Главная
Истории из жизни
Джеймс Маккол
Лицо по частям. Случаи из практики челюстно-лицевого хирурга: о травмах, патологиях, возвращении красоты и надежды
Читать онлайн бесплатно

Читать онлайн Лицо по частям. Случаи из практики челюстно-лицевого хирурга: о травмах, патологиях, возвращении красоты и надежды бесплатно

Jim McCaul

Face to face: True stories of life, death and transformation from my career as a facial surgeon

* * *

Эта книга посвящается пациентам челюстно-лицевой хирургии, от солдат Первой мировой до пациентов настоящих и будущих дней. А также челюстно-лицевым хирургам прошлого, настоящего и будущего, которых, надеюсь, она вдохновит пополнить наши ряды.

Примечание автора

На протяжении всей книги, описывая хирургические процедуры, я, как правило, говорю «мы», а не «я», не потому что считаю себя одним из членов королевской семьи, которым положено так делать, а с целью подчеркнуть, что хирургия – это неизбежно командная работа, в которой задействованы десятки людей, каждый из которых одинаково незаменим для достижения успешного результата.

Хотя все пациенты, чьи случаи обсуждаются в данной книге, и дали свое разрешение на публичную огласку их историй, с целью сохранения конфиденциальности я изменил их имена и идентификационную информацию.

Человек, которого мы оперируем, – это не просто физиологический механизм. Он думает, боится, его тело дрожит, когда рядом нет сочувствующего человека, готового его утешить. Ничто не заменит ему спасительного контакта с хирургом, обмена взглядами, ощущения, что врач взял все в свои руки, будучи уверенным – по крайней мере, с виду – в победе.

Рене Лериш (1879–1955). «Философия хирургии»

Вступление

Вот уже более двадцати лет я являюсь челюстно-лицевым хирургом, провожу обычные и микрохирургические операции на лице и шее для устранения повреждений, вызванных болезнями, несчастным случаем или насилием. Это чрезвычайно благодарная, но крайне напряженная работа – проводить операции на структурах, некоторые из которых практически невидимы невооруженным глазом, осознавая при этом, что любое неосторожное движение может навсегда изуродовать пациента или даже поставить его жизнь под угрозу.

Тем не менее написание данной книги оказалось еще более трудоемкой задачей, пожалуй, одной из самых сложных, за которые я когда-либо брался в жизни, а все потому, что ради ее создания мне пришлось опустить «профессиональный щит», который приходится нести перед собой каждому хирургу. Мои пациенты – отдельные личности, к которым я всегда отношусь достойно и с уважением, однако я не могу позволить себе чрезмерную эмоциональную вовлеченность в их жизни, личные трагедии, надежды и страхи.

Мы с моей хирургической бригадой проводим то, что в простонародье называется пластическими операциями. Как правило, это словосочетание ассоциируется с грудными имплантатами, подтяжками лица, абдоминопластикой[1] и всем остальным арсеналом косметических процедур, с помощью которых люди – мужчины и женщины – стремятся исправить реальные или воображаемые дефекты своей внешности и продлить молодость своего тела. Если людям этого хочется, то косметические операции, разумеется, являются для них совершенно оправданными, однако я и моя хирургическая бригада оперируем наших пациентов чаще всего по другим причинам.

Многие доброкачественные и злокачественные заболевания лица требуют хирургического вмешательства, которое может отразиться не только на внешности пациента, но также и на его способности есть, говорить и глотать. Как можно догадаться из названия, задача челюстно-лицевого хирурга – найти способ исправить повреждения функций лица и ротовой полости, а также внешнего вида пациента без вреда для лечения его болезни. Мы удаляем раковые опухоли и исправляем полученные в результате травмы повреждения, а также стремимся восстановить прежний внешний вид пациентов – не ради удовлетворения их тщеславия, а с целью вернуть им самоуважение и достоинство, счастье и собственную жизнь.

Цель операций, которые проводят челюстно-лицевые хирурги, – не только потакать самолюбию пациентов: в первую очередь мы возвращаем им самоуважение и достоинство, счастье и собственную жизнь.

Все хирурги проводят операции, продлевающие, а часто и спасающие их пациентам жизни, однако на челюстно-лицевой хирургии лежит дополнительная ответственность. Лиловый шрам от грудины до пупка после операции на сердце, может, и будет выглядеть немного неприглядно, однако чаще всего его скроет одежда пациента, и даже во время пляжного отдыха он не вызовет у окружающих отвращения или страха. Точно так же шрам на животе женщины после кесарева сечения скроет одежда в повседневной жизни либо купальник на морском побережье, и его наличие никак не отразится на том, как ее будут воспринимать другие люди. Однако наша индивидуальность тесно связана с лицом, именно его мы показываем миру, и шрамы на нем, вызванные травмой, или болезнью, или со следами после операций, оказывают прямое и глубокое воздействие на наши взаимоотношения с окружающими.

На лице расположены четыре из пяти наших человеческих органов чувств, отвечающие за зрение, обоняние, слух и вкус. Однако лицо выполняет и куда более важную функцию, поскольку наше восприятие себя во многом зависит от того, что мы думаем о собственном внешнем виде, а также о том, что видят окружающие, когда смотрят на нас. В людях природой заложена склонность оценивать внешний вид друг друга; эта особенность «зашита» в человеческий мозг и порождает сильные эмоции. Фильмы ужасов наглядно демонстрируют, какое отвращение у человеческой психики вызывает обезображенное человеческое лицо.

Оглядываясь вокруг в кафе или баре, мы считываем лица словно штрихкоды и практически сразу различаем среди них «привлекательные» или «непривлекательные», какими бы крошечными ни были физические нюансы, определяющие нашу оценку. Даже спустя четверть века работы в своей сфере я по-прежнему не перестаю поражаться тому, как малейшее изменение способно разительным образом улучшить общую гармонию человеческого лица.

Задумайтесь, насколько ваша индивидуальность и самовосприятие определяются тем, что вы видите по утрам в зеркале в ванной. Теперь представьте себе, что лицо, которое вы знали всю свою сознательную жизнь, было настолько испорчено после перенесенного рака, несчастного случая, падения, нападения, автомобильной аварии или огнестрельного ранения, что стало едва узнаваемым. Некоторые друзья и знакомые начнут переходить на другую сторону дороги, чтобы избежать встречи с вами, и вам придется терпеть назойливые взгляды и жестокие комментарии от незнакомцев, как детей, так и взрослых. Даже близкие друзья и родственники будут вздрагивать при виде вашего лица. Подобные реакции порой становятся настолько невыносимыми, что люди превращаются в настоящих затворников.

Теперь представьте себе то чувство, когда после проведенной микрохирургической операции человек, которого вы так хорошо помните, однако уже и не надеялись увидеть вновь, снова смотрит на вас из зеркала. Осознание того, что мы с моей бригадой помогли человеку кардинально преобразить не только его лицо, но и жизнь, – по-настоящему потрясающее ощущение. За годы практики мы помогли бесчисленному количеству людей, однако у каждого из нас до сих пор пересыхает горло, когда мы видим радость пациента после удачной операции – радость, которую нам выпала честь разделить вместе с ним. Вот почему я решил стать челюстно-лицевым хирургом и почему по сей день, приближаясь к операционной, испытываю все то же радостное волнение, что и двадцать пять лет назад, когда я еще был молодым стажером.

Джеймс Маккол,

март 2018

Глава 1

Как и для большинства хирургов, независимо от их специализации, для меня не существует «типичного случая», потому что каждая операция по-своему особенная. Тем не менее моя работа примерно на 80 % состоит из лечения людей с опухолями лица, рта или шеи. Любая операция длительностью более трех часов считается серьезной, хотя нам частенько приходится оперировать по восемь или двенадцать часов, а в редких случаях, когда кровеносные сосуды, которые должны дренировать пересаженный кожный лоскут, попросту отказываются это делать, процесс может затянуться и на сутки. Таким образом, серьезные операции являются самыми нервными, однако в случае успеха они приносят наибольшее удовлетворение.

Перед проведением серьезной операции я никогда не засиживаюсь допоздна, стараюсь хорошенько отдохнуть, обойтись без стресса и суеты. Понедельник – не самый плохой день для операции, хотя, как правило, приходится ограничивать свою социальную жизнь в воскресенье стаканом джин-тоника и прогулкой по саду либо бокалом вина за обедом. Мои операционные дни всегда фиксированны, и я неизменно испытываю радостное волнение вечером перед серьезной операцией, поэтому встать рано утром для меня не является проблемой. Я принимаю душ и бреюсь, затем варю крепкий кофе из свежемолотых зерен – эту привычку я приобрел, работая в Майами, – и спускаюсь по лестнице к своей машине с чашкой кофе в одной руке и тостом в другой.

Все, что мне понадобится для операции, уже лежит в сумке в моей машине, включая деревянный ящик с хирургическими лупами (с 2,5-кратным увеличением), колонки Bose, чтобы слушать музыку, немного еды для перекуса и бутылка воды. Также при мне сумка с фотоаппаратом Nikon D700 SLR. Я делаю фотографии во время своих операций с тех самых пор, как папа с мамой подарили мне фотоаппарат Nikon, когда я выучился на стоматолога. Во время работы в Северной Америке я обнаружил, что здешние хирурги тоже фотографируют практически все свои операции для хирургического журнала учета в качестве доказательства их проведения, поскольку без подтверждающих фотографий операция не считается осуществленной. С учетом сутяжной природы американского сообщества такие снимки при необходимости могут быть использованы в качестве доказательств в случае судебного иска.

Таким образом, с согласия своих пациентов я фотографирую каждый этап операции. Однако делаю я это не с целью защитить себя от суда в случае, если что-то пойдет не так. Подобные фотографии необходимы мне для обучения других хирургов путем последующего обсуждения всех деталей проведенной операции. Кроме того, они позволяют мне самому анализировать свои операции от начала и до конца, чтобы понять, что можно было сделать лучше. Когда что-то проходит не по сценарию, на регулярно проводимых в нашей больнице собраниях по «заболеваемости и смертности»[2] мы все вместе пытаемся понять, что можно улучшить. Таким образом, в рамках предоперационного совещания, на котором мы подробно обсуждаем предстоящую операцию, мы всегда заранее договариваемся, какие детали следует обязательно сфотографировать, чтобы, к примеру, показать, что мы не могли более тщательно расчистить определенный участок при удалении опухоли из-за лежащей под ним сонной артерии, которая снабжает кровью добрую половину мозга, в связи с чем ее желательно не трогать.

Также с разрешения пациента я использую сделанные снимки в качестве иллюстраций для своих лекций хирургам-стажерам. Не так давно во время дистанционного семинара я использовал такие фотографии для обучения более трехсот иракских хирургов, которые – сначала под диктатурой Саддама Хусейна, а затем из-за беспорядков и гражданской войны, поглотивших Ирак после вторжения в страну США с союзниками, – были на протяжении почти тридцати лет отрезаны от достижений западной медицины. Я бесконечно благодарен всем своим пациентам, которые дали мне разрешение обучать других, используя их фото, и я всегда упоминаю об этом во время публичных выступлений.

В дни, когда мне предстоит провести серьезную операцию, чувство предвкушения и приятного волнения нарастает во мне на протяжении всей дороги до больницы. В детстве я всегда очень радовался, когда мы с отцом ходили плавать в бассейне рядом с Глазго, и я до сих пор испытываю похожее радостное возбуждение, когда захожу в больницу, чтобы подготовиться к большой операции. Хотя в паре больниц, в которых я обычно работаю, весьма внушительный главный вход, мы с моими коллегами-хирургами почти ими не пользуемся: как правило, мы заходим через вход, который ближе всего к операционной, а он неизбежно расположен сзади, рядом с мусорными баками.

Зайдя в больницу, я первым делом отмечаю знакомый запах антисептика. Прошло уже сто пятьдесят лет с тех пор, как Джозеф Листер впервые использовал спрей из карбоновой кислоты в Королевской больнице Глазго перед лечением перелома коленной чашечки у семилетнего мальчика. В отличие от большинства пациентов того времени, мальчик не подхватил инфекцию, и использованный Листером антисептик вместе с другими методами обеззараживания, включая мытье рук и стерилизацию хирургических инструментов, стали общепринятой практикой. Таким образом, запах антисептика служит мне напоминанием, что до его популяризации Листером любая операция была полной лотереей, в которой у большинства пациентов оказывались проигрышные билеты. В те годы даже в случае полного успеха операции половина пациентов умирала после любого хирургического вмешательства в основном от послеоперационной инфекции, которая была настолько распространенным явлением, что ее назвали больничной лихорадкой или госпитализмом.

В США челюстно-лицевые хирурги фотографируют лицо пациента до операции и на разных ее этапах. Без доказательств операция не считается осуществленной.

Вместе с благоуханием антисептика меня также встречает волна теплого воздуха, поскольку в больнице установлена температура, рассчитанная на людей в пижамах, а не на полностью одетых. Из-за этого врачам и медсестрам постоянно жарко, однако мы миримся с этим, так как понимаем, что в больницах прежде всего должно быть комфортно не нам, а пациентам.

Я прохожу через две двери с электронным замком, и, как всегда, по мере приближения к операционной суета вокруг становится все более осязаемой. Медсестры вечно снуют туда-сюда с каталками и инструментами, и по пути в операционную я здороваюсь со встречными людьми.

В свои операционные дни я еду на работу в «гражданском» и направляюсь прямиком в раздевалку, где вешаю свою одежду в шкафчик и надеваю на себя хирургический костюм и шапочку – теперь я готов действовать. Моя следующая задача – встретиться со своими пациентами. Они неизбежно взволнованны и немного напуганны, поскольку во многих случаях неудачный исход операции может обернуться для них смертью, и я хочу, чтобы в день, которого они так ждали и, вполне вероятно, боялись, они сначала увидели меня в спокойной обстановке, а не в суматохе операционной. Мне кажется, что для них важно увидеть меня сдержанным, уверенным и готовым к операции, прежде чем их доставят в операционную, и я стараюсь разговаривать с ними спокойным, подбадривающим голосом. Я говорю что-то вроде: «Как ваши дела? У нас все готово, и вам не о чем переживать. Со мной работает прекрасная бригада, и все будет в полном порядке. Мы увидимся снова, когда вы очнетесь у себя в палате». Этих слов, разумеется, недостаточно, чтобы, словно по волшебству, изгнать все их страхи, однако хочется надеяться, что я хоть как-то их подбадриваю.

Повидавшись с пациентами, я спускаюсь в операционную и, открыв двери, сразу же ощущаю знакомое дуновение ветра из ярко-освещенной комнаты. В операционных работает система циркуляции очищенного воздуха, создающая ламинарный поток для снижения риска попадания в помещения инфекции или химических загрязнителей. Сюда постоянно закачивается чистый, стерильный воздух для создания повышенного давления, чтобы обеспечить движение воздуха только в одном направлении – наружу – и не допустить попадания извне инородных частиц. Как правило, из-за этого здесь очень низкая влажность, что приводит к сильному обезвоживанию, если операция затягивается – а серьезные операции, которые мы проводим, порой занимают весь день, а то и всю последующую ночь.

Хирургическая бригада обычно состоит из одиннадцати-двенадцати человек: анестезиолог с собственной медсестрой; два врача-консультанта[3]; две операционных медсестры в перчатках и хирургических костюмах, которые подают хирургу стерильные инструменты; а также еще три-четыре медсестры, которые не обрабатывают руки перед операцией и выступают в роли «девочек на побегушках», принося другие инструменты, ватные тампоны и все остальное, о чем попросят операционные медсестры или хирурги.

Хотя автоклавы[4] порой используются и в наши дни, хирургические инструменты, как правило, стерилизуются не паром, а с помощью ультразвуковых импульсов, которые провоцируют в инструментах вибрацию, чтобы те «стряхивали с себя» любые прилипшие к ним молекулы. Все, что приносят не прошедшие стерильную обработку медсестры – например, набор ватных тампонов, – находится в двойной упаковке. Первая медсестра разрывает первую упаковку, однако не трогает вторую стерильную упаковку внутри. Она передает упаковку операционной медсестре, которая забирает стерильный инструмент в стерильной упаковке, не прикасаясь к внешней обертке, и передает тампон хирургу. Во время операции хирурги, как правило, особо не разговаривают и практически не двигаются, в то время как не обработавшие руки медсестры постоянно бегают из операционной и обратно, и они всегда самые болтливые – чем ниже по иерархической цепочке, тем больше движений и шума.

Перед тем как пациента доставляют из палаты в операционную, я всегда устраиваю совещание. Вся хирургическая бригада встает в круг в хирургических костюмах и шапочках – к этому времени, однако, еще никто не обработал руки и не надел перчатки. На каждом из нас синие чистенькие костюмы, но на некоторых виднеются слабые следы пятен от предыдущих операций, с которыми не удалось справиться кипячением и стерилизацией. Кроме того, хирургические костюмы часто не подходят по размеру: полагаю, больничное руководство решило, что одного размера на всех будет достаточно. Такое ощущение, что практически все хирургические костюмы размера XL, они сидят в обтяжку на более крупных сотрудниках, в то время как самые миниатюрные медсестры могут сделать в них полный оборот, не снимая. На ногах все носят разноцветные туфли-сабо или кроксы, которые добавляют в операционную немного пестроты. Кто-то носит красные галоши, а у одной из медсестер они и вовсе розового цвета с выведенными по трафарету цветками. Сам я всегда надеваю белые, однако к концу операции их цвет может сильно измениться, поскольку на них вечно попадает кровь и другие физиологические жидкости, капающие с операционного стола. Мусорные корзины для токсичных отходов в операционной ярко-оранжевого и желтого цветов, однако практически все остальное здесь серебристое, белое или приглушенных бледно-синих и бледно-зеленых оттенков.

Обычно я начинаю предоперационное совещание со слов: «Добро пожаловать в операционную номер двенадцать, которая, как вам известно, каждый второй понедельник [когда оперирую я] является наилучшей!» Эта шутка, может, уже и изрядно приелась, однако она призвана не только разрядить атмосферу и снять напряжение, но и напомнить каждому, что мы всегда стремимся к достижению максимально возможных профессиональных результатов.

На встрече необходимо подчеркнуть, насколько важен отдельный вклад каждого члена операционной бригады. Я обхожу всех присутствующих, мы знакомимся и выясняем свои конкретные роли. Когда среди персонала появляется новое лицо либо на операции присутствует новый проходящий практику студент, я непременно представляю его лично, чтобы дать ему почувствовать себя по-настоящему вовлеченным в происходящее. Я подчеркиваю это словами: «Когда ты здесь, ты являешься частью команды, а не просто сторонним наблюдателем», потому что частенько у них складывается впечатление, что их единственная задача – выслушивать сердитые крики, когда они касаются чего-то стерильного… что, конечно же, случается постоянно! Я же хочу прежде всего донести до них, что здесь собрались профессионалы, которые будут совместно заботиться о пациенте на операционном столе, и они должны следовать этому принципу на протяжении всей своей дальнейшей медицинской карьеры. На этих собраниях я всегда называю себя «хирург-консультант Джеймс Макколл», но не потому, что люблю церемонии или прячусь за своим званием. Я хочу подчеркнуть, что хоть операция и коллективный процесс, руковожу им я, и, как следствие, ответственность за принятие решений лежит полностью на мне.

Как правило, нам на день назначают несколько операций, и мы обсуждаем их в том порядке, в котором они записаны на бумаге, даже если в итоге и меняем очередность их проведения. Иногда в нашем списке оказывается только одна серьезная операция, которая, как мы понимаем, займет целый день, а то и больше.

Важен вклад каждого члена врачебной команды, и я всегда напоминаю об этом на предоперационной встрече. Однако нужно и не забывать, что руководит процессом именно хирург-консультант.

Совещание должно быть завершено до того, как пациента доставят в операционную, и порой провести его – довольно хлопотное занятие, потому что на нем должны присутствовать все. Иногда люди занимаются подготовкой подносов с инструментами либо проверяют необходимое оборудование и наличие подробных снимков, кто-то из ординаторов может быть на обходе палат, у кого-то из членов операционной бригады смена может начинаться лишь в десять… как результат, нам приходится болтаться без дела, пока все не соберутся. Вариант начать совещание в неполном составе даже не обсуждается, на нем должны присутствовать все без исключения, поскольку любая операция – это коллективный процесс. Мнение любого участника приветствуется, а когда все знакомы с планом действий, то вероятность ошибки или неудачи снижается, а в случае, если что-то все-таки пойдет не так, все будут действовать быстрее и спокойнее.

Я часто задаю вопросы членам операционной бригады, чтобы повысить в них чувство вовлеченности в процесс, потому что нам необходима такая атмосфера, в которой все могут свободно выражать свое мнение. Несмотря на мой тридцатилетний опыт, я по-прежнему не знаю всего на свете: всегда есть чему научиться. Это сродни тем собраниям, которые проводятся САС[5] – перед началом любой военной операции. На этих собраниях, которые в САС называют китайским парламентом, каждый присутствующий может принять участие в планировании операции, и, согласно незыблемому правилу, тем, кто не высказался во время совещания, запрещено критиковать проведенную операцию постфактум. Точно так же, если в ходе нашей операции что-то пойдет не так, мне меньше всего хочется услышать: «Я изначально был в этом не особо уверен». Если ты не был уверен, то должен был сообщить об этом на совещании до начала операции.

Затем мы подробно проговариваем все процессы, которые будут выполняться во время операции, а также обсуждаем, какие конкретно нам понадобятся процедуры и медикаменты: антибиотики для предотвращения инфекции, которые вводятся непосредственно перед началом операции; компрессионные чулки и мышечно-венозные помпы, препятствующие образованию тромбов в глубоких венах, которые могут отделиться и закупорить кровеносные сосуды в легких (тот самый тромбоз глубоких вен, о котором предупреждают авиапассажиров перед длительным перелетом); введение препарата под названием гепарин, который препятствует свертыванию крови.

В случае если пациенту потребуется во время операции переливание крови, чтобы исключить любые задержки, мы за день берем у него образец крови и подбираем из банка крови наиболее подходящую. На каждом пакете с кровью имеются так называемые «хвостики» – маленькие трубочки с небольшим количеством крови, которую мы смешиваем с сывороткой крови пациента, чтобы убедиться в отсутствии неблагоприятных реакций. Этот процесс занимает несколько часов, поэтому при травмах, когда кровь нужна срочно, мы используем стандартную первую группу с отрицательным резус-фактором, поскольку с ней возникновение проблем наименее вероятно.

Мы обсуждаем также и размещение пациента на операционном столе, поскольку иногда нам приходится его двигать во время операции, и это нужно спланировать заранее. Кроме того, мы осматриваем все оборудование и принадлежности, которые нам понадобятся, хотя персонал, как правило, в той или иной степени уже со всем знаком по предыдущим операциям. Оборудование включает стандартный набор более чем из восьмидесяти инструментов для всех процедур, к каждому из которых предъявляются особые требования: например, какая именно пила нам понадобится для распиливания костей и какой именно жгут потребуется для той конечности, с которой мы будет брать ткани для пересадки.

В завершение я прохожусь по стандартному контрольному списку вопросов непосредственно перед началом проведения операции. Есть ли у пациента диабет? Нужен ли ему гликемический контроль[6]? На месте ли все необходимое для обогрева пациента во время операции? Понадобится ли нам сбривать с поверхности тела волосы? Были ли введены антибиотики? Есть ли у пациента какие-либо виды аллергии? Если планируется переливание крови, была ли она проверена на совместимость? Лежат ли в холодильнике готовые к использованию пакеты с кровью? Если предстоит долгая операция, то я также попрошу персонал регулярно обрабатывать руки хирургов и операционных сестер для сохранения стерильности и заботиться о том, чтобы все были обеспечены едой и водой.

По окончании совещания весь персонал, полный энтузиазма и готовый ринуться в бой за пациента, занимает свои позиции для подготовки к операции, а одна из медсестер звонит в палату и просит доставить пациента. Моя следующая, не менее важная задача – поставить музыку. В дни, когда оперирую, я всегда ставлю свой собственный плей-лист. Для ранних и завершающих стадий операции у меня подготовлена поп-музыка, в то время как более серьезная – главным образом классическая, но не только – музыка припасена для сложной с технической точки зрения микрохирургической стадии операции, которая может длиться часами.

Хотя в начале моей карьеры в большинстве операционных и было несколько заезженных компакт-дисков, как правило, главным саундтреком любой операции был писк кардиомонитора. Этот звук всегда пробивался через любую проигрываемую нами музыку, однако подсознательно всегда стремишься не обращать на него внимание, чтобы сосредоточиться на других звуках вокруг, которые могут иметь куда большее значение. Вместе с тем ухо продолжает улавливать любые малейшие изменения тона и высоты этого писка.

Во время операций свою роль играет фоновая музыка. Для ранних и завершающих стадий операции я ставлю поп-музыку, а, например, классическая лучше подходит для технически сложной и долгой стадии операции.

Впервые мне представилась возможность принести в операционную собственную музыку, когда я проходил практику в торакальной хирургии. Я поставил песню «Moon Safari»[7] французской группы «Air», и когда она начала играть, операционная медсестра, закаленный в боях ветеран тысячи операций, с опущенными уголками рта, с уставшим от жизни видом косо на меня посмотрела и сказала с выраженным глазговским акцентом[8]: «Значит, тебе нравится вся эта наркоманская музыка, да?» Пожав плечами, она продолжила делать свое дело, однако ее неодобрение не лишило меня энтузиазма, и я продолжил ставить во время своих операций собственную музыку. Я делаю так и по сей день. Это не какой-то мой личный заскок: научно доказано, что при монотонной работе, требующей огромной концентрации, лично выбранная специалистом музыка повышает эффективность работы и снижает уровень тревожности.

