Читать онлайн Логика монотеизма. Избранные лекции бесплатно

09 декабря 2013

Вступительное слово

Несколько столетий радикалы были без собственной идеологии. Я хочу быть тем, кто даст радикалам отныне и дальше собственную идеологию. Чтобы они не шли, как нищие, с протянутой рукой к каким-то марксизмам, нацизмам, анархизмам, к каким-то тоталитарным извращениям. Чтобы они имели идеологию, в которой они бы осознавали метафизический фундамент своего тотального, врождённого несогласия с существующим. Такого несогласия, которое делает их угодными Аллаху. Аллах хочет от нас, чтобы мы были несогласными. Потому что вся реальность полна зульма[5]. Как нам известно из хадисов Пророка (да благословит его Аллах и приветствует): «И когда придёт Махди (да ускорит Аллах его приход), когда настанет победа, тогда вся реальность будет заполнена справедливостью, как сегодня она заполнена зульмом». А сегодня она заполнена зульмом.

Но истоки этого зульма не в том, что какой-нибудь там правитель, какой-нибудь мэр города является преступником, а в том, что сама реальность организована как зульм и вызов. Чтобы её взорвать на метафизическом уровне прежде, чем она будет взорвана на политическом уровне. Если взорвать её сразу на политическом уровне, но не взорвать её на метафизическом, реальность вернётся и набьёт морду.

Предпосылки радикализма

Радикализм – это явление, которое у всех на слуху, все о нём говорят, ему посвящают статьи кодекса, но никто, собственно говоря, не знает, что это фундаментальный феномен, который красной линией проходит через всю историю человечества и более того, представляет собой становой хребет исторического сюжета, макросюжета. Но радикалы во все времена не равны сами себе и они поворачиваются к истории и к тем, кто хочет их изучать, разными лицами: мы знаем гуситов, таборитов, мы знаем восстание Спартака, мы знаем Троянскую войну, героев Эллады (они тоже были радикалы), мы знаем, естественно, сподвижников пророков, включая нашего последнего Пророка (да благословит его Аллах и приветствует). Всё это – радикалы. Но радикалы были и в XIX веке. Огюст Бланки был радикалом, радикалами были эсеры, «народники». И они все разные.

Одни из них глубоко религиозные люди, другие – атеисты, причём воинствующие. Что же их объединяет и что делает их радикалами?

Надо понять, что радикализм – это метафизический феномен, укоренённый в проблемах онтологии и гносеологии. И не всегда радикал, родившийся в неподходящую эпоху, может осознать себя как такового, то есть он может назвать себя радикалом, но он будет говорить, в случае неблагоприятных обстоятельств, с миром, с последователями, со своей аудиторией не на языке радикала, а на заимствованном языке, на заимствованном дискурсе, просто потому что в его время для данной эпохи, для данного поколения радикального дискурса не существует.

Такая неблагоприятная ситуация сложилась в XVIII-м, XIX-м и в значительной части XX века. На протяжении 250, а то и 300 лет радикалы вынуждены были говорить на «заёмном» языке. Они заимствовали язык у либералов – у крайне левых либералов, – но всё равно либералов, потому что радикального языка не существовало: он перестал существовать после того, как окончились религиозные войны и окончился религиозный контент протеста. Маркс отмечал, что раньше люди маскировали реальные социально-экономические отношения религиозными одеждами. То есть под религиозными знамёнами выступали за те или иные решения вопросов, которые подразумевали на самом деле классовые социально-экономические отношения. На самом деле то, о чём говорит Маркс (не то чтобы он это имел в виду – он не это имел в виду, но мы имеем в виду), – это подлинное время радикализма, когда радикалы выступали со своим дискурсом, и этот дискурс был религиозным, и они под знаменем радикальных, как ныне принято выражаться, сект пытались оспорить статус-кво мироздания. Потом, с течением времени, почва из-под ног у них ушла и они вынуждены были, в силу внешней конъюнктуры, перейти на чужой язык – на язык либералов.

Либералы бывают всякие. Бывают левые, бывают правые, бывают центристы, бывают неолибералы, но суть либералов в том, что для либерала есть одна жизнь, которая проходит здесь, и она абсолютно укоренена в материальных ценностях, в комфорте, в гедонизме. Могут быть разные подходы у либерала, то есть либерал может считать, что трудящиеся люди заслуживают полного комфорта, всех благ, полного раскрытия всех своих человеческих способностей, – и такие либералы называются «левыми». Либерал может считать, что только заслуживающие этого, особо способные, одарённые люди заслуживают прекрасной жизни, – тогда это классические либералы, которые делают установку на меритократию. Либерал может считать, что только раса избранных, раса господ заслуживает хорошей жизни, – тогда он будет правым либералом, будет нацистом, будет фашистом. Но тем не менее они все будут либералами – от крайне правого фланга до крайне левого.

А радикал отличается совершенно другой концепцией мироздания, совершенно другим мироощущением, то есть его мироощущение связано не с тем, что он хочет поправить свои обстоятельства жизни, не с тем, что он хочет улучшить обстоятельства жизни кого-то другого, а он хочет изменить некие фундаментальные законы, правящие мирозданием. Потому что эти фундаментальные законы в его внутреннем переживании, в его инстинкте не соответствуют переживаемому им инстинкту истины, не соответствуют тому идеальному утверждению, которое он носит в своём сердце. Выразить это очень сложно, – выразить это сложно потому, что человек рождается в определённых условиях, он является пассивным субъектом, воспринимающим цивилизационную матрицу своей эпохи, своего места и времени: хронотоп, который отпечатывается в нём. И если он родился в XIX веке, и если вокруг, допустим, господствует дарвиновская теория эволюции, и если говорить о вещах не тактильных, не материальных, – это помещать себя в маргиналы, тогда радикал вынужден тактически сориентироваться и начать говорить на языке образованческой массовки. При этом он остаётся радикалом – и тогда получаются очень странные комбинации.

Вот В. И. Ленин был радикал, но он вынужден был говорить на языке марксизма, а Маркс был либерал. Поэтому появился марксизм-ленинизм. Такая очень странная российская трансформация марксизма, в которой можно то, чего нельзя по Марксу, то есть по Марксу чего-то нельзя, а по Ленину – можно. Но это, конечно, паллиатив, и рано или поздно такие сбои в дискурсе, когда человек имеет в виду одно, а вынужден говорить об этом другими словами, дают о себе знать, и инициатива, которая построена на такой подмене, кончится провалом, – как мы и свидетельствуем сегодня.

На самом деле несмотря на то, что радикалы XIX–XX веков в своём большинстве были людьми атеистическими или агностиками, радикализм – это всегда религиозная идея, это всегда религиозный принцип, это всегда глубоко религиозный инстинкт. И тут я хотел бы отметить следующее: когда я говорю «религиозный», то имею в виду нечто фундаментально противоположное традиционалистской метафизике – тому, что называется в школе большой метафизики «сквозной», мейнстримовской, Традицией. Потому что метафизика Традиции исходит из того, что реальность безусловна, конкретна и фатальна, она определена во всей полноте. Поскольку она является проявлением бесконечной возможности (а всё, что возможно – то реализуется), то нет ничего, чтобы было бы недосказанным, недовыраженным, недопроявленным. То есть вся полнота возможного задана в метафизическом объёме утверждения. Это утверждение безусловно, и за пределами его существует только ошибка, «внешняя тьма и скрежет зубовный». Возможно всё и реализовано всё, кроме ошибки. А ошибка находится в небытии, в том небытии, которого, по Пармениду, нет.

Более сниженной версией такого же ощущения о безусловно состоявшейся реальности, которая неотменима и которая необходима (она несёт в себе свою необходимость, у неё нет никаких вариантов), является идея, согласно которой мы живём в «наилучшем из возможных миров». И здесь нужно понимать, что эта оценка – «наилучший из возможных миров» – указывает на оптимум как бы этического характера. Вот, например, в исламе есть установка, что Всевышний создал мир оптимальным образом, что Он имеет в виду, что именно этот мир необходим, Он создал необходимый мир. Но в Откровении нигде не сказано, что этот мир хороший или наилучший, наипрекраснейший. Он – необходимый.

Напомню, что в Коране, когда Всевышний ставит Адама наместником на земле, ангелы возражают – они говорят: «Зачем ставить этого, ведь он же слаб, от него произойдёт смешение, кровь, всякие ужасы? Лучше нас ставь». И ведь Аллах не говорит ангелам: «Нет, Я создал наилучшее из возможных существ». Он говорит: «Я знаю – а вы не знаете». То есть Он говорит, иными словами: «Я создал такого, который Мне нужен, Я ставлю такого, которого Я хочу поставить, хотя вы правы – он слаб и от него произойдёт кровь, смешение, ужасы, преступления, – но именно этот Мне и нужен».

Поэтому, когда в религии Откровения, в религии Единобожия говорится о том, что этот мир является безусловно таким, каким его имеет в виду Творец, это не означает того, что имели в виду, допустим, Лейбниц и Кант, – что это «оптимальный», «наилучший» мир в смысле такого благостного позитива, то есть что мы живём в «шестизвёздочной гостинице» и это наша реальность, а «семизвёздочной» не бывает, – то есть это не имеется в виду в Откровении.

Радикал ощущает, что этот мир заранее запрограммирован с внутренним сбоем, что этот мир построен на ошибке и такова изначально воля Всевышнего: заложить ошибку в некие фундаментальные законы, которые определяют жизнь мироздания. Если бы это было не так, тогда не стоял бы вопрос о Новой земле и Новом небе, не стоял бы вопрос о Будущей жизни, не стоял бы вопрос о реальности, которая приходит на смену этой реальности. Потому что если этот мир – «наилучший», то к нему ничего нельзя добавить и, стало быть, невозможно создать никакую новую пролонгацию «небесного» или какого бы то ни было «оптимизированного» варианта. Это, кстати, относится и к западному христианскому дискурсу, то есть к тем христианским философам, которые говорят о «наилучшем из миров», – с точки зрения такого конформистского довольства сущим невозможно объяснить эсхатологическую идею и жизнь будущего века. Если это – «наилучшее», то тогда, стало быть, либо можно повторить это «наилучшее» в иной версии – но не понятно, зачем, – либо они неправы или не эсхатологически ориентированы. В любом случае они – не радикалы.

Радикал знает на уровне клеток, на уровне инстинкта, что эта реальность является реальностью апории. Фундаментально внутри этой реальности заложена несправедливость, заложен вызов, вызов его инстинкту, – инстинкту некой правды, которая глубоко укоренена в самом его сердце, в самых недрах его существа. И поскольку метафизика Традиции говорит о том, что реальность является реализацией всей полноты бесконечной возможности, для радикала открывается полярная альтернатива этому утверждению. Потому что в инстинкте отрицания того, что эта реальность является безусловным, совершенным утверждением, подразумевается, что в основе сущего, за пределами сущего, в корнях сущего лежит невозможное, лежит невозможность как главный motivant, как главная сверхидея, как некая «суперпрограмма» существования. А уже то, что состоялось видимым образом (манифестация, удовлетворение и так далее), – есть определённым образом сокрытие этой невозможности, есть тень этой невозможности, которая всегда является как бы негативной антитезой к тому, чего она тень. Есть свет – есть тьма. Если в основе лежит тьма, то мы – на свету. Но этот свет – это негатив от первозданной тьмы. То есть внутри сущего лежит именно невозможность как исходный принцип. И это сразу помещает радикала в полярную противоположность традиционалистской метафизике.

