакомый, который знает, что тут посоветовать.

Скажи, ты найдешь возможность дать мне совет? Вдруг твои коллеги из других компаний ищут юристов в судебные практики…

Я прошу не о помощи, ты знаешь, я никогда не нуждалась в помощи и не просила ее. Мне нужен именно практический совет, направление движения, новый вектор.

Буду рада, если не станешь зацикливаться на нашей последней беседе, может, вспомнишь что-то хорошее. Я просто-напросто нуждаюсь в полезных сведениях или дружеском совете, а ты специализируешься на судебных спорах и знаешь много контактов в этой области.

Не сочти меня очень дерзкой. Попытка не пытка, а я хороший кандидат! Буду ждать твоего письма».

– Что вас так интересует? – спрашиваю я. – Это кто-то из ваших бывших девушек?

– Лет шесть назад она была студенткой Канцлера, – говорит мой клиент. – У него тогда была любовница из студенток, ее звали Аня. Аня училась в параллельной с Олей группе и была эмоционально нестабильна. Один день радовалась жизни, а на следующий хотела повеситься. Но у Ани была грудь четвертого размера. Мы обожаем этот размер, уж не взыщите за интимные подробности.

Однажды Аня проштрафилась. Мы и не упомним, в чём было дело. Вскоре Канцлер сдался на ухаживания Оли.

– На ухаживания? – переспрашиваю я.

– Не мог же Канцлер ухаживать за Олей, – отвечает Промилле. – Всё же она была студенткой Академии, где Канцлер преподавал. Преподаватель не должен ухаживать за студенткой. Это против субординации. Переспать может, а вот ухаживать – ни-ни. Так вот, про Олю. Она была спокойнее Ани, это и добавило ей вистов. Хотя по части фигуры Оля уступала Ане. В постели Канцлер иногда думал, что она была юношей.

– Юношей? – уточняю я.

– Настолько плоской была Оля, – поясняет мой клиент. – Но их с Промилле знакомство вышло милым. Тем вечером Канцлер был дежурным преподавателем, а Оля искала своего научного руководителя. Промилле назвался его братом. Кажется, Ефремом Валентиновичем. Через неделю Канцлер переспал с Олей. Он быстро заскучал с ней. Понимаете ли, Оля была юна и дурно воспитана. Читала она «Поющих в терновнике» и «Анжелику»…

Мои брови ползут вверх (ведь маленький герой новой повести в восторге от «Анжелики»), и Канцлер говорит:

(Благодаря обилию диалогов и наличию в начале главы образчика эпистолярного жанра любимые рассказчиком скобки не появлялись пару страниц. Так и быть, я прощаю рассказчику очередное проявление математической слабости, но, пожалуй, в последний раз.)

– «Анжелика» хороша для чтения в годы полового созревания. Впоследствии извинительно листать «Анжелику», если только это не определяющая поведение читателя книга. Оля же пыталась вести себя как Анжелика, что бы это ни значило. А ведь она не умела толком использовать столовые приборы. В ресторанах ее поведение было животным. Нарезав стейк, она брала вилку правой рукой. А котлету протыкала и надкусывала. Воспитанница цирка уродов, не иначе.

Не выдерживая потока гадостей в адрес несчастной, я как можно более вежливо интересуюсь, не ошибается ли Промилле периодически с выбором спутниц. Мой клиент отвечает, что продолжительность его романа с Ольгой исчисляется всего-то неделями. Тем не менее, заключаю я про себя, Канцлер до сих пор находится под впечатлением.

Он продолжает поносить девушку:

– С духами у Оли было еще хуже. Всего парфюма мы, к счастью, не упомним. Однако аромат Moschino Cheapandchic не шел ей. Он подошел бы взрослой женщине со здоровенной грудью. На этой плюгавенькой малышке Moschino был оскорблением. А ее увлечение бижутерией? Оля выглядела будто полотно Климта. Кстати, целовалась она из рук вон плохо. И полагала сексуальным отворачиваться в такие моменты. Мотала своей рыжей башкой, как исступленная. Думала, Канцлера возбуждала борьба за ее поцелуи.

Я делаю заметку, что у Промилле есть проблема с высказыванием женщинам претензий, в том числе к их интимному поведению.

– Оля была врушкой, – продолжает мой собеседник, – только неумелой. Рассказывала, что уже пару лет не занималась сексом. А под Канцлера, бывает же такое, легла немедленно.

Худшее в Ольге, по словам Промилле, это ее навыки в постели:

– Оля любила грязные разговоры. Обожала в кинозале рассказывать Промилле, что хотела необузданного безумного секса. Упрашивала взять ее максимально сильно. А когда случалась близость, Оля пищала.

– Почему? – спрашиваю я.

– От боли, – уточняет мой клиент. – И умоляла снизить темп. Извините за подробности. Вообще-то о чувствах Промилле к женщине мы говорим только с ней. Такова черта нашего организма. Но мы ведь должны быть откровенны, правда?

Итак, вагина Оли была неглубокой. Может быть, ее вагина такой и осталась. Тогда допустимо употребить настоящее время. И сказать, что вагина Оли неглубокая. В дебютный раз это позволяло мужчине ощутить себя лидером какой-нибудь африканской народности. Обладателем самого большого мужского достоинства на континенте. Или хотя бы в многоквартирном доме. На постоянной же основе такая вагина утомляла.

Что ни говорите, а роман с Олечкой – это плохой Шекспир. У нее была младшая сестра. Немногим красивее, зато фигуристее. Тогда малышка еще не достигла возраста согласия. А потерпи Канцлер Олю год-другой, мог бы иметь двух сестер за раз. Жаль, девушек звали не Кристина и Вика.

В этот день Промилле распирает от самоуверенности. Письмо бывшей подруги явно придает ему донжуанского веса в собственных глазах.

Я спрашиваю:

– Вы так уверены в согласии младшей сестры?

– Сестры бывают разными, – говорит Канцлер. – И вкусы сестер на мужчин зачастую разнятся. Это не отменяет странного правила. Отчего-то нетрудно соблазнить женщину, предварительно добившись ее родственницы. Мы не знаем, в чём причина, однако это так. У нас есть кое-какой эмпирический опыт.

– Почему вас интересует письмо?

– Нас интересует, что оно значит. Интересует, может ли оно быть проявлением симпатии.

Промилле не кажется мне симпатичным, но я знаю о нём много такого, о чём он вряд ли дает понять в первую пору знакомства. Безусловно, Канцлер умеет производить выгодное впечатление, особенно на тех, кто падок на деньги и не обременен моральной щепетильностью. Допускаю, что он до сих пор нравится кому-то из бывших любовниц. Ольга может хотеть общаться с Промилле и сейчас.

Я высказываю такое предположение.

– Канцлер мерзко расстался с Олей, – говорит мой клиент. – Улетел отдыхать с другой женщиной. Кстати, это была Марина. Ольга писала, звонила – Канцлер игнорировал ее. Вернувшись из отпуска, не соглашался увидеться. Оля переживала, упрашивала найти время. Когда они встретились, ревела и просилась назад. Устроила истерику в кафе. Пришлось назвать ей трудноисполнимое условие возвращения.

– Что это за условие? – интересуюсь я.

– Раздеться в кафе, – отвечает мой собеседник.

– Вы серьезно? – спрашиваю я.

– Было важно придумать такое условие, чтобы эта сумасшедшая отвязалась, – говорит Промилле.

– И? – допытываюсь я.

– Сработало, – признается Канцлер.

Я уточняю:

– А именно?

– Она разделась, – отвечает Промилле.

– Вы шутите? – я пытаюсь уловить иронию в тоне моего клиента.

– И рядом нет, – произносит Канцлер.

(Я вмешиваюсь в текст рассказчика не так часто, как мог бы, но сейчас предлагаю читателю взглянуть на приведенный диалог без утомительных вставок авторской речи.)

– Что это за условие?

– Раздеться в кафе.

– Вы серьезно?

– Было важно придумать такое условие, чтобы эта сумасшедшая отвязалась.

– И?

– Сработало.

– А именно?

– Она разделась.

– Вы шутите?

– И рядом нет.

(Так короче, и взгляд не цепляется за навязчивые ремарки рассказчика. Основная функция последних – не дать читателю запутаться в репликах персонажей. Согласитесь, тяжело запутаться в разговоре, который ведут всего два собеседника.)

Поверить в реальность рассказа Промилле у меня не получается. Тем не менее у него не должно быть повода лгать. Вряд ли Канцлер хочет покрасоваться передо мной, приукрасив брутальность своих мужских побед. Для этого у него есть живущая по соседству отставная модель Playboy.

– Как это возможно? – спрашиваю я.

– Ольга убедила себя, что безумно любила Канцлера. Что он был любовью ее жизни. Или что-то вроде того. Мы всегда скверно понимали устройство эмоциональной части женской натуры. Вероятно, Оля считала Канцлера хорошей партией. Может, она и нынче так думает. Если это предположение верно, мы удивлены. Поразительно, как иные женщины любят, чтобы о них вытирали грязные ботинки.

Интересуюсь, каков же ответ Промилле на письмо.

– Мы не собираемся отвечать, – говорит Канцлер. – Мы же в своем уме. Ни к чему общаться с униженной женщиной. А с настолько униженной и подавно.