Кроме того, было доказано, что музыка снижает тревожность и у пациентов под местной анестезией, а пациентам под общей анестезией требуется меньше обезболивающего – пока они спят и после пробуждения, – если во время операции играет музыка. Более того, музыка способствует атмосфере, которую мы всегда пытаемся создать на предоперационных совещаниях: чтобы все были расслабленными, но сосредоточенными, готовыми при необходимости к молниеносным и решительным действиям.

В начале серьезной операции либо в течение операции, не связанной с обширным хирургическим вмешательством, фоновая музыка просто должна всех устраивать и никого не раздражать. Как правило, с этой задачей справляется подборка современной поп-музыки, которая зачастую включает песни из восьмидесятых, однако, когда дело доходит до микрохирургической стадии, наступает время атмосферы спокойной сосредоточенности, необходимой хирургам. Так ни у кого из присутствующих не остается сомнений в том, что мы достигли особенно сложной и трудоемкой фазы процедуры. Любой, кто заглянет в операционную, сразу же поймет по услышанному, равно как и по увиденному (огромный микроскоп, используемый нами для микрохирургии, говорит сам за себя), что здешнюю атмосферу, напоминающую ту, что обычно царит в храме, лучше не нарушать.

На протяжении всей моей личной и профессиональной жизни музыка неизменно была для меня гораздо большим, чем фоновый саундтрек. Как и любому другому хирургу, для поддержания навыков и техники мне приходится оперировать довольно часто, и, в отличие от моих занятий на флейте, это не какой-то четко отлаженный процесс, которому я ежедневно посвящаю пару часов. Вместе с тем игра на флейте, вне всякого сомнения, помогла мне развить и усовершенствовать необходимые для работы моторные навыки: ловкость рук и точность прикосновений. Я абсолютно убежден, что усердное обучение игре на флейте в детстве усовершенствовало не только мои навыки владения этим инструментом, но и сделало меня куда более талантливым хирургом. Техническая составляющая – все эти гаммы и арпеджио – и по сей день не утратила для меня своей огромной значимости. Я по-прежнему исполняю их вечером перед операцией, и когда занимаюсь микрохирургией и накладываю швы, мои руки выполняют команды мозга более резво и эффективно, чем если бы я просто просидел весь вечер на диване перед телевизором.

Подобно талантливым музыкантам, хирургам нужно использовать свои руки максимально эффективно. В начале своей хирургической карьеры я был поражен тем, что некоторые из хирургов-консультантов, под чьим началом я проходил практику, казалось, никогда никуда не спешили, выглядели всегда расслабленными, а движения их рук и пальцев были чрезвычайно ловкими и изящными. Теперь же, когда я сам занимаюсь обучением молодых хирургов, я всегда подчеркиваю, что в ходе операции важнее всего не скорость, а экономичность используемых движений, чтобы создавалось впечатление легкости и непринужденности всех действий.

Лучшим комплиментом для хирурга являются слова: «Казалось, ты совершенно не торопился, однако справился всего за двадцать минут». Во время недавней операции я услышал, как один из студентов, наблюдая, как мы со старшим ординатором сшивали кровеносные сосуды, прошептал своему однокурснику: «Это настоящее волшебство!» Секрет в том, чтобы думать на несколько шагов вперед: не торопиться, а просто следить за тем, чтобы каждое движение было как можно более эффективным. Я не утверждаю, что абсолютно каждое движение должно быть отточенным и никакой избыточности быть не может, однако нужно стремиться сводить ее к минимуму. Это сродни тому, как игрок в бильярд планирует сразу три-четыре последовательных удара, или шахматный гроссмейстер за несколько ходов до поставленного в итоге мата уже представляет, как именно он к нему придет. Со стороны должно казаться, что оперировать проще простого. Если же складывается впечатление, что операция дается с трудом, то, скорее всего, она просто не была должным образом спланирована. Кроме того, это самый лучший способ свести к минимуму трудности и сократить время проведения операции, что очень важно с точки зрения результативности лечения пациентов, которая оценивается по показателям приживаемости свободных лоскутов (пересаженных тканей), полному заживлению ран, низкому уровню осложнений и, разумеется, выживанию. Чем меньше времени пациент проведет под анестезией и ножом хирурга, тем более быстрым и полным будет его восстановление после операции.

* * *

Когда с приготовлениями покончено, все члены хирургической бригады надели перчатки, шапочки и операционные костюмы, а хирург и операционные медсестры обработали руки, все присутствующие становятся словно безликими, и лишь глаза виднеются через «хирургические почтовые ящики» – пространство между маской и шапочкой. Персонал, который проходит перед операцией стерильную обработку, также надевает обычные или защитные очки, чтобы избежать попадания в глаза струйки крови или какой-то другой физиологической жидкости. Меня частенько поражало, насколько эффективно хирургической бригаде удается общаться между собой одними глазами, особенно когда требуются какие-то срочные действия во внештатной ситуации. Брошенный прищуренный взгляд, округлившиеся глаза, даже приглушенный вздох под маской способны стать весьма убедительным сигналом в оживленной и возбужденной атмосфере, царящей в самый разгар операции.

Во время операции вся команда врачей одета одинаково, а лица скрыты шапочкой и маской. Со стороны невозможно разобрать, кто есть кто.

Так как весь персонал одет совершенно одинаково, то упомянутым мной ранее посетителям – студентам-медикам, зарубежным гостям, персоналу компаний, производящих хирургическое оборудование, которые не проходят санитарную обработку и наблюдают за происходящим, расположившись по периметру операционной, либо из смотровой галереи, если такая есть, – порой крайне сложно разобраться, кто есть кто и кто кому подчиняется. Единственное, что может дать им подсказку, – это виднеющаяся из-под шапочки проседь, либо скорость, с которой хирурги накладывают швы, поскольку консультанты, уверенные в своих навыках благодаря годам обучения и практики за плечами, как правило, делают это быстрее и аккуратнее, чем ординаторы. Кроме того, подносы с хирургическими инструментами, подготовленными для использования, могут показаться посетителям странными и даже пугающими на вид: ряды костных пил, коловоротов и ретракторов больше напоминают средневековые орудия пыток, чем инструменты, призванные спасать жизни.

Когда пациента доставляют из палаты, мы проводим окончательное подтверждение его данных, а также процедур, которые должны быть выполнены, – это последний этап процесса тройной проверки, призванной не допустить ошибок с пациентом или операцией, которую требуется ему провести. В прошлом подобные ошибки, когда пациентов путали между собой или, например, оперировали левую руку вместо правой, изредка случались в больницах. Чтобы исключить подобное, и нужна столь скрупулезная система проверок.

После того как пациент погружается в анестезию, мы размещаем артериальный катетер на его запястье, периферийные венозные катетеры у него на руках и центральный венозный катетер у основания шеи. Эти катетеры позволяют нам проводить точные измерения давления прямо в артерии с каждым ударом сердца, а также служат надежным способом введения медикаментов и жидкостей. Кроме того, проводится интубация[9], обеспечивающая проходимость дыхательных путей, а в мочевой пузырь устанавливается мочевой катетер для измерения диуреза с целью контроля функции почек.

Затем находящегося без сознания пациента завозят на каталке в операционную и аккуратно размещают на операционном столе. Это сложный командный маневр, требующий огромной осторожности, чтобы не сместить многочисленные трубки и катетеры, поддерживающие в нем жизнь. Для сохранения тепла под пациента кладут поролоновое покрывало, а для удобства и неподвижности в местах соприкосновения тела с поверхностью стола размещают гелевые пакеты. Все тело обогревается с помощью системы «Bair Hugger»[10], поскольку под анестезией пациенты не могут регулировать температуру своего тела, а при ее падении всего на один градус риск инфекции удваивается. Система «Bair Hugger» состоит из одноразового одеяла с микроскопическими отверстиями, через которые подается подогретый воздух, она предназначена для предотвращения гипотермии и других осложнений в ходе операции, таких как повышенный риск инфекционного заражения и чрезмерная кровопотеря. Кроме того, тело пациента покрывается стерильной хирургической простыней синего цвета, удерживаемой на месте стальными хирургическими зажимами, и лишь операционное поле остается обнаженным. Многие хирурги говорят, что предпочитают накрывать на время операции своим пациентам лица, чтобы избавить себя от постоянного напоминания о том, что перед ними живой человек, сделав операцию обезличенной и нейтральной, однако в челюстно-лицевой хирургии мы, разумеется, подобной роскоши лишены.

На самом деле у меня в животе перед операцией больше не порхают бабочки, однако я подобен легкоатлету на стартовых колодках, в напряжении ожидающему выстрела стартового пистолета… поэтому ничто так не разочаровывает, как задержка операции либо, что еще хуже, ее перенос. Такое, впрочем, случается крайне редко: на все три бригады челюстно-лицевой хирургии в Институте нейрохирургии Глазго подобные случаи происходят, пожалуй, всего пару за год, а за три года моей работы в лондонских больницах Ройал Марсден (The Royal Marsden) и Нортуик Парк (Northwick Park) я и вовсе могу припомнить всего один. Когда я работал в Брэдфордской университетской больнице в Йоркшире, задержки были более частым явлением: как правило, приходилось ждать, когда закончится обход отделения интенсивной терапии (реанимации). В этом, впрочем, не было вины персонала: обычно задержки были связаны с тем, что пациенту реанимации, освобождающему место и готовому к переводу в другое отделение, приходилось оставаться на месте, поскольку пациента из палаты, на чье место он должен был попасть, некому было забрать на домашний уход. Подобное случалось минимум дважды в месяц, что было крайне неприятно как для пациента, так и для персонала. Переносы же операций, повторюсь, случались крайне редко – где-то раз в четыре-шесть месяцев.

Многие хирурги накрывают на время операции пациентам лица. Так они делают операцию обезличенной и нейтральной, избавляя от постоянного напоминания о том, что перед ними живой человек. Но у челюстно-лицевых хирургов такой возможности нет.

Перед началом операции хирург должен провести трахеостомию[11], чтобы установить дыхательную трубку в шею пациента вместо трубки, вставленной в горло. Следующий шаг – проведение обследования пациента под анестезией. Так, например, когда операция заключается в иссечении опухоли, в ходе этого обследования определяется, какая именно часть лицевых тканей подлежит удалению. С помощью специального красителя с содержанием йода мы четко разграничиваем опухолевую и прилежащую здоровую ткани, тем самым сводя к минимуму ущерб внешнему виду пациента, а также его речи и способности глотать.

Многие из наших операций включают «перенос свободного лоскута»: в одном из многочисленных мест на теле у пациента выкраивается участок его собственной ткани – кожи, мышечной, а иногда и костной – с последующим его перемещением в другое место для исправления дефекта, который может быть врожденным либо образовавшимся в результате травмы или удаления опухоли. Кусок лопатки, бедра или малой берцовой кости может быть использован для реконструкции челюсти, в то время как кожа и мягкие ткани с руки или ноги могут стать новым языком или образовать дно ротовой полости. Мы измеряем свободное пространство, которое образуется после удаления опухоли, благодаря чему точно знаем, какое количество ткани нам понадобится изъять из другой части тела для реконструкции. Мы записываем результаты измерений и в масштабе один к одному чертим нужную форму маркером на доске в операционной, чтобы использовать этот рисунок в качестве шаблона для свободного лоскута (участка ткани для пересадки). Специальным фиолетовым маркером мы аккуратно делаем разметку на коже, в точности повторяя форму и размеры необходимого участка ткани так, чтобы питающие его кровеносные сосуды располагались по центру.

Каждый раз во время операции, когда я готовлюсь сделать первый надрез, наступает момент предвкушения, когда время словно замедляется, и я становлюсь сверхчувствительным ко всему, что вижу, слышу и чувствую: к тихо играющей музыке, монотонному писку кардиомонитора, звукам отсоса, напоминающим приглушенное жужжание пылесоса, и преходящим в «хлюпанье», когда начинает отсасываться кровь и другие жидкости, шуму вытяжных вентиляторов и даже движению воздуха на коже вокруг глаз. Я все еще испытываю волнительную дрожь, предвкушая, как разрежу скальпелем поверхность кожи, обнажая желтый подкожный жир и расположенную под ним фасцию – серебристую соединительнотканную оболочку, покрывающую красно-коричневые мышцы. На мгновение разрез остается таким же ровным, как начерченная на бумаге прямая линия, однако затем из поврежденных краев начинает сочиться ярко-багровая кровь. В этот момент я словно попадаю в святилище, где ничто не может отвлечь меня от текущей задачи, и я полностью сосредоточен на лежащем передо мной человеке. Больница – это единственное здание на свете, где никто не двигается с места, когда срабатывает пожарная тревога.

Несмотря на точность хирургических разрезов, люди, впервые оказавшиеся в операционной, вечно поражаются тому, какое усилие нужно приложить, чтобы разрезать человеческую кожу или отвернуть кожу и мышцы на шее. Мы привыкли считать нашу кожу и мягкие ткани довольно нежными, однако они гораздо более грубые, чем может показаться, и приходится хорошенько постараться, чтобы их раздвинуть, обнажив подлежащие структуры.

Иногда из раскрытых тканей веет легким запахом, который улавливается наполовину сознательно, наполовину подсознательно, поскольку все внимание уделяется проделываемой процедуре. Разрез также сопровождается характерным звуком, если только вместо скальпеля не использовать лазер или диатермическую иглу[12]. Каждый раз, когда режешь ею ткань, она издает легкое жужжание, сопровождаемое музыкальной нотой. Эту иглу можно настроить на коагуляцию кровеносных сосудов, и тогда нота меняется, отличаясь на малую терцию, наподобие колыбельной Брамса. Каждый раз, когда я слышу эти ноты, их сочетание мне кажется весьма неудачным, с учетом того, что своими действиями в этот самый момент мы, как правило, вряд ли смогли бы кого-то убаюкать.

При использовании иглы «Колорадо» также образуются клубы дыма, которые необходимо отсасывать, поскольку они могут содержать вирусные частицы. Когда пользуешься такой иглой, чувствуешь запах горелой плоти и порой, зайдя в операционную, сразу же понимаешь, что там проводят замену тазобедренного сустава или какую-то другую серьезную операцию.

Закончив выделять опухоль с приличным запасом тканей вокруг нее, чтобы захватить все микроскопические метастазы, свое внимание я переключаю на лимфатические узлы в шее пациента. Частично благодаря результатам масштабного рандомизированного контролируемого исследования, проведенного в Индии, было установлено, что даже при отсутствии явных признаков наличия здесь рака, удаление лимфоузлов спасает жизни 20–30 % пациентов, у которых уже появились в шее видимые микроскопические метастазы. Таким образом, следом я обнажаю наружную поверхность глянцевого желтого конверта из ткани, содержащего лимфатические сосуды и узлы, расположенные под подкожной мышцей шеи с отчетливыми вертикальными полосками на одинаковом расстоянии друг от друга. Я рассекаю этот лишенный мышц и кровеносных сосудов слой с помощью скальпелей и ножниц, а также нового устройства под названием «гармонический скальпель». Своим видом он напоминает ножницы, какими они могли бы выглядеть в «Звездных войнах», и с помощью ультразвуковых вибраций одновременно разделяет и запаивает человеческие ткани, позволяя значительно снизить количество теряемой при разрезе крови.

Запах горелой плоти в операционной возникает из-за использования диатермической иглы. Это значит, что идет серьезная операция.

Удаление лимфатического узла на шее также открывает нам доступ к кровеносным сосудам системы сонной артерии, к которым мы подсоединим пересаженный лоскут ткани. Оперируя на шее, я должен не только удалить лимфоузлы вместе с потенциально содержащейся в них заразой, но и позаботиться о том, чтобы обнажить прекрасную (обычно лицевую) артерию и полностью подготовить внутреннюю яремную вену, которые примут лоскут пересаженной ткани и соединятся с его крошечными кровеносными сосудами всего два-три миллиметра в диаметре, по которым в лоскут будет поступать обогащенная кислородом кровь, а венозная кровь будет его покидать. Как это часто бывает в жизни, сделать все это лучше с первого раза. Если все тщательно подготовить и спланировать, освободив в лоскуте сосуды нужной длины и идеально обработав готовые их принять сосуды на шее, то микрохирургическая операция по их соединению не должна вызвать особых трудностей.

Другой, более надежный метод трансплантации заключается в том, что свободный лоскут размещается на «перфорирующих сосудах» – микроскопических артериях и венках, которые отходят от используемых нами крупных кровеносных сосудов рук, ног и туловища к поверхности кожи. Хоть мы и можем предсказать их наиболее вероятное местоположение, мы делаем первый надрез, оставляя возможность выбрать кожу для лоскута так, чтобы перфорирующие сосуды располагались прямо по центру пересаживаемого участка ткани. Это персонализированная медицина, учитывающая индивидуальные особенности анатомии нашего пациента.

Пока я провожу операцию на лице, другие хирурги готовятся к изъятию костных и мягких тканей для свободного лоскута с целью реконструкции лица и шеи. Наличие двух хирургов, один из которых подготавливает лоскут для пересадки, а другой вырезает опухоль и делает необходимые приготовления, чтобы принять этот лоскут, значительно снижает общее время проведения операции, а вместе с ним и риск ошибки вследствие усталости хирурга или другого члена хирургической бригады. К тому же это позволяет сократить время пребывания пациента под общей анестезией, благодаря чему, в свою очередь, он быстрее восстанавливается после операции. Каждому из хирургов также помогает хирург-стажер. Принимая активное участие в операции и наблюдая за действиями своих старших коллег, он обучается навыкам, которые впоследствии позволят ему самому взять на себя главную роль.

На протяжении всей операции звуковой фон операционной включает постоянное бормотание считающих вслух медсестер. Все, что мы используем, подлежит подсчету и пересчету, и все непременно должно быть учтено. Это делается для того, чтобы ни в коем случае не оставить внутри пациента какой-нибудь небольшой инструмент или ватный тампон, и подобный подсчет всегда производится строго определенным образом. Например, закончив использовать ватный тампон, я передаю его обратно (после чего иногда прошу «передать мне еще один такой, только белый»), либо же просто бросаю его на покрывающую тело пациента простыню. Хирургическая медсестра подбирает его щипцами и бросает в стальную миску, после чего нестерильная медсестра[13] забирает его другими щипцами и помещает в один из кармашков специального прозрачного полиэтиленового листа с множеством отделений – вроде того, в котором хранят монеты коллекционеры, только в увеличенном варианте, – висящего на стене в операционной. Листы со всеми заполненными кармашками снимаются и заменяются новыми. Одна из медсестер вслух подсчитывает использованные тампоны перед другой медсестрой, которая затем самостоятельно их пересчитывает, после чего полученные значения сравниваются с количеством выданных чистых тампонов.

Это чрезвычайно важная процедура, к которой все относятся крайне серьезно, потому что в случае несоответствия количества тампонов в конце операции, если все другие возможные объяснения исключены, предполагается, что тампон был оставлен внутри пациента, из-за чего его придется заново вскрывать. Никто из нас не относится к этому беспечно, так как забытый тампон запросто может убить пациента. На моих операциях подобного, к счастью, пока еще не случалось, хотя однажды мы были очень к этому близки. По завершении одной серьезной операции, когда мы уже собирались зашивать пациента, обнаружилась пропажа одного из тампонов, однако ни я, ни мои коллеги не могли и подумать, что он остался внутри пациента. Тем не менее мы, в соответствии со строгим протоколом, сделали рентгеновский снимок (хирургические ватные тампоны содержат толстую рентгеноконтрастную нить, благодаря которой отчетливо видны на снимках), на котором и обнаружили тампон в основании шеи под большими мышцами, словно крошечную бомбу замедленного действия, готовящуюся убить нашего пациента.

Все используемые инструменты и даже ватные тампоны пересчитываются до операции и после нее. Это нужно для того, чтобы ни в коем случае не оставить что-то внутри пациента.

Закончив иссечение (удаление) опухоли, мы отправляем небольшой участок окружающей ее ткани на гистологическое исследование. Если мы оставим хотя бы немного раковых клеток – а по КТ[14] и МРТ[15] -снимкам довольно тяжело понять, насколько далеко распространился рак, – то опухоль в этом месте даст рецидив. Если раком поражена костная ткань, то даже от лучевой терапии не будет никакого толку.

Пока в лаборатории ткань после мгновенной заморозки изучается под микроскопом, мы можем передохнуть, перекусить и попить воды. Перед таким вынужденным перерывом работники операционной покрывают пациента смоченными физиологическим раствором[16] тампонами, чтобы ограничить потерю жидкости его организмом в результате испарения. Из уважения к пациенту они также накрывают ему лицо хирургической простыней, оставляя его комфортно спать в стабильном состоянии под наблюдением отслеживающей его жизненно важные показатели командой анестезиологов.

Когда приходит отчет из лаборатории – будем надеяться, с отрицательным результатом, – и все поели, попили и отдохнули, мы возвращаемся в операционную. Свободный лоскут для реконструкции практически полностью отделен, не считая снабжающей его кровью артерии и вены, по которой кровь уходит. Мы пережимаем и разделяем их, крепко перевязывая оставшиеся концы кровеносных сосудов. Как только это произошло, я объявляю: «Лоскут отсоединен!», и младшая медсестра записывает «время отсоединения» маркером на одной из досок в операционной. Хоть мы и продолжаем работать все в той же спокойной и неспешной манере, по очевидным причинам мы стремимся свести к минимуму время, в течение которого лоскут будет лишен кровоснабжения.

Как только я решу, что свободный лоскут идеально накладывается на оставленное после удаления опухоли пространство – а я буду продолжать подравнивать его, пока этого не случится, – все готово для самой сложной части процедуры. В этот самый момент к операционному столу подкатывают огромный микроскоп, используемый в микрохирургии. Этот микроскоп немецкого производства (компании Zeiss), как правило, считающийся лучшим на рынке, представляет собой громадный и очень тяжелый аппарат высотой около двух с половиной метров и с основанием площадью около одной четвертой квадратного метра. Он столь блестяще сконструирован – Vorsprung durch Technik![17] – и идеально сбалансирован, что кажется легким словно перышко, когда мы регулируем его положение. Микроскоп оснащен двумя парами перископических окуляров для хирурга и его ассистента (либо другого консультанта или хирурга-стажера, расположившихся по другую сторону от головы пациента), а поскольку система бинокулярная – используются оба глаза, – создается четкое восприятие глубины увеличенного изображения. С помощью джойстика, как от игровой приставки, можно регулировать кратность увеличения и фокусное расстояние, в то время как другой кнопкой регулируется движение головки микроскопа. Легким нажатием можно сбросить настройки, чтобы хирург мог отрегулировать окуляры под свое межзрачковое расстояние (то есть расстояние между зрачками его глаз, которое у меня составляет 61,5 мм). Кроме того, вращая окуляры, можно менять глубину резкости.

Появление этой высокотехнологичной громадины символизирует следующий сложнейший этап операции. Размещаясь в кресле оператора микроскопа, я чувствую очередной прилив радостного волнения и сосредоточенного расслабления. Я слегка регулирую консоль микроскопа под свой рост, чтобы можно было разместить локти и расслабить плечи, а моим пальцам ничего не мешало совершать мельчайшие движения. Я делаю глубокий выдох. Он всегда предшествует началу микрохирургической операции, и во время нее я тоже контролирую свое дыхание, оперируя в ярко освещенном поле перед глазами, улавливая на уровне подсознания легкие пульсации циркулирующей крови. Это место становится святая святых нашей операционной.

Во время микрохирургической стадии операции необходимо всегда контролировать даже собственное дыхание, поэтому перед началом я делаю глубокий вдох.

С появлением у операционного стола микроскопа мы ставим более серьезную музыку. Мой личный плей-лист для этой стадии операции, которая может длиться несколько часов, включает некоторые саундтреки к фильмам и фортепианные пьесы шотландского композитора Крэйга Армстронга, однако главным образом состоит из музыки эпохи барокко: произведений Баха, Генделя, иногда Вивальди и Алессандро Марчелло. Есть здесь место и для прекрасного Ральфа Воан-Уильямса («Фантазия на тему Томаса Таллиса»), и для играющего на контрасте дерзкого лейтмотива из «Храброго сердца», особенно уместного для шотландского хирурга, оперирующего к югу от вала Адриана. Я считаю, что подборка музыки в стиле барокко: сонаты для флейты и фортепианная музыка, такая как «Гольдберг-вариации» в особенности придает всему происходящему некую структуру и создает вокруг ощущение осязаемой дисциплины. Эти произведения классической музыки в виртуозном исполнении наполнены лирикой и чрезвычайно музыкальны, а также являются прекрасной аналогией процесса хирургической реконструкции: хоть все и должно быть выполнено безупречно с технической точки зрения, здесь также есть место для разных подходов и интерпретаций. Так, например, я обнаружил, что в некоторых местах на человеческом теле после аккуратных эллиптических разрезов на коже остается менее заметный шрам, чем при разрезе кожи по прямой линии. Хирургия – это искусство в не меньшей степени, чем наука.

Как только запускается серьезная музыка, вокруг воцаряется атмосфера абсолютного спокойствия, тишины и расслабленности – ее созданию также способствует приглушенный свет операционных ламп. Ослепительно-яркое освещение, создаваемое ими, необходимо во время других этапов операции, однако микроскоп для микрохирургии оснащен своим собственным источником света, поэтому все остальное отключается, и операционная погружается в сумрак.

Пока я оперирую, операционная медсестра стоит рядом, наблюдая за каждым моим действием на ЖК-экране с высоким разрешением и подавая мне по моей просьбе инструменты. Операционные медсестры – как и медбратья – обладают высокой квалификацией и в точности знают, где именно находится каждый из многочисленных – их может быть до 180 – инструментов на их лотке. Стоит мне попросить один из инструментов – а если что-то пойдет не так, каждая секунда будет на счету, – и он практически мгновенно окажется у меня в руке. Часто они и вовсе действуют на опережение: огромный опыт и внимательное наблюдение за моими действиями позволяют им угадывать мои просьбы чуть ли не до того, как я сам осознаю потребность в том или ином инструменте, и не успеваю я закончить фразу, как сразу же получаю необходимое.