Мы представляем себе, что радикал является абсолютным рефлектирующим субъектом. В данный момент, в данной лекции, мы не говорим о том, что радикализм и Откровение теснейшим, интимным образом сопряжены, что радикализм невозможен без Откровения, что Откровение необходимо, потому что в нём открывается то, что не может быть дано ни в опыте, ни в созерцании, ни в догадках, ни в погружении в какие-то глубины, – то есть Откровение необходимо потому, что оно открывает то, чего нет в сущем. Мы об этом пока не говорим, выносим это за скобки: предполагаем, что радикал либо изначально уже получил Откровение, либо неким образом обходится без Откровения (выделим его в чистую схоластическую модель), он сам является «откровением», – это предполагает, что радикализм есть абсолютная рефлексия.

Что рефлектирует «абсолютная рефлексия»? Феномен того, что существует сознание как свидетель. Радикал сознаёт своё собственное сознание. Это условие его радикализма. Он может быть при этом атеистом, и «сознание собственного сознания» вызывает у него довольно большие проблемы, может быть, даже мучительные. Подозреваю, что радикалов из числа якобинцев (они правда были религиозными), эсеров, допустим, большевиков-ленинцев, – их страшно мучила эта тема, они никак не могли объяснить феномен собственного сознания, и поэтому они шли до конца в политическом действии: совершали теракты, убивали сатрапов. Потому что им нужно было снять постоянно зудящий, болезненный вопрос о собственном сознании.

Феномен сознания, когда он подлинным образом рефлектируется, обнаруживает свою абсолютную оппозиционность Бытию. Для традиционных метафизиков никаких проблем нет. Для Платона бытие, сознание, благо – это синонимы. Так же и для Гегеля: «Бытие есть абсолютная идея, в которой чистое Бытие и чистое Ничто тождественны». Но если это «абсолютная идея», то, собственно говоря, в этой «идее» решён вопрос свидетельствования и мысли, решён вопрос субъекта. Но он решён «как бы», он решён в кавычках, потому что, если бы Бытие действительно было сознанием, – оно никогда бы не сделало ни одного шага за пределы самого себя к противоречию с собой. То есть тезис никогда не сделал бы шаг в антитезис. Если бы изначально Бытие было сознанием, если бы оно было «идеей», то Бытие никогда бы не различилось само с собой. Это различение было бы невозможно, потому что подлинное тождество – это то тождество, из которого нельзя выйти. А если из этого тождества можно выйти, если можно его оставить и посмотреть назад на себя, на «то, из чего ты вышел», – это не тождество, это иллюзия тождества.

Для радикала существует абсолютное противостояние Бытия и сознания. Есть Бытие и есть сознание. Но каким образом есть сознание? Если проанализировать сознание, то сознание оказывается некой точкой даже не пустоты в каком-то таком буддийском или метафизико-традиционалистском смысле, а точкой чистого нетождества, точкой несовпадения ни с чем. Это как бы знак препинания. Идёт некий поток реальности, движется масштабная река, а где-то там со дна поднимается камень, который создаёт водоворот. Этот камень не тождественен стихии движущейся воды – он является противоположностью, фиксацией. Но это очень слабый пример, потому что камень материален, – он, конечно, противоположен реке по своим свойствам, но он материален.

Сознание абсолютно и реально – оно есть чистая апофатика. Оно не тождественно ничему и именно благодаря этому есть факт свидетельствования. Как амальгама зеркала, которая не даёт пройти лучам и создаёт феномен изображения. И сознание, таким образом, является контрсубстанциональным, антисубстанциональным, полярным ко всему, что, – тут главное, тут мы подходим к ключевому вопросу, – ко всему, что есть. Таким образом, сознание есть указание на то, чего нет. Но не таким образом, как у Парменида («небытия нет»), а именно указание на то, чего нет, и которое за счёт этого «нет» является центральной, утвердительной альтернативой, вокруг которой строится всё это Бытие, которое есть. Оно (Бытие) строится вокруг центра «точки отсутствия», «точки негатива», «точки апофатики», которая не где-то там, – как апофатические свойства Абсолюта, некоего Urgrund, первобездны, первоосновы, – нет. Эта апофатическая точка находится в центре, в центре нас самих. Эта точка внутри нашего сердца – непостижимое отсутствие, противостоящее всему.

Радикал начинается с того, что он «понимает», – «понимает» мы в кавычки берём. Мы уже говорим о том, что радикалы подвержены перипетиям исторического времени. Но мы рассматриваем радикала условного – как абсолютного рефлектирующего субъекта. И такой идеальный, «виртуальный» радикал, абсолютно рефлексируя, понимает, что он начинается с категорического тотального различения между Бытием и сознанием. Бытие есть, сознания нет. Вернее, сознание возникает из сличения того, что есть, с тем, чего нет. Сознание – это феномен встречи, столкновения Бытия как положенного сущего и тотального отсутствия. Но ведь это тотальное отсутствие не самостоятельно. Оно же не может просто так, из ниоткуда, возникнуть в человеческом существе, которое смертно, зависимо, определяется обстоятельствами и так далее. Откуда в нас эта точка апофатического нетождества? В собаке её нет, в лисе её нет, более того – её в ангелах, джиннах нет, её нет ни в каких существах. Она есть только в человеке. Это свидетельствование, которое присуще только человеку. Когда наш абсолютно рефлексирующий «идеальный» радикал сосредотачивается на этом, он обнаруживает, что эта точка апофатики напрямую связана с его инстинктом или подозрением о невозможном как основе реальности.

Я намерено говорю «реальности» (не «бытия» – ничего такого), потому что «реальность» выходит за рамки бытия, выходит за рамки любых гипостазированных проекций, – она даже не является сводимой ни к каким концепциям бесконечного, базы, основы, Urgrund, первоединого. То есть реальность – это то, что противостоит точке апофатики. Потому что эта точка апофатики, точка негатива, точка отсутствия внутри меня, противостоит не просто миру вокруг меня (стенам, лужайкам, цветам, звёздам), а она противостоит абсолютно всему, – она противостоит даже отрицанию меня самого. Она противостоит тому минусу, тому негативу бесконечному, который, как мокрая тряпка, с доски стирает всё. Она противостоит концепции бесконечного. Почему она противостоит концепции бесконечного, концепции непостижимого, любым переживаниям, самым мистическим опытам, – всему? Да потому что если все эти опыты, если все эти концепции открываются, то они открываются за счёт несовпадения с этой точкой. Если я знаю о чём-то, если я знаю об Абсолюте – значит, эта точка вне Абсолюта, значит, она ему противостоит, значит, Абсолют «не абсолютен», потому что ему ничего не может по определению противостоять.

Но тут есть хитрость. Ему противостоит точка, в которой нет ничего. То есть об этом вызове в свой адрес Абсолют вроде как и не «знает». Потому что мы же не обязаны знать об отсутствии чего-то. Вот, Абсолют не знает, что за пределами Абсолюта есть Нечто, которое не является нечто на самом деле, а которое является точкой несовпадения с ним. И здесь есть очень интересная вещь. Если говорить о фундаментально религиозном опыте радикализма, то радикал приходит к выводу, что эта апофатическая точка отсутствия внутри него является непосредственной проекцией невозможного в его центр. А Абсолют, то есть бесконечное, о котором мы говорим, он, радикал, воспринимает как бесконечное. И, стало быть, он вне его, вне бесконечного (бесконечное само о себе не может говорить): он является свидетелем вне бесконечного, вне Абсолюта. Следовательно, невозможное неведомо Абсолюту. Абсолют выступает как то, что не знает о невозможном, как то, что отрицает невозможное.

Таким образом, мы приходим к первому определению того, что такое апофатика, что такое точка отсутствия в сердце, которая является корнем сознания: это отрицаемое. Дух внутри нас как свидетельствующее сознание есть отрицаемое начало. То есть вокруг нас существует внешняя среда – контуры внешней среды, реальность, мир, – которая нас отрицает, но «мягким» образом. То есть мы с самого начала, родившись на этот свет, чувствуем, что вселенная, мир, условия, в которых мы родились, нас отрицают, они нас давят, но мягко. Просто само существование чего-то вне нас является неким бременем, неким вызовом, неким столкновением с этой точкой несовпадения, но это ещё не Коса. Да, в этом «внутри» есть такие вызовы привходящего конвенционального плана, как, допустим, матрица, которая впечатывается в нас с колыбели (мать, школа, полиция, армия, тюрьма, сума, война), – но это всё обстоятельственные вещи.

Но есть же более серьёзное отрицание. Есть чистый негатив, который проходит сквозь все вещи, как воздух проходит сквозь землю, сквозь воду, – сквозь всё проходит коса негатива. Есть это кресло – его не будет, есть эта книга – её не будет, есть этот дом – его не будет, есть здесь мы – всех нас не будет, наших детей, внуков не будет, всё, что есть – всего не будет. Через всё идёт «коса негатива», она уничтожает абсолютно всё. Но ведь она существует не для того, чтобы нас уничтожать, – мы слишком мелкие комарики, чтобы ради нас существовала эта бесконечная «коса негатива». Эта «коса негатива» преследует нечто, что она имеет в виду как недопустимое, как невозможное. Вот математический «минус» отрицает что? Разве числа он отрицает? Нет. Он отрицает не числа. Он просто приставлен к любому числу, и он его «ничтожит». Но минус существует не для отрицания чисел, а для отрицания самой возможности быть чему-то, чего этот минус не мог бы отрицать. Это ясная идея. «Минус» не допускает, чтобы было нечто, чего он не может отрицать. Он отрицает всё. И поэтому он гоняется за тенью того, что могло бы ему противостоять. Тем самым он указывает, что есть невозможное, которое не может быть реализовано, которое не тождественно ничему, не является числом и тем более нолем, которое противостоит минусу. Ему нельзя противостоять, поэтому оно – невозможное.

И вот это невозможное оказывается вдруг реальностью. Оно воплощается внутри нас как апофатическая точка несовпадения ни с чем. Это невозможное – не гипотеза, не то, о чём мы говорим абстрактно. А мы вдруг обнаруживаем, что сама наша гносеологическая способность к пониманию, сама наша субъектность коренится в невозможном, она коренится в том, чего нет. Субъект – это то, чего нет. А объект – то, что есть. Рядом с объектом субъект – это невозможное, но при этом введённое, как некое яйцо, через яйцекладку длинного страшного комара, который уколол и ввёл в сущее вот это «яйцо» невозможного. И возникает феномен человеческого существа, субъекта, который, в случае его прихода к абсолютной рефлексии, обнаруживает себя в качестве радикала.

Тут получается, что мы имеем дело с тремя вариантами.

Человеческое существо может осознать наличие в себе субъекта как бремя: «Я осознаю, что я есмь здесь и теперь, Иван Иваныч, вот здесь, в этой комнате, среди вас, и меня больше не будет, – и я понимаю, что, наверное, это иллюзия, наверное, это ошибка – понимать себя как отдельного от всего, наверное, я просто мошка в хороводе мошек, наверное, я должен слиться с целым, наверное, я должен сказать себе “тат твам аси”, “ты есть то” и отождествиться с бесконечностью, в которой я – маленькая пылинка – становлюсь равным и тождественным Абсолюту и исчезаю в нём». Это путь традиционалиста. Это путь метафизика, который стремится к великой идентификации с фундаментальной бесконечностью, к «мошке», к освобождению, к снятию иллюзии о собственном отдельном Я.

Есть путь либерала, о котором мы уже говорили. Это человек, который просто понимает, что «сидим, и сидим хорошо, пьём кофе, едим вкусно, кто будет мешать, мы его уничтожим, ну умрём и умрём, – об этом лучше не думать». Это путь либерала.

Есть путь абсолютной рефлексии – путь радикала, который понимает, что «вот это моё нетождество – это единственная ценность, это единственная зацепка к Истине, которая совпадает с тем, чего нет, но внутри неё есть нагруженность этой взрывной волей к долженствованию».

Ну и есть просто люди, которые не либералы, не радикалы, не традиционалисты, а просто «молчаливое большинство», – они просто «вброшены» в жизнь, которую не понимают.

