Читать онлайн Сети города. Люди. Технологии. Власти бесплатно

Начинаем мы, что объяснимо, с определения ключевых терминов. В первой главе мы уже писали о том, почему сегодня продолжает существовать несколько понятий, определяющих взаимоотношения между сетевыми технологиями и городским пространством: цифровой, сетевой и умный город. Первый раздел нашей монографии включает главы, посвященные умным городам: предпосылкам их появления, условиям их существования, их преимуществам и опасностям, а также критике как самой концепции, так и различных примеров ее воплощения. В разделе сбалансированы алармистские и вполне оптимистические взгляды на будущее умного города, аргументы представлены с обеих сторон, что дает и читателю возможность сформировать свою позицию.

Раздел показывает внутреннее устройство умного города и проявляет логики его функционирования. Суть «сетевого урбанизма, основанного на данных» – подхода, лежащего в основе концепции умного города, – раскрывает в своей главе Роб Китчин, рассматривающий способы сбора и правила функционирования городских данных, «командные центры» городов, а также панели управления, доступные всем горожанам.

Сергей Любимов предлагает взглянуть на оптимистический проект умного города с критических позиций. Его текст напоминает, что технологии не нейтральны, а умный город – это сплетение не только сетей, но и глобальных и локальных политик и интересов.

Создатели одной из самых важных книг о технологизированных пространствах «Code/Space»[108] Роб Китчин и Мартин Додж в своей главе подробно рассказывают об опасностях умных городов, проистекающих из‐за несовершенства и комплексности технологий, а также неготовности людей этими технологиями управлять или принимать их всерьез. Речь идет прежде всего о техногенных катаклизмах, риски которых в умных городах значительно повысились. В то же время авторы отмечают, что ничего принципиально нового в опасностях, с которыми сталкиваются сегодня умные города, нет. На предыдущих этапах технологического развития города уже выработали стратегии преодоления подобных рисков и стали только комфортнее и безопаснее. Вместе с тем опасности, которым подвержены умные города, гораздо масштабнее, а безнаказанно причинить им вред сегодня гораздо проще, поэтому авторы в своей главе предлагают программу предупреждения негативных последствий сетевого непрофессионализма и вандализма.

Роб Китчин

Сетевой урбанизм, основанный на данных[109]

Производство данных о городах – их географии, городских жителях, деятельности горожан, связях с другими жителями – имеет богатую историю. Эти данные генерировались множеством разных способов: в процессе аудиторских проверок, картографических исследований, интервью, опросов, наблюдений, фотосъемок и дистанционного спутникового зондирования; данные о городах могут быть количественными и качественными, они хранятся в бухгалтерских книгах, блокнотах, альбомах, файлах, базах данных и многих других форматах. Эти данные открывают доступ к многочисленным фактам, цифрам, изображениям и мнениям, которые могут быть конвертированы в различные формы вторичных данных, визуализированы в графиках, картах и инфографике, изучены статистически или дискурсивно, превращены в информацию и знания. Городские данные вносят ключевой вклад в понимание городской жизни, решение городских проблем, формирование политики города и планов его развития, практическое управление, моделирование сценариев будущего и решение широкого круга других задач. С тех пор как начали собираться данные о городской жизни, существуют и различные виды основанного на данных урбанизма.

В то же время сейчас начинается новая эпоха, когда урбанизм, учитывающий данные, все больше дополняется и замещается сетевым урбанизмом, основанным на данных. Иными словами, мы вступаем в эру, когда города становятся все более инструментализированными и сетевыми, а их системы – взаимосвязанными и интегрированными в единое целое; огромные массивы больших данных используются для того, чтобы управлять городом и контролировать городскую жизнь. Компьютеризация уже привычно встраивается в инфраструктуру и ткань городов, которые, с одной стороны, производят сбивающие с толку объемы как факультативных, так и имеющих прямое практическое значение данных, а с другой стороны, должны действовать на основании этих данных в режиме реального времени. Более того, данные, которые раньше применялись только в одной области, теперь все чаще используются разными системами, создавая таким образом более целостную и интегральную картину работы городских служб и инфраструктур. Теперь города можно изучать и контролировать новыми динамичными способами, опирающимися на данные. Это позволяет утверждать, что сетевой урбанизм, основанный на данных, является ключевым способом производства феноменов, которые в разных контекстах получили общее название «умный город» (smart city).

В этой статье я предлагаю критический обзор сетевого урбанизма, сфокусировавшись в первую очередь на взаимодействиях между данными и городом, а не на инфраструктуре сетей, компьютеризации или вопросах городской жизни. Вначале мы установим, каким образом города можно превратить в «большие данные», как эти данные используются для управления и контроля, и как сетевой урбанизм, основанный на данных, способствует возникновению умных городов. Затем мы подвергнем критическому анализу ряд связанных с сетевым урбанизмом проблем, среди которых: роль корпораций в управлении (проблемы права собственности на данные, контроля данных, параметров сбора данных и доступа к ним); уязвимость городских систем данных, которые легко взломать и которые часто ломаются сами (проблемы безопасности данных и сохранности информации); социальные, политические и этические последствия сбора данных (проблемы защиты данных и приватности, электронная слежка, «социальная сортировка» и предвосхищающее управление); технические проблемы (качество данных, точность информационных моделей и анализа данных, слияние и взаимодействие массивов данных).

Большие данные и умные города

С начала компьютерной эры данные о городах все в большей степени приобретают цифровую природу: их либо оцифровывают с аналоговых носителей (набирают вручную или сканируют), либо сразу создают в цифровом формате при помощи цифровых устройств, хранят в форме электронных файлов и баз данных, обрабатывают и анализируют с помощью различных систем программного обеспечения, таких как системы информационного менеджмента, электронных таблиц и программ для статистического и эконометрического анализа, геоинформационных систем. Начиная с 1980‐х годов документооборот муниципального управления, официальная статистика и другие формы данных о городе существовали преимущественно в цифровых форматах и обрабатывались и анализировались с помощью цифровых медиа. Однако эти массивы данных формировались (и отчасти продолжают формироваться) лишь время от времени и публиковались часто спустя месяцы после их генерирования.

В случае больших массивов данных, например подробных карт или переписей населения, новые исследования проводятся редко (раз в десять лет, если говорить о переписях) и могут быть опубликованы через полтора-два года после сбора данных, а иногда и позднее. В конкретных областях, таких как изучение дорожного движения или общественного транспорта, исследования проводятся раз в несколько лет на основе ограниченной пространственно-временной выборки. Лишь немногие массивы данных публикуются ежемесячно (как, например, информация об уровне безработицы) или ежеквартально (как, например, отчеты о ВВП), бóльшая часть данных обновляется раз в год, так как их сбор требует значительных усилий. Как правило, эти данные недостаточно подробны, охватывают лишь крупные регионы или страну в целом и имеют низкие возможности разукрупнения (например, разбивки по классам населения или секторам экономики). Когда сбор данных осуществляется чаще, например при спутниковой съемке, муниципальные власти из‐за лицензионных расходов приобретают лишь отдельные снимки. В других случаях, таких как потребительские покупки (отчеты о которых можно получить, анализируя транзакции по кредитным картам), данные в основном хранятся в зашифрованном виде в финансовых учреждениях. Другими словами, хотя с 1980‐х по 2000‐е годы муниципальным администрациям и представителям правительственных структур был доступен определенный спектр цифровых данных о городе, а вместе с ним и все более современное программное обеспечение (например, GIS) для их обработки, источники данных были ограничены в пространстве, времени и областях применения.

Таблица 1. Сравнение понятий «малые» и «большие» данные[110]

После 2000 года ландшафт городских данных изменился, произошли значительные трансформации как в природе данных, так и в способах их производства, а именно – переход от малых к большим данным. Это означает, что производство данных становится непрерывным, обеспечивает полное покрытие в рамках одной системы, характеризуется высоким разрешением, связностью и подвижностью (см. таблицу 1) и охватывает различные сферы[111]. Ситуация относительного недостатка данных сменяется их переизбытком. Это в первую очередь относится к оперативным городским данным, поскольку традиционная инфраструктура города, включая транспорт (шоссе, железные дороги, автобусные маршруты, а также транспортные средства) и коммунальные службы (электроэнергия, вода, свет), превратилась в цифровую сеть, снабженную системами встроенных датчиков, механизмов управления, сканирующих устройств, приемоответчиков, камер, счетчиков и систем GPS, производящих непрерывный поток данных о состоянии и использовании инфраструктуры (и образующих интернет-вещей). Многие из этих систем производят персонифицированные данные, отслеживая проездные документы отдельных пассажиров, номерные знаки автомобилей, идентификаторы мобильных телефонов, лица и походку, автобусы/поезда/такси, показания счетчиков и т. п.[112] Все это совмещается с «большими данными», генерируемыми коммерческими компаниями, такими как операторы мобильной связи (местоположение, использование приложений), сайтами о путешествиях и гостиницах (отзывы), социальными медиа (мнения, фотографии, персональная информация, местоположение), поставщиками транспортных услуг (маршруты, пассажиропотоки), владельцами сайтов (история действий пользователей), финансовыми учреждениями и сетями розничной торговли (покупки), частными системами наблюдения и охранными предприятиями (местоположение, поведение), которые все чаще продают или отдают в лизинг свои данные, используя дата-брокеров, или открывают свои данные при помощи API (как в случае с Twitter или Foursquare). Большие данные также генерируются с помощью краудсорсинга (в таких проектах, например, как Open Street Map) и проектов гражданской науки (например, при помощи персональных метеостанций), когда люди общими усилиями создают информационный ресурс или собирают данные, будучи волонтерами. Другие виды данных, собираемые менее систематически, включают цифровую аэрофотосъемку с самолетов или беспилотных устройств, географическую видеосъемку, использование технологии LiDAR (световое обнаружение и ранжирование), тепловые и другие способы электромагнитного сканирования местности, позволяющие создавать 2D- и 3D-карты в реальном времени. И если официальной статистике в основном еще только предстоит пережить информационную революцию[113], то использование онлайн-транзакций электронного правительства (e-government), в которых цифровые данные производятся в момент завершения операции, уже изменило способы сбора данных, практикуемые городскими администрациями.

Мы находимся на пороге новой эры больших данных, когда объем и разнообразие информации о городе будут только возрастать. Более того, если сейчас значительная часть этих данных находится в хранилищах, их сложно интегрировать и увязать между собой из‐за различий в используемых стандартах и форматах, впоследствии они будут все больше объединяться в централизованные системы, такие как межведомственные диспетчерские (inter-agency control rooms), осуществляющие мониторинг города как единого целого. Например, такой диспетчерской города является Centro de Operações Prefeitura do Rio de Janeiro (Рио-де-Жанейро, Бразилия) – основанный на данных центр управления, в штате которого 180 сотрудников. В эту диспетчерскую в режиме реального времени собирается информация от 30 ведомств, включающая данные о дорожном движении и системе общественного транспорта, данные от муниципальных и коммунальных служб, служб безопасности и экстренной помощи, сведения о погоде, информация, производимая служащими и горожанами с помощью социальных медиа, а также административные и статистические данные. Другим примером могут служить так называемые городские операционные системы, такие как CityNext от Microsoft, Smarter City от IBM, City Operating System от Urbiotica и Urban Operating System от PlanIT. Фактически они представляют собой разработанные для координирования и контроля деятельности крупных компаний системы планирования ресурсов бизнес-предприятий (ERP), перепрофилированные для нужд города. По мере распространения движения за открытость данных какая-то часть этой информации будет поступать на открытые для горожан панели управления и мониторинга (city dashboards), на которых в режиме реального времени будут транслироваться интерактивные визуализации данных официальной статистики и городских администраций[114].

Далее для извлечения информации из очень больших, динамичных массивов данных был создан новый комплекс инструментов анализа: 1) анализ данных и распознавание образов; 2) визуализация данных и визуальная аналитика; 3) статистический анализ; 4) прогнозирование, симуляция и оптимизация[115]. Эти аналитические инструменты опираются на машинное обучение (искусственный интеллект) и значительно повышают компьютерные возможности обработки и анализа данных. Более того, они открывают новый формат для науки, которая уже не только опирается на данные и не столько ведома теорией, но ищет пути формулирования гипотез и идей напрямую «из данных»[116]. Это ведет к развитию «городской информатики» (urban informatics)[117] – подхода к изучению и описанию городских процессов, основанного на информационных феноменах и интеграциях между человеком и компьютером, а также «точной науки о городе» (urban science) – подхода к пониманию и объяснению городских процессов при помощи вычислительных моделей, который основывается на практиковавшихся с 1950‐х годов количественных формах исследования города, радикально расширяя возможности последних с помощью соединения геоинформатики, исследования данных и социальной физики[118]. Если городская информатика более ориентирована на человека, заинтересована в понимании и упрощении взаимодействия между людьми, пространством и технологиями, то «точная наука о городе» стремится не только объяснить города в их современном виде (выявляя взаимодействия и «законы» в жизни города), но и предсказать и смоделировать возможные сценарии будущего в различных условиях, потенциально предоставляя муниципальным администрациям ценный ресурс для принятия решений и формирования курса планирования и развития города.

Большие данные о городе, городские операционные системы, городская информатика и аналитика «точной науки о городе» закладывают основание новой логики контроля и управления городом (сетевого урбанизма, основанного на данных), которая предусматривает мониторинг и менеджмент городских систем в режиме реального времени и создание тех феноменов, которые все чаще объединяются понятием умный город. Идею умного города можно проследить от экспериментов с городской кибернетикой в 1970‐е годы[119] к развитию новых форм городского менеджериализма и антрепренерства, включая умный рост (smart growth) и новый урбанизм 1980‐х и 1990‐х[120], к взаимопроникновению информационно-коммуникационных технологий и городских инфраструктур, а также – начиная с конца 1980‐х – к развитию первых форм сетевого урбанизма[121]. В современном понимании «умным» называется такой город, в котором инфраструктура сетей, связанные с ней большие данные и аналитика данных стратегически используются для создания:

• умной экономики за счет поддержки предпринимательства, инноваций, производительности, конкурентоспособности и поощрения новых форм экономического развития, таких как экономика мобильных приложений, открытых данных и шеринговых сервисов;

• умного правительства с помощью новых форм e-government, новых способов управления, усовершенствованных моделей и симуляций для планирования будущего развития города, принятия решений на основании анализа текущей ситуации, оптимизации работы сервисов, увеличения прозрачности работы городских администраций, их партисипаторности и ответственности;

• умной мобильности – создания регулируемых транспортных систем и эффективных, способных к взаимодействию друг с другом мультимодальных средств общественного транспорта;

• умной городской среды – продвижения идей устойчивого развития, адаптируемости и восстанавливаемости города, а также использования возобновляемых источников энергии (green energy);

• умного образа жизни – улучшения качества жизни, повышения безопасности и снижения рисков;

• умных людей – обеспечивая горожанам легкий доступ к информации, поощряя креативность, создавая инклюзивную городскую среду, расширяя права горожан и развивая культуру участия (партисипаторную культуру)[122].

Одним словом, умный город обещает решить фундаментальную головоломку города: сократить расходы, создать условия для бизнеса и быстрого восстановления экономики, одновременно обеспечив устойчивость развития города, улучшив сервисы, расширив возможности участия горожан в принятии общественно важных решений и повысив качество жизни в городе – и достичь всего этого практикоориентированными, нейтральными, по возможности – аполитичными методами, понятными для горожан, используя стремительный поток данных о городе и аналитику, управление на основе алгоритмов и адаптивную сетевую инфраструктуру. Кроме того, значительно больше информации должно предоставляться горожанам с помощью местных социальных медиа (городских мобильных приложений, которые не только содержат данные о городе, но и позволяют горожанам самим участвовать в их сборе), открытых «панелей управления», хакатонов и т. п.

Идея умного города и методы сетевого урбанизма, основанного на данных, не были, однако, повсеместно приняты с энтузиазмом, а напротив, стали объектом многочисленных критических комментариев. Во-первых, проекты умных городов рассматривают города как ряд понятных и удобных в обращении систем, которые действуют преимущественно рационально, механически, линейно и иерархически и могут направляться и контролироваться[123]. Во-вторых, эти проекты в основном внеисторические, внепространственные и гомогенизирующие по своей направленности и задачам, в них не учитываются различия между городами с точки зрения политэкономии, культуры и управления[124]. В-третьих, приоритет отдается выработке технических, а не политических или социальных решений проблем города, тем самым открыто пропагандируются технократические формы управления[125]. В-четвертых, проект создания умных городов скорее усиливает существующие конфигурации власти, социальные и пространственные неравенства, чем размывает или меняет их структуру[126]. В-пятых, этот подход игнорирует политический аспект данных о городе и то, что они являются продуктом сложных социотехнических ассамбляжей[127]. В-шестых, повестка дня умного города явным образом формируется интересами корпораций, для которых захват функций управления городом открывает новые возможности на рынке[128]. В-седьмых, городская инфраструктура, основанная на сетевых взаимодействиях, создает городские системы, работающие со сбоями и уязвимые для взломов[129]. И наконец, сетевой урбанизм, основанный на данных, может иметь глубокие социальные, политические и этические последствия (включая электронную слежку и тотальное видеонаблюдение) и приводить к социальной и пространственной «сортировке» и предвосхищающему управлению[130].

Далее в тексте я сосредоточусь на четырех последних аспектах критики концепции умного города, в особенности на связанных с ними проблемах данных (в большей степени, чем на иных аспектах технологической составляющей городских социотехнических ассамбляжей и более масштабных политико-экономических структурах и эффектах), включая техническую сторону этих данных. Такой анализ позволит проиллюстрировать возможные проблемы, связанные с сетевым урбанизмом, основанном на данных, и необходимость дальнейшего изучения взаимодействия данных и города.

Данные и город. Политика городских данных

Один из ключевых доводов в пользу подхода к муниципальному управлению, основанного на работе с непрерывными потоками данных, заключается в том, что он предоставляет прочную фактическую основу для принятия решений, системного контроля и формирования политического курса, – в отличие от других подходов, бессистемных, клиентилистских или местнических. Управление городской системой/инфраструктурой в рамках этого подхода гораздо менее подвержено политическому влиянию, так как формируется под влиянием объективных, нейтральных фактов техноориентированными, практическими и прагматическими способами. Технические системы и данные, которые они производят, объективны и не нагружены идеологически, а значит, безобидны с политической точки зрения. Датчики, сетевая инфраструктура и компьютеры не политизированы сами по себе – они просто делают замеры, передают результаты, обрабатывают, анализируют и отображают данные, используя научные принципы, выдают наборы показателей, записи, информацию, которая позволяет узнать правду о городах. И хотя данные социальных систем, таких как платформы социальных медиа (например, Twitter), по своей сути более субъективны и насыщены информационным шумом, они содержат непосредственное отражение взглядов, взаимодействий и поведения людей, в отличие от официальных опросов, содержащих высказывания людей о том, что они делают и думают (или то, что, по их мнению, хочет услышать интервьюер), – то есть дают более достоверную картину социальной реальности. В этом смысле «большие данные» о городах можно принимать за чистую монету, использовать как безусловный источник знаний о городе, как ресурс для управления и контроля городских систем и инфраструктуры, для определения направлений развития города.

Однако действительность несколько отличается от этой идеальной картины по двум причинам. Во-первых, существует ряд технических проблем, затрагивающих параметры сбора данных, доступа к ним и их качества, в силу чего образ города, формирующийся на основе этих данных, всегда неполон и должен восприниматься с осторожностью. Во-вторых, данные являются продуктом сложных социотехнических формаций, которые складываются под влиянием ряда технических, социальных, экономических и политических сил и сознательно программируются на получение определенных результатов[131] (см. таблицу 2). С одной стороны, то, какие данные производятся, как их обрабатывают, хранят, анализируют и представляют, определяется специфической технической конфигурацией и способами ее использования (например, для интерпретации данных важно знать, где располагаются датчики, каков их обзор, частота регистрации, настройки и калибровка и т. д.). С другой стороны, то, как система спроектирована и каким образом управляется, обусловлено способами мышления, техническими навыками, правовой средой, финансированием и наличием ресурсов, организационными приоритетами и внутренней политикой, сотрудничеством различных учреждений и рыночным спросом. Иначе говоря, ассамбляж данных обладает определенным «диспозитивом», который Мишель Фуко охарактеризовал как «гетерогенную совокупность элементов, к числу которых относятся дискурсы, институты, архитектурные формы, правовые решения, законы, административные меры, научные утверждения и положения философии, морали и филантропии»[132]. Для Фуко диспозитив имеет неустранимо политическую природу, производя то, что он именует «властью/знанием», то есть знанием, выполняющим стратегическую функцию. Другими словами, «большие данные» о городе никогда не являются нейтральными и объективными, но обусловлены ситуативно, зависят от различных факторов, имеют относительный характер, используются в определенном контексте для достижения конкретных целей (для наблюдения, наделения полномочиями, дисциплинирования, регулирования, контроля, производства прибыли и т. д.). Или, если прибегнуть к образу, данные о городе никогда не бывают «сырыми», они всегда уже «приготовлены» по определенному рецепту для определенных целей[133]. В этом смысле сетевой урбанизм, основанный на данных, насквозь политизирован и нацелен на создание вполне определенного типа города. Поэтому при анализе больших данных о городе необходимо подвергать критическому разбору связанные с ними ассамбляжи (включая техническую составляющую: инфраструктуру, платформу, программное обеспечение/алгоритмы, данные, интерфейс), чтобы документально зафиксировать, как эти ассамбляжи устроены и работают на практике, производя процессы и структуры городской жизни, и чьим целям это служит.