Поговорить о повести моего клиента нам удается лишь в следующий раз. К этому времени я получаю еще две главы.

«Геша из Марракеша»: глава вторая

За «Анжеликой» стояли книги, прочитанные Гешей раньше. Следующим томом был «Король птиц». Эту книгу Геше на четырехлетие подарил Митя.

Сперва «Короля птиц» Геше читала мама. Больше всего Геша любил историю о самом короле птиц. Эта легенда была в книге одиннадцатой по счету. Еще не умея читать, Геша знал рассказ про вероломного крапивника от и до. Читая книгу самостоятельно, он даже пропускал эту историю.

Читать Геша захотел накануне пятилетия. Чтение казалось ему солидным взрослым занятием.

Папа раздобыл магнитную доску с буквами. По этим буквам мама учила Гешу. Спустя год он вовсю читал. На праздновании семилетия Геши Митя расхвалил его. Похвала старшего кузена обрадовала Гешу: родители нечасто хвалили его.

Тогда же Митя поинтересовался, кем Геша хотел стать, выросши. Раньше Геша и не думал, что ему предстояло вырасти. Он не знал, кем бы ему стать.

– Я хочу быть писателем, когда повзрослею, – сказал Митя. – Обязательно напишу книгу сказок вроде «Короля птиц». Сам придумаю все сказки. А еще сочиню большой роман. В общем, буду писать книги.

– А что такое «писать книги»? – спросил Геша.

Значение слова «роман» ему тоже было невдомек.

– Писатель пишет истории. Записывает на бумагу. Он сочиняет их, а может брать из жизни или пересказывать когда-то услышанное. Так поступал великий английский писатель Шекспир. Он делал пьесы из древних сказаний.

– Что значит «делал пьесы»?

– Пьеса – это такая книга из одних разговоров. Сценарий для театра. Пьесы пишут драматурги. Но я хочу быть прозаиком.

Геша постеснялся уточнить значение этого слова. Он боялся показаться кузену маленьким и глупым.

– Я посвящу свою первую книгу родителям, – сказал Митя. – А вторую, если хочешь, посвящу тебе.

Геша был согласен, хотя не знал, что такое «посвятить книгу». Накануне Воскресения Христова святили яйца и куличи, это он понимал. Вероятно, новую книгу относили батюшке, и тот святил ее. Причем святил не кое-как, а определенному человеку. Это было почетно и загадочно. Геша представил, что будет, если Митя напишет книгу. Эту книгу в церкви посвятят ему – Геше. Все соберутся и будут радоваться за него. Все будут думать, что Геша оказался молодцом, раз ему посвятили целую книгу.

Когда гости разъехались, он спросил у мамы, что такое прозаик. Мама замешкалась с ответом.

– Прозаик пишет про заек, – сказал отец и расхохотался.

Геша редко понимал, отчего тот смеялся. Он боялся папиного смеха. Папа смеялся нервно, а в его глазах было что-то звериное.

На дне рождения мамы Гешу-первоклассника представили тете Алле. Тетя уверяла Гешу, что знакомились они неоднократно. Их души, рассказывала она, прожили много жизней. Периодически души тети и Геши знакомились в новых обличьях.

Прислушавшийся к разговору отец сказал:

– Алка, не забивай парню голову своей мутью.

Тетя Алла долго и внимательно смотрела на брата, затем поинтересовалась у Геши:

– Геночка, какое у тебя хобби?

– Читать, – без раздумий ответил Геша.

Он ждал тетиной похвалы за любовь к чтению.

– Какое же это хобби? – сказала тетя. – Хобби это когда собирают марки или модельки автомобилей.

Геша почувствовал себя неуютно. Ему даже стало обидно. Впрочем, модельки автомобилей у него были. Геша произнес:

– Тогда собирать машинки.

– А кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?

Тетя оказалась непростым собеседником. Работа шпионом или черепашкой-ниндзя могла не удовлетворить ее в качестве будущего занятия племянника. Геша решил воспользоваться ответом Мити: кузен был старше и знал жизнь. К тому же Митя на дне рождения отсутствовал.

– Писателем, – ответил Геша.

– Вот как? И что ты будешь писать?

– Я напишу книгу сказок и большой-пребольшой роман.

Ответ казался Геше находчивым и взрослым. Правда, о значении слова «роман» Геша так и не догадывался.

– О чём же будет твой роман? Мне просто интересно, что пятилетний несмышленыш может понимать в таких вещах…

Откуда-то из живота к нёбу семилетнего Геши подступила ярость.

– На вашем месте, тетя Алла, – сказал он, – я бы поехал домой.

Тетя закричала, что ее брат воспитывал дьяволенка. Это слово заинтересовало Гешу, но действия взрослых поразили его больше языковых открытий. Мама завопила, чтобы тетя Алла убиралась туда, откуда ее выпустили. Геша не разобрался, откуда выпустили тетю. Обычно молчаливый папа кричал что-то совсем уж бессвязное, и его вопли напугали Гешу до рева. Темная борода папы аж встопорщилась от гнева. Остальные родственники и прочие гости тоже стали верещать.

Шум привел Гешу в окончательное смятение. Он посчитал за благо швырнуть в тетю Аллу сахарницей. Снаряд не долетел, однако припудрил тетю. Не самый удачный бросок вызвал раздражение Геши. Взрослые перекрывали дорогу к ненавистной обидчице, и Геша зло рванул скатерть. Несколько тарелок и приборов упали, раздался звон.

Гешу поставили в угол и неделю запрещали ему смотреть мультфильмы. В углу Геша придумывал способы отомстить тете Алле. Мысленно Геша писал тете в суп. Он ставил тете подножку. И десятки раз попадал в нее сахарницей.

В углу Геша ощутил, что нельзя было противоречить старшим. На равных со взрослыми мог говорить лишь такой же, как они. Геша и раньше чувствовал подобное. Теперь он знал: перечить взрослым было себе дороже.

Через неделю судьба воздала Геше за отсутствие мультфильмов. Вечерами начали показывать сериал «Хроники молодого Индианы Джонса». Мама посмотрела два эпизода. Она решила, что сериал не повредит Геше. Тот был счастлив до одури.

Комиксы об Индиане Геша знал наизусть. Больше он не приносил запретные книжки домой, а читал между уроками. Его мечтой было посмотреть взрослые кинофильмы об Индиане Джонсе с Харрисоном Фордом.

Геша смотрел «Хроники» один. Мама в этот час смотрела «Доктор Куин, женщина-врач» по цветному телевизору. Он стоял в маминой комнате. В распоряжении Геши оказывался маленький черно-белый телевизор на кухне.

Мама заглядывала проверить Гешу, когда ее сериал уходил на рекламу.

Геша старался выказывать родителям максимальное почтение, чтобы «Индиану Джонса» не запретили.

Он посмотрел начальный эпизод. Его повторяли на выходных. Там Джонс-старший подарил сыну внушительных размеров записную книжку.

– Ты уже взрослый, пора вести дневник, – сказал Индиане отец. – Записывай мысли, которые будут тебе интересны.

Геша стал выпрашивать у мамы новенькую записную книжку под дневник. Мама отдала ему книжку, исписанную номерами телефонов. Книжка была маленькой и наполовину чистой. Ее страницы отчего-то были красного цвета. Покупать новую мама отказалась, сказав, что Гешу быстро утомит эта забава. Зато она рассказала, что личный дневник следовало вести ежедневно, как и школьный.

Блюдя наказ Джонса-старшего, Геша стал каждый вечер записывать интересные мысли.

Однажды мама усадила его на диван и произнесла:

– Геночка, а почему ты не рассказываешь мамочке обо всём, что происходит в школе? Почему не рассказываешь, как мальчики ругаются и обижают девочек? В дневничке об этом пишешь, а мамочке не говоришь… Разве можно утаивать что-то от своей мамы? Ведь это я дала тебе книжечку, чтобы ты вел дневничок.

Геша растерялся: он и подумать не мог, будто его дневник читали. Еще Геша почувствовал, что этот разговор угрожал «Хроникам молодого Индианы Джонса». Следом пришло ощущение вины. Геша понял, как нехорошо было огорчать маму – такую щедрую, родную, заботливую.

Беспокоило его и другое чувство – он не мог разобрать какое.

– Мамочка, я буду тебе всё-всё рассказывать! – заговорил Геша, чувствуя наворачивавшиеся слезы. – Я просто забыл сказать тебе о мальчиках, которые ругаются…

– Геночка, а ты у меня ругаешься? – спросила мама, отстранив Гешу. – Ты тоже говоришь гадкие слова?

Геше нравились иные бранные слова, которые произносили мальчики в школе. Сам Геша не ругался, боясь, что мама узнает.

– Мама, честно-пречестно, я не ругаюсь!

– Да? – произнесла мама, и ее глаза стали узкими, злыми. – А мама Тимурчика сказала мне, что ты очень гадко ругаешься при нём. Что ты научил Тимурчика ужасным словам!

Одноклассник Геши Тимурчик был пухлым коротконогим заикой. Их с Гешей мамы хотели подружить детей. Тимурчик был жидок на расправу и временами закладывал Гешу своей маме.

– Мама, Тимурчик врет, он лжет! Даю тебе честное слово…

От несправедливости Геша заплакал. Мама обняла его и прижала к себе.