Поэтому есть четыре угла: традиционалисты («роялы», клерикалы), которые знают, что существует сакральный путь отождествления относительного и конечного с бесконечным и абсолютным; есть либералы, которые в последние 300 лет вылезли и заняли все места, образовали фасад, – наглые ребята-гедонисты; есть радикалы, которые против этого; и есть «молчаливое большинство» – массы, за которые ведут борьбу все остальные три клуба.

Теперь получается, что до сих пор у радикалов нет собственной идеологии. Радикалы есть, а дискурса у них нет. Недавно ещё это был марксизм. Несовершенный. Но и Че Гевара, и «красные бригады», и «группа Баадера-Майнхоф» вынуждены были говорить на языке левых. То есть приставать к судьям, полицмейстерам, к банкирам не потому, что они представляют собой систему, воплощают собой метафизическое зло, а потому что они – буржуазия, плохо обращаются с рабочими, социальные дотации и пенсии недостаточно хорошо выплачиваются, – в общем, нести всякую чушь. Но при этом чувствуют-то они себя радикальными и отстреливают по-настоящему всяких полицейских, судей, магистратов. А говорят в оправдание всего этого всякую ерунду. И если дальше пойти: читаешь «народников», эсеров – полная чушь. Но при этом люди-то – радикальные.

Получается, что нет идеологии. И вот в последнее время возникает и формируется запрос на политический ислам. И мы уже давно слышим про политический ислам: мы слышим об ихванах, мы слышим о салафитах. Но когда мы подходим ближе и начинаем изучать вопрос о политическом исламе, мы обнаруживаем, что он «политический» в кавычках. Потому что ихваны под политикой понимают просто участие в западном избирательном процессе (партии всякие, голосование – всякую ерунду). Даже у них идеи партии нового типа, как у товарища Ленина, нет. Если брать салафитов, то они вообще не по этой части, их задача – «быть угодными Всевышнему на пути самопожертвования». Это очень достойное, самое великое, самое прекрасное, что может быть. Но Всевышний приказал нам бороться за власть вопреки реальной структуре того Бытия, которое Он создал. Он создал и предложил нам Бытие как полосу препятствий и предложил нам её пройти и в конце быть победителями. А люди говорят: «Нет, я лучше сейчас стану шахидом и обитателем райских садов, а вы, ребята, здесь оставайтесь, потому что мне с вами недосуг». Это неправильно, это дезертирство, это – не политический ислам.

Политический ислам должен знать: во-первых, что такое реальность; во-вторых, что такое мысль; в-третьих, как организовано человеческое общество; в-четвертых, что такое власть; в-пятых, чего хочет он сам; в-шестых, что его ждёт после победы, то есть Дальняя жизнь. Он, конечно, не может знать всё в деталях, потому что «Аллаху алим», только Всевышний знает подлинное, но он должен отражать в своей душе, как в зеркале, концептуальное предначертание, которое действительно создано для него, чтобы он его нёс, чтобы он его воспринимал, чтобы он его выражал, потому что без этого Всевышний не поставил бы его наместником.

И ведь дело в том, что мусульмане читают Коран, и там написано, что Аллах научил Адама именам, и потом Он поставил его и стал спрашивать и спрашивать ангелов, и ангелы, которых Он не научил именам, говорили: «Мы не знаем, Господи». А Адам, которого предварительно научили, на все вопросы отвечал. И вот, эти люди читают Коран и после этого говорят: «Зачем нам философия, зачем нам то, сё, третье, десятое, это мешает иману». То есть они не желают понимать, что им написано, они просто не желают воспринимать конкретное указание на то, что человек является интеллектуальным наместником, который обязан отражать в своём рефлектирующем процессе, хотя бы в какой-то степени, Провиденциальную Мысль Господа, Провиденциальный Замысел. Он обязан это отражать, это его главная обязанность! Познавать и служить.

Кстати, «ибадат» мусульмане всегда переводят как поклонение. Нет такого слова «поклонение». Поклонение – это «саджда». Арабское слово «саджда» обладает чётким семантическим значением «кланяться», «поклоняться» – вот поклонение. «Ибадат», связанное с корнем «абд», – это «служение», а не «поклонение». «ИбадуЛлах» – это рабы, слуги Бога, а не поклоняющиеся. Поэтому здесь существует подмена. Аллах говорит, что «Мы создали людей и джиннов только для того, чтобы они служили нам (абаду)». То есть Он говорит, чтобы они служили, – не «поклонялись Нам», как переводится, а «служили Нам».

Что такое служение? Служение – это как раз реализация Провиденциальной Мысли. Потому что Аллах в другом же месте говорит: «Мы не сотворили ничего понапрасну». Раз «не сотворили ничего понапрасну», то у этого есть цель: у человека есть цель служить, служить в соответствии с неким Замыслом.

Радикал – это тот, кто должен служить в соответствии с неким замыслом, который открывается именно в нём. То есть то, о чем я говорил в преамбуле, – столкновение с собою как с точкой апофатики, которая является непосредственным проявлением невозможного, которое, в свою очередь, является отрицаемым, выявленным бесконечным действием чистого минуса, чистого негатива. Чистый негатив, отрицающий всё, указывает на то, что есть (на самом деле нет, но «нет» как есть) невозможное, которое противостоит негативу, которое противостоит «минусу». Поскольку ему невозможно противостоять, оно и есть невозможное, но оно есть, и оно проявляется не в плане Бытия, которое снимает всё, а в плане свидетельствования, противостоящего этому Бытию. Но как свидетельствование – это завет, это залог. Это залог того, что за этой апофатикой открывается иная бездна.

И вот тут вопрос: какая бездна? Поскольку речь идёт о том, что центром Замысла является невозможное, которое определяется не само собой, а через то, что оно является отрицаемым, видимый в своём действии негатив указывает нам на то, что невозможно в силу этого негатива, но при этом находится внутри всего, что этим негативом снимается. И это создаёт ситуацию фундаментальной неопределённости, то есть реальность абсолютно неопределённа. Она неопределённа в каком смысле? Она неопределённа в том смысле, что это невозможное, в отличие от представлений традиционных метафизиков, не является самотождеством. То есть реальность не тождественна сама себе. Можно сказать, что в апофатике традиционалистов, которые говорят об Абсолюте, уже намечена такая нетождественность, когда они говорят, что Абсолют, или Брахман, или Urgrund, или что-то такое, есть «не то и не это, и это и то». Они очень любят апофатику открывать в различных вариантах совпадения и несовпадения.

На самом деле речь идёт о гораздо более глубоком. Невозможное, отрицаемое бесконечным, – долженствующее быть вне бесконечного, но невозможное, потому что быть вне бесконечного нельзя, – это та реальность, которая задана этой бесконечностью, – невозможная реальность. Она представляет собой, по сути, отсутствие утверждения. Что такое невозможное? Это неутверждение. Утверждение – это то, что предполагает исключение всего, что может быть вне этого. То есть истинное утверждение, абсолютное утверждение предполагает исключённость всего, что вне этого. А здесь мы имеем в виду внешнюю бесконечность, внешний негатив, который не имеет никакого содержания, кроме как ничтожить, и то, что порождается этим негативом как то, что не может быть, потому что негатив его не допускает. И тем самым это принадлежит не к сфере возможностей, а к сфере невозможного, и как таковой он помещается в центр сущего.

Это не утверждение – это некая неопределённость. Это «взрывная» неопределённость, которая сама по себе является апорией. То есть эта контрреальность, внедрённая в реальность, может существовать, может динамически быть какой-то такой структурой. На самом деле мы должны понять, что само наше существование как свидетельствующих субъектов посреди этой реальности является взрывоопасным, является взрывоподобным.

Представьте себе, что в некой плотной, гомогенной, абсолютно всё заполняющей субстанции вдруг делают такую «дырку», которая является центральной, и в этой «дырке» – антитеза всей остальной субстанции; условно говоря, материя и антиматерия, – только под материей мы понимаем всю реальность, а антиматерия – здесь, в наших сердцах (это благодаря чему мы всё понимаем). Таким образом оказывается, что вся материя, то есть субстанция, всё сущее, вся реальность, – они сами по себе лишены смысла. Бытие – это абсурд. Оппозиция этому абсурду на стыке драматического противостояния рождает смысл. А смысл – это не то, о чём можно рассказать, это не концептуальность, это не структура. Смысл – это утверждение того, что всё, что существует как некая данность, как некая безысходность, как некая тотальность, всё в себя вбирающая. Смысл – это утверждение того, что вся полнота, абсолютная тотальность, абсолютное Всё, – что оно конечно, отвергаемо, что в центре его зияет «скважина», проходящая через сердце.

Что это за скважина, мы можем понять, только вспомнив аят Корана, когда Аллах говорит: «Я (в этом единственном случае) вложил в Адама частицу от Своего Духа (мин Рухи)». Вот эта частица от Духа Аллаха, от РухуЛлах, от Рух аль-Кудус, – она и является вот той самой точкой нетождественности ничему, точкой, в которой проявляется невозможность, невозможное, взрывающая всю бесконечную реальность, которая создаёт всю эту ситуацию.

Таким образом, радикал представляет собой – мы делаем шаг от этой метафизики к историко-социальному пространству – авангард касты воинов, представляет политическое представительство касты воинов. Каста воинов, когда она предоставлена самой себе, глубоко несчастна, потому что она встроена в иерархию и подчинена попам. А попы учат, что «реальность тотальна, не имеет зазоров, тождественна сама себе, включает в себя всю полноту возможностей, является реализованной, и все векторы во все стороны ничтожат друг друга, и в результате мы имеем метафизический ноль, «абсолютный баланс», подведённый итог всех векторов». И кшатрий (воин) должен обслуживать это утверждение, будучи стражником на побегушках. Вверху, понимаешь, мудрецы, философы, а здесь – воины, которые защищают этих «носителей ноля и бессмыслицы». Но этим воинам из невозможного приходит Весть, обращённая к той «скважине» в сердце, открытой у воинов, и Весть говорит, что «выход есть – эти (попы) покрывают истину ложью». Под «попами» я имею в виду клерикалов всех мастей, начиная от лам и кончая «муллами», «алимами». А за их спиной стоят «шейхи», стоят гуру, за которыми стоят «Великие неизвестные», а за спиной «Великих неизвестных» стоит сам сияющий Сатана. Он есть Бытие в чистом виде, он есть Великое Существо.

И из невозможного, от Того, Кого мы называем только «Он», приходит весть в виде Книги. Эта книга, которая открывается как «Я», где Бог говорит о Себе: «Я» (потом это «Я» и это «Он», объединяясь, становится «Мы» – «Нахну»). И в этой Вести Всевышний говорит: «Не слушайте их, а слушайте Меня». То есть воины получают известие, Благую Весть о том, что, оказывается, великое закрытое тождество, запертое на колоссальный ключ метафизического Всё, – это тюрьма, которую можно снести, эту «Бастилию» можно снести, из неё можно вырваться. Из неё можно вырваться, потому что существует фундаментальная изначальная неопределённость, которая чревата будущим утверждением – утверждением Будущего века. И шаг из неопределённости к определённости предстоит сделать именно радикалам, именно политическому представительству касты воинов. Основой касты воинов является пассионарность – то, что на санскрите называется «кама», на арабском называется «хуб».

А что такое «хуб»? Это любовь. А к чему любовь? Пассионарная любовь – это любовь к смерти. А что такое смерть? Смерть – это встреча «скважины» в моем сердце с Тем, Кто её сделал.

Это просто введение, некая преамбула, начало разговора о том, что такое радикализм. Я думаю, что сегодня эта преамбула завершена и мы можем поговорить в свободной форме.

Ответы на вопросы

Радикал – это «тот, кто стоит у корня»? Или здесь мы эту этимологию отбросим в сторону?