Таблица 2. Ассамбляжи данных

Система/процесс выполняет задачу

Рецепция/Операция (пользователь/использование)

Интерфейс

Коды/алгоритмы (программное обеспечение, software)

Данные (базы данных)

Платформа кода (операционная система)

Материальная платформа (инфраструктура, hardware)

Контекст фреймирование системы/задачи

Системы мышления

Формы знания

Финансовые вопросы

Политические экономии

Правительственные и юридические вопросы

Организации и институции

Индивидуальные интересы и сообщества

Рынок

Доступ к данным, право собственности на данные и контроль данных

Как уже отмечалось, в настоящее время значительный объем данных о городах производится коммерческими компаниями, такими как операторы мобильной связи, частные транспортные компании и коммунальные службы. Для них данные являются ценным товаром, обеспечивающим конкурентные преимущества или дополнительный доход, если их продавать или отдавать в лизинг, и эти компании не связаны обязательствами бесплатно распространять данные, которые были генерированы в процессе операций с городскими менеджерами и публикой. Как отметил в 2014 году британский парламентарий и министр по развитию умных городов Дэн Байлс[134], приватизация сферы общественных услуг в Великобритании и в других странах означает также приватизацию связанных с этой сферой данных, если только не приняты специальные меры, гарантирующие, что эта информация будет предоставлена городу или опубликована в открытом доступе. Аналогичным образом доступ к данным, находящимся в ведении государственно-частного сектора, полугосударственных учреждений или государственных агентств, имеющих статус коммерческого фонда (таких как государственная метеорологическая служба или картографическое управление в Великобритании, которые покрывают существенную часть текущих расходов за счет продажи данных и услуг), может предоставляться лишь сотрудникам или иметь высокую цену. Следовательно, значимые массивы данных (например, подробные карты) могут иметь режим ограниченного доступа, а информация о транспортном сообщении (автобусах, железных дорогах, прокатах велосипедов, частных платных трассах), электроэнергии и водоснабжении может быть полностью закрытой. Даже внутри государственного сектора данные могут храниться в отдельных ведомствах и не передаваться в другие подразделения той же организации или иные учреждения. Поэтому, хотя мы, возможно, и переживаем сейчас информационную революцию, доступ к значительной части этой информации ограничен, и существует ряд требующих изучения проблем в отношении прав собственности на данные и контроля данных, в особенности в том, что касается закупок, передачи внешним подрядчикам или приватизации городского хозяйства. Более того, даже если бы все данные были открытыми и использовались сразу несколькими организациями, необходимо признать, что и в этом случае оставались бы стороны жизни города, данные о которых генерируются в незначительном объеме или отсутствуют полностью. Например, в ходе проверки массивов данных, проводившейся в Дублине с целью установить, может ли город претендовать на получение сертификата соответствия стандарту ISO37120 (стандарт ИСО для городских показателей), удалось получить данные лишь по 11 из 100 искомых показателей (преимущественно из‐за того, что эти данные были либо приватизированы, либо генерировались в недостаточном объеме).

Безопасность и целостность данных

Один из основных поводов для беспокойства, связанных с сетевыми инфраструктурами и повсеместной городской компьютеризацией, – это создание систем и сред, которые содержат ошибки, часто ломаются, уязвимы для вирусов, сбоев, повреждений и хакерских атак[135]. Как отмечает K. Мимз[136], любое сетевое устройство может быть взломано, а его данные похищены и использованы с преступными целями или испорчены; этими данными можно управлять на расстоянии, их можно перенаправлять, с их помощью можно шпионить за пользователями. СМИ едва ли не ежедневно сообщают о масштабных утечках данных в коммерческих компаниях и государственных учреждениях, о краже ценных персональных данных, а в отдельных случаях об успешных хакерских атаках, позволивших вывести из строя и контролировать всю городскую инфраструктуру, например систему управления дорожным движением[137]. Как отмечает Э. Таунсенд, идея «умного города» связывает и объединяет в сетевом взаимодействии две открытые, в высшей степени сложные и зависящие от множества случайностей системы – городá и компьютеры, а это значит, что сетевой урбанизм, основанный на данных, имеет врожденные проблемы. И по мере того как городские системы развиваются и становятся все более сложными, взаимосвязанными и взаимозависимыми, количество их потенциальных уязвимых мест умножается[138]. Создание надежных систем «больших данных» о городе, таким образом, должно стать важной текущей задачей, если удастся завоевать и сохранить доверие людей к их предполагаемым выгодам. Еще один существенный момент для поддержания доверия к сетевому урбанизму, основанному на данных, связан с тем, как и для каких целей используются данные.

Использование данных

Большие данные о городе в настоящее время используются для выполнения широкого круга задач, от нейтральных, таких как наблюдение за городским освещением с целью улучшения его качества и снижения расходов, до более политизированных, таких как поддержание правопорядка. Беспокойство вызывает тот факт, что чем больше данных генерируется о городе и его жителях, тем более размываются границы понятия «приватность». Неприкосновенность частной жизни считается основополагающим правом человека, ценным и гарантированным условием жизни в развитых странах. Однако по мере того как датчики, камеры, смартфоны и другие встроенные и портативные устройства производят все больше данных, защищать последние становится все труднее, ведь люди оставляют все больше цифровых следов (данных, которые они производят сами) и цифровых теней (информации, которую собирают о них другие). Такие архивы данных позволяют осуществлять дата-надзор (вид цифровой слежки при помощи сортировки и просеивания массивов данных с целями идентификации, мониторинга, отслеживания, регулирования, предсказания и рекомендаций)[139] и геонадзор (отслеживание местоположения и перемещения людей, транспортных средств, товаров и услуг, мониторинг пространственных взаимодействий)[140]. Принимая во внимание, что многие из этих систем работают постоянно и идентифицируют уникальные комбинации данных, дата-надзор и геонадзор приобретают характер непрерывных процессов, поставляющих подробную информацию. Так, операторы мобильных сетей всегда могут установить местонахождение телефона, если он не выключен[141]. Более того, поскольку нормы «минимизации данных» ослабляются, возникает и обеспокоенность тем, что данные могут кому-то передаваться, объединяться с другими данными и использоваться в целях, для которых они изначально не были предназначены.

В частности, за последние двадцать лет произошел стремительный рост численности информационных брокеров, которые записывают, сводят воедино и перекомпоновывают данные для сдачи в аренду (для разового применения или использования на условиях лицензии) или перепродажи, а также производят различные вторичные данные и информационную аналитику. Фокусируясь на различных рынках, эти брокеры стремятся объединить офлайн-, онлайн- и мобильные данные, чтобы получить всестороннюю информацию о людях и местах, создавая персональные и геодемографические профили[142]. Эти профили затем используются для прогнозирования поведения и вероятной платежеспособности или дохода людей, а также для осуществления социальной сортировки граждан на основании их кредитной истории, занятости, владения недвижимостью и т. д.[143] Беспокойство вызвано тем, что такие компании практикуют своеобразный информационный детерминизм, создавая персональные профили и оценивая индивидов не только на основании того, что они сделали, но и на основании прогнозов о том, что они могут сделать в будущем, – прогнозов, создаваемых с использованием далеких от совершенства, засекреченных алгоритмов, которые никем не контролируются и не корректируются[144]. Подобное предвосхищающее управление может иметь далеко идущие последствия. Например, некоторые полицейские участки в США уже используют предсказательную аналитику, чтобы заранее определить место совершения будущих преступлений и направить туда патрули, а также для выявления индивидов, которые с наибольшей вероятностью преступят закон, присваивая им статус «будущих преступников»[145]. В таких ситуациях цифровые следы и цифровая тень не просто следуют за человеком – они его опережают. Ассамбляжи данных в этом случае работают не как камеры, «отражающие реальность», а скорее как машины, придающие миру различные формы[146].

Данные и технические проблемы

Помимо того, что данные всегда политизированы, доступ к ним зачастую ограничен, а предметный охват узок, необходимо признать, что существует ряд технических сложностей, снижающих познаваемость городов и возможность их контролировать. Производство данных – это всегда открытый процесс. Подходы, методологии, процедуры, стандарты и оборудование проектируются, испытываются, обсуждаются и становятся предметом споров. Производимые данные зависят от технических средств, протоколов, научных норм, поведения ученых, организационных процессов – а значит, они содержат технические и человеческие ошибки и искажения. Более того, создание данных всегда включает процесс абстрагирования (извлечения конкретных параметров из суммы всех возможных данных), репрезентации (перевода того, что измерялось, в доступную для прочтения форму – цифры, волновой график, диаграмму рассеяния, поток двоичного кода и т. д.) и нередко обобщения (например, в виде списка категорий) или уточнения показаний (преобразуемых для устранения предполагаемой ошибки/искажения). Таким образом, для любого массива данных правомерна постановка вопроса о достоверности данных и их качестве, о том, насколько точно и верно данные представляют то, что должны (особенно при использовании выборки или замещающих переменных), насколько они являются чистыми (без ошибок и пробелов), заслуживающими доверия (без искажений), последовательными (низкое количество несоответствий) и надежными (измерительный прибор последовательно выдает результаты одного и того же качества)[147]. Более того, поскольку данные генерируются огромным количеством способов, с использованием многообразных инструментов и стандартов, сохраняются сложности при попытке свести их воедино для получения более целостной картины. Поэтому невозможно узнать «правду» о городах: мы всегда получаем лишь неполные, избирательные образы, наблюдаемые под специфическим углом зрения. И эти образы могут быть результатом махинаций, манипуляций и фальсификаций.

Кроме того, модели для получения данных о городе конструируются определенным образом, а не существуют сами по себе «в природе»; аналитические инструменты отбираются, различные параметры вводятся и корректируются, применяются протоколы. Таким образом, возможны вопросы о точности моделей и аналитики, а также о том, до какой степени от них зависит получаемый результат. Мы признаем, что городская информатика и «точная наука о городе» стремятся к возможно более глубокому и максимально аргументированному пониманию города и что они производят действительно полезные знания. Однако создаваемый ими образ города и способы его объяснения все же предвзяты. Более того, результаты, которые они производят, могут неправильно интерпретироваться и приводить к экологическим просчетам. Так, в отношении городов одним из наиболее распространенных типов таких экологических просчетов является проблема изменяемых единиц площади[148], когда инструменты статистической географии, используемые для отображения агрегированных данных, могут иметь заметное влияние на наблюдаемые явления, а значит, и на итоговые выводы. Сходные последствия может иметь изменение границ классификации или числа классов. Способ систематизации данных и масштаб их представления, таким образом, существенно влияют на то, как мы понимаем город, и на то, как это понимание используется в управлении. Хотя ученые-статистики хорошо осведомлены о подобных эффектах, политики редко имеют об этом представление, и в прикладных исследованиях влияние таких искажений в основном недооценивается или игнорируется.

* * *

Мы вступаем в эпоху, когда компьютеризация является неотъемлемой составляющей городской среды, город опутан сетями, а люди не расстаются со смартфонами, обеспечивающими их связанность с другими людьми и доступ к информации. Эти устройства и инфраструктуры производят и распространяют огромные объемы данных в режиме реального времени, кроме того, они реагируют на эти данные и производимые с ними аналитические операции, что открывает новые возможности для надзора, регуляции и контроля городской жизни. Города приводятся в движение потоками данных и подчиняются новым формам алгоритмизированного управления. Однако лежащие в его основе данные и алгоритмы далеко не объективны и не нейтральны – они политизированы, несовершенны и ограничены. Поэтому умные города, которые должен создать сетевой урбанизм, основанный на данных, «умны» лишь в определенном смысле слова. Их создание и функционирование основаны на значительно большем количестве данных и сопутствующей информации, чем было доступно урбанизму предыдущих поколений, и все же и эта форма урбанизма избирательна, манипулятивна, несовершенна, прескриптивна и подвержена политическим влияниям. Более того, если инструментальная рациональность сетевого урбанизма, основанного на данных, способствует продвижению знаний о городе и способов управления, укорененных в узко определенных episteme (научное знание) и teche (практическое инструментальное знание), важно, чтобы другие формы знания, такие как phronesis (знание, выводимое из практики и размышления) и metis (знание, основанное на опыте)[149], не заглушались, а создавали противовес к ограничениям умных городов и открывали позиции, с которых возможна была бы рефлексия, критика и переработка результатов сетевого урбанизма, основанного на данных. В самом деле, даже если этот вид урбанизма обеспечивает – что бесспорно – решение ряда городских проблем, мы также должны признать, что он имеет определенные недостатки и таит в себе потенциальные угрозы. Задача, стоящая перед городскими администрациями и гражданами эпохи умных городов, заключается в том, чтобы использовать преимущества планирования и предоставления городских услуг с использованием больших данных, точных расчетов и систем, работающих в режиме реального времени, одновременно сведя к минимуму вредные последствия. Чтобы сделать это, мы должны относиться к данным и их аналитике с таким же умом, с каким мы строим наши умные города.

Перевод с английского Ксении Гусаровой и Екатерины Лапиной-Кратасюк

Сергей Любимов

К критической теории умных городов

В последние несколько лет можно наблюдать ряд попыток критически исследовать дискурс умных городов, а также роли и мотивации тех игроков – городских и сельских властей, массмедиа, частных компаний, – которые используют этот дискурс в процессе развития территорий. В концептуальном плане эти попытки чаще всего заключаются либо в операционализации уже существующих и выработке новых определений и подходов к надзору и контролю[150], либо в объяснении, какие новые группы «победителей» и «проигравших» появляются в результате реализации проектов умных городов[151]. В таких критических подходах умный город рассматривается в качестве идеологемы, возникающей в ответ на растущее насыщение созданной среды (англ. built environment) цифровыми технологиями. Предполагается, что данная идеологема позволяет инструментально использовать это насыщение в политических и корпоративных целях. Также критически настроенные авторы отмечают, что результатом распространения дискурса умных городов становится новая «политическая технология»[152] локальных и государственных трансформаций. Авторы, работающие над такого рода аргументами, фокусируются на конкретных технологиях или технологических сборках, которые способны менять специфику индивидуального и коллективного поведения, общественные институты, иерархии. Таким образом, смысл их работы – выявить социальные и политические эффекты внедрения новых технологий. Кроме того, они фокусируются на стратегиях таких игроков, как IBM, местные органы власти или национальные политики, создающие и контролирующие значения новых технологий, а также цели их распространения.

Скромный аргумент этой главы заключается в том, что такого рода критическим исследованиям и аргументам часто недостает внимания к уже существующим доцифровым тенденциям в индивидуальном и коллективном социальном поведении, из которых вырастает умный город как повестка городского развития[153]. Моя цель заключается в том, чтобы максимально уйти от фокуса на последствиях внедрения цифровых технологий для разных групп пользователей (то есть от объяснений в духе технологического детерминизма, где именно технология – главный фактор трансформации). В противовес этому я предлагаю сфокусироваться на тех общественных тенденциях, которые предшествуют внедрению цифровых технологий в городскую среду (позднее нарративизируемых в качестве умного города) и делают использование этих технологий массово распространенным и даже неизбежным решением.

В главе я фокусируюсь на двух тенденциях, широко обсуждаемых в социальных науках в последние десятилетия. Первая – это процесс разрушения социального государства и параллельный процесс систематического конструирования самодостаточной многофункциональной индивидуальности. Вторая тенденция – это интенсификация процесса коммодификации, то есть превращения граждан в вынужденных соревноваться индивидуальных предпринимателей, а создаваемых ими продуктов и информации – в постоянно оцениваемые товары. Я показываю, что городская среда – это и ключевая арена, и активный участник этих тенденций. В такой аргументации потенциал критической теории должен быть направлен на выявление социальных сил, которые создают условия для разработки и внедрения отдельных цифровых инструментов[154]. Это позволит рассматривать умный город как программу развития, создаваемую крупными деловыми и политическими игроками в конкретных исторических обстоятельствах с целью регулирования уже сложившихся позднемодерных неолиберальных обществ[155]. Этот тип регулирования актуализируется именно в контексте растущей дерегуляции институтов и инфраструктур, исторически сложившихся в масштабе национального государства. Умный город – это альтернатива регулированию в национальном масштабе, так как именно привязанная к индивидуальному профилю локализованная цифровая технология, а не централизованно массово организованные институты перераспределения и контроля, становится главным коллективным остовом для индивидуального действия. Вопрос заключается в том, какие именно нетехнологические аспекты этих позднемодерных неолиберальных обществ провоцируют именно такой регулятор и присущие ему воображения[156].

Проекты умного города как объект критики

Критические исследования проектов умных городов насчитывают всего несколько лет, однако уже сейчас в них можно выделить основные аргументы и значимые оппозиции, из которых они вырастают. Один из наиболее активных участников этой дискуссии Роб Китчин видит два ключевых аспекта в проектах умного города. Во-первых, речь идет о тенденции все более широкого присутствия компьютерных технологий в городской среде. Эти технологии используются как городскими властями для регулирования различных типов городских потоков и процессов в реальном времени, так и гражданами для ориентации в городе и его ресурсах. В ходе интеграции и анализа производимых этими компьютерными технологиями данных город становится более «умным». Цель интеграции и анализа – эффективное и устойчивое управление городской средой в будущем. Во-вторых, речь идет о локализованном развитии экономики знания, то есть об инновационной, творческой предпринимательской экономике, которая возможна только в случае наличия в городе «умных» людей. Технологии информации и коммуникации становятся здесь платформой, на которой собираются и реализуются идеи и инновации[157]. Общее здесь, по мнению Китчина, – следование логике свободного рынка и максимальной эффективности как мерила всего, а также технологичность и ориентация на солюционизм[158] (чисто инструментальное решение проблем по заданной матрице).

В целом Китчин в своем анализе делает акценты на производстве больших цифровых данных и на растущей роли работы с ними в процессе городского развития. Для него умный город – это в первую очередь технократично управляемый город, то есть аидеологичный, базирующийся исключительно на нейтральной количественной, а значит, объективной информации. Большие данные для него – это те данные, которые производятся непрерывно, доступны постоянно и, таким образом, уже не требуют технологии выборки. Последнее, кстати, ставит под вопрос роль традиционных эмпирических социальных исследователей, чья работа базировалась именно на экспертизе в технологии выборки[159]. Скажем, на сегодняшнем этапе развития коммерческих исследований аудитории цифровых СМИ наиболее актуальные вопросы методологии связаны с тем, как адекватно фиксировать интеракции устройств, с помощью которых происходит потребление содержания, а не с тем, как репрезентативно отобрать представителей разных групп пользователей и изучать опыт этих групп с помощью опросов, дневников, тестов, интервью с их представителями. Сэвэдж и Барроуз в этом ключе говорят о резком увеличении социальных данных, что должно вызывать рефлексию о будущем социологии как дисциплины. Роб Китчин ставит подобные вопросы и в отношении географии[160]. Здесь также можно добавить, что сегодня символические формы, возникающие в результате самоидентификации индивидов, могут распознаваться в созданном ими содержании своего цифрового профиля[161]. В результате информация об исследуемом поведении становится все более доступной, не будучи опосредованной опросами или специально организованным глубоким этнографическим наблюдением. Это действительно может ставить под вопрос такие давно сложившиеся технологии социального исследования, как выборка. Кроме того, это наделяет людей, обменивающихся всей этой информацией, большей рефлексивностью относительно их включенности в социальный и символический контексты.

Это наблюдение провоцирует вопросы: каким именно образом доступность цифровой информации и увеличивающийся охват этой информации трансформируют и будут трансформировать природу государственной власти? И какие игроки участвуют и способны участвовать в определении направлений этой трансформации при существующем технологическом укладе?[162] Интересную попытку ответить на эти вопросы можно найти у Роба Китчина. Его цель – показать, что большие данные не нейтральны. Они всегда являются политически конкретизированными, а также используются ситуативно и в контексте социально заданных целей и ценностей[163]. Китчин отмечает, что представление всех проблем городского функционирования как чисто технических (Китчин называет такую установку «технократическим способом городского управления») уязвимо по двум причинам. Во-первых, в силу того, что все данные о городской реальности получить невозможно. Во-вторых, из‐за отсутствия чувствительности к местному контексту такой тип управления не способен распознать структурные социальные или культурные проблемы городской среды, которые могут носить качественный, а не количественный характер[164]. Наконец, Китчин показывает, что умный город – это рискованный проект, поскольку его зависимость от одного типа кода в управлении различными нецифровыми ресурсами делает его крайне уязвимым, как и увеличивающееся напряжение между правом на приватность и требованиями безопасности[165].