– Геночка, я знаю, что ты ругаешься, – сказала она. – Не пытайся обманывать мамочку. Я твоя мама, я вижу тебя насквозь. Вот Тимурчик никогда не обманывает свою маму. Пообещай мне не ругаться.

– Обещаю, мама… Мамочка, обещаю…

Геша захлебывался слезами. Их следы оставались на мамином красивом платье цвета зверобоя.

– Что ты обещаешь своей маме?

– Что не буду ругаться…

К счастью, мама не запретила Геше «Хроники» после этого разговора.

Ворочаясь перед сном, Геша осознал, что беспокоило его у мамы на коленях. Это было расстройство из-за того, что она залезала в его дневник – личный, а не школьный.

Он представил листавшую красные страницы маму. Одетая в сегодняшнее красивое платье, та читала дневник. Ее щеки поалели: она смутилась из-за упомянутых там ругательств.

Выходило, нельзя было записывать то, о чём Геша помалкивал дома. Следовало изобрести шифр – более удачный, чем предыдущий, для Аси. Геша долго не спал, придумывая его. Лучшим вариантом оказалось читать первые буквы слов фразы. Одну такую фразу Геша сочинял час. Получилось «Тетя и мама учат разуму Гену, он водит новый юркий камаз».

(Не здесь ли кроются истоки нелюбви моего клиента к матери?)

«Геша из Марракеша»: глава третья

Вскоре после разговора о бранных словах Геша забросил дневник. Ему больше не доставляло удовольствия записывать случившееся.

Мама укоряла Гешу за то, что он не использовал ее книжку. Геша испытывал угрызения совести. Его сердце щемило при виде лежавшего брошенным дневника. Пришлось вернуться к записям, чтобы не мучиться.

Геша стал умалчивать в дневнике о том, про что не рассказывал маме. Он не писал, что мальчики-одноклассники втихомолку курили. Не упоминал, как сам хотел попробовать, а всё же боялся. Хранил втайне, что начал поругиваться матом. Это случилось после того, как мама еще несколько раз укорила Гешу за брань. Геша уверял, что не ругался, а мама отказывалась верить. Было глупо не материться, понял он, когда его вечно шпыняли за это. К тому же ругаться Геше хотелось больше, чем дымить сигаретами.

С «Хрониками молодого Индианы Джонса» тоже вышло плохо. Как-то папа вернулся домой раньше обычного. Он ужинал на кухне, пока Геша смотрел «Хроники». Как назло, тем вечером показывали эпизод о мучительно-страстной любви героя. Эпизод изобиловал постельными сценами. Дождавшись рекламной паузы, отец кликнул маму.

– Почему Гена смотрит какие-то непонятные постельные сцены? – спросил он.

Слово «непонятный» было его любимым ругательством.

Геше казалось, что в подобных сценах было мало непонятного. Мужчины и женщины целовались в кровати – так уж было заведено.

– Гена, кто тебе разрешил переключить на другой фильм? – сказала мама.

– Я не переключал.

– Не надо обманывать меня!

Тут реклама закончилась, и на экране появился молодой Джонс. Он был в постели с любимой женщиной и целовал ее. Мама посмотрела на экран и вспыхнула.

– Вот опять какая-то непонятная тетка, – сказал папа.

Геша задумался, что же тут могло быть непонятного.

– Гена, я запрещаю тебе смотреть этот сериал, – произнесла мама, выключая телевизор.

Геше было обидно, что папа явился раньше именно в день непонятной ему серии «Хроник». Лежа вечером без сна, Геша фантазировал, что отец задержался на работе. В этих фантазиях родители не оставляли его без сериала.

Он вспомнил недавний разговор с Тимурчиком. Тот рассказывал, что бывало, если зрители переставали смотреть любимые фильмы. Если читатели бросали любимые книги.

Тимурчик заикался, а изо рта у него гадко пахло. Обычно Геша держался подальше, беседуя с Тимурчиком. Тогда же он приблизился, ловя слова заики-вонючки: настолько хотел разобраться в участи героев брошенных фильмов и книг.

Герои выживали, уверял Тимурчик, лишь если их не забывали поклонники. Когда читатели и зрители оставляли любимых персонажей, те умирали. Тимурчику поведал об этом старший брат. А раз Тимурчик прошляпил один-единственный эпизод «Сейлор Мун», и его любимчик-герой Нефрит внезапно умер.

Выходило, Индиана Джонс мог лишиться жизни, пропусти Геша серию-другую. Жизнь-то Индиане Джонсу с молодости выпала полная опасностей. Геше нужно было уговорить маму опять разрешить ему смотреть «Хроники».

Однако на следующий день Геша вновь проштрафился. Он желал понять значение слова «роман». Дождавшись, когда у мамы будет хорошее настроение, Геша задал ей этот вопрос. Маме нравились его заковыристые вопросы. Услышав таковой, мама отвечала и порой хвалила сына. Геша хотел, поговорив на умные темы, спросить об «Индиане Джонсе».

На этот раз мама задумалась и сказала:

– Даже не знаю, как объяснить, Геночка… А кто сказал тебе это слово? Откуда ты его узнал?

Геша почувствовал нотки раздражения в тоне мамы. Он испугался, что слово «роман» значило нечто плохое. Геша пожалел о решении задать вопрос и сослался на Митю.

Мама адресовала вопрос папе.

– Что?! – произнес тот. – В этом возрасте рано интересоваться такими вещами! Ишь чего вздумали! Я тебе на полном серьезе говорю: занимайся воспитанием ребенка нормально. Иначе я сам им займусь, и вам обоим мало не покажется!

– Ну ладно уж, папочка, – сказала мама, – не сердись. Что ты так раскипятился…

– Да я абсолютно спокоен! – глаза папы сделались красными, а лицо – багровым. – Меня ничто не может вывести из себя, понятно?! Размечтались, тоже мне, чтобы я из-за вас кипятился!

– Митя лучше бы учился хорошо, а не глупости тебе рассказывал, – сказала мама Геше.

С «Хрониками» можно было попрощаться окончательно. Впрочем, их смотрел Тимурчик. Благодаря ему Геша знал, что Индиана Джонс пока не умер.

Заика не понимал, что такое роман. Их одноклассникам значение этого слова тоже было невдомек. Спрашивать у Мити казалось неудобным. Как-никак, в первый раз Геша изобразил, будто знал это слово.

Мало-помалу он приучился выдумывать собственные хроники Индианы Джонса. Засыпал Геша, лишь сочинив новую историю. Его Джонс спасал принцесс, разыскивал клады, наказывал злодеев.

Вскоре мама показала Геше фильм о Шерлоке Холмсе. Там Холмс помогал невесте доктора Ватсона отыскать сокровища Агры. Сокровища утонули, зато Ватсон женился.

Геша полюбил Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Мама нашла в их домашней библиотеке книгу рассказов об этих героях. Книга называлась «Его прощальный поклон». Она была трудновата для понимания Геши. Всё же он убрал книгу на свою полку. Она стояла за «Королем птиц».

Листая рассказы, Геша заметил, что Ватсона называли Уотсоном. Он спросил у мамы почему.

– Не знаю, Геночка, – ответила мама.

Геша учил английский язык в школе. Он припомнил, что действие фильма разворачивалось в Англии. Возможно, книга была написана по-английски.

– Может быть, это такой перевод? – сказал Геша.

Его предположение оказало на маму сильное воздействие. Она стала хвалить Гешу и называть умным, догадливым мальчиком. Геша обрадовался маминой похвале.

Вечером мама рассказала эту историю папе.

– Хм! – сказал папа. – Ему рановато читать такое. У Холмса там была история с какой-то непонятной теткой. Это какая-то непонятная книга для восьмилетнего ребенка!

Папа часто ошибался, упоминая возраст Геши. Тогда он перепутал в сторону увеличения. Геша не стал поправлять его.

(Я не могу отнести себя к знатокам художественной литературы. Мне сложно рассуждать о достоинствах и недостатках того или иного литературного произведения. Однако меня занимает вот какой вопрос: зачем начинать повесть с похищения девятилетним героем книги об Анжелике, если последующий текст рассказывает о более раннем этапе его жизни?)

Вопреки реакции папы, мама осталась довольна смекалкой Геши. Вот только «Хроники молодого Индианы Джонса» закончились.

Через неделю Геша, возвращаясь домой из школы, заметил у подъезда симпатичного кота. Тот был упитанным и полосатым. Со зверьком играл одетый в шубу дядя, у которого были разорваны ноздри. Он ходил спиной вперед и заставлял кота делать так же.

– Я бы предложил тебе поиграть с моим питомцем. Гляжу, ты им залюбовался, – произнес дядя, остановившись. – Но разговаривать с незнакомцами вообще-то дурно. Ты это, пожалуйста, запомни.

Он подмигнул Геше. Глаза у него были зелеными.

– Меня зовут великий князь Сент-Анжело, я из Марракеша. Это неподалеку от Аржантёя, там живописные пшеничные поля. Раз пошел такой откровенный разговор, скажу тебе еще кое-что. Когда всё осточертеет, позови мою светлость. Но учти, тебе должно всё осточертеть настолько, что невозможно будет терпеть. Тогда зови меня. Договорились?

– Договорились, – сказал Геша.