Изображение с микроскопа передается не только на монитор, на котором операционная медсестра следит за моими манипуляциями, но и на другой, более крупный, экран, чтобы все остальные в операционной также были в курсе происходящего. Эта деталь лишний раз подчеркивает, что идет тихая стадия операции. Тем не менее в прошлом мне пару раз приходилось просить людей в операционной вести себя тише, потому что среди операционной бригады или людей, наблюдающих за операцией, могут оказаться два или три новичка, которые еще не усвоили правила. Отчасти подобное требование связано с проявлением уважения к пациенту и технической сложностью микрохирургии, однако тишина имеет особое значение, когда процедуру выполняет стажер. Ему порой крайне тяжело сосредоточиться на чрезвычайно сложной микроскопической задаче, когда вокруг слишком много отвлекающего постороннего шума, и это лишает его уверенности в своих действиях.

Не отрывая глаз от микроскопа, я начинаю подготовку мелкой артерии на свободном лоскуте. Я снимаю внешний эластичный слой (адвентициальную оболочку) и обрабатываю его – при этом главное, не перестараться – с помощью микроскопических ножниц и крошечных щипчиков (таких, которыми пользуются часовщики и ювелиры). Мне также нужно убедиться, что внутренняя поверхность кровеносных сосудов в хорошем состоянии, потому что в противном случае – в особенности у злостных курильщиков, коих среди пациентов с раком головы и шеи большинство – возможно отслоение интимы (внутренней оболочки) с последующим образованием кровяных сгустков. В этом нет ничего хорошего, поскольку тромбы внутри крошечных кровеносных сосудов, питающих лоскут, могут привести к отмиранию ткани, необходимости повторного обширного хирургического вмешательства и образованию очень проблемной, зияющей раны, за которой придется ухаживать.

Порой кровеносные сосуды могут быть в столь ужасном состоянии, что напоминают намокшие кукурузные хлопья, и если их не удается сшить, то приходится укорачивать и подготавливать повторно. Если мы смогли потратить дополнительные десять минут на иссечение тканей шеи и обнаружение достаточно длинного участка шейной артерии для крепления пересаженной ткани, то у нас будет несколько попыток подобрать достаточно надежное место для крепления, однако если мы оставили себе только одну попытку и она провалилась, то у нас возникают серьезные проблемы… равно как и у пациента.

Мы крепим артерию, взятую на донорском участке, к лицевой артерии с помощью практически невидимых невооруженным глазом стежков. Чтобы пришить артерию диаметром три миллиметра, требуется от девяти до двенадцати стежков, и иногда, пока мы их делаем, крошечная игла, удерживаемая миниатюрными щипцами, может потеряться, пропав из поля зрения. Эти иглы настолько маленькие, что не способны причинить особого вреда, однако мы, разумеется, ни за что не стали бы осознанно оставлять одну из них внутри пациента.

Если же иглу, несмотря на тщательные поиски с помощью микроскопа, найти так и не удается, мы составляем акт о происшествии. Один хирург-офтальмолог был настолько раздосадован необходимостью составления такого акта, когда одна из этих крошечных игл затерялась на полу в операционной, что написал директору администрации больницы: «Очень жаль, что я должен заполнять акт о происшествии каждый раз, когда теряю одну из этих микроскопических игл. Понимаете, они настолько маленькие, что очень сложно понять, упали они на пол или нет. На самом деле я положил в этот конверт одну такую, чтобы вы могли сами убедиться». Разумеется, никакой иглы в конверт он не клал…

Пришить артерию диаметром 3 миллиметра можно за 9–12 стежков. Крошечную иглу держат не руки, а металлический зажим, и она может пропасть из поля зрения.

Успешно пришив артерию с донорского участка к артерии, снабжающей кровью лицо пациента и закончив с наложением швов, мы снимаем микрозажимы, пуская по артерии кровь, которая разносит по пересаживаемому свободному лоскуту кислород. Я объявляю: «Лоскут на месте!», и младшая медсестра высчитывает время ишемии – промежуток времени, в течение которого лоскут был лишен кровоснабжения. В идеале он должен быть значительно меньше часа. Наполнившись кровью, кровеносные сосуды начинают пульсировать, раскрываются и словно воскресают, и эта часть лица получает новую жизнь.

Далее мы сшиваем вену на шее с веной лоскута, используя еще более мелкие швы, невидимые невооруженным глазом, а в качестве дополнительной меры предосторожности крепим к ним доплеровский микрозонд – раннюю систему предупреждения, генерирующую звук «вжух-вжух» при прохождении крови через микрохирургическое соединение сосудов. Практически вся бригада собирается вокруг крошечной коробки устройства, прислушиваясь к контрольным звукам, которые дают понять, что все работает как надо. Отсутствие звука равносильно отсутствию кровотока и означает, что лоскут не приживется и нужно пробовать снова.

Нормальное кровяное давление составляет примерно 120 на 80 мм рт. ст., однако, когда мы удаляем опухоль либо накладываем свободный лоскут, я прошу анестезиолога сбить кровяное давление для минимизации кровопотери, и оно может опуститься до 90 на 60 мм рт. ст. Позже в ходе операции, когда лоскут пересажен и его нужно наполнить кровью, я прошу анестезиолога снова увеличить давление. Хотя кровь и является жидкостью, обычно на 55 % она состоит из кровяных телец, и чем меньше их в ней содержится, тем быстрее она течет. Таким образом, для усиления кровотока через пересаженный лоскут мы какое-то время не замещаем кровопотери, чтобы уровень гемоглобина упал со 160 граммов на литр до 100. Из-за хирургических разрезов пациент во время операции теряет кровь, и уровень гемоглобина определяется тем, какой объем крови мы решаем восполнить. При легкой анемии[18] кровь становится менее густой и более свободно протекает через пересаженные ткани, благодаря чему обеспечивает большее поступление кислорода.

Мы оставляем лоскут насыщаться кровью на десять-пятнадцать минут, чтобы убедиться, что все в порядке, и только после этого начинаем зашивать. Терпение в этот момент не менее важно, чем скорость и эффективные действия на других этапах серьезной операции: спешка здесь ни к чему. Иногда проведенная реконструкция может выглядеть отлично, однако отсутствие сигнала от микрозонда дает нам понять, что нужно что-то исправить.

Когда стадия микрохирургии завершена, а следовательно, самая напряженная часть операции позади, мы приступаем к завершающему этапу. В девяносто девяти случаях из ста мы знаем, что успешно закроем прооперированные участки, переоденемся и уже через пару часов направимся домой. Поэтому музыка в этот момент снова меняется на более бодрую и приятную, призванную поднять настроение и вдохнуть жизнь в уставшие головы и конечности членов операционной бригады, хотя громкость, как правило, к этому моменту приходиться убавить. После величавых, размеренных ритмов Баха или Генделя внезапная взрывная гитарная партия может стать для организма шоком, которого хирург с острым, как лезвие, скальпелем в руке должен избегать любой ценой.

Мы снова проверяем, все ли в порядке и нет ли тревожных сигналов от доплеровских микрозондов, после чего начинаем зашивать. Чтобы избежать скопления жидкости, мы ставим дренаж – силиконовые трубки с острыми троакарами[19] на конце, которые проходят через кожу на шее и фиксируются черными шелковыми нитками, – в шею пациента, который позволяет жидкости уходить и способствует заживлению. Атмосфера вокруг становится более легкой: с этим пациентом мы почти закончили.

Чтобы закрыть донорский участок, с которого был снят лоскут для пересадки, мы соединяем и сшиваем разрезанные края. По возможности мы натягиваем на открытый участок окружающую кожу, иногда сюда также требуется кожный лоскут – дополнительный кусок свободной кожи, которую мы обычно берем с живота, – поэтому мои пациенты частенько получают в качестве бесплатного бонуса небольшую абдоминопластику!

После того как пациента зашьют, мы с одним из ординаторов приступаем к составлению отчета об операции, в котором должно быть указано все до мелочей. Необходимо промаркировать каждый гистологический образец[20], и часто нам приходится их немного корректировать, поскольку человеческие ткани эластичны и способны сжиматься на целых 25 % после удаления из тела и обработки в лаборатории. Кроме того, кусочки удаленной ткани могут двигаться, и чрезвычайно важно разместить их точно так же, как они располагались на лице пациента. Сделав срез извлеченных кусочков ткани после того, как они сжались из-за формалина, гистолог может получить ошибочный результат, указывающий, что мы расчистили недостаточно большой участок вокруг злокачественной ткани, чтобы гарантированно вылечить пациента. Таким образом, мы всегда тщательно подготавливаем ткань опухоли, чтобы гистолог, изучая ее под микроскопом, получил верное представление о ее размере и расположении на момент извлечения из тела. При удалении опухоли подобная дотошность может избавить пациента от необходимости проходить дополнительное лечение, например, лучевую или химиотерапию, которые, может, и способны уничтожить оставшиеся раковые клетки, однако наносят непоправимый урон всему организму.

Пока мы составляем отчет, все еще находящегося без сознания пациента перемещают с операционного стола на больничную кровать. Поскольку к нему по-прежнему подсоединены все катетеры, трубки и провода, это далеко не простая задача, для выполнения которой требуется участие восьми высококвалифицированных сотрудников. Когда он попадает в палату, медсестры поднимают изголовье его кровати под углом от тридцати до сорока пяти градусов, чтобы сила притяжения способствовала снижению венозного давления в голове и шее, тем самым уменьшая вероятность отека и кровотечения. Медсестры проверяют его жизненные показатели, которые должны оставаться стабильными, после чего объявляют: «Показатели в норме». Только после этого мы все можем расслабиться.

* * *

После операции пациента переводят в отделение реанимации и интенсивной терапии (ОРИТ) либо в послеоперационную палату – в зависимости от состояния и характера проведенной операции, – где за ним до следующего дня пристально наблюдают специально обученные медсестры. Они следят за поддержанием постоянной температуры тела, вводят по мере необходимости обезболивающее и обеспечивают пациенту комфортное пребывание. После длительной анестезии и операции пациенту может потребоваться какое-то время, чтобы окончательно прийти в себя, поэтому сразу же после перевода в послеоперационную палату мы отключаем подачу седативных препаратов, чтобы помочь пациенту очнуться и снова начать самостоятельно дышать. Дело в том, что активная вентиляция легких, происходящая в ходе естественного дыхания, значительно снижает вероятность инфекции дыхательных путей. Аппарат искусственной вентиляции легких справляется с подобной задачей гораздо хуже: если пациент проводит под искусственной вентиляцией больше суток, то риск воспаления легких резко возрастает.

Сразу после операции у пациентов опухшие лицо и шея и свежие синяки.

После пробуждения наши пациенты выглядят неважно, с опухшим лицом и шеей, а иногда и со свежими синяками после операции. На следующее утро они могут выглядеть еще хуже, с более выраженным отеком и гематомами, однако спустя пару дней травмированная ткань меняет свой цвет с сине-фиолетового на желтоватый, и синяк спадает.

Когда я навещаю своих пациентов сразу же после операции, они, как правило, еще плохо соображают, однако, независимо от того, вспомнят ли они об этом после, я всегда пытаюсь их заверить, что полученная травма того стоила. Я встаю рядом с кроватью и говорю им: «Все в порядке. Операция прошла как нельзя лучше». Порой я и вовсе не получаю никакого ответа, иногда слышу лишь ворчание или несколько случайных слов, связанных с прерванным мной сном, однако я надеюсь, что мое послание все-таки до них дойдет и поможет им спокойно выспаться потом. Это благодатное время для хирурга, испытывающего удовлетворение от хорошо проделанной работы, а также определенную усталость. В такие минуты я обращаю гораздо больше внимания на больничные звуки и запахи.

У меня всегда есть номер телефона ближайшего родственника пациента, который я обычно вношу в форму информированного согласия, подписываемую пациентом, либо, в случае несовершеннолетних, его законным опекуном, наряду с подготовленным ими заранее контрольным вопросом из серии: «Где мы впервые встретились?» Так я могу позвонить сразу после операции и заверить близких, что все прошло хорошо – а, как я уже говорил, в 99 случаях из 100 так и происходит. Это один из лучших телефонных разговоров, который может состояться у человека: чувство облегчения и радости на другом конце провода практически осязаемо.

Однако порой реакция родных пациента бывает безэмоциональной. Родственники были подвержены такому стрессу и напряжению и потратили столько нервов в ожидании операции, что, когда худшее уже позади и я звоню им с хорошими новостями, они уже могут быть полностью опустошены и лишены каких-либо явных эмоций, хоть это и не соответствует тому, что они чувствуют в глубине души.

Моя следующая задача – выпить пару литров воды, поскольку после долгого дня в операционной, где тепло является гарантией комфорта для пациента и, как следствие, дискомфорта для медперсонала, мне необходимо пополнить запасы жидкости в организме. Чтобы избежать передачи потенциально опасных жидкостей от пациента к хирургу, мы также носим водонепроницаемые халаты, через которые тело практически не дышит, из-за чего еще больше перегреваемся. В начале дня ремешок моих наручных часов туго застегнут на запястье, однако в операционные дни к вечеру часы часто съезжают к локтю.

После того как я убедился, что с пациентом все в полном порядке, в больнице меня уже ничто не держит, однако после долгого дня в операционной я редко еду домой. Обычно мы с операционной бригадой отправляемся в бар через дорогу, чтобы разобрать операцию и просто поболтать за кружкой пива. В медицине принято обсуждать серьезные события – это часть послеоперационного процесса. Если кто-то из хирургов-стажеров хорошо себя проявил, я обязательно это отмечу, так как наша задача – не только обучить их необходимым навыкам, но и привить чувство уверенности, чтобы в будущем они могли сами возглавить хирургическую бригаду.

По тем же соображениям ошибки также подлежат обсуждению. Многие хирурги славятся тем, что не переносят дураков, однако любые комментарии должны быть осторожными, объективными и высказанными с должным уважением. Я никогда не критикую своих стажеров на публике: это происходит в узком кругу, и даже в этом случае критика должна быть строго конструктивной. Даже самые квалифицированные и опытные из нас не освобождаются от объективной критики. У меня должна быть возможность сказать любому из моих коллег, как и у них мне: «Это можно было сделать лучше» или «Знаешь что, скажи-ка мне, как, по-твоему, все прошло?», потому что самоанализ необходим любому хирургу или другому медику. Если им не заниматься, то не будет никакого развития.

Не менее важно, разумеется, и отметить вклад, сделанный отдельными членами бригады, когда все складывается хорошо. Всегда приятно посидеть после серьезной операции, совместно наслаждаясь чувством удовлетворения от сделанного. Ужасно, когда сложная реконструкция не удается с первого раза и все действия на операционном поле и донорском участке (с которого пересаживается ткань для реконструкции) оказываются выполненными впустую. Вместе с тем, когда все получается – а так происходит практически всегда, – результат просто колоссальный. Когда операция проходит успешно, мы чувствуем глубокое удовлетворение. Иногда, однако, исподтишка закрадывается какая-то неприятность. Подобное служит своевременным напоминанием о том, какой деликатности требуют все используемые нами методики. Разумеется, мы занимаемся точной наукой, однако челюстно-лицевая хирургия в каком-то смысле представляет междисциплинарную магию, и по окончании любой серьезной операции я неизбежно испытываю легкое недоумение: неужели все сработало и пациент с потенциально смертельной болезнью вновь возвращен к здоровой и полноценной жизни?

Глава 2

Когда я зашел одним солнечным весенним утром в свой кабинет, где веду прием, меня уже ожидал мой первый пациент. Это был четырнадцатилетний мальчик по имени Фейсал, подающий надежды пловец, который впервые пришел ко мне на прием в сопровождении своих родителей пару недель назад. Он был очень высоким для своего возраста, метр восемьдесят два, и, как это часто бывает с подростками, изначально выглядел довольно высокомерным, однако его манера, забывшись, прикусывать нижнюю губу, показывала, что он был далеко не таким невозмутимым, каким хотел казаться.

Его отец, пришедший в деловом костюме, иммигрировал в Англию из региона Кашмир[21]. Он принялся объяснять, что их ко мне привело. Мать Фейсала родилась в Великобритании, однако ее родители были азиатского происхождения. Она была одета в традиционное платье и большей частью молчала, не сводя глаз со своего сына, и каждая черточка ее лица выдавала беспокойство за него.

У парня была крупная, безобразная опухоль на челюсти, которая вызывала все больший физический дискомфорт, а также подрывала его уверенность в себе, с которой у подростков и без того вечные проблемы. Его отец сообщил мне, что все началось с безболезненной шишки с правой стороны нижней трети лица Фейсала, которая со временем стала причинять значительную боль, а иногда в рот парню из нее шла кровь.

Его отец рассказал предысторию, а также объяснил, почему потребовалось несколько недель, чтобы до меня дошли необходимые бумаги. Это было неприемлемо, поскольку, согласно существующему протоколу, в случае подозрения на рак врач должен отправить нам соответствующий документ, обязующий нас принять пациента в течение двух недель, сразу же сделать компьютерную томографию (чаще всего удается уложиться в полчаса), а спустя пару минут биопсию, чтобы понять, с чем именно мы имеем дело. В случае же с Фейсалом этого не произошло. Ординатор, который его осматривал, не присвоил нужного приоритета его биопсии – она была помечена «несрочной», – и информацию о нем мне не передали. Задержка с направлением только усугубила его ситуацию.

Рентгеновский снимок показал наличие у Фейсала многокамерной (состоящей из нескольких небольших ячеек с клетками) опухоли, однако по полученному изображению было невозможно установить, была ли она злокачественной. Первым делом мы провели биопсию, используя два крупных образца из его нижней челюсти, чтобы установить, с чем имеем дело. Результаты биопсии должны были показать, достаточно ли просто вырезать опухоль или же придется удалять целый кусок его нижней челюсти вместе с прилегающими тканями с последующей его заменой свободным лоскутом, взятым с его ноги, предплечья или живота.

Биопсия подтвердила, что перед нами амелобластома – доброкачественная опухоль, образующаяся из клеток – предшественников зубной ткани, поэтому более распространенная у детей. Хотя амелобластома редко бывает злокачественной (когда опухоль по-настоящему захватывает и разрушает близлежащие ткани и распространяется на другие части тела), она носит локально-агрессивный характер – врастает в окружающие мышцы, кожу и слизистые оболочки, – и если ее не удалить с приличным запасом окружающей здоровой ткани, то опухоль дает рецидив, часто годы спустя. Более того, в случае ее возвращения порой приходится иметь дело с множественными опухолями, распространившимися по всему лицу, справиться с которыми чрезвычайно сложно. Я посчитал, что в случае Фейсала, чтобы гарантированно избавиться от всех следов рака, нам понадобится удалить участок его челюсти длиной в девять сантиметров со всеми прилегающими лицевыми мышцами и слизистой оболочкой рта.

Стараясь действовать как можно мягче, я принялся объяснять необходимое хирургическое вмешательство с последующей реконструкцией, а также перечислил связанные с ними риски.

– Чтобы все исправить, нам придется удалить шишку от этой отметки до этой, – сказал я, нарисовав пальцем линию вдоль челюсти Фейсала.

Как и следовало ожидать, его напускная бравада начала проходить.

– Что? – Его голос стал на октаву выше.

– А также удалить часть малоберцовой или бедренной кости, ну и один слой брюшной стенки…

– Что?!

– …чтобы реконструировать эту сторону твоего лица и рта.

За считаные минуты из высокомерного подростка, своим видом словно говорящего: «То, что ты мой отец, не значит, что ты можешь мне указывать», он превратился в совершенно потрясенного от подобных перспектив ребенка.

– Сколько это займет? – спросил Фейсал.

– Где-то семь часов, – ответил я ровным голосом, стараясь смотреть на него уверенно, а не вызывающе. В подобных ситуациях мой глазговский акцент словно играет мне на руку, делая меня чуть менее отстраненным, безучастным человеком, чем тот, кто говорит на безупречном «аристократическом английском».

Впервые за все время Фейсал опустил глаза и уставился в пол. Я прямо чувствовал, как он переваривает полученную информацию, словно обвиняемый, выслушавший свой приговор в суде. Теперь моя задача сделать так, чтобы он был уверен в своей хирургической бригаде, доверял ей и не сомневался, что все будет сделано правильно. Его родители внимательно слушали наш разговор, улавливая каждое слово, и мне также требовалось добиться доверия и уверенности от них.

– Но знаешь что, Фейсал? – продолжил я. – С тобой у нас будет в операционной легкий денек.

Он озадаченно на меня посмотрел:

– Правда? Почему? Что вы имеете в виду?

– Ну, наши пациенты обычно намного старше тебя, и часто не в лучшей физической форме, и с кучей других болячек, помимо рака. Это люди с избыточным весом, злостные курильщики или пьяницы, или страдают от всевозможных дегенеративных заболеваний, многие из них не занимались спортом с тех пор, как окончили школу сорок или пятьдесят лет назад. Редко когда нам попадаются молодые, подающие надежду спортсмены. На самом деле ты запросто можешь стать самым здоровым и крепким из всех пациентов, которые когда-либо у нас были.

Когда я это сказал, я увидел, что его плечевые мышцы немного расслабились, и в ходе дальнейшей беседы я начал осознавать, что больше всего его беспокоили не риски для здоровья, потенциальные последствия операции, реконструкции лица и вероятность рецидива опухоли. После первоначального шока, благодаря юношеской способности ко всему приспосабливаться, он быстро свыкся с мыслью об операции, и теперь ему хотелось узнать от меня только одно: как скоро он сможет вернуться в бассейн.

Я сам в университете занимался плаванием, и мы сравнили наши результаты и методы обучения, после чего я ему сообщил, что если все пойдет хорошо, то я рассчитываю вернуть его в воду в течение двух-трех месяцев.

У него округлились глаза.

– Что, правда?

– Не вижу никаких для этого препятствий.

Когда они покидали мой кабинет, я с удовлетворением отметил, что все трое были куда более оптимистично настроены по поводу конечного результата, чем когда я только сообщил им новости.

Теперь, когда знал, насколько важным является плавание для Фейсала, я начал планировать операцию, исходя из этого. Как результат, первым моим решением было не брать костный лоскут для реконструкции челюсти из малоберцовой кости его ноги – самой тонкой из всех длинных костей тела, проходящей параллельно большеберцовой кости с внешней стороны голени. Мои познания в анатомии вкупе с собственным опытом в плавании говорили мне, что, хотя толчок ногами при плавании вольным стилем и создавался большими мышцами таза и верхней части бедер, голеностопный сустав должен быть достаточно расслабленным, чтобы эффективно продвигаться сквозь воду. Если бы мы заменили участок его нижней челюсти костной тканью из малоберцовой кости, как поступили бы при других обстоятельствах, это бы привело к скованности нижней части ноги и, что помешало бы парню развивать хорошую скорость в воде.

Я решил, что мы используем его подвздошный гребень – участок кости с наружной стороны таза. Эта кость была отличной заменой для участка челюсти, потому что своим изгибом под прямым углом она напоминает изгиб челюсти.

Малоберцовая кость – самая тонкая из всех длинных костей нашего тела, и ее часто используют для реконструкции челюсти.

На последней предоперационной встрече с Фейсалом и его родителями я объяснил им, откуда мы будем брать ткань для восстановления челюсти, поэтому утром перед операцией я зашел к нему в палату исключительно для того, чтобы поговорить с ним в спокойной обстановке за пределами операционной и заверить, что все будет в порядке.

– У нас все готово, Фейсал, – сказал я ему. – Со мной работают отличные ребята, и все будет как надо. Так что уже через несколько часов я приду навестить тебя в палате.

К нему частично вернулась его былая самоуверенность.

– Ладно, как скажете, – ответил он. – Увидимся, док.

Его голос, однако, его подвел, надломившись на этих словах.

Когда Фейсала доставили из палаты, мы провели финальную проверку его данных и другие предоперационные процедуры. Затем его ввели в наркоз, закатили в операционную и разместили на операционном столе. Первым делом мы провели обследование под анестезией, чтобы определить точный участок его челюсти и окружающих тканей рта и лица, подлежащих удалению. Чем меньше здоровой ткани мы уберем, тем меньше пострадает внешний вид Фейсала и нарушатся функции его рта – способность жевать, глотать и разговаривать, – которые нам придется восстанавливать.

Мы измерили точные размеры и объем пустоты, которая образуется после удаления из челюсти опухоли, чтобы понять, сколько именно костной ткани, кожи и фасции[22] с таза и живота нам понадобится для реконструкции, после чего розовым маркером начертили контур на коже.

Мы взяли шейный лоскут ниже подкожной мышцы шеи и отделили ткань, содержащую лимфатические узлы и сосуды, от окружающих мышц и других тканей с помощью гармонического скальпеля, чтобы свести к минимуму кровопотерю. Затем мы взялись за нижнюю челюсть в верхней части операционного поля. Она была белоснежной и выглядела цельной, однако местами выбухала, тонкая, как яичная скорлупа, с угрожающей фиолетовой опухолевой массой прямо под хрупкой, вздувшейся поверхностью. Я аккуратно отделил мягкие ткани с нижней челюсти в сантиметре от того места, где, согласно нашим снимкам, заканчивалась опухоль, после чего принялся резать челюсть. Полотно пилы, уверенно прорезая здоровую кость, зажужжало, передавая вибрации по моим рукам. Когда разрез стал почти полным, я замедлил пилу и услышал финальный щелчок разломившейся пополам кости – из здорового костного мозга начала сочиться свежая кровь. Я сделал еще один точно рассчитанный разрез в задней части нижней челюсти, и теперь захваченная опухолью кость была полностью отделена.

Затем мы взяли образец костного мозга со срезов кости с помощью костной кюретки[23] и отправили в лабораторию для проверки на наличие клеток опухоли. Закончив удаление опухоли с хорошим запасом тканей вокруг, чтобы гарантированно избавиться от любых очагов, которые могли не отобразиться на наших снимках из-за своего микроскопического размера, мы переключили внимание на лимфатические узлы на шее Фейсала, изъяли их, а затем подготовили шейную вену и артерию к пересадке свободного лоскута.