Интересную аналитическую работу с дискурсом умного города, включающую в себя также обсуждения большинства недавно появившихся аргументов по теме, можно найти у Ола Седерстрема, Тилля Пааше и Франсиско Клаузера. В целом для этих авторов умный урбанизм – это идеологический конструкт, тогда как главный игрок, продвигающий этот конструкт, – компания IBM, которая зарегистрировала термин «умнеющие города» (smarter cities) в качестве товарного знака в 2009 году. Они отмечают, что лишь на первый взгляд дискурс умных городов касается эффективного и устойчивого развития. В реальности стратегическая цель этого дискурса – позволить таким корпорациям, как IBM, Siemens или CISCO, занять доминирующую позицию на огромном рынке[166]. Умный город как программа развития всегда представляется этими компаниями аполитичным и аидеологичным, как чисто инженерный феномен. Однако Седерстрем, Пааше и Клаузер предлагают рассматривать предоставление большими частными компаниями городским властям цифровых решений для производства и управления все большим массивом цифровых данных как процесс приватизации этими компаниями не только новых городских пространств и услуг, но и приватизации самого городского управления. Здесь нужно отметить, что приватизация частными игроками государственных функций – атрибут сегодняшней политической и экономической реальности, чаще всего описываемый как «неолиберальный». С этой точки зрения проекты умного города следует рассматривать в контексте дискуссий о неолиберализме.

С одной стороны, ключевая роль частных компаний в развитии городской среды, а также тип технологий, обеспечивающих ее функционирование, видятся здесь в качестве революционно новых. С другой стороны, составляющие этого дискурса, который обосновывает конкретные решения по изменению практик управления городом, уже имели место в истории городского планирования. Тейлор Шелтон, Мэтью Зук и Алан Вииг отмечают, что идея научного городского планирования существовала и в доцифровую эпоху[167]. Седерстрем, Пааше и Клаузер анализируют теорию города IBM и приходят к выводу, что дискурс «умнеющих городов» предполагает трансформации в таких сферах городской жизни, как безопасность, здания и городское планирование, управление, ресурсы (электричество и вода), транспорт, социальные программы, здравоохранение и образование[168]. Основная идея заключается в том, что в умном городе все эти сферы систематизированы и, таким образом, управляются непредвзято и более эффективно. Седерстрем и его коллеги отмечают, что такое представление о городе как системе систем возникло еще в начале 1960‐х. По их мнению, IBM строит свое видение городского развития по принципу матрешки, что позволяет сравнивать эту тенденцию с тенденциями в послевоенном модернистском городском планировании. В частности, авторы выявляют в дискурсе «умнеющих городов» два тропа из модернистского планирования. Первый – город как «система систем». И второй – утопический дискурс, обнажающий городские патологии и предлагающий способы избавления от них. При этом, с их точки зрения, городская теория как теория систем – это в первую очередь метафора, создающая «поверхность эквивалентности» и дающая возможность перевода разнообразных городских феноменов в цифровые данные[169].

Говоря о целях и операционализации, Седерстрем, Пааше и Клаузер выделяют три ключевые составляющие дискурса умного города. Во-первых, этот дискурс создает и продвигает ряд обязательных для прохождения пунктов (в концепции Мишеля Каллона), цель которых – обеспечить трансформацию города в умный город. Во-вторых, этот дискурс предполагает систему городского управления, где данные и технологии их обработки вытесняют знание, экспертизу и способности интерпретировать. Системный характер умного города делает экспертов в отдельных областях функционирования города ненужными. В-третьих, этот дискурс обосновывает государственные инвестиции в информационные технологии как приоритетные по отношению к другим сферам и измерениям функционирования городов[170]. В такой аргументации особо интересным кажется использование понятия Мишеля Каллона «обязательных для прохождения пунктов» (ОПП) как конкретных временны́х и пространственных моментов, где заново определяются отношения между обществом и технологиями. Чтобы такой момент случился, необходимо представить существующую ситуацию в качестве кризисной или проблемной, выявить, в чем именно специфика этой проблемы, а также определить тех игроков, которые будут способны ее решить. В операционализации авторов ОПП – это место (в географическом или институциональном смыслах) либо процедура, которая становится неизбежной подобно вакцине, разработанной фармацевтической фирмой. По их наблюдению, сегодня города все чаще рассматриваются в качестве больных в социальном, финансовом или экологическом смыслах, а городское управление – как неспособное и не имеющее инструментов для решения этих проблем[171]. Дискурс умных городов видится авторами именно как инструмент для превращения определенных компаний и определенных цифровых технологий в ОПП для решения проблем в городском управлении[172].

Обсуждаемые выше аргументы интересно сопоставить с исследованием, которое провела Аннализа Коккиа. Опираясь на его результаты, можно прийти к выводу, что умный город – это скорее политическая и деловая повестка, чем конкретный набор технологий либо реально существующая городская материя. Количественно проанализировав существующие исследования и публикации о феноменах умного и цифрового города с 1994 по 2012 год, Коккиа показала, что из пяти основных причин роста популярности дискуссий об этих феноменах лишь одна является сугубо технологической – развитие сети Интернет в начале 2000‐х годов. Остальные четыре – это подписание и затем вступление в силу Киотского протокола, ограничивающего экстенсивный промышленный рост городов; инициирование компанией IBM кампании «Умная планета»; начало движения «Соглашение мэров», отвечающего на требования и ограничения Киотского протокола; а также появление стратегии «Европа 2020», обозначающей основные направления и принципы развития Европейского Союза после экономического кризиса 2008 года[173]. Как и другие авторы, Коккиа отмечает, что изначально термин «умный город» ассоциировался с термином «умный рост», который означал набор решений в городском и региональном планировании, дающих местным сообществам инструменты препятствовать и нивелировать негативные последствия эксурбанизации (англ. urban sprawl) и загрязнения. Суть этих решений чаще всего сводится к вопросу, как сделать пространства эксурбанизации более «городскими» силами не столько государства, сколько местных инициатив. А инструменты для этого – поощрение смешанных и более разнообразных типов землепользования, внесение разнообразия в существующие услуги, большее внимание к природным ресурсам и удобствам[174]. Во многом эта концепция соотносится с базовым тезисом Киотского протокола, где «умный» означает скорее «устойчивый», а не «цифровой» или «системный». Кроме того, здесь подчеркивается необходимость увеличения автономии и самодостаточности местных сообществ по отношению к государству и более рефлексивных нелинейных практик развития в целом.

В этом смысле умный город – проект не только с технологическим измерением, означающим растущую дигитализацию повседневности и регулирование появляющихся в результате цифровых данных. Двумя другими измерениями здесь следует назвать институциональное, означающее новый тип отношений между государством и гражданами, а также человеческое, означающее новые формы развития человеческого капитала в результате обучения и распространения знания в целом[175]. Предложенная Европейской Комиссией стратегия «Европа 2020»[176] позволяет судить о том, что движущими силами умного города как вектора развития является не только распространение интернета, но и экологические проблемы, неспособность Европы конкурировать в экстенсивном промышленном развитии с развивающимися странами, а также стареющее население. Уже один из первых авторов, критически разбирающих проекты умного города, Альберто Ваноло, видит в дискурсе таких проектов в первую очередь технологическое и экологическое измерения[177]. Таким образом, умный город – не исключительно технологический феномен, но новая тенденция в политико-экономическом воображении. Это не сама среда города, насыщенная цифровыми технологиями, но обусловленные технологическими компаниями и политическими программами дискурсы, жанры и стили коммуникации, утверждающие функции и значения практик внедрения цифровых технологий в городскую среду. Седерстрем и коллеги называют такой тип деятельности дискурсивным и перформативным, то есть мобилизующим ряд игроков и технологий, определяющих городское развитие[178].

Здесь также важно заметить, что умный город как повестка развития будет иметь существенные отличия в зависимости от политического, экономического и культурного аспектов локального контекста, в котором она реализуются. Скажем, мы можем ожидать большую разницу в проектах умного города в странах первого и третьего мира. Айона Датта показывает на примере Индии, каким именно образом умный город как повестка развития встраивается в долгосрочные структурно заданные возможности национального строительства и приоритеты индийских элит. В частности, из анализа Датты можно заключить, что индийские проекты умных городов, такие как Дхолера, продолжают местную традицию постколониального «утопического городского планирования»[179]. Датта подчеркивает, что эти проекты реализуются скорее в рамках определенной деловой модели, а не в рамках логики справедливого социального государства. В то же время многочисленные лишения отдельных людей и вытеснения с собственной территории владельцев земли, нужной для реализации проекта Дхолеры, являются основной политической темой и мобилизующим фактором[180]. В данном случае можно заметить, как отличия в разных операционализациях повестки умного города задаются различиями в политической культуре, промышленной истории и национальном проекте[181]. Шелтон, Зук и Вииг также показывают, что комбинации игроков, идеологий и технологий, характерные для проектов умных городов в Европе, значительно отличаются от маркетинговой риторики и реальных решений в случае эталонных умных городов, таких как Масдар в Объединенных Арабских Эмиратах или Сонгдо в Южной Корее[182]. По наблюдению авторов, сегодня самые разные игроки помещают тему городского развития в центр дискуссий о решении целого ряда глобальных проблем с локальной спецификой – климатических, связанных с неравенством и социальной мобильностью, с новыми формами государственной власти и гражданского участия и т. д.[183] Они предлагают обращать внимание на то, как парадигма умного города внедряется в уже существующих городах с характерными для них управлением, рынком труда, созданной средой.

Принципы критической теории умных городов

Здесь появляется интересный и значимый вопрос: насколько решения в рамках проектов умного города – это решения именно городского масштаба, а не масштаба национального государства? Другими словами: в какой степени трансформации, предполагаемые проектом умного города, меняют городскую власть и горожанина, а в какой степени – феномены государственного суверенитета и гражданства? В этой главе проблематизация отношений между городским и национальным масштабами является ключевым вопросом при обсуждении проектов умного города и эффектов их реализации. Существует соблазн утверждать, что с появлением проектов «умной решетки», интернета вещей, генерируемых пользователями цифровых навигационных услуг, а также с учетом потенциала их развития, гражданство, суверенитет, права, власть во все большей степени актуализируются и определяются ситуациями в городском, а не национальном масштабе. Уже сейчас можно наблюдать, что дискуссии об умных городах становятся контекстом для формулирования принципиально нового типа политических аргументов, и это несмотря на то, что сами проекты умных городов продвигаются в качестве принципиально аполитичных.

Можно ли говорить, что разработка и интеграция цифровых приложений в сегодняшнем контексте занимает место централизованного городского и регионального планирования в послевоенной Европе, материальными средствами создавшего отношения между государством и гражданином, характеризующиеся социальными обязательствами государства, а также бюрократически контролируемым массовым потреблением?[184] А приоритизация городского масштаба для идентификации и решения проблем современности радикально меняет значение гражданства и отношения между фигурами «гражданина», «горожанина», «эксперта» и «политика»? Можно ли в этом случае продолжить, что сегодня преобразующее мышление в масштабе национального государства ограничивается другими масштабами – в первую очередь городским?[185] Скажем, для Китчина речь идет именно о городе, так как город – это основная локализация, где большие данные производятся пользователями либо целенаправленно, либо в результате их взаимодействия с существующими инфраструктурами и услугами[186]. При этом очевидно, что проекты умного города не предполагают изобретения и внедрения новых решений на уровне пространственной формы и городской морфологии. Эти новые решения основаны на создании цифровых кодов, которые свяжут существующую городскую среду в единую систему управления (информацией). Последнее ставит вопрос о структурных возможностях инноваций в сфере архитектуры и о новых структурных ограничениях в профессии архитектора. Рем Колхас замечает, что в результате этой «умной» или цифровой революции в градостроительстве вся предшествующая логика развития и инноваций в архитектурной профессии будет сметена. Тогда универсальные «свобода, равенство, братство» заменяются также универсальной, но присущей скорее городскому масштабу триадой «комфорт, безопасность, устойчивость»[187].

Исходя из этого, важно иметь инструменты для анализа того, как повестка умных городов создает ряд обязательных для прохождения пунктов (ОПП) для нового типа общества. Основные вопросы в русле критической теории как раз должны быть сформулированы таким образом, чтобы рассматривать проекты умного города как ответы на уже существующие доцифровые общественные тенденции, собранные вместе и представленные компаниями и политическими программами в качестве ОПП. В этом случае функция критической теории заключается в предотвращении ситуации, когда человечество полностью подчинено идеям и действиям, обоснованным спецификой организации существующего здесь и сейчас общества[188]. Для этого необходим анализ инженерных решений для городского масштаба с учетом их последствий для человеческой практики в других масштабах. Речь идет, прежде всего, о последствиях в отношениях между государством и гражданами (ключевых в процессе формирования национального масштаба как центральной арены социального процесса со второй половины XIX века); а также в вопросах собственности на информацию, генерируемую цифровыми платформами, и, таким образом, экономического суверенитета государств в условиях цифровой глобальной экономики[189]. Макс Хоркхаймер пишет о вечной оппозиции между философией и реальностью в результате ключевого принципа философии, согласно которому действия и цели человека не могут быть продуктом слепой необходимости. Сегодня необходимость выражается прежде всего в эффективности (то есть в упрощении и улучшении) за счет дигитализации социальной реальности. Мы можем говорить, что любая изобретенная технология, которая начинает массово использоваться, делает жизнь проще и лучше. В противном случае она бы не использовалась. Вопрос в том, чем мы жертвуем в процессе этого упрощения и улучшения, каким конкретно трансформациям придаются значения улучшения и упрощения, а также кто контролирует эти значения.

Шелтон, Зук и Вииг замечают, что дискурс умных городов в версии больших компаний, таких как IBM, продолжает уже существующую и принимаемую как должное неолиберальную риторику о городах как помещенных в условия жесткой конкуренции и вынужденных бороться за умных и успешных горожан. Плотность использования цифровых технологий в городской среде, а также технопарки как модели для развития связываются между собой как раз повесткой умного города и видятся в первую очередь как источники конкурентоспособности города[190]. При этом авторы замечают, что сети институций, продвигающих и практически оформляющих проекты умных городов, по своей сути экстратерриториальны и не имеют отношения к конкретным городам или каким-либо другим локальностям[191]. Это возвращает нас к вопросу о том, насколько эта повестка развития характерна именно для городского, а не национального или глобального масштаба. Основываясь на вышесказанном, можно утверждать, что в том числе в результате кампаний по продвижению проектов умного города городская среда становится и фокусом, и локализацией для обсуждения самых актуальных проблем глобального развития, тогда как феномены и процессы, присущие городской среде, становятся формой (часто фетишем) для их решения.

В такой перспективе можно заметить появление новых пространственных форм как для утопического, так и для идеологического мышления о лучшем обществе. Эта тенденция гораздо шире, чем ее конкретные операционализации в проектах умного города. Ее можно описать и суммировать тремя эмпирическими наблюдениями. Во-первых, появляются новые режимы знания о городе, выходящие за рамки технического городского планирования и раскрывающие для широкой аудитории до этого скрытые или специализированные аспекты городских систем. Во-вторых, появляется новая форма политического популизма, основной посыл которой состоит в том, что сильное предпринимательское городское управление способно решить все социальные и экономические проблемы, несмотря на их сложный структурный контекст. В-третьих, можно наблюдать массовое распространение городских движений и инициатив, поощряющих все более эгалитарное, горизонтальное и разнообразное использование городских ресурсов. Важными последствиями этой тенденции становятся новые концепции всеобщего государственного обеспечения (welfare) и самого государства всеобщего благосостояния (welfare state), а также новые понимания феномена работы и профессиональных этосов. Что касается первого, выросшее давление международной конкуренции и сокращение государственных бюджетов вызвало географическое переформатирование институций всеобщего государственного обеспечения (welfare) в форме ряда локальных организаций и практик[192]. Помимо институциональной трансформации социального государства, сюда нужно отнести появление новых игроков и продуктов – негосударственные организации (НГО) с локальной повесткой, включенные в национальные и международные программы и интегрируемые в системы опеки при помощи конкурсов на конкретные задачи. Эти институции и практики позволяют более гибко и индивидуализированно реализовывать национальные и региональные макростратегии в масштабе города, смешивая в конкретных пространствах такие общие блага, как образование, досуг и технологии, а также перекодируя существующую городскую среду. С другой стороны, можно наблюдать, как растущее разнообразие использования городской среды вызывает появление целого ряда новых типов занятости и новых концепций профессионализма, чаще всего связанных с культивацией символического элемента городской среды и мягким планированием.

Таким образом, здесь важно зафиксировать двусторонний процесс. С одной стороны, существует влияние локальной специфики городской жизни и городской культуры на траектории дигитализации городской среды и человеческого поведения. Это влияние можно заметить в появлении новых типов услуг, в направлениях развития дополненной реальности или в закономерностях производства разного рода содержания о городе в цифровой среде. С другой стороны, дигитализация городской среды и человеческого поведения меняет роль и функцию города в социальных процессах. Такой взгляд на современные представления об участии технологий в создании городской среды и специфики городской жизни позволяет уйти от технологического детерминизма и принимать во внимание те тенденции, которые делают появление и массовое использование определенной технологии повсеместным. Скажем, чтобы лучше понять суть и потенциал умных счетчиков как одного из ключевых аспектов интернета вещей, нужно сопоставить эту технологию с долгосрочной тенденцией приватизации и гибкого регулирования городских услуг, таких как вода или электричество[193]. Важно не только понимать, какой тип городской среды и городской культуры производит идея умного города, но также из каких уже существующих практик, ограничений и ожиданий индивидов собирается эта идея.

Интерпретируя проекты умного города, архитектор Сэм Джейкоб предложил смотреть на город XX века как на город-фабрику, а на город XXI века как на экосистему (цифровых) данных, природы и культуры[194]. Эмиль Дюркгейм показал, как промышленная революция, урбанизация и усложнение разделения труда вызвали появление новой формы зависимости людей друг от друга. Эта новая форма зависимости предполагала также новую форму сплочения – органическую солидарность[195]. Когда производство становится массовым и централизованным, а фабрика со сложным разделением труда – ключевым работодателем, индивидуальным работникам проблематично самостоятельно заботиться о себе. Тогда необходимыми становятся институты массово и централизованно организованной заботы и социального воспроизводства в целом. В этом смысле действительно можно говорить, что фабрика с характерным разделением труда – это модель, рождающая государство и общество всеобщего благосостояния, предполагающие соответствующие режимы гражданства и власти. Важно, что эти режимы становятся возможными благодаря регулированию социальных процессов именно в масштабе национального государства. Получается, что сегодняшняя ситуация с характерным для нее увеличением значения глобального (а не национального) разделения труда де факто означает устаревание и необходимость трансформации институтов и инфраструктур, созданных для потребностей национальных массовых обществ всеобщего благосостояния. В этом случае можно утверждать, что в политико-экономическом плане проекты умного города выступают сегодня в качестве доминирующего воображения ремасштабирующегося дерегулирующегося общества. Такие проекты – это цифровые технологические решения для уже имеющего место перенесения функций организации социального процесса с национального на региональный, городской и локальный уровни в результате глобализации. Причем понимание глобализации как ремасштабирования является ключом к пониманию дотехнологических движущих сил проектов умного города[196].

На уровне индивидуального поведения задача проектов умного города – усилить и технологически обосновать такие все более широко принятые и предполагаемые личностные качества, как самодостаточность, многофункциональность и обязательная рефлексивность[197]. Городская среда становится активным игроком, способствующим их выработке и поддержанию, что, в свою очередь, ставит вопрос о новых значениях городской жизни в ситуации переопределения феноменов гражданства и суверенитета.

Энтони Гидденс и Патрик Даймонд обосновывают новый эгалитаризм в контексте дерегулирующегося общества как систематическое предоставление равенства возможностей, а не результатов[198]. Развитие цифровых технологий (в первую очередь приложений, нацеленных на усиление самодостаточности пользователей) фиксирует именно эту социально-политическую тенденцию, набирающую силу как минимум последние три десятилетия. В проектах умного города именно цифровая технология, а не централизованно и массово организованные институты перераспределения, рассматривается в качестве основания автономии и достоинства индивида, а также способа решения ряда проблем. Благосостояние становится уже не столько массовой, сколько индивидуальной программой. Продолжая существующую логику дерегуляции, цифровые технологии делают такие коллективные массово организованные проекты, как здравоохранение, образование, трудоустройство, а в перспективе и безопасность, все более индивидуальными[199]. К примерам долгосрочных стратегических проектов и тенденций, фундаментально меняющих модерное общество всеобщего благосостояния, следует отнести движение Quantified Self и различные self-tracking практики[200]. Эти практики, обусловленные развитием цифровых технологий, встраиваются в ситуацию кризиса органической солидарности внутри национальных сообществ, вызванного изменением специфики разделения труда и дерегуляцией государства всеобщего благосостояния[201].