Интересно, что в современном новоязе, псевдопублицистическом, псевдополитическом, «радикал» и «экстремист» – это синонимы. Тогда как «экстрим» – это «с краю», а «радикал» – это «в центре». На самом деле радикал – в центре, и это соответствует аяту Священного Корана, когда Всевышний Аллах говорит: «Я поставил вас Уммой в центре, в середине». Этот аят переводят всегда как: «Я поставил вас общиной, удалённой от крайностей, “средними” людьми». То есть замазывают всегда в переводах очень конкретный смысл. А правильно будет: «Я поставил вас Уммой в центре, дабы вы свидетельствовали против человечества, а Пророк бы свидетельствовал против вас». Имеется в виду на Страшном Суде.

Всякий радикал, восходя по этой вертикали невозможного и нереального Абсолюта – того, что превышает все возможности, – отменяет её, а восходит в этом своём движении до последних степеней, до последней той инстанции, которая отменяет всё? Или здесь есть какие-то определённые метафизические градации, и как это выражается в психологическом пространстве радикала?

Дело в том, что нельзя смешивать путь радикала с путём проходящего инициацию «ищущего» эзотерика в традиционалистской метафизике, потому что в традиционалистской метафизике есть идея восхождения к великой идентичности и тождеству с «первоначалом» – безусловным «первоначалом», отождествлением с безусловным. А радикализм не есть отождествление с безусловным, потому что отождествление предполагает субстанциональный аспект.

А здесь существует сфера манифестации и неманифестации. Я, кстати, объединяю под термином «Бытие» и манифестацию, и неманифестацию, – то есть, скажем условно, то, что Генон определяет как «дао», проявленное и непроявленное вместе, то есть возможность непроявления и возможность проявления. Он говорит, что возможность проявления – это непроявленная возможность Бытия, то есть это возможность проявления, которая сама ещё не проявлена; внутри неё неизмеримо больше возможности непроявления. Так вот, возможность непроявления и возможность проявления я вместе соединяю в условном термине «Бытие».

Это Бытие есть реализация возможного. А возможное – это тень, которая отбрасывается невозможным, потому что невозможное как таковое не реально, а является аспектом Мысли Всевышнего. Невозможное – это сердцевина, это аспект Мысли Всевышнего. Невозможное – это существо Мысли Всевышнего, которое скрывается. И поскольку оно – невозможное, то оно может быть дано только через указание на него тем, что его отрицает. То, что его отрицает, – это как бы рубеж, горизонт, чистый бесконечный негатив, который всеми Традициями принимается за фундаментальное «первоначало», то есть Брахма, который является безусловным апофатическим Абсолютом. И с точки зрения всех Традиций это – начало начал.

В действительности это чистый негатив, не имеющий никакого содержания. Тотальный негатив не может быть самодостаточен, поэтому он изначально ущербный: бесконечное не может быть позитивным, бесконечное лишено внутреннего структурирования, определений, лимитов, целей (оно просто отрицает), но оно при этом не может иметь контент. Вот как из бесконечного возникает конечное? Если бы бесконечное было самодостаточным и идентичным самому себе, то выйти из него нельзя было бы: конечное было бы исключено. И тогда конечное было бы невозможным. Но на самом деле бесконечное не самодостаточно – оно существует лишь как указание на невозможное помимо себя. И поэтому конечное становится возможным. И, собственно говоря, «возможное» и «конечное» как категории абсолютно синонимичны. Возможное – это и есть конечное. Поэтому, когда Генон говорит «possibilite infini», то это оксюморон.

Не может быть «бесконечной возможности», но может быть интерференция конечных возможностей таким образом, что в результате «интеррефлексии» разбегающихся зеркал, в бесконечной «интеррефлексии» зеркал, которые отражают друг друга, создаётся иллюзия «позитивной бесконечности», то есть позитивного наличия. Но это не более чем взаимная интерференция конечных начал. То есть то, что мы принимаем как Бытие, которое неохватно, – это на самом деле взаимная интерференция конечных начал, которых конечное число. Их пять: это возможность конкретного, возможность альтернативного, возможность не быть конкретному, возможность не быть альтернативному и возможность не быть ничему. Первые два – это возможности манифестации. А последующие три – это возможности неманифестации. И они интерферируют друг друга и порождают бесконечное многообразие, которое на самом деле является проявлением Великого Существа.

Это Великое Существо есть Денница, Люцифер, Иблис, Аполлон, – это есть Великое Существо, которое есть вместе с тем и объективное Бытие. Это «интерференция» конечных начал. И человек является, по своей модели, просто одним из отдалённых отражений Великого Существа, но в человека уникальным образом введена эта «скважина», эта точка несовпадения со всем остальным зеркальным Бытием. Это как в бесконечном множестве зеркал: в одном зеркале выбрали некую точку, поцарапали амальгаму, и в этой точке зеркало стало особым: в нём исчезла оптическая рефлексия. Или в одном из зеркал есть особая точка, которая не совпадает со световым потоком, с этой системой оптики, но при этом это достаточно удалённое от центра зеркало.

И главная задача радикала – это не восходить, а отражать Провиденциальный Замысел в своём собственном мышлении. Но в индивидуальном мышлении это невозможно отразить полностью, и индивидуальное мышление обладает спецификой внеисторичности. Только мышление коллективное, то есть мышление на уровне братства, джамаата, общины, когда люди участвуют, – только их мышление является историческим. Только мышление людей, связанных друг с другом через «братство по смерти», – не через появление из женского лона, а через уход в могилу как антитезу женскому лону, братскую могилу, – приобретает измерение «историчности», – в отличие от мышления индивидуально Маркса, Гегеля. То есть может быть какой угодно гений, но его мышление не исторично. А вот мышление, допустим, «Народной воли» в тысячу раз слабее, дефектнее, чем мышление Гегеля, но в отличие от Гегеля оно исторично. Потому что в мышлении радикального братства отражается какой-то частью, какой-то тенью (чем больше, тем лучше, конечно) Замысел Всевышнего.

Задача состоит в том, чтобы Провиденциальная Мысль, которая изначально является неопределённостью, изначально является неутверждением, изначально является апорией, чтобы она отразилась в мышлении здесь, и эта община, эта группа связанных между собой братьев становится инструментом её реализации. Но, конечно же, реализация для всех участников – это абсолютная жертвенность. И это не значит, что каждый из них должен пойти и умереть, бросив все дела, – и наплевать, что будет завтра. Нет. Эта абсолютная жертвенность должна быть исходным и перманентным состоянием. При этом эти люди могут прийти к серьёзным постам, к власти, дожить даже до преклонных лет, – это неважно. Обстоятельства того, погибнет ли этот человек в двадцать лет или умрёт в восемьдесят (победив или не победив, в застенках), – это всё неважно. Главное, что всё его существо проникнуто пассионарной волей к смерти. А смерть он понимает как открытие природы своего сознания, как проекцию невозможного внутрь себя. Смерть – это уход в невозможное. А невозможное внутри, до того как оно ещё не состоялось в качестве моего конца, – это моё сознание как свидетеля. И когда ты понимаешь, что твоё свидетельствование, твоя смерть и твоя миссия «ключа, которым поворачивается запертая дверь Реальности», – это одно и то же, то это и есть удел радикала.

А «восхождение» и «отождествление» – это путь совершенно другой, это пантеистический путь, это путь инициатической идентификации. Это взаимоисключающие пути.

Не слишком ли мы просто относимся к такой фигуре, как Гегель, исходя из школьных представлений об изначальном тождестве «бытие – мышление», «инобытие духа» (то, что вы называете «реальностью»)? Ведь в его философии доминирует то, что переводится как чудовищная мощь негатива, причём этот негатив духовной природы, и без этого негатива монизм Гегеля был бы слишком прост, безвкусен и неинтересен.

Гегель говорит как раз об этом негативе как функции бесконечности, предоставленной самой себе. Мы говорим об одном. Просто у этого негатива есть функциональное содержание: этот негатив не самостоятелен.

Древние греки «бесконечность» воспринимали как крайне отрицательный термин. Они её боялись, они её отрицали, они её не любили, потому что они прекрасно понимали, что бесконечность не может иметь контента. Это потом, уже в платоническом, постплатоническом мире бесконечность наполнилась идеей «бытия, блага, света», идеей нелимитированного позитива. Для древних греков бесконечность была «косой отрицания». Потому что бесконечность – это снятие всяких лимитов. А лимит – это как раз жизнь. Лимит – это конкретность, это жизнь, это определение, это фиксация. А это – диссолюция (как вот есть Абсолют – великий «растворитель»). Они не хотели этого.

Но у бесконечности есть же функциональная цель, потому что (это мы забегаем вперёд) у Провиденциальной Мысли Всевышнего есть одна фундаментальная особенность: её изначальность (как бы она сама в себе) столь страшна, что она не может существовать в том виде, в каком она соприродна самой себе. Поэтому она, эта Мысль, немедленно, в момент своего самообнаружения, тут же маскирует себя. Эта мысль изначально страшна и невозможна. И первым её как бы проявлением является перевод себя в инобытие, которое более «терпимо», условно говоря. То есть изначальная Мысль является фундаментальным неутверждением. Но следующее («скорлупа» этого, как бы) – это невозможное. То есть это фундаментальное неутверждение выступает в качестве невозможного. А невозможное тоже страшно и немыслимо и поэтому выступает в качестве отрицаемого, то есть невозможное – это то, что отрицаемо. А если есть отрицаемое, то есть и отрицающее. И это отрицающее есть тот самый негатив, с которого все начинают. Все начинают с негатива: индусы начинают с негатива, Гегель. Бесконечный негатив. Но это всего лишь внешнее одеяние, которое оправдывает ту тайну, которую этот негатив отрицает.

Тайна существует в форме отрицания себя. Попросту говоря, если перевести это в теологический язык, можно сказать так: «Бог существует в форме неведения о Себе». Истинный Бог. Потому что, когда люди говорят о боге, они имеют в виду Великое Существо, то есть они имеют в виду «grande être», «световое бытие». Но для нас это абсолютный противник. А истинный Бог, или лучше сказать Субъект (поскольку «бог» – это субстанциональное слово, связывающее нас с почвенной традицией), подлинный Субъект, – это то, что может быть дано только в форме абсолютного неведения о Самом Себе. И подлинный Субъект – это абсолютное неведение, которое существует в форме чистого негатива, заменяет неведением второго контура в виде тварного бытия. А вот в это тварное бытие Он вводит блик Самого Себя в виде того, что в нашем сердце существует как несовпадение. И отсюда идёт всё это раскрытие поэтапного взрыва.

Для Гегеля ведь не существует проблемы отчуждения Духа, потому что Гегель однажды сказал, что «теология, которая говорит о Боге как о другом от человека, – это теология, не имеющая отношения к уму», то есть такая «внеумная», «туземная» теология. То есть, по Гегелю, только та теология «умна», только та теология интегрирована в цивилизацию, которая не различает между богом и «приехавшим» человеком, который является финальной стадией…

Хочу заметить такую вещь, что без Гегеля не было бы Маркса. Он «заземлил» и перекодировал его философию. Без Маркса не было бы Ленина. И не такой уж идиот был тот же Герцен. Ведь это же алгебра революции. Оттуда брали какие-то эти вещи: в частности, это «отрицание». Может быть, его не до конца понимали во всех нюансах…

Проблема в том, что Гегель был – несмотря на то что он завершал платоническую линию западной мысли – либерал. Потому что он стоял на платформе, конечно, очень сложного дискурса, но он был абсолютный имманентист. Он был пантеист с акцентом на имманентизм. В конечном счёте именно благодаря этому из него можно делать «правые» и «левые» выводы. Левое гегельянство, которое пошло путём Фейербаха и Маркса, стало возможно именно потому, что Гегель – либерал (имманентист). У него нет прорыва во «взрывающуюся пылающую Тьму». Тьму, которая превращает всю реальность в апорию, нуждающуюся в парадоксальном разрешении, – разрешении, не заложенном в условиях задачи.