– А теперь иди домой и не оборачивайся. Если обернешься, больше не увидишь меня. Я мог бы добавить, что ты превратишься в соляной столб, как жена Лота. Но мы просто не встретимся, если обернешься.

Гешу тянуло обернуться, но пришлось удержаться. Он догадывался, что это было полезное знакомство.

– Мама, кто такая Женалотта? – поинтересовался Геша за ужином.

– Что? Лото? – сказал папа и нахмурился. – Лото – это азартная игра, запомни! Запомни, слышишь?! Тебе рано интересоваться такими вещами! Ты запомнил?!

Расспрашивать о Марракеше Геша поостерегся.

Канцлер о книге,
озаглавленной «69 ± 1 = Ad hoc»

Следующую сессию я начинаю с вопросов о творчестве моего клиента. В первых же главах повести, отмечаю я, рассказывается, как ребенком он изобретает шифры. Очевидно, что это неумелое детское изобретательство – следствие отношений с матерью. Последняя не проявляет сочувствия к влюбленности сына и грубо нарушает личное пространство ребенка, читая его дневник. Поэтому уже в детстве Канцлер стремится делать свои тексты непонятными.

Незадолго до этого он рассказывает мне о реакции Марины на «69 ± 1 = Ad hoc» еще кое-что, помимо описания ее обиды и неприятия. Она делится с мужем ощущением, будто роман рассказывает не о том, что описывает.

– Осознаете ли вы, что словно оберегаете смысл вашего текста от читателей? – спрашиваю я.

Даже через экран ноутбука я замечаю в глазах собеседника интерес и понимание.

– Мы осознаем, что книга допускает варианты толкования, – говорит мой клиент. – Да, она содержит шифры. Это сознательный ход. Может быть, на это повлияло детство, хорошо. Однако мы попросту любим загадки.

Делюсь с Канцлером впечатлениями от его романа. Это одна из самых холодных и бесчувственных книг, что я знаю. Моменты, когда главный герой этого пятисотстраничного фолианта проявляет к кому-либо малейшую симпатию, можно в буквальном смысле пересчитать по пальцам одной руки. На фоне романа первые главы повести удивляют теплотой, с которой автор описывает жизнь и переживания мальчика. Я спрашиваю, что Канцлер чувствует при мысли о своем романе.

– Холодная книга или теплая, мы не разбираемся, – отвечает Канцлер. – Мы не умеем измерять книгам температуру. Книга – это текст. Текст, а не живое существо. Книга не может быть холодной или теплой. Она может быть хорошо или плохо написанной. Так вот, роман Канцлера написан хорошо. По нашему, разумеется, мнению.

Я спрашиваю, испытывает ли Канцлер удовольствие, описывая сцены унижения и сексуальной эксплуатации женщин Акемгонимом Горгоноем. Мой клиент заявляет, что не упомнит особенных унижений женщин в книге. Да и эксплуатация там будто бы обоюдная: секс героя с очередной девушкой всегда происходит по взаимному согласию.

Прошу собеседника рассказать, что для него самое интересное в «69 ± 1 = Ad hoc».

– Разговоры о литературе, пасхалки, аллюзии, – произносит Канцлер.

Выходит, говорю я, он осознает, что роман труден для понимания. В ответ мой клиент утверждает, что читатели смотрят в его книгу и видят фигу. Именно так он выражается. Ему нравится этот эффект. Пасхалки отражают читательский и зрительский багаж автора, рассуждает Канцлер. Не самый внушительный багаж, уточняет он. Мой интеллектуальный багаж скромнее, замечаю я, поскольку мне непонятно, что Канцлер показывает в «69 ± 1 = Ad hoc», помимо сексуальных сцен различной степени откровенности.

Подобного выпада, пусть и вежливого, достаточно, чтобы любой писатель захотел объясниться, полагаю я. Из-под пера моего стародавнего клиента Вениамина Громомужа тоже выходят не самые понятные тексты, хотя роман Канцлера, отдаю ему должное, страннее. В свое время мы с Вениамином тратим не одну сессию на прояснение смысла его книг, ведь практика свидетельствует, что проявление интереса к творчеству человека – это верный путь к установлению доверительных отношений с ним. Наши с Громомужем многочасовые откровенные беседы начинаются именно с моего аккуратно высказываемого сомнения насчет наличия смысла в его текстах.

Канцлер оказывается более толстокожим или ленивым, чем Вениамин, и реагирует на мою провокацию без энтузиазма. Вероятно, дело в том, что он пишет позднее Громомужа и благодаря тематическим литературным сайтам имеет возможность прочитать множество закаляющих негативных отзывов о своем творчестве.

– Может быть, нам лучше перейти к конкретным примерам? – спрашиваю я.

Вопрос восприятия писателем читательской реакции как никакой другой близок к теме мотивации творчества, а недостаточность этой мотивации и является первоначальным запросом Канцлера. Я ожидаю, что он поддержит почин. Все мои клиенты из когорты творческих людей готовы бесконечно говорить о нюансах своих произведений.

– Мы не любим обсуждать роман Канцлера, – произносит мой собеседник. – Особенно конкретные примеры.

– Почему? – интересуюсь я.

– Речь про эмоцию, – отвечает Канцлер. – Или, если точнее, про отсутствие эмоции. Кто знает, чем обусловлены такие вещи? А обсуждать подробности своего творчества – это моветон.

– Скажите хотя бы, о чём для вас эта книга? – спрашиваю я.

– О литературе как форме искусства, – говорит мой клиент. – О том, какой, по нашему мнению, должна быть литература.

(В приведенной части диалога достигла апогея любовь рассказчика к указаниям на то, кому из двух собеседников принадлежит очередная реплика. Это именно реплики – фразы настолько короткие, что читатель вряд ли может успеть забыть, чей теперь черед высказаться. Справедливости ради отмечу, что здесь не повторяются глаголы, а еще всё хорошо с атрибуцией диалога. «Произносит» – «интересуюсь» – «отвечает» – «спрашиваю» – «говорит»: как видите, все пять глаголов разные, нет ни скрипов, ни чихов.

Если убрать подсказки-костыли, текст получится динамичнее.)

– Мы не любим обсуждать роман Канцлера. Особенно конкретные примеры.

– Почему?

– Речь про эмоцию. Или, если точнее, про отсутствие эмоции. Кто знает, чем обусловлены такие вещи? А обсуждать подробности своего творчества – это моветон.

– Скажите хотя бы, о чём для вас эта книга?

– О литературе как форме искусства. О том, какой, по нашему мнению, должна быть литература.

Это кое-что значит: Канцлер несколько лет пишет книгу о форме. Не о чувствах, а о форме. Я так понимаю, для него «69 ± 1 = Ad hoc» – своеобразный манифест. Возможно, роман получается настолько холодным именно поэтому.

– А новая повесть – это книга о вашем детстве?

(К счастью, тут обошлось без уточнения, кто задает вопрос.)

– Юношей Канцлер увлекся историей живописи, – ни к селу, ни к городу произносит мой клиент. – Он тогда жил на ферме. В сельскую библиотеку начали привозить еженедельный журнал «Художественная галерея». Это был чудесный журнал, уж поверьте. Вам не доводилось читать такой? Мы думаем, сейчас он не произведет большого впечатления. Да еще и на взрослого человека. А тогда Канцлер даже не знал о существовании Интернета. Альбомов с репродукциями картин дома не было. Этот журнал стал для Канцлера окном в мир.

(Можно было бы справиться без слов «произносит мой клиент», но они в совокупности с дополнением «ни к селу, ни к городу» передают впечатление рассказчика от речи собеседника.)

Каждый выпуск был посвящен одному художнику, – продолжает Канцлер. – Там содержались биографические факты, описание нескольких шедевров, а еще рассказывалось про музеи. Канцлер старался запомнить побольше. В библиотеку, знаете ли, поступал единственный номер каждого журнала. Его нельзя было взять домой. Канцлеру разрешали посещать библиотеку дважды в месяц. Причем задерживаться там было себе дороже, ведь на ферме ждала работа. И вот он успевал минут десять полистать новые журналы. Это были лучшие минуты за две недели.

(Признаюсь, моим первым желанием после прочтения этого абзаца было убрать слова «продолжает Канцлер». Затем я понял, что благодаря им можно дифференцировать прямую речь и речь рассказчика: он часто передавал высказывания собеседника своими словами, а не приводил точь-в-точь, но в данном случае сделал именно последнее.)

Лицо моего клиента становится мягче, складки возле рта будто разглаживаются. Он говорит живее обычного, и сам голос его делается звонким, словно мальчишеским.

Канцлер вспоминает, что в библиотеке, располагающейся на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома, стоит полумрак. Там всегда лучше, чем на улице: в жару прохладно, а в стужу тепло. В читальном зале приятно пахнет старыми книгами. С тех пор Канцлер любит старые книги с загнутыми, надорванными, а иногда даже отсутствующими уголками рыжих или масляного цвета страниц, выпадающих из разваливающихся корешков; с длинными предисловиями и странными ценами на последних страницах обложек.