Из этой перспективы альтернатива, предлагаемая проектами умного города, в сущности, зиждется на принципе и стратегии Марка Андриссена «software is eating the world»[202] – «софт съедает мир». Этот принцип технологического развития означает повышение эффективности любого типа промышленного производства или производства услуг за счет упразднения ряда функций в результате дигитализации. В настоящее время одни из наиболее обсуждаемых примеров трансформаций такого рода – Airbnb и Uber. На организационном уровне эти тенденции означают растущую гибкость специализации таких сфер, как здравоохранение, образование, досуг. Как правило, это происходит за счет отказа от централизованно созданных и поддерживаемых рабочих мест. С этой позиции эффективность каждой созданной цифровой технологии может измеряться в том числе и в количестве рабочих мест, которые она упраздняет. В первую очередь здесь следует говорить о тенденции систематического упразднения различных посредников в процессе обмена товарами и услугами. Даже контроль оказываемых услуг и предоставляемых товаров больше не требует внешних посредников – системы рейтинга позволяют индивидуальным участникам процесса обмена и производства оценивать и, таким образом, дисциплинировать друг друга. Такие трансформации ведут к увеличению гибкости и повсеместности превращения человеческой жизни в товар в результате массового распространения «экономики по вызову» (on-demand economy) и новых способов оценивания рабочей силы и результатов труда[203]. Кроме того, эта тенденция означает новые индивидуализированные режимы работы и найма. В этом свете умный город – это де-факто новая степень коммодификации. Конкурентоспособность компаний цифровых платформ, работающих по принципу «экономики по вызову», во многом зиждется на том, что для налоговых служб и других регулирующих институтов их работники – индивидуальные предприниматели без каких-либо социальных гарантий со стороны платформы. Более того, необходимый минимум регулирования в данном случае, как правило, осуществляется местными, а не национальными властями[204].

Этот процесс неизбежно предполагает деконструкцию институтов государства всеобщего благосостояния и связанного с ним массового общества. Тенденции развития показывают, что индивидуальный цифровой профиль – это базовая инфраструктура для продвижения практик, альтернативных тем, что свойственны массовым обществам всеобщего благосостояния. Вопросы контроля и коммодификации, превращения каждого пользователя в индивидуального предпринимателя должны рассматриваться в тесной взаимосвязи со спецификой этой инфраструктуры. Работая с подобными вопросами, Дэйвид Бир и Роджер Барроуз говорят о четырех характеристиках цифровых архивов:

1) профиль как узел накопления данных;

2) связи и пересечение данных, то есть связи между пользователем и вещами, создаваемые в результате цифровой активности пользователя;

3) метаданные или способ организации архива;

4) игра, или действие, с помощью которого генерируются данные.

Авторы утверждают, что, как правило, большие данные – это продукт популярной культуры, а развитие самого феномена архива – результат распространения феномена playbour – соединения черт работы и игры. Здесь можно добавить, что сегодня, в том числе благодаря технологии тегирования, популярная культура – это городская культура, а ее функция – сохранять городской масштаб в качестве основного масштаба накопления. Авторы выделяют четыре типа архивов:

1) транзакционные, то есть документирующие потребление (примеры – Amazon, iTunes, Spotify);

2) архивы повседневности, то есть документирующие отношение пользователей к разным аспектам их жизни (здесь главный пример – Facebook);

3) архивы мнений, создаваемые на основе блогов, такие как Twitter, и

4) краудсорсинговые архивы, предполагающие коллективное усилие пользователей (как «Википедия»)[205].

В этом свете такая сегодняшняя форма человеческой самости как базы данных, ставшая возможной благодаря описанным выше цифровым инфраструктурам, а также благодаря популярной [городской] культуре, снимает оппозицию между необходимостью и свободой, между работой и отдыхом, которые часто структурируют аргументы в критических городских исследованиях[206].

Заключение

Умный город – это не отдельные инновации в городской среде, но попытки представить и обосновать в разных политических и экономических контекстах неолиберальное позднемодерное общество. Кроме того, умный город как повестка развития – это не технологически обусловленный исторически дискретный феномен, но закрепление с помощью цифровых технологий значения управления, скорее, в качестве безличного не ангажированного идеологически процесса или структуры правил с общей интенцией, а не как политического субъекта. Можно говорить, что в результате продвижения повестки умных городов более технократичной становится как раз национальная власть, в то время как городское управление включает в себя все больше интерактивных и коллективно конструируемых элементов. То есть специфика технологического цифрового развития в городском масштабе делает менее актуальными и часто менее возможными политические преобразования в национальном масштабе в форме модерной представительной демократии. В целом проекты умного города показывают, каким образом изначально освободительные пиринговые практики, возникающие из новых подходов и отношений к городской среде, превращаются в практики новых форм зависимости и ограничения. В этом контексте образ жизни становится особенно важным и превращается в основную арену технократического или постдемократического[207] управления. А именно образ жизни во все большей степени производится дифференцированной городской средой и ее доступными ресурсами. В ситуации расширения цифровой сферы моделирование различных образов жизни в результате работы с городской средой зиждется на цифровой самости, которая позднее инструментализируется в практиках управления. Умный город – это проект общества с новыми формами опеки и практиками обеспечения благосостояния (well-being вместо welfare), продолжающий инициированное уже в 1990‐е перенесение организации социального процесса с национального на региональный, городской и локальный уровни в результате глобализации. Также это проект общества с новыми типами товаров, политическая, деловая и технологическая артикуляция новой фазы капитализма и включения в мир рынка феноменов, которые до этого не имели товарной формы. Коллаборативная экономика (collaborative economy или sharing economy), на основе принципов которой во многом вырастают воображения умного города, делает процесс коммодификации более горизонтальным и эгалитарным, но умный город сложно назвать коллективным проектом, так как его жители в современном понимании – это скорее потребители, нежели граждане.

Роб Китчин, Мартин Додж

(Не)безопасность умных городов: проблемы, риски, а также смягчение и предупреждение негативных последствий[208]

Более двух десятилетий множество городов используют сетевые инфраструктуры, чтобы решать ключевые городские проблемы и делать сервисы более эффективными. Эти усилия воплощены в понятии «умный город», с помощью которого мы определяем общемировое движение, нацеленное на трансформацию городского управления, менеджмента и городской жизни с помощью современных сетевых цифровых технологий.

Сторонники городской смартизации считают, что создание умных городов поможет решить проблемы устойчивости и эластичности города в ситуации растущего населения, экологических изменений и жесткой бюджетной экономии[209]. Другими словами, технологии умных городов рассматриваются как эффективный способ управления, минимизации рисков и противостояния неопределенности городской жизни.

В то же время сегодня, как и на предыдущих этапах технологического переоснащения городов (связанных с электрификацией, транспортными системами, коммуникационными сервисами), звучат голоса тех, кто обращает внимание на парадоксальную ситуацию: ожидаемые преимущества умных городов (такие как удобство, экономическая выгода, безопасность, устойчивое развитие) сопровождаются непредвиденными последствиями и новыми вариантами старых проблем (таких как производство неравенства, проблемы безопасности и уязвимость перед преступностью, а также экологические последствия технологической модернизации)[210]. Эта парадоксальная ситуация – воспроизводство городских проблем и рисков в новом обличье – в большинстве случаев игнорируется в рекламном дискурсе об умных городах, направляемом коммерческими и правительственными интересами, или же представляется как абсолютно новая проблема, которой следует заняться уже на следующем этапе технологического развития, задействуя новые средства и значительные капиталовложения.

Мы же считаем, что изучение этих парадоксальных отношений нужно начинать уже сейчас, детально рассматривая, как технологии умных городов, разработанные для обеспечения городской эластичности (resilience, способности города восстанавливаться) и уменьшения рисков городской жизни, на самом деле подвергают городские системы новым рискам и уязвимостям. В особенности нас интересует поиск баланса между преимуществами и рисками в ситуации, когда старомодные системы становятся «умными» с помощью сетевых компьютерных технологий и в то же время уязвимыми для багов, компьютерных глюков, сетевых вирусов, хакерских атак – криминальных и террористических. Мы ищем ответы на вопросы, до какой степени уязвим умный город, можно ли его взломать и сломать, и какова сегодня вероятность стать жертвой новых видов городской преступности.

В научной литературе, посвященной популярной сегодня теме «преступности в городе» справедливо отмечается, что преступная деятельность в городах существовала с момента их возникновения. Попытки проникнуть в городские инфраструктуры и публичные сервисы, разрушить их и совершить мошенничество начались буквально с появлением городских сообществ. Стремление ограничить возможности этой преступной деятельности и защитить горожан встроено в саму ткань города. Это как «архитектурная» защита – крепкие двери, замки, решетки на окнах, высокие стены и заборы, – так и, например, сигнализация и CCTV[211]. В то же время история показывает, что любые системы защиты имеют слабые стороны, которые преступники легко находят и обходят. Со временем все меры безопасности, даже высокотехнологичные и отличающиеся современным дизайном, будут обойдены (особенно если ставки высоки). Поэтому «защитники» и преступники участвуют в постоянной гонке на опережение, и вопрос, как эффективно обезопасить городские цифровые системы, не причинив при этом серьезных неудобств горожанам и не затормозив экономическую жизнь города, остается актуальным.

Технологии умных городов в этом плане не отличаются от возникших ранее городских технологий: в них обнаруживается много уязвимых мест, они подвержены рискам, и сегодня уже документально зафиксирована постоянная борьба между складывающейся индустрией кибербезопасности и хакерами, преследующими различные цели, а также киберпреступниками. Хотя действия преступников при переходе на киберпреступления остаются прежними – кража, присвоение персональных данных, вандализм, преступления на почве ненависти, – сама природа криминальных действий значительно изменилась. Технологии умных городов полностью построены на компьютерных сетевых интеракциях, поэтому пользоваться уязвимостями систем можно на расстоянии, кибератаки легко замаскировать, преступники меньше подвергают себя риску, а поймать их значительно сложнее. Более того, сегодня, когда хакинг стал автоматизированным, специальное ПО позволяет не только значительно снизить затраты киберпреступников, но и наделяет их «суперсилами»: теперь один человек может одновременно «взломать» несколько городов. Неавторизованный доступ в системы часто становится проще, потому что в них появляется слишком много связанных между собой составляющих, каждая из которых поддерживается и контролируется разными собственниками или институтами, что создает обширные «поверхности для атаки» (attack surfaces) – «суммы уязвимых мест», специфические наборы факторов, позволяющих взломать систему. Сегодня трудно обеспечить безопасность каждого сегмента огромной инфраструктуры или сети инженерных коммуникаций.

Последствия преступлений также становятся более опасными: успешно взломанная база данных дает доступ к информации о миллионах пользователей, а в случае вандализма или терроризма сегодня можно, например, обесточить целый город, что, помимо прямого ущерба, приведет и к крупномасштабному скандалу в медиа.

В первой части этого текста мы детально рассматриваем различные риски и проблемы смартизации, используя в качестве примеров европейские и североамериканские города. Во второй мы говорим о способах снижения этих рисков, тех мерах, которые могут быть предприняты государством и коммерческими структурами для смягчения негативных последствий. Наш подход – «нормативный». Рассматривая парадоксальную ситуацию, в которой технологии, разработанные для решения городских проблем, приводят к новым опасностям и рискам, мы не преследуем цели в очередной раз подвергнуть критике концепцию умного города. Но мы и не хотим определять эти проблемы как неизбежные, вписывая их в дискурс «общества риска»[212] или «городской эластичности»[213]. Напротив, мы предлагаем детально изучить опасности, с которыми города сталкиваются сегодня и будут сталкиваться в наступающем десятилетии, и сформулировать подходы, которые позволят предупредить или, по крайней мере, минимизировать новые угрозы и выработать таким образом новые нормы безопасности для умного города.

Наш подход основан на убеждении, что использование цифровых систем и сетевых технологий в менеджменте и управлении городом уже стало реальностью и будет только расширяться в будущем. Поэтому нам и нужна стратегия обеспечения безопасности умных городов, которая будет распространяться за пределы исключительно технологических решений.

Проблемы безопасности и риски умных городов

Существуют две ключевые группы рисков, связанных с увеличением количества и ростом умных городов. Первая касается степени защищенности самих цифровых технологий – вновь устанавливаемого «умного» оборудования или «умных» обновлений существующей инфраструктуры. Основной вопрос здесь, насколько те и другие уязвимы для хакерских атак.

Вторая группа рисков – это недостаточная защищенность данных, которые постоянно генерируются, сохраняются и передаются указанными выше технологическими системами. Конечно, первая группа рисков непосредственно связана со второй, так как несанкционированный доступ к данным часто становится возможным, только если есть уязвимые места в безопасности системы. С этой точки зрения информационная безопасность (защита данных) конвергирует с операционной безопасностью, то есть с безопасностью системы. Поэтому можно рассматривать уязвимые места городских систем и инфраструктур и не сосредоточиваться непосредственно на безопасности данных как таковой. Главная опасность для городских систем – это так называемые кибератаки, которые могут быть трех видов:

– кибератаки, перекрывающие доступ к системе;

– кибератаки на конфиденциальность данных, цель которых – извлечь информацию или мониторинг действий пользователей;

– кибератаки против целостности системы, цель которых – изменить настройки и/или информацию (такие как снятие ограничений, стирание защитных программ, внедрение вирусов и т. п.)[214].

Кибератаки могут производиться различными организациями и лицами, от служб государственных внешних разведок и военных организаций, террористических групп, организованной преступности, хакерских групп, активистских сообществ до скучающих тинейджеров, одиноких мстителей и «кодящих ребятишек». Бывший директор ФБР Роберт Муэллер еще в 2015 году заявлял, что не менее 108 государств уже финансировали состоящие при правительстве «отделы кибератак», нацеленные на критически важные инфраструктуры или занимающиеся промышленным шпионажем[215]. Какими бы сенсационными или анекдотическими ни были постоянные сообщения о кибератаках в медиа, тем не менее они сигнализируют о росте числа киберпреступлений, таких как подлог или кража, особенно сейчас, когда распространились так называемые рандомные атаки на организации со стороны преступных групп[216].

В целом кибератаки используют одну из пяти проблем цифровых технологий, связанных с системами умных городов.

Первая проблема – это слабая защита программного обеспечения и шифрования данных. Исследование Университета Карнеги – Меллона, проведенное, правда, в далеком 2004 году, показало, что в среднем на 1000 строк кода приходится около 30 ошибок или багов, которые потенциально могут стать «замочной скважиной» для кибератак[217]. В типичных больших системах, которые устанавливаются в городах, – миллионы строк кода и, следовательно, тысячи потенциальных атак «нулевого дня» (пока неизвестных уязвимых мест в защите), которые могут быть осуществлены с помощью вирусов, программ для взлома и прямых хакерских атак. Исследования специалистов по цифровой безопасности показали, как много систем умных городов было создано с минимальными защитными механизмами или вообще без таковых[218]. Например, с помощью «Шодана»[219] (www.shodan.io) можно обнаружить все виды устройств и систем управления, подключенных к интернету, – от сетевых термостатов для систем центрального отопления до систем контроля транспорта и даже центров управления атомными электростанциями, – и исследование показало, что безопасность этих центров обеспечивается слабо или вообще не обеспечивается (например, на некоторых вообще отсутствует идентификация пользователя, а там, где она есть, зачастую используются слабые пароли, такие как admin, 1234). Более того, городские администрации и другие покупатели технологий умного города часто внедряют их безо всякого тестирования на кибербезопасность[220]. В случае «интернета вещей» (IoT) сложно быть уверенным в «сквозной» безопасности, так как многие сенсоры и устройства с низкой мощностью, которые присутствуют на рынке, не обладают достаточными компьютерными возможностями, чтобы поддерживать зашифрованную сетевую ссылку[221]. А там, где шифрование присутствует, сами способы его использования могут стать причиной проблем с безопасностью[222].

Вторая проблема связана с использованием небезопасных устаревших систем и их плохой технической эксплуатацией. Часто инфраструктура умного города накладывается на гораздо более старую инфраструктуру, работающую на ПО и технологиях, созданных 20 или 30 лет назад, которые какое-то время не обновлялись и не могут быть инкорпорированы в новые, более безопасные системы[223].

Эти старые системы могут создавать унаследованные риски для новых систем через так называемые forever-day exploits или forever-day vulnerabilities («пробоины» в старых программных продуктах, которые больше не поддерживаются и поэтому так и не исправлены)[224]. И даже в случае новейших технологий может быть трудно обнаружить и исправить недостатки в операционных системах, которые нельзя остановить на профилактику из‐за непрерывного цикла работы[225].

Третья проблема обусловлена тем, что системы умных городов, как правило, сложны и разнообразны, имеют большое количество внутренних связей и обширные «пространства для кибератак». Такая комплексность усложняет процесс обнаружения и измерения рисков, необходимый для сквозной безопасности, поскольку очень трудно понять, какие из большого числа компонентов и как именно не защищены[226]. И даже если какая-то одна система безопасна, связывание ее с другими системами может потенциально открыть ее для атак, поскольку в этом случае степень опасности будет определяться «слабым звеном». Кроме того, взаимозависимость между технологиями и системами приводит к усложнению их поддержки и обновления[227]. Даже если не принимать во внимание угрозу хакерских атак, комплексный характер систем повышает риск «повседневных инцидентов» (багов, человеческих ошибок), ведущих к непредвиденным неисправностям[228].

Сложные внутренние связи технологий и систем умных городов могут создавать эффект домино – каскадные процессы, когда «связанные между собой части быстро передают отрицательные эффекты друг другу»[229]. Например, кибератака на инфраструктуру электропитания может отразиться на системах управления городом, а затем перекинуться на другие системы, такие как управление транспортными потоками, аварийно-спасательные службы и службы доставки и очистки воды. Действительно, это один из ключевых рисков для городских систем управления – когда несколько систем связаны вместе, чтобы сделать возможным подход к управлению городскими сервисами и инфраструктурами по модели «системы систем» и сводя этим на нет эффекты снижения рисков, достигаемые при «изоляционном подходе» (который предполагает система, состоящая из полностью изолированных сегментов, соединенных кабелями и обладающих независимыми источниками энергии)[230]. Например, в декабре 2015 года кибератака высокой сложности на ПО, контролировавшее часть электрической системы Украины, оставила на несколько часов без электроэнергии двести пятьдесят тысяч жителей[231].

Четвертая проблема связана с человеческим фактором, намеренными должностными преступлениями, которые могут совершить, например, бывшие работники, недовольные условиями увольнения. Технические риски часто обусловлены ошибками и неосторожностью, например, когда работники открывают неизвестные электронные письма, в которых находятся вирусы или шпионское ПО, или вставляют зараженные флешки в рабочие компьютеры[232]. В других случаях может оказаться, что соответствующее ПО, обеспечивающее безопасность, не установлено или установлено неправильно, или коды давно не менялись, или система безопасности не обновлялась. В конструкции ПО всегда есть слабые места, которые могут быть легко использованы недовольными или недостаточно компетентными работниками.

Например, М. Гудман[233] описывает случай, когда уволенный работник изменил записи в базе данных продавца автомобилей, который использовал GPS-трекеры, и ему удалось случайным образом блокировать машины или включать в них сигнализацию.

Кроме того, хакеры могут бросать тень на честных работников, используя фишинг, чтобы получить данные (имя пользователя и пароль), упрощающие доступ в систему. Доказательства, предоставленные Э. Сноуденом, подтверждают, что «инсайдеры», работающие на государственные разведывательные службы, намеренно создают уязвимости в дизайне сетевого «железа» и основополагающих параметрах системы, чтобы упростить возможности шпионажа, саботажа и ведения кибервойн[234].

Пятая проблема городских сетевых цифровых технологий порождается факторами, связанными с городским управлением. Города и их администрации находятся под постоянным и усиливающимся прессингом стремления к «эффективности» и экономии. Это оказывает на безопасность троякое воздействие. Во-первых, это многолетний дефицит инвестиций в развитие технологической инфраструктуры и стремление слишком сильно полагаться на старые системы. Во-вторых, снижение зарплат в большинстве государственных служб и организаций публичного сектора усложняет приглашение на работу высококвалифицированных специалистов, готовых и умеющих работать с инновациями, а также способных устанавливать и поддерживать работу современных технологий умного города. С важнейшими IT-системами города часто работают фрилансеры или специалисты внешних компаний. Это, с одной стороны, приводит к депрофессионализации штатных работников, а с другой – создает «рассеянную отчетность», когда большое количество «контрактников» (сервисы, работающие по договору, договоры с поставщиками, команды, работающие на разные агентства, «горячие линии», слабо связанные с поставщиками услуг) отвечают за безопасность системы. «Контрактники» часто плохо связаны между собой, нескоординированы и перекладывают ответственность друг на друга. Наконец, в-третьих, городские администрации не вкладывают деньги в развитие топ-персонала, занимающегося кибербезопасностью (например, в подготовку специалистов на должности главы информационной безопасности или директора по технологической безопасности, или групп быстрого реагирования на непредвиденные ситуации, связанные с компьютерными сетями (Computer Emergency Response Teams (CERTs).

Экспертизу кибербезопасности, как правило, способны провести очень немногие работники, а повышение квалификации в этой области либо ограничено, либо и вовсе недоступно, что увеличивает вероятность ошибок, связанных с человеческим фактором.