Во время всех этих процедур Абдул, молодой и очень талантливый хирург-консультант, которому ассистировал хирург-стажер, был занят выделением костной и мягких тканей для лоскута. Первым делом Абдул выполнил косой надрез в правой части живота Фейсала, углубил его до внешнего слоя мышечной стенки, который разделил, чтобы удалить средний слой мышц, прикрепленный к тазовой кости. Он аккуратно рассек артерию и вену, огибающие подвздошную кость и с помощью костной пилы сделал разрезы и удалил участок кости подвздошного гребня, похожий по форме на удаляемый нами сегмент нижней челюсти. Он оставил этот лоскут вместе с мышцами и другими мягкими тканями соединенным с системой кровообращения Фейсала в ожидании, пока мы закончим аккуратно удалять опухоль с его лица и лимфатические узлы из его шеи.

Операция длилась уже почти четыре часа, когда мы сделали перерыв в ожидании результатов из лаборатории и смогли отдохнуть, перекусить и выпить немного воды, оставив Фейсала спящим в тепле под одеялом «Bair Hugger» под наблюдением старшего анестезиолога и одной из медсестер.

К моему облегчению, результаты из лаборатории пришли отрицательные – никаких следов распространения опухоли в окружающих тканях обнаружено не было, – и мы дружно вернулись в операционную для подготовки к следующему, важнейшему этапу. Мы пережали и отсекли артерии и вены, обеспечивавшие кровоснабжение свободного лоскута для реконструкции лица Фейсала – последнее, что соединяло его с донорским участком, – и перевязали концы этих сосудов. Свободный лоскут теперь полностью соответствовал своему названию, и я громко объявляю: «Лоскут отсоединен!», чтобы младшая медсестра Бинди записала маркером на доске время отсоединения.

Удостоверившись, что лоскут по размеру и форме подходит для устранения образовавшихся на лице и шее Фейсала дефектов, мы потратили некоторое время на формирование новой челюстной кости с прилегающими мягкими тканями, чтобы она идеально подходила, обеспечивая полное восстановление внешнего вида, речи и способности глотать. Мы подровняли кость с помощью хирургического зубила с молотком и большого сверла, подключенного к ручному блоку с электроприводом. Когда пересаженный лоскут полностью приживется после операции, Фейсалу потребуются зубные протезы для замены удаленных вместе с куском челюсти зубов.

К хирургическому столу подкатили микроскоп Zeiss 88, и мы включили плей-лист с серьезной музыкой. Как обычно, атмосфера сразу же поменялась: яркий свет и суета, характерные для ранних этапов операции, сменились практически полной тишиной и приглушенными операционными лампами, и внимание всех присутствующих теперь было устремлено на небольшой островок света, создаваемый микроскопом. Я полностью сосредоточился на картинке, наблюдаемой через окуляры микроскопа: мы начали готовить концы артерии к подсоединению свободного лоскута. Это была гораздо менее нервная процедура, чем обычно, поскольку Фейсал был молод, здоров и находился в прекрасной физической форме, а состояние его кровеносных сосудов было безупречным. Тем не менее, когда мы крепили лоскут к его челюсти, требовалось оставить небольшой люфт, для чего ножка[24] лоскута немного изгибается, давая возможность тонкостенным сосудам не натягиваться и не рваться при повороте головы. Чтобы лоскут идеально сел, мы пришили его более крупными стежками. Обычно при выполнении этой процедуры грань между успехом и неудачей чрезвычайно тонкая, однако, отталкиваясь от своего многолетнего опыта, я действую главным образом инстинктивно.

Время отсоединения лоскута кожи от питающих его сосудов в процессе операции записывается маркером на доске – без кровоснабжения ткани организма не живут долго, и приходится считать каждую секунду.

С помощью микроскопических стежков мы прикрепили артерию с таза Фейсала к лицевой артерии на его шее. Процедура прошла идеально: после наложения швов мы открыли микрозажимы, и – артерия тут же наполнилась кровью. Я объявил: «Лоскут на месте!», и Бинди сразу же посчитала время ишемии. В случае Фейсала лоскут находился без крови и доступа кислорода в течение сорока восьми минут. Затем мы соединили переднюю стенку вены лоскута с шейной веной Фейсала, которую пришлось перевернуть, чтобы разобраться с остальной частью вены, что порой бывает сложно сделать правильно, поскольку самая маленькая из двух вен иногда запутывается. Главным условием, чтобы лицо Фейсала прижилось, была кровь, несущая кислород для питания тканей. Однако пересаженный ему лоскут не содержал внешнего участка, который мог видеть персонал интенсивной терапии, из-за чего отслеживать жизнеспособность новой кожи после операции было сложно. Тем не менее доплеровский микрозонд, прикрепленный к вене лоскута, показывал прохождение крови, что позволило нам немного расслабиться.

Мы закончили размещение лоскута для устранения вызванных опухолью дефектов, позаботившись о том, чтобы после заживления шрамов лицо, подбородок и рот Фейсала, равно как и его способности говорить, пережевывать и глотать пищу были ничем не хуже, чем до начала образования опухоли. Мы также проследили, чтобы шов лоскута был полностью герметичен и предотвратил попадание слюны изо рта в шею, что неминуемо привело бы к инфекции.

Окончательно убедившись, что все функционирует нормально, а доплеровский микрозонд не подает тревожных сигналов, мы начали зашивать, разместив в шее Фейсала дренажную трубку для отвода жидкости, которая должна способствовать заживлению. Закрыв донорский участок, с которого был взят лоскут, мы аккуратно совместили разрезанные края кожи и сшили их послойно. На этот раз абдоминопластика не понадобилась: Фейсал был достаточно молодым и подтянутым, чтобы обойтись без нее. По завершении операции спящего Фейсала отвезли на каталке в послеоперационную палату, где за ним установили постоянное наблюдение и назначили прием обезболивающих препаратов.

Когда мы его разбудили, Фейсал находился не в самой лучшей форме. По дренажным трубкам по обе стороны шеи сочилась кровянистая жидкость. С артериальным катетером в запястье и подключенной к руке капельницей он был присоединен кучей других переплетенных трубок и проводов к системе мониторинга, которая поддерживала его в безопасности, успокаивая своим монотонным писком натренированное ухо наравне со звуками «вжух» доплеровского зонда. Его лицо и шея были отмечены длинной тонкой полоской шрама, которая начиналась под ухом, наискосок спускалась по лицу, а затем обвивала шею и пряталась в кожной складке. Внутри его рта также было множество герметичных «матрасных швов» фиолетового цвета, удерживающих лоскут на месте. Его левая часть лица настолько опухла, что казалась минимум в два раза больше своего нормального размера, и было очевидно, что из-за отека он какое-то время не сможет открывать рот или поворачивать голову. Еще через пару дней он будет выглядеть хуже, поскольку травмированные ткани поменяют свой цвет.

На то, чтобы спал отек, синяки и общее онемение лица, понадобится минимум пара недель, хотя он практически сразу же сможет встать с кровати. Кроме того, ему придется поначалу строго соблюдать жидкую диету, после чего еще долго ограничивать себя только мягкой пищей: пройдет шесть недель, прежде чем он сможет впервые после операции насладиться твердой едой. Разумеется, я не стал рассказывать все это Фейсалу, я был уверен, что к моменту завершения процесса заживления его лицо полностью восстановит свой красивый и молодой вид.

Я встал рядом с его кроватью, он распахнул глаза и посмотрел на меня одурманенным, расфокусированным взглядом.

– Все в порядке, Фейсал, – сказал я. – Все прошло замечательно.

В ответ я услышал лишь сонное бормотание, однако этого было достаточно.

Позвонив родителям Фейсала сразу же после того, как навестил его в послеоперационной палате, я отчетливо почувствовал облегчение в голосе его отца, который принялся рассыпаться в благодарностях, а затем передал суть моего звонка своей жене. В этот момент я всегда испытываю гордость, даже когда родным больше нечего сказать.

Операция Фейсала прошла успешно, однако даже столь крепкому и здоровому юноше потребовалось длительное время на восстановление. Он испытывал сильные боли в области восстановленной челюсти и гребня подвздошной кости, с которого мы взяли лоскут для трансплантации. Неудивительно, что в последующие несколько недель он совсем пал духом. Тем не менее, несмотря на боли, каждый раз, переступая порог моего кабинета, Фейсал первым делом неизменно спрашивал меня:

– Когда я смогу вернуться в бассейн?

И каждый раз я был вынужден отвечать:

– Поверь мне, Фейсал, вернешься, но надо еще подождать.

– Но когда?

– Как только это будет возможно. А сейчас вот что тебе нужно сделать.

И я начинал описывать ему очередную программу реабилитации или курс физиотерапии, которые ему предстояло пройти.

Когда в один прекрасный день он зашел ко мне в приемную с широкой улыбкой на лице, избавившись наконец от своих костылей, его было уже не удержать. А вскоре его гордые родители показали мне видео, на котором он снова плавал в бассейне на отдельной дорожке. Это была особая тренировка, организованная его тренером, чтобы помочь ему вернуться в строй и снова почувствовать себя уверенно в воде. Просматривая запись на ноутбуке Фейсала, я отчетливо ощущал на себе его сверлящий взгляд.

Когда видео закончилось, я повернулся, чтобы посмотреть на него, выдержал паузу в несколько секунд, а затем медленно покачал головой.

– Господи, – невозмутимо сказал я, – плыви ты чуть медленнее, и вовсе бы утонул!

Разинув на мгновение рот от удивления, он разразился смехом. Я так и чувствовал, как по его телу разносится волна облегчения, а комнату заливает сияние родительской гордости. Сейчас он снова усердно тренируется, за последний год подрос еще на семь сантиметров и борется за награды в составе своей команды на региональных соревнованиях. Недавно он заходил в мою клинику, возвышаясь надо мной и своими родителями – швы его школьного пиджака были натянуты на его широченных плечах. «Теперь я готов соревноваться с вами в бассейне!» – заявил он. Он снова стал тем самоуверенным парнем, с которым я когда-то познакомился.

Глава 3

Ни один человек в здравом уме не станет оспаривать ценность спасающих жизни челюстно-лицевых операций, проводимых нами для удаления опухолей, восстановления лица после автомобильных аварий, огнестрельных ранений, взрывов, падений и нападений. Косметическая же хирургия вызывает куда больше споров: как правило, это касается масштабных проектов, иногда финансируемых национальной системой здравоохранения, которые так любят освещать таблоиды. Вместе с тем многие операции я провожу, восстанавливая внешность пациентов после обширного хирургического вмешательства, предпринятого для устранения последствий травмы или лечения рака, и иногда, даже если никаких видимых следов операции не остается и лицо полностью заживает, появляется необходимость дополнительных косметических процедур для восстановления лицевой симметрии.

Так, один из моих пациентов челюстно-лицевой хирургии, мужчина средних лет по имени Джефф, который разбился на горном велосипеде, в результате операции получил глубокую подтяжку лица – по крайней мере частичную. Когда его доставили в больницу, его раны были все в грязи и мелком мусоре. Перед проведением операции по реконструкции лица эти раны пришлось вычистить и зашить. С помощью титановых пластин и шурупов мы восстановили структуру его костей вокруг глаза, после чего вернули мягкие ткани на место, чтобы как можно точнее восстановить его внешний вид до происшествия. Для этого мы часто просим у близких родственников предоставить нам фотографию.

Операция прошла успешно, и, когда все зажило, никаких видимых следов не осталось, однако в результате половина лица, которую мы оперировали, стала выглядеть на десять лет моложе другой. Таким образом, для придания лицу симметрии пришлось провести косметическую операцию и на второй половине, и в результате несчастного случая сорокапятилетний мужчина стал выглядеть не старше тридцати пяти. Сомневаюсь, что у меня когда-либо был более довольный пациент.

Одна половина лица мужчины после операции стала выглядеть на 10 лет моложе.

Случай с другой моей пациенткой, девушкой по имени Дейрдре, был куда более сложным. Она также перенесла тяжелую травму лица в результате серьезной автомобильной аварии. Ее бросило лицом вперед с заднего сиденья в боковое стекло – это говорило о том, что на момент столкновения она была не пристегнута. Машина несколько раз перевернулась, и она получила ужасные травмы лица как от самого удара, так и из-за осколков стекла – подобное случалось гораздо чаще до принятия закона об обязательном использовании ремней безопасности. В автомобилях используется безопасное стекло, которое, разбившись, не образует заостренные осколки с неровным краями, способные настолько искромсать тело, что человек умирает от потери крови, однако крошечные кубики, на которые оно разбивается, оставляют ужасные мелкие шрамы, от которых сложно избавиться.

Лицевой скелет образует клетку, защищающую мозг от повреждений, с воздушными околоносовыми полостями, ограниченными тонкими костями, образующими «зону деформации» в центре лица, которая поглощает удар, подобно защитной решетке внедорожника. В случае Дейрдре ее зона деформации поглотила бо́льшую часть удара во время аварии, однако, к несчастью, она перенесла и закрытую черепно-мозговую травму. У нее развился тяжелый отек головного мозга, и было неясно, выживет ли она вообще, поэтому мы не стали рисковать и дополнительно подвергать ее анестезии и абсолютно необходимому хирургическому вмешательству, пока отек не спадет.

Со временем она поправилась, и когда впервые пришла ко мне, мой коллега из Глазго восстановил практически с нуля ей лицо: две половинки ее лица были скреплены под мягкими тканями металлической проволокой, а в качестве основы для носа он взял участок кости из верхней части черепа. Тем не менее из-за столь тяжелой травмы мягкие ткани ее лица зарубцевались на своем новом месте быстрее, чем мы смогли поправить их расположение, так что результаты первой реконструкции оказались не совсем удовлетворительными. К счастью, у нас осталась возможность все поправить, а ее лицевые нервы в результате аварии не пострадали, поэтому все мышцы должным образом функционировали.

Дейрдре была совсем молодой на момент аварии: ей было всего двадцать, когда она пришла ко мне на прием, и она по-прежнему восстанавливалась. Помимо физических повреждений, она столкнулась и с психологической травмой. Мне пришлось разбираться и с дополнительной проблемой. Получив компенсацию от страховой компании водителя, она сделала себе ряд косметических операций в частной клинике, причем не только на лице: Дейрдре поставила себе также и ягодичные импланты.

Итоговый результат всех этих процедур оказался гораздо менее удачным, чем ожидалось, и во время нашей встречи с Дейрдре стало очевидно, что мне придется не только завершить хорошую работу, проделанную моими коллегами по устранению полученных в результате аварии повреждений и по реконструкции лица, но и исправить некоторые последствия последующих неумелых косметических операций, от которых у девушки остались заметные шрамы на лице (а после полученных травм и первоначальной реконструкции новые шрамы ей были нужны меньше всего). Кроме того, она сделала себе перманентный макияж бровей, которые располагались под слишком большим углом и своими изгибами не подходили к форме ее лица, из-за чего казалось, что она постоянно хмурится. Также ей ввели слишком много ботокса в мышцы лба и критично много филлера в губы. Ей хотелось добавить еще больше, однако я отказался, поскольку ее губы и без того были неестественно раздуты, и, на мой взгляд, в этом не было ничего привлекательного.

Как бы то ни было, мне удалось устранить часть заметных шрамов на ее лице, улучшив ее внешний вид, а также исправить форму верхней губы, чтобы рот выглядел более гармонично, и слегка подкорректировать левый глаз, чтобы он был симметричен правому. Эти изменения очень преобразили девушку – не понадобилось никакого дополнительного филлера в губы или масштабных косметических операций на лице.

Немного филлера, впрочем, я все-таки использовал. Дейрдре жаловалась, что ее нос был слишком прямым, из-за чего выглядел неестественно. Она была права, так как ее новым носом стал прямой кусок кости, взятый с наружной поверхности ее черепа. Вместо того чтобы снова его оперировать (а из-за обилия рубцовой ткани после всех предыдущих хирургических вмешательств кровоток был настолько плохой, что очередная операция оказалась бы ужасно сложной затеей), мне удалось ввести небольшое количество наполнителя в кончик ее носа, придав ему более натуральный и эстетичный вид. Поразительно, как мало филлера нужно, чтобы полностью преобразить чье-то лицо. Используемые нами шприцы выглядят весьма громоздкими из-за своих толстых стеклянных стенок, однако мы никогда не набираем в них больше одного миллилитра, а часто и вовсе ограничиваемся половиной. В чайной ложке содержится пять миллилитров, так что речь идет о крайне крошечных объемах, которые, однако, способны дать на удивление большой эффект.

Если в случае с Джеффом и Дейрдре косметическая операция была необходимым следствием операции по устранению последствий травмы – пускай в случае с Дейрдре и было сделано гораздо больше, чем нужно, – порой я провожу и чисто косметические процедуры пациентам без каких-либо медицинских или хирургических проблем. Мэри была привлекательной женщиной под пятьдесят, на лице которой появились естественные признаки старения, подчеркнутые многолетним курением. На первом приеме, взяв с собой для моральной поддержки подругу, она сразу же выложила мне все со слезами на глазах. Через полтора месяца ее единственная дочь выходила замуж – подобного события с нетерпением ждет каждая мать, – и вся семья вместе с гостями улетала праздновать свадьбу на Майорку, однако Мэри страшно боялась этой поездки, поскольку сильно переживала из-за своей внешности. Ситуация достигла критической точки после жестокого комментария одного знакомого (типичный сценарий у многих моих пациентов), после которого она решилась на косметическую операцию.

Как и со всеми новыми пациентами, сначала я принялся расспрашивать Мэри про ее жизнь. Она была домохозяйкой из Йоркшира, а ее муж, с которым я встретился во время следующего приема, был крупным и грубоватым – типичный йоркширский таксист. Они явно не были богачами, привыкшими разбрасываться деньгами. Любые крупные траты тщательно обдумывались, и сам факт, что ей пришла в голову мысль потратить весьма солидную сумму денег на косметическую процедуру, указывал, насколько она была обеспокоена своим внешним видом и насколько это ударяло по ее самооценке.

У нее были опущенные брови, которые придавали ей хмурый вид, а также выраженный второй подбородок. Мы не теряем мышечный тонус непосредственно вокруг рта, потому что он постоянно находится в движении, когда мы говорим, жуем, улыбаемся или хмуримся, однако жировое тело щеки с возрастом теряет свой тонус, опускается вниз и выступает вперед, образуя складки. Кожа у нее под глазами была в хорошем состоянии, однако из-за дряблой кожи над веками они казались обвисшими, как это часто бывает у пожилых: в случае Мэри, впрочем, это было настолько выражено, что начало страдать ее зрение. Кожа век была очень неровной, и она испытывала трудности с наложением макияжа, который скатывался комочками и застревал в складках. Это наносило еще больший удар по ее и без того подорванной самооценке, и она чувствовала себя еще менее привлекательной. Подобно любой гордой матери, ей хотелось выглядеть на свадьбе дочери как можно лучше. Хоть она и могла сделать прическу и макияж, подобрать милый наряд и все остальное, только косметическая операция могла изменить ее глаза.

Изначальное недовольство внешностью усугубляется жестоким комментарием какого-нибудь знакомого – и вот человек планирует косметическую операцию.

Я был уверен, что смогу кардинально преобразить внешний вид Мэри, поэтому на ее вопрос: «Можете ли вы сделать что-нибудь с моими веками?» – я ответил:

– Да, могу, но я хочу сделать все правильно, исправив также и форму ваших бровей. Поэтому я предлагаю вам химическую подтяжку бровей, другими словами, ботокс. Я просто введу немного ботокса в нижние мышцы по центру вашего лба, чтобы подтянуть вверх брови, но умеренно, чтобы вы не стали похожи на бильярдный стол – в вашем возрасте, Мэри, это вряд ли будет смотреться эстетично. Они должны быть чуть выше, чтобы ваше лицо оставалось выразительным, а не превратилось в безжизненную маску. Кроме того, я немного поработаю над мягкими тканями вокруг ваших глаз, а также разберусь с вашими проблемными веками, удалив с помощью небольшой операции лишнюю кожу.

Меня беспокоило лишь то, что до свадьбы оставалось всего полтора месяца, за которые я не успею добиться для нее оптимального результата. Мы приблизимся к нему через полгода, но даже через год ее вид будет и дальше продолжать улучшаться, особенно если я продолжу колоть ей ботокс, поскольку со временем глубокий слой кожи (дерма) натягивается, и мышцы запоминают нужное положение. Таким образом, в идеале наш разговор должен был состояться годом ранее, однако мы имели то, что имели, и я по-прежнему был уверен, что к свадьбе нам удастся значительно преобразить ее внешний вид. Этот процесс должен был пройти в два этапа: значительное улучшение должна была дать первая инъекция ботокса, а вторая доза через три-четыре месяца улучшила бы ее внешний вид еще больше. Конечно, свадьба к тому времени уже давно пройдет, однако я пообещал ей, что после небольшой операции и применения ботокса она уже через несколько дней увидит значительные улучшения.

– Вы, однако, должны сначала кое-что сделать для меня, Мэри, – добавил я, – а именно: бросить курить, хотя бы на какое-то время до и после операции, поскольку даже столь короткий промежуток времени без сигарет даст значительные изменения. Если же вы продолжите курить, проведение операции будет сопряжено с куда более высокими рисками.

Рак и старение всегда были обратными сторонами одной монеты. В процессе курения гемоглобин (который должен переносить кислород) захватывает молекулы угарного газа (CO), артерии сужаются, и гемоглобину сложно избавиться от угарного газа. Это может придать вашему лицу алый оттенок: люди, надышавшиеся дыма во время пожара, часто имеют неестественно розовый вид. Мелкие молекулы угарного газа вставляются между цепочками ДНК и вызывают мутации, которые являются основным механизмом развития рака из-за курения. Таким образом, угарный газ из табачного дыма вызывает множество проблем. Пассивное курение также вредит внешнему виду, равно как и здоровью. Даже если человек сам не курит, однако живет в одном доме с курильщиком, его гемоглобин также захватывает часть выделяемого угарного газа, кожа стареет быстрее, а внешний вид ухудшается более стремительно, чем у тех, кто не курит и не подвержен пассивному курению.

Мэри смерила меня скептическим взглядом, поэтому я добавил:

– Мэри, это не лекция о том, что курение вызывает рак, хоть оно и вызывает. Дело в том, что курение вредит процессу выздоровления и значительно увеличивает вероятность послеоперационной инфекции, а с учетом того, что свадьба состоится всего через полтора месяца, для вас это может обернуться катастрофой. Я смогу вылечить инфекцию, если она случится, с помощью антибиотиков, однако это замедлит процесс выздоровления, из-за чего останется бугристый шрам, а ваши глаза будут выглядеть так, словно вас ударили по голове. Вряд ли бы вы хотели предстать в таком виде на свадебных фотографиях. Как думаете, у вас получится бросить курить?

Она выдержала паузу.

– Как долго мне придется не курить?

На этот вопрос сложно было дать точный ответ, однако известно, что угарный газ можно полностью вывести из организма за двое суток. Если человек совсем не может обойтись без никотина, то лучше уж заменить обычные сигареты на электронные, поскольку они не выделяют угарный газ. Кровеносные сосуды, впрочем, от никотина все так же сужаются, поэтому даже при курении электронных сигарет через организм проходит меньше крови и снижается скорость выздоровления и восстановления после операции, однако та кровь, которая проходит, несет кислород, а не угарный газ, в отличие от табачного дыма, еще и наполняющего ее токсинами.

Я сделал глубокий вдох.

– Если вы сможете полностью отказаться от курения на ближайшие несколько дней, то это будет огромным плюсом для вас. И знаете: всего через пару дней без сигарет вы заметите, как сильно улучшился тонус вашей кожи, – сказал я, не сводя с нее взгляда. – Как думаете, у вас получится полностью бросить курить хотя бы на неделю? Тогда мы сможем прооперировать вас в следующую пятницу. Сделаете это для меня?

Посмотрев мне прямо в глаза, она сказала:

– Я определенно сделаю это, доктор.

Как и следовало ожидать, когда Мэри пришла на консультацию перед операцией, она заверила меня – и я ей поверил, – что не прикасалась к сигарете с нашей первой встречи, а когда ей хотелось покурить, то брала электронные сигареты.

– Отлично, вы большая молодец, – похвалил я, – однако, если вам удастся теперь ограничить себя и с электронными сигаретами как до, так и после операции, это сильно пойдет вам на пользу, поскольку кровоток будет оптимальным.

Ей удалось справиться и с этим, и наутро перед операцией она совершенно не нервничала, а была лишь слегка взволнованна.

Когда ее доставили в операционную, с помощью ботокса я скорректировал положение ее мышц, отвечающих за движение бровей, уменьшил складки на подбородке, слегка натянул ткани вокруг глаз и провел блефаропластику – частичное иссечение кожи верхних век. Здесь было много дряблой кожи, однако при блефаропластике с верхнего века всегда приходится удалять необыкновенно большое на вид количество ткани: нужно оставить лишь семь-девять миллиметров на веке и десять миллиметров над ним, удалив все остальное. Так что правильная реакция моих стажеров, когда они впервые видят, как я выполняю верхнюю блефаропластику, – это возглас: «Господи! Вы уверены?», потому что со стороны выглядит так, словно отрезаешь слишком много. Вместе с кожей нужно удалить также и небольшое количество мышечной ткани, однако это помогает мышце впоследствии подтянуться.

Выполнение верхней блефаропластики выглядит так, словно отрезаешь от человека лишнее.

После успешной операции, которую лучше всего проводить под местным наркозом, пациенты не могут до конца закрыть глаза, что порой их сильно пугает, поэтому мне приходится заранее объяснять, что кожа снова растянется и результат будет оптимальным. Кроме того, нужно действовать очень осторожно, чтобы не задеть слезную железу. Я предупреждаю своих пациентов, что из-за отека после операции они могут испытывать сухость глаз, потому что иногда при моргании перестает выделяться в должном количестве слезная жидкость, пока отек не спадет.