Заходя в библиотеку, Канцлер здоровается с пожилой заведующей, сдает книги и называет те, что хочет взять. Библиотекарша идет в хранилище. Юноша, которому как постоянному и аккуратному посетителю дозволяется вести себя немного по-хозяйски, берет два новых номера «Художественной галереи» и усаживается в читальном зале. Несколько старичков за соседними столами листают газеты и поглядывают на Канцлера. Пока библиотекарша ищет книги, тот успевает запомнить даты жизни двух художников, а также выучить названия, годы создания и места хранения нескольких картин каждого. Образы этих картин на годы остаются в памяти моего будущего клиента. Он и сейчас помнит их детали, которые выхватывает скорым взглядом во время мимолетных посещений библиотеки.

По пути на ферму Канцлер повторяет про себя годы жизни всех мастеров, с творчеством которых знаком, и в воображении воссоздает их произведения. Заготавливая сено, наливая воду и насыпая корм кроликам, убирая их воняющие едкой мочой и облепленным мухами калом клетки, пропалывая и поливая огород, подвязывая цветочные кусты, собирая кишащую отвратительными мокрицами смородину, покрытую паутиной и тлей вишню, всю в гусеницах и клопах малину, усеянные муравьями сливы, червивые яблоки и занимаясь другими делами по хозяйству, юноша сопоставляет биографии художников, пытается находить различия и черты сходства в их манере письма, а еще мечтает увидеть воочию каждую картину, которую хранит в памяти: не репродукцию в журнале, а настоящее полотно, оригинал.

Однажды Канцлер решает поделиться своим увлечением художественным искусством с отцом. Плотно пообедав, тот заворачивается в два пледа: стоят крещенские морозы, а дом-развалюха плохо отапливается. Отцу нечем заняться. Он пьет чай и минуту слушает восторженный рассказ о картинах Клода Моне, а затем велит сыну подать телефон. Родитель моего будущего клиента звонит двоюродной сестре жены, той самой, чья приятельница работает директором школы-экстерната, и поет ей «Очи черные». Он любит петь, как и тетушка Канцлера. Пару раз в неделю отец по телефону исполняет ей русские романсы, а в перерывах между звонками задается вопросом, не грешны ли песни о страсти.

Тем морозным январским днем Канцлер в едва отапливаемом домишке в сотый раз слушает отцовское исполнение старого романса. Отец поет только первый куплет: он не знает целиком ни одну песню. Голос у родителя дурной, блеющий, поет он всегда одинаково, с повторяющимися из раза в раз ужимками. Это пение раздражает моего будущего клиента: оно мешает сосредоточиться на занятиях учебой или попытках литературного творчества.

Слушая блеяние отца, Канцлер представляет, как перерезает тому горло острым ножом. Кровь фонтаном льется на черную бороду родителя и на оба пледа. Пока отец кривляется, блея в трубку, плед яркого цыплячьего цвета съеживается на другом, раскраской напоминающем сочную луговую траву. Это сочетание цветов рождает в воображении юноши образ огромного лютика, растущего посреди свежей зелени и заливаемого кровью. Лютик пульсирует в глазах Канцлера, становится то бурым, то абрикосовым, а затем, упиваясь кровью и омываясь от нее, приобретает исконный цвет. Внезапно луг, на котором растет гигантский цветок, сотрясается: отец встает с дивана. Верхний плед разворачивается, и лютик словно распадается на множество маленьких цветочков куриной слепоты, устилающих траву.

Отец продолжает блеять, но Канцлер уже не обращает на него внимания. Новое ощущение заполняет моего будущего клиента с головы до ног. Он чувствует, что самый красивый в мире цвет это вовсе не цвет маков и пожарных машин, как сызмальства втолковывает ему мать. Красивейший цвет – цвет лютиков, цвет заливаемого солнечным светом поля, на окраине которого всё пируют и пируют счастливые и свободные ровесники Канцлера; цвет фонарей поезда, подъезжающего по устилаемым снегом рельсам к унылой подмосковной станции; цвет страниц записной книжки Степана и страниц старых библиотечных книг.

– Мы думаем, – заключает мой собеседник, – что новая книга будет об этом самом цвете в искусстве европейских художников.

Будущая кардинальная смена жанра творчества Канцлера меня не касается. Я считаю важным обсудить кое-какие эпизоды его повести.

– Что вы чувствуете, когда мать не верит вам в детстве? Ее мнительность – один из основных мотивов вашего текста, как мне кажется.

– Канцлера раздражало и обижало недоверие мамаши. Эти ощущения усугублялись тем, что мамаша абсолютно не понимала своего ребенка. Его детское вранье часто оставалось нераскрытым. Если же Канцлер говорил правду, мамаша была уверена во лжи сына. Она считала, что видела ребенка насквозь. Притом не чувствовала его вообще. Удивительно, какое это было полное непонимание.

Мы недавно хотели посмотреть фильм «Смерть и девушка», – продолжает Канцлер. – Это было фиаско: мы умудрились скачать итальянский перевод. Напоминает взаимоотношения мамаши с Канцлером.

– А сейчас как вы относитесь к ее недоверию?

– Мы привыкли. Мамаша неадекватно воспринимала реальность. Ее восприятие такое и поныне. Она глупа или психически нездорова, мы затрудняемся сказать точно.

Я пытаюсь уловить в тоне собеседника раздражение, обиду, но он по-прежнему маскирует эти чувства, когда речь идет о родителях.

– Вы любите свою маму?

– Нет.

– А проблему вы в этом видите?

– Дети не обязаны любить родителей. Любовь есть или нет. Есть – хорошо, нет – и ладно.

– У вас нет чувства вины за такое отношение к родителям?

(Не сомневайтесь, предыдущую часть диалога я нашел в обрамлении назойливых «спрашиваю», «отвечает», «интересуюсь» и «говорит», после чего спросил у себя, буду ли готов отвечать перед читателем, который поинтересуется, что говорила мне совесть, когда я оставлял в тексте перечисленные подсказки. Задав себе этот колченогий вопрос, я вышиб из диалога костыли.)

Мой клиент молчит и смотрит в одну точку, затем произносит:

– Некогда Канцлер чувствовал вину. Родители всю его жизнь давили на обязанность уважать их, любить. Однако нельзя принудительно уважать и любить. Принудительно можно лишь выражать эти чувства.

– Когда вы впервые понимаете, что не любите родителей? Что вы при этом чувствуете?

– Канцлер разлюбил папашу лет в тринадцать, мамашу – года через два. Осознав это, почувствовал разочарование. И ужас от мысли, что его жизнь так долго направляли столь глупые люди.

– Как вы справляетесь с этими чувствами?

– Мы осознали, что детство нужно было пережить. Что детство было неупорядоченной цепью случайностей. Что мы выросли такими случайно. Пережив детство, нужно брать жизнь в свои руки. Мы так и сделали, насколько это возможно.

– У вас нет желания отомстить родителям? Сделать им больно?

– Надо бы, да лень. Канцлер так и не собрался. Есть множество более интересных вещей. Литература, кино, живопись – искусство в целом. А еще путешествия, хорошая одежда, женщины… Вы удивитесь, однако нас, правда, любят женщины. Женщины любили Канцлера всегда. То есть лет с шестнадцати и поныне.

Мы порой вспоминаем эпизод из юности. Мамаша отвела тринадцатилетнего Канцлера в детскую поликлинику. Ухоженная пожилая врачиха расшифровывала его анализы. Между делом она трепалась с родительницей Канцлера. «Красавец растет, – говорила докторша. – Набегаются за вашим парнем девчонки». Канцлер тогда еще не целовался. «Когда же эти дуры побегут?» – размышлял он.

Мой собеседник самодовольно улыбается.

– Года четыре спустя Канцлер услышал топот, – продолжает он. – Обернулся, а за ним бежали женщины. Они до сих пор бегут. Так что да, женщины всегда любили Канцлера. Даже когда он был нищим студентом и зарабатывал разносом листовок. И когда работал юристом три года без отпуска.

Тогда он изобретательно подходил к любой женщине. Первые любовницы Канцлера были разномастными. Студентки, обычно из других ВУЗов. Взрослые дамы. Была абхазка за тридцать пять. Канцлер заменил ее башкиркой лет тридцати семи. Эта была руководителем юридического департамента крупной фирмы. Канцлер соблазнил ее маникюршу, а потом и домработницу. Обе были молдаванками.

Даже теперь мы открываем электронный ящик и находим женские послания. Там и любовные признания есть. Это что касается женщин. Большинство же мужчин созданы, чтобы пить дешевый алкоголь и завидовать нам.

Я возвращаю разговор в прежнее русло:

– Вы допускаете, что родители любят вас?

– Эмоции испытывает конкретный человек. Только этот человек может сказать, любит он или нет. Но самодостаточность любви как чувства – миф. Мы убеждены в этом. Важно, как любовь проявляется. Вот папаша ревновал жену к сыну. Он так и не понял, что женщины любят детей сильнее мужчин. Успехи Канцлера бесили папашу, а неудачи вызывали его злорадство.

– Вы всерьез полагаете, что женщины любят детей больше, чем мужчин?

– Другого мы не видели.

– Адекватная взрослая женщина будет любить мужчину больше, чем ребенка. Ну, может, кроме первых двух лет жизни ребенка.

– Мы тоже полагаем, что любить ребенка больше его отца ненормально. Впрочем, статистика знакомств Канцлера говорит о ненормальности большинства женщин.

Детство Промилле: идеальный ребенок

Промилле много рассказывает мне о родительской семье.