Любые программы кибербезопасности, которые все-таки есть в городах, относятся к конкретным системам и департаментам, поэтому межведомственные проверки и анализ практически невозможны[235]. Кроме того, у многих бизнесменов, продающих оборудование для умных городов, практически нет опыта внедрения программ кибербезопасности в свои продукты – несмотря на рекламные заявления, утверждающие обратное, – и поэтому во многих системах есть существенные недоработки и слабые места[236]. Более того, эти продавцы могут замедлять исследования в области кибербезопасности, ограничивая доступ в свои системы тестирования и продавая небезопасные продукты, не прошедшие необходимый контроль качества. В то же время многие города и не настаивали на строгой проверке безопасности в процессе установки нового сетевого оборудования.

В целом такое большое количество слабых мест в технологиях умного города способствовало постоянному увеличению числа кибератак на важные городские инфраструктуры, что, в частности, предполагает и заметный рост опасности для отдельных горожан, а не только для технологических структур.

Еще в 2016 году ответственный за кибербезопасность города Сан-Диего, например, заявлял, что их системы подвергаются кибератакам в среднем 60 000 раз в день[237]. Операторы сетей электропитания США объявляли, что находятся в ситуации непрекращающейся кибератаки, в среднем же каждый отдельный сегмент электросетей ежемесячно подвергается порядка 10 000 атак[238].

Israel Electric Corp. докладывала, что ее серверы подвергаются около 6000 кибератак каждую секунду, а другие сегменты инфраструктуры постоянно находятся под угрозой взлома. Многие из подобных атак в достаточной степени безвредны или неудачны. Тем не менее даже их небольшая часть может привести к серьезным нарушениям компьютерной безопасности. Между 2010 и 2014 годами Департамент энергетики США (который, в частности, контролирует поступление энергии к арсеналам ядерного оружия) зафиксировал 1131 кибератаку, 159 из которых были успешны[239]. В ряде случаев взломщики получали административный доступ к системам и похищали персональные данные и данные о функционировании систем. Согласно коллективному мнению экспертов, объемы и серьезность кибератак будут только увеличиваться. Более того, понятно, что пока хакеры сильно опережают разработчиков систем защиты.

Подобным же образом в последние годы увеличилось количество кибератак на системы управления городским транспортом, и не только собственно атак, но и полномасштабных «демонстраций» атак и тех последствий, к которым они могут привести. Сама идея парализовать город, разорвав транспортные потоки, воздействуя на компьютеризированную инфраструктуру, не нова: еще в фильме 1969 года «Ограбление по-итальянски» использовался подобный сюжет. Но сегодня такой «взлом» может быть осуществлен на расстоянии, и от него гораздо сложнее защититься. Например, кибератака на платную дорогу в Хайфе (Израиль) в 2013 году привела к закрытию магистрали на восемь часов, в результате чего произошел крупнейший транспортный коллапс. Кибератака на городскую железнодорожную сеть Сан-Франциско привела к тому, что автоматы по продаже билетов вышли из строя на два дня. Исследовательской группе из Университета Мичигана удалось взломать и захватить управление более чем тысячью светофоров, работающих на Wi-Fi. Для этого им понадобился только ноутбук, индивидуальное ПО и направленный радиопередатчик. Подросток из Лодзи (Польша) взломал систему управления трамвайными путями своего города, что привело к трагическим последствиям: четыре трамвая сошли с рельсов, и несколько пассажиров получили травмы. И конечно, современные автомобили также открыты кибератакам, так как новая машина содержит до двухсот сенсоров, связанных примерно с сорока беспроводными сетями.

Каждый тип технологических решений в системе умного города и специфические компоненты системы, включая диспетчерские системы SCADA (supervisory control and data acquisition) – промышленные системы, управляющие автоматизированными производственными процессами), сенсоры и микроконтроллеры интернета вещей, сетевые маршрутизаторы (роутеры) и телекоммуникационные переключатели открыты различным формам кибератак. Все важнейшие городские сервисы, включая электросети, водопровод и регулирование дорожного движения полагаются на системы SCADA, которые используются, чтобы управлять как функционированием предприятия, так и маршрутами перемещения материалов. Эти системы контролируют функционирование инфраструктуры в режиме реального времени и сигнализируют о необходимости вмешательства – как автоматизированного, так и с помощью операторов, – с целью изменить установки системы. Внедрение SCADA-систем началось еще в 1920‐е годы, однако широкое их использование развернулось в 1980‐е. Как следствие, многие системы устарели и содержат «вечные баги» (известные всем ошибки в программном коде, которые производитель не может или не собирается устранять). Функционирование многих SCADA-систем было нарушено хакерами, которые изменяли работу инфраструктуры, отключали обслуживание или воровали данные. Одна из последних наиболее печально известных хакерских атак была произведена сетевым червем Stuxnet в 2009 году, тогда система иранского завода по обогащению урана была заражена вредоносной программой, в результате чего несколько центрифуг были запущены с нарушением технических требований и сломались. К 2010 году о заражении своих систем Stuxnet сообщили 115 стран[240].

Понятие «интернет вещей» относится к процессам связи машинно-читаемых объектов с уникальной идентификацией через интернет таким образом, чтобы они могли «коммуницировать» в большой степени автономно и автоматически. Некоторые объекты пассивны: их можно только отсканировать или обнаружить с помощью сенсоров (как, например, «умные» карты с чипами для прохода в здания или транспортные системы). Другие представляют собой более активно действующие устройства, включающие микроконтроллеры или активаторы.

Все виды объектов, которые раньше были «неодушевленными» – термостаты, бытовая техника, камеры наблюдения, системы освещения, – сейчас становятся сетевыми и «умными», они производят информацию о том, как их используют, и ими можно управлять на расстоянии.

Безопасность интернета вещей может быть на очень разном уровне. В некоторых системах нет шифрования, логинов и паролей, другие открыты для вредоносных программ, а их встроенные программы можно легко модифицировать.

Сложная система взаимозависимостей в сетях интернета вещей приводит к тому, что IoT имеет большую поверхность, открытую кибератакам, и многочисленные уязвимые места (примеры см. в таблице 1). Чтобы продемонстрировать степень уязвимости интернета вещей, провокативный проект Insecam.org предоставляет доступ к видео тысяч небезопасных «камер безопасности» городов по всему миру, доступных в публичном интернете[241]. Эти камеры можно отключить без возможности дистанционного включения[242]. Другие исследователи показали, как взломать и взять под свой контроль системы «умного» освещения, создав этим потенциальную угрозу для личной безопасности горожан[243]. Наконец, инфраструктура интернета вещей может быть использована для совершения кибератак другого рода, как, например, случилось с Dyn (американская компания, предоставляющая сетевые сервисы. – Е. Л.-К.). Атака на нее осенью 2016 года привела к тому, что работа многих важных интернет-сайтов была нарушена из‐за Mirai (червь и ботнет), который захватил небезопасные устройства интернета вещей и использовал их, чтобы бомбардировать серверы Dyn[244].

Таблица 1. Потенциальные риски, связанные с технологиями интернета вещей

Технологии умных городов связаны друг с другом рядом коммуникационных технологий и протоколов, таких как 4G LTE (Long Term Evolution), GSM (Global System for Mobile communication), CDMA (Code Division Multiple Access), Wi-Fi, bluetooth, NFC (Near-Field Communication), ZigBee (открытый беспроводный стандарт) и Z-Wave (беспроводные коммуникации). Каждый их этих способов сетевого соединения и передачи данных имеет проблемы, связанные с безопасностью, из‐за которых данные могут быть перехвачены третьими лицами или открыт неавторизированный доступ к устройствам. Некоторые из этих протоколов настолько комплексны и замысловаты, что их использование сложно сделать безопасным. Подобным же образом телекоммуникационные переключатели, которые соединяют местную и дистанционную инфраструктуру интернета, печально известны слабыми местами и уязвимостями, среди которых возможность попасть в систему «с черного входа» (заложенная для производителей и операторов), а также коды доступа, которые редко обновляются[245]. Кроме того, из‐за превышения запланированной подписки, когда операторы беспроводной связи хотят максимально использовать возможности системы, не нарушая лицензию, сети способны обеспечить потребности лишь части подписчиков. Это значит, что в случае кризиса, когда волна спроса возрастает до размеров, которые система не в силах поддерживать, она не справляется с задачей связывать людей и вещи[246].

Делая умные города безопасными: превентивные меры и минимизация последствий

Очевидно, что технологии умных городов, применяемые сейчас, имеют многочисленные слабые места, которые будут использоваться с различными преступными целями. Поэтому ключевой вопрос касается того, как мы можем работать с этими уязвимостями, чтобы минимизировать угрозы и риски. На сегодняшний день общепризнанная стратегия предполагает широкомасштабные технические меры минимизации рисков, такие как контроль доступа, шифрование, стандарты IT-индустрии и протоколы безопасности, режимы внесения корректировок в ПО, а также курсы повышения квалификации для персонала. Хотя все эти меры имеют определенный положительный эффект, мы утверждаем, что безопасность умных городов становится делом первостепенной важности. Она требует широкого набора систематических мер, который включает как минимизацию последствий (уменьшение силы или интенсивности того, что уже случилось), так и предупреждение (недопущение, чтобы что-то случилось в будущем). Эти меры должны стать обязательными как для рыночных инициатив, так и для государственных исполнительных органов.

Как уже говорилось выше, технологии умных городов обычно создают обширные поверхности, открытые для кибератак, особенно в системах управления, которые содержат унаследованные от систем прошлых поколений компоненты и используют не обновляемое и не отлаживаемое старое ПО. Типичный подход к повышению безопасности систем умных городов всегда состоял в использовании комплекса хорошо известных технических решений. Это такие решения, например, как контроль доступа (логин/пароль, двухфазовая идентификация, биометрические показатели), поддерживаемые в хорошем состоянии качественно разработанные средства сетевой защиты (фаерволы), антивирусы и программы для обнаружения вредоносного ПО, качественное сквозное шифрование, регулярная отладка ПО, способность быстро реагировать с помощью «срочных» обновлений на случаи использования уязвимостей, аудиторские сквозные проверки, эффективные несетевые резервы и планы восстановления систем в случае ЧП[247].

Стандартные технические аспекты безопасности системы ПО

Доступ:

• Эффективное «от и до» шифрование всех коммуникаций.

• Использование сильных паролей и серьезный контроль над входом в систему.

• Средства сетевой защиты (фаерволы).

• Аудиторские сквозные проверки.

Обновление:

• Новейшее оборудование, обеспечивающее проверку на вирусы и вредоносное ПО.

• Автоматически устанавливаемое обновление системы безопасности на все компоненты, включая встроенное программное обеспечение, другие программы, каналы коммуникации и интерфейсы.

Функциональность:

• Отключение ненужных функций.

• Полное резервное копирование данных и механизмов восстановления системы.

Дизайн:

• Отделение надежных ресурсов от ненадежных.

• Отсутствия слабых звеньев между компонентами.

• Установка защиты от отказа и возможности перехода на ручное управление на все системы.

Цель использования этих мер – максимально уменьшить потенциальную площадь атак и максимально увеличить надежность и упругость той поверхности, которая остается видимой. Кроме того, важно сделать ее способной к быстрому восстановлению в случае успешной атаки. Доступность этого комплекса мер может отличаться в зависимости от используемых технологий и продавцов. Более того, будучи системами с большим количеством компонентов, эти комплексы мер должны работать одинаково хорошо в любой своей точке, так как в целом сила инфраструктуры/компании определяется силой самого слабого звена. И наконец, часто комплекс защитных мер накладывается уже после того, как сама система была разработана, а не является неотъемлемой частью ее дизайна.

Эти технические решения часто «дорабатываются напильником» бдительным IT-персоналом, чья работа состоит в том, чтобы контролировать ежедневную работу системы, включая мониторинг безопасности и быстрое реагирование на новые кибератаки и взломы. Дополнительно весь персонал, работающий с ПО, должен проходить обучение и осваивать навыки, обеспечивающие безопасность, такие как использование сильных паролей и их регулярная смена, привычка к обновлению ПО, шифрование файлов, избегание фишинговых атак. К сожалению, такое обучение часто проводится лишь один раз. В дальнейшем соответствие уровня знаний и компетенций персонала наиболее актуальным требованиям безопасности не проверяется.

Хотя все эти меры безопасности имеют очевидную пользу, они далеки от того, чтобы быть законченными решениями, особенно когда значимость «умных» технологий для нормализации функционирования городов беспрецедентно возрастает. Вместо этого более систематический подход необходим как в отношении технологий, так и переподготовки персонала. В особенности подход security-by-design (безопасность как неотъемлемая часть системы), проактивный и превентивный (в отличие от ответных мер и коррективных подходов), должен продвигаться городскими властями и организациями, ответственными за менеджмент городов и обеспечение их технологической инфраструктуры. Подход security-by-design предполагает встраивание сильных мер защиты в систему с самого начала, а не надстраивание их на уже готовую систему. Таким образом, оценка рисков становится фундаментальной частью процесса дизайна, и все аспекты безопасности системы тщательно тестируются до того, как продукт начинает продаваться[248]. Такое тестирование включает «пилотную стадию» в лабораторных и полевых условиях, которая предполагает проверку безопасности продукта в условиях реального мира, а также в качестве части большой технологической сети (чтобы убедиться в обеспечении безопасности «от и до»). Подход security-by-design также предполагает постоянный мониторинг кибербезопасности, включая механизм мониторинга продуктов на протяжении всего их жизненного цикла, процесс непрерывной технической поддержки и отладки и процедуру предупреждения клиентов об обнаруженных рисках в системах безопасности.

На существующие городские системы ПО и инфраструктуры управления у всех продавцов должен запрашиваться полный комплект документов по безопасности, и предприниматься тщательное тестирование, чтобы выявить слабые места, осуществить отладку и обновить услуги на будущее с учетом повышенной безопасности. Это в особенности касается унаследованных систем. В случае, если системы не могут быть исправлены в процессе работы и в них остаются постоянные уязвимости, которые могут нарушить работу более современных важных систем, должны быть составлены четкие планы по обновлению или замене старого оборудования.

Мы считаем, что для обеспечения контроля рисков, связанных с технологиями умного города, необходимо формирование отдельной команды, отвечающей за кибербезопасность. Эта команда должна быть частью городской администрации и обладать специальными навыками и обязанностями, которые распространяются выше и дальше пределов ежедневной работы IT-администрации.

Работа этой команды должна включать:

– моделирование самых разных угроз и рисков;

– активное тестирование безопасности технологий умных городов (в отличие от простого просмотра и доверия уверениям продавца);

– проведение постоянной экспертизы безопасности;

– подготовку и проверку детальных планов действий на случай различных видов инцидентов, связанных с киберрисками;

– связь с департаментами управления городом и компаниями, администрирующими программы умных городов;

– координирование обучения персонала по вопросам, связанным с безопасностью.

Эта команда должна также составить компьютерное аварийно-спасательное подразделение, которое будет активно устранять возникающие инциденты в области кибербезопасности[249]. Рутинной частью их работы должны стать консультации с продавцами оборудования, отвечающего за кибербезопасность, с тем чтобы обеспечивать понимание продавцами самых последних потенциальных угроз и направленных на их предупреждение технологических решений[250]. Кроме того, эта команда должна создать формальный канал для обратной связи по вопросам безопасности и проблемам этики, дающий возможность сообщать о багах и слабых местах в системе безопасности консультантам, ученым и представителям технологических компаний-партнеров. Первичная экспертиза безопасности должна проводиться как можно раньше, например на этапе выбора и комплектации оборудования, чтобы убедиться, что технологические решения соответствуют ожиданиям. Частью экспертизы должно быть определение возможности изоляции систем для уменьшения риска эффекта домино. Из-за ограничения затрат или отсутствия стратегического мышления лишь у небольшого количества городов в настоящий момент имеются команды, отвечающие за кибербезопасность, или компьютерные группы быстрого реагирования на чрезвычайные ситуации (computer emergency response team, CERT), и поэтому города плохо подготовлены к противодействию серьезным кибератакам. Кроме того, требуется качественное изменение в образовании и курсах по кибербезопасности для всех, кто вовлечен в программы создания умных городов. Профессиональное обучение в области кибербезопасности должно касаться всего штата городских администраций и поставщиков сервисов и инфраструктур, но в особенности тех, кто занимается поставкой, распространением и эксплуатацией технологий умных городов. Это важно, так как хотя система может обладать обширной и современной технологической защитой, эта защита может быть сведена к нулю социальными проблемами и человеческими ошибками. Подобным же образом такое обучение должно распространяться на разработчиков и продавцов, чтобы концепция security-by-design стала обязательной для стартапов, а также малого и среднего бизнеса, поскольку у них может не быть собственных возможностей для проведения экспертизы по кибербезопасности. В обоих случаях обучение должно стать частью постоянной программы профессиональной переподготовки, тогда штатные работники будут в курсе специфики работы современных технологий и их уязвимых мест и помогут ускорить распространение наиболее эффективных практик. Мы обнаружили очень мало свидетельств наличия таких широких программ переподготовки в области кибербезопасности городов, отличных от достаточно поверхностных ознакомительных курсов, которые проводятся только один раз при приеме на работу.

Заключение

В этом тексте мы представили детальный анализ сложившейся ситуации в области безопасности умных городов. Ирония в том, что технологии умных городов продвигаются как эффективный способ противодействия неопределенности и менеджмента рисков в современном городе, но парадоксальным образом создают новые риски для городских инфраструктур и сервисов, которые становятся «хрупкими», открытыми широким формам вандализма, дестабилизации и преступным действиям. Этот парадокс сейчас, как правило, игнорируется представителями коммерческих и правительственных организаций. Если же они и пытаются предупреждать негативные последствия распространения смарт-технологий в городе, то лишь старомодными способами. Возможно, в этом нет ничего удивительного. Мы выделили пять видов проблем и в деталях описали масштаб кибератак на городскую инфраструктуру и сервисы, представив примеры взлома смарт-систем. Тем не менее широко известно, что бóльшая часть кибератак в настоящий момент успешно отражается с помощью инструментов кибербезопасности и практик менеджмента, а разрушительные последствия локальны и не критичны в долгосрочной перспективе[251]. Действительно, несмотря на большое количество попыток, удачные кибератаки на системы города до сих пор явление относительно редкое, и когда они все-таки случаются, их последствия обычно длятся не более нескольких часов или связаны с кражами данных, а не созданием ситуаций, опасных для жизни. Но даже небольшие и непродолжительные нарушения, такие как отключение электричества на несколько часов или локальный транспортный коллапс, могут дорого стоить, быть причиной снижения продуктивности или утраченных возможностей, а потенциально – и представлять угрозу для жизни людей. Эти не столь масштабные сбои сигнализируют также о возможных в ближайшем будущем угрозах гораздо большего масштаба, поскольку злоумышленники постоянно совершенствуют методы взлома, а усовершенствование систем безопасности происходит гораздо медленнее.

Технологии умных городов сегодня уязвимы перед кибератаками и кибертерроризмом. Воспользоваться этой ситуацией можно разными способами. Более того, мы можем наблюдать своеобразную «гонку вооружений» между атакующими и защитниками, и возможно, серьезных взломов критически важной для города инфраструктуры пока удавалось избегать потому, что государственные структуры и преступные организации не хотят показывать, на что они способны, и боятся ответных действий со стороны противника[252]. В любом случае, слабость систем будет только увеличиваться в будущем. Мы убеждены, что существующие на данный момент стратегии борьбы со слабыми сторонами городских сетевых технологий удручающе не соответствуют времени и в основном полагаются на устаревшие стратегии предотвращения негативных последствий и решения, диктуемые рынком.

В качестве альтернативного решения мы предлагаем продвигать и расширять подход к предотвращению рисков, основанный на «встроенной безопасности» (security-by-design). Во-первых, этот подход должен распространяться на установку городом любых новых систем и ПО, включать многоуровневую проверку уже существующих городских инфраструктур и информационных систем, их профилактический ремонт и замену. Во-вторых, этот подход подразумевает создание в администрациях городов команд быстрого реагирования на угрозы кибер- и компьютерной безопасности, чьи профессиональные навыки и обязанности распространяются далеко за пределы общих обязанностей сисадминов. И в-третьих, должен произойти качественный скачок в уровне обучения и профессиональной переподготовки в области кибербезопасности для работников как общественного, так и коммерческого секторов.

Сейчас технологии умных городов регулируются в основном рынком. Необходимо разработать системы регулирования и менеджмента технологий умного города на уровне городских администраций, так как это поможет соединить одновременное внедрение новых технологий и новых стандартов безопасности, поддержать наиболее эффективные практики, контролировать муниципальную политику и контракты с третьими сторонами. Мы также считаем, что особое внимание должно уделяться превентивному подходу к безопасности, поскольку критически важные для города инфраструктуры имеют много «дыр» и к их безопасности не относятся серьезно до тех пор, пока не произойдет серьезный сбой или взлом.