Операция у Мэри прошло очень хорошо. Как я ее и предупредил, процесс уменьшения морщин на лбу является постепенным, а на достижение полного эффекта уходит порядка полугода, однако ботокс дает результат уже спустя семь-десять дней, а эффект от блефаропластики практически мгновенный. Таким образом, когда Мэри пришла ко мне на прием через семь дней после операции, несмотря на изрядно сохранившийся отек, она уже выглядела значительно лучше, а также, что самое главное, была очень довольна собой. Каждого пациента, которому предстоит подобная процедура, я всегда предупреждаю, что их ждут гематомы: не такие темные, как синяки под глазами от удара в первые дни, а светло-синие, переходящие в желтые круги, когда синяк уже спадает. У Мэри без всего этого не обошлось, однако, когда она пришла ко мне на прием, следы от операции уже проходили, и она широко улыбалась.

Она рассказала, что медсестры, которые снимали ей швы перед визитом ко мне в кабинет, удивились: «У тебя все очень быстро заживает», а одна даже добавила: «Я никогда не видела, чтобы после блефаропластики все так быстро заживало». Мэри была в полном восторге от этого. Она изрядно потратилась на подготовку к свадьбе, как это обычно бывает, однако заверила меня, что не пожалела ни копейки потраченных на операцию денег.

У нее была всего лишь одна жалоба:

– У меня постоянно такое чувство, что люди на меня пялятся.

– Наверняка так и есть, Мэри, – сказал я. – А знаете, почему они на вас пялятся? Потому что видят, как вы похорошели, и не понимают, как такое возможно. Вы же не рассказывали всем подряд про свою операцию?

Она покачала головой.

– Так я и думал, почти никто не рассказывает. Так что ваши друзья и соседи, видя столь кардинальные изменения в вашей внешности, начинают гадать, в чем дело. Вот и все. Вы также выглядите посвежевшей, и пялятся они на вас только потому, что вы слишком хорошо выглядите.

Когда Мэри пришла ко мне во второй раз, она была в полном макияже, включая макияж глаз, который прежде ей не удавалось нанести. Женщина выглядела сногсшибательно и больше не переживала из-за чужих взглядов: она их полюбила! Она сказала, что чувствует себя на десять лет моложе – и она определенно так выглядела. Она просто сияла. Мэри была настолько рада результатам операции, что, несмотря на уже выложенную клинике круглую сумму, накупила всему персоналу тортов, а лично мне вручила коробку с песочным печеньем. Кроме того, она подарила мне открытку с надписью: «Дорогой профессор Маккол, я настолько рада результату, что теперь с нетерпением жду свадьбу своей дочери». Вместо разбитой женщины, которая несколько недель назад пришла ко мне в кабинет, едва не плача от страха перед предстоящей свадьбой дочери, я видел перед собой человека, излучающего уверенность и горящего желанием появиться на свадебных фотографиях, а не прятаться от фотографа.

Мэри излучала радость после относительно простой операции, удачный результат которой, однако, требует предельной точности и скрупулезности. Ей не нужна была какая-то сумасшедшая или безрассудная операция, которая сделала бы из нее голливудскую звезду или инстраграмм-диву. Она была обычным приятным человеком, которому хотелось в свои годы выглядеть чуть лучше. Покажите мне любого, кто скажет, что нам не стоит проводить подобные косметические процедуры, и я познакомлю его с Мэри, чтобы он попытался ее в этом убедить.

Инъекции ботокса применяются вот уже более тридцати лет, и это чрезвычайно безопасная и эффективная процедура – риск катастрофических последствий или тем более смерти равен нулю[25]. Таким образом, в руках толкового врача это совершенно обоснованная методика. Ее критики неизбежно акцентируют внимание на случаях, когда люди перебарщивают с инъекциями, вроде молодых девушек с неестественно раздутыми губами или находящихся в центре общественного внимания людей постарше, которые, по сути, «подсаживаются» на ботокс и другие косметические процедуры (уверен, что каждый из нас сможет вспомнить звезд первой, второй и даже третьей величины, к которым это относится). Некоторые даже нанимают собственных медсестер и принимают другие дополнительные меры, чтобы обойти ограничение, согласно которому инъекции ботокса могут быть назначены исключительно квалифицированным врачом. В таких случаях они могут получить практически неограниченный доступ к ботоксу и в итоге, подобно тем, кто сделал слишком много пластических операций на лице, выглядеть просто ужасно.

Я бы никогда не позволил своему пациенту пойти на подобные крайности, однако в разумных пределах косметические операции абсолютно приемлемы. Многим может показаться, что данная область медицины полностью основана на человеческом тщеславии, и в некоторых случаях это действительно так, но чаще всего, как в случае с Мэри, все дело в человеческом достоинстве, а не тщеславии.

С возрастом у каждого из нас в большей или меньшей степени появляются признаки старения. Так как бо́льшую часть своей жизни мы проводим в вертикальном положении, то под воздействием силы тяжести некоторые области нашего лица обвисают и мягкие ткани с верхней части, главным образом с висков, смещаются вниз. На коже образуются складки и морщины, под глазами – мешки, появляется второй подбородок, веки обвисают, а кожа теряет свою эластичность. Уши и нос с возрастом увеличиваются в размерах, поскольку хрящевая ткань, хоть и медленно, но продолжает расти на протяжении всей жизни. С большей частью таких изменений можно справиться хирургическими и нехирургическими методами, и, как правило, люди стремятся улучшить эти черты своего лица. Цель заключается – по крайней мере должна заключаться – в том, чтобы исправить внешность, не причиняя вреда, чтобы пациент стал просто чуть лучше выглядеть: хорошо для своего возраста, а не неестественно моложаво.

Если наша хирургическая бригада способна улучшить качество жизни отдельного человека, будь то человек, который лечится от рака, который не хочет потерять работу или же просто желает немного замедлить внешние последствия старения, то почему бы этого не сделать? Самое главное в деле косметических процедур (то есть предназначенных для человека, у которого, помимо возрастных изменений, нет никаких патологий) – это умерять ожидания пациентов. Первым делом нужно лучше узнать пациента, а потом решить, можно ли воплотить его желания, а также убедиться, что он полностью понимает потенциальные последствия и пределы возможностей, прежде чем согласится на процедуру. Нельзя сразу же браться за операцию, как это делают в некоторых клиниках, где ради собственной выгоды начинают проводить процедуру, к которой пациент может быть не готов психологически. К сожалению, у небольшого процента людей имеются психологические проблемы, с которыми не помогут справиться никакие косметические операции. Встречаются люди с психическим расстройством под названием «дисморфофобия», при котором кажется, будто с их телом, а чаще всего с лицом, что-то не так, и никакие косметические процедуры не помогут их переубедить. Очень важно заранее выявлять пациентов с таким расстройством: что бы вы ни сделали, они неизбежно будут недовольны результатом. Они нуждаются в помощи иного рода.

Существует психическое расстройство дисморфофобия, из-за которого люди зацикливаются на реальном или даже мнимом дефекте внешности. Никакие косметические процедуры не помогут им воспринимать себя нормально.

То, соглашусь ли я оперировать пациента, зависит от множества факторов, которые тщательно взвешиваются. Помимо оценки возрастных изменений лица, необходимо с самого начала узнать, по какой именно причине человек захотел исправить свою внешность именно сейчас. То, какие именно процедуры – хирургические или нехирургические – смогут, по моему мнению, улучшить их внешность и повысить качество жизни, носит уже второстепенный характер. Таким образом, я всегда начинаю свою консультацию одинаково: «Почему вы решили исправить это именно сейчас?» Если ответ будет невразумительным (например: «Меня бросил муж, и я хочу его вернуть»), то вмешательство противопоказано. Как бы мне ни было жалко человека в подобном положении, это неподходящая причина для косметической операции: она вряд ли в итоге приведет к хорошему результату, да и хирургическое вмешательство будет лишним в и без того сложной жизненной ситуации. Как сказал мне многие годы назад один старший хирург: «Если бы супружеские проблемы решались пластической операцией, то разводов было бы гораздо меньше».

Следующий этап – это анализ истории болезни пациента: общие данные о его заболеваниях и принимаемых лекарствах в прошлом и настоящем. Необходимо выяснить, какие процедуры уже ему проводились и имеется ли у него аллергия на какие-либо медицинские препараты или перевязочные материалы, а также, что немаловажно, лежал ли он ранее в больнице на операции или лечении. Эти вопросы позволяют установить всю необходимую информацию, касающуюся медицинской стороны вопроса.

Затем следует вопрос: «С кем вы проживаете и в чем заключается ваша работа?» Последнее с точки зрения косметической хирургии часто имеет большое значение. Мне доводилось лечить всех подряд, от рядовых мужчин и женщин до телеведущих – тоже мужчин и женщин, – и если пациент находится в центре общественного внимания, будь то телевизионный экран или ресепшен крупной компании, то он всегда в большей или меньшей степени стремится выглядеть лучше. Порой людям и вовсе кажется, что они могут потерять работу, если будут выглядеть «неподобающе».

«Вы курите или употребляете спиртное?» – также очень важный вопрос. Злоупотребление спиртным наносит удар по внешнему виду, равно как и по здоровью, однако, безо всяких сомнений, курение является самым губительным занятием с точки зрения старения лица. Нам следует чаще об этом напоминать, потому что пациенты склонны не воспринимать всерьез предупреждения о повышенном риске рака и болезней сердца, связанных с курением. Мало толку надоедать им напоминаниями об этом, когда я собираюсь «лишь» провести потенциально спасительную операцию по удалению опухоли, однако если сказать пациенту, что курение угрожает его внешнему виду, то, с большей вероятностью, он отнесется к этому предупреждению серьезно и предпримет какие-то меры.

Глава 4

Насколько я могу вспомнить, впервые мне захотелось стать хирургом в возрасте семи лет. Я смотрел разные драматические сериалы про медиков, вроде «Главной больницы»[26], на крохотном экране черно-белого телевизора в нашей тесной гостиной, и с самого раннего возраста знал о бесконечных мучительных болях моей страдавшей от полиомиелита матери. Она подхватила болезнь, когда ей было два года, вскоре после рождения ее младшего брата. Семейный врач поначалу списал все на то, что она просто пытается добиться внимания, ревнуя к новорожденному, вокруг которого все так суетились. Когда же у нее поднялась температура и она стала ходить неуклюжей походкой и постоянно спотыкаться, на каждом шагу откидывая в сторону правую ногу, врачи наконец признали наличие у нее мышечного паралича и поставили диагноз.

В течение следующих нескольких лет моя мать провела много месяцев в больнице и трижды ложилась на операцию в Королевскую больницу для больных детей в Глазго. Она по сей день отчетливо помнит чувство изоляции, которое она и множество других детей испытывали после обширного хирургического вмешательства в эпоху, когда считалось, что «детей должно быть видно, но не слышно». Редко когда предпринимались, если предпринимались вообще, попытки объяснить ей или ее родителям, какие процедуры уже были проведены, а какие предстоит пройти. Никто не говорил, когда она поправится и сможет выписаться из больницы. В памяти остались лишь бесконечные долгие и одинокие дни, когда не на что было отвлечься и не с кем было поговорить. Она только и жила ожиданием прихода родителей, которых пускали к ней по вечерам строго на один час.

Детей и вовсе не пускали к больным, и ее до сих пор преследует воспоминание о младшем брате, которому приходилось ждать снаружи в ожидании родителей. Он с улицы прижимался ладонями к окну ее расположенной на первом этаже палаты, в то время как она прислоняла свои руки к стеклу изнутри, словно пытаясь к нему прикоснуться, и оба плакали из-за своей вынужденной разлуки. Она также помнила, как проснулась после очередной операции, в панике обнаружив наполненный кровью гипс на своей ноге и кровавые разводы на белоснежно-белых хрустящих больничных простынях, после чего ее снова забрали в операционную.

Когда ее наконец выписали из больницы, ей установили невероятно тяжелый аппарат Илизарова для дополнительной поддержки поврежденной ноги. Все эти несчастья пришлись на те времена, когда изрядная часть британского общества, казалось, по-прежнему считала физическую недееспособность равноценной умственной. Потребовалось несколько лет, чтобы нагнать пропущенную школьную программу, однако, хотя среднюю школу[27] она и начала в классе для отстающих, уже через три года перешла в класс для одаренных детей.

В подростковые годы ей рекомендовали проведение дополнительных операций, однако она отказалась, чтобы сдать выпускные экзамены, с которыми в итоге успешно справилась. Несмотря на это, чтобы поступить на курсы подготовки учителей, ей пришлось убеждать монахинь из Нотрдамского колледжа в Глазго, что наличие поврежденной из-за полиомиелита ноги не делало ее умственно отсталой. Благодаря своему упорству она таки преодолела все преграды на своем пути, успешно прошла обучение и стала учительницей начальных классов, как и мечтала.

Впервые полиомиелит ей диагностировали в 1948 году, сразу же после основания Национальной системы здравоохранения, и я частенько размышлял о том, что, не будь создана НСЗ, обеспечивавшая лечением каждого, независимо от достатка, у родителей моей мамы могло и не найтись денег на спасшие ей жизнь операции. До основания НСЗ существовала примитивная система государственного страхования для работающих людей, однако она не подразумевала оплату медицинских расходов тем, кто находится у них на иждивении; выплаты были одинаковыми для всех, независимо от тяжести заболевания, и покрывали лишь ограниченный список медицинских услуг. Так, тем, кто делал страховые взносы, оплачивалось лечение в больнице только от туберкулеза, который достиг уровня эпидемии в Великобритании (более сорока шести тысяч британцев умерло от него в рекордный 1918 год, и примерно двадцать тысяч все еще умирало ежегодно в сороковых). Лечение всех остальных болезней, требовавших госпитализации, приходилось оплачивать по полной рыночной стоимости. Если роды приводили к медицинским осложнениям, за их устранение также приходилось платить.

В результате этих ограничений семьям с низким доходом было сложно найти деньги на врача, не говоря уже про операции, и им часто приходилось обращаться к знахарям либо же просто надеяться, что больной родственник поправится без чьей-либо помощи. Иногда так и происходило, однако порой вполне излечимые болезни настолько запускались, что это приводило к губительным последствиям и даже смерти.

Раньше на посещение пациентов в больницах Великобритании отводился ровно один час вечером, а детей и вовсе не пускали.

В основу Национальной системы здравоохранения Великобритании, созданной пятого июля 1948 года министром здравоохранения по имени Эньюрин Бивен, легло три главных принципа: она должна была удовлетворять потребности каждого, обеспечивать оказание бесплатной медицинской помощи на местах, а также руководствоваться медицинскими потребностями, а не платежеспособностью. Семьдесят лет спустя, несмотря на все более агрессивные нападки правого крыла, эти основополагающие принципы по-прежнему составляют фундамент Национальной системы здравоохранения.

Без НСЗ моя мать, возможно, так никогда бы и не стала учительницей и не повстречала моего отца, так что на мою семью НСЗ оказала весьма ощутимое влияние. Полученный ею медицинский уход позволил нашей семье произвести на свет профессора челюстно-лицевой хирургии (меня), а также старшего детского хирурга-ортопеда – мою младшую сестренку Джанет, недавно назначенную хирургом-консультантом в то же самое отделение той же самой больницы, где много лет назад лечили нашу мать. Таким образом, для меня совершенно очевидно, что НСЗ, несмотря на все свои недостатки, остается нашим самым ценным достоянием. Мне приятно, что наша семья напрямую вносит в нее свой вклад, и меня приводят в ужас и бешенство попытки некоторых идеологов опорочить, ослабить, а то и вовсе ее уничтожить.

Все годы моего детства мать страдала от жгучих ноющих болей в ноге, особенно в области колена. Она старалась этого не показывать, однако, когда она ходила по кухне, я частенько замечал, как она морщится и закусывает губу. Вечерами после особенно тяжелого дня она сидела перед старым электрокамином на кухне, положив ногу на деревянную ступенчатую подставку, которую использовала, когда требовалось достать что-то с верхних полок, и мы с братом по очереди массировали ей колено, пока наши руки не начинали ныть от боли. Никаких других паллиативных[28] методов лечения тогда доступно не было. В те годы люди говорили, что боль – это крест, который приходилось нести. Лишь совсем недавно, когда поколение моей матери уже успело сродниться с последствиями своей болезни и состариться, существование постполиомиелитного болевого синдрома было наконец признано медицинским сообществом, и стали разрабатываться методы борьбы с ним.

Оглядываясь на себя семилетнего, могу сказать, что наверняка смутно представлял себе, насколько почетной считалась профессия медика, однако я точно об этом не думал, равно как и о возможности приличного заработка. Я лишь помню, что думал о том, как стану хирургом и смогу помочь матери избавиться от боли.

Карьера в медицине была не самым очевидным выбором для ребенка из семьи с относительно низким уровнем дохода, снимавшей дом в рабочих кварталах Глазго. После свадьбы мои родители жили в небольшом городке Линвуд, расположенном в нескольких милях к югу от Глазго – будучи учительницей начальных классов, моя мама имела право на муниципальный дом. В Линвуде был огромный автомобильный завод, и городок процветал, однако после того, как в 1981 году завод закрыли, а оставшееся производство перенесли в Уэст-Мидлендс, люди массово стали уезжать оттуда. Там не было практически никакой альтернативной работы, и город стремительно приходил в упадок. Две местные начальные школы в итоге закрылись из-за нехватки учеников, и вся округа постепенно все больше напоминала заброшенную территорию. Некогда аккуратный городок, в котором мы жили, теперь пугал заброшенными домами с поломанной мебелью, гниющими матрасами и разбросанным в запущенных садах мусором. Магазины были заколочены, стены и доски исписаны граффити, а в темных углах рассыпающихся бетонных дорожек посреди разбитого стекла и мусора блестели оставленные наркоманами иглы. Прогуливаться здесь по ночам было уже небезопасно, и вряд ли кто-то по собственной воле стал бы здесь жить, будь у него деньги на переезд.

Закончив учебу, мой отец устроился в одну из крупных судостроительных компаний Глазго, сначала помощником инженера, потом проектировщиком, и в итоге дослужился до инженера. Они с матерью усердно трудились, а откладывали деньги еще усерднее, и в итоги собрали достаточно, чтобы взять ипотеку. Тогда мы переехали, сначала в дом постройки семидесятых годов в новеньком районе, а затем в отдельный загородный дом в заросшей зеленью деревушке Бишоптон в пригороде Глазго. В Бишоптоне не было «улиц». Любой проезд здесь именовался как минимум дорогой, а чаще всего аллеей или авеню. По этой причине Бишоптон считался еще более аристократическим местом в моей средней школе в Ренфру, где каждого жителя оттуда называли снобом. Наличие светлого ума еще больше усиливало подозрения, и сексуальная ориентация также ставилась под вопрос. Это определенно способствовало формированию характера: либо тонешь, либо плывешь.

Еще одной красной тряпкой для школьных задир стало мое обучение игре на флейте. Впервые я заинтересовался этим инструментом в детстве, когда слушал по радио в нашем доме в Бишоптоне Джеймса Голуэя, и мой выбор в пользу флейты стал следствием того, что мне нравился издаваемый ею звук. Мне тогда было семь, и я уже играл на блокфлейте, которую нам с братом подарили на предыдущее Рождество. Мне жутко хотелось попробовать свои силы и на флейте, однако в моей начальной школе не было музыки, и такой шанс мне выпал лишь после поступления в среднюю школу, в связи с чем я начал учиться относительно поздно, в одиннадцать лет, и даже тогда потребовалась вся легендарная настойчивость моей матери, чтобы со мной начали заниматься.

Рост моей матери едва ли превышал полтора метра, однако характер у нее был чрезвычайно пробивной. Она частенько говорила: «Мал золотник, да дорог… но яда тоже много не надо!» Она всегда была очень красивой, с темными курчавыми волосами – на заводе «Ролс-Ройс», где раньше работал мой дедушка, ее выбрали королевой на ежегодном празднике, – однако, помимо этого, она была чрезвычайно умной и очень целеустремленной женщиной, которая могла бы читать лекции об упорстве промышленным магнатам. Когда ее что-то не устраивало, хотя она и говорила очень вежливо: «Нет, спасибо», но так захлопывала сумочку, что не оставляла никаких сомнений, что решение принято и никакие контраргументы его не изменят.

Я обнаружил, что самый эффективный способ совершенствоваться в работе – это снова и снова повторять действие.

Таким образом, когда она позвонила музыкальному руководителю всего региона Стратклайд, чтобы договориться об уроках флейты для меня, она не собиралась принимать «нет» в качестве ответа. Несмотря на ее настойчивость, во время разговора он ничего ей не обещал, однако вскоре после этого перенес сердечный приступ и на какое-то время ушел на больничный. Это было крайне прискорбное стечение обстоятельств для него, однако весьма удачное для меня, поскольку моя мама, решив не упускать возможности, сразу же позвонила его заместителю и, крепко скрестив пальцы за спиной, сказала:

– Музыкальный руководитель пообещал, что организует для моего сына уроки игры на флейте.

Он поверил ей и распорядился их организовать.

Мой брат Винсент тем временем сделал выбор в пользу трубы. Наверное, он пожалел о своем решении, ведь был вынужден оттачивать свои навыки в, как называл это мой отец, «звуковой камере», которая для всех остальных членов семьи была известна как чулан под лестницей. Мой отец еще настаивал, чтобы Винсент плотно закрывал дверь, когда находится там, что спасало от громких звуков всех нас, однако практически оглушало моего бедного брата. Несмотря на столь стесненные условия для занятий на трубе, Винсент быстро прогрессировал и в итоге склонился в сторону джаза, а не классической музыки.

Поскольку флейта была относительно тихим и мелодичным инструментом, мне, в отличие от брата, позволяли практиковаться в нашей просторной столовой под пристальным взглядом моих бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, запечатленных на семейных фотографиях с гордыми и в то же время испуганными выражениями лиц, типичными для их поколения, когда они оказывались перед объективом фотоаппарата.

Учитель музыки, к которому меня приставили, был в достаточной степени впечатлен моими успехами после изучения мною основ игры на флейте и направил меня к преподавателю, специализировавшемуся на этом инструменте, – флейтистке по имени Шина, игравшей в шотландском камерном оркестре. За продвинутые уроки игры на флейте она получала дополнительные деньги и после прослушивания взяла меня к себе в ученики. Как и моя мама, она была ростом чуть более полутора метров, с короткими темными волосами и вечной улыбкой. Подобно моей маме, она была энергичной, сосредоточенной и считалась профессионалом своего дела. Она иначе смотрела на многие вещи и оказывала всяческую поддержку, однако с ней было лучше не шутить. Тем, кто не упражнялся дома перед ее занятиями, приходилось несладко. Однажды я пришел неподготовленным, частично из-за того, что мне не нравилось произведение, которое мы разучивали на той неделе, и после пары минут она схватила меня за руку, чтобы остановить, строго на меня посмотрела и сказала:

– Не вздумай больше приходить как мне так плохо подготовленным.

Я послушался и с тех пор всегда усердно упражнялся.

Убедившись, что я действительно хочу усовершенствовать свою игру, Шина подарила мне один из своих мундштуков[29], великолепный серебряный с золотыми вставками – я храню его до сих пор, – который давал просто сказочное звучание. Он преобразил мою игру, и после поступления в Шотландскую королевскую консерваторию я пользовался им постоянно, в том числе на выступлениях юношеского оркестра, в который поступил.

Меня также взяли и в школьную футбольную команду, которую мне пришлось бросить, поскольку из-за уроков игры на флейте и выступлений в оркестре у меня была занята каждая суббота. Другие школьники плохо восприняли мой уход из футбольной команды, однако я просто обожал занятия музыкой. Отец меня всячески поддерживал и любил говорить: «На флейте ты сможешь играть всю свою жизнь, а вот в футбол – нет». Хотя, если вдуматься, на это напрашивался ответ: «Ну, тогда, может, стоит сосредоточиться на футболе, пока есть такая возможность?»

Развивая свои навыки игры на флейте, я открыл для себя, насколько приятно медленно, но верно в чем-то совершенствоваться. В игре на флейте, равно как и в других областях жизни, случаются переломные моменты, когда думаешь: «Я не смогу это сделать, я просто не смогу», а потом внезапно все получается. Занимаясь флейтой, я впервые в жизни освоил что-то сложное. Передвигать пальцы было технически сложно, однако игра на флейте требует гораздо большего, чем ловкость рук: наряду с техническими навыками игры на инструменте, требовалось также правильно дышать, расслабляться и держать осанку.

Я обнаружил, что самый эффективный способ совершенствоваться – это повторять, повторять и снова повторять. Если произведение казалось мне сложным, я повторял его десять раз, и если на девятый я допускал ошибку, то следовало еще десять повторений. Помимо этого, также важно и умение отвлекаться. Шина порой говорила: «Я хочу, чтобы ты хорошенько сосредоточился на большом пальце правой руки, когда будешь играть снова». Звучит безумно, однако правой половине мозга, если вы правша, внезапно удается сделать желаемое, если вы смогли заглушить левую половину мозга, которая упорно думает: «Я не смогу, я просто не смогу». Вы заставили левую, тревожную половину мозга сосредоточиться на чем-то другом, позволив тем самым правой половине взять верх. Эта методика почерпнута из школы так называемой «внутренней игры». Изначально примененный к гольфу, а затем и к большому теннису, этот термин также использовался для описания технических сложностей исполнения сложнейших музыкальных произведений. Вот как дело обстоит в музыке, и между исполнением технически сложных партий на флейте и хирургическими навыками существует прямая параллель, потому что в микрохирургии приходится порой поступать точно так же, когда смотришь в микроскоп, и какая-то задача кажется невыполнимой. Принцип тот же самый: нужно сосредоточиться, сконцентрироваться, а затем расслабиться и сделать все правильно. Только на кону, разумеется, уже совсем другие ставки.

