Чертеж Ньютона

Сама идея заглянуть в тайны мироздания, опираясь на чертеж Иерусалимского Храма, сделанный Ньютоном, кружит голову и манит внимательно вчитываться в строки нового романа Александра Иличевского. Поражает умение этого писателя совмещать захватывающий, «блокбастерный», сюжет и глубокие научные, философские, теологические размышления. Лейтмотив романа «Чертеж Ньютона» отражен во фразе: «Мы заговорили о Ньютоне, о том, что пришла пора и науке, и религии опомниться и попробовать чему-нибудь научиться друг у друга». Для пытливого, вдумчивого читателя здесь открывается богатая галерея тем для осмысления – от темной материи и ее схожести с сознанием до создания многофокусной голограммы, которая воссоздает Храм. И для любителей мистики найдется масса впечатлений – дУхи гор, пустыни, древнего города витают над текстом, живут в строках и между строк.
«Детали норовили затмить сам город», пишет Иличевский об Иерусалиме, и тоже можно сказать о самом повествовании. Фабула романа о поисках главным героем своего отца, пропавшего без вести где-то на просторах Земли Обетованной, прячется в поразительных «деталях». Это и подробности жизни девкалионской секты в Неваде, и заброшенная Памирская станция, охраняемая духами, и археологические раскопки, и жизнь русской эмигрантской богемы в заброшенной деревне рядом с Иерусалимом, и экспедиция художника Поленова в поисках библейских пейзажей для создания цикла картин, и еще множество познавательных сюжетных ручейков. Все настолько будоражит воображение, что чтение романа превращается в познавательный квест, приходится что-то еще дополнительно читать, смотреть, размышлять.
И конечно Иерусалим – это ядро романа, его центр тяжести. «Здесь любой клочок что-нибудь да хранит важное для содержания и предназначения — ни много, ни мало — всего человечества. … Иерусалим — толща палимпсеста». Описание города баснословно, восхищает образ дирижабля над Иерусалимом — «это белый, как киноэкран, символ сознания, понимающего себя».
Обязательно хочу подчеркнуть яркость, зримость, объемность прозы Александра Иличевского, читаешь, и включаются все сенсорные анализаторы, ты слышишь запахи, звуки, осязаешь поверхности, чувствуешь жажду, озноб. На мой читательский взгляд, проза этого автора – лучшее сейчас пишется на русском языке.Наталия Богренцова. 14.07.2020

Основа романа – перманентный поиск. Что может остановить поиск? Что способно прервать движение поиска? Равновесие. «Движение – это всего лишь поиск равновесие» – считает главный герой романа. Путешествие представляет форму выражения поиска. Необходимо производить разрывы привычного существования, чтобы обрести единение. В полотне романа вшито много нитей стагнаций: герой увязан в семейных отношениях, он отрешен от унылого реализма, ему претит повседневная жизнь. Стремление избежать довлеющей власти обыденности не находит своего логического обоснование в жизни героя. Жена действиями и мыслями давно в богемных кругах обитает, создавая образ литературного знатока. Но для протагониста это приземисто. Он хочет выскользнуть из всего, но спотыкается о подошвы унылого реализма. Герой целиком погружен в поиск основ метафизики поиска: желание уйти от бытовых нагрузок усиливается приманивающими темами духовных блужданий своего отца. Поиск реконструирует персонажа в недрах его ученой натуры. Часто в романе обнаруживаются неосознанные порывы человека-ученного, которые не имеют точной точки рефлексии: он посещает научные станции с целью научных разгадок, но выполняет это во имя «бесхребетной от жизненной отстраненности» науки. Разгадка ради разгадки, наука вне человеческой ведомости! Имманентная пересборка требует сверхвнутреннего напряжения. Требование выпрямить кривые линии.

Безымянный герой чертит карту своей жизни, но толком не понимает маршрут своих жизненных стратегий. Имманентная топология духовных исканий сопряжена с экзогенной топологией ландшафтных трансформаций. Не-рефлексивность героя импульсирует к осознанному научно-религиозному поиску экзистенциальной системы. Сомнения в научном плане перекочевывают в сомнения жизненного пути. Точкой порождения сомнений является поиск отца; отец встроен в комбинаторику мыслей героя, отец выступает путеводителем по лабиринтам жизни и наставником философско-культурного обихода. Залежалая жизнь «взрывается» экзистенцией отца. Герой не может отменить отцовский зов: приманивание в лоно неведомых очарований отцом смыкается с вожделенной опасностью потеряться в промежутках гипернаучных откровений. Для героя отец стягивает тотальность смыслов, удерживает комплекс мистических ощущений и герметических откровений. Родитель главного героя номадичен; отцовские изыскания выражены через предел линий ускользания смысловых конкретизаций. От науки он безропотно ускользает в не-науку. Религиозность становится атрибутом схватывания мгновения смерти.

Потеряться в промежутках поиска, забыться в долинах Иерусалима – духовная и интеллектуальная отрада для героя. Быть завороженным открытием тайн Вселенной для себя сквозь ландшафтную метафизику – значит быть частью этого ландшафта. Начертания отца служат перспективой начертания линий движения духовности. Отец – ансамбль точек соприкосновения всех тайн; поиск отца знаменует смешение всех означающих: наука, религия, культура, политика, мистика, язык. Но для героя отец становится точкой превосходства всех означающих. Это гипер-означающее, власть гибридных смыслов и метафизических разрывов. Поиск отца-точки детерминирован выходом к пределу экзистенции посредством интервенции экзистенции отца. Однако отец не есть Отец-господин; отец инвестируется онтологические переменные в существование номадического ресурса главного героя. Отец как переменная усиливает онтологию движения сына-героя, вычленяет прессованную под натиском реальности пульсирующую душу. Характер этого онтологического движения-поиска отмечен линией соединения/воссоединения отца с сыном на плане поверхности существования.