Сегодня программы умных городов уже не свернуть, и большую часть городских сетевых технологий по всему миру невозможно изъять из практик муниципального управления. Тем не менее сейчас точно еще не поздно осознать масштаб новых рисков, разработать и внедрить стратегии и подходы для предотвращения угроз и смягчения негативных последствий, возникающих при создании умных городов. Мы уверены, что поставщики технических решений и муниципальные администрации не предпринимают должных мер, чтобы идентифицировать слабые места технологических систем города и разработать эффективные меры их защиты. Вандалы, преступники и террористы, без сомнения, продолжат совершенствовать свои методы поиска уязвимых мест в городских сетевых инфраструктурах, и поэтому мы должны не только наслаждаться удобствами умных городов, но и уделять гораздо больше внимания их безопасности.

Перевод Екатерины Лапиной-Кратасюк

Ничто не ослабляет и не парализует больше, чем представление о тотальности власти и невозможности противостоять ей. Ее могущество во многом поддерживается бинарным представлением о мире, разделяющим его на власть и горожан, угнетателей и угнетенных. Подобное упрощение приводит к восприятию власти как единственного агента действия, сконцентрировавшего в своих руках все возможные ресурсы. В этом случае стремление воспринимать мир как сложный и разнообразный, обнаруживать в нем множество действующих сил представляет собой не только увлекательную интеллектуальную задачу, но и имеет ощутимый практический эффект – освобождение через множественность. Восприятие города (и мира) как арены, на которой одновременно действует множество различных сил, не сводимых к традиционной оппозиции «народ и власть», позволяет самым разным горожанам и их объединениям искать союзников, заключать альянсы и в конечном счете усиливать свои позиции и менять баланс власти[253].

Поиску союзников и созданию альянсов горожанами в их противостоянии различным силам – городским властям, правоохранительным и государственным структурам, национальным и транснациональным корпорациям – посвящен этот раздел. Называя его «Связывая сетью: политики цифрового города», мы не стремились создать очередную антиутопию и описать нюансы цифрового господства и подчинения. Напротив, вслед за авторами текстов, мы хотели показать, что результат соединения разрозненных элементов в изменчивые сети зависит от того, кто, в каких целях и при каких обстоятельствах осуществляет связку. Создание сетей может многократно усилить цифровое господство и усугубить подчинение, если оно осуществляется влиятельными игроками с целью увеличения прибыли или поддержания власти. И, наоборот, соединение в сети может значительно укрепить позиции многочисленных непривилегированных игроков, позволяя им с помощью технологий объединяться и отстаивать свои интересы, вступать в конфликты и разрешать их в свою пользу.

Тексты, объединенные в этот раздел, виртуозно маневрируют между макро- и микромасштабами рассмотрения событий, переходя от отдельных горожан и городских сообществ к глобальному порядку, связанному с цифровым капитализмом или пандемией COVID-19. Например, наблюдение за уличными торговцами сим-картами становится для Рафаэля Аларкона Медины, автора одной из глав этого раздела, ключом к пониманию механизмов угнетения, приводимых в действие глобальным цифровым капитализмом. Переключение масштабов позволяет рассматривать конкретные города, о которых идет речь в разделе: бразильский «миллионник» Белу-Оризонти, маленькую итальянскую Ортону, Москву и Санкт-Петербург, – и как части глобальных и национальных сетей, и как самостоятельных игроков, и как объединения самых разных горожан и сообществ.

Изучая горожан как важнейшую действующую силу сетевых городов, мы отчасти привыкли к стандартным аналитическим схемам, включая пристальное внимание к городским/сетевым активистам как наиболее заметным участникам городской жизни. В этом разделе вопрос о действующих силах сетевого города – тех, кто создает и связывает сети в онлайн- или офлайн-формате, – является открытым, что обеспечивает самые неожиданные находки и подчеркивает необходимость принимать во внимание локальные контексты и конкретные обстоятельства. Внезапно обнаружившаяся значимость католической церкви и земельной аристократии в решении проблем береговой зоны в Италии сетевыми методами, их действенный альянс с местными жителями удивляет и читателя, и автора текста – Марию Д’Орсонью. Не менее удивительным и важным оказывается превращение переболевших коронавирусом горожан в одну из ключевых сил, противостоящих смартизации города во время пандемии COVID-19 в Москве, подробно описанное в тексте Галины Орловой и Джереми Морриса. Авторы обращают внимание на значимость разработчиков приложений, которые используются для контроля над заболевшими. Перевод в зону видимости создателей контролирующего софта усложняет представление о структуре власти в сетевом городе, добавляя в нее не очевидных, но крайне важных участников.

Этот раздел экспериментирует со стилями письма, объединяя автобиографическое эссе Марии Д’Орсоньи и классические статьи других авторов. На наш взгляд, такое сочетание необходимо, поскольку создание сетей происходит в том числе и вследствие случайностей и непредсказуемых совпадений. Именно их – благодаря своей методологической вольности – идеально передает эссе, но с трудом ухватывает скованный академическими ограничениями научный текст, призванный обращать внимание на регулярности и закономерности. Мы видим этот раздел как способ «освобождения через множественность», включая обнаружение множества действующих сил городской жизни, различных масштабов ее рассмотрения, разнообразия стилей письма о городе. Мы надеемся, что описание множественности способно изменить баланс власти, хотя бы на страницах этой книги.

Галина Орлова, Джереми Моррис

Пандемия в (без)умном городе: цифровые протезы и аффордансы московской самоизоляции[254]

В первую ковидную весну Москва изобретала «режим повышенной готовности» – гетерогенный способ существования в пандемию, сочетающий неполноту карантина и нарастание самоизоляции с точечной господдержкой, неолиберальным делегированием ответственности, разрушением повседневности и освоением новых технологических расширений. Цифровой труд в зуме изматывал. Социальное неравенство тех, кто (не) может оставаться дома, производилось через рутину доставки. Посещение публичных лекций и панихид виртуализировалось. Надзор за инфицированными гражданами осуществляло мобильное приложение. Транспортные карты москвичей 65+ были заблокированы. А распорядок прогулок домами напоминал работы московских концептуалистов с выставки «Ненавсегда», виртуально открывшейся в Третьяковке.

Но даже на этом нетривиальном фоне удаление с сайта мэрии «Умного города» – целевой программы цифровизации Москвы – не прошло незамеченным[255]. Исчезновение документа, где на ста страницах описывалось техносоциальное преображение мегаполиса в ближайшую декаду[256], связывали с появлением серии критических публикаций о готовности московского правительства «чипировать население»[257]. Так местные конспирологи трактовали те места «Умного города», где говорилось об использовании нанороботов, печати органов на 3D-принтере, редактировании генома и прочих трансгуманистических техниках улучшения качества жизни москвича до 2030 года. Другим объяснением стало несовпадение принципов «умной Москвы», провозглашенных в программе, и цифрового хаоса самоизоляции[258]. Ведь цифровые инфраструктуры, задействованные в «период повышенной готовности», не обеспечили «качественную, полноценную и счастливую жизнь для всех категорий граждан». И даже наоборот. Вместо сквозных данных и эффективной работы алгоритмов, позволяющих «избегать управленческих ошибок и принимать оптимальные решения», они породили сбои в протоколах администрирования. Вместо расширения «активного участия граждан в принятии решений по городским вопросам» они потребовали новых контролеров с полицейскими функциями[259]. Московский случай организации самоизоляции не походил ни на воплощение утопии кода, ни на киберпанковский кошмар[260]. Главным источником (дис)комфорта и социальной напряженности стала не безотказная работа искусственного интеллекта, а ее низкое качество – непродуманность информационно-технологических решений, поспешность их реализации и неготовность властей брать на себя ответственность за «(без)умный» в своей дисфункциональности цифровой город.

Тех, кто ожидал, что столичная концепция «умного урбанизма» будет скорректирована с учетом этого опыта, ждало разочарование. Когда через несколько месяцев программа вернулась на сайт мэрии, ее текст не претерпел существенных изменений. Изменился только сетевой адрес, а вместе с ним – статус «Умного города – 2030». Один из дюжины городских проектов (www.mos.ru/city/projects/2030) de facto обрел эксклюзивное качество – превратился в горизонт будущего для Москвы и ее правительства (www.2030.mos.ru). Этот и другие симптомы карантинного усиления информационных технологий[261] вдохновляют социального исследователя на критическое осмысление деформаций в цифровой ткани городской жизни, производимых здесь и сейчас. Мы обсудим их на примере интерфейсов московской самоизоляции.

«Будущее уже наступило»

Идет ли речь о запуске программы «Умный город», экспериментах МТС по внедрению 5G в утопических пространствах ВДНХ, переходе на электробусы или футурологической встрече мэрии со Сбербанком, о цифровых успехах столицы пишут, цитируя Уильяма Гибсона: «Будущее уже наступило»[262]. Общим знаменателем для этих дискурсивных событий становятся использование электронных сервисов в управлении городом и стремительное «изменение жизни к лучшему одним нажатием клавиш»[263]. Как правило, цитирование ограничено первой частью из фразы классика. Между тем и в 1990‐м, и в 1999 годах отец киберпанка не только провозглашал присутствие будущего в настоящем, но и подчеркивал неравномерность его распределения между киборгом из Беверли-Хиллс, потребляющим новейшие биомедицинские технологии, и обитателем Бангладеш, остающимся человеком с аграрной планеты[264].

В России с ее центростремительной географией и внутренней колонизацией есть простор для цифровых воплощений неравенства. Москва производит их через воображение и киберинфраструктуры. Пока в Таганроге «заменяют уличные светильники на энергосберегающие» и тестируют «умный домофон»[265], в столице монтируют многофункциональные опоры «цифровой экономики», обеспечивающие свет, связь и сбор данных[266]; экспериментируют с беспилотным уборочным транспортом в зонах 5G[267] и обещают заменить инвалидные коляски на экзоскелеты[268].

Утверждая, что «фантастическое будущее в цифровом мире давно уже наступило, во всяком случае в Москве»[269], мэр Собянин, который пришел на должность градоначальника в 2010 году с позиции вице-премьера и куратора национальной программы «Информационное общество», очевидно, имел в виду нечто более прозаическое. Например, налаживание коммуникации с гражданами через портал мэрии, электронную запись к врачу через единую информационную систему, цифровые дневники школьников или увеличение площади wi-fi-покрытия. Платформенное решение этих задач обеспечивали целевые программы «Электронная Москва» (2003–2011 гг.) и «Информационный город» (2012–2018 гг.). «Умный город» – третий виток в цифровизации столицы. С помощью технологий искусственного интеллекта, блокчейна и «интернета вещей» он должен придать масштаб и связность цифровым расширениям, уже встроенным в повседневность мегаполиса, или обеспечить встречу обещанного московского будущего с наступившим.

Пример тому – карта москвича, тестирование которой началось еще при Лужкове. Из средства получения субсидий и льготного проезда она превратилась в комплексный инструмент все более детализированной стратификации и цифрового гражданства. Теперь карта обеспечивает доступ разных категорий горожан к различным городским сервисам – от медицинского страхования и записи к врачу до школьных завтраков и прохода в музей. Для столичных властей, контролирующих доступ к услуге, карта становится технологией быстрого и адресного управления поведением горожан. Департамент информационных технологий (ДИТ)[270] уже назвал ее «ключом от умного города»[271].

С начала 2010‐х научное сообщество, власть и бизнес все чаще говорят об умных городах и все реже – о цифровых[272]. Оба понятия родом из 1990‐х. В нулевые на волне развития интернета и инфраструктурных инициатив IBM востребованы цифровые города и технооптимизм, тогда как поворот к умным городам, пришедшийся на следующее десятилетие, становится отсроченной реакцией на кризисные явления – экологическую повестку Киотского протокола и экономический кризис 2008 года. В условиях глобального усложнения сред существования был сформирован запрос на новую урбанистическую рациональность[273]. Теперь повышение качества жизни в мегаполисах связывают не только с технологическими инновациями, но и с креативным участием умных горожан и сообществ в жизни города и распределенном управлении им[274]. Для координации этих усилий нужны умные города. Их главное смысловое отличие от цифровых городов Аннализа Коккиа, сопоставившая употребление обоих концептов, видит в отказе от технологического детерминизма и движении к децентрализации[275].

На практике эти различия производить сложнее. Ведь самый умный в мире южнокорейский Сонгдо почти 20 лет остается недостроенным, полупустым, перенасыщенным технологиями и дорогим[276]. В умном Торонто освоение публичных пространств цифровыми корпорациями и ограничения на совместное использование данных вызывают протесты жителей[277]. А умная Москва движется в сторону технологического детерминизма и централизованного администрирования, а не прочь от них, как положено идеальному умному городу. Для того чтобы определить вектор этих трансформаций, мы сопоставили столичные целевые программы первого и третьего поколений.

«Электронная Москва», подготовленная в начале нулевых, была ориентирована на развитие конкуренции и демократических институтов, электронную демократию и прозрачность решений, совершенствование строительства и расширение доступа горожан к электронным технологиям[278]. 15 лет спустя в приоритете у программы «Умный город» – обеспечение сквозного централизованного управления, биополитического благополучия граждан (через развитие сетей медицинского мониторинга и автоматизированной диагностики) и контроля за населением (через перевод поведения москвичей в данные)[279].

Обитатели Москвы, которую к 2030 году обещают превратить в «город, управляемый данными», должны стать поставщиками сырья для искусственного интеллекта[280]. Агрегирование данных (в том числе биомедицинского характера) и их использование для обучения нейросетей-управленцев заложено в программу «Умный город». В документе есть упоминание об «умной одежде», которая будет передавать куда следует сведения об образе жизни московского обывателя[281]. Эти данные собираются использовать в работе страховщиков для определения размера страховых выплат. Возможность принимать автоматизированные административные решения с помощью искусственного интеллекта, минуя горожанина[282], оставляет все меньше места для «человека как источника воли»[283] и вызывает тревогу. На фоне кризиса, который переживают в наши дни электоральные институты и политическая сфера в целом, технологическая и технократическая представленность граждан через данные воспринимается как симптом утраты политической представительности[284]. Балансируя между обеспечением Wi-Fi покрытия[285] и автоматическим распознаванием лиц[286], между доступом и контролем, московское правительство делает свой выбор уже сегодня.

Сергей Собянин отказывается от позиции технологического детерминиста ровно для того, чтобы эту позицию утвердить: «Разумеется, цифровая трансформация – не панацея и не золотой ключик для решения всех городских проблем. „Цифра“ не отменяет необходимость строительства новых домов, дорог, школ и поликлиник. „Цифра“ лишь помогает, но не заменяет учителя и врача. Но именно благодаря „цифре“ во многих сферах мы можем добиться того, что раньше считалось невозможным, – обеспечить социальное равенство, когда все москвичи независимо от места проживания получают множество качественных услуг»[287].

Готовность выявить, измерить и искоренить сервисное неравенство с помощью новейших платформ и алгоритмов по своей сути является технократической[288]. Наряду с обертонами цифрового капитализма[289] или гибридного социального государства, не принимающего в расчет граждан, которые не пользуются цифровыми гаджетами, мы различаем в московской технократии след советских инженерных утопий. Начиная с плана ГОЭЛРО в СССР раз за разом решали важнейшие социально-экономические проблемы и строили коммунизм с помощью крупных научно-технических программ[290]. Да и технологически опосредованное светлое будущее уже наступало в стране победившего социализма в 1950–1960‐е годы, когда ожидания от новой техники были особенно велики[291].

В рапортах чиновников и журналистов об успехах российской столицы, по очередным цифровым показателям оставившей «Лондон и Нью-Йорк далеко позади»[292], проступают и глобальная конкуренция, и пропагандистская состязательность, доставшаяся новой Москве от времен, когда в Советском Союзе «догоняли и перегоняли Америку»[293]. В последние годы рапортуют все чаще. В 2017 году – о том, как Москва вошла в пятерку мировых лидеров по готовности к переходу к smart city, попала в топ-10 по скорости интернета и была на втором месте по его доступности. В 2018‐м – о том, как она лидировала в рейтинге ООН по уровню развития электронных услуг в столицах. В 2019‐м – как заняла первое место по использованию каршеринга и вошла в первую десятку по использованию систем видеонаблюдения, уступив дюжине китайских мегаполисов, Лондону, Атланте и Чикаго[294].

В августе 2020 года индийское консалтинговое агентство Tholons огласило еще один рейтинг, в котором Москва поднялась с 23‐го на 18 место и разместилась рядом с Лос-Анджелесом, Йоханнесбургом и Сантьяго[295]. Умный урбанизм измеряли, оценивая уровень цифровых трансформаций мегаполисов. Возвышению российской столицы на этот раз способствовал пересмотр критериев оценивания. В ковидный год существенно (с 25 до 40 %) возрос вес «цифровизации и инноваций», тогда как значение нетехнологических параметров (рисков, уровня жизни, развития интеллектуальной среды), столь значимых для идеологии «умного города», снизилось. Формулируя повестку для мира, переживающего пандемию, Tholons прямо назвал работу из дома и распространение технологий искусственного интеллекта «новой нормальностью»[296]. И косвенно – через пересмотр критериев – поддержал глобальный разворот от «умного города» к «цифровому».

Означает ли это, что в своем технодетерминизме и воле к централизации Москва не столько выпала из глобального тренда, сколько опередила его? Возможно ли, что в российской столице наступает не только свое, но и чужое будущее?

Столица эпидемии и ее интерфейсы

Вспышка новой коронавирусной инфекции в Китае, 30 января 2020 года признанная чрезвычайной ситуацией международного значения, напрямую не затронула Москву. Очаг находился далеко, а острое осознание планетарной биополитической связности еще не пришло. К 11 марта, когда ВОЗ официально объявила эпидемию нового коронавируса пандемией, зараза достигла российской столицы. С 5 марта здесь действовал «режим повышенной готовности», с 26-го – самоизоляция для новой группы риска – граждан 65+, с 30-го – самоизолировались все. В первой дюжине инфицированных, зарегистрированных на территории Российской Федерации, помимо москвичей, были транзитные пассажиры международных рейсов, жители Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода и Липецка[297]. Но первый удар пандемии приняла на себя Москва – главный транспортный узел страны и место скопления тех, кто путешествует за рубеж круглый год.

COVID-19, свирепствующий и в поселках вахтовиков[298], и в деревнях, где, оптимизируя здравоохранение, ликвидировали фельдшерские пункты[299], считается болезнью мегаполисов. Географы, которые по картам отслеживают распространение инфекции, фиксируют возникновение очагов заболевания в крупнейших городских агломерациях, а уже потом – просачивание вируса на периферийные территории[300]. Если в Китае центральной ареной COVID-19 стала Ухань, в США – Нью-Йорк, в Испании – Барселона, то в России эта роль предсказуемо досталась Москве, за пару недель превратившейся в столицу эпидемии. Здесь отправляли на двухнедельный карантин тех, кто прибыл из «неблагополучных стран»[301], а в регионах изолировали всех, приехавших из столицы[302]. К завершению первой самоизоляции в мегаполисе, где, по официальным данным, проживает 8,9 % населения страны, коронавирусом заразились 197 018 человек[303], или 41,3 % всех россиян с этим диагнозом.

По мере того как в условиях «вирусного федерализма» президент делегировал губернаторам ответственность за выживание регионов[304], столица превращалась в центр выработки алгоритмов борьбы с распространением инфекции. Пробовали разные схемы диагностики и лечения, закупали ИВЛ, развертывали и перепрофилировали ковидарии, мобилизовывали студентов-медиков. Экспериментировали – и не только в столице – с организационными мерами и с инвестированием технологий[305]. Так, Татарстан первым в РФ использовал QR-коды для отслеживания перемещений граждан[306]. Но именно московскому руководству, раньше других включившемуся в менеджмент эпидемии, премьер поручил помочь регионам «организационно и методически»[307]. Столичный сценарий стал модельным[308].

Чтобы не брать на себя экономические обязательства, московские власти избегали и самого слова «карантин», и объявления чрезвычайного положения. А потому изобретали непрямые, частично мобилизационные и не до конца чрезвычайные способы действия в «ситуации повышенной готовности». Градоначальник обращался к горожанам с увещеваниями в личном блоге, множились штрафы, на улицы возвращалась санитарная пропаганда[309]. Жанр самоизоляции был неопределенным, а ее границы – четкими. Без кода и штрафа выносили мусор, ходили за продуктами или лекарствами, выгуливали питомца в радиусе 100 метров от дома[310]. С 15 апреля ввели 16-значные QR-коды для поездок по городу[311]. Полицию и таксистов мобилизовали для проверки электронных пропусков[312]. К концу месяца инфицированных и контактных москвичей, находящихся на домашнем карантине, обязали установить приложение «Социальный мониторинг» (далее – СМ)[313]. С 12 мая действовал «масочно-перчаточный режим»[314]. С конца мая – прогулки по расписанию. В преддверии голосования по поправкам в Конституцию самоизоляцию (не)ожиданно отменили. Обещали контролировать соблюдение социальной дистанции на террасах кафе с помощью дронов[315], но так и не привели угрозу в исполнение. Впрочем, и без этой меры использование цифровых технологий для осуществления пространственного контроля за локализациями, перемещениями, дистанциями было приоритетным технополитическим выбором московских властей[316].