Суть Провиденциальной Мысли именно в том, что она – апория, потому что её разрешение, как неустойчивая динамика неопределённого, предполагает решение, не заложенное в условии задачи. Возьмём классическую апорию «Может ли Ахилл догнать черепаху?» Ответ на этот вопрос предполагает исчисление бесконечно малых, которые не заложены в условиях, сформулированных Зеноном. Это пример. Потому что в самой изначальной Провиденциальной Мысли так же точно предполагается, что её решение предполагает инструментарий, который не входит в контекст первозданного Замысла. Он формируется за пределами первозданного Замысла. И для этого нужна динамика макросюжета творения и оппозиции творению. Иными словами, может ли Всевышний, Всемогущий сделать камень, который он не может поднять?

Бог не может Сам ответить на оба конца апории. Он не может Сам это сделать, потому что если Он создаст такой камень, то это будет ограничение – с одной стороны, не создаст – с другой. И Он должен создать Адама, который выполнит эту задачу таким образом, чтобы у Творца были развязаны руки по отношению к этой апории. В этом суть радикализма. Понимание этого и понимание себя как «ключ к решению поднятия этого камня» – это и есть суть радикализма.

Гегель, особенно левое гегельянство и его исчадие Маркс, не случайно создавали революционные теории. Есть в Гегеле, как бы мы его не интерпретировали, определённого рода радикализм. Сейчас просто не будем вдаваться в детали, но он там заложен.

Я согласен. Гегеля мы «сливать» не будем, но Гегель нам нужен как точка отталкивания. Нам Гегель нужен для того, чтобы сделать к нему «фотографию», основанную на негативе: вот есть Гегель черно-белый (не то, чтобы в версии «левый» или «правый»), а он нам нужен в тех местах, где он чёрный – белый, и в тех местах, где он белый – чёрный. Нам нужен негатив от Гегеля.

Вообще, в XIX столетии люди говорили такие глупости, и это всё считалось очень серьёзно.

Я прочёл «Диалектику природы» и «Анти-Дюринг» ещё будучи в 10 классе, и ничего страшнее не читал в своей жизни. Если это левое гегельянство – извините…

Но они отважились, тем не менее, как Вы любите выражаться, на реальное историческое делание.

Правильно. И где оно теперь? Мы сидим у разбитого корыта, и более того, в этом корыте стирали грязные, мерзкие, ссаные пелёнки, потому что весь «советский опыт» – это на самом деле не что иное, как стирка в корыте на задворках трущобы, где живут пролетарские жены, развешивающие белье на бельевых верёвках. Я не говорю, что надо джакузи, но надо просто выплеснуть воду, ребёночка.

Но мы-то с вами состоялись, мы все-таки оттуда, – пусть мы отрицали этот контекст, но он каким-то образом создал условия для того, чтобы…

Я не думаю, что мы состоялись потому, что где-то, в какой-то туманной дали, виднеется Гегель. Хотя на самом деле Гегель для меня был путеводной звездой лет до 19. Я проанализировал кристаллизацию своего внутреннего центра, и эта кристаллизация связана с антигегельянством. Я как раз ориентировался на Гегеля, потому что он давал мне возможность отталкивания – стенку, от которой можно отпихнуться. А всё-таки кристаллизация шла через…

Декарта?

Нет. Я очень поздно понял величие Декарта, я не осознавал долгое время, что Декарт очень глубокий и дающий огромные возможности мыслитель. Думаю, что я очень рано стал понимать, что то, чего нет, – не именно небытие, не ничто, не результат снятия, не ноль, – а именно то, чего нет (то, что функционально действует через своё отсутствие), – вот оно и есть сердцевина сердцевин. Преодолел Парменида (парменидовская вторая половина в его «Бытие есть, а небытия нет»). А если представить себе, что это «нет» гораздо более важно, гораздо более «центральное», чем Бытие? Что «бытие есть» – это бессмысленное, а в «бытия нет» есть смысл. Для меня этот инстинкт был лидирующим. А Гегель требовался как клумба, на которой этот цветок надо было вырастить. Потом я понял, что Гегель – это этап…

А поздний Николай Кузанский, трактаты «О неином», его суждения об универсальной возможности?

Мы всё это знаем. Это более или менее изощрённые формы пантеизма. Это философия тождества. Философия тождества относится к монолитной метафизике язычества, как бы она себя ни позиционировала и как бы ни «садилась на хвост» авраамическим религиям Откровения. Во-первых, религии Откровения не выполняют свою функцию – кроме чистого ислама. Все остальные религии давно сидят либо в Каббале, либо в платоновском, неоплатоновском субстанционализме. Разрыв с метафизикой тождества может осуществиться только через радикальное переосмысление всего – в том числе с понимания того, что Бытие и сознание абсолютно противоположны друг другу. Причём сознание – антисубстанционально, внесубстанционально. Субъект – это то, кого нет. Это весы: это – есть, этого – нет. Не может быть никакого тождества, не может быть соединения в экстазе постижения, когда исчезают субъект и объект. Это всё абсолютная ерунда. Именно весы, в которых нет синтеза. Тезис и антитезис абсолютно враждебны. А преодоление их поляризации находится не в их соединении, а в том, чего они лишены в равной степени оба. Вот тайна. Не позитивное единство тезиса и антитезиса, а негативное единство, когда тезис и антитезис уравнены своей «нищетой» по отношению к тому, о чём оба не знают. Это путь преодоления монизма, путь взрыва монизма.

Нет ли некоего такого рассогласования между идеологией радикала как братства, если я правильно поняла, с индивидуальным волюнтаризмом? И второй вопрос: можно ли Мишку Япончика назвать радикалом?

На второй вопрос сразу отвечу. Мишка Япончик являлся еврейским либералом с некоторыми задатками «правильного пацана», который «отвечает за базар». Во-первых, он хочет жить хорошо, а во-вторых, он весь – в этой жизни и он не верит ни в какие реальные другие ценности. Мы знаем, что настоящие криминальные радикалы – это лидеры политических казачьих восстаний, а не такие персонажи, как Япончик. Дело в том, что мы неправильно понимаем, что такое либерализм. Под либерализмом мы всегда понимаем человека в жилетке, с цепью по животу, адвоката Резника какого-нибудь. Но либералы могут быть очень страшными, очень крутыми, могут расстреливать пачками, если нужно. Криминал же «мочит» всех. Но либерал всегда остаётся либералом. Потому что ради чего он это делает? Ради того, что «сейчас настреляю всех, кто мне мешает, но зато оторвусь на Лазурном берегу». И это сразу всё перечёркивает. Куда хотел попасть Мишка Япончик в своих мечтах? На берег Бискайского залива со своей Цилей. При чём тут радикал?

Первый вопрос. Индивидуальный волюнтаризм опять нас вводит в либерализм. Я понимаю, что человек не согласен с детским садом, с «училкой», с дисциплиной, с авторитетом и так далее до тех пор, пока в насилии над собой среды он видит насилие над собой бессмысленного, абсурдного бытия. Бытие абсурдно по своей сути. Смысл ему придаёт только конфронтация с ним. Но в какой-то момент эта точка рассогласования должна признать, что индивидуальность тела (инстинкты, психика, склонности) – это тоже часть среды. «Я против училки, я против мента» – и на этом уровне я думаю, что «я» – это этот «я», которого «прессуют», в наручники заковывают, ставят в угол, отчитывают. Но в какой-то момент я должен понять, что моё тело и связанные с ним психические инстинкты – это часть той среды, которая противостоит моему сознанию.

И тогда я должен опереться на такой «технологический» устав некой армии, «устав гарнизонной службы», который поможет мне правильно и грамотно оппонировать враждебной среде. И оказывается, что это шариат. Оказывается, что шариат – это и есть тот «устав», который вне произвола «училок» и «ментов» сообщён из парадоксального, трансцендентного центра моей точке несогласия со всем «этим» для того, чтобы эта точка несогласия была успешной, чтобы братьям взаимодействовать между собой таким образом, чтобы они были не бандой партизан, а армией в походе. И альтернативы шариату нет. И если я подчиняюсь шариату, то, конечно, индивидуального волюнтаризма уже быть не может. Но это не закрепощение себя в наборе глупых правил, а на самом деле шариат – это устав взаимодействия между собой людей, которые Против. Надо понять, что люди, которые против, – Против большими буквами. Вот какой устав им дать? Армия – не «против». Армия защищает «отечество», Брежнева, Путина. Партизаны? Они тоже воюют за независимость незалежной Украины или за Чечню. А вот люди, которые против, – что им дать? Им можно дать только шариат. Это единственный уникальный ход, который обеспечивает взаимодействие и поднятие над индивидуальным волюнтаризмом тех, которые Против. Это уникальная вещь.

Вот там суфии говорят, что шариат – это «ограда», а за этим есть хакикат, истина, познание истины. А за этим ма́рифат, то есть погружение в чистый духовный «экспириенс». Это всё чушь.

Шариат – это, во-первых, чистый устав. Это не цель установить государство, а это устав, без которого невозможно решить никакие задачи. Но замысел шариата предполагает эзотеризм на пути чистого монотеизма, который эзотерикам от метафизики тождества даже и не снился. Потому что на самом деле о настоящем эзотеризме ещё ничего не сказано. Эзотеризм, о котором я говорю, это эзотеризм невозможного, это подлинный эзотеризм. А эзотеризм «растворения» в великой идентичности пылинки с Абсолютом – это глупость, это на самом деле конформистское примирение с абсолютным негативом, который тебя ничтожит, чтобы не брыкался…

Генон же открытым текстом сказал, что обычную тварь Рок влечёт за волосы, за ухо и ничтожит, а инициатический эзотерик делает то, что всё равно является путём всякой твари, но он это делает на духовном внутреннем уровне: то есть тварь ничтожится – и он ничтожится, но он ничтожится «духовно» – в отождествлении и «освобождении». А остальных смывает, слизывает. По сути, это одно и то же: уход «в ноль». И поскольку ты не можешь избежать этого ухода «в ноль», ты говоришь: «Я иду путём посвящения, я просто знаю, что на самом деле меня нет, и то, что я думаю про себя, что я Иван Иваныч, – это колесо сансары; сейчас я освобожусь от этих лимитаций и буду дживанмукта, буду освобождён». Ну, или я могу быть просто Иван Иванычем (вспомним «Управдом перед смертью» Мамлеева) и сдохну, размышляя о том, поставят ли мне мемориальную доску на этот дом.

На самом деле эзотеризм Традиции, эзотеризм попов, гуру, старцев, шейхов, – это эзотеризм Сатаны. А эзотеризм, который связан с настоящим монотеизмом, – это сияющее чёрное пламя, это ан-нуру ас-самавати валь-ард, это «свет небес и земли», который, как известно, рождается из чёрного, просветляемого ещё более чёрным. Поэтому путь радикализма – это путь истинного эзотеризма против ложного.

В Коране есть места, где Всевышний клянётся, и одна из клятв звучит следующим образом: «Клянусь тем, кто свидетельствует, и засвидетельствованным». Можно ли понимать этот аят как указание на рефлексию, к которой приходит свидетель, свидетельствующий собственное сознание?

Я всю дорогу именно об этом и говорил. Шахада как смерть по свидетельствованию и свидетельствование как гносеологический акт «рефлексии о рефлексии», сознания того, что ты сознаешь, – это две стороны одной монеты. Пока мы живём, точка несовпадения ни с чем в нас есть центр постижения, свидетельствования и отражения. Но в тот момент, когда наш механический аппарат останавливается, эта точка совпадает с тем непостижимым и невозможным, бликом чего она являлась при жизни. Как, допустим, «зайчик», который ты пускаешь на стену благодаря тому, что у тебя зеркальце. Но ты его убрал – и этот «зайчик» ушёл в тот свет, который рассеян и невидим. Условно примем этот свет за то, чего мы не знаем и не видим, – этот свет существует вне данности. А поставил зеркальце – и этот свет проявился в качестве блика. То есть сознание и смерть – это две стороны одной монеты, это одно и то же. И разница между сознанием и смертью как двумя сторонами – это наличие нашей физической индивидуальности, которая является механизмом выделения «скважины» в качестве обособленной точки присутствия. Отсутствие, которое естественное присутствие.