Движение не является прерывистым. Оно фигурирует как движение разрывов: для процесса соединения необходимо совершать пересборки себя через прерывание движения. Так главный герой часто перед новым шагом к поиску отца осмысляет предыдущие прохождения, оценивая каждый пройденный этап через оптику человека, находящегося в непрерывном становлении. Разрывам и прерывностям сопутствует всё: ландшафт режет восприятие главного героя, иудейская культура двоит сущность на христианскую часть и собственно еврейскую, научные озарения дробятся на едва поддающиеся рационализации частицы бытия. Разрыв – логика выхода к пределам самообретения. Это логика экзистентной деформации, логика смещения мировоззренческого центра. Это логика отца-сына и сына-отца.

Странная книга. Когда закрываешь её, сложно сказать, понравилось или нет, потому что лично мне в итоге понравилось (?!), но я не вполне уверена, что это вообще была книга. По крайней мере, это совсем не то, чего я ожидала, хотя внутренне и подготовилась к тому, что современная элитарная проза может быть бессюжетной и тяжело усваиваемой.Нет, никаких серых описаний быта здесь нет; чернухи и мата нет тоже. Даже наоборот, остаётся внутри отпечаток чего-то чересчур красиво-возвышенного, нездешнего, настолько, что это почти нехудожественно, а об язык автора с его абстрактными построениями можно пару раз сломать мозг.Это… определённо произведение искусства, но ощущения я бы сравнила с тем, что должен испытывать неискушённый зритель, когда пришёл на выставку посмотреть картины, а оказался внутри объёмной инсталляции. Обычно читатель — соавтор. Он читает текст глазами, а всё остальное — дело его воображения. Но с этим романом у меня так не получилось: со второй половины всё время чувствовала себя ниточкой, которую кто-то вплетает в сложный, непостижимый узор на огромном ковре.Правда, начинается всё довольно понятно и бодро. Герой-рассказчик, исследователь тёмной материи, повествует о своих приключениях в Неваде и на Памире... Интересная смесь мейнстрима с элементами магического реализма, приключенческой прозы и твёрдой научной фантастики. Борьба с памирскими духами описана особенно захватывающе и атмосферно. И даже когда начинаются разговоры о терабайтах, «прообразах исполняемых файлов», числовых массивах-ангелах и сообщениях Вселенной, это всё ещё понятно даже мне, человеку, который не дружит с информатикой.Но всё меняется, когда герой приезжает в Иерусалим на поиски пропавшего отца. Самих поисков мы так и не увидим. В большей части романа почти нет сцен: их можно посчитать по пальцам одной руки. Это похоже на громадное эссе, составленное из множества маленьких — об Иерусалиме и об отце, который бредит этим городом, как Шлиман Троей, размышляет о нём, исследует его и уверен, что где-то здесь, в его ландшафте, в окрестных пещерах, на Храмовой горе, скрываются ответы на все вопросы мироздания. Лишь изредка Константин, рассказчик, выныривает из своих воспоминаний об отце и его друзьях, из его дневников, стихов, коллекции фотографий, — чтобы коротко отчитаться: да, я продолжаю искать.Повествование нелинейное, отступлений очень, очень много. Отступления культурно-исторические, географические, философские, пейзажные (пейзажи написаны здорово, это да), о политике и спорах по поводу прав на землю, о торговле предметами старины, о чёрных археологах и тех, кто их ловит. Иногда ты не можешь понять: где я и куда ведёт этот кусок текста? Только что было описание местности, а вот уже историческая справка; заметка о дирижаблях плавно перетекает в размышления о британском роке и обратно; вот метафоричное определение Иерусалима, а вот ещё одно… Сначала это вызывает недоумение, но в какой-то момент вводит в состояние, близкое к трансу. Ты уже не задумываешься о том, как тут оказался, тебя просто что-то несёт.Выше уже писала, что это как раствориться в узоре на ковре. Или захлебнуться в море, которое есть «сумма слёз, огня, звёзд…» и всего на свете. Кто знает, возможно, именно такого воздействия на читателя хотел добиться автор? Оно в целом созвучно идее о том, что всё во вселенной есть часть исполняющегося замысла (или программы, говоря языком учёного). Что даже рисунок выходящих на поверхность горных пород подчиняется этому замыслу.Идея звучит пафосно, но растворения достичь удалось.Внешняя сюжетная линия с духами, преследующими Константина, его история, начатая в Неваде и на Памире, — всё это возвращается и соединяется с иерусалимской линией только в конце. И с точки зрения соразмерности частей сюжета соединение вышло не самым изящным. Плюс многое осталось в скобках, не раскрытым. Но на глубинном, идейном уровне мне, пожалуй, нравится, как ощущается финал. Просто он красивый.И вообще во всех этих размышлениях — о городе, о людях, о памяти, об эпохах, которые проникают друг в друга, как геологические пласты, — много маленьких идей, которые оказались мне близки.В общем, эта художественная книга почти не принесла мне никакого удовольствия как художественная книга (не считая начала), но была интересна как монолог умного и неординарного человека. Как странный, но запоминающийся опыт.

это не литература – писательство, составление слов… отсутвие сюжета… тяжеленький язык… ни оо чем..................

Тяжело, претенциозно, а временами обычному человеку промто недоступно. Любовь к Иерусалиму можно было выразить по-иному.А про Памир вообще смешно! Не только автор был на этой станции. Листы свинца весят 25 кг! А он их таскал в одиночку!