В итоге я настолько развил свои музыкальные навыки, что стал первой флейтой в оркестре Шотландской королевской консерватории и какое-то время даже задумывался о том, чтобы стать профессиональным музыкантом. Однако в те времена, равно как и сейчас, перспективы трудоустройства для музыкантов были не особо радужными, и Шина решительно заявила мне:

– Если ты можешь зарабатывать себе на жизнь чем-либо другим, то ты должен этим заняться и просто наслаждаться музыкой, вместо того чтобы пытаться себя ею прокормить.

Этого было достаточно, чтобы убедить меня реализовать свой изначальный интерес к медицине. Была только одна проблема: то ли из-за того, что я слишком много отвлекался на музыку, то ли, что более вероятно, из-за моего открытия, что противоположный пол был куда более интересным, чем я думал в более юном возрасте, мои итоговые оценки в пятом классе[30] оказались недостаточно высокими, чтобы я мог рассчитывать на медицинскую школу. Это был крайне тревожный звонок, и на следующий, выпускной год я приложил максимум усилий. Я сдал математику, химию и биологию, причем даже умудрился получить пятерку по химии (учитель по химии радостно мне сообщил, что в истории нашей школы мне первому удалось это сделать), хотя этот предмет меня особо не интересовал – просто так получилось, что у меня были к нему способности. Математику я тоже сдал неплохо, поскольку от меня только и требовалось, чтобы выучить правила, однако гораздо больше я преуспел в биологии, к которой испытывал настоящую страсть, особенно к анатомии человека и животных. Казалось, у меня подключался какой-то другой отдел мозга, и мне практически никогда не приходилось ничего повторять дважды, я сразу же все усваивал. Вот как у меня обстояли дела с анатомией человека, и, казалось, это было тесно связано с моей любовью к классической скульптуре, прекрасно отображающей человеческую анатомию в мельчайших подробностях. Я часами напролет разглядывал картины и скульптуры из художественной галереи и музея Келвингроув, коллекции Беррела и других городских музеев и галерей – во все из них в те годы пускали бесплатно.

Сначала я считал стоматологию не особо интересной деятельностью. Но в итоге обучение оказалось началом моего пути к истинному признанию.

В итоге я сдал все экзамены на четверки и пятерки, что, хоть и улучшило значительно мои прошлогодние результаты, отнюдь не гарантировало мне поступление в медицинскую школу, где, как и сейчас, стандартным требованием было наличие трех пятерок. Тем не менее мои оценки были достаточно хороши, чтобы я мог поступить на стоматолога. Таким образом, мне предстояло принять непростое решение, потому что в те времена считалось – неизвестно, было так на самом деле или нет, – будто стоматологические школы не принимают тех, кто сначала поступал в медицинскую школу, и наоборот, поэтому, как мне казалось, я должен был выбрать что-то одно. После долгих раздумий я принял решение в пользу стоматологической школы.

Хоть обучение на стоматолога и давалось мне без особого труда и я приобретал все необходимые навыки, чтобы стать практикующим хирургом-стоматологом, я столкнулся с одной небольшой проблемой: у меня начисто отсутствовало желание стать хирургом-стоматологом. Наибольший интерес у меня вызывали предметы, относящиеся к общей медицине. Однажды, читая про раны и переломы лица, я наткнулся на фотографии пациентов с лицевыми травмами. Подпись к фотографиям гласила: «Их лечением займется челюстно-лицевой хирург, специалист, получивший двойную квалификацию – в стоматологии и медицине». Прочитав эти строки, я сразу же подумал: «Потрясающе! Это как раз для меня!» Это был настоящий момент озарения. Обучение на стоматолога изначально казалось мне не особо хорошей заменой медицине, однако теперь оно могло стать первым шагом на пути к моему истинному призванию.

Я встретился с руководителем приемной комиссии, чтобы обсудить свой перевод в медицинскую школу. Он спросил, какую специальность я хотел бы практиковать, если все сложится хорошо, и я ответил:

– Определенно челюстно-лицевую хирургию.

– Что ж, если ты выбрал эту специальность и переключишься сейчас на медицину, – сказал он, – то тебе придется пробивать себе дорогу в других специальностях, в то время как в стоматологии у тебя на данный момент все складывается весьма неплохо, поэтому я рекомендовал бы тебе оставить все как есть, выучиться на стоматолога и уже затем перевестись на медицинский, если ты будешь по-прежнему испытывать желание стать челюстно-лицевым хирургом.

Это был лучший совет, который я только мог получить. Он убедил меня, что карьера челюстно-лицевого хирурга не была какой-то глупой, несбыточной мечтой, однако попасть в эту специальность проще, закончив сначала отделение стоматологии. Переведись я тогда, я бы получил медицинский диплом, однако вряд ли бы стал одним из лучших выпускников, в то время как, продолжая учиться на стоматолога, я получил степень бакалавра хирургической стоматологии с отличием – за тридцатилетнюю историю школы это был всего лишь третий случай. Это был важнейший первый шаг в моей карьере челюстно-лицевого хирурга.

Мой интерес к челюстно-лицевой (голова и шея) хирургии еще больше усилился, когда я узнал про работу человека, в итоге ставшего одним из моих хирургических «героев». Гарольд Делф Гиллис был хирургом новозеландского происхождения и родоначальником операций по реконструкции лица. Будучи отважным экспериментатором и импровизатором, он повсеместно считается «отцом пластической хирургии». Гиллис изначально был ЛОР-хирургом (ухо, горло, нос) и лишь потом стал заниматься челюстно-лицевой хирургией, практически не существовавшей до него специальностью, которая ограничивалась лишь исправлением заячьей губы и волчьей пасти, а также переломов и деформаций челюсти. Частично это было связано с тем, что пули, выпускаемые из относительно примитивных гладкоствольных винтовок и пистолетов, используемых вплоть до конца девятнадцатого века, двигались с гораздо меньшим ускорением, чем те, которые выпускаются из более современного оружия, и не причиняли лицевые травмы, требующие масштабной реконструкции. Кроме того, в основном такие ранения получались в зарубежных военных конфликтах, а из-за низкого уровня выживаемости среди раненых солдат в связи с медленной транспортировкой с поля боя, невозможностью поддерживать объем крови в организме и развитием сепсиса и вторичных инфекций ввиду отсутствия антибиотиков мало кому из мужчин с тяжелыми травмами головы вообще удавалось выжить.

Я взахлеб читал про Гиллиса и его операции на изуродованных солдатах, внимательно изучая документы и пахнущие плесенью книги с зернистыми черно-белыми иллюстрациями, все больше погружаясь в его мир. Гиллис вырос в городе Данидин на Южном острове в Новой Зеландии. С раннего детства он отличался пытливым и проницательным умом, а также порой весьма странным чувством юмора. Кроме того, в молодости он сильно увлекался резьбой по дереву, и необходимые для этого занятия терпение и внимание к деталям в итоге пригодились ему в его будущей карьере.

Он прибыл в Англию в 1903 году для изучения естественных наук в колледже Гонвилл-энд-Киз (Gonville and Caius College) в Кембридже, после чего поступил в медицинский колледж при больнице Святого Варфоломея в Лондоне, а в 1910 году был избран членом Королевского хирургического колледжа. Его не по годам развитый хирургический талант получил должное признание, когда он стал хирургом-ассистентом сэра Милсома Риса из отоларингологического отделения больницы принца Уэльского в Тоттенхеме, среди пациентов которого был Георг V и многие видные общественные фигуры, включая Нелли Мелба и Альфреда де Ротшильда.

После начала войны Гиллис поступил на медицинскую службу сухопутных войск Великобритании и был направлен в тыловой госпиталь в Вимре на севере Франции. В качестве наследия тех дней, когда кареты «Скорой помощи» запрягались лошадьми, Гиллису и другим военным медикам по-прежнему выдавались в качестве униформы бриджи и сапоги со шпорами для верховой езды. В начале войны они даже отправлялись лечить раненых верхом на лошади, в то время как санитары бежали рядом, держась за стремя.

Высадившись в Булоне, Гиллис повстречал известного французского стоматолога Шарля Огюста Валадье, который также направлялся в Вимре, чтобы продолжить свои эксперименты с пересадкой кожных лоскутов для реконструкции изуродованной шрапнелью челюсти. Рассказав про свою методику, Валадье пригласил Гиллиса ассистировать ему в первой операции в Вимре. Гиллис также слышал про немецкого хирурга Августа Линдеманна, который, как утверждалось, совершал чудеса, латая немецких солдат, чтобы они могли вернуться на поле боя. И хотя они сражались на противоположных сторонах, Гиллис сделал все возможное, чтобы больше узнать об используемых Линдеманном методиках.

Большинство коллег Гиллиса из Вимре, получив увольнение, возвращались в Британию, однако Гиллис, вдохновленный увиденным во время работы с Валадье, использовал свое увольнение, чтобы съездить в Париж, где познакомился с известным хирургом по имени Ипполит Морестин, который также экспериментировал с кожными лоскутами в больнице Валь-де-Грас. Морестин продемонстрировал ему разработанные им методики пластической хирургии и позволил Гиллису ассистировать ему во время операции по удалению лицевой опухоли у пациента с последующей примитивной реконструкцией образовавшегося дефекта.

Гиллис позже рассказывал, что этот опыт настолько его впечатлил, что он влюбился с первого взгляда (в хирургию реконструкции лица, а не в Морестина). Тем не менее, хоть он и был впечатлен навыками француза, Гиллиса удивило, как мало внимания Морестин и Валадье уделяли косметическим последствиям лицевых ранений. Раненых мужчин латали так, чтобы они могли вернуться воевать на передовую, однако практически никаких попыток восстановить их внешний облик не предпринималось, и их лица зачастую оставались обезображенными.

Вернувшись в свою медицинскую часть в Вимре, Гиллис был решительно настроен убедить начальство организовать специализированное отделение по лечению травм лица, убежденный, что это позволит ему усовершенствовать свои навыки на основе базовых методов, свидетелем применения которых он стал. Его способность убеждать была настолько развита, что к концу 1915 года он был отозван в Великобританию, чтобы основать отделение травм лица в Кембриджском военном госпитале в Олдершоте. Госпиталь был построен в 1879 году в соответствии с проектом, предложенным Флоренс Найтингейл, с центральным коридором и отходящими от него крыльями, благодаря чему внутрь попадало больше солнечного цвета, улучшалась циркуляция воздуха и снижался риск внутрибольничной инфекции.

Гиллис мог полагаться только на свои навыки в ЛОР-хирургии и непродолжительный опыт работы с Валадье и Морестином, и ему предстояло преодолеть предвзятое отношение многих других хирургов к пластической хирургии. История этой специальности уходила своими корнями к Древнему Риму, однако современный опыт, от которого Гиллис мог бы отталкиваться, практически отсутствовал, и к своему удивлению, он смог узнать гораздо больше из древних текстов, чем из современных документов. Он был шокирован, выяснив, что более современные методики практически неизбежно оказывались неудачными, если они не основывались на принципах, установленных классическими хирургами и первопроходцами начала девятнадцатого века.

– Не существует практически ни одной операции, – заметил Гиллис, – практически ни одной применяемой методики пересадки, которые не были бы предложены сто лет назад.

В начале XX века раненых солдат старались быстрее вернуть на фронт, поэтому при операциях практически не предпринималось попыток восстановить их внешний облик.

Он создал новое отделение лицевых травм невероятно быстро и успешно провел свою первую операцию там уже в феврале 1916 года. Он учился методом проб и ошибок, опираясь на свои успехи и усваивая уроки, извлеченные из прошлых неудач, и в итоге смог сформулировать ряд «принципов» – хирургических методик, – которые при правильном применении дают в большинстве случаев успешные результаты. В то время как другие хирурги экспериментировали с искусственными материалами, все методики Гиллиса были основаны на использовании живых тканей, взятых у его пациентов.

– Не существует легкого пути к реконструкции лица с использованием искусственных средств, – сказал он. – Хирург должен следовать по тернистому пути чистой хирургии.

Он также неустанно продолжал искать оптимальные решения. Как заметила старшая медсестра из Кембриджского военного госпиталя: «В его словаре не было слова «невозможно». Он не собирался признавать поражение».

Я был восхищен всеми схожестями и различиями между тем, что Гиллис делал сотню лет назад, и нашими современными методиками. Я узнал, что он первым стал брать лоскуты для пересадки из менее заметных участков тела, как правило, с ног, предплечий или живота, и использовать их для реконструкции лиц солдатам, обезображенным травмами от взрывов и шрапнели или пулевыми ранениями. Более того, когда он начал восстанавливать лица этим мужчинам, он не только разработал необходимые методики, но также – поскольку в те годы попросту не существовало подходящего инструментария для выполняемой им тонкой и точной работы – был вынужден создать и большую часть используемых им инструментов.

Некоторые из них существуют в хирургии и по сей день, например, хирургический пинцет Гиллиса – обычный пинцет, только с «зубчиками» на концах, чтобы сжимать ткани, не разрушая их – для всех глубоких структур. При работе на поверхности, как правило, применяется пинцет Эдсона, так как он более тонкий, однако, когда нужно повозиться с глубоко расположенными тканями, в умелых руках пинцет Гиллиса идеально справляется с поставленной задачей. Держатели для игл Гиллиса с иглой на одном конце и лезвиями ножниц чуть повыше, которые позволяют хирургу самому обрезать нити швов, обходясь тем самым без ассистента, также используются до сих пор, хоть я обычно предпочитаю держатели, разработанные племянником Гиллиса по имени Арчибалд Макиндо.

Хирургические методики Гиллиса были такими же революционными, как и разработанные им инструменты. Так, например, чаще всего скулы ломаются «вниз и внутрь» под воздействием направленной соответствующим образом силы удара. Традиционно при таких переломах было принято оперировать изнутри ротовой или носовой полости, что часто приводило к плохо поддающимся лечению инфекциям, а Гиллис разработал методику проведения разреза в верхней части виска, по линии волос. Обработав кожу йодом для предотвращения инфекции, он вставлял свой хирургический элеватор[31] под височную фасцию поверх височной мышцы[32]. Так он мог вернуть смещенную скулу в нужное положение, не прибегая к дополнительным разрезам рта или носа. В эпоху без антибиотиков это было чрезвычайно важно, так как препятствовало попаданию в рану бактерий. Мы прибегаем к данной методике и по сей день.

Гиллис нашел весьма изящные решения и многим другим проблемам. Обеспечить пересаженные лоскуты должным кровообращением было непросто, из-за чего в целых 80 % случаев они не приживались. Чтобы решить эту проблему, он воспользовался методикой «стебельчатый лоскут», на разработку которой его вдохновил итальянский хирург шестнадцатого века Гаспаре Тальякоцци. Данную методику Гиллис впервые использовал на Уильяме Викараже, который служил на борту линкора «Малайя» старшим матросом и ужасно обгорел в результате взрыва кордита во время Ютландского сражения в мае 1916 года. Взрыв уничтожил мягкие ткани его ушей, век, носа, губ и шеи, а его руки были настолько сильно обожжены, что сжались в два клешнеобразных придатка. Подготавливая два кожных лоскута с груди Викаража, Гиллис заметил, что они самопроизвольно сворачиваются внутрь, что вдохновило его на то, чтобы скрутить их в трубку, тем самым защитив внутренние ткани от инфекции наружным слоем кожи.

С помощью этой методики он оставлял лоскут одной стороной прикрепленным к донорскому участку, тем самым обеспечивая ему необходимое кровообращение, сворачивал лоскут в трубочку, скручивал его с другого конца и присоединял к нужному месту на теле. Затем он ждал, пока лоскут приживется на новом участке – в нем должен был установиться кровоток, – отделял конец, соединенный с донорским участком, и повторял процесс сначала. Чтобы заменить недостающую ткань лица лоскутом из живота или ноги, требовалось «поднимать» лоскут по телу в несколько этапов, подобно ползущей по стеблю растения гусенице, и каждый раз ждать, пока не установится хорошее кровообращение перед очередным повторением процесса.

На это порой уходили недели или даже месяцы, поэтому, если в качестве донорского участка использовалось предплечье, для ускорения процесса Гиллис иногда фиксировал плечо и локоть с помощью гипса, который удерживал согнутую в локте руку у лица пациента, после чего крепил лоскут напрямую к участку пересадки. Убедившись, что кровоснабжение лоскута на новом месте сформировалось, он отделял другой конец от руки пациента, хотя для того, чтобы рука могла снова выпрямиться, часто требовалась дополнительная операция. Хоть подобные методики и могут показаться примитивными современному человеку, других в те времена не существовало, и они способствовали резкому увеличению удачных пересадок лоскутов, а также помогали исправить негативные психологические последствия от травм, полученных пациентом с изуродованным лицом. С восстановленным лицом пациенты снова обретали уверенность в себе.

Гиллис был автором еще нескольких великих изобретений, а также добился невероятного успеха с пациентами, списанными со счетов другими хирургами, которые считали их слишком изуродованными для лечения. Порой таким пациентам требовалось до дюжины операций на протяжении нескольких лет, однако результаты были поразительными. Так, у лейтенанта Уильяма Спрекли полностью оторвало нос, однако, усовершенствовав описанную в древнем санскритском тексте методику по восстановлению носа с помощью тканевого лоскута, взятого со лба, Гиллис сделал ему новый. Он пересадил Уильяму на лоб фрагмент грудной стенки, а затем, когда в нем установилось кровообращение, стал сдвигать этот фрагмент вниз, придавая ему форму будущего носа. Операция прошла невероятно успешно, настолько, что через несколько лет на лице Спрекли едва можно было разглядеть хоть один шрам. Однако, как заметил Гиллис, когда он начал эту процедуру, люди постоянно шептались у него за спиной про «слоновий хобот», который он пришил ко лбу Сперкли. Такая методика используется и по сей день. За пару недель до написания этих строк я лично провел две подобные операции, практически полностью повторяя действия Гиллиса.

Гиллис был далеко не единственным пионером в этой области. Он собрал себе в помощь группу элитных хирургов, специалистов и чрезвычайно квалифицированных медсестер, однако самый значимый вклад внес Уильям Келси Фрай[33], который имел двойную квалификацию в стоматологии и медицине. В начале войны он служил военным врачом, однако после двойного ранения был освобожден от службы по инвалидности и вернулся в Англию. Его направили в Кембриджский военный госпиталь, где он и познакомился с Гарольдом Гиллисом. Так началось их сотрудничество, которое продолжалось более сорока лет. Фрай отвечал за лечение и замену поломанных зубов и челюстей раненых, в то время как Гиллис занимался реконструкцией их лиц, или, цитируя сказанные ему Фраем знаменитые слова: «Я беру на себя твердые ткани, а ты – мягкие».

Хирург-стоматолог должен быть врачом и уже потом освоившим необходимые технические навыки узким специалистом.

Фрай придерживался мнения, что каждый хирург-стоматолог должен прежде всего быть врачом и уже потом освоившим необходимые технические навыки узким специалистом. Он твердо верил в необходимость терпения и полного изучения анамнеза пациента перед выбором дальнейших действий. Он любил говорить своим студентам: «Бог дал вам уши, глаза и руки – используйте их при лечении своих пациентов именно в этом порядке».

Вскоре Кембриджский военный госпиталь уже не справлялся с наплывом обезображенных солдат, которых отправляли с западного фронта, и в конце 1916 года Гиллис начал подготовку к переезду в новое, гораздо более крупное специализированное отделение, прозванное больницей в бараке, которое было развернуто на территории фрогнальского дома[34] в графстве Кент. Названный Больницей королевы, он позже был переименован в Больницу королевы Мэри в благодарность за покровительство королевы и по ее настоянию. Королева не менее усердно, чем ее муж, продвигала королевский бренд. Здание имело форму подковы: в центре располагались операционные и отделения рентгенографии, фотографии и физиотерапии, от которых отходило четырнадцать крыльев, по двадцать шесть коек для размещения пациентов в каждом.

Была поставлена задача заботиться обо всех раненых Британской империи, и в итоге больница была разделена на четыре отделения – британское, австралийское, новозеландское и канадское, – в каждом из которых был свой собственный персонал, главным образом состоящий из уроженцев соответствующей страны. После того как в войну с большим опозданием в апреле 1917 года вступили США, туда прибыли и американские хирурги и хирурги-стоматологи.

Изначальная вместимость в 320 койко-мест была быстро увеличена до 600, а за счет других больниц это число выросло еще на несколько сотен. Для полного исцеления пациентам Гиллиса порой требовалось несколько операций с восстановительным периодом между ними, и в перерыве между этими операциями по реконструкции лица их временно размещали в других больницах и отделениях со свободными койками.

Чтобы обеспечить себя постоянным потоком изуродованных солдат, Гиллис приобрел большую партию багажных ярлыков с надписью: «Пожалуйста, отправьте в Больницу королевы Мэри, Сидкап» – и раздавал их отправлявшимся на западный фронт медсестрам, чтобы они могли помечать солдат с тяжелыми травмами лица и направлять их прямиком к нему. Он ожидал, что в результате раздачи бирок прибудет порядка двухсот пациентов, однако уже через десять дней после открытия больницы туда поступило в десять раз больше раненых солдат, многие из которых были в засохшей грязи с поля боя. Чтобы справиться с наплывом раненых, Гиллис вместе с остальным персоналом работали круглосуточно, обрабатывая и перевязывая раны. Чтобы снизить риск вторичной инфекции, раны всех пациентов приходилось ежедневно тщательно промывать мощным дезинфицирующим средством и физиологическим раствором.

Гиллис вместе с коллегами провел в общей сложности более одиннадцати тысяч операций на пяти тысячах пациентов. Многие мужчины с ранениями лица были не в состоянии есть, некоторые ослепли, оглохли или не могли разговаривать, а большинство страдало от контузии, не говоря уже про психологическую травму, связанную с осознанием того, насколько сильно они были обезображены. Французы называли этих пациентов мужчинами без лица или поломанными ртами. Многие из них также страдали от депрессии, слишком хорошо осознавая, какое отвращение их внешний вид вызывал у окружающих. Некоторые даже отказывались возвращаться домой, не желая, чтобы их в таком состоянии видели жены, родители или дети. Как заметила одна из медсестер той больницы: «Тяжелее всего было возродить желание жить у мужчин, которые были обречены неделя за неделей лежать, обмотанные повязками, не могли говорить, ощущать вкус и даже спать, и при этом осознавали, насколько ужасно они изуродованы»[35]. До некоторых было и вовсе не достучаться, и, будучи не в состоянии смириться со своим положением, они совершали самоубийства.

Гиллис прекрасно осознавал необходимость лечить не только физические ранения своих пациентов, но и их психологические травмы. Он запретил в палатах зеркала и призвал медсестер подшучивать над пациентами и флиртовать с ними, тем самым косвенно давая им понять, что их личность и привлекательность никак не пострадали от пуль и снарядов. Он даже придумал себе альтер эго – любящего поддразнивать весельчака по имени «доктор Скрогги», – чтобы как-то умерить отчаяние своих пациентов… А также, возможно, и свое собственное. Я сам частенько прибегал к юмору, обсуждая со своими пациентами их лечение и его возможные результаты. Разумеется, нужно знать меру, однако поразительно, как даже самая плоская шутка порой способна сломить мрачное настроение и поднять моральный дух пациента.

В декабре 1917 года Гиллис представил медицинскому обществу Лондона доклад, в котором вкратце описал, в чем, по его мнению, заключается его долг как хирурга перед страной в военное время. По его собственным словам, его первостепенной обязанностью было как можно быстрее возвращать на фронт как можно больше солдат. Его второй обязанностью было восстановить пациентам потерянные в результате ранения мягкие и костные ткани, а также вернуть им боевой дух и самоуважение. Наконец, он должен был способствовать развитию «науки и знаний о хирургии». В заключение Гиллис добавил, что одновременное выполнение всех этих трех обязанностей стало наиболее трудноразрешимой проблемой всей его жизни.

В 2016 году, в рамках мероприятий в честь столетия битвы на Сомме, в ряде городов по центру ходили юноши, одетые в униформу солдат Первой мировой войны, и раздавали прохожим открытки с именами павших. Одну такую дали и мне. Эта акция напомнила мне не только об огромном количестве погибших, но и о том, насколько молоды они были. Это еще больше подчеркнуло заслуги Гарольда Гиллиса, организовавшего свою специализированную больницу по лечению травм лица юношам, изуродованным взрывами, осколками и пулями.

Типичным пациентом, иллюстрирующим масштаб проблем, с которыми приходилось сталкиваться Гиллису, а также многочисленные операции, которые обычно требовалось провести – весь процесс реконструкции часто растягивался на несколько лет, – был солдат из Норфолка по имени Гарольд Пейдж[36]. Мясник по профессии, Пейдж поступил на военную службу в 21 год. После девяти месяцев базовой подготовки его направили во Францию, и первого июля 1916 года, в самый первый день битвы на Сомме, в него попала пуля из винтовки или пулемета, которая практически полностью отстрелила ему правую половину лица. Нисходящая траектория пули, которая вошла рядом с переносицей и вышла прямо над нижней челюстью справа, указывала на то, что в момент ранения он прижался к земле, полз на четвереньках или падал вперед. Он ослеп на правый глаз, а из-за поврежденного нерва у него произошел парез мышц правой половины лица: она обвисла, как это бывает у жертв инсульта.

Несмотря на тяжесть полученных травм, Пейджу практически наверняка пришлось покидать поле боя самостоятельно, поскольку носилки применялись только для тех раненых солдат, которые были не в состоянии вернуться с передовой на своих двоих. Раненые проходили через цепочку медпунктов, перевязочных и эвакуационных пунктов, попадая в итоге в тыловую больницу вроде Вимре, где Гарольд Гиллис работал в начале войны. Так как для армии прежде всего было важно «сохранение боевого состава», какие бы жестокие порой меры для этого ни требовались, все раненые делились на три категории: мужчины, способные после лечения вернуться на передовую; мужчины вроде Пейджа с тяжелыми, но не смертельными ранениями; а также те, чьи раны были настолько тяжелыми, что шансов выжить у них практически не оставалось. Тех, кто, по оценкам медиков, мог в ближайшее время вернуться на поле боя, лечили в тыловой больнице, в то время как тяжелораненых, включая Пейджа, которым требовались обширные операции с последующим длительным процессом восстановления, отправлялись на лечение обратно через канал.