И тут ведь в чём дело? Всевышний обещал нас воскресить на Страшный Суд, Он обещал воскресить именно эту точку в том виде, в каком она была исторически здесь и теперь для каждого. То есть это означает, что моё тело – это «Иван Иваныч», точка во мне при жизни – безымянная, но когда я буду воскрешён, то воскрешена будет именно эта точка под именем «Иван Иваныч». То есть она получит индивидуальное, персонализированное, уникальное бытие, реальность (не бытие, а именно реальность), – она получит имя. Сейчас она скрывается под маской меня физического. Точка понимания, которая во мне свидетельствует о внешнем, связана с мигом здесь и теперь, но она не имеет моего имени. Это тело имеет имя. А когда я буду воскрешён при втором Творении, именно эта точка будет иметь имя. И если человек входит через узкий мост в Сады праведников, то точка получает имя уже не как блик, брошенный светом через зеркальце, а как блик, эмансипировавшийся от своего источника, – самостоятельное бытие с именем. В этом суть трансформации: то, что было безымянным в обладающем именем, становится источником имени, носителем имени там, где Бытие как бесконечный абсурд полностью снимается.

Радикал, который пришёл к тайне перцепции, действовал как радикал, но он не сделал шаг в сторону принятия пророческой миссии, – его посмертная участь будет такая же, как у либерала и традиционалиста?

Дело в том, что, когда мы говорили о радикале, я не случайно сказал, что мы обсуждаем «виртуальную» схему абсолютной рефлексии. То есть мы говорим о некоем несуществующем идеальном радикале, который будто бы всё понял о самом себе, всё понял о своём сознании, о том, что Бытие и сознание – противостоящие полюса; это схема, которую не нужно понимать всерьёз как «рабочую схему». Потому что в реальной жизни таких радикалов не бывает, то есть не бывает таких состоявшихся носителей абсолютной рефлексии. Потому что, если нет зеркала и, предположим, нет других людей – человек вырос сам по себе (вне зеркал, рядом никого нет), один, – он, конечно же, видит вокруг себя предметы, но он же не знает, почему он их видит, то есть он своих глаз-то не видит. Он не знает, что у него есть такой орган, как глаза: для того чтобы увидеть глаз, надо увидеть другого человека или себя в зеркале.

Поэтому в реальной жизни радикал видит вещи, но он не знает, почему он их видит. Для того чтобы человек узнал о том, что в нём есть нечто, не совпадающее ни с чем, что он видит, – ни с чем потенциально могущим быть заданным для него как для чувствилища, – для этого нужно Откровение. Откровение потому и даётся, что оно приходит из внереального, из невозможного. Это тот мост или та «вольтова дуга», которая соединяет невозможное как источник с чёрным бликом внутри, который этим невозможным отброшен вглубь этого бытия, частью которого я являюсь. Еще раз подчёркиваю, что я говорил об «абсолютной рефлексии как идеальной модели», но её не существует в реальной жизни.

В реальной жизни нет никаких сил, которые бы человека вывели на понимание того, что такое сознание. Даже если ему показать, что это сознание у него реально есть и работает, он этого не поймёт. А показать это можно очень просто. Каждый испытывал шок, когда вошёл в тёмную комнату, где думал, что он один, и вдруг кто-то зашевелился сзади или положил ему руку на плечо, и его подбросило от испуга. Что происходит в этот момент? Человек встречается реально с этой самой «скважиной» в себе, со своим истинным, внутренним Я, которое является точкой несовпадения ни с чем. Я говорю о том, что происходит долю секунды, – нужно условие, согласно которому ты думаешь, что ты один. Это может быть в разной ситуации: вошёл в тёмную комнату, вошёл в пустой дом или сидел у костра и отошёл от освещённого пространства куда-нибудь в скалы, и вдруг в кустах что-то зашевелилось, – испытываешь шок. Что при этом происходит? Происходит то, что ты думаешь, что ты один, а вдруг в твоё ментальное поле входит реально (не концепция, не мысль, не слово) опыт другого.

Причём подчёркиваю: неважно, что ты знаешь, что за окном спальни, где думал, что ты в темноте один, или за пределами освещённого костра, сидят твои товарищи, какие-то люди присутствуют. Ты, когда испытываешь это, ты обязательно должен знать, что в том пространстве, где ты сейчас экзистенциально, – ты один. И вот появляется через шорох, через движение, через присутствие идея другого. И когда появляется идея другого, происходит момент ужаса, «схлопывание», когда внезапно этот другой оборачивается тобой, твоим глазом, который смотрит. То есть ты встречаешься с чёрной амальгамой зеркала. Ты представляешь собой зеркало, и зеркало обнаруживает, почему оно отражает, – потому что у него сзади чёрная амальгама, не пропускающая свет. Оно ведь ничего не видит, кроме этой чёрной амальгамы, и в какой-то момент зеркало начинает воспринимать только чёрную амальгаму себя. Это длится доли секунды, и если это продлится чуть больше, то человек может умереть, потому что это его «разносит». В этот момент он действительно обнаруживает природу собственного сознания и природу смерти. Но он не успевает её осознать, потому что тут же всё проходит и остаётся только адреналиновый всплеск, который оседает. Но то, что называется «сатори», – это разбавленное раз в сто состояние шока, испуга. То, что буддисты ищут в качестве дикого кайфа, ради которого они приехали, – это этот шок, но разведённый «один к ста». А для радикала – это просто знак, который он должен интерпретировать, но уже задним числом, когда он опирается на Откровение.

А так ведь практически каждый это испытал. Ну и что толку? Разве кто понял, что он испытал встречу со своим гносеологическим центром, со своим свидетельствующим «я», со своим свидетельствующим сознанием? Да никто ничего не понял. То есть невозможно без опоры на Откровение принять участие в Провиденциальном Замысле как в сюжете.

А что значит «не принять участие в Провиденциальном Замысле как в сюжете», а быть «всё понявшим» и так далее? Это означает следующее: на сцене идёт «Гамлет», а ты из зрительного зала вышел и начал кривляться перед зрительным залом и сценой, повторяя жесты актёров, воспроизводя реплики, абсолютно не понимая, что это пьеса, которая поставлена режиссёром, что она несёт в себе определённое послание. А есть такие сумасшедшие, фрики, – когда что-то происходит на сцене, они выбегают и как бы начинают тоже участвовать в этом, начинают что-то воспроизводить…

Но здесь есть другая сторона. Откровение требует политической философии. И не только политической философии, но концептуального сквозного дискурса, который задействует всё, то есть он втягивает в себя все эти проблемы, о которых я говорил: от Абсолюта, то есть противостояния Абсолюту, до противостояния политической действительности, бытовой действительности. Сквозной дискурс, некоторой попыткой создать который являлся марксизм. От «диалектики природы» до «исторического материализма». Нам необходим аналог этого.

И что произойдёт, когда такой дискурс будет создан? Но этот дискурс возможен, потому что есть Откровение. Оно ведь было. Мы не можем действовать в этом мире и делать вид, что его не было. Мы не можем делать вид, что как будто мы сами всё надумали. Потому что это будет ложью. Но мы можем на базе этого Откровения, не упоминая его, сформулировать такой сквозной дискурс, который снесёт и Левинаса, и Хабермаса[6], и будет очевиден для интеллектуалов любого убеждения и разлива, – ну как марксизм. Никто же не говорит, что марксизм – это гегельянство, а гегельянство – это Лютер и поэтому, дескать, каждый, кто стал марксистом, тем самым сразу стал протестантом в своём первозданном ключе. Это же не так происходит. Но на самом деле как бы и так: каждый, кто стал марксистом, в некотором смысле стал участником Реформации, в каком-то смысле участником протестантского пафоса, но не осознавая этого. Но я хочу сказать, что этот пример, который был в прошлом (это ведь некий пример, некий образ), – его надо поправить, он не идеален.

Надо стремиться к тому, чтобы каждый, кто усвоил политический дискурс радикализма, тем самым стал бы му’мином, пришёл бы к тому, чтобы стать мусульманином, но мусульманином именно как носителем Провиденциального Замысла. И мы должны быть среди всех, кто сражается: мы должны быть с колумбийским ФАРКом, мы должны быть с кубинцами, мы должны быть с теми, кто сражается в Африке (неважно какой), мы должны быть вместе с теми, кто во Франции выходит против гей-браков, мы должны быть всюду со всеми, но не в антиглобалистском мусоре, а мы должны перехватить инициативу у тех, которые оседлали левый дискурс и на нем въехали в Клуб – в «совет директоров акционерного общества» под названием «Глобальное общество». А сейчас левого уже нет ничего и правого нет. Либерализм «на слив». «Левые» и «правые» имеют смысл только в либеральном пространстве.

А есть единственная вещь, которая имеет значение – протест. И мы должны курировать протест, курировать кризис. А для этого нужно иметь сквозную идеологию и философию кризиса. Об этом мы ещё будем говорить, потому что на самом деле это фундаментальная часть радикального сознания: понимание реальности как динамически текущего кризиса. Но не то, что ты жертва кризиса, а ты должен быть «топ-менеджером» этого кризиса. Это единственный ответ на то, что сегодня мы являемся пролетариями внутри глобального общества, пролетариями внутри системы. Ответом на это может быть только превращение в «топ-менеджера» кризиса этой системы.

Вот выходят в финал два клуба – клуб традиционалистов и клуб радикалов, – может ли опыт традиционалистов подготовить некие концепции, чтобы отвести потенциальных пассионариев ума и тела в сторону (некий новый концепт, новую идеологию)?

Дело в том, что само определение «клуб традиционалистов» предполагает исключение новых концептов, потому что традиционализм и Традиция имеют уже заданный контент, который может только углубляться, расширяться и переформатироваться, но выйти за пределы его не может, как хорошо показывает пример барона Эволы. Барон Юлиус Эвола пытался говорить от имени касты воинов, то есть он говорил, что с Геноном он не согласен, потому что Генон стоит на платформе высокого сакрального клерикализма, является носителем дискурса жречества. А Эвола, понимая всю прелесть и обаяние Генона, является носителем дискурса кшатриев. Но никаким носителем дискурса кшатриев он и не стал. Он всего лишь представлял собой некую версию «неогибеллинизма», который целиком всё равно сидит внутри этой системы. Даже настоящий гибеллинизм имел проблески радикального, а Эвола в этом плане продемонстрировал, что традиционалисты не могут вырваться за очень жёстко очерченный периметр. Некоторый спор между аристократами и попами: «Кто главный?»

Я думаю, что традиционалистский клуб достаточно опасен и страшен и без изобретения каких-то новых концептов, потому что он является «комитетом по встрече Антихриста». Традиционалистский клуб является воплощением в этом нашем зеркале мира отражения Иблиса, – он является фактором бытийного, онтологического присутствия Великого Существа в рамках этого отдельно взятого мира. Это очень много. Победить его без прямой помощи Провиденциальной Мысли, которая вторгается сюда через посылку сюда Махди (да ускорит Аллах его приход), невозможно. Возможно только сражаться, выполняя свой долг, и если твои усилия приняты Провиденциальным Замыслом Всевышнего, то тогда Махди нам послан и мы возглавлены, и тогда мы побеждаем в Последней Битве, Битве Конца.