Ко дню свадьбы его мать глубоко беременна. Для тридцатилетнего отца Промилле этот брак третий. Каждая из предыдущих жен рожает ему по дочери. Дети появляются с интервалом в три года. Мой клиент говорит, что его родитель никогда не предохраняется и женится на каждой женщине, которая соглашается лечь с ним в постель.

Детство Промилле проходит в удушающей обстановке. По словам моего клиента, его мать – женщина подозрительная, завистливая, мелочная, сентиментальная, безвольная и склонная к дешевым эффектам. Не зная своего отца, она называет папой мужа. Отношению матери Промилле к отцу ребенка как к фигуре в большей степени родительской, чем супружеской, способствует и то обстоятельство, что она младше мужа на шесть лет.

На памяти моего клиента родители не спят в одной постели. Промилле предполагает, что совместная сексуальная жизнь у них отсутствует или является совсем уж фрагментарной.

До рождения Промилле его мать не работает, а только учится в ВУЗе. Беременеет она от мужчины, который кажется ей мудрым и опытным. Промилле же характеризует своего отца как человека безответственного, подлого, узколобого, дурно воспитанного и ревнивого.

Мать, будучи, по словам Промилле, кое в чём еще глупее мужа, после родов остается дома вести хозяйство и воспитывать сына. Мой клиент утверждает, что и то, и другое получается у нее скверно. В их квартире пыльно, раковину заполняет гора немытой посуды, а сама хозяйка пренебрегает элементарными правилами гигиены, принимая душ раз в несколько дней. «От грязи не умирают», – любит повторять она. Одно из ярких детских воспоминаний Промилле – кислый запах тела матери, заполняющий любое помещение, где та оказывается. Особенно скверно пахнет в комнате родительницы. Там последняя обожает лежать на диване, смотря телевизор или по телефону жалуясь на усталость подругам: тете Ольгунечке и тете Нинусечке. У матери отвратительные, по мнению моего клиента, риторические приемы: она постоянно называет собеседников уменьшительно-ласкательными именами и заставляет сына говорить слово «тетя» всем взрослым женщинам, а не только родственницам.

Организовывать жизнь ребенка мать предпочитает при помощи запретов и ограничений. Она ревностно требует от Промилле общаться только с теми одноклассниками, которые приходятся ей по вкусу, и находит изъяны в любом мальчике, с которым сын пытается подружиться самостоятельно. Паша слишком крупный, у него уже пробиваются усы, и вряд ли он может научить чему-то хорошему маленького Промилле. Володя Набоков хвастается тем, что читает «Лолиту» своего знаменитого тезки, – не хватает, чтобы мальчик вслед за таким другом увлекся порнографией. Андрюша смуглый, прямо копченый, так что непонятно, кто его родители, уж не цыгане ли. Наконец, Игорь настаивает, чтобы его и в школе, и дома называли Гариком, – маленькому Промилле нужно дружить с серьезными детьми, а не с тем, кто так легкомысленно относится к собственному имени.

– Вероятно, – говорит мой собеседник, – Промилле запрещали бы соцсети. Да вот беда, соцсети еще не изобрели.

Играть в карты и сквернословить моему будущему клиенту тоже не дозволяется, как и писать девочкам валентинки на 14 февраля. Мальчику рано интересоваться противоположным полом, считает отец. Мать каждую отличающуюся от пятерки оценку сына связывает с тем, что последний засматривается на какую-нибудь одноклассницу. Студентом он подумывает издевки ради совершить перед родителями каминг-аут, но ему противно лишний раз общаться с ними.

Материнскую цензуру проходят не только друзья, но и литература. Промилле-первокласснику нельзя брать в руки «Хроники Нарнии», потому что у книги непонятное название. Зато мальчику можно читать «Идиота» и «Братьев Карамазовых», в которых он мало что способен понять. Его мать – восторженная поклонница Достоевского.

Промилле должен соответствовать имеющемуся в ее голове образу идеального ребенка. Мать запрещает сыну бегать на переменах: мальчик, считает она, перевозбуждается и становится неспособен сосредоточиться на уроках; кроме того, его может продуть. Всякий раз, когда Промилле начинает хворать, мать ругается: ей не по нраву ухаживать за больным ребенком, к тому же это занятие отвлекает от телевизора и телефона. По наблюдению самого Промилле, такое поведение матери приводит к тому, что и во взрослом возрасте ему неуютно признаваться в плохом самочувствии. Высокую температуру он переносит на ногах, а признаки болезни объясняет окружающим аллергией.

– «М» значит «убийство», – говорит мой клиент. – «Убийство», а вовсе не «мамаша».

Отец уходит из дома рано утром и приходит вечером. Мать говорит, что у того много работы. Мальчика это не беспокоит: он побаивается отца и предпочитает держаться подальше. Тот пытается уделять внимание дочерям от первых браков. Разъезжая по трем домам, говорит мне Промилле, можно участвовать в воспитании детей самым необременительным образом. Уж что-что, а надрываться отец моего клиента не любит.

Существование сестер от мальчика скрывают: о предыдущих семьях отец рассказывает сыну, лишь когда тому исполняется пятнадцать. По словам Промилле, разговор оставляет его равнодушным. Я интересуюсь, почему отец так долго хранит тайну.

– Возможно, мамаша просила не рассказывать, – отвечает мой собеседник. – Впоследствии мамаша говорила, что его прежние жены ужасно ревновали к ней. Странные бабы. Мы перекрестились бы, что этот клоун убежал.

– Как решение не рассказывать младшему ребенку о старших связано с ревностью прежних жен?

– Вероятно, родители думали, что мальчик, узнав про сестер, захочет общаться. Старые жены возражали бы. Выносили бы папаше мозг. Дети бы страдали и канючили.

– Вы общаетесь с сестрами?

– Практически нет.

– И не хотите?

– Промилле и тогда не хотел. Это был неподходящий возраст для подобных откровений. Юного Промилле интересовала Летиция Каста. И Бритни Спирс. А какие-то сестры? Это был пшик.

Когда Промилле исполняется одиннадцать, партнеры выкидывают его отца из бизнеса. Это легко сделать, рассказывает отец подрастающему сыну в редкую минуту откровенности: у него никак не доходят руки юридически оформить собственную долю. В семье почти не остается денег. Отец уговаривает своего отца продать квартиру и переселиться к невестке и внуку, а сам, не желая проживать в такой компании, уезжает на дачу, где запоем читает поначалу сектантскую, а затем православную литературу. Семья проедает квартиру деда. Когда деньги снова подходят к концу, мать Промилле вынуждена впервые в жизни выйти на работу.

Дед моего клиента – престарелый малообразованный пьяница, скандалист и бабник. Промилле ненавидит его до сих пор, хотя дедушка уже мертв. Однако я слышу в рассказах о нём и нотки уважения, которых нет в словах моего собеседника о родителях. У деда крутой нрав, он силен физически, вынослив и трудолюбив. Даже на девятом десятке дед не сидит без дела и постоянно выполняет какую-нибудь работу по дому. Отец Промилле представляет собой противоположность своего отца, и мой клиент презирает его – трусливого, слабого, болезненного и ленивого.

На руках деда кровь последней из трех не то четырех его жен. Мальчик боится старика: неоднократно тот по пьяной лавочке орет на внука, грозится убить его мать, требует вернуть квартиру. Зато дедушка учит Промилле премудростям игры в домино. Еще он втолковывает моему будущему клиенту, что не общается ни с кем из десятков своих бывших женщин, в том числе с бабушкой Промилле.

Примечателен рассказ последнего о смерти деда.

– Дедуля жил без малого век, – говорит Промилле на одной из наших первых встреч. – Последние десять лет его жизни мы не общались. Он тогда вовсе уж сбрендил.

Четыре года назад Промилле и Марина собирались в отпуск. Оставалось полнедели до вылета на Мальдивы. Промилле в бутике Moschino рассматривал новые галстуки. Самый красивый был цвета мокрого песка. Тут позвонила мамаша и давай реветь. Промилле решил было, что ее драгоценный супруг зажмурился. Но сквозь горестные вопли разобрал, что умер дедуля. Старый засранец не мог вытерпеть полнедели. Промилле был вынужден ехать на церемонию. Также он был вынужден купить четыре галстука. Очень уж эти галстуки были красивые.

– Что заставляет вас совершать поступки вроде поездки на похороны дедушки? Почему вы иногда делаете то, что вам не нравится?

– Промилле вынудила Марина. Вернее, не сама Марина. Объяснять ей, что мы не любили родных, было утомительнее похорон. Так что мы без лишних слов поехали.

– Вы и Марина?

– Она еще не была знакома с родителями Промилле. А он счел траурную церемонию неподходящим поводом для знакомства. Кстати, звонок мамаши имел уморительный финал. Важно сказать, что она тоже ненавидела дедулю. Просто до трясучки ненавидела. Тут же она ревела аж в истерике. Промилле нашел какие-то глупые фразы, стал ее утешать. Мол, дедуля был уже ни к чёрту. Да и пожил о-го-го, чего уж тут сокрушаться. Мамаша тут же утерла сопли и зашипела: «Ты не понимаешь. Я плачу не о нём. Я плачу о себе. Сколько мне осталось жить?»