Шестого июля, спустя пять дней после ранения, Пейдж прибыл в Кембриджский военный госпиталь в городе Олдершот, где он попал к Гарольду Гиллису. Пациенты часто поступают в грязной униформе, в которой они получили ранение, с покрывающими их раны замызганными бинтами. Обильно удобренная земля, грязь, застойная вода, антисанитарные условия, нашествие крыс и мух – все это всячески способствовало распространению на западном фронте инфекций. Раненые мужчины реже умирали от своих ранений, чем от инфекций и всевозможных осложнений, включая столбняк, сепсис и «газовую гангрену» – быстропрогрессирующую и смертельно опасную форму гангрены, вызываемую бактериями из рода клостридии, которые попадают в открытую рану вместе с удобренной навозом землей. Инфекция приводила к формированию в тканях, клетках и кровеносных сосудах токсинов, которые вызывали некроз[37], сопровождавшийся выделением зловонного газа, из-за которого ткань рассыпалась в руках осматривавших раны врачей – он и дал болезни ее название.

На войне все раненые делились на три категории: способные вернуться на передовую; военные с несмертельными ранениями, и больные в критическом состоянии. У последних не было шансов.

Для предотвращения инфекции врачи первым делом обработали Пейджу его раны антисептическим раствором, после чего наложили на них чистые повязки. Согласно сделанным Гиллисом медицинским записям, у Пейджа было «огнестрельное ранение правого глаза и щеки. Крупная рваная рана затрагивала практически всю правую половину лица вместе с правым глазом. Много подверженной некрозу ткани и кровяных сгустков. Гной в передней камере глаза. Полный паралич правой половины лица. Офтальмологи рекомендовали удалить глаз».

Действия по стабилизации состояния Пейджа и подготовке его лица к реконструкции были предприняты сразу же, однако, к несчастью, его правый глаз настолько сильно пострадал, что четыре дня спустя, десятого июля, Гиллис его удалил.

Дав пациенту время накопить силы, Гиллис провел первую серию операций по восстановлению внешнего вида и функций лица Пейджа максимально близко, насколько было возможно, к его прежнему состоянию. Первым делом он закрыл рану на лице перемещенным к носу лоскутом со щеки, внедрил фрагмент из целлулоида для дополнительной поддержки носа и закрыл оставленный пулевым ранением в правой щеке дефект сшитыми друг с другом кожными лоскутами. В завершение операции из пазухи решетчатой кости во внутреннем углу правой глазницы был выкачан гной.

Пейджа снова оставили восстанавливаться на несколько месяцев, после чего Гиллис провел еще одну операцию: в марте 1917 года он окончательно закрыл рану на его лице, подтянув кожный лоскут со щеки вверх к переносице. Хоть теперь зияющая рана и была полностью покрыта лоскутами, лицо Пейджа по-прежнему было сильно обезображено рубцовой тканью и сильно деформированной правой глазницей. Тем не менее его выписали из больницы, отправив более чем на год восстанавливать силы домой в Норфолк.

В августе 1918-го его снова госпитализировали, и Гиллис в очередной раз его прооперировал. Он заимствовал хрящевую ткань с нижних ребер Пейджа, однако оставил ее под кожей, чтобы использовать при реконструкции верхней челюсти. Гиллис поступил так потому, что свободный хрящ не прижился бы, если бы его сразу пересадили на поврежденный и покрытый рубцами участок лица. Такая методика позволяла хрящу обзавестись новым кровоснабжением в здоровой части тела, откуда его можно было пересадить на лицо пациента вместе с мягкими тканями и питавшими его кровеносными сосудами. Одновременно с этим Гиллис выкроил лоскут на щеке для изменения формы правой глазницы Пейджа и увеличил ее, растянув рубец, из-за которого ткани выглядели бесформенными и значительно уменьшенными в объеме.

После дальнейшего трехмесячного восстановительного периода в ноябре 1918 года сохраненный хрящ был извлечен и пересажен между скулой и глазницей, став каркасом из твердой ткани для последующего формирования правой половины лица. Два месяца спустя Гиллис еще больше изменил форму правой глазницы Пейджа, сформировал нижнее веко и внешний угол глаза, чтобы придать ему более естественный вид.

Сформировав новую слизистую оболочку внутри глазницы, Гиллис вставил в нее стеклянный глаз, и Пейджа выписали из больницы пятнадцатого марта 1919 года. Два года спустя Гиллис снова его осмотрел. Он определенно планировал дальнейшие операции по завершению реконструкции лица Пейджа, однако бывший солдат так и не вернулся в больницу. Для пациентов Гиллиса обычным делом было самим решать, когда остановить свое лечение, даже если их челюстно-лицевой хирург-перфекционист и не был окончательно доволен результатом. Пейдж, вероятно, просто хотел избежать физической и психологической травмы от дальнейших операций, судя по всему, решив, что теперь его внешний вид был приемлемым. Возможно, в чем-то он был прав и позже вполне удачно женился.

Мы до сих пор используем разновидности методик, впервые испробованных Гиллисом на этих солдатах.

Пионер пластической хирургии Гарольд Гиллис был известен готовностью снять десятки наложенных им же самим швов, если считал, что необходимо исправить даже ничтожную ошибку.

Подобно случаю с Гарольдом Пейджем, Гиллис тщательно планировал реконструкцию лица каждого своего пациента, некоторым приходилось переносить до шести отдельных операций. Предлагавшаяся к использованию методика расписывалась в мельчайших деталях, лицо пациента фотографировалось, и с него делались гипсовые слепки. Из парусины вырезались точные копии подлежащих выкраиванию и пересадке участков кожи, и Гиллес в точности рассчитывал размеры трубчатых стеблей для каждого лоскута. После этого контуры переносились с помощью ручки и сине-зеленого красителя на кожу пациента. Гиллис был не просто мастером своего дела, а настоящим художником, который максимально осторожно обращался с тканями пациентов, требуя того же от своих подчиненных. Порой он сводил ассистентов с ума своим фанатичным вниманием к деталям и неистребимым стремлением к совершенству. Он славился тем, что мог запросто снять десятки наложенных им же самим швов, если считал необходимым исправить какую-то ошибку, пускай она была настолько ничтожной, что никому, кроме него, и не была заметна.

Когда того требовали обстоятельства, он действовал проворно и решительно, однако, следуя своему собственному девизу: «Никогда не делай сегодня то, что можно с честью отложить до завтра», был твердо убежден, что не нужно принимать скоропалительных решений, когда в этом нет необходимости. Кроме того, Гиллис обладал довольно странным чувством юмора, ставившим в тупик многих его подчиненных, а также питал особую любовь к изощренным розыгрышам. Однажды он сообщил своим друзьям, что не сможет поиграть с ними в гольф, а вместо него к ним присоединится один коллега из Южной Африки. Затем он появился в брюках для гольфа и твидовой шляпе с косматой накладной бородой, скрывавшей большую часть его лица. Ему полностью удалось одурачить друзей своим маскарадом, и его раскрыли лишь спустя несколько часов – Гиллиса выдала его манерность, в особенности то, как он зажимал между средним и безымянным пальцами сигарету, закуренную после обеда. Гиллис дымил как паровоз, даже во время финальной стадии операции, когда «зашивал» пациента и кто-то из сотрудников имел неосторожность обратить его внимание на свисающий с конца сигареты столбик пепла, грозящий упасть на пациента, он отмахивался от них, бросив бесцеремонное: «Не переживай, он же полностью стерилен».

Он бывал вспыльчивым и строго отчитывал своих подчиненных, когда им не удавалось соответствовать его взыскательным требованиям, однако после своей критики он непременно давал доброжелательный и конструктивный совет по совершенствованию их навыков. Кроме того, он всегда щедро делился своими знаниями, охотно объясняя собственные методики и обучая бесчисленных хирургов со всей Британской империи искусству пластической хирургии.

Гиллис обладал неисчерпаемой энергией и изобретательностью, а также пытливым умом и ненасытной любознательностью, которая не всегда ограничивалась способами совершенствования применяемых в пластической хирургии методик и инструментов. В свободное время он также разработал бритву с электроотсосом, описанную им как «помесь дерматома[38] и пылесоса», изобрел вращающееся автомобильное кресло, облегчавшее посадку и высадку из машины, а также, обратив внимание, что мужчины всегда надевают сначала брюки и только потом пиджак, в то время как с вешалки нужно сначала снять пиджак, чтобы добраться до висящих под ним брюк, разработал усовершенствованную вешалку, на которой брюки висели перед пиджаком.

Благодаря своей выдающейся работе с Гарольдом Пейджем и тысячами других обезображенных солдат, Гиллис был признан международным медицинским сообществом величайшим в мире хирургом в этой области. Во время войны его имя дважды упоминалось в депешах, в 1929-м он стал офицером, на следующий год – командором ордена Британской империи[39], а в июне 1930 года был возведен в рыцари. Невероятный успех, которого он добился вместе с другими хирургами, восстанавливая изуродованные боевыми ранениями лица своих пациентов, лучше всего, пожалуй, отражает следующая поразительная статистика: из 11 752 серьезных операций, проведенных в Сидкапе в период с августа 1917 по июнь 1921 года, лишь десять не привели к положительному результату, поскольку мужчины оказались настолько сильно обезображены, что Гиллис со своими выдающимися навыками не смог восстановить их облик. Министерство пенсионного обеспечения в итоге признало этих несчастных «безнадежно изуродованными». Для них, впрочем, подчиненные Гиллиса смастерили маски, которые закрывали их раны и позволяли им появляться на людях, не вызывая ужаса и отвращения.

Опубликованная в 1920 году революционная книга Гиллиса «Пластическая хирургия лица» навсегда закрепила за ним звание величайшего челюстно-лицевого хирурга. Его слава также привела к нему многих богатых и известных коммерческих пациентов, включая бельгийского короля Леопольда[40], которого лечили от двух отдельных травм. Что еще более удивительно, Гиллис заменил мальчику отсутствовавшее ухо, необратимо поврежденное в результате несчастного случая, пересадив ему донорское ухо, пожертвованное его бабушкой по маминой линии. В прессе эту операцию прозвали чуть ли не чудом, однако тщательные исследования Гиллиса уже показали возможность пересадки ткани, взятой у близкого родственника.

Кроме того, он стал первопроходцем и в исключительно косметических процедурах, включая методики подтяжки лица. На протяжении нескольких лет, однако, он особо об этом не распространялся, опасаясь – пожалуй, совершенно правильно, – что коллеги-хирурги не воспримут его всерьез. Только после того, как ни у кого больше не оставалось сомнений в том, что Гиллис великий хирург и хирургический новатор, он начал проводить и чисто косметические операции. Когда же он неизбежно столкнулся с волной критики от людей, утверждавших, что подобная работа «аморальна и нецелесообразна», Гиллис им ответил: «Разве оно того не стоит, если делает людей, нуждающихся в этом, хоть немного счастливее?» Другим косметическим хирургам он дал следующий глубокомысленный и одновременно шутливый совет по поводу того, что делать во время первой встречи с будущим пациентом. «Не стоит начинать разговор с фразы: “И что вы хотите, чтобы я сделал с этим огромным носом, сэр?”, когда он собрался было показать вам свою контрактуру Дюпюитрена[41]!» Позже Гиллис разработал методики и в другой области хирургии, вызывающей не меньше споров, проведя первые в мире операции по перемене пола как с мужского на женский, так и с женского на мужской.

В 1930 году он был избран на роль консультанта[42] пластической хирургии в больнице Святого Варфоломея – первого в истории больницы – и по праву гордился своими собственными достижениями не меньше, чем всеобщим признанием созданной им специальности. Гиллис также взял под крыло своего племянника Арчибалда Макиндо. Будучи весьма одаренным хирургом, в 1938 году Макиндо сменил Гиллиса на должности хирурга-консультанта Королевских военно-воздушных сил, и после начала Второй мировой войны, пока Гиллис руководил развертыванием полевых госпиталей пластической хирургии на различных фронтах, Макиндо почти достиг славы своего дяди, восстанавливая изуродованные лица членов так называемого «Клуба морской свинки»[43], летчиков, чьи лица были обезображены ожогами и ранениями.

В 1957 году, спустя тридцать семь лет после публикации «Пластической хирургии лица», Гиллес, основываясь на своих дотошных медицинских записях, материалах, чертежах и фотографиях, накопленных и сохраненных им за годы долгой карьеры, создал свой главный шедевр – книгу «Принципы и искусство пластической хирургии», которая даже по прошествии шестидесяти лет остается исчерпывающим трудом. Он умер десятого сентября 1960 года. В память о его выдающейся жизни на стене дома № 71 на улице Фрогнал в Хампстеде[44], в котором он жил многие годы, была установлена мемориальная табличка. Когда я жил в Хампстеде и работал в Королевской больнице Марсден, я проходил мимо этой таблички каждое утро по дороге на работу и каждый раз получал от нее заряд вдохновения.

Глава 5

Прежде чем начать обучение на медицинском факультете, я должен был пройти практику в стоматологии: год в качестве интерна в стоматологической больнице Глазго, а затем еще год старшим интерном в больнице общего профиля Ньюкасла. Присматривать за жителями Ньюкасла[45] было милое дело – «шотландцы с отбитыми мозгами», как говорили про них в Шотландии, хотя, полагаю, в Ньюкасле считали, что все наоборот. Работая в отделении неотложной помощи по ночам с субботы на воскресенье, я повидал немало людей, подходящих под это описание, что сильно на меня повлияло. Хоть я и вырос в крошечном городке с его опасностями и успел пожить в криминальных районах Глазго, насмотревшись в отделении неотложной помощи на местных жителей с их травмами лица – причем 55 % всех тяжелых травм лица было следствием нападения, а 80 % связано с употреблением спиртного, – я стал гораздо сильнее бояться ходить вечерами по улицам Ньюкасла, чем когда-либо в Глазго. Серьезные травмы лица – первое, что я увидел на северо-востоке, не успев даже толком познакомиться с городом. Я понимал, что это совершенно иррационально, однако от такого осознания страх меньше не становился.

Я всегда считал, что бедность вкупе с неудовлетворенностью от жизни, приправленные спиртным, являются идеальным рецептом для межличностного насилия – очередное последствие социально-экономического отчуждения. В начале девяностых и в Глазго, и в Ньюкасле было полно подтверждений этой теории. Я отчетливо помню, как меня впервые вызвали в отделение неотложной помощи в Ньюкасле в шесть утра, чтобы осмотреть мужчину, которого хорошенько отделали. От него несло спиртным, у него было опухшее лицо, множество порезов, рассечений, кровоподтеков, синяков и ссадин, однако снимки не выявили никаких повреждений костей, хотя человека с переломом скулы все равно не стали бы оставлять в больнице. Тем не менее пострадавший явно находился в паршивом состоянии, поэтому я позвонил дежурному ординатору и сказал:

– Думаю, этого парня нужно к нам положить, потому что его сильно избили.

– Ты обработал ему травмы головы?

– Да, и я не вижу никаких свидетельств повреждения костей, однако его лицо сильно опухло и болит.

– Ну, у нас же не вытрезвитель, так что отправляй его домой.

Серьезные травмы лица – первое, что я увидел на северо-востоке Глазго, не успев даже толком познакомиться с городом.

Это показалось мне по меньшей мере жестоким, особенно с учетом того, что в подобных случаях, когда пациент все еще находится в состоянии опьянения, сложно понять, являются ли нарушенные когнитивные способности следствием употребления спиртного или травмы головы. По этой причине за ними следует присматривать, пока не будешь полностью уверен. Но поскольку я был лишь интерном, а он ординатором, я сделал, как мне велели, и отправил пациента домой.

Разумеется, ординатор вполне мог оказаться прав, и порой лучше не вмешиваться в естественный ход событий. Один из старших врачей неотложной медицинской помощи в Ньюкасле сетовал, что пациенты в отделении интенсивной терапии часто страдали от «чрезмерного внимания». Он имел в виду, что их проблемы порой разрешались сами собой, когда их предоставляли самим себе, в то время как толку от некоторых действий врачей иногда не было никакого. В этих словах есть определенная мудрость.

Больница в Ньюкасле была далеко не самой передовой для того времени, однако здесь у меня было достаточно практики с пациентами и их травмами лица, чтобы окончательно решить, что я хочу заниматься именно челюстно-лицевой хирургией.

Меня взяли в медицинскую школу в Глазго, и в первый день я пришел на практическое занятие по анатомии, где был в свои двадцать пять окружен восемнадцати– и девятнадцатилетними мальчиками, только что закончившими школу. Впервые оказавшись вдали от дома и наслаждаясь своей свободой, как это обычно бывает на первом и втором курсах, некоторые из моих однокурсников могли сказать: «Сегодня вторник, давайте нажремся», на что я отвечал: «Знаешь что, а давай не будем. Давай сначала разберемся с учебой, а потом уже обсудим твое предложение».

Впервые я присутствовал на операции в 1987 году, во время рождественских праздников, когда учился на втором курсе стоматологической школы. Дело было в Королевской больнице Александры в Пейсли, где отец моей тогдашней девушки работал старшим хирургом в отделении травмы кисти, и, зная о моем желании стать хирургом, позволил мне понаблюдать за операцией. Пациент, мужчина по имени Арчи, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, разбил кулаком окно. Стекло не рассыпалось на мелкие части, освободив проем, как это бывает в фильмах, а разбилось на острые фрагменты, многие из которых остались в раме. Когда он стал вытаскивать руку из образовавшейся дыры в стекле, она зацепилась за один из осколков, который разрезал сухожилие разгибателя с тыльной стороны ладони, парализовав его пальцы.

Студентов в рамках экскурсии по больнице как-то утром водили по опустевшим операционным, однако тогда я впервые оказался в операционной во время операции. Странно и одновременно забавно, что происходящее было мне до боли знакомым, так как, подобно всем остальным, я уже неоднократно видел это зрелище в телесериалах про врачей. На этот раз, впрочем, все было по-настоящему, и я упивался происходящим вокруг: ослепительное освещение, запах анестетика, писк аппаратуры и пациент, Арчи, лежащий без сознания под хирургическими простынями на операционном столе с огромной окровавленной повязкой на правой руке. Он был колоритным персонажем, на его предплечье красовалась похожая на самодельную татуировка, гласившая «I LOVE BEV», а его красный нос, украшенный лопнувшими венами, явно говорил о том, что эта надпись вряд ли посвящена девушке по имени Беверли, а всего лишь выражает его горячую любовь к выпивке[46].

Операционная медсестра, разматывавшая покрытую кровавой коркой повязку, обнаружила, что последние несколько сантиметров бинта крепко прилипли к ране, и ей пришлось его хорошенько дернуть. Когда бинт отошел с рвущимся звуком, у Арчи из-за болевого рефлекса выгнуло спину, а рука дернулась вверх. Мозг людей с алкогольной зависимостью – а Арчи явно был из их числа – настолько привыкает к действию депрессорных веществ[47], что анестетики влияют на них гораздо менее эффективно, чем на тех, кто пьет мало. Я знал об этом из лекций, однако в реальной жизни видел впервые. Ни анестезиолог, ни хирург словно и не заметили дискомфорта своего пациента, а даже если и заметили, то не стали обращать на это внимания. Хирург лишь присмотрелся к ране и сказал: «Сестра, вам бы лучше здесь немного поскрести».

Медсестра взяла миниатюрную стерильную версию жесткой щетки для посуды и принялась тереть ею рану. Арчи снова отреагировал на боль уже знакомым образом, выгнув спину и вздернув вверх руку. Медсестра посмотрела на хирурга взглядом, который словно говорил: «Да ради всего святого!», но тот лишь фыркнул в ответ.

Мне это не показалось столь забавным. В операционной внезапно стало гораздо теплее и светлее, звуки доносились все дальше и дальше, и у меня помутнело в глазах. Последнее, что я помню, прежде чем начал падать, – это крик операционной медсестры: «Не трогай это!», и меня повалило на тележку, устланную стерильными инструментами.

Когда я пришел в себя, другая медсестра проверяла меня на признаки сотрясения, а крепкий санитар с понимающей улыбкой на лице держал мои ноги у меня над головой, чтобы увеличить венозный приток к сердцу. Вазовагальный или нейрокардиогенный обморок – или просто обморок, как его обычно называют – происходит, когда организм чрезмерно бурно реагирует на эмоциональный стресс, понижая частоту сердечных сокращений. Кровеносные сосуды в ногах расширяются, накапливая кровь, а кровяное давление падает настолько, что мозг перестает нормально функционировать, и человек отключается.

Анестетики не так эффективно действуют на людей с алкогольной зависимостью: их мозг уже привык к регулярному воздействию подавляющих сознание веществ.

Мне было до смерти стыдно. От вида пары капель крови и нескольких непроизвольных движений пациента в полубессознательном состоянии я упал в обморок прямо перед хирургом-консультантом. Тот факт, что он еще был и отцом моей девушки, только усилил мой позор. В свою защиту могу сказать, что это случилось после бурной ночи, в течение которой я в основном пил, а не ел, поэтому еще до начала операции находился не в самом прекрасном состоянии.

Убедившись, что я не потеряю равновесия, как только меня поставят на ноги, медсестры вывели меня из операционной и угостили кофе с парой ложек сахара и песочным печеньем. Вскоре я снова почувствовал себя человеком и вернулся в операционную, чтобы посмотреть завершительную стадию операции. Я все еще сгорал от стыда, однако с упоением наблюдал за происходящим.

Так я первый раз побывал на передовой хирургии, однако из-за своего обморока успел увидеть не так много. Впервые я стал свидетелем того, как разрезается человеческая кожа, лишь на следующий год, когда наблюдал, как старший хирург оперировал пациента с переломами лицевых костей, в том числе со сломанной нижней челюстью. Костные повреждения были настолько обширными, что хирургу пришлось оперировать снаружи, разрезав шею под линией подбородка. Пока я ждал начала операции, каждое мое нервное окончание покалывало от предвкушения, и все чувства максимально обострились. Это напомнило мне момент из «Челюстей», когда Рой Шнайдер внезапно осознает, что в воде акула, и оператор берет крупным планом его лицо.

Как я вскоре узнал, сначала наблюдая за работой других хирургов, а потом и на собственной практике (и не существует иного способа ощутить, как резать человеческую кожу, кроме как сделать это самому): чтобы сделать разрез, нельзя просто надавить и провести скальпелем. Если приложить слишком большое усилие либо скальпель окажется не очень острым, кожа может собраться в складку, из-за чего разрез получится недостаточно аккуратным, да и существует риск повреждения подкожных тканей. Секрет в том, чтобы создать в коже напряжение, которое затем будет высвобождено лезвием: нужно слегка растянуть кожу пальцами одной руки, а затем провести по ней скальпелем. Это очень деликатный процесс, и если все делать правильно, то возникает чувство, будто рисуешь линию на холсте, а не разрезаешь его. При правильном разрезе выделяется минимальное количество крови.

Пока лезвие острое, скальпель проходит по коже практически без сопротивления, однако кератиновые слои человеческой кожи на удивление быстро затупляют даже самые острые скальпели. Это кажется парадоксальным, ведь человеческая кожа такая мягкая и податливая на ощупь, в то время как хирургический скальпель изготовлен из нержавеющей стали и острее некуда, однако порой уже после одного разреза в несколько сантиметров длиной приходится отбрасывать скальпель в сторону и просить подать новый, так как этот уже недостаточно острый. Порой я использую до 140 скальпелей за одну серьезную операцию. Работая в эпоху до изобретения одноразовых скальпелей, Гарольд Гиллис был лишен подобной роскоши.

Первый разрез на шее обнажил яркий, блестящий слой подкожного жира. Под ним расположена оранжево-коричневая подкожная мышца шеи, тянущаяся от верхней части груди до подбородка, а уже под ней скрывается наружная яремная вена, идущая от угла нижней челюсти вниз к ключице. Я словно завороженный смотрел, как слой за слоем обнажается человеческая плоть, впервые в своей жизни став свидетелем этого зрелища. Мои чувства были настолько обострены, что я замечал все, даже самые неуловимые, детали. В ослепительном свете ламп над головой сверкали мириады цветов, а багряные пятна крови контрастировали с белоснежным фоном ватного тампона.

Впервые я увидел, как отслаивают лоскут во время стажировки, когда еще учился в медицинской школе. К тому времени я уже довольно хорошо знал всю челюстно-лицевую бригаду, и мне сказали, что они проводят операцию на глубокой артерии, огибающей подвздошную кость, чтобы использовать фрагмент таза для исправления дефекта челюсти пациента. Я обработал руки, надел хирургический костюм и вошел в операционную. Один хирург занимался отслаиванием тазового лоскута, в то время как другой подготавливал «приемный участок», и больше всего меня в этой процедуре поразил вид полностью вскрытой с одной стороны брюшной полости. Прежде подобного мне никогда не доводилось видеть, а разрез был просто огромным. Слои брюшной стенки напоминали выскочившие из тостера куски хлеба, свисающие в разные стороны, и вид этой огромной дыры в животе пациента был просто захватывающим. Это был определенно большой шаг вперед от переломов челюсти и удаления зубов, и я испытывал волнение и невероятный страх, оттого что мои коллеги и друзья уже были способны проводить подобные процедуры, а вскоре и от меня будут ждать того же.

Тогда царящая в операционной атмосфера была мне совершенно в новинку. Я еще не привык к ослепительному белому свету – настолько яркому, что невозможно сделать фотографию, не отодвинув или не приглушив лампы, – а также к суете и активной работе двух хирургических бригад, двух групп ассистентов и анестезиологов. Между хирургами, операционными медсестрами и анестезиологами происходил непрерывный диалог, перемежающийся бряцаньем инструментов под ритм фоновой музыки. Если закрыть глаза, то можно было представить, что находишься в автомастерской, но мешал запах человеческих тканей и крови вместо бензина и моторного масла.