По данным Международного центра некоммерческого права (ICNL), 80 стран отреагировали на «первую волну» пандемии введением чрезвычайных мер[317]. Выбор тех, кто предпочел цифровые инструменты, не располагая надежными доказательствами их эффективности[318], не был очевидным[319]. Его сделали те, кто обладал технократическим воображением и инфраструктурами[320]. В их числе – московская мэрия.

От администрирования карантина в мегаполисах Европы и Северной Америки московскую систему отличало принуждение горожан и контролеров к использованию цифровых инструментов. В Нью-Йорке, где с 12 марта ввели режим чрезвычайного положения[321], специальные цифровые технологии не использовались, как и в Лондоне, где долго не принимали радикальных мер в расчете на британский путь и формирование естественного иммунитета. В Берлине, где к тотальным инфраструктурам датафикации относятся критически, разрешили прогулки на социальной дистанции и ограничились напоминанием о необходимости иметь при себе идентификационные карты с биометрическими данными[322]. В Париже, где ограничения были строже, изоляция длилась два месяца. Первое время ее поддерживали старыми методами – перед выходом из дома парижане от руки заполняли бланки с данными о маршрутах[323].

При выработке протокола цифровизации в 2018 году российская столица ориентировалась на опыт Сингапура[324]. Но не в ковидные времена. Московский цифровой менеджмент пандемии не походил на Сингапур, где мобильное приложение TraceTogether[325], использующее технологии горизонтального обмена данными через Bluetooth, по сути, работало как распределенная система ответственной гражданской навигации. И отличался от Сеула, где городские власти избежали введения карантина, избирательно фиксируя треки инфицированных граждан с помощью данных о геолокации от мобильных операторов, банковских транзакций и транспортных карт[326]. Судя по способам агрегации данных, их адресации и степени анонимизации, московские QR-коды обнаруживали дальнее сходство с китайским Alipay Health Code[327] – решением, разработанным группой компаний Alibaba в контакте с государственными структурами. С 11 февраля это приложение устанавливали жители Ханчжоу, а после отмены жесткого карантина – еще 200 городов Китая. На основе закрытого алгоритма Alipay генерировал индивидуальные «коды здоровья» и регулировал доступ горожан в публичные пространства[328]. В отличие от статичного электронного пропуска москвича «код здоровья» менял свой статус и цвет с разрешительного зеленого на запрещающий красный, а приложение обменивалось данными с полицией без ведома владельца смартфона[329].

Юнь Ван Сонн с коллегами считают Covid-19 первой эпидемией в истории человечества, к которой страны с развитой цифровой инфраструктурой подошли с готовыми инструментами сдерживания. Но только Южная Корея и Тайвань использовали в полной мере возможности новых технологий[330]. Китай, предлагающий свои электронные решения международному сообществу, соавторы не упоминают[331]. Россию – тоже.

О цифровом аспекте иностранные и российские авторы не упоминают даже в тех случаях, когда российский ответ на пандемию становится предметом специального анализа. Пишут о сохранности «государственной системы санитарно-эпидемиологического контроля», особенностях национальной медицинской статистики, советских паттернах мобилизации[332]. И только мэр Собянин продолжает доказывать, что Москва и в самоизоляции остается цифровым городом. На пике «первой волны» он говорит об эффективности цифровых технологий[333], а после ее завершения – о тысячах спасенных жизней, высокотехнологичных решениях, небывалом масштабе, уникальном опыте, не имеющем аналогов, и использовании «четко отработанных» инфраструктур, «поскольку с чистого листа такого не сделаешь»[334].

Электронные проблемы московской самоизоляции – в некотором рассогласовании с утверждением градоначальника – заключались в том, что технологии сработали нечетко, использовать имеющиеся инфраструктуры в полной мере не удалось, а ключевые решения разрабатывались в спешке с «грязного» листа. Программы, написанные и переписанные за несколько недель с потерей в качестве реализации, работали со сбоями. Реагируя на эти сбои, местная власть и горожане вступали в социальную реальность, которая не укладывалась в идеальные модели, и заново изобретали способы существования в ней.

Как это происходило, мы покажем на двух примерах. Сначала охарактеризуем экспериментирование московской власти с границами общества контроля в ходе создания системы мониторинга городских мобильностей. А затем прокомментируем, как разгневанные горожане заявили о своем праве на цифровое гражданство, когда оказывали сопротивление сырому и мучительному воплощению московской самоизоляции – приложению СМ.

Протезы контроля

Еще 30 марта «КоммерсантЪ» рассказывал, как мэрия Москвы планирует избежать карантина с помощью уже имеющихся технологических решений. За пределами своего района жителям понадобятся QR-коды. Перемещения будут контролировать с помощью камер, телефонного биллинга и транзакций. Штрафы – как в случае с нарушением правил дорожного движения – будут начислять автоматически[335], а пропуска пассажиров автоматически проверять при заказе такси[336]. Алгоритмическая Москва реагировала на вызовы пандемии, демонстрируя свою причастность обществу контроля, проблематизацию которого начал Жиль Делёз тридцать лет назад. Тогда отправной точкой стал кризис классических пространств заточения (школы, фабрики, тюрьмы, больницы)[337]. С чем-то похожим большие города – Москва в их числе – столкнулись в «первую волну» пандемии. Чиновники и эксперты разъясняли гражданам, что их поражают в праве на свободу перемещения и отправляют на домашний карантин (его сравнивают с домашним арестом) из‐за ограниченного числа коек в больницах и обсервациях. А в мае Роспотребнадзор назвал число свободных коек (не менее 50 %) одним из трех критериев для снятия эпидемиологических ограничений в регионах[338].

Характеризуя общества дисциплины и контроля через различия в порядках доминирования, Делёз настаивал на их «техносоциологическом» исследовании – описании аналоговых и цифровых механизмов власти. Сингулярной бюрократической подписи он противопоставлял универсальный код, а дисциплинарному телу – дивидуума, изготовленного из персональных данных в ходе их автоматической обработки[339]. И столичная мэрия с ее цифровым креном, и градоначальник, спрашивающий о положении дел не у бумаг, а у данных[340], и план борьбы с распространением инфекции силами искусственного интеллекта – все соответствовало протоколу общества контроля, в модели Делёза исполняемому без швов и сбоев.

Однако 15 апреля система электронного контроля за передвижением москвичей заработала иначе, чем планировалось. Горожане, отправляющиеся на работу, посещающие врача или реализующие свое право на две частные поездки в неделю, получали код на сайте московского правительства. Неизвестно, блокировал ли сайт выдачу электронных пропусков москвичам с диагнозом. Зато известно, что поначалу ресурс не справился с валом запросов[341]. А автоматическую систему проверки кодов так и не запустили из‐за того, что «агрегаторы пока не придумали, как это сделать»[342].

Для того чтобы проверять коды в полуавтоматическом режиме, мобилизовали полицию и бойцов Росгвардии, таксистов и контролеров общественного транспорта, вооружив их «Помощником Москвы». Это мобильное приложение, разработанное Департаментом транспорта в августе 2015 года, умело распознавать номера автомобилей, припаркованных в неположенном месте[343], а потому должно было справиться с QR-кодами. Для проверки электронного пропуска через приложение «помощник» должен был отсканировать код с устройства «мобильного гражданина». При этом помощник, гражданин и их смартфоны должны были находиться в старомодно-аналоговой близости друг от друга – то есть нарушать социальную дистанцию. В первый же день проверки QR-кодов на входах метро, где полиция заглядывала в гаджеты пассажиров, выстроились очереди. Контролеры признавались, что испытывают трудности с вхождением в электронную систему и не понимают, как себя вести при взаимодействии с гражданами. Неочевидными были и нормы, и процедуры: «Во всем этом есть неорганизованность: мы не понимаем, что мы делаем, чего от нас хотят. Людей, которых можно задержать, много, но у нас такой задачи нет. Мы звоним в дежурную часть – там тоже не понимают, что надо делать. Они знают, как оформить штраф, но не понимают, надо ли столько протоколов, хорошо это или плохо. Нам выдали служебные телефоны – по одному на двоих»[344].

Через неделю QR-коды привязали к транспортной карте «Тройка» и наладили их автоматическую поверку на турникетах. Однако полиция продолжила выборочно запрашивать электронные пропуска, а неопределенность ее действий сохранилась. Положение таксистов было еще более двусмысленным. Водители, обязанные проверять QR-коды пассажиров при посадке, жаловались на нестабильную работу приложения[345] и дискомфорт от выполнения полицейских функций[346]. Обращаясь к таксистам, чиновники мэрии взывали к их гражданской ответственности и инстинкту самосохранения, но на всякий случай угрожали штрафами всем, кто откажется помогать. Пост о злоключениях таксиста-контролера, размещенный в профессиональном блоге, заканчивался вопросом к «Яндексу» – главному национальному интернет-поисковику и агрегатору городских сервисов («Яндекс. Такси», «Яндекс. Еда»): «Единственное, что мне не понятно, почему такой гигант IT-индустрии, как Яндекс, не взял на себя канитель с проверкой пропуска? Могли бы добавить строчку в свое приложение, где пассажир вводит код. Конечно, я уже далек от этого, но мне кажется, это раз плюнуть!»[347]

Со временем и «Яндекс», и Get с этой задачей справились. Остался другой вопрос. Почему IT-гигант не принял участие в налаживании автоматизированной проверки QR-кодов москвичей без привлечения водителей и полиции? Ведь «Яндексу» удалось то, что не получилось у столичных властей, – обеспечить единство среды накопления и агрегации данных о Москве в карантине. Уже с 30 марта корпорация публиковала индекс самоизоляции, используя свою цифровую инфраструктуру и данные о геолокациях с мобильных устройств пользователей своих сервисов[348]. Однако в мониторинге «Яндекса» отсутствовало одно важное условие – право агрегатора действовать в техносоциальных средах московского карантина от имени администратора.

Избыток гетерогенностей в проверке QR-кодов возвращает нас к хрестоматийному тексту Кевина Хаггерти и Ричарда Эриксона об ассамбляжах надзора. В плавучих и неустойчивых множествах надзирающих, собранных из технических устройств, баз данных, информационных систем, сетей, институтов, тел, знаний, соавторы распознали индикатор усиления технологически опосредованной власти. Двадцать лет назад они писали об океаническом вале надзора, децентрированного и потому вездесущего, который не остановить ни запретом на самую вредную технологию, ни критикой бюрократического института, этот надзор инициировавшего[349]. Однако опыт московского карантина показывает, что связать элементы ассамбляжа и организовать обмен данными между ними не так просто, а гетерогенность надзора в сочетании с его техносоциальной рассогласованностью оборачивается коллапсом управляемости. Составленный из технократических фантазмов мэрии, заразных вирусов, непослушных тел, зависимых таксистов, рискующих здоровьем полицейских, масок и перчаток, смартфонов всех мастей, нестабильных приложений, электронных пропусков и их распечаток, зависающих платформ и штрафов, московский QR-ассамбляж демонстрировал скорее бессилие цифрового надзирателя, нежели его дееспособность и эффективность.

В дисциплинарном обществе, по утверждению Делёза, все начинается снова и снова – будь то обучение или забота о здоровье. А в обществе контроля ничто не заканчивается[350]. Непрерывность – траекторий, инвестиций и, главное, самого контроля – один из атрибутов новой техносоциальности. Однако в гетерогенной проверке электронных пропусков не было ни целостности, ни непрерывности. Технологические уязвимости вынудили администраторов отказаться от автоматизированного цикла сбора и агрегирования данных в пользу неловких сочетаний людей и цифровых устройств.

Противопоставляя автоматизацию паноптикону, а автоматический надзор – аналоговому, Марк Андреевич связывает общество контроля с появлением мониторинга, более не рассчитанного на участие субъекта[351]. Это история про индекс самоизоляции от «Яндекса», но не про проверку электронных пропусков. Там, где полицейский имитирует сканирование QR-кода в зависшем приложении[352], авторизация персональных данных грозит их долгосрочным коммерческим использованием[353], мошенники приторговывают электронными пропусками[354], а водитель, выехавший без пропуска, рассказывает, как избежать штрафа[355], об автоматизации и замене социальных процессов на технологические речи не идет. Только об их смешивании и сращивании. Пассажир, с заднего сидения такси протягивающий смартфон, тоже не похож на «дубликат из данных», полученных в ходе автоматизированного мониторинга. Его тело не изымается из среды[356], а остается деятельным участником ключевых взаимодействий.

В этом состоит одно из примечательных отличий московских проверок пропусков от китайского мониторинга «кодов здоровья». На фоне участия добровольцев-операторов в распознавании инфицированных граждан в потоках данных, которые поступают с камер наблюдения[357], содействие цифровому контролю в российской столице выглядят грубой аналоговой практикой – мобилизацией тел-ассистентов прямо на улицах города. Когда-то Маршалл Маклюэн определял медиа через диалектику расширения органов и их самоампутацию[358], видя в технологиях коммуникации протезы особого рода[359]. Во время первой самоизоляции столичные власти поставили формулу Маклюэна c ног на голову. Они использовали «помощников Москвы» для антропологического протезирования несовершенного и недоработанного искусственного интеллекта, не способного обеспечить непрерывность обмена данными без связующего участия полицейских тел.

Цифровизируя биобезопасность

Первый в мире электронный забор – систему слежения за тем, как инфицированные граждане соблюдают карантин на дому, – построили и апробировали на Тайване с помощью мобильных телефонов домашних пациентов, контрольных звонков и отслеживания геолокации. В Гонконге на граждан с вирусом надели электронные браслеты, обменивающиеся данными со смартфоном, и обязали делать селфи. В Польше создали приложение, задействующее алгоритмы распознавания лиц и определения геолокации. «Домашний карантин» устанавливали граждане, предпочитающие цифровой контроль аналоговому – внезапным визитам полиции[360]. Восхваляя отечественную разработку, российский еженедельник «Аргументы и факты» писал, что ДИТ «проштудировал 16 мировых практик», прежде чем предложил столице СМ[361].

С конца апреля инфицированных (COVID-19, пневмония, ОРВИ) или контактных москвичей, подписавших «согласие на получение медицинской помощи на дому и соблюдение режима изоляции», фотографировали[362] и принуждали устанавливать мобильное приложение, разработанное компанией «Гаскар Интеграция» по заказу ДИТ. Тем, у кого не было смартфона, обещали казенные устройства. СМ, «помогающий пациенту информировать город о добросовестном соблюдении карантина», нужно было активировать в течение суток после постановки диагноза. С утра до вечера приложение посылало пуш-уведомления, на которые в течение часа нужно было ответить селфи. В случае госпитализации домашний пациент освобождался от цифрового контроля. Тот, кто оставался дома, через две недели карантина мог удалить приложение, функционал которого не сильно отличался от зарубежных аналогов. СМ собирал координаты и телеметрию, отправлял их на сервер московского правительства, дожидался запроса на фото и оповещал о нем[363]. Для контроля самоизоляции использовались данные камер наблюдения, установленных во дворах и подъездах.

Автоматическая система начисления штрафов на основе данных о геолокации и фотофиксаций превращала приложение в репрессивное устройство, поддерживающее презумпцию вины и превращающее гражданина в дивидуума. Каждое нарушение правил пользования приложением расценивалось как нарушение правил обязательной самоизоляции и влекло штраф в 4 тысячи рублей. Так, москвичка Анастасия получила два постановления о нарушении самоизоляции и два штрафа за то, что не отправила свои фото в ответ на пуш-уведомления, пришедшие в 8:33 и 8:34 утра[364]. Штрафы суммировались, а счета, выставленные одному нарушителю изоляции, порой достигали 72–80 тыс. руб. Уже в мае Евгений Данчиков – руководитель Главного контрольного управления мэрии (Главконтроля), выписывающего штрафы и надзирающего за качеством госуслуг, – докладывал, что 54 тыс. москвичей оштрафованы на 216 млн руб. Казалось, оштрафовали каждого третьего, приговоренного к мониторингу, но власти уточнили – каждого девятого[365]. Росту оштрафованных способствовало то, что нестабильности и баги в работе сырого приложения – от неточностей в определении геолокации до неудачной системы оповещения – автоматически идентифицировались как нарушения карантина и заносились на счет пользователя.

Сочетание масштаба контроля, частоты технологических сбоев и автоматизированных санкций привело к тому, что вокруг СМ выросла разветвленная сеть по-разному вовлеченных участников. Помимо раздосадованных москвичей, пребывающих под цифровым надзором и жалующихся на приложение в инстанции, в нее встроились усталые медработники, безответная служба поддержки, городская администрация и Минздрав, правозащитники и товарищи по несчастью из интернет-сообщества «Оштрафованы за то, что заболели». Журналисты писали о терроре СМ, начисляющего штрафы супругам, вышедшим на балкон, оператору или москвичке, уже год как прикованной к постели[366]. Руководитель ДИТ Эдуард Лысенко говорил и о «социальной ответственности, которую инфицированные горожане несут перед обществом», и о приложении как помощнике в соблюдении «самодисциплины»[367]. В мэрии признавали «карательную функцию приложения», но считали использование СМ, который «нацелен исключительно на обеспечение безопасности людей»[368], оправданной. Горожане, готовые к мобилизации в «период повышенной готовности», предлагали то заменить самоизоляцию «для больных и заразных домашним арестом», то «надевать браслеты для домашнего ареста». А горожане, этой мобилизации сопротивляющиеся, возмущались и превращением «простых людей в преступников», и возложением на них вины за болезнь: «Сколько можно фоткаться и оправдываться?»[369]

На разных участках этой сети – в риторике московских чиновников, в алгоритмах приложения, в технологии начисления штрафов, в названии сообщества поддержки – заметны признаки усиления санитарной власти или реакция на него. Симон Кордонский связывает его с новой этикой[370]. А Екатерина Шульман с Натальей Беспаловой допускают в ближайшем будущем сращивание санитарно-эпидемиологических и силовых структур, встраивание санитарной безопасности в повседневность и даже превращение санитарного надзора в самостоятельную ветвь власти[371]. Возвышение санитарного надзора и превращение его институционального воплощения – Роспотребнадзора – в самостоятельную политическую силу в России символически закрепили, сделав видимым, к началу «второй волны». Получив свой флаг, эмблему и вымпел[372], санитарная власть превратилась в сеньора государственной службы.

Анализируя это усиление в глобальной перспективе и по горячим следам, Джорджио Агамбен называет его манифестацией биобезопасности – политического режима, приходящего на смену биополитике и описанного Патриком Зильберманом еще в 2013 году[373]. Зильберман, изучив эпидемии, грозящие человечеству пандемией в последние десятилетия, спрогнозировал превращение санитарно-эпидемиологического надзора в сферу стратегических интересов государства и международного сообщества. А заодно описал формирование политической рациональности, основанной не на регулировании рисков, а на исключении угроз – куда более жестком принципе[374]. Биобезопасность начинается с превращения заботы о здоровье из права в ответственность гражданина – вплоть до правовой[375]. Надо сказать, что использование СМ соответствует этой логике: для москвичей, виновных в том, что заразились COVID-19, надзирающее мобильное приложение, чреватое (не)обоснованными штрафами, стало наказанием.

Зильбермана интересуют эпидемиологические прогнозы и медицинская статистика. Агамбен упоминает о технологиях только тогда, когда говорит о последствиях вступления в режим биобезопасности – виртуализации социальной жизни или замене индивида данными. В биобезопасности он видит угрозу гражданским свободам и механизм перехода к перманентному чрезвычайному положению, для обоснования которого всегда найдется какой-нибудь вирус. Мы же фокусируемся на цифровых инструментах, переключающих горожан в режим перманентной ответственности за свой санитарно-эпидемиологический статус и удерживающих их в этом состоянии. В продолжительном технологически опосредованном пребывании под наблюдением мы видим не усиление биобезопасности, но условие ее возможности. И уже исходя из этого, соотносим биобезопасность не столько с чрезвычайным положением, сколько с формированием областей, приоритетных для долгосрочных инвестиций контроля. В том числе – с расширением электронного мониторинга здоровья, не ограничивающегося санитарно-эпидемиологическим надзором[376]. Наконец, мы выясняем, что происходит, когда режим биобезопасности приводится в действие с помощью сырого мобильного приложения.

Пользователи и разработчики по-разному задают вопросы к качеству СМ. Тот, кто умеет читать код и знаком с технологией разработки мобильных приложений, организует круглые столы и пишет аналитические обзоры для «Хабра», критикуя неоригинальность решения и его не подходящее к случаю происхождение («оно было взято из мониторинга отслеживания вывоза отходов»[377]). Его заботит, что приложение потребляет много ресурсов и имеет низкий уровень безопасности (данные без шифрования переправляются на сервера мэрии, а селфи – «через эстонский сервер распознания лиц на сервера Hetzner в Германии»)[378]. Он полагает, что отсутствие отчетов – логов – о входящих сообщениях и отправленных фотографиях делает власть «криворуких муфлонов» (разработчиков) над пользователем «полной и абсолютной». Но главное, IT-эксперт считает разработку слишком поспешной и сырой[379]. Тот, для кого СМ стал ненадежным посредником в домашнем карантине, подает иски в суд и жалуется в Главконтроль. Пишет о невозможности зарегистрироваться в системе и бесконечности мониторинга, нестабильной работе устройства и ошибках в определении геолокации. Эти дефекты, вписывающиеся в бесчеловечную концепцию СМ, воспринимаются как ее ужесточение в духе карающей биобезопасности или же как негативный аффорданс мобильного приложения.