Но если мы оставлены, если мы не поддержаны, то самостоятельными усилиями победить непосредственно Бытие (без этой поддержки), то есть каким-то путём индивидуального посвящения, путём сосредоточенности, уйти в пещеру или в пустыню и там сосредоточиться на проблеме сознания в противоположности Бытию, – это путь в никуда. Как я сказал, индивидуальная гениальность антиисторична, внеисторична. Только джамаат, только община братьев является носительницей субстанции этой эссенции истории, то есть «деланья деяния», сюжетного деяния, которое является динамикой превращения. Когда Лир раздал своё имущество дочерям, потом пошёл по ним, разочаровался в них и проклял, – оказалось, что ненавидимая дочка оказалась подлинной, настоящей, а любимые дочки – не настоящие. Вот всё это (всю эту сюжетную мысль) можно пройти только в коллективе «актёров», объединённых «режиссёром», на основе написанной уже «пьесы».

Как Вы думаете, какая будет борьба?

Она будет всесторонней. Прежде всего сразу скажу, что победа традиционалистского клуба, уход либералов – это означает уничтожение национальных государств, это будет мировое правительство, это будут частные военные компании вместо армий, это будет беспощадная жестокость, это будут болезни, голод, истребление всевозможными способами, распространением эпидемий, это будут удары с воздуха.

Ответ на это может быть тоже сложный, многообразный, беспощадный. Необходима гражданская война по всему миру. Весь мир должен быть ареной сплошной гражданской войны. Но она может быть скрытая, открытая, где-то в каких-то регионах достаточно давления на местную администрацию, где-то она сотрудничает, где-то открытая конфронтация. Я должен сказать следующее: мусульмане не должны быть в гетто, в гетто собственной конфессиональности, мы должны опираться на Сиру Мухаммада (да благословит его Аллах и приветствует). В последний поход на Шам армия Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) шла вместе с бедуинами, не принявшими ислам, то есть с джахилами, которые шли рядом, рука об руку, и они были допущены к тому, чтобы воевать вместе. Это для нас пример. Всюду, где существует борьба, мы должны быть там, и мы должны помогать всем, кто восстаёт против мирового порядка. Везде и всюду люди восстают против мирового порядка, и они должны получать ответ.

Там речь идёт не о каких-то гей-браках, а о том, что все основания реальности, матрица, само доверие к факту своего рождения, укоренённости в этой ткани жизни, должны быть подорваны. Человек должен повернуться против этого, послать это подальше от себя. Всё остальное – нищета, трущобы, педерастия, детская преступность – это всё маленькие плевочки и щупальца главного вопроса: существует Тьма (Тьма как Зло), потому что мы укоренены в неопределённости, которая, с одной стороны, является божественной, а с другой стороны, она является злом в том плане, что проектным идеалом мысли является утверждение. А это утверждение состоится лишь в результате того, что мы проживём полноту этого сюжета. Сегодня мы укоренены в зле, антитезой которому мы являемся. То есть всё, из чего мы состоим, всё, в чём мы движемся, – это зло, потому что это отсутствие утверждения, которое является финальным, абсолютным утверждением, не допускающим ничего, кроме себя.

Мы живём в открытом космосе, в котором ничего не закончено, ничего не постулировано, ничего не завершено. Но есть Замысел, данный нам для того, чтобы мы участвовали в том, что этот Замысел состоится. Это Божественная воля, предполагающая реализацию этого утверждения. Я же сказал в какой-то момент, что в условиях Мысли решение апории, которая задана Мыслью, возможна лишь при содействии ресурсов и инструментария, которых в этой Мысли нет. Как в погоне Ахилла за черепахой отсутствует (в параметре этой апории) исчисление бесконечно малых, отсутствует дифференциал и интеграл. И поэтому без понятия континуума, который не предполагает разрыва на части, невозможно эту апорию решить. Но в самом формате задачи этот инструментарий отсутствует. Просто сама динамика задачи, сама концентрация этого неадеквата, дисбаланса поставленной формулировки, рождает средства, которые не оговорены в задаче. То есть мы видим, что Ахилл догоняет черепаху, мы понимаем, что в постановке вопроса он не может её догнать. И из двух этих столкновений (кремень о кремень) рождается совершенно новая методология, то есть понимание исчисления бесконечно малых, которое решает этот вопрос.

Вот, собственно говоря, мы движемся внутри этого, и мы должны приводить людей к этому пониманию. Конфессионально это сегодня непродуктивно – то есть говорить о спасении души, об аде и рае. Люди просты, но вместе с тем они усложнились настолько, что думают, будто они очень сложны. То есть «эзотерически» объяснять им, что такое «жизнь будущего века», что такое рай и ад, – они не поймут. Объяснять им на пальцах, как крестьянам XIX века или как бедуинам VII–VIII века, – тоже не воспримут. Их сегодня нужно вводить в эту тему через политический дискурс, когда мозги переформатируются, и он понимает, что «да, те параметры, в которых я существую как единица света, связаны с выходом за рамки тех условий, которые я полагал непреложными, а они оказываются отменяемы». Реальность отменяема.

Можно ли смоделировать момент испуга и само сознание как-то вывести в этой модели пьесы?

Нет. Испуг (это особое переживание) даётся каждому по жизни как великий дар, как возможность реальной встречи с собой, то есть с истинным «я». Но как всякий истинный дар, он никем не осознается. Истинный дар отличается тем, что он не может быть осознан; тем, что это жемчуг, брошенный под ноги свиньям. Это особенность истинного дара. Каждый получает этот опыт, и он так и остаётся втуне.

А каким образом можно собрать эти крупицы, этих пассионариев, радикалов, которые уже кристаллизовались, но они не знают, что им делать в данный момент?

Раньше была институционализированная каста воинов, она была в рамках иерархического сословного общества (дворянство шпаги, знать, дворяне; дворянство – не совсем каста воинов, это сословие, но совпадающее «технически» с кастой воинов). Каждый человек рождается, относясь к определённой касте, – рождается же человек с определённым цветом глаз: он же не может родиться без цвета глаз или цвета волос. Так же он не может родиться вне касты. То есть либо он жрец, либо он воин, либо торговец, либо пролетарий. Но, естественно, он может родиться с нарушением этого – родиться в смешении касты, – и тогда он будет парией, чандалой, то есть его роль будет разлагать, вводить какую-то смуту, симулякры, быть актёром, например, позировать в функции, которой он не соответствует. Чем больше мы проходим по времени, тем больше чандал, которые симулируют. Соответственно, либералы – это чандалы по преимуществу. Потому что либералы – это не буржуа, это не вайшья. Либералы – это люди свободных профессий: адвокаты, зубные техники, художники, актёры, певцы, то есть такие персонажи, которые живут с общества, которых набегает такое количество, что они составляют политический клуб в какой-то момент.

Были кшатрии, которые на Западе были кастой воинов, дворянством, знатью. Но недолго, поскольку Запад, по некоторым соглашениям с «Великими неизвестными», которые курируют сакральную политическую географию, был назначен в качестве «топ-менеджера», и у «топ-менеджера» в какой-то момент возникла необходимость абсолютистского монархического государства. В абсолютистском монархическом государстве каста воинов абсолютно ни к чему, поэтому её стали под корень вырубать и заменять регулярными армиями с офицерами, которые брали патенты[7], лицензии и становились «промежуточными». По инстинктам они ещё были воинами, а по своему статусу они были людьми с погонами и в сапогах, то есть «бюрократами в погонах». И возник конфликт: люди, которые ещё со шпагой ходили, и люди, которые уже ходили с патентом, заткнутым за обшлаг мундира, – между ними возникла нестыковка. И появилась Фронда, принц Конде пытался что-то возразить очень неумело. Всех их загнали, уничтожили, и потом уже появились армии, которые чётко манипулировали, строились, из мушкетов стреляли. Это был конец касты воинов. Их загнобили, уничтожили. Дворянство люмпенизировалось. И появились одинокие герои. То есть смерть касты воинов на Западе привела к появлению одиноких героев.

Одинокие герои – это фундаментальный феномен Нового времени. Какая перед нами задача? Перед нами задача собрать одиноких героев снова в касту через политический клуб радикалов. Одинокие герои должны снова собраться в касту. Мы знаем, кто такие одинокие герои. Это Баадер, это Че Гевара, это Фидель Кастро, это Чавес, но еще и люди более радикальные, особняком стоящие. Много одиноких героев. Но собрать одиноких героев можно только через политический клуб. Через конфессиональное поле, через ислам это невозможно сделать, потому что один одинокий герой будет у нас «салафитом», другой одинокий герой будет «ихваном», третий пойдёт в «Хезболлу» ливанскую. Почему? Да потому что дискурс Корана носит слишком общий характер, его необходимо конкретизировать через этапы погружения его в терминологическую мысль. Ведь, с одной стороны, у христиан есть Евангелие, а с другой стороны есть Гегель. Гегель читает лекции о христианстве. Но какая многоступенчатая градация между Евангелием и Гегелем! Чтобы пройти от Евангелия к Гегелю, нужны были колоссальные интеллектуальные усилия. Я не говорю сейчас о том, насколько Гегель соответствует Евангелию, – меня интересует только, что есть один полюс и есть другой, и между ними масса переходов. А у нас есть Коран, который не расшифрован.

Коран, который не расшифрован, предоставляет возможность различным проходимцам выступать в качестве «дешифровщиков». Но они не выступают с объяснениями того, что «здесь сказано так и так-то», а они говорят: «Вот надо так: надо просто идти и мочить, допустим, Асада или наоборот, идти и мочить салафитов», – не важно, просто идти и что-то такое делать. Проблема в том, что нет никаких внятных объяснений, зачем надо идти и «мочить» именно этих и именно там. Не спорю – возможно, надо. Но почему? Не отвечают.

Есть ответы. Ответы содержатся в политическом сознании, которое представляет собой субъекта воли, – Коминтерн, или «Исламинтерн», или «Протестинтерн» (в нашем случае ещё лучше), – где коллективный разум джамаата или джамаата джамаатов понимает, что сейчас нужно поднять восстание и устроить гражданскую войну в США, сделать это таким-то и таким образом, а Китай пока можно использовать, но в следующем десятилетии придётся его разваливать к чёртовой матери, потому что он нам не годится. Кто это всё вычислит, кто это скажет?

Это скажут люди, которые заряжены духом и волей касты как политического субъекта. Вот были же люди, которые говорили от имени пролетариата: пролетарская культура, пролетарская дипломатия, пролетарская математика. То есть у них была ссылка на какой-то класс – пусть фиктивный, пусть высосанный из пальца, пусть ни на что не годящийся, – но это была ссылка на кого-то игрока, на какой-то субъект. У нас же нет такой ссылки. А в Коране есть. В Коране сказано, что «те, которые выходят на пути Аллаха лёгкими и тяжёлыми, жертвуя своей жизнью и имуществом, не равны тем, которые остаются поить водой паломников». Воины не равны не воинам. Коран обращён к воинам, он является даром всему человечеству, но адресован он тем, кто может его принять и понести, – это воины, которые способны к самопожертвованию. Кстати, в Евангелии это тоже отражено, потому что «нет выше подвига, как положить душу за други своя», – это же слова Христа. Это абсолютно резонирует с этим.

И как нам собрать одиноких героев в касту воинов? Через политический клуб радикалов. А политический клуб радикалов основан на дискурсе, на методе, на мировоззрении – я сознательно не хочу употреблять слово «метафизика», потому что оно относится к традиционалистскому пространству, и не хочу употреблять слово «философия», потому что оно профанично и слишком отмечено индивидуальным творчеством: я считаю, что дискурс радикалов сакрален, он супрафилософичен, но антиметафизичен. Поэтому нужно это формулировать, нужно доводить до отточенной шлифовки, и нужно, чтобы в это входили люди, которые рано или поздно станут маяком. Потому что мы же видим, как это происходит: у Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) вначале было 30 последователей, всего 30 человек, и это – джамаат. За пределами 30 человек джамаат неэффективен, он уже не джамаат – это уже Умма. А 30 человек – это джамаат, потому что в этом джамаате 30 человек знают друг друга. Специфика джамаата в том, что в нём все знают друг друга и все они связаны братской любовью между собой.