В медицинской школе у меня был ряд вдохновляющих учителей и наставников, включая доктора Макдугалла, акушера-консультанта, который обучал меня на последнем курсе, когда я проходил практику в акушерстве. Он не особо уважал правила и требования, и хотя курение во всех зданиях НСЗ[48] было, разумеется, под запретом, он отводил меня в свой кабинет на тайный перекур, распахнув настежь окна, чтобы выпускать дым. Мы сидели и болтали, пока он курил, и он обильно потчевал меня всякими непристойными байками и историями из прошлого. Манера рассказывать у него, может, и отличалась от манеры Дэйва Аллена, однако курил он свою сигарету, в точности как этот старый ирландский комик: делал паузу перед затяжкой, после чего выпускал дым и выдавал ключевую фразу своей очередной истории.

Одна из его баек, которая запросто могла быть взята из сценария фильма «Так держать, доктор»[49], рассказывала о временах, когда он с одним своим коллегой занимался подготовкой новых врачей в старой больнице Роттен Роу (Rotten Row) в Глазго. Они тогда жили в общежитии для врачей и вели весьма активную социальную жизнь. Однажды на выходных они закатили особенно бурную вечеринку, на которой присутствовали другие медработники и несколько медсестер, одна из которых провела ночь с доктором Макдугаллом. На следующее утро – хотя, скорее всего, дело было уже после полудня – он уходил из здания вместе с вышеупомянутой медсестрой, как вдруг комендант общежития для врачей высунулась из окна на первом этаже и крикнула ему вслед:

– Доктор Макдугалл, а эта юная особа спала здесь сегодня ночью?

На это с подачей, которой гордился бы Кеннет Уильямс, он улыбнулся ей и крикнул в ответ:

– Ни секундочки, ни секундочки.

Макдугалл был колоритным персонажем и много чему меня научил (в плане медицины, а не того, как развлекать медсестер), и эти навыки верно служили мне на протяжении всей моей карьеры. Так, например, задолго до того, как в хирургии было признано, насколько важно анализировать проделанную работу, мы садились в его кабинете и обсуждали события прошедшего дня, а также пациентов, которых в этот день наблюдали. Он относился к пациентам чрезвычайно человечно и обладал огромным житейским опытом, однако в то время его долгая карьера подходила к завершению. После перенесенного инсульта его частично парализовало в нижней части одной половины тела, однако это не мешало ему продолжать работать. Несмотря на то что я был все еще студентом, он называл меня «доктор Джим» – насколько я могу судить, без тени сарказма, – и мне очень нравилось работать с ним. Макдугалл обращался со своими пациентами с особой теплотой, свойственной, как бы она ни была необходима, далеко не каждому врачу. Кроме того, у него был весьма любопытный взгляд на некоторые болезни, такие как соматизация тревожного нервоза – проявление психологического стресса в виде физических симптомов. Существует целый спектр расстройств, при которых подобный стресс затрагивает высшие центры мозга. Пациенты воспринимают это как дискомфорт в другой части тела, в то время как на самом деле эта часть тела не затронута никакой патологией, а то и вовсе может отсутствовать, как это происходит после травматической ампутации. Доктор Макдугалл пытался составить целостное понимание проблемы человека, обращавшегося к нему в клинику, вместо того чтобы просто поставить диагноз, автоматически предполагавший тот или иной препарат в качестве решения. Я узнал от него, насколько важно по-настоящему выслушивать пациента и давать ему понять, что ты принимаешь во внимание все, сказанное им, потому что самая главная составляющая в медицине – правильное отношение к людям, а не просто готовность выписать нужный рецепт.

Правильное отношение к людям – главная составляющая в медицине, поэтому так важно слушать пациента.

Другим врачом, который оказал на меня большое влияние, были Росс Лоример, профессор медицины в Королевской больнице Глазго, на которого я работал в качестве «интенсивного» – так называли студентов на финальном этапе обучения, когда они максимально погружаются в практическую медицину. И в Королевской больнице Глазго практики было предостаточно. Его слова, сказанные мне и другим студентам, я и по сей день повторяю младшим врачам: одним из самых важных элементов информации, которые мы получаем от своих пациентов, является их социальный анамнез.

Первым делом необходимо установить, с кем они живут. Ответ на этот вопрос позволяет понять, в каких условиях они живут, что имеет особое значение, например, если мы планируем «дневную операцию», когда пациент прибывает в больницу на операцию рано утром, а вечером того же дня его выписывают. Мы можем подвергнуть его общей анестезии и в тот же день отправить домой при выполнении двух условий: дома в течение ночи должен находиться минимум один дееспособный взрослый, готовый за ним присмотреть, а также дома должен иметься рабочий телефон на случай непредвиденных обстоятельств. Тем, кто живет один, приходилось договариваться с родными или друзьями. Аналогично для пациента, который является основным опекуном пожилых родителей, дневная операция, а тем более длительная госпитализация, могут оказаться проблематичными, если заранее не найти того, кто будет присматривать за ними в его отсутствие. Кроме того, такой вопрос позволяет пролить свет на семейное положение пациента, наличие у него партнера и другие обстоятельства его жизни, избежав при этом ряда вопросов, которые могут показаться слишком дотошными, навязчивыми и неуместными.

Профессор Лоример хотел донести до своих студентов – и я всецело прислушался к его советам, – что все эти данные о социальной жизни пациента абсолютно необходимы для понимания сопутствующих и внешних факторов, которые изначально привели его к болезни. Кроме того, это позволяет нам оценить обстоятельства, в которых человек живет и выживает: порой комфортно, а порой в полном дискомфорте, как это часто бывает с пациентами Королевской больницы Глазго родом из восточной части города.

Моя учеба и мои учителя также дали мне понять, насколько жизненно необходимо передавать навыки и опыт от одного поколения хирургов следующему, потому что полученные потом и кровью знания никогда не должны быть утрачены. Это касается любой специальности, однако особенно актуально, когда на кону человеческие жизни.

Глава 6

Когда я заканчивал третий год обучения в медицинской школе, я уже был женат и у меня был полуторагодовалый сын Джеймс, рожденный в октябре 1994 года. Впервые я увидел свою будущую жену Лорну, когда мы оба учились в стоматологической школе. Я был на третьем курсе, а Лорна на пятом, последнем. Однажды, прямо перед Рождеством, я по сарафанному радио услышал, что одна медицинская страховая компания внесла двухсотдолларовый депозит в бар, чтобы студенты-выпускники могли хорошенько оттянуться. Для 1988 года это была весьма солидная сумма денег, и я решил, что молодым пятикурсникам может понадобиться помощь третьекурсника вроде меня, чтобы их потратить. Накануне я сломал пястную кость[50], и моя рука была в гипсе, что привлекло внимание красивой высокой блондинки с очень прямыми волосами, стоявшей рядом со мной у бара в ожидании, когда ее обслужат. Она посмотрела на мою руку и сказала: «Что же с тобой приключилось?»

Это была Лорна. Мы проболтали тогда весь вечер, и мне удалось произвести на нее впечатление, так как она была родом из Дингуолла, небольшого городка на шотландском нагорье, и я оказался одним из немногих встреченных ею людей, которые знали, где именно это находится. В основном мы говорили про музыку и обсуждали, как встают дыбом волосы с задней стороны шеи, когда слышишь нечто экстраординарное. Ее голос производил на меня такой же эффект, однако, поскольку мы только познакомились, я не стал ей этого говорить.

Я отлично провел время, но, так как был на два года младше, решил, что мне не на что особо рассчитывать, особенно учитывая, что на следующее утро мы разъезжались в разные стороны на рождественские каникулы. Когда же в начале следующего года я, вернувшись в стоматологическую школу, наткнулся на нее в коридоре, она одарила меня очаровательной улыбкой и сказала: «Если тебе хочется меня куда-нибудь пригласить, не нужно бояться». И я ее пригласил на свидание. Мы начали встречаться, влюбились и поженились в 1993 году.

Но Лорна не только спутница моей жизни, она является также консультантом-специалистом терапевтической стоматологии и реабилитации полости рта и часто работает со мной, когда моим пациентам требуется протез для замены зубов после удаления части челюсти. После того как пересаженная кость приживется на новом месте, Лорна с помощью пакета программ CAD/CAM (система автоматизированного проектирования и производства), такого как «Simplant», создает виртуальную модель челюсти с установленными имплантатами, после чего изготавливает хирургический стент[51], который фиксируется хирургическим путем на кости в ротовой полости. Затем она с помощью «направляющих трубок» сверлит высокоточные отверстия в кости, чтобы закрепить зубные протезы в челюсти. Сверло охлаждается физиологическим раствором, подающимся через рукоятку в центр или головку сверла. Это предотвращает нагревание кости, что жизненно необходимо, поскольку при достижении температуры 46°С – примерно на 10°С выше нормальной температуры тела – происходит отмирание костных клеток, препятствующее последующему заживлению.

К 1996 году, помимо приобретения навыков в общей медицине, я также активно приобщался – хотя Лорна, наверное, назвала бы это помешательством – к челюстно-лицевой хирургии. Как результат, помимо своей основной учебы, я выходил работать на замену по вечерам, в выходные и в любое другое свободное время, накапливая опыт в ходе совместной работы с хирургами-консультантами из больниц Каниберн в Глазго и Монкландс в Ланаркшире. Лорна также работала три дня в неделю, а также выполняла львиную долю обязанностей по уходу за ребенком.

Весной того же года я получил стипендию на обучение за границей от Королевского колледжа врачей и хирургов в Глазго, которая позволила мне отправиться на лето в Майами, чтобы заняться изучением огнестрельных ранений. Одним из главных поводов для этого стал наш недавний пациент, пострадавший во время стрельбы – в те времена в Великобритании подобное было невероятной редкостью. Одиннадцатилетний мальчик вместе со своей восьмилетней сестрой помогали своему отцу с дядей ремонтировать расположенную на первом этаже квартиру друга в маленьком городке под Глазго, когда к дому подошли двое вооруженных дробовиками мужчин в масках. Мужчины выстрелили из обоих стволов в окно комнаты. Мальчика, его отца, дядю и друга семьи изрешетило дробью, однако больше всего пострадал именно мальчик, получивший ранения лица, груди, рук и плеча, которые грозили необратимыми повреждениями руки и пожизненными шрамами по всему телу. Отец успел заслонить своим телом от выстрела дочку, благодаря чему она осталась невредимой. Жертв увезли в больницу Глазго, где мальчику провели экстренную операцию. У входа в его палату поставили полицейского на случай возвращения стрелков.

Костные клетки начинают отмирать при температуре 46°С, это на 10°С выше нормальной температуры тела.

Машина, на которой уехали нападавшие, была найдена сожженной в паре миль от города. Родители мальчика не дали комментариев прессе по поводу нападения, однако позже выяснилось, что его отец был видной фигурой в криминальных кругах Глазго, и вполне вероятно, что нападение было совершено представителями враждебной преступной группировки. Вскоре в городе был убит мужчина, и считалось, что это стало местью за стрельбу из дробовиков.

Разборки между бандами издавна были частью жизни Глазго, начиная с банд «Бритвы» в 1920-х, благодаря которым Глазго прозвали «Городом шрамов», и малолетних бандитов, контролировавших бетонные пустыри районов Кастлмилк и Истерхауз в 1960-х и 1970-х, которые расправлялись с помощью заточек (ножей и опасных бритв) со своими соперниками и угрожали каждому, кому не посчастливилось забрести на их территорию, и заканчивая знаменитыми «войнами мороженщиков» 1980-х, когда стычки происходили между бандами, использовавшими фургоны мороженщиков в качестве прикрытия для продажи наркотиков и ворованных вещей. Войны между враждующими бандами продолжаются здесь и по сей день.

После вышеупомянутой стрельбы из дробовиков, а также еще одного случая, когда к нам попал пациент с застрявшей в голове пулей, пошел разговор о совершенствовании помощи жертвам огнестрельных ранений. Я был решительно настроен обучиться самым эффективным способам лечения подобных ран. Во время Первой мировой войны Гарольд Гиллис сделал Великобританию мировым лидером в помощи пациентам с огнестрельными ранениями, однако с тех пор хирургические и медицинские методики были кардинально усовершенствованы. Великобритания больше не была в первых рядах, так как в других странах – а именно в США, где многие владеют огнестрельным оружием – огнестрельные ранения регулярно получали не только участвующие в боевых действиях солдаты, но и обычные граждане крупных городов. Как результат, американские хирурги стали признанными специалистами по огнестрельным ранениям.

В середине 1990-х огнестрельное оружие в Великобритании получало все большее распространение – это была основная причина, по которой я чувствовал потребность усовершенствовать свои навыки при устранении последствий его применения, – однако жертвы стрельбы были слишком редким явлением, чтобы я мог набраться опыта. Даже сейчас пулевые ранения остаются редкостью, в то время как в США количество огнестрельных оружий, а также вызванных им ранений и смертей росло и продолжает расти в масштабах эпидемии. Так, например, в 2013 году Центр контроля и профилактики заболеваемости США сообщил о 117 894 случаях стрельбы: 84 258 несмертельных ранениях и 33 636 смертельных случаях, вызванных «травмами, полученными в результате применения огнестрельного оружия» (включая убийства, суициды и несчастные случаи). Это соответствует примерно одной смерти каждые пятнадцать минут, днем и ночью, на протяжении всего года, а годовой уровень смертности практически в сорок пять раз превысил уровень Великобритании. Ключевым для моей специализации являлся тот факт, что каждое пятое из этих огнестрельных ранений приходилось на лицо.

Я решил работать именно в Майами, потому что даже по американским стандартам уровень насильственных преступлений был необычайно высоким – практически в три раза больше, чем в среднем по стране, – и огнестрельные раны лица случались, да и продолжают случаться, ежедневно. Я поддерживал постоянный контакт с Тимом О’Кифом, старшим ординатором программы подготовки челюстно-лицевых хирургов больницы Корал-Гейблс в Майами. У него я и остановился, однако работал с доктором Робертом Марксом, консультантом, которого хорошо знал по его работам по использованию кислорода под давлением для предотвращения или подавления остеорадионекроза[52].

Тим привез меня к себе домой и познакомил со своей женой Марджи и маленьким сыном. Подобно Лорне, Марджи была стоматологом, чья специализация, эндодонтология[53], была одной из трех областей, которые покрывала специальность Лорны, – ресторативная стоматология[54]. Также она хвасталась тем, что однажды лечила легенду американского бейсбола Джо Ди Маджо, и у нее были даже подтверждавшие это фотографии. Они жили в закрытом жилом комплексе, в который можно было заехать только через главные охраняемые ворота по магнитной карте. Колючая проволока вдоль забора по периметру показалась мне не особо обнадеживающим знаком, однако, по крайней мере, их жилой комплекс находился достаточно далеко от Майами – так заверил меня Тим, – чтобы не переживать по поводу возможной стрельбы по ночам.

Как я обнаружил во время своей первой одиночной вылазки за ворота, если у тебя нет с собой магнитной карты и ты не помнишь четырехзначного кода – а я умудрился забыть и то, и другое, – охранник на посту не пропустит тебя, как бы ты его ни умолял.

– Конечно, я узнаю вас, доктор, – сказал он мне, когда я заметил, что уже входил и выходил пару раз вместе с Тимом, – однако я все равно не могу вас пропустить без кода.

Так как у него на поясе висела кобура с пистолетом – все еще пугающее зрелище для британцев в те годы, хотя сейчас, к сожалению, мы уже привыкли к этому, – я не стал с ним спорить и отправился в ближайший «Старбакс» ждать Тима, чтобы он меня провел.

Хорошенько выспавшись, рано утром я отправился вместе с Тимом в больницу. До работы можно было доехать по одной из двух трасс. Одна была платной, и на ней никогда не было и намека на полицию, в то время как на второй, бесплатной, полиции было навалом. Одно происшествие, случившееся, пока я там жил, история прямо как из «Костра тщеславия», – показало мне одну из причин подобной полицейской активности. Одна немецкая пара свернула не в том месте, потерялась и в итоге оказалась в глухом переулке в очень криминальном районе, где верховодили уличные банды. Когда они начали сдавать назад, один из членов банды принялся по ним стрелять, и хотя никто из них не пострадал, одна пуля пробила лобовое стекло, прошла между ними и убила их маленького ребенка на заднем сиденье. Эта ужасная трагедия предельно ясно дала мне понять, что знание местных особенностей – не роскошь, а необходимость, и я постарался хорошенько запомнить дорогу до больницы.

Больница в Корал-Гейблс представляла собой красивое белое двухэтажное здание, вокруг которого был разбит чудесный сад. Парковаться приходилось самостоятельно, в отличие от отделения челюстно-лицевой хирургии в медицинской школе Техасского университета в Хьюстоне, где я тоже недолго проходил практику и где хирургам предоставлялась услуга парковщика (как говорится, «Только в Америке!»). Больница Корал-Гейблс была шикарной, типично американской, в точности как больницы, которые я видел в бесчисленных фильмах про врачей, с ручками «антипаника»[55] на дверях и немного иным, в отличие от Великобритании, запахом антисептика. Коридор был заставлен живыми цветами, а администраторы в регистратуре были очень улыбчивыми и дружелюбными, иными словами, «обложка» была что надо, да и внутри все оказалось на высшем уровне.

Здешние операционные были похожи на английские, довольно компактные и оборудованные по последнему слову техники, хотя у себя на родине я никогда не видел армированное проволокой защитное стекло. На волне своей паранойи относительно масштабов вооруженного насилия в этой местности, пускай и частично оправданной статистикой преступлений с применением оружия, я поймал себя на мысли: не совершаются ли здесь порой вооруженные нападения и на операционные? На фоне стольких отличий от английских больниц, знакомый вид хирургических халатов радовал глаз. Они оказались того же цвета, что и в некоторых больницах, в которых мне доводилось работать в Великобритании, что еще больше подкрепило мое смутное подозрение, что популярность сиреневого цвета среди больничного руководства объяснялась прежде всего тем, что сиреневые хирургические костюмы воровали реже, чем зеленые или голубые.

В некоторых штатах США люди так переживают за свою безопасность, что хранят дома заряженное огнестрельное оружие в быстром доступе. Из-за этого регулярно страдают их дети: из-за любопытства или просто неосторожности они наносят себе повреждения.

Я прибыл в Майами, чтобы изучать огнестрельные ранения, и уже в самое первое утро мне выпала такая возможность. Любые происшествия со стрельбой трагичны, однако этот случай был особенно ужасающим. Жертвой стал десятилетний мальчик – милый ребенок из семьи среднего класса. Пока его отца не было дома, а мать чем-то занималась на кухне, мальчик от скуки стал ковыряться в шкафу, где нашел «магнум» 357-го калибра своего отца. Получивший известность благодаря персонажу Клинта Иствуда «Грязный Гарри», «магнум» является одним из самых мощных револьверов[56], способный пробить кузов автомобиля и пуленепробиваемые жилеты. Стоит ли говорить, что последствия выстрела из него для человеческой плоти просто разрушительные.

По словам мальчика, пистолет выпал из шкафа, ударился об пол и выстрелил, снеся ему челюсть и переднюю часть лица. Полученная в результате травма была сильно похожа на то, что, к несчастью, часто случается, когда люди пытаются покончить с собой с помощью дробовика. Человек приставляет дробовик снизу к подбородку, однако, когда тянется к курку, непроизвольно меняет угол наклона головы и оружейного ствола, и в результате при нажиме на спусковой курок вместо того, чтобы убить себя, он отстреливает себе челюсть и переднюю часть лица. За мою хирургическую карьеру мне несколько раз приходилось исправлять последствия столь трагичного происшествия.

Хотя мальчик и продолжал настаивать, что пистолет просто выпал из шкафа, я подозреваю, что он игрался с ним и держал его под подбородком, когда произошел выстрел. Снимок показал весь масштаб ужасных повреждений, вызванных выстрелом в упор из мощнейшего «магнума», и больше всего удивляло то, как вообще можно было выжить после такого ранения. Результат был весьма плачевным: мальчик полностью потерял зрение на один глаз, и ему предстоял очень долгий и болезненный процесс реконструкции лица, подразумевавший проведение минимум дюжины отдельных операций.

Как и следовало ожидать, этот случай не вызвал особого общественного резонанса, удостоившись всего пары коротких абзацев в местной газете. Не менее предсказуемым было и появление из ниоткуда официального представителя Национальной стрелковой ассоциации, который принялся отбиваться от призывов к ужесточению законодательства касательно владения огнестрельным оружием… обычный день в Америке. Когда я покинул Майами, мальчик все еще оставался на лечении: ему предстояло перенести еще больше операций и еще больше боли, чтобы максимально, насколько это возможно, восстановить внешний вид и функции лица. Насколько бы успешными в итоге ни оказались старания хирургов, ему все равно предстояло остаться до конца жизни слепым на один глаз, не говоря уже о психологической травме из-за происшествия, множества операций, а также реакции окружающих на его поврежденное лицо.

Это ужасно даже для единичного нелепого несчастного случая, однако мои коллеги в Майами рассказали про ряд похожих происшествий с участием детей, многие из которых закончились еще более трагично. Несколько месяцев назад четырехлетний мальчик случайно застрелил из «магнума» своего взрослого двоюродного брата. Револьвер оставили в шкафу на верхней полке, дверца шкафа приоткрылась, и край револьвера оказался на виду. Маленький мальчик, который, по словам матери, смотрел много телепередач про «полицейских и воров», был достаточно заинтригован, чтобы придумать, как до него добраться. «Думаю, он просто хотел понять, как устроен револьвер, – пояснила его мать. – Ему хотелось быть маленьким гангстером». Револьвер выстрелил, смертельно ранив мальчика, и тот истек кровью на руках матери.

Спустя пару месяцев после этого ужасающего происшествия еще более маленький мальчик, всего двух с половиной лет, застрелился из полуавтоматического пистолета своего отца калибра.380 и также умер. Полиция и производители оружия выпустили серию рекомендаций для владельцев оружия, у которых есть дети, включая советы по установке на оружие предохранителя, его хранению в незаряженном виде и отдельно от патронов, а также размещению заряженного оружия в металлическом ящике или шкафу с замком. В надежде предотвратить в будущем несчастные случаи с участием детей, которые нашли оружие у себя дома либо в гостях у друзей или родственников, администрация Южного Майами пошла еще дальше, издав указ об обязательном оснащении предохранителями всего оружия, хранящегося в черте города. Поскольку владельцы оружия постоянно заявляют, что защита себя, своих семей и своей собственности от злоумышленников является основной причиной наличия у них оружия, идея о том, что они поставят себя под угрозу, храня его под замком либо отдельно от патронов, кажется по меньшей мере оптимистичной. Нескончаемая череда детских смертей в Майами указывает на то, что большинство владельцев оружия продолжили держать его заряженным и в легко доступном месте, нарушая закон.

На тот момент весь мой опыт с огнестрельным оружием и причиняемыми им травмами был получен, если так можно сказать, по другую сторону ствола. Несмотря на отсутствие медицинской или хирургической потребности, да и вообще какой-либо веской причины для этого, мне было любопытно узнать, каково это, нажать на курок и ощутить выстрелы – пускай только по мишени, а не человеческой плоти. Поэтому, когда начальник местной полиции узнал про мой интерес к последствиям огнестрельных ранений и пригласил посмотреть на некоторые использованные в преступлениях пистолеты, а также попрактиковаться на одном из них в стрельбе, я ухватился за эту возможность. Он также показал мне исследование, проведенное отделением огнестрельного оружия учебного центра полиции Майами для подбора наиболее подходящих патронов для их пистолетов Glock 40-го калибра – излюбленного оружия среди 65 % правоохранительных органов США, если верить рекламным материалам компании. Сороковой калибр соответствует диаметру дула примерно 10 мм, поэтому пули, которыми стреляют из Glock, довольно массивные.

В исследовании учитывались, помимо прочего, следующие критерии:

1. Бронепробиваемость. Согласно ФБР, пуля считается эффективной, если пробивает человеческую плоть на глубину в тридцать сантиметров.

2. Раневой канал. Пуля должна создавать достаточно большой раневой канал, способствующий разрушению ткани и вызывающий обильное кровотечение, чтобы как можно быстрее обезвредить преступника, тем самым остановив угрозу.

3. Осколочный разрыв. Для достижения максимальной бронепробиваемости и необходимого раневого канала пуля должна сохранять свою целостность и не разрываться на осколки.

Этот отчет, анализирующий огнестрельные ранения столь хладнокровными и расчетливыми терминами, невозможно было читать без содрогания. Так, например, под большинством углов входа для достижения тридцатиметровой глубины проникновения пуля должна лететь с достаточной скоростью, чтобы пройти через человеческое тело насквозь, образовав в процессе внушительное выходное отверстие, а также, возможно, ранив еще кого-то.

Хорошенько нагнав на меня страх, начальник полиции отвел меня в расположенный в подвале тир и дал пострелять из пистолета Glock сорокового калибра. Он рассказал, что чаще всего перестрелки с участием полиции происходят с близкого расстояния внутри зданий и длятся две-три секунды. Таким образом, в ходе стандартной тренировки полицейские, вместо того чтобы стоять и целиться в мишень на расстоянии двадцати пяти метров, ждут, пока кто-то крикнет: «Пошел!», после чего как можно быстрее дважды стреляют в близкую цель – такие двойные выстрелы стали знаменитыми благодаря нашей собственной САС (Специальной антидесантной службе). Мне же, к моему небольшому разочарованию, предоставили самый простой вариант с мишенью, расположенной на стандартной дальности стрельбы.

Самым грозным оружием, из которого мне когда-либо приходилось стрелять, была пневматическая винтовка. Нарядившись в костюм и белую р

Вход для пользователей

Меню