Конечно, дедуля был мразью. Но всё же это был его день. День его смерти. Неприлично требовать жалости к себе в эдакий день. У мамаши, как видите, отсутствует нравственное чувство. Отсутствует напрочь.

Канцлер Промилле избивает женщину

Канцлер характеризует свою мать как человека, которому неведомы представления о морали. При этом сама мать Промилле, по его словам, убеждена едва ли не в собственной святости. Обожая совать нос в дела других и раздавать советы, она на все лады повторяет, будто никогда не лезет в чужую жизнь.

Всё же Канцлер относится к ней лучше, чем к отцу. Однако акции матери сильно падают в глазах сына из-за реакции на его развод.

– Люди, с которыми мы говорили о разводе, выражали нам поддержку, – рассказывает мой клиент. – Промилле нечасто обсуждал развод с кем-либо. Но какое-то число раз говорил об этом. Скажем, отвечая на вопрос, где потерял кольцо. Собеседники находили какие-то ободряющие фразы. Хотя бы формально выражали сочувствие. Единственной реакцией мамаши была претензия.

– Претензия? Какая тут может быть претензия? Это же ваш брак, а не ее.

– О, мамаша считает, что Канцлер задолжал ей прыщавых уродов. Внуков, стало быть. Ее жизнь, понимаете ли, не удалась. Мамаша всю ее положила на алтарь служения ближним. То есть на диван, где мамаша и пролежала большую часть времени. Поэтому она спит и видит нагадить кому-нибудь. Например, своим внукам. Вот незадача, ребенок у мамаши один. Согласитесь, затруднительно иметь больше, если тридцать лет не давать мужу. Так что внуков мамаша ждет от нас.

История похорон деда Канцлера находит завершение в ходе одной из наших следующих бесед. Дедушку хоронят в будний день, и Промилле предупреждает родителей, что опоздает из-за утренних переговоров. Марине он говорит, что спешит на похороны, а сам отправляется завтракать в свой любимый ресторанчик неподалеку от офиса. Там рассчитывает время таким образом, чтобы попасть в церковь к середине отпевания, с аппетитом ест, а потом арендует на весь день «мерседес» с водителем и выезжает в сторону Железнодорожного – подмосковного города, где проходят похороны.

В расписание Канцлера вмешивается случай. Незадолго до того Железнодорожный присоединяют к Балашихе. Промилле неоднократно слышит, что после присоединения нужно ссылаться на Балашиху при указании адреса в Железнодорожном. Водителю, которого мой клиент характеризует как злоупотребляющего бриолином метиса, он называет адрес церкви и уточняет, что та находится в Балашихе. Навигатор приводит автомобиль к высокому красному дому с черной крышей посреди застройки частного сектора, а отнюдь не к церкви.

Промилле охвачен сложным чувством. Он не любит опаздывать сильнее необходимого, но на похоронах рад появиться позже запланированного. Канцлер велит ехать в Железнодорожный. На порог церкви он ступает под стук молотков: отпевание завершается, крышку гроба заколачивают гвоздями. Этот звук кажется Промилле ангельской музыкой.

– Церемонией заведовал папаша, адепт религиозного культа, – говорит мой клиент. – И он допустил, чтобы бедолагу сожгли. Устроил родителю похороны викинга. Странная безответственность, дедуле же надлежит восстать после трубного гласа. Как он теперь это сделает?

Как-то мы рассказывали эту историю одной подруге. С купюрами, разумеется. Без завтрака и ангельской музыки. Мы ужинали с намерением продолжить. Рассчитывали показать девушке свою обезьянку. Поэтому старались выглядеть человечно. В конце подруга заревела. «Отчего ты плачешь?» – спросили мы. «Мне жаль, что ты опоздал. Что не поцеловал дедушку в лобик», – сказала она. Мы вышли освежиться и уехали домой.

Периодически Канцлер описывает такую свою реакцию на раздражающие поступки женщин, характерную и для Акемгонима Горгоноя. Сталкиваясь с подобным женским поведением, эти двое обычно не выказывают недовольства, а выходят в туалет и сбегают. «Чаще всего мы бежим от женщин через сортир», – примерно так выражается мой клиент, подытоживая очередной рассказ.

Вот пример. Восемь лет назад Промилле отдыхает со своей тогдашней подругой Вероникой в Эмиратах. Однажды за ужином та, как обычно, съедает в два раза больше Канцлера. Проглотив свой чизкейк, Вероника доедает штрудель Промилле и рассказывает, что ее сестра худеет благодаря контролю питания со стороны гражданского мужа. «Но если бы ты попробовал меня контролировать, – говорит Вероника Канцлеру, – я бы тебе в лоб дала».

– Скажи она такое в России, – произносит мой клиент, посмеиваясь, – Канцлер ушатал бы ее на месте. Она бы, голубушка, почки выплюнула. Не сомневайтесь, она узнала бы, каково это – получить в лоб. Однако мы были в Эмиратах. Канцлер не знал, можно ли там было дубасить женщин прилюдно. Кто ж без местного образования разберет, что принято у шейхов. Поэтому Канцлер вышел сполоснуть руки. Перевел телефон в авиарежим. Уехал на такси в гостиницу. Проживание еще не было оплачено, кстати. А у Вероники не было денег. Канцлер провел в отеле минут десять. Забрал деньги из сейфа. Прихватил загранпаспорт Вероники, ее банковскую карточку и даже аспирантское удостоверение. И два чемодана этой обжоры. Их Канцлер утилизировал по дороге в аэропорт. Там Промилле аннулировал обратный билет любительницы угрожать физической расправой. А свой билет обменял и улетел наутро. Ночью Канцлер развлекался с проституткой в транзитной гостинице. Веселая такая хохлушка оказалась и безотказная.

Про себя я отмечаю очередное некорректное словечко из тех, что в ходу у моего клиента. Мне всегда режет слух подобное пренебрежительное обозначение национальности человека.

Промилле продолжает рассказывать:

– Нарисовалась Вероника через месяц, аккурат под Сретение. На день святого Валентина. Канцлер и думать о ней забыл. Видимо, у бедной аспирантки закончились деньги. Иначе непонятно, зачем было опять соваться к Промилле. Тащиться из самого Медведкова на юго-восток. Увы, лучшего всеобщего эквивалента состоятельности, чем деньги, цивилизация не изобрела.

Вечерело, Канцлер ел черешню и смотрел фильм. Вроде бы «Адвоката дьявола». Зазвонил домофон, Вероника стала умолять Канцлера о разговоре. Тот был в хорошем расположении духа и продолжил смотреть кино. Назавтра она снова приехала.

Я чувствую, что сейчас услышу нечто отвратительное. Это редкий случай, когда я радуюсь, что из-за режима самоизоляции мы с Промилле никогда не находимся в одном помещении. Обычно мне нравится общаться с клиентами лично.

– Канцлер надел перчатки и открыл Веронике дверь, – рассказывает мой собеседник. – Знаете ли, извечно в кожаных перчатках, чтоб не делать отпечатков. Вероника поднялась на лифте. Канцлер вытащил ее на лестницу. Отбил бедняжке почки и швырнул вниз. Она все ступеньки пересчитала. Это выступление дуэтом заняло минут пять. Или даже меньше.

– Неужели после такого не принято обращаться в полицию? – спрашиваю я, пересиливая отвращение к моему клиенту.

– Вероника боялась, что Канцлер убьет ее за это, – Промилле прямо лучится, улыбаясь. – Да и что бы она сказала? Видеокамера на лестнице отсутствовала. Канцлер был в перчатках. Пальцем Веронику не тронул. Голым пальцем, стало быть. Только поцеловал в лобик, когда она упала.

– В лобик?

– В лобик, – улыбка Промилле разъезжается во все тридцать два зуба. – Она грозилась дать Канцлеру в лоб, такая храбрая. А он простил ее. И поцеловал в лобик.

Размышляя над этой историей, я понимаю, что больше всего меня шокируют не психопатия и садизм моего клиента. Не его извращенная фантазия. Не отсутствие у несчастной жертвы Канцлера возможности привлечь своего мучителя к ответственности.

Самое страшное в другом. Такие женщины, как Вероника, верят в то, что такие мужчины, как Промилле, способны на убийство. Верят и всё равно возвращаются к таким мужчинам. Возвращаются прямиком дьяволу в пасть.

«Геша из Марракеша»: глава четвертая

Другая большая мамина радость приключилась в октябре. Римма Борисовна дала второклассникам задание сочинить историю путешествия немецкого купца. Маршрут путешествия изображала карта, завладевшая вниманием Геши. Там были острова, здоровенный кит, горы и абордаж пиратов. Карта так понравилась Геше, что он долго не садился записывать историю, а лишь мечтал.

Взяв листочек и ручку, Геша задумался. Герой нуждался в имени. Летом Геша узнал, что многие русские имена были древнегреческого происхождения. Например, его имя в переводе с греческого означало «благородный». А некоторые имена были взаимосвязаны. Одно могло буквально значить другое, но в переводе созвучие терялось. Таким было имя Леонид. Оно значило «подобный Льву».

Купец был немцем – русские имена годились плохо. Немецкому купцу вряд ли могло сгодиться даже русское имя греческого происхождения.

Геша знал кое-какие немецкие имена. В анекдотах упоминались некие Штирлиц и Миллер. Или Мюллер: Геша не помнил точно. Не все анекдоты были приличными. Возьми Геша имя оттуда, мама догадалась бы, что сын знал неприличные анекдоты.