Можно вообще любить всех мусульман, как бы «абстрактно», но 30 человек любить реальней, проще. Меньше – ещё лучше, но 30 – это предел. И вот, было их сначала 30, и эти 30 трансформировали весь мир, они его взорвали. Сколько вышло из Хиджаза, чтобы сделать весь мир мусульманским? В Испанию, через Гибралтар, который Джабраил ат-тарик, высадилось 700 арабов. 700 арабов завоевали Иберийский полуостров.

Но когда пришли крестоносцы, местные «гусейны гуслия», мотая своими головами в чалмах, обсуждали вопрос «на какой день после окончания месячных женщина может делать намаз». Эти проклятые «алимы» загубили ислам; но его нельзя загубить, потому что Аллах его специально держит под Своим абсолютным контролем до того момента, пока не выяснится, что это человечество является очередной неудачей. Но об этом мы тоже предупреждены: «Если вы сойдёте с Моего пути, Я вас уведу и приведу на ваше место лучших, чем вы». Это предупреждение у нас есть. Пока ещё маленький кусочек времени остался. Но я считаю, что «алимы» – это самый опасный враг ислама внутри самого ислама, – более опасный, чем суфии. Потому что «антисуфийские алимы» выглядят, как будто они мусульмане, но они не мусульмане. Я, конечно, не хочу такфиризмом заниматься – я не такфирист (астагфируЛлах), – просто в исламе нужна «очистительная процедура». Без «очистительной процедуры» двигаться вперёд сложно. А «очистительную процедуру» мы понимаем все одинаково. К сожалению, она лучше не придумана.

Если либералы уходят постепенно с этой сцены и традиционалистский клуб выходит вперёд, то назревает борьба, и эта борьба будет намного жёстче, чем она сейчас происходит. Как Вы видите деятельность этих джамаатов в этих новых условиях?

Сегодня мы присутствуем при переформатировании политического пространства и подготовке к пришествию нового технологического, общественного и политического уклада, который сменяет то, что условно можно было назвать «капитализмом», «эпохой либерального политического дискурса», «контролем либералов над политическим пространством» и так далее. Происходит смена. Но что это означает для нас? Это означает, что у радикалов появляется шанс подняться из «пролетариев, сосущих лапу», на уровень игроков, альтернативных мировой системе, – в условиях войны…

…И всё будет происходить в зависимости от того, как скоро это будет и насколько исторической является наша сегодняшняя встреча. Если она является частью истории и если вы меня услышали, то этот фактор будет активно работать на то, что возникнет некая «молекула», некая «ДНК» радикального присутствия, которая будет расти, превращаться в тело, в органику. И если будет время при этом, если эта война будет не буквально завтра, но хотя бы через год, то вдруг мы как-то действительно сможем вклиниться в ситуацию. Или же нет. Всё зависит от того, как Провиденциальная Мысль оценивает наши шансы и нас как игроков. Потому что есть такая вещь, как «кастинг». А «кастинг» означает, что мы приходим и пробуем себя на роль Гамлета, а нам режиссёр говорит: «Ребята, вам максимум только в самодеятельность в сельском клубе». Мы ещё должны понять, насколько мы годимся для «малого театра».

Вы в одной из своих лекций говорили, что сознание актуализируется в языке. А если человек не знал языка, то получается, что он как беременная кукла?

…Человечество делится сразу на две группы: те, кто пошел за Адамом, и те, кто проклял его, потому что Откровение языка мгновенно лишает людей Золотого века. То есть как только они узнают язык, они мгновенно становятся не блаженными существами в полной гармонии и слиянии со средой, а жалкими и трепещущими тварями, прячущимися от дождя, от снега, от холода в своих пещерах. И они создают общество, потому что общество – это тот кокон, который защищает их от космоса, от природной среды. Это общество тоже заряжено языком, принесённым Адамом, но этот язык имеет прямо противоположное назначение. Адамический язык описывает ту реальность, которая соответствует Провиденциальной Мысли, потому что эти имена, которые приносит Адам, и движения между ними непосредственно сообщены ему из источника Провиденциальной Мысли, они сообщены ему Аллахом. А вот тот язык, который возникает в обществе, – это комбинации и компромисс между теми конечными возможностями, которые создают это интеррефлексирующее бытие, и именами, которые подразумевают концепты, совершенно отличающиеся от идей.

Здесь нужно понять следующую вещь: мысль и мышление, идеи, которые стоят за организацией этого Бытия, – это совершенно разное. «Мудрость» и сознание – взаимоисключающие вещи. «Мудрость» – это симультанное[8] состояние всех возможных состояний Бытия.

Вот у Генона есть книга «Человек и его осуществление согласно Веданте». И, собственно говоря, реализация, по Генону, то есть эзотерическая реализация в формате Традиционалистского клуба, – это то, что человек, начиная с точки отсчёта физического присутствия в этом мире, расширяясь, интегрирует все возможные состояния Бытия. То есть сначала он приходит по плоскости к центральной позиции в этом мире, – к точке, в которой мир пересекается вертикалью («лестница миров»), сквозной осью; он приходит с периферии в центр, а потом поднимается вверх и вниз и интегрирует все возможные состояния. Когда он интегрирует всю полноту возможных состояний Бытия, образуется то, что называется «мудрость». Эту «мудрость» можно даже описывать – Платон о ней говорит, Прокл о ней говорит.

Но вообще-то «мудрость» пользуется внеартикуляционными формами сообщения. Одной из наиболее явных и действенных форм является музыка. Музыка сообщает состояния, которые принадлежат «мудрости». Попробуй, скажи, слушая увертюру к «Тристану и Изольде» или «Аппассионату», что ты узнал. А прочёл страничку в «Протагоре» Платона – это можно пересказать. А что ты узнал, когда послушал музыку? Но есть ощущение, которое ты понял. Пока ты слушаешь, ты как бы «понимаешь», ты входишь в это состояние. Это неартикулированное сообщение тебе некоего чистого внеосмысленного, неартикулированного Бытия. Это музыка сфер, в пределе.

Общество враждебно дискурсу пророков, враждебно Логосу, враждебно Откровению, – общество связано с созерцанием, со стремлением вернуться в «телепатический» Золотой век. Язык в обществе смешан с «мудростью», он смешан с неартикулированным. Поэтому в человеческом творчестве постоянно проявляется эта смешанность в виде гимнов (гимны «Ригведы»), песен, различных пеанов (то есть торжественных песнесловий). В поздние времена это оперы, где музыка смешивается со словами. То есть постоянно идёт борьба. В литературе это поэзия, которая борется с прозой, то есть поэзия – это вторжение неартикулированного, поэтического. Постоянно идёт такая борьба. Мы берём высокие примеры, а в низком случае это новояз, это деревянный язык бюрократии, и в пределе это – посткоммуникация, когда государство говорит с народом так, что народ не может за государством это воспроизвести и повторить (возьмите, например, ПДД, попробуйте прочесть и повторять вслед за этим, или же повторять что-то вслед за Путиным, Сурковым).

Причём это не характеристика России. Я на одном медиа-форуме встречался, сразу после избрания Обамы, с двумя представителями США: один – сенатор от демократов, второй был председателем республиканского национального комитета США (то есть политбюро Республиканской партии). Я внимательно их слушал, им задавали из зала нелицеприятные вопросы про Афганистан, про убийства женщин, детей и стариков и тому подобное. Ответы были потрясающи. Я тогда начал впервые формулировать свою теорию посткоммуникации, потому что единственно, что можно было воспроизвести из их ответов, – это начало, когда они говорили: «First of all, I’m very grateful for your question, for your interest, for your participation…». То есть это единственное членораздельное, что ты можешь уловить и воспроизвести, потому что следующие пассажи были каким-то «похрустыванием». На самом деле они были тоже сопряжены по правилам английского языка, английской грамматики, там были слова, которые сами по себе имеют место в словарях, но воспроизвести это невозможно, потому что смысла в этом не было никакого. Единственно «спасибо за ваш вопрос, мы уважаем вас за внимание» и так далее, а дальше идёт сплошной хруст.

Я понял, что посткоммуникация тотальна, она просто сопровождает любую работу с общественным человеческим пространством. Сущность посткоммуникации, если проанализировать, в том, что в посткоммуникации наконец-то общество, ненавидящее пророческую миссию, расправляется с языком и Откровением и утверждает вместо языка симулякр, вместо контента, вместо послания – симулякр, убивает язык и подготавливает человечество к смене циклов.

То есть человечество должно пережить затмение, мир должен пережить пралаю[9], то есть обнуление, и дальше – новый Золотой век. А как происходит затмение? Затмение человечества в конце цикла происходит путём забвения языка. Человечество в определённый день – конечно, это упрощение, – но в определённый день «икс» люди просыпаются, и ни один не помнит языка. И что получается? Что вокруг них хаос: он смотрит на холодильник, и это для него не холодильник, а просто клякса, он даже не понимает, что это холодильник, он становится просто «маугли», все люди становятся «маугли» без языка. И мир исчезает, потому что мир образован языком.

На самом деле человек не может найти в своей жизни и не может встретить ничего из явлений духовных, видимых, невидимых, материальных, «физики микромира», «физики макромира», – не может встретить ничего, что не было бы описано языком Адама, который ему открыл Всевышний.

Но вы скажите: «А наш язык? Почему же, когда мы рождаемся, всё готово для нас и наших матерей и отцов – смыслы, рисунки, надписи, книги, звезды на небе и прочее?» Откуда, почему? А потому что наши языки, как частные случаи, привязаны к языку Адама, они все как щупальца, как нити восходят к первоначальному языковому архетипу, который уже описал Вселенную, но она существует только в описании. И мы видим как объективное то, что было описано Адаму. А вот, например, кому она не была описана – ангелам, демонам, – они это не видят, они вообще не так всё видят. Для них стол – не стол, для них вообще стола нет, для них и деревьев нет, и верблюдов нет, ничего для них нет, для них всё совсем другое – «пятна Роршаха», у них другая совершенно реальность вне языка.

Как политический ислам может сотрудничать с джамаатами Дагестана, Северного Кавказа?

Это узкий, частный вопрос. Политический ислам должен создать сеть новых политических джамаатов. Не таких, которые существуют сегодня, – это «полуфабрикаты», – новые политические джамааты. А что такое новые политические джамааты? Это, по сути дела, ячейка, альтернативная мировому правительству. Потому что речь идёт не о чём ином, как именно об этом. Нужно создавать альтернативное мировое правительство и нужно понять, что новый политический джамаат, – это не просто там какие-то верующие, ходящие в какую-то мечеть по соседству, а это ячейка, подобная высокой «масонерии», это властная ячейка. Ну мы будем ещё потом говорить о власти, о том, как соотносится власть в мире зульма, в мире тирании и тьмы, с тем, что мы несём, потому что мы несём не власть, а мы несём в себе энергию свершения, мы несём в себе энергию уникального и единственного свершения, которое является точкой сборки всех рассеянных колеблющихся сил неопределённости. Это то свершение, в результате которого рождается утверждение, не знающее, что его не было. Потому что утверждение исключает оговорки (оно вне условий), поэтому это утверждение автоматически упраздняет все обстоятельства, которые связаны с его предшествующими ограничениями.

Мы несем в себе энергию, связанную с игрой, ведущей к этому единственному свершению, к этому сверхсобытию, которое закрывает всё. На самом деле творение есть антитеза и прототип, предшествующий свершению. Творение – это альфа, а свершение – омега.

10 фундаментальных особенностей политического ислама

План книги «Теология политического ислама», или «50 тезисов политического ислама»[13]

Черновые наброски к книге «Теология политического ислама»[15]