Аффордансы московской самоизоляции

Неологизм «аффорданс» придумал Джеймс Гибсон, когда разрабатывал экологический подход к изучению восприятия. Его интересовали возможности – полезные или вредные, – которые актуализируются при контакте живого существа со средой и побуждают действовать в ней определенным образом[380]. Адаптируя термин к дизайну интерактивных систем, Дональд Норман сосредоточился на свойствах проектируемого объекта, помогающих или мешающих использовать его по назначению[381]. Функциональной помехой, создаваемой цифровой технологией – или ее негативным аффордансом, – могли стать и низкое разрешение экрана, и интуитивно не распознаваемые элементы графического интерфейса[382]. О том, какие из этих (не)возможностей актуализировались на практике, спрашивают у пользователя[383], что делает отношения разработчиков, пользователей и гаджетов нелинейными и переплетенными[384]. На ограничения, присущие рабочей инструментализации аффордансов в среде графических и UX-дизайнеров, и технологический детерминизм, встроенный в марксистскую критику цифровых инфраструктур[385], этнография социальных медиа ответила изучением социальных практик и инновационных возможностей освоения технологии. Мария Бакарджиева контекстуализировала аффордансы, исходя из различий – порой непредсказуемых – в распознавании и использовании цифровых технологий индивидами и группами[386]. А Джереми Моррис на российском этнографическом материале показал, как пользователь встраивает электронные ресурсы в свою аналоговую повседневность[387]. Петр Надь и Джина Нефф сопротивляются диктату технологии, перечитывая Гибсона с поправкой на аффект и материальность, – то есть возвращая аффордансам феноменологическое измерение[388]. Чтобы охарактеризовать возможности действия и существования в «умных» средах, алгоритмические логики которых не только не очевидны для пользователя, но и доступны ему только опосредованно, исследователи вводят концепт «воображаемые аффордансы». Используя его, они акцентируют ожидания пользователей и разработчиков, их аффекты и установки, рассматриваемые в неразрывной связи с материальностью и (дис)функциями самой технологии.

Обращение к воображаемым аффордансам позволяет нам сосредоточиться на опыте тех, кто видит источник своих страданий в СМ. Его идеальный пользователь – бодрствующий жаворонок, пребывающий в ясном сознании, без труда и устали концентрирующийся на функционале последней модели смартфона, – не очень похож на человека в ковиде, чье болезненное состояние беспокойное приложение «только усугубляет». Женщине на 29‐й неделе беременности СМ не дает выспаться. У ветерана здравоохранения с сорокалетним стажем от переживаний, вызванных неполадками в работе программы, подскакивает давление[389]. Инженер, сознательно подошедший к делу, взаимодействует с приложением в стилистике невроза навязчивых состояний. «Чтобы нормально им пользоваться», необходимо вести себя не вполне нормально: «Постоянно открывать его и поглядывать, что там», начинать и заканчивать день с СМ. «Я заглядывал в него, ложась спать. Первое, что я делал утром, еще в полусне, – открывал приложение и давал камере себя распознать».

Негативных аффордансов становится еще больше, когда москвич, находящийся на домашнем карантине, осознает, что мучения и усилия по овладению приложением не гарантируют ему защиты от штрафов, поскольку бесшумный запрос на селфи легко пропустить или вовсе не получить из‐за нестабильной работы СМ. Несоответствие собственных ожиданий и опыта использования приложения, навязанного мэрией, заставляет пользователя реконструировать ожидания заказчика и рассуждать о том, является ли приложение для московского карантина «глупым» (создающим проблемы из‐за своего низкого качества) или «вредным» (запрограммированным на причинение ущерба)?

«Глупое приложение, если болеешь и хочется спать – то это сделать нельзя, так как фото нужно сделать при получении запроса неизвестно когда. Оповещение беззвучно приходит, словно это приложение нацелено на сбор штрафов […] Аккумулятор на телефоне разряжается очень быстро, вечно к розетке привязан. Вред приносит приложение здоровью и финансам»[390]. Маша К. устанавливает неоднозначное соотношение вредного и глупого в СМ, допуская (дис)функциональность неслышных уведомлений, случайно или намеренно играющих на руку жадной и карающей (санитарной) власти. Привязка устройства и владельца к розетке, снижающая мобильность обоих, здесь оказывается чем-то средним между помехой для москвича и бонуса для московской мэрии. На фоне тех, кто дает более определенную оценку функционалу СМ – считает его «приложением для отбора информации и денег у населения»[391], разработанным «в интересах „хотелок“ группы чиновников, но не здоровья»[392], – выбор в пользу амбивалентности выглядит едва ли не более радикальным, поскольку допускает неэффективность действий цифровой власти.

Вредные – то есть направленные на причинение ущерба, – возможности СМ, о которых пишут в своих отзывах возмущенные пользователи, разграничить просто: Маша разделяет здоровье и финансы, а Дмитрий – издевательство и вымогательство[393]. Сохраняя этот пуризм, мы говорим об аффордансах страдания и дискомфорта, когда (дис)функциональность СМ вынуждает человека с COVID-19 переживать свою немощь или усугубляет ее. И называем аффордансами осложнения и дезориентации недоработки и неустойчивости в работе СМ, способные привести к штрафу. Эти негативности воспринимаются пользователями как необоснованные, несправедливые, оскорбительные действия (сервисной, цифровой, санитарной) власти.

С начала мая по середину июня вышло шесть официальных обновлений СМ (потом еще три)[394]. В их описании присутствует формальная ориентация на потребителя: «по просьбам пользователей» убрали вспышку при изготовлении фото (версия 1.2) или же «для удобства пользователей» добавили функцию отправки фото в техподдержку (версия 1.8). Однако дисфункции, вызвавшие наибольшие нарекания и дискомфорт – проблемы с оповещениями, разрядкой аккумулятора, нестабильностями, – остались без внимания. А добавление в функционал СМ истории идентификации само по себе стало историей.

На невозможность подтвердить факт оповещения или отправку фотографий – то есть на бесконтрольность приложения, – пользователи СМ жаловались с самого начала. Это отсутствие обещало быть фатальным для тех, кто оспаривал необоснованные штрафы в суде. Остальных оно тревожило и раздражало, оставаясь источником неопределенности. Через полгода после перехода на СМ – в версии 1.9 от 2 ноября – функцию добавили для iOS. Месяц спустя она стала частично доступна для смартфонов с Android. Но качество ее работы тут же вызвало нарекания, поскольку возникли задержки и сбои в регистрации времени отправки фотографий[395], чреватые штрафом. А история поступления пуш-требований – бывает, что штрафы начисляют за пропуск уведомлений, которые до пользователя так и не дошли, – по-прежнему отсутствует в числе функций приложения[396]. Один из ранее приговоренных к СМ, «ради интереса зашел почитать, что люди в комментах пишут. А пишут то же самое. Значит, изменений нет и не будет»[397].

Уже в конце первого месяца сосуществования москвичей с СМ глава ДИТ уклонился от публичного обсуждения негативных аффордансов приложения и официально заявил, что «ни один штраф не начислен из‐за ошибок» в его работе[398]. Государственная дума, по сути, поддержала позицию мэрии[399], отклонив предложение Совета по правам человека о проведении административной амнистии по этим штрафам[400]. Мэр Москвы заявил, что приложение будут использовать и впредь[401], оставив без внимания доводы председателя СПЧ о недопустимости использования приложения, не готового к внедрению. Михаил Федотов настаивал на том, что «такие» – репрессивные, действующие от имени государственного контролера, – системы «должны быть идеально отлажены» и «не вызывать раздражения»[402].

Раздраженный пользователь как (цифровой) гражданин

Между тем, как признается Irina P., «приложение вызывает только раздражение, если честно»[403]. Эту эмоцию, востребованную в ковидном году, поп-психологи связывают с бессознательным, а социологи, политологи и блогеры – с реакцией россиян на актуальное состояние государственной власти и (без)действие ее представителей. Раздражение проявляется как эмоциональная (негативная, острая, ситуативная, неструктурированная) реакция эго и гражданина на неразрешенный конфликт. Свою потребность в структурировании впечатлений от СМ и канализации аффекта москвичи выражают в отзывах, размещаемых в интернет-магазинах, торгующих мобильными приложениями. К 1 декабря СМ получил 8500 негативных отзывов и единицу – средний рейтинговый балл, минимальный из возможных, – на Google Play[404]. И 4200 отзывов (частью – на английском) со средним баллом 1,4 на AppStore[405]. Кому-то из пользователей не хватило шкалы для выражения чувств: «Если бы можно было поставить минус пять звезд!» В ситуации, когда адекватной реакции от мэрии не поступало, до Главконтроля было не дозвониться, а обращение в суд требовало времени и ресурсов, GooglePlay и AppStore превратились в пространства гибридного низового сопротивления[406], где раздраженные москвичи отстаивали свое право на достоинство и цифровое гражданство.

Этому превращению способствовала гетерогенность СМ, в котором цифровой продукт неотделим от инструмента надзора, а электронный сервис – от технологии биобезопасности. Не разводя администрирование и потребление, пользователи реагировали на неэффективные действия московской цифровой власти как на некачественные товары и услуги – рекламациями, размещенными в интернет-магазине. Эти претензии отличаются от жалоб в официальные инстанции не только адресатом, но и жанром коммуникации. Они имеют вид требований, поддерживают клиент-центрированный дискурс и агентность потребителя, уверенного в своих правах[407]. От GooglePlay и AppStore москвичи требуют удалить ненавистное приложение, «нарушающее основные права и свободы личности под предлогом борьбы с пандемией»[408]; от разработчиков – доработать; от заказчиков из мэрии – сменить разработчиков и проявить наконец уважение к людям.

Требования, сформулированные потребителями, полны гражданского негодования. Пользователей СМ возмущает необходимость и невозможность доказывать свою невиновность; раздражает дискомфорт, вызываемый программным кодом; смущает качество инструментария, предназначенного для цифрового администрирования; тревожат инкарцерация в собственном жилище («мы не в тюрьме и не в больнице») и ограничение гражданских свобод. Приложение называют «тоталитарным», а среду его использования – «электронным концлагерем». Для того чтобы сделать такие выводы, кому-то достаточно первых часов взаимодействия с СМ, а кому-то – полного цикла самоизоляции. При этом гражданин, если он пробуждается в пользователе СМ, уязвлен и затронут дисфункциональностью гибридного устройства куда сильнее, чем потребитель, откликающийся, пусть и не без раздражения, конкретными предложениями на отдельные дефекты: «Во-первых, это издевательство! Это ущемление прав человека! Вторжение в частную жизнь! Во-вторых, нельзя было продумать хотя бы какой-то отчет о принятой фотографии?!» В ходе контакта с дефективным приложением гражданская позиция актуализируется в неразрывной связи с позицией раздраженного потребителя, выступая в качестве ее расширения, дополнения, обобщения или эффекта политической возгонки: «Вставать к 9 утра, серьезно? И вот на это идут мои налоги? Не знаю, как вы, а я за действующую власть голосовать не буду»[409].

В тексте «Умного города – 2030» есть упоминание о том, что в 2018 году 5 тысяч жителей столицы приняли участие в опросе, приуроченном к разработке этой целевой программы: «Больше всего москвичи ценят цифровые технологии за экономию времени, доступность услуг с любых устройств в любое время и простоту навигации»[410]. Приоритетной сферой для интенсивного применения цифровых технологий 62 % опрошенных назвали медицину. И только 4 % высказали озабоченность влиянием технологий на свою жизнь, опасаясь «сбоев и ошибок в работе цифровых сервисов»[411]. Если бы этот опрос проводился в 2020 году, а его участников набирали из числа горожан, «оштрафованных за то, что заболели», результат, очевидно, был бы иным. И дело здесь не только в том, что негативные аффордансы самоизоляции вынудили москвичей в корне пересмотреть свои позиции по вопросу о цифровом городе. Сбои в работе СМ деавтоматизировали – и, как следствие, политизировали – взаимодействие горожанина с алгоритмически опосредованной властью.

Основанием для использования этого мобильного приложения стала асимметричная технократическая логика – недоверие администратора к недисциплинированным москвичам, сочетающееся с доверием к алгоритмам и данным с мобильных устройств. Сергей Собянин продемонстрировал ее в действии, когда сказал, что без СМ «реально заболевшие люди ходили бы по улицам, магазинам»[412]. Возможно, мизантропические предположения градоначальника о ненадежной природе московского человека верны. Не менее вероятно, что мечты технократов из мэрии могли бы сбыться, работай приложение без сбоев и безосновательных штрафов, будь его интерфейс адаптирован под человека, хворающего и скверно себя чувствующего. И тогда бы электронная технология обеспечила повышение качества жизни москвича, находящегося на домашнем карантине, скрыв за интерфейсом комфорта и недоверие власти, и процесс замещения индивида данными.

Незаметного превращения индивида в дивидуума не произошло из‐за неотлаженной работы СМ. Стремясь не пропустить тихое пуш-уведомление, пользователь не расставался с телефоном, постоянно заглядывая в приложение. Для человека с жаром, низкой сатурацией или берушами, без которых не заснуть, поскольку супруг(а) храпит, такое существование вряд ли будет удобным или фоновым. В отличие от дивидуума, возникающего в результате замены человека – его действий и идентичности – данными, москвич в самоизоляции восполнял и отсутствующие функции мобильного приложения, и недостающие данные: «Звонок в техподдержку на всякий случай записал, скриншот с установленным приложением сделал». Или: «Нет возможности сохранять фото (приходится делать скрины фото и подтверждение отправки, хотя бы так перестраховаться с временными метками и адресом)». Еще одним проявлением сознательного обращения москвичей со своими данными стали запросы записей с камер наружного наблюдения: «Сейчас, чтобы оспорить эти штрафы, я пытаюсь собрать записи с камер, установленных в подъезде. Я обратился в Единый центр фиксации видеонаблюдения, мне готовы предоставить видео за те дни, когда мне выписывались штрафы».

Результат этой деавтоматизации – политизация. Москвич, находящийся на СМ, действует, используя цифровые технологии для защиты себя от ненадежных инфраструктур электронного надзора. Он настаивает на том, чтобы UX-дизайн мобильных приложений, с помощью которых действует городская власть, был гуманным. Считает необходимой разработку софта, адаптированного под пользователей с особыми или ограниченными возможностями. Требует защиты от технических сбоев и нестабильностей. В спорных случаях предлагает использовать облегченные протоколы деавтоматизации[413]. Наконец, настаивает на прозрачности цифровой власти, ее открытости для оптимизации. В сумме этих требований и позиций мы видим заявку на цифровое гражданство.

Если где-то и происходит замещение человека алгоритмом, так это в коммуникации московских властей с раздраженными пользователями в интернет-магазинах приложений. Когда в майском интервью руководитель ДИТ говорит, что «на каждый отзыв, который публикуется в AppStore и Google Play, мы отвечаем, разъясняем»[414], важно понимать, что за административным «мы» стоят боты и типовые ответы на многообразие душераздирающих отзывов тех, кто пострадал от мобильного приложения. На AppStore действует бот под именем «Разработчик», а на Google Play – «Информационный город ГКУ». Это они благодарят за предложения; сообщают о постоянной работе по улучшению приложения; разъясняют необходимость проверки самоидентификации; просят не беспокоиться из‐за постоянной передачи данных о геолокации; переадресуют в техническую поддержку; а с недавних пор – информируют о том, что «в текущей версии данный функционал не предусмотрен». Судя по частоте появления этого ответа, боты из ДИТ все чаще видят в москвичах неудобных рационализаторов, которых следует исключить из техносоциальной коммуникации. Тогда как москвичи видят в ботах собеседников, регулярно вступая с ними в эмоциональный диалог:

«Благодарим за Ваш отзыв, мы постоянно работаем над повышением качества электронных сервисов для жителей. Команда разработчиков сервиса СМ рассмотрит Ваше предложение. НЕ РАБОТАЕТЕ вы!!! А вот еще новая отписочка: В текущей версии приложения такой функционал не предусмотрен, однако команда разработчиков сервиса СМ рассматривает возможность реализации подобного функционала в будущем. КАКОГО ХРЕНА вы ТАМ РАССМАТРИВАЕТЕ!!! ПРОСТО СДЕЛАЙТЕ!!! РАБОТЫ НА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ!!! Самим слабо?»[415]

«Ваши ответы-отписки и отмазки! Пуш-уведомления не приходят с воскресенья с 17.05, сегодня 24.05 целый день у меня вообще не работает программа! Лучше ничего не отвечайте, чем бесить своими дурацкими штампами, самим‐то не стыдно?» Ответ разработчика: «Приложение СМ создано в соответствии с требованиями законодательства города Москвы. Время идентификации пользователя определяется в произвольном порядке и запросы идентификации приходят несколько раз в течение дня с 9:00–22:00 ежедневно. Когда Вам приходит PUSH-уведомление, нужно открыть приложение и в течение 1 часа пройти идентификацию по фотографии. Благодарим Вас за использование приложения СМ».

Соседство аффекта и типового отклика указывает на контраст и конфликт вовлеченностей гражданина и департамента-разработчика. Используя ботов в острой ситуации взаимодействия с раздраженными пользователями, ДИТ экономит ресурсы и формально соблюдает протокол интернет-платформы, но едва ли помогает москвичам справиться с проблемами социального мониторинга.

Ответ на вопрос об эффективности алгоритмических действий будет иным, когда речь зайдет о поддержке оштрафованных горожан интернет-сообществом «Оштрафованы за то, что заболели»[416]. В середине мая его создал москвич Владимир Громак, решивший защищать свои права в суде после начисления двух необоснованных штрафов[417]. К концу первой недели в сообществе было более 2 тыс. участников, к концу месяца – 6 тыс., к началу ноября – 10 тыс., сейчас – 12,5 тыс. Кто-то, выздоровев, остается, чтобы поддерживать новичков. Кто-то получает помощь и не вступает в сообщество. Громак начинал с опроса товарищей по несчастью. Кто-то из них предложил объединить усилия и перейти к коллективным действиям. Запросили поддержку юристов и правозащитников. Коллективные иски начали готовить летом. Чуть раньше в материалах сообщества разместили типовые пакеты документов для тех, кто обжалует штрафы в судебном порядке.

Анна Ратина, подготовившая большой материал о сообществе для портала «Такие дела», пишет о его шаблонах и алгоритмах: «В группе есть шаблоны заявлений „На снятие СМ“ – вернее, на отказ от предоставления персональных данных, которые использует приложение. Есть и алгоритмы, как действовать в том случае, если согласие на их предоставление и установку приложения было подписано, но теперь человек хочет отозвать его»[418]. Анна описывает ситуации, рассказы, эмоции и вопросы участников как «одни и те же». А модератор Светлана считает бездействие и молчание московских чиновников главной причиной серийного воспроизводства в сообществе недоумения и отчаяния. Ответом на одни и те же проблемы большого количества пострадавших от СМ – масштаб здесь имеет значение – стала выработанная этим сообществом стратегия алгоритмического сопротивления, построенная на преобразовании опыта и знаний участников в типовые решения без утраты вовлеченности и солидарности.

В большом интервью «Интерфаксу» председатель СПЧ коснулся вопроса о защите прав москвичей, пострадавших от СМ: «Мы никогда раньше не сталкивались с таким масштабом проблемы, едва ли не 100 тысяч оштрафованных, и огромное количество жалоб»[419]. Три месяца спустя «Forbes» рассказал о 57 тыс. случаях обжалования штрафов за нарушение режима самоизоляции: к 16 октября московские суды отменили более 14 тыс. постановлений, а 8 тыс. дел прекратили[420]. Этот масштаб требует алгоритмического сопротивления и солидарности.

Заключение. «Вторая волна»… гетерогенности

«Вторая волна» коронавирусной инфекции, пришедшая в Москву в конце сентября, оказалась сильнее первой. Однако столичные власти не стали вводить режим повышенной готовности или всеобщую самоизоляцию. Вместо тотальных решений в духе агрессивной биобезопасности они использовали точечные меры, затрагивающие отдельные категории горожан. Транспортные карты пенсионеров и школьников снова заблокировали. Старшеклассников перевели на дистанционное обучение. Руководителям фирм и организаций предложили отправить до трети сотрудников «на удаленку». В ночных клубах ввели QR-коды для посетителей, чтобы информировать их о фактах заражения. К СМ прикрутили историю операций. А на Google Play за изъяны СМ теперь изредка отвечают люди, а не только боты. Не отказавшись от цифровых инструментов администрирования пандемии, мэрия на этот раз использует их более гибко, создавая все более сложные комбинации рутинного и чрезвычайного. Означает ли это, что «первая волна» для цифрового города и его администраторов стала уроком гетерогенности?