Рассудив так, он попросил маму выдумать немецкое имя для героя. Мама в школе учила немецкий и сказала окрестить купца Петером.

Усевшись, Геша за один раз исписал девятнадцать тетрадных страниц. Вот что у него получилось:

«Первое путешествие

Меня зовут Петер, я немецкий купец. Я отправился в своё первое путешествие когда мне было 17 лет. Я отправился в путь 14 июля 1547 года с ватагой друзей и слуг. Всего в команде было 40 человек. Мы вышли из города тёплым летним утром и сидя на лошади я смотрел на свой родной город, который постепенно исчезал за линией горизонта. Мои спутники шли ровными рядами. Я взглянул вперёд и странное ощущение охватило меня, я покидал свой родной дом и скоро я буду очень далеко от него, мне хотелось повернуть коня и поехать назад, или метаться в разные стороны крича: «На помощь». Но звать было бесполезно. Я подчинился судьбе и продолжил путь. Скоро мы достигнем порта, а дальше поплывём на корабле. Я представил себе это и настроение у меня улучшилось. Мне стало любопытно, что там делают мои спутники. Обернувшись я увидел мирную картину: каравай невозмутимо ехал по дороге. И вот, впереди показался порт.

Сперва это была маленькая точка. потом точка стала больше и наконец передо мной и моими друзьями постепенно вырос порт. Многие суда только разгружались, некоторые были совсем пустые, а некоторые наоборот уплывали. Затем я пошёл к главному в порту человеку. Спросив солдата где я могу его найти. Он указал мне на небольшую дверь. Я вошёл в неё и увидел огромный стол за которым сидел человек. Он встал, я приветливо поздоровался и не получив ответа стал разглядывать этот субъект: он был невысокого роста брюнет, на вид лет 40—45, со шрамом на левой щеке. Наконец мне надоело молчать и я вымолвил:

«Сударь я к вам по делу…

«Вас зовут Петер, вам 17 лет и вы хотите корабль?» сказал он грубым голосом. Я упал на стул, он невозмутимо смотрел на меня.

«Как вы узнали?»

«Ваш отец не мог спокойно спать и написал мне письмо» и он взял в руки бумажку и потряс ей,

«А получу ли я корабль?» спросил я.

«Конечно, конечно, получите, я его уже приготовил». Я обо всём с ним договорился. Уже со спокойной душой я вышел из его комнаты и пошел смотреть корабль. Я прошёл на пристань, потом я дошёл до своего корабля. Это был прекрасный трёхмачтовый корабль под названием «Белая чайка» – мирное и доброе название. У корабля были прекрасные паруса и хорошие каюты. Мы с помощью носильщиков стали перетаскивать наш груз: провизию, поклажу для мулов, лошадей и мулов, оружие: мечи, луки, арбалеты, копья. Наконец мы всё расположили и можно было отправляться. Мы попрощались с главным в порту и тронулись в путь. Всё шло тихо и мирно, мы плыли, была светлая погода и я подумал, что путешествовать это не так уж плохо. Ко мне подошёл Морган – хороший рыцарь. Я очень уважал Моргана и слышал о его свирепости в бою. Но близкой дружбы между нами не было. Мы перекинулись двумя словами и мне показалось, что Морган чем-то очень возбуждён. Во мне родилось подозрение. Я объявил, что пора идти по каютам и мои спутники вскоре разошлись. На палубе остался один я. Но вскоре я заметил, что какая-то фигура стоит невдалеке от меня. Я схватился было за свой кинжал, но фигура подбежала ко мне и я увидел, что это мой слуга.

«Почему ты не спишь», спросил я.

«Я не могу спать хозяин». ответил он. Я спросил:

«Но почему ты не спишь?»

«Вы, хозяин, разве не слышали о том, что в этом море водится кит, и он нападает на корабли – когда голодный!» ответил мой слуга. Я посмеялся над его опасениями и пошёл спать. Но в постели я долго не мог уснуть, мысли о чудовищном ките не давали мне заснуть. Наконец измученный этими мыслями я уснул. Утром я проснулся раньше всех и вышел из каюты. День выдался солнечный и я на время забыл о морском чудовище. Но во время завтрака я вдруг о нём вспомнил. Наконец я позвал к себе слугу который мне о нём рассказал и попросил следовать за мной. Я позвал ещё трёх слуг и мы сели в небольшую лодочку. Я стоял на носу и чувствовал себя капитаном. Вскоре где-то вдали показался огромный фонтан.

«Это кит», сказал мой слуга.

Я был поражён этим зрелищем, и забыл о времени, а кит был уже в ста метрах от нас. Это было огромное животное с зубами длиной в тело человека и поразительных размеров, а на спине у него был огромный фонтан! Вот кит нас заметил и открыл свою огромную пасть, чтобы нас проглотить. А мы уже изо всех сил плыли к кораблю, но расстояние между нами неменуемо уменьшалось. Вдали показалась огромная скала, а ещё через минуту наш корабль. Я размышлял, что к кораблю плыть нельзя – кит его проглотит и я решил плыть к скале. Кит уже в 20-и метрах от нас. Вот мы у скалы, я приказал обогнуть её и мы поплыли дальше. Но кит не рассчитал все свои силы и просто врезался в скалу, я обернулся и увидел как огромная туша уходит под воду. Мы спасены! Дальше наша лодка благополучно доплыла до корабля и мы успели к обеду! Мы пообедали и поплыли дальше. Скоро, очень скоро, мы доплывём до другого порта, это я планировал сделать до вечера. И вот вдали показался порт, все столпились у края корабля.

Мы зашли в бухту и я пошёл осмотреть окрестности. Сначала я зашёл на базар. Там я купил себе новый кинжал и решил присмотреть ещё, чего нибудь. Потом я заметил, что тут есть разные конкурсы и я решил на них посмотреть: тут устраивали петушиные бои, драки на кулаках.

Я решил понаблюдать за дракой. Там дрался здоровый детина, который всех побеждал. Он случайно ударил мальчика и он упал. Здоровяк засмеялся и тут я вышел на него. Он посмотрел на меня и расхохотался. Этого я стерпеть не мог. Я бросился на него и врезал по лицу, но он был очень большой и удара не почувствовал и ударил меня по лицу и выбил зуб. Я рассвирепил и схватил кинжал. Он бросился на меня и когда он пролетел мимо я воткнул ему кинжал прямо в грудь. Он зашотался и упал к моим ногам, я вытащил из мёртвого тела клинок и тут кто-то из толпы крикнул, что это не по правилам, а другой сказал, что я поступил хорошо, тут началась драка, и я в это время выскочил из толпы и убежал. Затем я вернулся на корабль и мы тронулись дальше. Был уже вечер и я пошёл к себе. Но и сегодня я не мог уснуть – я думал о том мальчике которому наверное очень плохо.

Я и сам не заметил как уснул. Утром я проснулся поздно, но спал плохо, мне казалось, что сегодня произойдёт, что-то особенное. Но всё было спокойно. Слуги шутили и смеялись, а Морган вёл себя ещё подозрительней. Но вскоре я увидел на горизонте жуткий зловещий алый парус, я понял: это пираты. Мы схватились за оружия и ждали нападения, но пираты и не думали нападать, они плавно подплыли к нам и капитан начал разговор:

«Добрый день!» Мне стало не посебе, но вскоре я понял, пираты награбили торговые корабли и сейчас они пьяны! Я поговорил с ними и мы благополучно разошлись. Я счёл это за счастье, и заметно повеселел. Я вспомнил бедного кита и подумал, что ему сейчас очень плохо – ведь он здорово ушибся! Но тут я подумал, что скоро мы доплывём до порта и там какое-то расстояние мы пройдём пешком, но через минуту сверху раздался крик:

«Справа от борта земля!» Все переполошились. Но я их успокоил – сказал, что мы тут не остановимся. Вскоре мы доплыли до порта и я дал одному из слуг указание – взять четверых из команды и отвезти корабль на 200 метров влево. Эта страна славилась городами и тут было три главных города и два порта.

Я решил дойти до первого города и там переночевать. Но вскоре я узнал, что невдалеке находится вулкан и там живёт огромный дракон, который поедает людей и животных! Но я пришёл в столицу и напросился на ночлег. Мне дали красивую комнату и там было много картин. Я любил исскувство и поэтому стал их рассматривать. А ночью уснул. Утром я встал раньше всех и решил организовать поход к вулкану, но своих людей я не взял, а взял хорошего проводника. И после завтрака мы отправились. Вскоре мы полезли на вулкан и через пол-часа я увидел дракона который вылетал из ущелья. он сначала нас не заметил, но потом он устремился к нам. Ещё минута и моего проводника рядом не было – он в пасти чудища. Я просто прыгнул вниз и зацепился рубахой за сучок деревца которое росло на уступе. Чудовище на минуту потеряло меня из виду, но я использовал эту минуту и укрылся в ущелье. Через час я вылез – весь в крови, но счастливый! Но когда я вернулся и увидел, что от города почти ничего не осталось моё настроение ухудшилось. Погибло 90 человек, из них 7-о моих спутников. Мы прошли до следующей столицы и там я объменялся товаром и остался на ночлег.

Вход для пользователей

Меню